удавалось, то я сразу же просыпался.
Соблазнительно истолковать этот сон аллегорически - как угрозу или предостережение. Но когда я стал видеть его в 'состоянии полусна', он объяснился очень просто: всЈ содержание сна вызывалось ощущениями, которые возникали, когда одеяло или простыня стесняли мои ноги, так что невозможно было ни шевельнуть ими, ни повернуть. Если же мне удавалось повернуться, я выбирался из грязи, - но тогда неизбежно просыпался, так как совершал резкое движение. Что же касается самой грязи и еЈ 'особого' характера, то она была связана, как я убедился в 'состоянии полусна', со 'страхом перед болотом', скорее воображаемым, чем действительным, который владел мною в детстве. Такой страх часто встречается в России у детей и даже у взрослых; его вызывают рассказы о трясинах, болотах и 'окошках'. Наблюдая свой сон в 'состоянии полусна', я смог установить, откуда взялось ощущение 'особой' грязи. И оно, и соответствующие зрительные образы были связаны с рассказами о трясинах и 'окошках', которые, по слухам, обладали 'особыми' свойствами: их узнавали по тому, что они, в отличие от обычного болота, 'всасывали' в себя всЈ, что в них попадало; их наполняла, якобы, какая-то необычная мягкая грязь и т.д. и т.п.
В 'состоянии полусна' последовательность ассоциаций моего сна была вполне понятной: сначала ощущение стеснЈнных ног, затем сигналы 'болото', 'трясина', 'окошко', 'особая мягкая грязь'. Наконец страх, желание выбраться - и частое пробуждение. В этих снах не было абсолютно никакого мистического или психологического смысла.
Второй сон также пугал меня: мне снилось, что я ослеп. Вокруг меня что-то происходило; я слышал голоса, звуки, шум, движение, чувствовал, что мне угрожает какая-то опасность; мне приходилось двигаться с вытянутыми вперЈд руками, чтобы не ушибиться; и всЈ время я изо всех сил старался увидеть то, что меня окружает.
В 'состоянии полусна' я понял, что совершаемое мной усилие является не столько старанием что-то увидеть, сколько попытками открыть глаза. Именно это ощущение вместе с ощущением сомкнутых век, которые я никак не мог разомкнуть, порождало чувство 'слепоты'. Иногда я просыпался; это происходило в тех случаях, когда мне действительно удавалось открыть глаза.
Даже первые наблюдения повторяющихся снов доказали мне, что сны гораздо больше зависят от непосредственных ощущений данного мгновения, чем от каких-то общих причин. Постепенно я убедился, что почти все повторяющиеся сны были связаны с особыми ощущениями или состояниями - с ощущениями положения тела в данный момент. Так, когда мне случалось прижать коленом руку и она немела, мне снилось, будто меня кусает за руку собака. Когда мне хотелось взять в руки или поднять что-нибудь, всЈ падало из рук, потому что они были слабыми, как тряпки, и отказывались слушаться. Помню, однажды во сне нужно было разбить что-то молотком, но молоток оказался как бы резиновым: он отскакивал от предмета, по которому я бил, и мне не удавалось придать своим ударам необходимой силы. Это, конечно, было просто ощущением расслабления мускулов.
Был ещЈ один повторяющийся сон, который постоянно вызывал у меня страх. В этом сне я оказывался паралитиком или калекой - я падал и не мог встать, потому что ноги мне не повиновались. Этот сон также казался предчувствием того, что должно было со мной случиться, - пока в 'состоянии полусна' я не убедился, что его вызывало ощущение неподвижности ног с сопутствующим расслаблением мускулатуры, которая отказывалась повиноваться двигательным импульсом.
В общем, я понял, что наши движения, а также желание и невозможность совершить какое-то определЈнное движение играют в создании снов важнейшую роль.
К этой категории повторяющихся снов принадлежали сны с полЈтами. Я довольно часто летал во сне, и эти сны мне очень нравились. В "состоянии полусна' я понял, что ощущение полЈта вызывается слабым головокружением, которое порой возникает во сне без всякой видимой причины, вероятно, просто в связи с горизонтальным положением тела. Никакого эротического элемента в снах с полЈтами не было.
Забавные сны, в которых человек видит себя раздетым или полуодетым на людной улице, также не требовали для своего объяснения особо сложных теорий. Они возникали как следствие ощущения полуоткрытого тела. Как я обнаружил в 'состоянии полусна', такие сны возникали, главным образом, тогда, когда мне становилось холодно. Холод заставлял меня ощутить, что я раздет, и это ощущение проникало в сон.
Некоторые повторяющиеся сны удавалось объяснить только в связи с другими. Таковы сны о лестницах, часто описываемые в литературе по психологии. Эти странные сны снятся многим. Вы поднимаетесь по огромной, мрачной лестнице, не имеющей конца, видите какие-то выходы, ведущие наружу, вспоминаете нужную вам дверь, тут же теряете еЈ, выходите на незнакомую площадку, к новым выходам, дверям и т.д. Это один из самых типичных повторяющихся снов; как правило, вы не встречаете во сне ни одного человека, а остаЈтесь в полном одиночестве среди всех этих широких пустых лестниц.
Как я понял в 'состоянии полусна', эти сны представляют собой сочетание двух мотивов, или воспоминаний. Первый мотив порождЈн моторной памятью, памятью направления. Сны о лестницах ничуть не отличаются от снов о длинных коридорах, о бесконечных дворах, по которым вы проходите, об улицах, аллеях, садах, парках, полях, лесах; одним словом, всЈ это сны о дорогах, о путях. Нам известно множество путей или дорог: в домах, городах, деревнях, горах; мы можем увидеть все эти дороги во сне, хотя часто видим не сами дороги, а, если можно так выразиться, общее ощущение от них. Каждый путь воспринимается по-особому: это восприятие создаЈтся тысячами деталей, отражЈнных и запечатлЈнных в разных уголках памяти. Позднее такие восприятия воспроизводятся в снах, хотя для создания нужного ощущения во сне зачастую используется самый случайный материал образов. По этой причине дорога, которую вы видите во сне, может внешне не напоминать дорогу, которую вы знаете и помните в бодрственном состоянии; однако она произведЈт на вас то же самое впечатление, даст то же самое ощущение, что и дорога, которую вы знаете, которая вам известна.
'Лестницы' подобны 'дорогам'; но, как уже говорилось, содержат ещЈ один дополнительный мотив, а именно, некий мистический смысл, которым обладает лестница в жизни любого человека. В своей жизни каждый переживал на лестнице чувство, что вот сейчас на соседней площадке, на следующем этаже, за закрытой дверью его ожидает нечто новое и интересное. Любой может вспомнить в своей жизни подобные моменты: он поднимается по лестнице, не зная, что его ждЈт. У детей это впечатление нередко связано с поступлением в школу и вообще со школой; такие впечатления остаются в памяти на всю жизнь. Далее, ступеньки нередко связаны со сценами колебаний, решений, перемены решений и так далее. ВсЈ это, вместе взятое и соединЈнное с памятью о движении, создаЈт сны о лестницах.
Продолжая общее описание снов, я должен отметить, что зрительные образы снов не всегда соответствуют зрительным образам бодрственного состояния. Человек, которого вы хорошо знаете в жизни, во сне может выглядеть совсем по-иному. Несмотря на это, вы ни на минуту не сомневаетесь, что перед вами действительно он; то, что он не похож на себя, совершенно вас не удивляет. Нередко бывает так, что какой-нибудь совершенно фантастический, неестественный и даже невозможный аспект человека выражает его определЈнные черты и свойства, которые вам известны. Одним словом, внешняя форма вещей, людей и событий оказывается в снах гораздо пластичнее, нежели в бодрственном состоянии, и гораздо восприимчивее к влиянию случайных мыслей, чувств и настроений, сменяющих друг друга внутри нас.
Что касается повторяющихся снов, то их простая природа и отсутствие в них какого бы то ни было аллегорического смысла стали для меня совершенно неоспоримыми после того, как я несколько раз видел их в 'состоянии полусна'. Я понял, как они начинаются; я мог точно указать, откуда они возникли и как бы созданы. Существовал лишь один сон, которого я не мог объяснить. В этом сне я бегал на четвереньках, иногда очень быстро. Возможно, мне казалось, что это самый быстрый, безопасный и удобный способ передвижения. В момент опасности и вообще в трудном положении я всегда предпочитал его во сне любому иному.
По какой-то причине этот сон не появлялся в 'состоянии полусна'. Происхождение 'бега на четвереньках' я понял гораздо позже, наблюдая за маленьким ребЈнком, который только-только начинал ходить. Он не мог ходить, но ходьба оставалась для него опасным предприятием, и положение на двух ногах было крайне ненадЈжным, неустойчивым, непрочным. В этом положении он себе не доверял, и если случалось что-то непредвиденное (открывалась дверь, с улицы доносился шум или прыгал на диван кот), он немедленно опускался на четвереньки. Наблюдая за ребЈнком, я понял, что где-то в глубине моей памяти хранятся воспоминания об этих первых моторных впечатлениях и перехиваниях, страхах и моторных импульсах, с ними связанных. Очевидно, было время, когда новые, неожиданные впечатления заставляли опускаться на четвереньки, т.е. обеспечивать себе более прочное и твЈрдое положение. В бодрственном состоянии этот импульс недостаточно силЈн; зато он действует во сне и создаЈт необычную картину, которая показалась мне аллегорической или наделЈнной каким-то скрытым смыслом.
Наблюдение за ребЈнком объяснило мне многое, касающееся снов о лестницах. Когда он вполне освоился на полу, лестница обрела для него огромную притягательную силу. Ничто, казалось, не привлекало его сильнее, чем лестница. К тому же подходить к ней ему запрещалось. Ясное дело, что в следующий период жизни он жил практически на лестнице. Во всех домах, где ему приходилось бывать, его, в первую очередь, привлекали лестницы. Наблюдая за ним, я не сомневался, что общее впечатление от лестниц останется в нЈм на всю жизнь и будет теснейшим образом связано с переживаниями необычного, привлекательного и опасного характера.


Возвращаясь к методам своих наблюдений, я должен отметить один любопытный факт, который наглядно доказывает, что сны меняются в силу одного того, что их наблюдают. Именно: несколько раз мне снилось, что я слежу за своими снами. Моей первоначальной целью было обрести сознание во время сна, т.е. достичь способности понимать во сне, что я сплю. Именно это и достигалось, когда, как я уже говорил, я одновременно и спал, и не спал. Но вскоре начали появляться 'ложные наблюдения', т.е. просто новые сны. Помню, как я увидел себя однажды в большой пустой комнате; кроме меня в ней находился маленький чЈрный котЈнок. 'Я вижу сон, - сказал я себе, - как же мне узнать, действительно ли я сплю? Воспользуюсь следующим способом: пусть этот чЈрный котЈнок превратится в большую белую собаку. В бодрственном состоянии это невозможно, и если такая вещь выйдет, это будет означать, что я сплю'. Я говорю это самому себе - и сейчас же чЈрный котЈнок превращается в большую белую собаку. Одновременно исчезает стена напротив и открывается горный ландшафт с рекой, которая течЈт в отдалении, извиваясь словно лента.
'Любопытно, - говорю я себе. - Ведь ни о каком ландшафте речи не было; откуда же он взялся? И вот во мне начинает шевелится какое-то слабое воспоминание: где-то я видел этот ландшафт, и он каким-то образом связан с белой собакой. Но тут я чувствую, что если позволю себе углубиться в этот вопрос, то забуду самое важное, а именно: то, что я сплю и осознаю себя, т.е. нахожусь в таком состоянии, которого давно хотел достичь. Я делаю усилие, чтобы не думать о ландшафте, но в ту же минуту ощущаю, что какая-то сила увлекает меня задом наперЈд. Я быстро пролетаю сквозь заднюю стену комнаты, продолжаю лететь по прямой, а в ушах слышен звон и ужасный шум. Внезапно я останавливаюсь и просыпаюсь.'
Описание такого полЈта задом наперЈд и сопровождающего его шума можно найти в оккультной литературе, где им приписывается особый смысл. Но в действительности здесь нет никакого особого смысла, кроме, возможно, неудобного положения головы и незначительного расстройства кровообращения.
Именно так, задом наперЈд, ведьмы возвращались обычно со своего шабаша.
Вообще говоря, ложные наблюдения, т.е. сны внутри снов, играли, вероятно, немалую роль в истории 'магии', чудесных превращений и т.п.
С 'ложными наблюдениями', подобными только что описанному, я встречался несколько раз; они оставляли в памяти очень яркие следы и заметно помогли мне уяснить общий механизм снов и сновидений.
Сейчас мне хочется сказать несколько слов об общем механизме сна.
Сначала необходимо ясно понять, что сон может иметь разные степени, разную глубину. Мы можем быть более сонными и менее сонными, ближе к возможности пробуждения и дальше от неЈ. Сновидения, которые мы видим в глубоком сне, т.е. далеко от возможности пробуждения, мы совсем не помним. Люди, которые говорят, что вообще не видят снов, спят очень глубоко. Те же, кто помнит все свои сны или, по крайней мере, большую их часть, на самом деле спят лишь наполовину, постоянно находясь близ возможности пробуждения. А поскольку определЈнная часть внутренней инстинктивной работы организма наилучшим образом выполняется во время глубокого сна и не удаЈтся, когда человек спит лишь наполовину, очевидно, что отсутствие глубокого сна ослабляет организм, мешает ему обновлять растраченные силы, выводить использованные вещества и т.д. Организм отдыхает недостаточно и, как следствие, не в состоянии хорошо работать, быстро изнашивается, легче заболевает. Одним словом, глубокий сон, т.е. сон без сновидений, во всех отношениях полезнее, чем сон со сновидениями. Экспериментаторы, которые побуждают людей запоминать свои сны, поистине оказывают им медвежью услугу. Чем меньше человек помнит сны, тем глубже он спит, - и тем это лучше для него.
Далее, необходимо признать, что мы совершаем крупную ошибку, когда говорим о создании мысленных образов во сне. В этом случае мы говорим только о головном, мозговом мышлении, которому приписываем как главную работу по созданию снов, так и всЈ наше мышление. Это крайне ошибочное мнение. Наши ноги тоже мыслят, причЈм мыслят совершенно независимо от головы и не так, как она. Мыслят и руки, обладающие собственной памятью, собственным воображением, собственными ассоциациями. Мыслит спина, мыслит живот; каждая часть тела обладает самостоятельным мышлением. Но ни один из этих мыслительных процессов не доходит до нашего бодрственного сознания, когда головное мышление (которое оперирует, главным образом, словами и зрительными образами) господствует над всеми прочими. Когда же оно утихает и в состоянии сна бывает как бы окутано облаками, особенно в глубоких стадиях сна, немедленно берут слово другие сознания, а именно: сознания ног, рук, пальцев, желудка, прочих органов, заключЈнные внутри нас, обладающие своими собственными понятиями относительно многих предметов и явлений, для которых иногда у нас есть соответствующие головные понятия, а иногда нет. Именно это более всего мешает нам понимать сны. Во сне умственные образы, которые принадлежат ногам, рукам, носу, пальцам, разным группам моторных мышц, смешиваются с обычными словесно-зрительными образами. У нас нет слов и форм для выражения понятий одного рода в понятиях другого рода. Зрительно-словесная часть нашего психического аппарата не способна вспоминать эти чрезвычайно непонятные и чуждые нам образы. Однако в наших снах эти образы играют ту же роль, что и зрительно-словесные, если не большую.
При любой попытке описания и классификации снов следует иметь в виду две следующие оговорки, которые я сейчас сделаю. Первая: существуют разные состояния сна. Мы улавливаем только те сновидения, которые проходят близ поверхности сознания; как только они идут глубже, мы их теряем. И вторая: как бы мы ни старались припомнить и точно описать наши сновидения, мы припоминаем и описываем только головные сновидения, т.е. сновидения, состоящие из зрительно-словесных образов; всЈ остальное, т.е. огромное большинство сновидений, до нас не доходит.
К этому необходимо добавить ещЈ одно важное обстоятельство: во сне изменяется и само головное сознание. Это означает, что во сне человек не способен думать о себе, если сама мысль не будет сновидением. Человек не может произнести во сне своЈ собственное имя.
Если я произносил во сне своЈ имя, я немедленно просыпался. И я сообразил, что мы не понимаем того, что знание собственного имени есть, по сравнению со сном, уже иная степень сознания. Во сне мы не сознаЈм собственного существования, не выделяем себя из общей картины, которая развЈртывается вокруг нас, а, так сказать, движемся вместе с нею. Наше чувство 'я' во сне куда более затемнено, чем в состоянии бодрствования. В сущности, это и есть та главная психологическая черта, которая определяет состояние сна и выражает главное различие между сном и состоянием бодрствования.
Как я указал выше, наблюдение снов часто приводило меня к необходимости их классификации. Я проникся убеждением, что сны по своей природе очень разнообразны. Общее наименование 'сновидения' лишь создаЈт путаницу, поскольку сновидения отличаются друг от друга не меньше, чем предметы и события, которые мы видим в бодрственном состоянии. Было бы совершенно неправомерно говорить о 'вещах', включая сюда планеты, детские игрушки, премьер-министров и наскальные рисунки палеолита, но именно так мы и поступаем по отношению к 'сновидениям'. Это, несомненно, делает понимание снов практически невозможным и создаЈт множество ложных теорий, так как объяснить разнообразные категории снов на основе одного общего принципа так же невозможно, как невозможно объяснить из одного принципа существование премьер-министров и палеолитических рисунков.
Большей частью наши сновидения случайны, хаотичны, бессвязны и бессмысленны. Они зависят от случайных ассоциаций; в них нет никакой последовательности, никакой целенаправленности, никакой идеи.
Я опишу один из таких снов, который я видел в 'состоянии полусна'.
Я засыпаю. Перед моим взором возникают и исчезают золотые точки, искры и звЈздочки. Эти искры и звЈздочки постепенно погружаются в золотую сеть с диагональными ячейками, которые медленно движутся в соответствии с ударами моего сердца. Я слышу их совершенно отчЈтливо. В следующее мгновение золотая сеть превращается в ряды медных шлемов римских солдат, которые маршируют внизу. Я слышу их мерную поступь и слежу из окна высокого дома в Галате, в Константинополе, как они шагают по узкой улице, один конец которой упирается в старую дверь и Золотой Рог с его парусниками и пароходами; за ними видны минареты Стамбула. Римские солдаты продолжают маршировать тесными рядами вперЈд и вперЈд. Я слышу их тяжЈлые, мерные шаги, вижу, как на шлемах сияет солнце. Внезапно я отрываюсь от подоконника, на котором лежу, и в том же склонЈнном положении медленно пролетаю над улицей, над домами, над Золотым Рогом, направляясь к Стамбулу. Я ощущаю запах моря, ветер, тЈплое солнце. Этот полЈт мне невероятно нравится, я не могу удержаться - и открываю глаза.
Таков типичный сон первой категории, т.е. сон, обусловленный случайными ассоциациями. Искать какой-либо смысл в таких сновидениях - то же самое, что предсказывать судьбу по кофейной гуще. ВсЈ содержание сна прошло передо мной в 'состоянии полусна'; с первого и до последнего момента я следил за тем, как появляются образы и как они превращаются один в другой. Золотые искры и звЈзды превратились в сеть с правильными ячейками, сеть превратилась в шлемы римских солдат. Удары сердца, которые я слышал, стали мерной поступью марширующего отряда. Ощущение пульсации сердца свзяано с расслаблением множества мелких мускулов, что, в свою очередь, вызывает лЈгкое головокружение. Последнее немедленно проявилось в том, что я лежал на подоконнике высокого дома и смотрел на солдат вниз; когда головокружение усилилось, я оторвался от подоконника и полетел над заливом. По ассоциации это немедленно вызвало ощущение моря, ветра и солнца; если бы я не проснулся, то в следующее мгновение, вероятно, увидел бы себя в открытом море, на корабле и т.д.
Подобные сны замечательны порой именно своей особой бессмысленностью, совершенно невероятными комбинациями и ассоциациями.
Припоминаю один сон, в котором по какой-то причине важную роль играла стая гусей. Кто-то спрашивает меня: 'Хочешь увидеть гусЈнка? Ты ведь никогда не видел гусЈнка'. Я немедленно соглашаюсь с тем, что никогда не видел гусят. В следующее мгновение мне подносят на оранжевой шЈлковой подушке спящего серого котЈнка, но очень необычного вида: в два раза длиннее и в два раза тоньше, чем обыкновенные котята. Я рассматриваю этого 'гусЈнка' с большим интересом и говорю, что никогда не думал, что гусята такие необычные.
Если отнести сны, о которых я сейчас говорил, к первой категории, то во вторую категорию попадут драматические, или придуманные сны. Обычно две эти категории перемешаны одна с другой, т.е. элемент выдумки и фантазии присутствует и в хаотических снах, тогда как придуманные сны содержат множество случайных ассоциаций, образов и сцен, благодаря которым резко меняют своЈ первоначальное направление. Сны второй категории легче вспоминать, потому что они больше похожи на обычные дневные грЈзы.
В этих снах человек видит себя во всевозможных драматических ситуациях. Он путешествует по дальним странам, сражается на войне, спасается от опасностей, кого-то преследует, видит себя в окружении людей, встречается со своими друзьями и знакомыми (как живыми, так и умершими), наблюдает себя в разные периоды жизни (например, будучи взрослым, видит себя школьником) и так далее.
Некоторые сны этой категории бывают очень интересными по своей технике. Они содержат столь тонкий материал наблюдений, памяти и воображения, каким в бодрственом состоянии человек не обладает. Когда я начал немного разбираться в снах такого типа, это было первое, что поразило меня в них.
Если я видел во сне приятеля, с которым мне не приходилось видеться несколько лет, он говорил со мной своим собственным языком, своим особым голосом, со своими характерными жестами; и говорил как раз то, что, кроме него, никто не мог бы сказать.
Каждый человек обладает своей манерой выражения, мышления, реакции на внешние явления. Никто не в состоянии абсолютно точно воспроизвести слова и поступки другого. И что более всего привлекало меня в этих снах - это их удивительная художественная точность. Стиль каждого человека сохранялся в них до мельчайших деталей. Случалось, что некоторые черты выглядели преувеличенными или выражались символически. Но никогда не возникало ничего неправильного, с данным человеком несовместимого.
В сновидениях такого рода мне не раз случалось видеть одновременно по десять-двадцать человек, которых я знал в разное время, и ни в одном образе не было ни малейшей ошибки, ни малейшей неточности.
Это было нечто большее, чем память: имело место художественное творчество, ибо мне было совершенно очевидно, что многие детали, исчезнувшие из моей памяти, оказывались восстановленными. так сказать, по ходу дела; и они вполне соответствовали тому, что должно было быть.
Другие сны этого типа поражали меня глубоко продуманным и разработанным планом. В них был ясный и внятный сюжет, ранее мне неизвестный. Все драматические персонажи являлись в надлежащий момент, говорили и делали в точности то, что им следовало говорить и делать по сюжету. Действие могло происходить в самых разных условиях, могло переноситься из города в деревню, в неизвестные мне страны, на море; в эти драмы могли вмешиваться самые неожиданные персонажи. Помню, например, один сон, полный движения, драматических ситуаций и самых разнообразных эмоций. Если не ошибаюсь, он приснился мне во время русско-японской войны. Но во сне война шла в пределах самой России; часть России была занята армиями какого-то небывалого народа, незнакомое имя которого я забыл. Мне нужно было любой ценой пройти через расположение противника по каким-то чрезвычайно важным личным делам, в связи с чем произошла целая серия трагических, забавных и мелодраматических эпизодов. ВсЈ вместе вполне сошло бы за киносценарий; всЈ оказалось совершенно уместным, ничто не выпадало из общего хода драмы. Было множество интересных персонажей и сцен. Монах, с которым я беседовал в монастыре, до сих пор жив в моей памяти: он удалился от жиэни и от всего, что происходило вокруг; вместе с тем, он был полон маленьких забот и беспокойств, связанных в тот момент со мной. Странный полковник вражеской армии с остроконечной седой бородкой и непрерывно мигающими глазами был совершенно живым человеком и одновременно с этим - вполне определЈнным типом человека-машины, жизнь которого разделена на несколько отделений с непроницаемыми перегородками. Даже тип его воображаемой национальности, звуки языка, на котором он разговаривал с другим офицером - всЈ оказалось в полном порядке. Сон изобиловал и мелкими реалистическими деталями. Я скакал галопом сквозь неприятельские линии на большой белой лошади, и во время одной из остановок смЈл рукавом со своей одежды несколько еЈ белых шерстинок.
Помню, что этот сон сильно меня заинтересовал, так как со всей очевидностью показал, что во мне есть художник, порой весьма наивный, порой очень тонкий; он работал над этими снами и создал их из того материала, которым я не мог в полной мере воспользоваться в бодрственном состоянии, хотя и владел им. Я обнаружил, что этот художник был чрезвычайно многосторонним в своих знаниях, способностях и таланте. Он оказался драматургом, постановщиком, декоратором и замечательным актЈром-исполнителем. Последнее его качество было, пожалуй, самым удивительным из всех. Оно меня особено поразило, потому что в бодрственном состоянии я обладал им в ничтожной степени. Я не умел подражать другим, воспроизводить их жесты, движения, не мог повторить характерные слова и фразы даже близких своих знакомых; как не умел воспроизвести акцент и особенности речи. Но в сновидениях я оказался на всЈ это способным. Поразительное умение перевоплощаться, которое проявилось у меня в снах, обернулось бы, без сомнения, большим талантом, сумей я воспользоваться им в бодрственном состоянии. Я понял, что это особое свойство присуще не только мне. Способность к воплощению, к драматизации, к постановке картины, к стилизации и символизации есть у каждого человека и проявляется в его снах.
Сны, в которых люди видят своих умерших друзей и родственников, поражают их воображение именно замечательной способностью к воплощению, скрывающейся в них самих. Эта способность проявляется и в бодрственном состоянии, когда человек погружЈн в самого себя или отдалЈн от непосредственного воздействия жизни и привычных ассоциаций.
После своих наблюдений за воплощениями в снах я ничуть не удивился, услышав рассказы о спиритических явлениях: о голосах давно умерших, о 'сообщениях' и 'советах', исходящих от них и т.п. Можно даже допустить, что, следуя таким советам, люди находили утерянные вещи, связки писем, старые завещания, фамильные драгоценности и зарытые клады. Конечно, большая часть этих рассказов - чистая выдумка; но иногда, пусть даже очень редко, такие вещи происходят; подобные случаи, несомненно, основаны на способности к воплощению. Такое воплощение - это искусство, хотя и бессознательное, а искусство всегда содержит в себе сильный 'магический' элемент, который предполагает новые открытия, новые откровения. Точное и доподлинное воплощение умершего человека нередко оказывается подобной магией. ВоплощЈнный образ не только может в таком случае говорить то, что сознательно или подсознательно известно воспроизводящему его человеку, он в состоянии сообщать такие вещи, которые этот человек не знает, которые исходят из самой его природы, из жизни, - иными словами, здесь раскрывается нечто, происходившее в этой жизни и известное только ей.
Мои собственные наблюдения за способностью перевоплощения не шли далее наблюдений за воспроизведением того, что я когда-то знал, слышал или видел, с очень небольшими дополнениями.
Помню два случая, которые объяснили мне многое, относящееся как к происхождению снов, так и к 'спиритическим сообщениям' из потустороннего мира.
Один случай произошЈл уже после того, как я занимался проблемой снов, по пути в Индию. За год до того умер мой друг С., с которым я раньше путешествовал по Востоку и с которым собирался поехать в Индию; и сейчас я невольно, особенно в начале пути, думал о нЈм и чувствовал его отсутствие.
И вот дважды - один раз на пароходе в Северном море, а второй раз в Индии - я отчЈтливо услышал его голос, как если бы он вступил со мной во внутренний разговор. Оба раза он говорил в особой, присущей только ему манере, и говорил то, что мог сказать только он. ВсЈ - его стиль, интонации, манера речи, общение со мной - всЈ было заключено буквально в несколько фраз.
Оба раза это произошло по совершенно ничтожному поводу; оба раза он шутил со мной в своей обычной манере. Конечно, я ни на мгновение не подумал, что происходит нечто 'спиритическое'. Очевидно, он был во мне, в моей памяти о ней, и нечто внутри меня воспроизвело его образ, 'воплотило' его.
Воплощения такого рода иногда случаются во время внутренних разговоров с отсутствующими друзьями. В этих разговорах воплощЈнные образы могут сообщить неизвестные нам вещи совершенно так же, как это делают умершие друзья.
Когда речь идЈт о людях, которые ещЈ живы, подобные случаи объясняют телепатией, тогда как 'сообщения' умерших объясняют существованием после смерти и возможностью телепатического общения умерших с живыми.
Так обычно и истолковывают эти явления в сочинениях по спиритизму. Очень интересно читать спиритические книги с точки зрения изучения снов. В описаниях спиритических явлений я мог различить разные категории снов: бессознательные и хаотические сны, сны придуманные, драматические сны и ещЈ одну очень важную разновидность, которую я назвал бы 'подражательными снами'. Подражательные сны любопытны во многих отношениях; несмотря на то, что в большинстве случаев материал этих снов вполне очевиден, в состоянии бодрствовании мы не способны воспользоваться им так искуссно, как это бывает во сне. Здесь вновь видна работа 'художника': иногда он выступает в роли поставщика, иногда - переводчика; иногда - это явный плагиатор, который по-своему изменяет и приписывает себе то, что прочЈл или услышал.
Явления воплощения также были описаны в научной литературе, посвящЈнной спиритизму. В своей книге 'Современный спиритизм' Ф. Подмор приводит интересный случай, взятый из 'Сообщений Общества психических исследований'.
'С.Х. Таут, директор Бэклэндского колледжа в Ванкувере, описывает своЈ участие в спиритических сеансах. Во время сеансов некоторые его участники испытали спазматические судороги кистей, предплечий и другие непроизвольные движения. Сам Таут в таких случаях ощущал сильное желание подражать этим движениям.
Впоследствии он поддавался порой сходному желанию стать чужой личностью. Так, он сыграл роль умершей женщины, матери одного из присутствующих, его приятеля. Таут обнял его и ласкал, как это могла бы сделать его мать; исполненная роль была признана зрителями за подлинный случай 'управления духом'.
На другом сеансе Таут, который под воздействием музыки произвЈл несколько таких воплощений, был охвачен чувством холода и одиночества, как бы передавшегося ему от недавно покинувшей тело души. Его горе и удручЈнность были ужасны, и он не рухнул на пол лишь потому, что его поддержали несколько других участников сеанса. В тот момент, - продолжает Таут, - один из участников заметил: 'Это отец овладел им', - и тогда я как бы постиг, кто я такой и кого ищу. Я ощутил боль в лЈгких и упал бы, если бы меня не поддержали и не уложили осторожно на пол. Когда моя голова коснулась ковра, я почувствовал ужасную боль в лЈгких, и дыхание моЈ прервалось. Я стал делать знаки, чтобы мне положили что-нибудь под голову. Принесли диванную подушку, но еЈ оказалось недостаточно, и мне под голову подложили ещЈ одну подушку. Я совершенно отчЈтливо вспоминаю вздох облегчения, который испустил, опускаясь на прохладную подушку, подобно обессилевшему, больному человеку. Но я в определЈнной степени сознавал свои действия, хотя и не осознавал окружающего. Помню, что видел себя в роли моего умирающего отца, который лежал на смертном одре. Переживание было чрезвычайно любопытным. Я видел его исхудавшие руки и провалившиеся щЈки, снова пережил его предсмертные минуты, но теперь я был каким-то непонятным образом и самим собой, и отцом с его чувствами и внешним обликом.'
Мне вспомнился один любопытный случай из этой категории снов с псевдо-авторством; это было, должно быть, лет тридцать назад.
Я проснулся, удерживая в памяти длинную и, как мне казалось, очень интересную повесть, которую я, по-видимому, написал во сне. Я помнил еЈ во всех подробностях и решил записать в первую же свободную минуту, как образчик 'творческого' сна, но и в расчЈте на то, что когда-нибудь могу воспользоваться этой темой, хотя повесть не имела ничего общего с моими обчными сочинениями и по своей теме и стилю резко от них отличалась. Часа через два, когда я принялся еЈ записывать, я обнаружил что-то очень знакомое; к великому моему изумлению, я понял, что это повесть Поля Бурже, которую я недавно прочЈл. Сюжет был любопытным образом изменЈн. Действие, которое в книге Бурже развЈртывалось с одного конца, в моЈм сне начиналось с другого. Оно происходило в России, все действующие лица носили русские имена, а для усиления русского духа был добавлен новый персонаж. Теперь мне как-то жаль, что я так и не записал этой повести в том виде, в каком воссоздал еЈ во сне. Она, несомненно, содержала в себе много интересного. Прежде всего, она была сочинена с невероятной быстротой. В обычных условиях бодрственного состояния переработка чужой повести с сохранением объЈма, перенесением действия в другую страну и добавлением нового персонажа, который появляется почти во всех сценах, потребовала бы, по моим подсчЈтам, самое малое недельной работы. Во сне же она была проделана без каких-либо затрат времени, не считая времени протекания самого действия.
Эта небывалая быстрота умственной работы во сне неоднократно привлекала внимание исследователей; на их наблюдения опираются многие неверные выводы.
Хорошо известен один сон, который не раз упоминали, но так по-настоящему и не поняли. Он описан Мори в его книге 'Сон и сновидения' и, по мнению Мори, доказывает, что для очень долгог сна достаточно одного мгновения.
'Я был слегка нездоров и лежал в своей комнате; мать сидела около моей кровати. И вот мне приснилась эпоха Террора. Я присутствовал при сценах убийств, затем я появляюсь перед революционным трибуналом; вижу Робеспьера, Марата, Фукье-Тенвилля и прочие мерзкие фигуры этой ужасной эпохи; спорю с ними; и вот наконец после множества событий, которые я смутно припоминаю, меня предают суду. Суд приговаривает меня к смертной казни. В окружении вопящей толпы меня везут в повозке на площадь Революции; я поднимаюсь на эшафот; палач привязывает меня к роковой доске, толкает еЈ - нож падает, и я чувствую, как моя голова отделяется от тела. Я просыпаюсь, охваченный отчаянным страхом - и чувствую на шее прут кровати, который неожиданно отломился и, подобно ножу гильотины, упал мне на шею. Это случилось в одно мгновение, уверяла меня мать; тем не менее, удар прута был воспринят мной как исходная точка сна с целой серией последующих эпизодов. В момент удара в моей голове пронеслись воспоминания об ужасной машине, действие которой так хорошо воспроизвело падение прута из балдахина над кроватью; оно-то и пробудило во мне все образы той ужасной эпохи, символом которой была гильотина.'
Итак, Мори объясняет свой сон чрезвычайной быстротой работы воображения во сне; по его словам, за какие-то десятые или сотые доли секунды, которые прошли между моментом, когда прут ударил его по шее, и пробуждением, произошло воссоздание всего сна, полного движения и драматического действия и длившегося, как будто, довольно долго.
Но объяснение Мори недостаточно и, в сущности, ошибочно. Мори упускает из виду одно, самое важное обстоятельство: в действительности, его сон продолжался несколько дольше, чем он думает, возможно, всего на несколько секунд дольше; но для психических процессов это весьма продолжительный промежуток времени. Вместе с тем, его матери пробуждение Мори могло показаться мгновенным или очень быстрым.
На самом же деле произошло следующее. Падение прута привело Мори в 'состояние полусна', и в этом состоянии главным переживанием был страх. Он боялся проснуться, боялся объяснить себе, что с ним произошло. Весь его сон и был создан вопросом 'Что со мной случилось?' Пауза, неуверенность, постепенное изчезновение надежды - очень хорошо выражены в его рассказе. Во сне Мори есть ещЈ одна очень характерная черта, которую он не заметил: события в нЈм следовали не в том порядке, в каком он их описывает, а от конца к началу.
В придуманных снах это случается довольно часто и представляет собой одну из самых любопытных их особенностей; возможно, оно уже было отмечено кем-нибудь в специальной литературе. К несчастью, важность и значение этого свойства не были подчЈркнуты, и данная идея не вошла в обиход обычного мышления, хотя способность сна развиваться в обратном направлении объясняет очень многое.
Обратное развитие сна означает, что, когда мы просыпаемся в момент начала сна и припоминаем его как начавшийся с этого мгновения, т.е. в нормальной последовательности событий. Первым впечатлением Мори было: 'Господи, что со мной случилось?' Ответ: 'Меня гильотинировали.' Его воображение тут же рисует картину казни, эшафот, гильотину, палача. После чего возникает вопрос: 'Как всЈ случилось? Как я попал на эшафот?' И в ответ снова картины - парижские улицы, толпы времЈн революции, телега, в которой осуждЈнных везли на эшафот. Новый вопрос с тем же горестным сжатием сердца и чувством чего-то ужасного и непоправимого. В ответ появляются картины трибунала, фигуры Робеспьера, Марата, сцены убийств, общие картины террора, которые объясняют происшедшее. В это мгновение Мори проснулся - точнее говоря, он открыл глаза. В действительности, он проснулся уже давно, возможно, несколько секунд назад. Но, открыв глаза и вспомнив последний момент своего сна, сцены террора и убийств, он тут же принимается реконструировать сон в уме, начиная с этого мгновения; реконструированный сон развЈртывается в обычном порядке, от начала событий к их концу, от сцены в трибунале до падения ножа, т.е. до падения прута. Позднее, записывая или рассказывая свой сон, Мори ни на минуту не усомнился в том, что видел его именно в таком порядке; иначе говоря, он никогда не представлял себе, что можно увидеть сон в одном порядке событий, а припомнить его в другом. Перед ним возникла ещЈ одна проблема: как такой длинный и сложный сон смог промелькнуть перед сознанием за одного мгновение? Ведь он был уверен, что проснулся сразу же; а состояния 'полусна' он не запомнил. И вот он объясняет всЈ невероятной быстротой развития сновидений, тогда как на самом деле для объяснения этого случая необходимо понять, во-первых, 'состояние полусна'; во-вторых то, что сны могут развиваться в обратном порядке, от конца к началу, а вспоминаться в правильном порядке, от начала к концу.
Развитие сна от конца к началу случается довольно часто, но вспоминаем мы его в обычном порядке, потому что он заканчивается таким моментом, с которого должен бы начинаться при нормальном развитии событий; мы припоминаем его или представляем себе именно с этого момента.


Эмоциональные состояния, в которых мы находимся во время сна, нередко вызывают очень любопытные сновидения. Они так или иначе окрашивают наполовину придуманные, наполовину хаотические сны, делают их поразительно живыми и реальными, заставляя нас искать в них какой-то глубокий смысл и особое значение.
Приведу здесь один сон, который вполне можно истолковать как спиритический, хотя ничего спиритического в нЈм нет. Приснился он мне, когда мне было семнадцать или восемнадцать лет.
Я увиел во сне Лермонтова. Не помню его зрительного образа; но странно пустым и сдавленным голосом он сказал мне, что не умер, хотя все сочли его убитым. 'Меня спасли, - говорил он тихо и медленно, - это устроили мои друзья. Черкес, который прыгнул в могилу и сбил кинжалом землю, якобы помогая опустить гроб... это было связано с моим спасением. Ночью меня откопали. Я уехал за границу и долго жил там, но ничего больше не писал. Никто не знал об этом, кроме моих сестЈр. А потом я действительно умер'.
Я пробудился от этого сна в невероятно подавленном настроении. Я лежал на лево