н. Помню, конечно. -- Ты не помнишь, где работали ее родители? Может, каких-то общих знакомых? -- Нет, вроде... А что? Удивительно как хорошо слышно, подумал Глеб. А когда-то мы думали, что заграница -- это как другая планета. Жалко, что в Интернете нельзя услышать голосов. Интересно, насколько переменился голос Чака. -- Так просто. Решил разыскать. -- Это правильно, -- сказала мама. -- Школьная дружба -- самая крепкая. Ты знаешь, Глебушка, что я тебе посоветую? Есть такая штука -- твой Феликс наверняка знает, -- Интернет. Через него все можно найти. Даже больше, чем потерял когда-то, подумал Глеб, но сказал только: -- Спасибо. Глава двадцать пятая Максим, Светин муж, ушел на работу, детей тоже дома не было. Она приготовила кофе, включила телевизор и тут же выключила: все только и говорили, что о вчерашних выборах. Она взяла Хмелевскую и стала в сотый раз перечитывать "Что сказал покойник". До прихода Глеба еще полчаса. После того, как "Лямбда плюс" закрылась, и Света оказалась без работы, Максим старался быть с ней нежней, но по вечерам допоздна пропадал на службе -- вероятно, боялся тоже потерять место. Володя и Ксюша, наверное, даже радовались, что мама постоянно дома, только Света немного отвыкла все время сидеть с детьми. Сейчас, правда, Володя ушел в школу на практику, сказав, что потом зайдет к приятелю поиграть на компьютере, а Ксюша была у свекрови. Света пила кофе, листала книжку и думала, где сейчас может быть шеф. Например, в Южной Америке, или еще в каких экзотических местах -- о них так приятно читать по утрам в книжке, но перебраться туда насовсем совершенно не тянет. После смерти Миши Емельянова и исчезновения шефа она чувствовала себя какой-то потерянной. Словно это не Абрамов, а она сама куда-то подевалась. Деньги ни при чем: Максим всегда зарабатывал в три-четыре раза больше нее, проживут и сейчас. Дело в чем-то другом. Сплошная линия ее жизни прервалась, будто из знакомой книги вырвали страницу или на кассету с любимым фильмом вдруг записали телепередачу. Накануне позвонил Глеб, сказал, что хочет встретиться. Договорились, что зайдет утром, и Светка терялась в догадках -- что ему нужно? Она видела его мельком на похоронах, почти не обратила внимания. Все суетились вокруг Ирки -- еще бы, в один день потерять мужа, любовника и работу! Хорошо еще, бандиты, наехавшие на Емелю, после его смерти к ней не приставали: поняли, видно, что с вдовы нечего взять или же -- кто знает? -- шеф как-то решил эту ситуацию за кадром. Позвонили в дверь. -- Рад тебя видеть, -- сказал Глеб и поцеловал ее в щеку. Светка предложила ему кофе и рассматривала, пока Глеб размешивал сахар. За последние три года он как-то изменился: то ли потолстел, то ли, наоборот, осунулся. Емеля говорил, что после ухода жены Глеб, похоже, впал в депрессию. От такого и вправду постареешь. Впрочем, сегодня непохоже, что у него депрессия. -- Как у Ирки дела? -- спросил Глеб. -- Ну, как у нее могут быть дела? Нормально. Как же звали его жену? Галя? Тася? Впрочем, какая разница. -- Она держится молодцом. Глеб кивнул и потянулся через весь стол за печеньем, попутно роняя все вокруг. А Глеб тоже держится молодцом, подумала Светка, мы все стараемся держаться. -- Говорят, ты развелся? -- Да, -- ответил Глеб, помешивая сахар. -- Два года назад. Таня в Европу уехала жить. Таня! Точно, ее звали Таня! -- А дети? -- спросила Светка. -- К счастью, не было, -- ответил Глеб. -- Таня не хотела. К счастью! Как странно. Что бы ни случилось, она бы не могла так сказать про Ксюшу с Володей. -- Из наших почти никто не разводился, -- сказала Света. -- Удивительно, правда? Что ж удивительного, подумал Глеб. Все переженились на своих -- на одноклассницах, на девочках из других матшкол, в худшем случае -- на однокурсницах, с того же ВМиК, из Керосинки или физтеха. Он один выбрал другую жизнь, выбрал Таню. -- Она что, получила там работу? -- спросила Света. -- Прости, я забыла: она у тебя программист или физик? -- Художница, -- ответил Глеб и в который раз за последние дни подумал, что много лет себе врал: Танин мир не так уж отличался от матшкольного. Как там было в этой песне? Тепличные выродки из московского гетто. Из одного большого гетто. Никакого выбора. Он, Глеб, и не мог ничего получить, кроме того, что ему досталось: интеллигентная девочка из хорошей семьи. Без разницы -- художница или программистка. Впрочем, вряд ли имеет смысл жаловаться. -- Художница -- это здорово, -- без энтузиазма сказала Света. Глеб подумал, что он и сидит здесь, потому что все еще думает о Тане: даже Снежану он представлял себе ее новым воплощением, Таней, любимой им когда-то и чудесным образом возвращенной в тот возраст, когда они встретились. Но ведь Снежана -- не Таня. Она отдельный человек -- и пока я этого не пойму, все расследование останется безнадежной затеей. -- Что-то я еще хотел тебя спросить... -- Глеб замолчал на секунду, чтобы главный вопрос не прозвучал слишком в лоб. -- Ах, вот что: ты Маринку Цареву давно видела? -- Да с выпускного, считай, не встречались... Точно: я ей звонить пробовала, когда на пятилетие выпуска собирались у меня, -- так у нее телефон изменился, и я ее не нашла. А что? -- Да так... вспомнил просто. Помнишь, история была в десятом классе? Тогда еще Вольфсона забрали, и Маринка порвала с Чаком? -- Да, было дело, -- Света вздохнула. -- Ты знаешь, я все чаще думаю, что наша пятая школа -- лучшее, что у меня было в жизни. А у тебя? Глеб невольно передернул плечами. На мгновение он отчетливо вспомнил Оксану, их бесконечные телефонные разговоры, холодный, липкий пот, неприятный страх. Тогда ему казалось, что это любовь. Слишком много лет прошло: теперь Глеб понимал, что Оксану не любил -- в том смысле, в каком любил потом Таню или готов был полюбить Снежану. Оксана была воротами в большой мир, в настоящую жизнь, что пугала его до дрожи. Как в известной притче, ворота эти были открыты только ему одному -- и в тот раз он ими не воспользовался. Если бы не Таня, так и остался бы в уютном мирке цифр и абстрактных понятий и считал бы лучшим временем своей жизни пятую школу. -- Да, хорошее было время, -- сказал он. Когда Глеб сказал "было", Света вдруг поняла, что с ней творилось последние недели. Пятая школа всегда казалась ей настоящим временем, бесконечными годами дружбы и взаимной поддержки, компанией хороших ребят, совместно строящих свой дом внутри злого хаотического мира. Смерть Емели, бегство шефа, Иркина депрессия -- все это вдруг доказало, что пятой школы больше нет. Что их школьные годы -- были да спыли, за двенадцать лет утекли, будто песок в часах. Они допили кофе и пошли в комнату. Света достала альбом с фотографиями детей, Глеб кивал, но думал о своем. -- Послушай, -- сказал он, -- а ты не знала тогда, за что арестовали Вольфсона? -- Нет, -- покачала головой Светка, -- мне кто-то из девочек говорил, что за порнуху. Смешно сейчас вспомнить, правда? Глеб кивнул. Он вдруг ясно понял, что Света не просто не знала ничего об этой истории -- те четыре года, что они учились вместе, она жила в совсем другом мире. Там не было Галича и Оруэлла, Самиздата и политзаключенных -- и вряд ли Глеб сейчас узнает, что же в этом мире было. Может, подумал он, она и права: то были лучшие годы ее жизни. -- Вольфсона посадили за политику, -- сказал он. -- Говорили, Чак на него стукнул. -- Да, было что-то такое, -- ответила Светка. -- Я так и не поняла, чего все на него тогда взъелись. Ну, пошла его мама к директрисе, так ведь -- родной сын. Ты бы разве не пошел? -- У меня нет детей, -- напомнил Глеб. -- А, -- протянула Светка, -- тогда другое дело. И она пожалела Глеба -- она всегда жалела людей, доживших почти до тридцати лет и еще бездетных. На что они жизнь потратили? Глеб взял у нее из рук фотоальбом и стал рассматривать обложку, где два котенка играли с клубком, а трое утят шли к пруду следом за мамой-уткой. Спокойной ночи, спокойной ночи малыши. Глеб подумал о трупе Снежаны на лестнице и вспомнил доносившийся откуда-то снизу голос старухи, напоминавшей менту про фронт, и резкий ответ мента. Значит, есть свидетель. Что бы ни говорил Горский о поисках убийцы в Сети, надо поговорить с этой женщиной, которая живет этажом ниже Шаневича. -- Хочешь посмотреть? -- Света открыла альбом. Альбом, куда вперемежку были сложены фотографии детей, друзей дома и многочисленных пьянок в подвале у Абрамова. Глеб механически перелистывал страницы. Изредка попадались знакомые лица -- Ирка, Емеля, Абрамов. На одной фотографии Глеб узнал Влада Крутицкого. Крутицкий стоял с модельного вида блондинкой, нежно обнимая ее за талию. Во всей его позе читалась забота и нежность. -- Кто это с ним? -- удивился Глеб. -- Машка, его жена, -- ответила Света. -- У них какая-то романтическая история... типа она была в конкурсе красоты, а он был спонсором. Что-то в этом духе. Глеб долистал альбом. Знакомых почти не попалось. -- Похоже, -- сказал он, -- наш класс почти весь разъехался. Как говорится, иных уж нет, а те далече. -- Как Саади некогда сказал, -- кивнула Светка. Она всегда была отличницей и все цитаты знала с точностью до знаков препинания. Жаль, подумала она, что от этого никакого толку в жизни после школы. Впрочем, пушкинская цитата напомнила ей, что о судьбе друзей ее предупредили заранее. Все сбылось -- даже то, что порой трудно отличить, кто далеко, а кто и вовсе умер. 1984 год. Апрель Стоя у доски, Света Лунева читала с выражением: Из тучки месяц вылез Молоденький такой Маруська отравилась Везут в прием-покой Шел очередной урок по Маяковскому -- Лажа его любила, и поэтому они проходили агитатора, горлана, главаря чуть ли не полгода. Каждый в классе получил по стихотворению, про которое надо было сделать доклад. Вольфсон, на правах любимчика и лучшего ученика, выбрал себе "Нате!" -- отчасти потому, что оно ему действительно нравилось, а отчасти -- чтобы сказать на уроке вслух слово "блядям". Он тогда еще не знал, что Лажа сама устроит двадцатиминутную дискуссию о словах "дерьмо" и "говно" в первых строчках "Во весь голос" -- какое слово более приличное. После такого "блядями" ее явно не удивить. Луневой досталось ничем не примечательное стихотворение про отравившуюся от несчастной любви Маруську. Два года назад Оля Кунина из 9 "В" наглоталась снотворного и месяц провалялась в больнице. Почему-то об этом знала вся школа, и, опасаясь рецидивов, учителя при каждом удобном случае капали всем на мозги о ценности собственной жизни. На туфли денег надо А денег нет и так И вот Маруся яду Купила на пятак Вольфсон считал, что человеческая жизнь особой ценности не представляет. Его Учитель объяснял, что это всего лишь новомодная, гуманистическая идея, возникшая, когда закончились Средние Века и вера в магию. С математической неопровержимостью это означало, что если ты все-таки веришь в магию, в вертикальную иерархию, в Высшие Силы, то человеческая жизнь для тебя больше не ценна -- как не была она ценна для викингов, для воинов Валгаллы, для гитлеровцев. Обычное, профанное мышление не объясняло, чем был фашизм для Европы. Школьная программа и советские книги ничего толком не говорили о том, почему эмблемой СС была мертвая голова, почему эсэсовцы ходили в черном, и зачем вообще вызвали к жизни это тайное общество. Вольфсону повезло: он встретил Учителя, и тот рассказал, что Черный Орден был создан Гитлером, дабы вырастить племя людей-богов. В тайных Бургах ковались воины внутренней партии, проходившие через ритуалы "густого воздуха". Конечно, создатели "Семнадцати мгновений весны" ничего об этом не знали: пройди Штирлиц подобные ритуалы, вряд ли он остался бы советским разведчиком. Иногда пятая школа казалась Вольфсону таким Бургом. Точнее, отборочным семинаром Напола, где отбраковываются недостойные и выбираются лучшие, кто станет заниматься магической и научной деятельностью в институтах Аненербе. Те, кто прошли через пятую школу, Университет или физтех, в конце концов попадали в секретные ящики, где занимались наукой. Сравнение матшкольников с эсэсовцами парадоксально лишь на первый взгляд: и те, и другие намного превосходят обычных людей -- быдло, гуляющее по улицам и увлеченное мелкими делишками. Все эти люди ни на что не годны. Только идея способна поднять их над самими собой. Удивительно, что Советский Союз все-таки победил в той войне. Хотелось бы верить, что у Сталина была своя, красная магия. Однако единственное столкновение Вольфсона с КГБ показало, что нынешнее ЧК -- очень заурядная бюрократическая организация. Ему скучным тоном задавали вопросы, потом записывали ответы. Ни пытать, ни бить никто не собирался. Правда, и он не выпендривался: отвечал как есть, тем более, что следователь и так все знал. Где, когда и с кем Вольфсон встречался, какие книги брал читать и так далее. Единственное, в чем Вольфсон не сознался -- в том, что читал "Майн Кампф". Можно было сказать, что это он изучал идеологию врага, но было ясно, что за такое по головке не погладят. А так -- что можно было ему предъявить? Ксерокс частично переведенной в "Вопросах философии" книжки? Скандинавские саги? "Преступник номер один", выменянный на макулатурного Дюма в "Букинисте" на Ленинском? Следователь дал понять, что Вольфсона заложил Чаковский -- и Вольфсон, конечно, растрепал об этом на всю школу. Это было классно -- стать жертвой политического доноса. Потом кто-то сказал Чаку "стукач" -- и понеслось! "Чак -- стукач" стало таким же мифом класса, как легенда о пизде подмышкой у Емели, или что Феликс -- гомосек. Две недели назад Чак пришел к Вольфсону домой и рассказал, как все было на самом деле. Когда Белуга взяла его за шкирку и повела к директрисе с матерными антисоветскими стихами, он даже не испугался. Дома родители ругались, а он в какой-то момент потерял терпение и брякнул, что это все ерунда, вот Вольфсон ходит куда-то читать фашистские книги -- и ничего! -- Я же не знал, -- оправдывался Чак, -- что мама на следующий день побежит к директрисе и буквально моими словами ей скажет: не трогайте, мол, моего сына, его одноклассники и не такое выделывают! -- То есть ты настучал, но только маме, -- сказал Вольфсон и начал тихонько постукивать по столу. -- Я не стучал, я проболтался, -- сказал Чак. Он был какой-то пришибленный -- особенно после того, как они поругались с Маринкой. Теперь Вольфсон провожал ее до дома и даже заходил пить чай. Весь класс был уверен, что они занимаются там этим самым, но дальше поцелуев дело не шло. Может, Чак все врал, и Маринка была еще девочкой, а может, Вольфсон был недостаточно настойчив. Так или иначе, он был вполне счастлив -- на уроках Маринка сидела через проход, и он часто смотрел на ее красивый профиль, сам не веря, что теперь она -- его девушка. Его любовь не была плотской страстью Чака -- это было настоящее космическое чувство. Иногда, мечтая о том дне, когда они с Маринкой, наконец, займутся любовью, Вольфсон думал, что это будет настоящий момент магии, алхимическая свадьба, инициация, которую они пройдут вместе. Вот и сейчас, не слушая Лажу, он разглядывал завитки волос над Марининым левым ухом и вдруг понял: что-то случилось. Смысл слов до него еще не дошел, но он услышал, как изменилась интонация Лажи, и увидел, как дернулась Марина. Потом включили звук: -- Ребята! Вчера трагически погиб наш товарищ, Алеша Чаковский. Он выпал из окна своей квартиры и умер, не приходя в сознание. Сейчас идет следствие, выясняются причины этой трагедии... И Глеб вспомнил, как на прошлой неделе Чак вошел в класс после перемены, а они все начали стучать карандашами по партам -- типа, ты стучи, стучи, тебе Бог простит, а начальнички, Лех, тебе срок скостят, -- и Чак выбежал из класса, хлопнув дверью. Марина думала, что должна бы сейчас заплакать, но не может, и только чувствовала, что кружится голова, и сейчас она грохнется в обморок. Вцепившись изо всех сил в парту, она думала, что до скончания времен больше никто не назовет член эбонитовой палочкой. Вольфсон старался вытряхнуть из головы стихи Маяковского и почему-то думал лишь о том, как же оно так случайно совпало, когда стихи раздавали две недели назад, да и Чак ничего не знал, кто когда какое стихотворение будет анализировать, и значит, это тоже -- магия. Витя Абрамов сидел, не поднимая глаз. В голове только одна мысль: знай одноклассники правду, они бы назвали его убийцей. Глава двадцать шестая С порога Глеб услышал как Арсен говорит: -- Мой народ в очередной раз сделал свой выбор. Он отверг коммунизм. -- То есть ты тоже голосовал за Елкина и геноцид русских? -- спросил Ося. -- Я вообще не голосовал, -- ответил Арсен. -- У меня же израильское гражданство. Сегодня все собрались, чтобы сделать групповую фотографию для первого номера. Пожалуй, со дня смерти Снежаны Глеб не видел всех вместе: пришли Бен с Катей, Шварцер, самодовольный как никогда, Ося в парадной майке с Егором Летовым, Муфаса и еще полдюжины постоянных участников посиделок в Хрустальном. -- Что, второго тура не будет? -- спросил Глеб Бена, и тот углубился в детали выборной системы и закончил тираду историей о том, как собирался голосовать против всех, но в последний момент пожалел Явлинского, потому что он стоял последним по алфавиту. -- Вроде, человек неплохой, образование высшее, в КПСС не состоял. Ну, я и проголосовал за него, тем более, что ему и не светило. -- Явлинский -- это отдельное говно, -- сказал Арсен. -- Помню, в 1993 году, когда макашовцы стволы собирали, чтобы идти мэрию и Останкино штурмовать, Явлинский писал в "Независьке", что Ельцын, сука, попирает демократию. -- На самом деле, демократия так и выглядит: отключение воды и света в осажденном Белом Доме, -- вставил Ося. -- И потому я -- за тоталитаризм и консервативную революцию. -- Противно было читать, -- продолжал Арсен. -- К тому же он взял к себе проходимца Паульмана копирайтером. -- Круто, -- сказал Бен, -- но ты погоди. Вчера вечером мы к Катиным родителям ходили, и ее мама спрашивает, за кого я голосовал. Ну, я рассказываю, как сейчас: хотел против всех, но голосовал за Явлинского, потому что он стоял последним. Рассказал и вышел в туалет, а Катина мама говорит: "Какой он у тебя все же аполитичный! Ведь во втором туре Зюганов будет на последнем месте, так он за него и проголосует!". Круто, правда? В ответ Арсен начал длинно рассказывать, как ему противно, что выбирая Елкина сегодня, мы обрекаем себя на то, чтобы выбрать Лебедя в 2000 году, но за Зюганова он голосовать тоже не пошел бы, ибо не хочет быть рядом с Витюшей Анпиловым, и будет слишком противно, если они победят. -- А если мы победим, -- сказал Андрей, -- будет стыдно, что голосовали, потому что и без нас бы обошлись. Глеб подумал, что ему, пожалуй, решительно все равно, кто победит, и вышел в большую комнату. Там играл Ник Кэйв, а Катя танцевала в компании с Шаневичем и Муфасой. И довольно громко подпевала: On the last day I took her where the wild roses grow And she lay on the bank, the wind light as a thief As I kissed her goodbye, I said, 'All beauty must die' And lent down and planted a rose between her teeth Почему-то на предпоследней строчке Глеб опять вспомнил Снежану и подумал, что ее призрак мог бы присоединиться к этому танцу и еле слышно подпеть голосом Кайли Миноуг. Он налил себе водки и выпил. Интересно, подумал он, сопьюсь я, если и дальше буду здесь работать? Глядя на танцующую Катю -- Машу Русину -- он ощутил приближение знакомой апатии. Чем он занят последние дни? Пробует вычислить убийцу Снежаны, узнать, кто выдал себя за покойного Чака или найти Маринку Цареву, надеясь, что в конце концов, как в плохом детективе, все три линии сойдутся: псевдоЧак окажется Маринкиным любовником и убийцей Снежаны. Эта версия нравилась Глебу прежде всего потому, что позволяла не думать о собравшихся здесь как о потенциальных убийцах. Теперь он лучше понимал Горского, который призывал искать убийцу только в виртуальном мире. Глеб пошел на кухню и в коридоре у окна увидел Бена и Осю. С политикой они, слава богу, разделались. -- Взять хотя бы Визбора, -- говорил Ося. -- Это же настоящий евразийский поэт, его тексты наполнены эзотерикой. -- Где? -- возмутился Бен, -- где у него эзотерика? Только не надо про его одноклассника, погибшего за единую Евразию под городом Герат. Возьмем что-нибудь классическое -- скажем, про солнышко лесное. -- Пожалуйста, -- ответил Ося, -- будет тебе солнышко лесное. Я раньше никак не мог понять: кто ж ему мешает вернуться к этой, с которой он у янтарной сосны? Жена, что ли? Алла, если не ошибаюсь, Якушева? -- Ада, -- сказал Глеб. Емеля любил петь старое КСП, бывшее еще до Мирзаяна и Лореса. -- Вот оно! -- порадовался Ося. -- Жена из ада. Такое случайно не бывает! -- Так почему он вернуться не мог? -- спросил Глеб. Сейчас, больше чем когда-либо, он был уверен, что вернуться нельзя никуда и никогда. -- Потому что это песня про солярную магию! Она же солнышко лесное, потому что он ее вызывает солярным ритуалом! Она типа суккуба и может появляться только в одном месте. И мы знаем, в каком: ручей у янтарной сосны плюс кусочек огня. И, вероятно, только в какой-нибудь правильный день. -- В какой? -- машинально спросил Глеб. -- Мы знаем, в какой, -- радостно провозгласил Ося -- ответ явно пришел ему в голову только что: -- В летнее солнцестояние. Двадцать второго июня ровно в четыре часа. -- Круто, -- потрясенно сказал Бен, а Глеб пошел дальше на кухню, недослушав до Осину речь: вот именно поэтому его, Осю, и огорчает переориентация Бена на современную попсу. На кухне никого не было, и Глеб вернулся в комнату. Диск кончался, Катя и Бен обнявшись топтались под "Death is Not the End", и Глеб вспомнил письмо Чака с того света. Потом все, в ожидании опаздывающего фотографа, пили водку и обсуждали, где взять денег на журнал. Насколько понял Глеб, идей было несколько: размещать в журнале рекламу, делать новости для внешних заказчиков, наподобие новостного агентства, и продавать статьи в другие журналы. -- А еще, -- сказал Андрей, -- можно устраивать он-лайн пресс-конференции. -- Это будет круто, -- кивнул Бен. -- Алену Апину позовем или даже Аллу Пугачеву. -- Проще все-таки начать с Пригова, -- сказал Шаневич, -- а потом, скажем, "АукцЫон". -- Или Пелевина, -- добавил Андрей, и Глеб остро почувствовал, что некому добавить: "и Тарантино". Глава двадцать седьмая Ему стало грустно, и он вернулся в офис. В ящике лежал ответ Вольфсона: Валерка проснулся и писал, что может сейчас встретиться на IRC. Глеб быстро создал канал и отмылил название Вольфсону. -- Ты ничего не слышал про Маринку Цареву? -- спросил Глеб. -- Нет. А что, она в наших краях? -- Да нет, судя по всему -- в Москве. -- А ее что, кто-то видел после школы? Я думаю, она давно уже свинтила куда-нибудь, как все нормальные люди. Глеб подумал, что Вольфсон никогда не считал нужным скрывать, как относится к собеседникам. -- Оксана говорила, что Емеля встретил ее незадолго до смерти, -- ответил он. -- Это не довод. Мало ли, где он ее видел. Может, она ему приснилась. Теперь же не спросишь. -- Ты прав, -- ответил Глеб и подумал, что список вопросов, которые уже некому задать, все растет. Впрочем, кое в чем Вольфсон мог помочь разобраться. -- Я тут вспоминал наш десятый класс, -- написал Глеб. -- И вот решил тебя спросить. Что это за история была, когда тебя забрали? Вы тогда так конспирировались, что я ни хуя не понял, о чем речь. -- Да так, хуйня какая-то детская, -- ответил Вольфсон. -- Мамаша Чака наябедничала директрисе, а та с перепугу позвонила в гебуху. Я уж не помню, чего мне шили. Глеб разозлился и выстучал на клавиатуре: -- Кончай выебываться. Теперь об этом можно рассказать. Последняя фраза -- название книжки, написанной американскими физиками, которые конструировали, кажется, атомную бомбу или что-то в этом духе. Вышедшая еще в советское время, она все время вспоминалась Глебу во время гласности. Название почему-то казалось грустным: как правило, если о чем-то можно рассказывать, уже не имеет смысла это делать. -- Ну, если тебе так надо, -- ответил Вольфсон, -- пожалуйста. Хотя я уже плохо помню. Одним словом, я изучал нацисткую мифологию. Был человек, я называл его Учителем, и у него дома было что-то вроде кружка. Началось все с какого-то ксерокса из "Вопросов философии", с фрагментом из книжки каких-то французов... что-то вроде "Заря магии", не помню уже сейчас. А потом Учитель принес полный Самиздатовский перевод. Глеб быстро перешел в Нетскейп и в Рамблере набрал в поисковой строке "заря магии". Вылезло девять ссылок -- все в меру бессмысленные. По крайней мере, к нацистской мифологии отношения не имели. -- Короче, мы изучали тайную историю нацизма. Секретные ордера, настоящий смысл СС и так далее. Оказалось, что фашисты во многом были правы. Взять хотя бы евгенику: если не заботиться об улучшении генофонда, человечество вымрет. Я, конечно, не имею в виду их методы, только общую идею. Короче, для меня, как для еврея было очень важно, что не все так линейно, как мне в школе говорили. -- Вероятно, -- пошутил Глеб, -- это были наши, евразийские, фашисты. -- В каком смысле -- евразийские? -- удивился Вольфсон. -- А разве африканские бывают? Не считая, конечно, черных пантер. Глеб изобразил из скобки и двоеточия смайлик -- мол, я пошутил, -- а Вольфсон продолжал: -- Честно говоря, я все забыл уже. Были какие-то штуки, которые мне очень нравились. Скажем, что война началась 22 июня: не потому, что самая короткая ночь, и удобнее напасть, как нас учили. Наоборот: это самый длинный день в году, и астрологи предсказали Гитлеру удачу. Мол, немцы -- солнечная нация, а славяне -- холодная, потому в этот день и надо начать. Глеб вспомнил, что сегодня уже был разговор про 22 июня, и хмыкнул про себя. Было бы забавно познакомить Осю с Вольфсоном. -- Вот они обломались, когда зима 1941-го оказалась такой холодной. Они ж думали, что это война солнца против снега. Ну, и просрали в конце концов. Глеб ответил еще одним смайликом. Теперь ясно, чем занимался тогда Вольфсон. Как писал Чак_из_нот_дэд -- нынче это стало модно. Глеба охватила тоска. Еврейские мальчики, увлекающиеся нацизмом, казались ему каким-то оксюмороном. -- Я вот сообразил, что работаю сейчас в фирме Sun. Двенадцать лет назад я бы точно решил, что ее основали сбежавшие в Америку нацисты. Впрочем, если так рассуждать, то "Белоснежку и семь гномов" Дисней сделал по заказу Сталина. Глеб замер. Все сложилось. Солярная магия, жертвоприношение, близкое равноденствие... У меня идеальное алиби: я пил и танцевал. Ося в самом деле мог знать Марину и, конечно же, вполне способен изображать мертвеца: пошутить, как минимум. Chuck_is_not_dead не случайно выглядело парафразом надписи на майке: Ося так уверен в своей безнаказности, что даже ключ дал. Что до убийства -- почему бы нет? К тому же, Ося мог знать иероглиф -- недаром он так оживился, когда Глеб стал его толковать. И вообще, человек, открыто называющий себя сатанистом, очевидно, нездоров. С него станется принести ни в чем не повинную девушку в жертву. На экране появилась очередная Вольфсоновская реплика: -- Я думал тут на днях про нашу школу. Мы же были дико умные. Мы, выпускники оруэлловского года, были первым поколением, которое вышло из советской школы абсолютно без иллюзий. Более того: мы были единственноым поколением, которое считало, что живет при тоталитаризме -- при том, что тоталитаризма как раз уже не было. Думаю, у меня все так хорошо сложилось, потому что я был заранее ко всему готов. Честно говоря, подумал Глеб, наш тоталитаризм был просто еще одной иллюзией. За спиной Глеба открылась дверь: -- Эй, -- позвал Андрей, -- пошли типа фотографироваться! Напечатав "/me уходит" Глеб вышел в большую комнату, где расположилась вся редакция. Он встал сбоку, прямо перед Муфасой, и рядом с ним, с самого края, встала Нюра Степановна. Глеб почувствовал запах "кэмела" и вспомнил их торопливый секс. Все улыбнулись и посмотрели в объектив, и тут за спиной фотографа запищал факс. Нюра крикнула: -- Ой, бумага кончилась! -- и собралась бежать, но Шаневич ее остановил: -- Ну и черт с ней, с бумагой! Вспышка, еще и еще. Как маленькое солнце, подумал Глеб. Позади него Ося втолковывал Шварцеру, что никаких хакеров не существует: -- Просто те же люди, что должны охранять большие системы, их ломают, чтобы поднять зарплату. А банки списывают на хакеров те деньги, что разворовали сами. Левин вот клялся, что взял всего тысяч сто, а помнишь, сколько на него повесили? -- Тихо! -- прикрикнул Шаневич. Еще раз клацнул затвор. -- Готово, -- сказал фотограф. -- Круто, -- сказал Бен. -- Теперь навсегда так останемся. Все заговорили одновременно, словно были пьяны или просто сильно возбуждены. Они по правде думают, что сейчас работают для вечности, подумал Глеб. А может и нет, может, их прет, потому что это новое дело, и они здесь первые. И они чувствуют такой драйв, что воспоминания о нем хватит если не на вечность, то на всю их жизнь. Ему стало грустно. На этом празднике он был случайным гостем. Он был зван, но не мог принять приглашения. В квартиру на Хрустальном, которая наверняка останется в истории русского Интернета, он зашел лишь для того, чтобы сверстать несколько десятков страниц. По большому счету, Повсеместно Протянутая Паутина и глобальная сеть оставляли его равнодушным. Может, потому что у Оксаны и у Тани не было мэйлов. Да и Снежане теперь мэйл ни к чему. Глава двадцать восьмая Феликс работал в ФизХимии на Ленинском, неподалеку от пятой школы. К 1996 году институт опустел, библиотека открывалась через день, и научная работа почти прекратилась. Говорили, что в других корпусах не работали туалеты и лифты, здесь же поддерживалось какая-то видимость цивилизации. Тем не менее, каждый спасался в одиночку. Последние три месяца Феликс писал на заказ модуль для бухгалтерской программы и сегодня вот уже два часа искал ошибку. Краем глаза он посматривал на часы, отдельным окошком висящие в углу доисторического EGA-монитора, закупленного лабораторией еще в конце восьмидесятых: полпервого должен прийти Глеб. Вот странно: толком не виделись уже много лет, а тут встретились на Емелиных похоронах, и месяца не прошло, как Глеб перезвонил, сказал, что хочет повидаться. Собирался зайти вечером, но Никита что-то приболел, и Нинка вряд ли гостю обрадуется. Договорились встретиться прямо в институте. Глеб позвонил с проходной, Феликс взял бланк пропуска, подписанный вечно отсутствующим завлабом, вписал "Глеб Аникеев" и пошел вниз. Столовая в Институте давно не работала и потому они пили чай прямо у Феликса, где все равно больше не было ни души. Воду кипятили на газовой горелке под тягой -- только остатки оборудования и напоминали теперь о химии. -- Ты все эти годы так здесь и проработал? -- спросил Глеб. -- Числюсь, -- ответил Феликс и подумал, что, наверное, кажется Глебу неудачником: такое, мол, было интересное время, а он его просидел здесь, в лаборатории. -- Так это странно, -- сказал Глеб. -- Я помню, в школе ты был для меня... ну, чем-то особенным. Мы тебя, конечно, дразнили то Железным, то Голубым, но я тебе завидовал. Помнишь, мы с тобой как-то весной гуляли? Феликс попытался вспомнить. Что-то такое было: всем классом ходили в Музей Маяковского на экскурсию, потом вместе с Глебом пошли бродить по городу. Феликс помнил прогулку смутно, потому что тогда думал только о Карине Гилеевой -- студентке, с которой познакомился на каникулах, когда родители взяли его с собой в Карпаты кататься на горных лыжах. На лыжах он с тех пор не стоял ни разу, но накануне возвращения в Москву Карина пришла к нему в комнату и сама расстегнула молнию на его спортивной куртке. Первый в жизни половой акт продлился меньше сорока минут -- как раз столько и понадобилось его родителям, чтобы пообедать в местном гостиничном ресторане и вернуться в номер, где Феликс и Карина сидели в разных углах и беседовали о кино и литературе, как и положено детям из приличных семей. В Москве Феликс вспоминал об этом с гордостью, но повторять Карина не рвалась, и приходилось долго ей звонить, встречаться урывками, водить по ресторанам, поить дорогим вермутом и ворованным у родителей коньяком. -- Для меня это был такой урок свободы, -- продолжал Глеб. -- Помнишь, я спросил: "А куда мы идем?", -- а ты ответил: "А какая разница? Идем -- и все. Просто гуляем. Разве надо всегда знать, куда идешь?" -- Я так говорил? -- изумился Феликс. -- Ну, или почти так, -- смутился Глеб. -- Я так запомнил. Теперь Феликс вспомнил: тем вечером он уверенно вел Глеба московскими переулками прямо к Карининому дому. Они постояли во дворе, Феликс посмотрел на темные окна и, ничего не объяснив, грустно пошел к метро. Через полгода Карина заявила, что больше не желает его видеть, оставив в наследство неплохие технические навыки в сексе и чудовищную неуверенность в себе -- во всем остальном. Навыков, впрочем, хватало, чтобы на физфаке слыть донжуаном и грозой слабого пола -- по крайней мере, до третьего курса, когда Феликс женился на малознакомой девице с биофака, которую как-то снял на пьяной вечеринке. -- Это был для меня урок свободы, -- повторил Глеб. -- Я потом это часто вспоминал, когда уже с Таней жил. Неважно куда идти. Просто гуляем. -- Про Таню слышно чего? -- спросил Феликс. Глеб познакомил его с женой, и Феликс нашел ее совсем не похожей на тот образ, что создался у него по рассказам Глеба. Она была сильно старше, слишком много пила и смотрела сквозь собеседника. Честно говоря, тут Феликс никогда Глеба не понимал. -- Нет, -- ответил Глеб. -- А что мне до нее? Она в Европе где-то. В прошлом году Феликс тоже побывал в Европе, и в Германии случайно встретил Карину. Она уехала вместе с родителями в конце восьмидесятых и сейчас работала официанткой в какой-то берлинской забегаловке. Узнав Феликса, первая его окликнула. -- Скажи, -- спросил Глеб, -- ты про Маринку Цареву ничего не знаешь? А то мне Абрамов что-то рассказывал. Ну, до того, как исчез окончательно. -- Про Маринку? -- переспросил Феликс. -- Я встречал ее недавно, месяца два назад. Постарела сильно, с трудом узнал, осунулась вся как-то. -- И где она? -- В какой-то компьютерной конторе, кажется. Я ее на Комтеке видел, в апреле. -- Телефон не взял? -- Да нет, -- Феликс пожал плечами. -- Она как-то не рвалась общаться. Она с каким-то мужиком была. Да и я к ней, честно говоря, всегда был равнодушен. И история эта... как-то после смерти Чака совсем уж противно стало. -- А при чем тут Чак? -- спросил Глеб. Феликс на секунду замялся. Столько лет прошло, а все боится рассказать то, что сказал ему когда-то Абрамов. Впрочем, по справедливости, для школьных грехов должен быть срок давности -- и для этой истории он давно прошел. -- Абрамов мне рассказывал, что это он подбил Чака стукнуть на Вольфсона, -- сказал Феликс, -- чтобы Маринка ему досталась. -- Постой, -- сказал Глеб. -- Вольфсон говорил, что это реально мама Чака бегала к директрисе. -- Ну да, -- кивнул Феликс. -- Но ведь это Чак ее, наверное, подговорил, так ведь? -- Может быть ... -- протянул Глеб. -- Теперь я понял, что Абрамов имел в виду... Феликс подошел к окну, откуда был виден кусок Ленинского проспекта, и задумчиво сказал: -- Я тут на днях решил мимо школы проехать. Так там на углу Университетского, где всю жизнь стоял плакат "Вся влась в СССР принадлежит народу", теперь реклама какого-то банка. И я подумал: нет разницы, что написано, важно место. То есть реклама -- она как лозунг. Он хотел объяснить, что за прошедшие годы все изменилось не так сильно, как когда-то казалось, и в целом система работает по-прежнему: на месте лозунга -- реклама банка, на месте КГБ -- бандиты, а все остальное -- без изменений: предательство на месте предательства, дружба на месте дружбы. С той лишь разницей, что, судя по рассказам его ушедших в бизнес однокурсников, с каждым годом места для дружбы все меньше, а для предательства -- все больше. -- Да, -- кивнул Глеб, -- реклама такая же ложь. Но я вот думаю: а что было бы, если бы мы проснулись -- и там снова лозунг? Причем тот же. -- Заснули бы обратно, -- пошутил Феликс. -- Нет, я серьезно, -- не унимался Глеб. -- Если бы мы проснулись в 1984 году, такие, как мы есть, со всем знанием о том, что будет в 1987-м или там в 1991-м. Что бы мы делали? Я бы не стал так переживать из-за Карины, подумал Феликс. Учил бы английский в универе и вообще пошел бы на ВМиК. И надел бы гондон, перед тем как десять лет назад трахнуть Нинку по пьяни. Но вслух сказал совсем другое: -- Когда у меня бабушка умерла в 1989-м, я бы не стал на оставшиеся от нее деньги покупать себе "икстишку", уговорил бы родителей продать видак и телевизор и купил бы на все деньги квартиру в центре. Если бы я тогда не был так пьян, продолжал Феликс про себя, не было бы Оленьки, а был бы только Никита. Нет, что я? Никиты тоже не было бы, да и меня бы здесь не было, а был бы я где-нибудь в Силиконовой Долине или, на худой конец, в каком-нибудь "1С". Странно подумать, надетый десять лет назад гондон лишил бы меня двух детей сразу. Словно одним актом зачатия я сделал сразу двух, с разницей в восемь лет. -- А я бы купил акций МММ, -- сказал Глеб, -- и продал бы их за неделю до краха. Если бы точную дату не забыл. Внезапно Феликс вспомнил, как Никита бесконечно долго повторял с утра в прихожей: "Пока папа! Пока папа! Пока папа!" -- до тех пор, пока Нинка ему не наподдала. Он отошел от окна и сказал: -- На самом деле, я бы оставил все как было. -- Ты не понял, -- сказал Глеб, -- я имею в виду, что ты в 1984 году был бы сегодняшний ты. Это не о том, как прожить жизнь заново, это о том, как прожить последние 12 лет другим человеком. Другого возраста, с другими знаниями. -- Я бы пришел к себе и дал пару советов, -- ответил Феликс. Я бы пошел и познакомился с Таней, подумал Глеб, но я был бы тогда старше ее на восемь лет, и все было бы по-другому. И две недели назад я не пустил бы Снежану на лестницу. Глава двадцать девятая -- Я вот на днях типа задумался, -- сказал Андрей, наливая водку. -- Чем бы я хотел заниматься всю жизнь? Если как бы выбрать какое-то одно занятие. -- Может, секс? -- задумался Бен. -- Нет, все-таки я бы предпочел еду. -- Я бы читал и слушал музыку, -- сказал Ося. -- А если что-то одно, то все-таки секс. В стиле какой-нибудь евразийской тантры, еще не открытой. -- Ты бы и открыл, -- вставил Бен. -- А ты, Глеб? -- Я бы спал, -- мрачно ответил Глеб. -- Или просто лежал бы на диване. -- А я бы типа разговаривал, -- сознался Андрей, -- что, собственно, я и так делаю. -- Как и все мы, -- сказал Бен. -- Собственно, мы делаем то, что выбрали бы, -- поправил Ося. Все засмеялись, а молчавший до того Шаневич вдруг сказал: -- Пять лет назад я бы ответил -- смотреть. Глеб встал из-за стола. На этой неде