и глубина. Не было одного того, от чего начинается движение. На море появляется ветер, вода приходит в движение и тогда силою своею действует. Для этой женщины то же самое нужно было какое-то мысленное начало со стороны, чтобы мысль всего ее существа, мысль, боль-шая как море, приходила в движение. Мне кажется, про себя она даже не могла вовсе думать, ей нужен был кто-то, ей нужен был его вопрос. Запись из дневника 1944 года: "В ней ничего и тайный вопрос: "Ты с чем пришел?" Так рождаются боги, то есть личности, то есть то, чего нет в природе... Этот некий плюс, это уси-лие, это сверхусилие темпа, борьба со временем, и прочее, и прочее:то, чего нет. Ее "нет" рождает Личность, преодолеваю-щую "нет". Именно это женское "нет" -- нача-ло всякому человеческому делу. По пути в Москву (дума в окошко). Каждое утро собираюсь на охоту и не могу оторваться от Л.Вспо-мнилось, что вот самое время охоты, и с 30-ти лет не бы-ло ни одной осени и осенями этими почти не было ни одного дня без охоты, а теперь вот совсем не охочусь. А Л. даже и вообразить себе не может, чего я лишился! Ведь моя жизнь была организована как непрерывная охота. В эту жизнь как нечто подсобное входила и моя семья. Эта моя охотничья жизнь была построена по форме своей строго эгоистически: я со своей затеей, как епfапttеrriЫе (трудный ребенок -фр.), стоял на вершине пирамиды и все было для меня. В такой бедно-эгоистической форме было большое, богатое содержание, почти целиком уходив-шее не на меня, а на всех. Семья видела только форму жизни моей, а когда содержание мое вышло из формы, то все мои "любящие" бросились на ненужную мне больше форму, совсем даже не обращая внимания на меня самого. Особенно странно было, когда они справляли име-нины мои без меня, и тоже вот отбили у меня машину, и ездили на охоту, в то время как я сам не мог и смот-реть на ружье. Так, может быть, и в космосе была какая-то форма: она разбилась когда-то, и обломки, как бледные спутни-ки, освещаемые горящим живым светилом, вращаются вокруг нее. Может быть, оттого иным так неприятно бывает смотреть ночью на восходящую луну... Смотрю на бедных этих людей, по-своему как-то любивших меня, и чувствую свою вину и, одновре-менно, не-вину, потому что мне надо было выйти из пережитой формы, и если бы я не вышел из нее, погу-бил бы все свое содержание. Моя форма стала их содержанием (эгоизм), а содержание моей формы им было недоступно, они ее не поняли и упустили. И вот почему борьба за меня стала у них борьбой за имущество. Вчера в постели, перед тем как заснуть, я внезапно понял всю жизнь со времени возвращения из Германии и до встречи с Л. как кокетливую игру в уединенного гения, как одну из форм эстетического демонизма. Странническое блуждание по неустроенной стране в костюме охотника с дикаркой и детьми, вызов мещан-скому обществу и т. д.-- все до точности происходит от ницшеанского сверхчеловека в русском издании. Вот в таком жизненном оформлении развился талант вовсе другого нравственного происхождения, чем эта форма охотника и ницшеанца. Эта точка зрения на себя, открывшаяся благодаря выходу из этой формы, вместе с тем открывает перспек-тиву и на жизнь Олега и Ляли. Индивидуалистический эстетизм в этом случае принял не брачную форму, как у меня, а, напротив, форму аскетического целомудрия (гнушение браком). В результате этой формы индиви-дуализма целомудренного явилась жертвой Л., в ре-зультате моего брачного индивидуализма -- эгоизма -- моя несчастная семья. Мой рассказ "Художник" является одинаково приложимым выходом из индивидуалистического эсте-тизма как ко мне, так и к Олегу. Этот рассказ содержит весь поворот от эгоистической самоудовлетворенности к общественно-брачному состоянию. К тому же самому пришел бы непременно и Олег. Будет, я думаю, время, когда мы с Л. вместе к при-роде придем". Запись через восемь лет: "На охоте. Было время, когда страстное чувство к ней удаляло от меня природу. Где-то записано даже, что мысли о Л. в лесу закрывали мне следы зверушек на снегу. Теперь мне возвратились следы и Л. при-шла ко мне ясная, чистая. Не понимал я ее, а только предчувствовал. И это предчувствие она ценила во мне и только за это отдавала все: и ум, и сердце". "Опять мысль по пути из Москвы в Тяжино. Эта мысль была о процессе создания "единственной". Так вот, Л. мне представляется единственной, что на свете другой подобной быть не может. Но сегодня на почте я видел одну барышню с глазами, похожими на Лялины глаза, и мне подумалось: а может быть, это я создаю Лялю как единственную в мире женщину, на самом же деле такие "Ляли" встречаются? Может быть, и все так, кто любят, порождают из себя те прелести, которые я приписываю одной Л.? Может быть, эта любовь ее кажется такой исключительной только потому, что я никакой любви не испытывал и мне "все благо"? Понимаю, что так, но вместе с тем и утверждаю, что на земле у людей существует великая любовь, единая и беспредельная. И в этом мире любви, предназна-ченной человеку для питания души в той же мере, как воздух для крови, я нахожу единственную, которая соответствует моему собственному единству, и только через это соответствие, единство с той и с другой сторо-ны вхожу я в море всеобщей любви человеческой. Вот почему даже самые примитивные люди, начи-ная свою короткую любовь, непременно чувствуют, что не им одним, а всем хорошо на земле жить, и если даже очевидно, что хорошая жизнь не выходит, то все-таки возможно человеку и должно быть счастливым. Итак, только через любовь можно найти самого себя как личность, и только личностью можно войти в мир любви человеческой: любви-добродетели. Иначе: только путем личной любви можно при-общиться к всечеловеческой любви. К обеду мы вернулись из Москвы в Тяжино и успе-ли застать последнее движение на мордочке Диноры. Собачка прожила с нами всего четыре дня, была пре-красна и осталась мечтой. Дочь ее мы назвали Норой. Сентябрь. Только те мысли действительно настоя-щие,новорожденно - свои, а не повторение сказанного, которые рождаются, как и дети, от любви на пути сбли-жения плоти и духа. Кто обманывается в ком-нибудь, тот и другого обманывает. Значит, нельзя, обманывать, но нельзя и обманываться. Какое свидетельство в том, что я имею дело с гением, а не преступником? То и другое по суще-ству подобно. О первом мне свидетельствует возникаю-щая в сердце моем любовь. И я думаю, что преступное и гениальное разделяется только перед судом любви". Записи последующих лет: "Настоящая лю-бовь всегда "преступна", настоящее искусство действует как мина, взрывающая обстановку привычных положений". "Маленького преступника судят за то, что он переступил через черту закона, ограждающе-го право другого человека, имея в виду свой личный интерес. Если же преступник не для себя перешел черту, а чтобы создать новый, лучший закон, отменяющий старый, и победил, то победителя не судят: победитель несет новый закон. Маленький человек старого закона или несправедливо погибает при этой победе (Евге-ний из "Медного Всадника"), или, широко открыв глаза (апостол Павел), прозревает буду-щее и становится на сторону Победителя". "Думал, что и у женщин-растратчиц, блудниц всякого рода есть свое высшее назначение вывести мужа из его ограничения, из его дело-вой колеи. Надо об этом крепко подумать-- что даже и у блудниц! И как же счастлив я, что меня вывела из моей упряжки на волю не блудница, а почти святая. И еще надо подумать об этом как о русском мотиве романа". "Ляля приехала из Москвы и рассказывала, как кромсали мою будущую "Фацелию", имея в виду нрав-ственный уровень современного читателя. Не доволен я ею -- не сумела отстоять. У Л. нет малейшего интереса к жизненной игре. Пробовал совершенствовать ее в писании дневника -- не принимает; фотографировать -- нет; ездить на вело-сипеде научилась, но бесстрастно; автомобиль ненавидит; сидит над рукописями только ради меня; полити-кой вовсе не интересуется. Единственный талант у нее -- это любовь. Тут она всегда в готовности, на любовь у нее истрачено все, даже детство. Об этом еще надо подумать, но, мне кажется, ее нужно понуждать к жизненным интересам. А то ведь единственное, чем пользуется она для себя вполне,-- это сон от полуно-чи до восьми утра. Тут она живет для себя, во всем остальном она переделана на любовь, и самая любовь для себя у нее принимается временно, как зада-ча переделать этот материал личной жизни для Об-щего. Мне чуть-чуть трудновато идти за ней, мне само-му нужно очень любить, чтобы не отставать от нее". Запись через четыре года: "Полное отвраще-ние ко всякой дипломатии и политике сделало ее жизнь до того неустойчивой, что в ее пред-ставлении вся земная жизнь, лежащая во зле, стала как сон, а истинной стала жизнь небесная. Мы с ней соединились, как два царства". Вчера проводили ее мать и переехали в ту избу, где у нас прошли хрустальные дни нашей любви. Расстава-ясь с тещей, понял ее, бедную, на трудном пути за дочкой и пожалел. Мне кажется, я и Лялину любовь к ней теперь понимаю в истоках, похожих на камени-стые истоки горных ручьев: камни -- это нарушения. Л. идет путем нарушений, и каждый срыв оставляет в ней боль и заставляет поправлять нарушения, и это вечное стремление выправить нарушения создает ее любовь к матери. Трогательно усилие старой женщины понять всю сложную сеть поступков дочери как путь к добру и правде. Перед нашей встречей Л. встала было на путь возвращения к мужу, понимая это возвращение как отречение от личной жизни. Возможно, такое отречение не помешало бы ей родить не для себя, а для мужа. Случись, умри тут ее мать, она в таком отречении на-шла бы себе полную утрату-замену. Еще бы пять лет -- и в морщинах стареющей женщины трудно было бы узнать мятежную Л., она стала бы как все порядоч-ные женщины, и муж ее был бы счастлив. Но встре-тился я, личная жизнь восстала со всей своей силой, множество нераскрытых дарований нашло себе приме-нение, и путь определился совсем по-иному. Сегодня Л. проговорилась, сказав: -- Если только есть тот свет. -- Неужели и ты сомневаешься? -- А как же, разве я не человек? Только если приходят сомнения, не будь того света, я бы не жила; тогда все было бы бессмысленно, и я бы с собой покон-чила. -- Неужели тебе довольно такого рассуждения? -- Нет, я еще люблю Бога. И такая вся вера: ни окончательное "да", ни окончательное "нет", а "верую, помоги моему неве-рию". Настоящая вера включает в себя и неверие, то есть настоящая вера есть процесс борьбы с неверием, и, не будь неверия, не было бы и веры. Неверие как тень веры: не будь тени, не было бы и жизни.  Почему ты сегодня со мной так нежен? -- А я сегодня перебрал в уме наше пережитое и очень много нашел в себе хорошего от тебя, как будто со времени нашей встречи я черпаю из колодца живую воду и все богатею и богатею изо дня в день. Учился ездить на машине по Москве. Начали с Л. пятую главу "Былины" (будущей "Осударевой дороги"). Л. уехала править верстку к Ставскому. У Л. прострел, болит поясница, ночью надо быть с ней осторожным. Я с любовью оглаживаю ее спящую, и она это учуяла, но не отвечала, потому что ей было не до того. Когда же мне попалась кисть руки, и я руку погладил, то она сквозь сон мне ответила: -- Милый ты мой! Так не раз я замечал, что прикосновение к руке бывает прикосновением к душе и, когда телу не до того, через руку происходит соприкосновение душ. Она чуть-чуть нездорова, и этого довольно уже, чтобы я почувствовал прилив особой нежности. Ее душа высвечивает так сильно из тела... Убил дупеля и коростеля. Вечером пошли гулять, набрали грибов на жареное. За ужином Л. первый раз в жизни поела грибов (по-настоящему приготовлен-ных) и пришла в восхищение. Так она все лето сушила белые грибы и не ела их, даже не пробовала: сушила впрок, хотя зимой они будут везде продаваться. Думала о будущем, о настоящем же, чтобы взять и поесть, ей и в голову не приходило. Настоящее она сушила для будущего и так всю жизнь свою провела! Сердце сжи-мается от боли, как об этом подумаешь... Так много белых грибов в это лето, что, пожалуй, сушеных в государстве года на два хватит. Но кто своего белого гриба за лето не попробовал, тому зимой не понять, как они вкусны. За обедом я сказал М. В., что если мне придется в рай идти, то без встречи со своими собаками я в рай не пойду. На это М. В. деликатно сказала: "Рай такой прекрасный, М. М., что вы и о собаках забудете!" На это Л. возразила, что на древних иконах разъяснено: вся тварь воскреснет, в том числе, конечно, и собаки. Только в семь вечера мы собрались в Москву. По пути стало невыносимо, мы сели в копну сжатой ржи и объяснились. Зародыш этих объяснений был еще в самые наши первые встречи, когда, бывало, наду-маешь о ней со стороны; но вот она появляется сама, и все это выдуманное исчезает, как туман при появ-лении солнца. Этот мотив проходит через весь наш роман. Я прочел Л. одну свою запись на ходу, которая мне показалась остроумной, а Л. мне в ответ: -- Ребеночек, да ты же глупенький, что же тут остроумного? -- и объяснила мне, и я понял, что дей-ствительно это не очень умно. -- Но ты не думай, Ляля, что и вправду я такой глупенький. -- Почему? -- наивно спросила Л.  Да потому,-- ответил я ей,-- что не тот глу-пый, кто пишет глупые мысли, а тот, кто за них дер-жится. Пробовал думать о Загорске с тем, чтобы все разобрать, понять и, может быть, простить. Разбирал, но не отходило то неприятное, отнявшее сегодня у меня возможность думать согласно с сердцем. А мысль, оторванная от сердца, скорее всего, и является основным злом человечества.'а Правда, не эта ли оторванная от сердца мысль создала материальное неравенство и орудия самоуни-чтожения? Не этой ли попыткой согласовать мысль свою с жизнью сердца я и создал себе свое писательство? Итак, значит, в тайниках души своей люди ждут такого согласия, если даже при моих слабых силах по-пытки мои обратили на себя внимание общества! Вчера исполнилось 17 лет, как они встретились с Олегом. Л. поехала на место их встречи, вернулась поздно, промокла, замерзла, но встреча наша была особенно радостной... "Я ждала силу, которая покорит меня и освободит меня от вечного страха за все живое и от жалости. И вот я покорена: я люблю только тебя, но чувство жалости за тебя, страх, связанный с мыслью о твоей беззащитно-сти, испытываю как никогда". Так вот проходит любовь свое полукружие от героя к ребенку и начинает свое второе полукружие: каждая мать надеется, что ее ребенок станет героем. (Написано в машине в ожидании Л. из ателье мод.) На ночь мы опять читали Лествичника 4 8, и опять я наблюдал во время чтения оживление Л., захватыва-ющее все ее существо -- и душу, и тело: она от восторга трепетала, щеки горели, глаза сияли. Этот духовный подъем, казалось, стирал в ней границу духовного и чувственного... И тут я внезапно вспомнил наш не-давний "расстрел", когда Л. была точно такой, и святой восторг примирения под утро, и с ним -- чувственный и тоже святой порыв, в котором не было никакого услаждения. И я увидал, как человек может прийти при условии самозабвения к своей простой сущности -- прийти и с той и с другой стороны: снизу -- это пол, сверху -- потолок (или небо!) Смиренномудрием называется такое душевное со-стояние, которое не может быть выражено словом. Лучше всего мне пишется на том месте, где мой чай. За чаем я никогда не сочиняю, а пишу дневник в пол-ном равенстве себя самого с тем, что записываю: пишу прямо вслед за собой. До нового брака я был хозяином и собственником. У меня просили денег. Я покупал по усмотрению свое-му вещи. И Лева говорил даже, что я "прижимистый". Но, когда я сошелся с Л., вдруг оказалось, что личного у меня, кроме способности писать, ничего нет, и все у нас в семье общее. Никто меня к этому не принуждал, все вышло само собой из любви, и от этого мне стало много лучше во всех отношениях. Вот это и надо для общества: чтобы создать комму-ну -- нужна любовь. Если бы такую любовь, какую дарит мне Л., можно было бы на деньги прикинуть, то денег бы на земле не хватило, и если бы назначить состязание и погибель того или другого, то деньгам пришел бы конец. Но ведь Ляля-то не одна на земле! Сколько же тогда скрыто от денежных людей богатств на земле, и сколько возмож-ностей будет открыто для людей, когда они станут ценить все отношения между собой и все вещи не на деньги, а на любовь. Поднялся спор об охоте с трех точек зрения: 1) мать осуждала убийство на охоте, а естьубитуюдичьразре-шала; 2) я стоял за охоту: убить можно; 3) Л. такое загнула, что раз убивают -- можно убивать, раз едят -- можно есть, отдельное выступление против убийства или против потребления ничего не значит. -- А кто же начнет к лучшему жизнь изменять? -- спросил я,-- все убивают, все едят... -- Никто,-- ответила Л.,-- это неизменяемое! Что же касается того, убивать или не убивать, есть или не есть-- это дело личного вкуса и не может иметь ни малейшего значения. -- А личность? -- Личность отвечает лишь перед Богом, и если человек тверд и "ответ" его перед совестью не лукавый, то он может повлиять и на всех, и тогда, может быть, люди не будут убивать и не будут есть убитое. Что это, шутка у нее или всерьез? -- сказать трудно. Она всегда как будто шутит, и в то же время... Иные ответы ее в вопросе отношения личности к обществу кажутся на первый взгляд даже циничными в смысле равнодушия к жизни общества; но стоит ввести кроме личности и общества третье понятие -- Бог, как вся ее "пассивность" исчезает: тогда оказывается, что отно-шения личности к обществу должны быть просто любовными, что капитал и война не изменяемы теми же средствами, то есть войной, и, напротив, изменяющая сущность человеческих отношений есть любовь. Не делаю ли я ошибку, заменяя текущее время жизни работой над "Былиной"? Быть может, вслед за находкой надо было бы и писать об этом? А то не вышло бы потом так, что и вовсе не захочется "зерцало в гада-нии", если станешь "лицом к лицу"? Сейчас у нас устанавливается во всех отношениях такое равновесие, что забота остается лишь о том, как бы оно чем-нибудь не нарушилось... В беспредельно широкой этой душе я утонул, как в море, и пусть там где-то на берегу люди оплакивают меня как погибше-го -- сетования их для меня непонятны и чужды. Сегодня предельный срок нашего ожидания. Чув-ствую по особенным небывалым приступам нежности ее, что ребенку нашему быть. Неразумно, бессмысленно и жестоко с моей стороны, но если бы я тогда воздер-жался, то не было бы и любви... Ночной разговор. -- Что мне делать с собой, если ты умрешь, я не знаю. Очень странно об этом думать. -- А если я умру, ты что -- бросишь писать? -- Не знаю, мысль моя исходит из любви к тебе, через тебя: если ты исчезнешь, то, может быть, самое желание быть исчезнет. -- И тогда?  Тогда, вероятно, я тоже умру. Поэзия и любовь -- это явление таланта; ни поэзию, ни любовь нельзя делать собственностью. Непременно у человека, создавшего себе в поэзии и любви фетиш, является драма, которая была в любви у Хосе (Кар-мен), в поэзии у Блока (Прекрасная Дама). Словом, талант -- это путь, но не сущность. Подмена ее фети-шем порождает собственность, а собственность всегда разрешается драмой. В этом случае и на смерть можно так посмотреть". В дневнике 194 1 года он запишет: "Муд-рость жизни состоит в том, чтобы приучить себя к мысли о необходимости расстаться со всем, чем обладаешь, и даже с собственной жизнью. Все, чего страстно хочется, то вечно, а что собственное, то смертно". "Снова в Тяжине. Солнечный день. На земле много разноцветных листьев, но деревья все зеленые. Ходили за грибами и набрали белых. Вечером взошла полная луна. Перед сном были у березки. Я думал о том, что пусть сейчас в движении нашем скорость еще невели-ка -- этим смущаться не надо: мы остановиться не можем -- это раз, второе, что, рано ли, поздно ли, наш ручей прибежит в океан. Я просил еще укрепления своей связи со всем Целым умершего прошедшего люда, просил в настоя-щем тех встреч, в которых по человеку встречаются со Всем человеком. Еще просил о свете на том темном пути, когда люди прощаются с жизнью, чтобы страш-ный для всех конец мне преобразился в радость. Я молился, как молятся настоящие христиане, и знал, что все это пришло ко мне через Л., и не страшился. Пусть через Л., но она ведь со мной! А если бы ушла, то душа ее со мной навсегда. Вечером были в клубе, слушали доклад "Междуна-родное положение", и понял перемену ориентации от "благополучия" к "судьбе". Только у робкого или мужественного человека судьба сказывается по-разному. У деятельного челове-ка судьба побуждает к деятельности, а у робкого -- судьба в утешение, у ленивого -- в оправдание. Вот было, в кухне завизжала собачка, а я лежал еще в постели. -- Что же делается с собакой,-- сказал я,-- надо посмотреть, не защемило ли ее, не умерла бы от чего? -- Не ходи, милый,-- сказала Л. (ей очень не хотелось вылезать из теплой постели),-- ну, умрет -- значит, судьба... Мне тоже не хотелось, но, услыхав такую "судьбу", я вскочил и побежал скорее, вопреки той "судьбе", скорее, скорей собачку спасать! И я ее спас, и моя живая судьба победила "судьбу" моего ленивого друга. Октябрь. Птицын спросил Л.:  Знает ли М. М.с кем он имеет дело, какая вы? Мне уже давно кажется, будто я не совсем ее знаю, а только узнаю. Вчера я спросил Птицына: -- За что вы любите В. Д.? -- За ее чисто-мужской ум,-- ответил он и в свою очередь спросил меня, за что я ее люблю? -- За чистую женственность,-- ответил я. Мы оба были правы: она одинаково могла бы быть и профессором, и духовной воспитательницей. Но ум ее был не занят, и сердце не находило ответа. Так бывает, и, наверно, в древности от женщин в таких состояниях рождались пророки. А когда ум у женщины определился в университет, то стал ограни-ченным умом определенного факультета; отсюда про-роков нечего ждать! Надо помнить на каждый день независимо от того, хорошо тебе или плохо, что люди нашей страны живут тяжело и выносят невыносимое. -- Почему это, Л.,-- спросил я,-- сегодня я чуть-чуть нездоров и вот ты уже меня больше любишь, и я знаю по себе, что, заболей ты телом своим, и я сей-час же заболею любовью к тебе. Почему при несчастье с другом любовь усиливается? -- Потому,-- ответила она,-- что в несчастьях мы делаемся ближе к Богу, а это и значит любовь. Почти каждый день я думаю о нашей встрече как чуде, потому что я не мог ранее предполагать существо-вание подобных людей и подобного глубокого сходства двух. Не могу жить в городе безвыездно! Решено завтра ехать искать дачу под Звенигородом. Ездили и ничего не нашли. Николина Гора -- это дача делового человека, Дунино -- дача человека во-льного. Мир в неслыханном горе. Глядя со стороны на жизнь, теперь всякий просто глазами видит ее бессмысленность. А изнутри каждый для себя на что-то наде-ется и, проводив с печалью один день, на другое утро встает и шепчет: "Хоть день, да мой". Так показывается извне бессмысленно-вековечное родовое движение человека -- полная тьма. И только если глядеть с закрытыми глазами внутрь тьмы, пока-зывается непрерывная цепь полных смысла жизненных вспышек: это мы, люди, как личности, вспыхиваем, передавая свет жизни друг другу. Сколько людей прошло мимо меня, и сколько раз я слышал от них о себе, что будто бы я не только хоро-ший писатель, но и хороший человек. Много даже и писали об этом, и все-таки всерьез я ни разу не пове-рил в то, что я замечательный и хороший. Но вот Л. пришла и сказала мне, и через нее я это принял, поверил в себя, и узнал, и обрадовался, и под-нялся. Так при солнечных лучах утра поднимается к небу туман над рекой. На ночь она читала мне "Гитанджали" Тагора51, и в меня от руки моей, лежащей у нее на бедре, в душу поступало чувство ее тела, а через слово оно преобража-лось, и становилось мне, будто видел во сне что-то совершенно прекрасное, а потом пробудился и узнал, что не сон. Конечно, многое на свете можно подавить и оно кончается, и многое множество всякого надо подавить, и это хорошо: пусть кончается! Только дух, живущий в человеке, подавить нельзя, и чем больше на него давят, тем он больше плотнеет и усиливается. Так было в государстве, и так было лично со мной. Привез второй воз вещей из Тяжина. Простился с этой деревней, где с 12 апреля почти шесть месяцев и мучились, и радовались. За эти шесть месяцев я умер для своей семьи и попал в такую среду, куда стоны и жалобы оттуда не доходят. И до того это похоже на смерть, что бросает свет на смерть обыкновенную,и становится понятным,почему мы разобщаемся с ду-шами умерших:они бы и рады нам откликнуться, да мы не умеем им дать знать о себе. Для сыновей я умер, испытав нечестивые похороны, и они умерли для меня. Теперь можно решить вопрос: существует ли загробная жизнь. Едва ли существует, если умереть, как мы. И существует, если смерть прео-долеть, то есть друг друга любить. Бывает, вдруг соберутся темные мысли против Л., все расположится в логической связи с неумолимым выводом о необходимости, неизбежности ее перемены ко мне. Тогда любовь ее представляется мне доброде-телью, которой она лишь награждает меня за любовь, верность. Уныние охватывает меня, но мое уныние мгновенно она замечает, я ей признаюсь в своих недобрых мыслях, и моя логика ее логикой разрушается, и злое наважде-ние оставляет меня. После становится так совестно за упрек ей в невольных грехах! Происхождение таких мимолетных чувств коре-нится в подполье своей личности, чем-то когда-то ос-корбленной до неверия, до неприятия чуда, каким, несомненно, является в моей жизни приход Л. ко мне. Вспоминаю, что эти приступы сомнения, недоверия были у меня с самого начала, но я боролся с ними и по-беждал исключительно раскаянием: каялся ей, и она меня поднимала". Через 12 лет при перечтении М. М. здесь припишет: "Неверие как тень, и, не будь тени, не было бы и жизни". "Всю ночь был дождь. Часто возвращался к мысли своей, что 12 апреля я для прежней жизни своей умер, для себя же возродился. Что такое смерть? Настоящая смерть есть прекращение всех обязанностей к людям и свидетельство независимости личности. Бывало, на охоте даже, какой-нибудь умирающий зайчик, вытяги-ваясь в последней конвульсии, говорит тебе, охотнику: "Поди-ка возьми меня: прощай, убегаю!" Ошибка Олега была в том, что он пользовался Л. для своего творчества, но был невнимателен к ее реальной личности: она была для него Прекрасной Дамой. На-против, для А. В. она была женой и полюбовницей, но к духовному облику ее он был невнимателен.  Ты же,-- сказала она,-- их победил своей цель-ностью, и за то ты меня берешь целиком". Через 13 лет запись: "Всех ловчей и всех счастливей оказался я, создавший себе из кому девы, кому блудницы, кому жены -- чудесного Друга". "Были вечером в концерте Рахманинова. Удивлялся людям -- консерватория, оказывается, является храни-лищем людей. Как жаль, что не надумал ни разу сходить в консерваторию! Люди там, независимо от положения в современности, сохраняются в духовной неизменяемости к худшему. Музыка входит в состав души, и можно даже так поставить вопрос: возможна ли без музыки душа? Мудрецы всех времен еще из древности собирали свою душу к тому, чтобы без-мысленно, как в музыке, постигать сущность жизни. Отсюда и становится видна во всей ясности борьба этих людей с Разумом, а у дру-гих людей -- обожествление Разума. Мир (тишина) на земле возможен лишь при каком-то гармоническом соотношении души с разумом. Господство же разума приводит к голой технике и к войне. Получаю страстные письма от читателей. Вчера доктор глазной в поликлинике признавался мне в люб-ви. Медленно и под шумок мое "учение" находит себе путь. Боюсь, что когда через меня все пойдут в природу -- я уйду из нее и мое "быть самим собой" окажется не в том, о чем я писал. Приходила делегация "Пионера", предлагала напи-сать декларацию моего натурализма. Я ответил, что в основе современности лежит идея господства, у меня же -- "родственное внимание", и показывать свою правду я могу, но рассуждать по поводунеемнене дано. Подходит у Л. роковое число. Встает вопрос в своей неумолимости: да или нет? А я, разве я виноват? Если бы я сделал это рассудительно, я бы доказал тем самым, что не очень-то уж так сильно люблю ее (в смысле "подкладки", а не лица: что это за любовь без подклад-ки!). "Духовной" любви ведь мы с ней чураемся. Если мы за цельную любовь (с подкладкой), то нельзя же было выдрать напрочь подкладку. Но я молод душой и не смотрю на время, а мне 67 лет, и ребенка своего я не могу воспитать. Так бесконечное встретилось с конечным, и вот открывается "юдоль земная". Л. лежит с тяжелой думой. Я ей говорю: -- Что же делать, так вышло, значит, есть нечто выше нашей воли, зависит не от нас, и мы должны подчиниться с благоговением естественному ходу и сказать: "Да будет воля Твоя!" Мне сейчас думается, что именно потому ты и не любишь Толстого и его Наташу: у него личная жизнь девушки представляется как личный каприз, девичья смута души перед серьезностью брачной жизни, погло-щающей капризное своеволие. То же самое проводил и я в "Кащеевой цепи": Алпатов созерцал величе-ственный и радостный процесс движения всей жизни в природе и его узкое своеволие поглощалось расши-ренной душой. Но, может быть, в ней еще дремлет отчасти не-раскрытая девушка, ожидающая себе куколку? А то почему же она ночью с упреком спросила меня: -- Если мужчина любит женщину, то он хочет иметь от нее ребенка, а ты как будто не хочешь. Почему ты не хочешь? Значит, она хочет иметь возле себя мужа, а не путешественника или писателя. Все это я тоже по-чувствовал вчера на одинокой прогулке, и через это луч света упал на то слепое мгновение, когда я утратил сознание на миг и поступил как мужчина: это мгновение не было слепым, я тоже, как и она теперь, тогда в тайне своей тоже хотел. Сознав это, япочувствовал радость и готовность встретить все трудности на этом пути и даже смерть ее. Мне стало, как было в Ельце перед расстрелом: поняв близость смерти, я вдруг стал совершенно спокоен и пошел, куда мне указали, к забору 52.Так открылась перспектива на жизнь, полную скорби, труда и роковых случайностей... И когда мы примирились с изгнанием из рая и лишением и пере-строились, то вдруг увидали, что судьба пошутила над нами... -- Ты как будто не рад? -- спросила она. -- Да и ты,-- сказал я,-- как будто не очень-то рада. Замечательно еще было, что после той мучительной ночи с вопросами, быть или не быть, когда я, пробуя работать с больной головой, сел за стол, она пришла ко мне просветленная и просила меня не беспокоиться ни о чем... Этим она говорила, что готова родить. Вот когда мне стало понятно, что, перейдя через страдание в более глубокую жизнь, невозможно вер-нуться таким же простодушным ребенком на солнеч-ную поверхность земли. Вот отчего и моя Л. до сих пор не может привыкнуть к моей просторной квартире в четыре комнаты и просит ее поменять на маленькую. Вот почему, оставаясь в природе, она не чувствует, как я, расширения души и единства с Целым, а пользу-ется тишиной уединения, чтобы сосредоточиться в чув-стве любви; вот почему, полюбив, я неохотно иду на охоту; и вот почему ушедшие из нашего мира больше в него не могут вернуться. Любовь по существу своему непременно одна, толь-ко концы ее разные. На одной стороне обнажится любовь в себе чисто духовная, на другой -- физиче-ская: ему бы только выбросить семя, ей бы -- только родить. Вся любовь как вода, каждый берет из нее, сколько может зачерпнуть своим ведром. Да, к воде приходят с ведром, к любви -- с душою. Бывают и ведра побольше и поменьше, а уж души! Вот отчего все по-разному понимают любовь, что каждый вмещает в себя сколько-то и по-своему говорит. Я же, мои друзья, хочу вам говорить о всей любви, как будто я пришел на берег океана. Выхожу, друзья мои, на берег, бросаю свое личное ведрышко в океан, складываю руки свои, как в детстве учили нас складывать их на молитве, и перед всем океаном, горящим в вечерних лучах, по-детски шепчу о своем личном: "Избави меня от лукавого!" Любовь как большая вода. Приходит к ней жажду-щий,напьется или ведром зачерпнет и унесет в свою меру. А вода бежит дальше. А. В. прислал ответ на письмо Л. к нему. (Это письмо было с приложением к "Фацелии".) Он раскри-тиковал поэму и распростился с женой "до встречи в Царствии Небесном". Эх, А. В., прожили вы с Л. столько лет и не поняли, что ведь она не женщина в вашем смысле и ваши притя-зания к ней грубы и недостойны ее существа. И если вы действительно верите, что встретитесь с нею в загроб-ном мире, то вы или не узнаете ее, или, узнав, впервые познаете и устыдитесь. Был Осипов (коммунист из журнала "Смена") и демонстрировал свою "веру". -- А что,-- спросил я,-- он, в самом деле, так ве-рует? -- Нет,-- ответила Л.,-- тут не доходит до веры, но он верит, что надо верить, и за это, может быть, готов, сложить голову. Л. так говорила о вере людей в "Надо" (надо верить): -- То, бывает, просто верят люди для себя лично -- вера как свидетельство личности; а то бывает -- "два-три собрались во имя", и два из них верят непосред-ственно, а третий верит слабо и усиливается за двух. Вот эта сила -- не его собственная, а тех двух -- явля-ется принудительной, как "надо верить". Если помножить силу тех двух на миллионы, то исчезнет вопрос "верю ли я сам" и станет: "я должен верить". Вот этим долгом веры и живут комсомольцы, и держится все государство как система принуждения. Но, вероятно, когда приходит Страшный Суд государ-ству (война или революция), то "надо верить" отпадет и Судья спрашивает: "Как тебе хочется верить?" И в Церкви тоже многие ли верят в Тайну... Огром-ное большинство причащается с одной мыслью, что надо верить. При таком разложении Церкви верующие стали бессильными, и Божье дело было отдано неверу-ющим, которые вместо верующих и строили жизнь на земле и всюду заявляли: "Мы не на небе, а на земле хотим строить жизнь". Многие верят и потому только, что страшно не верить и остаться ни с чем. Вера в живого Бога у них давно перешла в привычку, охраняющую личное спо-койствие. Им кажется -- невозможно остаться без Бо-га, и они не видят, что живой Бог только и ждет, чтобы они вышли из пут своих привычек и стали к Нему лицом. Моя гостья сказала: -- Бедная Франция, неужели ее нынешняя судьба есть последствия 1789 года? И если так, то какие же последствия ждут нас за нашу революцию? И еще эта гостья сказала:  У нас есть три группы людей:огромное боль-шинство вовсе не верит в наше дело;другая часть верит в то, во что надо верить,и третья сомневается в надо, но делает вид, что верит. Ввожу в необходимость каждого дня обсуждение плана для следующего, иначе Л. затрепывается. Вчера, например, ее вызвали на примерку платья в 12 с половиной. Она поехала мерить платье, вспомни-ла про мои туфли, и еще, и еще, и так, не евши, приеха-ла в 5 вечера, усталая, нервная. Пока она летала, я, чувствуя себя в Москве неуютно, без воздуха, без воз-можности, как раньше, при первом желании окунуться в лес и набраться сил, придрался к надменно-сварливо-му тону тещи и вышел из себя, но вскоре опомнился и сам попросил прощенья. Вечером теща жаловалась Л., и у нас произошла первая сцена втроем. Когда было вдвоем, то Л. умела забирать меня в руки, и я умел ей отдаваться и прихо-дить после объяснения на более высокую ступень отношений. Теперь непонимание дошло до того, что Л. даже воскликнула: "Бросаю вас, пропадайте вы все без меня!" Это обобщение меня, основного работника и добытчика, с больной старушкой сразу раскрыло глаза. Это призвание Ляли относиться к мужу, как к ребеночку, как к несчастному существу, беззащитно-му. И если этого нет во мне -- она хочет сделать такого меня своим баловством, своим уходом. Так она избало-вала возле себя мужа (А. В.) в первую очередь и осо-бенно мать. Мне же хочется, чтобы она стала в положение друга, равного товарища, как она стала, было, создавая вместе со мной "Фацелию". Существо, создающее "Фацелию", в моих глазах есть качественно разное с тем, которое, расстраивая свое здоровье, без всякой особенной нужды носится по Москве в поисках тесемочек для моих баш-маков... Между тем у меня задача сделать Л. лично счастливой; моя гордость в том, чтобы пробудить в ней долю эгоизма, создать из этого костяк ей хоть какого-нибудь счастья. И вот пожалуйте, мы без нее "пропа-дем"! Так в этой маленькой невинной ссоре любящих друг друга людей вскрывается сущность всего христианства, всего язычества, всего "мужа" и всей "женщины". Мы отлично помирились, и ночью каждый раз я просыпался, осторожно целовал ее волосы, и она, когда просыпалась, целовала меня. Что же касается старушки, конечно, ревнующей дочь ко мне, больной, то в этом надо целиком положить-ся на Л. Не знаю, какая цена этой любви, но я знаю, что тут в отношении к матери Л. вся, значит, любя Л., мне надо тещу тоже любить. Вот теперь, сравнивая это "Надо любить" с "Надо верить" комсомольцев, я вижу ясно в том и другом нравственное начало. Мне надо любить мать, потому что я люблю дочь. Итак, может быть, комсомольцу надо верить в торжество социализма, потому что он любит свою родину, то есть свой угол рождения, где своя мать, свой отец, свое солнце и месяц, свои травки, и свои заботы, и "первых лет уроки" 53. Да, бедные дети с их трогательным "надо ве-рить",-- много ли еще вас осталось на русской земле? Какому Богу молились наши предки из богатых купцов, наживших себе крупные средства? Нет сомне-ния, что этого Бога они просили помогать в их хищных делах и этому самому Богу строили церкви, когда им все удавалось. Этот Бог помогал им везде концы с кон-цами сводить и радоваться... и очищать свою душу обращением к Распятому. Именно для очищения со-вести и был для них Христос. У нас думают так, что "немца" нам не миновать: будем ему помогать -- он превратит нас в колонию; пойдем против -- он расколотит и своею рукою возь-мет. Евреи и все присные им ненавидят кровно Гитлера, этой ненавистью наполнена половина мира, от Рот-шильда до русского интеллигентного нищего, женатого на еврейке. Другая половина стала против евреев. Такая огромная ненависть не могла бы возникнуть к маленькому народцу, если бы он не являл собой какую-то определяющую весь наш строй силу: еврей стал знаменем капитала и кумир демократов -- интер-национальный человекпревратился в еврея. Весь человек раскололся на две половины: арийца и семита. Мы же стоим на острие независимого от расы коммунистического человека, и чуть в одну сторону -- мы с евреями, чуть в другую -- с арийцами. Мудростьсовета"будьтекакдети"состоитв том,чтобывсякое"Надо"взрослогочеловека,вплотьдо"надо верить","надо любить", стало как у детей:"хо-чется верить, хочется любить". Мудрость жизни Всегочеловека и закон благополу-чия человечества состоит в том, чтобы Надо каждого человека превратилось в его личное Хочется. В "Капитале" характерна стоящая в основе всего движения изначаль