Оцените этот текст:


--------------------------------
 © Copyright Валерий Суси, 1998
 Date: 11 Oct 1998
 Оригинал романа расположен на домашней странице Валерия Суси
 http://www.kolumbus.fi/susi.valeri/
 Email: susi.valeri@kolumbus.fi
 Автор будет рад получить на свой email мнения и замечания читателей.
--------------------------------

               (роман в четырех частях с предисловием и эпилогом)






     Что  такое вера? Если под этим понимать не только веру в Иисуса Христа,
а более того, понимать, что множество  людей  на  земле  поклоняются  другим
богам?  Веру,  вообще?  Веру  одних,  что  мир  произошел от обезьяны и веру
других, что начало всему положил Всевышний? Веру в разум; в то, что  красота
спасет  мир;  веру в то, что цивилизация погубит сама себя? Что такое вера в
коммунизм, капитализм,  фатализм,  гуманизм?  Вера  в  собственные  силы,  в
астрологию;  в  магию;  в  то,  что  черная  кошка,  перебежавшая дорогу - к
несчастью? Вера в Кашпировского или вера в  медицину?  Вера,  что  компьютер
заменит  книгу?  Что постмодернизм "убьет" реализм, что символ есть - смысл?
Что смысла, вообще, нет ни в чем? Что,  наконец,  Вам  полезней  отдыхать  в
Крыму, а не на Рижском взморье?
     Что же, это такое? Вера - в таком широком понимании?
     Это  -  свобода  выбора!  Вот  что  это такое! Может быть, единственная
реальная привилегия индивидуума.
     Свободный вольный выбор! Право думать так, как человеку  позволяют  его
знания,  опыт, воспитание, культура, природа, менталитет, способности, разум
и интуиция.
     Именно - право думать! Верить!
     Но следует помнить и различать разницу между тем, что  человек  думает,
во  что  верит и о чем свободно высказывается и тем, что составляет суть его
дел.
     Дела могут быть осуждены, если они  не  благовидны!  Но  ни  мысли,  ни
убеждения,   ни  вера!  Потому  что  они  -  интеллектуальная  собственность
индивидуальности и рождены свободным духом!
     Да, искусство - не только волеизъявление автора!  Оно  еще  обладает  и
силой воздействия и способно поколебать чьи-то взгляды и убеждения (если это
так, то какова же, тогда, цена этих взглядов и убеждений)?
     Так  что же делать тем, кто предпочитает не испытывать силу собственных
убеждений, не доверяет  им,  и  спешит  объявить  "бесовским"  все,  что  не
согласуется с их представлениями?
     Очень  просто!  Можно  выключить  телевизор,  книжку  можно выбросить в
мусорное ведро, а выставку - обойти! И нет проблем!
     А потому, позвольте, дать Вам искренний совет: если Вы настроены судить
мысли, а  не  дела  и  по  Вашему  "Своду  законов"  вольный  выбор  есть  -
преступление,  то  отложите,  теперь  же,  этот  роман! Людям же, набожным и
чувствительным к своей вере, я рекомендую это сделать со  всем  уважением  к
ним и со всей настоятельностью!
     Этот роман, простите - не для Вас!
     Автор.




     Неприятности,  почему-то,  не выносят одиночества и, если обрушиваются,
то непременно скопом. Точно, как банда малолеток.
     Народ,  вдруг,  потерял  интерес  к  товарной  бирже.   Крупные   фирмы
постепенно  захватывали  рынок  и  предлагали  товар  прямо со своих могучих
складов, разбросанных по всей окружности кольцевой дороги.
     Филимонов ничего не смыслил в финансах и ценных  бумагах.  Он  даже  не
находил  в  себе  сил  заставить  себя вникнуть в их хитроумное движение. (К
огорчению, из комсомольского прошлого не удалось прихватить с собой,  почти,
никаких практически-полезных знаний, которых потребовал свободный рынок).
     Мало  того,  в  результате  какого-то  просчета  в  совершении одной из
последних сделок, он оказался  должен,  весьма,  кругленькую  сумму  в  виде
каких-то  неустоек.  Серьезные и грубоватые мужчины названивали по вечерам и
обещали "включить счетчик".
     В довершение, Маша сломала ногу. Беспомощно прыгала  по  квартире,  как
подраненная  птица.  Пару  раз Филимонов попробовал "надраться", но оба раза
его так терзало похмелье,  так  выворачивало  кишки,  словно,  там  орудовал
лопатой кочегар - по ошибке, вместо паровозной топки.
     - Тебе  же  не  двадцать  лет, - укоризненно напоминала жена, - Пожалей
хоть сам себя!
     - Все, Маша, все! Больше не буду! - клялся Филимонов.
     Звонки  становились  навязчивей  и  угрожающей.   Нужно   было   что-то
предпринимать. Срочно.
     - Обратись к Дрозду, - посоветовала Маша. - Вы же друзья. А у него ведь
остались большие связи.
     Дрозд  был  частым  гостем  все  то  время,  три  или четыре года, пока
находился в должности районного прокурора. Должно быть,  ему  было  нелегко.
Выглядел  обычно  умотанным  и  раздраженным.  Приходил  поздно,  когда Маша
спроваживала дочь в постель и будь на его месте кто-то другой, то давно  был
бы  отучен  от  этой  привычки.  Дрозду  прощалось.  Раздражение, которое он
приносил с собой, было похоже на грязь, скопившуюся за день  у  рабочего  на
стройке.  Оно  и  смывалось  так  же  легко,  как  легко смывается грязь под
упругими  струями  воды.  Только  вместо  душа  требовалась  невзыскательная
кухонная атмосфера, бутылка коньяка и старый друг напротив.
     Коньяк  (неизменно "Белый аист") и лимон Дрозд всегда приносил с собой.
Молча проходил в кухню,  выкладывал  все  это  на  стол,  усаживался  сам  и
закуривал.  Все молча. Словно, пытаясь дать время раздражению раствориться в
дружеском тепле.
     Филимоновы привыкли и воспринимали "явление"  без  тягостного  ощущения
неловкости.  Дрозд  был "свой". А "своих" мы воспринимаем такими, какими они
есть. Не задумываясь о том, что и всех остальных следовало  бы  воспринимать
так  же.  Нет.  От  остальных мы требуем полного понимания, уважения к себе,
внимания, часто подчинения. И ничего ни кому не хотим прощать.
     Есть  умные,  а  есть  хитрые.  Умные,  знают  об  этом  -  хитрые   не
догадываются.   Хитрые  принимают  свою  способность  к  интригам,  намекам,
сплетням - за ум. Им невдомек,  что  все  их  ухищрения  видны  умному,  как
пятнышко  на  белой рубашке. Нет. Они обожают оскорблять, унижать, упиваться
чужой кровью. Тогда они довольны и горды собой.  Когда  им  это  удается.  С
умными - не получается. Не умеют хитрые переиграть умных.
     Дрозд  был  не  глуп,  а  Филимонов не любил интриг. Получалось удачное
сочетание.  При  таком  сочетании  можно  дружить  сто  лет  и  ни  разу  не
поссориться.
     Рост  у  Дрозда  был  баскетбольный.  При том, тощ - неимоверно. Кончик
удлиненного носа свисал, пытаясь дотянуться  до  верхней  губы  и  напоминал
удилище.  Бесцветные глаза. Намеченные, но не выполненные до конца, брови. С
тем же скупердяйством подошла природа к  оформлению  его  головы:  реденький
волос  чуть  прикрывал  яйцевидный череп. Он не был любимцем женщин. Пока не
начинал говорить. Зато, когда "включался" и  начинал  "искрить",  "разводить
костры",  "поддавать пару и жару", моментально переключал внимание всех дам,
без исключения, на  себя.  Он  мог  взять  пустяковину  и  превратить  ее  в
занимательный  рассказ.  Мог  извлекать на свет сокровенное и интимное, что,
обычно, люди  держат  при  себе  и  говорить  об  этом  так,  что  никто  из
присутствующих  не  испытывал  смущения. С ним охотно дружили и приглашали в
гости наперебой. Он вежливо благодарил, но в гостях бывал редко. Предпочитал
филимоновскую кухню.
     Два года назад долетел слух, что его уволили из прокуратуры.  К  слуху,
как  значок  к  пиджаку,  был  прикреплен  разговор  о какой-то недоказанной
взятке.
     Объявился он месяца через два, почти ночью и слегка "под  градусом".  И
то,  и  другое  было  ему  не свойственно. Однако, "Белый аист" и лимон, как
всегда, оказались в его дипломате.
     Дрозд улыбался и переводил изучающий взгляд с Филимонова на Машу.
     - Знаю. Знаю, что говорят в связи с моим увольнением. Все  это  ерунда!
Придет  время,  и  я  Вам  расскажу  все  детали.  А  пока  выражусь,  может
замысловато, но, по сути, верно. Если в  банку,  с  пожирающими  друг  друга
тараканами,  случайно  запрыгнуть  кузнечику с радостным желанием прекратить
междоусобицу,  то  на  какое-то  мгновенье  кровавая  бойня,  действительно,
стихнет.  Ровно  настолько,  сколько потребуется, чтоб разодрать непрошеного
гостя в клочья и "смолотить" его со всеми  потрохами.  Больше  мне  добавить
нечего. Пока, нечего. Когда-нибудь, вернемся к этому разговору.
     Филимоновы,  естественно,  не  настаивали.  Как бы не были близки люди,
всегда нужно оставаться чутким и не вторгаться (на правах друга) туда,  куда
Вас  не  звали.  Потом  он опять пропал на пару месяцев. Пришел замотанным и
раздраженным, как раньше, но это была  какая-то  иная  замотанность  и  иное
раздражение.  Оно не смывалось. Дрозд принимал прежние позы, заводил прежние
разговоры, садился за тот же стул, в том  же  месте,  втягивал  носом  запах
кухни,  словно,  надеясь  вызвать  прежние  ощущения.  Не получалось. Визиты
становились реже. Иногда, звонил по телефону. Как будто, что-то,  искал.  Не
находил. Последние полгода они и вовсе не общались.
     - Позвони Дрозду! Ну, хотя бы, ради приличия. Узнай, что у него нового,
- настаивала Маша.

     Трубку  сняла  Татьяна,  и  Сергей  недовольно поморщился. Жена Дрозда,
художник по рекламе, недолюбливала его и не  считала  нужным  это  скрывать.
Сначала  Филимонов  пытался разобраться в собственном поведении (Что не так?
Не очень то приятно появляться в доме, где Вас демонстративно терпят).
     Но, как  он  не  напрягался,  как  не  старался  проанализировать  свои
поступки,  речь,  выражения,  манеру  здороваться,  пить  кофе,  сморкаться,
прояснить ситуацию не удавалось. "Черт с ней", решил, наконец, Сергей, но  с
того  времени находил тысячи уловок избегать приятельского дома. Георгий вел
себя  отстранено.  В  упор  не  замечал  конфликт.   (Это,   при   его   то,
профессиональной  наблюдательности!)  Лишь,  однажды,  и  то,  косвенно,  он
осторожно приблизился к этой теме. Филимонов в тот раз начал  жаловаться  на
дочь. На непонимание, на то, что у нее "странные" интересы.
     - Ее, даже, наша отечественная история не интересует.
     - Ну  и  что?  В  нормальной  стране обыватель не знает имен политиков.
Какая разница? Сегодня один, завтра другой. Ни моральные ценности  общества,
ни  строй  от  этого  не  меняются.  Обыватель  - -это и есть средний класс.
Основная единица классического государства. На нем,  на  обывателе  держится
мир.  Разве  человек  рожден для того, чтоб устраивать заговоры, перевороты,
революции? По своей природе? Нет, конечно. Это  все  фантазии  шизофреников.
Человек на земле для того, чтоб любить и воспитывать детей. Нет ничего более
мудрого,  чем  простое  счастье  обывателя. Не любит Наташка историю? Читает
непонятные книги? Да,  ради  Бога!  Она  ведь  не  принимает  наркотики,  не
пропадает  по  ночам  со  шпаной?  И,  насколько мне известно, не курит, что
сегодня уже само по себе -  достоинство.  Старик,  ты  счастливый  отец.  Но
глупый.  А  я  вот, вроде, не дурак, а отцом мне, видно, не быть, - закончил
он, вдруг, грустно. И, поколебавшись, добавил:
     - Танька то моя - никогда не родит.
     Филимонов сочувственно вздохнул, но ничего не сказал.  "Может  быть,  в
этом и кроется причина Танькиной вздорности", - подумал.
     С усилием, загнав инъекцию беззаботности, Сергей поздоровался и спросил
Георгия.
     - Щас.  -  Филимонов взглянул на вытянутый змеей телефонный шнур. Не он
ли прошипел только что?
     - Привет, Жора!
     - Привет!
     - Как твои дела? Как поживаешь? Что-то давно тебя не видно и не слышно.
     - Все нормально. Как твои дела?
     - Мои? А вот мои, как раз, не очень. Если честно, то совсем плохи.
     - Что случилось?
     Сергей  долго,  со  всеми  подробностями  рассказывал  обо  всем,   что
произошло  за последние полгода. Чувствовал, что на другом конце его слушают
с неподдельным интересом, несмотря на то, что не было уточняющих вопросов, а
только равномерное "Ясно" или "Понятно".
     - Значит, говоришь, три тысячи "баксов"? -  с  бухгалтерской  точностью
подвел черту Дрозд.
     - Да. Три тысячи.
     - У  меня  таких денег нет, Серега. Но можно попробовать одолжиться. Ты
как завтра располагаешь временем?
     - Моя беда в том и  заключается,  что  теперь  я  постоянно  располагаю
временем.
     - Понятно.  Тогда так. Встречаемся завтра, в девять утра. Улица Правды,
24. Ты, конечно, знаешь это место?
     - Конечно. Там редакция "Комсомолки".
     - Не только. Одним словом, встречаемся там. В девять.

     Когда Леня, с бородой, которая могла бы на миг  вывести  из  равновесия
самого   Маркса,   появлялся  в  коридорах  редакции,  начинался  переполох,
сравнимый с появлением лисицы в курятнике. Через несколько минут все стихало
в  напряженном  ожидании.   Сотрудники   газет   замирали,   вслушиваясь   в
неторопливые шаги и заговорщицки переглядывались.
     Леня  знал  ответы  на  все  вопросы.  Даже тот, кто не знает ни одного
ответа, ни на один вопрос, выглядит  предпочтительней.  Сомнение  говорит  о
том, что у человека есть духовный резерв. Он способен к развитию. Отсутствие
сомнений - есть признак интеллектуального застоя.
     Но,  сверх  того,  Леня  был  пророком. Может быть, в средние века люди
умели благодарно внимать пророчествам и, возможно,  Нострадамус  пользовался
уважением  и  любовью  сограждан еще до того, как помер. А, возможно, он был
непроходимым занудой, чумой,  от  которой  шарахались  в  разные  стороны  и
забивались в первую попавшуюся щель. Точно, как от Лени.
     Филимонов  и  Дрозд,  ничего  не подозревая, шли по пустынному коридору
навстречу коренастой фигуре.
     - Вам  кого?  -  уверенно  остановил  их  Леня,  зажимая   под   мышкой
внушительную деловую папку. (Не иначе, как генеральный директор акционерного
общества).
     - Мы к Воробьеву, - ответил Дрозд и оценивающе взглянул на Леню.
     - Очень хорошо! Позвольте, представиться. Леонид Сизов. Философ.
     Ничего не оставалось делать, как назвать себя.
     - Я, кстати, то же, к Воробьеву. Так что, нам по пути, - заявил Леня и,
не смущаясь, поменял направление движения на противоположное.
     На  вежливый  стук  никто  не  отвечал.  Дрозд прибавил агрессивности и
принялся терзать дверную ручку. Нетерпеливо.
     - Мы же договорились, - громко возмущался он, - Мы же  вчера  обо  всем
договорились. Это никак на него не похоже. Что за ерунда?
     И в этот момент троица явственно различила осторожные шаги за дверью.
     - Это ты, что ли, Георгий?
     - Ну, конечно, я. А кто же еще?
     - Минуточку.
     Щелкнул  французский  замок,  и  дверь  распахнулась.  На  пороге стоял
улыбающийся  круглолицый  человек.  Спортивный  ежик.  (Утренние   пробежки,
гимнастика,  холодный  душ). Однако, уже в следующее мгновение лицо человека
преобразилось. Арлекин превратился в  Пьеро.  (Никаких  пробежек  по  утрам,
никакой гимнастики и никакого холодного душа).
     - Что с тобой? - не удержался Дрозд.
     - Зуб,  - простонал "Пьеро". Подпирая правую щеку, он метнулся в угол и
понуро юркнул на свое рабочее место.
     Георгий уселся в глубокое кресло. Рядом  безмолвно  опустился  на  стул
Филимонов.   Философ  остался  посреди  комнаты  и  свободной  правой  рукой
обшаривал собственные карманы.
     - Вот, - он выложил на стол упаковку  таблеток,  -  Помогает  от  любой
боли. Примите, Саша. Как рукой снимет!
     Воробьев, словно, только что увидел Леню.
     - А, это Вы. Здравствуйте. С чем пожаловали на этот раз?
     - Да, Вы примите таблеточку. Сразу станет легче.
     - Вот это, вряд ли. Не стоит беспокоится. Уже проходит. Так что у Вас?
     - Да, так. Есть один интересный проект.
     - Слушаю  Вас,  - покорно сказал Воробьев. По опыту, он знал, что лучше
дать Леониду выговориться и не перебивать. А потом, исходя из обстоятельств,
найти вариант, позволяющий мирно завершить беседу джентльменским отказом.
     Леня подсел почти вплотную, не выпуская из рук папку, и профессионально
приступил к делу.
     - Все  мы  с   облегчением   перевели   дух,   когда   рухнули   ложные
коммунистические  догмы,  фальшивые  ценности  и бесплодные идеи. Не так ли?
Появилась надежда, что общество способно очиститься от  прошлого  и  обрести
твердую  почву  под  ногами.  Начать  Великое духовное возрождение! Пугающую
пустоту  советского  человека  необходимо  наполнить  русским   православным
содержанием.  К  сожалению,  церковь  не  улавливает  стремительных перемен.
Высшее духовное начальство консервативно. Оно пытается достичь целей теми же
средствами, что и сто лет тому назад. Церковное  руководство  довольствуется
тем,  что увеличилось число прихожан, а церковная касса активно пополняется.
Они не хотят видеть, что вера превращается в моду. Что нательный  крестик  -
интимный  и  святой  символ,  носят  вместо украшения, напоказ. Не потому ли
теперь, перед тем, как взять в  руки  автомат,  убийца  сначала  креститься?
Обществу нужны подвижники. Люди, которые своими благородными делами способны
привлечь  внимание. Только личный пример самоотверженных людей может разжечь
истинную искру веры. Я хочу организовать массовый велопробег в Иерусалим.  К
святым местам! Это стало бы заметным событием. Не сомневаюсь, что оказало бы
огромное  влияние  на людей. Необходима, конечно, поддержка средств массовой
информации. Велопробег должен быть ярко освещен в  печати.  Естественно,  не
обойтись без помощи спонсоров.
     Леонид вскочил и возбужденно прошелся по кабинету.
     - Ну,  как?  Что  Вы на это скажите? - Он обвел присутствующих опасными
глазами. Словно, к ним был присоединен искрящийся бикфордов шнур.
     - А  почему  бы  Вам  не  обратиться  с  этим  проектом  в   Московский
патриархат?
     - Ну, я же объяснил. Церковное начальство не готово к таким современным
способам популяризации религиозных идей, - он вернулся на место и добавил, -
Кроме того, я там уже побывал.
     Минут   десять   все  сидели  молча,  и  наблюдали  за  сосредоточенным
выражением лица Воробьева. (Ставка верховного главнокомандования).
     - Хорошо, Леонид! Я могу Вам гарантировать самое  пристальное  внимание
прессы к велопробегу. Выступить спонсором, однако, мы не сможем. В настоящее
время дела издательства, увы, далеки от благополучных. Я очень сожалею!
     Воробьев  ткнул  пальцем в "Тихий океан" и раскрашенный, как пасхальное
яйцо, глобус - закружило. Воробьев космонавтом облетал землю  и  разглядывал
замысловатые очертания континентов.
     - Общество гибнет! - вскочил Леня, - Неужели и Вы этого не видите? Если
мы сегодня  не  будем вкладывать деньги в духовное совершенствование народа,
то нас всех завтра ожидает катастрофа.
     - Отчего же? Мы, именно, вкладываем деньги в духовное развитие  народа,
издавая книги - духовную пищу.
     - Что Вы издаете? Какую духовную пищу? На прилавках одна муть, сплошная
порнография и насилие. И Вы это называете духовной пищей?
     - Отчего   же?   Мы   пропагандируем  принципы  правового  государства,
демократии и гуманизма.
     - Правовое государство, демократия и гуманизм  как  тройка,  семерка  и
туз!  Если  у  кого-то объявляется пять раз кряду, то можно не сомневаться -
перед Вами мошенник.
     - Леонид! Простите, но  мне,  кажется,  что  Вы  сгущаете  краски.  Что
говорить?  В  России  теперь  трудные  времена.  Но  бывало  и  похуже, если
вспомнить историю. Тем не менее, я вижу свет в конце тоннеля и верю, что,  в
конце концов, и у нас, в России, человек сможет стать счастливым.
     - Счастлив  тот,  кто  не  стремится  к счастью. Впрочем, Вам все равно
этого не понять.
     Леонид решительно двинулся к двери и, не обернувшись, вышел.
     - Извините, господа! Но Вы видите, что творится? Может быть,  я  против
православия  на  Руси? Да, я - готов Вам признаться, мужики, сам сделал все,
что мог, чтоб поверить в Бога!  И  покрестился,  и  Евангелие  на  ночь  под
подушку  клал,  и  в  церковь  ходил.  И что? Чувствовал себя, как последняя
бездарность на профессиональной сцене. Жалким и смешным. Нет. Уж лучше,  мне
оставаться  в  своей  роли.  Вы,  кстати, сами не обратились к Богу на волне
всеобщего прозрения?
     - Я  не  принимаю  участие  в  массовых  компаниях.  Из  принципиальных
соображений, - сказал Дрозд.
     - А мне, если честно, как-то, не до того, было, - дополнил Филимонов, -
Кроме  того,  я  всегда  воспринимал  религию, как некую идеологию, выгодную
классу церковнослужителей. Так же, как идеологию  рабовладельцев,  феодалов,
капиталистов  и  коммунистов.  Только  коммунисты  не поняли, что церковь не
нужно было отвергать. Нужно было ее поставить себе на службу.
     - Ты когда до этого дошел? - искренне подивился Дрозд.
     - А, пока, год на диване валялся.
     - Тебе бы на эту тему с "нашим" философом  побеседовать,  -  усмехнулся
Воробьев,  - Но Вы заметили, однако, как плавно поменялись местами атеисты и
верующие? Воинственный атеизм уступил место агрессивному православию! Вера в
Бога  превращает  верующего  человека  в  обладателя  "единственно   верного
учения",  которое немедленно сказывается на его поведении. Надменное желание
поучать,  наставлять  и  все   это   на   фоне   совершенно   оскорбительной
снисходительности.   Гордыня   атеиста  -  карлик  в  сравнении  с  гордыней
верующего, прикрытой, для виду, смиренностью.
     - Но тип занятный, - отметил Филимонов.
     - "Тройка, семерка и туз" - это он  закрутил  лихо,  доложу  я  Вам,  -
восхитился Дрозд.
     - Это  он  может!  Мужик,  он,  конечно,  оригинальный.  Но! - Воробьев
элегантно подвесил паузу на кончик указательного пальца, - Но!  В  одном  он
мучительно  однообразен!  Все  его проекты - это замаскированное выманивание
денег у простодушных людей. Всегда!
     - А мы, вот, не маскируясь, пришли просить у тебя денег, - в лоб заявил
Дрозд, - Но, поскольку не считаем тебя простодушным, готовы  принять  деньги
на твоих условиях.
     Георгий согнал улыбку с лица и уже без всякой иронии, рассказал о деле.
Опять  закружился  глобус.  Опять  унесло  хозяина  кабинета  в  космическую
беспредельность.
     - Хотите выпить, мужики? - неожиданно предложил он.
     Дрозд неуверенно покосился на друга.
     - Ты, как?
     Филимонов отрицательно мотнул тяжелой, как гиря, головой.
     Когда вместо ответа предлагают выпить, это равносильно отказу.  А  пить
за неудачу совсем не хотелось.

     Леня,  однако,  не  спешил подальше от того места, где ему, только что,
подпортили настроение. Из здания он вышел,  но,  там,  у  входа  и  застрял,
подперев  к  стене рыжеволосого журналиста Василия. Методика "оцепления", по
всей видимости, была разработана тщательнейшим образом.  Василий  беспомощно
озирался,  хоть и знал наперед, что ожидать помощи от коллег в этой ситуации
наивно. Все равно, что кричать  "Караул!"  в  два  часа  ночи  на  городском
пустыре.
     Заметив  Дрозда, он заволновался, угадывая в нем свой шанс на спасение.
Дрозд человек посторонний, рассудительный, а самое главное - жесткий.
     - Жора! Привет, дорогой! -  Последний  раз  Василий  вкладывал  столько
нежности  в  короткую  фразу  лет десять назад. "Я люблю тебя!" - говорил он
тогда  одной  хладнокровной  девице  -  настоящей  русской  красавице!   Она
посмеивалась. Она мечтала принять участие в конкурсе красоты, стать первой и
покорить  Голливуд! В результате, ей удалось провести две недели в ялтинском
Доме отдыха "Актер". Вместе с еще одной претенденткой на королевскую  корону
они  "обслуживали"  очень  известного  и,  конечно, избалованного эстрадного
певца. Тем дело и кончилось. Парадокс! Но женская красота  редко  делает  ее
обладательницу счастливой.
     - Здорово, Вася! - Георгий протянул ему длинную, как китайская граница,
руку.  Так,  что  Лене  пришлось  уступить  часть "завоеванной территории" и
перегруппировать силы, ввиду изменившейся обстановки.
     - А  как  Вы  относитесь  к  теперешнему  показу  по  субботам  фильмов
Тарковского? - выпустил он одиночный, для проверки, выстрел.
     - Упрощенно, - съязвил Дрозд.
     - То есть? Не понял.
     - Стараюсь не смотреть. Что тут не понятного?
     - Можно полюбопытствовать, по какой же причине?
     - Да, по той простой, что больно мудрено и неинтересно.
     - Ну, извините! Неужели Вам не ясно, что это шедевры мирового кино?
     - Не ясно.
     - Не  ясно,  что  это не массовый ширпотреб для идиотов? Что эти фильмы
заставляют думать, размышлять о глобальном? Что они сотканы  из  ассоциаций,
полутонов, намеков, символов? Может быть, Вам и Феллини не нравится?
     - Совершенно  верно.  Не  нравится.  Что мне до чужих ассоциаций? Порыв
ветра, треск поломанной веточки, грозовой раскат, стихи под дождь - все  это
не  может  во мне вызвать те же ощущения, те же ассоциации, какие, например,
испытывал тот же Тарковский. Моя индивидуальная память и мой  индивидуальный
опыт  вызывают  во мне мои индивидуальные ассоциации, которые никому другому
не понятны и неинтересны. Что касается глобального,  философского,  так  для
того  существует другой жанр. Кто мешает изложить свои философские взгляды в
специальном  трактате?  Зачем   "нагружать"   зрителя   интимными   деталями
собственных переживаний?
     - Вы  хотите опустить искусство до уровня обыденного сознания. Чтоб все
было просто, как в городской бане. А  еще  Велимир  Хлебников  говорил,  что
смысл заключен в самом слове. Люди способны восторгаться музыкой, сочетанием
звуков! И не нуждаются в пояснениях.
     - Господа!  Господа!  - решил вмешаться Василий, - Давайте, согласимся,
что Тарковский - гений! Если, уважаемый Леонид, так  на  этом  настаивает...
Почти,  как  Пушкин, но в кино! А какая между ними разница? Пушкин гениален,
потому что говорит о сложном,  и  все  его  понимают.  Тарковский  гениален,
потому что, тоже говорит о сложном, но его никто не понимает.
     - Вы  очень сильно заблуждаетесь, господа! Тарковского понимают гораздо
больше людей, чем Вам это  кажется.  Он  -  обладатель  святой  тонкой  души
христианина.  Кто  не  ощущает  божественной  благодати,  тот, конечно, не в
состоянии постичь идеальную мысль Тарковского.
     - В чем же она, по-вашему, заключена? - вогнал гвоздь Георгий.
     - В любви, - смиренно ответил  Леня,  -  в  той  самой  любви,  которая
позволяет верующему видеться с Богом.
     - Вы хотите сказать, что видели Бога?
     - И не один раз! Я трижды был на небесах!
     Наступило неловкое молчание. Никто не знал, что можно сказать человеку,
трижды побывавшему на небесах.


     Три  тысячи долларов, туго перетянутых желтой резинкой, заняли место на
обеденном столе, в центре, куда, обычно, ставят рождественского  гуся,  если
ставят,  вообще.  Но  впечатление от гуся не шло ни в какое сравнение с тем,
что испытал Филимонов при виде американских денег, на которые, при  желании,
можно было бы купить целое гусиное племя.
     - Откуда? - опешил он.
     - Борис Львович дал.
     - Борис Львович? Этот прохиндей? - изумился Сергей.
     - Почему  прохиндей?  -  спокойно  возразила  Маша, - О таком директоре
только мечтать можно.
     - Да, он же гребет только под себя! Разве не так?
     - Человек умеет жить. Это так называется. И, кстати, другим не  мешает.
Ты  бы  лучше,  Сережа,  не встревал туда, где тебе многое не ясно. Там своя
"кухня".
     - Да, ладно, ладно! Это я так, к слову.
     - Это не все. Борис Львович сказал, что может помочь тебе с работой.
     - С какой работой? Откуда ему знать, какая работа мне требуется?
     - Да, пойми ты, Борис Львович - мудрый дядя! Он знает.
     - Хорошо. Какую работу он предлагает?
     - Кладовщиком. На продуктовой базе.
     - Черт возьми, но я же не умею воровать?
     - Научат, - усмехнулась Маша.
     Филимонов подхватил рассеянно бутерброд с сыром и  тягуче,  по-коровьи,
начал  пережевывать  кусок,  словно,  вместе  с  ним  хотел "пережевать" обе
новости.
     Когда неопытный химик заполняет содержимое колбы случайными веществами,
могут  последовать  непредсказуемые  реакции.  Нечто,   подобное   испытывал
Филимонов.  "Баксы"  завораживали,  хотелось  помять  упругую  кожуру купюр,
пересчитать их, но не хотелось выказывать нетерпеливость при Маше. С  другой
стороны,  происхождение  денег  непонятным  образом настораживало и вызывало
смутную досаду. Предложение Бориса Львовича, с которым он был  едва  знаком,
посодействовать в трудоустройстве, как инородное вещество, плохо усваивалось
и  отторгалось  другими  веществами, вызывая взрывоопасное побулькивание. Ко
всему этому примешивалось зудливое желание немедленно позвонить кредиторам и
уже сегодня освободиться от их угрожающей опеки.
     - Наверно, мне надо согласиться, - неуверенно произнес Сергей, - Ты как
думаешь?
     Вопрос из тех, на который мы всегда знаем ответ.
     - А почему бы нет? Не понравится, можешь уйти!
     - А эти три "штуки"? Их же, как-то, возвращать надо...
     - Не беспокойся. Считай, что  это  -  долговременный  льготный  кредит.
Беспроцентный.  В  торговле  есть  свои  писаные  и  неписаные правила, свои
секреты. Пусть тебя это не волнует.
     - А тюрьмой тут не попахивает? - не сдержался Сергей.
     - Да, нет, конечно, - рассмеялась Маша.


     Душистый аромат "бабьего лета" сгинул за ночь. Еще,  накануне,  вечером
Сергей засиделся на ближнем пустыре, вслушиваясь (больше создавая видимость)
в   бестолковщину   соседа  Николая,  дородного  владимирского  мужика.  Они
неторопливо пили пиво, покуривали и поплевывали.
     Дворник жег сухие листья. От костра завивался матовый шлейф дыма.  "Вот
он,  дым, сейчас рассеится и, как в сказке, предстанет передо мной послушный
и всесильный джин. Что я ему скажу? - подумал Филимонов, - Сбегай,  дружище,
за  пивом  и,  не  сочти  за труд, прихвати соленой рыбки! Вот что, я бы ему
сказал".
     Николай,  по  русской  привычке,  жаловался  на   жизнь.   (Американец,
например,  никогда  этого  делать  не  станет,  он  будет выставлять напоказ
отполированные зубы, словно, предпродажная лошадь и  демонстрировать  успех,
неизменный, как снежная вершина Монблана).
     Сосед  проклинал  власть; рассказывал какие-то подробности о начальнике
цеха, где он  работал;  предсказывал  неминуемую  стычку,  которая,  по  его
словам,    обязательно   произойдет   во   время   праздничной   октябрьской
демонстрации. Иногда, он замолкал и делал затяжной глоток пива.  На  толстой
шее,  похожей  на  водопроводную  трубу,  было  невозможно обнаружить кадык,
который при нормальном анатомическом строении  служит  сигналом  прохождения
жидкости  через  горло.  "Труба" же никак не реагировала на вливание. Труба,
как труба.  Довольно  фантастичное  зрелище!  Сергей,  искоса,  наблюдал  за
процессом.  До  самого  конца.  Пока  Николай  не отбрасывал небрежно пустую
бутылку в кусты. За спину.
     Пропуская  мимо  ушей  большую  часть  того,  что  сообщал  ему  сосед,
Филимонов, тем не менее, не забывал сочувственно поддакивать.
     Приближался  день  сорокапятилетия.  Отмечать или не стоит? В последний
раз он приглашал гостей на день рождения пять лет  тому  назад.  На  круглую
дату. Тогда было весело. Может быть, все-таки, устроить небольшое торжество?
Полоса  неприятностей,  кажется,  благополучно  миновала.  Бандитские звонки
прекратились. Появилась недурная работа. "Не мечта поэта", но не  досягаемая
без  протекции.  Появились  деньги.  Не  без  "душка".  Но  это проблема для
принципиальных, для тех, кто из всех  масок,  выбрал  себе  маску  "честного
парня". Где они, кстати, эти "честные парни"? Разве что в Кремле? Почему то,
вспомнилась   физиономия   Чубайса.   (Физиономия  "наперсточника",  как  не
маскируй!) Филимонов рассмеялся.
     - Ты чего? - удивился Николай, - Он же, всерьез, так сказал.
     - Да, я понимаю. Извини. Так, вспомнил кое-что.
     Да. Вполне  можно  устроить  скромную  (собственно,  почему  скромную?)
вечеринку.  Жизнь  налаживается, все не так уж плохо складывается. Появилось
почти забытое ощущение из "советского  времени",  ощущение  размеренности  и
предсказуемости. Словно, каким-то чудом, вернулась на прежнее место случайно
выброшенная привычная мебель и встала точно так же, как раньше.
     А  утром через окно потянуло сыростью. Сергей подошел закрыть форточку.
Шел дождь. Женщина в  синем  плаще  плавно  поднималась  в  воздух  и  легко
опускалась  по  другую  сторону  громадных  луж.  Казалось,  ее перемещает в
пространстве разноцветный, подрагивающий на ветру, зонт.
     - Ты что не спишь? - услышал он голос жены.
     - Осень.
     - Что, что?
     - Осень началась.
     - Да, - равнодушно согласилась она, - Ложись. Спи.
     Сергей подлез под одеяло и понял, что уже не заснуть.
     - Справлять день рождение или нет? Ты как думаешь?
     - Справлять.
     - А кого пригласить?
     - Дрозда, Виктора с Надей. Можно Мартовицких.
     - Мартовицких нельзя. Они в Атланте.
     - Где?
     - В Атланте. В Америке. Уже год.
     - А я и не знала, - без удивления  сказала  она,  -  Слушай,  а  может,
пригласим Бориса Львовича?
     - Ну, уж нет! Будет твой день рождения - приглашай. А на мой - не надо!
     Маша откинула одеяло и встала.
     - Все.  Сон  ты  мне  перебил.  Теперь  уже  не заснуть, - сказала она,
стягивая ночную сорочку.  Мелькнул  профиль  поникшей  груди  с  заостренным
кончиком оранжевого соска.

     Обещания,  которые  мужья  дают своим женам, часто выполняются с той же
точностью, с какой выполняются обещания политиков перед народом.  Клятвенное
заверение  -  никогда  больше  не  притрагиваться  к спиртному, вырывается у
мужчины только наутро, в тот момент психологического и  физического  упадка,
когда  он,  строго говоря, не способен в полной мере отвечать за свои слова.
"Частичная дееспособность" - если употребить юридическую терминологию.
     Филимонов  не  откликался  на  беспорядочные   предложения   "составить
компанию".  По-другому,  в  России нельзя. Иначе, не успеешь оглянуться, как
дойдешь "до ручки". Однако, убежденным трезвенником  он,  так  же,  не  был.
Совершенно  не  пьющие люди, особенно, те из них, для кого этот факт являлся
предметом гордости (признак - самодовольство) вызывали в нем  противоречивые
чувства.   Уважение  к  рациональному  мышлению  и  презрение  к  тому,  что
рациональное мышление подавляет простые человеческие эмоции.
     Был  у  Филимонова  один  знакомый,  отношения  с  которым   никак   не
классифицировались  по  обычной  схеме:  задушевный  друг, близкий приятель,
надежный товарищ. Может быть, из-за разницы  в  возрасте.  Дмитрий  Иванович
готовился встречать семидесятилетие. Жил одиноко на своей подмосковной даче,
все  реже  и  реже,  выбираясь в Москву. "Суета надоела" - объяснял, - "Да и
люди тоже". Невысокий, худощавый, он никогда не  жаловался  на  здоровье  и,
вообще,  не  вел себя по-стариковски. Только что женским полом не увлекался!
(Жена умерла лет двадцать назад).  До  пенсии  Дмитрий  Иванович  преподавал
криминалистику  в  Академии  МВД. Известный профессор! По какой то партийной
обязанности, он часто навещал райком, где они и познакомились. Само по  себе
это обстоятельство, конечно, не могло привести к каким-то особым отношениям,
но случилось так, что Филимонов неожиданно помог профессору.
     Поступила  в  райком  анонимка.  (По  тем  временам бумажонка опасная).
Неизвестный автор докладывал, что профессор берет взятки от претендентов  на
ученое  звание;  пьет  горькую до того, что на следующий день не в состоянии
проводить занятия; содержит любовницу.
     Филимонов не то, чтоб не поверил во все перечисленные грехи  профессора
(стандартный набор, как подарочный комплект для бритья), а просто не захотел
"топить"  симпатичного  человека.  Дмитрий  Иванович всегда был уравновешен,
предупредителен, а самое  главное,  вел  себя  так,  что  никто  не  мог  бы
догадаться,  что  перед  Вами  знаменитый  ученый,  почетный член зарубежных
Академий и международных ассоциаций. Такое поведение свойственно  тем,  кому
не  требуется  больше доказывать интеллектуальную состоятельность. Поскольку
явление это исключительно редкое, оно замечается  всеми.  У  одних,  как  ни
странно  (а,  может  быть,  и  вовсе  не  странно)  это  вызывает  зависть и
раздражение; у других - симпатии.
     Одним словом, Филимонов взял да и позвонил в тот же вечер профессору на
квартиру. И тут же оказался приглашенным в гости.
     Дмитрий Иванович жил уже тогда один.
     - Жена живет в Ростове. Но мы не разводимся. Нет необходимости, -  счел
нужным прояснить семейное положение профессор.
     Филимонова   же   поразила   однокомнатная  квартира,  которую  занимал
"светило" с мировым именем.
     - Мы разменяли квартиру. Мне досталось это, - сказал он без сожаления.
     Комната напоминала городскую библиотеку. Стеллажи с книгами до потолка.
Художественная литература напрочь отсутствовала.  Все  по  криминалистике  и
философии.
     - Романы, как видно, Вы не читаете?
     - Раньше читал. Теперь, действительно, не читаю. Некогда.
     - А мне, казалось, что криминалисты увлекаются дедективами.
     - Нет, только не это, - засмеялся профессор.
     Дмитрий  Иванович,  не  спрашивая,  поставил  на  стол  бутылку водки и
закуску. "Значит, анонимщик не так  уж  не  прав",  -  подумал  Филимонов  и
"опрокинул" рюмку, не пытаясь даже "поломаться" для виду.
     - Так что у Вас за дело, о котором Вы не захотели говорить по телефону?
     Сергей Павлович рассказал все как есть, без утайки.
     - Почти,  правда,  -  подтвердил обвинения профессор, - Ко мне приходит
много народу. Некоторые приносят диссертации, просят помочь. Я не отказываю.
Интересно  наблюдать,  как  зреет  мысль.  Талант  без  творческого  общения
погибает. Ему необходима питательная среда, толчки извне. В какой то мере, я
и  являюсь  этим самым толкателем. Нет, диссертаций я ни за кого не пишу. Но
идеи подбрасываю.  Благодарят.  Не  без  этого.  Пью  лучшие  коньяки,  хотя
предпочитаю   по-русски   -  водку.  И  насчет  пьянства  -  почти,  правда.
Употребляю. Иногда, на утро и с похмельем борюсь. Наверно, кто-то  замечает.
Но  лекций  по  этой  причине - не пропускал. Любовница то же есть. Светлана
Федоровна зовут. Молода, красива. Замуж за меня не собирается,  а  то  я  бы
развелся. Пусть и со скандалом в партийной организации. Так что все близко к
правде,  дорогой  Сергей Павлович! А вот Вам, за Ваш визит ко мне, я глубоко
признателен! Благодарю!
     - Пожалуй, неприятности могут быть. Я, к сожаленью,  такие  вопросы  не
решаю.
     - Не  беспокойтесь.  Не  в  первый  раз!  И  в КГБ писали, и в МВД, и в
Политбюро. История известная.
     - Вот как?
     - Да, Вы не удивляйтесь. У нас ведь, как? Если не наследишь там, где не
надо, то никто тебя и трогать не будет. Хочешь  взятки  бери,  хочешь  водку
ведрами  пей!  Только  ходи  по  нужной  тропке.  Вот я, пока, с той тропки,
видать, не сбился.
     Филимонов засиделся до ночи, "приняв на грудь", в итоге, пол-литра. (За
второй он, сам же, бегал в ближайший ресторан).
     С тех пор, между ними, установились своеобразные отношения. Раз в  году
профессор  звонил  и  говорил:  "А  как,  насчет того, чтоб по сто грамм?" И
Филимонов никогда не отказывался. Профессор выглядел одиноким и заброшенным,
как безымянная могила. Но, однажды, как-то, к слову, сказал: " Знаете, когда
я начал терять друзей? Когда у  меня  начались  настоящие  успехи.  Люди  не
переносят  чужих  успехов". Потом Дмитрий Иванович ушел на пенсию и переехал
на дачу. Телефона там не было, и Филимонов ввел новое  правило.  Прихватывал
водку  и ехал наугад. Не было случая, чтоб промахнулся. Иногда, оставался на
ночь. Тогда разжигали камин и сидели до утра.
     - Давненько,  Маша,  не  бывал  я  в  Г.  -  примерно,   так,   начинал
"подъезжать"  Филимонов  к  жене,  когда  появлялось желание "забуриться" на
профессорскую дачу. Желание "умотать" из города, из дома, от семьи, хоть  на
день-два  возникало  регулярно.  Попытка  справится  со  стрессом  с помощью
"перезагрузки жизненной прграммы". Сравнение из  компьютерной  области.  Как
только  "умная  машина"  попадает  в  тупик,  начинает  беспомощно щурится и
моргать, или застынет безнадежно, ее  "вырубают"  ненадолго,  отправляют  на
секунды в состояние "клинической смерти". Это и есть перезагрузка.
     - Потом  опять  три дня "болеть" будешь, - сказала она таким тоном, как
если бы: "Опять на три дня дождь зарядил". Маша догадывалась, что поездки  к
профессору  были  больше,  чем обыкновенная пьянка. Она давно заметила, что,
потом, после "того", Сергей становился  спокойней,  внимательней  и  добрей.
Значит, ему это надо. Значит, не стоит препятствовать.
     - В пятницу поеду.
     Филимонов  предпочитал  пятницу.  День накануне выходных. С двухдневным
резервом времени для мобилизации физических сил.

     В тот  день  он  ушел  с  работы  сразу  после  обеда.  Решил  зайти  в
парикмахерскую,    а    оттуда,    прямиком,    на    Ярославский    вокзал.
Толстушка-парикмахерша ловко манипулировала инструментами.
     "Как врачи попадают ей  в  вену"?  -  подумал  Филимонов,  наблюдая  за
движением мясистых рук, по локоть обнаженных.
     Помещение  парикмахерской  было  крохотным. Два кресла. Однако, второго
работника на месте не было. Несоразмерная  помещению,  отопительная  батарея
протягивалась,  почти,  от  одной  стены  до  другой и выдавала такую порцию
тепла, что клиент, вполне, мог бы раздеваться до трусов.
     Филимонов быстро вспотел  и  мучительно  дожидался  окончания  стрижки.
Расплатился.  На улицу вышел измученным, заглатывая свежий воздух стаканами.
В магазине, куда он зашел за водкой, неожиданно закружилась голова. Да  так,
что  пришлось  прислониться к стене. Он испуганно провел ладонью по влажному
лбу. "Нехорошо! Ой, как, нехорошо! Не сердечный ли это приступ?"
     - Налейте-ка мне томатного сока, - обессиленно попросил он  продавщицу,
экономя силы на слове:"Пожалуйста".
     Немного   полегчало.   "Может   не  ехать?"  Но  на  улице  "вентиляция
заработала",  задышалось   ровней.   "Прошло,   кажется.   Наверно,   просто
переутомление. Тем более, надо ехать на дачу, поближе к природе".
     В  электричке  опять  прошибло. На этот раз, ухватистей, одновременно с
ознобом. Филимонов вытянул ноги, откинулся на спинку сиденья, замер.  Народу
было мало, и на него никто не обращал внимания. Сергей Павлович закрыл глаза
и  подумал:  "А,  может,  это  -  конец?  Кранты?  Смерть  не имеет привычки
советоваться и не предоставляет "последнее слово обреченному".
     - Что ты, Танька! Да он тогда меня  просто  убьет!  Ты  не  знаешь  его
характер. Это твой Мишка - теленок! А мой, чуть что - по рогам! - как сквозь
сон, доносился чей-то пронзительный голос.
     - Не-е.  Мишка меня пальцем не трогает. А пусть только попробовал бы! Я
б ему  сама,  тут  же,  утюгом  про  меж  глаз!  Он  знает.  Нельзя  мужикам
поддаваться.  Тогда  и  ценить  будут. Я так специально, иногда, глазки кому
строю. Пусть поревнует. Все на пользу.
     - Ты б с моим  пожила  да  глазки  построила!  Враз  без  глазок  то  и
осталась...
     Потом  слова  сбились в кучу, и Филимонов перестал улавливать их смысл.
Так солдаты, расстроив ряды, бегут в панике с позиций и не понять  уже,  где
первая шеренга, где - последняя. Все перепуталось.
     Он  очнулся  в  тот  самый  момент,  когда электричка дернулась и стала
набирать ход.  За  окном  отчетливо  промелькнуло  название  станции.  "Его"
станции.
     - О, черт! Проворонил!
     Филимонов   напрягся  и  приготовился  выйти  на  следующей  остановке.
Железнодорожная ветка была ему знакома. Там, дальше, профсоюзный  санаторий.
Там  он не раз отдыхал. Показалась станция и электричка, с некоторым усилием
и скрипом, затормозила. Он вышел  на  воздух.  Еще  мгновенье  и  электричка
испарилась.
     Сергей  Павлович  стоял  совершенно один на безлюдном перроне. Ни одной
живой души! Вокзальчик  станции,  чуть  больше  общественного  туалета,  был
незнаком.  Филимонов  мог  бы поручиться, что никогда прежде, здесь, не был.
Интересно то, что на том месте,  где  должно  было  быть  название  станции,
ничего, ровным счетом, не было. Он дважды обошел вокзальчик вокруг, потрогал
входную  дверь  (она оказалась запертой). Постучал в окошечко кассы. Никого!
Как не  искал,  не  сумел  обнаружить  расписания.  "Видно,  какая-то  новая
промежуточная станция. И, видать, появилась недавно. Не обустроена еще".
     Он   ощутил   приближение  нового  приступа  недомогания  и  растерянно
оглянулся. Увидел свежевыкрашенную (не в зеленый, обычный, а почему то  -  в
красный  цвет)  скамью.  Расстегнул  куртку,  освободил ворот рубашки. Дрожь
усиливалась.
     - Кажется, Вам требуется помощь?
     Прямо перед Филимоновым стоял человек. Респектабельный мужчина в черном
пальто  и  черной  шляпе.  Из  деталей  лица  запоминалась  толстая,  слегка
вывернутая, нижняя губа и блестящие, как у иога, сверлящие глаза.
     - Мне? - переспросил хрипло Филимонов, - Да. Мне нужна помощь.
     Вспоминая  потом  этот  первый  момент  знакомства, вопрос незнакомца и
собственный ответ, он придет к убеждению, что  речь  шла  не  о  медицинской
помощи.  Не  только  о медицинской. Он вспомнит, что сразу почувствовал, что
слово - "помощь" прозвучало в вопросе с каким то тайным смыслом, подтекстом.
Потому то и переспросил, что почувствовал.  А  самое  главное,  он  в  своем
ответе,  то же заговорил о "помощи", имея ввиду не просто врачебную, а какую
то другую, ему самому непонятную. С каким то неясным странным  смыслом.  При
этом  и незнакомец, и он, оба понимали, что говорят о "помощи" в том, другом
смысле. Незнакомец улыбнулся.
     - Минуточку! Сейчас все будет в порядке! - Он приложил пухлую ладонь  к
взмокшему лбу Филимонова, - Еще минуточку!
     Затем  он резко убрал руку и отступил на шаг, как художник от мольберта
после заключительного мазка кистью.
     Дрожь прекратилась моментально.  Серегей  Павлович  неуверенно  пощупал
голову. Никаких признаков боли! Он глубоко вздохнул и облегченно выпрямился.
     - Спасибо! Вы, наверно, врач?
     - В некотором роде.
     - Не  знаю,  что это было. Но, сказать честно, я перепугался. Подумал -
сердечный приступ.
     Мужчина оглядел быстро, но цепко, скамейку, провел пальцем по  шершавой
поверхности и, убедившись, что краска засохла основательно, присел рядом.
     - Инфаркт  Вам  не  грозит,  не  беспокойтесь. Даже несмотря на то, что
физкультуру, как  видно,  Вы  игнорируете,  курите  и  не  прочь  пропустить
стаканчик-другой.  Только не подумайте, что я это говорю в осуждение! Так, к
слову! Я сам в жизни не делал гимнастику, курю с четырнадцати лет, а  пью  -
ежедневно.
     Он вытащил небрежно из внутреннего кармана плоскую мельхиоровую фляжку.
     - Глотните!
     Сергей Павлович влил в себя изрядную дозу.
     - Коньяк?
     - Вроде  того, - незнакомец, в свою очередь, сделал так же внушительный
глоток, - Степан Степаныч! - представился он.
     - Филимонов, - (через паузу) - Сергей Павлович.
     Они молча повытаскивали сигареты, зажигалки и закурили. Каждый обслужил
сам себя, не пытаясь опередить друг друга в вежливости и  предлагая  "лишний
огонек".
     - По-моему, Сергей Павлович, Вы, как и я, не особенно высокого мнения о
людях?  - неожиданно, и без всякой привязки к предыдущему разговору, спросил
Степан Степаныч.
     - Я? - удивился Филимонов, - Да, нет.  Пожалуй,  я  хорошо  отношусь  к
людям.
     - Ну,   да!  -  как  бы  спохватился  Степан  Степаныч,  -  Вы  добрый,
справедливый и честный человек. К Вам все хорошо относятся, Вас любят  и  Вы
любите всех. Все человечество!
     Степан  Степанович  не  скрывал  иронии,  но  в его интонации не было и
грамма  раздражения.  Нет.  Он,  словно,  рассуждал   вслух.   И   рассуждал
добродушно, и снисходительно. Филимонову стало, как-то, неловко.
     - Вы  нарисовали  сейчас  какую  то идеальную картину. Так, наверно, не
бывает. Но я, действительно, считаю себя  достаточно  порядочным  человеком,
чтоб не вызывать ненависти у других.
     - А  Вам  не  приходило  в  голову,  что  чужая порядочность, именно, и
вызывает ненависть?
     - Нет. Я как то не встречался с подобным, знаете ли.
     - Вам никогда не приходилось терпеть клевету?
     - Приходилось, конечно! Но я научился переносить ее.
     - Клевету  переносить  трудно.  Правду  -  то  же.  Причем,  правду   -
значительно трудней. Вам приходилось красть?
     Вопросы Степан Степановича совершенно не вписывались в привычные рамки,
но отчего  то  воспринимались,  как  самые обычные. Невинный такой разговор,
чтоб "убить" время.
     - Приходилось ли мне красть? - нерешительно переспросил Филимонов, - Да
я краду, можно сказать, каждый день! - вдруг выпалил он, испытывая радость и
прилив сил.
     - Замечательно!  -  обрадовался  Степан  Степанович,  -  А  как   часто
приходиться завидовать тем, кто успешней Вас?
     - Всегда! - торжественно произнес Сергей Павлович.
     - А разве Вам никогда не хотелось кого-нибудь задушить, например?
     - Хотелось!  Конечно,  хотелось!  И  не  раз!  -  Филимонов  был  почти
счастлив! Он ипытывал сумасшедший восторг!
     - Теперь, представьте себе роскошный  зал  консерватории,  -  продолжал
довольный  Степан  Степанович, - Концерт классической музыки. Одохутворенные
лица зрителей. Кое у кого от избытка чувств влажные  глаза.  Кажется,  здесь
царит  само добро в своем естественном обнаженном виде. Посмотрите только на
ту даму! Вот на ту, в первом ряду!  Она  прикладывает  шелковый  платочек  к
тонкой переносице. Видите? На ней розовая кофта...
     Сергей  Павлович  покорно посмотрел в сторону, куда простерлась упрямая
рука Степан Степановича и, действительно, увидел красивую женщину в  розовой
блузке. По ее лицу скатывались нежные слезы.
     - Знаете,  кто  это? Впрочем, откуда Вам это знать? Она ведущий инженер
на одной крупной фабрике. Директор выехал в Израиль. Она  может  занять  его
место. Но на него претендует Галина Ивановна - начальник планового отдела. И
что  Вы  думаете?  Не  далее,  как  вчера,  эта  красивая женщина, Валентина
Романовна, побывала в Главке и сообщила руководству о  "приписках",  которые
совершала конкурентка. Самое интересное, однако, то, что "приписки" делались
с  ее  собственного ведома и одобрения. Как Вам это нравится? Или, например,
ее сосед справа? Брюнет с печальными глазами. Видите?
     Да. Филимонов видел  брюнета.  Показалось,  даже,  что  брюнет  мельком
взглянул на него, Филимонова.
     - Пару  месяцев  назад  приятель  сказал ему, что его последняя картина
(брюнет - художник)  вышла  бледненькой,  не  получилась.  Что  Вы  думаете?
Правильно.  Он возненавидил приятеля. Картина, между прочим, действительно -
дрянь! Стоит ли продолжать? Возьмите любого из этих милых людей и перенесите
из этого волшебного места в будничную нашу, суетливую жизнь. Поддакивайте  и
соглашайтесь!  Но  не перечьте и уж ни в коем разе не обнаруживайте свой ум!
Иначе,  приобретете  врагов!  Потому  что,  все  они  превыше  всего   ценят
собственное  мнение.  Они  взбухли от амбиций, как клопы, перепившиеся чужой
крови!
     Степан Степанович встал  и  зрительный  зал  консерватории  моментально
исчез.   Но  Филимонов  был  уверен,  что  ведущий  инженер  фабрики  лукаво
усмехнулась на прощание.
     - И после этого, Вы скажете, что хорошо относитесь к людям?
     - Нет, дорогой Степан Степанович, Вы правы. Не скажу!
     - А, признайтесь, о себе самом, до сих пор, до этого разговора,  Вы  то
же думали по-другому?
     - Признаюсь.
     - Глотните! - протянул фляжку Степан Степанович.
     Сергей  Павлович "от души" приложился. Он чувствовал себя необыкновенно
раскованным и свободным.
     - Подобные мысли я  встречал  у  Дейла  Карнеги.  Только  выраженные  с
большой деликатностью.
     - А,  Карнеги - старый лицемер! Он то прекрасно знает цену человеческой
морали. Вы заметили то презрение, которое он испытывает к  человечеству?  Он
ведь  обучает притворству, обману. Пособие для мошенников! Если кто-то вдруг
начнет усердно расхваливать Вас, так не спешите "развешивать  уши".  Знайте,
что  скорее всего, перед Вами тип, "объевшийся" накануне советами последнего
циника.
     - Мне, честно  сказать,  показалось,  что  он,  как  человек  верующий,
искренне желает добра людям.
     - Верующий в кого?
     - Как в кого? В Бога, естественно.
     - В какого Бога?
     - В того самого, - Филимонов обескураженно ткнул пальцем в небо.
     - Друг  мой!  У  мусульман  свой Бог, у буддистов, кришнаитов - свой, у
евреев - свой, у православных то же свой. Можно назвать еще десятки  сект  и
учений, и везде свой, особенный образ Бога. Какого из них Вы имеете ввиду?
     Сергей  Павлович  растерялся.  Вопрос,  бесхитростный на первый взгляд,
поставил его в тупик.
     - Вижу, что об этом Вы не задумывались. Мне же,  хотелось  подчеркнуть,
что   то,   что,   кажется,  очевидным  христианину,  не  кажется  очевидным
мусульманину. И нет никаких оснований  отдавать  преимущество  Христу  перед
Аллахом, если, конечно, Вы в состоянии быть беспристрастным.
     - Я  атеист,  Степан  Степанович. Но, как было бы хорошо, если б лучше,
был - верующим! Жить и не  бояться  смерти,  быть  уверенным  в  собственной
вечности! Это же счастье!
     - Это  -  самое  большое  несчастье! Представьте себе бестелесную душу,
светящийся  одинокий  сгусток   сознания   в   беспредельном   пространстве,
обреченный  на  вечное  созерцание?  Что  может быть ужасней для человека, в
котором главное - это его страсти?
     - Может быть, Степан Степанович, Вы и формулу смысла жизни постигли?
     Степан Степанович затрясся от смеха.
     - О чем Вы говорите, друг мой? Не уподобляйтесь  умникам,  возомнившим,
что  они  гении  и щеголяющими друг перед другом своими открытиями. Эйнштейн
так же далек от истины, как папуас с дикого  острова.  Нет  никакой  формулы
смысла  жизни!  Есть хаотичное непредсказуемое движение космоса. И все, - он
протянул в очередной раз Филимонову фляжку. (Об этом Сергей Павлович, то же,
потом будет вспоминать  с  удивлением:  содержимое  фляжки,  как  будто,  не
уменьшалось, несмотря на частое употребление).
     - Но если нет никакого смысла жить, то почему бы не покончить с собой?
     - Глупейший, простите, вопрос. Вот Вы - неверующий и, как я понимаю, не
имеете  представления  о  смысле  жизни.  Так отчего же, сами, до сих пор не
повесились? И, кстати, никто не спешит на тот свет по этой причине. Да и  не
причина это, вовсе. Все рождается и умирает в свой срок. Это и есть гармония
природы.
     - Разве факт гармонии природы не подсказывает, что кто-то должен был ее
придумать?
     - Та   гармония,   которая   нас  окружает,  всего  лишь  необходимость
поддержания жизни. Без этого не было  бы  и  самой  жизни  и  рассуждений  о
гармонии.  Сто  миллиардов  лет  тому  назад  не  существовало  самой земли.
Хаотичное движение молекул в бесконечном космическом пространстве  постоянно
моделирует,  создавая бесчисленные сочетания и комбинации. Планета, подобная
Земле могла появляться и исчезать миллионы раз,  не  зарождая  жизни  только
потому,  что  не  доставало  какой-нибудь одной "мелочи", "пустячка", вроде,
саранчи или попугая "Какаду". А когда все сошлось, как в пасьянсе,  тогда  и
созрели  условия для жизни. Так что, наблюдаемая нами гармония - это одна из
причудливых космических комбинаций.
     - Но как объяснить происхождение самого космоса?
     - Существованием рациональной идеи! Эта  рациональная  идея  и  создает
гармонию  в  природе  и  в  космосе. Она же создает гармонию и внутри самого
человека, "назначая" моральную грань,  "последнюю  меру"  как  качество  для
сохранения  баланса.  Человек  -  часть этой самой гармонии. Поиск гармонии,
смысла жизни и попытка разгадать происхождение  разума  -  это  то  же,  что
попытаться  увидеть  вселенную  "из-за  ее  пределов".  Но  все это не имеет
никакого отношения к религиозным фантазиям людей, к загробной жизни и прочей
чепухе! Примитивное воображение заставляет человечество думать о Земле,  как
о центре Вселенной, а о себе, как ценном божественном создании. Бог привязан
к Земле и кровью повязан с людьми. Тогда как и Земля, и жалкие проблемы тех,
кто  ее  населяет  -  это  отдаленная  слабая  вспышка. Как намек на молнию!
Возникшая  из  хаоса,  она  в  хаосе  исчезнет,  унося  с  собой  глупые   и
самонадеянные  представления  атеистов  и  богопочитателей.  Все рождается и
умирает в свой срок. Без следа!
     - Значит, смысла жизни нет?
     - Этого я не говорил, - улыбнулся Степан Степанович, -  Я  сказал,  что
человеку не выпрыгнуть из пределов Вселенной.
     - Да,  да!  Я  вас понял! Просто к этой мысли трудно привыкнуть. Нужно,
что-ли, время для адаптации.
     - Друг мой! Даже, в раю нужно время для адаптации!



     - Сергей Павлович! Откуда Вы  вчера  ко  мне  заявились?  Да  в  таком,
простите, непотребном виде?
     Дмитрий  Иванович стоял возле дивана, на котором распластался Филимонов
и улыбался.
     - А-а-а, что произошло? Я ничего  не  помню.  Ради  бога,  извините!  -
Филимонову было стыдно и страшно, - Что я вчера натворил?
     - Ничего особенного! Не пугайтесь так! Где-то перебрали "лишнего". Меня
называли   Степан   Степановичем  и  допытывались,  откуда  мне  известно  о
существовании  некоей  Валентины  Романовны,   работающей   где-то   ведущим
инженером.  Ничего  страшного.  Немного  развлекли  моих  гостей. Да. Ко мне
приехал приятель из моих бывших учеников. Живет в Германии, преподает. Он  с
женой, очаровательной немочкой. Да, Вы не волнуйтесь! Она была в восторге от
знакомства с Вами. Вы ее очень заинтересовали!
     - О-о-о! - простонал Филимонов.
     - Честное  слово,  все нормально! С кем не бывает? Но вот расслаблялись
Вы вчера, явно, в не цивилизованной обстановке. Это  я  говорю,  как  бывший
криминалист.  Слой  грязи  на  обуви,  почти  неприметные бурые отпечатки на
брюках указывют на то, что, скорей  всего,  Вы  были  где-то  на  стройке  и
неосторожно присаживались на кирпичи.
     - Как   называется   станция,  следующая  сразу  за  вашей?  -  спросил
Филимонов, предчувствуя неожиданный ответ.
     - Как и раньше - Т. А что случилось?
     - Вчера я проморгал остановку и вышел на следующей. Но это была  не  Т.
Это  была  неизвестная мне станция без названия. Там я и познакомился с этим
самым  Степан  Степановичем,  прелюбопытнейшим,  кстати,  субъектом,  именем
которого Вас вчера и величал.
     - Сергей  Павлович, уверяю Вас, что за станцией Г. следует станция Т. и
никакой другой между ними не имеется. Это совершенно точно!
     - Но, как же? Где же тогда я вчера оказался?
     - Увы! Ничем не могу Вам помочь! Кроме предположения, что  Вы  побывали
на какой то стройке.
     Филимонов  уже сидел, прикрывшись одеялом и ощущал полную неспособность
соображать.
     - Ладно! Одевайтесь, приводите себя в порядок и будем завтракать.
     Дмитрий Иванович приветливо взмахнул рукой и скрылся за дверью. "Что за
чудеса?" Подробности вчерашнего вечера возникали с неумолимой отчетливостью.
Филимонов припоминал не только детали разговора, но ясно  "видел"  выражение
лица  собеседника  и "слышал" его интонации. "Это невозможно! Не может быть,
чтоб все это родилось в моей голове. Эта станция? Она существует.  И  Степан
Степанович  существует!" Он схватил брюки и стал их рассматривать. "Да. Вот,
еле заметный, бурый след. Действительно, похож на след от кирпичей, если  на
них  посидеть.  Значит,  была  скамейка,  выкрашенная в красный цвет? Степан
Степанович даже попробовал ее пальцем. Ему показалось,  что  она  достаточно
высохла, и тогда, он то же присел. Все сходится!"
     Филимонов в задумчивости одевался.
     - Сергей Павлович! Вы готовы? Мы Вас ждем.
     - Да,  да! Иду! - он пригладил беспомощные остатки волос и, преодолевая
смущение, вышел в гостиную.
     За накрытым столом, помимо Дмитрия Ивановича, сидел подтянутый  мужчина
в  очках.  Несмотря  на  расслабляющую  дачную  обстановку,  на нем был одет
темно-синий отменный костюм, кремовая рубашка и  дорогой  галстук  в  тонкую
полоску. Приятная блондинка (зеленая блузка) сидела рядышком.
     - Ну,  что  ж, давайте, на всякий случай, повторим процедуру знакомства
еще раз. Судя по недоуменному взгляду нашего друга,  это  будет  не  лишним.
Сергей Павлович! Прочь сомнения! Здесь все свои!
     По-русски Марта говорила свободно.
     - А,  говорят,  русский - трудный язык! - удивился Филимонов, - Как Вам
удалось овладеть языком в таком совершенстве?
     - Очень просто. Я родилась в Саратове. Русский -  мой  родной  язык.  С
немецким дело обстоит гораздо хуже, - рассмеялась она.
     - Извините, за мой вчерашний вид.
     - Ничего,   ничего!  Не  беспокойтесь!  -  искренне  поспешил  вставить
Константин Андреевич, - это бывает, это по-русски, а  потому  нам  близко  и
понятно.
     - Ну,  и  как  там,  в  Германии живется? - обрадовался Сергей Павлович
возможности сменить тему.
     Муж и жена переглянулись, как бы решая и договариваясь о том,  кому  из
них  взять  слово  для  ответа.  Своеобразная  форма  взаимоотношений  между
близкими людьми, передача мыслей на расстоянии, этакий  семафор  или  азбука
морзе.  В  результате  "контакта"  Константин  Андреевич  перевел глаза (как
переводят железнодорожную  стрелку)  на  Филимонова  и  начал  неспешно  (не
рассказывать),  а  размышлять,  постепенно набирая ход и переходя к выводам.
(Опять же, как железнодорожный состав, которому  дали  зеленый  свет,  и  он
осторожно  тронулся,  увеличивая  скорость.  Кроме  того, мелькнула догадка:
локомотив - он, Константин Андреевич, а Марта - прицепной вагон,  который  и
отцепить не трудно...).
     - Что   такое   эмиграция?   Что   лежит  в  основе  эмиграции?  Каковы
побудительные мотивы человека, решившегося бросить все, что ему было  родным
и  близким  и  кинуться  в  неизвестность?  Что  определяет такое поведение:
решительность или отчаяние? А, может быть, решительная отчаянность? Я живу в
Германии почти пять лет, но мое положение несколько отличается от  положения
беженцев  или репатриантов. Я там - ВРЕМЕННО! Кроме того, у меня нет проблем
с языком и работой.  Другими  словами,  ничто  не  мешает  мне  наслаждаться
немецкой точностью, аккуратностью, сервисом и уровнем благополучия, который,
конечно,  не  идет ни в какое сравнение с тем, что мы имеем здесь, в России.
Что касается беженцев и репатриантов, - он выразительно глянул на жену, - то
у них отношение к происходящему иное. Побудительным  мотивом  для  эмиграции
служит неустроенность на Родине. И в этом смысле, эмиграция - -всегда драма!
От добра - добра не ищут! Это верно! Большинство переселенцев не в состоянии
устроиться  на  работу.  Высокий  уровень  безработицы, плохое знание языка,
низкий уровень квалификации, возрастная "дискриминация". А жизнь на  пособие
очень скоро теряет ту привлекательность, которая, по наивности, существовала
в  некоторых головах, - он опять покосился на Марту, - Запад богат, но живет
экономно. Впрочем, потому и богат. Безработный не голодает, но ведет себя  в
магазине  очень осмотрительно. Его покупательная способность, в сравнении со
среднестатистическим немцем, находится на крайне низком уровне.  На  том  же
уровне   располагается  его  общественный  статус.  Бюрократическая  система
(бесконечные  хождения  по  чиновникам  в  качестве  просителя)   превращает
безработного  в  безропотное,  переполненное страхом, существо. Он боится не
так поступить,  сделать  что-то  не  вовремя,  не  понять,  ошибиться,  а  в
результате   оказаться   в   "черном  списке".  Увеселительные  заведения  и
развлечения ему не по карману. Свобода "свободного"  мира  стоит  дорого.  А
если  платить  нечем,  то  свободой  становится  то, что остается за вычетом
исполнения законов, правил,  инструкций  и  распорядка  проживания  в  доме.
Свобода  безработного  -  это крохотный островок, размером, как раз, со след
ребенка.
     - Позвольте, одну реплику по существу вопроса? -  поднял  руку  Дмитрий
Иванович.
     - Конечно, конечно, - резко ударил "по тормозам" Константин Андреевич.
     - Я  хотел  только заметить, что если кто-то думает, что на необитаемом
острове - неограниченная  свобода,  то  он  жестоко  ошибается.  Необитаемый
остров - тюрьма, ограниченная размерами острова.
     - Костя нарисовал довольно мрачную картину. Хотя во многом - правдивую.
Но не  все так безнадежно. И работу находят, и детей рожают, и развлекаются.
Это то же есть, - воспользовалась паузой Марта.
     - Но, дорогая, это такой мизерный процент, который  не  может  отражать
объективного  положения.  Или  ты не согласна с тем, что представленный мною
образ безработного типичен?
     - Я не отрицаю того, что есть люди, которые, именно,  так  воспринимают
эмиграцию.  Но  немало  таких,  кто относится к своему положению по другому,
менее чувствительно и более рационально. Они исходят из  принципа  сравнения
своего прежнего уровня благосостояния и того, которое получили в Германии.
     - Но  это  же некорректное сравнение! Можно быть богачом по отношению к
московскому  "бомжу",  и  быть  бедняком  в  сравнении  с  обычным  немецким
бюргером.  Другое дело, "наш" человек непритязателен и довольствуется малым.
Он, действительно, более или менее сносно  переносит  отсутствие  денег.  Но
сколько  сил  ему  приходиться тратить, чтоб ослабить натиск ностальгии? Для
многих явилось откровением, что родной  язык,  оказывается,  гораздо  больше
определяет национальную принадлежность, чем запись в паспорте.
     - Зато наши дети будут полноправными немцами! И будут жить в нормальной
стране! - подвела черту Марта, не задерживаясь на "неудобных" вопросах.
     - Вот  и  прекрасно,  -  поддержал  ее  Дмитрий  Иванович. Он откупорил
бутылку водки и водил ею над столом, как миноискателем.
     - Костя! Ты на прежних позициях непогрешимого трезвенника?
     - Увы! Дмитрий Иванович! По-прежнему.
     - А Вы, Марта?
     - Я - не против. Только чуть-чуть.
     - Надо ли этот вопрос  задавать  Вам?  Впрочем,  я  его  уже  задал,  -
обернулся он к Филимонову.
     Сергей  Павлович  "закосел"  быстро, как это и происходит, обычно, если
пить с утра, на второй день после принятия лишней дозы. Константин Андреевич
вызывал неприязнь. Умный, расчетливый, успешный,  довольный  собой.  В  этом
безукоризненном  костюме,  при  галстуке. Ко всему прочему - трезвенник. Все
вот в Германии перебиваются кое-как, от ностальгии  мучаются,  а  он  -  "на
белом  коне",  победитель!  Ничто  ему,  видите  ли,  не мешает наслаждаться
немецкой точностью, аккуратностью, сервисом. "Натуральный сноб", -  заключил
Филимонов.
     - Константин  Андреевич!  Как  Вы  относитесь  к  критике в собственный
адрес? Вас когда-нибудь критикуют? - спросил он, как то, безотчетно.
     - Естественно. Вот типичная ситуация. К Вам, мило улыбаясь,  обращается
кто-то:  "Вы  не  обидитесь,  если я Вас немного покритикую?" Какая, обычно,
реакция? "Конечно, конечно, покритикуйте меня, пожалуйста!" И с таким видом,
будто Вас чем-то очень обрадовали. Смотрите, мол, я для  критики  открыт  со
всех  сторон,  вот он, какой я! У меня на этот счет несколько другое мнение.
Потому, иногда, на подобный вопрос могу  ответить  и  отрицательно.  Поясню.
Критика  -  это  право.  Но  не то право, которым обладает избиратель; а то,
каким владеет, например, судья т.е. право авторитетно и ответственно  решать
вопрос. И профессионально. Декларативные заявления, никак не мотивированные,
вряд-ли,  могут  претендовать  на  то,  чтоб их признали за критику в полном
смысле. Другое дело, если я вижу, что критикующий прекрасно понимает предмет
(тут не перепутаешь) и  осознает  ввиду  своего  профессионализма  право  на
критику.  Тогда  хоть и без радости ( а чему, собственно, радоваться?), но с
искренним любопытством готов его выслушать. Как правило, такая критика очень
конкретна, точна и убедительна, а потому  исключительна  полезна.  Можно  ли
обижаться  в таком случае? А, может, наоборот - быть благодарным судьбе, что
она оказалась так благосклонна и ты получил эту порцию критики? А мог  и  не
получить...И  по-прежнему  не  знать, что... Вот, примерно, так я отношусь к
критике.
     - И в Бога, Вы, конечно, верите?
     - Конечно, верю!
     - И Вам нравится Феллини, Тарковский и Сокуров?
     - Совершенно верно!
     - И "Черный квадрат" Малевича Вы считаете достижением искусства?
     - Несомненно!
     - И, пожалуй, одной из великих исторических фигур считаете Герострата?
     - Герострата?  -  изумился  Константин  Андреевич,  -  А   причем   тут
Герострат?
     - Извините!  Это  я  так,  к  слову.  Герострат, тут, действительно, не
причем!
     - Сергей Павлович! Костю врасплох застать трудно.  Он  "калач"  тертый!
Скажите  лучше,  отчего  Вы  вчера  так  ополчились против человечества? Чем
человечество провинилось перед Вами? - как всегда, добродушно и  не  обидно,
спросил Дмитрий Иванович.
     - Встретил   я   одного   престранного  субъекта,  -  неуверенно  начал
Филимонов, - И состоялся между нами довольно любопытный диалог.
     Он намеревался рассказать о случившемся со всеми подробностями, опустив
лишь свое радостное признание в каждодневном воровстве. Но, вдруг,  вся  эта
итория  показалась  ему  скучной  и  неинтересной.  Пропало  всякое  желание
говорить.
     - Вот я и оказался, видимо, под впечатлением этого разговора. Еще  раз,
прошу прощения!
     - Но,  все-таки,  в  чем  выразились  странности  Вашего собеседника? -
заинтригованно спросила Марта.
     - Да, нет. Ничего особенного. Мне показалось. Надо учесть мое вчерашнее
состояние.
     - Друзья!  Не  будем  пытать  моего   старого   приятеля,   -   выручил
проницательный  профессор,  -  Давайте, посудачим лучше о наших "Кремлевских
мечтателях".



     - Борис Львович пригласил нас в гости, - сказала Маша и, опережая любые
возможные возражения, добавила, - На этот раз даже не пытайся уклониться. Мы
уже обо всем договорились.
     Ставить перед фактом - прием  рискованный  (иногда,  может  последовать
очень  бурная  реакция), но при всем при том и эффективный. Бывают ситуации,
когда  только  так  можно  достичь  желаемого  результата.  Не  всякий   раз
"испытуемый"  готов на "взрыв". Маша же выбрала момент, когда не сомневалась
в успехе. Накануне, муж вернулся с дачи молчаливым и удрученным.  "Перебрал,
небось, теперь ударился в самобичевание", - решила Маша.
     - Хорошо,  -  согласился Филимонов, подтверждая верность расчетов жены.
Он даже не стал интересоваться поводом приглашения (какая разница?) и только
спросил:
     - Когда?
     - В субботу.
     Борис Львович обладал всеми живописными чертами,  присущими  еврейскому
народу.  Невысокого  роста, благородно лысеющий, глазастый. И, конечно, нос!
Нос,  можно  подумать,  изготовленный  специально   для   него   в   древней
национальной  мастерской  на  берегу  Иордана,  где  веками хранятся секреты
предков.
     Наташка категорически отказалась идти в гости.
     - Мне будет скучно! Я знаю! Ни за что не пойду!
     - Оставь ее, - заступился Филимонов, - Что  ей  там,  действительно,  с
тоски помирать?
     Настаивать  Маша  не стала, и на Краснопресненскую они приехали вдвоем.
Когда дверь распахнулась (после предварительного разглядывания  и  узнавания
через глазок), они вошли в просторную переднюю.
     - Машенька,  позвольте,  помочь, - захлопотал хозяин, принимая пальто и
шляпу, - Сергей Павлович, тапочки здесь. Пожалуйста, проходите!
     Четырехкомнатная  квартира  была   "сделана"   по   меркам,   доступным
московской элите. Евростандарт.
     - Кухня  из  Финляндии,  столовый  гарнитур из Парижа, мягкий уголок из
Италии,  -  пояснял  Борис  Львович,  предложивший  осмотреть  квартиру,   -
Сантехника  то  же  из  Финляндии,  -  продолжал  он, демонстрируя роскошный
унитаз.
     Жена Бориса Львовича показалась молодой красавицей.  "Трудно  поверить,
что  у нее двадцатилетний сын! Она и на тридцать лет не выглядит!" - подумал
Филимонов. В голове крутилась еше какая то мысль, каким то образом связанная
с только что состоявшимся знакомством, но она,  эта  мысль,  двигалась  пока
наугад  и ничего не проясняла. Имя-отчество хозяйки пролетело при знакомстве
мимо уха. Так случалось всякий раз и  потом  приходилось  исхитряться,  чтоб
узнать его и, чтоб выглядело это пристойно.
     Старамодным   нарушением   современного   дизайна,   может  быть,  были
фотографии, заполнявшие значительную площадь  стены  в  гостиной.  Из  кухни
доносился  распорядительный  голос  Бориса  Львовича  и тихие голоса женщин.
Филимонов рассеянно разглядывал фотографии, заложив руки за спину.
     Если бы, вдруг, он обнаружил на этой стене свой собственный портрет, то
и тогда, пожалуй, шок был бы меньшим, чем то изумление, которое свалилось на
него от увиденного. С фотографии смотрела на него  Валентина  Романовна!  Та
самая,  из  первого  ряда  в  зале консерватории! С той же лукавой усмешкой,
которой она наградила его при  расставании.  И  в  ту  же  секунду,  неловко
блуждающая  мысль, получила вполне четкое оформление. Та Валентина Романовна
- это и есть жена Бориса Львовича, гостеприимная  хозяйка,  и  ее  негромкий
голос  слышится  теперь  из  кухни!  Следующее открытие заставило Филимонова
быстро  опуститься  в  кресло.  С  другой  фотографии  с  него   не   сводил
внимательных глаз Степан Степанович!
     Впервые  в  жизни  Филимонов усомнился в своем психическом здоровье. Но
сомнений не было.  Это,  действительно,  был  Степан  Степанович.  Филимонов
оцепенел.
     - Присаживайтесь к столу, пожалуйста! - приглашал Борис Львович.
     - Что? - туповато переспросил Филимонов.
     - Садитесь за стол, - недоуменно повторил хозяин.
     - Ах, да! Извините, не расслышал.
     - Ну, как Вам работается на новом месте? Притерлись? - обратился к нему
опять Борис Львович.
     - Ну,  да!  - неопределенно ответил Филимонов, не отворачивая взгляд от
жены хозяина, расположившейся за столом,  как  раз,  напротив,  -  Валентина
Романовна! Вы любите классическую музыку?
     Борис  Львович  ошарашенно посмотрел на Машу, словно, пытаясь найти там
отгадку странного поведения Сергея Павловича. Но Маша сама глядела  на  мужа
вытаращенными  глазами.  Однако,  Валентине  Романовне вопрос показался, как
будто, уместным.
     - Я обожаю классическую музыку, - произнесла она с  наслаждением,  -  И
стараюсь  не  пропускать  ни  одного  значительного музыкального концерта. К
сожаленью, Борис Львович не разделяет моей страсти, и я  вынуждена  посещать
вечера в гордом одиночестве.
     - Сережа! Ты себя хорошо чувствуешь? - не выдержала Маша.
     - Что?  Да,  да!  Хорошо!  -  и,  повернувшись  к  Валентине Романовне,
спросил, - А кто это? - не обращая внимания на  Бориса  Львовича,  на  жену,
просто  не  замечая  их присутствия, он поднялся и уже совершенно бестактно,
ткнул пальцем в лицо Степан Степановича.
     - О! Это легендарная личность! Врач, гипнотизер, ученый! Он был неплохо
знаком с моим отцом. Отец, кстати, то же был  известной  фигурой  в  научных
кругах.   Доктор   исторических  наук,  профессор!  А  что  касается  Степан
Степановича, так о нем до сих пор ходят легенды! Вот, например! Мне об  этом
рассказывал отец. Однажды, Степан Степанович сказал отцу: "Нет ничего проще,
чем повторить первое чудо Христа. Я могу это доказать!" Помните, когда Иисус
превратил  воду  в  вино? И что Вы думаете? Они поспорили. Степан Степанович
устроил вечеринку, пригласил гостей и вместо вина расставил бутылки с водой.
Из посвященных был мой отец и Соколов, хирург из Боткинской  больницы.  Отец
рассказывал,  что  они  с  Соколовым  остолбенели  и не могли выйти из этого
состояния весь вечер, пока наблюдали, как на  их  глазах  почтенная  публика
поглощала  обыкновенную воду и расхваливала ее достоинства. "Какой букет!" -
причмокивали гости. Отец заподозрил подвох и налил себе  "вина"  из  той  же
бутылки.  Но  это, действительно, оказалось самой обыкновенной водой. Случай
получил огласку. Некоторые гости обиделись и перестали здороваться со Степан
Степановичем. Большинство же отнеслись с юмором  к  проишествию  и  прозвали
Степан Степановича - Христос Второй. Вот такая забавная история!
     - А  где  он  теперь,  этот  Степан  Степанович?  -  волнуясь,  спросил
Филимонов.
     - Его расстреляли в сорок пятом. Обвинили в шпионаже.  Темная  история.
Спустя годы, отец говорил, что чекисты просто боялись его. Потому и убрали.
     - Сережа! Что с тобой? - обеспокоенно спросила Маша.
     - Со  мной?  Со  мной  все в порядке, - неожиданно улыбнулся Филимонов.
"Все! Я сошел с ума! Вот как, оказывается, это происходит. И не так страшно!
Даже смешно! Только не стоит показывать это другим. Другим это  знать  вовсе
не  обязательно."  Он  спокойно  вернулся  на  свое  место,  рядом с Борисом
Львовичем и равнодушно спросил:"Вы, кажется, хотели что-то узнать?"
     В   течении   последующих   нескольких   часов   Филимонов   вел   себя
безукоризненно и ни разу не привлек внимания странными выходками. Так, что к
концу вечеринки, его необычное поведение забылось.
     Уже, когда приближались к дому, Маша, невзначай, уточнила:
     - Ты, правда, в норме?
     - В полной! Нет причин для беспокойства!




     Причин для беспокойства и, правда, не было. "Крыша"  съезжает  у  людей
мнительных,  сверхмеры  чувствительных,  часто,  уже, с нездоровой психикой.
Достаточно небольшого внешнего толчка (как  развод,  например)  и,  глядишь,
"объект готов".
     То,  что  обрушилось  на Филимонова, объяснению не подлежало. И потому,
успокоившись, он рассудил, что ко  всему  этому  надо  относиться  так,  как
относятся  люди  ко  всем  аномальным  явлениям.  Никто ведь не сходит с ума
оттого, что на Землю прилетают  НЛО  или  какой-нибудь  мужичок  передвигает
предметы  силой  своего  взгляда.  А  "вещие"  сны! Взять, хотя бы, случай с
Ломоносовым! Да что там говорить! Примеров тому - сотни! Между тем, люди  не
только  не  сходят с ума от всей этой таинственной неразберихи, а просто, не
обращают на нее никакого внимания. В лучшем случае,  готовы  потрепаться  об
этом в компании, да и то, за неимением другой темы.
     Филимонов   не   страдал   излишней   мнительностью.   "Как   это   все
перехлестнулось в одной точке - Степан Степанович, Валентина Романовна и  я?
Да  еше  на  какой  то,  похоже, несуществующей станции? Степан Степанович -
умерший полвека тому назад? Бред! Галлюцинации! Я ведь, в тот день, был явно
болен. Куда-то  зашел,  видимо.  Где-то  перебрал.  Болезнь  в  сочетании  с
алкоголем  выкинула  необъяснимый  фортель.  А,  может,  кто-то  мне все это
рассказал, тогда, в  тот  вечер?  Тот,  кто  знал  и  Степан  Степановича  и
Валентину  Романовну  и  сумел  так  красочно  описать их наружность, что я,
увидев, фотографии тут же и догадался. Может быть, так и было. А,  может,  и
по-другому.  В  любом случае, все это - водка и нервы! И не стоит ломать над
этим голову."
     Приближался  день  рождения.  Холодильник,   казалось,   распухнет   от
"обжорства",  а  Маша  продолжала  впихивать  в  него  следующие порции. Так
неразумные мамаши перекармливают несчастных малышей.
     День рождения выпадал на пятницу, однако, гостей пригласили на субботу.
Чтоб никого не затруднять. В честь праздника, Филимонов договорился  и  взял
выходной.  "Разве  не справедливо понежиться и полениться в собственный день
рождения?"
     Вопреки  намерению  проваляться  в  кровати  все  утро,  он   проснулся
бессовестно рано.
     С   некоторых  пор,  филимоновское  утро  прератилось  в  изнурительное
испытание. С тех пор, как его начал мучить гайморит. Пересиливая  страх,  он
ходил  по  врачам,  садился в жуткое кресло и, замирая, позволял прокалывать
носовую перегородку и выкачивать  скопившийся  гной.  Помогало  на  короткое
время.
     Утро  начиналось  с  медленного  осознания  того,  что  он уже не спит.
Дыхательные трубки, переходнички, патрубки  и  клапана  за  ночь  забивались
отвратительной  слизью. Голова требовала немедленного промывания, продувки и
проветривания, как цех переработки вредных веществ. Как  лунатик,  почти  на
ощупь,  Филимонов  двигался  в  ванну  и "автоматом", пальцем робота тыкал в
кофеварку, предусмотрительно заправленную с вечера.
     Минут  через  двадцать,  после   усиленной   "работы",   сопровождаемой
отфыркиванием,  откашливанием,  отплевыванием  и  прочими  малоэстетичными и
протяжными звуками, он приходил в себя и начинал соображать.
     Окончательное пробуждение наступало на кухне. Филимонов  расставлял  на
столе  чашечку  с  кофе,  сигареты,  зажигалку  и  пепельницу, как шахматист
расставляет фигуры на доске и приступал "разыгрывать дебют".
     Проделав всю эту процедуру в очередной раз, Филимонов  сидел  на  стуле
(на  том самом, который всегда предпочитал Дрозд) и думал о разных пустяках.
О том, что ему исполняется сорок  пять  лет  и  что  он  перешагнул  границу
(возможно,  еще  пять, десять лет тому назад), делящую жизнь на две половины
(никто не знает этого точно, но, примерно, может прикидывать  по  смертности
своих родственников) он не думал.
     "Надо  бы  поменять  кран в ванной", - думал он, - "Да, вообще, неплохо
было бы всю сантехнику заменить. Необязательно  на  финскую,  как  у  Бориса
Львовича,  но  на  какую-нибудь  поприличней."  Он  недовольно  покосился на
облезлую кухонную раковину. "А что?  Деньги,  слава  Богу,  не  переводятся.
Шиковать,  конечно,  не  приходится, но и жаловаться грешно. Спасибо, Борису
Львовичу! Мужик с головой! На что он там намекал, когда  я,  как  дурак,  от
этих  фоток  обалдел?  Точно,  он  на  что-то  намекал.  Что-то  говорил про
накладные, про то, что у него родилась какая то гениальная идея  и  на  этом
можно  "сделать"  большие  деньги.  Вот,  идиот! Вместо того, чтоб послушать
умного человека,  охренел  от  собственного  больного  воображения!  Или  от
водки".
     Треснул  телефон, словно, въехал в ухо резиновый детский мяч. Филимонов
выскочил в прихожую и сорвал трубку. Большие часы показывали семь.
     - Алло! - произнес он таким  голосом,  что  на  другом  конце  человек,
обладающий  мизерным  запасом  совести, тут же бы бросил трубку, предпочитая
остаться неузнанным.
     - Привет, Серега! Могу я сейчас заехать к  тебе  и  оставить  кое-какие
вещички?
     Это был Колька из ОБХСС. Жил он теперь, после третьего развода, с какой
то женщиной  по  имени  Алла.  Филимонов никогда ее не видел. Он и Кольку не
встречал уже, по крайней мере, два года. Слышал, что тот, как был баламутом,
так им и оставался. Кто-то (сразу  не  вспомнить)  рассказывал,  что  Колька
каждую  неделю  уходит  от  своей "любимой" женщины, забирает все свои вещи,
раскидывает их по знакомым (разводы  закончились  тем,  что  он  оказался  в
общежитии),  а  потом,  спустя еще неделю-другую, в том же порядке объезжает
всех и собирает свое барахло.  Это  означает,  что  наступило  примирение  и
начинается  следующий "раунд" безумной любви. Колька был самым бесцеремонным
человеком на свете и, кажется, не подозревал о существовании совести.
     - Что, опять, "развод"? - догадался Филимонов.
     - На этот раз бесповоротно! - Колька говорил  так,  словно,  они  вчера
расстались.
     - Слушай,  Колян,  ты,  извини,  конечно,  но я не смогу тебе помочь. У
меня, понимаешь, тут разные замороки, да и жена приболела. Одним словом - не
могу.
     - Ничего страшного! С  этой  проблемой  я  справлюсь!  Пока!  -  Колька
повесил трубку.
     Сергей  Павлович не сомневался ни на йоту, что Колька даже не обиделся.
Он был уверен, что через пять минут тот созвонится с кем-то, договориться  и
повезет  свои  вещички.  А  о звонке ему, Филимонову, будет забыто, как и не
было его никогда. И исчезнет Колька еще на два года, а может,  на  пять  лет
или на десять. А, может, навсегда.
     - Какой ненормальный звонил? - вышла, позевывая, Маша.
     - Колька! Мент!
     - Придурок, - сказала она спокойно.
     Филимонов  приблизился  осторожно  к  комнате дочери и прислушался. Все
было тихо.
     - Спит, - удовлетворенно констатировал он.
     Так прошло два  часа.  Маша  уютно,  по-домашнему,  поздравила  с  днем
рождения, подарила миниатюрную бритву на батарейках, расцеловала.
     - "Филипс"! Это фирма! - сказал он со знанием дела, разглядывая изящную
штуковину, - Спасибо!
     И  в  этот  самый  момент  они  услышали,  как  в почтовый ящик влетела
корреспонденция.
     - Иди, принимай поздравления!
     Филимонов, действительно, обнаружил пару поздравительных  открыток  (из
Тюмени,  от  дяди  Жоры,  с изображением Московского Кремля и из Житомира от
двоюродного брата),  газету  "Известия"  и  привлекательный,  нестандартного
размера,  конверт,  на  котором, по-английски были выписаны данные адресата.
Его, Филимонова - адрес и имя.
     - Маша! Меня решила поздравить королева Великобритании!
     - А Папа Римский? Он не решил?
     - Да, ты посмотри! - он приблизил конверт к самому лицу Маши, - Смотри!
Это ведь натуральные английские марки с отметками почты!
     - Дай-ка сюда! - Маша  выхватила  конверт,  -  Нотариальная  контора  в
Лондоне.  Слушай! Тебе, наверно, привалило наследство. У тебя нет, случайно,
родственников в Англии?
     - Где - нотариальная контора?
     - Да, вот же! На ясном английском языке!
     - Верно! Нотариальная контора! - Филимонов бросился в  комнату,  -  Где
ножницы?
     - Вот. Прямо перед тобой.
     В  конверте  оказалось уведомление, составленное на русском языке и еще
один  конверт,  привлекший  внимание  пожелтевшей  от  старости  бумагой   и
поразивший тем, что на нем, на русском дореволюционном языке, было указано -
Филимонову Сергею Павловичу!
     " Уважаемый, господин Филимонов Сергей Павлович!
     Выполняя  последнюю  волю,  умершего  14  декабря  1849  года господина
Филимонова Сергея Павловича, нотариальная контора "SMAIL  and  Ko"  извещает
Вас о том, что на Ваше имя, в нашей конторе, хранится пакет.
     По  условиям  завещания,  пакет  может быть передан только Вам, лично в
руки.
     Если пакет не будет востребован  в  течении  шести  месяцев  с  момента
уведомления, то, согласно воле покойного, он подлежит уничтожению.
     Одновременно,   Вам   высылается  письмо  господина  Филимонова  Сергея
Павловича.
     Всего наилучшего!"
     Все это на отличной мелованной бумаге с гербовой печатью!
     - У тебя объявился родственник, правда, покойный. Я не ошиблась  -  это
наследство!
     Филимонов  аккуратно  надрезал  конверт  по  краю  и  высыпал  на  стол
голубоватые    залежалые    листочки,    мелко    исписанные     мистическим
"родственником".
     "  Милостивый  государь!  Ежели  моя воля исполнена с той точностию, на
которую я и возлагал свои надежды, то теперь мое письмо  находится  в  руках
человека   по   имени   Филимонов   Сергей   Павлович,   достигшего  сегодня
сорокапятилетнего возраста и проживающего в Москве.
     Вам, быть может, покажется странным мое письмо! Но наберитесь терпения,
сударь! Уверяю Вас, что, дочитав письмо до конца все странности рассеются.
     Итак, приступим! Батюшка мой, Филимонов Павел  Петрович,  потомственный
дворянин и не из бедного рода, служил под командой прославленного Александра
Васильевича  Суворова  в чине штабс-капитана от артиллерии. Надобно сказать,
батюшка был храбрым и  честным  офицером  и  принимал  участие  в  сурьезной
италийской  кампании  1799  года.  В  ту  пору,  на театре военных действий,
внезапу, случились большие изменения и французы основательно  укрепились  по
линии  реки  Адда.  Особливо  досаждали  крепости в местечках Лекко, Трецо и
Касано. Отряды Штрауха и Гогенцоллерна  безуспешно  атаковали  неприятеля  в
течении  трех  недель.  Однако,  сил  русских  недоставало,  чтоб переломить
положение и добиться положительного эффекта.
     В Трувильо, князь  Багратион,  скапливал  резерв.  Туда  и  прибыл  мой
батюшка  в  конце  марта.  А  в  начале  апреля приехал в расположение войск
Александр Васильевич и началась немедленно подготовка к главному удару.
     10 апреля  мой  батюшка  вступил  в  дело,  переправившись  с  войсками
Багратиона  через  реку  Олио.  Прежде,  нежели  французы  опомнились, армия
подступила к крепости Брешиа и,  одновременно,  осадила  вторую  крепость  -
Орсинови. По плану наступления обе крепости должны были пасть в тот же день.
Да только план не сработал и два дня не прекращалось жесточайшее сражение, в
котором  было  положено  немалое  количество голов. Бог уберег батюшку! Лишь
легкое ранение руки осталось на нем.  Крепости  пали...  А  на  третий  день
передовой  трехтысячный отряд был брошен через реку Адда на крепость Лекко и
с ходу, противу времени, ввязался в сражение с опытной армией Шеррера.  Если
б  не  Господь  Бог, пришедший к ним на помощь и в этот раз, быть бы им всем
перебитыми.  Но  успел,  успел  в  самый  нужный  момент   подойти   генерал
Милорадович с подкреплением. Французы дрогнули и оставили крепость.
     Батюшку  подобрали  всего окровавленного и порубленного. Но, видать, не
пришло ему тогда время предстать перед Всевышним. Выходили его лекари, и был
он к зиме уже дома, в Москве.
     Матушка, глубокоуважаемая Екатерина Ивановна,  была  помещичьего  роду.
Женщина  кроткая,  религиозная  и до крайней степени болезненная. Скончалась
она в лихие годы  французского  нашествия,  аккурат  перед  тем,  как  сдали
Москву.
     Я воспитывался у деда, отставного генерала Филимонова Петра Прохоровича
в его  родовом  имении,  вблизи  Костромы. А по достижении пятнадцатилетнего
возраста был отправлен в Москву на учение в школу юнкеров. У  отца,  однако,
бывал редко по причине казарменной жизни. Да и батюшка был в то время совсем
уж плох. Через два года он скончался. Мир его праху!
     Далее,  я  опускаю  многочисленные  подробности  и  приступаю к беглому
рассказу моей истории, дабы не слишком утомлять Ваше внимание.
     В 1825 году в Санкт-Петербурге случился офицерский бунт. В  свое  время
он  наделал  много  шума,  но,  полагаю,  вряд-ли, стал событием, вошедшим в
историю и Вам, полагаю, неизвестен. Тем не менее власти отнеслись  к  мятежу
более,  чем  строго.  Я в ту пору дослужился до поручика и, надобно сказать,
решительно никак не присоединялся  к  заговору.  Однако,  по  легкомыслию  и
неопытности,  испытывая недоразумения с самим собой, что свойственно молодым
людям, я совершил оплошность и вступил в сомнительную переписку с одним, как
выяснилось, опасным субъектом. Положительно можно сказать, что мои письма не
призывали ни к чему дурному, но содержали общий дух вольнодумства,  царивший
в   головах   молодых   людей.  Это  обстоятельство  имело  самые  плачевные
последствия.
     Жандармские дознаватели усмотрели  в  моих  неосторожных  высказываниях
преступные  намерения.  Но,  благодаря  надежным друзьям, я был своевременно
предупрежден о грозившей мне участи. Тогда и созрел роковой план побега.
     Сначала я поехал в  Берлин,  потом  перебрался  в  Париж.  А  оттуда...
Однако,  любезный  сударь,  мне  пришлось  бы написать целую книгу, если б я
задался целью рассказать все в подробностях. Но писать книги  не  мое  дело.
Пусть  этим  занимаются  господа  писатели! Моя дальнейшая жизнь - это жизнь
скитальца, человека без Родины, без имени, без титула, жизнь авантюриста. Я,
как-то, познакомился уже здесь,  в  Лондоне,  с  одним  русским  писакой  по
фамилии  Герцен.  Поначалу  он  произвел  на меня благородное впечатление и,
сознаюсь, я подумал было, что он вполне мог бы написать роман о моей  жизни.
Да, он выслушал меня и, как будто, с интересом, но сразу и наотрез отказался
от  идеи  написать  роман.  "Попробуйте сами" - дал мне совет. Оказалось, он
затеял какое то бредовое предприятие с политическим направлением, никому  не
понятное и никем не поддерживаемое. Ну, да Бог с ним!
     Я  странствовал  по  свету. Побывал в Америке, Индии, Австралии, Китае.
Дрался на стороне правых и неправых, пиратствовал в Индийском океане,  сидел
в камере смертников. Через мою жизнь прошли тысячи людей. О, я хорошо изучил
эту  породу!  Этих  гнусных  тварей!  Злоба  и  зависть  - вот главные черты
человека! Жадность, глупость и трусость отличают их от зверя.  Зверь  только
жесток, да и то - по необходимости.
     Да,  сударь,  из своей печальной и трагической жизни я вынес один опыт,
который  заставил  меня  презирать  род  человеческий.  Да,  простит   меня,
грешного,   всевышний!   Да,   отпустит   он   мне  смертные  грехи!  Авось,
смилостивится...
     Теперь я в Лондоне и безвозвратно  болен.  Дни  мои  сочтены.  Не  хочу
уносить  в  могилу  тайну, которой владею. И нет никого, кому хотелось бы ее
доверить.
     По зрелому расчету, я пришел к заключению, что  должен  передать  тайну
потомкам.
     Не  находя  оснований  для  веры  в  совершенствование  человека  через
пятьдесят лет, сомневаясь в достижении им добродетельности и через сто  лет,
я  придумал  обратиться к тем, кто будет жить через сто пятьдесят лет. Пусть
мое послание из глубины времени явится к  людям,  кои,  верю  в  это,  будут
превосходить  нас,  грешников,  по  своим  моральным достоинствам и обладать
истинно христианской совестью.
     Филимоновы на Руси - фамилия известная! Из чего я  заключил,  что  могу
направить  послание  однофамильцу  с  большой надеждой на успех предприятия.
Дабы приуменьшить число претендентов, я предусмотрел и условия. Тайна  будет
доверена  тому  из  Филимоновых, у кого совпадет так же имя-отчество с моим,
кто проживает в Москве и кому исполняется в этот день полные сорок пять лет.
     В Лондоне мне удалось отыскать солидную нотариальную  контору,  которая
взялась за это необычное дело.
     Итак,  сударь,  Вы  вольны  в  своем  выборе.  Вы  можете  принять  мое
предложение и можете отвергнуть его. Я лишь напомню слова  апостола  Павла:"
Умертвите  земные  члены  ваши:  блуд,  нечистоту,  страсть,  злую  похоть и
любостяжание, которое есть идолослужение".
     Прощайте, сударь! Да и хранит Вас господь!
     С того света, раб божий, Филимонов Сергей Павлович!"


     Дрозд   приехал   через   час,   уступив   необычайной    филимоновской
напористости.
     - Пришлось  побросать разные важные дела, - ввернул он, между прочим, -
Хотелось бы знать, по какой причине?
     Однако, после того, когда он, с присущей юристу дотошностью, "въехал" в
дело, ирония улетучилась, высохла, как капля воды на солнце.
     - И что ты думаешь? Что это может быть? - осторожно спросил Сергей.
     - Документы,  скорей  всего,   подлинные.   Выглядит   все   достаточно
фантастично,  согласен,  но  не  похоже, что это чья-то остроумная шутка или
розыгрыш. Слишком профессионально все изготовлено. Даже, с учетом того,  что
со  времени  Остапа Бендера на Малой Арнаутской, в Одессе, больших изменений
не произошло.
     - Ты что - серьезно? - не сдержалась Маша.
     - Абсолютно! Но тебе одному  это  дело  "не  поднять".  Тут  и  немалые
расходы,  и  знание  языка,  и обеспечение безопасности. Одним словом, целый
комплекс проблем.
     - Потому то я тебе и позвонил сразу. На кого же мне еше рассчитывать?
     - Возможно. Что касается английского, то можешь на меня положиться.  Но
необходима  финансовая  поддержка,  связи  в  Лондоне и прочее. То, чем я не
располагаю. Потому, хочешь - не хочешь, надо привлекать к делу еще  кого-то,
третьего.
     - Ты видишь какие то опасности? - тревожно спросила Маша.
     - Я  не вижу прямых опасностей, но в делах такого рода надо исходить из
того, что они не исключены.
     - Кого взять третьим?- озабоченно проговорил Филимонов.
     - Ты помнишь Вишневского, Сергей?
     - Михаила? Конечно. Он, слышал, в правлении какого то  банка,  "припух"
на партийных деньгах.
     - Насчет  партийных денег мне ничего неизвестно. Но, именно, Вишневский
помог мне с работой, когда заварилась вся эта каша.
     - Так, ты - у Вишневского?
     - Да.
     - Говорят, он "повязан" с бандитами.
     - Ну, и что? Кто теперь обходится без них?
     - И ты?
     - Я фигура не  того  калибра.  Начальник  юридического  отдела  -  лицо
подчиненное.
     Филимонов  припомнил  здоровяка  Вишневского, бывшего первого секретаря
райкома. Животастый  балагур,  из  тех,  что  через  пять  минут  знакомства
переходят  на  "ты" и умеют передать собеседнику ощущение раскованности. "До
чего простой мужик!" -  такое  впечатление  внушал  он  малознакомым  людям.
Однако,  те,  кто  работали  с  ним  "бок  о  бок",  при этих словах, только
щурились, но... не возражали.
     Сергей Павлович "нес партийную правду в народ" в  другом  районе,  и  с
Вишневским почти не сталкивался. Так что, и какого-то определенного мнения о
нем  -  не  имел.  Разговоры  же,  между собой - "мужские сплетни за кружкой
пива", имели ту особенность, что в них преобладала одна тема  -  порочность.
(Предполагалась,  разумеется,  порочность  окружающих). Кто, когда, и где, и
при каких обстоятельствах, проявил свою сущность,  "истинное  лицо"?  И  что
теперь,  за  этим,  последует?  Какие  оргвыводы? Неисчерпаемая тема, почти,
ежедневно привносящая дополнительные "изюминки". Несколько  раз,  цетральным
героем   таких  разговоров  становился  Вишневский,  но  когда  доходило  до
предположений об оргвыводах,  то  кто-то,  сожалея  и  завидуя,  произносил:
"Ничего не будет! У него - волосатая рука".
     - Ты хочешь сказать, что с этим делом можно обратиться к Вишневскому?
     - Думаю, что - да!
     - А он не проедется по нам "катком", в случае чего?
     - Исключено.  Дело  старое  и,  между нами, конечно, но он мне, немало,
обязан.
     - Вот как!
     - Да, да! Пару лет тому назад у него могли быть серьезные неприятности.
     - А ты, тогда, как раз, в том районе - прокурорствовал...?
     - Подробности - не обязательно!
     - Значит,  Вишневский?  -  неопределенно   и   вопросительно   повторил
Филимонов,  -  О,  кей!  Пусть  будет  Вишневский!  Хотя бы - не посторонний
человек!
     - И еще! Прежде, чем  идти  к  Вишневскому,  надо  сделать  звоночек  в
Лондон,  в  нотариальную контору. Чтоб уж никаких сомнений! Зачем выставлять
себя наивными дурачками? Верно? Это я беру на себя.



     Застолье получилось  натянутым.  Будто,  собрались  актеры-любители  на
репетицию,  а режиссер - не пришел. И они не знали ни своих ролей, ни как их
исполнять. Супруги Разумовские - Саша  и  Надя  жили  в  соседнем  подъезде.
Примерно, одного возраста с Филимоновыми; дочь, заканчивающая десятый класс;
такая  же  трехкомнатная  квартира  и, даже, секции в гостиной были с одного
конвейера. Вот эти  внешние  совпадения  (общая  социальная  принадлежность)
устанавливали  между  ними  отношения,  напоминающие дружбу. Это был процесс
перехода близкого знакомства в дружбу,  не  имеющий  никаких  перспектив  на
завершенность.  Из-за  отсутствия  внутренних совпадений. Саша принадлежал к
той категории молчунов, с которыми можно общаться долгое время и, так  и  не
понять - то ли причиной молчаливости является глупость, то ли, наоборот, ум,
презирающий пустословие.
     - Зачем  тебе  это понимать? - говорила Маша, - Саша порядочный, вовсе,
не глупый человек. Немного закомплексован, и только.
     Надя держалась свободней (наедине с Машей могла шушукаться часами),  но
в  присутствии  посторонних,  однако, то же смущалась и застенчиво, впрочем,
обаятельно -  улыбалась,  представляя  на  всеобщее  обозрение  трогательные
ямочки на лукавых щечках.
     Дрозд,  неожиданно,  заявился  с  Татьяной. Кажется, это было ее второе
появление в доме за всю "историю" знакомства.  Первый  ее  приход  Филимонов
хорошо  помнил,  хоть  и  прошло  с тех пор семнадцать лет. Они пришли тогда
поздравить с рождением дочери. Татьяна  запомнилась  веселой  и  остроумной.
Филимонов радовался выбору друга, радовался, что впереди их ожидают приятные
встречи, совместные вылазки на природу, общие праздники.
     Теперь  Татьяна  сидела  за  столом  и,  как  будто, пыталась выглядеть
приветливой. Но вместо этого, от нее веяло равнодушием ко всему,  что  здесь
происходило.  С  таким  же  успехом  могла  пытаться  выглядеть  приветливой
"Снежная королева".
     "А, может, я  преувеличиваю?  Может,  это  просто  эффект  макияжа?"  -
подумал   Филимонов,   глядя   на   тонкие,   выверенные   рукой  художника,
чувствительные, но чересчур строгие линии вокруг глаз и вдоль бровей.
     Вся надежда была на Дрозда, на его "искусство" тамады! Но он восседал с
угрюмым видом, разговор поддерживал вяло и не стремился  изменить  ситуацию.
Он  предчувствовал,  что  все  ждут от него инициативы, но, из-за, какого то
необъяснимого противоречия, не желал идти навстречу компании. Как, если  бы,
записного  юмориста  встретили фразой:"А ну-ка, братец, выдай нам что-нибудь
эдакое... Да, посмешней!"
     Филимонова,  слегка,  злило  поведение  друга.  "Мог  бы  выбрать   для
демонстрации  независимости  и другой случай" - думал он, - "А, может, всему
виной - Татьяна? Может, она, как-то, по-своему, "давит" на  него  и  это,  а
ничто другое, мешает ему расслабиться?" Он взглянул на жену друга глазами, в
которых  "плавало"  одно  большое  пятно  неприязни,  похожее  на бензиновую
лужицу. Татьяна взгляд перехватила мгновенно. Так  мощный  радар  улавливает
сразу появление в воздушном пространстве летательного аппарата. Она, видимо,
обладала сверхчуствительным "радаром".
     Филимонов смутился.
     - Господа,   господа!   Водка   киснет!   -   бросился   он,  суетливо,
расшевеливать гостей.
     - Сергей Павлович! А как тебе удалось из "товарищей" - мимикрировать  и
приспособиться   к   "господам"?  Наверно,  сильно  пришлось  помучиться?  -
"мимикрировать" Татьяна сумела выделить  так,  что  все  заулыбались.  Даже,
"профессиональный" молчун, сосед Саша, которого, все-же, Филимонов продолжал
подозревать в дремучей ограниченности.
     - "Товарищ",  по мне, и теперь - лучше звучит. Но, надо же, идти в ногу
со временем!
     - Мне, кажется, что существуют такие  ортодоксы,  которым  это  не  под
силу.  Как  бы,  они  не  исхитрялись  и  какую бы способность к мимикрии не
обнаруживали.
     - Все пенсионеры - ортодоксы. Я, пожалуй, то же - ортодокс! Правда,  не
вижу  в  этом  ничего  плохого.  Что  плохого в том, чтоб быть ортодоксом? -
обратился он напрямую к Саше, с подвохом, конечно.
     Тот покраснел в секунду.
     - Ортодоксом?...  Быть?  Ну...  Это...Это,  нечто...  Вроде...   Я   не
уверен...
     - Быть  ортодоксом - это, значит, элементарно, не понимать настоящего и
не предчувствовать будущего.  Это,  значит,  жить  устаревшими  понятиями  и
цепляться  за  изжитые идеалы, - сказала Татьяна, словно, зачитала статью из
Уголовного кодекса.
     - В таком случае, я то же - ортодокс! - неожиданно вмешался  Дрозд,  но
развивать и пояснять мысль не стал, а опрокинул стопку водки, в одиночку, не
дожидаясь  остальных. Татьяна пробежалась по нему взглядом, не задерживаясь,
скользнув, как лучом фонарика скользят по предмету, не вызывающему интереса.
     Часам, к восьми, компания напоминала людей, запертых в одной  камере  и
вынужденных терпеть друг друга. Гости, поочередно, еще стараясь, как-то, это
прикрыть,  поглядывали  на часы. Действие, имеющее ту же заразительную силу,
что зевота.
     Этот день рождения, наверно, так и уложился бы  "в  пластах  памяти"  -
нервным  дрожащим  листом,  если  бы,  вдруг, не раздался звонок в дверь и в
квартиру, пошатываясь  и  пьяно  запинаясь,  не  ввалился  (именно,  так)  -
Черноусов.  Его  невозможно  было  отличить  от  бомжа "с трех вокзалов". По
внешнему виду. Помятый, словно, спал не раздеваясь -  в  пальто;  измазанный
чем-то,  дурно  пахнущим;  с  постыдным  синяком  под  глазом. Посеребренная
аристократическая бородка  торчала  острыми  концами,  как  куски  разбитого
стекла.
     - Здорово,  Филимон!  Вот,  понимаешь... , решил я... . Что же я решил?
Ах, да! Я решил зайти... Ну, да! К тебе! У тебя же..., это... день рождения?
Я  правильно  говорю?  У  тебя  сегодня...  день  рождения?  Только,  я  без
подарка... Прости...
     Все изумленно оглядывали нежданного гостя.
     - Это   Черноусов.  Андрей  Черноусов.  Писатель  и  мой  сокурсник  по
институту, - поспешно начал  объяснять  Филимонов,  -  Извините!  Мы  сейчас
вернемся!
     Он схватил Андрея под руку и потащил в ванную.
     - Врет,  Филимон!  Никакой  я  не  писатель. Дерьмо я, а не писатель, -
фраза вышла ровной, как линейка.
     - Мы, пожалуй, пойдем, - поднялась Надя, следом за которой  поднялся  и
ее  муж,  будто,  соединенный с ней каким то хитрым механизмом, заставляющим
его повторять ее движения.
     - Да, пожалуй, и нам пора, - поддержал начинание Дрозд.
     Маша не возражала и облегченно вздохнула, когда дверь глухо пристукнула
за ушедшими. Она прошла по коридору и прислушилась к голосам в ванной, но за
шумом воды, пущенной, видать, "на всю катушку", расслышать ничего не смогла.
"Где Наташку носит?" - подумала она и посмотрела на настенные часы.
     - Ты, именинник, врешь по неведению, а я - из  зависти!  Вот  в  чем  -
разница!   -   водная  процедура  вернула  Черноусову  способность  говорить
членораздельно. Теперь он был без пальто, в том же свитере, что и  тогда,  в
ресторане.
     - Постой,  дружище,  постой!  Не  стоит  так  торопиться,  -  Филимонов
аккуратным плавным движением подхватил фужер, который Черноусов, с  завидной
расторопностью, успел наполнить по самые края.
     - Да, ты чего? Не видишь - человеку плохо?
     - Вижу,  дружище,  вижу,  -  успокоил Филимонов приятеля и протянул ему
рюмку с водкой.
     Андрей оспаривать "подмену" не стал. "Синичка"  была  уже  в  руках,  а
"сушняк" сдавливал горло.
     - Так!  За  что  пить  будем?  - заторопился он, опять, забывая причину
своего нахождения здесь.
     - За меня, Андрей! Не против?
     - О, дьявол! Прости! Филимон! Ты всегда был "своим" парнем, несмотря на
то, что много времени провел среди гнид и ползучих гадов!  Я  всегда,  между
прочим,  удивлялся,  что ты сумел так долго просуществовать в той среде. И -
не стать гнидой! Ты - простой честный малый! За тебя!
     Черноусов, видать по всему, находился в той стадии запоя, когда желудок
перестает нуждаться в пище и держится, исключительно, за счет водки.  Потому
закусывать не стал, а вместо того - закурил.
     - А  ты  чего  куролесишь?  -  спокойно  поинтересовался  Филимонов,  -
Что-нибудь случилось?
     - Случилось, - согласился Андрей, - Давай еще по одной?  Ты  не  бойся!
Мне будет только на пользу.
     - Ну, смотри, - Филимонов наполнил рюмки.
     - За тебя!
     - И за тебя!
     Черноусов  сделал  пару  затяжек. Глаза его заблестели, словно, кто-то,
подпустил в зрачки несколько капель глицерина и сразу напомнили институтские
годы и молодого Андрея. "Филимон" - это оттуда, с той поры. Андрея прозывали
- "Усатый". Не из-за усов, усов он не носил. И бороды, тогда,  то  же  -  не
было. Из-за фамилии.
     - Помнишь, наш разговор в ресторане? - начал Черноусов.
     - Конечно.
     - Так  вот.  Все,  что  я сказал - забудь! Все - неправда! От зависти и
отсутствия таланта все это было сказано. Не писатель я - дерьмо!
     - Во, дает! - раздался восхищенный голос Наташки. Она стояла в  дверях,
в  джинсах  и  тонком  свитерочке. Длинные волосы, причудливо раскручиваясь,
перемещались постоянно, принимая новую форму  при  каждом  движении  головы,
напоминая детскую игрушку - калейдоскоп, с прыгающей разноцветной мозаикой.
     - Да, девушка! Именно, так! Дерьмо! - продолжал Черноусов, нисколько не
удивляясь появлению молодой особы. За последние три дня он перебывал в таких
неожиданных  местах  и  так привык к перемене лиц, что возникшее, вдруг, еще
одно новое лицо ничего не добавляло, и  ничего  не  убавляло  в  том  хаосе,
который  нагромаждался  в  его  черепе,  - Да, Вы проходите, присаживайтесь.
Думаю, Вам будет то же интересно.
     Нерешительно вошла Маша, словно, находилась в чужом доме.  Человеку  не
по  себе.  Стоит ли становиться свидетелем пьяных откровений? Но любопытство
перевешивало "на добрых полкило"! Такое сравнение пришло ей на ум и  вызвало
улыбку. "Мышление продавца со стажем".
     - Здравствуйте,  дамочка!  И  Вы,  то  же,  пожалуйста, проходите! Вот,
присаживайтесь. Вам, то же, будет - интересно! А, может быть, за знакомство?
Не против? - он потянулся, не очень уверенно, к бутылке.
     - Давай, лучше, это сделаю я, - опередил его Филимонов.
     - Давай. Лучше - ты! Ты, конечно - лучше! - сманипулировал он словами и
торжественно вознес рюмку на вытянутой руке,  словно,  хотел  дотянуться  до
люстры, - Давайте, выпьем за тот абсурд, который превращает посредственность
в талант!
     - Гениально! - воскликнула Наташка, - Я - за!
     Маша  с  Сергеем  переглянулись  и  то же присоединились к тосту, смысл
которого ускользал, как солнечный зайчик.
     - Извини, Андрей! Я насчет абсурда. А без него нельзя обойтись?
     - Формуя глину, делают сосуд: от пустоты его зависит его применение.
     - Ты хочешь сказать, что форма не имеет  значения?  Но  пустота  сосуда
будет такой, какую форму гончар ему придаст. Это ведь очевидно!
     - Это - не я хочу сказать. Это сказал Лао-цзы.
     - Папа!  Пустота - это тайна, не подвластный человеку смысл. А форма и,
правда, не имеет значения.
     - Чушь.  Какой  то  свихнутый,  придумал,  привлекательную  для   слуха
бессмыслицу  и  Вы  хотите,  чтоб  я,  вместе  с  такими  же, ненормальными,
восторгался ею? Или делал вид, что восторгаюсь? Нет, простите. Я человек  со
здоровой головой и не собираюсь ловить черную кошку, в темной комнате, да, к
тому же, с завязанными глазами. У меня такой надобности нет!
     - В том-то и дело! Что у тебя надобности нет. А у меня - есть! Правда -
банальна  и  неинтересна!  Другое  дело  - парадокс! А еще лучше - абсурд! И
потому, я вот, теперь, прочухаюсь и начну новую жизнь. Главным  моим  героем
станет  -  Пустота.  Я  перемешаю  буддизм,  дзен, католицизм, православие и
выведу из всего этого, нечто, до  чего  никто  не  дойдет,  до  того  самого
абсурда!  А сам обреюсь наголо и пойду в кришнаиты. Буду приплясывать и бить
в бубенцы! Вот, тогда, меня признают, станут читать и выдвигать  на  премии!
Побольше абсурда - это главное!
     Черноусов,  все-таки, как-бы, между прочим, за рассуждениями, дотянулся
до бутылки, и в его руке уже  покачивался  полный  фужер.  "Пусть  выпьет  и
вырубится, а то протянет бодягу до утра" - подумал Филимонов.
     - За абсурд!
     "Усатый" залпом выдул фужер. И - вырубился.


     В  понедельник  позвонил Дрозд. Сообщил, что звонок в Лондон подтвердил
подлинность письма. Сказал, так  же,  что  никаких  дополнительных  сведений
получить не удалось, так как сотрудникам нотариальной конторы и самим больше
ничего  не  известно. Кроме того, Дрозд успел переговорить с Вишневским. Тот
передает ему, Филимонову, привет, делом заинтересовался и назначил  встречу.
На четверг. Извиняется, но скорее - не может. Все расписано по дням.
     - Время терпит. Четверг, так - четверг!

     Вишневский вышел из-за стола. Обнялись. Похлопали друг друга по плечам.
Ни дать,  ни взять - боевые соратники, однополчане! Там, в "окопах", некогда
было "ручкаться", да и из "окопов" то - разных. Кроме  того,  Вишневский  на
генеральский  уровень тянул, а Филимонов, самое большое - на капитана. Не та
компания, чтоб водку вместе глушить. Но полк? Полк - один!
     Нынешний кабинет бывшего секретаря райкома не шел ни в какое  сравнение
с  тем,  который  он,  когда-то,  занимал.  Тот  был  огромным и безвкусным,
увешанным портретами вождей пролетариата, отчего там, казалось, весь воздух,
вся атмосфера, были пропитаны "идейностью" и коммунистической моралью. Даже,
матом никто не решался выругаться  под  укоризненными  взглядами  идеологов.
Этот кабинет уступал по площади. Зато выглядел точно так, как выглядят офисы
на   Уолл-стрит,   из  американского  кино.  Деловой  мир!  Бизнес,  деньги,
рационализм и никаких сантиментов! Если что, то и ругнуться можно. Никто  не
осудит.
     Расселись.  Секретарша  (хорошенькая,  длинноногая,  в короткой юбочке)
принесла кофе.
     - Что? Не против? - забалагурил он, проследив за взглядом Филимонова.
     - Хороша Маша - да не наша! - улыбнулся Сергей.
     - Да, у тебя же своя Маша, - вставил Дрозд, - Его жену Машей  зовут,  -
пояснил он Вишневскому.
     - Да,  ты  чего  х..  с  пальцем  путаешь! Это, брат, разные вещи! Жену
любить надо, а с такой  "телочкой"  и  понаслаждаться  можно.  Не  понимешь,
что-ли?
     Женская тема обсуждалась долго и с подробностями. Словно, она и явилась
причиной встречи. К финалу подошли в полном согласии с тем, что "трахнуться"
на стороне  никогда  не  вредит, даже, на пользу и только укрепляет семейную
жизнь. Вишневского тема  раззадорила  и,  чтоб  расслабиться,  он  предложил
коньячку.  Выпили.  Секретарша принесла еще кофе, элегантно вильнув бедрами.
Она напоминала изящную яхту на морской волне.
     - А, может, махнем в сауну? Прямо сейчас? - выдохнул идею Вишневский, -
Девочек организуем в один момент. А, потом, и о деле поговорим.
     Сергей  Павлович  вернулся  домой  под  утро.  Прокрался  в  спальню  и
попытался бесшумно пролезть под одеяло.
     - Не старайся. Я все равно - не сплю.
     - Ты,  это,  извини! Вишневский затащил на дачу. Мы, все-же, как-никак,
вместе работали, а тут встретились... Через столько лет! Перебрали малость.
     - А позвонить, ты не мог? Я же волнуюсь!
     - Телефона там не было. Иначе, бы,  конечно,  позвонил.  Извини,  Маша!
Правда, в последний раз! Клянусь!
     О, боже! - вздохнула жена и отвернулась к стене.


     Впервые  в жизни Филимонов пересекал границу. Была, как-то, возможность
побывать в Болгарии, а позже - в ГДР,  но  оба  раза,  вместо  него,  райком
направлял  кого-то другого. А теперь самолет, чуть "спотыкаясь" на воздушных
"кочках", словно, УАЗ на неровной дороге, рассекал небо,  с  каждой  минутой
приближая его к английской столице.
     Будь  он вольным туристом, наверно, испытывал бы совсем другие чувства.
Наверно, был бы приятно возбужден, раскованно любопытен и, время от времени,
поглядывал на фотоаппарат, представляя будущие снимки на фоне Трафальгарской
площади,   Вестминстерского   замка   и    прочих,    всемирно    известных,
достопримечательностей.
     Но он не был вольным туристом, а потому мысли его вертелись по иному, в
другом измерении и были полны противоречивых ощущений.
     Несмотря   на   легкое   преодоление   первых   препятствий   и  удачно
складывающиеся до сих пор обстоятельства, он продолжал сомневаться в  успехе
предприятия.  В  какой то мере, надежды подпитывались тем, что такие, далеко
не наивные "ребята", как  Дрозд  и  Вишневский  отнеслись  к  делу  со  всей
серьезностью.  Вишневский,  особенно. "Телефонное" подтверждение из Лондона,
так же, оказывало свое воздействие. Он был заинтригован,  но  избавиться  от
пессимизма  по  поводу  конечного  результата  - не мог. Словно, наблюдал за
волшебным искусством фокусника, зная, что за этим кроется обман и иллюзия.
     Ко всему добавлялось незаметное раздражение,  источником  которого  был
Вишневский,  как  ни странно - Дрозд, и еще один тип, объявившийся внезапно,
уже в аэропорту, вместе с Вишневским. Сначала,  показалось,  что  он  пришел
проводить "шефа" и помахать ему ручкой вослед. Даже, после того, когда "тип"
был  представлен,  как  "Толик!  -  Служба  безопасности!", и, тогда, еще не
пришло в голову, что  он  полетит  "в  команде".  Но  когда  Толик  спокойно
проследовал,  сразу  за  Вишневским  на  таможенный досмотр, стало ясно, что
количество  "искателей  сокровищ"  увеличилось  ровно  на  одного  человека.
Филимонову  было  неприятно то пренебрежение, которое выказал (намеренно или
случайно)  Вишневский,  не  посчитавший  себя  обязанным  заранее   ставить,
кого-либо,  в  известность  о своем решении. И, вообще, он вел себя так, как
человек, который  "платит"  и  на  этом  основании  является  хозяином.  Его
покровительственно-деловой  тон,  самодовольство  действовали  на  нервы.  В
ожидании  объявления  на  посадку,  он  покрутил  перед   носом   Филимонова
кредитными  карточками,  назидательно  поясняя  разницу  между ними; как-бы,
между прочим, перечислил страны, где уже успел побывать (практически на всех
континентах); упомянул  пять-шесть,  известных  каждому,  имен,  подчеркивая
близкое знакомство. Сплошная "хлестаковщина", одним словом!
     Дрозд  раздражал совсем по другой причине. Неожиданно, Филимонов увидел
старого друга таким, каким и представить не мог,  еще  вчера.  Присущие  ему
самостоятельность  и  независимость  растворились, и он предстал в новой для
себя роли - роли человека "без права голоса", с неумело скрываемым  чувством
подобострастия,  как  человек,  не  привыкший  еще  обращаться с неизученным
предметом. Филимонов, даже,  немного  растерялся  и  стыдился  за  поведение
Дрозда.
     И,  наконец,  этот тип - Толик! Ростом ниже среднего, с могучим торсом,
напоминающем бронзовый бюст. Наверняка,  бывший  спортсмен.  Деформированное
лицо  подсказывало,  что  боксерский  ринг  "исхожен  им  вдоль и поперек" и
несмотря на малые размеры самого ринга, можно было догадаться,  что,  сложив
"протоптанное"  по  нему  Толиком,  получилось  бы  внушительное расстояние.
Дорога,  видать,  была  "со  множеством  аварий"  и  потому  его  физиономия
смахивала  на  развороченную  "морду"  легкового автомобиля, после того, как
движок въезжает в салон и зеваки только удивляются, как, при этом,  водитель
остался  жив?  Он,  конечно,  знал,  что  его  наружность  заставляет  людей
содрогаться  и,  кажется,  это  его  веселило.  При  знакомстве  приблизился
вплотную  и  заглянул "глаза в глаза", как это делают боксеры-профессионалы;
сжимать руку до боли не  стал,  но  передал  рукопожатием  импульс,  который
"сообщил",  что  при  желании  из  Вашей руки очень просто сделать "ненужную
высохшую веточку". И, хоть, Толик не вкладывал в выражение своих глаз угрозу
("глаза в глаза" - это, конечно, игра), угроза исходила от всего его облика,
и Филимонов  это  ощутил  сразу,  и  это  заставило  его  напрячься,  и  уж,
окончательно,  распрощаться  со  всяким  намеком на настроение, свойственное
вольному туристу.
     Филимонов, мельком, оглядывал пестрый народ, пока, они  выбирались  "из
объятий  таможни",  а  потом,  шли,  гуськом,  через  огромные  пространства
аэропорта "Хитроу". Впереди  -  представительный  Вишневский.  Излишний  вес
делал  его  походку неуклюжей, но при этом, никто, не смог бы, назвать его -
увальнем. Солидный  удлиненный  плащ,  внушительный  рост,  уверенный  глаз,
небрежный  английский  -  все  это  выделяло  его  и,  как-будто, заслуженно
выдвигало в лидеры. Как-бы, независимо от кредитных карточек, припрятанных в
потайном кармане. Но, как колода карт у гастролера - гарантия  превосходства
над  легковерным  людом, которое он готов продемонстрировать в любой момент,
оставив какого-нибудь "лоха" в одних семейных трусах, так "колода"  кредиток
в  кармане Вишневского являлась гарантией превосходства над теми, кто привык
осторожно ощупывать свой тощий кошелечек, прежде, чем потратить деньги.
     За ним, неотступно, следовал пружинистый Толик. Потом  -  Филимонов,  а
последним, приумолкнувший и сосредоточенный - Дрозд.
     Черный  лимузин,  знаменитое  английское  такси,  неспешно  двигался по
"забитым  под  завязку"  другим  транспортом,  лондонским  улицам.  Двигался
вежливо  и  предусмотрительно,  словно,  желая  напомнить  гостям,  что  они
находятся в "столице джентельменов".
     Вишневский сидел рядом с узкоплечим  водителем,  который  на  фоне  его
богатырских   плеч,  казался,  просто  доходягой.  Они  беседовали.  Верней,
"доходяга", любезно и охотно, отвечал на расспросы Вишневского, о чем  можно
было догадаться, даже, вовсе, не зная английского, только - по интонации.
     Через   полчаса   такси   остановилось   возле   старинного  здания  из
темно-бурого кирпича. О "старинности" его говорил лишь архитектурный  облик,
поскольку  выглядело  оно,  исключительно,  прибранным  и ухоженным. Вообще,
аккуратность и опрятность лондонских домов бросались в глаза,  и  Филимонов,
несмотря на смятение чувств, сразу отметил это.
     Над парадным входом, крупно и обнадеживающе, читалось: "SMAIL and Ko" и
еще, что-то,  уже  не  имеющее  никакого  значения.  "Вот  она - контора!" -
возбужденно мелькнуло в голове, словно, ее могло и не быть! Даже,  при  том,
что  Дрозд  звонил сюда и разговаривал с каким-то чиновником, и чиновник все
подтвердил.
     - Иди сюда, "наследник", а Вы - за нами, - скомандовал Вишневский.
     Процедура оформления документов продлилась, около, часа. Молодой, почти
юноша, клерк вручил, наконец,  долгожданный  пакет,  который,  выглядел  бы,
совсем   жалким,   если  б  не  был,  густо  облеплен  сургучными  печатями,
придававшими ему интригующую значительность.
     - Берем "мотор" и вперед! Я знаю здесь одно приличное и тихое местечко,
где нам никто  не  помешает  порыться  в  пакете,  -  продолжал  командовать
Вишневский.
     Ехали, довольно, долго, куда-то в сторону от центра, в окраинный район,
застроенный,  большей  частью,  двухэтажными  домами.  Шофер,  в  коричневой
кожаной куртке, не в пример  -  "доходяге",  угрюмо  косился  на  "русских",
выбравших,  явно  не  туристский  маршрут. Время от времени, он поглядывал в
зеркальце, контролируя пассажиров на заднем сидении и задерживаясь  взглядом
на  физиономии  Толика. Вишневский, как и недавно, сыпал вопросы, но получал
настороженные односложные ответы  и,  в  конце  концов,  бросил  бесполезное
занятие.
     "Приличным и тихим местечком" оказался крохотный китайский ресторанчик.
Одинокий  бородатый  старик  с кружкой пива был единственным посетителем. На
звук  колокольчика,  из-за  стойки  бара,  выглянули  две  похожие   головы.
Приглядевшись,  однако, можно было различить, что одна принадлежала мужчине,
а вторая - женщине, подстриженной под "мальчика". Для европейца,  китайцы  -
все на одно лицо! Как, наверно, для китайцев - европейцы.
     Все  время  улыбаясь  и  кивая  головой, суетясь по восточному, хозяева
помогли гостям раздеться и  усадили  за  деревянный,  покрытый  лаком  стол,
шустро разложив разноцветное, как американский флаг, меню.
     - Господа!  Не стесняйтесь, заказывайте, что душе угодно! Фирма платит!
- Вишневский  кокетливо  похлопал  себя  ладошкой  по  груди,  -   Но   хочу
предупредить,   китайская  кухня  -  на  любителя!  Кто  желает  рискнуть  -
пожалуйста! Что до меня, так я предпочитаю натуральный английский бифштекс с
кровью! Эти косоглазые, кстати, делают его  не  хуже  породистых  английских
поваров!
     Он весело посмотрел на китайцев, которые, в ответ, увеличили количество
"оборотов"  улыбок,  доведя  их  до  какого-то  рекорда, если б, кто-нибудь,
взялся это зафиксировать.
     - Я, то же, возьму бифштекс, -  не  раздумывая,  присоединился  к  шефу
Дрозд.
     - И я! - коротко бросил Толик.
     - Я, как Вы! - согласился Филимонов.
     - Господа! Видит Бог, я не настаивал! Но вижу, что Вам было бы удобно и
не предвижу возражений, чтоб я сам справился с заказом. Не так, ли?
     - Конечно! Конечно! - раздалось со всех сторон.
     Вишневский  перешел  на  английский  и,  водя  толстым  пальцем по меню
вверх-вниз, приступил к  заказу.  Китайцы  скорострельно  кивали  головой  и
ничего не записывали.
     - А, пока, к делу! Давай-ка пакет!
     Филимонов   безропотно   передал   упаковку   в   требовательную   руку
Вишневского. Тот вскрыл его без усилий, стряхивая сургучные отходы  на  пол,
извлек  несколько  таких же пожелтевших листочков, как и те, на которых было
выполнено недавнее письмо однофамильцем из прошлого века.
     - Бумаги интересные! Заслуживают внимания! - произнес  через  некоторое
время  Вишневский,  -  Но,  господа,  нам предлагается отправиться на другой
конец света! И, как в дешевом романе, кроме того - на остров!  А,  это,  уже
напоминает сказку из "Тысячи и одной ночи"!
     - Это, куда же? - не утерпел Дрозд.
     - На один из островов Фиджи.
     Филимонов  почувствовал  приближение  омерзительной тошноты. "Авантюра!
Чистой воды - авантюра! Факир был пьян, и фокус - не удался"!
     - Я, кстати, в тех краях  бывал.  Места,  надо  сказать,  изумительные!
Какие там краски! С ума можно сойти! И, кругом, одни - косоглазые!
     - Что  же  делать? - потерянно спросил Филимонов. Его больше совершенно
не раздражал Вишневский, ничуть,  не  потерявший  самообладания  и,  похоже,
единственный,  кто  мог  бы  принять  правильное решение в этой ситуации. Он
смотрел на него с нескрываемой надеждой.
     - Что делать? - лукаво переспросил Вишневский, -  Что,  касается,  тебя
Сергей  Павлович,  так  на этот счет, тут даны ясные рекомендации. Вот, - он
взял в руки листок и начал читать:" Однако, милостивый сударь,  прежде,  чем
Вы решитесь на столь длительное и опасное, смею Вас заверить, путешествие, я
ставлю  непременным  условием сначала отправиться в Иерусалим и провести там
сорок дней, пребывая в святых местах и неустанно молясь Богу!  Надеюсь,  что
Вы  с  радостью  воспримите  мое предложение и выполните его неукоснительно!
Считаю, своим же, долгом предупредить, не вдаваясь, однако,  в  подробности,
что в противном случае, Вы не достигнете положительного результата и то, что
Вы  обнаружите  в  ларце,  спрятанном  со  всей тщательностию на острове, не
принесет Вам  ни  славы,  ни  торжества,  ни  богатства.  Не  отступайте  от
предначертаний свыше! Идите, с Богом в сердце!"
     Китайцы расторопно заставляли стол блюдами. Хозяин, испросив разрешения
у Вишневского, разлил водку в рюмки и, поставив, бутылку "Смирновской" среди
тарелок, бесшумно удалился.
     - Теперь,  ты  понял, Сергей Павлович, что делать? Тебе, значит, дорога
лежит в Иерусалим, а, нам, грешникам - к теплому океану! Такие, брат,  дела!
- он рассмеялся.
     Но  для  Филимонова этот смех, в эту минуту, был дороже всего на свете!
Он не обратил никакого внимания  на  то,  что  и  Дрозд,  и  Толик,  то  же,
засмеялись.  Засмеялись  над ним, над Филимоновым! Пусть, пусть смеются! Но,
значит, не все потеряно, значит, Вишневский увидел  в  этих  бумагах  нечто!
Нечто  такое,  что  дает  ему  право шутить и веселиться! Не все потеряно! И
Филимонов, то же, засмеялся! Не за компанию. Нет! Засмеялся от души, легко и
свободно! От раздражения не осталось и следа. "Вишневский грамотный, опытный
мужик! Ну  -  пройдоха!  Так  такой-то,  как  раз,  и  требуется!  И,  ведь,
действительно,  без  его  денег,  мы бы, так и не выбрались дальше кольцевой
дороги и сидели бы сейчас в Москве, да "рисовали стрелы". Так  что,  в  том,
что  он  "командует  парадом"? Ничего. Все справедливо! А Дрозд, просто, это
понял раньше меня - дурака. Вот и ведет себя - соответственно. Про Толика  и
говорить  нечего!  Охранник  и  все!  Охранник, которому поперек горла стоит
бесцеремонное любопытство людей по поводу его наружности".
     - Предлагаю тост! - Вишневский поднял рюмку, -  За  успех  безнадежного
дела!  Между  прочим, здесь, именно, в этом ресторанчике, несколько лет тому
назад, состоялась моя первая грандиозная сделка! Я "втюхал" гранит с острова
Гольцы одному арабу-миллионеру. Обработанный, высококачественный  гранит!  И
заработал  свой  первый "лимон"! Так-то! Правда, оказалось, что обрабатывали
этот гранит "зеки" еще в  тридцатые  годы.  Нашелся  один  журналюга,  начал
копать,  старушку,  какую-то,  подлец,  "накопал",  которая, как-будто, этот
самый гранит обрабатывала. Пришлось от "лимона" кусочек отрезать...  Прессу,
так сказать, поддержать! Но ресторанчик этот - мой счастливый талисман! Так,
за успех безнадежного дела!
     За  столом  установилось  то  состояние  расслабленности  и добродушия,
которое происходит  от  сытости,  тепла  и  сопутствия  удачи.  Задымили.  В
отражении  розовых  тонов  интерьера,  дымные  колечки приобрели неожиданный
красноватый   оттенок,   словно,   наполнились   кровеносными   сосудами   и
превратились   в  диковинных  бабочек.  Кроме  того,  от  "бабочек"  исходил
неуловимый тончайший аромат,  напоминающий  запахи  чайной  розы.  Филимонов
догадался,  что  полученный  эффект  достигнут  под  воздействием  необычных
сигарет,  которые  незадолго  до  того,   принес   китаец,   предварительно,
пошептавшись  с  Вишневским  и,  продолжая,  без  устали,  согласно,  кивать
головой.
     - Карта, господа, достойная! Прошу взглянуть!  -  "командир"  освободил
угол   стола   и   разложил  объемистый  лист,  испрещенный  многочисленными
разноцветными пометками. Головы качнулись и, почти, соединившись, неподвижно
застыли  над  планом.  Филимонов,  не  имеющий  никакого   представления   о
топографии,  подивился,  что  разобраться  в  обозначениях,  указывающих  на
наличие  дорог,  холмов,  ущелий,  лесных  массивов  и  прибрежной   полосы,
оказалось, довольно незатейливым делом. Повсюду стояли пояснения, написанные
знакомой рукой.
     - Видите,  вот  тут,  красный  крестик? Вот, сюда, нам и надо! Молодец,
твой "родственничек"! Поработал на совесть!
     - Да, план - четкий! Сразу видна рука военного!  -  восхищенно  вставил
Дрозд.
     - Ну,  что ребята? При современном техническом уровне, нам понадобиться
пара дней, не больше, чтоб добраться до этого крестика, - Вишневский  накрыл
указательным  пальцем,  означенное  на плане место, прихватив изрядный кусок
прибрежного леса и, примыкающую к нему, морскую лагуну.
     - Так, ты, чего решил, Сергей Павлович?  С  нами  махнешь  или,  прямой
дорогой  - в Иерусалим? Денег на святое дело дам - не сомневайся! Свои грехи
отмолишь, да и про наши - не забудешь!
     - А, это - идея! Серега! - подыграл Дрозд.
     - Да,  я  всю  жизнь  мечтал  стать  паломником!  -  громко  воскликнул
Филимонов,  -  Предлагаю  тост  за  первого  коммуниста, имеющего шанс стать
святым! За Иисуса Христа! Жаль,  что  он,  собственной  персоной,  не  может
теперь составить нам компанию!
     На мгновенье, во время которого все припали к рюмкам, наступила тишина.
И потому,  произнесенная,  вдруг,  фраза,  произнесенная  очень  тихо, из-за
пределов стола, была услышана всеми.
     - Прошу прощения, господа!
     Возле  них  стоял  высокий  старик,  седая  борода  которого  полностью
закрывала шею. Тот самый старик, что пил в углу пиво, и на которого компания
не  обращала  никакого  внимания.  На  нем  был черный костюм, лоснящийся от
длительного ношения  и  изрядно  мятый.  Густые  волнистые  волосы  облаками
сходились  на затылке, там перевязанные и образующие "хвостик". Он, казался,
даже не старым,  а  -  древним.  Иссохшим,  как  листик  клена  из  школьной
тетрадки, готовый рассыпаться от первого прикосновения.
     - Прошу  прощения,  -  повторил  он, - До меня случайно, поверьте, я не
прислушивался специально, долетели слова об Иисусе Христе. Дело в  том,  что
это  -  МОЯ  тема.  В  том смысле, что я очень долго занимаюсь этой темой и,
пожалуй, мог бы, Вам, кое-что,  рассказать.  Кое-что,  крайне  любопытное  и
такое, о чем Вы, вряд-ли, могли, где-нибудь, слышать.
     - Русский? - быстро спросил Вишневский.
     - Не совсем так, - уклончиво ответил старик.
     - Ладно.  Это  не  имеет  значения.  Присаживайтесь. Мы, правда, хотели
пригласить на это место Христа, но, может быть, Вы сумеете заменить его?
     - Мне не требуется место Иешу. У меня есть мое - законное!  -  серьезно
заметил старик.
     - Так,  Вы  не  против  тоста, за который мы только что выпили? Желаете
присоединиться? Или хотите, что-то добавить?
     - Ваш тост я не принимаю, а добавить хотел бы.
     - Тогда, за знакомство!
     Все, поочередно, назвались.
     - Леонтий, - отрекомендовался старик. В общей трапезе, было  видно,  он
участвует  лишь из приличия, однако, от рюмочки не отказался. Чувствовалось,
что он ждет "своего  часа",  того,  ради  которого  он  решился  потревожить
незнакомое  общество  и  что,  по  всей  вероятности,  было для него самого,
чем-то, значительным и, исключительно, важным.
     Предположение  это  скоро  подтвердилось.   Как   только,   Вишневский,
откинувшись, на мягкую обшивку дивана, произнес:
     - Прошу, Вас, Леонтий - рассказывайте!
     Старик  немедленно  оживился,  приосанился  даже,  выражение  глаз  его
изменилось, что  вызвало  у  Филимонова  на  секунду  смутное  беспокойство,
словно, напомнило о чем-то неприятном и приступил к делу.




     То,  что  известно  об  иудейском  царе  Ироде,   о   его   неслыханной
беспощадности,  то  есть  Великая  правда!  Но  мало  кто знает, что это был
человек  необыкновенного  ума,   чрезвычайной   образованности,   обладавший
неслыханным  политическим  чутьем. Его дар предвидения событий поражал своей
точностью и самые знаменитые прорицатели Востока,  а  недостатка  в  них  не
было,  избегали  встреч  с ним, иногда, делая утомительный крюк, чтоб обойти
Иерусалим и не оказаться, случайно, гостем проницательного царя.
     Накануне  кровопролитных  сражений  Марка  Антония  с  легионами  Рима,
неотразимая  Клеопатра, прислала Ироду ласковое приглашение посетить Египет.
Инкогнито, разумеется. Царица знала, что Рим не прощает предательста и,  что
Ироду  будет  трудно  решиться принять приглашение. В случае победы Октавина
участь  Иудейского  царя  была  бы  предрешена.  И,  все-таки,  она  послала
секретного  посланника  под  видом торговца редких снадобий. Армия Клеопатры
постоянно набирала мощь и постепенно превращалась в такую силу, какая  могла
нанести поражение и, казалось бы, непобедимому Риму. Думали, что это заслуга
бесстрашного  Марка  Антония.  Но  нет!  В  том  не было его заслуги. Он был
способен погибнуть героем на поле сражения, но ничего не смыслил  в  военной
стратегии.  Клеопатра,  хрупкая  красавица,  сумела  сделать так, что каждую
неделю  военный  лагерь  оглашался   дикими   криками   приветствий,   вновь
прибывающих  отрядов. Войны говорили на разных языках, но всех их объединяло
одно - ненависть к могуществу Рима. Клеопатра в будущей войне делала  ставку
на  ненависть!  Посылая  приглашение  Ироду,  она  прекрасно  понимала,  что
поставит его перед тяжелым выбором.  А  что,  если,  вдруг,  Октавиан  будет
повержен?  Дальновидный  иудей не мог сбрасывать со счета такое соображение.
И, теперь, Клеопатра с интересом ожидала его решения. Ирод  был  нужен.  Был
нужен  его  флот. Была нужна его шерсть, полотно, кожа, провиант. Были нужны
его умельцы, способные пошить тысячи туник и изготовить тысячи боевых кирас.
     Она не ошиблась. Две  ночи  Ирод  провел  в  мучительных  размышлениях,
проклиная  своего  агента  Николая, не сумевшего, до сих пор, обеспечить его
всей полнотой информации, которая избавила бы  его  от  теперешних  головных
болей и колебаний.
     Николай   был   родом   из   старинной   и   знатной  иудейской  семьи,
переселившейся в Сирию. Ирод хорошо знал его отца и выделял среди прочих  за
крепость  ума и преданность иудейским традициям, которые тот рьяно продолжал
поддерживать и в своем  богатом  доме  в  Дамаске.  Николай  подолгу  жил  в
Иерусалиме,  во  дворце  Ирода.  Он был щуплым, низкорослым и некрасивым, но
получил в наследство от отца  могучую  способность  к  наукам,  чем  изумлял
нередко "ученых мужей".
     Будучи,  как-то, в Дамаске, Клеопатра не могла не навестить дом, одного
из богатейших людей, к тому же, сумевшего основать  судостроительную  верфь,
которая   выпускала   на   морской   простор  боевые  корабли,  отличавшиеся
превосходными ходовыми качествами и маневренностью. Николай поразил ее своей
ученостью, и она, тут же,  предложила  ему  перебраться  в  Египет  и  стать
учителем  ее  детей.  Конечно, она ничего не сказала о том, что у этого шага
был еще один, скрытый смысл. Монопольным заказчиком всех кораблей был  Ирод,
но это положение можно, было бы, и изменить... Так она предполагала.
     Пожалуй,  Клеопатра,  оказалась  бы,  в  шоке,  если б только, каким-то
чудом, узнала о своей ничтожной роли во всем этом деле.
     Незадолго  до  ее  прибытия  в  Дамаск,  во  дворце  Ирода,   состоялся
прелюбопытнейший  разговор  между  иудейским  царем и Николаем, который, как
раз, по обыкновению гостил в Иерусалиме.
     - "Друг мой! - обратился к  нему  Ирод,  -  В  ближайшее  время  Дамаск
посетит  Великая  Клеопатра!  Она,  конечно, не отвергнет приглашение твоего
отца и будет почетной гостьей в Вашем доме. Сам Отец Небесный  посылает  нам
чудесную  возможность  использовать  это  обстоятельство  в наших целях! Ты,
понимешь, о чем я говорю и что имею ввиду под "нашими целями"?  Когда-нибудь
интересы  Рима и Египта пересекутся и будет пролито много крови. В том числе
и нашей, иудейской крови! Рим велик, но скажи, разве его цели - это  и  наши
цели?  Или нам близки устремления Египта? Что делать нам, маленькому народу,
когда  две  могущественные  Империи  схлестнутся  в   смертельной   схватке?
Погибнуть?  Или  попытаться выжить? Бог дал нам смекалку и находчивость! Вот
наше оружие! Пусть гиганты наносят друг другу ужасные раны, пусть уничтожают
друг друга. Это в наших интересах! Это и есть наша цель! Настал  час,  когда
тебе предоставляется возможность совершить самое гланое дело в своей жизни -
послужить  собственному  народу!  Во имя нашего будущего! Клеопатра, мне это
известно, подыскивает учителя для своих бестолковых детей. Ты  должен  стать
этим  учителем!  Но  не  должен  показать желания стать им! Произведи на нее
впечатление своей ученостью, как ты это сделал недавно, когда у меня  гостил
грек  Садонис!  Очаруй ее своими познаниями, в которых она знает толк! И она
сама предложит тебе место учителя в  своем  дворце!  Ты  окажешься  в  самом
сердце  нашего соседа, от которого всегда можно ожидать смертельного удара в
спину. Ты сможешь добывать бесценную информацию о состоянии дел  враждебного
государства,  о  торговле, о военной мощи, о ведущихся переговорах с другими
державами, о планах Клеопатры. Ты один сможешь принести своему народу  такую
же пользу, какую на поле боя смогли бы принести десять легионов!"
     Все произошло, именно, так, как и предполагал Ирод. Клеопатра ворвалась
в хитроумно  расставленные  сети,  как  неосторожная  и  стремительная лань.
Николай поселился в ее дворце. Он обладал  полной  свободой  передвижения  и
потому,  для  него  не  составляло никакого труда ежедневно прогуливаться по
базарной площади и общаться с торговцами. И, наблюдая за тем, как  степенный
учитель  придирчиво  выбирает  себе  дыню  и,  о чем-то, спорит с продавцом,
никому не могло прийти в голову, что он,  одновременно,  передает  ценнейшие
сведения агенту Ирода.
     На  этот  раз, однако, Ирод был недоволен Николаем. Несколько недель от
него не поступало  сообщений.  Он  смутно  представлял  себе  действительное
положение  в  армии Клеопатры, зато имел достоверные сведения о силе римских
легионов. До слуха доходило, что армия Клеопатры ежедневно пополняется,  что
в  расположение  ее  армии прибыло несметное количество нумибийцев, наверно,
самых бесстрашных и  отчаянных  войнов,  ни  в  чем  не  уступающих  римским
легионерам.
     Ирод  был  в  сильнейшем затруднении. Что предпринять? На что решиться?
Совсем недавно, не прошло еще и месяца, к нему прибыл сам  грозный  Агриппа,
правая  рука Октавиана. В течении трех дней они обсуждали военное положение.
Агриппа не сомневался в том, что война скоро начнется и требовал поддержки с
моря. Он рассказал о военных  приготовлениях  Рима  и  заверил,  что  войска
Клеопатры будут разбиты наголову.
     Отправиться,  теперь,  в  Египет  было, почти, что - безумием! Но вчера
прибыл агент с известием о том, что ему удалось пробраться в  стан  врага  и
лично убедиться в страшной силе, готовящейся обрушиться на римлян. "Кораблей
так много, что из-за них не видать моря", - закончил свой доклад агент.
     Наконец,  под  утро,  Ирод  принял  решение. Он поедет к Клеопатре. Но,
одновременно, отправит "секретного" гонца в Рим,  который  должен  объяснить
Октавиану  "истинную"  цель  его  поездки в Египет. А "истинность" состоит в
разведовательной миссии, которую  он,  Ирод,  пользуясь  "недальновидностью"
царицы,  решил взять на себя, во благо Великого Рима. Надо сделать так, чтоб
о "секретном агенте" в Рим знали несколько  приближенных  лиц,  пользующихся
доверием  Октавиана и, несомненно, поставляющих ему информацию обо всем, что
происходит во дворце. И которые, в нужный час, смогут это подтвердить.  Если
потребуется  их  подтверждение...  Если,  до того, их головы удержатся на их
плечах... И надо сделать так, чтоб агент не добрался до Рима...
     Ирод улыбнулся своим мыслям и позвал слуг, чтоб те начинали  готовиться
к путешествию.
     Клеопатра  встретила его с почестями, превышающими рамки того, что было
предусмотрено его провинциальным статусом. В отсутствие  Марка  Антония  (он
отправился  в  Парфию), она лично возила его по лагерю, ничего не скрывая и,
наоборот, стремясь к тому, чтоб гость  имел  возможность  побольше  увидеть.
Смысл  ее  действий  стал  ясен  уже  на  исходе  первого дня, когда они, на
роскошных, отделанных золотом и ювелирной резьбой,  колесницах  возвращались
во  дворец.  Ирод  был  поражен  увиденным,  но не сражен! Агент не соврал и
ничуть не преувеличивал.
     За ужином Ирод никак не мог расслабиться и  продолжал  оценивать  шансы
противников.  "Если  мои  информаторы из Рима точны в своих донесениях, то у
Октавиана не наберется и половины того, что я увидел сегодня. Казалось, весь
Восток собрался здесь, под знамена Клеопатры. Приметил он и  лагерь  римских
легионеров,  последовавших  за  Марком  Антонием.  Их было не менее тридцати
тысяч. Море уменьшилось в размерах от скопления кораблей. Громадная страшная
сила!  Но  насколько  послушна  эта  сила?  Насколько  управляема  она?   Не
напоминает  ли  она  огромный  парус  в  руках  неопытных мореплавателей, не
способных усмирить его?" Цепкая память Ирода останавливалась  на  мелочах  и
деталях.  Многоликое  и  разноязыкое войско приветствовало царицу нестройным
громоподобным ревом. Какой-то  воин,  обросший,  похожий  на  дикого  зверя,
попытался  вскочить на колесницу Клеопатры, но был тут же сбит охраной. Ирод
успел заметить, как короткое копье вогнало дикаря в горячий песок. Что может
противопоставить стихии Октавиан? Боевой опыт, железную дисциплину и  выучку
римских  солдат.  Он вспомнил суровое лицо Агриппы, его уверенность в исходе
боевых действий, его последние  самоуверенные  слова,  двусмысленные  слова,
сказанные  на  прощание:"  Любовь  Марка  и  Клеопатры  будет  короткой, как
спартанский  меч!  Скоро  им  предстоит   отправиться   в   свое   последнее
путешествие,   а   вместе   с   ними   всем   тем,  кто  явно  или  скрытно,
противодействует Риму!"
     Он взглянул на Клеопатру. Прямая спина, гордая  голова,  чарующие,  как
египетское  небо,  синие  глаза, в которых, как-будто, проплывали прозрачные
облака. "Неужели она всерьез рассчитывает победить Рим?"- подумал он.
     С  момента  приезда  Ирод  готовил  себя  к  откровенному  разговору  с
Клеопатрой,  но  она  не  спешила и развлекала гостя танцами и пением рабов,
выступлениями  факиров  и  заклинателей  змей.  Она  занимала   его   легким
разговором, словно, вовсе не существовало Рима, словно, очертания войны были
еще  не  видны,  словно, не раскинулись многотысячные костры вдоль побережья
моря.
     Только в последний вечер, накануне отъезда, они остались вдвоем.
     - Никогда еще мне не приходилось собирать такую армию, какую ты увидел,
теперь, собственными глазами. Ни у кого нет такой армии!  Даже,  у  Рима!  -
сказала она.
     - Да,  царица,  это  так!  Готов  поклясться,  что со времен Александра
Великого  не  существовало  такой  армии!  Возглавляемое  таким  талантливым
полководцем,  каким является Марк Антоний, эта армия становится непобедимой!
Скоро весь мир  будет  у  Ваших  ног!  А  ты  -  Великая  Клеопатра  станешь
единственной  повелительницей  всего  пространства,  вплоть  до киммерийских
пределов!
     Клеопатра улыбнулась. Но прозрачное облачко в ее глазах,  еле  заметно,
потемнело.
     - Могу  ли я принимать твои слова, как выражение поддержки и готовность
на деле доказать это?
     - Конечно, царица! Но я слишком слабый  союзник  для  того,  чтобы  мог
принести ощутимую пользу. Какая выгода урагану, вырывающему с корнем деревья
от дуновения ветерка, не способного поколебать рыбачью лодку?
     - Дорогой друг, слава о твоих умельцах, превращающих сырую шкуру овец в
тонкую  и  мягкую  кожу;  слава  о  твоих  портных  и сапожниках, о мастерах
корабельщиках  простирается  далеко  за  пределы  Иудеи.  Корабли,   которые
спускают  на воду в Дамаске, тут же берут курс в твои бухты. И не золото, ни
драгоценности не в состоянии  изменить  их  курс.  Даже,  мой  мудрый  друг,
учитель  моих  детей,  Николай  из  Дамаска, сын несговорчивого корабела, не
может повлиять на отца! Говорят, что на него никто не может повлиять.  Кроме
одного человека... Царя Иудеи!
     - Мне  приходилось  слышать  об  этом  ученом  человеке,  повергающих в
изумление своими познаниями стариков. И я, с удовольствием, познакомился  бы
с ним. Отчего я не вижу его?
     - Он  болен.  Уже  три  недели  не  встает  со своего ложа. Но не нужно
беспокоиться! Возле него находятся лучшие лекари, и скоро он встанет!
     - Да,  корабли  из  Дамаска  идут  в  мои  бухты,   которыми,   однако,
распоряжается Рим, а не я.
     - Рим  далеко,  а  твои мастера разбросаны по неприметным селениям. Кто
обратит внимание на портного, занятого своим обычным трудом?
     - Ты, права, царица! Никто!
     - В ближайшее время необходимо изготовить 2 тысячи  пар  обуви,  пошить
сто  двадцать  тысяч туник, шестьдесят тысяч зимних плащей. Готов ли ты, мой
друг, внести свою лепту в общее дело против, ненавистного нам обоим, Рима?
     - Царица! Пусть тебя это не беспокоит! Заказ  будет  выполнен  со  всей
тщательностью!
     - Хорошо!  -  удовлетворенно  отреагировала Клеопатра, - А что касается
кораблей, надо еще подумать. Рим - далеко! - опять повторила она.


     Ирод не выполнил тогда ни одного обещания и этим спас свою жизнь. Когда
по всей империи свирепствовали проскрипции и головы  сыпались  с  плеч,  как
перезрелые яблоки, и стало неуютно восседать на иудейском троне, и бессоница
стала  единственной  собеседницей,  он,  неожиданно,  получил из Рима добрый
знак. Прислал его сам Агриппа Марк Випсаний.
     "Много было таких, кто жаждал твоей крови  и  бросал  обвинения  против
тебя с тем азартом, с каким бросают игральные кости. А тебе известна страсть
императора к этой игре!
     Клянусь  Юпитером,  ты  был  на волоске от гибели! С большим трудом мне
удалось уговорить императора отказаться от скорой расправы.
     Я не забыл нашей дружбы, которая продолжалась  все  то  время,  пока  я
исполнял обязанности наместника Рима в Дамаске и услуг, оказанных мне, твоим
протеже.
     Слава  богам!  Октавиан  прислушивается  к  моему  мнению больше, чем к
клекоту, окружающих его в изобилии, грифов. Мне удалось убедить его поверить
в твою верность и твою способность удерживать спокойствие в Иудее, а  также,
держать  в  узде  строптивых самарийцев и беспокойных галилейцев, склонных к
бунту и измене.
     Октавиан уступил, но потребовал  вызвать  тебя  в  Рим,  дабы  сам  мог
оценить правоту моего заступничества.
     Но,  дорогой  друг,  я  не  советую  тебе  спешить  с выполнением этого
приказа, даже, несмотря на опасность вызвать новый гнев Октавиана. Тебе надо
придумать достойный повод и оттянуть приезд в Рим. Надеюсь, что  с  этим  ты
легко справишься...
     Пусть  остудится  море  недавно  пролитой  крови,  а  на могилах успеют
вырасти новые цветы.
     Я,  со  своей  стороны,  обещаю  предпринять  все  меры  к  тому,  чтоб
благожелательное отношение к тебе императора не претерпело изменений".
     Ирод  перечитал  письмо  пять  раз кряду и, только после этого, перевел
дух. Так, измученный жаждой, вливает в  себя  пять  стаканов  воды  один  за
одним,  пока,  не  почувствует  облегчения.  "Услуг,  оказанных  мне,  твоим
протеже". Ирод возблагодарил Бога и быстро прочел молитву!  Он  хорошо  знал
происхождение  этих  "услуг",  так  как,  все  они  были  придуманы здесь, в
Иерусалиме, в его собственной голове. Агриппа принимал подношения в Дамаске,
но, часто, ценность их, незримо указывала на того, от кого они исходили.  "В
Рим,  теперь,  нельзя!  Он  прав!  А,  все-таки, Рим гораздо ближе, чем это,
казалось, покойной Клеопатре!" Он приблизился к узкому  окну.  Стояла  ночь.
Звезды  искрились,  как те тысячи костров в лагере Клеопатры! От них остался
один пепел...
     - Нужен заговор! - произнес он вслух, - Нужен заговор против Рима! А я,
Иудейский царь, верный друг императора, раскрою его и потоплю в крови.  Вот,
тогда, можно безбоязненно отправляться к Октавиану!
     Как,  почти, всякий умный человек, Ирод был циником. Напрасно его враги
сочиняли небылицы о звериных инстинктах, о чрезмерном нездоровом возбуждении
при виде крови и, чуть ли, не приписывая ему, склонности к вампиризму.
     Совершающееся на глазах убийство, он воспринимал  точно,  так  же,  как
любой   простой   смертный:  содрогаясь  от  ужаса  и  испытывая  восторг  -
одновременно! Но ужас - более сильное человеческое свойство, и потому, может
показаться, что оно  одно  и  овладевает  человеком  в  страшное  мгновенье.
Восторг  -  это  швы  на  ткани,  из которой пошит ужас. Восторг оттого, что
чья-то, а не моя голова, слетает в эту секунду...
     Ирод  отдавал  жестокие  приказы,  после  которых   тысячи   несчастных
подвергались  изощренным  пыткам. Их вешали, рубили, распинали на кресте. Но
все это происходило за пределами дворца. Власть  должна  наводить  на  людей
трепет! Или они, люди, сами расправятся с властью!
     Во  имя  этого,  Ирод  не  щадил  никого и, даже, поощрял слухи о своей
кровожадности.
     Теперь, когда речь шла о собственной  судьбе,  в  его  голове  вызревал
зловещий  план,  должный  поразить  своей чудовищностью высокомерных римлян,
презирающих смерть.
     Спустя  полгода  Агриппа  прислал  второе  письмо,  в  котором  заверял
иудейского  царя  в  полном  восстановлении  доверия  со стороны Октавиана и
сообщал о снятии требования о немедленном прибытии  в  Рим.  Кроме  того,  в
письме  говорилось,  что  император  очень доволен новым посланником Ирода -
Николаем. "Этот вертлявый человек, с подвижным, как  у  обезьяны,  лицом,  а
потому  постоянно  меняющем  выражение,  сумел в несколько месяцев настолько
расположить к себе Октавиана, что тот,  потеряв  его  из  виду  на  короткое
время,   тут   же   начинает  озираться,  проявляет  нетерпение  и  посылает
разыскивать его. Даже, блистательный Гораций  и  изящный  Меценат  отошли  в
тень,  не  умея восполнить отсутствие невзрачного иудея и, кажется, начинают
ревновать".
     Агриппа, почти, не упоминал о том впечатлении, какое произвели  на  Рим
казни  "заговорщиков"  и  их  "сообщников", залившие кровью каменистую почву
Иудеи, долины Галилеи и бесплодные самарийские земли. "Твоя решительность  в
борьбе  с  врагами Рима оценена Октавианом". Агриппа ограничился только этой
одной фразой, но и ее было достаточно, чтоб понять - угроза миновала!

     Семнадцатый год Николай жил в Риме. И все эти годы,  только,  две  вещи
занимали его по настоящему: наука и... император! Науку он любил, императора
- обожал!
     Семнадцать  лет тому назад, после сражения при Акции, когда исход войны
ни у кого уже не вызывал сомнений, он вышел  из  дворца,  купил  на  окраине
Александрии  коня  и  навсегда  покинул  Египет. Он знал, что Иудейский царь
недоволен им, но, тем не менее, прямиком, отправился в Иерусалим.
     Ирод встретил его настороженно и молча принял объяснения. В душе он уже
не таил злобы и был хорошо осведомлен о его  болезни,  послужившей  причиной
бездействия.   Но,  именно,  сейчас  он  приводил  в  исполнение  свой  план
"раскрытия заговора" и кровь, уже, вовсю била фонтаном. Ирод  был  возбужден
и,  как  никогда,  мнителен.  Придуманный  им  самим  "заговор",  временами,
казалось,  существует  действительно.  Любопытный  и  внимательный  Николай,
оказался, очень не кстати, во дворце.
     Первое,   что   пришло  в  голову  Ирода,  было  -  отправить  Николая,
немедленно, в Дамаск. Но следующая  мысль  заставила  его  промолчать  и  не
спешить  с  решением. "А что, если его направить в Рим?" - подумал он, - "Он
подтвердит, что  я  посещал  Александрию  с  единственной  целью  -  собрать
достоверные  сведения  о  военной  силе  Клеопатры;  он расскажет о том, как
царица пыталась склонить меня к измене, но я не поддался  на  уговоры  и  не
выполнил ничего из того, о чем она просила. Наконец, он подтвердит и будет в
этом  сам  заинтересован, что ни один корабль, сошедший с верфи в Дамаске не
оказался среди кораблей Антония и Клеопатры".
     Ирод взглянул на тщедушную фигуру Николая, потом перевел взгляд на его,
морщинистое не по годам,  лицо.  Глаза  Николая  блестели.  "Да,  он  сумеет
рассказать все, именно, так, как это сделал бы я сам. Он - сумеет!"
     Вечером, продолжая обдумывать судьбу Николая, Ирод пришел к выводу, что
того выгодно,  вообще,  оставить  в  Риме  на какое-то время. "Кто лучше, из
тысячи незаметных подробностей, сможет  составить  цельную  картину  римской
политики и проникнуть из видимого в невидимое?"
     Семнадцать  лет  тому  назад  Николай  прибыл  в  Рим,  то  ли,  в роли
дипломата,  то  ли,  в  роли  -  тайного  агента  Ирода.  Он  не   испытывал
враждебности  к  римлянам, которая была присуще его соплеменникам, многие из
которых презирали латынь. Вникая в философские труды греков, анализируя  ход
истории,  религиозные  различия, он сделал для себя ряд открытий, которые бы
потрясли царя Иудеи, лишили бы его родительского благословления и обрекли на
участь изгоя.
     Николай все более и более утверждался в мысли, что Бога -  нет!  Одного
этого  было достаточно, чтоб превратиться в глазах Ирода и собственного отца
в заклятого врага иудейского народа! Кроме того, он приходил к  выводу,  что
сильный  Рим  выгоден  всем  государствам средиземноморья. Империя - как щит
против врагов с Востока и Севера. Он не пугался своих "преступных" мыслей  и
с  удовольствием  обсудил  бы  их  с  единомышленниками.  Но  где  их взять,
единомышленников? Людей, способных свободно перешагивать через догмы?
     Таким человеком оказался... император!
     Август  Октавиан  принял  его  в  своем  доме,  выстроенном  на  склоне
Палатинского  холма,  почти,  примыкающего  к  дворцовым стенам. Дом возвели
совсем недавно, используя в изобилии мрамор, входящий в моду.
     Октавиан был весел, легок и строен. Пурпурная тога переливалась в лучах
заходящего солнца, словно, в тон его золотистых волос, уложенных  аккуратно,
волосок  к  волоску.  Запомнилось  чистое  лицо Мецената, благородная осанка
Горация и могучая грудь Агриппы, выпирающая через упругую кожу кирасы.
     - Ирод сделал гораздо больше того, что мы от него ожидали!  Если  б  не
его  вездесущие  и  отвага  (при  этом  Октавиан  широко улыбнулся), то нам,
пришлось бы, туго - при Акции! Но почему так запоздали корабли  и  появились
тогда, когда наш друг Агриппа уже не нуждался в них?
     - К   сожаленью,  император,  ветер  не  позволил  развить  необходимую
скорость.
     - Ветер? Силы природы  способны  разрушать  города,  способны  потопить
флот, но они не способны воспрепятствовать человеку достигать цели.
     - Может  быть,  Боги  встали  на  пути  кораблей?  -  осторожно спросил
Николай,  заинтригованный  рассуждениями  императора  о  силах   природы   и
искушаемый желанием продолжить двусмысленный разговор.
     Октавиан изучающе посмотрел прямо в глаза, в зрачки, иудея.
     - Похоже,  друг  мой,  что  ты  и  сам не веришь в то, что, только что,
произнес. Уж не хочешь ли ты, в первое знакомство, проникнуть так глубоко  в
мысли  императора,  как это не удалось еще сделать моим друзьям, долгие годы
находящимся при мне неотлучно? - он повел рукой в сторону Мецената,  Горация
и Агриппы, с интересом следящих за беседой.
     Николай, однако, нисколько не смутился и не испытал никакого страха.
     - Твои  мысли,  государь,  заняты  государственными  делами.  Мои  же -
испорчены абстрактными рассуждениями и похожи  на  птичек  в  вольном  небе!
Никогда не предугадаешь их беспорядочный полет!
     - Тогда,  тебе  будет  интересно  поближе  узнать  Горация!  Он, то же,
напоминает птичку, которая, часто, парит в небе и не замечает земли.
     - Государь! Один мой глаз всегда устремлен на землю, чтоб видеть  тебя!
- отозвался, с поклоном, Гораций.
     - Льстец!  Великому  поэту  не  подобает  быть  льстецом! Другие должны
льстить ему!
     - О, нет, государь! Это не лесть! Это восхищение тобой, которое я не  в
силах скрывать!
     - А  вот, этот, посланник мудрого Ирода, не любит льстить. Это видно по
его глазам.
     - Лесть и, правда - оскорбительна! И для того, кто льстит, и для  того,
кто принимает лесть!
     Октавиан  снисходительно  улыбнулся,  но с того вечера в нем пробудился
интерес к Николаю. И чем больше он с ним общался, чем больше  вслушивался  в
то,  что  говорит  Николай,  тем  больше  догадывался  о  том, о чем он - не
говорит. Их разговор состоял из  многочисленных  намеков,  недосказанностей,
символов, вызывающих недоумение у окружающих, но хорошо понятный им обоим. В
скором  времени  Октавиан  включил  Николая  в  свою свиту и уже не отпускал
далеко. Агриппа в письме Ироду написал правду: император, действительно, так
привязался к  мудрецу,  что,  потеряв  его  из  виду,  тут  же  посылал  его
разыскивать.
     В  свою очередь, Николай, впервые встретил человека, который, казалось,
совершенно свободен в своих мыслях  и,  в  глазах  которого,  нетрудно  было
уловить  иронию,  когда  речь  заходила  о  богах.  Через  полгода он уже не
сомневался, что император, почтительный в отношениях со жрецами,  приносящий
щедрые  пожертвования,  всего,  лишь,  исполняет  свой  императорский  долг.
Позволить себе заговорить об  этом  Николай  не  мог,  а  Октавиан,  иногда,
приблизившись  к  теме так близко, что не доставало, может быть, одного-двух
слов, после чего наступила бы полная ясность, умолкал неожиданно  и,  через,
паузу,  начинал  говорить  -  совершенно  о другом! Он, как-будто, осозновал
нетерпение Николая  выговориться,  но  не  давал  этого  сделать,  продолжая
поддразнивать  его.  Был  момент,  когда  Николай,  по  горячности,  чуть не
проговорил те самые слова, что давно бродили в его голове, и он уже произнес
первое слово, но, вдруг, почувствовал,  как  повелительный  палец  Октавиана
замер  возле  его  губ,  чуть  прикасаясь  к  ним.  Он  осекся.  И  встретил
одобрительный дружеский взгляд императора.
     - Всему свое время! - сказал тот. И  Николай  понял  окончательно,  что
император знает его мысли, разделяет их, что он с ним и что, пока, не настал
день  для  этого  разговора.  Случай  этот  сблизил их еще больше! Как может
сближать людей общее владение тайной.
     Николай решил  набраться  терпения  и  ждать.  Ждать  столько,  сколько
придется!
     Он,  конечно,  и  предположить  не мог, что ждать придется - семнадцать
лет!


     Октавиан добивался единоличной власти. Его раздражали болтуны в Сенате,
способные "заговорить" любое дело! Сытые и благополучные, они не  испытывали
истинного  стремления  к  переменам  и  обновлениям.  Республика  давала  им
возможность "праздно", "от лени" заниматься управлением  государства.  Сенат
давно  превратился  в  место  развлечений,  где  можно  было поупражняться в
красноречии и свести мелкие счеты со своими противниками.
     Но Октавиан знал и другое: Сенат - самое опасное место для  императора!
Каждый  раз,  вынужденный  появиться  там,  он вспоминал о трагическом конце
своего дяди  -  Юлии  Цезаре.  И  потому,  его  лицо,  под  сводами  высшего
законодательного собрания, всегда оставалось хмурым.
     Цезарь,  также,  стремился  к  абсолютной власти, достиг ее, но слишком
дорогой ценой - собственной жизнью.
     Сенаторы  почтительно  встречали  императора,  но   разве   могла   эта
притворная  почтительность  ввести  его  в заблуждение? Разве не читал он во
множестве,  окружающих  его  глаз,  настороженность,   небрежно   скрываемую
враждебность,  а  то и откровенную ненависть? Для многих из них он оставался
человеком, незаконно  завладевшим  императорской  властью,  которая,  по  их
мнению,  должна  принадлежать  роду  Клавдиев.  И  только завещание Великого
Цезаря, передававшее ему власть  из  рук  в  руки,  удерживало  сенаторов  в
повиновении. Цезарь, и после смерти, продолжал оставаться тем Цезарем, перед
которым  не  переставали  трепетать  изнеженные души сенаторов. Но как долго
образ Цезаря сможет удерживать этих людей? В конце концов, Октавиан дал себя
уговорить, развелся и женился во второй раз. Это был политический брак, союз
с родом Клавдиев, преследующий цель укрепить власть и "заткнуть",  особенно,
нетерпеливые глотки.
     Дочь   Октавиана   от   первого   брака,  своенравная  Юлия,  осталась,
разумеется, с отцом и с первых  дней  начала  избегать  общения  с  мачехой.
Впрочем,  Ливия,  его новая жена и не стремилась изменить положения. Для нее
это, так же, был второй брак и она, всецело, отдавалась  воспитанию  сына  -
Тиберия,  который  был  ненамного  старше  Юлии и, в свою очередь, никому не
уступал в строптивости и гордости. Дети сторонились друг друга и никогда  не
устраивали  совместных  игр.  У них были разные учителя, разные воспитатели,
разные повара, разные увлечения.
     Октавиан мечтал об общем ребенке. О сыне! Если б Ливия родила сына, то,
наконец, Рим, мог бы, облегченно вздохнуть и перестать мучать себя мыслями о
наследнике престола, а император, смог бы, наконец, сосредоточиться на самых
важных государственных вопросах.
     Шли годы, но Ливия не рожала. Наверно, им обоим не доставало любви  для
того, чтоб свершилось таинство природы.
     Октавиан  покорил  Испанию,  усмирил непокорных в восточных провинциях,
расправился  с  язигами  на  Дунае,  остановил  наглые  племена   свебов   и
гермундуров  на  Севере.  Теперь  предстояло  поставить  на колени Паннонию,
возомнившую себя свободной от Рима. Он заставил хитрого Лепида отказаться от
борьбы за власть. Победоносные походы вынудили сенаторов принять решение  и,
теперь, на главной площади Форума возвышалась его золотая статуя.
     Но,  несмотря  на  все  это,  пятидесятилетний император не мог обрести
покоя. Он ложился спать,  когда  звезды  на  небе  уже  свидетельствовали  о
наступлении  ночи,  а  вставал,  когда,  последние  из  них, еще не успевали
скрыться. Император шел в бассейн и проводил там не  менее  получаса,  после
чего  два  искусных  грека  массажировали  его  сильное  тело. Заканчивались
процедуры в элеотезии, умащеванием ароматными мазями  и  настоями  из  трав.
После  завтрака, он проходил в свой рабочий кабинет, возле которого, всегда,
в это время, его уже  дожидался  Кальпурий,  как,  обычно,  с  непроницаемым
выражением лица.
     Кальпурий  был  одного  с  ним возраста, но излишняя полнота и угристая
кожа прибавляли ему  добрый  десяток  лет  сверх  того,  что  было  отпущено
природой.   Последние   пятнадцать   лет   он  возглавлял  секретную  службу
императора. И все эти пятнадцать лет, каждое утро, неизменно,  начинались  с
его, Кальпурия - доклада.
     Секретная  служба  представляла  собой  разветвленную  агентурную сеть,
разделенную  на  две  основные  организации.  В  задачи  одной  входил  сбор
информации,   непосредственно,  относящейся  к  Риму.  Второе  подразделение
занималось агентурной работой далеко за его пределами и охватывало  огромное
пространство,  простирающееся  от  самых  отдаленных  восточных провинций до
земель, населенных варварскими племенами на Севере.
     Октавиан, жестом, пригласил Кальпурия  в  кабинет.  Ему  нравился  этот
немногословный человек, казалось бы, лишенный всякого чувства юмора. Шутов и
без  того  -  достаточно!  Кроме  того,  Кальпурий  был на редкость предан и
обладал изобретательным умом,  без  чего,  было  бы,  невозможно  добиваться
успехов  в  его  не  простом деле. Он всегда был готов предложить хитроумную
комбинацию, и не одну, а несколько, на выбор и  каждая  из  них  имела  свою
привлекательность,     свою    особенность    и    обязательно    отличалась
оригинальностью.
     Как тонко и изящно, он вовлек в свои сети свебского царя, превратив его
из неукротимого врага Рима в надежного союзника! Три года потратил Кальпурий
на него, три года его агенты внедрялись в  стан  противника  и  в  ближайшее
окружение  царя,  и,  в  конце  концов,  добился  своего  - варварское племя
перестало угрожать Риму, а два  легиона,  прикованные  к  северной  границе,
стало  возможным  перебросить  восточнее, поближе к берегам Дуная, поближе к
непокорной Паннонии.
     - Говори, Кальпурий! -  сказал  Октавиан,  расположившись  в  кресле  с
высокой  спинкой.  Глава  секретного  ведомства  остановился  в двух шагах и
приступил к докладу.
     - Государь!  Как  я  уже  докладывал  ранее,  в  Паннонии  продолжаются
активные  приготовления  к  войне.  Стало  известно,  что Мырку, планирующий
военные операции, отправился в Иерусалим с целью переманить на свою  сторону
Ирода.  Тиберий  неотлучно находится в войсках. Они разбили лагерь на берегу
Дуная. На другой стороне расположились значительные силы противника.  Но  ни
та,  ни  другая  сторона  -  не пытаются обострять положение, избегая, даже,
случайных стычек. Тиберий регулярно получает почту от Юла Антония.  Сам  же,
почти,  ничего не пишет, предпочитая передавать устные сообщения через своих
доверенных людей.
     - Какие есть предположения о  характере  переписки?  -  перебил  доклад
Октавиан.
     - Имеются  достоверные сведения, государь, что в доме Семпрония Гракха,
каждую  пятницу,  собирается  один  и  тот  же  круг  лиц,   и   под   видом
увеселительных застолий, там обсуждаются политические вопросы. Среди которых
выделяется один - будущий преемник императора!
     - Кто эти люди?
     - Квинт  Фабий Максим, Квинктий Криспин, Аппий Пульхр, Корнелий Сцитон,
Гней Кальпурний Пизон, Юл Антоний, Гней Корнелий  Лентул  и  хозяин  дома  -
Семпроний Гракх.
     - Не слишком ли рано взялись они обсуждать этот вопрос? Или я им кажусь
древним  стариком,  больным  и  беспомощным?  Или моя смерть, кажется им уже
спешит мне навстречу?
     - Прямо об этом никто не говорит, государь! Не скрывают  только  своего
желания   видеть  императором  Тиберия...  Потом,  в  будущем.  Более  прямо
позволяют себе высказываться Юл Антоний и Гней Корнелий  Лентул.  Последний,
особенно, нетерпелив.
     Октавиан  вопросительно смотрел на Кальпурия, как-бы, давая понять, что
последние слова требуют дополнительного разъяснения.
     - В прошлую пятницу, государь, Лентул, возможно, под воздействием вина,
выпитого на этот раз, чрезмерно, высказался с  той  откровенностью,  которая
внушает опасения.
     - Говори! - приказал император, заметив колебания Кальпурия.
     - Лентул был настолько пьян, что с трудом ворочал языком, но, все-таки,
мой агент  сумел  разобрать  его слова и, клянется Юпитером, что запомнил их
дословно. Он сказал: "Если Октавиана не остановить теперь, то  он  переживет
всех  нас  и  так,  никогда,  не даст нам увидеть истинного императора Рима!
Октавиан должен умереть!"
     - Что было дальше?
     - Фраза заставила всех  умолкнуть  и  разьехаться  по  домам.  Остался,
только, Юл Антоний.
     - Жалость  -  непозволительная  роскошь  для императора! Я сохранил Юлу
жизнь, единственному  из  рода  Антониев,  испытав  жалость  к  младенцу!  Я
воспитывал  его,  как  собственного  сына, не препятствовал его браку с моей
племянницей Марцеллой, предполагая,  приблизить  его  еще  более  к  себе  и
приобрел злейшего врага! - Октавиан поднялся и молча прошелся по кабинету, -
Что ты предлагаешь? - наконец, спросил он, подойдя к Кальпурию вплотную.
     - Я   предлагаю  отправить  Лентулу  короткую  записку,  -  он  передал
пергаментный свиток, который давно держал на готове, императору.
     " Дорогой Лентул! Приглашаю тебя прибыть в ближайшую пятницу  на  ужин,
но  перед  тем,  советую хорошо припомнить все, сказанное тобой за последнее
время,  чтоб  не  тратить  усилий  на  это  за  дружеской  трапезой.  Август
Октавиан!"
     - Я  согласен. Отправь эту записку, - сказал император, сразу оценивший
ее содержание. Лентул будет перепуган и ему придется  каяться,  а  остальные
поймут,  что  императору  известно  об  их  застольях  и  о  том, что на них
произносится. Это повергнет их в панику, и каждый начнет подозревать каждого
в измене.



     Дом  Николая   располагался   в   богатом   районе   Рима   -   Карины.
Аристократический  квартал,  в  котором  проживали  сенаторы,  жрецы, высшая
римская знать. Район  занимал  обширное  пространство  между  Палатинским  и
Эсквилинским    холмами,    утопал    в    роскошных   садах   и   отличался
благоустроенностью.  Знаменитый  водопровод,  на  который  потратил  столько
энергии упрямый Агриппа, первым делом был проведен, именно, сюда. К тому же,
район  находился недалеко от императорского дворца, здания Капитолия, Форума
и храма Юпитера Капиталийского, что создавало удобство для  обиталей  Карин,
предпочитающих  не  забираться,  лишний  раз,  в сомнительные и неприглядные
закоулки Рима.
     Переполненный  народом   город   тяжело   дышал,   медленно   двигался,
конвульсивно  дергаясь,  гримасничая и издавая протяжные стоны. Узкие улочки
напряженно вмещали разноцветную толпу. Начали возводить трехэтажные каменные
дома, которые моментально забивались людом  сверх  всякой  меры.  Отсутствие
канализации,  мусорные  отходы  и перенаселенность порождали эпидемии. Трупы
свозились за Тибр.
     Только крайняя нужда могла заставить римского патриция свернуть носилки
в эти места, о приближении которых  догадывались  заранее,  по  нестерпимому
зловонию.  В  самом  оживленном  районе  Рима, районе Субуры, где торговали,
веселились, играли в азартные игры, пили и находили женщину на ночь, знатные
римляне не появлялись  никогда.  Покупки  совершались  в  торговом  квартале
Велабра  между  Капитолием и Палатинским дворцом. В месте, где оборванец мог
объявиться с единственной целью -  украсть  что-нибудь.  Без  туго  набитого
мешочка  денег,  здесь,  и правда, нечего было появляться. Цены были такими,
что, нередко, и среднему римлянину приходилось возвращаться домой ни с  чем,
несмотря  на азартный торг, приемами которого владели все покупатели. Но еще
искусней, обычно, оказывались продавцы.
     Николай жил один, не считая десятка, прислуживаюших ему, рабов. Наука и
служба  при   дворце,   которую   можно   было   бы   назвать   и   приятным
времяпровождением, отнимали все его время, почти, не оставляя его на женщин.
Октавиан,  однажды,  заговорил  о  его одиночестве и о том, что ему, было бы
неплохо, жениться. Даже, пообещал, лично, все устроить.
     - Государь! Жизнь коротка и нам, без того, отпущено мало времени,  чтоб
успеть  исполнить,  рожденные  в  нас,  замыслы. Женщина украдет мое время и
станет для меня врагом. Зачем добровольно заводить врага в собственном доме?
     Николай, по-прежнему, поддерживал связи  с  Иродом,  но  из  них  давно
выветрился  тот  смысл,  который  иудейский царь закладывал в самом начале и
который, был бы, для него желательным. С мыслями, о  какой-либо,  агентурной
деятельности,  направленной против Рима, а значит, против Октавиана, Николай
расстался в тот самый момент, как только понял, почувствовал, что никогда не
встречал человека, который бы был  ему  ближе  по  духу,  по  настроениям  и
убеждениям,  чем император. Не ощущал он себя больше и посланником Ирода, не
отказываясь, впрочем, от такого официального статуса и  продолжая  выполнять
обязанности,  соответствующие  этому  положению.  Они  не  противоречили его
целям. Николай использовал  свою  должность  и  делал  все  для  того,  чтоб
сохранить  и  укрепить  единое пространство Римской Империи и ее провинцию -
Иудею.
     Самое любопытное, однако, было то, что он перестал ощущать себя иудеем.
Свободный дух римлянина был ближе его натуре, и он впустил его в  себя,  как
желанного  гостя  и, постепенно, сроднился с ним до такой степени, что и сам
превратился в римлянина. А  после  того,  как  Николай  закончил  свой  труд
"Жизнеописание",   посвященный  императору,  его  римское  гражданство  было
оформлено по закону. Ирод прислал поздравление по этому поводу, в котором не
было ни одного намека на недовольство. Наоборот, он хвалил Николая за  труды
и советовал взяться за описание всех выдающихся римлян. Здесь, можно было бы
усмотреть  тайное  стремление  Ирода  отвлечь  внимание своего посланника от
личности императора, о котором он, конечно, был  уже  наслышан  и,  которое,
вызывало  в нем чувство ревности. Но все это мало заботило Николая. Он думал
о Великой  Империи,  о  едином  огромном  пространстве,  единство  которого,
позволяло  бы,  несмотря  на  всю  разность  народов,  создавать грандиозные
проекты и осуществлять их. Он мечтал объединить  и  перемешать  все  лучшее,
чего  достигли  народы - уменье обрабатывать поля и возделывать сады, уменье
выделывать кожу и ковать железо, разводить скот. Он мечтал сосредоточить все
достижения научной мысли в одном месте и, разумеется, таким местом, мог  бы,
стать  только  центр мира - Рим. Он видел одно препятствие для осуществления
этих  планов  -  религиозные  различия!  И  понимал:   не   преодолев   этих
препятствий,  его  мечтам  не суждено сбыться. Снова и снова, он возвращался
мыслями к этой  теме.  В  беспокойной  голове,  как  в  пчелином  улье,  шла
беспрерывная  работа. Он чувствовал, что приблизился к решению на расстояние
одного локтя и испытывал потребность "опробовать" свои выводы, но  помнил  о
данном, самому себе, обещании и продолжал терпеливо ждать.
     И, вот сегодня, вдруг, мелькнула надежда!
     Каждый  вечер  Октавиан  устраивал  ужин,  на  который  приглашались, в
течении многих лет, одни и те же лица. Исключения были редкостью, и то, были
связаны, обычно, с необходимостью совместить дело с вольной беседой.
     Постоянными  участниками  вечерних  застолий  были  Агриппа,   Меценат,
Гораций  и  Николай. Несколько раз приглашали Овидия. Но талантливый поэт не
мог преодолеть пиетета перед  императором  и  пускался  в  длиннейшие  речи,
имеющие  своей  целью прославлять достоинства Октавиана. И хоть делалось это
изящно, тем не менее, навевало на всех скуку и, в первую очередь, на  самого
императора.  Овидий  был великим поэтом, но никудышным психологом. Иначе, он
бы сообразил, что  императору  требуется,  нечто,  совсем  другое.  Октавиан
сбрасывал  с себя на несколько часов тяжелую императорскую ношу и становился
равным среди равных. Так он хотел думать и, в определенной мере, так  оно  и
было. В определенной мере!
     Агриппа  и  Николай,  действительно,  иногда, увлекались настолько, что
могли и "забыть" о том, что перед ними  могущественный  повелитель  Великого
Рима  и,  "забывшись", обращались к Октавиану с неподобающей фамильярностью,
воспоминание  о  которой  на  следующий  день  вынуждало  их  морщиться.  Но
император,  казалось,  не  обращал на это ровным счетом никакого внимания, а
поскольку, такое случалось уже давно и никогда не имело никаких последствий,
то можно было  заключить,  что  Октавиан  не  просто  терпит  положение,  а,
возможно,  оно,  такое  положение,  является, именно, тем, какого он и хотел
достичь.
     Гораций льстил так искренно, с такой убежденностью и верой  в  то,  что
это,  вовсе,  не лесть, а лишь выражение подлинных чувств, что это ни у кого
не вызывало  отрицания,  кроме  самого  императора.  Отрицания,  однако,  не
раздраженного,  а  полушутливого.  Помимо  того,  Гораций  "берег уши" своих
друзей и обожаемого им императора, а потому  не  злоупотреблял  высокопарным
слогом.
     Что  же,  касается,  Мецената,  то  это  был человек умеренный во всем,
тонкий наблюдатель, который, казалось,  умеет  проникать  в  чужие  мысли  и
говорить,  каждый  раз, именно, то, что в эту минуту требуется, что, именно,
более всего уместно и, что, как раз, наиболее существенно.
     Сегодняшний ужин начался в отсутствие Горация и Агриппы, что,  впрочем,
не  расценивалось,  как  нарушение  этикета.  Ни  то,  что ужин начинали, не
дожидаясь кого-то из гостей, ни то, что, кто-то, из гостей запаздывал. Никто
не получал специальных приглашений. Ужин являлся свободной  традицией  и  не
требовал обязательного присутствия. Тем не менее, нарушалась традиция редко.
     Отсутствие  Агриппы  ни у кого не вывзвало удивления, так как всем было
известно, что несколько дней  назад  он,  правда,  как-то,  очень  поспешно,
собрался и отправился с военной инспекцией в Иудею. С ним вместе отправилась
Юлия,  дочь  императора  и,  с  недавних  пор,  жена полководца. В отношении
Горация сведений не имелось, кроме того, что сказал Меценат:
     - Он был у меня в полдень и читал стихи, которые написал прошлой ночью.
Потом мы расстались, договорившись, вечером увидеться здесь. Думаю,  что  он
скоро появится.
     Со вчерашнего дня Рим обсуждал самоубийство Лентула. Говорят, он вскрыл
себе вены.  Смерть  Лентула  увязывалась  в  разговорах с каким-то заговором
против императора. На  слуху  были  имена  Юла  Антония,  Семпрония  Гракха,
Корнелия  Сцитона.  Ожидали  развязку  этого  дела.  И  Николай,  и  Меценат
догадывались,  что  Октавиан  знает  все  подробности  и  истинные   причины
самоубийства,  но  не  смели  касаться  этой  темы.  Император  же, проявлял
полнейшее безразличие к судьбе Лентула и заговорил о предстоящем слушании  в
Сенате дополнений к закону о браке и прелюбодеянии.
     - Наши  уважаемые  сенаторы  боятся  собственных  жен!  Они никогода не
испытывали страха на поле битвы! По той  единственной  причине,  что  всегда
предпочитали  супружеское  ложе,  вместо, кровавой рубки. Они превратились в
мужчин, которые не способны доказывать это своим супругам!
     - Но, насколько мне это известно, так же, впрочем, как  и  всему  Риму,
многие  из  них  успешно  демонстрируют  свои мужские достоинства в обществе
незамужних  красавиц,  поклонниц  Эпикура,  -   сказал   Меценат   и,   чуть
поколебавшись,  добавил,  - Если верить всему, что говорят в Риме, то в этом
обществе можно обнаружить не только незамужних красавиц...
     Последняя  фраза  была  наполнена  скрытым  смыслом,  что   и   вызвало
затруднение  ее  произнести.  Словно,  требовалось  пронести  и  не пролить,
заполненный до краев,  кувшин  с  вином.  Среди  прочих  слухов,  бродивших,
витавших  и ползавших по Риму, для Мецената имел значение - один! Речь шла о
его жене Теренции и  ее  взаимоотношениях  с  Октавианом.  Меценату  недавно
исполнилось  57 лет. Он был старше императора, старше Агриппы, старше своего
друга Горация, но еще не в том возрасте, когда мужчина  готов,  обессиленно,
отступить  перед  любимой  женщиной.  Меценат  был тонок, слишком хрупок, но
обладал неукротимым внутренним огнем, жар которого ощущался  на  расстоянии,
несмотря  на  всю  его завидную способность укрощать пламя. В последний год,
однако, все обращали внимание на тревожные перемены,  происходившие  в  нем.
Часто  и  непредсказуемо,  иногда,  среди разговора, он впадал в прострацию.
Взгляд терял всякую осмысленность, он сбивался на полуслове, замолкал и если
странное беспамятство настигало его в тот момент, когда  он  стоял,  то  ему
проиходилось, немедленно, искать место, на которое можно было бы опуститься.
Он  закрывал  глаза,  сжимая  голову руками, словно, пытаясь удержать ее, не
дать ей "сорваться" и "улететь". Потом он беспомощно улыбался и не знал, как
продолжить беседу. Он не помнил предыдущего разговора. Теренции не было  еще
и тридцати. Родом она была из Байи, славного местечка, куда римские граждане
любили  отправляться  на  отдых, и где, стараниями местных жителей, все было
устроено, отлаженно и прибрано, именно, с той целью, чтоб  богатый  римлянин
мог  здесь  расслабиться,  разнежиться,  забыться, а, взамен, избавившись от
столичной  скупости,  проявить  безмерную  щедрость.  Отец  Теренции  владел
лучшими  купальнями курорта и имел зажиточный дом. Когда же, в его доме стал
часто появляться Меценат  в  компании  с  Горацием,  он  сразу  догадался  о
причинах   столь  частых  визитов.  Семнадцатилетняя  дочь  к  тому  времени
привлекала внимание окружающих, так  же,  неотвратимо  и  естественно,  как,
например,  необычный  алмаз  в  лавке  ювелира или внезапная радуга на сухом
небе.
     Меценату не пришлось долго ухаживать, и  скоро  в  его  доме  появилась
Теренция.  Она  оказалась  не только красавицей, но, вдобавок, была наделена
природным умом, способным  оценивать  мысль  и  проникать  в  глубь  ее,  не
удовлетворяясь лишь ее верхним слоем. Доказательством ума, иногда, служит не
блестящая    речь,    а   содержательное   молчание,   передаваемое   точной
выразительностью проницательных глаз.
     Октавиану нравилось говорить с Теренцией. К тому  же,  выяснилось,  что
она  владеет  некоторыми  языками  варварских  племен, расположенных немного
северней ее родных мест. Октавиан использовал это обстоятельство и приблизил
Теренцию к себе, осознавая,  что  делает  это  не  только  из  необходимости
переводов...  Теренция  стала  часто появляться во дворце, а спустя короткое
время Рим получил душистый слух, запах  которого  сумел  перебить  смешанные
ароматы каринских садов. Меценат мучительно вдыхал эти запахи, они усиливали
его  головные  боли,  заставляли  сутулиться,  вносили  сумбур в ровные ряды
мыслей, вынуждая их беспомощно метаться, словно, поверженный и рассеянный  в
поле легион, обращенный в беспорядочное бегство.
     Дерзкий  намек, который он теперь позволил себе произнести и который ни
за что бы не произнес раньше, был  следствием  его  болезненного  состояния.
Октавиан,  однако,  не  был  смущен или растерян, но удивление, вперемешку с
неудовольствием, скрыть не сумел.
     Николай,  оказавшийся  невольным  очевидцем  опасных  слов,  грозивших,
впервые,   нарушить   тот  устойчивый  порядок,  стихийную  взаимосвязь,  ту
атмосферу непринужденной, почти, естественной свободы,  которая  сохранялась
всеми  участниками вечерних застолий, почувствовал, на этот раз, приближение
катастрофы.
     - Да, дорогой Меценат! Если  верить  всему,  что  говорят  в  Риме,  то
уважаемый  консул  Марк  Аврелий  Котта Мессалин давно соблазнил всех женщин
Рима   и   теперь    устраивает    оргии,    исключительно,    в    обществе
девочек-подростков.  Мне  не раз доводилось слышать об этом! А, между тем, в
его доме, действительно, собираются незрелые юные особы, но  они  совершенно
невинны!  Секрет в том, что уважаемый консул страстно увлечен астрологией, в
особенности, восточной. А Вам хорошо известно, что Рим не поощряет интерес к
гадателям с Востока. Оттого, никому  неизвестно,  что  Марк  Аврелий,  всего
лишь,  удовлетворяет любопытство юных дев, читая им лекции. Дорогой Меценат,
если бы мне, не доводилось самому слышать этих лекций, то,  тогда,  пришлось
бы верить тому, что говорят в Риме!
     Реплика  Николая  пришлась,  кстати,  и  сумела  оказать  успокаювающее
действие. Тонкая прожилка на правом виске императора, успевшая  вздуться  от
прилива  крови,  медленно  возвращалась  в привычное русло, как возвращаются
воды Тибра в свои пределы после весеннего разлива.
     Меценат, как-будто, обескураженный собственной выходкой, поднял бокал с
фалернским вином, пригубил и молча поставил обратно.
     - Если бы, любовь правила миром, а человек относился к другому так  же,
как  он  желал  бы,  чтоб  относились  к  нему,  то изменился бы, сам - мир!
Нравственность, тогда бы, достигла такой высоты, перед которой, померкла бы,
слава наших богов!
     Николай бросил изумленный взгляд на Мецената, а в следующую секунду его
глаза встретились с глазами Октавиана, в которых застыло  то  же  изумление,
словно, зеркально отраженное.
     В   это   время   послышались  громкие  голоса,  в  одном  из  которых,
безошибочно, угадывался голос Горация, а через минуту перед  глазами  друзей
предстал  и он сам. Белая тога небрежно болталась на его худом теле, словно,
он надевал ее в темноте. Глаза пьяно сверкали, а длинный и заостренный  нос,
торчал   воинственно,   как   дротик   варвара.  Он  тащил,  упирающегося  и
растерянного  толстяка,  взмокшего  и  распаренного,  словно,  только   что,
покинувшего бани.
     Оказавшись  прямо перед императором, толстяк перестал сопротивляться и,
выпучив красные глаза и, безвольно,  опустив  короткие  руки,  уставился  на
него, напоминая бычка, обреченного на заклание.
     Не стоило никаких трудов узнать в нелепой фигуре, известного всему Риму
богача  -  Апиция.  Он  был удачливым торговцем, владельцем лавок и питейных
заведений,  большинство  из  которых  располагалось  в  бедняцких  кварталах
Субуры. Несмотря на огромное состояние, Апиций, был всего лишь плебеем и его
появление  в доме Августа было равносильно неслыханной дерзости. Потому он и
упирался, шумно, но неумело, не находя приличных приемов  для  сопротивления
знаменитому Горацию.
     Несколько  минут  все молча наблюдали за Октавианом. Показалось, что за
эти мгновенья, Гораций, неожиданно протрезвел и понял,  что  совершил  нечто
грубое  и  непоправимое. Он прислонился к холодному мрамору колонны, словно,
не доверяя больше ослабевшим ногам.
     - Надеюсь, дорогой Апиций, ты не откажешься от бокала вина? - произнес,
наконец, император и на его лице образовалась лукавая улыбка.
     Хитрый толстяк мгновенно уловил  настроение  Октавиана  и  демонстрируя
отменную  реакцию,  которая,  наверно,  немало  способствовала  его  успеху,
незамедлительно принял на себя ту  роль,  которую  "предложил"  ему  сыграть
император.
     - Известно  всем,  государь,  что  я  не  пью ни капли вина, но не смею
отказаться теперь, когда сам  Великий  император  Рима  предлагает  мне  это
сделать.
     Ответ  Апиция  был  встречен хохотом, так как всему Риму было, как раз,
известно обратное. Правда, говорили, что Апиций способен осушить бочонок  и,
если  валился  под  стол,  то  последним.  Однако,  до  сих  пор  не нашлось
свидетеля, кто мог бы подтвердить, что  видел  толстяка,  сраженного  вином.
Комизм  ситуации  заключался  еще  и  в  том,  что  и сейчас Апиций с трудом
удерживал равновесие, распространяя  вокруг  себя  терпкий  винный  запах  и
вызывая  подозрение,  что  один  бочонок  он, уже, успел опустошить. Судя по
всему, Гораций "от души" хотел помочь ему в этом деле.
     - Присаживайся! Будь гостем! -  Октавиан  указал  жестом  на  свободное
ложе.
     Гораций,   наконец,  оторвался  от  своего  мраморного  "помощника"  и,
усевшись,  возле  Мецената,  чувствуя  радостное  возбуждение  от   перемены
настроения императора и желая внести свою долю, сказал:
     - А мне налейте вина по причине того, что я - пью!
     Но,  постепенно,  разговор все дальше уходил от бесполезных шуток и все
ближе перемещался в деловую сторону.
     Октавиан ценил устраиваемые вечеринки не только потому, что  находил  в
них  прекрасный  способ  расслабится,  но еще и потому, что в непринужденной
беседе имел возможность  прояснить  отношение  к  тем  или  иным  проблемам,
которые,  порой,  не  давали ему покоя, вызывая тяжелые сомнения. Потому он,
иногда, преодолевая гордость  и  перешагивая  через  собственное  самолюбие,
старался  сохранить  этот  дух  взаимного  доверия и искренности. Императору
важно было знать правду! Конечно, он доверял  Кальпурию,  который  по  своей
должности  обязан  был  ежедневно "поставлять правду на завтрак". Он и делал
это со  всей  добросовестностью.  Но  в  обязанности  Кальпурия  не  входило
обсуждать  решения  императора,  и  тем  более,  не соглашаться с ним. Такая
возможность существовала только здесь и только в этом  кругу.  Объявившийся,
вдруг,  Апиций  заинтересовал  Октавиана.  Из  всех  присутствующих,  он был
единственным,  кто  вращался  среди  разнообразной  публики,   не   исключая
оборванцев,   околачивающихся   на  пристани  Тибра  и  заполняющих  к  ночи
многочисленные кабаки. Впрочем,  Апиций,  возбудил  интерес  и  у  остальных
гостей, плохо знающих жизнь римских граждан из кварталов Субуры.
     Ощущая пристальное внимание и наполняясь гордостью, Апиций увлекательно
рассказывал  о  трудностях  торгового дела, о разграблении судов пиратами, о
жадности греческих купцов. Как-бы, между прочим, пожаловался  на  неудобство
причалов  на Тибре и расположением складов, из-за которых разгрузка торговых
кораблей растягивается на несколько дней. При этом, не  забывал  поглядывать
на Октавиана. Слышит ли?
     - Ну,  а  что,  дорогой  Апиций, говорят в Риме по поводу строительства
храма? - спросил император.
     Речь шла о строящемся храме в честь Юлия Цезаря, храме давно задуманном
Октавианом и имеющем для него, как явный, так и тайный  смысл.  По  замыслу,
это сооружение не должно было уступать по своей грандиозности никаким другим
сооружениям  Рима  и  постоянно  напоминать  его  гражданам  о величайшем из
императоров, сумевшим превратить Римскую империю в непобедимый,  необъятный,
самый могущественный за всю историю, конгломерат. Строительство храма на все
времена  останется  в  памяти  потомков  связанным  с его именем! Храм - это
бессмертный символ его, Августа Октавиана, законной власти! И, наконец, храм
должен был свидетельствовать и напоминать о том,  что  наивысшей  славы  Рим
смог  достичь,  именно,  тогда,  когда вся власть была сосредоточена в одних
руках.  Не  республика,  а  единоличная  неограниченная  власть   императора
вознесла Рим и сделала его центром мира.
     Октавиан  выжидательно  глядел  на Апиция и ждал ответа на свой вопрос,
который, кажется, ввел  толстяка  в  замешательство.  Действительно,  Апиций
находился  в растерянности. Глуповато улыбаясь, он смотрел на императора, не
умея, однако, скрыть, присущее  торговцу  выражение  в  момент,  когда  тому
предлагают сомнительную сделку.
     - Не  бойся!  Говори,  что  думаешь!  -  приободрил  его  император, от
которого не ускользнули сомнения Апиция.
     - Ходят слухи, государь, что ты намерен  запретить  гладиаторам  биться
боевым  оружием  и  хочешь, чтоб они дрались палками. Вот что волнует народ!
Люди так и говорят, что перестанут ходить  в  цирк.  А  на  строящийся  храм
поглядывают  только  для  того,  чтоб  сравнить  его  высоту с высотой храма
Юпитера Капитолийского или Венеры Родительницы, - сказал  Апиций,  продолжая
бороться с собственной неуверенностью.
     - Вот,  дорогой  Меценат!  Люди  жаждут  крови!  Хлеба  и  зрелищ! А ты
рассуждаешь о всемирной любви друг к другу!
     - Толпа жестока и необразованна! Жестока, потому что  -  необразованна!
Наши  жрецы  больше  думают  о  своих желудках, чем о просвещении народа. На
протяжении веков они повторяют одно и то же. Люди привыкли к  их  монотонным
речам  и давно перестали вслушиваться в их смысл, как перестают замечать шум
водопада, живущие у его подножия. Я говорю  о  той  любви,  которая  требует
познания  и долготерпения. Путь, к которой лежит через просвещение! Я говорю
о любви, как о науке!
     - Как о науке? - встрепенулся Николай, -  Но,  дорогой  Цильний,  наука
основана  на  фактах  и  доказательствах  и  держится на авторитете учителя!
Любовь не поддается  измерению,  ее  нельзя  ни  взвесить,  ни  поместить  в
формулу,  как  это  делал  мудрый  Пифагор и не менее мудрый Аристотель. Кто
может быть  авторитетом  в  такой  призрачной  области,  которую  нельзя  ни
пощупать, ни попробовать на вкус, ни уловить запаха? Последователи и ученики
есть  у  Эпикура,  у  Зенона,  у  Диогена,  у Платона, но кто способен стать
безоговорочным авторитетом для всех?
     - Что ты утомляешь малый ум вечными вопросами? -  недовольно  отозвался
Гораций,  испытывая  потребность  встать  на  сторону  старого  друга против
изворотливого иудея, к которому он,  никак,  не  мог  проникнуться  чувством
любви, - Или забыл, что согласного судьба ведет, а не согласного тащит? Так,
кажется, говорил Диоген Лаэртский.
     - Безоговорочным  авторитетом  может  стать  тот,  кто  принесет  людям
любовь, - сказал Меценат, не обращая внимания на попытку  Горация  прийти  к
нему на помощь.
     Пораженный  совпадением  мыслей  и  никак  не  ожидавший  этих  слов от
Мецената, никогда не касавшегося, даже, намеком опасной темы,  Николай,  тем
не  менее, решил, до времени, не подавать виду, что в главном, в идее любви,
он с ним согласен и сам, давно, размышляет об этом.
     - Ты хочешь сказать, что наши Боги не обладают даром любви?  -  спросил
Октавиан, до того, молча, наблюдавший за спором.
     - Наши  Боги  предпочитают,  чтоб  их  боялись,  -  решительно  ответил
Меценат.
     - Из всех человеческих качеств иудейский Бог, то  же,  выбирает  страх.
Разве не так? - повернулся Гораций к Николаю.
     - Да,  до  сих  пор  считалось,  что  только  страх способен удерживать
человека в смирении и послушании, - задумчиво подтвердил иудей.
     - Неужели Вы думаете, что любовь  способна  выполнить  эту  роль  лучше
страха? - воскликнул император.
     - Да, я так думаю, - твердо заявил Меценат.
     - Я  разделяю  мнение  нашего  друга, - присоединился Николай, заставив
Горация удивленно вскинуть брови. На этот, прямо поставленный вопрос, нельзя
было отвечать уклончиво, иначе, таилась возможность  ввести  в  заблуждение,
помимо  остальных, и самого императора, а вот этого делать Николаю, как раз,
и не хотелось.
     - А что думаешь ты, Апиций? - не унимался  Октавиан,  проявляя  крайний
интерес к обсуждаемой теме.
     Торговец   сидел  с  таким  видом,  словно,  его  заставляли  выйти  на
гладиаторскую арену и уже протягивали ему в руки короткий  спартанский  меч.
Он не понимал этого разговора.
     - Богов нельзя касаться простому смертному, - выдавил Апиций.


     С тех пор прошло еще пять лет. Уже не было в живых Агриппы, в один год,
покинули суетный мир Меценат и Гораций, словно, желая доказать, что и смерть
не в силах разрушить их дружбу.
     Октавиан  ни  разу не вспоминал о необычном разговоре. Он расправился с
Паннонией и,  поначалу,  был  доволен  тем,  как  складываются  отношения  с
Тиберием, который проявил себя в этой войне с самой выгодной стороны. Тот во
всем  следовал  указаниям  императора,  ни  в  чем не перечил, одновременно,
предлагая собственные военные решения, обращающие на себя внимание зрелостью
и несомненным полководческим талантом. После смерти Агриппы Юлия стала женой
Тиберия. Брак этот был придуман Ливией. Он укреплял власть в  империи  и,  в
этом  смысле,  был  на  руку  Октавиану и открывал путь к трону Тиберию, что
заключало главный интерес Ливии, готовой  смириться  со  своим,  более,  чем
прохладным  отношением  к  дочери  Октавиана.  Ливия  не  ошиблась  в  своих
расчетах. Согласие императора было  получено  сразу.  Кроме  того,  Октавиан
приложил  немало  усилий  на  то, чтоб склонить Юлию к этому союзу. Ливии же
пришлось уговаривать сына. Обоюдная неприязнь молодых  с  годами  никуда  не
исчезла  и имела форму плохо скрываемой ненависти. Однако, уговоры родителей
и осознание собственной ответственности перед  империей  возымели  действие.
Брак  состоялся.  Он  почти  ничего не изменил в личных отношениях Тиберия и
Юлии, позволяя вести прежнюю жизнь, не подвергая ее переделу в угоду  одного
из  супругов. Но отношение Октавиана к Тиберию претерпело изменения. Он стал
всерьез приглядываться к нему, как к своему преемнику.
     Донесение Кальпурия повергло его в смятение. Притихшие на время, все те
же - Юл Антоний, Гракх, Квинтий Криспин и другие, опять, зашевелились, опять
недовольны и неразлучны в своей злобе. И Тиберий с ними!
     Октавиану недавно исполнилось пятьдесят четыре  года.  Он  был  крепок,
по-прежнему  статен,  вынослив.  По  этой  причине  вопрос  о преемнике, был
вопросом отдаленного будущего. Но, иногда, императору, казалось,  что  он  -
безнадежно  состарился,  что душевные силы покидают его и нет уже больше той
решимости  бороться  с  противниками,  которая  позволяла  ему  до  сих  пор
опережать  их  и  выходить  победителем. Он тратил годы на то, чтоб усмирить
варварские  племена  на  Севере,  чтоб  держать  в   повиновении   Восточные
провинции,  чтоб  добиться  спокойствия  в  пределах империи, но стоило лишь
прикрыть веки и возблагодарить Богов за краткие мгновения покоя, как тут же,
снова, начинал доноситься воинственный скрежет металла и шепот  диких  лесов
перерастал  в угрожающие гортанные крики врагов. И, казалось, не будет этому
конца.
     Но еще тревожней осторожный шорох и бесшумная поступь тех,  кто  рядом.
Кто  прячет  свой  взор,  опасаясь  разоблачения...  Страх еще сдерживает их
порывы. Но прав был Меценат - страх преодолим! И, тогда...
     Случись, это раньше, он заставил бы Тиберия заплатить кровью.  Невзирая
на  проклятия  Ливии.  Но, теперь... Теперь, он колебался и не знал - на что
решиться! Тиберий не хочет ждать. Ему не терпиться занять его место,  и  он,
во имя этого, не остановится ни перед чем!
     Несколько   ночей   Октавиан   обдумывал  положение,  пока,  не  пришло
окончательное решение. На следующий  день  он  приказал  доставить  Тиберия.
Доставить  без  вооруженной  охраны,  но  так,  чтоб  тот сразу почувствовал
твердую руку Октавиана и  понял,  что  императору  известно  все.  Не  стоит
тратить  время на пустые разговоры. Кальпурий послал восьмерых легионеров из
личной охраны, без оружия. Каждый в Риме знал, что это означает.
     Тиберий держался с  достоинством  и  не  произнес  ни  одного  слова  в
оправдание.
     - В  ближайшие  дни  ты  отправишься  на Родос, - сказал император. Эта
фраза  не  требовала  пояснений.  На  острове  находилось  старинное  имение
Клавдиев,  давно  заброшенное, не ремонтируемое, готовое вот-вот разрушиться
от ветхости. Приказ императора означал ссылку.
     - Будет объявлено, что ты  решил  уединиться  и  заняться  науками.  По
случаю  твоего  отъезда,  будут  устроены  торжественные проводы и проведена
церемония со всеми почестями, которых заслуживает будущий император.
     Тиберий молчал.
     - Если ты захочешь заговорить, известишь меня! Если нет, то вернешься в
Рим только после моей смерти! Иди и собирайся в дорогу!
     С того  времени,  как  Октавиан  приказал  выстроить  для  себя  дом  и
перебрался  в  него, супружеское ложе перестало для него существовать. Ливия
осталась во дворце. Они, даже, не обсуждали эту ситуацию. Обоим она казалась
естественным  продолжением  искусственного  брака  и  наилучшим  разрешением
проблемы.  Супруги  не  виделись, порой, днями, а то и неделями. Никогда, ни
разу, Ливия не переступала порог дома, несмотря на  то,  что  он,  вплотную,
примыкал к стенам дворца.
     Она нашла в себе силы не прийти и на этот раз! Как только Тиберий ушел,
Октавиан  стал готовиться к разговору с Ливией. Он не сомневался, что она не
выдержит и придет просить за сына. Он ждал. Но она не пришла!
     Тиберий  был  отправлен  на  Родос  в  сопровождении  многочисленной  и
надежной  охраны.  Это должно было означать "заботу" императора о наследнике
власти.

     Со смертью  близких  друзей  разрушилась  традиция  вечерних  застолий.
Николай  находился теперь при императоре постоянно и нередко оставался в его
доме на ночь, где для него были отведены роскошные покои. Он сопровождал его
повсюду. Их отношения достигли той глубины,  когда  они  научились  понимать
друг  друга  глазами.  Николай не пытался вернуть Октавиана к тому памятному
разговору. За много лет он хорошо изучил привычки императора и поражался его
способности годами вынашивать какую-нибудь мысль, будучи уверенным, что  она
преждевременна,  что  она  еще должна отлежаться, что для нее еще не созрели
условия. Но император помнил все.  Николай,  присутствуя  на  многочисленных
встречах  со  жрецами, нередко ловил загадочный взгляд Октавиана, загадочный
для окружающих, но не для него. Взгляд и предназначался ему, Николаю, и этот
взгляд, как-бы, напоминал ему, что император ничего не забыл, но не время...
Еще - не время!
     И, вот, прогуливаясь,  как-то,  по  солнечным  дорожкам  садов  Помпея,
вблизи  Фламиниевой  дороги,  куда  император приказал доставить их, Николай
решился нарушить табу и вернуться к давнему разговору. С тех пор,  он  успел
много  передумать  и  мысли  переполняли  его.  Вдобавок,  он  начал всерьез
опасаться, что по неизвестным ему причинам, Октавиан так и оставит эту  тему
в  забвении.  Тему, которая волновала и тревожила Николая и которая получила
неожиданное развитие два года тому  назад,  когда  он,  преодолевая  протест
императора, все-же, покинул его на целых девять месяцев и провел их в Иудее.
Дамаск,  после смерти родителей, больше не интересовал его. Как и прежде, он
жил во дворце Ирода. Царь Иудеи, почти, не мог двигаться из-за болезни  ног.
Он  восседал  на  троне в мрачной полутемной зале, предпочитая одиночество и
раздражаясь, когда кто-либо нарушал его. Даже, если это был один из сыновей.
Даже, если любимый сын, названный в честь отца - Иродом.
     В  Назарете  он  остановился  у  дальних  родственников.  Степенная   и
рассудительная   Мария  была  дочерью  одной  из  его  двоюродных  сестер  и
приходилась ему племянницей. Ее муж -  Иосиф,  невзрачный,  тихий  и  добрый
человек  сразу  понравился  ему.  Николай  с  удовольствием  наблюдал  за их
простыми, но наполненными нежности,  отношениями,  которые  только  и  можно
увидеть  в  отдаленном  провинциальном  местечке,  и  от  которых  он  успел
отвыкнуть  за  долгие  годы  римской  жизни,   лишенной   естественности   и
искренности. Он удивлялся и сочувствовал семейной паре, прожившей без малого
десять  лет  в  супружестве,  но  так  и не получившей самого дорого подарка
судьбы - ребеночка. Казалось, любовь, царившая  в  этом  доме,  должна  была
смести все преграды...
     - Бог отвернулся от нас, - печально повторяла Мария.
     - В чем мы провинились? - вторил ей Иосиф.
     Николай  заметил, что и Мария, и Иосиф редко посещают синагогу, а дома,
почти,  не  уделяют  никакого  внимания  отправлению  религиозных   обрядов.
Выглядело  это  довольно странным, так как в памяти Николая хранились совсем
другие впечатления  детства,  состоящие  из  строгого  соблюдения  ритуалов,
непрестанных молитв и обращений к Богу.
     - Что-то,  Вы  не  очень  усердно  просите Бога о милости, - сказал он,
однажды, - Может, потому он разгневался на Вас и не дает Вам ребеночка?
     - Мы устали просить его! У нас больше не осталось на это сил! Бог любит
богатых и здоровых! - воскликнула Мария и заплакала.
     - Не плачь! Не надо! - утешал ее Иосиф, - Скоро  все  переменится!  Вот
увидишь! Все говорят об этом!
     - О чем? - не понял Николай.
     - О Мессии! Скоро на землю придет Мессия! Он принесет людям счастье! Об
этом все говорят и все ждут его!
     - Вы говорите о пророчестве Моисея?
     - Да! Пришло время сбыться пророчеству!
     Круг замкнулся. В один момент, в секунду, то, что столько лет тревожило
Николая   и  заставляло  искать  ответ,  высветилось  со  всей  изумительной
ясностью.


     Октавиан и Николай медленно прогуливались по солнечным  дорожкам  садов
Помпея.  Многочисленная  охрана  держалась  далеко  позади.  Николай еще раз
взглянул сбоку на императора и, сделав небольшое усилие, приступил.
     - Государь! Как быстро течет время! Как неумолимо поглощает  оно  наших
друзей, наши помыслы, превращая наши мечты в ненужный хлам!
     - Я  знал,  что  ты  не  выдержишь и когда-нибудь заговоришь об этом, -
спокойно сказал Октавиан.
     Николай не удивился, что, не успев ничего сказать о главном,  император
сразу  ухватил  его  настроение  и  понял  смысл его слов, именно, так, а не
по-другому. Он, даже, был уверен, что все будет, именно, так.
     - Да, государь, я бы хотел, с твоего позволения,  продолжить  ту  тему,
которую, когда-то, начал наш друг Меценат.
     - Говори! Может быть, теперь и настало для этого время!
     - Зная твою блестящую память, наверно, напрасно спрашивать - помнишь ли
ты все подробности того разговора?
     - Все помню! Каждое слово!
     - Я,  тогда,  не мог для себя решить один вопрос. Кто способен прийти к
людям с такой любовью, в  которую  поверят  все  безоговорочно  и  никто  не
усомнится  в  авторитете того, кто принесет эту любовь. Ту любовь, о которой
так хорошо говорил Меценат. Ту любовь,  которую  принял  бы  и  римлянин,  и
самарянин,  и грек! Которая бы, достигла сердца гермундуров, язигов, свебов,
хаттов! Любовь, которая бы, объединила всю империю, сделав людей  смиренными
и послушными!
     - Ты так вдохновенно говоришь, словно, и сам веришь в эту любовь?
     - Разве  любовь  может  обмануть  мудрость,  для  которой свят только -
цинизм? И разве можно без цинизма устроить мир любви? Кто любит, тот слеп  и
безвреден.
     - А дружба? Она способна обмануть мудрость?
     - В друге любят то, что есть общее, а, значит, часть самого себя!
     Некоторое время они шли молча. Николай чувствовал, что мысли императора
в эту  минуту  встрепенулись,  замахали  крыльями,  как поднимающаяся ввысь,
неровная птичья стая, на взлете, выстраивающая правильную форму косяка и  не
хотел перебивать их.
     - Страх  и  любовь!  Много  лет  я думаю о том - что сильней? Цезаря не
любили, но толпы преклоняли перед ним колени и восхищенно глядели  на  него,
как на бога! Страх казался им любовью!
     - Да,   государь!   Любовь,   всего   лишь,   пригрезилась   толпе!   И
доказательством тому, послужил ужасный конец Великого  Цезаря.  Каждая  сила
порождает   другую   силу,   обрекая   их  на  противоборство  и  неминуемое
столкновение. Сила возникает  из  страха  и  страхом  управляется.  Страх  -
источник   войн,  кровопролитий,  бунта,  ненависти.  И,  наконец,  страх  -
преодолим! Он не в состоянии сделать мир лучше! Страх, на  котором  держится
Империя  -  самая  большая  угроза  существованию  самой  Империи! Любовь же
порождает добро и смирение, превращая толпу в безобидное стадо  овец!  Ничто
не  может  угрожать  Империи,  в  которой  роль закона исполняет любовь! Кто
способен прийти к людям с такой любовью? Долго я думал над этим, перебирая в
памяти имена и судьбы философов, неизменно, приходя к  разочарованию  и  все
больше  проникаясь  осознанием бесплодности и тщетности затеи. Неожиданное и
долгожданное озарение явилось мне два года тому назад в Назарете! И я понял,
кто нужен нам, кто способен прийти к людям с идеей любви  и  кого  толпа  не
отвергнет!
     Октавиан  замедлил  шаг  и  остановился,  недоверчиво и заинтересованно
вглядываясь в сморщенное лицо Николая.
     - Это может сделать только  -  Бог!  Бог,  сошедший  с  небес!  Мессия,
которого уже ожидают тысячи иудеев, выучив наизусть пророческие слова Моисея
и  повторяя  их, как заклинание. Это будет посланец Бога, сын его, принявший
человеческий образ, живущий среди  людей  и  творящий  Слово  Божье!  Слово,
которое мы вложим в его уста!
     - Ты хочешь сказать, что этим посланцем будет...?
     - Да! Да! Да! - возбужденно воскликнул Николай.
     Император,  жестко,  испытующе,  впился  глазами в глаза иудея, словно,
желая убедиться в его здравомыслии.
     - Мы придумаем Бога!  И  установим  новую  власть  в  Империи!  Власть,
которая  заменит  страх  на  любовь  и станет несокрушимой! Станет не нужной
военная сила, утратит свою роль закон! Толпа смиренно преклонит колени перед
Империей и императором! Потому что того - будет желать  Бог!  Идея  любви  и
смирения  охватит  все  земли,  создаст  новую веру, новое учение, объединит
народы. До сих  пор,  только,  различие  в  вере  препятствовало  устранению
противоречий между людьми. Единый Бог сотрет противоречия и установит Вечный
мир на земле!
     - Власть императора померкнет перед властью такого Бога!
     - Государь!  Бог будет испонять волю императора, а императору останется
лишь делать вид, что он исполняет волю Бога!
     - Мессию ожидают иудеи. Это будет иудейский Бог!  Что  он  для  гордого
римлянина или дикого варвара, поклоняющегося идолам?
     - Да!  Бог  должен  прийти  из  Иудеи!  Начинать  надо  оттуда, где уже
проросло семя! Но он придет не только для иудеев - для всех! Идея любви,  на
которой  будет  построено  новое  учение,  сделает  это  учение всесильным и
непобедимым! Ничто и никто не устоит перед силой этого  учения,  потому  что
оно  способно  воспроизводить  само  себя!  Достаточно лишь зажечь костер, а
дальше не нужно беспокоиться о том, что он затухнет.  В  этом  его  чудесная
сила!  Нет  ничего  правдивее  обмана! Трудно обмануть одного, но нет ничего
проще, если надо обмануть миллионы. Человек счастлив ни тогда, когда владеет
правдой; а тогда,  когда  живет  в  мире  иллюзий!  Он  сам  стремится  быть
обманутым,  нести  обман  и  размножать его! Это и есть суть воспроизводства
идеи  из  самой   себя.   Идея   любви   обладает   всеми   свойствами   для
воспроизводства,  а  потому,  постепенно, вытеснет все остальные и завладеет
умами всех.
     - Кроме стоиков! - усмехнулся Октавиан.
     - И циников! - добавил Николай.
     - Продолжай! Я с интересом слушаю тебя!
     - Масштаб задуманного настолько грандиозен,  что  потребует  не  одного
десятилетия  на его осуществление. В наших силах только разжечь костер. Но и
для этого потребуется немало усилий. В Назарете живет моя племянница.  После
долгих лет бездетности, она, наконец, родила сына. Живут они с мужем скудно,
испытывая  постоянную  нужду  и,  конечно,  будут  не  в состоянии дать сыну
надлежащее воспитание и образование. Я заберу Иешу в Рим и  сделаю  из  него
Бога!
     - И  ты, думаешь, что, однажды, твой Иешу выйдет на улицу, станет учить
людей любви и они поверят ему? - засмеялся Октавиан.
     - Если бы он так поступил, то не прожил бы и дня! Народ закидал бы  его
камнями!  Нет! Прежде, чем он объявится перед народом, придется потратить не
один год на провозвещение об этом событии. Пророчества Моисея помогут нам  в
этом.  Но еще ценнее будет помощь тех, кого мы наймем в актеры на исполнение
ролей  в  этом  небывалом  спектакле!  Понадобятся  "очевидцы"   пришествия,
"свидетели" чудес, а чудес должно быть в достатке! Чудо - это доказательство
божественной  силы!  Иначе,  никто  ему не поверит! А когда в разных уголках
Иудеи появятся слухи об исцелении  больных,  о  возвращении  слепым  зрения,
глухим  -  слуха,  и  перед  толпой предстанут десятки, сотни людей, готовых
свидетельствовать и клясться, что все это происходило "на их глазах",  тогда
никто  не  усомнится в его божественном происхождении и толпа пойдет за ним.
Появятся ученики, последователи, глашатаи!  Они  будут  переходить  с  одних
земель на другие и разносить учение. Это и будет тем костром, который уже не
удастся погасить! Мы станем творцами этого костра!
     - Не сгореть бы и нам в его пламени! - задумчиво произнес Октавиан.
     Собеседники взошли на заросший акантом и диким виноградом холм. Человек
двадцать  рабов  из  сопровождения нерешительно затоптались внизу, повинуясь
недвусмысленному знаку  Октавиана.  По  другую  сторону  холма  вытягивались
кипарисы  и  оливковые деревья. Дальше хорошо просматривалась чистая долина,
перерезанная  тонким  следом,  оставшимся  от  строительных  работ.  То  был
знаменитый  водопровод,  сооруженный  стараниями  Агриппы. За ним начинались
великолепные сады Лукулла.
     - Как хорошо, что нас  не  слышит  сейчас  добрый  Агриппа,-  задумчиво
произнес император, окидывая взглядом чудесное творение старого друга.
     - Агриппа не понял бы нас теперь, - поспешил согласиться Николай.
     Солнце  распалялось  все  больше  и  больше,  словно,  обиженное полным
невниманием со стороны двух, увлеченных беседой, человек.
     - И, все-таки, одним слухам веры не  будет,-  продолжил,  после  паузы,
император.-  Потребуется  создать  целое  учение,  которое  по глубине своих
мыслей  превосходило  бы,  все  другие,  известные  нам  до  сего  дня.   Не
сомневаюсь,  что ты об этом подумал и готов предложить свой план. Не так ли,
дорогой Николай?
     - Тебе известно, государь, что я по своим убеждениям циник. Но и учение
уважаемого Зенона не прошло для меня бесследно. Смерть  для  меня  такой  же
факт,  как  рождение, как сияние солнца и блеск луны. Меня не страшит мысль,
что после смерти я превращусь в  ничто  и  это  делает  меня  по  настоящему
свободным   человеком.   В   отличие   от  всех  этих  людей,  -  последовал
презрительный кивок в сторону подножия холма. - Все они  живут  под  страхом
смерти. Тот, кто даст им надежду на бессмертие, тот станет хозяином их душ.
     - Так,  все-таки,  страх!  Все  равно  - страх! - воскликнул император,
почти, торжествующе.
     - Государь! Ты прав! Страх не изжить на земле! Но  те,  кто  поверят  в
любовь,  будут  думать,  что  возвысились  над  страхом. Нам не нужно писать
научные труды. Способность идеи самовоспроизводиться сделает это за нас. Нам
предстоит только сформулировать основные мысли - о любви людей друг к другу,
о любви к Богу, о смирении и послушании, о безропотном  страдании  на  земле
ради  вечного  счастья в бессмертии. Мы не станем отвергать заповеди Моисея,
но наполним их любовью!
     -  Циники  близки  стоикам!  И  те,  и  другие  презирают смерть! Но на
театральных подмостках жизни стоики исполняют свою роль изящней! Не  забывай
об этом, друг мой!




     Весь  привычный  жизненный  уклад  Николая  перевернулся. Из философа и
созерцателя, привыкшего к размеренной жизни, он превратился  в  беспокойного
путешественника,  одержимого и не знающего усталости. Он не обращал внимания
на свой возраст, не замечал седины, пренебрегал теплом и домашним уютом.  Он
настолько  привык к морским плаваниям, что легко переносил шторм и повальный
ветер, как бывалый  матрос.  Он  досконально  изучил  острова  и  архипелаги
Великого моря на протяжении всего своего маршрута - от Рима до Кармил, порта
на  границе Самарии и Галилеи. Оттуда, до Назарета, он мог добраться за один
день. В Галилее наместником был младший Ирод. Братья  -  Филипп  и  Лисаний,
стали наместниками в соседних провинциях.
     Неукротимый   разум   Николая   требовал  торжества,  достижения  цели,
воплощения задуманного. Казалось бы, его цинизм и презрение к смерти  должны
были  лишить  жизнь  самого главного - смысла, и превратить его в ироничного
наблюдателя. Но этого  не  происходило.  Амбиции  и  тщеславие  -  были  его
смыслом.  Николай испытывал восторг от осознания того, что он, именно, он, в
тайне от всех приводит  в  исполнение  самый  грандиозный  план  со  времени
бегства иудеев из Египта. Но его честолюбие было лишено тех свойств, которые
толкают  к  славе  и  известности.  Он  не  стремился  сравняться с Моисеем.
Истинное наслаждение доставляла ему сама мысль, что он "выше" Моисея, "выше"
Бога, что он незримо  властвует  над  людьми.  Счастье  -  рационально!  Оно
изменчиво  и непостоянно, как море... Достиг сегодня успеха - и ты счастлив!
А завтра испытал неудачу и счастливое настроение покинуло тебя. Лицемеры те,
кто  твердят  о  неземном  счастье,  а  впадают  в  уныние  от  самой  малой
неприятности и переполняются гордостью от самого малого успеха!
     Николай  заводил знакомства в Галилее, Самарии, Иудее, приглядываясь, в
особенности, к семьям, в которых воспитывались мальчики. В таких  семьях  он
задерживался  на  несколько  дней,  проводя  большую часть времени с детьми.
Разговаривал  с  ними,  играл,  ходил  ловить  рыбу,  выясняя  незаметно  их
склонности,  способности,  знания, проверяя память и сметливость. Неизменно,
на два-три месяца останавливался в  Назарете  у  племянницы,  наблюдая,  как
подрастает  малыш  и,  обнаруживая, к удовольствию, в нем любознательность и
неуемную энергию.
     Как-то, Иосиф рассказал о своем друге  Захарии,  жившем  неподалеку,  в
горном селении.
     - Он  знает  Писание  лучше  всех нас. От него и народ наш, несчастный,
надежду имеет. Через него пришло к нам ожидание Мессии.
     Не прошло и двух дней, как Николай уже сидел в ненадежном доме Захарии,
говорил с женой его - Елизаветой, а на  коленях  у  него  сидел  шестилетний
кудрявый  мальчуган,  их сын Иоанн. Однако, долго усидеть на коленях мальчик
был не в состоянии. Его темперамент требовал  движения,  прыжков,  кувырков,
смеха  и  визга.  Он  непрестанно задавал вопросы, иногда, забывая выслушать
ответ, что ничуть не огорчало Николая, а указывало ему на небывалую быстроту
мысли юного отпрыска.
     Возврашался Николай из  своих  путешествий  не  один.  Каждый  раз  его
сопровождало  несколько  подростков  от десяти до двенадцати лет. Из тех, на
ком он останавливал свой выбор.
     В Риме они помещались в  специальную  школу,  о  существовании  которой
знали  немногие.  Любопытный  мог  узнать  о  школе лишь то, что там обучают
иудейских детей искусству, философии, иностранным языкам, римскому  праву  и
этике,  чтоб  впоследствии  из них вышли преданные и знающие люди, способные
занимать ответственные должности в Иудее, Самарии и Галилее  с  пользой  для
Рима.
     Октавиан  выглядел угрюмым. Его терзали сомнения и преследовали страхи.
Он не мог смириться с вероломством дочери.
     Тиберий находился на Родосе и, по сообщениям агентов, вел себя  смирно,
углубившись  в  чтение философских трудов. Хитрит? Выжидает? Но, пока, он не
опасен. Юлия, заполучив полную свободу, надолго пропадала из виду. Так  что,
даже,  всезнающий  Кальпурий не всегда мог представить информацию о ней. Что
ж, дочь императора владела секретами тайной канцелярии и, при желании, умела
скрывать следы. Октавиан был взбешен, когда отдал  приказ  доставить  ее,  а
люди Кальпурия три дня, безрезультатно, рыскали по всей империи.
     Это  случилось,  вскоре,  после  смерти  Ирода и очередного возвращения
Николая из Галилеи. Он сказал, тогда, что было бы неплохо  переманить  Ирода
Второго на свою сторону. По его наблюдениям, дело это, вполне, осуществимое,
так  как  сын,  кажется,  пошел  в  отца  и не отличается богобоязненностью.
Николай напомнил, что Юлия хорошо его знает с тех пор,  как  двенадцать  лет
тому назад посетила Иерусалим вместе с Агриппой.
     - Ирод  честолюбив  и  хитер.  Его воспоминания о Юлии были переполнены
восхищением, облепленным со всех сторон намеками, как  взбухший  от  нектара
цветок  -  пчелами.  Он  не  решился  высказать  вслух то, что будоражит его
воображение...
     - Неужели он вздумал, что...
     - Да, государь!  Он  лелеет  надежду  породниться  с  тобой!  Особенно,
теперь,  когда  ты  изгнал  Тиберия.  Кажется,  его планы простираются очень
далеко...
     - Глупец! - бросил император, не скрывая отвращения, - Если Тиберий  не
смирится,  он умрет раньше меня, а я могу усыновить одного из его пасынков -
Луция или Гая, в которых течет кровь Клавдиев.
     - Юлия могла бы помочь нам, используя свое  влияние  на  Ирода  и  это,
значительно, облегчило бы мое положение в Галилее.
     - Стоит ли посвящать ее в наше дело?
     - Юлия умна, ненавидит Тиберия и обожает отца! Разве это не залог того,
что ей можно доверять?
     Октавиан  приказал  разыскать  Юлию  и был взбешен, что этого не смогли
сделать в тот же день. Однако, он был еще более взбешен  после  разговора  с
дочерью.  Она  не  поняла  и  не  приняла ничего из того, что он, взяв с нее
предварительно клятву молчать, сообщил ей.
     - Этот иудей обманывает тебя! Он делает все, чтоб возвысить свой  народ
и унизить Рим! - сказала она, теряя самообладание.
     Октавиан  выгнал  ее и приказал не отлучаться из Рима. Он был в ярости!
"Николай стремится унизить Рим!" - эта мысль засела в его голове и, впервые,
заронила семена недоверия к иудею. Октавиан вызвал Понтия  Пилата,  которому
было  поручено  создать  засекреченную  школу для иудейских детей. Император
верил молодому Пилату, отец которого всегда оставался на  стороне  Цезаря  и
воспитал  сына  в  почтении к его памяти. Так же, он пригласил Гая Кальвисия
Сабина, поддерживающего его во всех делах на протяжении тридцати лет и Луция
Пассиена Руфа, которому император покровительствовал  и  на  которого  "имел
виды" в будущем. Сорокалетний Руф внушал уважение степенным и глубоким умом,
способностью  анализировать,  не  упуская  многочисленных  деталей. Когда он
заканчивал доклад, обычно, устанавливалась тишина.  Время,  необходимое  для
осмысления  всего  того, что было, только что, произнесено. Детали придавали
общей картине  ту  цельность,  которая,  иногда,  меняла  полностью  прежние
представления.
     Эти   трое   были  посвящены  в  тайну  и  были  прямыми  исполнителями
грандиозного плана. Октавиан, преодолевая раздражение, рассказал о встрече с
Юлией и зароненных ею подозрениях.
     - Государь! Как ты мне и повелел,  я  внимательно  изучаю  все  записи,
которые  Николай  готовит и отдает мне. Он выражается витиевато, это правда,
но ничто, клянусь Юпитером, не указывает на измену, - сказал Сабин, -  Кроме
того,  я  согласен  с  Николаем,  что  этот  труд  должен  быть  выполнен  в
определенном  стиле,  сообразуясь  с  духом  посланий  древних  пророков   и
устанавливая  духовную  связь  с  ними.  Нет, я нигде не вижу его стремления
возвеличить иудейский народ в ущерб Риму. Он говорит о грехе, относящемся  в
равной  степени, как к иудею, так и к римлянину, так и к любому язычнику. То
же,  он  говорит  и  об  искуплении  греха.   Он   искусно   лишает   иудеев
самоуверенности  в  своей  богоизбранности,  обращаясь  к  древней  традиции
обрезания.
     Сабин извлек несколько пергаментных свитков и, развернув один  из  них,
начал  зачитывать:  "Итак, если необрезанный соблюдает постановления закона,
то его необрезание не  вменится  ли  ему  в  обрезание?  И  необрезанный  по
природе,  исполняющий  закон,  не  осудит  ли  тебя,  преступника закона при
Писании и обрезании? Ибо не тот Иудей, кто таков  по  наружности,  и  не  то
обрезание,  которое  наружно, на плоти. Но тот Иудей, кто внутренне таков, и
то обрезание, которое в сердце, по духу, а не по букве: ему и похвала не  от
людей, но от Бога".
     - "Итак, какое преимущество быть Иудеем, или какая польза от обрезания?
Великое  преимущество  во  всех  отношениях, а наипаче в том, что им вверено
слово  Божие",  -   процитировал   наизусть   Понтий   Пилат,   демонстрируя
великолепную память.
     - Так,  все-таки,  он  говорит  о  преимуществе  иудеев?  -  недовольно
отозвался Октавиан.
     - Я то же обратил на эту фразу внимание, - сказал Сабин, -  Но  Николай
сумел  переубедить меня и доказать, что она не может принести вреда. Вот что
он пишет дальше: "Итак, что же? Имеем ли мы преимущество? Нисколько. Ибо  мы
уже доказали, что как Иудеи, так и Еллины, все под грехом. Правда Божия чрез
веру  в  Иисуса  Христа во всех и на всех верующих: ибо нет различия. Где же
то, чем бы хвалиться?  Уничтожено.  Каким  законом?  Законом  дел?  Нет,  но
законом веры. Неужели Бог есть Бог Иудеев только, а не и язычников? Конечно,
и  язычников.  Потому  что  один Бог, который оправдает обрезанных по вере и
необрезанных чрез веру".
     Октавиан встал и в задумчивости начал ходить, обдумывая услышанное.
     - Не слишком ли велика власть этого  Бога?  Не  покушается  ли  она  на
власть императора? - высказал он, наконец, то, что его мучало более всего.
     Сабин опять взялся за свитки и, найдя нужный, продолжил чтение: "Всякая
душа да   будет   покорна  высшим  властям;  ибо  нет  власти  не  от  Бога;
существующие же власти  от  Бога  установлены.  Посему  противящийся  власти
противится  Божию  установлению.  Ибо  начальник  есть  Божий слуга, тебе на
добро. И потому надобно повиноваться не только из страха наказания, но и  по
совести".
     "Бог будет испонять волю императора, а императору останется лишь делать
вид, что  он  исполняет  волю  Бога!"  -  вспомнил  Октавиан слова Николая и
настроение его улучшилось.
     - Государь! - заговорил Руф, - Николай, несомненно, желает добра своему
народу, хоть за  многие  годы  и  превратился  в  настоящего  римлянина.  Но
заглушить   голос  крови  ничто  не  способно!  Волчья  стая  всегда  примет
отбившегося  волчонка...  Достоинства  Николая,  его  восхитительный  ум   -
общеизвестны! Его стремление обезопасить свой народ совпадает со стремлением
создать  Великую  Империю!  Делая добро своему народу, он делает добро Риму.
Благодаря, именно, своему уму, Николай прекрасно понимает, что без поддержки
Рима его народ обречен и ему не справиться  с  многочисленными  врагами.  Он
прав,  когда  говорит,  что единственным препятствием для объединения служат
религиозные различия и делает все, чтоб устранить их. Во имя Рима и  во  имя
Иудеи! Я верю ему!



     Квинт  Фабий  Максим  и  Гней Кальпурний Пизон покаялись. Они явились к
императору вдвоем,  после  того,  как  Октавиан  получил  от  них  секретное
послание  с  просьбой принять их и, тут же, дал согласие. Он предчувствовал,
что встреча окажется важной и прояснит положение дел в Риме.  От  Кальпурия,
по-прежнему,   поступали  сведения  о  заговорщиках,  которые,  несмотря  на
отсутствие Тиберия, продолжали устраивать свои сходки, и Октавиан уже  давно
подумывал  о  том, что необходимо предпринять какие-то меры. Но, видно, годы
отнимали решительность. Он никак не мог справиться со своими колебаниями.
     Однако, то, что он узнал от недавних врагов, повергло его в оцепенение.
Юлия стала любовницей Семпрония Гракха и выдала ему  тайну,  которую  он  ей
доверил, взяв клятву молчать. Заговорщикам все известно и это дает им власть
над ним, императором. Юл Антоний уже готовит речь для выступления в Сенате!
     - Что  же,  вынудило  Вас  прийти  ко  мне?  - задал вопрос император с
искренним недоумением.
     - Рим ждут трудные времена, если не будет идеи, которая сможет сплотить
Империю! Мы оценили твой план и готовы идти вместе с тобой!
     Всю ночь люди  Кальпурия  не  спали,  а  утром  Октавиан,  как  обычно,
выслушивал доклад.
     - Семпроний  Гракх  и  Юл  Антоний - мертвы! Оба оказали сопротивление.
Остальные закованы в цепи и молят о пощаде!
     - Где Юлия?
     - Здесь, государь! Приказать ввести?
     - Нет! Отправь ее в Путеолы, обеспечь надежную охрану и, пусть, она там
дожидается решения своей участи!
     Вот и пригодился закон о браке и  прелюбодеянии.  Октавиан  выступил  в
Сенате,  как  защитник  закона,  для  которого нет ничего священнее, чем его
неукоснительное соблюдение. Перед законом все равны! На  глазах  всего  Рима
император  приносил  в  жертву  собственную  дочь!  У  него  не хватило духу
требовать ее смерти... Он потребовал изгнания... Навечно!
     Юлию  отправили  на  остров  Пандатерия.  Октавиан  не  ощущал  в  себе
достаточно  сил  для того, чтоб выдержать сцену прощания и ничем не проявить
слабость. Он отклонил просьбу Юлии о свидании.
     Тайна осталась не раскрытой.


     Тиберий сдался! Восемь лет он на что-то надеялся и не подавал ни звука.
Теперь же, когда в Риме не оставалось никого  из  его  единомышленников,  он
утратил  всякие  надежды  на  перемену  в  своей  судьбе. Приходилось, либо,
смириться и просить о помиловании; либо, поставить крест на своем будущем.
     Тиберию исполнилось сорок шесть  лет.  Рослый  светловолосый  красавец,
сильный  и  ловкий,  он,  вдруг,  начал  ощущать приступы опасного отчаянья.
Смерть бродила по острову и пряталась за  каждым  кустом.  Тиберий,  иногда,
резко оглядывался, словно, желая застать ее врасплох, пугая охранников.
     От  матери  шли  письма.  В них гордость и строптивость перемежались со
страхом и тоской. Постепенно, они  наполнились  одной  материнской  грустью.
"Надо  смириться!  Октавиан  полон  сил  и его правление продлиться долго, -
писала она, - А ты, бесследно, пропадешь на этом ужасном острове!"
     Тиберий сдался! Он написал покаянное письмо императору! Письмо, которое
очень скоро вернуло его в Рим!
     Октавиан ждал этого часа! Не потому, что хотелось сломить волю  Тиберия
и  насладиться  победой,  что,  впрочем,  то  же было приятно. Но не потому,
император желал его покаяния и надеялся на него. Вовсе не потому!
     Тиберий  был  единственным  достойным  преемником  трона.   Примеряясь,
мысленно, к остальным, он неизменно возвращался к нему. Семнадцатилетний сын
Тиберия  от  Випсании,  его  первой  жены  -  Друз Цезарь Младший производил
впечатление воспитанного юноши, но  в  нем  не  было  и  намека  на  силу  и
твердость.  То  же  впечатление  исходило от пасынков Тиберия - Гая и Луция.
Зачем им власть? Они все равно не сумеют справиться с ней! Что же  думать  о
том, чтоб они смогли осуществить задуманное им и Николаем? Тут нужен гордый,
сильный, упрямый и умный! И мысль возвращалась к Тиберию.
     Возвращение  Тиберия  в Рим превратилось в праздник и народное гулянье.
Ливия приблизилась к Октавиану и благодарно дотронулась до его локтя,  когда
они  стояли  на  трибуне  Форума  в  ожидании торжественного въезда Тиберия.
Октавиан не шелохнулся. Всякое чувство к этой женщине давно умерло в нем. Он
стоял и размышлял о том, как отнесется Тиберий  к  тому,  что  он  собирался
открыть  ему сегодня же, немедленно. Он не забыл реакцию Юлии. Что, если так
же, поступит  Тиберий?  Покаянное  письмо  Тиберия  не  ввело  императора  в
заблуждение,  и  он  осознавал,  что  не  страх  смерти вынудил его пойти на
примерение, но ужас бездействия! Октавиан не сомневался, что, если коснется,
то Тиберий с улыбкой пойдет на  смерть!  Такой  человек,  как  он,  способен
заставить   себя   поступать  по  логике  событий;  но  никогда  не  предаст
собственных убеждений!
     Октавиан боялся получить отказ. Однако, принял твердое решение, что,  в
этом  случае,  Тиберий немедленно умрет. На этот раз, ему удалось избавиться
от малейших колебаний. Поступить, по-другому, он не  мог!  Либо,  Тиберий  с
ним; либо, он должен умереть!
     Тиберий  попросил  время  на  размышление.  До  утра.  И  Октавиану это
понравилось. Значит, решение будет до конца осмысленным. И, если, даже,  его
придется  убить,  то  уж  не  останется  никаких сомнений в том, что это был
единственный выход.
     - Государь! Сама идея Великой Империи, замешанной, как тесто, на единой
религии, меня вдохновляет! Я принимаю ее с открытым сердцем, не из страха  и
опасений  за  собственную судьбу, но, как разумное продолжение Рима! Однако,
мысли мои, постоянно, возвращаются к одному - не уничтожит ли  власть  Бога,
наделенного таким могуществом, власть самого императора?
     Октавиан  облегченно  вздохнул. Тиберий с ним! Что до его сомнений, то,
разве,  его  самого  не  терзают,  подобные  же,  мысли?  И  разве  они   не
свидетельствуют,  более  всего, об искренних намерениях Тиберия? Если бы, он
согласился сразу и безоговорочно, если бы, у него не было  никаких  опасений
за   судьбу   Империи,   то   это,  как  раз,  и  вызвало  бы,  справедливую
настороженность и недоверие.
     - Сын мой! - Октавиан заранее решил произнести  эти  слова,  в  случае,
если  не  возникнет  осложнений.  Тиберий должен был оценить значение такого
обращения и понять, что император сделал выбор, - Сын мой! Ты  наполнил  мою
душу радостью и разорвал паутину тревог за наше будущее! Я счастлив!
     Он подошел к Тиберию и обнял его.
     - Твои  опасения  обоснованы  и  совпадают с теми, что недавно мучили и
меня. Садись и выслушай внимательно то, что я тебе сейчас  расскажу,  а  так
же,  сам  почитай то, что рождается теперь благодаря усердию Николая, трудам
Гая Кальвисия Сабина и Луция  Пассиена  Руфа,  а  так  же,  молодого  Понтия
Пилата!  К  этому,  можешь причислить нескольких человек, неустанно корпящих
над новым учением в Иудее, которых склонил к делу  Николай  и  без  которых,
было   бы,   трудно   насытить   содержание  традиционными  и  национальными
подробностями, способными развить законы Моисея и заставить их служить  делу
Великой Империи.
     Октавиан  выложил на стол гору свитков, и они углубились в их изучение.
Некоторые места Тиберий перечитывал по многу раз, словно, заучивая наизусть.
Долго вглядывался в текст, который чуть раньше сумел успокоить  Октавиана  и
дал ему возможность отбросить неприятные подозрения.
     - А, взгляни, на это, - император протянул ему еще один свиток.
     - Итак,  будьте  покорны всякому человеческому начальству, для Господа:
царю ли, как верховной власти, правителям ли, как  от  него  посылаемых  для
наказания  преступников и для поощрения делающих добро. Ибо такова есть воля
Божия. Всех почитайте, братство любите, Бога бойтесь, царя чтите. Слуги,  со
всяким  страхом  повинуйтесь  господам,  не  только  добрым  и кротким, но и
суровым. Ибо то угодно Богу, если кто, помышляя о  Боге,  переносит  скорби,
страдая несправедливо.
     Тиберий отложил свиток в сторону и довольно рассмеялся.
     - Такого  Бога моя душа приемлет! Государь! У меня нет больше сомнений!
Я готов идти с тобой до конца!
     Через две недели Октавиан, с соблюдением всех формальностей, по закону,
усыновил Тиберия. Вопрос о будущем императоре перестал будоражить Рим!


     Иешу и  Иоанн,  сын  Захарии,  прибыли  в  Рим  в  один  день.  Первому
исполнилось  одиннадцать,  второму  -  двенадцать.  Николай,  все  такой же,
худощавый, как и раньше, вел их  по  тесным  римским  улочкам,  заняв  место
посередине.  Мальчики были одного роста с ним, так что, три головы оказались
на одном уровне: белая и не любопытная - в центре и две черные,  кудрявые  и
непрестанно   подпрыгивающие,  на  все  реагирующие  и  ничего  не  желающие
пропустить - по бокам.
     Николай немного волновался. В школе обучалось к тому времени уже  свыше
двадцати ребят, и Николай знал, что Тиберий благоволил к одному из учеников,
отдавая ему предпочтение перед всеми остальными. Известно было Николаю и то,
что  Тиберий,  уже  не  раз  высказывал  мысль  о том, что, именно, на этого
ученика и следует возлагать основные надежды, что, именно, он и сумеет лучше
других справиться с той ответственной миссией, которая ожидает избранника.
     Пятнадцатилетний Павел, действительно, выделялся в классе, несмотря  на
то, что это было не простым делом. Ведь Николай, самолично, отбирал ребят из
сотен  -  одного,  и каждый из них обладал незаурядными способностями. Петр,
например, в четырнадцать лет, своим  красноречием,  смог  бы,  повергнуть  в
изумление  Цицерона, доживи старик до этих дней. Иуда мог на память прочесть
всего Горация и бегло говорил на восьми  языках.  Впрочем,  на  четырех-пяти
языках  свободно  изъяснялись все. И, все-же, Тиберий устремлял свой взор на
Павла, находя в нем природные черты лидера. Николай  же,  считал,  что  это,
стихийно  возникшее  верховодство,  временное  и  происходит из-за разницы в
возрасте,  пока,  ощутимой,  но  с  годами,  непременно,  утрачивающей  свое
значение.  А, потому, он призывал не торопиться и не спешить с окончательным
выбором, надеясь в душе, что главная  роль  в  предстоящем  спектакле  будет
отдана  Иешу.  Его  поддержал Понтий Пилат, так же, придерживающийся мнения,
что еще можно повременить с выбором. Зато, Сабин и Руф склонялись  к  мысли,
что,  чем раньше будет сделан выбор, тем лучше для дела. Это исключит всякое
соперничество  и  будет  оказывать  на  соучеников   моральное   воздествие,
вырабатывая  безусловное  уважение  к  авторитету их будущего Учителя. Таким
образом, Сабин и Руф, не настаивая  на  конкретной  фигуре,  становились  на
сторону Тиберия.
     Октавиан,    как   всегда,   медлил.   На   эту   его   медлительность,
осмотрительность и  рассчитывал  Николай.  Теперь,  когда  Иешу  здесь,  ему
требовалось   только  время,  чтоб  изваять  из  него  Великое  произведение
искусства, которое поразит всех... Даже, Тиберия...

     Все, о чем думал Николай, к чему стремился, что  сделал  смыслом  своей
жизни - все это было близко к осуществлению!
     Все  свое  время  он  проводил  в  школе.  Но  все  свободное - с Иешу.
Методично и упорно перетаскивал свои знания, словно, камни для строительства
пирамиды, и укладывал их с отцовской  заботливостью  и  любовью,  выстраивая
неповторимое  творение.  Он  добился  для Иешу исключительного права жить за
стенами  школы,   ликвидировав,   таким   образом,   все   препятствия   для
беспрерывного  общения,  так  как,  разумеется,  Иешу  поселился в его доме.
Положение это, вдобавок, имело еще то преимущество, что Николай мог  теперь,
не  вызывая  толков  и  сплетен,  расширить  познания  своего  ученика в тех
областях, к которым римляне относились с предубеждением. Он разыскал старого
индийца, который жил в его доме под видом простого слуги. На самом же  деле,
Ришали  обладал  сверхестественными  способностями  и  в совершенстве владел
тайнами загадочного Востока. Он спокойно ходил босиком по стеклу;  зарывался
в  землю  и  находился  там  без воздуха столько времени, в течении которого
любой другой испустил бы дух; прокалывал ткани своего тела иглой. Он усыплял
взглядом и умел передавать энергию, которая пробуждала неуемные силы и легко
справлялась со множеством болезней.
     Ришали стал наставником Иешу и через пять лет сбылось то, о чем  мечтал
Николай.  Превосходство  его  ученика было столь ошеломляющим, что никто, ни
один из посвященных, не смел оспаривать этого факта. Никто, даже, Тиберий...

     Исполнилось все, о чем Николай мечтал... Если бы, он был  бессмертен...
Если бы, он мог неотлучно находиться рядом с Иешу... Если бы, он мог в любую
минуту дать совет... Предостеречь... Уберечь... Если бы...
     Может быть, тогда, все было по-другому!
     Октавиан  пережил  Николая на полгода и, наконец-то, Тиберий вкусил всю
полноту императорской власти.
     Он не распустил школу и не отказался от намеченного плана. Он не солгал
тогда, когда сказал Октавиану, что готов  идти  с  ним  до  конца.  Тиберий,
действительно,  поверил  в  успех. С годами его уверенность только крепла. И
этому немало способствовали частые посещения школы. Он знал каждого  ученика
и  поражался  их  познаниям  и  неисчерпаемым  возможностям.  Хитрый  иудей,
оказался, прав! Иешу, воистину, творил чудеса!  Прикосновением  руки  снимал
боли,  словом приводил в состояние трепета и необъяснимого экстаза. Ни Петр,
ни Иаков, ни Андрей, ни Филипп, ни Варфоломей,  никто  из  учеников  не  мог
соперничать  с  ним!  Иудей,  оказался, прав и в том, что верховодство Павла
временно и, с возрастом, исчезнет. Так оно и случилось! Лидерство Иешу  было
бесспорным.  Любопытно, что Павлу не удалось, даже, остаться вторым. Молодой
Иоанн занял это место, что, так же, ни у кого не вызвало  сомнений,  а  лишь
догадку,  что  его  необычные  способности  проявились,  вдруг,  неспроста и
отгадка, видимо, кроется в тесном общении с Иешу.
     Но пройдет еще пятнадцать лет, прежде, чем план вызреет  до  мельчайших
подробностей,  а  исполнители  преисполнятся  уверенностью, силой и опытом и
будут испытывать готовность начать Великое Дело во имя Великой Цели!
     Первым стал Иоанн!  Ему  предстояло  стать  провозвестником,  "голосом,
взывающим в пустыне" и прокладывающим дорогу сыну Божию - Иисусу Христу.


     Тиберий  задумчиво  перебирал  донесения, иногда, перечитывая некоторые
полностью, и задерживаясь ненадолго, на других. Дело двигалось, не стояло на
месте, но уже было видно, что все  будет  происходить  не  так  гладко,  как
предполагалось  и, как уверяли, рассеянные по всей Галилее, Самарии и Иудеи,
агенты. Строго засекреченная  агентурная  сеть  создавалась  специально  для
выполнения  этого  задания еще при Октавиане. Деньгами, шантажом, угрозами к
делу  были  привлечены  сотни  людей.  Были  отработаны  сценарии   "чудес",
подготовлены  "очевидцы"  и  "свидетели".  Обученные  "калеки",  "слепые"  и
"прокаженные" заранее занимали оживленные места на площадях и подле синагог,
привлекая  внимание  своим  безобразным  видом.  Особенно,  эффектным   было
положение  в  Галилее.  В Кане и Капернауме удалось привлечь на свою сторону
целые семьи. Именно, там и намечено было провести первые операции.
     Объявление Иоанна на берегу Иордана прошло  успешно.  Его  сопровождала
"толпа", давно приготовившаяся выполнить свою миссию. С них он и начал обряд
крещения,  проповедуя покаяние и прощение грехов. Любопытный народ стекался,
словно,  на  представление,  но  прислушивался  к  его  словам   с   большой
настороженностью  и  недоверием. Иоанну пришлось приложить все свое уменье и
продемонстрировать  навыки  ораторского  искусства,  прежде,  чем  несколько
робких и запуганных селян сошли в воду. Большего он добился, когда приступил
цитировать  пророка  Исайю,  как  и предсказывал, когда-то, Николай. "Нельзя
отказываться от законов Моисея, -  говорил  он,  -  Надо  изменить  их  дух,
наполнить  новым  содержанием". Да, Николай, знал свой народ, хоть и прожил,
почти, всю жизнь в Риме. Это то знание, которое передается с молоком матери.
     Молва об Иоанне Крестителе разрасталась. Каждый  день  прибывали  люди,
присматривались  и  прислушивались к его словам. Кое-кто пробовал вступить в
спор. Но десятилетия, затраченные на разработку  нового  учения  не  пропали
даром.   Да  и  переспорить  красноречивого  Иоанна,  потратившего  годы  на
овладение ораторским искусством, было для них, неграмотных и невежественных,
делом бенадежным.
     "Я крещу вас в воде, но придет тот, кто могущественнее меня, я даже  не
достоин  развязать  ремни Его сандалий. Он будет крестить вас Духом Святым и
огнем. Вилы, которыми Он просеивает зерно от соломы, уже  у  Него  в  руках,
зерно  Он  соберет  в  хранилище,  а  солому  сожжет  в  неугасимом огне", -
предрекал Иоанн, приводя людей в трепет и нагоняя на них страх.
     Тиберий вспомнил о том, как Октавиан рассказывал ему о своих беседах  с
Николаем  и  о  том,  как  ему приходилось переубеждать того, доказывая, что
страх, куда более надежное средство, чем любовь, на которой долго  настаивал
иудей, но, в конце концов, был вынужден признать правоту императора.
     У  Тиберия  на  этот  счет  не было никаких терзаний. Страху он доверял
намного больше. Мысль о спасении, о вечной жизни, о Царстве Божъем для  тех,
кто  будет  терпелив  и  безропотен  в  земной  жизни, эта мысль, по замыслу
Тиберия, должна была упоминаться везде и всюду. Она должна была проникнуть в
сознание каждого и на нее, именно, на  эту  мысль,  более  всего,  полагался
Тиберий.
     Наконец,  настал  час  испытаний  для  Иешу.  Тиберий быстро пробежался
глазами по донесениям, где подробно описывалось его вступление в  Галилею  в
сопровождении   двенадцати   учеников,   прибывших   с   ним   из   Рима   и
присоединившихся уже на месте  и  ожидавших  его,  еще  нескольких  надежных
людей. Среди них были и женщины.
     Неприятности  начались  сразу,  как  только  Иешу побывал в Назарете и,
конечно, первым делом бросился в  родительский  дом.  Это  не  противоречило
задуманному  и  составляло часть плана. С тех пор, как Иешу и Иоанн покинули
родные места, Мария с Иосифом, так же, как и  Захария  с  Елизаветой  упорно
разносили  весть  по округе, что их сыновьям уготована Божественная миссия и
Бог призвал их в пустыню, чтоб просветить и наставить на благие дела.  Мария
клялась  и  божилась,  что  сын  ее  рожден непорочным зачатием и без устали
рассказывала историю о  посещении  ее  Святым  Духом.  Соседи  не  очень  то
доверяли услышанному, а некоторые посмеивались и подшучивали.
     Следовало  изменить  представление  жителей  Назарета  и  заставить  их
поверить в Иешу, как в Иисуса Христа,  сына  Божьего.  Однако,  прошла  одна
неделя,  потом  другая, третья... Целыми днями Иешу в сопровождении учеников
бродил по улицам города,  используя  любую  возможность  для  выступлений  и
проповедей. Народ, впрочем, относился к нему, вполне, терпеливо, но люди все
чаще   укоризненно   покачивали   головой,   слушая  его  речи  и  проявляли
недовольство.
     - Говорю вам истину, всякий, кто слышит Мое слово  и  верит  тому,  кто
послал  Меня  -  имеет  жизнь  вечную  и осужден не будет, он уже перешел из
смерти в жизнь,  -  повторял  Иешу,  вглядываясь  в  насмешливые  лица.  Его
самолюбие было уязвлено, и он с трудом переносил пренебрежение горожан.
     - Те, кто не поверят - не возрадуются! Бросят их в огненную печь, туда,
где будет плачь и скрежет зубов! - восклицал он в гневе.
     Постепенно недовольство назаретян перерастало во враждебность.
     - Да,  кто ты такой, чтоб учить нас? Кто дал тебе право запугивать нас?
- раздавались возмущенные голоса.
     - Это же сын Марии! Эй, Иосиф, забери своего сына от греха подальше!  -
кричали из толпы.
     И  Петр,  и Павел уже не первый день убеждали товарища покинуть опасное
место и перебраться в Капернаум или Кану,  где  было  все  подготовлено  для
исполнения "чудес".
     - Потом   мы  вернемся  сюда,  но  еще  раньше  нас  прибежит  слава  о
чудотворных делах твоих! - увещевал Петр, - Увидишь, после чудес  в  Кане  и
Капернауме, народ встретит тебя по-другому и здесь!
     - Нет,  -  упрямо  не  соглашался  Иешу, - Завтра я "исцелю" на площади
"слепого" и "прокаженного", и заставлю этих безмозглых  баранов  поверить  в
меня! Иди, распорядись, чтоб все было готово!
     - Иешу,  не  делай  этого!  Тебя засмеют, а обман раскроют! Разве ты не
видишь, что сейчас этих людей  нельзя  переубедить!  Ты  уже  настроил  всех
против  нас!  Если  мы немедленно не уйдем из города, нас ожидает провал! Мы
загубим дело, не успев начать его! Вспомни, чему нас учили  -  при  малейшей
опасности  менять  месторасположение,  не  доводить  ситуацию до конфликтов,
избегать столкновений! Опомнись, Иешу!
     Тиберий нервно передернул плечами и  еще  раз  перечитал  донесение,  в
котором дословно приводился этот разговор. Готовил донесения Павел, которому
император доверял более, чем всем остальным и продолжал сожалеть, что ему не
удалось отстоять своего фаворита. Запоздалые и бесполезные теперь возражения
приходили  в  голову,  вызывая, тем не менее, приступы ярости. Иешу оказался
слишком горд, упрям и эмоционален. Он не всегда  способен  владеть  собою  и
сохранять  спокойствие духа. Впрочем, так же, как его дружок - Иоанн! Если к
этому  прибавить  его  несомненный  ум  и  незаурядные  способности,  то  он
становится  непредсказуемой  и опасной фигурой. Будь на его месте Павел или,
хотя бы, Петр, то сегодня было бы куда меньше поводов для беспокойства.
     Им удалось уйти из Назарета...  Но  дело  было  поставлено  под  угрозу
провала! Только из-за упрямства Иешу! В Кане и Капернауме все прошло гладко.
Особенно, удачной можно считать свадьбу в Кане, когда Иешу "превратил воду в
вино".  Знали  бы,  во  сколько  талантов  обошлась  эта свадьба Тиберию! Но
эффект, кажется, получился потрясающий! После этого, во всяком случае, толпа
стала  воспринимать  его   по-другому.   Стало   проще   делать   фокусы   с
"исцелениями".  В  дело вступила - молва! Главное оружие! То, что по замыслу
Николая способно воспроизводить само себя!  "Исцеления"  больных  в  Кане  и
Капернауме,   "спасение"   сына   важного   чиновника   (он,  как  раз,  нес
ответственность за сбор и отпраку всех донесений в Рим), крещение на Иордане
- все это шло по намеченному плану и не должно было  создавать  препятствий.
Их  бы  и  не  возникло, не сомневался Тиберий, если бы, опять, не проявился
гордый и упрямый характер Иешу и Иоанна.  Последний,  зачем-то,  вмешался  в
семейные  дела  Ирода,  стал  принародно  позорить  его. Зачем? Это вовсе не
входило в тщательно разработанный план и  вступало  с  ним  в  противоречие.
Ирода  следовало  постепенно  склонять  на  свою  сторону. И член Иудейского
совета - Никодим уже приступил к выполнению этого задания и, даже,  завоевал
расположение  Ирода.  Иоанн  нарушил  все инструкции и оказался под арестом.
Тиберий, правда, не стал слишком расстраиваться  из-за  этой  неудачи.  Свою
миссию Иоанн выполнил... А потому, взвесив все, Тиберий пришел к выводу, что
он  больше  не  нужен.  Он  послал  секретное  сообщение Никодиму, в котором
приказывал использовать свое влияние на Ирода. Через несколько месяцев Иоанн
распрощался со своей головой...
     Тиберий, одновременно, желал достигнуть  и  другой  цели.  Он  надеялся
произвести  впечатление  на  Иешу  и удержать его от необдуманных поступков,
продиктованных упрямством. Однако, события развивались  так,  что  император
все более убеждался в том, что выбор Иешу был ошибочным.
     Сначала  он не сдержался и, как следует из донесения - "вышел из себя",
когда  устроил  разгон  торговцев  в  иерусалимском  храме.  Тиберий   хмуро
перечитывал   описание   безобразной  сцены,  представляя  Иешу,  с  воплями
переворачивающим столы, разбрасывающим монеты и размахивающим плеткой. Потом
он, несмотря на уговоры Павла, опять  сунулся  в  Назарет.  И,  конечно,  не
справился  с  ситуацией.  Да  и  как  он  мог с ней справиться, когда к нему
пристали и требовали исполнить чудо, которого он, конечно, исполнить был  не
в  состоянии.  И  те, кто приставал, ничуть не заблуждались на его счет. Ему
нужно было призвать на помощь всю ловкость ума, смекалку,  извернуться,  но,
вместо  всего  этого, он, опять, отдался гордыне и упрямству. Дошло до того,
что обозленная толпа схватила его и потащила к краю огромной скалы. Пришлось
бросаться на помощь всем, кто там был. Филиппу и Нафанаилу изрядно досталось
в той потасовке. Только после этого, когда он  побывал  на  шаг  от  смерти,
удалось,  все-же,  как-то,  смирить его гордость и заставить, хоть на время,
скрыться и не волновать народ. Тиберий  тогда,  тут  же,  отправил  гонца  к
Понтию  Пилату с приказом воздействовать на Иешу и запретить ему объявляться
в  Назарете,  делая  упор  на  совершении  "чудес"  в  Кане,  Капернауме   и
Десятиградии.  Там  дожидались  своего  выхода "на сцену" десятки "актеров",
готовых изображать глухих, слепых, увечных.  Лишь  бы,  при  этом  -  хорошо
платили!
     Понтий   Пилат   прислал  доверенного  человека,  который  передал  все
дословно,  вместе  с  первым,  но  грозным  предупреждением,  исходящим   от
императора. Иешу был подавлен.
     Тиберий   отложил  в  сторону  стопку  донесений,  в  которых  подробно
излагались дальнейшие события.  Опять  "исцеления"  в  Капернауме,  неплохая
история   с   пойманной   рыбой,   которой   насытили  пять  тысяч  человек.
Настораживало лишь то, что "очевидцами" чудес, почти, всегда выступали  одни
и  те  же  лица и это могло привести к нежелательным последствиям. Однако, с
этим приходилось мириться. Другого  выхода  просто  не  было.  Кто  еще  мог
засвидетельствовать  воскрешение  девочки  из  мертвых, если только не свои,
надежные люди? И подтверждения Петра, Иакова и его брата, Иоанна в  тот  раз
сработали.  Но  лучше  всего  удавалось  "изгонять дьявола"! Не требовалось,
даже,  притворяться  слепым  или  калекой.   Достаточно,   было   изобразить
умопомрачение.   Зато,  это  оказывало  на  простодушных  людей  неотразимое
впечатление! "Одержимые" падали на колени и восклицали: "Ты  -  Божий  сын!"
Молва крепла!
     В  Наине  повторили  трюк  с  воскрешением  мертвеца, ничего не меняя в
сценарии. Павел опасался  провала.  На  удивление  никто  не  стал  обращать
внимания  на совпадения. Начинал сказываться эффект толпы, когда разум, уже,
мало что значит. Люди все с большим интересом  прислушивались  к  проповедям
Иешу.  Тиберий  удовлетворенно отметил те места в донесении, где приводились
многочисленные примеры воздействия страха на слушателей. Иешу и сам  обратил
на это внимание и каждую свою речь обильно снабжал запугиваниями.
     - Говорю  Вам  истину  -  легче будет Содому и Гоморре в день суда, чем
этому  городу,  -  зажигался  он,  -  Придут  ангелы,  отделят  порочное  от
праведного и кинут его в пылающую печь, где будет плач и скрежет зубов.
     Тиберий  был  прав. Грешные и слабые люди, преследуемые страхом, а Иешу
все больше входил в роль и добивался, иногда, поразительных результатов, эти
люди охотно, гурьбой, шумно и бестолково потянулись  к  нему.  К  тому,  кто
обещал  вечную  жизнь  в  Царствии  Божием  послушным  и  "пылающую  печь" -
отступникам.
     - Каждого, кто признает перед людьми, что он верит в Меня, признаю и  Я
перед Моим небесным Отцом. Не думайте, что Я пришел принести мир на землю. Я
пришел, чтобы принести не мир, а меч.
     Глаза его в эти минуты наполнялись такой непримиримостью, что многие не
выдерживали и падали на колени, испытывая необъяснимый ужас.
     Наконец,  была  осуществлена  та  часть плана, которую разрабатывал еще
Николай, и которой он придавал огромное значение,  считая,  что  при  удаче,
результат  должен  будет  превзойти все ожидания. Предполагалось, что в этой
операции примут  участие  все,  причастные  к  делу.  Тиберий  настаивал  на
выполнении  этого условия, хорошо понимая, что, именно, теперь, как никогда,
важно  иметь  свидетельства  "толпы",  а  не  ограничиваться,  как   обычно,
примелькавшимися с избытком, одними и теми же, участниками.
     Речь  шла о "встрече" с пророками Моисеем и Илией на безлюдной горе, во
время которой все присутствующие должны были услышать голос с  небес,  голос
самого Бога.
     Иешу  все  сделал наоборот. Так, как посчитал нужным. Толпа уже сделала
свое дело - вознесла его, вывела в герои, пресмыкалась перед  ним,  расшибая
лбы о каменистую почву! Иешу стал неуправляем!
     "С  ним творится, что-то, неладное, - докладывал Павел, - Он совершенно
перестал прислушиваться к нам, ни с кем не считается, обращается с нами, как
со своими рабами. После долгих уговоров позволил, наконец, и нам  приступить
к  "исцелениям",  но  при  этом,  приказал  обращаться  только  к иудеям. Он
отступает от нашего плана и не хочет обращаться к язычникам. Вот что он  нам
сказал,  напутствуя:  "Идите  к  погибшим овцам Израиля, но не заходите ни к
язычникам, ни в какой-либо самарийский город". Отношения  между  всеми  нами
накалились  до предела... Особенно, после того, когда он взял по обыкновению
на гору только Петра, Иакова и Иоанна. Я  посмел  напомнить  ему,  что  было
приказано  пойти нам всем, но в ответ получил одни оскорбления. Он не желает
слышать твоего имени, государь! "Никто не может мне приказывать!,  -  заявил
он, - И не напоминай мне больше никогда о Тиберии!"
     - Не  напоминай  мне  больше  никогда  о  Тиберии, - повторил император
последнюю фразу. Лицо его не двигалось, казалось, застывшим. Но, точно,  так
замирает хищник перед последним решающим броском.
     Еще,  около,  часа  он  просидел  в  одиночестве, пытаясь вчитываться в
донесения и обнаруживая все больше подтверждений тому, что  он  просчитался.
Наконец,  он  смахнул их все, до единого, на пол. Они перестали интересовать
его. Тиберий углубился в воспоминания, которые потекли  грязным  и  ядовитым
потоком.  Он  ненавидел  Юлию,  ненавидел  Николая,  ненавидел Октавиана. Он
наполнялся ненавистью и яростью, пока, не стал  ощущать  удушья  и  спазм  в
горле. И, тогда, он закричал.
     Вбежавший  на  крик  Марон  остановился в полной растерянности. Тиберий
стоял на коленях и исступленно рвал  донесения,  на  клочки,  на  мельчайшие
частицы...
     - Уничтожить всех! Всех до единого! Всех! Всех! - приговаривал он.
     Прошло  не  менее  получаса,  прежде, чем он смог отдать Марону внятные
распоряжения.
     - И  Павла,  то  же?  -  решился,  все-же,  уточнить  глава  секретного
ведомства, сменивший на этом посту Кальпурия.
     - Всех!  - повторил император, приблизившись к Марону вплотную, так что
тот, втретив глаза Тиберия, отшатнулся в страхе.
     Но уже было поздно! Все вращалось и крутилось независимо  от  чьей-либо
воли,  по другим законам, повинуясь таинственной внутренней силе! Той самой,
о которой, с такой прозорливостью, догадывался, когда-то, Николай.

     Четверо путников,  устроившись  под  густой  кроной  смоковницы,  глухо
спали.
     - Вставайте!  Вставайте!  Пора! - расталкивал их маленький человечек, -
Ну, проснитесь же Вы, наконец!
     Самый крупный из четверых мужчин зашевелился и ошалело открыл сразу два
глаза.
     - Что? Что случилось? - тревожно спросил он.
     - Извините, сэр, но уже утро. Ресторан давно закрыт.
     Вишневский огляделся.  Филимонов,  Дрозд  и  Толик  спали  в  неудобных
неестественных  позах,  в  каких  никогда  не  уснуть,  если попробовать это
сделать умышленно. Ничего не выйдет.
     - А  где  старик?  -  подозрительно  спросил  Вишневский.  Ему,  вдруг,
показалось,  что  никакого  старика  не было, что все это ему приснилось под
воздействием марихуаны.
     - Старик ушел. Еще ночью, - ответил китаец.
     Привести друзей в чувство, действительно, оказалось не просто. Если бы,
Вишневский попытался это сделать теми же средствами, что  до  того  применял
китаец,  а  тот  решился  лишь  на вежливые уговоры, то, вряд-ли, он добился
скорого результата. Потому Вишневский, расправившись во  весь  свой  могучий
рост,  словно, готовясь к схватке, принялся за дело решительно, не обременяя
себя мыслями о соблюдении приличий. Пару раз, ощутимо, он двинул по загривку
Толика, после чего официант  предпочел  немедленно  скрыться.  Телохранитель
предостерегающе зарычал, вскидывая кулаки вверх и складывая их, рефлекторно,
в  подобие боксерской стойки. Только после этого он раскрыл глаза, выискивая
цель.
     - Спокойно! Все свои! - на  всякий  случай  скомандовал  Вишневский  и,
убедившись,  что Толик не собирается наносить свой коронный удар, хлопнул по
одной и по другой щеке Дрозда, но уже не так  чувствительно.  До  Филимонова
Вишневский добудился короткими тычками в лоб.
     - Ну и сон мне приснился, господа! Это - нечто, доложу я Вам! - хриплым
от сна голосом произнес Дрозд.
     Все трое изумленно взглянули на него, поражаясь эмоциональному сходству
и предчувствуя,  что  сейчас  последует  рассказ,  известный  им  до  каждой
подробности.
     - Фантасмагория! - заключил Вишневский, когда Дрозд  закончил  описание
своего сна.
     - Этого не может быть! - тряхнул головой Филимонов, думая, почему-то, о
Степан  Степановиче  и,  оттого его слова прозвучали невесомо, словно, желая
подтвердить обратное.
     Толик угрюмо молчал, но было заметно,  что  вся  эта  история  на  него
подействовала  и  подействовала  отрицательно.  Он,  как-будто,  был,  даже,
напуган больше остальных, что никак не вязалось ни с его внешним видом, ни с
тем, что предполагалось может содержатся  внутри  этого  отчаянного  образа.
Такая  его  реакция  обладала  непонятной  силой  излучения  беспокойства  и
тревоги.

     Парус рыбацкой шхуны был весь в заплатках, свидетельствуя  о  том,  что
дела  у  капитана-таиландца  шли  не  лучшим  образом,  и  он был рад любому
заработку. Теперь, он с удовольствием исполнял роль гида  и,  приближаясь  к
острову, на беглом английском, успел рассказать о нем все, что знал.
     Солнце,  казалось,  занырнуло в глубь океана, перемешав все краски и не
давая  никакой  возможности   сосредоточиться   и,   хоть,   приблизительно,
определить  цвет воды. Фантастическая одновременность множественности тонов!
Словно   переливчатая   россыпь   драгоценных   камней!   Огненно-фиолетовый
коралловый  обруч,  опоясывающий остров, окончательно вводил в заблуждение и
заставлял отказаться от попыток  уловить  оттенки,  предлагая  вместо  того,
просто восхищаться творческим даром природы.
     На  берегу  виднелась  трехэтажная  гостиница,  несколько  пузырившихся
ангаров, ряд магазинов, многочиленные бунгало и,  даже,  крохотный  аэродром
для  вертолетов.  От пристани, мимо гостиницы, вверх, в гору тянулось шоссе,
но короткий его отрезок скоро обрывался в гуще тропической растительности.
     - Здесь очень мало туристов, - пояснил капитан,  -  Ди  и  что  им  тут
делать?
     Он,  еще  раз,  с любопытством оглядел четверку европейцев, от которых,
так и не удалось добиться вразумительного ответа на этот вопрос.
     - Черт! А мы думали, что  остров,  почти,  необитаем!  -  разочарованно
произнес Вишневский, - Хотелось почувствовать себя дикарями! Понимаешь?
     - Я  могу  доставить  Вас  на  другой  остров, - обрадовался капитан, -
Совершенно необитаемый!
     - Ладно... Может быть, потом...
     Народ (в разноцветных шортах, многие без маек, с  выпирающими  ребрами,
смуглые)   обступил   иностранцев,  жестикулируя  тонкими,  как  дирежерские
палочки, ручками, предлагая коралловые бусы, акульи зубы, резьбу из  дерева,
шелковое шитье, оловянные поделки.
     Наконец,  они  продрались  через  толпу  и оказались в холле гостиницы,
напоминающем выставочный зал для цветов. Кондиционеры неслышно  перекачивали
воздух, создавая видимость среднеевропейского климата.
     - Райское   место!   -  облегченно  вздохнул  Филимонов,  опускаясь  на
прохладную кожу дивана.
     Вишневский  тяжело  плюхнулся  рядом,  отчего  по  поверхности   дивана
пробежала крупная рябь, как от свалившейся в воду глыбы.
     Остров  в  длину  имел,  приблизительно,  восемь  километров  и, около,
четырех - в ширину. Пологий, с удобным заходом судов,  с  одной  стороны,  и
скалистый  -  с противоположной. Все это подробнейшим образом разъяснялось в
приложении к карте и потому было не  трудно  соорентироваться  и  определить
расположение  причала,  гостиницы  и  всей  этой  обжитости.  Они,  как раз,
находились строго на другом конце острова от того  места,  к  которому  было
приковано внимание.
     Вышли  рано  утром,  как  заправские  туристы,  навьюченные  увесистыми
рюкзаками и рассчитывая добраться до цели раньше, чем запалит южное  солнце.
Сначала  шли вдоль шоссе, петляющего среди замысловатого кустарника, пальм и
хлебного дерева, привыкая к лесной разноголосице. Ласковое щебетанье пташек,
время от времени,  прерывалось  протяжными  и  безумными  воплями,  вынуждая
беспокойно  оглядываться  по  сторонам. Иногда, с ветки, с треском срывалось
что-то и  с  пронзительным  криком  уносилось  прочь.  Филимонов  замирал  в
недобром предчувствии, сбавляя шаг.
     - Птица  какая-то,  -  не  очень  уверенно  произносил  Дрозд  и  легко
подталкивал приятеля, - Не обращай внимания!
     Километров   через   пять   шоссе   привело   в   поселок,   состоящий,
преимущественно,  из  тростниковых  хижин.  Возле  единственного  добротного
бунгало поблескивал росой серебристый "Форд". Поселок еще не проснулся.
     Не заходя в деревню, они устроили привал.  Вишневский  разложил  карту,
вытащил  линейку,  угольник, компас и приступил к вычислениям. Было заметно,
что в топографии он понимает.
     - Поселок обойдем. Нечего лишний раз светиться! К тому же,  нам,  пора,
двигаться  левее.  Иначе,  промахнемся и придется возвращаться, чтоб выйти к
этой лагуне, - он очертил карандашом полукружье на карте.
     Скоро выяснилось,  что  шоссе  проложено  только  до  поселка.  Бросили
последний   взгляд   на   достижение  цивилизации,  впервые  оценив  его  по
достоинству. Разве можно оценить заасфальтированную дорогу в городе?
     Теперь, впереди шел Толик, следом за которым пристроился Вишневский, не
выпуская компас из рук и корректируя маршрут. Потом Филимонов и Дрозд.
     - Толя, бери левее! Вот так!
     "Нет, все-таки, я здорово ошибался в отношении  Вишневского",  -  опять
подумал  Филимонов, - "При всех его заморочках, мужик он - незаменимый! Надо
отдать ему должное. У кого нет амбиций? У кого их нет? Но, вот,  собственные
амбиции,  кажутся  нам  и  не  амбициями,  вовсе.  Нет,  мы их за амбиции не
принимаем. Мы их принимаем за человеческое достоинство, оправданное со  всех
сторон.  За справедливое честолюбие, за принципиальность, за правдивость. А,
вокруг, завистливые и амбициозные, недостойные... Но  попробуй,  кто-нибудь,
задень    нас   за   живое...   Какое   там   справедливое   честолюбие   да
принципиальность? Одни амбиции... И ничего больше!  Да,  только,  не  каждый
готов признать это за собой".
     Сквозь   лесные   звуки,   как-будто,  начал  доноситься  шум  волн  и,
действительно,  скоро  лес  кончился.  Впереди  возвышались  красные  скалы,
скрывая горизонт и океан.
     - Вот  она  - лагуна! - торжественно произнес Вишневский, вытянув руку,
когда они вскарабкались к скальным отвесам. Высота скал, однако, производила
жуткое впечатление. Понятно, что  неприступный  берег  превратил  эту  часть
острова в заброшенное место.
     И,  все-же,  несмотря  на  искусно составленную карту, весь остаток дня
ушел на поиск спуска. Ночь провели в палатке.
     - Все предусмотрел твой однофамилец! Толковый, видать, был господин!  -
искренне  сказал Вишневский, когда, наутро, приступили к детальному изучению
скального отвеса, - Без веревочной лестницы, без альпинистского  снаряжения,
тут  и делать нечего. А спускаться придется, примерно, метров пятнадцать. Не
меньше!
     Филимонов, преодолевая страх, приблизился к  краю  обрыва  и  осторожно
заглянул вниз, туда, откуда доносился мощный шум волн, разбивающихся о рифы.
     - С ума сойти!
     - Боишься?  -  усмехнулся  Вишневский, - Так ведь все боятся! Толик, ты
ведь, то же, боишься?
     - Да,  уж,  -   неопределенно   ответил   тот,   раскладывая   веревки,
металлические колышки, крюки, зацепы и другой подсобный инструмент.
     Красный крестик, помеченный на карте и служивший, собственно, целью для
путешественников,     обозначал     естественную    пещеру,    расположенную
труднодоступно, прямо на крутом склоне отвесной скалы.
     Один конец веревочной  лестницы  Толик  надежно  прикрепил  к  толстому
стволу  дерева. К нему же, привязал страховочный трос, другой конец которого
защелкнул на своем поясе за специальный ремень.
     - Ну,  я  пошел!  -  сказал  он,  расчетливо  переваливаясь  в  бездну.
Непохоже,  чтоб  Толик  испытывал  неуверенность.  Тем не менее, только часа
через два поиска, снизу, вместе с порывом ветра, донесся его голос:
     - Есть! Нашел!
     На подъем ушло, так же, немало времени, так как Толику пришлось  делать
остановки  и  приторачивать  лестницу  к  камню,  чтоб лишить ее смертельной
подвижности. На этом настоял Вишневский. Поначалу, он,  вообще,  предполагал
остаться  наверху и осуществлять общее руководство, но, почему-то, передумал
и решил присоединиться к остальным. Филимонов  же,  наоборот,  искал  случай
избежать  спуска  по  этой  отвратительной  лестнице.  Но  было  видно,  что
Вишневский настроен решительно и все его попытки будут безжалостно отметены,
и ничего, кроме насмешки, из этого не получится. Будь, что будет!
     Придирчиво, как инструктор, Толик осмотрел снаряжение каждого, еще  раз
напомнил некоторые приемы и, даже, попытался приободрить приунывшую команду.
     - Внизу  я  буду  встречать.  Вход  в  пещеру  удобный.  Зарос, правда,
кустарником, но я большие ветки поотрубал. Не спешите, все делайте спокойно!
     О том, что Дрозд трусит, Филимонов догадался в последний момент,  когда
тот,  с  непроницаемым  лицом подошел к краю скалы и, вцепившись в лестницу,
начал беспорядочно елозить ногами в поиске опоры.
     - Спокойно! Не дергайся! - орал снизу Толик.
     Дрожащая нога долго не попадала на подножку. И, все-же, Дрозд пересилил
себя и  очень  медленно  начал  спускаться.  Филимонов   нервно   расхаживал
взад-вперед, ожидая своей очереди.
     - Давай!  -  донесся  голос  Толика.  Значит,  все  в  порядке  - Дрозд
справился!
     - Ну, Серега! Ни пуха, ни пера! - обнял его Вишневский, - С Богом!
     Усмирить дрожь не удалось, и весь спуск тело Филимонова ходило ходуном,
рискуя сорваться и повиснуть на страховке.
     - Давай, сюда! Герой! - презрительно сказал Толик, втаскивая, чуть  ли,
не за шиворот, близкого к беспамятству, Филимонова.
     Дрозд  сидел  на  корточках и курил. Длинные пальцы подрагивали. Сергей
опустился рядом. Взмокший и бледный.
     Выпуская  мат  очередями,  словно  поливая  из  автомата,   приближался
Вишневский. Пот струился по его лицу обильно, застилая глаза. Наконец, и он,
отдуваясь и утирая платком виски и лоб, расположился рядом и задымил.
     Свет, проникающий через входное отверстие, освещал только часть пещеры,
но чувствовалось,  что  они  оказались  в  достаточно  просторном помещении.
Догадка подтвердилась, когда зажгли фонарики. В такой пещере, вполне,  можно
было  бы  устроить  приличный  ресторан.  Куда  лучше,  чем из какого-нибудь
московского подвала! Высокий потолок и, почти, правильная окружность. Толик,
не теряя времени, изучал  стены,  методично,  поквадратно,  проходя  по  ним
властным лучом.
     Выбитый  в  породе  крест  сохранился  превосходно  и был увиден всеми,
одновременно.
     - Приехали, - блаженно произнес Вишневский. Филимонов и Дрозд  вскочили
на ноги и взволнованно разглядывали, старательно выполненную, отметину.
     - Посвети  мне,  -  распорядился  Толик,  передавая  фонарик  Дрозду  и
извлекая из  рюкзака  короткий  ломик.  Потом  он,  широко  расставив  ноги,
изготовился  и  принялся  молотить  стену.  Работал  он  красиво! От точных,
равномерных и мощных ударов известковая порода трещала,  отваливаясь  целыми
кусками, шлепаясь об пол и разлетаясь на части.
     Когда  раздался  характерный  металлический  звук,  он приостановился и
отступил от стены на шаг.
     - Вытащи банку с пивом, - кивнул Дрозду и полуобернулся на Вишневского.
Тот, еле заметно, наклонил голову. Георгий присел на корточки и начал рыться
в рюкзаке. Филимонов, тем временем, приблизился вплотную к стене и, запустив
руку, пытался определить размер находки.
     Удар лома расколол череп Дрозда. Он не издал ни звука,  придавив  телом
рюкзак.  Второй  удар  опустился  на голову Филимонова, не успевшего увидеть
смерть друга, не успевшего ни о чем подумать и не успевшего испугаться.
     - Мясник ты, Толя! - брезгливо поморщился Вишневский. Охранник никак не
отреагировал на фразу, просунув окровавленный лом в дыру и  выкорчевывая  им
из ниши железный заржавленный ларец величиной с два кирпича.
     - Ставь  на  пол.  Вот  сюда,  -  командовал Вишневский, указывая место
подальше от трупов и поближе ко входу. Толик  молча  поставил  ящичек  и  не
делая  попытки открыть его, отошел в сторону. Впрочем, и так было видно, что
ларец открывается без труда, так как на нем не имелось ни одного замка.
     - Ну, что, давай посмотрим! Что за сюрприз  нас  ожидает?  -  склонился
Вишневский, приподнимая крышку.
     Несколько  минут  пещеру оглашал бесперебойный, вперемежку со стонами и
завываниями, мат. Это уже был не одинокий автоматчик, а,  по  крайней  мере,
взвод автоматчиков.
     На самом дне ларца желтело обыкновенное письмо. Точно такое же, как то,
что лежало теперь в рюкзаке; написанное, тем же, занудистым почерком.
     "Но,  может,  все-таки  клад  существует?  Может,  в  нем,  в  письме -
разгадка?" - мелькнула непрочная надежда. Вишневский схватил бумагу и  начал
громко читать.
     "Милостивый  государь!  С  безграничной  верой  в Господа нашего Иисуса
Христа льщу надежду, что никто и никогда не  прочтет  сие  послание.  Ужель,
люди  не  стали  чище  душой  и  помыслами своими? Ужель зависть и жадность,
по-прежнему, правят миром? Ужель, милостивый государь, Вы не прислушались  к
моим  настойчивым  просьбам  и  пренебрегли советом отправиться в Иерусалим,
отвергая,  тем  самым,  всякую  возможность  спасти  свою  грешную  душу   и
воздержаться  от  шагов  зловредных  и  неправедных?  Ужель  соблазнились  и
поддались искушению дьявола, и не отказались от безумной затеи, не  отвергли
пагубную страсть к богатству и наживе?
     Ибо  сказал  святой  апостол  Павел:  "А желающие обогащаться впадают в
искушение и в сеть и во многие безрассудные и вредные похоти, кои  погружают
людей  в  бедствие  и пагубу. Ибо корень всех зол есть сребролюбие, которому
предавшись, некоторые уклонились  от  веры  и  сами  себя  подвергли  многим
скорбям.  Ты  же,  человек  Божий,  убегай  сего,  а  преуспевай  в  правде,
благочестии, вере, любви,  терпении,  кротости.  Богатых  в  настоящем  веке
увещевай,  чтоб  они  не  высоко  думали  о  себе  и уповали не на богатство
НЕВЕРНОЕ, но на Бога живого, дающего нам все обильно для наслаждения".
     Я ожидал своего конца, будучи, преисполнен неверия, злобы и ненависти к
роду человеческому. Как, вдруг, повинуясь безотчетному чувству,  преодолевая
хворобы,  поднялся  с  ложа,  на  котором  приготовился уже принять смерть и
отправился в Иерусалим. То был зов Господень! Денно  и  нощно  молился  я  и
плакал,  пока,  не  явился  ко  мне  сам Иисус Христос и не открыл для меня,
грешного, своих щедрых объятий, и благословил меня!
     Благодарю же, тебя, Господь, что наставил меня на  путь  истинный,  что
сумел   разжечь   в   сердце   моем  любовь  к  братьям  моим!  С  легкостью
необыкновенной, просветвленный и осчастливленный, исполненный  новой  силой,
отправился  я  в  те  места,  где  грешил  по  неведению, по слепоте своей и
преступному безверию.
     Добрался я и  до  этого  зловонного  места  -  средоточия  всех  зол  и
пакостей!  Да,  в  этом  ларце  хранились  алмазы  и  бриллианты,  сапфиры и
изумруды... Кровавые камни! Я горстями швырял их в  океан,  освобождая  свою
душу и очищая ее от скверны, и наполняясь счастьем!
     Ужель, брат мой, тебя постигла злая участь, и ты сидишь теперь здесь, в
этой дьявольской пещере и читаешь мое послание?
     Но  и  тогда  - не отчаивайся и не проклинай судьбу! Не впадай в гнев и
разочарование, а - возрадуйся! Возрадуйся, как дитя малое!  Еще  не  поздно,
никогда не бывает поздно, чтоб вернуться к покаянию! Брось все и отправляйся
немедленно в святые места, как это сделал я!
     Ты  еще  можешь успеть! И ты должен успеть! Умоляю тебя - исполни Божье
предначертание!
     С безграничной любовью Христовой,  праведник  и  раб  Божий,  Филимонов
Сергей Павлович!"
     Толик   бил   без  промаха,  и  Вишневский  беззвучно,  грубой  массой,
распластался на полу, уткнувшись лицом в ларец, будто, и после  обрушившейся
смерти пытался отыскать его разгадку. Телохранитель отбросил ненужный больше
ломик,  пошарил  в  карманах убитого, извлекая деньги, документы и кредитные
карточки. Потом вскинул на плечи рюкзак, переступил через  тело,  как  через
поваленное  дерево,  и  двинулся к выходу. Постоял немного, дав время глазам
привыкнуть к россыпи  солнечных  лучей  и,  хватко  уцепившись  за  веревки,
оказался  на  лестнице.  Он  успел  подняться  только  на  три метра, когда,
внезапно, в несколько мгновений, солнце исчезло с небосклона, словно, кто-то
сорвал светило ловкой рукой и засунул в карман, как яблоко с  ветки.  В  миг
потемнело.  И оттуда, с неведомой высоты, извиваясь гибким лассо, устремился
смертельный поток. Смерч пронзил, охваченную  ужасом,  атлетическую  фигуру;
скомкал  ее,  как  клочок  бумаги и опрокинул вниз, прямо, на выступающие из
морской пены, могучие глыбы.
     А в следующую минуту солнце вернулось на  прежнее  место...  Все  стало
таким, как пять минут назад. Даже, веревочная лестница оказалась нетронутой.
Она  выглядела  бессмысленным  сооружением.  Бесполезной  и никому не нужной
теперь - вещью.




     Вообще-то, я считаю,  что  эпилог  -  это  совершенно  лишняя  часть  в
повестях  и  романах.  Зачем  разъяснять  то, что нужно было сделать в самом
произведении? Поэтому, я решился прибегнуть к эпилогу по  одной-единственной
причине, а именно: дать возможность высказаться героям моего романа самим.
     Вы  заблуждаетесь,  если думаете, что они действовали по моей указке...
Это не так! Они абсолютно независимы от меня  и,  часто,  поступали  вопреки
моим желаниям.
     Надеюсь,  что  Вы  с  этим  согласитесь,  когда выслушаете их мнение по
поводу этого романа...

     Филимонов Сергей Павлович: "Я не настолько  примитивен,  как  изобразил
меня  автор.  А потому мой образ получился поверхностным и, естественно, мне
это не понравилось!"

     Маша Филимонова: "Из меня автор просто сделал дуру!  Очень  недовольна!
Очень!"

     Наташка: " Я такие романы не читаю. Не люблю и все!"

     Георгий  Дрозд:  "Конечно,  автор  совсем не разбирается в человеческих
характерах. Полностью поддерживаю мнение Сереги!"

     Жена Дрозда - Татьяна: "Что, касается, женщин...  Автору  сначала  надо
было посоветоваться со мной!"

     Борис  Львович:  "Какая  банальность!  Как  еврей,  так,  обязательно -
торговец и жулик! Тьфу!"

     Его жена, Валентина Романовна: "Я поступила совершенно правильно, между
прочим, когда не стала молчать о приписках! А на меня клеветать - не  стоило
бы!"

     Леонид  Сизов:  "Автор  написал  вредный  роман! Необходимо принять все
меры, чтоб  эта  зараза  нигде  не  появилась.  А  сам  он  еще  пожалеет  о
содеянном!"

     Воробьев  из  редакции: "Автор не прав! В той ситуации, я бы, точно дал
деньги. Что я - жмот, какой-нибудь?"

     Василий, журналист: "Да, как-то, несерьезно все это!"

     Михаил Вишневский: "Ложь! Я на такое не способен!"

     Толик, телохранитель: "Хотел бы я встретить этого автора..."

     Саша и Надя Разумовские, соседи Филимоновых: "Чепуха и все!"

     Колька из ОБХСС: "Да что он, автор, понимает в любви?"

     Андрей Черноусов: "Никогда не напивался до такого скотского  состояния.
Явный перебор! А роман - дрянь! Я такой, мог бы, за неделю состряпать!"

     Степан  Степанович:  "Автор  крутит, ходит вокруг да около, намекает на
что-то. Похоже, сам запутался. Одним словом, ерунду насочинял. Мог бы  и  не
напрягаться.  Я  так  думаю. На что он, например, хотел намекнуть, изображая
меня? Разные, знаете,  нехорошие  мысли  приходят  в  голову.  Это  он  зря!
Напрасно это!"

     Дмитрий  Иванович: "Признаться, я, то же, не в восторге от всего этого.
Не в восторге".

     Филимонов Сергей Павлович, раб  Божий:  "Стремления  автора  непонятны.
Сам-то,  он  интересно знать, в любовь верит или в страх? И, вообще, хоть во
что-то верит?"

     Леонтий, старик: "А вот обо мне упоминать не надо  было!  Автор  просто
глупец, раз не понял этого".

     Ирод:  "Да,  разве я таков? Ха-ха! Автор и близко не подобрался к моему
образу".

     Август Октавиан: "Чудовищный вымысел!"

     Николай Дамасский: "Ложь от начала до конца".

     Гораций: "Как он посмел  касаться  меня,  самого  Великого  поэта  всех
времен?"

     Меценат: "Моему возмущению нет предела!"

     Агриппа: "Негодяй, посмевший поднять руку на Великий Рим!"

     Тиберий: "Пригвоздить бы его к кресту! Да и дело с концом!"

     Павел: "Буду молиться за его грешную душу!"

     Иешу: "Не знаю. Может быть, автор и сумеет еще искупить свои грехи... А
не то,  придут  ангелы,  отделят  порочное  от  праведного  и кинут его в
пылающую печь, где будет плач и скрежет зубов".


     Вот, видишь, дорогой читатель: ни одного доброго слова!
     Валерий Суси

  На главную страницу -
  http://www.kolumbus.fi/susi.valeri

Last-modified: Sun, 11 Oct 1998 04:45:46 GMT

Оцените этот текст: