Василий Шукшин. Ваш сын и брат --------------------------------------------------------------- © Copyright Василий Шукшин Подготовка электронного текста: библиотека Александра Снежинского --------------------------------------------------------------- ...И вот пришла весна. Обычная -- добрая и бестолковая, как недозрелая девка. В переулках на селе -- грязь в колено. Люди ходят вдоль плетней, держась руками за колья. И если ухватится за кол какой-нибудь дядя из Заготскота, то и останется он у него в руках, ибо дяди из Заготскота все почему-то как налитые, с лицами красного шершавого сукна. Хозяева огородов мате­рятся на чем свет стоит. -- Тебе, паразит, жалко сапоги измарать, а я должен каж­дую весну плетень починять?! -- Взял бы да накидал камней, если плетень жалко. -- А у тебя что, руки отсохли? Возьми да накидай... -- А, тогда не лайся, если такой умный. А ночами в полях с тоскливым вздохом оседают подо­превшие серые снега. А в тополях, у речки, что-то звонко лопается с тихим ли­кующим звуком: "Пи-у". Лед прошел по реке. Но еще отдельные льдины, блестя на солнце, скребут скользкими животами каменистую дресву; а на изгибах речных льдины вылезают ноздреватыми си­ними мордами на берег, разгребают гальку; разворачиваются и плывут дальше -- умирать. Малый сырой ветерок кружится и кружит голову... Остро пахнет навозом, гнилым мокрым деревом и талой землей. Вечерами, перед сном грядущим, люди добреют. Во дворах на таганках потеют семейные чугуны с варе­вом. Пляшут веселые огоньки, потрескивает волглый хво­рост. Задумчиво в теплом воздухе... Прожит еще один день. Вполсилы ведутся неторопливые необязательные разгово­ры -- завтра будет еще день и опять будут разные дела. А пока можно отдохнуть, покурить всласть, поворчать на судьбу, за­думаться Бог знает о чем -- что, может, жизнь -- судьба эта са­мая -- могла бы быть какой-нибудь иной -- малость лучше?.. А в общем-то, и так ничего -- хорошо. Особенно весной.

Степан

В такой-то задумчивый хороший вечер, минуя большак, пришел к родному селу Воеводин Степан. Пришел он с той стороны, где меньше дворов, сел на ко­согор, нагретый за день солнышком, и вздохнул. И стал смотреть на деревню. Он, видно, много отшагал за день и крепко устал. Он долго сидел так и смотрел. Потом встал и пошел в деревню. Ермолай Воеводин копался еще в своей завозне -- тесал дышло для брички. В завозне пахло сосновой стружкой, мах­рой и остывшими тесовыми стенами. Свету в завозне было уже мало. Ермолай щурился и, попадая рубанком на сучки, по привычке ласково матерился. ...И тут на пороге, в дверях, вырос сын его -- Степан. -- Здорово, тять. Ермолай поднял голову, долго смотрел на сына... Потом высморкался из одной ноздри, вытер нос подолом сатиновой рубахи, как делают бабы, и опять внимательно посмотрел на сына. -- Степка, что ли? -- Но... Не узнал? -- Хот!.. Язви тя... Я уж думал -- почудилось. Степан опустил худой вещмешок на порожек, подошел к отцу. Обнялись, чмокнулись пару раз. -- Пришел? -- Ага. -- Что-то раньше? Мы осенью ждали. -- Отработал... отпустили. -- Хот... язви тя! -- Отец был рад сыну, рад был видеть его. Только не знал, что делать. -- А Борзя-то живой ишо, -- сказал он. -- Но? -- удивился Степан. Он тоже не знал, что делать. Он тоже рад был видеть отца. -- А где он? -- А шалается где-нибудь. Этта, в субботу вывесили бабы бельишко сушить -- все изодрал. Разыгрался, сукин сын, и давай трепать... -- Шалавый дурак. -- Хотел уж пристрелить его, да подумал: придешь -- обидишься... Присели на верстак, закурили. -- Наши здоровы? -- спросил Степан. -- Пишут ребята? -- Ничо, здоровы. Как сиделось-то? -- А ничо, хорошо. Работали. Ребята-то как?.. -- Да редко пишут. Ничо вроде... Игнат хвалится. А Мак­сим -- на стройке. Ты-то в шахтах, наверно, робил? -- Нет, зачем: лес валили. -- Ну да. -- Ермолай понимающе кивнул головой. -- Дурь-то вся вышла? -- Та-а... -- Степан поморщился. -- Не в этом дело. -- Ты вот, Степка... -- Ермолай погрозил согнутым про­куренным пальцем. -- Ты теперь понял: не лезь с кулаками куда не надо. Нашли, черти полосатые, время драться. -- Не в этом дело, -- опять сказал Степан. В завозне быстро темнело. И все так же волнующе пахло стружкой и махрой... Степан встал с верстака, затоптал окурок... Поднял свой хилый вещмешок. -- Пошли в дом, покажемся. -- Немая-то наша, -- заговорил отец, поднимаясь, -- чуть замуж не вышла. -- Ему все хотелось сказать какую-нибудь важную новость, и ничего как-то не приходило в голову. -- Но! -- удивился Степан. -- Смех и грех... Пока шли от завозни, отец рассказывал: -- Приходит один раз из клуба и мычит мне: мол, жениха приведу. Я, говорю, те счас такого жениха приведу, что ты неделю сидеть не сможешь. -- Может, зря? -- Что "зря"? "Зря"... Обмануть надумал какой-то -- по­легче выбрал. Кому она, к черту, нужна такая. Я, говорю, та­кого те жениха приведу... -- Посмотреть надо было жениха-то. Может, правда... А в это время на крыльцо вышла и сама "невеста" -- крупная девка лет двадцати трех. Увидела брата, всплеснула руками, замычала радостно. Глаза у нее синие, как цветочки, и смотрит она до слез доверчиво. -- Ма-ам, мм, -- мычала она и ждала, когда брат подой­дет к ней, и смотрела на него сверху, с крыльца... И до того она в эту минуту была счастлива, что у мужиков навернулись слезы. -- А от те "ме", -- сердито сказал отец и шаркнул ладо­нью по глазам. -- Ждала все, крестики на стене ставила -- сколько дней осталось, -- пояснил он Степану. -- Любит всех, как дура. Степан нахмурился, чтоб скрыть волнение, поднялся по ступенькам, неловко приобнял сестру, похлопал ее по спине... А она вцепилась в него, мычала и целовала в щеки, в лоб, в губы. -- Ладно тебе, -- сопротивлялся Степан и хотел освобо­диться от крепких объятий. И неловко было ему, что его так нацеловывают, и рад был тоже, и не мог оттолкнуть счастли­вую сестру. -- Ты гляди, -- смущенно бормотал он. -- Ну, хватит, хватит... Ну, все... -- Да пусть уж, -- сказал отец и опять вытер глаза. -- Вишь, соскучилась. Степан высвободился наконец из объятий сестры, весело оглядел ее. -- Ну, как живешь-то? -- спросил. Сестра показала руками -- "хорошо". -- У ей всегда хорошо, -- сказал отец, поднимаясь на крыльцо. -- Пошли, мать обрадуем. Мать заплакала, запричитала. -- Господи-батюшки, отец небесный, услыхал ты мои молитвы, долетели они до тебя... Всем стало как-то не по себе и от ее причета. -- Ты, мать, и радуисся, и горюешь -- все одинаково, -- строго заметил Ермолай. -- Чо захлюпала-то? Ну, пришел, теперь радоваться надо. -- Дак я и радуюсь, не радуюсь, что ли... -- Ну и не реви. -- Было бы у меня их двадцать, я бы не ревела. А то их всего-то трое, и те разлетелись по белу свету... Каменная я, что ли? -- Дак и мне жалко! Ну и давай будем реветь по целым дням. Только и делов... -- Здоровый ли, сынок? -- спросила мать. -- Может, по хвори по какой раньше-то отпустили? -- Нет, все нормально. Отработал свое -- отпустили. Стали приходить соседи, родные. Первой прибежала Нюра Агапова, соседка, молодая, гладкая баба с круглым добрым лицом. Еще в сенях загово­рила излишне радостно и заполошно: -- А я гляну из окошка-то: осподи-батюшка, да ить эт Степан пришел?! И правда -- Степан... Степан заулыбался. -- Здорово, Нюра. Нюра обвила горячими руками соседа, трижды прильну­ла наголодавшимися вдовьими губами к его потрескавшим­ся, пропахшим табаком и степным ветром губам... -- От тебя как от печи пышет, -- сказал Степан. -- Замуж-то не вышла? -- Я, может, тебя ждала. -- Нюра засмеялась. -- Пошла к дьяволу, Нюрка! -- возревновала мать. -- Не крутись тут -- дай другим поговорить. Шибко тяжело было, сынок? -- Да нет, -- с удовольствием стал рассказывать Сте­пан. -- Там хорошо. Я, например, здесь раз в месяц кино смотрю, так? А там -- в неделю два раза. А хошь, иди в Крас­ный уголок -- там тебе лекцию прочитают: "О чести и совес­ти советского человека" или "О положении рабочего класса в странах капитала"... -- Что же, вас туда собрали кино смотреть? -- спросила Нюра весело. -- Почему?.. Не только, конечно, кино... -- Воспитывают, -- встрял в разговор отец. -- Дуракам вправляют. -- Людей интересных много, -- продолжал Степан. -- Есть такие орлы!.. А есть образованные. У нас в бригаде два инженера было... -- А эти за что? -- Один -- за какую-то аварию на фабрике, другой -- за драку. Дал тоже кому-то бутылкой по голове... -- Может, врет, что инженер? -- усомнился отец. -- Там не соврешь. Там все про всех знают. -- А кормили-то ничего? -- спросила мать. -- Хорошо, всегда почти хватало. Еще подошли люди. Пришли товарищи Степана. Стало колготно в небольшой избенке Воеводиных. Степан снова и снова принимался рассказывать: -- Да нет, в общем-то, хорошо! Вы здесь кино часто смот­рите? А мы -- в неделю два раза. К вам артисты приезжают? А к нам туда без конца ездили. Жрать тоже хватало... А один раз фокусник приезжал. Вот так берет стакан с водой... Степана слушали с интересом, немножко удивлялись, го­ворили "хм", "ты гляди!", пытались сами тоже что-то расска­зать, но другие задавали новые вопросы, и Степан снова рассказывал. Он слегка охмелел от долгожданной этой встречи, от расспросов, от собственных рассказов. Он незаметно стал даже кое-что прибавлять к ним. -- А насчет охраны -- строго? -- Ерунда! Нас последнее время в совхоз возили работать, так мы там совсем почти одни оставались. -- А бегут? -- Мало. Смысла нет. -- А вот говорят, если провинился человек, то его сажают в каменный мешок... -- В карцер. Это редко, это если сильно проштрафился... И то уркаганов, а нас редко. -- Вот жуликов-то, наверно, где! -- воскликнул один про­стодушный парень. -- Друг у друга воруют, наверно?.. Степан засмеялся. И все посмеялись, но с любопытством посмотрели на Степана. -- Там у нас строго за это, -- пояснил Степан. -- Там, если кого заметют, враз решку наведут... Мать и немая тем временем протопили баню на скорую руку, отец сбегал в лавочку... Кто принес сальца в тряпочке, кто пирожков, оставшихся со дня, кто пивца-медовухи в ту­еске -- праздник случился нечаянно, хозяева не успели под­готовиться. Сели к столу затемно. И потихоньку стало разго­раться неяркое веселье. Говорили все сразу, перебивали друг друга, смеялись... Степан сидел во главе стола, поворачивал­ся направо и налево, хотел еще рассказывать, но его уже пло­хо слушали. Он, впрочем, и не шибко старался. Он рад был, что людям сейчас хорошо, что он им удовольствие доставил, позволил им собраться вместе, поговорить, посмеяться. И, что­бы им было совсем хорошо, он запел трогательную песню тех мест, откуда прибыл. Прости мне, ма-ать, За все мои поступки -- Что я порой не слушалась тебя-я!.. На минуту притихли было: Степана целиком захватило сильное чувство содеянного добра и любви к людям. Он за­метно хмелел. А я думала-а, что тюрьма д это шутка. И этой шуткой сгубила д я себя-я! -- пел Степан. Песня не понравилась -- не оценили полноты чувства раскаявшейся грешницы, не тронуло оно их... И саму греш­ницу как-то трудно было представлять. -- Блатная! -- с восторгом пояснил тот самый просто­душный парень, который считал, что в лагерях -- сплошное жулье. -- Тихо, вы! -- Чо же сынок, баб-то много сидят? -- спросила мать с другого конца стола. -- Хватает. Целые лагеря есть. И возник оживленный разговор о том, что, наверно, ба­бам-то там не сладко. -- И вить, дети небось пооставались! -- Детей -- в приюты... -- А я бы баб не сажал! -- сурово сказал один изрядно подвыпивший мужичок. -- Я бы им подолы на голову -- и ремнем!.. -- Не поможет, -- заспорил с ним Ермолай. -- Если ты ее выпорол -- так? -- она только злей станет. Я свою смолоду поучил раза два вожжами -- она мне со зла немую девку при­несла. Кто-то поднял песню. Свою. Родную. Оте-ец мой был природный пахарь, А я работал вместе с им... Песню подхватили. Заголосили вразнобой, а потом стали помаленьку выравниваться. Три дня, три ноченьки старался -- Сестру из плена выруча-ал... Увлеклись песней -- пели с чувством, нахмурившись, глядя в стол перед собой. Злодей пустил злодейку пулю Уби-ил красавицу сестру-у. Взошел я на гору крутую, Село-о родное посмотреть: Гори-ит, горит село родное, Гори-ит вся родина-а моя-я!.. Степан крепко припечатал кулак в столешницу, заматерился с удовольствием. -- Ты меня не любишь, не жалеешь! -- сказал он громко. -- Я вас всех уважаю, черти драные! Я сильно без вас со­скучился. У порога, в табачном дыму, всхлипнула гармонь -- кто-то предусмотрительный смотал за гармонистом. Взревели... Пес­ня погибла. Вылезли из-за стола и норовили сразу попасть в ритм "подгорной". Старались покрепче дать ногой в поло­вицу. Бабы образовали круг и пошли, и пошли с припевом. И немая пошла и помахивала над головой платочком. На нее показывали пальцем, смеялись... И она тоже смеялась -- она была счастлива. -- Верка! Ве-ерк! -- кричал изрядно подпивший мужи­чок. -- Ты уж тогда спой, ты спой, что же так-то ходить! -- Никто его не слышал, и он сам смеялся своей шутке -- про­сто закатывался. Мать Степана рассказывала какой-то пожилой бабе: -- Ка-ак она на меня навалится, матушка, у меня аж в грудях сперло. Я насилу вот так голову-то приподняла да спрашиваю: "К худу или к добру?" А она мне в самое ухо ду­нула: "К добру!" Пожилая баба покачала головой. -- К добру? -- К добру, к добру. Ясно так сказала: к добру, говорит. -- Упредила. -- Упредила, упредила. А я ишо подумай вечером-то: "К какому же добру, думаю, мне суседка-то предсказала?" Только так подумала, а дверь-то открывается -- он вот он, на пороге. -- Господи, Господи, -- прошептала пожилая баба и вы­терла концом платка повлажневшие глаза. -- Надо же! Бабы, плясавшие кругом, вытащили на круг Ермолая. Ермолай недолго думал, пошел выколачивать одной ногой, а второй только каблуком пристукивал... И приговаривал: "Оп-па, ат-та, оп-па, ат-та..." И вколачивал, и вколачивал ногой так, что посуда в шкафу вздрагивала. -- Давай, Ермил! -- кричали Ермолаю. -- У тя седня ра­дость большая -- шевелись! -- Ат-та, оп-па, -- приговаривал Ермолай, а рабочая спи­на его, ссутулившаяся за сорок лет работы у верстака, так и не распрямилась, и так он плясал -- слегка сгорбатившись, и большие узловатые руки его тяжело висели вдоль тела. Но рад был Ермолай и забыл все свои горести -- долго ждал это­го дня, без малого три года. В круг к нему протиснулся Степан, сыпанул тяжкую, не­четкую дробь... -- Давай, тять... -- Давай -- батька с сыном! Шевелитесь! -- А Степка-то не изработался -- взбрыкивает! -- Он же говорит -- им там хорошо было. Жрать давали... -- Там дадут -- догонют да еще дадут. -- Ат-та, оп-па!.. -- приговаривал Ермолай, приноравли­ваясь к сыну... Люблю сани с подрезами, Воронка -- за высоту, Люблю милку за походку. А еще -- за красоту! -- вспоминал Ермолай из далекой молодости. И Степан тоже спел: Это чей же паренек Выделывает колена; Ох, не попало бы ему Березовым поленом. Плясать оба не умели, но работали ладно -- старались. Людям это нравится; смотрели на них с удовольствием. Так гуляли. Никто потом не помнил, как появился в избе участковый милиционер. Видели только, что он подошел к Степану и что-то сказал ему. Степан вышел с ним на улицу. А в избе продолжали гулять: решили, что так надо, надо, наверное, явиться Степану в сельсовет -- оформлять всякие бумаги. Только немая что-то забеспокоилась, замычала тревожно, начала тормошить отца. Тот спьяну отмахнулся. -- Отстань, ну тя! Пляши вон. Участковый вышел со Степаном за ворота, остановился. -- Ты что, одурел, парень? -- спросил он, вглядываясь в лицо Степана. Степан прислонился спиной к воротному столбу, усмех­нулся. -- Чудно?.. Ничего... -- Тебе же три месяца сидеть осталось! -- Знаю не хуже тебя... Дай закурить. Участковый дал ему папироску, закурил сам. -- Пошли. -- Пошли. -- Может, скажешь дома-то? А то хватятся... -- Сегодня не надо -- пусть погуляют. Завтра скажешь. -- Три месяца не досидеть и сбежать!.. -- опять изумился милиционер. -- Прости меня, но я таких дураков еще не встре­чал, хотя много повидал всяких. Зачем ты это сделал? Степан шагал, засунув руки в карманы брюк, узнавал в сумраке знакомые избы, ворота, прясла... Вдыхал знакомый с детства терпкий весенний холодок, задумчиво улыбался. -- А? -- Чего? -- Зачем ты это сделал-то? -- Сбежал-то? А вот -- пройтись разок... Соскучился. -- Так ведь три месяца осталось! -- почти закричал участ­ковый. -- А теперь еще пару лет накинут. -- Ничего... Я теперь подкрепился. Теперь можно сидеть. А то меня сны замучили-- каждую ночь деревня снится... Хорошо у нас весной, верно? -- Нда... -- раздумчиво сказал участковый. Долго они шли молча, почти до самого сельсовета. -- И ведь удалось сбежать!.. Один бежал? -- Трое. -- А те где? -- Не знаю. Мы сразу по одному разошлись. -- И сколько же ты добирался? -- Неделю. -- Тьфу... Ну, черт с тобой -- сиди. В сельсовете участковый сел писать протокол. Степан си­дел у стола, напротив, задумчиво смотрел в темное окно. Хмель покинула его голову. -- Оружия никакого нет? -- спросил участковый, отвле­каясь от протокола. -- Сроду никакой гадости не таскал с собой. -- Чем же ты питался в дороге? -- Они запаслись... те двое-то... -- А им по сколько оставалось? -- По много... -- Но им хоть был смысл бежать, а тебя-то куда черт дер­нул? -- в последний раз поинтересовался милиционер. -- Ладно, надоело! -- обозлился Степан. -- Делай свое дело, я тебе не мешаю. Участковый качнул головой, склонился опять к бумаге. Еще сказал: -- Я думал, ошибка какая-нибудь -- не может быть, чтоб на свете были такие придурки. Оказывается, правда. Степан смотрел в окно, спокойно о чем-то думал. -- Небось смеялись над тобой те двое-то? -- не вытерпел и еще спросил словоохотливый милиционер. Степан не слышал его. Милиционер долго с любопытством смотрел на него. Сказал: -- А по лицу не скажешь, что дурак. -- И ушел оконча­тельно в протокол. В это время в сельсовет вошла немая. Остановилась на пороге, посмотрела испуганными глазами на милиционера, на брата... -- Мэ-мм? -- спросила она брата. Степан растерялся. -- Ты зачем сюда? -- Мэ-мм? -- замычала сестра, показывая на милиционера. -- Это сестра, что ли? -- спросил тот. -- Но... Немая подошла к столу; тронула участкового за плечо и, показывая на брата, руками стала пояснять свой вопрос: "Ты зачем увел его?" Участковый понял. -- Он... Он! -- показал на Степана. -- Сбежал из тюрьмы! Сбежал! Вот так!.. -- Участковый показал на окно и "пока­зал", как сбегают. -- Нормальные люди в дверь выходят, в дверь! А он в окно -- раз и ушел. И теперь ему будет... -- Ми­лиционер сложил пальцы в решетку и показал немой на Сте­пана. -- Теперь ему опять вот эта штука будет! Два, -- растопырил два пальца и торжествующе потряс ими. -- Два года еще! Немая стала понимать. И когда она совсем все поняла, глаза ее, синие, испуганные, загорелись таким нечеловечес­ким страданием, такая в них отразилась боль, что милицио­нер осекся. Немая смотрела на брата. Тот побледнел и за­мер -- тоже смотрел на сестру. -- Вот теперь скажи ему, что он дурак, что так не делают нормальные люди... Братья ваши небось не сделали бы так. Немая вскрикнула гортанно, бросилась к Степану, по­висла у него на шее. -- Убери ее, -- хрипло попросил Степан. -- Убери! -- Как я ее уберу?.. -- Убери, гад! -- заорал Степан не своим голосом. -- Уве­ди ее, а то я тебе расколю голову табуреткой! Милиционер вскочил, оттащил немую от брата... А она рванулась к нему и мычала. И трясла головой. -- Скажи, что ты обманул ее, пошутил... Убери ее! -- Черт вас!.. Возись туг с вами... -- ругался милиционер, оттаскивая немую к двери. -- Он придет сейчас, я ему дам проститься с вами! -- пытался он втолковать ей. -- Счас он придет! -- Ему удалось наконец подтащить ее к двери и вы­толкнуть. -- Ну, здорова! -- Он закрыл дверь на крючок. -- Фу-у... Вот каких делов ты натворил -- любуйся теперь. Степан сидел, стиснув руками голову, смотрел в одну точку -- в пол. Участковый спрятал недописанный протокол в полевую сумку, подошел к телефону. -- Вызываю машину -- поедем в район, ну вас к черту... Ненормальные какие-то. А по деревне, серединой улицы, шла, спотыкаясь, немая и горько мычала -- плакала. Летит степью паровоз. Ревет. Деревеньки мелькают, озера, перелески... Велика Русь.

Максим

Максиму Воеводину пришло в общежитие письмо. От матери. Через поля, через леса, через реки широкие долетел род­ной голос, нашел в громадном городе. -- Максим! Письмо... Максим присел на кровати, разорвал конверт и стал чи­тать. В шуме и гаме большой людной комнаты рабочего обще­жития зазвучал голос матери: -- Здорово, сынок Максим! Во первых строках нашего письма сообщаем, что мы жи­вы-здоровы, чего и тебе желаем. Стретили на днях Степана. Ничо пришел, справный. Ну, выпили маленько. Верка тоже ничо -- здоровая. А отец прихварывает, перемогается. А я, сынок, шибко хвораю. Разломило всю спинушку, и ногу к затылку подводит -- радикулит, гад такой. Посоветовали мне тут змеиным ядом, а у нас его нету. Походи, сынок, по апте­кам, поспрашивай, можа, у вас есть там. Криком кричу -- больно. Походи, сынок, не поленись... Игнату тоже написать хотела, а он прислал письмо, что уедет куда-то. А жене его не хочу писать -- скажет: пристают. Он чо-то обижается на те­бя, сынок. Не слушается, говорит. Вы уж там поспокойней живите-то, не смешите людей -- не чужие небось... Походи, сынок, милый, поспрашивай яду-то. Может, поправилась бы я... Максим склонился головой на руки, задумался. Заболело сердце -- жалко стало мать. Он подумал, что зря он так редко писал матери, вообще почувствовал гнетущую свою вину пе­ред ней. Все реже и реже думалось о матери последнее время, она перестала сниться ночами... И вот оттуда, где была мать, замаячила черная беда. Было воскресенье. Максим надел выходной костюм и пошел в ближайшую аптеку. В аптеке было мало народа. Максим выбрал за прилав­ком молодую хорошенькую девушку, подошел к ней. -- У вас змеиный яд есть? Девушка считала какие-то порошки. Приостановилась на секунду, еще раз шепотом повторила последнее число, чтобы не сбиться, мельком глянула на Максима, сказала "нет" и снова принялась считать. Максим постоял немного, хотел спросить, как называется змеиный яд по-научному, но не спросил -- девушка была очень занята. В следующей аптеке произошел такой разговор: -- У вас есть змеиный яд? -- Нет. -- А бывает? -- Бывает, но редко. -- А может, вы знаете, где его можно достать? -- Нет, я не знаю, где его можно достать. Отвечала сухопарая женщина лет сорока, с острым но­сом, с низеньким лбом. Кожа на лбу была до того тонкая и белая, что, кажется, сквозь нее просвечивала кость. Максиму показалось, что женщине доставляет удовольствие отвечать "нет" и "не знаю". Он уставился на нее. -- Что? -- спросила она. -- А где же он бывает-то? Неужели в целом городе нет?! -- Не знаю, -- опять с каким-то странным удовольствием сказала женщина. Максимом стала овладевать злость. Он не двигался с места. -- Еще что? -- спросила женщина. Они были в стороне от других, разговор их никто не слышал. -- А отчего вы такая худая? -- спросил Максим. Он сам не знал, что так спросит, и не знал, зачем спросил, -- вылете­ло. Очень уж недобрая была женщина. Женщина от неожиданности заморгала глазами. Максим повернулся и пошел из аптеки. "Что же делать?" -- думал он. Аптека следовала за аптекой, разные люди отвечали оди­наково: "Нет", "Нету". В одной аптеке Максим увидел за стеклянным прилав­ком парня. -- Нет, -- сказал парень. -- Слушай, а как он называется по-научному? -- спросил Максим. Парень решил почему-то, что и ему пришла пора пока­зать себя "шибко умным", -- застоялся, наверное, на одном месте. -- По научному-то? -- переспросил он, улыбаясь. -- А как в рецепте написано? Как написано, так и называется. -- У меня нет рецепта. -- А что же вы тогда спрашиваете? Так ведь и живую воду можно спрашивать. -- А что, не дадут без рецепта? -- негромко спросил Мак­сим, чувствуя, что его начинает слегка трясти. -- Нет, молодой человек, не дадут. Это снисходительное "молодой человек" доконало Мак­сима. -- До чего же ты умница! -- тихо воскликнул он. -- Это же надо такому уродиться!.. -- Максим, должно быть, изме­нился в лице, ибо парень перестал улыбаться. -- Что вы хотите? -- серьезно спросил он. -- Хочу тебе клизму поставить, молодой человек. -- Что вам надо?! -- опять очень громко спросил парень, явно желая привлечь внимание других людей в аптеке. Максим вышел на улицу, закурил. В душу вкралось от­чаяние. В одной очень большой аптеке Максим решительно на­правился к пышной, красивой женщине. Она выглядела при­ветливее других. -- Мне нужен змеиный яд, -- сказал он. -- Нету, -- ответствовала женщина. -- Тогда позовите вашего начальника. Женщина удивленно посмотрела на него. -- Зачем? -- Я с ним потолкую. -- Не буду я его звать -- незачем. Он вам не сможет по­мочь. Нет у нас такого лекарства. Максим засмотрелся в ее ясные глаза. Ему захотелось вдруг обидеть женщину, сказать в ее лицо какую-нибудь тяж­кую грубость, чтобы ясные глаза ее помутились от ужаса. И не то вконец обозлило Максима, что яда опять нет, а то, с какой легкостью, отвратительно просто все они отвечают это свое "нет". -- Позовите начальника! -- потребовал Максим. И тут, вместо того, чтобы грубо оскорбить женщину, Максим жалобным голосом вдруг сказал: -- У меня мать болеет. Женщина оставила официальный тон. -- Ну нет у нас сейчас змеиного яда, я серьезно говорю. Я могу дать вам пчелиный. У нее что, радикулит? -- Ага. -- Возьмите пчелиный. Змеиный не всегда и нужен. -- Давайте. -- Максиму было стыдно за свой жалобный тон. -- Он тоже помогает? -- У вас рецепт есть? -- Нету. -- А как же?... -- Что? -- Без рецепта нельзя, не могу. У Максима упало сердце. -- Это такой ма-аленький рецептик, да? Бумажечка такая... Женщина невольно улыбнулась. -- Да, да. Рецепт выписывает врач, а мы... -- Дайте мне так, а... А я завтра принесу вам рецепт. Дай­те, а? -- Не могу, молодой человек, не могу. На улице Максим долго соображал, что делать. Даже если он и наткнется где-нибудь на змеиный яд, то без рецепта все равно не дадут. Это ясно. Надо сперва добыть рецепт. По дороге домой зашел на почту и дал матери телеграмму: "А пчелиный яд надо? Максим". Долго в ту ночь не мог заснуть Максим -- думал о матери. Представил вдруг ее мертвой, да так ясно -- гроб на столе, белая простыня, руки белые на груди... Он вскочил и сидя выкурил подряд две сигареты. Кое-как отвязался от страш­ного наваждения. Занималось утро. Спокойно, все шире и вольнее расте­кался над городом свет, и как-то ближе и роднее стали ка­заться люди, которых очень много в этих каменных домах... И все-таки никому нет никакого дела, что у Максима болеет мать. Он оделся и пошел на вокзал -- к людям. На вокзале выбрал себе местечко на диване, сел и стал наблюдать за пассажирами. И самому тоже захотелось вдруг ехать. И показалось, что он едет. За окном -- поля, леса, деревеньки, все мелькает. А в деревнях -- тоже люди. И так хо­рошо сделалось на душе, спокойно. ...Неожиданно прямо перед собой Максим увидел стек­лянную дверь, завешенную изнутри марлей, а над дверью -- табличка: "Медпункт". Он встал и пошел туда. На белом стульчике, за белым столом, облокотившись, сидела белая старушка и дремала. Когда вошел Максим, она подняла голову. -- Здравствуйте, -- сказал Максим. -- Ну, -- ответила старушка. -- Чего? -- Мне рецепт надо. -- Какой рецепт? -- На змеиный яд. Старушка не поняла. -- На какой змеиный яд? Максима толкнула в грудь надежда: старушка хочет спать и, чтобы отвязаться, подмахнет рецептик. -- На змеиный яд -- лекарство такое. -- Я не выписываю рецептов. -- А кто выписывает? -- Врач. -- А когда он будет? -- В девять. -- Старушка начала терять терпение. -- А для чего те рецепт-то? -- А вы не врач? -- В больницу надо идти за рецептом. А мы не лечим. -- Так это ж медпункт? -- Ну и что, что медпункт. Мы -- по травмам. Или сердце у кого... В больницу надо идти. -- А у вас печать есть? Больничная... Старушка рассердилась. -- Тебе чего надо-то? Что ты привязался ко мне? -- Ладно, спи. Максим вышел, осторожно прикрыв за собой дверь. В девять часов он пошел на стройку, отпросился с работы и направился в поликлинику. В бедой стеклянной стенке -- окошечко за окошечком -- белая девушка. Она долго "заводила" на Максима карточку, потом подала ему талончик. Максим посмотрел -- четырнадцатая очередь, на тринадцать тридцать. -- А поближе нету? -- Нет. -- Девушка, милая... -- Максим почувствовал, что опять начинает говорить жалостливым тоном, но остановиться не мог. -- Девушка, дайте мне поближе, а? Мне шибко надо. Пожалуйста. Девушка не глядя на него порылась в талончиках, выбра­ла один, подала Максиму. И тогда только посмотрела на него. Максиму показалось, что она усмехнулась. "Милая ты моя, -- думал растроганный Максим. -- Смейся, смейся -- талончик-то вот он". Его очередь была шестой, на одиннадцать часов. У кабинета врача сидело че­ловек десять больных; Максим присел рядом с пожилым мужчиной, у которого была такая застойная тоска в глазах, что, глядя на него, невольно думалось: "Все равно помрем все". "Прижало мужика", -- подумал Максим. И опять вспом­нил о матери и стал с нетерпением ждать доктора. Доктор пришел. Мужчина, еще молодой. Вышла из кабинета женщина и спросила: -- У кого первая очередь? Никто не встал. -- У меня, -- сказал Максим и почувствовал, как его под­няла какая-то сила и повела в кабинет. -- У вас первая очередь? -- спросил его мужчина с тоской в глазах. -- Да, -- твердо сказал Максим и вошел в кабинет совсем веселым и, как ему показалось, очень ловким парнем. -- Что? -- спросил доктор, не глядя на него. -- Рецепт, -- сказал Максим, присаживаясь к столу. Доктор чего-то хмурился, не хотел подымать глаза. -- Какой рецепт? -- Доктор все перебирал какие-то бу­мажки. -- На змеиный яд. -- А что болит-то? -- Доктор поднял глаза. -- Не у меня. У меня мать болеет, у нее радикулит. Ей врачи посоветовали змеиным ядом. -- Ну, так?.. -- Ну а рецепта нету. А без рецепта, вы сами понимаете, никто не даст. -- Максиму казалось, что он очень толково все объясняет. -- Поэтому я прошу: дайте мне рецепт. Доктора что-то заинтересовало в Максиме. -- А где мать живет? -- В Сибири. В деревне. -- Ну?.. И нужен, значит, рецепт? -- Нужен. -- Максиму было легко с доктором: доктор нравился ему. Доктор посмотрел на сестру. -- Раз нужен, значит, дадим. А, Клавдия Николаевна? -- Надо дать, конечно. Доктор выписал рецепт. -- Он ведь редко бывает, -- сказал он. -- Съезди в двад­цать седьмую. Знаешь где? Против кинотеатра "Прибой". Там может быть. -- Спасибо. -- Максим пожал руку доктору и чуть не вы­летел на крыльях из кабинета -- так легко и радостно сдела­лось. В двадцать седьмой яда не было. Максим подал рецепт и затаив дыхание смотрел на апте­каря. -- Нет, -- сказал тот и качнул седой головой. -- Как "нет"? -- Так, нет. -- Так у меня же рецепт... Вот же он, рецепт... Вот же он, рецепт-то! -- Я вижу. -- Да ты что, батя? -- с таким отчаянием сказал Мак­сим. -- Мне нужен этот яд. -- Так нет же его, нет -- где же я его возьму? Вы же може­те соображать -- нет змеиного яда. Максим вышел на улицу, прислонился спиной к стене, бессмысленно стал смотреть в лица прохожих. Прохожие все шли и шли нескончаемым потоком... А Максим все смотрел и смотрел на них и никак о них не думал. Потом еще одна мысль пришла в голову Максиму. Он резко качнулся от стены и направился к центру города, где жил его брат. Квартира у Игната премиленькая. На стенах множество фотографий Игната; и так и эдак сидит Игнаха -- самодо­вольный, здоровый, -- напряженно улыбается. Максима встретила жена Игната, молодая крупная женщина с красивым, ничего не выражающим лицом. Привстала с тахты... -- Здравствуй, Тамара, -- поздоровался Максим. -- Здравствуй. Максим сел в кресло, на краешек. -- Ты что, не работаешь сегодня? -- спросила Тамара. -- Отпросился, -- откликнулся Максим, доставая сигаре­ты. -- Можно я закурю? -- Кури, я сейчас окно открою. С улицы в затхленький уют квартиры ворвался шум города. Максим склонился руками на колени. -- Ты чего такой? Заболел? -- Нет. -- Максим распрямился. -- У тебя знакомых ап­текарей нет? Или врач, может?.. -- Н-нет... А зачем тебе? -- Мать у нас захворала. Надо бы змеиный яд достать, а его нигде нету. Весь город обошел -- нигде нету. -- А что с ней? -- Радикулит, гад такой. -- Нет у меня таких знакомых. Может, у Игната?.. -- Он скоро приедет? -- А он не уезжал никуда. -- Как?.. А мне мать написала... -- Они хотели ехать... в Болгарию, кажется, а потом отме­нили. Он там сейчас -- в цирке. -- Я тогда пойду к нему. -- Максим встал. -- Ты что-то не заходишь к нам?.. -- Да все некогда... Ну, пока. -- Господи, Максим!.. Я совсем забыла сказать: мы же за­втра домой едем. Туда -- к вам. -- Да? -- Конечно. Максим долго стоял в дверях, смотрел на Тамару. -- У нас Степан пришел, -- к чему-то сказал он. -- Это который в тюрьме был? Максим улыбнулся. -- Он один у нас... -- Ну да, я понимаю. Он пришел, да? -- Ага, пришел. А вы когда едете? -- В восемь, кажется. -- Я, наверно, успею проводить. -- Приходи, конечно, -- разрешила Тамара. -- Ну пока -- до завтра. -- До свиданья.

Игнат

Вахтер в цирке поднялся навстречу Максиму. -- Вам к кому? -- К Воеводину Игнату. -- У них репетиция идет. -- Ну и что? -- Репетиция!.. Как "что"? -- Вахтер вознамерился не впускать. -- Да пошли вы! -- обозлился Максим, легко отстранил старика и прошел внутрь. Прошел пустым, гулким залом. На арене, посредине, стоял здоровенный дядя, а на нем, одна на другой, -- изящные, как куколки, молодые женщины. -- Але! -- возгласил дядя. Самая маленькая женщина на самом верху встала на руки. -- Гоп! -- приказал дядя. Ма­ленькая женщина скользнула вниз головой. Максим замер. Дядя поймал женщину. И тут с него посыпались все ос­тальные. Максим подошел к человеку, который бросал в стороне тарелки. -- Как бы мне Воеводина тут найти? Человек поймал все тарелки. -- Что? -- Мне Воеводина надо найти. -- На втором этаже. А зачем? -- Так... Он брат мой. -- Вон по той лестнице -- вверх. -- Человек снова запус­тил тарелки в воздух. Игнат боролся с каким-то монголом. Монгол был устра­шающих размеров. -- Э-ээ... Друг ситцевый! -- весело орал Игнат. -- У нас так не делают. Куда ты коленом-то нажал?! -- Сево? -- спросил монгол. -- "Сево, сево!" -- передразнил сердито Игнат. -- На ду­шу, говорю, наступил! Дай-ка я тебе разок так сделаю... Монгол взвыл. -- А-а!.. Дошло? Игнат слез с монгола. -- Максим!.. Здорово. Ну, иди погуляй пока, -- сказал он монголу. -- Я с брательником поговорю. Здоровый, бугай, а бороться не умеет. -- Неужели ты его одолеешь? -- усомнился Максим. -- Хошь, покажу? -- Да ну его. Игнат, я письмо получил из дома... Пошли в уборную Игната. -- ...Але! -- возвещает дядя на манеже. -- Гоп! -- Малень­кая женщина опять бесстрашно скользит вниз. Человек с испитым лицом бросает вверх тарелки и поет под нос (для ритма, должно быть): ...Или я не сын страны, -- Или я за рюмку водки Не закладывал штаны... Какой-то шут гороховый кричит в пустой зал: -- А чего вы смеетесь-то? Чего смеетесь-то? Тут плакать надо, а не смеяться. Во! -- Ну, как они там? Я ж еду завтра к ним! -- вспомнил Игнат. -- Мать захворала... -- Но? Что с ней? -- Радикулит. Степка пришел. -- Пришел? Ну, это хорошо. А отец как? Верка... -- Игнат, надо достать змеиного яда. Матери-то. Я вто­рой день хожу по городу -- нигде нету. -- Змеиный яд... Это лекарство, что ли? -- Но. -- Тэк, тэк, тэк... -- задумался Игнат. -- Счас я отпущу своего чайболсана и пойдем ко мне. Попробую дозвониться до кого-нибудь. Игнат ушел. Максим стал рассматривать фотографии брата на стенах. Их тут было великое множество -- Игнат так, Игнат эдак: сидит, стоит, борется, опять стоит и улыба­ется в аппарат. Лента через плечо, на ленте медали. -- ...Ну а ты как живешь? -- вернулся Игнат. Стал оде­ваться. -- Ничо. -- Все на стройке вкалываешь? -- На стройке. -- Эхх... Максим, Максим... -- Ладно, брось про это. -- Чего "брось"-то? Чего "брось"-то? Жалко же мне тебя, дурака. Упрямый ты, Максим, а -- без толку. Так и загнешь­ся в своем общежитии! -- Загнусь -- схоронишь. И все дело. -- Дело нехитрое. А ты лучше подумай -- как не про­пасть! Такой красивый парнина, а... -- На квартире жениться? -- Да не на квартире, а -- нормально, чтобы не бегать по­том друг к другу из общежития в общежитие. Что, Нинка -- плохая баба? -- Для тебя, может, хорошая, для меня -- нет. Вообще, не суйся в мои дела. -- Ох ты. Господи!.. "Дела"... Пошли. Опять прошли пустым залом. -- Как жизнь, Савелий Иваныч? -- покровительственно-снисходительно спросил Игнат у вахтера. Игната просто не узнать: в шикарном костюме, под пиджаком нарядный сви­тер, походка чуть вразвалочку -- барин. Вахтер заулыбался. -- Спасибо, Игнат Ермолаич. Хорошо. -- От это правильно! -- похвалил Игнат. Пошли к троллейбусу. -- Мне же тебе помочь охота, дура. Давай разберемся... -- Сам разберусь. -- Вижу, как ты разбираешься. Два года на стройке вка­лывать, и все разнорабочим. Разобрался, называется, что к чему. -- Чем же моя работа хуже твоей? -- Ну, конечно, -- научили. У тебя своя-то башка должна быть на плечах или нет? Они разговаривают мирно, не привлекая ничьего внима­ния. Сели в троллейбус. Игнат оторвал билеты. Сели на свободное сиденье. -- Ведь тебе уж, слава те Господи, двадцать пять. А ты еще -- ничем ничего: штанов лишних нету. Заколачиваешь девяносто рублей -- и довольный. Устроился бы по-челове­чески -- хоть вздохнул бы маленько. А то ведь на себя не похож стал. Я ж помню, какой ты в солдатах ко мне прихо­дил -- любо поглядеть. Сошли с троллейбуса, пошли двором к подъезду. -- Там, глядишь, курсы бы какие-нибудь кончил... Жить надо начинать, Максим. Пора. Стали подниматься в лифте. -- Я старше вас и больше вашего хлебнул. Поэтому и го­ворю вам... А вы -- что Степан, что т