Аксюша вполне совершенно глупа! Самое девство ее от безмыслия становится бессмыслен-ным: она благодарит Бога за свое девство потому, что время тяжелое, в ее возрасте женщины имеют по пяти детей и мучаются, она же свободна, одета, обута, сама себе барыня, то есть благополучна. Вот в этой-то именно точке, где животное получает дар слова, и происходит отталкивание друг от друга Аксюши с Л. Аксюша подозревает в Л. какую-то для нее непонятную мысль: не затверженную мысль, а мысль свою собственную, которую от себя, как высший дар свой, человек прикладывает к той установленной, собранной веками мысли. Л. же старается скрыть свою брезгливость к существу безмысленному, к этому цер-ковному животному. Аксюша сейчас переживает искушение, на нее "находит", и тогда разговаривать с ней невозможно. -- Михаил Михайлович, я не могу больше молчать, она теснит мою душу. -- Ты у меня служишь? -- Служу... -- И служи. Какое же тебе дело до моих отношений с людьми? -- Но зачем же она теснит мою душу? Взбешенный, я прогоняю ее, а через несколько минут она опять стоит в дверях, как прежде послушное животное, и монашеским условно-сладким голоском мне докладывает о мелочах нашего хозяйства. Церковное животное во многих своих разновидно-стях "христовых невест" вроде Аксюши, попов и дьяко-нов неверующих, старцев-самозванцев, кликуш -- иг-рает большую роль в деле разрушения Церкви. Через Аксюшу и всякое церковное животное смот-рю на весь животный, растительный и минеральный мир как на продукты разложения совершеннейшего организма, в котором когда-то все это было одухотво-ренными частями единого Целого. Да и сейчас, когда приходишь в дух и глядишь на мир, на землю и осо-бенно на небо с творческим вниманием, то каждая тварь, каждая мелочь становится радостно-прекрасной в Целом. Вот истинный путь, наверно, и есть дело восста-новления Целого, а не бездейственное пребывание в неподвижном порядке. Вспомнил обвинение меня в том, что я столько лет жил возле семьи без любви... А вот Коноплянцев служит в Наркомате Легнром, не любя этого дела, и вообще все люди, кроме горстки счастливцев, разве тоже не привязаны и не живут без любви? Я хотел разделить участь всех людей... Заметить: в этой войне за Л. сама она мало-помалу, при ожесточенности моего сердца, превращается в принцип. Если бы не наши свиданья, восстанавливаю-щие живую связь, то, может быть, после войны я и не узнал бы ее, и не захотел, и подивился: из-за чего же кровь проливал? 10 апреля. В Загорске складываю вещи, налаживаю машину, покидаю семью, быть может, навсегда. А весна задержалась. Ночь на 11-е апреля. Все рассказал Яловецкому и ужаснул его, и он, как все хорошие люди, схватился за мое здоровье. -- Разве вы не видите,-- сказал я,-- что я выгляжу лучше?  Вижу, вы стали на вид совсем молодым. Яловецкий требует удаления Аксюши -- нельзя положиться. Яловецкий открыл мне, что собственническое чув-ство на отца вообще присуще детям, и потому объедине-ние вокруг матери сыновей, с точки зрения психологии людей кремневого века, вполне понятно. Это собственническое объединение прикрывается заботой обо мне, как бы я не попал в руки такой же собственницы, как они, и все зло, против которого они выступают, оли-цетворяется в образе "тещи". Со мной это часто бывает, что от всего сердца хочешь чем-то обрадовать, а потом, когда сделаешь что-нибудь, как задумал, вдруг поймешь, как я это сделал неловко, и чем больше проходит времени, тем стано-вится стыднее вспоминать. Так вот, я, предлагая свой брачный договор, напи-сал, что беру обязанности по обеспечению средств существования; это еще ничего, но вот "чего": тут же предложил деньги на переезд (они обменяли, наконец, комнату). Это, уж конечно, и далеких купеческих недр: купчик влюбился и швыряет деньгами. Л. чуть-чуть дернулась, чуть-чуть сконфузилась, но взять не отказалась, чтобы не пристыдить меня. Сейчас вспомнишь и покраснеешь! Одно утешение: пусть смешно, да не худо, а самое главное, что я сознаю. 11 апреля. Ходил к Л. (переехали), увидел Л. без подготовки к моему приходу и ахнул: до чего она изве-лась. И мать извелась. А я ходил и не замечал. Мать хотела на кумыс ехать -- осталась, боится за дочь. Дочь хочет со мной ехать -- боится мать оставить. Л. сказала мне: "Напрасно резиновые сапоги покупал, я теперь могу только лежать, и только этого хочется -- лежать и лежать..." Я понял, что не понимал трудность своего положе-ния, не понимал потому, что на себя, на свои силы рассчитывал и не думал, что Л. сохнет, теряет послед-ние силы. И почему не я помогал при переезде, а другой человек? Все произошло потому, что я в жизни своей никого не любил и вот теперь попал в огонь. ...Ну и что же? Если Л. слабая, надо ей помочь; не сумею помочь, я буду любить ее... Мне кажется, что я так люблю ее, что любовь эта от болезни сильнеет у меня и спасет ее. Аксюша спросила меня: -- Вы сознаете, М. М., что в свое время ошибку сделали? -- Какую? -- Да что сошлись с Е. П. -- Сознаю. -- А если сознаете, то должны ошибку поправить и дожить с ней до конца. -- Это значит -- и себя погубить, и свою любимую женщину. -- Вы веруете в Бога?  Я считаю того бога, которому жертва нужна, как ты говоришь. Сатаной. Я же служу тому Богу, который творит любовь на земле. Ляля, конечно, замечательная женщина, но ведь и я тоже, наверно, замечательный, если в своем воз-расте могу так любить. Но вот чего не хватает у меня: не хватает сознания своей значительности. Я вообще похож на царя Аггея, который покинул свое царство, чтобы поглядеть на жизнь народа, и, когда увидел, не захотел возвращаться на трон 24. Да, тут у меня на Л. поставлена жизнь, и если тут провалится (только этого не может быть), то мне оста-ется уйти в странничество, и тут возможна радость такая, какой я не знавал. Вообще, главный источник радости является, когда жизнь бросается в смерть, и эта добровольно принимаемая смерть уничтожает в созна-нии страх и зло физической смерти ("смертью смерть поправ"). 12 апреля. В 3--4 часа дня "Мазай" 25 приехал на Бахметьевскую. Увожу Л. в Тяжино. Л. сидела на стуле желтая, измученная до "краше в гроб кладут" и, как после оказалось, готовая к отказу мне (расстаться на время равносильно отказу). Ее мать, смущенная, отстранялась на этот раз от сочувствия мне. И когда Л. сказала мне: "Не верю тебе", мать безучастно смот-рела на меня, будучи в полной зависимости от дочери. В этот момент представилось мне, как я полчаса назад в пальто вошел к Павловне, положил перед ней деньги и она мне сказала: "А комната моя, никому не отдам". И я ответил холодно и резко: "О комнате решит суд". И вышел. И вот теперь: там все сгорело и тут "не верю". Я почувствовал в себе холод, начало злого решительно-го действия. Однако холод не стал как-то распростра-няться по телу, замер, и пришла слепая точка души, когда все делаешь механически. И Л. тоже механиче-ски отдала свой чемодан. Ехали в раздраженном состо-янии, я вовсе не понимал, в чем я виноват, за что она мучает меня. Незаписанная любовь 19 апреля. Прошла с 12 апреля неделя сплошь солнечная. Прошли дни, которых нельзя было запи-сать. Но счастье в том, что дни эти не только не прошли, а не могут пройти, пока мы живы, дни останутся. И ес-ли записать нельзя, то можно о них написать: в природе была неодетая весна -- у людей незаписанная любовь. Сегодня Л. уезжает на какой-то день-два, много три, но мы прощаемся, как будто расстаемся на три года. Она меня перекрестила и велела себя перекрестить, и, когда я руку свою, меряя по себе, повел справа налево, она поправила и помогла вести от меня слева направо. Это вышло у меня оттого, что, крестясь иногда, я думал только о себе и впервые подумал о другом. Около 6 ч. мы вышли в поле. Оба согласились, что двум стоять в ожидании автобуса, когда одному ехать -- другому оставаться, нехорошо. И она пошла полем в Кривцы, я--в лес на тягу. Долго мы оглядыва-лись, пока она не скрылась за хвостиками леса. Я почти не чувствовал утраты, потому что душа ее прилетела ко мне и сопровождала мой путь в лес. Дождик теплый, и на глазах вызывал из земли зеленую траву, обмывал почки. Я, чтобы не вовсе промокнуть, стал под большой сосной, ружье положил на землю, руками назад обхватил дерево и стоял два часа в ожидании вальдшнепов точно в таком со-стоянии с деревом, как с Л. Тогда вихрем вырвались из сладкого единства мысли разные, как протуберанцы из солнца, и глаза в то же время спокойно и безучастно следили, как по веточкам у ночек сбегались светлые капельки, росли, тяжелели и падали, как прилетела маленькая птичка -- хохлатый королек и в двух шагах удивленно глядел на меня... Раньше мне всегда казалось, будто я вхожу в приро-ду как бы с краю и дальше она постепенно меня охваты-вает и покрывает собою, как покрывает лес высокий все свои маленькие существа, и я оттуда, из недр природы, взываю к Целому миру как ничтожная часть его: "Хлеб наш насущный даждь нам днесь". Теперь же я, обни-мая сосну, как будто всю природу обнимаю и заключаю в себя, и все совершается если не прямо во мне, то где-то близко, где-то у меня на дворе. И это все, весь этот переворот, происходит только потому, что я теперь не один и согласен в чувстве вели-чайшей благодарности с другим существом. Раньше мне надо было смиряться до твари, взывая из темного леса: "Да будет воля Твоя". Теперь, как в раю, тварь приходит к нам, теперь мы и ее раз-личаем и каждому лицу даем свое имя. Вальдшнепы сильно тянули, но старыми патронами рассеянно и плохо стрелял. За два часа в со-стоянии с сосной перебирал этапы движения моего чувства "незаписанной любви" и все старался распределить материал пережитого в нараста-ющих кругах развития одной и той же мысли о един-стве материального и духовного мира, плоти и духа. И мне казалось, что если бы удалось мне на глазах у людей раскрыть эту завесу, разделяющую мир духа и плоти, то мне удалось бы создать полный распад всего того, что мир обманчиво называет "устоями жизни". Тогда бы мысль человека была всегда в своем про-исхождении из чувства любви и любовь бы стала одна во всем мире для всех людей, как родина Мысли, Слова и Согласия. Л. прочла мне какое-то письмо, переживая его, я уснул у нее на руках возле груди в каком-то легком хрустальном сне, и когда проснулся, увидел ее над своим лицом в необычайном радостном возбуждении. Она была счастлива тем, что я спал у нее, что я был для нее в этом сне как ребенок и она как мать. И у нее от этого наяву были тоже хрустальные сны. Утром на рассвете я просыпаюсь от мыслей, и один, как ни бейся, заснуть не могу. Но стоит мне перейти на постель спящей Л., положить руку на ее тело, и я засы-паю, и просыпаюсь вместе с ней бодрый и веселый. Перед сном, на постели мы с ней все говорим -- мы супруги. Наша постель -- это место, где души слива-ются в одно. Если о любви писать, о ее оправдании, то нужно, прежде всего, такую постель оправдать. Я стал пить чай. Она осталась одна. Я и чувствовал, что не надо бы ей после этого одной оставаться... Ее охватила ревность за идею, она подумала, что, может быть, я и совсем отошел от нее, что я "достиг". Ее же идея в том, что нет достижения и всякий момент люб-ви, духовной или чисто плотской, равноправен в движе-нии. К вечеру она стала мрачнеть и затаиваться. Во время приготовления ужина я поцеловал ее в локоть, она подумала, что я этим поцелуем хотел маскировать отсутствие чувств, и отодвинулась к окну. Я же поду-мал, будто я ей надоел. Так мы поужинали, и я лег в кровать. Она тоже легла с отчаянной мыслью, что вся любовь пошла прахом. -- Ты о чем думаешь? -- спросила она. -- Я думаю о лужицах, по которым мы сегодня ходили,-- ответил я. -- Врешь,-- сказала она,-- прощай! -- И замол-чала. Через некоторое время она сказала: -- Ты что же это, значит, не придешь ко мне? -- Разве можно? -- удивился я и бросился к ней. И долго, долго спустя был у нас разговор: -- Ты чувствуешь царапину? -- Да, чувствую, но мне хорошо, я наслаждаюсь состоянием единства в полном безмыслии. -- Так надо, конечно, а потом надо усилием подни-мать чувство выше. -- Туда, где мысль начинается? -- Туда, где мысль и новое единство в различии: каждый по-своему и оба в единстве. Понимаешь? И когда я ушел к себе, она сказала: -- Ну, теперь я спокойно усну, теперь я опять могу любить! Так она боится и борется за единство любви. По-видимому, в этом и есть ее призвание: отвоевать мысль из страстного единства, быть акушером новорожденной мысли. Ново в ней и, может быть, единственно, что, отстаи-вая мысль, она ни капельку не делается "умной" женщиной, а остается исполненной нежности и игры чувства. Вдруг понял: поэзия -- это и есть та самая "страсть бесстрастная", о которой писал Олег. Если углубляться в сущность ее, то и поймешь, почему это во всей миро-вой литературе у женщины лейтенант предпочитается поэту (дуэль Пушкина). Ляля -- это исключение. Новый документ из эпохи любви Л. и О. мне прочелся. как глава из романа о Мадонне без Младенца на руках. Но "Песни Песней" тут нет и быть не может, потому что страсть бесстрастная не может ее напитать. Есть вера как знание, понимаемая нами как зна-ние истины с помощью всех свойств и способностей че-ловека. Эта "вера" складывается в борьбе столь различных элементов ее, что Л., по-моему, вмещает в себя весь атеизм и нигилизм русской интеллигенции. А что остается в натуре ее, или в заработанной части своей личности, то и есть ее вера. Так вот, в память отца она каждую "Вербную" должна соединиться с матерью: ее родители встрети-лись впервые в этот день. Но если она сейчас любит -- эта любовь живая больше прошлого, покойники могут подождать, а "Милый" ждать не может. И она идет к Милому. В "Крейцеровой сонате" сказалась вся сила изувер-ства в презрении к плоти и его ложь. И через это раскрываются глаза на всю культуру этого разделения: нужно всем глаза на это раскрыть (мысль Л-и). 20 апреля. Л. все-таки уехала к матери. С утра туман и теплый дождь, первое начало позеленения на дорожках, в первый раз после Святой недели в отсутствие Л. берусь за перо. Настолько силь-но чувствую ее возле себя, что от разлуки не страдаю и мне хорошо. Вспоминаю вчерашнее. Я вышел из дому, месяц светил, звезды. Почему-то я вдруг почувствовал себя старым, немытым, небритым, неинтересным, а ее блестящей кокеткой в светском обществе. И мне сталожалко себя до слез. Вернулся с мутными глазами... -- Ревность? -- удивилась она.-- Вот так выдумал! -- ревность к женщине, которая собиралась уйти из жизни и приняла эту любовь как отсрочку смерти. -- Глупо, конечно,-- ответил я,-- но ведь и всякое отклонение от основного русла жизни кажется глупым. Разве ты не можешь полюбить кого-нибудь? -- А если так будет, ты представь мое письмо как документ. -- Умная женщина, а говоришь о документе в люб-ви. Ты сама написала мне, что веришь мне и считаешь себя женой, а двенадцатого сказала: "не верю". Любовь свободна, и я готовлюсь сжечь все документы... Я ведь только перед месяцем и его звездочкой выказал свою тревогу и тебе сказал лишь на основе нашего договора о правде. Это не у тебя, не у меня, а в составе самой любви заложено чувство ревности, но как человек я готовлюсь к жертве на случай необходимости. На это она ничего не ответила. Я же ей напомнил Олега:  Что мог сделать О., когда ты пошла за другого? А разве не могу я попасть в его положение? Только я должен на случай приготовиться и не упрекнуть. Так и буду любить тебя и буду готовиться к тому, что ты меня бросишь, готовиться облегчить не свою, а твою боль обо мне. Трудно подумать о такой возможности, но, как хороший хозяин, я готовлюсь теперь, когда всем обладаю, к невозможному. Начинаю до крайности ясно разбираться в судьбе Л.Попади она только на путь искусства -- была бы она интересная большая артистка, и никто бы ей слово упрека не сказал за ее многообразную любовь. Но случилось, из-за катастрофы в своей личной судьбе, она вступает на путь искания "достоверного" и заканчивается в сфере любви в самом глубоком смыс-ле слова. Тогда, через высокие требования любви и жажду любви настоящей, все искусства, весь быт человеческий и даже вся земная жизнь в ее сознании попадают в сферу недостоверности. Будь она "чудачка", так бы она и жила чудачкой, но она, интересная, жила нормальной жизнью, и вот из-за этого она летала в жизни, как ласточка над водой: ласточка коснется воды крылышком -- внизу кружок на воде, Л. коснется жизни -- любовь. Читали последнее письмо Олега, и его страдания вызывали образ Распятого, Мне было особенно близко заполнение его душевного мира скорбью об утраченной душе Ляли (когда она решилась на брак). В мире больше ничего не оставалось -- ни людей, ни природы, ни искусства, кроме этой скорби об утрате Ляли. Мне было близко лишь это заполнение своей души другой душой, но основное чувство, конечно, обратное. Мне теперь складывается все так, что цельный физиче-ски-духовный образ Л. целиком сливается с тем, что я достигал своими писаниями. Смысл моего будущего искусства, его назначение заключается в том, чтобы привязать Л. к земной радо-сти. Я, конечно, и раньше бессознательно точно так же относился ко всему искусству, мне всегда хотелось своими силами удержать на земле преходящее мгнове-ние. Теперь это мгновение -- в сердце Л., и судьба моя теперь как писателя совершенно сливается с моей судьбой как мужа Л. Сколько мне удастся удержать Л. рядом со своей душой, столько же удержусь и я как писатель. Раньше в природе я как в море плыл, и ме-ня природа окружала как на корабле. Теперь же в при-роде я стою как у берега моря, и этот берег -- мой друг. 1942 г.: "Ночью думал, что любовь на земле, та самая обыкновенная и к женщине, именно к женщине, это все, и тут Бог, и вся-кая другая любовь в своих границах: любовь-жалость и любовь-понимание -- отсюда. Еще думал на тяге о справедливости разрушающей силы всего нового Большого, идущего против старого Маленького и сокрушенного. И что есть милые пре-лестные существа и создания, обреченные на гибель. Это -- закон развития. Но есть в этом всеобщем испол-нении закона непонятное исключение: в этом Малом, обреченном, открывается такая сила сопротивления, что на его сторону становится само Будущее. Так, мы знаем все, что в "Медном Всаднике" будущее не за Петром, а за Евгением. Так и борьба этой девочки через всю жизнь вплоть до нашей встречи за себя, за свой любимый мир. Собирая том "Дневника" 26, читаю свои искренние записки и даже в этих чисто художественных вещицах чувствую упрек своей прежней жизни. Так вот, описы-вается, как приходит тоска, и об этом говорится, будто она неизбежна. Между тем, с тех пор как знаю Л., нет этой тоски. И так вот жизнь эта отшельническая по существу "духовная", по существу только эгоистиче-ская, с аскетическим презрением к самой жизни. И это в глазах чудаков имело вид "Пана", и сам я -- охотник. Ай-ай-ай, выходит, аскетизм-то был предпринят ради литературы о Пане! Из-за этого призрака замари-новал себя в банку и так провел жизнь, какнаконец все оборвалось, и захотелось того, что есть почти у каждого. После обеда явилась из Москвы дочь нашего дачно-го хозяина и сказала, что в Лаврушинском ее встретила "небольшая плотная женщина". Этого достаточно бы-ло: "Не уехала!" И насколько счастья прошло за неделю, настолько здесь злобы. Теперь я уж больше ни видеть, ни говорить с ней не в состоянии. Очевидно, полученный шок при напоминании режет душу. Вот отчего тот или иной человек "ни с того ни с сего" вдруг дергается, мигает, таращит глаза, кривит рот... Лично не участвовать, работать и беречь Лялю. Тужить теперь не надо: мое главное, чего тогда не было, теперь со мной, а для двух -- все пустяки. Пишу сейчас лишь для того, чтобы унять поднимаю-щуюся тоску от вести о Е. П. Сегодня удалась моя внутренняя молитва. Я просто, как Друга, просил И. X. помочь мне уберечь Лялю с собой до конца жизни. И в ответ на это получил уве-ренность в том смысле, что "все зависит от тебя самого. Если ты будешь в духе -- она неизменно будет с то-бой". После того я увидел ее как бы окруженную тем паром или дымком, которые исходят от земли в апрель-ские дни, через которые смотреть -- все видимое колы-шется и преображается. Мне она была и как обыкно-венная женщина, и как еще нечто, чего у всех нет. Странно было, что через это мне открывалось прави-ло практическое, правило отношения к ней. Ни в коем случае не надо мне влиять на нее в отношении литера-турной помощи (чисто практической), кроме того, что если самой захочется. Ее нужно искать в отношении внутренней помощи, что же касается внешней, то она этим и так по существу своему исполнена во всех отно-шениях слишком достаточно. Надо, напротив, стараться дать ей самой пожить хорошо. Она это заслужила. И вот этим именно уси-ленным вниманием и можно удержать ее навсегда. И это в своих руках: любишь и будешь держать, разлю-бишь -- уйдет. 23 апреля. Я сказал ей: -- Мне кажется иногда, что источником моей люб-ви к тебе служит особенное сочувствие к твоему страданию: мое состраданье. И подчеркиваю, как странность для меня: чужое страданье мою природу отталкивает, а твое, напротив, служит даже источником моей природной мужской любви -- как это понять?  Это понять можно,-- ответила Л.,-- ты любишь меня по-настоящему, и я тоже тебя люблю по-настоя-щему, и тебе отвечу, мне кажется, если даже буду сама умирать". Не забыть бы, как бродили мы тем утром в лесу по снежному оврагу; в каком свете купа-лась душа; как радовались глаза, что я могу без сомнения и страха взглянуть прямо в лицо твое. (Ах, эти тайные взгляды в лицо! Сколько их бывало в прошлом и с какой болью вспомина-лось сейчас.) "Ночью призывал к себе Л. и постепенно к утру понял, что любовь моя к ней -- вся любовь. Продумав это, я уверился в правде своей при борьбе с Е. П. и ненависть к ней, которая вчера поднялась, перестал испытывать. По-моему, Л. полюбила меня по-настоящему имен-но в те минуты, когда я уснул в постели на ее руке, тут что-то ей пришло от "спи, дитя мое" -- от ее призва-ния. Проснувшись, я изумился на нее: Мадонна, и даже свет от лица... Получен ответ из Москвы, холодно-расчетливый и без конца циничный. Похоже было, будто я, величе-ственный дуб, был повален ветром и люди смотрели на мои вывернутые корни и говорили: "вот и все". Итак, архивы мои в плену и у меня нет жилища. Л. отнеслась к письму до крайности спокойно и даже меня успокоила -- ей теперь все равно, где жить. Этот ответ, однако, расстроил меня, и я думал о "финише" том страшном, когда он зачеркивает и все предыдущее хорошее. Так вот, они своим последним выступлением перечеркнули всю прошлую жизнь с ни-ми, и от прошлого у меня остались только книги, и ничего для себя! В этом же и есть весь ужас смерти, и с этим борется человек, верящий в Жизнь. И вот почему я стал на путь с Л. "Сказка о рыбаке и рыбке. Дорогой Борис Дмитриевич, с большой радостью и гордостью сообщаю Вам, что мы с другом Ва-шим В. Д. согласились на брак, и значит. Вы -- наш сват. Дорогой мой сватушко, любовь, которая привела нас к браку, точно такая же простая любовь, как и у всех живых существ на земле. К этому всемирно-святому чувству единства всей твари перед лицом Господа у нас присоединяется в сильной степени равенство наше в человеческом смысле как животворный обмен двух личностей, и равных, и разных. В этом отношении у каждого из нас скоплены такие богатства, что конца этому обмену не видно, и мы верим оба: конца этому обмену и не будет до гроба. Я знаю, после такой декларации Вы изумитесь и спросите, но как же все произошло? Дорогой сва-тушко, все у нас произошло как продолжение всем известной сказки о рыбаке и рыбке. Вы, наверное, замечали, читая эту сказку, что она не закончена, пото-му что роль одного из действующих в ней лиц, а именно Старика, не раскрыта. В самом деле: злая Старуха справедливо наказана, огорченная Рыбка уходит в море, но за что наказан Старик, если он же и пощадил Золотую Рыбку? Не должно быть, чтобы чудесная Рыбка позабыла человеческое добро и оставила Старика на растерзание Старухи. Не может этого быть! И вот мы -- рыбка Л. и я, Старик,продолжили сказку примером соб-ственной жизни. После того как Старик вернулся от Рыбки домой и увидел свой прежний домик с разбитым корытом, он понял, что Старуха не даст ему жить и запилит до смерти. Сообразив, однако, что у него еще в запасе остается квартира в Лаврушинском, он спешит туда и в ужасе видит, что Старуха поспела раньше его и за-няла его жилплощадь. Вот тогда-то бездомный скита-лец опять идет к синему морю и там, у берега видит Золотую Рыбку, что она плачет, горюет и так убивается, что и золото на ней все сошло и потускнело. -- Как же не убиваться мне, мой милый,-- говорит Рыбка,-- если, наказывая злую Старуху, я вовсе поза-была своего долгожданного Жениха. -- Государыня Рыбка,-- воскликнул изумленный Старик,-- какая же я тебе ровня: я стар! -- Глупенький ты мой,-- ответила Рыбка,-- Ста-рик не мог бы написать "Корень жизни", ты не только самый юный из всех советских писателей, но ты един-ственный на земле, кто понимает единство священной жизни в олене-животном и человеке и не стыдится об этом вслух говорить. Тебя я избираю своим мужем, и мы будем раскры-вать перед несчастным человечеством секрет вечной молодости и красоты. В это время от слов Рыбки явился к Старику дар веселья, и он пошутил: -- Вот хорошо-то, мы с тобой не пропадем, шут с ним, с Лаврушинским, и с его люстрой, из-за которой мы столько терпим из-за Старухи, мы с тобой построим фабрику мыла под названием "Секрет вечной молодо-сти и красоты". Мы обмоем все человечество, и все станут счастливы. Так открылся у Старика через Рыбку дар веселья, и другие дары открывались до того, когда Рыбка, нако-нец, сказала: -- Ну, довольно, мы теперь равные, а любить можно только равных. И тут волшебная Рыбка превратилась в женщину, исполненную всеохватывающего желания творчества жизни, собирания земного множества в такое же един-ство, в какое собраны капельки воды в ее родной стихии -- океане. Вот, воистину волшебно, как в сказке, и совершился наш замечательный брак. 12-го апреля Михаил При-швин привел свою охотничью машину на один двор, достал малокалиберную винтовку, тяжелые резиновые американские сапоги и вскоре вывел из дома Золотую Рыбку с винтовкой за плечом и в резиновых сапогах. Он увез ее в лесную избушку и празднует там под гул ручьев святую неделю неодетой весны. Будьте же и Вы счастливы, Сват, и да будет и Вам, как и нам, что не все в кон, а другой раз можно и за кон ". У пропасти "24 апреля. Ходил на тягу с Акимычем (зять дачного хозяина, охотник, помог нам устроиться в Тяжине). Он был в Москве, заехал за моей почтой на Лаврушинский, столкнулся лицом к лицу с Павловной. Она в крайнем возбуждении советовала "сушить сухари на дорогу в Сибирь вместе с В. Д.; она, жена орденоносца, поста-рается "сделать им это удовольствие". -- А можете вы эту угрозу засвидетельствовать на суде? -- Во всякое время,-- ответил Акимыч. -- Мне она,-- сказал я,-- еще грозила стрихнином, а через Аксюшу я узнал, что она сулила нож В. Д.  Я могу и это засвидетельствовать... Странно, что в тот момент, когда он сказал "могу", я вспомнил разговор Ивана Карамазова со Смердяковым, и в первый раз в Акимыче увидал то, что долго не мог назвать: что-то мертвенно-смердяковское. Новость! Павловна уехала огород сеять -- весна не ждет. Л. собиралась уже давно в этот день в город за продуктами, я бросил все и поехал с ней. В Москве из осторожности Л. позвонила по телефону, подошла Аксюша. -- Ты одна? Одна. Приезжайте, В. Д., очень по вас я соскучилась. И вдруг вместе с Л. в дверях я! Аксюша опешила. Мы робко вошли в кабинет, сели в кресла, где сидели в начале знакомства, говорили в первые минуты на "вы"... Так обстановка возвратила нас к пережитому времени романа. Мы сидели в креслах друг напротив друга и "прихо-дили в себя". И тут зазвонил телефон, но меня опереди-ла Аксюша. Сразу понял: звонит с вокзала приехавшая Павловна. Аксюша односложно ответила, что приехать нельзя, и положила трубку. Разгадка проста: Павловна знала через Аксюшу, что Л. будет в городе в этот день, но меня не ожидала. Хотели ее заманить. Для чего?.. Помешало, что я приехал. К вечеру вместо Павловны приехал ее жилец -- писатель Каманин с новыми от нее угрозами... Ночью дошли до того, что решили вместе умереть,как Ромео и Джульетта. -- А как же мама? -- спросил я.  Мама с нами умрет-- до чего ей жить трудно и надоело. Когда Л. утром забылась, я подле нее вместо смерти придумал выход в жизнь: ехать к Ставскому -- искать защиты от клеветы (вспомнил последнее с ним свида-ние и предложение помогать, если что). Так и сделал утром, поехал. А в это время у нас на Лаврушинском собрались друзья и вместе с Л. тре-вожно дожидались исхода. Я вошел неожиданно с буке-том от Ставского и с его словами: "Передайте В. Д., что я отныне ее рыцарь". Ставский обещал "в соответствующих учреждени-ях" прекратить происки, какие бы они ни были, со стороны наших врагов и вызвать для внушения Леву. Он же посоветовал немедленно оформить наш брак и по возможности уехать обоим подальше. Вечером были у Ставского. Я сидел как в корсете. Ставский допрашивал Л... Она врала как сукина дочь. Врожденная духовность Л., поддерживаемая ли-ловым цветом ее платья, скромной прической, нервный подъем, сдерживаемый привычным усилием, создали из нее очаровательное существо, и когда я вошел (она пришла раньше меня), и увидал это, и понял, Ставский сказал: "Любуюсь!" Время-то было какое! Нельзя было позво-лить себе никакой откровенности, ну хотя бы о недавнем "путешествии" с мужем в Сибирь. К такому и пытались подобраться в те дни, ничего, к счастью, не ведая, наши "враги". "В этот вечер вспомнилась Л., какой я ее встретил в первый раз в обществе у себя за столом. Она до того всегда внутри себя, что при соприкосновении с обще-ством нервы ее не выдерживают и она "выходит из себя". Состояние до того мне знакомое, что я смотрел на нее и понимал, как себя. Зато внешний вид ее, как переживающей глубокое чувство и борьбу, был прекрасный. Она была охвачена тем лучшим в женщине, что я могу назвать изменчиво-стью, за что я люблю неодетую весну: изменчивость не по дням, а по часам, но неизменно в обещании радости. Вечером были юристы. Будут устраивать развод и раздел". "Она сегодня говорила, что не любит что-нибудь у Бога просить, что ей это выпрашивание не по душе: "какая-то торговля с Богом", сказала она. -- А выпросить, верно, можно. А. В. говорил прямо, что он меня у Бога выпросил. -- Почему ты думаешь,-- спросил я,-- что он тебя у Бога выпросил? Она изумилась вопросу и ответила:  Да, я думаю, ты прав, не у Бога он меня выпросил". "26 апреля. Я был спокойно и радостно настроен, как казалось, исключительно волею Л. Как только погаси-ли огонь и я остался наедине с самим собою, началась во мне глухая тоска, связанная с мыслью о недосто-верности всего моего прошлого. А мое прошлое состоя-ло в подвиге ради поэзии. Вот теперь представил себе столько волновавшие меня раньше явления природы, и удивляюсь себе теперь -- как могли они меня волно-вать? Мало того, не могу вспомнить ничего написанного мною, что осталось бы теперь как прочная основа моего самоутверждения. Все кажется теперь легкомыслен-ным по существу и тяжким по исполнению. Лучше уж бы родиться просто каким-нибудь гуса-ром, что ли! вроде В. С. Трубецкого 2в. И та досто-верность, что меня читают маленькие дети и учатся добру, тоже не удовлетворяет: мне-то что самому, и разве существо мое в детях, и чем они заслужили, чтобы я отдал себя для них? Да и вовсе даже и не отда-вал себя, а все добро выходило из моей потребности писать хорошо, все -- от артиста". "Вечером я с огорчением не нашел в себе желания. Сегодня нет-нет я об этом вспоминал, а вечером опять у меня желания не было, и Л. не отвечала мне. Я хотел было это свалить на нее, но оказалось, что Л. вообще отвечает только моему желанию и что, значит, причина во мне. Ничего тут нет особенного, и зависит не от нас, и не относится прямо к делу нашей любви, но я забил через это в себе неправильную тревогу за нашу любовь и ничего Л. не сказал. Она же все прочла в моих мыслях и потребовала от меня настоящей искренности, настоя-щей правды в наших отношениях... Она так долго и так страстно долбила и вдалбливала в меня эту свою мысль о необходимости полнейшей искренности, что, наконец, меня проняло. Потом ночью (было это, вероятно, во сне) что-то во мне, как в земле, совершилось, и утром, когда я пробу-дился, вырос в душе моей какой-то чудесный цветок, и мне ясно, как это ясное морозно-белое утро, было видно: весь путь в любви мой был через сердце Л. и мое отношение к ней должно быть точно таким же простым и собранным, как стал я в это утро к самому Богу. Так поднялся из моей ночи в это светлое утро цветок, и, чувствуя его в душе своей, я принес из ко-лодца ведро свежей воды, поставил самовар, и умылся, и читал утренние молитвы так, чтобы слова приходили в мир великой гармонии через сердце Л." "С тех пор как в Загорске стало мне жить невыноси-мо из-за отношений в семье (это было в 1932 году), я стал усиленно искать себе где-нибудь в глуши избуш-ку, чтоб купить ее и поселиться в ней одному. Много я пересмотрел везде избушек, уединенней всех и краси-вей была изба в деревне Спас-на-Нерли. Только случай-но я не купил ее, и потом все так обернулось, что желанная избушка Толстого превратилась в квартиру в Москве. Предусмотрительно я выбрал себе квартиру высоко (на советские лифты нельзя ведь надеяться) 29. Итак, я устроился, и дал Павловне дарственную в Загорске, и стал жить в этой "избушке" хорошо, собирая в нее родных два-три раза в год. И вот налетела буря и разнесла созданное мною с таким трудом уединенное жилище. Я снова очутился в деревенской избе, но со мной теперь была Л., и я по-нял, что не избушку я искал, а большую любовь. И ясно-ясно увидел я бедного Толстого, не знавшего любви, не понимавшего, что ему сердце нужно было, а не избушка". "Есть огонь, в котором сгорит все недостоверное, как на Страшном Суде, и никому нет спасения от этого огня. Этот суд приходит к людям, когда они становятся друг перед другом в отношении к Истине. И вот чтобы Толстому достигнуть заветной избушки, ему нужно было бы стать к другому человеку в отношении к Богу. Тогда бы сгорел Лев Толстой со всеми своими претензи-ями и остался бы не вздутый реформатор, а сам Тол-стой, как он есть". "29 апреля. На ночь она мне читала Евангелие. Знакомые с детства слова как-то особенно благородно упрощали мне сущность жизни, и сама Л. в самом стиле до того сливалась с простотой настоящей поэзии, что ясно-ясно открывался мне путь жизни моей -- пони-мать и любить Л. просто, без раздумья, такой, как она есть. Душа моя переполнилась такой безгрешной лю-бовью, что долго не мог оторваться от ее груди, и даже утром, когда проснулись и встали, все, как вчера, на-слаждался простотой и благородством то ли ее самой в ее чувстве ко мне, то ли прочитанными ею страни-цами". "30 апреля. Ночью она что-то вспомнила и не ответи-ла мне на мою ласку. -- Вспомни,-- сказала она,-- что за все время на-шей любви ты не принес мне даже цветочка. -- А ты вспомни,-- ответил я,-- до цветочков ли было тогда: сколько мучений! -- Я не меньше мучений испытывала, а хорошо помню, что у тебя на сером костюме на рукаве не было пуговицы, что ниточка даже не была убрана, что в туфле ночной подошва оторвалась и хлопала, что из туфли виднелась пятка и носок на ней был протерт... -- При чем тут цветок? -- Не цветок нужен, а внимание. Когда я видела, что ты живешь без ухода, мне становилось тебя жалко, мое внимание открывало брошенного человека, и мне хотелось помочь тебе, хотелось одеть тебя, вымыть. А ты не хотел заметить во мне женщину, чтобы при-нести ей цветок, как делают все. -- Миллионы женихов твоих,-- ответил я,-- не могли бы написать таких писем-поэм, какие писал и приносил тебе я вместо цветов. Ты с этим согласна? -- Согласна. И все-таки я тоскую сейчас, что ты, мой любимый, не сделал как все, не принес мне цветка. -- Позволь же,-- сказал я,-- вчера же утром,когда ты вставала,я рассказал тебе о том, что ночью во сне,как в земле,раскрылось брошенное тобой в мою душу семя,и за ночь из него вырос цветок необычайной красо-ты, и я понял секрет нашей дружбы до гроба: что надо быть правдивым с тобой до конца и ничего не таить. Помнишь, как ты плакала от радости на моем плече и благодарила за тот "цветок". Это ли не цветок, не лучший подарок тебе? Так почему же ты, понимая, какой цветок подарил, вспоминаешь, огорченная, о ка-ком-то обыкновенном цветке? Она долго молчала. Но собралась с духом и отве-тила: -- Я это знаю, что ты единственный мой и чудесны поэмы твои для меня: ты мне доказал себя как един-ственного, душа твоя мне открыта. Но ты забываешь одно, что я женщина и каждый, кого бы я ни поманила, принес бы мне обыкновенный цветок. Мне грустно и теперь, что лучшее в мире, то, из-за чего длится жизнь на земле, то, что в тайне души все ждут и на что надеются, наша страстная святая любовь прошла у нас без цветка. Погрустив немного с подругой моей о цветке обык-новенном, мы вспомнили, что сегодня первое мая и в лесах теперь есть, наверно, много первых цветов. -- Не нами, милая,-- сказал,-- созданы эти муче-ния, из-за которых я забыл обыкновенные оранжерей-ные цветы, воспитанные людьми. Не вини меня. Но в леса теперь для нас послано много цветов, мы скоро будем ходить по цветам, как по коврам. Май . Л. сидела за столом возле зеркала и выписы-вала из моего дневника ценные мысли. Я сидел за тем же столом напротив, занятый той же работой 31. Вот я заметил в ней перемену на лице. Я понял, что она мысль нашла какую-то большую, такую, наверно, что мы оба разными путями к ней подошли, я это понял и радостно ожидал ее откровенного признания. Но, блуждая где-то далеко своей мыслью, напрягаясь, что-бы выразить эту мысль ясными словами, она заметила бумажку, приколотую булавкой к стене под зеркалом. Заметив эту бумажку, она быстро карандашом сделала на ней отметку. -- Что это,-- удивился я ей,-- ты записала какую-то мысль? -- Нет,-- ответила Л.,-- я вспомнила, что хозяин отвесил сегодня нам 12 кило картофеля, и хозяйка дала 3 кружки молока: я и записала. -- Но ведь ты перед этим сказала, что тебя поразила какая-то мысль. -- Милый мой, я тебя так люблю и мысль моя такая большая, что записать о картофеле ничуть не мешает. -- Какая же все-таки мысль? -- настаивал я. -- Раскрыть корни желания "быть как все хорошие люди" из твоего рассказа "Художник". А то люди после нас могут этих слов твоих не понять: "Зачем вам быть как все,-- скажут они,-- если вы же сами всю жизнь только и делали, что стремились к небывало