ства литераторов ровно никаких ассоциаций. Возможно, ежели бы Вы писали Вильяму Шекспиру или же Ф. М. Достоевскому, некое подозрение зародилось бы в душах Ваших коллег. Впрочем, не уверен. Итак, меня интересует дальнейший ход нашей истории. Если Вы продолжаете ее записывать и если Вас не очень затруднит, пришлите мне копию черновика. Я изнываю от скуки. С Мишусиным мы не общаемся, несмотря на то, что моя книга у него на видном месте (сначала она лежала у заднего стекла его автомобиля, теперь -- на письменном столе). Но клянусь Вам, он лишь однажды раскрыл ее на восемьдесят седьмой странице, прочитал две фразы и больше не открывал. Признаюсь, это меня задело. Кстати, он тоже сочиняет здесь роман по договору. Я не совсем понимаю, что это такое. Может быть, нечто вроде договора доктора Фауста? Кроме того, меня интересует следующее: стал бы Мишусин сочинять роман без договора? Если нет, то его незачем сочинять и по договору, если же да, то зачем договор? Достаточно романа. Остаюсь и проч. Л. С. Милорд, миленький! Простите мне такое обращение. Как я рад, что Вы объявились! Как я скучал без Вас! Как трудно мне было рассказывать никому! Подлец Мишусин! Теперь я припоминаю, что однажды рассказывал ему о нашей работе. Он попыхивал трубкой, кивал с видом знатока. Негодяй! Невежда! Теперь он, видно, думает, что Ваш роман, подобно талисману, поможет ему в его бездарной работе. Шиш ему с маслом! Нет, без масла! Между тем появилось несколько глав. Посылаю их не без трепета. Мне очень не хватало Ваших вопросов и уточнений. Наш Демилле сейчас далеко, на этих страницах он еще только начинает путь блудного сына и мужа. Теперь мне ничего не страшно! Я знаю, что Вы по-прежнему мысленно со мною, а потому поспешу ему вослед, нетерпеливо ожидая Ваших писем. У Мишусина волосы стекают с лысины на затылок мелкими жирными волнами. А еще клялся в дружбе, паразит! Спешу закончить и отправить письмо. Мой адрес на конверте. С искренним почтением Ваш ученик. Сударь! Я рад, что надежда не обманула меня. Однако мне показалось, что Ваше негодование больше вызвано ядом и желчью Мишусина, чем похищением моего романа. А что было бы, если бы этот литератор хвалил Вас во всеуслышание? Теперь о главах. Персонажи появляются у Вас, как посетители нотариальной конторы. Они входят с мороза и вопрошают: "Кто последний?". Попав же к нотариусу, выкладывают паспорт, из коего можно узнать возраст и фамилию, и просят заверить какую-нибудь незначительную справку. Иной раз Вы забываете сообщить и фамилию. Кто такая эта Наталья, к которой ни с того ни с сего умчался ночью Демилле? Насколько я помню, о ней ранее не упоминалось. Впрочем, давайте по порядку. Меня удивило, что Вы с Вашим научным образованием ни словом не обмолвились о космогонической гипотезе Канта -- Лапласа, согласно которой звезды и планеты во Вселенной образовались из газообразных туманностей много миллиардов лет назад. Собственно, это не столь важно само по себе, ведь мы с Вами пишем роман, а не трактат, однако в главе, посвященной космогонии, я хотел бы услышать нечто о божественном происхождении всего сущего и о Вашем отношении к этому. Это вопрос вопросов. Во Вселенной все связано, потому происшествие с Вашим домом нельзя рассматривать изолированно. В сущности, от этого непоставленного вопроса -- как автор и герой относятся к идее Бога -- зависит разрешение проблемы и даже судьба героя. Демилле, насколько я его понимаю, -- человек двойственный. Он воспитан рационально, тогда как судьба его состоит из цепочки иррациональностей, и он это чувствует, хотя и не сознает. Иначе что же спичечный дом и его утрата? И луковка церкви? И влюбленности, за которые он хватался вовсе не для развлечения и отвлечения от проблем, а неосознанно стремясь постигнуть Любовь? Это равнозначно постижению Бога. Последнее событие в жизни Демилле, то есть исчезновение родного дома, неминуемо поставило перед ним вопрос более высокого порядка, чем простые розыски адреса и нахождение, как Вы выражаетесь, "алгоритма оптимального пути". Вы об этом умалчиваете, но это так. Я думаю, что он не поднялся к Майе не только потому, что та ему не понравилась, прыщик и так далее. Он боялся. Он интуитивно чувствует, что его настигло возмездие, и боится переступить последнюю черту. Я не удивлюсь, если он станет праведником и моралистом, в надежде таким благообразным путем вернуть утраченное. Но это не поможет ему, ибо такой путь ведет лишь к ханжеству. Мишусин приостановил роман и сочиняет заявку на сценарий. На пляже ему рассказали историю. Он очень активен и находится в непрестанном движении. По-моему, Мишусин из тех людей, которые страстно желали бы присутствовать на собственных похоронах, чтобы услышать все, что там говорится. У меня кончается бумага. Ваш Л. С. Дорогой Учитель! Сначала нотариальная справка. Наталья Горянская -- однокурсница Евгения Викторовича и подруга со студенческих лет. Собственно, его ровесница. Она была неудачно замужем, последние лет десять живет в коммунальной квартире на улице Радищева, детей у нее нет. Отношения ее с Евгением Викторовичем складывались своеобразно. Вначале, еще на втором курсе института, был намек на любовь: совместные занятия в читальном зале, разговоры, три-четыре посещения театра, провожания. И вдруг сближение приостановилось без внешних причин. Во всяком случае, ни Евгений, ни Наталья не могли потом припомнить, почему же отношения, развивавшиеся так удачно и обыкновенно, не стали истинно близкими. Сохранились симпатии, приятельство. Потом на несколько лет они пропали из поля зрения друг друга, обзавелись семьями, решали какие-то другие проблемы. Как вдруг в возрасте тридцати лет случайно встретились на банкете, посвященном защите диссертации бывшего однокурсника. Наталья тогда только что развелась и, разменявшись, получила комнату в коммуналке. Демилле был еще сравнительно примерным мужем, жили они с Ириной около трех лет. Вслед за этой встречей на банкете, закончившейся уже утром на улице Радищева, когда не столько занимались любовью, сколько разговаривали, вспоминали, удивлялись тому, что не встретились раньше, как бы проигрывая совместно неосуществившийся вариант жизни, как разбирают шахматную партию партнеры после ее завершения -- там ошибся один, здесь другой, а тут оба не заметили чрезвычайно красивого и богатого продолжения, -- так вот, вслед за встречей последовал бурный полугодовой роман, когда оба увлеклись не на шутку, оба мучились: Наталья укоряла себя, называла даже "дрянью", поскольку со стороны могло показаться, что она перетягивает Демилле к себе от Ирины. Но со стороны никто об этом не думал, потому что не знал; Евгений Викторович страдал меньше, о разводе не помышлял, ибо боялся перемен, и все же угрызения совести не давали покоя. Мало-помалу все утихло само собою, и вот по какой причине. Оба почувствовали, что дружба и общее прошлое -- молодость, студенчество, друзья -- значат для них больше, нежели близость. Я не скажу, что они вовсе не получали от нее удовольствия, но это было обычно, как бывало с другими. Вся же история их и судьба принадлежали только им, никому больше. Встречи стали реже, акценты их сместились, если можно так выразиться, отношения стали проще и прочнее. Демилле мог, к примеру, помочь по хозяйству, что-то смастерить, принять участие в ремонте. Наталья иногда помогала ему в оформлении проектов, знала обо всех делах и заботах на службе и дома, короче говоря, выполняла роль второй жены-подруги. И это удивительно. Если бы Ирина была женой-любовницей, то все было бы понятно. Там одно, здесь другое. Но и там, и там было одно. Почти одно. Перед Натальей практически не существовало обязательств. Мог позвонить, мог и не позвонить, мог остаться на ночь, мог уехать домой. Она привыкла, не требовала большего, а Демилле это устраивало. В лице Натальи как бы осуществился идеальный вариант жены, которой можно выложить все, включая увлечения. Многие мужчины об этом мечтают. Так оно и получилось впоследствии, когда они опять несколько отдалились друг от друга -- у Демилле родился сын, а спустя некоторое время последовала полоса влюбленностей, закончившаяся Жанной. Наталья была в курсе, жалела Ирину, выговаривала Демилле, порою высмеивала, сама же как бы не считалась. О ее личной жизни в промежутках между посещениями Евгений Викторович и не догадывался. Много раз пытался узнать, спрашивал с деланной небрежностью: "Кто у тебя сейчас?" или: "У тебя ведь есть любовник?". Она только усмехалась. Одно время Демилле, почувствовав и перед Натальей некоторую вину, совершенно серьезно пытался выдать ее замуж. Как-то раз приехал вечером с сослуживцем из мастерской, разведенным инженером-строителем, сводничал, болел за Наталью, хотел, чтобы та понравилась. Она, как нарочно, была вялой, неинтересной, как в воду опущенной. Потом, когда гость ушел, сказала: "Женя, больше не надо таких пошлостей. Не бери на себя больше, чем можешь сделать". -- "Но я же хотел, как лучше для тебя". -- "Я сама знаю, как лучше для меня". Много раз в ответ на заботы Демилле: "Тебе надо замуж" -отшучивалась: "Я уже была". Лишь однажды, уж не помню по какому поводу, когда снова зашел разговор об устройстве ее жизни, серьезно призналась: "Я не могу иметь детей. Поэтому замуж не выйду. И кончим раз навсегда эти разговоры". Но вот Жанну ему почему-то не простила. О других расспрашивала, легко смеялась, поддразнивала, однажды даже дала ключ от комнаты -Демилле потом сгорал от стыда, когда хмель влюбленности прошел и он снова стал появляться чаще, удивляясь, что привычка к Наталье устойчивей и сильнее, чем то, что совсем недавно казалось ему любовью. И еще удивляясь, что с Натальей не чувствует никакого греха, никакой вины перед Ириной. С другими чувствовал остро, особенно с Жанной. Ирина никогда ничего о Наталье не знала и не догадывалась, в отличие от других случаев. Так вот, возвращаясь к Жанне, скажу, что, когда Демилле заикнулся о ней Наталье, та почему-то сразу встретила ее в штыки. Уже не поддразнивала и не высмеивала, как раньше, а холодно и почти презрительно назвала "старым дураком", раздраженно морщилась. Когда же однажды увидела Жанну (совершенно случайно встретились в мороженице на улице Дзержинского, неподалеку от места работы Демилле), то стала относиться совсем брезгливо. Демилле это почувствовал и перестал приезжать, да и бурные отношения с Жанной не давали времени. Звонил примерно раз в месяц, интересовался здоровьем. Наталья с презрительным смешком говорила, что здоровье замечательное. "А у тебя?" -- спрашивала она с дьявольским подтекстом. Демилле пытался обратить все в шутку -- не получалось. Потом звонки стали реже, поскольку не приносили никакого удовлетворения, а лишь усиливали терзания души, которых и без них хватало. А дальше, когда и Жанна стала отдаляться, не звонил уже по инерции. Вот и все пока о Наталье Горянской, милорд. Дальнейшее -- в тексте. Если Вас интересует портрет, то могу сказать, хотя портреты -- не моя специальность, что Наталья кареглаза, черноволоса, угловата -острые плечи, прямая спина, -- с маленьким носом, не очень красива, но умна. Не знаю, относится ли последнее к портрету. Мне кажется -- относится. Работала она последние годы в архитектурно-планировочном управлении, где занимались памятниками старины, которых в городе предостаточно. Жду Ваших писем. Покинутый Вами соавтор. Милый ученик! Вашей справкой о подруге Демилле я вполне удовлетворен. С нетерпением буду ждать следующих глав. Должен сказать, что меня весьма заинтересовали молодые люди, нанявшиеся дворниками. Я бы хотел и о них получить некоторые справки, но это позже, не отвлекайтесь! В ожидании новых глав я, пожалуй, займусь наблюдениями над Мишусиным. Он снова вернулся к роману, который пишет, если можно так выразиться, жвачным методом. Здесь стоит адская жара, и Мишусин весь день проводит на пляже, питаясь разговорами, слухами и сплетнями. Его лысина приобрела благообразный бронзовый оттенок. Кстати, у Мишусина лоб Сократа, Вы замечали? Вечером, когда жара спадает, Мишусин запирается в номере, раздевается донага и садится за пишущую машинку. Подобно корове, он отрыгиваег разговор за разговором, пережевывает и вставляет в роман. Приходится только удивляться тому искусству, с каким он соединяет в единую цепь обрывки самых разнообразных сообщений и мнений. Мой друг, как это бездарно! Если бы Вы видели! Притом он твердит всем на пляже, что его роман чересчур смел, так что, пожалуй, его не напечатают. Насколько я могу судить, вся смелость его романа заключается в том, что он описал любовную связь директора завода с молоденькой секретаршей и вставил в роман постельную сцену между ними, поразительную по своей нелепости и полному отсутствию вкуса. Вообще, как я заметил, он очень любит заглядывать в прозе "за вырез платья", каждый раз обнаруживая там "спелые, налитые груди". На худой конец Мишусин довольствуется "округлостью колен". И то, и другое приводит его в экстаз, а меня в бешенство. Жду ответа, как соловей лета. N'est ce pas? Ваш Стерн. Глава 20
ВОЗДУХОПЛАВАТЕЛИ После ассенизационного субботника общественная жизнь кооператива на Безымянной круто набрала высоту; как будто обозначился перелом в сознании, появилось, наконец, чувство локтя и сплоченности. Понятие "наш дом" перестало быть адресно-географическим, сделавшись вдруг для многих кооператоров родным, кровным. Система кооператива, бывшая раньше для его членов чисто внешней и даже умозрительной, если пользоваться нашей классификацией, внезапно оказалась внутренней, определяющей мысли и поступки. Немалую роль здесь сыграло, как ни странно, название стенгазеты, столь удачно придуманное дворником Сашей Соболевским. Еше тогда, на субботнике, кооператоры, группами и поодиночке забегавшие в штаб, не могли нарадоваться на огромный рисунок взлетающего в небо дома с членами Правления, сгрудившимися на крыше средь телевизионных антенн коллективного пользования, с майором Рыскалем в милицейской форме, возвышавшимся над ними, как наседка над цыплятами (и Рыскаль, и члены Правления были шаржированы вполне дружески). Из окон дома торчали головы кооператоров, кто-то пытался прыгать с балкона, удерживаемый родственниками, кто-то молился; между прочим, летел вниз министерский портфель Зеленцова (и о нем дошли слухи до художника) -короче говоря, картина заражала весельем. Оказалось, что и так можно взглянуть на разыгравшуюся драму. Более же всего радовало слово "воздухоплаватель" -- было в нем нечто иронико-романтическое, так что кооператоры сразу взяли его в обиход, вставляя при случае в привычные словосочетания "мы, как и все воздухоплаватели...", "дорогие товарищи воздухоплаватели!", "ты записался в воздухоплаватели?" и прочее, и прочее, отчего легче было переносить невзгоды. На майские праздники кооператорам настоятельно было рекомендовано не приглашать в гости друзей и родственников, да и самим по возможности в гости не ходить. Слишком свежа была рана, слишком нелепые слухи циркулировали в городе, чтобы добавлять масла в огонь. Минимум контактов с посторонними! -- таков был девиз Рыскаля. Однако сам майор и члены Правления понимали, что указанная рекомендация может омрачить праздник -- слишком уж было похоже на интернирование, как выразился Файнштейн. И тут неутомимая Светозара Петровна предложила блестящий выход. Как вы думаете? Не угадаете ни за что! Концерт художественной самодеятельности! -- А потом банкет! -- весело отозвалась из кухни жена Рыскаля Клава, которая фактически принимала участие во всех заседаниях Правления, либо находясь на кухне за тонкой стенкой из сухой штукатурки и слыша каждую реплику, либо потчуя членов Правления чаем с плюшками или домашним печеньем. Светозара Петровна на секунду опешила, а потом, задорно тряхнув седенькой птичьей головкой, воскликнула: -- А почему бы и нет, товарищи?! И обвела членов Правления озорным, как она считала, взглядом. В мгновение все оживились, даже Серенков, посыпались предложения -- где собираться? по скольку с носа? где найти таланты? меню, спиртное и прочее... Сразу поняли, что идея Ментихиной и Клавы сулит немалые выгоды для воздухоплавателей: еще более объединиться, узнать друг друга, замкнуть разговоры внутри системы, да и разрядиться же наконец после всех треволнений прошедших недель! Рыскаль крепко задумался, подперев подбородок маленьким твердым кулаком. Правление притихло, глядя на главного. Наконец Игорь Сергеевич вздохнул, пригладил "воронье крыло" и кивнул коротко: -- Согласен! Чисто по-человечески он понимал затею, она ему нравилась -конечно, без излишеств, -- но как объяснить начальству, если спросят? Хороша картинка -- назначенный Управлением комендант дома возглавляет коллективную пьянку (майор хорошо знал термины, бытующие в официальных документах, если надо ударить побольнее: не банкет, не междусобойчик даже, а пьянка). Пустить же на самотек... нет, еще хуже! Принял решение, когда подумал о пресечении слухов. Нашлось слово для официальных бумаг: пресечение. Это соответствовало утвержденному плану и кампании по неразглашению, это выглядело солидно и научно. И вот буквально за неделю, отделявшую ассенизационный субботник от Первомая, все было организовано в лучшем виде. Снова сняли актовый зал школы для концерта и зал плавучего ресторана "Парус" у Тучкова моста -- для банкета. Концерт режиссировали Светозара Петровна и Светозар Петрович, организация банкета пала на Клару Семеновну Завадовскую (Рыскаль сообщил ей по секрету, что на праздники собираются отпустить на побывку Валентина Борисовича, все еще проходившего научное обследование у Коломийцева, поэтому Клара старалась вовсю), прочие помогали как могли -агитировали, собирали деньги, мастерили реквизит. Неделю жили одной семьей. Не все, конечно, -- нашлись и глухие затворники, скептики, брюзги... но таких было явно меньшинство. Вечером накануне Первомая Правление собралось вновь, чтобы утвердить программу и порядок мероприятий. Первой докладывала Клара Семеновна. Ее вопрос был ясный: в банкете пожелало участвовать двести восемнадцать человек, что составляло большинство взрослого населения дома (разумеется, в их число не входили дети и старики, откололась также часть молодежи). Собирали по десятке с носа -- меньше ни в одном ресторане не берут -- однако Кларе Семеновне удалось бог весть каким путем уломать метрдотеля ресторана "Парус" скалькулировать меню из расчета восемь пятьдесят на человека, так что в излишке осталось более трехсот рублей, которые Клара предложила употребить на водку "с собой". -- На триста рублей водки?! Кларочка! -- ахнула Светозара Петровна. -- А что вы хотите, Светозара Петровна? Знаете, какие наценки? Я заказала по сто грамм на человека, меньше они не соглашались. Но сто грамм -- это же курам на смех! -- Сто граммов! Това-арищи... Меня лично это убьет, -заявила Ментихина. -- Светик, голубушка, успокойся... -- попытался встрять Светозар Петрович. -- Вас убьет, вы и не пейте. А мне сто грамм, как слону дробина, -сказала Клара. Тут Клара Семеновна, безусловно, была права, достаточно было взглянуть на ее могучую фигуру. Рыскаль поспешил уйти от щекотливой темы. -- Пускай Клара Семеновна делает, как знает, -- предложил он. -- Но чтобы в меру, вы понимаете? Завадовская доложила меню, разъяснила, что на оркестр никак не хватает, но в зале имеется музыкальный автомат, который за пятак может сыграть любой танец. -- И краковяк? -- спросила Ментихина строго. -- Краковяк? -- опешила Клара. -- Зачем краковяк? -- Светик! -- взмолился Ментихин. -- Ну почему Светик? Почему Светик? Я хочу краковяк! -закапризничала старушка. -- Хорошо. Будет краковяк, -- отрубила Клара. -- Товарищи, а может быть, вовсе без водки? -вдруг предложила Вера Малинина. Все молча переглянулись. -- Видите ли, Вера Кузьминична... -- вкрадчиво начал Файнштейн, но Серенков перебил его: -- Веселие на Руси есть питие! Народ сказал. Понятное дело, с народом не поспоришь. Да и Вера сама смутилась, мол, что я такое говорю, лишь только представила себе банкет на двести с лишним человек и -- без водки. -- Ну, не только на Руси... -- загадочно протянул Файнштейн, как бы не возражая, а лишь уточняя предыдущего оратора. -- А где же еще? Там? -- прогремел Серенков, кивая почему-то не в сторону, а вниз. -- Где -- там? -- побледнев, спросил Файнштейн. -- На что вы намекаете? -- Там! Там! -- тыча пальцем себе под ноги, утверждал Серенков. -Нам намекать не к чему! -- Прекратите, товарищи, -- поморщился Рыскаль. Спорщики притихли, отвернувшись один от другого. Такие микростычки между ними происходили почти на каждом заседании Правления. И тот, и другой были в вечной оппозиции к большинству членов и к майору Рыскалю -- один слева, другой справа -- вот бы им объединиться! -- но ненависть друг к другу оказывалась всегда сильнее. По существу оба часто говорили одно и то же, лишь разными словами: Файнштейн непременно логично и наукообразно, Серенков же рубил сплеча, нарочито по-мужицки, хотя ни крестьянином, ни рабочим не был, а руководил кружком баянистов во Дворце культуры. Ненависть была не только национальной, о чем догадывались все, но и биологической. Когда Файнштейн вдыхал, Серенков непременно выдыхал; сердца у них бились в противофазе, несовместимость групп крови была полнейшая! Если Файнштейн всегда носил галстук, то Серенков не носил никогда; гамма цветов у Серенкова была черно-коричневая, у Файнштейна же -- зелено-желтая; такое сочетание цветов уместно для предупреждающих дорожных знаков, но в жизни излишне контрастно. Если бы мы с милордом верили в биополя, то могли бы представить себе их полную противоположность, разноименный заряд и яростную схватку друг с другом, когда биополя приходили в соприкосновение. Всем на минуту стало неловко от вспыхнувшей распри, в основе которой лежало все понимали что. Клара Семеновна прервала неприятную паузу сообщением о том, что одна из воздухоплавательниц (Завадовская, конечно, сказала "жиличка") просит разрешения пригласить с собою на банкет своего знакомого. Ей одной, видите ли, скучно. -- Кто такая? -- спросил Рыскаль. -- Ирина Михайловна Нестерова, квартира двести восемьдесят семь. -- А кого она хочет пригласить? -- Из соседнего дома... Ну, отставной генерал, помните? Он у нас на собрании выступал, -- ответила Клара несколько пренебрежительным тоном. -- Товарищи, у них роман! -- воскликнула Светозара Петровна, мгновенно оживляясь и обводя членов Правления восторженно-таинственным взлядом. -- Он к ней телефон провел, беседуют часами! Я сама видела! Он мужчина солидный, но со странностями, товарищи. -- Нестерова что, одинокая? -- спросил Рыскаль, припоминая. -- Почему одинокая? Совсем не одинокая! -- воскликнула Ментихина. -- Говорит, что муж в командировке. А он, между прочим, здесь! В городе... -- Светозара Петровна понизила голос до шепота. -- А его как фамилия? Нестеров? -- снова спросил Рыскаль, не отыскивая в памяти кооператора с такой фамилией. -- Нет! Демилле! Его фамилия Демилле! -- вскрикнула Ментихина в упоении от счастья -- сообщить важнейшую новость. -- Ах, вот как... Майор мигом припомнил звонок в Управление по поводу незарегистрированного бегуна, который интересовался адресом улетевшего дома. Слишком уж необычная фамилия! Значит, соседям жена говорит, что муж в командировке, а нам -- что не живет с нею совсем... Впрочем, не наше дело. Мало ли какие у нее причины?.. Однако они не разведены. Это уже плохо. Пожалуй, не стоит осложнять обстановку. Поразмышляв так, Рыскаль ответил Кларе: -- Отсоветуйте ей, Клара Семеновна. Лишние разговоры. Не нужно ей это... А с генералом я сам после поговорю. Он сделал пометку в перекидном календаре. -- Совершенно правильно, Игорь Сергеевич! А я с Иринушкой поговорю, -- сказала Светозара Петровна услужливо. Ее общественный темперамент прямо-таки выплескивался из души и тут же находил себе желанные русла. Рыскаль чуть поморщился, но возражать не стал. С вопросом о банкете было покончено, и перешли ко второму пункту: концерт художественной самодеятельности. Светозар Петрович зачитал список выступающих и названия номеров. Дабы подать пример, Правление во главе с Рыскалем тоже в полном составе подалось в артисты -- Рыскаль даже со всем семейством. У него дома было заведено петь, и уже давно существовал вокальный квартет, где запевалой была Клава. Возражений программа концерта не вызвала, но, как и в предыдущем вопросе, наметилось осложнение. Светозар Петрович, сделав печальную мину, доложил, что вынужден был отстранить от участия в концерте трех самодеятельных авторов: один из них предлагал басню собственного сочинения, а двое других -- молодая супружеская чета -- сочинили песенку под гитару, которую и намеревались исполнить на концерте. -- И там, и там -- о нашем событии, -- значительно сказал Светозар Петрович. -- О каком событии? -- не понял Рыскаль. -- О перелете. Светозара Петровна распространила между членами Правления тексты упомянутых сочинений. На листках стояли фамилии авторов и номера квартир. Басня являла собою пародию на крыловский "Квартет", довольно неумелую и не слишком остроумную. Заслуживала внимания лишь концовка, скорее всего, получившаяся у автора случайно: ...и где-то там, под небесами, Узнали мы, что мы летим не сами, А тянет нас вперед Народ, Который к коммунизму все идет, Летит, спешит и не дойдет до цели... И тут мы у Тучкова сели. Посадка мягкая была, но все ж, как ни садитесь, Друзья, вы в космонавты не годитесь! Песенка была шуточная, по типу студенческой, ложившаяся на любой незамысловатый мотив. О том, как хорошо летать домами, избами и сараями и что, освоив такой способ передвижения, человечество непременно будет счастливо. -- Ну, и почему вы им не разрешили? -- напрямик спросила Вера Малинина. -- Разглашение... -- печально развел руками Ментихин. -- Да ну вас! Сразу вранье начинается! Я понимаю, что трепаться на улице не надо. Но все же свои. Все и так знают! -- обиделась Вера. -- Все знают, что в магазинах нет... скажем, ситца. Но писать об этом не принято, -- сказал Файнштейн, по форме возражая Вере, а по интонации -присоединяясь. Серенков тут же наискось открыл рот, ища возражения, но пока думал -- реплику Файнштейна проехали. Рыскаль, желая, видимо, быть мягким и демократичным правителем, песенку разрешил, а басню отверг, ввиду непонятности позиции автора. То ли он обличает, то ли насмехается неизвестно над кем? -- Как его фамилия?.. Бурлыко? Квартира шестьдесят семь?.. Хорошо. Глава 21
У НАТАЛЬИ ...Временами стало казаться, что приплыл, достиг прочной суши, успокоился. Особенно когда выходил по утрам из Натальиной комнаты с полотенцем на шее и раскланивался с соседями: со старухой Елизаветой Карловной, помнившей его еще по первому визиту десятилетней давности, и с новыми, появившимися год назад, -- семейством Антоновых. Умывшись, варил кофе, на службу не спешил никогда, ибо приучил начальство и сослуживцев к почти произвольному появлению -- ему прощали, вернее, махнули рукой: как же! Демилле у нас талант! Считали талантом по привычке, берущей начало с тех давних великолепных проектов, подрамники от которых частью затерялись, частью засунуты куда-то за шкафы в мастерской или дома. Дома... Каждый раз это слово укалывало в сердце. Демилле спешил перепрыгнуть мыслями на другое, приучал себя, что теперь здесь -- его дом. Эту мысль обосновывал внутри себя тщательно, пока не намекнул Наталье о том, что его проживание может продлиться неограниченно долго. Она насторожилась, задумалась на минуту, потом покачала головой: "Нет, Женя. Так мы не договаривались". -- "Почему? -- обиделся Демилле. -- Ты не хочешь?" -- "Не хочу". После паузы проговорила: "Я не хочу терять старого друга. Муж ты никакой, а друг хороший. Менять старого друга на нового мужа не стоит". Демилле надулся, как ребенок, подумал с тоской: "И здесь не нужен...". Стал осторожно интересоваться на службе, нет ли где свободной комнаты или квартиры, чтобы снять. Нет, не себе... родственнику... Вдруг обнаружились какие-то болезни, которых раньше не замечал. Ныло в животе справа -- печень не печень, а что там? -- неизвестно. Нашел у Натальи книгу о здоровье, рациональном питании и образе жизни, стал читать, мечтая, как будет по утрам бегать трусцой в Таврическом -- здесь близко... Однако не было спортивного костюма. Все чаще наваливалась тоска по Егорке, тогда ныл, жаловался Наталье на судьбу, упрекал Ирину, пил валерьянку... Желанный душевный покой никак не наступал -- да и мог ли наступить? -- но и бороться с обстоятельствами Демилле не умел. Он вообще не привык с ними бороться, был баловнем, но тут чувствовал, что надо начинать с какого-то другого конца, а с какого -- не знал. "Тебе надо превратиться, -- сказала Наталья. -- Но не знаю, сможешь ли ты?" Евгений Викторович встрепенулся, попытался представить себе превращение -- но не смог. Чтобы не выглядеть совсем уж жалким, придумал себе гордость: ежели Ирина его не ищет, не звонит на работу, не приходит к Анастасии Федоровне и Любаше -- значит, не хочет. А раз так, то и он не будет навязываться, пускай живут, как знают. Когда придумал гордость, а произошло это дней через десять после бегства из общежития, немного полегчало, стал строить планы новой жизни. По правде сказать, связывать себя с Натальей тоже не хотел, у них все давно установилось, ничего иного быть не может. Думал так: сниму комнату, перееду, непременно сделаю ремонт, пить не буду, начну работать... Вещи свои забрал из общежития через несколько дней после побега. Между прочим, когда возвращался с вещами к Наталье (было около полудня, пасхальное воскресенье), встретил у решетки того же Преображенского собора знакомого. Это был Борис Каретников. Демилле, проходя по улице Пестеля, увидел, как Каретников выходит из церковного двора, огороженного старинными пушками, а навстречу ему идет человек с гривой седых волос, с тростью, в демисезонном пальто. По лицу Каретникова, расплывшемуся в улыбке, Демилле понял, что они друзья. Каретников и седовласый троекратно облобызались с возгласами: "Христос воскрес!" -- "Воистину воскрес!" -- чуть более громкими, чем необходимо, и седовласый, взяв Бориса под руку, повел его не спеша вдоль ограды собора. Они перешли через проезжую часть и остановились, о чем-то разговаривая. Тут случился и Демилле с чемоданом и сумкой. Он попытался пройти мимо незамеченным, но зоркий глаз Каретникова остановился на нем. Сторож автостоянки, прервав беседу, воскликнул: -- Господи! Какая встреча! Евгений!.. Арнольд Валентинович, это же Евгений, помните, я вам рассказывал. Человек из того дома! Седовласый обернулся, внимательно взглянул на Демилле, Евгению Викторовичу пришлось подойти и поставить вещи на тротуар. -- Безич, -- сказал седовласый, пожимая руку. -- Евгений, почему же вы не позвонили Арнольду Валентиновичу? -- с легким укором произнес Каретников. -- Вашего звонка ждали. -- Да-да... как-то замотался... -- оправдывался Демилле. -- Боренька, вы же знаете: время разбрасывать камни и время собирать камни... -- значительно произнес Безич. -- Но телефон у вас сохранился? -- спросил Каретников. -- Да. Спасибо. Телефон есть, -- несколько сухо ответил Демилле. -- Христос воскрес! -- вдруг вспомнил Безич. -- Да... м-м.... воистину... я, знаете... -- смешался Демилле. -- Вы крещеный? -- строго спросил Безич. -- Да, кажется... -- Кому кажется? Вам кажется? Или Ему? -- Безич воздел глаза к небу. Демилле безмолвствовал. Безич печально улыбнулся, покачал головой. -- Вы себя потеряли, молодой человек. Но Бог вас видит, помнит о вас. Помните и вы о нем. Демилле кивнул; досада поднималась в его душе. Он подхватил вещи и пошел, не оглядываясь, к дому Натальи. Безич и Каретников некоторое время смотрели ему вслед. Уже когда вернулся к Наталье, досада перешла в злость. Почему все вокруг знают про него, а он сам не знает? Где они берут эту уверенность в жизни? Все к чему-то прислонены: эти к Богу, те к науке, другие к семье... а попробовали бы сами по себе, в одиночку!.. Это все и выложил Наталье. Она еще не совсем верила тому, о чем поведал ей Демилле, то есть истории с домом -- такой уж у нее был характер: пока не увидит своими глазами -- не поверит. Пыталась найти рациональное объяснение; вплоть до временного помрачения ума. Потому вела себя с Евгением Викторовичем осторожно, ласково, как с ребенком. -- Вот и послушался бы советов. Со стороны виднее. Но прошла неделя, потом другая, и Наталья увидела, что Демилле никак не может собраться с мыслями, что-то решить. По правде сказать, уже начал ей немного надоедать капризами, неуверенностью, сомнениями. Что за мужик? Втайне сочувствовала Ирине: жить с таким нелегко, неудивительно, что та не ищет. Как-то раз, не предупредив Демилле, прямо со службы Наталья поехала на улицу Кооперации, обошла забор, поинтересовалась у постового: "Строят, что ли?.." -- "Да вроде..." -- пожал плечами милиционер. Лишь после этого уверилась в случившемся. На майские праздники Наталья была приглашена за город, в Солнечное, в компанию старых друзей -- еще со школы. Демилле, узнав, нахмурился. Ехать ему туда не хотелось, было не совсем удобно, да никто и не приглашал. Наталья, как само собою разумеющееся, сообщила о том, что уезжает на три дня, принялась собираться... "А я?" -- спросил Евгений Викторович. "А что ты?" -- "Что мне здесь прикажешь делать?" -- "Ничего не прикажу. Делай что хочешь". Демилле изобразил надменность, забрался на тахту, накрылся пледом и стал демонстративно читать переписку Достоевских. Наталья упаковывала рюкзак. "Турпоходы -- это для двадцатилетних", -не выдержал Евгений. Наталья в сердцах швырнула в рюкзак ком одежды, выпрямилась. -- Знаешь, мне только не хватает семейных сцен. Я уже десять лет без них живу -- и ничего!.. Женя, давай раз и навсегда договоримся: ты мне не муж, и даже любовником я тебя не считаю... -- Вот как! А что же тогда мы изредка делаем? -- Не зли меня. Если бы у меня сейчас кто-нибудь был, ты бы мог жить здесь сколько угодно, как домашний кот. И ничего бы между нами не было... Демилле не на шутку обиделся. Домашний кот... Он чувствовал, насколько точно это сравнение именно сейчас, когда он, свернувшись калачиком, лежит на тахте под пледом, ему тепло и сытно... фу, какая гадость! -- Ты меня уже попрекаешь... -- скривил он губы. -- А ты не лезь со своими правами. Прав у тебя на меня не было и нету. И вправду, ты на кота похож... -- улыбнулась она примиряюще. -- Ну, не куксись! Я тоже кошка! Кошка, которая гуляет сама по себе. Пожрать тебе я оставлю, не волнуйся. Вечером тридцатого апреля она уехала. Оставшись один, Демилле долго не мог уснуть в широкой Натальиной постели, рассматривал проступавшие в весеннем полумраке ночи стены с книжными полками -- библиотека у Натальи была неплохая, на книжки тратила она почти всю зарплату, -- думал почему-то о великих писателях, как они жили, мучались, писали свои гениальные книги, из которых все равно ничему нельзя научиться. Почему же так все подло устроено, что каждый должен сам расшибить себе нос, чтобы удостовериться в истине? Где тот неуловимый смысл жизни, над которым бились веками? Как посмотришь вокруг: зачем люди живут? Только о немногих можно догадаться... Вот, например, Наталья... Она ведь хорошая женщина, а семьи нет, детей нет... Что ей там, в АПУ? Ну, йогу читает, фильмы смотрит... Получается, что живет по инерции. Что же, и ему жить теперь по инерции? Утонуть в мелких радостях жизни? Или же начать сначала, создать новую семью, снова добиваться жилья, потом ребенок... Скучно. Или же искать Ирину с Егоркой? Не может быть, чтоб не нашлись. Ну, а как найдутся? Что им сказать? "Нужна перспектива..." Это Жанна однажды изрекла, доложив ему о новом своем любовнике, операторе с документальной студии. Мол, появилась у нее перспектива, которой с Демилле не наблюдалось. Чушь! Перспектива одна: все умрем рано или поздно. А теперь еще лучше перспективка появилась: умрем все сразу, когда ахнут над головой дьявольские боеголовки -- перекреститься не успеешь!.. Почему он подумал -- "перекреститься"? Это, вероятно, Безич вспомнился, его воздетые к небу глаза. Демилле услышал во дворе мужские голоса, поднявшись с кровати, отодвинул занавеску. Прямо под окном, пошатываясь, мочились двое. Демилле резко задернул занавеску, повалился в постель, закрылся одеялом. Гнусно, гнусно на душе! Вдруг он вспомнил свой спичечный Коммунистический дом, святую веру и непоколебимые идеалы. Как радостно тогда было жить! Какая перспектива открывалась впереди! Жизнь казалась широким проспектом, ведушим в счастливое будущее... Теперь же она представляется черной подворотней, где то и дело мочатся пьяницы. С этими скверными мыслями он уснул. Проснулся оттого, что где-то далеко на улице празднично гудел репродуктор. Тревожное ощущение Первомая, его прохлады и ветра над Невой, полощущего знамена, проникло в душу; захотелось на улицу, к людям, к празднику. Демилле быстро умылся, оделся и вышел в плаще на улицу. Гром репродуктора ударил яснее, обозначились бодрые слова диктора и маршеобразная музыка. Он вышел на Литейный. Было восемь часов утра. Тут и там по всему проспекту группировались демонстранты разных предприятий и учреждений, каждая под своими знаменами и эмблемами. Люди смеялись, пели под гитару, толкались плечами, согреваясь, что-то глотали из фляжек и термосов. Над толпой плыло знакомое с детства: "Утро красит нежным цветом..." Между группками сновали деловитые мужчины с красными повязками "распорядитель" -- они формировали сводную колонну района. В самих же группках выделялись местные руководители, которые обеспечивали демонстрантов флажками, лозунгами и портретами. Демилле, по неосторожности проходя сквозь одно из людских скоплений, внезапно получил в руки портрет на длинном древке. Молодой человек, распределявший портреты (у него была целая охапка), бросил коротко: -- После демонстрации сдашь в машину. -- Да я не... -- попытался возразить Демилле, но парень уже совал следующее древко кому-то другому. Бросив взгляд вверх, Евгений Викторович убедился, что ему достался портрет Устинова. Таким образом он стал полноправным участником демонстрации и пошел дальше уже с портретом, беззаботно неся его на плече, как винтовку. Он направился к Невскому, минуя отдельные колонны, которые становили