ворит, не хватает.
-- Транспорта! Ты мне транспорт в живот проведи.
-- Ну вот и я ему теми же словами сказал: "Ты мне транспорт в живот
проведи".
-- И что же он тебе на эти слова?
-- На эти слова он мне хвостом завилял. Эх, вы, говорю, стали на волчьи
места, а хвосты кобелиные.
-- Чего же вы терпите? -- сказал Фомка. -- Взяли бы да и освободились.
-- Кто нас освободит?
-- Известно кто: барон Кыш.
Весь обоз замолчал.
В тишине под скрип снега перебегает Фомкин огонек все сани из конца в
конец: головы думают. Невидимо бегает огонек, и на одном возу опять
вспыхнуло:
-- На Авдотью легло двести рублей. Мало. а что делать, как малого нет.
"Есть.-- говорят.-- деньги?" -- "Нету". -- "Есть деньги?" -- "Ноту".--
"Расставайся с коровой!" -- "На Пичуги на пало десять".-- "Подавай",--
говорят. "Нету!" -- "Иди в прорубь!" Раз окунули.
-- Окрестили!
-- Да, окрестили и спрашивают: "Есть?" -- "Нету". Во имя Отца окунули и
во имя Сына окунать. "Есть?" -- "Нету". Из третьей Ердани вылезает. "Есть?"
-- "Есть".
-- Окрестили человека.
-- Крестят Русь на реках Вавилонских.
-- На Тигре и Ефрате.
-- И все Персюк. один креститель, а когда речь говорит, обещается
освободить женщину от свиней и коров.
-- И освободили: нет ни свиней, ни коров.
550
-- Эх, братцы, ни паралича из этих слов не получается, а вот что я
думаю: собери всю пролетарию, будет ей бобы строгать, собери всех
голоштанников, да воз березовых привези, да обделай их, чтобы они работали,
как мы, как Адам. первый человек.
Сильней и сильней разгорается Фомкин огонь по обозу, теперь с ним
каждый согласен свергнуть статуя и потом хоть бы день, два пожить, как сам
Фомка: чтобы нет никого и никаких. Вдруг как ток пробежал по обозу, все
стихло, и одно только повторялось ужасное слово:
ПЕРСЮК.
-- Эй. братцы, эй, берегись, держись, заворачивай скорей. Фомкин брат
едет.
Вмиг обоз и слова мужиков, все разошлось, расплылось, как облака, и в
страхе погас Фомкин огонь, и сам Фомка застрял в снегу, кувыркается и не
может со всеми удрать. На дороге один только Савин мучится, что никак не
может из-под тулупа достать пенсне и разглядеть, с какой стороны покажется
это чудище -- Персюк, Фомкин брат, и, главное, понять, куда в один миг мог
по таким глубоким снегам исчезнуть такой громадный обоз, как могли вынести
из сугробов куда-то на другой путь слабосильные деревенские лошаденки.
-- Стой! стой! -- внезапно появляясь, кричит Персюк.-- ну, берегись
теперь. Фомка.
Вдруг он как сноп с коня и с коленки из карабина целится, и так кажется
это долго у него: целится, целится.
Фомка хлоп! -- в него из нагана, хлоп! -- другой раз, а Персюк все
целится. Хлоп! -- третий раз Фомка, и тут Персюк выстрелил, а Фомка нырнул в
снег, показалась рука. показалась нога. и остался торчать, как свиное ухо,
из снега неподвижно угол шубной полы.
-- Что же вы это человека убили? -- крикнул Савин.
-- Собаку! -- спокойно ответил Персюк и, вынув револьвер, прошел туда,
вернулся, сказав: -- Не отлежится. "
-- Человека убили?
-- Кто такой, за книгами? Лектор, может быть?
-- Лектор.
-- Не высшим образованием?
-- Учился, да что в этом теперь?
-- Как что: гуманность.
Савин так и всколыхнулся от слова "гуманность" и,
551
вытащив наконец в эту минуту пенсне, посмотрел через него в страшную
рожу. "Вот.-- подумал он,-- крокодил. а тоже выговаривает "гуманность"!"
-- У вас тут,-- сказал он,-- в прорубь мужиков окунают, морозят в
холодном амбаре, а вы мне толкуете еще про гуманность.
-- Не всех же морозим,-- ответил Персюк,-- злостного другим способом не
проймешь (...)
-- Ну и ошибаетесь.
-- Не часто, а бывает, но без этого же и невозможно нам. а если человек
встречается гуманный и образованный. радуюсь: вот был тут Алпатов, приятель
мой. умнейшая голова, тот всякую вещь до тонкости понимал, пропал ни за нюх
табаку.
-- Как же пропал,-- сказал Савин,-- он в больнице и. кажется,
поправляется.
-- Помер, сам видел: на простыне выносили.
-- Жив.
-- Помер.
"Что же это такое? -- думает Савин, продолжая свой путь в одиночестве
по глубоким снегам. -- Сейчас был тут громадный обоз. и нет никого, был
Фомка, и нет его, в человек был такой заметный Алпатов, и никто даже хорошо
не знает, жив он или в могиле: умер -- не удивятся, жив -- скажут:
объявился. И даже если он воскресший явится, опять ничего, опять:
объявился".
Поскорей же труси, лошаденка, выноси из этого страшного поля белого,
где нет черты между землею и небом.
ЭПИЛОГ
И как все скоро переменяется, будто не живешь, а сон видишь. Давно ли
тут вместе с Алпатовым в Тургеневской комнате привешивал на видное место
даму с белым цветком и подбирал к старым портретам тексты из поэтов
усадебного быта -- теперь этого уже нет ничего. В Тургеневской комнате
канцелярия Исполкома, в парадный зал переехал Культком. в колонной --
Райком, в комнате скифа -- Чрезвычком, в охотничьем кабинете чучела лежат
грудой в углу, хорошо еще, книги уцелели, и то потому только, что ключ увез
Алпатов с собою в больницу.
552
Позвали вора с отмычками, открыли шкаф, и Савин принялся разбирать и
откладывать нужные ему книги. Секретарь кружка. Иван Петрович, все
уговаривал поменьше книг увозить: "Не обижайте деревню!"
-- История и археология. Иван Петрович!
-- А нам пьесок, пьесок.
Окончив работу, Савин с книжкой прилег на диван, но читать ему не
пришлось, дверь отворилась, вошел черный человек в полушубке, с лицом
обреченным, назвал себя:
-- Крыскин Иван, огородник,--и спросил председателя.
Савин рассказал ему. что Персюк повстречался с ним в поле, скоро будет,
и тут на другом диване можно его подождать, а сам он -- библиотекарь. Этими
словами Крыскин совсем успокоился, присел на диван и сказал:
-- Пришел садиться.
-- В холодный амбар?
-- В холодный.
-- Вот крест!
-- Да, подобное, только хорошего или какого будущего я тут не вижу. Был
тут учитель Алпатов, хотел на этом основаться и помер с голоду.
-- Жив!
-- Помер.
-- Помер, ну, так воскреснет, что скажете?
-- Ничего не скажу: он воскреснет, а я все равно пойду в холодный
амбар. Вот если бы он воскрес и спас нас от холодного амбара, это я бы
признал. А то мало ли что для себя образованный человек на досуге придумает,
взял и воскрес.
-- Да разве можно так?
-- Отчего же нельзя, свободный человек выход для себя может придумать
какой угодно, а мне должно идти в холодный амбар неминуемо.
-- То же говорил разбойник Христу: "Спаси себя и нас".
-- И говорил правильно, оттого что ему жить хотелось на земле, а не на
небе.
-- Хотите жить на земле, почему же вы не с пролетариями?
-- Потому, что я огородник, просто развожу рассаду, раз душевой земли у
меня нет и равенства с прочими крестьянами нет, как я с утра до вечера копал
землю и так
553
что шесть раз огород перекопал лопатой и продал капусту, а они неверно
рассчитали мои доход и контрибуцию в десять тысяч я не могу уплатить, то
неминуемо мне попасть в холодный амбар. Какое же тут будущее: огород мой на
мне прекращается, я -- конец, а после меня человечество будет копать огород
не лопатой, а паровым плугом, один будет пахать, а девяносто девять
заниматься чтением книг. одна баба полоть паровым способом. а девяносто
девять заниматься с детьми, как обещает Фом к и н брат,-- нет!
-- Чего это Фомкин брат? -- сказал, появляясь в дверях, Персюк.-- 3,
Крыска пожаловал, ну, что принес?
-- Придет весна, капусту посажу, придет осень, продам, щей похлебаю и
принесу.
-- Не бреши, Крыска, есть деньги?
-- Есть на куме честь.
-- Говори без притчи.
-- Издохла кума. никому не дала.
-- Эй. Кнриллыч, запри его, черта, знаешь, туда, где намедни Кобылка
сидел.
-- Рядом с нужником?
-- Да, в нужник.
Спустя время Савин прошел в новую дощатую пристройку к дворцу и там из
ледяного кабинета в пустой сучок увидел чулан, наполненный архивами волости,
полузанессннымн снегом, во все щели тесовых стенок несет снежную пыль, и на
этом снежном полу сидит Крыскин, обхватив колени обеими руками, и смотрит в
одну точку, где небо и земля одинаково белые, и черный ворон летит, не
поймешь как, по небу или но земле.
Долго Савин возился еще в охотничьем кабинете, укладывал в ящики поэтов
усадебного быта и, когда возвратился погреться в зал около чугунки, там на
канцелярских столах сидели все члены Исполкома, Райкома, Чрезвычкома и сам
Персюк, все хохотали над сказками Кириллыча. Принесли огонь, завели
граммофон, собрались разные деревенские гости и между ними даже безногий
солдат. Пели, плясали, топали, хохотали до полуночи.
-- Крыскин замерзает,-- шепнул мальчик.
-- Чего? -- спросил Персюк.
-- Хрипит.
-- Пускай хрипит.
554
Савин уснул, не раздеваясь, тут же на диване возле чугунки. В эти
страшные дни по ночам у людей редко бывали сновидения, как будто душа
покрылась пробкой от ударов дня или тучи закрыли небо души. Но в эту ночь
завеса открылась, и свою собственную душу увидел спящий, как чашу, из нее
пили, ели и называли эту душу МИРСКОЮ ЧАШЕЙ. Больше ничего не виделось
Савину до раннего утра, когда он услышал голос Кирил-лыча:
-- Ну и мороз, вышел до ветру и конец отморозил, что теперь скажет
старуха?
У чугунки волостные комиссары жарили сало на сковороде и кричали
Савину:
-- Иди, ешь, чего упираешься, где наша не была, все народное, ешь. не
считайся.
-- Мороз и метель! -- сказал Савин. -- Как же тут ехать?
-- Не так живи, как хочется,-- ответил Кириллыч,-- а так живи. ну как
теперь сказать, бог велит?
-- Не "бог велит",-- сказали у чугунки,-- а как нос чувствует.
-- А кто же метель посылает?
-- Это причина, так сказать.
-- Ну, Иисус Христос.
-- И это не причина.
-- А тебя как зовут?
-- Ну, Иваном.
-- Врешь, не Иван, а причина.
Посмеялись, почавкали сало, еще кто-то сказал:
-- Еще говорится судьба.
-- Пустое,-- ответил Кириллыч,-- поезжай сто человек спасать и твое
дело с ними связано, это будет судьба, а ежели я в такую страсть кинусь --
это моя дурь и пропадать буду, услышат, никто не поможет, скажет:
"Зачем его в страсть такую несло".
Савин не послушался Кириллыча и поехал в такую погоду. На прощанье
зашел в ледяной кабинет и заглянул в пустой сучок: Крыскина там не было, или
уплатил налог -- выпустили, или замерз -- вынесли. Лошадь уже тронулась, как
Савин услышал, кто-то зовет его,-- это Иван Петрович, пожилой седеющий
человек, резво догонял его:
-- Пьесок, пьесок,-- говорил он на ходу,-- расстарайтесь для нас, не
обижайте деревню!
555
В поземке исчез скоро Иван Петрович, как несчастный эллин. затерявшийся
в Скифии, потерялся ампирный дворец и парк с павильонами, но наверху было
ясно и солнечно, правильным крестом расположились морозные столбы вокруг
солнца, как будто само Солнце было распято. Все сыпалось, все двигалось
внизу, виднелась только верхняя половина лошади, а ноги совсем исчезали, и в
поле далеко что-то показывалось и пряталось в поземке, какие-то серые тени с
ушами, лошадь храпнула, и стало понятно, что волки. И еще черный ворон
пересек диск распятого солнца, летел из Скифии клевать грудь Прометея,
держал путь на Кавказ.