и кинется на майора, ему сейчас нечего терять. На всякий случай Шикин встал и приоткрыл дверь. -- А это как понять? -- прочЈл Шикин, вернувшись в кресло: Розу белую с чЈрной жабой Я хотел на земле повенчать... И дальше тут... На что это намекается? Вытянутое горло арестанта вздрогнуло. -- Очень просто, -- ответил он. -- Не пытаться примирять белую розу истины с чЈрной жабой злодейства! ЧЈрной жабой сидел перед ним короткорукий большеголовый чернолицый кум. -- Однако, гражданин майор, -- Нержин говорил быстрыми, налезающими друг на друга словами, -- я не имею времени входить с вами в литературные разбирательства. Меня ждЈт конвой. Шесть недель назад вы заявили, что пошлЈте запрос в Главлит. Посылали вы? Шикин передЈрнул плечами и захлопнул жЈлтую книжечку. -- Я не обязан перед вами отчитываться. Книги я вам не верну. И всЈ равно вам еЈ не дадут вывезти. Нержин гневно встал, не отводя глаз от Есенина. Он представил себе, как эту книжечку когда-то держали милосердные руки жены и писали в ней: {375} "Так и всЈ утерянное к тебе вернЈтся!" Слова безо всякого усилия выстреливали из его губ: -- Гражданин майор! Я надеюсь, вы не забыли, как я два года требовал с министерства госбезопасности безнадЈжно отобранные у меня польские злотые, и хоть двадцать раз усчитанные в копейки -- всЈ-таки через Верховный Совет их получил! Я надеюсь, вы не забыли, как я требовал пяти граммов подболточной муки? Надо мной смеялись -- но я их добился! И ещЈ множество примеров! Я предупреждаю вас, что эту книгу я вам не отдам! Я умирать буду на Колыме -- и оттуда вырву еЈ у вас! Я заполню жалобами на вас все ящики ЦК и Совета министров. Отдайте по-хорошему! И перед этим обречЈнным, бесправным, посылаемым на медленную смерть зэком майор госбезопасности не устоял. Он, действительно, запрашивал Главлит и оттуда, к удивлению его, ответили, что книга формально не запрещена. Формально!! Верный нюх подсказывал Шикину, что это -- оплошность, что книгу непременно надо запретить. Но следовало и поберечь своЈ имя от нареканий этого неутомимого склочника. -- Хорошо, -- уступил майор. -- Я вам еЈ возвращаю. Но увезти еЈ мы вам не дадим. С торжеством вышел Нержин на лестницу, прижимая к себе милый жЈлтый глянец суперобложки. Это был символ удачи в минуту, когда всЈ рушилось. На площадке он миновал группу арестантов, обсуждавших последние события. Среди них (но так, чтоб не донеслось до начальства) ораторствовал Сиромаха: -- Что делают?! Та-ких ребят на этап посылают! За что? А Руську Доронина? Какой же гад его заложил, а? Нержин спешил в Акустическую и думал, как побыстрей, пока к нему не приставят надзирателя, уничтожить свои записки. Полагалось этапируемых уже не пускать вольно ходить по шарашке. Лишь многочисленности этапа да, может быть, мягкости младшины с его вечными упущениями по службе обязан был Нержин своей последней короткой свободой. Он распахнул дверь Акустической и увидел перед собой растворенные дверцы железного шкафа, а между {376} ними -- Симочку, снова в некрасивом полосатом платьице и с серым козьим платком на плечах. Она не увидела, но почувствовала Нержина и смешалась, замерла, как бы раздумывая, что именно ей взять из шкафа. Он не думал, не взвешивал -- он вступил в закоулок между железными дверцами и шЈпотом сказал: -- Серафима Витальевна! После вчерашнего -- безжалостно обращаться к вам. Но труд многих лет моих гибнет. Мне его -- сжечь? Вы не возьмЈте? Она уже знала об его отъезде. Она подняла печальные, не спавшие глаза и сказала: -- Дайте. Кто-то входил, Нержин метнулся дальше, прошЈл к своему столу и встретил майора Ройтмана. Лицо Ройтмана было растеряно. С неловкой улыбкой он сказал: -- Глеб Викентьич! Как это досадно! Ведь меня не предупредили... Я понятия не имел... А сегодня уже ничего поправить нельзя. Нержин поднял холодно-сожалеющий взгляд к человеку, которого до сегодняшнего дня считал искренним. -- Адам Вениаминович, ведь я здесь не первый день. Такие вещи без начальников лаборатории не делаются. И стал разгружать ящики стола. На лице Ройтмана выразилась боль: -- Но, поверьте, Глеб Викентьич, а я не знал, меня не спросили, не предупредили... Он говорил это вслух при всей лаборатории. Капли пота выступили на его лбу. Он неосмысленно следил за сборами Нержина. С ним и в самом деле не посоветовались. -- Материалы по артикуляции я сдам Серафиме Витальевне? -- беззаботно спрашивал Нержин. Ройтман, не ответив, медленно вышел из комнаты. -- Принимайте, Серафима Витальевна, -- объявил Нержин и стал носить к еЈ столу папки, подшивки, таблицы. И в одну папку уже вложил своЈ сокровище -- свои три блокнота. Но какой-то внутренний дух-советчик подтолкнул Нержина не делать этого. {377} Если даже теплы еЈ протянутые руки -- надолго ли хватит девичьей верности? Он переложил блокноты в карман, а папки носил Симочке. Горела Александрийская библиотека. Горели, но не сдавались, летописи в монастырях. И сажа лубянских труб -- сажа от сжигаемых бумаг, бумаг, бумаг, падала на зэков, выводимых гулять в коробочку на тюремной крыше. Может быть, великих мыслей сожжено больше, чем обнародовано... Если будет цела голова -- неужели он не повторит? Нержин тряхнул спичками, выбежал. И через десять минут вернулся бледный, безразличный. Тем временем в лабораторию пришЈл Прянчиков. -- Да как это можно? -- разорялся он. -- Мы одеревянели! Мы даже не возмущаемся! Отправлять на этап! Отправлять можно багаж, но кто дал право отправлять людей?! Горячая проповедь Валентули встречала отклик в зэческих сердцах. Взбудораженные этапом, все зэки лаборатории не работали. Этап всегда -- миг напоминания, миг -- "все там будем". Этап заставляет каждого, даже не тронутого им, зэка подумать о бренности своей судьбы, о закланности своего бытия топору ГУЛага. Даже ни в чЈм не провинившегося зэка годика за два до конца срока непременно отсылали с шарашки, чтоб он всЈ забыл и ото всего отстал. Только у двадцатипятилетников не бывало конца срока, за что оперчасть и любила брать их на шарашки. Зэки в вольных телоположениях окружили Нержина, иные сели вместо стульев на столы, как бы подчЈркивая приподнятость момента. Они были настроены меланхолически и философически. Как на похоронах вспоминают всЈ хорошее, что сделал покойник, так сейчас они в похвалу Нержину вспоминали, каким любителем качать права он был и сколько раз защищал общеарестантские интересы. Тут была и знаменитая история с подболточной мукой, когда он завалил тюремное управление и министерство внутренних {378} дел жалобами по поводу ежедневной недодачи пяти граммов муки ему лично. (По тюремным правилам не могло быть жалобы коллективной или жалобы на недодачу чего-либо -- другим, всем. Хотя арестант по идее и должен исправляться в сторону социализма, но ему запрещается болеть за общее дело.) Зэки шарашки в то время ещЈ не наелись, и борьба за пять граммов муки воспринималась острей, чем международные события. Захватывающая эпопея кончилась победой Нержина: был снят с работы "кальсонный капитан", помощник начальника спецтюрьмы по хозчасти, и из подболточной муки на всЈ население шарашки стали варить дважды в неделю дополнительную лапшу. Вспомнили тут и борьбу Нержина за увеличение воскресных прогулок, которая кончилась, однако, поражением. Напротив, сам Нержин плохо слушал эти эпитафии. Для него наступил миг действия. Теперь уже худшее свершилось, а лучшее зависело только от него. Передав Симочке артикуляционные материалы, сдав помощнику Ройтмана всЈ секретное, уничтожив огнЈм и разрывом всЈ личное, сложив в несколько стоп всЈ библиотечное, он теперь догребал последнее из ящиков и раздаривал ребятам. Уже было решено, кому достанется его крутящийся жЈлтый стул, кому -- немецкий стол с падающими шторками, кому -- чернильница, кому рулон цветной и мраморной бумаги от фирмы Лоренц. Умерший с весЈлой улыбкой сам раздавал своЈ наследство, а наследники несли ему кто по две, кто по три пачки папирос (таково было шарашечное установление: на этом свете папирос было изобилие, на том папиросы были дороже хлеба). Из совсекретной группы пришЈл Рубин. Его глаза были грустны, нижние веки обвисли. Соображая над книгами, Нержин сказал ему: -- Если б ты любил Есенина, -- я б тебе его сейчас подарил. -- Неужели отбил? -- Но он недостаточно близок к пролетариату. -- У тебя помазка нет, -- достал Рубин из кармана роскошный по арестантским понятиям помазок с полированной пластмассовой ручкой, -- а я всЈ равно дал обет {379} не бриться до дня оправдания -- так возьми его! Рубин никогда не говорил -- "день освобождения", ибо таковой мог означать естественный конец срока, -- всегда говорил "день оправдания", которого он должен же был добиться! -- Спасибо, мужик, но ты так ошарашился, что забыл лагерные порядки. Кто же в лагере даст мне бриться самому?.. Ты мне книги сдать не поможешь? И они стали сгребать и складывать книги и журналы. Окружающие разошлись. -- Ну, как твой подопечный? -- тихо спросил Глеб. -- Говорят, ночью арестовали. Главных двух. -- А почему -- двух? -- Подозреваемых. История требует жертв. -- Может быть тот не попался? -- Думаю, что схватили. К обеду обещают магнитные ленты с допросов. Сравним. Нержин выпрямился от собранной стопки. -- Слушай, а зачем всЈ-таки Советскому Союзу атомная бомба? Этот парень рассудил не так глупо. -- Московский пижон, мелкий субчик, поверь. Нагрузившись множеством томов, они вышли из лаборатории, поднялись по главной лестнице. У ниши верхнего коридора остановились поправить рассыпающиеся стопки и передохнуть. Глаза Нержина, все сборы блиставшие огнЈм нездорового возбуждения, теперь потускнели и стали малоподвижны. -- И вот, друже, -- протянул он, -- и трЈх лет мы не пожили вместе, жили всЈ время в спорах, издеваясь над убеждениями друг друга, -- а сейчас, когда я теряю тебя, должно быть навсегда, я так ясно ощущаю, что ты -- один из самых мне... Его голос переломился. Большие карие глаза Рубина, которые многим запоминались в искрах гнева, теплились добротой и застенчивостью. -- Так всЈ сошлось, -- кивал он. -- Давай поцелуемся, зверь. И принял Нержина в свою пиратскую чЈрную бороду. Тотчас за этим, едва вошли они в библиотеку, их на- {380} гнал Сологдин. У него было очень озабоченное лицо. Не рассчитав, он слишком хлопнул остеклЈнной дверью, отчего она задребезжала, а библиотекарша оглянулась недовольно. -- Так, Глебчик! Так! -- сказал Сологдин. -- Свершилось. Ты уезжаешь. Нисколько не замечая рядом "библейского фанатика", Сологдин смотрел только на Нержина. Равно и Рубин не нашЈл в себе примиряющего чувства к "докучному гидальго" и отвЈл глаза. -- Да, ты уезжаешь. Жаль. Очень жаль. Сколько они говаривали друг с другом на дровах, сколько спорили на прогулках! А сейчас не у места и не у времени были правила мышления и жизни, которые Сологдин хотел передать Глебу и не успел. Библиотекарша ушла за полки. Сологдин малозвучно сказал: -- ВсЈ-таки ты свой скептицизм бросай. Это просто удобный приЈм, чтобы не бороться. Так же тихо ответил и Нержин: -- Но твоЈ вчерашнее... о стране потерянной и косопузой... это ещЈ удобнее. Я ничего не понимаю. Сологдин сверкнул голубизною и зубами: -- Мы слишком мало с тобой говорили, ты отстаЈшь в развитии. Но слушай, время -- деньги. ЕщЈ не поздно. Дай согласие остаться расчЈтчиком -- и я, может быть, успею тебя оставить. Тут в одну группу. -- (Рубин удивлЈнно метнул взглядом по Сологдину.) -- Но придЈтся вкалывать, предупреждаю честно. Нержин вздохнул. -- Спасибо, Митяй. Такая возможность у меня была. Но если вкалывать -- то когда же развиваться? Что-то я и сам уже настроился на эксперимент. Говорит пословица: не море топит, а лужа. Хочу попробовать пуститься в море. -- Да? Ну, смотри, ну, смотри. Очень жаль, очень жаль, Глебчик. Лицо Сологдина было озабочено, он торопился, только заставлял себя не торопиться. Так они стояли трое и ждали, пока библиотекарша с перекрашенными волосами, сильно накрашенными гу- {381} бами и сильно напудренная, тоже лейтенант МГБ, лениво сверялась в библиотечном формуляре Нержина. И Глеб, переживавший разлад друзей, в полной тишине библиотеки тихо сказал: -- Друзья! Надо помириться! Ни Сологдин, ни Рубин не повели головами. -- Митя! -- настаивал Глеб. Сологдин поднял холодное голубое пламя взгляда. -- Почему ты обращаешься ко мне? -- удивился он. -- ЛЈва! -- повторил Глеб. Рубин посмотрел на него скучающе. -- Ты знаешь, почему лошади долго живут? -- И после паузы объяснил: -- Потому что они никогда не выясняют отношений. Исчерпав своЈ служебное имущество и дела по службе, понукаемый надзирателем идти в тюрьму собираться, -- Нержин с ворохом папиросных пачек в руках встретил в коридоре спешащего Потапова с ящичком под мышкой. На работе Потапов и ходил совсем не так, как на прогулке: несмотря на хромоту, он шЈл быстро, шею держал напряжЈнно выгнутой сперва вперЈд, а потом назад, глаза щурил и смотрел не под ноги, а куда-то вдаль, как бы спеша головой и взглядом опередить свои немолодые ноги. Потапову обязательно надо было проститься и с Нержиным и с другими отъезжающими, но едва только он утром вошЈл в лабораторию, как внутренняя логика работы захватила его, подавив в нЈм все остальные чувства и мысли. Эта способность целиком захватываться работой, забывая о жизни, была основой его инженерных успехов на воле, делала его незаменимым роботом пятилеток, а в тюрьме помогала сносить невзгоды. -- Вот и всЈ, Андреич, -- остановил его Нержин. -- Покойник был весел и улыбался. Потапов сделал усилие. Человеческий смысл включился в его глаза. Свободной от ящика рукой он дотянулся до затылка, как если б хотел почесать его. -- Ку-ку-у... -- Подарил бы вам, Андреич, Есенина, да вы всЈ рав- {382} но кроме Пушкина... -- И мы там будем, -- сокрушЈнно сказал Потапов. Нержин вздохнул. -- Где теперь встретимся? На котласской пересылке? На индигирских приисках? Не верится, чтобы, самостоятельно передвигая ногами, мы могли бы сойтись на городском тротуаре. А?.. С прищуром у углов глаз, Потапов проскандировал: Для при-зра-ков закрыл я вежды. Лишь отдалЈнные надежды Тревожат сердце и-но-гда. Из двери СемЈрки высунулась голова упоЈнного Маркушева. -- Ну, Андреич! Где же фильтры? Работа стоит! -- крикнул он раздражЈнным голосом. Соавторы "Улыбки Будды" обнялись неловко. Пачки "Беломора" посыпались на пол. -- Вы ж понимаете, -- сказал Потапов, -- икру мечем, всЈ некогда. Икрометанием Потапов называл тот суетливый, крикливый, безалаберно-поспешный стиль работы, который царил и в институте Марфино, и во всЈм хозяйстве державы, тот стиль, который газеты невольно тоже признавали и называли "штурмовщиной" и "текучкой". -- Пишите! -- добавил Потапов, и оба засмеялись. Ничего не было естественней сказать так при прощаньи, но в тюрьме это пожелание звучало издевательством. Между островами ГУЛАГа переписки не было. И снова, держа ящичек фильтров под мышкой, запрокинув голову вверх и назад, Потапов помчался по коридору, почти вроде и не хромая. Поспешил и Нержин -- в полукруглую камеру, где стал собирать свои вещи, изощрЈнно предугадывая враждебные неожиданности шмонов, ожидающих его сперва в Марфине, а потом в Бутырках. Уже дважды заходил торопить его надзиратель. Уже другие вызванные ушли или были угнаны в штаб тюрьмы. Под самый конец сборов Нержина, дыша дворовой свежестью, в комнату вошЈл Спиридон в своЈм чЈрном перепоясанном бушлате. Сняв большеухую рыжую шапку {383} и осторожно загнув с угла чью-то неподалеку от Нержина постель, обЈрнутую белым пододеяльником, он присел нечистыми ватными брюками на стальную сетку. -- Спиридон Данилыч! Глянь-ка! -- сказал Нержин и перетянулся к нему с книгой. -- Есенин уж здесь! -- Отдал, змей? -- По мрачному, особенно изморщенному сегодня лицу Спиридона пробежал лучик. -- Не так мне книга, Данилыч, -- распространялся Нержин, -- как главное, чтобы по морде нас не били. -- Именно, -- кивнул Спиридон. -- Бери, бери еЈ! Это я на память тебе. -- Не увезть? -- рассеянно спросил Спиридон. -- Подожди, -- Нержин отобрал книгу, распахнул еЈ, и стал искать страницу. -- Сейчас я тебе найду, вот тут прочтЈшь... -- Ну, кати, Глеб, -- невесело напутствовал Спиридон. -- Как в лагере жить -- знаешь: душа болит за производство, а ноги тянут в санчасть. -- Теперь уж я не новичок, не боюсь, Данилыч. Хочу попробовать работнуть. Знаешь, говорят: не море топит, а лужа. И тут только, всмотревшись в Спиридона, Нержин увидел, что тому сильно не по себе, больше не по себе, чем только от расставания с приятелем. И тогда он вспомнил, что вчера за новыми стесненьями тюремного начальства, разоблачениями стукачей, арестом Руськи, объяснением с Симочкой, с Герасимовичем -- он совсем забыл, что Спиридон должен был получить письмо из дому. -- Письмо-то?! Письмо получил, Данилыч? Спиридон и держал руку в кармане на этом письме. Теперь он достал его -- конверт, сложенный вдвое, уже истЈртый на перегибе. -- Вот... Да недосуг тебе... -- дрогнули губы Спиридона. Много раз со вчерашнего дня отгибался и снова загибался этот конверт! Адрес был написан крупным круглым доверчивым почерком дочери Спиридона, сохранЈнным от пятого класса школы, дальше которого Вере учиться не пришлось. По их со Спиридоном обычаю, Нержин стал читать письмо вслух: {384} "Дорогой мой батюшка! Не то, что писать вам, а и жить я больше не смею. Какие же люди есть на свете дурные, что говорят -- и обманывают..." Голос Нержина упал. Он вскинулся на Спиридона, встретил его открытые, почти слепые, неподвижные глаза под мохнатыми рыжими бровями. Но и секунды не успел подумать, не успел приискать неложного слова утешения, -- как дверь распахнулась, и ворвался рассерженный Наделашин: -- Нержин! -- закричал он. -- С вами по-хорошему, так вы на голову садитесь? Все собраны -- вы последний! Надзиратели спешили убрать этапируемых в штаб до начала обеденного перерыва, чтоб они не встречались ни с кем больше. Нержин обнял Спиридона одной рукой за густозаросшую неподстриженную шею. -- Давайте! Давайте! Больше ни минуты! -- понукал младшина. -- Данилыч-Данилыч, -- говорил Нержин, обнимая рыжего дворника. Спиридон прохрипел в груди и махнул рукой. -- Прощай, Глеба. -- Прощай навсегда, Спиридон Данилыч! Они поцеловались. Нержин взял вещи и порывисто ушЈл, сопутствуемый дежурным. А Спиридон неотмывными, со въевшейся многолетней грязью, руками снял с кровати развЈрнутую книжку, на обложке обсыпанную кленовыми листьями, заложил дочерним письмом и ушЈл к себе в комнату. Он не заметил, как коленом свалил свою мохнатую шапку, и она осталась так лежать на полу. -------- 96 По мере того, как этапируемых арестантов сгоняли в штаб тюрьмы, -- их шмонали, а по мере того, как их {385} прошманывали -- их перегоняли в запасную пустую комнату штаба, где стояло два голых стола и одна грубая скамья. При шмоне неотлучно присутствовал сам майор Мышин и временами заходил подполковник Климентьев. Туго налитому лиловому майору несручно было наклоняться к мешкам и чемоданам (да и не подобало это его чину), но его присутствие не могло не воодушевить вертухаев. Они рьяно развязывали все арестантские тряпки, узелки, лохмотья и особенно придирались ко всему писаному. Была инструкция, что уезжающие из спецтюрьмы не имеют права везти с собой ни клочка писаного, рисованного или печатного. Поэтому большинство зэков загодя сожгли все письма, уничтожили тетради заметок по своим специальностям и раздарили книги. Один заключЈнный, инженер Ромашов, которому оставалось до конца срока шесть месяцев (он уже отбухал девятнадцать с половиной лет) открыто вЈз большую папку многолетних вырезок, записей и расчЈтов по монтажу гидростанций (он ждал, что едет в Красноярский край и очень рассчитывал работать там по специальности). Хотя эту папку уже просматривал лично инженер-полковник Яконов и поставил свою визу на выпуск еЈ, хотя майор Шикин уже отправлял еЈ в Отдел, и там тоже поставили визу, -- вся многомесячная исступлЈнная предусмотрительность и настойчивость Ромашова оказалась зряшной: теперь майор Мышин заявил, что ему ничего об этой папке неизвестно, и велел отобрать еЈ. ЕЈ отобрали и унесли, и инженер Ромашов остывшими, ко всему привыкшими глазами посмотрел ей вслед. Он пережил когда-то и смертный приговор, и этап телячьими вагонами от Москвы до СовГавани, и на Колыме в колодце подставлял ногу под бадью, чтоб ему перешибло бадьЈю голень, и в больнице отлежался от неизбежной смерти заполярных общих работ. Теперь над гибелью десятилетнего труда и вовсе не стоило рыдать. Другой заключЈнный, маленький лысый конструктор СЈмушкин, в воскресенье так много стараний приложивший к штопке носков, был, напротив, новичок, сидел всего около двух лет и то всЈ время в тюрьмах да на шарашке и теперь крайне был перепуган лагерем. Но несмотря на перепуг и отчаяние от этапа, он пытался {386} сохранить маленький томик Лермонтова, который был у них с женой семейной святыней. Он умолял майора Мышина вернуть томик, не по-взрослому ломал руки, оскорбляя чувства сиделых зэков, пытался прорваться в кабинет к подполковнику .(его не пустили), -- и вдруг выхватил Лермонтова из рук кума (тот в страхе отскочил к двери), с силой, которой в нЈм не предполагали, оторвал зелЈные тиснЈные обложки, отшвырнул их в сторону, а листы книги стал изрывать полосами, судорожно плача и крича: -- Нате! Жрите! Лопайте! -- и разбрасывать их по комнате. Шмон продолжался. Выходившие со шмона арестанты с трудом узнавали друг друга: по команде сбросив в одну кучу синие комбинезоны, в другую -- казЈнное клеймЈное бельЈ, в третью -- пальто, если оно было ещЈ не истрЈпано, они одевались теперь во всЈ своЈ, либо же в сменку. За годы службы на шарашке они не выслужили себе одежды. И это не было злобой или скупостью начальства. Начальство было подведомственно государственному оку бухгалтерии. Поэтому одни, несмотря на разгар зимы, остались теперь без белья и натянули трусы и майки, много лет затхло пролежавшие в их мешках в каптЈрке такими же нестиранными, какими были в день приезда из лагеря; другие обулись в неуклюжие лагерные ботинки (у кого такие лагерные ботинки обнаружены были в мешках, у того теперь полуботинки "вольного" образца с галошами отбирались), иные -- в кирзовые сапоги с подковками, а счастливцы -- и в валенки. Валенки!.. Самое бесправное изо всех земных существ и меньше предупреждЈнное о своЈм будущем, чем лягушка, крот или полевая мышь, -- зэк беззащитен перед превратностями судьбы. В самой тЈплой глубокой норке зэк никогда не может быть спокоен, что в наступившую ночь он обережЈн от ужасов зимы, что его не выхватит рука с голубым обшлажным окаЈмком и не потащит на северный полюс. Горе тогда конечностям, не обутым в валенки! Двумя обмороженными ледышками он составит их на Колыме из кузова грузовика. Зэк без собственных {387} валенок всю зиму живЈт притаясь, лжЈт, лицемерит, сносит оскорбления ничтожных людей, или сам угнетает других -- лишь бы не попасть на зимний этап. Но бестрепетен зэк, обутый в собственные валенки! Он дерзко смотрит в глаза начальству и с улыбкой Марка Аврелия получает обходную. Несмотря на оттепель снаружи, все, у кого были собственные валенки, в том числе Хоробров и Нержин, отчасти чтобы меньше ишачить на себе, а главное, чтобы почувствовать их успокаивающую бодрящую теплоту всеми ногами -- засунули ноги в валенки и гордо ходили по пустой комнате. Хотя ехали они сегодня лишь в Бутырскую тюрьму, а там ничуть не было холодней, чем на шарашке. Только бесстрашный Герасимович не имел ничего своего, и каптЈр дал ему "на сменку" широкий на него, никак не запахивающийся длиннорукий бушлат, "бывший в употреблении", и бывшие же в употреблении тупоносые кирзовые ботинки. Такая одежда особенно казалась смешна на нЈм из-за его пенсне. Пройдя шмон, Нержин был доволен. ЕщЈ вчера днЈм в предвидении скорого этапа, он заготовил себе два листика, густо исписанных карандашом, непонятно для других: то опусканием гласных букв, то с использованием греческих, то перемесью русских, английских, немецких, латинских слов, да ещЈ сокращЈнных. Чтобы пронести листки через шмон, Нержин каждый из них надорвал, искомкал, измял, как мнут бумагу для еЈ непрямого назначения, и положил в карман лагерных брюк. При обыске надзиратель видел листки, но, ложно поняв, оставил. Теперь если в Бутырках не брать их в камеру, а оставить в вещах, они могут уцелеть и дальше. На этих листках были тезисно изложены кое-какие факты и мысли из сожжЈнных сегодня. Шмон был закончен, все двадцать зэков загнаны в пустую ожидальню со своими разрешЈнными к увозу вещами, дверь за ними затворилась и, в ожидании воронка, к двери был приставлен часовой. ЕщЈ другой надзиратель был наряжен ходить под окнами, скользя по обледенице, и отгонять провожающих, если они появятся в обеденный перерыв. {388} Так все связи двадцати отъезжающих с двумястами шестьюдесятью одним остающимся были разорваны. Этапируемые ещЈ были здесь, но уже их и не было здесь. Сперва, заняв как попало места на своих вещах и на скамьях, они все молчали. Они додумывали каждый о шмоне: что было отнято у них и что удалось пронести. И о шарашке: что за блага терялись на ней, и какая часть срока была прожита на ней, и какая часть срока осталась. ЗаключЈнные -- любители пересчитывать время: уже потерянное и впредь обречЈнное к утрате. ЕщЈ они думали о родных, с которыми не сразу установится связь. И что опять придЈтся просить у них помощи, ибо ГУЛаг -- такая страна, где взрослый мужчина, работая в день по двенадцать часов, неспособен прокормить сам себя. Думали о промахах или о своих сознательных решениях, приведших к этому этапу. О том, куда же зашлют? Что ждЈт на новом месте? И как устраиваться там? У каждого по-своему текли мысли, но все они были невеселы. Каждому хотелось утешения и надежды. Поэтому когда возобновился разговор, что, может быть, их вовсе не в лагерь шлют, а на другую шарашку, -- даже те, кто совсем в это не верили -- прислушались. Ибо и Христос в Гефсиманском саду, твердо зная свой горький выбор, всЈ ещЈ молился и надеялся. Чиня ручку своего чемодана, всЈ время срывающуюся с крепления, Хоробров громко ругался: -- Ну, собаки! Ну, гады! Простого чемодана -- и того у нас сделать не могут! Полгода предмайская вахта, полгода предоктябрьская, когда же поработать без лихорадки? Ведь вот какая-то сволочь рационализацию внесла: дужку двумя концами загнут и всунут в ручку. Пока чемодан пустой -- держит, а -- нагрузи? Развили тяжЈлую индустрию, драть еЈ лети, так что последний николаевский кустарь от стыда бы сгорел. И кусками кирпича, отваленного от печки, выложен- {389} ной тем же скоростным методом, Хоробров зло сбивал концы дужки в ушко. Нержин хорошо понимал Хороброва. Всякий раз сталкиваясь с унижением, пренебрежением, издевательством, наплевательством, Хоробров разъярялся -- но как об этом было рассуждать спокойно? Разве вежливыми словами выразишь вой ущемлЈнного? Именно сейчас, облачась в лагерное и едучи в лагерь, Нержин и сам ощущал, что возвращается к важному элементу мужской свободы: каждое пятое слово ставить матерное. Ромашов негромко рассказывал новичкам, какими дорогами обычно возят арестантов в Сибирь и, сравнивая куйбышевскую пересылку с горьковской и кировской, очень хвалил первую. Хоробров перестал стучать и в сердцах швырнул кирпичом об пол, раздробляя в красную крошку. -- Слышать не могу! -- закричал он Ромашову, и худощавое жЈсткое лицо его выразило боль. -- Горький не сидел на той пересылке и Куйбышев не сидел, иначе б их на двадцать лет раньше похоронили. Говори как человек: самарская пересылка, нижегородская, вятская! Уже двадцатку отбухал, чего к ним подлизываешься! Задор Хороброва передался Нержину. Он встал, через часового вызвал Наделашина и полнозвучно заявил: -- Младший лейтенант! Мы видим в окно, что уже полчаса, как идЈт обед. Почему не несут нам? Младшина неловко стоптался и сочувственно ответил: -- Вы сегодня... со снабжения сняты... -- То есть, как это сняты? -- И слыша за спиной гул поддерживающего недовольства, Нержин стал рубить: -- Доложите начальнику тюрьмы, что без обеда мы никуда не поедем! И силой посадить себя -- не дадимся! -- Хорошо, я доложу! -- сейчас же уступил младшина. И виновато поспешил к начальнику. Никто в комнате не усомнился, стоит ли связываться. Брезгливое чаевое благородство зажиточных вольняшек -- дико зэкам. -- Правильно! -- Тяни их! -- Зажимают, гады! -- Крохоборы! За три года службы один обед пожа- {390} лели! -- Не уедем! Очень просто! Что они с нами сделают? Даже те, кто был повседневно тих и смирен с начальством, теперь расхрабрился. Вольный ветер пересыльных тюрем бил в их лица. В этом последнем мясном обеде было не только последнее насыщение перед месяцами и годами баланды -- в этом последнем мясном обеде было их человеческое достоинство. И даже те, у кого от волнения пересохло горло, кому сейчас невмоготу было есть, -- даже те, позабыв о своей кручине, ждали и требовали этого обеда. Из окна видна была дорожка, соединяющая штаб с кухней. Видно было, как к дровопилке задом подошЈл грузовик, в кузове которого просторно лежала большая Јлка, перекинувшись через борта лапами и вершинкой. Из кабины вышел завхоз тюрьмы, из кузова спрыгнул надзиратель. Да, подполковник держал слово. Завтра-послезавтра Јлку поставят в полукруглой комнате, арестанты-отцы, без детей сами превратившиеся в детей, обвесят еЈ игрушками (не пожалеют казЈнного времени на их изготовление), клариной корзиночкой, ясным месяцем в стеклянной клетке, возьмутся в круг, усатые, бородатые и, перепевая волчий вой своей судьбы, с горьким смехом закружатся: В лесу родилась Јлочка, В лесу она росла... Видно было, как патрулирующий под окнами надзиратель отгонял Прянчикова, пытавшегося прорваться к осаждЈнным окнам и кричавшего что-то, воздевая руки к небесам. Видно было, как младшина озабоченно просеменил на кухню, потом в штаб, опять на кухню, опять в штаб. ЕщЈ было видно, как, не дав Спиридону дообедать, его пригнали разгружать Јлку с грузовика. Он на ходу вытирал усы и перепоясывался. Младшина, наконец, не пошЈл, а почти пробежал на кухню и вскоре вывел оттуда двух поварих, несших вдвоЈм бидон и поварЈшку. Третья женщина несла за ними стопу глубоких тарелок. Боясь поскользнуться и перебить их, {391} она остановилась. Младшина вернулся и забрал у неЈ часть. В комнате возникло оживление победы. Обед появился в дверях. Тут же, на краю стола, стали разливать суп, зэки брали тарелки и несли в свои углы, на подоконники и на чемоданы. Иные приспосабливались есть стоя, грудью привалясь к столу, не обставленному скамейками. Младшина с раздатчицами ушли. В комнате наступило то настоящее молчание, которое и всегда должно сопутствовать еде. Мысли были: вот наварный суп, несколько жидковатый, но с ощутимым мясным духом; вот эту ложку, и ещЈ эту, и ещЈ эту с жировыми звЈздочками и белыми разваренными волокнами я отправляю в себя; тЈплой влагой она проходит по пищеводу, опускается в желудок -- а кровь и мускулы мои заранее ликуют, предвидя новую силу и новое пополнение. "Для мяса люди замуж идут, для щей женятся" -- вспомнил Нержин пословицу. Он понимал эту пословицу так, что муж, значит, будет добывать мясо, а жена -- варить на нЈм щи. Народ в пословицах не лукавил и не выкорчивал из себя обязательно высоких стремлений. Во всЈм коробе своих пословиц народ был более откровенен о себе, чем даже Толстой и Достоевский в своих исповедях. Когда суп подходил к концу и алюминиевые ложки уже стали заскребать по тарелкам, кто-то неопределЈнно протянул: -- Да-а-а... И из угла отозвались: -- Заговляйся, братцы! Некий критикан вставил: -- Со дна черпали, а не густ. Небось, мясо-то себе выловили. ЕщЈ кто-то уныло воскликнул: -- Когда теперь доживЈм и такого покушать! Тогда Хоробров стукнул ложкой по своей выеденной тарелке и внятно сказал с уже нарастающим протестом в горле: -- Нет, друзья! Лучше хлеб с водой, чем пирог с бедой! Ему не ответили. {392} Нержин стал стучать и требовать второго. Тотчас же явился младшина. -- Покушали? -- с приветливой улыбкой оглядел он этапируемых. И убедясь, что на лицах появилось добродушие, вызываемое насыщением, объявил то, чего тюремная опытность подсказала ему не открывать раньше: -- А второго не осталось. Уж и котЈл моют. Извините. Нержин оглянулся на зэков, сообразуясь, буянить ли. Но по русской отходчивости все уже остыли. -- А что на второе было? -- пробасил кто-то. -- Рагу, -- застенчиво улыбнулся младшина. Вздохнули. О третьем как-то и не вспомнили. За стеной послышалось фырканье автомобильного мотора. Младшину кликнули -- и вызволили этим. В коридоре раздался строгий голос подполковника Климентьева. Стали выводить по одному. Переклички по личным делам не было, потому что свой шарашечный конвой должен был сопровождать зэков до Бутырок и сдавать лишь там. Но -- считали. Отсчитывали каждого совершающего столь знакомый и всегда роковой шаг с земли на высокую подножку воронка, низко пригнув голову, чтобы не удариться о железную притолоку, скрючившись под тяжестью своих вещей и неловко стукаясь ими о боковые стенки лаза. Провожающих не было: обеденный перерыв уже кончился, зэков загнали с прогулочного двора в помещение. Задок воронка подогнали к самому порогу штаба. При посадке, хотя и не было надрывного лая овчарок, царила та теснота, сплоченность и напряжЈнная торопливость конвоя, которая выгодна только конвою, но невольно заражает и зэков, мешая им оглядеться и сообразить своЈ положение. Так село их восемнадцать, и ни один не поднял голову попрощаться с высокими стройными липами, осенявшими их долгие годы в тяжЈлые и радостные минуты. А двое, кто изловчились посмотреть -- Хоробров и Нержин, взглянули не на липы, а на саму машину сбоку, взглянули со специальной целью выяснить, в какой цвет она окрашена. И ожидания их оправдались. {393} Отходили в прошлое времена, когда по улицам городов шныряли свинцово-серые и чЈрные воронки, наводя ужас на граждан. Было время -- так и требовалось. Но давно наступили годы расцвета -- и воронки тоже должны были проявить эту приятную черту эпохи. В чьей-то гениальной голове возникла догадка: конструировать воронки одинаково с продуктовыми машинами, расписывать их снаружи теми же оранжево-голубыми полосами и писать на четырЈх языках: Хлеб Pain Brot Bread или Мясо Viande Fleisch Meat И сейчас, садясь в воронок, Нержин улучил сбиться вбок и оттуда прочесть: Meat Потом он в свой черЈд втиснулся в узкую первую и ещЈ более узкую вторую дверцы, прошЈлся по чьим-то ногам, проволочил чемодан и мешок по чьим-то коленям, и сел. Внутри этот трЈхтонный воронок был не боксирован, то есть, не разделен на десять железных ящиков, в каждый из которых втискивалось только по одному арестанту. Нет, этот воронок был "общего" типа, то есть, предназначен для перевозки не подследственных, а осуждЈнных, что резко увеличивало его живую грузовместимость. В задней своей части -- между двумя железными дверьми с маленькими решЈтками-отдушинами, воронок имел тесный тамбур для конвоя, где, заперев внутренние двери снаружи, а внешние изнутри, и сносясь с шофЈром и с начальником конвоя через особую слуховую трубу, проложенную в корпусе кузова, -- едва помещалось два конвоира, и то поджав ноги. За счЈт заднего тамбура был выделен лишь один маленький запасной бокс для возможного бунтаря. ВсЈ остальное пространство кузова, заключЈнное в металлическую низкую коробку, было -- одна общая {394} мышеловка, куда по норме как раз и полагалось втискивать двадцать человек. (Если защЈлкивать железную дверцу, упираясь в неЈ четырьмя сапогами, -- удавалось впихивать и больше.) Вдоль трЈх стен этой братской мышеловки тянулась скамья, оставляя мало места посередине. Кому удавалось -- садились, но они не были самыми счастливыми: когда воронок забили, им на заклиненные колени, на подвЈрнутые затекающие ноги достались чужие вещи и люди, и в месиве этом не имело смысла обижаться, извиняться -- а подвинуться или изменить положение нельзя было ещЈ час. Надзиратели поднапЈрли на дверь и, втолкнув последнего, щЈлкнули замком. Но внешней двери тамбура не захлопывали. Вот ещЈ кто-то ступил на заднюю ступеньку, новая тень заслонила из тамбура отдушину-решЈтку. -- Братцы! -- прозвучал Руськин голос. -- Еду в Бутырки на следствие! Кто тут? Кого увозят? Раздался сразу взрыв голосов -- закричали все двадцать зэков, отвечая, и оба надзирателя, чтоб Руська замолчал, и с порога штаба Климентьев, чтоб надзиратели не зевали и не давали заключЈнным переговариваться. -- Тише, вы, ...! -- послал кто-то в воронке матом. Стало тихо и слышно, как в тамбуре надзиратели возились, убирая свои ноги, чтобы скорей запихнуть Руську в бокс. -- Кто тебя продал, Руська? -- крикнул Нержин. -- Сиромаха! -- Га-а-ад! -- сразу загудели голоса. -- А сколько вас? -- крикнул Руська. -- Двадцать. -- Кто да кто?.. Но его уже затолкали в бокс и заперли. -- Не робей, Руська! -- кричали ему. -- Встретимся в лагере! ЕщЈ падало внутрь воронка несколько света, пока открыта была внешняя дверь -- но вот захлопнулась и она, головы конвоиров преградили последний неверный поток света через решЈтки двух дверей, затарахтел мотор, машина дрогнула, тронулась -- и теперь, при раскачке, только мерцающие отсветы иногда перебегали по лицам зэков. {395} Этот короткий перекрик из камеры в камеру, эта жаркая искра, проскакивающая порой между камнями и железами, всегда чрезвычайно будоражит арестантов. -- А что должна делать элита в лагере? -- протрубил Нержин прямо в ухо Герасимовичу, только он и мог расслышать. -- То же самое, но с двойным усилием! -- протрубил Герасимович ответно. Немного проехали -- и воронок остановился. Ясно, что это была вахта. -- Руська! -- крикнул один зэк. -- А бьют? Не сразу и глухо донеслось в ответ: -- Бьют... -- Да драть их в лоб, Шишкина-Мышкина! -- закричал Нержин. -- Не сдавайся, Руська! И снова закричало несколько голосов -- и всЈ смешалось. Опять тронулись, проезжая вахту, потом всех резко качнуло вправо -- это означало поворот налево, на шоссе. При повороте очень тесно сплотило плечи Герасимовича и Нержина. Они посмотрели друг на друга, пытаясь различить в полутьме. Их сплачивало уже нечто большее, чем теснота воронка. Илья Хоробров, чуть приокивая, говорил в темноте и скученности: -- Ничего я, ребята, не жалею, что уехал. Разве это жизнь -- на шарашке? По коридору идЈшь -- на Сиромаху наступишь. Каждый пятый -- стукач, не успеешь в уборной звук издать -- сейчас куму известно. Воскресений уже два года нет, сволочи. Двенадцать часов рабо