Константин Паустовский. Пачка папирос
---------------------------------------------------------------
OCR: algor@cityline.ru
---------------------------------------------------------------
Лето стояло дождливое. В городском саду над рекой крапива разрослась
выше скамеек и закрыла могильную каменную плиту. На плите была выбита
надпись: "Сибиряки - писателю Сибири".
Раненые из соседнего госпиталя часто приходили в сад, сидели на
могильной плите, покуривали, смотрели на реку, удивлялись. Глубокая и
величавая, она огибала глинистую гору с заглохшим садом и уходила в такие
далекие дали, что от одного взгляда на них становилось спокойно на сердце.
Иногда в саду появлялся босой мальчишка с ведром и клеил на забор
афиши. Бойцы читали и огорчались: внизу, в городе, шли новые картины в кино,
а старший врач редко отпускал бойцов в город, все посмеивался, говорил, что
от скуки лучше заживают раны.
Но когда появилась афиша об открытии зверинца, вывезенного из южного
прифронтового города, бойцы взволновались всерьез. Даже решили послать к
старшему врачу ходатаев с просьбой отпустить выздоравливающих в зверинец и
выбрали для этого двух приятелей-стрелка Федоткина, родом из Сапожка (есть и
такой город в России) и Наума Бершадского из Тирасполя. Но Бершадский
наотрез отказался идти к врачу и объяснил бойцам, что на это есть у него
веская причина.
Причина действительно была, и заключалась она в подписи под афишей:
"Директор зверинца Розалия Бершадская". Наум прочел эту подпись и сразу
заскучал, потерял присутствие духа.
Дело в том, что Розалия Бершадская была не кем иным, как матерью Наума.
С детства она называла Наума не иначе, как "босяком". У старухи были на это,
конечно, свои основания: Наум учился кое-как, предпочитал гонять голубей,
играть по задворкам в "три листика", делать набеги на баштаны на берегу
Днестра и воровать там дыни у беззубых сторожей. Но по натуре Наум не был
плохим человеком. Он это знал, и не его вина, что у него получился
легкомысленный подход к жизни.
Больше всего Розалия Бершадская негодовала на сына за его уменье жить
"по блату".
Понятно поэтому, что Наум заскучал. Он боялся неожиданной встречи с
матерью, хотя вместе с тем втайне и желал ее. Как-никак, а он любил эту
беспокойную старуху. С ней было связано воспоминание о детстве с его
нестерпимым солнцем, гудящими базарами, запахом абрикосов.
Как-то вечером Наум рассказал о своем детстве Федоткину, но тот отнесся
к этому рассказу с обидным равнодушием. Науму было досадно, что Федоткин,
курносый, веснушчатый парень, ничего не понимает в таких делах, как
воспоминания о детстве.
Звери долго не могли успокоиться после пережитых бомбежек. Стоило
где-нибудь в городе зафыркать грузовику, как они начинали поглядывать на
небо, волноваться и от волнения переставали есть. Тогда старый сторож Давид
приходил к Розалии Борисовне, швырял в сердцах на стол через окошко кассы
кусок сырого мяса и начинал шумно браниться.
- Примите мясо и сократите свои нервы, эвакуант! - отвечала,
сдерживаясь, Розалия Борисовна.
Такие ссоры случались каждый день, пока, наконец, в зверинце не
появились раненые бойцы из госпиталя.
Розалия Борисовна заулыбалась и, не доверяя Давиду, сама давала
объяснения о нравах зверей.
Бойцы осмотрели зверинец и ушли, но один из них задержался, сел около
кассы, закурил.
- Нога тоскует, - сказал он. - Малость передохну и поковыляю обратно.
- Пожалуйста,-ответила Розалия Борисовна.- Хотите чаю?
Боец от чая не отказался.
- Знавал я на фронте одного человека, - сказал боец, - по фамилии
Бершадский.
- Ох, товарищ, - сказала Розалия Борисовна тонким голосом. - У меня сын
на фронте. Я ищу его, как нитку в сене, уже четыре года. А как его звали?
- Звали его Наумом, - пробормотал боец и с опаской посмотрел на Розалию
Борисовну.
- Так это же он!-воскликнула Розалия Борисовна и засмеялась. - Мой
босяк! Вы из одной с ним части?
- Нет, - сказал боец. - Я его издали знал. Он работал продавцом в
ларьке Военторга.
Розалия Борисовна встала, покраснела от гнева, подняла руки к небу и
потрясла ими:
- Я так и знала. Трус! Блатмейстер! Другие люди бьются с немцами, а он
торгует в тыловом ларьке. Нашел себе место! Позор на мою седую голову! Я ему
покажу, что должен делать на фронте мой сын. Он у меня поплачет! Он у меня
как миленький возьмет автомат и будет драться как надо. Тоже новости-
торговать! Чем?
- Махоркой он снабжает бойцов,- испуганно пробормотал раненый.
- Чтобы он подавился той махоркой! - крикнула Розалия Борисовна.
Боец позабыл о чае и торопливо заковылял к госпиталю.
Федоткин ничего не сказал Науму о разговоре со старухой, но дня через
два он снова появился в зверинце, подошел к кассе, где сидела Розалия
Борисовна, просунул голову в окошко и быстро сказал: - А ваш сын, между
прочим, хотя и торгует махоркой, а геройский человек и представлен к ордену
Красного Знамени.
- Ну-ну! - сурово пробормотала Розалия Борисовна. - Не втирайте мне
очки, молодой человек. Я его лучше знаю, чем вы.
- Воля ваша, - сказал Федоткин, - а врать мне нет интереса. Он мне не
сват, не брат, а, можно сказать, сосед по лазаретной койке.
- Он здесь? - крикнула Розалия Борисовна и вскочила.
- Выписался, - торопливо ответил Федоткин, отводя глаза. - Вы слушайте,
что я скажу. Немцы окружали наш дот, а приказ был держаться в том доте до
прибытия подмоги - одним словом, до тех пор, пока начнет развиднять. И
говорит командир дота по телефону: "Держимся и не уступим дот, но маловато
патронов для пулемета и опять же если бы хоть раз затянуться. Нет табаку ни
крошки, что ты будешь делать! А? Без табаку сердце томится и в глазах
пусто". И тут вызывается Наум Бершадский, случайный человек в нашей части,
доставить на дот и патроны, и табак, и спички. "Дайте мне, - говорит
лейтенанту, - одного парня для подмоги, потому что у человека не десять
рук". Лейтенант согласился, и пополз Наум в дот. Как только его пронесло -
никому не известно, но он, однако, дополз и табаку всем дал, а командиру
особо - пачку дорогих папирос. И по случаю внезапной смерти командира дота
взял на себя распоряжение, как человек тертый и ученый в школе, и
продержался, пока не развидняло. А вы говорите - босяк! Обидно бойцу слышать
такие слова.
Розалия Борисовна заплакала и долго не отпускала Федоткина.
- Вот видите, товарищ, - сказала она ему напоследок, - хорошее
воспитание никогда даром не пропадает. Об одном я только жалею, что он уже
выписался из лазарета и нет его в этом городе.
- Оно, конечно, жалко, раз вы его простили, - сказал боец. А когда
возвращался в госпиталь, то ругал Наума и говорил в пространство:
- Ну и волынка же с этим Наумом, черт его подери!
На следующий день Наум пришел в зверинец. Розалия Борисовна поймала его
и так стиснула, что он задохся и только и мог выговорить:
- Бросьте, мамаша! Что это, ей-богу, за обращение!
Так окончилась эта маленькая история в сибирском городе. Наум уехал на
фронт, а раненые передавали рассказ о нем и о Розалии Борисовне из уст в
уста и, сидя на могильной плите, говорили, что материнское слово всегда
отлежится у человека в душе, вырастет, как зерно, даст колос.
Розалия Борисовна иногда приходила в старый сад - тут ведь часто бродил
на костыле ее Наум, - слушала издали пенье бойцов и даже плакала. Уж очень
широко и печально пели бойцы, как будто дарили этой родной стороне свои
песни, как дарят уснувшей матери осторожный сыновний поцелуй.
1943
Last-modified: Mon, 24 May 1999 15:46:59 GMT