Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     Под редакцией генерал-полковника
     инженерно-авиационной службы И.В.Маркова
     Издательство ЦК ВЛКСМ "Молодая гвардия", 1947
     Подготовил Виктор ГРЯЗНОВ
---------------------------------------------------------------




     "Летчик -- это концентрированная воля, характер, умение итти на риск".
             И.Сталин





     Советский читатель  должен знать, что  каждый новый самолет, его мотор,
его  приборы,  кроме  лабораторных  исследований и  испытаний,  подвергаются
испытанию в полете, испытанию в воздухе.
     В зависимости от того, как испытан самолет в воздухе, то есть насколько
полно выявлены испытателями его недостатки в прочности, управляемости, в его
взлетных  и  посадочных  свойствах и в ряде других  важных  элементов полета
самолета, конструктор сможет понять эти недостатки и разработать мероприятия
для их устранения перед запуском самолета в массовое серийное производство.
     На эту ответственную,  всегда связанную с  риском,  благородную  работу
выдвигаются лучшие и наиболее квалифицированные летчики.
     С.Вишенков в своей книге "Испытатели", используя эпизоды, имевшие место
в  практике испытания самолетов,  рассказывает о работе летчика-испытателя и
разъясняет  читателю,  что  летчик-испытатель  является  важным   помощником
конструктора  в  создании  отличного  боевого  самолета, независимо  от  его
назначения.
     Наибольшее количество рассказов в  книге  С.Вишенкова связано с именами
летчиков  Стефановского  м  Супрунова;  есть  рассказы о  летчиках  Долгове,
Кочеткове, Кубышкине и  других. Все эти  рассказы свидетельствуют о  высоком
мастерстве  этих  летчиков,  о  прекрасном  знании ими теории  аэродинамики,
механики, физики и метеорологии.
     Группа летчиков-испытателей, о которых  рассказано в книге С.Вишенкова,
--  воспитанники партии  Ленина  --  Сталина. Они  прекрасно  понимают,  что
создание  отличных  боевых  самолетов  укрепляет  мощь  их  любимой  родины,
хозяевами  которой  они  являются  сами.  Вот  почему  ни  Стефановского, ни
Супруна,  ни Долгова, ни  других  летчиков-испытателей  не пугают трудные, а
зачастую и опасные для жизни полеты.
     Он испытывают новые типы самолетов, моторов, вооружение,  они совершают
экспериментальные  и  научные  полеты,  которые вместе  с  теоретическими  и
лабораторными исследованиями двигают вперед авиационную науку и технику.
     Свидетельством  того,  что  наши  советские  летчики-испытатели  хорошо
справляются  со своими сложными задачами,  является  наличие отличных летных
качеств у наших самолетов всех типов. Отличные качества наших самолетов дали
возможность  сталинским  соколам   получить  превосходство   над  самолетами
фашистской германии и разгромить ее авиацию в Отечественной войне.
     Книга   "Испытатели"  С.Вишенкова   будет   полезна   нашей   молодежи,
интересующейся авиацией.  Прочитав  эту книгу,  молодежь  получит достаточно
полное представление о советском летчике-испытателе, о важности, сложности и
ответственности выполняемой им работы и о тех качествах,  которыми он должен
обладать.
     Генерал-полковник ИАС
     И.Марков
     Летчик-испытатель
     Новый самолет рождается в тиши конструкторских  бюро, в  гуле и грохоте
заводских цехов.
     Сверкающий свежей краской, устремив нос вверх, самолет стоит на красной
линии аэродрома, готовый к воздушному крещению.
     Десятки людей различных профессий  -- инженеры  и  техники, винтовики и
мотористы, радисты и  электрики -- еще и еще раз  проверяют  машину перед ее
первым подъемом.
     Тысячи  людей,  строивших  опытный  самолет,  с  нетерпением  ждут  его
звенящего полета.
     Человек в летном комбинезоне надевает парашют. Главный конструктор жмет
руки летчику, желая удачи.
     Летчик-испытатель взбирается  в машину. Он знаком с ней давно. Он видел
ее в чертежах, в отдельных узлах и агрегатах, в сборочном цехе на конвейере.
     Он прошел с ней весь путь -- от мысли конструктора до взлетной дорожки.
     Но качества любой  вновь  построенной  машины  можно  узнать  только  в
работе:  трактора  --  в  поле, автомобиля  --  на дороге или в  бездорожье,
самолета -- в воздухе.
     Летчик-испытатель дает газ. Взлетая, он решает первую задачу:  много ли
нужно бежать самолету по земле, прежде чем он оторвется от нее.
     Со  звонким  гулом  мчит  летчик-испытатель стальную  птицу  на  разных
высотах, и приборы записывают максимальные скорости.
     Многие  часы  без отдыха ходит  летчик-испытатель над землей, определяя
дальность и длительность беспосадочного полета.
     Он надевает  кислородную маску и, как  стрела, вонзается в стратосферу,
поднимаясь до тех пор, пока обессилевший мотор не откажется подтянуть машину
еще хотя бы на один метр. Автоматические приборы запишут наибольшую высоту и
наименьшее время подъема.
     Он влезает в герметическую кабину стратосферного  самолета. В ней можно
без  маски  подняться  на  огромную  высоту:  кислород   подается  в  кабину
специальными установками. Самолет превращается в  точку. До  земли доносится
замирающий рокот моторов. Вот он стихает. Связь поддерживается по радио.
     Летчик видит над собой небо такого цвета,  каким его никогда не увидишь
с  земли.  Самолет  одиноко бродит  в мертвом, пустом  пространстве.  Летчик
записывает  свои  наблюдения,  передает  их  на  землю,  смутными  контурами
виднеющуюся под ним. Пройдет несколько лет -- и на этих высотах будет так же
"людно", как на обычной воздушной трассе.
     Вместе  с  машиной  летчик-испытатель  яростно  кувыркается в  небесной
синеве: он  хочет узнать, какие фигуры высшего пилотажа можно делать на этом
самолете и сколько секунд уходит на каждую из них.
     Он  выключает мотор,  делает горку  и  дает ногу: машина сваливается  в
штопор. Летчик движет рулями на выход. Через сколько витков машина перестает
штопорить? Какая опасность угрожает здесь рядовому летчику?
     Испытатель обрушивает самолет в пике. Сквозь вой и визг ветра он слышит
дрожащее дыхание машины. Он видит, как  стрелка указателя скорости доползает
до предела. Как трудно ей даются последние километры!
     Он энергично берет ручку на  себя.  Огромная  тяжесть  наваливается  на
плечи  вдавливает в сиденье, пытается сломать летчика пополам. Перед глазами
плывут темные круги, но летчик удовлетворен: машина достаточно прочна.
     В  то  время, когда  люди  на  земле с  волнением следят  за  небольшим
блестящим  пятнышком,   ныряющим  в  облаках,  человек,  сидящий  в  машине,
хладнокровно записывает на привязанном к ноге чуть выше колена планшете свои
впечатления:  удобно  ли управлять  машиной,  хороший ли  обзор,  тесно  или
просторно в ней, легко или утомительно пилотировать ее.
     Летчик  делает последний круг. Заходит на посадку.  Но и тут  есть  ему
работа:  надо  узнать  скорость  планирования,  посадочную  скорость,  длину
пробега, хватает ли рулей на посадке, трудно ли сажать машину, как она ведет
себя при приземлении.
     Любой вновь сконструированный и построенный самолет имеет те или другие
недостатки.  В чем они  заключаются, насколько они опасны для  полета, можно
узнать  только  в полете.  Летчик-испытатель летает на  самолетах,  зачастую
имеющих  недостатки.  Его  благородная профессия требует огромного мужества.
Десятки раз  рискуя жизнью, летчик-испытатель  добивается того, чтобы впредь
на  испытанных  им самолетах  без всякого риска  могли  летать  тысячи наших
летчиков.
     Когда в воздухе случается беда, -- а это нередко бывает с испытываемыми
машинами, -- и положение кажется безвыходным, летчик-испытатель должен уметь
находить выход.  Подвергая  жизнь  опасности, он старается спасти  машину --
плод напряженного труда многих людей.
     Авиационная  техника  быстрыми  шагами  движется  вперед.  Конструкторы
непрестанно  работают  над  развитием  нашей авиации.  Летчик-испытатель  --
первый советчик инженера-конструктора.  Вместе  с ним он упорно работает над
усовершенствованием машины.
     Летчик-испытатель летает на машинах самых разнообразных конструкций: на
одномоторных и  многомоторных, на монопланах и бипланах,  на  бесхвостых, на
планерах, на ракетах, на одноколесных и  четырехколесных, с моторами впереди
себя и позади, на "земных" и на высотных.
     Все,  что  создают  беспокойная,  ищущая  мысль  конструктора  и   труд
многотысячного  заводского  коллектива,  --  все  это  проходит  через  руки
летчика-испытателя и получает его беспристрастную и правдивую оценку.
     Летчик-испытатель  --   это  человек  разносторонних  знаний,  высокого
умения, большого  упорства,  мужества и храбрости.  Это мастер своего  дела,
пламенный патриот своей советской родины.
     "Работа  летчиков-испытателей  новых типов самолетов является  одной из
самых  ответственных,  самых  сложных,   требующих   исключительно   высокой
подготовки, квалификации, выдержки и отваги".
     Так  писали  несколько лет назад Ворошилов  и Орджоникидзе в приказе  о
награждении группы летчиков-испытателей  Военно-воздушных  сил Красной Армии
"за особо успешную и плодотворную работу на этом  поприще на протяжении ряда
дет".


     Парню  двадцать  лет.  Перед ним  лежит  множество  путей  в  жизни. Он
колеблется: на какой же из них вступить?
     Случается, что событие, даже и не  очень  значительное, иногда помогает
человеку встать на тот путь, по которому он  идет всю жизнь, убежденный, что
как раз для этого пути он и рожден.
     ...Ровный,  нарастающий гул в небе всполошил все  население  небольшого
белорусского городка. Все  -- и стар и млад -- высыпали на улицы. Запрокинув
головы,   люди  глядели  вверх.  В   бледно-розовом  дымчатом   небе  ровным
треугольником,  гусиной  перелетной  стаей,  медленно  плыли  самолеты.  Они
пролетели  над городом. Широкими размашистыми кругами дважды обогнули  его и
вдруг один за другим стали снижаться и пропадать за тем лесом, за которым на
заходе пряталось солнце.
     -- Садятся! -- крикнул кто-то, и все бросились туда, к лесу.
     Обгоняя  всех, впереди  мчался высокий  широкоплечий  парень. Он  несся
напрямик и, запыхавшись, первым прибежал к месту посадки самолетов.
     На  веселом  зеленом  лугу  самолеты  выстроились  в один ряд. Их  было
девять.  Люди  в черных  кожаных  куртках и пробковых шлемах суетились около
них.
     Петр  Стефановский  восхищенно  глядел  на  этих,  как   ему  казалось,
необыкновенных людей. Не замечая  собравшейся позади толпы, он ловил обрывки
непонятных   фраз  и,  стараясь  разобрать  их  смысл,  незаметно  для  себя
продвигался все  ближе к самолетам, пока окрик часового не вернул его назад.
Он последним ушел с луга, когда кругом уже не было никого.
     Продолжая  выполнять  нехитрые обязанности  чернорабочего на  небольшом
механическом  заводике, сидя за партой в вечерней школе  для  взрослых, Петр
все чаще ловил себя на мысли  о  том,  как стать летчиком. В  зависимости от
разных  обстоятельств его жизни  эта  мысль то угасала в нем, то  вспыхивала
вновь, и с большей силой, чем прежде. Она приобрела ясную  форму и выражение
на комиссии по призыву в Красную Армию.
     Осенью 1925 года  Петр Михайлович  Стефановский  предстал  перед столом
призывной  комиссии.   Он   решительно   просил  направить  его  в  авиацию.
Атлетическое  телосложение  и великолепное здоровье давали  ему  возможность
служить во всех родах  войск. Комиссия колебалась, -- в воздушный флот тогда
не требовалось большого числа людей. И эти колебания казались Петру качанием
топора,  занесенного  над   его  шеей.  Выручил  председатель,   добродушный
старичок.
     -- В летчики, так в летчики! -- весело сказал он и почему-то подморгнул
призывнику. -- Можете одеваться.
     Тут  судьба немного подшутила  над готовым уже радоваться Стефановским.
"Авиация",  в которую  он попал, представляла  собой караульную роту, несшую
службу по охране аэродрома.
     Но, шагая  с  винтовкой около ангаров  или  вдоль  самолетной  стоянки,
красноармеец  Стефановский  мог  видеть  все,  что   делали  с   самолетами,
спрашивать  значение  непонятных слов, а  техники  и  мотористы  -- простые,
славные парни -- охотно отвечали ему.
     Когда один из мотористов  заболел, Стефановского поставили в замену. Он
настолько изучил машину и так старательно  обслуживал  ее, что когда в часть
прибыли новые самолеты, Петра назначили мотористом одного из них.
     Кипучая энергия, любовь к  делу  позволяли ему быстро двигаться вперед.
Но он все еще оставался на земле,  а его неудержимо тянуло в воздух. Об этом
знало командование части и, получив четыре путевки в летную школу, первым же
кандидатом  наметило Стефановского -- сначала в Военно-теоретическую  школу,
где ему пришлось основательно заняться прежде всего своим общим образованием
и  теорией.  Только  через  год  он  попал  в   знаменитую  Качинскую  школу
летчиков-истребителей,  в славное гнездо  советских ассов. Это  было  в 1927
году. Первый самолет, на котором курсант Стефановский поднялся в воздух, был
"У-1", или "Аврушка", как еще  его любовно называли  летчики. Это был легкий
биплан  со  стосильным  мотором.  Знание  материальной части,  приобретенное
прошлой работой,  помогло Стефановскому  овладевать летным  делом. Незаметно
подошел долгожданный день  первого самостоятельного вылета, который навсегда
остался в памяти.  Инструктор  Лазарев  с озабоченным лицом напутствовал его
несколькими  трафаретными  фразами  и  отошел  в  сторону.   Техник  Бруевич
внимательно  осмотрел узлы  шасси, влез на  крыло  и  прокричал  ему  в ухо,
закрытое пробковой  каской:  "Машина  в  полном порядке! Будь  спокоен,  как
лягушка".
     Все обошлось хорошо. Стефановский, как  всякий другой курсант, был рад,
что не видит перед собой  надоевшей  спины  инструктора и  не  слышит каждую
минуту его  едких замечаний. Взлет, полет по кругу и  посадка прошли  вполне
нормально. Началось дальнейшее совершенствование, тренировка в зоне.
     С  каждым новым  полетом  Стефановскому  все  больше  хотелось летать и
летать. И эта  жажда  росла по  мере того, как  он  утолял ее.  Однажды  эта
страсть к полетам чуть не погубила его.
     В  авиашколах  летный  день начинался  ночью.  Курсанты  должны  успеть
попасть на аэродром  вместе с первыми лучами солнца. В  часы рассвета воздух
тих  и  почти  недвижим.  Природа не  мешает  еще  не оперившемуся курсанту,
которому часто кажется, что все ее стихийные силы обращены против него.
     В  эту  памятную ночь  учлеты  встали, как  обычно. Они  построились  и
шагнули в темноту. Черноморская ночь поглотила их.
     Учлеты  шли  быстро. Песок  и  мелкая  галька хрустели  под их  ногами.
Легкий, едва ощутимый  ветерок шептался о чем-то с  листвой деревьев и нежно
гладил еще  не  остывшее  от  сна лицо.  К неясным  звукам ночи примешивался
глухой, отдаленный шелест моря, и  ничего больше не  нарушало ночную тишину.
Потом  вдали послышался шум  мотора. Где-то  ехал грузовик.  Рокот нарастал,
приближался, но машина  шла  с потушенными фарами,  и тудно было определить,
далеко она или близко. Вдруг машина выскочила из-за угла, врезалась в строй,
сшибла   несколько  человек  и  остановилась.   Послышались  крики,  ругань.
Испуганный  шофер  дал задний ход, и  колеса полуторки проехали по сбитому с
ног и  не успевшему отползти в  сторону Стефановскому.  Но  когда на эту  же
машину  стали  усаживать  пострадавших   чтобы  доставить  их  в  госпиталь,
Стефановский  притаился в темноте и через несколько  минут встал в строй. Он
шел, еле сдерживая стоны, решив крепиться  изо всех сил, чтобы не пропустить
свой очередной полет на штопор.
     Наблюдая за полетами с  земли, инструктор  Лазарев  никак не мог толком
понять,  что происходит в воздухе.  Учлет Стефановский,  до  сих  пор хорошо
успевавший,  творил  в зоне что-то такое, от чего  у Лазарева невольно стали
дрожать колени. Стефановский делал все  наоборот:  давал газ, когда его надо
было убирать, брал ручку на себя в тех случаях, когда ее следовало отжимать.
Машина принимала самые нелепые положения.
     "Если так  пойдет  дальше, --  подумал  Лазарев, -- то  на  посадке  он
неминуемо разобьется".
     Но этого не случилось. Машина сделала несколько грубых скачков по земле
и встала. Шатаясь, как пьяный, Стефановский  вылез из нее. У него темнело  в
глазах, все тело горело как в огне. Он едва удерживался, чтобы не упасть.
     --  В госпиталь, -- коротко сказал  Лазарев, которому  вдруг стало ясно
все, что хотел скрыть от него курсант.
     Потягиваясь  на надоевшей больничной койке, Стефановский  с нетерпением
думал о  том времени,  когда  он  выйдет отсюда. Через три-четыре месяца  он
окончит школу. Далее -- истребительный полк. Он жмурил глаза и видел себя на
необыкновенных  машинах.  Они  дают скорость в четыреста,  пятьсот, нет!  --
шестьсот километров в час.  И сам он смеялся над своими мыслями. Таких машин
еще нет. Самая совершенная дает около  двухсот. Но и это хорошо! Почти в два
раза больше "Аврушки".
     Однако,  окончив  школу, Стефановский  не попал в полк,  как он мечтал.
Его, по  установившейся годами традиции, как лучшего выпускника, оставляют в
школе  инструктором. Он "возит" учеников. Их много.  Они разные по натуре  и
способностям,  но совершают почти одинаковые ошибки. Инструктор Стефановский
"добирает" ручку на посадке. Твердит ученикам то же самое, что все остальные
инструктора  твердят  своим  ученикам  во  всех  остальных  школах, в разных
вариантах и интонациях.
     Работа инструктора  -- благодарная работа. Многие из его учеников стали
известными  летчиками. Но Стефановскому эта работа все  более становилась не
по душе.  По  натуре  он  был  истребитель.  Когда  подвертывался случай, он
показывал свое мастерство даже на тихоходном "У-1".
     Обычно  это  происходило в  так называемый пробный полет. Переплетенная
многочисленными  стяжками  и  тросами  "Аврушка"  жалобно свистела,  отвесно
пикируя с работающим  мотором. Захлебываясь, летела вверх колесами. Завывала
на крутых виражах или при  продолжительном вертикальном скольжении на  крыло
до высоты в 50, 20 метров.
     После таких  "зверских"  полетов  техник,  ворча,  принимался  особенно
внимательно подтягивать тросы  и растяжки. Но  что могла дать хилая старушка
"Авро" со своей сотней километров в час?
     Молодой,   энергичный  летчик-инструктор   Юрченко   попытался   как-то
по-новому использовать машину. Она развалилась в воздухе и кусками  полетела
на   землю,  похоронив  под  обломками  летчика.   Этот  несчастный   случай
подействовал на Стефановского,  как ушат холодной воды,  и запомнился на всю
жизнь в  виде короткой и острой формулы: "С техникой фамильярничать нельзя!"
В обращении с техникой нужен точный, трижды проверенный расчет.
     Постепенно  пробуждавшийся  в  Стефановском   дух  творчества   --  дух
исследователя и  экспериментатора  -- все  более  давал  себя  знать.  Давно
установленные  нормы  и  каноны  в  его  глазах одряхлели  и  потеряли  свою
убедительность.
     Он  все  чаще  атаковал начальство рапортами о  переводе.  Добивался он
перевода два года. И его перевели... инструктором в Луганскую авиашколу.
     Еще  один  год инструкторской  работы и многочисленных  рапортов новому
начальству. И наконец он получил назначение военным летчиком-испытателем. На
эту работу посылали опытных в летном деле людей.
     Открывалась новая страница в его жизни. Шел 1931 год.


     Инструктор Стефановский прибыл к новому месту назначения и представился
начальству.
     Когда он исполнил все формальности, его спросили:
     -- Вы  летали на "ТБ-1"? Нет? Тогда вам придется по  возможности скорее
изучить  эту  машину. Отправляйтесь  на  аэродром  и  спросите  там  летчика
Чкалова.
     По  пути на аэродром Стефановский вспоминал:  Чкалов? Он  раньше слышал
эту фамилию. В школе и частях иногда упоминали  ее. Крылатая молва разносила
много такого,  что было  и  чего не было.  Но основное оставалось: смелость,
мужество,  исключительное  летное  мастерство  этого,  тогда  еще   рядового
летчика.
     На аэродроме все знали Чкалова  и указали Стефановскому, где его найти.
Минуту спустя Стефановский козырнул широкоплечему, чуть выше  среднего роста
человеку. Не выслушав рапорта до конца, тот протянул руку и улыбнулся:
     -- В работе лучше знакомиться!
     Они направились к самолету. По дороге Чкалов спрашивал:
     -- Где учились? На каких самолетах летали? Какой налет?
     У большого  двухмоторного  бомбардировщика возились техники, мотористы.
Они, как мухи, со всех сторон облепили машину.
     -- Изучите машину, -- сказал Чкалов, -- разберитесь, где что находится,
вплоть до последней заклепки. Техники вам помогут. А потом слетаем.
     Показной полет  запомнился  на  всю жизнь. Погода была  хорошая, ясная.
Учитель  и ученик заняли  свои места в машине. Чкалов  как-то  по-особенному
сидел в ней -- легко, непринужденно. Чувствовалось, что ему здесь привычнее,
чем на земле. Он двинул сектора моторов,  разогнал машину и мягко отделил ее
от земли.
     Едва  не задев колесами  верхушки сосен, он сделал  правый  разворот и,
набрав всего триста метров высоты, весело взглянул на своего  ученика, отжал
штурвал чуть вперед и, повернув влево, ввалил машину в глубокий вираж. Левое
крыло  нацелилось  в  землю,  правое  -- в небо.  Нос  лихо бежал  по  линии
горизонта, описывая правильную окружность. Многочисленные  стрелки  приборов
замерли на своих местах. Ровно гудели моторы...
     Чкалов непринужденно повернул  штурвал  вправо,  и теперь  правое крыло
опустилось  к  земле, а левое  пошло  к  небу. Нос  также  лихо  помчался по
горизонту, по кругу, но в обратную сторону, будто разматывая невидимую нить.
И когда  учитель сделал горку и  бросил самолет в пике, ученик забыл, что он
на бомбардировщике: он не видел такой чистоты полета даже у истребителей.
     С ревом и свистом понеслись навстречу домишки, шоссе,  пасшееся на лугу
стадо.   Земля   приближалась  с  такой   катастрофической  быстротой,   что
Стефановский  невольно   потянулся  к  рулям,  но  задорный  взгляд  Чкалова
остановил его.
     С пятидесятиметровой высоты машина резко взмыла вверх, сделала разворот
и с набором высоты пошла в зону.
     Опять высота триста  метров. Чкалов небрежно бросил штурвал и одобряюще
кивнул соседу.
     И когда последний  попытался повторить  полет учителя, довольная улыбка
расплылась  на  широком лице  Чкалова. Он посадил машину и,  вылезая из нее,
сказал Стефановскому:
     -- Правильно  действовал. Смело... Из машины надо выжимать все, что она
может дать!
     Это звучало, как девиз, как наставление на всю жизнь.
     После нескольких провозных полетов Стефановский самостоятельно  вылетел
на бомбардировщике.


     Никогда не вредно иметь при взлете лишний кусок  аэродрома прозапас. Но
когда  гусеничный трактор,  пыхтя  и отдуваясь,  волочил  эту  многомоторную
громадину  в  самый  дальний угол летного поля,  нельзя  было не улыбнуться:
моська волокла слона.
     Летчик Стефановский испытывал новый воздушный корабль. Корабль этот был
высотой с четырехэтажный дом. Размах его плоскостей был так велик, что вдоль
них  можно было соревноваться по бегу на спринтерские дистанции, а хвостовое
оперение по своей площади могло служить крыльями истребителю.
     Четыре мощных мотора в крыльях и два спаренных над фюзеляжем  придавали
самолету весьма внушительный вид.
     Сто человек с багажом, погрузившись на его борт, могли  быть подняты на
высоту Монблана и без посадки переброшены с одного края Европы на другой.
     Когда эта махина с  оглушительным ревом неслась по аэродрому,  а потом,
исчезнув в  облаках  поднятой  пыли,  вдруг возникала  над  лесом,  невольно
вспоминались  фантастические  романы Жюдя Верна. Это  был  корабль  огромных
воздушных  океанов. Но в то же время  эта  новинка авиационной техники имела
серьезные  недостатки.  Ею  было трудно  управлять,  особенно при  взлете  и
посадке. Требовалось напряжение всех сил летчика. Помимо управления рулями и
моторами,  нужно  было   вручную   сто  пятьдесят  раз   повернуть   штурвал
стабилизатора,  чтобы взлететь, и  столько  же раз,  чтобы  сесть. Это  было
утомительно и отвлекало внимание летчика в самые ответственные минуты.
     Стефановский,   опытный  летчик-испытатель,  и   тот  жаловался.  Тогда
инженеры  нашли выход.  Они  приделали  к штурвалу  небольшой  электромотор.
Нажимая кнопки переключателя, можно было вращать штурвал в нужную сторону и,
когда нужно, останавливать его.
     Ранним  утром проверили  новшество: маленький  электромотор  безотказно
выполнял  свою работу. Все в  этом  убедились,  и  летчик, в  последний  раз
опробовав моторы, дал полный газ.
     Скорость корабля нарастала. Все быстрее убегала назад земля, но тяжелая
машина не отрывалась от нее.
     Стефановский слегка взял рули на себя.  И это не помогло. Тогда  правый
летчик  Нюхтиков,  поймав  взгляд  командира,  нажал  кнопку  переключателя.
Завертелся штурвал. Гигантские колеса в последний раз  примяли  траву, и она
стала уходить  вниз. Альтиметр  отсчитал первые десятки метров высоты.  Пора
возвратить стабилизатор  на  место.  Нюхтиков нажимает кнопку. Нажимает раз,
другой. Штурвал попрежнему  совершает свой кругооборот. Самолет медленно, но
настойчиво продолжает задирать нос.
     Положение  становится  серьезным. Если  еще через  несколько  секунд не
удастся остановить стабилизатор, положение станет критическим.
     Снова и  снова летчик  нажимает кнопки. Моторы,  напрягая тысячи  своих
лошадиных сил,  еле  поддерживают  принимавший  все более  опасное положение
корабль.  Еще немного  такого  полета  -- и самолет,  потеряв  скорость,  на
мгновение  повиснет в  воздухе, клюнет  носом и с огромной силой врежется  в
землю.
     Двое  из экипажа бросились к штурвалу. Четверо рук впиваются в  хрупкий
ободок. Им удается пересилить электромотор и на полоборота повернуть штурвал
назад.  Но  мотор  опять берет  верх,  и штурвал вырывается из рук.  Корабль
теряет управляемость. Еще мгновение -- и он станет совсем неуправляемым.
     Тут командир увидел борттехника. Полусогнувшись в одном из отсеков, тот
настолько увлекся,  пытаясь  ухватить и выдернуть кусачками какой-то шплинт,
что  совершенно  не  замечал  разыгравшейся  драмы.  Губы   "бортача"   тихо
шевелились. Он то ли напевал, то ли нежно высказывался по адресу непокорного
шплинта. Командирский взгляд снова прошелся по  земле. Ухабистая, изрезанная
канавами, усеянная, как  бородавками, серыми бугорками, запятнанная грязными
и   тинистыми  озерками,  она,  казалось,  насторожилась,  готовясь  нанести
смертельный удар.  Летчик взглянул вверх. Его встретило перекосившееся небо,
затянутое   какой-то  белесой   пеленой,  сквозь  разрывы   которой   иногда
проскальзывали злые слепящие лучи солнца.
     И  вдруг в  голове  командира  мелькнула  мысль.  Нервным  движением он
несколько раз  сбросил  и дал  газ  одному из  моторов. Жалобный  вой мотора
заставил  техника обернуться. И  техник увидел все. Он увидел,  как командир
дважды  сжал  и  разжал ладонь, показывая, как рвут  провода.  Одним прыжком
техник очутился у  штурвала. Кусачками, как зубами, вцепился он в  провода и
рванул их к себе. Электромотор встал, и штурвал, вращаемый двумя парами рук,
бешено  завертелся  в  спасательную  сторону. Самолет  начал  опускать  нос.
Медленно, неуклюже. Каждая секунда казалась часом...
     Но  вот  синеватая  линия  горизонта  отделяет  небо  от земли. И вздох
облегчения  вырывается у людей,  находившихся  в  воздухе и стоявших  внизу.
Экипаж  и  корабль  спасены.  Летчик  ведет  машину на  посадку.  Он  делает
разворот. Родная  земля  пышным зеленым  ковром кружится ему  навстречу.  По
синему,  как  на картинках,  небу  тихо  плывут небольшие  облачка. Круглыми
зеркалами живописно раскинулись  озера, на  золотом  прибрежном песке  видны
обнаженные тела. И тут летчику кажется, что ему очень жарко.
     "Как хорошо бы, -- думает он, -- раздеться сейчас и, немного постояв на
свежем ветерке, бултыхнуться в воду вон с того бугорка..."


     Дед Степана, Михаил  Супрун,  занимался  крестьянством, столярничал, но
средств на  жизнь не хватало, и семья жила  впроголодь. А семья у  деда была
большая:  семеро детей. Дети, подрастая, один  за другим уходили  батрачить.
Поэтому и отец Степана, Павел Супрун, с малых лет начал трудовую жизнь.
     Тринадцати  лет  он  нанялся к  немцу-помещику  Лоренцу, чья "экономия"
находилась поблизости  от родного  села  Речки, в тридцати  верстах севернее
украинского  города  Сумы. За семь  лет  тяжелого  труда в  "экономии" Павел
Супрун  выполнял  разную работу. Был  погонщиком  волов,  потом подручным  у
слесарей, а  когда хозяин  выписал из-за границы  два паровых  плуга,  Павла
приставили   к   ним.  Тогдашние  тракторы   имели  много  изъянов  и  часто
останавливались  посреди  поля.  Немцы-надсмотрщики  бесновались,  бранью  и
штрафами, а нередко и кулаками вымещали злобу на батраках. Украинские хлопцы
тоже  не оставались  в долгу: жгли в  отместку  помещичьи хлеба, а подручных
Лоренца не раз  находили  связанными  и  избитыми.  Молва  приписывала Павлу
участие в этих делах, которые и в самом деле не обходились без него. Супруны
спокон веку были честными тружениками и никогда не  прощали  обид и насилия.
Помещик Лоренц жаловался уряднику,  называл  молодого  Супруна  баламутом  и
поджигателем и все чаще грозился отправить Павла в Сибирь.  Работать у немца
стало невтерпеж. Павел Супрун взял расчет и нанялся к  помещику Харитоненко,
в том же Сумском уезде.
     Но, как говорится, "хрен редьки не слаще". "Свой" помещик также выжимал
все силы из батраков, заставляя их за гроши трудиться от зари и до зари. Шли
годы, и Павел Супрун, который обзавелся семьей, имел троих детей и не  знал,
как их  прокормить,  все чаще  задумывался, ища выход из своей беспросветной
жизни.  Таких, как он,  было  в то  время немало. Некоторые из них  покидали
родину и в поисках лучшей  жизни  уезжали за океан, в Америку. Павел Супрун,
начитавшись  заморских писем земляков,  скопил деньги  на проезд  в  третьем
классе, уложил в  мешок хлеб, чеснок и сало, простился с семьей и отправился
в Канаду, надеясь там устроить для своей семьи более сносную жизнь. Это было
в  1911  году.  В  те  времена  в  Канаде  нехватало рабочей  силы,  и  труд
оплачивался  там  значительно  выше,  чем  в  других  странах.  Зато   уж  и
эксплоатация была тоже немалой. К тому же Супрун не знал языка и работать по
своей слесарской специальности не  мог.  Два года он работал  чернорабочим в
разных местах, учился английскому языку в вечерней школе и, отказывая себе в
самом насущном,  откладывал  цент  к центу,  доллар  к доллару. Когда у него
скопилось несколько полсотенных бумажек, он отнес их в пароходное агентство,
купил "шифскарту" и отправил ее жене.
     В  1913  году  Прасковья Осиповна  вместе  со  всеми  детьми, сыновьями
Гришей,  Степой  и Федей, пустилась в далекий путь, в загадочную и неведомую
ей Америку. До этой поездки она никогда не  отдалялась от родного села Речки
больше  чем  на  десять  верст. Не  без  страха вступила  семья  Супруна  на
американскую  землю.  Их окружила шумная  толпа. Гриша и Федя,  вцепившись в
юбку матери,  испуганно  озирались по сторонам.  Один лишь шестилетний Степа
смело сделал несколько шагов вперед и,  вытянув шею, вертел во  все  стороны
головой.  Он первым  увидел высокого  черноусого человека  в темной фетровой
шляпе, проталкивающегося к ним, и, закричав: "Тато, тато!", бросился к отцу.
     Началась  новая  жизнь  семьи Супруна.  Отец работал,  мать  занималась
хозяйством, дети, подрастая, ходили в школу.
     Степан  Супрун  заметно  выделялся  среди сверстников  и  товарищей  по
классу. Он  был  выше многих  ростом,  строен,  широк в плечах.  У него было
открытое,  привлекательное лицо, мечтательные карие глаза  и вьющиеся темные
волосы. Он  был  смел  и правдив. Все эти качества возвышали  Степу в глазах
товарищей, которые любили его и считали своим  вожаком. Учился Степа хорошо,
только  математику не  любил. На уроках  алгебры  ловил мух, запрягал  их  в
бумажную колесницу и под  сдержанный хохот всего класса гонял эту упряжку по
парте.
     Преподавателю физики он  задал вопрос  об устройстве аэроплана  и очень
огорчился, когда учитель сказал,  что Степе  еще рано  знать о таких  вещах.
Однажды, уже в  пятом  классе, на уроке физики раздалось громкое жужжание: к
потолку взлетел небольшой жестяный пропеллер, запущенный Степой с катушки, и
упал на учительский стол. В классе наступила тишина, которую прервал строгий
голос учителя:
     -- Кто это сделал?
     --  Я! -- не  сговариваясь, ответили хором, вставая со своих мест, пять
учеников, среди которых был и Степан.
     -- Жестянка одна. Ее не могли одновременно запустить пять человек.
     --  Это  я  сделал, господин учитель, -- твердо сказал  Степан.  -- Мои
товарищи говорят неправду. Они хотят выгородить меня.
     --  Хорошо, --  смягчив тон, произнес физик. -- После уроков вы зайдете
ко мне, Супрун, а сейчас садитесь.
     В учительской  Степа  обещал  физику  вести  себя  лучше,  и они вскоре
сделались  друзьями.  Степа мечтал  о велосипеде, учитель  объяснил  ему его
устройство.  Мальчик, через  день отказывая  себе в завтраке, копил центы  и
покупал велосипедные детали. Что за радостный  был день, когда он приехал  в
школу на велосипеде, собранном своими руками!  Потом он  увлекся радио и сам
из частей  собрал  приемник. Сквозь треск  и  писк в  наушниках  слышны были
обрывки слов и музыки, и все домашние, а больше всех Степа, были в восторге.
     Когда  отец  поступил  в   железнодорожные  мастерские,   мальчик  стал
интересоваться паровозом.  Он  долго уговаривал  отца взять его  с  собой, и
когда отец  это сделал и в цехе рассказал про устройство локомотива, радости
Степы  не  было  конца.  Он  целую неделю  возился  с  консервными  банками,
железками, проволокой и смастерил модель паровоза.
     Но больше всего увлекали Степу рассказы  о путешествиях и приключениях.
Учитель географии умел рассказывать, и, слушая его, Степан уносился в мыслях
далеко-далеко -- то в южные моря, то на дикий север. Он любил героев Купера,
честных  и мужественных  людей,  правдивых и  сильных,  не  знающих  страха.
Нередко он убегал с друзьями  в леса. Там они учились распознавать по следам
зверей, соревновались в беге и борьбе, стреляли из старого "Смит и Венссон".
Ночью по звездам  находили дорогу домой, стараясь вернуться,  когда домашние
уже спят. Дома Степан часто заставал  гостей. То были  земляки-украинцы. Они
собирались "побалакать"  о далекой родине. Они тосковали о ней, пели звучные
и  задушевные песни. И Степан  понимал, что  не здесь его родина,  а там, за
морем, на чудесной земле Украины.
     Учение в школе внезапно пришлось прервать. В 1917 году в Канаде начался
экономический кризис. Фабрики  и заводы стали  закрываться,  и десятки тысяч
рабочих, в первую голову из числа приезжих, оказались на улице.
     Так и Павел Супрун  стал безработным. В поисках работы  он долго обивал
пороги  разных контор, но всюду получал  отказ. Деньги таяли, и надо было на
что-нибудь решиться. На последние доллары  Павел Супрун арендовал  небольшой
лесной участок и вывез туда семью. Сами построили хижину. Потом раскорчевали
землю под огород  и  птичник.  Дети  помогали,  как могли, и  работа неплохо
спорилась.  Два  года  прожила семья Супруна в лесу.  Все готовили для  себя
сами,  ничего не покупали. Отец  с сыновьями промышлял охотой, расставляя на
лесных  тропах силки и  капканы, стрелял  белок. Мать смотрела  за  младшими
детьми, занималась огородом, разводила  птицу. Жили они  одиноко,  почти  не
видели людей. Лишь изредка, зимой, у хижины останавливалась  собачья упряжка
--  индейцы  заходили в дом переждать  пургу.  Лесная жизнь,  походившая  на
прочитанное  в книжках,  нравилось Степану, но она не по душе была его отцу.
Время от времени  он наведывался в город  в  поисках работы.  Из города отец
привозил  новости  о  России. Он  рассказал матери  о том,  что  в России --
революция,  что землю  отнимают у  помещиков и раздают крестьянам.  Однажды,
вернувшись из  города, отец рассказал, что немцы захватили Украину, отнимают
у крестьян розданную им землю, а дома грабят и жгут.
     Одна из поездок отца увенчалась, наконец, успехом. Он нашел себе место,
и семья  отправилась в Виннипег.  В  городе очень много говорили о России. К
отцу часто приходили земляки. Из разговоров Степан понял, что немцев выгнали
из Украины  и что там начинается свободная, хорошая жизнь. Газеты тоже много
писали о России,  но  все такие страшные и неправдоподобные вещи, что Степан
не  знал, можно ли  верить газетам.  О  России  немало  толковали и в школе.
Однажды на уроке учительница назвала русских  сумасшедшими фанатиками. Степа
не  выдержал  и  вскочил  с места. У  него  горели глаза  и часто колотилось
сердце.
     -- Неправда, вы лжете! -- крикнул он.
     Учительница была ошеломлена таким неслыханным поступком.
     --  Негодный  мальчишка! --  взвизгнула  она,  опомнившись. -- Марш  на
середину  класса!  --  И,  схватив  линейку,  стала больно  бить Степану  по
ладоням.
     Он стиснул зубы и молчал. Когда она отсчитала последний, двадцать пятый
удар, он сказал:
     -- Thank you (благодарю вас)...
     Мальчик медленно шел к своей парте. У него так распухли ладони,  что он
не мог согнуть пальцы. Едва он уселся на свое место, как услышал позади себя
злобный шопот:
     -- Что, заработал? Так тебе и надо!..
     Степа обернулся.  Руди  Тинке, толстый веснущатый немчик, сын  местного
колбасника, показал ему язык.
     -- А этого отведать  хочешь? --  спросил Степан,  тщетно  пытаясь сжать
одеревеневшие пальцы в кулак.
     =Мы еще посмотрим, кто кого угостит! -- снова зашипел Тинке.
     -- Что ж, давай встретимся, поговорим...
     Вечером  отец  спросил, за  что  учительница наказала  Степана.  И  тот
коротко рассказал.
     -- Больно было? -- спросил отец.
     -- Больно, -- просто ответил мальчик.
     -- Плакал? -- допытывался отец.
     -- Молчал, -- ответил Степа.
     -- Молодчина! -- сказал Павел Михайлович и, обняв сына, привлек к себе.

     ...Встреча  Степы  и  Руди  Тинке  была  назначена  тайно, но  Руди  не
удержался и  разболтал, так что  о  ней узнало полшколы.  Мальчишки  заранее
собрались в условленном месте, за старым кладбищем.
     Руди привел с собой  человек восемь секундантов. Степа, зная, что почти
все ребята на  его стороне, -- одного лишь старшего брата Гришу. Увидев, как
немчик надевает большие боксерские перчатки, Гриша сказал брату:
     -- Посмотри, нет ли у него какой-нибудь железки в них.
     -- Не  должно быть, -- ответил Степа.  -- Он хоть ябедник и подлиза, но
такого не сделает.
     Бойцы сошлись, и Руди  Тинке стал подпрыгивать, как  заправский боксер.
Ему удалось близко подойти к противнику,  и в тот же миг Степа почувствовал,
что  его  очень больно  ударили  по носу  чем-то тяжелым. Боль  и,  главное,
возмущение,  подстегнули  его. Он ринулся  вперед и со всего размаха  ударил
Руди кулаком  в челюсть. Тинке  качнулся, упал и не смог подняться  по счету
"десять". Ему помогли встать, дали глотнуть воды и  сняли перчатки. В правом
лежало  массивное  металлическое  кольцо.  Два  приятеля-немчика повели  его
домой, а остальные мальчишки, расходясь, презрительно плевали в его сторону.
     Окруженный  толпой  друзей, Степа  победителем  возвращался  домой.  Он
закрыл   ладонью  нос,  который   распух   и  сильно  болел.  Проходя   мимо
парикмахерской, взглянул в висевшее на витрине зеркало и ахнул. Нос свернуло
в сторону, вроде лодочного руля на  повороте. Степа  и Гриша вернулись домой
поздно  вечером, чтобы лечь  спать, не  обращая на себя  внимания  взрослых.
Степа сказал брату:
     --  Я  выпрямлю нос, а  ты притяни его веревкой к  уху. За ночь, может,
встанет на место.
     Так и сделали, но Степа всю ночь не мог уснуть от  боли. Он ворочался и
наконец разбудил мать. Взглянув на Степу, она заплакала и сейчас же потащила
его к врачу.
     -- Ничего страшного, -- сердито сказал  разбуженный  среди ночи доктор,
-- вывихнут хрящ.
     Он схватил мальчика за нос и дернул с такой силой, что Степа подпрыгнул
от боли.
     -- Вот и все,  -- проворчал доктор. -- Теперь кладите компрессы, и  нос
заживет.
     На другой день отец с некоторым укором сказал сыну:
     -- А здорово тебя колбасник угостил!
     -- Я его угостил еще лучше, -- угрюмо ответил Степа.
     -- Если так, то это хорошо, -- и отец улыбнулся одними глазами.
     Павел Супрун все чаще  стал поговаривать о возвращении на родину, и вот
от слов перешел к делу. А дело было нелегким. Надо было собрать значительную
сумму  денег  на проезд  семьи,  состоявшей  к тому  времени уже  из  восьми
человек, получить нужные  документы. Два  года  готовилась семья  Супруна  к
отъезду, во многом себе отказывая,  продавая по  дешевке  с  трудом  нажитые
вещи.
     Наконец в 1924 году семья Супруна -- родители, пятеро сыновей и дочь --
выехали  на родину,  в Россию. Пароход пересек Атлантический  океан, обогнул
британские берега, переплыл Северное море  и  вошел в  Балтийское. В  Либаве
пересели на поезд. С  разными мыслями, но с одним трепетным чувством,  какое
бывает у людей, много лет не видавших родного дома и теперь приближавшихся к
нему, смотрели все в окна. Казалось, что поезд движется слишком медленно. Но
вот промелькнула пограничная арка,  и Степа увидел красноармейца, с  улыбкой
глядевшего на окна мчавшихся мимо него вагонов.
     * * *
     Родина  встретила семью  Супруна заботливо. Страна росла,  развивалась.
Жизнь текла уверенно и спокойно.
     Павел  Михайлович взялся  за  работу по своей  профессии. Младшие  дети
поступили в школу.  Старшим, Грише и  Степе, неудобно было  садиться за одну
парту  с  малышами. Они  поступили работать, а учились  по  вечерам  в школе
взрослых. Степан учился  сначала  столярному  ремеслу,  а  потом перешел  на
Сумской  машиностроительный завод и быстро  овладел  токарным  ремеслом.  Он
вступил  в  комсомол,  увлекся  физкультурой,  любил  танцевать,   ходить  с
девушками в кино. Он был рослым, красивым парнем, и немало  девушек вздыхали
о нем.
     Шли годы, и как-то вечером, после работы, отец сказал:
     -- Тебе, сынок, скоро призываться. Погулял -- и хватит, теперь придется
и послужить. Не думаешь, небось, об этом?
     -- Думаю, -- ответил сын.
     -- Ну, и что ж решил?
     -- Решил проситься в авиацию. В летчики.
     -- Почему  вдруг в  летчики? --  вмешалась  мать,  которую напугала эта
сыновья идея.
     --  Раз  есть аэропланы,  --  усмехнулся  Степан, --  значит,  надо  же
кому-нибудь и летать. Вот я  и хочу летать. Так что,  отец, прошу вас помочь
мне в этом деле.
     --  Что ж, придется помочь! -- сказал отец. Он был  секретарем Сумского
исполкома и имел отношение к призывной комиссии.
     Так  Степан Супрун  в 1929  году попал в Смоленскую школу  летчиков,  и
здесь открылись его незаурядные способности.
     Все, чем должен обладать летчик, оказалось у Степана с избытком. Больше
того:  нередко  он  придумывал такое,  что  другим и в голову не  приходило.
Инструктор Кушаков написал  в характеристике  своего любимого курсанта,  что
Супрун не только летчик-истребитель, что он исследователь, изобретатель и по
своим повадкам типичный летчик-испытатель.
     Супрун служил в  разных истребительных  частях. Быстро  стал командиром
звена, а потом и эскадрильи. Его слава воздушного мастера росла. Однажды его
вызвали в Москву. Начальник,  листая его документы и  аттестации,  предложил
новую работу: военным летчиком-испытателем.
     --  Дело сложное  и  рискованное, -- сказал начальник. --  Взвесьте все
хорошенько, подумайте, решите и денька через два загляните ко мне с ответом.
     -- Я уже решил, -- сказал Супрун. -- Работа мне подходит.


     Было одно  время  --  это было в 1933 году,  -- когда  некоторым  нашим
авиаторам казалось, что с имевшимися в  их распоряжении моторами  уже нельзя
выжать  из  самолетов  большую  скорость. Достигнут, мол, предел,  и,  чтобы
перешагнуть его, нужны более мощные двигатели.
     Инженеры Харьковского авиационного института  имели  на этот  счет свое
мнение.  Они  не  только  внимательно   изучали  все,  чем  к  тому  времени
располагала  авиация,  но и  отчетливо представляли  себе  пути, по  которым
пойдет увеличение скорости.
     Харьковчане   работали   дни   и   ночи,   работали    с   упоением   и
самопожертвованием.  В  них  горел  огонь  творчества,  их  стремления  были
благородными,  а  цель  очень   заманчивой.   Эта  работа  на  первых  порах
встречалась с сомнением. Одни говорили: "Гм...  посмотрим", и устранялись от
помощи. Другие  высказывались  так:  "Идея хорошая,  но что из  нее  выйдет,
трудно сказать".
     Нехватало   инструментов  и  материалов,  приходилось   выпрашивать  на
заводах, приносить  из дому. Нехватало рабочих, -- инженеры сами становились
к  стапелю.  Прошел  не  один месяц, прежде  чем харьковчане сумели показать
плоды своего труда. Они построили новый самолет, применив в его  конструкции
все  известные тогда  в авиации новинки, сделали изящными  и обтекаемыми его
внешние формы, поставили серийный отечественный мотор и попросили опробовать
свое детище -- "ХАИ-1", как они его назвали.
     Летчик  Краснокутнев, которому поручили испытать этот первый скоростной
пассажирский самолет, не мог им налюбоваться.
     Самолет радовал взор красотой  своих форм. Его мотор был закрыт удобным
и хорошо обтекаемым  капотом. Переходы от одной части самолета к другой были
тщательно "зализаны", а немногочисленные выступающие наружу детали прятались
под  плавными  обтекателями.  Вся поверхность  машины была  отполирована,  и
настолько гладко, что в нее можно  было смотреться, как в зеркало. Впервые в
Союзе харьковчане установили на своем самолете убирающиеся шасси, и все это,
вместе  взятое,   дало  возможность  многоместному  пассажирскому   самолету
развивать скорость  на 60-70 километров  больше  скорости иного одноместного
истребителя. Харьковчане имели заслуженный успех.
     Летчик Краснокутнев с удовольствием испытывал "ХАИ-1". Какой же летчик,
да  еще  испытатель, может  равнодушно относиться к машине,  которая  летает
быстрее  всех?!   Он  сделал   много  испытательных  полетов.  Некоторые  из
строителей машины участвовали в них. И те, кто летал, и те, кто дожидался на
земле,  с  одинаковым  вниманием  слушали  после  каждой  посадки  замечания
летчика.   Специальная  бригада  быстро   и   хорошо   устраняла  замеченные
недостатки.  Но однажды  "ХАИ-1" "согрешил"  настолько  явно, что  замечаний
летчика не потребовалось: все было и так ясно.
     После одного  из испытательных  полетов Краснокутнев  повел  машину  на
посадку.  Едва она  коснулась  колесами  земли,  как  вдруг  обе ноги  шасси
сложились,  и машина оказалась лежащей на  брюхе.  Всех, находившихся в ней,
слегка встряхнуло, но зато  вылезать  из  самолета на землю  оказалось очень
легко:  машина  поступила,  как  ученый слон, опустившийся  на колени, чтобы
облегчить высадку своим пассажирам.
     "ХАИ-1", конечно,  тут  же подняли,  поставили  на  ноги  и  осмотрели.
Повреждения оказались пустяковыми. Их тут же устранили.
     Так впервые и помимо желания  летчика в нашей авиации произошла посадка
самолета с убранными шасси, или, как ее еще  называют, "на живот".  При этом
"ХАИ-1" дал ответ тем, кого волновал вопрос: а  что случится, если  механизм
шасси  вдруг  откажет?  Это  оказалось  не  таким  страшным,  как  некоторые
представляли  себе. Наоборот,  теперь всем  летчикам  известно,  что  в ряде
случаев выгоднее и безопаснее приземляться с  убранными, чем  с выпущенными,
шасси.
     Что  же  касается  самолета  "ХАИ-1",  то  его  посадочное   устройство
улучшили, и оно больше самовольно не убиралось.


     Предстоял  тренировочный полет  на четырехмоторном бомбардировщике. Два
летчика забрались на  свои,  рядом стоящие сиденья.  Механики  убрали трапы.
Стартер показал  белый  флажок, -- это означало, что путь  в небо  свободен.
Левый пилот поднял самолет  в воздух.  Он набрал  сотни две метров  высоты и
натянул  на свою  кабину темный колпак.  Ясный летний  день  сразу померк. В
кабине стало темно. Лишь небольшие, под колпачками, лампочки тускло освещали
приборную доску.
     Хотя  слепой полет -- дело и не новое,  все  же  сидеть в темной кабине
удовольствие  не  из  больших. Человек  чувствует  себя так,  как  в  яичной
скорлупе, вымазанной черной краской.
     Поле  зрения  у  него небольшое: приборы,  ручки  управления,  карта. А
дальше, сколько ни вертись, ничего больше не увидишь.
     Все  шло  нормально. Моторы  успокаивающе, ровно гудели. Многочисленные
стрелки,  охваченные  мелкой  и  частой  дрожью,   не  переступали  красных,
запретных черточек на циферблатах. Не видя  земли,  левый пилот уверенно вел
машину. Правы проверял его. Он то и дело сверял карту с землей, глядя на нее
в  окошко своей  кабины.  Внизу  катились  зеленые  луга  и  рощи, дороги  и
деревушки.  Поезд  тихо  переползал  мост  над  извилистой  речкой.  Наконец
сверкнуло  большое озеро  --  второй  контрольный пункт  замкнутого маршрута
полета. До конечной точки оставались минут пятнадцать лета.
     Правый   пилот   заворочался  в  своем   кресле.  Левый  тоже   проявил
беспокойство.  Обоим казалось,  что  время течет  очень медленно. Одному  не
терпелось забраться под  черный колпак, другому -- выбраться из-под него. Но
он дождался того момента, когда все три стрелки  часов заняли свои  места, и
дернул  замок.  Темный колпак  отскочил  назад, и яркий  летний день во всей
своей  красе вернулся в  кабину. Нужный  пункт  был  под  крылом самолета, и
летчики  решили,  чтобы не  терять времени на  посадку, тут  же,  в воздухе,
поменяться  местами,  тем  более,  что  машина  была хорошо  отрегулирована.
Придерживая висевший сзади парашют, правый летчик поднялся со своего сиденья
и, протиснувшись в узкий проход, освободил дорогу товарищу. Бросив рули, тот
не спеша перебрался на  освободившееся  место и только начал  прилажываться,
чтобы усесться  поудобнее,  как  вдруг  машину резко тряхнуло и  нос  ее так
быстро  пополз  вверх, что летчик  инстинктивно  изо всех сил  навалился  на
штурвал самолета. Нос стал на место.
     Летчик повернулся, чтобы  предложить другу забраться под колпак, и  тут
он увидел, что тот, отчаянно упираясь руками и  ногами в две противоположные
переборки, согнувшись пополам,  спиной кверху, висит между полом и  "крышей"
самолета. От его спины расходился пучок  натянутых, как  струна,  парашютных
строп, исчезающих в верхнем люке фюзеляжа. Его покрасневшие от натуги лицо и
выкатившиеся на лоб  глаза  взывали  о помощи. Летчик,  сидевший за  рулями,
сразу  понял,  в  чем дело. Но  не успел он открыть  рот, чтобы скомандовать
механикам рубить стропы, как самолет резко тряхнуло, и летчик снова налег на
штурвал.
     Когда он, справившись с машиной, заглянул в проход, его товарищ  исчез.
Только механики, разводя в стороны руки, недоуменно глядели друг на друга.
     Летчик резко  накренил  машину и, сделав три четверти  витка по  крутой
спирали, увидел быстро  мчавшийся к  земле черный комок, висевший  на лямках
сильно  изорванного  парашюта. С  воем  и  свистом описывая  широкие  круги,
тяжелый  корабль  погнался  за  парашютистом,  словно  собираясь  поймать  и
удержать  его. И когда крохотная фигурка ударилась о землю,  потом поднялась
и,  сделав  несколько  шагов,  опять  опустилась  на  золотисто-белый  купол
парашюта,  летчик  выровнял машину  и облегченно вздохнул: друг был жив, но,
видимо, ранен. Ему  нужно немедленно помочь!  Но  как  это сделать?  Набирая
высоту,  летчик  заметил  в  поле  женщин.  Они   не  раз  видели  самолеты,
парашютистов и сейчас равнодушно косили траву. Летчик отжал рули и  направил
самолет  к  ним.  Близкий  гул вынудил  женщин поднять головы.  Они  увидели
высунувшихся  из люков  людей,  которые  махали им  и показывали  куда-то  в
сторону. Женщины  поняли и  побежали туда. Летчик дал полный газ. Не набирая
высоты,  чтобы не терять времени,  он  помчался  к аэродрому, чтобы  выслать
врача с машиной.
     Спустя несколько  недель пострадавший летчик, залечив ушибы и переломы,
приехал  из  госпиталя.  Он рассказал, что, стоя в проходе, решил  выглянуть
наружу в верхний  люк. Слезая оттуда, он нечаянно задел парашютом за  выступ
внутренней  обшивки фюзеляжа.  Парашютные  замки щелкнули  и  расстегнулись.
Выскочивший вытяжной  парашютик  попал в воздушный поток  и увлек  за  собой
основной купол. Последний надулся, как парус, и с такой силой натянул лямки,
охватывавшие тело летчика, что тот  стал задыхаться. Тогда он решил уступить
парашюту и  отпустил руки, которыми судорожно цеплялся за какие-то распорки.
Парашют  вытащил  его из самолета, задел за  стабилизатор, изорвал несколько
полотнищ своего купола и с такой скоростью доставил на землю, что дальнейший
свой путь летчик мог проделать только лишь в санитарной автомашине.
     --  Парашют выдумывали,  чтобы спасать  людей, -- смеялся летчик, --  а
меня он чуть не угробил!


     Некоторые  авиаинженеры увлекались идеей создания бесхвостых  самолетов
типа "летающее крыло".  Они  не  без основания утверждали, что эти необычные
машины имеют большую будущность.
     Вначале  один из конструкторов  построил бесхвостый  планер.  Заводской
летчик-испытатель  поднялся на нем на  тысячеметровую  высоту и, буксируемый
самолетом,  сделал несколько  кругов над аэродромом. Стоило, однако, летчику
отцепить трос,  как планер мгновенно перевернулся на  спину и притом с такой
скоростью, что  летчик по инерции вышиб туловищем хрупкий  фонарь и, потеряв
сознание,  вывалился наружу.  К счастью, времени оказалось достаточно, чтобы
летчик,  падая, успел  очнуться,  дернуть  кольцо  парашюта  и  благополучно
опуститься на землю.
     -- Раз  бесхвостый планер,  имея тягу  от  самолета, летал,  --  сказал
конструктор,  глядя  на  обломки  машины, --  значит, на  собственной тяге и
подавно летать должен!
     Используя  приобретенный опыт, инженер  принялся  строить  двухмоторный
бесхвостый самолет.
     Тем  временем  другой  конструктор шел по  иному  пути.  Начав сразу  с
одномоторной  бесхвостки, результаты испытаний которой были обнадеживающими,
он вскоре  построил  двухмоторную. Ее по  частям перевезли на  испытательный
аэродром, собрали и стали  готовить к воздушному крещению -- первому подъему
в  небо. "Крестным  отцом" назвали  летчика-испытателя  Пионтовского, еще  в
заводских цехах познакомившегося с машиной.
     Это было "летающее крыло", в котором размещалось все сложное самолетное
хозяйство и, кроме него, экипаж в составе пилота и одного пассажира.
     Крыло имело  в  плане  очертания  параболы,  в  суженной части  которой
находились два стосильных мотора.
     Внешний вид самолета был  настолько непривычен, что летчики-испытатели,
видевшие немало разных машин,  никак  не  могли привыкнуть  к  последней и в
шутку придумали для нее странное название "полблина".
     Пионтовский начал  с пробежек  по летному полю и небольших --  метра на
два и ниже -- подлетов  над ним. Освоившись с машиной на земле, он, наконец,
всерьез отделился от нее. Взлетев, летчик, однако, тут же поторопился сесть,
ибо  самолет оказался настолько  неустойчивым, что  его  поведение в воздухе
напоминало выходки необъезженного  коня под  седлом. При посадке Пионтовский
потерпел аварию, сам не пострадал, хотя самолет был основательно побит.
     Машину  починили  для  новых  испытаний,  но  конструктор  побоялся  ее
доверить прежнему летчику и потребовал другого.
     Этим летчиком  оказался  Стефановский.  Он начал с  того же, что  и его
предшественник:  с  пробежек,  подскоков,  подлетов. Каждый раз, вылезая  из
машины,  он  сообщал  обнаруженные  недоделки,  и  к  очередному  полету  их
устраняли.  Наконец  он  убедился в том,  что  на  малых  взлетно-посадочных
скоростях машина послушна и  наступило время испытать ее в настоящем полете.
Этот полет  едва не  окончился  трагично.  Осторожно взлетев,  летчик набрал
скорость и  перевел машину на  набор высоты,  но  вместо подъема  ее  сильно
потянуло  вниз, в  березовую рощу, некстати находившуюся  поблизости. Летчик
инстинктивно рванул  к  себе  ручку, но ее  точно зажало в  тиски.  Тогда он
уперся ногами в шпангоут  и, напрягшись изо всех  сил, немного приподнял нос
машины.  Стало  ясно,  что,  пока  не  поздно, надо  немедленно садиться. Но
впереди на большом пространстве тянулся лес, а быстро развернуться оказалось
очень хитрым делом.
     Самолет был настолько неустойчив, что от малейшего движения элеронов он
очень опасно раскачивался во все стороны,  будто  находился на острие  шила.
Преодолевая шестидесятикилограммовое усилие  на ручку, летчик  стал медленно
набирать высоту. Он ушел на десять километров  по  прямой, а  наскреб  всего
лишь  полтораста метров. При этом он вспотел, так как день  был  жаркий, а с
машиной, чтобы удерживать ее от стремления лететь вниз, приходилось бороться
изо всех сил.
     Долго  выдержать  такое напряжение  было невозможно.  Пальцы  незаметно
разжимались, и штурвал начал уходить из  скользких от пота рук. Стефановский
из  последних  сил  ухватился  за  штурвал и стал  разворачиваться в сторону
аэродрома так осторожно, что  казалось, он не воздействует на рули, а только
думает  об  этом.  Ему  пришлось  пролететь сорок  километров,  чтобы сделав
поворот, зайти с прямой и сесть.
     Начались новые переделки  и доводки  машины. На рули высоты  наклеивали
пластинки, и нагрузка на ручку заметно уменьшилась. В машину внесли и другие
поправки,   но  результаты   были  столь   ничтожны,  что  не  оправдывались
произведенными на них затратами.
     И  Стефановский, сделав  еще  ряд  полетов, решил,  что  машину  надо с
испытаний снять.
     -- В дело, -- сказал он конструктору, -- она, к сожалению, не пойдет.
     Конструктор возражал и  доказывал обратное.  Ему трудно было расстаться
со своим детищем. Ему даже казалось, что летчик сдрейфил и боится летать.
     Возникший   по  этому  поводу  спор   разгорался,   и   тогда   старший
инженер-летчик, которого коротко называли "старшой" и  за которым оставалось
последнее слово,  решил все проверить сам в полете. В его душе боролись  два
чувства.
     Во-первых, он знал, что не было нужды проверять правильность заключений
Стефановского.  Во-вторых,  помня  о первой  удаче  конструктора и зная, как
много тот положил трудов, ему нелегко было разочаровывать автора "полблина".
     -- Ну, ладно, -- сказал, основательно подумав, старшой, прекращая спор.
--  Чтобы  не  было раздора между вольными людьми, -- пошутил  он, --  я сам
немного полетаю.
     Надев парашют, он стал  осматривать машину так медленно  и внимательно,
будто в первый раз ее видел. Обследуя крыло, он задел парашютом за  какой-то
выступ. Щелкнули замки, и шелковый купол, шелестя, вывалился на землю.
     -- Эх, черт возьми, -- выругался старшой, -- придется отложить вылет!
     --  Знаете,  товарищ инженер, --  не удержался  Стефановский:  --  если
боитесь летать, то говорите прямо. Нечего на парашют сваливать!
     --   Как,  я  боюсь?!  --   расшумелся   старшой,   которого  замечание
Стефановского задело за живое. -- Немедленно принесите мне новый парашют! --
приказал он укладчику, и  тот бросился бегом исполнять  команду.  Кипятясь и
ругаясь, старшой надел другой парашют, влез в кабину и дал газ.
     Он взлетел,  и машина так рьяно  стала проявлять свой характер, что  не
только старшому, но и всем наблюдавшим  за ним  с земли захотелось, чтобы он
поскорее сел.
     "Полблина" уже целился  в "Т", как вдруг  из-за облака  вынырнул "СБ" и
так  решительно  пошел  на  посадку,  что старшой, проклиная все  на  свете,
вынужден был  уйти на  второй круг. Наконец ему удалось сесть. Он  отстегнул
парашютные лямки, вытер вспотевший лоб и, повернувшись к инженеру, сказал:
     -- Ну, братец, думал, убьюсь... Конец, мол, старику  пришел.  Поднялся,
очутился над лесом и чувствую -- не сесть мне. Машина вертится, как шальная,
валится из стороны в сторону, а неохота  мне, честно говоря, старому моряку,
в  лесу погибать. Смотрю,  однако,  рощу  перетянул. Над  болотом лечу. Вот,
думаю, где я  шлепнусь. Но и  трясину перескочил,  на озеро вышел.  Здесь уж
вода, родная для морского летчика стихия. Не так обидно сверзиться. Гляжу --
и озера проплыли назад. Радуюсь: сейчас, мол, сяду. А тут, как на грех, "СБ"
на второй круг  меня  угнал!.. Никогда я с такой тоской не уходил. Убедился,
значит, такова уж моя судьба: греметь сегодня. Потом думаю: "Нет!  Дешево не
возьмешь!.." Зубы  стиснул до скрипа, покрепче баранку сжал и, как видишь, с
трудом, но сел. Верно, дружок, -- закончил старшой, -- опасно на ней летать.
Ее придется  переделать!.. -- Но, немного подумав, неожиданно добавил: --  А
все же не мешает еще кому-нибудь дать попробовать. Вот Нюхтиков. Слетайте!
     Нюхтиков  не  заставил себя  долго ждать,  -- он любил летать на разных
новинках.  Он  сделал  такой же  рискованный  полет по кругу, приземлился и,
зарулив  на стоянку, сразу же выключил оба мотора, давая понять, что еще раз
подыматься в воздух  на этой  машине у  него  нет  ни малейшего желания. Его
выводы  были такими  же, как  у  предыдущих  летчиков.  Выслушав  Нюхтикова,
старшой с сожалением развел руками. Глядя на инженера, он сказал:
     -- Факты, братец, упрямая вещь!
     В те  дни, когда одна  бесхвостка сходила с арены, на ее место вступала
другая.  Автором новой  бесхвостки  был  инженер, начавший  в  свое  время с
планера.  Новый самолет,  бомбардировщик по назначению,  имел в плане  форму
трапеции, углы которой были закруглены.
     Самолет   нес  экипаж  из  трех  человек,  отличался  весьма   крупными
размерами.  На нем были установлены два  мощных мотора  и стрелково-пушечное
вооружение.
     На  испытательный  аэродром  его  доставил  тот  самый летчик,  который
некогда выпал из планера.
     Так  как Стефановский  уже  имел к тому времени  солидный "бесхвостный"
стаж,  то  испытания "трапеции" поручили  ему.  Заводской  летчик  ознакомил
своего  коллегу  с  устройством "трапеции",  и  Стефановский,  глянув  в  ее
сторону, напоследок спросил:
     -- Каверз не устраивает?
     -- Что  вы! -- обиженно ответил заводской летчик. -- Лучше многих машин
летает. Прекрасно летает!
     Едва оторвавшись от земли,  Стефановский убедился  в том, что у  них  с
заводским летчиком разные понятия о прекрасном.  Самолет-трапеция при первом
же порыве ветра завалился в левый вираж  и, несмотря на отданные до отказа в
обратную сторону рули, самопроизвольно продолжал кружить, одновременно ныряя
носом то вверх, то вниз, подобно утлой лодчонке  в штормовую погоду. Потеряв
надежду  выйти  нормальным  путем из бесконечного виража,  летчик  с  трудом
произвел  посадку с  тридцатиградусным креном.  После  нескольких  неуклюжих
скачков, во время которых, как говорят, "Москва видна", самолет остановился.
     Осмотрев его,  летчик был очень  удивлен  тем, что  "трапеция"  уцелела
после таких прыжков.
     -- Ну, друг милый, -- сказал он заводскому летчику, -- пережил я в этом
полете много, а понял очень мало. Ты бы хоть научил, как на нем летать надо!
     --  Что  ж, можно! --  ответил тот.  --  Поставим  второе  управление в
штурманскую кабину и полетим.
     Когда они поднялись  вдвоем, Стефановский  сделал интересное  открытие.
Его заводской товарищ настолько привык к странному поведению "трапеции", что
выработал свой очень сложный и непрактичный способ управления ею.
     Это еще больше подчеркивало плохие свойства  самолета, которые в  конце
концов сняли с испытаний, к великому огорчению заводского летчика. Последний
продолжал еще долго одиноко летать на "трапеции" и, кажется, поставил на ней
рекорд по числу сделанных "козлов".
     Полгода  спустя Стефановского  как-то пригласили  познакомиться с новой
бесхвосткой. Машина,  которую  он увидел, прилетев  на Центральный аэродром,
походила на стрелку --  на удлиненный равнобедренный треугольник.  В вершине
помещался мотор Рено ("ни тпру, ни но", как его в  шутку называли  летчики).
По бокам находились стойки шасси, а посредине основания -- костыль.
     Шесть  летчиков  поочередно опробовали  машину.  Она бегала  по  земле,
отрываясь  на  два-три  метра,  и  снова садилась.  Никто  пока не  рисковал
подняться выше. Мнения по поводу ее качества расходились: одни говорили, что
на ней  можно  летать, другие -- что нельзя.  Стефановский, сделав несколько
подлетов, присоединился к последним.
     Но инженеру было трудно согласиться с такими выводами. Он нашел летчика
более,  как  он думал,  смелого, но, как оказалось,  менее  грамотного.  Тот
взлетел  выше других,  но круг  сделать ему  не удалось. Самолет-стрела  при
попытках развернуть  его занимал  настолько угрожающее положение, что летчик
отказался  от них. Самолет,  как  обнаружилось,  стремился лететь в основном
прямо, немного вверх и... главным образом вниз. Убедившись в этом, летчик не
стал более испытывать  судьбу и, благодаря ее за то, что взлет был в сторону
Тушинского аэродрома, --  оттуда дул ветер, -- решил  больше  "не рыпаться".
Перемахнув  через  Москву-реку,  он  облегченно  вздохнул:  перед  ним   был
аэродром.
     Промедление  в посадке могло окончиться  печально, и  летчик  торопливо
сел. Машина скачками  одолела  летное  поле  и остановилась у  его  границы.
Бледный,  как полотно, летчик спрыгнул на  землю и вместо ответов на вопросы
только досадливо отмахивался.
     Инженеры-экспериментаторы не оставляли своих исканий. После многолетней
упорной работы инженер Чижевский добился хороших результатов. Построенный им
самолет-парабола  был  одномоторным;  сверху он тоже  напоминал  "полблина".
Размером самолет был  хоть и меньше предыдущих,  но держался в воздухе лучше
их. Стефановский, испытывая этот самолет, быстро убедился в том, что он  так
же  надежен  и  прост, как многие проверенные  им  самолеты  обычной  схемы.
Самолет нормально взлетал, делал мелкие и  глубокие виражи,  хорошо садился.
Он успешно прошел испытания  вплоть до фигур высшего  пилотажа. Здесь летчик
сделал перерыв, чтобы основательно  к ним подготовиться.  Он стал копаться в
отечественной и зарубежной литературе и нигде не нашел указаний о пилотажных
свойствах подобных машин. Тогда он обратился к ученым авторитетам  и получил
ряд  противоположных мнений, которые  можно было проверить лишь одним путем:
экспериментальным.  Осмотрев  внимательнее,  чем  обычно,  укладку парашюта,
Стефановский  поднял  машину на самую большую высоту, на которую она  только
была способна,  и  приступил к делу.  Решив начать с петли, он разогнался  и
взял  ручку на себя. Машина, как он заметил, нормально пошла вверх, но перед
тем,  как перевалить на вторую  половину  круга,  резко перевернулась  через
крыло и вместо петли сделала иммельман. От восторга летчик даже подскочил на
сиденье.
     -- Ага! -- воскликнул он, как будто его мог кто-нибудь услышать. -- Раз
делает иммельман, значит и петля наверняка будет!
     И,  снова разогнавшись,  он потянул к себе ручку,  только более плавно,
чем прежде. Бесхвостка  сделала  петлю, вышла из  нее  в пике  и,  повинуясь
летчику, перешла в горизонтальный полет.
     -- Три фигуры есть,  -- считал Стефановский, загибая пальцы левой руки:
-- петля, иммельман, пике!
     Через несколько минут добавилось еще три фигуры: бочка, переворот через
крыло, боевой разворот.
     "Парабола" нормально выполняла основные и наиболее употребляемые фигуры
пилотажа.
     Летчик взглянул на бензиномер: горючее подходило к концу. Тогда он ввел
машину  в  спираль  и,  снижаясь, с  каждым метром  приходил  все  в  лучшее
настроение, как это бывало всякий раз, когда ему удавалось вносить ясность в
новое дело и стирать в авиации еще одно белое пятно.


     В газете летчиков-испытателей было напечатано большими буквами:
     "Будни   летно-испытательной   работы  пронизать   отвагой,  выдержкой,
хладнокровием, настойчивостью, мастерством".
     Эти  слова очень  часто оправдывались на  деле. И событие,  происшедшее
летним прохладным утром во время стрельбы, грохотом и треском которой Супрун
и его товарищи заполнили небо над аэродромом, было тому подтверждением.
     Вновь предложенный вариант вооружения  уже испытанного  и закаленного в
боях  истребителя  должен был значительно повысить боевую  мощь  последнего.
Именно в этом и хотел убедиться Степан Супрун.
     Если вы когда-нибудь  видели,  как охотятся и резвятся над морем чайки,
то при известном воображении сможете представить себе происходившие полеты.
     Самолеты, короткие и блестящие, с крепкими, будто мускулистыми  телами,
один за другим, торопливо, точно вперегонки, взбирались вверх,  на мгновение
замирали там  и,  сверкнув  крыльями  на солнце, клевали  тупым приплюснутым
носом, с воем и стоном кидались вниз.
     Летчики  ловили  в  перекрестье  прицелов  наземные  мишени  -- старые,
отслужившие свой срок самолеты, -- нажимали гашетки.
     У  крыльев и мотора возникали длинные и  прямые огненные струи, а через
несколько секунд на земле были слышны короткие, частые вздохи  пушек и треск
пулеметов, похожий на звук разрываемого батиста.
     Мишени все ближе. Они растут,  увеличиваются в сетке прицела, как кадры
крупного плана  на киноэкране, и  самолеты,  сверкнув на солнце, выходят  из
пике и снова, один за другим, торопливо взмывают ввысь.
     -- Довольно!
     Супрун подает знак. С земли  поднимается еще один истребитель. Он тащит
за собой конус из крепкого полотна, привязанного длинной фалой.
     Встречный  воздушный поток  проходит через отверстия  большого и малого
оснований и надувает конус туго, как парус.
     Это воздушная мишень. Вот ее-то и поджидают теперь летчики.
     Они  атакуют  сверху,  снизу, с разных сторон. Пули  и снаряды  дырявят
полотнища  конуса.  Буксировщик  увертывается,  маневрирует. Следом  за  ним
мотается мишень, и вдруг,  на  крутом развороте, фала  --  длинная и прочная
веревка, -- подброшенная воздушной волной, перехлестывает через крыло.
     Новым маневром летчик пытается освободиться от веревки, но запутывается
еще больше.
     Самолет  теряет  управление,  его  начинает  разворачивать,  вводить  в
спираль.  Летчик пытается  удержать  машину,  которая  сейчас барахтается  в
воздухе подобно человеку, связанному по рукам  и ногам, брошенному в  воду и
старающемуся как можно дольше держать голову над водой.
     Супрун  видит,  как  летчик  буксира  сдвигает  фонарь,  становится  на
сиденье, готовясь покинуть свое место.
     Полным  газом  Супрун резко подстегивает свою машину.  Одним  рывком он
оказывается возле злополучного самолета и  взмахом руки  приказывает летчику
сесть.
     Тот  садится  и берется  за ручку управления.  Он  не знает, что  хочет
делать Супрун, не  знает,  как он  думает ему помочь, но  уже одно  то,  что
Супрун здесь, рядом, успокаивает и придает силы.
     Супрун  подходит так  близко,  что летчик видит его лучистые, смеющиеся
глаза, спокойное уверенное лицо.
     Девушка, аэродромный техник, стоя в тени ангара, видит, как одна машина
странно, очень странно ведет себя в воздухе, а другая, близко подойдя к ней,
повторяет все движения  первой, точно передразнивая ее. Далее девушка видит,
как эта вторая машина делает хищный бросок  вперед, видит, как вних сыплются
какие-то  черные куски, холодеет  от ужаса и с возгласом: "Ах! Столкнулись!"
-- приседает, закрывая глаза.
     Когда,  через  несколько секунд,  она  поднимает  голову,  черные куски
приобретают иную форму.
     Это летит на землю конус, летят куски веревки, которую Супрун  разрубил
винтом своей машины.
     Так Супрун освободил  "узника". Тому еще долго  не верится, что самолет
ожил и, как обычно, послушен.
     Супрун покачивает крыльями, и все летчики пристраиваются к нему.
     -- Ближе!  --  показывает  он,  и  летчики теснее  прижавшись  к своему
командиру, боевым строем делают круг и всей группой садятся у "Т".


     Летчик-испытатель, любуясь, ходит вокруг  своего  самолета, как  джигит
около  любимого коня. Самолет и в самом деле был чудесный.  Его издали можно
было  заметить на гладкой бетонной площадке у края зеленого ковра  огромного
летного  поля. Гладкое  серебристое тело  машины,  покоившейся  на высоких и
тонких   ногах  шасси,  было   устремлено  ввысь.  Тонкие  изящные   крылья,
законченность и стремительность форм говорили  о большой скорости. Это и был
новый   скоростной  бомбардировщик,  оставлявший  далеко   позади  себя  все
известные в то время истребители.
     Бомбардировщик сверкал на солнце, и солнце играло в нем, как в зеркале.
Летчик,  глядя  на машину,  жмурился  от  нестерпимого  блеска,  а еще и  от
предстоящего удовольствия: надевая парашют, он готовился подняться в воздух.
     Почти две тысячи лошадиных сил легко отделили машину  от земли.  Летчик
повернул  кран -- и шасси ушли  в свои гнезда. Потом он  чуть  взял ручку на
себя: гул моторов стал мягче, ангары и гаражи стали быстро ужиматься в длине
и ширине, становясь похожими на домики из детского набора "Конструктор".
     Еще одно движение рулей -- и  машина входит в вираж,  набирает  высоту,
взбираясь, как по  незримой лестнице, к  пухлым, застывшим в небе облакам. С
каждым кругом земля  показывала летчику  все новые картины. Березовая  роща,
отражающаяся  вниз головой  в озерах,  похожих  на  выплеснутые  и застывшие
плавки серебра; пологие.  Уходящие  в даль холмы; колыхающаяся, как море при
легком ветерке, рожь, --  все  это проплывало внизу, уменьшенное, но ясное и
четкое. И нельзя было не любоваться всем этим, да еще когда летишь  на такой
машине.
     Летчик  смерил  глазами  высоту  и  перевел  взор   в  кабину.  Стрелка
высотомера  подошла  к цифре, указанной  в задании. Он опустил нос самолета,
ибо  то же задание  предписывало  узнать, какие скорости  можно получить  на
разных высотах.
     Летчик через определенные промежутки времени добавлял газ. Неторопливый
рокот моторов на малых оборотах сменялся звенящим гулом  на больших. Столбик
"скорость" блокнота заполнился такими  трехзначными цифрами,  что  летчик от
переполнивших его радостных чувств запел темпераментную "Рио-Роиту". Пел он,
по правде говоря, неважно, несравненно хуже, чем летал, но так как никто его
не слышал, то он спокойно наслаждался своим искусством.
     Время шло незаметно.  И он быстро  забрался  на  следующую  высоту, где
воздух был реже и скорость полета была  большей, а цифры  трехзначных  чисел
скорости настолько  значительными,  что  летчик перешел  с  легкого жанра на
классический  репертуар --  запел марш  из "Аиды" -- и  дал полный газ. Но в
этот миг самолет затрясло, как безрессорную бричку, перескочившую на большой
скорости с  асфальта на  булыжную  мостовую.  Будто  кто-то  могучий схватил
летчика за шиворот и начал так быстро  и часто  притягивать и отталкивать от
себя,  что штурвал  вырвало  из  рук,  ноги  сбросило  с  педалей,  а  пение
оборвалось колоратурным переливом.
     Летчик мгновенно убрал газ и вцепился в управление.
     Тряска прекратилась. Лишь отдельные детали -- рукоятки, краны, колесики
-- некоторое время еще дрожали в мелком ознобе.  Стало ясно: надо немедленно
садиться и возможно быстрей, не дожидаясь, чтобы хвост и крылья приземлились
отдельно. Самолет  после такой  встряски мог в любую  минуту  рассыпаться  в
воздухе.
     Парашют?  Не  велика  хитрость им воспользоваться!  Было  исключительно
важно доставить в сохранном виде результаты этого полета на землю.  И летчик
стал опускать машину так тихо  и осторожно, как ходят люди на цыпочках около
тяжело больного. Когда тормоза, заскрежетав,  остановили бег колес и  летчик
вышел на землю, он от удивления мог только свистнуть.
     Машину нельзя было узнать: она изменилась, как  красавица от злых чар в
восточных  сказках.  Самолет  имел дряблый  и рваный  вид. Дюралевая обшивка
фюзеляжа  и крыльев  стала  волнистой, как мехи гармошки.  ВО  многих местах
обшивка  была  порвана  и  торчала  клочьями,  будто  самолет  рубили  тупым
зазубренным топором в разных  направлениях.  Машину исследовали.  Оказалось,
неуравновешен хвост. На большой скорости  он затрепыхал, как крылья бабочки.
Колебания передались всему самолету, и он стал разрушаться.
     Гроза  летчиков  --  "флаттер"  (развивающаяся в полете на определенной
скорости вибрация)  -- разрушает  самолет  в  доли секунды. Реакция  летчика
перегнала  время.  Самообладание,  находчивость  и  мастерство испытателя не
только спасли машину, но и многих других летчиков и машин.
     Инженеры, изучив причины этой  грозы, нашли соответствующий громоотвод.
И во  многих  наших городах миллионы людей, запрокинув головы, восхищались в
солнечные    дни    первомайских    парадов   полетом    армад    скоростных
бомбардировщиков.


     Человека запирают в голубой  шар, винтами  прижимают  дверь  так, чтобы
сквозь  резиновые прокладки не просочился ни один  глоток воздуха снаружи, а
потом начинают выкачивать воздух изнутри.
     Так можно  подняться в  стратосферу,  ни  на  вершок не отделившись  от
земли,  --  барокамера  не  только  не  имеет  подъемной  силы,  но  наглухо
привинчена к полу.
     Согнувшись  пополам,  Супрун  выходит  наружу.  Только  здесь  он может
выпрямиться во весь свой большой рост, вздохнуть широченной грудью.
     Он  благодарит  врачей:  они здорово  подняли его "потолок"  правильной
методикой тренировки.
     Теперь  не тренировка, -- погода держит его.  По телефону он ругается с
метеорологами:
     -- Завтра будет так же "ясно", как вчера?
     Позавчера синоптики обещали: "ясно". И  почти весь  следующий день  был
хмурым.  Сильный ветер быстро гнал стада  облаков. Крупный косой дождь время
от времени барабанил по дощатым стенам ангара, прибивал пыль и траву. Солнце
показалось  лишь затем, чтобы не  надолго  сделать  тени  самолетов уродливо
длинными и скрыться за черными зубцами высоких деревьев.
     --  Ну,  когда, наконец,  погоду дадите?  -- Супрун  пытается вырвать у
синоптиков что-нибудь утешительное.  -- Опять, небось, скажете "завтра"* Так
и знал...  Завтра! Неужели кончатся ваши  циклоны? -- смеется  он. -- Ладно,
пророки, посмотрим...
     Резкий  ветер всю  ночь гремел  по  крышам. Под  утро прошел  небольшой
дождь.
     Первые  лучи  солнца  скользнули по асфальту и  будто зажгли его. Тихий
ветерок еле шевелил изумрудную траву. Еще не просохшие на ней дождевые капли
сверкали на солнце, как алмазы. Небо было чистым, и самый острый взор не мог
бы увидеть на нем ни малейшего намека на облачко.
     "Завтра"  оказалось летным днем  такого  высокого  качества, точно сами
синоптики всю ночь не спали, чистили и скребли небо, готовя его для Супруна,
чаша терпения которого переполнилась.
     Это был  полет  на  высоту,  на самую  большую  высоту, на  которую был
способен подняться  самолет,  чтобы там, в самых  трудных условиях, испытать
новинку: автоматический кислородный прибор.
     ...Супрун  взлетел,  и все  видели, как его короткая и тупоносая машина
глотала  пространство,  быстро  и упрямо  поднималась  к небу,  похожему  на
расплавленное серебро.
     Самолет уменьшился до размеров стрекозы, затем стал величиной с муху  и
наконец исчезла из виду, растаяв в лучистом пространстве.
     С земли можно  было видеть лишь белый причудливый  росчерк  на небесном
голубом экране.  Это была инверсия -- след разреженных  паров, тянувшихся за
самолетом.
     Судя по прошедшему времени, самолет был уже на "потолке" и скоро должен
был начать снижение.
     Так оно и было. Однако опытное ухо могло уловить, что спуск проходит по
какой-то странной траектории.
     Жужжание становилось то  высокого тона --  тягучим и  пронзительным, то
медленно и не  надолго замирало,  как сирена воздушной тревоги, чтобы тут же
возникнуть с новой силой.
     Было ясно: самолет то круто пикирует, то  его спуск становится пологим,
а  это  совершенно  не  предусматривалось заданием. Гул становился все более
явственным. На  фоне неба появилась  точка, она выросла в муху, в стрекозу и
оформилась в крошечный, неуверенно снижающийся самолет.
     Машина,   действительно,  чрезвычайно  нелепо  вела  себя.  Можно  было
подумать, что  ею управляет  либо  пьяный, либо  человек,  которого  впервые
подняли в воздух и покинули там на произвол судьбы.
     Самолет  пикировал,  неожиданно  выравнивался,  на  мгновение  замирал,
сваливался на одно крыло, переваливался  на  другое, колыхался и  падал, как
лист, сорванный с дерева сильным ветром.
     И когда люди, теряясь в  догадках,  тревожно  замолкали, так как машина
была уже недалеко от земли, она вдруг выровнялась и,  сделав круг,  пошла на
посадку.
     Супруну  помогли  вылезти из кабины.  Он стоял, облокотившись на крыло,
бледный, глубоко дышал и ерошил свои черные вьющиеся волосы.
     Что же  с ним случилось?  На высоте 9500  метров он  вдруг почувствовал
себя плохо.  Тело  стало вялым, расслабленным,  голова  отяжелела и валилась
набок. Темные мутные круги поплыли перед глазами.
     "Вниз! Скорее вниз!" только и успел он сообразить.
     Обессиленный,  он  одной рукой  не  мог  двинуть рычаг,  помог  второй,
навалился всем телом и потерял сознание. Но тренировки  помогли: недалеко от
земли Супрун очнулся. Самолет беспорядочно падал.  Взглянув  на  кислородный
прибор, летчик понял: испытуемый  прибор, который должен был по мере подъема
автоматически  увеличивать  дозы необходимого его организму кислорода, столь
же автоматически совсем прекратил его подачу.
     Супрун  выпрямился.  Он   быстро  приходил   в  себя.  Его  лицо  вновь
засветилось румянцем. Он перешел на свой обычный шутливый тон.
     -- Вот, наверное,  было комическое зрелище!.. А с прибором, -- закончил
он, -- еще немало придется повозиться и не один раз слетать.


     Конструктор  сказал,  что  на  основе расчетных  данных его  машина,  с
полными баками горючего, должна без посадки пролететь тысячу километров.
     Слетав  по  заданию  на  тысячекилометровую  дистанцию,   Стефановский,
приземлившись,  попросил слить из  баков остатки горючего. Его оказалось там
еще  на  добрую  сотню  километров  пути,  и  это  подтвердило  правильность
первоначальных догадок летчика.
     Тогда Стефановский  стал в каждом  полете  проверять  свои  расчеты. Он
летал на разных высотах  и скоростях.  Он часами  кружился вокруг аэродрома,
замеряя расход  горючего, скорость и наибольшую продолжительность полета. Он
шел на посадку, когда винты, в  последний  раз взмахнув лопастями,  недвижно
застывали, и, нужно сказать, это было довольно рискованным делом -- садиться
на скоростном двухмоторном бомбардировщике с остановившимися винтами.
     Зато такой способ  позволил убеждаться в том, что весь бензин выработан
и замеры произведены правильно.
     Результатом  явилось  то,  что  летчик  в  скоре  предложил слетать без
посадки туда и  обратно по  маршруту,  каждый конец которого составлял около
семисот километров, зная, что в этом нет почти никакого риска.
     Правда, ему немало пришлось убеждать начальство, что за ним не придется
высылать спасательной  экспедиции с запасом авиационного бензина и ремонтной
бригады,  чтобы выручать  его машину, приземлившуюся на обратном  пути из-за
пустых  баков  на каком-нибудь  вспаханном  поле  под Коломной.  И  когда он
возвращался  из  этого перелета  домой,  то  напоследок,  почти  перед самым
финишем, поволновался не меньше, чем  разрешивший полет начальник, который в
последние минуты, стоя у "Т", нетерпеливо посматривал то в небо, то на часы,
уверяя себя, что все обойдется благополучно.
     Дело в том, что, не доходя километров шестьдесят до самого аэродрома, у
летчика закашляли вдруг оба мотора, -- закашлялись  так нудно и затяжно, как
человек, которому в дыхательное горло попали сухие хлебные крошки.
     Это  напоминало  перебои  из-за  нехватки   горючего,  и  Стефановский,
покрутив во все стороны головой, высматривая подходящую посадочную площадку,
спросил для собственного успокоения у штурмана:
     -- Как думаешь, старина, дойдем?
     Бряндинский  сидел впереди, в своей кабине. Летчик не  видел его лица и
лишь услышал в наушниках фразу:
     -- Должны! Иначе у меня пропадут билеты в театр.
     Летчик  несколько раз подряд  двинул назад и вперед рычаги газа, моторы
вдруг весело загудели, и через несколько минут показался аэродром.
     -- Везет тебе, Саша! Билеты твои не пропадут! -- весело крикнул летчик.
     --  А я в этом и не сомневался, --  ответил Бряндинский, свертывая свои
карты и тетради.
     --  Идет!  --  в  тот  же  самый  момент  громко и радостно  воскликнул
начальник, хлопая по плечу стоявшего рядом техника.
     --  Он  топает! -- делая  ударение  на первом слове, подтвердил техник,
приложив  ребро ладони к глазам  наподобие козырька, чтобы  лучше разглядеть
показавшуюся на горизонте точку.
     Та,  все  увеличиваясь,  превратилась  в  двухмоторный  бомбардировщик,
который через минуту-другую благополучно сел.
     -- Ну, братец, -- возбужденный  удачным полетом, сказал летчик технику,
--  чуть  было  моторы не  подвели.  Бронхитом,  что ли,  заболели.  Кашляют
неимоверно. Взгляни-ка на них своим волшебным оком.
     -- Горючка, наверно, кончилась, -- высказал предположение техник.
     -- По моим расчетам, должна еще остаться, -- возразил летчик.
     И верно, в баках оставалось бензина еще на добрые пятьдесят километров.
     -- Не самолет, а скатерть-самобранка, -- восхитился техник.
     -- Это смотря по тому, чьи руки  ее расстилают, -- засмеялся начальник,
уводя экипаж с собой.
     После того, как устранили дефекты в бензопроводке, Стефановский снова и
снова подымался в воздух.
     Он придумывал на земле новые  способы экономить  горючее, проверял их в
воздухе и потом вместе с инженерами изучал полученные результаты.
     Однажды начальник,  зайдя  к  нему  в  комнату,  застал  его вместе  со
штурманом и инженером склонившимся над картой.
     В  руках у  Бряндинского  была  масштабная  линейка, один конец которой
упирался в точку под Москвой, другой в точку  на Азовском море, отстоящую на
тысячу километров от первой.
     -- Не думаете  ли на воду  садиться на сухопутном  самолете? -- пошутил
начальник.
     -- Нет! Думаем вот здесь развернуться на сто восемьдесят градусов и без
посадки мазнуть в Москву, -- сказал штурман.
     Начальник вдруг сделался серьезным:
     -- Слышал я про ваши проекты. Дело нешуточное. Где ваши расчеты?
     В  хороший  летний  день,  не  очень  жаркий  и  не  очень  прохладный,
бомбардировщик, нагрузившись бомбами и горючим, стартовал на юг.
     Он  мчался вперед, к Азовскому  морю, а назад убегали рощи Подмосковья,
черноземные поля Курска, меловые горы Белгорода.
     -- Правильно идем, штурман? -- спрашивал летчик.
     -- Все точно, -- отвечал Бряндинский. -- Скоро будет кочегарка.
     -- Какая? -- удивился летчик.
     --  Всесоюзная. Донбасс.  А  пока  за  отличную службу  получай  ценный
подарок.
     И  к ногам летчика лег промасленный  пакет,  в  котором  были завернуты
шесть штук еще теплых московских пончиков.
     -- Откуда они у тебя? -- удивился летчик.
     -- Небось, из Москвы летим! -- ответил штурман.
     Летчик  стал  закусывать.  Тем   временем  внизу,  под  крылом  машины,
проносились  затянутые черным заводским дымом  промышленные города Донбасса,
степи Приазовья,  и наконец  вдали,  подобно  огромному  зеленому  камню,  в
котором виднелись белые прожилки пены, сверкнуло море.
     --  Мы у  цели! -- несколько минут спустя сказал  Бряндинский деланным,
театральным тоном. -- Бомбы летят вниз!
     Он открыл люки и  нажал на  установленные у прицела кнопки.  Серия бомб
рванулась вниз, и огромные водяные столбы взметнулись вверх.
     --  Теперь  можно  разворачиваться  домой,  --  балагурил  штурман,  --
погуляли на юге -- и хватит.
     Они  легли  на  обратный  курс,  и  только  что  просмотренные  пейзажи
покатились назад, как в фильме, запущенном с конца.
     Они уже пролетели  Донбасс,  все шло хорошо, но  внезапно  поднялся и с
каждой минутой усиливался встречный ветер.
     -- Ну, Саша, держись! -- говорил летчик. -- Следи, дорогуша, за курсом.
Почти все в твоих руках. Если хоть немного попетляем, не миновать нам сидеть
в лесу на деревьях.
     -- Чуть-чуть поверни влево. Вот так держать!
     -- Есть так держать! --  в тон штурману отвечал летчик, поворачивая нос
машины.
     --  Молодец!..  Получай за это  гостинец! -- сказал  штурман, и  летчик
увидел у своих ног еще один пакет, в котором оказались абрикосы.
     -- А это откуда у тебя?
     -- Как откуда! С юга, небось, летим.
     Между  тем  из-за  сильного  ветра,  значительно  снижавшего  скорость,
стрелка бензиномера быстрее, чем хотелось, ползла к тому месту прибора, куда
все чаще обращался взор летчика: к нулю.
     И неиссякаемая бодрость штурмана все меньше действовала на ухудшавшееся
настроение летчика.  Самолет пересек границу  Тульской области, перелетел  в
Московскую. Стрелка прибора колыхалась уже между нулем и первым ее делением,
все более склоняясь к красной граничной черте.
     Проклиная  ветер,  летчик  напряженно  вглядывался  в даль.  Он уже  не
спрашивал  курс. Здесь все  было знакомо, и летчик нетерпеливо ждал реку, за
которой должен  был показаться  аэродром. Но то, что в другое время казалось
бы близким, теперь  представлялось  чрезвычайно далеким,  потому что  расход
бензина превышал расчетный.
     Летчик  сверху  увидел  Серпухов  и  вспомнил,  что  там  есть  хороший
аэропорт, что там у  него  есть друзья, что он  устал, неподвижно  сидя  уже
много часов  на  одном месте. Но  в эту минуту  он услышал в наушниках голос
штурмана, будто угадавшего его мысли:
     -- Серпухов прошли. Теперь пустяки остались!
     И  Серпухов, как и другие оставшиеся  позади города,  точно растаял под
солнечными лучами.
     Летчик  так  же  старательно  всматривался  на  север,  как  оттуда,  с
аэродрома,  всматривались  на юг. И  он  и те, другие, обрадовались,  увидев
наконец друг друга.
     -- И сейчас, небось, горючка осталась? -- спросил  техник, когда летчик
вылез на землю.
     -- Не думаю. На всякий случай проверьте.
     Техник отвернул краны. Несколько капель бензина упали на землю.
     -- На зарядку зажигалки хватит! -- крикнул он.
     -- И то хорошо, -- сказал начальник. -- Могло быть хуже.
     --  Да!  --  многозначительно  улыбнулся  Бряндинский.  --  К  тому  же
конструктора обманули. Дистанцию, вдвое большую расчетной, прошли.
     -- Я думаю, он на это не обидится, -- сказал инженер.
     -- Наоборот, обрадуется старина.
     -- Хотя инструкцию придется  ему несколько  переделывать, -- рассмеялся
летчик.


     Начальник  полагал,  --  правда, он этого не  высказывал  вслух, -- что
юркие  крохотные истребители совершенно не  подходят к  монументальной,  как
памятник,  фигуре  летчика Стефановского. Ему,  считал комбриг,  больше идет
летать на тяжелых и сверхтяжелых кораблях.
     Относительно Нюхтикова, с его спокойным характером, величавой походкой,
неторопливой  речью и медленными движениями, комбриг  был примерно такого же
мнения.  В  узком кругу  он  иногда  говаривал, что  в этих  двух  летчиках,
прекрасно испытавших  бомбардировщики,  он не  видит той резвости  и задора,
которые присущи истребителям.
     Это  мнение  начальства  осложняло  положение,  так  как,  считая  себя
заядлыми истребителями, и Стефановский и Нюхтиков каждый раз напоминали, что
обладают в этом деле нужной подготовкой и солидным стажем. В последнее время
стало все больше появляться новых типов машин, и желание попилотировать ими,
покувыркаться  в зоне -- специальном месте для  фигурных полетов  -- до того
обострилось, что у летчиков, как они выражались, "зубы ныли".
     Число  атак,   которым   подвергался   начлет   со   стороны  названных
бомбардировщиков-истребителей,  неуклонно возрастало,  и он чувствовал,  что
его все теснее прижимают к стенке и что в конце концов придется уступить.
     Когда такой день настал, комбриг был наготове.
     -- Вот что, хлопцы, -- ответил  он на очередную просьбу Стефановского и
Нюхтикова  дать  им  испытать какой-нибудь  истребитель.  --  Видите вон  ту
машину, что пригнали еще два дня назад?
     -- Видим! -- хором ответили оба, даже не оборачиваясь в ту сторону, где
она  стояла. Они  взяли  ее на примету  еще  летящей, едва она показалась на
горизонте.
     -- Так  вот, -- продолжал начлет, --  ее надо  испытать.  Она, говорят,
грешит хвостом, который отваливается от фюзеляжа, когда больше всего  нужен:
в  зоне, на пилотаже. Двум даже  пришлось спасаться с парашютом, и полеты на
этой серии машин временно запретили.
     Он замолчал, раскурил трубку и добавил:
     --  Короче говоря,  нам  приказали испытать  машину на живучесть.  Надо
сделать три тысячи фигур и к тому же очень скоро: за недельный срок. А каких
и сколько, вам подробнее расскажут инженеры.
     Летчики быстро прикинули в уме и переглянулись: заманчиво, но чересчур!
Четыреста с  лишним фигур  в  день, более двухсот на брата, и так  семь дней
подряд...
     Начальник затянулся, выдохнул целое облако дыма и спросил с  хитрецой и
задором:
     -- Ну, что ж молчите? Просились ведь попилотировать! Пожалуйста! Теперь
есть  полная возможность. Берите  машину  и летайте,  сколько влезет.  Что я
обещал, то и выполняю.
     Ничего  иного не оставалось, как со  следующего дня приняться за  дело.
Летчики спозаранку  пришли  на аэродром  и осмотрели машину. Потрясли  ее за
крылья, стабилизатор и  рули. Заправили до  отказа баки горючим и опробовали
на земле мотор. Все было в норме. Можно было начинать.
     В первый день оба наслаждались.
     -- Эх,  -- весело  говорил Стефановский, первым забираясь в кабину,  --
дали наконец вволюшку развернуться! -- И,  удобно расположившись в  сиденье,
поднялся в воздух.
     -- Ну как? --  еще издали  крикнул  ему Нюхтиков, когда, приземлившись,
его товарищ зарулил к "Т".
     --  Красота! Мечта  пилота! -- с  сияющим  видом ответил  Стефановский,
нехотя уступая место проявлявшему уже нетерпение Нюхтикову.
     -- Ну,  что, отвел душу немножко? --  спросил  Стефановский  Нюхтикова,
когда тот сел.
     -- Хорошо! -- улыбался Нюхтиков.
     -- Я два раза подряд слетаю сейчас, -- сказал Стефановский и в ответ на
вопросительно  вытянувшееся лицо  товарища  вежливо  пояснил: -- все-таки  я
больше твоего допекал  начальство насчет машинки. Ее-то,  собственно говоря,
по моей инициативе дали нам.
     -- А задание-то ведь дали  на двоих! -- начал было доказывать Нюхтиков,
но его слова потонули в грохоте мотора помчавшейся на взлет машины.
     К вечеру  следующего дня  начлет  усмехнулся про себя.  Не подавая тому
вида,  он  заметил,  что  возникшее  было накануне  между  летчиками  легкое
"соперничество"  незаметно  исчезло,   уступив   место   взаимной   вежливой
уступчивости.
     --   Может,  еще  разок  слетаешь,  Михаил  Александрович?  --  ласково
спрашивал Стефановский  товарища.  --  Уж  очень  хорошо у  тебя  получаются
вертикальные фигуры.
     -- Да  неудобно, Петр  Михайлович,  у  тебя хлеб отбивать, --  спокойно
отвечал Нюхтиков, выставляя левую ногу через борт кабины на крыло.
     -- Пустяки,  я нисколько  не  возражаю, -- уговаривал Стефановский.  --
Лети на здоровье.
     --  Хорошо,  --  соглашался  Нюхтиков.  -- В следующий  подъем два раза
подряд  слетаю.  -- И,  спрыгнув  с  крыла  на  землю, он  стал  отстегивать
парашютные лямки.
     На третий  день  "цирк"  в пилотажной  зоне  продолжался. Восхищавшиеся
вначале земные зрители постепенно к нему  привыкли, и количество их  заметно
поредело.
     Что же касается  летчиков, то ожидавший  очереди на земле  считал,  что
время мчится ужасно быстро, а находившийся в  воздухе --  наоборот,  что оно
тянется нестерпимо медленно.
     Самолет  тем временем  стонал и завывал,  как осенний  ветер  в  трубе.
Машину ожесточенно швыряло из одного конца неба  в другой. Самолет попадал в
неописуемо трудные положения и жаловался на то, как живой.
     Но  летчики молчали, хотя им было значительно труднее. Их то вдавливало
в сиденье, то отрывало от него, и они повисали на ремнях головой вниз. Земля
и небо сливались в  бешеном круговороте, и  налившиеся кровью глаза не могли
различит, где  начинается земля и кончается небо. А тело после полетов ныло,
будто избитое.
     В довершение  всего  оказалось, что  баки  не приспособлены для полетов
вверх колесами.  Бензин в этих случаях выливался и,  попадая большими дозами
на кожу,  вызывал острый зуд  и сильное раздражение.  Но эти неприятности не
останавливали работы: она была срочной, а погода летной, которую нельзя было
упустить.
     Стефановский сажал машину и, пошатываясь, как пьяный, вылезал на землю.
Качаясь, он делал несколько неверных шагов и опускался в высокую траву.
     Нюхтиков  медленно  шел  к самолету, привязывался  к  сиденью,  вздымая
облака  пыли с земли, прощался  с  ней. Выработав горючее, летчик  садился и
выключал мотор.  Летное поле продолжало колыхаться  перед его глазами, будто
он,  не  оправившись от морской болезни, спустился на берег. Товарищ уже шел
навстречу и кричал издалека:
     -- Сколько?
     -- Сто! -- отвечал Нюхтиков.
     Стефановский что-то прикидывал в уме и сокрушенно ворчал:
     -- Черт возьми, много еще осталось. Ну и работенка!
     -- Твоя инициатива, -- говорил Нюхтиков.
     -- Ничего,  добьем! --  бодрился  Стефановский, без особого энтузиазма,
занимая свое место в кабине.
     Под  вечер, после  работы,  они  доставали со  шкафа счеты  и,  неумело
перебирая костяшки, помогали друг другу подбивать дневной итог. Каждодневные
записи были похожи и представляли собой следующее:
     Петель ............................... 40
     Иммельманов ..................... 30
     Переворотов левых ............. 25
     Переворотов правых ............ 25
     Витков штопора правых ........ 20
     Витков штопора левых .......... 20
     Пикирований ........................ 15
     Горок .................................. 20
     Полетов вверх колесами ........ 10
     Цифры умышленно выбирались легко  запоминающиеся, чтобы при пилотаже не
сбиться со счета.
     Тем  не  менее  подвести  итог  оказалось  довольно   хитрым  делом,  в
особенности в первые дни, так как  счеты при проверке показывали  каждый раз
иной результат.
     Посмеиваясь,  летчики сваливали свое  неумение  считать на  устарелость
конструкции  счетов, изобретенных еще в глубокой древности. Брали  карандаш,
бумажку, и цифра 205 несколько раз подтверждалась.
     После каждых  пятисот  фигур  машину  останавливали на  полдня. За  нее
принимались  инженеры  и  техники.  Они разбирали  ее,  замеряли изменения в
сомнительных  местах  и  все  это  подробно  записывали.  То,  что ослабело,
подкрепляли, и летчики возобновляли полеты.
     К исходу шестого дня  костяшки  счетов стали  послушнее  и  безошибочно
порадовали летчиков крупной четырехзначной цифрой.
     Дело шло к концу.
     В  шестнадцать  часов  следующего дня Стефановский  совершил  последний
полет.  Он сделал  в общей  сложности около  двух  тысяч фигур,  Нюхтиков --
остальные.
     Начальник пожимал им руки и, поздравляя с усмешкой, приговаривал:
     -- Я знал,  что  вы быстро  и хорошо справитесь с задачей.  У вас  было
такое  большущее  желание!   Теперь  вы  завоевали  себе   право  испытывать
истребители.
     Летчики  скромно  улыбались,  надеясь,  что эта  возможность  будет  им
предоставлена после некоторой передышки.


     Бывший  инструктор   Ковалева,   летчик-испытатель   Сергей   Холопцев,
предложил ему слетать  на поиски  новой площадки, пригодной для аэродрома. У
него были какие-то свои планы на этот счет.
     День был пасмурный. Густые  серые облака тяжело  плыли над землей. Было
ни тепло,  ни холодно, -- обычная в  этих краях погода в середине февраля. С
азбукой  летного  дела  Ковалев  был уже  знаком: умел  взлетать,  садиться,
немного покувыркаться в "зоне" и  в ясные дни утюжить воздух  вблизи  своего
аэродрома, боясь отклониться чуть в сторону, чтобы не заблудиться.
     Ковалев расположился в задней кабине  "У-2" и  дал  газ. Машина  бежала
долго,  ее  лыжи никак не могли оторваться  от липкого снега. Пришлось взять
ручку немного на себя, и самолет повис в воздухе.
     Ковалев стал  набирать высоту, сравнивая  положение моторного капота  с
горизонтом, кусок  которого  заслоняла неподвижная широкая спина  в  кожаном
реглане -- Сергея Холопцева.
     В тот раз, когда он впервые поднял Ковалева в воздух, он так же сидел в
передней кабине и отпускал в резиновую трубку, а через нее в его уши  всякие
нелестные замечания.
     --  Зачем  зажал ручку, все равно из нее сметанки не выжмешь? --  гудел
он,  зная, что  Ковалев любит полакомиться в аэродромном буфете сметанкой  с
сахарным песком.
     Ковалев немного отпускал ручку управления, но вскоре забывался  и опять
судорожно зажимал ее в  своей руке, орудуя ею, как кочегар лопатой. От этого
машину резко швыряло  то вверх, то вниз, будто  ее качали океанские волны, а
со  стороны можно было  подумать, как порой говорят летчики, что он гоняется
за блохой.
     -- Опять зажал управление, -- мягко и вкрадчиво слышалось в наушниках.
     Инструктор  решил,  видимо,  применить  так  называемый  индивидуальный
подход и сбавил свой грозный тон.
     --  Рулями  надо  работать  нежно, как  любимую  девушку  ласкаешь,  --
продолжал он. -- К ручке надо еле-еле прикасаться...
     Такое сравнение было достаточно понятно. Ковалев разжимал руки, которые
заныли от напряжения.
     -- Ладно! Оставь  управление. На  первый  раз хватит. Ну-ка,  а  теперь
покажи, где наш аэродром.
     Ковалев  быстро  высунул  голову за  борт,  увидел  какую-то незнакомую
местность и наугад показал пальцами вниз, как раз в противоположную сторону.
     -- Нашел! -- усмехнулся инструктор. -- Только не то, что нужно.
     И  он  пошел  на  посадку,  всю  дорогу  читая нотации:  что,  дескать,
некоторые  учлеты  не  уважают  теорию, мало  занимаются ею,  им  бы  только
подлетнуть...
     Ковалев краснел, --  он это видел в зеркало, -- и,  спрыгнув на  землю,
почувствовал себя на седьмом небе.
     Теперь все это было позади, как и  тот аэродром,  с которого они только
что поднялись.
     Ковалев взглянул на высотомер. Он  показывал всего четыреста метров,  а
белесые  обрывки  облаков  уже стали цепляться за самолет.  Ему не  хотелось
лететь  в  тумане,  он  думал  было  чуть  снизиться,  но  получил   команду
пробиваться  вверх.  Пришлось  добавить  обороты мотору,  и полминуты спустя
густые клубы тумана  поглотили  самолет. Летчики потеряли из виду  и землю и
небо. Самолет  отметал  в  стороны  похожие  на клочья  ваты  равные  кусаки
облаков, которые  то и  дело скрывали  от взора то одну плоскость, то другую
или же делали невидимой всю машину, кроме приборной доски, в которую Ковалев
уставился глазами.
     Самолет медленно полз вверх, но облачность не  кончалась, --  казалось,
ей не будет  конца. Ковалев уже  начал  подумывать  о  том,  что  неплохо бы
спуститься вниз, а  то можно заблудиться, и  стал потихоньку отжимать ручку.
Но летчик-испытатель резко дернул ее к себе, и Ковалев промолчал, делая вид,
что все это было случайностью, чтобы Холопцев не подумал, что он сдрейфил.
     Вдруг  яркий,   ослепительный  свет  ударил  в  глаза,   заставил  даже
зажмуриться.  Он  поднял  голову. Над  ними было  чистое, сверкающе  ярким и
холодным блеском небо.
     В  середине оно казалось  расплавленным в лучах солнца, контур которого
был расплывчатым. Далее  оно чуть темнело, напоминая нежно-голубой фарфор. У
горизонта краски сгущались, будто к ним добавили голубой эмали.
     Ковалев  до  того  загляделся  на всю  эту  красоту, что  только  голос
Холопцева привел его в себя.
     -- Сейчас сорвемся в штопор, -- сказал он.
     Ковалев отжал ручку, привел машину, которая  невероятно задрала нос,  в
порядок  и  взглянул  вниз.  Там картина  была  еще поразительнее. Под  ними
пенилось и  бушевало разъяренное море.  Облака огромными волнами теснились и
вздымались друг над другом. Их гребни напоминали морскую пену. Самолет несся
в каком-то ином мире, полном сияния и сказочной красоты.
     --  Не  забыли  виражить?  --  спросил  Холопцев.  --  Давайте  немного
покружим.
     Ковалев ввалил машину в правый вираж и тут увидел еще одно чудо.
     Влажные от паров крылья самолета  блестели, как  зеркало.  Лучи солнца,
отражаясь от них,  падали  на  облака,  образуя  на них большой разноцветный
экран.  По  кругу  этого  экрана  бежала крохотная, похожая  на  модель тень
летящего самолета.
     Это было какое-то новое, ранее невиданное оптическое явление.
     -- А как у вас левый вираж?
     Вместо ответа Ковалев перешел в левый вираж, и теперь в радужном сиянии
экрана тень машины мчалась в другую сторону.
     -- Довольно, не все еще позабыли! -- пошутил летчик-испытатель и махнул
рукой, показывая курс, который Ковалев уже успел потерять.
     Он развернулся и  минут  сорок летел напрямик под сверкающим солнцем, а
тень самолета неслась за ними вдогонку, ныряя в волнах облачного океана.
     -- Теперь  вниз,  -- с сожалением вздохнули наушники,  и  через  минуту
серая рвань облаков снова поглотила машину.
     Спуск  оказался  более  долгим, чем  подъем. В голову  лезли неприятные
мысли  о  том,  как летчики,  пробивая  при  спуске облака, напарывались  на
фабричные трубы, колокольни и что что из этого получалось.
     Земля  показалась  внезапно. До  нее  было метров триста.  Они  увидели
большую деревню. За  ней -- длинный  луг, который, собственно  говоря, они и
искали.
     Летчик-испытатель взял  управление  в свои  руки, снизился  и,  едва не
задевая  за  печные  трубы, из  которых весело валил дым,  сделал  несколько
кругов над деревней. Он внимательно просмотрел все подъезды к ней, свернул к
лугу, несколько раз прошелся над ним из конца в конец, убрал вдруг газ и сел
между двумя  занесенными  снегом стогами сена.  К  машине скользила на лыжах
радостная   ватага  деревенских   ребятишек.   За   ними   степенно   шагали
представители местных властей, с которыми летчики обстоятельно поговорили.
     Надо  было  торопиться домой, они здорово продрогли,  хотелось  есть  и
погреться.
     Летчик взлетел и  на бреющем полете повел машину на свою базу. День был
пасмурный, над ними было серое, мрачное небо.
     Холопцев  сокращал  путь,  пробираясь в стороне  от  большой  воздушной
дороги,  а Ковалев  про  себя  завидовал  его  мастерству ориентировки.  Под
самолетом мелькали леса, озера, поляны,  мосты, редкие деревушки. Неожиданно
высочил большой мост и водонапорная башня, за которой был школьный аэродром.
     Несколько  минут спустя они сидели  в натопленной  столовой,  растирали
озябшие руки и пили горячий какао.


     "Сделать  площадку"  --  это  значит  перейти  на  некоторое  время   в
горизонтальный полет после подъема или спуска.
     Вот  и нужно было замерить  скорость по высотам на разных  площадках --
насколько соответствует расчетной.
     В самом носу скоростного бомбардировщика сидел штурман.
     Сквозь прозрачные стенки, потолок и  пол своей кабины  он мог наблюдать
очень многое, что творилось по сторонам, под ним и над ним.
     Однако летчика,  сидевшего позади него всего в полутора  метрах, он мог
только  слышать и  то  с  помощью  специального переговорного устройства. Их
разделяли тонкая  металлическая  перегородка, густая  сеть трубок,  шлангов,
проводов  и  оглушительный вой моторов, совершенно подавляющий  человеческий
голос.
     Летчик-испытатель  добрался  до  первой  по  высоте  площадки  и сказал
несколько  слов. Наушники сообщили ему, что штурман готов. Летчик дал полный
газ, -- гул моторов стал звенящим, пронзительным.
     Тень самолета быстро понеслась по земле.
     Летчик  диктовал свои  наблюдения,  бодрый голос штурмана  повторял их,
прежде чем записать.  Все шло  нормально.  Летчик взял  ручку на себя, и они
полезли вверх, на следующую площадку.
     Земля  медленно уходила вниз,  меняя свой облик,  как если  бы  на  нее
смотрели в бинокль, тихо вращая его регулировочный винт.
     Самолет теперь на большой высоте.
     Здесь воздух реже. Тень машины быстрее скользит по земле.
     Они делают замеры -- и опять ввысь.
     Становится холоднее, дышать трудновато. Поворот кислородного крана -- и
сердцу легче.
     Машина все с большим трудом ползет вверх. Ей тяжело, как человеку,  уже
одолевшему крутой подъем. Но самая трудная вершина еще впереди.
     Летчик переговаривается со штурманом.
     Кажется,  барахлит связь; голос  штурмана то замирает на  полуслове, то
его не слышно совсем.
     -- Штурман! -- во всю мочь кричит летчик. -- Чего молчишь?
     Тихо в наушниках -- ни ответа.
     --  Слышишь,  штурман?!  Высота  такая-то, обороты  такие-то,  скорость
такая-то. Повтори!
     Но ни один посторонний звук не  примешивается к  гулу моторов, к свисту
вспарываемого воздуха.
     Нежная дымка затягивает горизонт.
     Температура падает все ниже.
     -- Алло, алло,  штурман,  алло! -- летчик надрывает  горло.  --  Высота
столько-то тысяч, столько-то тысяч...
     Он слышит только свой голос. Надо снижаться. Какой толк утюжить воздух,
раз отказала связь!
     Машина опускает нос, и они  спускаются полого,  не торопясь. Кружатся и
выступают  из  дали  земные  предметы,  будто  в  другую сторону вертят винт
бинокля.
     Становится теплее, легче дышать. Можно снять кислородную маску.
     Стрелка высотометра нехотя ползет назад.
     --  Алло,  алло, штурман! Высота три тысячи двести, три  тысячи двести!
Повтори!  --  снова,  на  всякий  случай,  кричит  летчик и  вздрагивает  от
неожиданности.
     --  Высота три тысячи двести! -- раздается  в  наушниках  громкий голос
штурмана.
     -- Что с тобой? Связь, что ли, оборвалась?
     -- Нет, ничего. Все в порядке.
     -- Почему не отвечал? Меня не слышал?
     -- Все время слышал и отвечал.
     Самолет планирует. Моторы покашливают на малых оборотах.
     Мягкий толчок. Земля. И здесь все выясняется.
     У штурмана отказала кислородная система.  В одном  месте  разъединилась
трубка.
     Они  очень плавно поднимались,  и  штурман  незаметно  для  самого себя
потерял сознание. Его последние записи были  отрывистыми и  неполными. Потом
они медленно снижались, --  и штурман так же незаметно пришел в  себя, когда
стало достаточно кислорода. Услышав голос летчика, он как ни в чем не бывало
повторил и записал его слова.


     По  словам опытных летчиков,  хороший  инструктор  --  редкая птица: он
должен обладать взглядом  орла, от  которого  ничего не скроется,  кротостью
голубя, мудростью  совы и  неутомимым красноречием,  с  которым он изо дня в
день повторяет хорошие советы.
     Летчика-инструктора Кушакова вполне можно было отнести к категории этих
редких птиц.
     Через  его  руки  прошли  сотни учеников.  Они  были  разного  роста  и
возраста, разного  ума и способностей, но с одним  и тем же большим желанием
научиться летать.
     Кушаков  всех их обучал старательно, с любовью,  хотя  учеников смелых,
скромных и работящих он предпочитал другим.
     Степан Супрун принадлежал к тем  ученикам, которые не любят белоручек и
хвастунов,  вместе  с  техником  копаются  в  машине и  знают  в  ней каждую
заклепку.
     Такие  ученики изучают  дело  серьезно и  основательно  и не  надоедают
инструктору вопросами: "Когда  вы меня  наконец выпустите  самостоятельно?",
понимая,  что они вылетят самостоятельно  тогда, когда инструктор,  -- а  он
здесь главный судья, -- признает это своевременным.
     В силу полного совпадения взглядов на летное дело учитель Кушаков и его
ученик Супрун были вполне довольны друг другом.
     Супрун, успешно окончив школу, оставлен был в ней инструктором.
     Но его способности требовали большого простора. Зона пилотажа и большой
учебный круг над летным полем с каждым месяцем для него сужались.
     Супруну  становилось  тесно, и  ему дали возможность  большого размаха,
послав  работать  летчиком-испытателем.  Прощаясь,  Супрун  долго  жал  руку
Кушакову, благодарил его.
     Обоим  было грустно, -- они крепко подружились, -- но они понимали, что
уж таков порядок: учителя остаются в школах учить других; ученики,  отрастив
крылья, разлетаются в разные стороны.
     Идут  годы.  Нет-нет  да и вспомнит  учитель  какого-нибудь  способного
парня, читая нотации  новичку. Или  же  вечерком,  в  компании, вздохнет  за
кружкой пива: "Эх, и был же у меня паренек!.."
     А  в то  время  на границе,  в  другом, может быть,  конце  страны, его
ученик,  увешанный  орденами,  чокнется за здоровье  своего бывшего учителя:
"Эх, и был же у нас в школе инструктор!.."
     ...В ту минуту, когда летчик-испытатель  Супрун, имя  которого уже было
широко известно, вместе  с механиком возился под крылом самолета, прилаживая
заслонку водорадиатора, его окликнули.
     Супрун  энергично заработал коленями  и  локтями, вылез из-под машины и
вскочил на ноги.
     Кушаков,  его  бывший  инструктор,  вытянулся,  козырнул  и  официально
доложил:
     -- Прибыл в ваше распоряжение на переподготовку!
     Супрун быстро закончил официальную  часть.  Началась торжественная.  От
избытка хороших чувств они обнялись. Потом сели на  траву, закурили и начали
вспоминать все хорошее, что еще было в памяти, перебирая знакомых.
     --  Я о  вас много  хорошего слышал,  -- говорил  Кушаков,  -- и  очень
радовался за вас.
     Супрун, которому это  было очень приятно слышать от скупого на  похвалы
бывшего  своего учителя,  краснел, как  девятиклассница от  комплиментов,  и
отвечал, что этим он ему, Кушакову, обязан.
     Кушаков приехал  переучиваться.  Он  умел  летать  на шести-семи  типах
стареющих  машин. Супрун --  на  двадцати семи, среди  которых  было  немало
новых.
     Испытывая  новую  машину,  Супрун  добивался  от  инженеров  наибольших
улучшений. Когда  самолет принимали на вооружение, Супрун  обучал полетам на
нем опытных инструкторов из авиачастей и школ, а  те передавали  свою выучку
дальше.
     Так  Кушаков  и Супрун после  нескольких лет разлуки опять стали вдвоем
летать, но в других, противоположных прежнему ролях.
     Бывший  учитель   оказался  способным  учеником,  а  бывший  ученик  --
способным учителем.
     По   вполне   понятным   причинам   они   были  подчеркнуто   тактичны,
предупредительны и, как прежде в школе, довольны друг другом.
     Кушаков после нескольких  провозных  полетов  вылетел  самостоятельно и
быстро освоил новую машину.
     Когда  настало время  прощаться,  они горячо  жали  друг  другу руки  и
шутливо спорили, кто кому должен быть благодарен.
     Расставаться  не  хотелось,  но  оба знали, что ничего не попишешь,  --
издавна заведено такое мудрое  правило: учителя учат, ученики вбирают в себя
их опыт,  со  временем сами становятся учителями и  свое мастерство передают
дальше.


     Снятие с вооружения иностранных "ньюпоров", "Мартинсайдов", "Фокеров" и
появление   вместо   них   отечественных   истребителей  изменяло   характер
деятельности  летчиков-испытателей.  Раньше, жалуясь  на некоторые  свойства
"иноземцев"  (смолеты  входили  в  штопор  настолько  же  охотно,  насколько
неохотно или  совсем  не  выходили из него),испытатели  могли  лишь выяснять
безопасные методы управления машиной и сообщать их строевым летчикам. Теперь
же  они  становились  участниками творческого  процесса  по  созданию  новых
самолетов, и одна из  наиболее сложных проблем  авиации -- штопор, с которым
бились десятки ученых у  нас и  за границей,  -- вставала перед ними со всей
остротой. Следует сказать, что штопор, как фигура, ни в обычном, ни в боевом
полете никому не нужна.
     Штопор -- серьезная  угроза, возникающая именно тогда,  когда летчик ее
менее  всего ожидает. Стоит летчику допустить, в пылу  ли  боя, ночью  или в
тумане,  одно  менее   точное,  чем  обычно,  движение  рулями,  уменьшающее
минимально допустимую скорость  полета, как самолет срывается в штопор. Если
в этот момент до земли недалеко, то катастрофа неминуема.
     ...Летчик испытывал первый советский истребитель --  коротенький биплан
с  мотором  в  четыреста лошадиных  сил.  Самолет  во всем вел  себя хорошо.
Оставалось узнать, каков он в штопоре.
     Летчик набрал заданную  высоту, сбавил газ, взял ручку на себя и двинул
ногой  левую  педаль.  Самолет на  какое-то  мгновение  замер, затем клюнул,
опустил нос и, падая, закружился так, будто его колеса покатились по перилам
крутой, почти  вертикальной  винтовой лестницы.  Сделав пару  витков, летчик
отвел  ручку  вперед  и дал  правую ногу.  Самолет вместо выхода из  штопора
заштопорил  еще  сильнее  и стал  поднимать нос, будто невидимые перила,  по
которым скользили его колеса, стали значительно положе.
     Истребитель  перешел из  нормального штопора в плоский,  и все  попытки
летчика  изменить  положение оставались  безуспешными.  Парашюты только  еще
внедрялись, им не особенно доверяли, и летчик оставил свой парашют на земле.
     Мысленно  он уже простился с женой и детьми и,  увидев совсем близко от
себя землю, зажмурился. Самолет, однако, хоть и кружился быстро, но скорость
вертикального  снижения была  небольшой.  Удар...  Скрежет  и  треск. Летчик
открывает глаза  и сам  не  верит  им. Самолет имел  сравнительно  небольшие
повреждения,  у летчика же оказалась сломана нога.  Все  это было  настолько
необычайно, что про летчика стали говорить, будто он родился в рубашке.
     Разобрав  причины  аварии, специальная  комиссия  решила, что летчик не
сумел  справиться с  машиной,  и  второй  ее  экземпляр передали  испытывать
другому летчику.
     Тот, надо сказать, верил в машину и свои силы, позволившие ему укротить
немало строптивых самолетов  и  успешно выходить  из, казалось,  безвыходных
положений.
     Летчик категорически  отказался  лететь  с  парашютом, который,  как он
находил, связывал движения, и возмутился, почему его нервируют приставаниями
перед столь ответственным полетом. Но инженер, ведший испытания, был упрямым
человеком. Он все  же  уговорил летчика  взять с собой парашют, если не  для
его,  летчика,  спокойствия,  то   хоть  для  успокоения   совести  наземных
наблюдателей. Он взлетел, перевел самолет в нормальный штопор.  Потом машина
сама перешла в  плоский, из которого ни за что  не хотела выходить, несмотря
на все старания летчика.  Безуспешно  применив  все  известные ему  способы,
летчик трезво рассудил, что  не все люди рождаются в рубашках, и, хотя он не
очень  верил  парашюту,  выбрал  из двух  зол,  как  ему  казалось, меньшее:
преодолел прижимавшую его  к сиденью центробежную силу и выбросился  наружу.
Этот полет убедил летчика (и не только его), что самолет склонен  к плоскому
штопору,  из  которого не  выходит,  и  что  парашют  --  неплохая  штука  в
испытательном  деле.  Самолет,  -- он  представлял собой мелкие  обломки, --
забраковали.  Новых, ему подобных, больше  не  строили, а  парашют  ввели  в
список  совершенно  обязательного  снаряжения,  необходимого в испытательном
деле.
     Ученые, инженеры и летчики, все вместе,  стали энергично искать способы
борьбы с  плоским  штопором,  который становился  пугалом  в  авиации и  про
который распространялись все более нелепые слухи и выдумки.
     Это была  многолетняя, упорная, не обошедшаяся без жертв борьба. Ученые
разбирали материалы испытаний, создавали теории  и, проверяя их, изготовляли
модели, производя с ними опыты в аэродинамических трубах.
     Ученые  предложили   располагать  все  грузы,  составляющие  вес  новых
самолетов,  так,  чтобы  их  центр тяжести  находился  относительно  в более
переднем положении, чем в старых.
     Потом ученые  сказали, что грузы в самолетах надо располагать  возможно
кучнее  к  центру  тяжести. Когда инженеры стали осуществлять  эти  идеи, то
летчики-испытатели подтвердили, что шаг вперед сделан.
     За  первым советским истребителем появился второй, третий... седьмой...
четырнадцатый...
     На одном из них поднялся  Эдгар Преман. Он ввел машину в обычный штопор
и  после трех заданных витков поставил рули  на вывод. Но машина  перешла  в
плоский штопор и продолжала кружиться  со все нарастающей скоростью.  Летчик
собрал  все  свое  хладнокровие и  продолжал  считать витки, не зная, что на
земле уже сильно волнуются и кричат: "Прыгай!", будто он мог услышать.
     Дав в дополнение к рулям полный газ, Преман вел счет виткам, поглядывая
то на высотомер, то за борт и едва сдерживая нараставшее желание прыгнуть.
     В это время он заметил,  что машина стала медленно опускать нос, а  это
было верным признаком перехода из плоского штопора в нормальный, из которого
нетрудно выйти.
     Но  успеет ли она это сделать на приличном расстоянии от земли? Вот это
и  хотел  установить  Преман. На  двадцать втором  витке  самолет  прекратил
вращение и перешел в пике.  Вздох радости вырвался у всех, кто наблюдал этот
полет. Мотор звонко запел,  поднял машину  вверх, летчик  развернул машину и
еще через несколько минут благополучно сел.
     Хотя самолет вышел из штопора лишь после двадцати двух  витков,  все же
это было успехом  по сравнению с теми, которые кружились до тех пор, пока не
разбивались.
     Этот опыт, как и ряд других, подтвердил важность передней центровки для
самолета, и это условие стало непреложным законом.
     Но  в штопоре оставалось  много  неразгаданных  тайн, и  все, кого  это
касалось, ни на один день не прекращали работы.
     На испытательный аэродрома тем временем  поступали все новые  самолеты.
Один из  них,  пушечный  истребитель, привлекал  всеобщее внимание. Он очень
неплохо  летал,  был  хорошо вооружен,  и всем  хотелось, чтобы  он выдержал
последний и решающий экзамен на штопор.
     Стефановский, как основной экзаменатор, предложил испытывать самолет на
предельной высоте,  где еще можно летать без кислородной маски, а наблюдения
за штопорящей машиной вести с другой, летящей рядом.
     Это давало преимущества, так как увеличивалось время  для  наблюдений и
можно  было сделать большее число витков,  подвергаясь меньшему риску. В тот
день,  когда экзаменовался пушечный истребитель,  на аэродроме  было гораздо
больше  людей,  чем  обычно.  Не отрываясь,  все смотрели, как  два самолета
набирали высоту. Один вел Стефановский, в другой был инженер-летчик Никашин,
который должен был со стороны наблюдать за штопорящим.
     Высота  была  пять  тысяч  двести метров, когда  летчик начал  экзамен.
Усевшись поудобней, он  осмотрелся и двинул рычаги управлений.  На аэродроме
увидели  крошечную  точку, которая, закувыркавшись,  полетела  вниз.  Летчик
вводил машину  в штопор и после  одного витка ставил  рули  на выход. Машина
продолжала штопорить.  Она  сделала  еще пять витков, потеряла тысячу метров
высоты  и перешла в пике. Летчик выровнялся, снова набрал  высоту и снова  в
штопоре  падал  вниз.  Так он  проделал несколько  раз и, освоившись,  решил
давать  рули  на  выход  после  двух  принудительных  витков.  Он  дал знать
Никашину, и тот приготовился наблюдать.
     Самолет  Стефановского нырнул и закружился вокруг невидимой оси. Летчик
дал  рули  на  выход,  но машина,  поднимая  нос,  вращалась  с  нарастающей
скоростью, и  Никашин, то  и  дело  поглядывая на  секундомер, отсчитывал  в
секунду  виток. После  десятого  он  заволновался,  и  секунды  вдруг  стали
казаться ему  ужасно долгими.  Самолет его товарища продолжал  кружиться, но
еще через несколько секунд Никашин облегченно вздохнул: на пятнадцатом витке
пушечный истребитель перестал штопорить.
     Самолеты приземлились, и Стефановский, снимая с себя парашют, сказал:
     --  Я  думаю,  что  если   после  двух  принудительных  витков  самолет
самовольно делает еще пятнадцать  и выходит лишь с  помощью мотора, то после
трех он из штопора не выйдет вовсе.
     -- Это надо проверить,  --  возразил  Никашин,  который  был не  только
летчиком, но  и инженером и любил все  проверять сам. -- Я разок-другой тоже
хочу слетать.
     Когда через несколько  дней, после  тщательного просмотра  и подготовки
машины, Никашин, сопровождаемый Стефановским, взлетел, то их также провожало
немало  народа. Все понимали  острый характер испытаний. На пятикилометровой
высоте  Стефановский  нажал кнопку  секундомера и  бросил свою машину  вслед
заштопорившей никашинской. Тот отсчитал три витка и, дав рули на вывод, стал
отсчитывать   витки   запаздывания.  После   двадцатого  витка  Стефановский
заволновался, и  Никашин, которому уже наскучило  ожидать,  стал действовать
всеми известными способами,  чтобы прекратить вращение.  Но это был типичный
плоский штопор.  Самолет, держась  почти  горизонтально, падал, кружась так,
что его центр  тяжести  быстро описывал круги диаметром  всего  лишь  в один
метр.  Никашин заметил, что все звуки пропали,  скорость упала до  минимума,
ручка управления, недавно еще такая тугая и чувствительная, болталась во все
стороны,  как привязанная  одним концом  веревка, а рули,  не давая никакого
эффекта, трепыхались, как тряпка  на ветру. Летчик боролся так,  как борются
за жизнь. На  земле насчитали уже  тридцать пять  витков,  и многие, до боли
закусив  губы, стали  ждать,  казалось, уже  неизбежного трагического конца.
Самолет  Стефановского  с  жалобным воем  пикировал вслед за попавшим в беду
товарищем, бессильный  чем-либо помочь.  У него  на  глазах погибал  друг, и
Стефановский,  в  ярости  крича  что-то   несуразное,  продолжал  машинально
отсчитывать витки: "Сорок четыре, сорок пять, сорок  шесть... пятьдесят...".
Земля была уже совсем близко, когда блеснул на солнце белый купол парашюта и
стало ясно, что Никашин выбрался из кабины. Он потерял при вылезании еще три
витка и  выпал как-то  неловко, спиной вниз. До  земли оставалось полтораста
метров.
     Стефановский  зашел  на  посадку, но у него перед самым носом, одна  за
другим, вспыхнули две запретные красные  ракеты.  Он ушел на второй круг  и,
взглянув на сигнальные лампы, понял, что, волнуясь, забыл выпустить шасси.
     Несколько  минут   спустя   он   увидел  Никашина.   Спасшийся  летчик,
разглядывая в зеркало  поседевшую часть головы,  рассказывал окружающим  его
товарищам о поведении машины.
     Что же касается последней, то она сама себе вынесла приговор, вдребезги
разбившись при ударе о землю.
     Ученые  тем  временем энергично искали новых  средств борьбы  с плоским
штопором. Они указали на важное значение вертикального  оперения, предложили
изменить его форму и величину, увеличить площадь в полтора раза. Они, далее,
предложили горизонтальное оперение так опускать вниз, чтобы оно не заслоняло
вертикального.
     И  все  эти  идеи, претворяясь в  дело,  приносило  хорошие результаты.
Машины  стали получаться одна лучше другой, и летчики-испытатели находили их
все   более   послушными   и   безопасными.  Постепенно   летчики-испытатели
переключили  свое   внимание   на  то,  чтобы  создать  наиболее  простые  и
эффективные способы вывода самолетов  из плоского  штопора, доступные  и для
малоопытного летчика.
     Летчики-испытатели  Петров,  Стефановский  и  Супрун сделали  множество
испытательных  полетов. Они  применяли разные варианты, действуя рулями. Они
давали  ручку от  себя,  но самолет  не  опускал нос  и  штопорил в  прежнем
положении.  Силы  инерции  были  настолько  велики,   что  их  не  удавалось
преодолеть рулем высоты.
     Тогда летчики поступали так: сперва  давали ручку,  потом ногу --  руль
поворота  помогал  рулю  высоты.  Самолет  хоть  и  выходил из  штопора,  но
медленно, с запаздыванием. При недостатке высоты это могло окончиться плохо.
Третьим вариантом  была дача ноги, а  потом  ручки.  Такой  способ  оказался
наиболее  подходящим.  Вращение  самолета  быстро  прекращалось,  и  самолет
выходил из штопора.
     Так  было  установлено  твердое  правило,  вошедшее  во  все   полетные
инструкции:  "Попав  в  плоский  штопор,  сперва  энергично  действуй  рулем
поворота, а потом рулем высоты".
     Описанные здесь  события остались далеко позади. С тех пор прошло много
лет.  Приобретенный опыт помог  нашим  инженерам,  и  они  теперь  выпускают
самолеты, послушные и в штопоре.
     Но  и  сейчас, когда  приходит  на испытания  новый  самолет,  особенно
истребитель, летчики-испытатели проверяют его на штопор. Каждая машина имеет
свои особенности поведения, которые опытные люди основательно изучают, чтобы
попроще  рассказать рядовому  летчику,  как  действовать,  чтобы  техника не
подводила его в бою.


     Люди авиации упорно стремятся  поднять  ее "потолок" возможно выше -- в
стратосферу.
     Там можно  летать намного быстрее, чем у земли, и притом не зависеть от
погоды,  часто  создающей  угрожающие   препятствия.   Но  подъем  "потолка"
упирается  в  большие трудности.  Основная  --  недостаток  воздуха. Его  не
хватает и людям и моторам  --  и  те  и другие задыхаются.  От  кислородного
голодания  у  людей  развивается "высотная  болезнь";  замедляется  реакция,
падает сообразительность,  притупляется  зрение  и  слух,  тянет ко сну,  --
человек  внезапно  теряет сознание.  Моторы  же с подъемом постепенно теряют
свою  мощность,  которая  на  определенной для  каждого  типа мотора  высоте
становится столь малой, что не в силах преодолеть вес самолета, и дальнейший
набор высоты прекращается.
     С  этими   явлениями  инженеры  повели  борьбу.  Они  снабдили   моторы
специальными  нагнетателями,  которые уплотняют  редкий  высотный  воздух  и
подают его нужными дозами в цилиндры, сохраняя таким образом мощность машины
до больших высот.
     Людей они  обеспечили  дополнительным  кислородным питанием посредством
специальных масок, скафандров,  похожих на водолазные,  и, наконец, стали их
помещать  в герметические  кабины, в которых хватало кислорода на длительное
время.  Последний  способ,  избавляя  экипаж  от свирепствующего  на  высоте
пятидесятиградусного мороза и  сохраняя  ему полную свободу движений, -- что
нельзя сказать  про  первые два способа, --  был наилучшим и  в то  же время
наиболее трудно осуществимым.
     Инженерам приходилось решать ряд новых, очень сложных вопросов и стойко
переносить выпадавшие  на их  долю неудачи. В  1934 году во Франции во время
испытаний сгорел стратоплан.  Наибольшая  достигнутая  им высота  составляла
девять  тысяч  метров.   В   следующем  году  разбился   другой  французский
стратоплан, а испытывавший  его  летчик,  которому удалось  достичь высоты в
десять тысяч пятьсот метров, погиб. В том же 1935 году на подобной же машине
в Германии разбился еще один летчик, рекордсмен по высотным полетам.
     Тем  временем  советский   летчик-испытатель  инженер  Петров,  успешно
проведя  несколько предварительных  облетов  первого советского стратоплана,
передал его для  дальнейших  испытаний и  доводок  Стефановскому  и ведущему
инженеру Каштанову.  Когда они впервые подошли к самолету,  то внешне  он им
напомнил известный длиннокрылый "АНТ-25", на котором Чкалов  перелетел через
Северный  полюс из Советского Союза в  Америку. Войдя  внутрь  самолета, они
увидели в фюзеляже  другой, поменьше. Это был металлический цилиндр, в днище
которого находился небольшой круглый входной люк.
     Летчики захотели  было  проникнуть в  этот  цилиндр, но им сказали, что
прежде придется парашюты снять и подвесить их на специальные резинки у входа
в герметическую кабину, иначе они  там не поместятся. Стратонавты  удивленно
переглянулись,  но,  сделав,  как  им  было  сказано,  протиснулись  внутрь,
согнувшись  пополам.  За  ними   захлопнули   круглую,   обитую   резиновыми
прокладками дверь  и  крикнули,  чтобы  летчики до отказа  притянули  винты,
крепящие дверь входного люка.
     --  Не  скоро, при случае, до  парашюта  доберешься,  -- скорбным тоном
сказал инженер, вращая обеими руками тугой винт.
     --  Ничего,  -- приободрил его  летчик, --  раньше вовсе  без  парашюта
летали, а  они  у  нас хоть  и  за закрытой  дверью, но на самолете. Все  же
преимущество перед стариной!
     -- Слабое утешение, -- пробормотал инженер и, сделав последний  поворот
винта, уселся на свое место.
     Они взлетели, и когда  достигли четырех тысяч метров, инженер напомнил,
что пора  задраивать все люки,  еще связывающие  кабину  с  атмосферой.  Это
означало,  что  внутри  кабины нужно  было  сохранить  атмосферное  давление
четырехтысячеметровой высоты.
     Снова пошли в ход винты. Гул мотора медленно стих, и в машине уже можно
было  разговаривать, не  повышая голоса, хотя  оба  члена  экипажа,  занятые
каждый своим делом, переговаривались довольно редко.
     Летчик   вел  стратоплан  ввысь,  но,  чтобы  не  упустить   ориентиры,
поглядывал на землю. Ему  приходилось напряженно вытягивать  шею, потому что
обзор был плохой. Во  всей кабине было три окна --  одно  впереди и по бокам
два небольших окошка из толстого зеркального стекла.
     Инженер следил за приборами, записывал их показания.
     -- Жарко, --  вдруг  сказал  он, доставая платок и  вытирая  вспотевшее
лицо.
     --  Да, --  подтвердил летчик, расстегивая ворот  комбинезона, -- как в
Гаграх в июле.
     -- Над радиатором сидим, -- заметил инженер, -- он и поддает нам жару.
     -- Зато на высоте выручит, -- утешил летчик.
     Стратонавты замолчали, углубившись в работу. Летчик осмотрелся.  Земля,
колыхаясь, уплывала вниз. Небо же оставалось прежним -- холодным,  голубым и
бездонно глубоким. Гул мотора слабо проникал в кабину, наполняя ее спокойным
и ровным жужжанием.
     --  Что-то  дышать  трудновато стало,  -- сказал летчик.  -- Добавь-ка,
инженер, кислородцу. Кстати, и стрелка барографа упала.
     -- Верно,  --  сказал инженер, взглянув на прибор, указывавший давление
внутри кабины. -- Сейчас добавим.
     Он  повернул   кран  кислородного  баллона,  и  оттуда,  шипя,  потекла
кислородная струя.
     -- Хватит? -- немного погодя спросил инженер.
     Летчик утвердительно кивнул  головой, и в кабине снова воцарился тихий,
сдержанный гул.
     --  Действительно,  становится  очень  жарко, -- через  несколько минут
прервал молчание летчик. -- Как в парной!
     --  У меня  уже  весь платок  мокрый, вытираться  нечем, --  подтвердил
инженер.
     -- Придется в следующий полет полотенца с собой  брать, как  московские
купцы к чаепитию, -- пошутил летчик.
     -- И конструкторам сказать, что  здесь они не все продумали, -- добавил
инженер, вытирая рукавом комбинезона лицо, по которому стекали струйки пота.
     Машина перевалила  восьмитысячеметровую высоту.  В  кабине  становилось
влажно и  душно. Нестерпимая жара к тому же расслабляла людей,  затуманивала
сознание, делая их вялыми и бессильными.
     --  Может  быть,  у нас  поглотители  барахлят? --  глядя на  инженера,
спросил летчик. -- Не поглощают того, что им положено.
     Инженер нагнулся, и снизу вскоре послышался его голос:
     -- Мотор вытяжного вентилятора встал, так что поглотители углекислоты и
влаги торчат сейчас  только  для  мебели.  Надо возвращаться, -- добавил  он
выпрямляясь.
     -- Правильно, -- сказал летчик, -- а то, сгоряча и не зная как  следует
машину, нетрудно и в беду попасть.
     Стрелка альтиметра пошла вниз. На четырех  тысячах летчики открыли люки
и полной грудью вдохнули в себя свежий наружный воздух.
     На  земле  выяснились  и  другие  дефекты.  И когда, неделю  спустя, их
устранили,  летчики, предусмотрительно захватив  с собой полотенца, вторично
поднялись, но уже на большую высоту.
     Потом они поднялись в пятый, десятый, пятнадцатый раз. От одного полета
к  другому машину  все  больше "доводили",  устраняли выявлявшиеся  дефекты,
оснастили  мотор  более  мощным  нагнетателем,  поставили более  совершенные
механизмы и приборы,  и летчик, изучая и осваивая  машину, упорно поднимался
все выше  и выше.  Так  достиг  он рекордной высоты. Это произошло в погожий
летний день. Воздух  был  чист и прозрачен. Стефановский, как обычно, поднял
машину и  после четырех тысяч метров  закрыл люки. В кабине становилось  все
жарче, и  они с летнабом лишь после восьми  тысяч метров повесили  мокрые от
пота полотенца на какую-то не часто применяемую рукоятку.
     Постепенно  по  мере  подъема падала  температура.  За бортом --  через
каждые сто пятьдесят метров на один градус Цельсия, внутри же --  настолько,
что пришлось застегнуть комбинезон на все пуговицы. Начали замерзать окна. К
тому времени, когда снаружи -- после двенадцати тысяч метров -- установилась
постоянная температура: 55  градусов ниже нуля, слой плотного снега толщиной
в палец закрыл стекла,  и  зрительная связь  с внешним  миром исчезла.  Весь
кругозор  летчиков ограничивался "котлом", в котором они  находились.  Потом
замерзла проводка управления элеронами, и  они вышли из строя. Машиной стало
трудней  управлять,  но  летчик  не опускал нос. Чтобы  ориентироваться,  он
соскоблил ногтем узкую  полоску  снега с окна  и  повернул самолет к солнцу.
Лучи согрели  стекло, и там, где оно было  расчищено, стекло быстро оттаяло,
сделавшись  прозрачным. Летчик припал к нему.  Он  увидел прекрасный мир.  В
центре находилась Москва. Она была величиной с медный пятак. Десятки городов
--  Владимир,   Кашира,  Коломна,   Дмитров  и  другие  --  казались  совсем
крошечными,  расположенными рядом  с  Москвой, почти  касаясь своими  краями
столицы. Летчики  ясно  видели далеко распростершуюся под ними землю, откуда
никто не видел их.
     Затем   Стефановский   приспособился,  чтобы   лучше  разглядеть  небо.
Бездонное,  оно было подернуто слабой белесой дымкой, будто  маня к  себе, и
стратоплан упорно пробивался вверх.
     В  стратосфере  могучими  потоками текли быстрые, но плавные ветры. Они
сносили машину, пытались свернуть ее с курса. Сверху казалось, что ее уводит
не так далеко,  но  на самом  деле  большая высота скрадывала расстояние,  и
летчик понимал, что это обнаружится, когда он начнет спуск.
     Он разворачивал машину против  ветра, подставляя ему лоб,  и настойчиво
набирал высоту.  Наконец мотор обессилел.  Самолет  то  и  дело проваливался
вниз.  Высота   была   рекордной   для  такого  типа  машин:  она  превышала
четырнадцать тысяч метров. Летчик убрал газ и начал спуск.
     Спуск оказался почти таким же трудным, как  подъем. Радиатор остыл, и в
кабине  разлился страшный  холод.  Еще сильнее,  чем  прежде, замерзли окна.
Машину пришлось вести только по приборам.
     Высотомер показывает четыре тысячи метров, становится теплей и удается,
хоть и с трудом, открыть окна. Летчики попадают как бы в другой мир: подними
огромная  Москва, а все окружающие ее города исчезли. Тень машины скользнула
по аэродромным  постройкам, и  несколько  секунд спустя  колеса  побежали по
земле.
     Летчики испытывали  самолет  не один месяц. Десятки  раз поднимались  в
стратосферу, и труды их немало помогли инженерам.
     С  тех пор  прошло не так  уж  много лет, но современные  герметические
самолеты так же похожи на первенца, как цветущий юноша на грудного ребенка.
     Недавно, поднимаясь  в  высоту  на  новом, оборудованном  по последнему
слову  техники   герметическом  самолете,  летчик  Стефановский  с   улыбкой
вспоминал те трудные полеты, когда приходилось с таким нечеловеческим трудом
накапливать опыт и добывать нужные для развития техники сведения.


     Инженеры-конструкторы  шли  разными  путями  к совершенствованию  своих
самолетов. В  частности, они в несколько  раз увеличили  весовую нагрузку на
каждый  квадратный метро  площади  крыла,  уменьшив благодаря этому  площадь
всего крыла, а тем самым и сопротивление, что привело к увеличению  скорости
полета.
     Но  успех  в одном сочетается с недостатком в чем-либо другом:  выросли
взлетная и  посадочная  скорости, что потребовало  более  обширных  и лучших
аэродромов.
     В случае отказа  в воздухе мотора эти  машины круто  планируют,  быстро
теряют  высоту  и  резко  сокращают  время, нужное  летчику  на  обдумывание
вопроса: "Что делать?".
     Все  эти  научные  рассуждения, облеченные в известные многим  летчикам
формулы, строгие  и отвлеченные  в классе  "теории полета",  вдруг приобрели
угрожающую  реальность   и  потребовали   от  летчика-испытателя   Кубышкина
немедленного и, главное, практического решения.
     Когда  на вираже вдруг обрезал мотор, Кубышкин  инстинктивно довернул в
сторону аэродрома, быстро отжал  вперед ручку и дал обратную ногу,  чтобы не
сорваться в штопор.
     Наступила  такая  тишина,  что  ее,  казалось,  можно  было  потрогать.
Сверкающий перед глазами  серебряный диск пропеллера исчез. Его три  лопасти
торчали, как палки, направленные в стороны и вниз.
     Машина очень круто планировала. Только таким путем можно было сохранить
ту  скорость, при  которой рули  еще эффективны,  или, иначе  говоря, летчик
может еще кое-что сделать с самолетом по своему желанию.
     Земля значительно быстрее бежала навстречу, чем этого хотелось летчику.
     Наклонная линия, обозначавшая на классной доске траекторию планирования
и упиравшаяся в  горизонталь,  изображавшую  там землю, здесь, на  практике,
упиралась в лес.
     Кругом были запорошенные снегом ели, кустарники, овраги.
     Аэродром  виднелся вдали белым овальным пятном и  казался  сейчас раем,
куда очень хочется, но очень трудно попасть.
     Кубышкин тоскливо огляделся. Среди деревьев виднелись  снежные пятачки.
Туда мог приземлиться разве что парашютист.
     Сбоку, извиваясь, петляло асфальтовое шоссе.
     За сосновым  бором, у  больших  домов,  играла  детвора. Они,  наверно,
спорили, чей это папка кувыркался в небе и так громко гудел.
     Может  быть,  там и его крохотные потомки  играют  в снежки и стараются
перекричать других: "Это наш папка!"
     Самолет  тянуло   к  аэродрому,  хотя  нос  машины  смотрел  в  лес,  в
геометрическую точку, от которой до другой точки на границе аэродрома лежало
внушительное пространство, которое во  что бы то  ни стало  необходимо  было
преодолеть.
     Надо решать. Или рвануть вон ту, изогнутую красную  рукоятку, -- фонарь
летчика  отскочит в  сторону, --  встать на сиденье и  легко,  вниз головой,
спрыгнуть с машины через просторный люк.
     Или  тянуть на  посадку,  на  практике  решать те безобидные в учебнике
формулы,  где  числители  и  знаменатели  выражены латинскими  и  греческими
знаками, закрытыми простыми и фигурными скобками, возведенными в степень под
знаком корня.
     Иначе  говоря,   движениями  рулей,  своим  уменьем   так   варьировать
переменными  величинами  формул, чтобы  за знаком  равенства  был  аэродром,
целенькие летчик и машина.
     А если малейшая ошибка? Тогда что?..
     Кок винта первым врезается в листву, крылья, как бритва, срезают тонкие
кроны  деревьев. Затем толстые стволы  начинают  срезать крылья. Из разбитых
баков хлещет бензин, попадает на горячее тело мотора...
     Обезображенный фюзеляж  падает горящим факелом вниз,  оставляя за собой
просеку...
     Или... Но  есть всего два "или". И одно из  них уже отброшено, так  как
чувство долга оказывается сильнее других.
     Все  дело   сейчас  заключалось  в  том,  чтобы  как  можно   экономней
расходовать  оставшийся  запас  высоты, подольше  продержаться в  воздухе  и
подальше улететь.
     И летчик ведет машину на посадку, на аэродром, на обетованную землю. Он
ведет  машину так, будто ее  и  нет,  будто крылья  приросли  к нему, к его,
Кубышкина, телу.
     Сосны,  ели,  березы,  извилистые  прогалины  между  ними, покачиваясь,
убегают  назад.  Летчик  тянулся к  их  краю, как бегун  к  ленточке финиша,
достижение которого награждалось жизнью.
     На каждом аэродроме есть  люди, похожие на  футбольных болельщиков. Они
любят спорить.
     В то время как  одни  считали это безрассудством, другие говорили,  что
если и есть шансы благополучно сесть, то  их не больше одного из ста, третьи
с помощью длинных рассуждений  высказывали короткую идею: "Вот их бы  сейчас
на эту машину, они бы показали!"
     Но вдруг  все  притихли. Самолет был  почти над  краем леса, но просвет
между крыльями и  пушистыми  верхушками  деревьев  исчез. Кубышкин  невольно
пригнул голову. Он услышал треск ветвей; они дробно простучали по фюзеляжу и
хвосту, но дальше был простор -- ленточка, финиш. Он энергично потянул ручку
к себе. Колеса немного пробежали по рыхлому снегу и встали.
     Если не считать мотора,  который разобрали на части  и некоторые из них
отправили просвечиваться на рентген, то все остальное было в порядке.
     Этому   обстоятельству  все  спорщики  не   только  удивлялись,  но   и
восхищались. Кубышкин тоже удивлялся, что все обошлось благополучно.
     А  когда  генерал,  командир  соединения, специальным  приказом объявил
Кубышкину благодарность за мужество и выдающееся мастерство, спасшие летчика
и ценную опытную машину, Кубышкин, смущаясь от поздравлений, шутил:
     --  Так  этому же  еще  в  школах  учат: если  сдал  в  воздухе  мотор,
немедленно выбирайте площадку и садитесь!


     Вначале летчик Стефановский  решил,  что он совершенно  оглох. Он  даже
закричал изо всех сил, чтобы проверить себя, и услышал лишь слабый писк.
     Потом увидел свои ноги, за которые он как будто был неподвижно подвешен
к бледному, едва подкрашенному закатом небу.
     В  следующий миг он  заметил куски крыльев,  которые невдалеке  от него
кружились  и  колебались,  как  сорванные  бурей  листья.  И  по  тому,  что
расстояние между ним  и этими кусками увеличивалось, он  понял, что не висит
на месте, а летит вниз.
     Стефановский схватился за парашютное кольцо, но вовремя вспомнил, что в
воздушном море  лучше  не встречаться с  такими  "соломинками",  как обломки
самолета,  переждал  несколько  секунд  и  рванул  руку.  Его  очень  сильно
встряхнуло:  еще не  полностью погасла бешеная скорость, сообщенная его телу
пикирующим самолетом.
     Летчик  взглянул  вверх.  Купол был цел.  Парашют  остановил падение  и
теперь бережно опускал испытателя на землю.
     Неужели он  потерял слух? Стефановский произнес несколько слов. Услышал
слабый,  но внятный голос. Значит, слух в порядке: просто после гула, свиста
и воя самолета, вошедшего в пике, внезапно наступившая тишина  обманула его.
Что же стряслось? Он принял машину от техника в полном порядке.
     Погода?  Не  сказать,  чтобы идеальная,  но  и пожаловаться  нельзя: на
высоте семи-восьми тысяч метров ходили облака,  изредка  закрывая солнце. Но
он  не добрался до них. Летчик нормально взлетел,  как десятки раз до этого,
проводя обширную программу испытаний той же машины.
     Мотор  великолепно тянул, и  двумя  размашистыми кругами  летчик быстро
набрал  заданную  -- более  шести  тысяч метров --  высоту. Он не чувствовал
кислородного голода, хотя был без маски: сказывалась постоянная тренировка.
     Он сделал несколько пикирований,  каждый раз наращивая скорость. Машина
вела  себя  вполне хорошо. Оставалось последнее пике,  самое  ответственное.
Нужно было испытать, как ведет себя самолет на определенной и весьма большой
скорости  пикирования.  Летчик вернул потерянную высоту, выбрал ориентир и с
работающим мотором ринулся вниз.
     Стрелка указателя скорости быстро отсчитывала сотни километров, по мере
того, как гул мотора, сливаясь  с визгом рассекаемого воздуха, превращался в
нестерпимый  вой,  стрелка  замедляла свой бег.  Ей уже  с  трудом  давались
десятикилометровые черточки. От огромной скорости и резкой перемены давления
звенело в ушах. Стефановский чувствовал,  что машина натянулась, как струна,
что она дрожит и  дышит, как человек, которому очень тяжело и страшно. Нужно
набрать еще пять километров скорости -- и можно выходить из пике.
     Летчик  до  отказа  отжал  ручку вперед.  Дрожь  самолета  усилилась  и
передалась ему. Все  вокруг  содрогалось в  мелком и частом  ознобе.  "Можно
выводить",  подумал  летчик, но  в  этот  момент сильный глухой удар  потряс
машину. Ее стало  заносить в сторону,  она уже не слушалась рулей. Потом  он
услышал треск. Это он вышиб своим телом борт самолета  и вылетел наружу.  Он
очнулся в воздухе. Кругом, колыхаясь, падали обломки.
     Внизу был фабричный поселок. Острое чувство  обиды и  бессилия охватило
летчика. К  чему  должны пострадать  люди,  не имеющие  никакого отношения к
самолету? Он  провожал взглядом эти кувыркающиеся куски, пока они не слились
с серым фоном земли и не пропали из виду.
     Тут он  увидел,  что его  самого  несет  в  озеро. Над  самой  водой он
отцепился от парашюта и  скользнул вниз, -- иначе набухший купол утащит  его
на дно. Озеро, однако, стало уходить в сторону.
     Воздушное течение понесло  его к берегу. Летчик подтянулся  на  лямках,
развернулся по ветру и мягко шлепнулся оземь.
     К нему уже бежали люди, прыгая по кочкам, неслась автомашина. Его сразу
же успокоили: обломки упали  на  стадионе, и  в  лесу  вокруг него  никто не
пострадал.
     На душе стало  легче.  Он почувствовал, что все  тело наливается тупой,
ноющей  болью.  Хотелось  лечь  и  забыться.  Но  было  исключительно  важно
осмотреть обломки машины, чтобы дать правильное заключение об аварии.
     Преодолевая боль,  он поехал к месту падения машины. Около бесформенных
остатков   самолета   толпился  народ.  Наперебой  ему   стали  рассказывать
подробности того,  что  он сам пережил.  Какой-то старик,  увидев  ордена на
груди летчика, громко сказал:
     --  Ничего  страшного! Машину  новую скоро  сделают,  а такого орла  не
больно скоро.
     Все стали звать летчика к  себе домой  --  отдохнуть,  полежать, выпить
чайку.
     Стефановский почувствовал, что у него кружится голова,  становилось все
труднее стоять  на ногах. Он взглянул  на себя и ужаснулся: вместо одежды на
нем  были  какие-то лохмотья. Сквозь эти  лохмотья  виднелось почерневшее от
ушибов тело.
     Его уложили в  машину и повезли  домой. Только  уложили в постель,  как
раздался телефонный звонок.
     Товарищ Ворошилов спрашивал о  состоянии летчика, может  ли он дойти до
телефона.
     Климентий Ефремович внимательно  выслушал взволнованные слова  летчика,
задал несколько вопросов, пожелал поскорей выздороветь и отдохнуть.
     Уже находясь на юге, летчик по радио услышал радостную весть.
     Торжественно диктор  читал указ Президиума Верховного Совета,  и  голос
его слушал весь Советский Союз:
     "За исключительные заслуги в деле испытания опытных  образцов самолетов
и   проявленное  при  этом  мужество  и  отвагу   наградить  летчика  майора
Стефановского Петра Михайловича орденом Ленина".
     Летчик  заканчивал   лечение   и   отдых,   торопился   домой.   Ценные
испытательные материалы его последнего полета, когда  от вибрации  в воздухе
на некоторой скорости  развалился самолет, уже были использованы инженерами.
Они искали и находили пути борьбы с вибрацией.
     Майор Стефановский спешил, -- новый, улучшенный вариант этой машины был
готов и ждал испытателя.
     Надо было быстрее испытать и довести эту машину и вручить ее всем нашим
летчикам.  Ведь каждый  летчик-испытатель живет  одной  заботой:  чтобы  его
собратья, летчики-бойцы, всегда были хозяевами в небе.


     Военный летчик-испытатель Долгов любил скорость. Он редко передвигается
пешком: большей частью  на  автомобиле, мотоцикле  или, на  худой  конец, на
велосипеде.
     Долгов  неравнодушен  к  каждой  новой  машине,  которую  ему  поручают
испытать, но чаще всего он имеет дело со штурмовиками. Они атакуют внезапно,
хотя  на  бреющем  полете,  в них хорошо чувствуется скорость,  а Долгов  ее
любит.
     Долгов -- очень строгий испытатель. Испытывая штурмовики и зная трудные
условия их работы, он даже придирчив.
     Новый двухместный штурмовик, стоя на земле, был  очень красив и казался
удобным. В  воздухе же с первых  полетов  стало  выясняться, что  между  его
внешним видом и  внутренними  качествами -- значительная разница. Управление
машиной было тяжелым, она была недостаточно послушна, мотор был не совсем по
машине.
     С каждым подъемом Долгов  находил в ней новые "грехи". Над машиной надо
было еще немало поработать.
     Заводские инженеры  захотели в этом  убедиться сами,  и  вот в  один из
испытательных  полетов  (после  некоторых переделок  машины) в заднюю кабину
стрелка сел инженер.
     Делая  на  разных  высотах  площадки, Долгов  добрался  до  такой,  где
сохранившаяся   благодаря   нагнетателю   мощность   мотора   и   пониженное
сопротивление воздуха позволяли выжать из машины наибольшую скорость.
     В тот  самый  момент,  когда инженер заткнул уши на  самой высокой ноте
отчаянно взвывшего мотора, Долгов почувствовал, что самолет резко вздрогнул.
     В  следующую  секунду  он  ощутил,  что  ручка управления,  только  что
свободно двигавшаяся  по  его  желанию во  все стороны,  внезапно  оказалась
зажатой с боков. Элероны перестали действовать.
     Быстрым движением  летчик  убрал  газ --  и вовремя: иначе самолет  мог
рассыпаться в воздухе.
     Теперь  он накренился  вправо  и,  скользя на  исказившееся от вибрации
крыло, слегка  разворачиваясь,  уходил все дальше  от  аэродрома.  Повернуть
машину   уже  не  представлялось  возможным  --  самолет   частично  лишился
управляемости.
     Единственное, что мог делать и делал Долгов, --  это не допустить срыва
в штопор.
     Летчик   догадался:  это  был  рецидив  прежних,  ранее  замеченных  им
"грехов". Но теперь в более решительной и опасной форме.
     Недостаточно  прочное крыло  не  выдержало нагрузки  и на  максимальной
скорости стало разрушаться в полете.
     Но сейчас было не до рассуждений. Самолет со зловещим визгом  мчался  к
земле, по пути все более превращаясь в летающее корыто.
     Сделав  на одну  тысячу  испытательных полетов, летчик  Долгов  не  раз
встречался  в  воздухе  с  такими  случаями, когда  возникал вопрос  о  том,
приземляться ли вместе с машиной, или же отдельно от нее, на парашюте.
     И каждый  раз Долгов превращал этот  вопрос в спорный и, споря  с самим
собой, убеждал себя, не глядя  ни на что, доводить  машину до земли  в таком
виде, в каком она внезапно очутилась в воздухе.
     И  это ему  всегда удавалось. Сейчас  же спорить  было незачем: Долгову
было совершенно ясно, что этот самолет на белом свете не жилец и с ним, пока
не  поздно, надо  проститься  с  помощью воздушного  спасательного круга  --
парашюта.
     Долгов заторопился, -- такие вещи делаются быстро, ибо высота таяла еще
быстрее, --  но тут же у него опустились  руки: сзади был  человек.  Это был
заводской инженер, энтузиаст, любивший все проверять сам.
     Инженер  он был неплохой,  а какой из него выйдет парашютист, Долгов не
знал.
     Нетрудно  было понять,  что  в  первый  раз  прыгать, спасаться,  когда
самолет находится в таком явно ненормальном положении, для новичка совсем не
безопасно.
     Кроме того,  инженер  сидел далеко сзади. Связь  с ним  была  неважная.
Быстро объяснить ему, что случилось и как действовать, тоже было нелегко.
     И  Долгов почувствовал всю  тяжесть заботы не о себе,  а о том,  другом
человеке, который мог пострадать.
     И поэтому решение летчика было одним и бесспорным: оставаться в машине,
садиться на  этом  взрытом  и заросшем поле  и сделать все возможное,  чтобы
уцелеть. Бывают положения, когда нужно в одну-две минуты применить весь  тот
опыт,  который накапливался  годами.  У самой  земли Долгову удалось немного
погасить скорость и  уменьшить  крен машины так, что вся сила  удара о землю
скользнула  как  бы рикошетом  по  уже  изувеченному  крылу.  Она смялась  в
гармошку и сработало, как пружинящая рессора, смягчив удар.
     Долгов выбрался из-под обломков сам. Сгоряча он  сразу не  заметил, что
одна нога стоит как-то необычно. Нога была сломана.
     Инженера пришлось  вытаскивать. Сплюснувшиеся  от удара  борта самолета
сжали его с обеих сторон, как стальные лапы капкана.
     Машина эта, конечно, в дело не пошла.
     Выйдя из госпиталя, летчик и инженер, работая  на прежних своих местах,
долго вспоминали этот случай.


     Возвращаясь  из  поднебесья,  летчики-высотники  рассказывали,  что  на
большой высоте,  на пороге стратосферы, в разных направлениях мчатся могучие
ветры со скоростью в полтораста километров в час.
     "Эх,  --  мечтали высотники, -- узнать бы их получше  и  приспособить к
делу! Пусть дуют в хвост и нагоняют скорость".
     В эти времена летчик  Стефановский свои свободные от  моторных  полетов
часы отдавал полетам безмоторным. Он  увлекался планеризмом сам и увлекал им
других.  Нормальный полет на планере  кое в чем похож  на аварийный полет на
самолете:  будто  сдал  мотор,  и  надо  выпутываться  из  беды.  Стоит   ли
доказывать, что  трудно  придумать более  подходящее средство для тренировки
летчиков!  А  летчик-испытатель  без  постоянной тренировки быстро растеряет
свое мастерство. Кроме того,  свободный полет  на планере намного  приятнее,
чем  на самолете: отдыхаешь от  грохота  моторов  и бензиновой гари.  Ныряй,
подобно птице, в облаках!
     Слушая высотников, Стефановский прикидывал: "А что, если поднять планер
в стратосферу и пустить его по течению ветров?"
     Они,  возможно,  подхватят и понесут легкую безмоторную машину, которая
может  сыграть  роль  летающей  лаборатории  и разведать  пути  для  будущих
стратосферных  кораблей.  Летчики-испытатели Преман  и  Нюхтиков  и  инженер
Часовиков тоже были согласны с такой идеей. Но прежде всего надо узнать, как
ведет себя планер в разреженном воздухе стратосферы. На этот вопрос никто не
мог дать  вполне определенного ответа:  никто еще  там на планере не  летал.
Пока что выше всех на планере поднялся один иностранный летчик. На буксире у
самолета он  на  высоте семь  тысяч  шестьсот метров перелетел  через Альпы.
Подняться выше  будет  трудно, --  это хорошо  знала  группа  Стефановского.
Летчики, входившие в нее, запаслись терпением и выдержкой и начали полеты.
     Преман  и  Нюхтиков поочередно пилотировали двухместный самолет  "Р-5".
Часовиков,  сидя в  задней  кабине, наблюдал  за висевшим  на тросе планером
"Г-9",  который  вел  Стефановский.  Приземляясь,  они  читали записи  своих
наблюдений, переделывали и  улучшали все, что получалось в полете плохо. Они
испытывали замки и трос, связывающие обе машины, размещали на планере разные
научные  приборы и  много  раз проверяли  их  надежность.  Они  вырабатывали
условные сигналы, чтобы в  чрезвычайных случаях  быстро передавать команды и
сообщения. Двигаясь по ступенькам ввысь, Стефановский поставил  своеобразный
рекорд: он добрался до шести тысяч  ста метров  и летал  на этой  высоте без
кислородной маски. Потом переменили самолет  "Р-5" на другой, высотный, тоже
конструкции  Поликарпова, и  вдвоем с Преманом  стали подниматься  еще выше.
Летчик и  планерист, связанные тросом, будто бы держали  друг друга за руку:
там, где одному  становилось  трудно,  приходил  на  помощь  другой.  Вскоре
выяснилось  трудно  преодолимое  зло:   от  напряжения  перегревался  мотор.
Пришлось через  каждые полторы-две тысячи  метров подъема делать площадки  и
летать  горизонтально на  малых  оборотах,  чтобы остудить мотор. Это  стало
помогать, но возникла новая задача. На площадках зря выгорало горючее, и его
не хватало  до "потолка". Задачу пришлось  решать заново. Было сделано много
расчетов и полетов, и,  наконец,  нашли такую скорость подъема, при  которой
меньше нагревается мотор,  меньше  надо  делать охлаждающих  площадок  и  на
большее время хватает  горючего.  Все  это было занесено в строгий и  четкий
график.
     Тем временем близилось открытие Х Всесоюзного съезда комсомола.
     Ему посвящались многие достижения в науке и технике, труде и искусстве,
и летчики решили от себя сделать подарок.
     Десятого марта выдался подходящий денек, безоблачный и ясный. На летном
поле  собралось много  народа.  Журналисты  щелкали "ФЭД"  и быстро  чиркали
карандашами в  своих блокнотах. Потом они  увидели, как побежал самолет, как
натянулся трос, дернулся и нехотя заскользил по снегу планер.
     Самолет еще бежал, когда планер вспорхнул и занял нужное превышение над
самолетом.  Потом   появился  небольшой  просвет  между  землей  и  колесами
самолета.  Просвет рос и стал уже больше, чем деревья того леса, над которым
плыл  планерный  поезд. Зрители  не сводили  глаз с  поезда.  Преман  держал
заданную скорость набора высоты и, глядя на висевший перед ним график, делал
время от времени площадки и шел дальше.
     Стефановский  чувствовал себя прекрасно  и все, что находил интересным,
заносил на бумагу. Установленные на машинах приборы -- барографы и другие --
автоматически  делали свои  записи. На пяти  тысячах метров  летчики  надели
кислородные  маски.  Земля все медленнее  исчезала в дымке, скорость подъема
уменьшалась. В  то  время как снизу перестали различать машины, а вместо них
видели только два облачка,  за которыми тянулся белый туманный след, летчики
почувствовали почти 55-градусный  мороз. Управление  стало  тугим и трудным,
замерзала смазка.
     Туман  окутал обе машины, и летчики стали  плохо различать  друг друга.
Они  теперь  вспоминали  и применяли  условные  сигналы.  Преман упорно и  с
большим  трудом  пробивался  вверх.  Он напоминал усталого путника,  который
одолел  уже крутой подъем, но хочет  все  же добраться до  вершины горы.  Он
оступается, скользит, теряет с трудом завоеванные метры, начинает сначала  и
добивается успеха.
     Самолет  Премана точно так же пробивался к своему "потолку",  а  планер
настойчиво следовал за ним.
     Но всему бывает  предел. Самолет взбирался на пять-шесть метров, на миг
зависал там и рушился вниз, теряя с таким трудом набранные метры.
     Преман сделал еще несколько  попыток  подняться выше, но было ясно, что
мотор  уже "выбился из  сил"  --  достиг своего "потолка" и выше не  пойдет.
Тогда летчик просигналил. Стефановский дернул замок и отцепил трос.
     Преману нечего было больше  делать на высоте.  Он немного понаблюдал за
другом и камнем пошел вниз.
     Стефановский же выполнил то, что ему на первый раз было задано.
     Через час и  сорок пять минут планер  финишировал. Планерист чувствовал
себя прекрасно и прямо из своей кабины попал в руки репортеров.
     --  Я  здесь ни  при  чем, --  отбивался Стефановский. --  Преман всему
"виновник", это он меня туда затащил. Я же попросту был у него на привязи. А
то, что он на таком самолете, почти не видя меня, поднялся так высоко, это ж
его исключительное мастерство!
     -- Брось  скромничать, Петр Михайлович, -- перебил  подоспевший Преман.
-- Мое дело здесь  было  маленькое,  можно сказать, транспортное... Самолеты
часто бывают  на такой высоте, а планер впервые, и не скоро  тебя кто-нибудь
перегонит, Петр!
     Тем  временем  техники  обработали  барограмму  подъема.  Они  сообщили
поразительную  цифру:  десять  тысяч  триста шестьдесят метров  --  вот была
высота  подъема.  Это был мировое рекорд высоты для  планера, доказательство
того, что планер можно  поднять  в стратосферу, что он  может  летать  там и
работать. Это было успешное начало новой и важной работы.
     И, наконец, это был замечательный подарок Х комсомольскому съезду.


     Степан Супрун очень скучал,  если  подолгу  не  видел своей черноглазой
сестры Ани.
     В  то время,  когда летчик испытывал  самолеты, его  сестра  штурмовала
науку, готовясь стать инженером-химиком. Она как бы  состязалась  в труде  с
прославленным   братом-летчиком,  которого  очень  любила,   восхищалась   и
гордилась им.
     Брат в свою очередь тоже любил  сестру, но, как  старший брат, позволял
себе мягко подшучивать над ней.
     Аня  была завзятой спортсменкой. Ей  никогда не сиделось  на месте. Она
любила плавать, прыгать вниз головой с  высокого трамплина в воду,  играть в
волейбол,  мчаться с горы на лыжах, любила кружиться без  устали в вальсе --
вообще участвовать в таких  спортивных  делах, от которых захватывает дух  и
точно не знаешь, удержишь голову на плечах или нет.
     Она  поступила в аэроклуб,  --  а  туда  брали только хорошо успевающих
студентов,  --  и  через  полгода  значок спортсмена-парашютиста украсил  ее
грудь.  Но и этого  ей было мало. Хотя брат и  меньше посмеивался теперь над
ней, но смешливые искорки так и сверкали в его больших черных, как и  у нее,
глазах, когда она, волнуясь, рассказывала о своих парашютных переживаниях.
     Аня решила стать инструктором парашютизма, а потом и летчицей. Она сама
будет вывозить на прыжки новичков.  Она будет поднимать машину  на  заданную
высоту  и  там  приказывать здоровенным  парням, томящимся в задней  кабине,
вылезать на крыло и бросаться вниз. Интересно посмотреть, какие есть и среди
них "храбрецы"! Пусть тогда Степан посмеется над ней.
     В  летние  каникулы  Аня простилась с подругами и поехала в аэроклубный
лагерь.
     В  группе будущих инструкторов-парашютистов  было  двадцать пять парней
разных возрастов и профессий. Это  были  простые,  добрые хлопцы,  смелые  и
трудолюбивые,  до  забвения  влюбленные  в  авиацию,  отдававшие  ей  каждую
свободную  минуту. Их  друзья  разъехались  в  летний отпуск в  разные концы
страны. Одни удили рыбу в  родной  деревне, другие  плыли  вниз  по Днепру в
Черное  море, третьи  верхом бродили по  Алтаю, неслись  на  плотах по Бии и
Катуни, наслаждаясь отдыхом.
     Парашютисты же все  лето упорно работали. Они вставали раньше солнца, а
ложились, когда звезды давно уже мерцали в темном ночном небе.
     В  поте  лица  они  трудились  весь  день,   чтобы  пережить  несколько
захватывающих минут прыжка с самолета.
     Аня  не отставала от них, хотя ей было нелегко. Все ее  быстро полюбили
за веселость, настойчивость в труде, за верность дружбе.
     Ее прозвали "Ангел двадцати пяти чертей".
     Аня скучала  по брату.  Степан -- по ней.  Аэродром, где он служил, был
недалеко,  но  если  оттуда  добираться  сухопутными  дорогами,  нужно  было
затратить несколько часов. А по воздуху, напрямую, -- несколько минут.
     Аня сердилась,  неужели брат  не  может навещать  ее  чаще?  И он  стал
появляться чаще, используя воздушный путь. В те минуты, когда горнист дул во
всю мощь своих легких в трубу, силясь прервать послеобеденный сон курсантов,
из-за леса показывался небольшой биплан.
     Строгий  рокот  его  мотора мгновенно вызывал наружу  всех,  кто был  в
палатках. Все знали: Степан прилетел навестить сестру.
     Биплан  делал круг над  лагерем, потом  медленно и плавно, как в  кино,
когда  показывают  фильм  с ускоренной  киносъемкой,  переворачивался  вверх
колесами и в таком положении описывал еще один круг.
     Вися  вниз головой  на  ремнях,  Степан,  зная,  что  в толпе курсантов
находится сестра, радостно махал ей платком. Он снижался при этом настолько,
что сотни напряженно следивших за ним глаз невольно расширялись от  опасения
за судьбу летчика.
     Но  машина,  специально  построенная для  воздушной  акробатики, была в
надежных руках  большого мастера. Степан  поднимался  вверх. На  очень малой
высоте  он  в  бурном   темпе   проделывал  целую  серию  фигур,  безотрывно
следовавших одна  за другой. Потом  он  повторял  все эти  фигуры  плавно  и
медленно.
     Степан  походил  на  того  доброго  фокусника,  который  сперва  делает
головоломные  фокусы,  а  потом,  чтобы  публика  не  мучилась  в  догадках,
показывает, как он их делает.
     В заключение он снова поднимал колеса к  небу, пикировал  головой вниз,
делал  горку,   переворачивался  и  исчезал  за   лесом,   не  слыша  бурных
аплодисментов с земли, не видя взлетавших в воздух пилоток.
     -- Ну и братец! -- восхищенно говорили Ане друзья, и глаза ее, большие,
ясные глаза, радостно сияли.
     По  субботам курсантов отпускали домой. Аня выходила  на шоссе.  Шоферы
курсировавших здесь военных машин издали узнавали ее стройную фигуру в синем
комбинезоне, шлеме и поднятых на лоб очках. Они брали  ее в машину и мчали к
брату.  У него в доме Аня была полной хозяйкой. Она  готовила ужин, покупала
вино, накрывала  стол. Вечером собирались друзья с подругами. Безостановочно
крутился патефон. Звонкий смех одобрял удачные остроты. Летчики рассказывали
были и  небылицы.  Передавали  чужие "летно-охотничьи"  басни,  трунили  над
авиа-Мюнхаузенами и проезжались иногда по адресу "авиадевиц".
     Степан  был  в  центре  внимания, и сестра слегка  ревновала  его.  Она
теребила серебристый  треугольник  с цифрой "15", подвешенный к  парашютному
значку. Брат замечал это и добродушно подзадоривал сестру.
     -- Что толку прыгать  просто так? Вот затяжным прыжкам  вас не  учат. А
они бывают всего нужней. -- И он рассказывал, как у его друга Пети в воздухе
развалился самолет, и не сделай этот летчик затяжки перед тем, как  раскрыть
парашют, его бы убило падавшими кусками машины.
     -- Наши ребята все умеют делать затяжки, -- заканчивал Степан.
     Сестра надувала губы и уходила танцевать, обрывая разговор.
     На  другой день  она возвращалась в  лагерь.  Еще  через  день  она уже
скучала  по  брату,  а на  следующий появлялся  знакомый  биплан,  а  иногда
два-три.  Степан приводил с собой приятелей, Евсеева и Премана, и в  воздухе
устраивался небольшой воздушный парад с "художественной частью".
     Аня работала над затяжным  прыжком. Брат ничего об этом не знал, -- ему
готовился сюрприз.
     В  один  из  дней  крохотная  темная фигурка  отделилась  от  самолета.
Скорость ее  быстро росла,  и  когда  внизу  отсчитали  восемь  секунд,  над
фигуркой взметнулся  большой  пестрый зонт, бережно  опустивший  девушку  на
землю.
     Инструктор      поздравил     девушку     с     успешным     окончанием
парашютно-инструкторской программы.
     Двадцать пять "чертей" усердно жали руку своему сияющему "ангелу".
     Аня торопилась на шоссе. Знакомый шофер подвез ее.
     У  брата  уже собрались  друзья. Следующий  день был  воскресный, и они
решили  устроить  ночной  пикник,  посидеть  в  лесу  у  костра,  на  берегу
живописного озера. Пикник удался. Все хорошо  повеселились  и устали. Теплое
августовское утро застало их дремлющими у потухшего костра. Степан проснулся
первым и  всех разбудил. Он приладил доску на ветвях  склонившегося  к озеру
дерева и предложил купаться -- прыгать с этого самодельного трамплина.
     -- Ну, сестренка, -- шутил  Степан,  -- ты у  нас прыгунья, начинай. Не
бойся! Здесь, так же как у вас, без затяжки, не опасно.
     -- А у меня  не как  у  вас!  -- отпарировала  Аня.  -- У  меня есть  и
затяжные прыжки до восьми секунд!
     Она показала кончик языка и бросилась в воду.

     Незаметно подкралась осень. Потом пришла зима. Работы в  институте было
по горло.  Все  же  Аня  выкраивала время  и  для летных  наук, проводя  все
воскресные дни и зимние каникулы на аэродроме.
     Степан  был  далеко, в отъезде. От  него приходили  короткие, но бодрые
письма. Он успокаивал сестру, просил родителей не беспокоиться о нем.
     К  весне  брат  возвратился. Ордена рассказывали о  новых  победах  над
врагами  родины.  Вернувшись, Степан вскоре приступил  к  испытанию новой  и
очень строгой машины. Он целые дни проводил с ней.
     Аня сдавала экзамены и в свободные часы торопилась на аэродром. Она уже
самостоятельно  сбрасывала парашютистов. В один из  дней, когда она, сбросив
новичка, приземлила машину, ее позвали к телефону.
     Глухой голос  с другого  конца  провода  сообщил ей,  что  со  Степаном
стряслась беда. Испытуемый им самолет загорелся в воздухе. Летчику было жаль
бросить машину, и он, пытаясь  сбить  пламя, тянул  до самой  земли. Объятый
пламенем, Степан,  чуть живой, выбрался из  самолета. Его увезли в больницу.
Аня помчалась туда.  Ей сказали, что брат жив,  но к  нему не пустили.  Брат
боролся со смертью,  и  его крепкий  организм  и  дух  победили  ее.  Степан
выздоравливал.  Аня   сидела   у   его   изголовья.  Ее  гордость,   могучий
красавец-брат,  прославленный  воздушный боец,  спортсмен,  охотник, турист,
теперь  лежал  на  госпитальной койке, не  смея пошевелиться  без разрешения
врачей.
     Теплый комочек  подкатился к ее горлу, и глаза предательски заблестели.
Ей захотелось  крепко-крепко прижаться к брату,  сказать ему что-то доброе и
ласковое, но смешливые глаза брата остановили ее.
     "Ну, девица, -- читала она  в  его глазах,  -- где твоя храбрость? Брат
чуть повредил  свои  шпангоуты  и  обшивку, а  сестра сразу же в  слезы! Эх,
недаром про вас говорят, что у вашей сестры глаза на мокром месте".
     --  Знаешь, Степан, --  через  силу улыбнулась Аня. -- Вчера я  с одним
новичком ну и помучилась! Сказала ему: "Вылезай", а он одну ногу выставил на
крыло,  другой стоит в кабине -- и ни туда, ни сюда! Сам  здоровенный такой,
вроде  тебя.  Половину  самолета закрыл  собой и  еще  вздумал в воздухе  на
самолете парашют открывать. Еле  спихнула  его. Приземлился чурбаном  и весь
мокрый. То ли вспотел от страха, то ли еще что с ним случилось.
     И сестра смеется, видя улыбку на дорогом лице. Врачи  выпроваживают ее:
прием окончен.
     На прощанье она шутя бросает:
     -- Выздоравливай поскорей! Тебя сброшу. Посмотрю, как ты прыгаешь!
     Брат задорно смеется и шутливо грозит ей пальцем на прощанье.


     Летчик Супрун то напевал,  то  насвистывал что-то бравурное. Он  слегка
сдвинул колпак,  чуть высунулся за  борт  самолета, и прохладная струя омыла
его разгоряченное лицо.
     Денек был наславу,  новая машина тоже. Ночью предстоял выезд  на охоту:
так,  внизу,  ребятки снаряжали рюкзаки  и  патроны,  так  что  причины  для
хорошего настроения было вполне основательны. И вообще надо сказать, что чем
удачнее была новая машина,  тем отличнее было настроение у летчика,  ибо его
профессиональное чувство летчика-испытателя было тогда только удовлетворено,
когда он убеждался, что каждый самолет нового типа лучше старого.
     Взглянув  на  привязанный  чуть  выше  колена  планшет   с  записанными
наблюдениями полета, летчик  качнул  на  радостях  крыльями  и развернулся в
сторону  аэродрома. Он немного сбросил газ: мотор захлопал и выплюнул черный
дымок,  и  летчик  подумал,  что   надо   сказать  об  этом  технику:  пусть
подрегулирует. Привычным движением он повернул кран шасси на выпуск. Услышал
шипение воздуха, но, взглянув на огоньки сигнализаторов шасси, увидел только
один  зеленый огонек. Другой, ярко-красный, показывал, что вторая нога шасси
не вышла.
     Летчик  видел, как финишер поднял вдруг красный флажок, бросился к "Т",
рванул  поперечное полотнище  и  выложил  крест  -- знак  того,  что посадка
запрещена. Он дал  газ.  Мотор жалобно  взвыл,  выбросил клубы дыма из своих
патрубков, и земные предметы, которые уже приобрели ясные  и четкие контуры,
стали  уплывать вниз, уменьшаясь  и  теряясь  на  фоне  земли.  В  баках еще
оставалось немного горючего, и летчик, подняв машину, стал возиться с ногой.
Он  привел в  действие лебедку  аварийного выпуска шасси, но красный  огонек
неморгающим взглядом продолжал смотреть  на летчика, все время  напоминая об
опасности, нависшей над ним и его машиной.
     Время шло, а бензина становилось все меньше, и надо было  принимать  то
или иное  решение.  Летчик несколько раз возобновлял  свои попытки выпустить
застрявшую ногу  аварийной  лебедкой,  но  безуспешно. И  хорошее настроение
сменилось плохим, а плохое -- злостью.
     Самолет походил на одноногого калеку. Садиться на  одну  ногу при такой
большой посадочной скорости? Супрун еще мало знал эту машину и ее повадки. В
памяти  встала малоутешительная картина: разбитая  машина лежит на  спине, к
ней с ревом мчится карета скорой помощи и, задыхаясь, бегут, кричат люди.
     Он огляделся  кругом, увидел красное кольцо на  груди. Но в окна кабины
видел  и  другое: кругом были деревни, а  в них  жили люди. Он спасается  на
парашюте, а  куда упадет и что натворит брошенная машина?.. И что он ответит
на телефонный  звонок  директору  завода, где тысячи людей  день  и ночь  не
выходили из цехов, создавая своего первенца?..
     Гнев все больше закипал в сердце летчика. Но голова оставалась ясной, и
промелькнувшая в ней мысль -- сорвать ногу с замка фигурами высшего пилотажа
-- становилась все более реальной. Надо создать такие центробежные нагрузки,
чтобы нога  вырвалась  из  железной хватки  замка.  Машина, еще  недавно его
лучший друг,  стала  теперь  врагом.  И он схватился с  ней,  как  с врагом,
которого во что бы то ни стало надо укротить. И все завертелось и  смешалось
в невиданном вихре.  Белые пятна облаков, синие между ними просветы, ангары,
речушка, пионерские палатки на ее берегу -- все это спуталось в один клубок,
у которого не было ни начала, ни конца.
     Летчик яростно  швырял свой  самолет. С лихорадочной быстротой работала
его мысль, а  послушные  ей руки  заставляли самолет  делать в воздухе такие
фигуры, каких ему ни до, ни после этого не дано было совершать.
     Машина  бешено  неслась вниз, резко взмывала к  небу, кувыркалась,  как
брошенная вверх монетка. Она выла и стонала, но человек, у  которого темнело
в  глазах и  все  тело болело от внезапно навалившейся  тяжести, -- человек,
стиснув зубы, молчал. Он был сильнее машины.
     Но в то же время он  чувствовал: надо  передохнуть, и машина  пошла  по
горизонту. Зеленый огонек попрежнему был в паре с красным: нога шасси крепко
лежала в крыле.
     А  в  воздухе можно  было находиться  всего лишь пять-шесть  минут,  --
стрелка бензиномера ползла к нулю.
     Летчик  вытер  лоб.  Какой-то  другой,  сидевший  в  нем  человек  стал
разворачивать машину  на посадку. Но летчик сейчас же  увидел перед собой ее
обломки  на  земле:  переломанные крылья, согнутые лопасти  винта,  поднятый
кверху хвост.
     На летчика с  немым укором глядели  воспаленные бессонными ночами глаза
заводских  работников,   которые   жили  вот  здесь,   на  аэродроме,  жадно
прислушивались  к  каждому  слову  летчика-испытателя  и  по  его  указаниям
доводили свое детище.
     Он разобьет  машину,  а потом  все  будут ломать  голову над  тем,  что
помешало  нормально сработать  шасси,  и будут копаться в  обломках, изучать
всякие болты,  трубки  и гайки,  чтобы  следующая  машина опять не  выкинула
такого фортеля.
     Летчик  нервно толкнул сектор газа. И  снова небо  смешалось с землей в
безудержном вихре.
     Супрун  сразу  даже  не заметил  того  момента, когда погас красный  и,
весело подморгнув,  вспыхнул  зеленый  огонек.  Он это  увидел,  когда снова
выровнял машину и его взгляд, скользнувший по приборам, увидел зеленый свет.
Летчик  даже  не  поверил  вначале  своим  глазам,  но  полосатый стерженек,
выползший  из  крыла, и отсутствие  креста  на  аэродроме  подтверждали, что
теперь можно садиться и что можно будет на земле снова по-хорошему  заняться
машиной.



     Вообще говоря,  -- сказал техник Чижиков, -- я люблю больше помалкивать
и  слушать,  что другие  говорят. Но раз  произошло такое  редкое  на  нашем
аэродроме событие, -- в жаркий день в столовой вдруг подавали холодное пиво,
--  я  не  могу  молчать.  Тем  более,  что  каждый  из  вас  что-нибудь  да
рассказывал. Как  вы думаете, -- спросил он у приятелей, сидевших  с ним  за
одним столиком, -- какой из зверей поставил рекорд высоты?
     -- Не  "зверей", а  "птиц",  --  поправил  его  Иван  Павлович,  старый
"бортач", в свободное время изучавший зачем-то анатомию и биологию.
     -- Вот именно не "птиц", а "зверей"! -- вскипел Чижиков.
     Эта поправка почему-то его так задела,  что  он им рассказал  все,  как
было, хотя он и хвастал, что больше всего любит помалкивать.
     --  Мы  испытывали  новый  высотный  четырехмоторный бомбардировщик, --
начал  Чижиков,  --  насколько  хорошо  на  нем летать и  бомбить на больших
высотах.
     Дело было  ранней весной. Погода под Москвой стояла слякотная. Тучи шли
низко, цеплялись за  аэродромную "колбасу", и мы, улучшив  время, перелетели
на один южный аэродром. Здесь все уже было в зелени, а в садах  распустились
всякие там почки-лепесточки...
     Устроились мы неплохо, а на другой день Васька, моторист наш,  раскопал
где-то ежа и приволок его домой.
     По его, ежиному, поводу  возникло много разговоров, что,  мол, делать с
ежом.  Сам  же "именинник" всех  дичился,  неподвижно  сидел в  углу  этаким
колючим шаром и был полностью безучастен к своей судьбе.
     -- Эх, Филька! -- вдруг крикнул наш моторист Вася,  и еж высунул острую
свою мордочку и хитро оглядел нас.
     Так мы ежа и оставили у себя  и звали его  Филькой.  Он прижился у нас,
обвык, весело катался по полу и стал вскоре нашим любимцем.
     Пока оснащали  машину, мы похаживали  в барокамеру  тренироваться. А за
нами  был  специальный уход.  Ирочка,  извиняюсь, Ирина Васильевна,  врач по
авиационной медицине, -- довольно симпатичная,  к слову говоря, шатенка,  --
выстукивала и  выслушивала  нас и составляла на  каждый  день высотное меню:
мол, вам нужно кушать витамины.
     Фильке  от  этого  тоже  было  неплохо.  Он  каждый  день  ел  печенье,
размоченное в молоке. Потому ребята решили  его проверить  на высотность, --
получает же он спецпитание! -- и затащили ежа в барокамеру.
     Представьте себе, ничего. До семи с половиной  тысячи терпел, но  потом
стал тыкаться  носом  в  пол и стенки --  видно, ему скучно стало.  Пришлось
воздуху добавить и выставить ежа на волю...
     Через тройку дней  начались полеты, а испытания, должен  сказать,  были
ответственные, и экипаж подобрали бывалый.
     Старшим  у нас был Жарков, инженер, первым летчиком  -- Стефановский, а
штурманом --  Бряндинский,  который потом с Коккинаки летал и Героя получил.
Ну, а вместе с помощниками нас на машине было восемь человек.
     Установилось  у  нас  правило,  --  не помню, кто  первый начал, -- как
уходить на полеты, так с Филькой прощаться.
     Одеваемся мы однажды на полеты,  меха на себя напяливаем, -- наверху-то
холод, -- хотим проститься -- нет нигде Фильки. Ищем мы его по всем углам, а
время уходит. Вдруг слышим, Бряндинский как заорет!
     Оборачиваемся,  а он на одной ноге скачет и молит: помогите снять унту!
Стащили мы ее.  Глядим:  в ней  еж.  Вот посмеялись!  Как  Бряндинский  унты
обувать, мы осмотрим их с электрофонарем и подаем с докладом:
     --  В вашем  обмундировании, товарищ штурман,  посторонних предметов не
обнаружено.
     Как-то  выдался один  уж  очень  жаркий день.  Только там,  --  к месту
пришлось, -- пивцо всегда на льду подавали.
     А нам надо на  полеты. Не стали мы дома  одеваться, --  потом изойдешь,
пока  до машины  доберешься, --  сгребли все  наше добро  --  и  в кузов, на
полуторку.
     Стали мы ежа искать --  прощаться. Нет его нигде, перетрясли  все унты,
-- восемь пар, -- все уголки наскоро обшарили -- не нашли.
     -- Ладно,  -- говорю  Васе, мотористу (он из  суточного наряда пришел и
оставался дома на отдыхе), -- поищи Фильку получше, может, он в траве, около
хаты виражит.
     Доехали мы до аэродрома. Палки на самолете уже крутятся, занимаем места
и взлетаем.
     Все у нас в полном порядке.
     Набираем  высоту,  по  инструкции надеваем  кислородные маски.  Смотрим
наземь, за  мишенью следим, -- у  нас опыты  с  новыми бомбами были, --  а с
восьми тысяч видно далеко. Кругом красиво, короче говоря, южная природа!
     Я  даже  немного  замечтался.  Вдруг в  наушниках  слышу  сильный крик.
Обернулся -- вижу, Стефановский на своем сиденье пляшет, как на рессорах. Он
к нам оборачивается лицом,  но  что на нем написано -- неизвестно: все мы  в
масках и друг на друга так похожи, что родная мать не узнает.
     К  летчику на помощь инженер бежит,  а  управление машиной берет второй
летчик, Лацко.
     Инженер стаскивает с  летчика меховой сапог, дергает  застежку "молния"
на  его  штанине, копошится  в  глубине ее,  потом  с  помощью  плоскогубцев
вытаскивает Фильку. Ежа! Нашего любимца!
     Ёж побегал  по  машине, закачался, как пьяный,  ослаб,  видно, на такой
высоте, и юркнул в штурманскую к Бряндинскому.
     Инженер  Жарков  что-то  быстро написал в  блокноте, выдернул листок  и
отправил его пневмопочтой вслед за ежом штурману.
     Стефановский тем временем оделся и снова взялся за баранку. Задание  мы
выполнили и через полтора часа приземлились.
     Все были налицо, только Фильки, ежа, нет.
     -- А еж куда девался? -- удивился летчик.
     Штурман тут делает скорбное лицо, кивает на отверстие для прицела Герца
и художественно трепыхает ладошками.
     -- Нет, -- говорит, -- Фильки, в свободный полет ушел, в дырку вылетел.
     Летчик,  конечно,  горячится. Как да почему еж  в прицельное  отверстие
попал, зачем допустили и т.д.
     Здесь штурман протягивает ему блокнотный листок.
     -- Читай, -- говорит, -- вслух.
     Я слово в слово не повторю  вам, как там было написано, но по сути дела
говоря,  инженер наш  приказал  выставить ежа за борт. Дескать,  кислородных
масок для ежей пока еще не  придумали.  Филька от нехватки воздуха все равно
подохнет, а  бегая по кораблю, заберется куда-нибудь в проводку управления и
натворит нам неприятностей.
     -- Жаль! -- сказал наш техник. -- Хороший был еж, забавный.
     -- Да, -- подтвердил Бряндинский, --  славный был  еж. Выдающийся!  Кто
еще из верей  или  птиц  поднимался на такую  высоту,  да  еще  на  новейшем
бомбардировщике? Это был еж-рекордсмен!
     -- Вот видишь теперь,  Иван  Палыч, за кем из  зверей  высотный рекорд.
Других данных в научной литературе не  зафиксировано. Ну,  а дальше так было
дело. Мы,  значит, грустные  от понесенной  потери,  едем домой,  спрашиваем
летчика, сможет ли он сидеть нормально..
     Открываем дверь, и глаза у нас вылазят на лоб.
     Филька  как  ни в  чем не бывало лакает  молочко из своего блюдечка,  а
моторист Вася крошит в него бисквиты.
     Мы,  конечно, бросились  ощупывать ежа -- какие  у  него  поломки после
такого спуска без парашюта.
     Смотрим, в руках у нас Федот, да не тот!
     Ёж, но не  Филька. Габариты не те  и  всякое  другое.  Вася, оказалось,
нашел  в траве  около дома другого ежа, --  все они здорово  друг на  дружку
похожи, одной масти, -- принял его за Фильку и притащил домой.
     А настоящий Филька пропал.


     Заводской летчик Авдеенко пригнал ту самую  машину, о которой еще вчера
была получена телеграмма.
     Машина  была   несколько  измененным  экземпляром  весьма  заслуженного
истребителя.
     В обновленном виде качества  самолета заметно улучшились. В то же время
характер его так испортился,  что до выяснения  причин этого фигурные полеты
были запрещены.
     Самолет, неизвестно почему, проявлял склонность самовольно загораться в
воздухе в то время, когда летчик делал фигурные полеты.
     Из-под мотора  вдруг выскакивало пламя, быстро  облизывало всю машину и
так  же внезапно с поворотом машины исчезало. К счастью,  из-за  этих причуд
пока еще несчастных случаев не было.
     Выяснить причины этих, мягко  выражаясь, капризов поручили Супруну.  Он
долго  и  дотошно выпытывал  у  летчика  Авдеева  все, что тот знал об  этой
машине.
     Супрун, получив задание, взлетел. Он забрался довольно  высоко, так как
в испытательных полетах запас высоты нередко выручал летчика.
     Вот  он  ринулся  вниз,  потом взял  на себя рули и  расписался  в небе
длинным и непрерывным рядом фигур. Так старый опытный писарь одним росчерком
подписывает длиннейшую фамилию.
     В том же темпе летчик сделал несколько переворотов через левое, а затем
через правое крыло.
     Ничего подозрительного  в поведении машины  не было. Она опять  вошла в
петлю.  Но в верхней точке вертикального круга замерла, и летчик в тот самый
момент, когда он повис вниз головой, быстрым  иммельманом поставил  машину с
"головы на ноги".
     Следующий  иммельман  Супрун сделал  замедленно, и  в то  время,  когда
самолет, летевший вверх  колесами, стал переходить в  обычный горизонтальный
полет, его, точно брызнувшей струей, охватило тут же исчезнувшим пламенем.
     Супруна осенила  мысль.  Он снова  перевернулся на спину  и,  летя вниз
головой, стал медленно менять наклон носа машины.
     Еще  раз ударило пламя, и хотя  летчик-испытатель  тут же  перевернулся
головой  вверх,  огонь  не  пропал,  а,   наоборот,  стал  распространяться,
захватывая все новые части машины.
     Вызвав пожар  и почти догадавшись  о  причинах  его возникновения, надо
было потушить огонь, иначе причины, из-за которых загорелся самолет, исчезли
бы в огне.
     Снижаясь и маневрируя,  летчик подставлял воздушному потоку то одну, то
другую часть самолета, сильнее всего охваченную распространившимся пламенем.
     Воздушная  струя  прижимала  огонь,  не давая  захватывать  новые части
машины.
     Супрун выдумывал  самые различные  и странные  положения для  самолета.
Начинал  одну  фигуру,  прерывал ее, переходил на  другую, комбинировал ее с
третьей.
     Так он снижался, препятствуя пламени охватить всю машину.
     Но окончательно погасить огонь не  удавалось,  и  положение становилось
все более серьезным. Кабина заполнилась дымом,  и  дышать было все  труднее.
Черно-красные огненные языки  время от  времени хлестали  в лицо,  заставляя
отворачиваться и прятать голову в плечи.
     Дело  принимало   дурной  оборот.  Надо   было  думать  о  парашюте,  а
воспользоваться  им  в  то  время  не  было  смысла.  То,  что  осталось  бы
невыясненным сегодня, все равно пришлось бы выяснять завтра.
     Эта  мысль  подстегнула летчика,  и  он еще яростнее  взялся  за  дело.
Обдуманно швыряя  машину, он частыми  ударами  потоков воздуха, как  метлой,
сметал огонь.
     Языки пламени стали укорачиваться, пропадать и наконец исчезли совсем.
     Супруна, когда  он  вылез  из машины, трудно было  узнать: его  лицо от
копоти было черным, как у негра.
     -- Думаю, что здесь неудачна бензосистема, -- доложил летчик прибывшему
на аэродром начальству.
     Когда  сняли  капоты   и  осмотрели  моторную  установку,  то   диагноз
летчика-испытателя полностью подтвердился.
     Бензопроводка была  устроена  так, что когда  машина зависала некоторое
время вверх колесами, система  переполнялась, горючее, вытекая, попадало  на
раскаленный мотор и воспламенялось.
     Правильность  диагноза  Супруна  подтвердилась  еще  и тем, что,  когда
устранили обнаруженный  летчиком конструкторский дефект, самолет вновь обрел
свой "добрый" характер.


     Машина,  на  которой Краснокутнев носился над  летным  полем, --  новый
скоростной истребитель, -- имела, как и большинство других  наших машин, две
ноги шасси. И то  обстоятельство,  что  у него в это время сиротливо торчала
только одна, сильно занимало и беспокоило летчика.
     Испытатель  невольно  вспомнил  необычную машину, которую  он испытывал
несколько  лет назад.  Она была одноместной,  предназначалась для  воздушных
гонок, и потому конструктор выполнил все так, чтобы как можно меньше деталей
выступало наружу. Даже  фонаря летчика, обычно возвышающегося  над фюзеляжем
каждого  самолета,  у нее не  было. Но  особенно  оригинальным  было  шасси.
Самолет опирался  на одно небольшое,  расположенное под  мотором колесо. Две
подпорки, расположенные по концам крыльев, поддерживали из и предохраняли от
ударов  о  землю.  В  полете  это  своеобразное  шасси убиралось,  и  машина
развивала  исключительно высокую по  тем  временам  скорость, не  имея  себе
равных.  Управлять,  однако, этим самолетом было довольно  трудно. Обзор был
крайне ограничен.  Крыльевые подпорки при  рулеже неоднократно  ломались,  и
машина часто взлетала и  садилась на одно лишь колесо.  Несясь по земле, она
при  небольших толчках  размахивала  крыльями,  как  канатоходец  руками для
равновесия. Но если этот  гоночный самолет  был,  так  сказать,  по рождению
"одноногим", то здесь было совсем другое дело.
     Зажав коленями ручку управления,  летчик  уже довольно долго копался  в
тесной для  него кабине, всячески пытаясь вытолкнуть из крыла застрявшую там
по  неизвестным  причинам  вторую  ногу. Стало  жарко. Он выпрямился,  чтобы
отдохнуть.
     В   воздухе  нередко  из-за  какой-нибудь  мелочи   происходят  крупные
неприятности.  И если  во время испытаний обнаруживается беда и  на  лету ее
исправить нельзя, то летчик-испытатель постарается донести эту беду до земли
в  нетронутом виде. Здесь ее  изучат, предупредят завод, и одна беда поможет
избежать многих.
     Самолет  кружил  над аэродромом. Летчик  снова  согнулся. И  не всякий,
возможно,  кто  был  внизу,  понимал, что  там, в воздухе,  в  узкой  кабине
истребителя,  человек упорно борется с машиной. Нога  не выходила. Последние
капли горючего исчезали в прожорливом горле мотора. Надо было садиться, пока
крутится винт и воздух является опорой. Но как сесть? На посадочной скорости
в  сто пятьдесят  километров не  так просто  это  сделать. Машину на пробеге
развернет и может приложить к земле с такой  силой, что и щепок не соберешь.
Летчик отжал ручку и низко пролетел  над зеленой гладью аэродрома. Он мчался
над самым краем  огромного  поля, подыскивая  ровную  площадку, в стороне от
посадочной полосы,  чтобы в  случае аварии не загромоздить ее  обломками, не
мешать посадке других машин.
     Многие десятки  глаз напряженно  провожали истребитель. Он снова набрал
высоту.  Внимательно и  хладнокровно, как снайпер, Краснокутнев прицелился в
избранное место и направил на него машину.
     Он теперь  слился с ней  воедино,  и машина, которую  летчик достаточно
хорошо изучил, знал все ее повадки и капризы, должна была делать все то, что
было  его ясной и чеканной мыслью. Еще  за  какое-то мгновение  до того, как
земля  нанесла  свой   удар,  летчик  точно   рассчитанным  движением  рулей
отпарировал  его.  С огромной  скоростью  самолет ровно  катился по земле на
одном колесе. Это было похоже на  цирковой  трюк,  на  виртуоза-конькобежца,
делающего "ласточку" на льду, но значительно сложне  и опаснее. По мере того
как земля замедляла свой встречный  бег и машина все меньше слушалась рулей,
безопорное крыло  клонилось  к  земле, чиркнуло  по  ней.  Самолет  медленно
развернулся, как вокруг ножки циркуля, и замер.
     Одним  прыжком  летчик  соскочил  вниз. На  самолете  не  было ни одной
царапины.  Летчик  снял  шлем,  вытер   вспотевшее  лицо  и   весело  сказал
примчавшемуся на машине врачу:
     -- Все в порядке, доктор! Мы с машиной отделались легким испугом.
     Техники торопились к самолету. Полеты временно прекратились, но  работа
над машиной продолжалась.
     Шасси наладят, и  летчик снова  пойдет в  воздух искать слабые места  в
машине, чтобы сделать ее в конце концов отличной.


     Это был разбор полетов -- летное производственное совещание на земле.
     Участников  пять:   высокий,  массивный,  как  памятник,  Стефановский,
темпераментный Супрун, остряк  Евсеев,  уравновешенный, добродушный Преман и
самый молодой и горячий -- Рахов.
     Вся эта пятерка желает  одного: чтобы все летчики-истребители уверовали
в эту новую машину, так же как уверовали они, летчики-испытатели.
     Новый  самолет-истребитель не завоевал еще  всеобщего доверия.  Он  был
короткий,  тупоносый,  и  вид у  него был сердитый  и драчливый. Летал он по
горизонтали  в  полтора раза быстрее  своих  предшественников  и значительно
скорее  их  набирал высоту. Зато  управлять  им  было  значительно  труднее.
Ловкий, увертливый и в то же  время  очень строгий, он серьезно наказывал за
те  ошибки,  за  которые  другие  машины прощали. И  когда  из-за  неумелого
обращения с ним произошло несколько аварий, его стали бояться еще больше.
     Но самолет, -- Стефановский и Супрун знали это на своей практике, -- не
имел себе  равных. То, о чем еще только мечтали зарубежные летчики, наши уже
получили.  Поэтому надо было возможно быстрей преодолеть боязнь  летчиков  к
этой машине,  превратить боязнь  в любовь,  а  любовь -- в  страсть. Но как?
Личным примером! Показом! Над этим-то и трудились летчики-испытатели.
     Вся  пятерка  каждый  день тренировалась,  а  после  полетов  тщательно
разбирала их.  Летчики уже многое выжали из этих машин,  но знали, что можно
было  взять  еще  большее.  Об  этом  и  велись  разговоры  на послеполетных
разборах.
     Наступил судный день.  На  испытательный  аэродром  из строевых  частей
съехались  сотни опытных летчиков.  Это были командиры  полков,  эскадрилий,
звеньев.
     Они  подробно  ознакомились с машиной в  заводских  цехах.  Теперь  они
собирались посмотреть ее в воздухе.
     Они обступили  пятерку  и  с  удивлением увидели, что летчики  зачем-то
связывают крылья  пяти машин ярко-красными шелковыми лентами. Когда все пять
оказались связанными, Стефановский подал знак.
     Пять красных машин после короткого разбега взмыли в воздух.
     Большими кругами они набирали высоту и шли, так тесно прижавшись одна к
другой, что казалось, летчики могут при желании прикурить друг у друга.
     С  большой высоты они ринулись в отвесное пике. У самой  земли вышли из
него. Перешли  на бреющий  полет  и,  сотрясая воздух,  с бешеной  скоростью
промчались  над  головами  зрителей.  У  самой   границы  аэродрома  пятерка
вертикально взметнулась ввысь, потом снова вошла в пике и сделала затем одну
за другой несколько петель.
     Потом машины  легли  в  глубокий  вираж,  сделали еще несколько  разных
фигур, выпустили шасси и немного погодя застыли у "Т".
     Все  бросились к  машинам.  Люди  не  верили своим  глазам. Они  щупали
шелковые ленты. Ни одна из них не порвалась.
     Летчики отвязали ленты и снова сомкнутым строем пошли в воздух.
     Стефановский кивнул, и вся  пятерка  рассыпалась в стороны,  как  искры
из-под молота кузнеца.
     Летчики разразились целыми каскадами фигур. Они делали бочки, быстрые и
замедленные, кувыркались в штопоре, лихо переворачивались с головы на ноги в
иммельманах,  восходящим штопором  ввинчивались в небо и  сорвавшимся листом
падали  вниз. Они  сходились и, получив  новую команду, становились  в круг,
завязывая в воздухе то веселую карусель, то воздушный "бой".
     Потом  они снизились почти до  ангарных  крыш и проделали такие номера,
которые  было бы  рискованно выполнять  и  на  простой и безобидной  учебной
машине.
     Это  был  настоящий  балет в воздухе,  грациозный  и  стремительный,  в
котором каждое  "па"  было  отшлифовано  до  предела, и выполнялось  оно  со
скоростью  сотен  метров  в  секунду,  а  исполнители  не   видели  горевших
восхищением глаз своих зрителей.
     Когда   красная   пятерка   вторично  приземлилась,  то,   взглянув  на
присутствующих, летчики-испытатели поняли: они сделали большое дело.
     Всем стало  ясно, что  этот самолет,  плод высокой инженерной культуры,
требует такого же к себе отношения. Тогда он способен на чудеса.
     Но  это еще было  не  все.  Летчики-испытатели  долго летали  на  своих
истребителях по строевым частям, пропагандируя и передавая свое искусство.
     Покорив сердца многих летчиков, они вернулись домой в начале августа.
     Здесь, в своей газете, они прочли следующую заметку:

     "Пятерку ведет товарищ Стефановский

     Страна встречает день авиации.  В этот  день  лучшие летчики  страны на
замечательных  аэродромах  нашей  бесконечной Родины покажут свое  искусство
управления  самолетом.  Над красной столицей покажется  традиционная пятерка
скоростных самолетов,  которую поведут  самые бесстрашные летчики воздушного
флота:
     Летчик-испытатель, награжденный орденом  Ленина и  Красной  Звезды,  --
В,Евсеев.
     Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- С.Супрун.
     Летчик-испытатель, награжденный орденом Ленина, -- Э.Преман.
     Летчик В.Рахов.
     Эту пятерку будет  возглавлять летчик-испытатель, награжденный  орденом
Красной Звезды, -- Петр Стефановский..."
     В праздничный день не одни москвичи любовались красной пятеркой.
     Десятки  тысяч  пятерок  во  многих  городах  нашей  страны  показывали
миллионам граждан свое ослепительное мастерство.
     А в этом была немалая заслуга летчиков-испытателей.


     Доктор Шлайн много лет подряд пользует летчиков.  Он отечески следит за
их здоровьем везде и всюду, вплоть до посадки в самолет.
     Представители  медицины   весьма  суровы  на  летном  поле.  Они  могут
допустить  или  отстранить  летчика от  полетов.  В  случаях  особо  сложных
испытаний   самолетов  они   на  время  подвергают  их   участников   научно
разработанному  режиму жизни, который  кажется иным  летчикам более строгим,
чем воинская дисциплина.
     Доктор  Шлайн  шел  на  аэродром  с  врачебно-инспекторской  целью.  Он
двигался медленно, потому что времени  у него было  много,  а погода была не
такой,  чтобы  пренебрегать ею  и  сидеть в  кабинете. Доктор  степенно  шел
вперед, глядя вдаль и раздумывая о сложных  перипетиях борьбы с  гриппом. Он
не расслышал, что его зовут. Но у Супруна был не такой тихий голос, чтобы он
не мог остановить человека даже на дальнем расстоянии.
     Через несколько секунд Супрун  пожимал  и  тряс докторскую руку с такой
силой,  что последний забормотал  по-латыни что-то, относящееся, кажется,  к
вывихам суставов, стараясь в то же время избежать их.
     -- Я  ведь  привез,  доктор, то, о чем вы меня  просили, -- говорил тем
временем  Супрун. -- Чуть не оказался вралем перед вами! Все время помнил, а
под конец едва не забыл.
     И тут доктор Шлайн поспешно начал вспоминать, что же такое он заказывал
Супруну накануне его отъезда за границу.
     Но это  было давно,  шесть месяцев назад, и доктор, как ни старался, не
мог  вспомнить, о  чем он просил Супруна.  Тогда он стал  уводить разговор в
другую сторону, пытаясь этим выиграть время.
     -- Стоит ли говорить о пустяках, -- застенчиво улыбаясь, сказал доктор,
высвобождая  руку.  -- Вы бы  лучше поведали,  Супрун,  где, в  каких  краях
побывали, что интересного повидали. Как там заграница поживает?
     -- Ого!  --  засмеялся  летчик.  --  Не успел  приехать,  как  сразу  в
докладчики  попал. Вы  далеко направляетесь, доктор?  На старт? Тогда я  вам
попутчик.
     Они шли  по  усыпанной  гравием  дорожке,  петлявшей среди  цветников и
клумб, которых было немало по краям утопавшего в солнечных лучах аэродрома.
     -- С чего же прикажете начать? -- спрашивает Супрун.
     -- С чего путешествие начали, -- ответил доктор.
     Супрун говорил  громко и  оживленно, сопровождая  свои слова энергичной
жестикуляцией и по  привычке шагая до того быстро  и размашисто, что  доктор
едва поспевал за ним.
     --  Стало  быть, -- начал Супрун,  --  попал  я  сперва  в  Америку,  в
Соединенные Штаты. Третий раз в жизни пересек Атлантический океан, только на
этот раз в иной  роли,  чем прежде: делегатом от  наших воздушных  сил. Наша
делегация побывала  в разных  местах,  повидала  много интересного.  Куда ни
приезжаем  -- банкет в нашу честь закатывают.  Речи говорят, тосты за дружбу
летчиков  обоих стран поднимают. Но в  гостях, как говорится, хорошо, а дома
лучше.  Потянуло  домой, работу  мы, кстати, закончили.  Стал  уже на багаже
русские  адреса надписывать,  но  не тут-то  было. Мое  путешествие  приняло
хронический характер. Приходит предписание выезжать в Англию,  на хендонский
авиационный  парад. Ну  что  ж, мое  дело солдатское:  есть  приказ --  надо
выполнять!
     --  Быстро про Америку рассказали, --  перебил  его доктор,  все еще не
вспомнив своего заказа  и  всячески  потому  оттягивая время.  -- У вас, что
называется, "галопом по Европе", -- пошутил он.
     --  Я  ведь  к докладу не  готовился, -- сказал  летчик. --  Экспромтом
выступаю. Впрочем, могу доклад перенести на другой раз.
     --  Не  стоит, выкладывайте сейчас,  --  спохватился  доктор, -- только
давай, брат, обороты сбавим, пойдем потише, а то за тобой не угонишься.
     --  Можно, -- ответил  летчик, укорачивая шаг.  -- Парад  был  довольно
интересным. Англичане новые машины неплохие показали, и летчики прилично ими
пользуются.  Короче  говоря, впечатлений много. Домой, думаю, скоро  приеду,
сам  кое-что  из  виденного  попытаюсь повторить. Но и тут у меня получилась
осечка. Собрался, уж билет в Москву заказал, вдруг телеграмма пришла выехать
во Францию.  Пишут,  торговая  делегация меня там дожидается --  принимать и
пробовать закупаемые у французов самолеты. Так попал я в Париж...
     -- Да, -- вставил доктор, устраивая Супруну  ловушку, -- мировой город!
Всегда разными изделиями славился...
     --  Не до них было,  -- просто сказал  летчик.  --  Мы сразу  стали  по
заводам ездить и в один прекрасный день попали на завод  "Кондор".  А  фирма
эта, надо сказать, на весь  мир прошумела  новой скоростной машиной. Правда,
шум был  устроен в  особых целях. У них лозунг такой: реклама  --  двигатель
торговли...
     --   Или,   по-нашему  говоря,  --   ввернул  доктор,   проклиная  свою
забывчивость, -- не обманешь -- не продашь.
     -- Вот именно, -- рассмеялся Супрун. -- Ну, показали нам машину. Внешне
очень  прилично   выглядит.  Отделочка  хорошая.  Блестит,  как   зеркальце.
Председатель  делегации просит показать нам  ее в воздухе, в  полете. Но тут
выясняется, что фирменный летчик-испытатель несколько дней назад разбился на
предыдущем экземпляре и этот показывать некому.  Осмотрел  я машину, полазил
вокруг нее, -- все, вижу,  находится на своих местах: мотор, крылья,  хвост.
Должна, думаю, и в моих руках  летать... Я эту свою мысль вслух  высказал, а
представитель  фирмы  и  слышать того  не хочет.  Нужно, говорит, не  меньше
недели изучать машину, она очень строгая, имеет большую посадочную скорость.
А  вдруг  произойдет авария, тут и  престиж фирмы рухнет, и  дипломатические
осложнения... Наговорил, одним  словом, "сорок бочек  арестантов".  А я  тем
временем на  него  нажимаю,  да  и председатель делегации меня поддерживает:
мол, не бойтесь, мосье, он  справится... А мосье тоже неохота  с нами дружбу
терять.  Мы -- покупатели!  Вот он и  побежал в контору  -- с начальством по
телефону совещаться. Я в  это  время техников расспросил,  уточнил,  где что
находится в машине, залез  в кабину, запустил мотор, сижу, дожидаюсь, а он у
меня  на малом газу  пофыркивает... Прошло несколько  минут, гляжу  -- мосье
мчится  обратно, о кочки  спотыкается,  руками  машет.  Ну,  думаю,  удобный
случай.  Его  взмахи  и  так и этак  понять можно... Может, закурить хотите,
доктор? -- неожиданно оборвал свой рассказ Супрун, увидев на голубом плакате
надпись: "Курить здесь!"
     --  Покорно  благодарю,  --  скороговоркой   ответил  доктор,   который
настолько увлекся рассказом летчика, что успел позабыть, с чего, собственно,
весь сыр-бор загорелся. -- Рассказывайте дальше!
     -- Ну, я, значит, дал газ,  вылетел,  набрал немного высоты.  Чувствую,
машина  меня слушается.  Покувыркался  немного  --  и  быстро и  замедленно.
Самолет,  вижу,  так себе,  серднячок. Наши  новинки  куда более  способные!
Делать в воздухе мне больше нечего. Все ясно. Сажусь. Заруливаю к стоянке. И
тут, смотрю,  навстречу  мне целая  толпа  бежит.  Вверх  шляпы подкидывает,
кричат. У меня даже  сердце екнуло. Изуродовал, думаю, машину. Осматриваюсь?
Нет ничего подозрительного.  Все, как было,  на своих местах. Оказалось, они
меня  таким  способом  чествовали. Понравился  им пилотаж. Они,  говорят, не
думали, что их  машина так здорово летать может. Угощать нас  повели,  цветы
подносят.   Ну,   и  просят   повторить   полет   перед   широкой  публикой,
репортерами...
     -- Не теряются, -- произнес доктор, -- и тут рекламу ищут!
     -- Кое-что в этой  машине представляло технический интерес, -- серьезно
сказал Супрун. --  Мы  ее купили... Вот мы и пришли на  старт,  доктор.  Вам
куда?
     -- Налево.
     --  А мне направо.  Как-нибудь  в  другой  раз  расскажу подробней,  за
кружкой пива, -- усмехнулся Супрун.
     -- Бывайте здоровы! -- доктор протянул руку.
     -- Чуть не забыл! -- спохватился летчик. -- Вот ваш заказ, доктор. -- И
летчик,  достав   из  кармана,  протянул  врачу   небольшую,  желтого  цвета
коробочку, на которой в овале  было изображено  лицо солидного черноволосого
мужчины с нафарбренными усами.
     Тут доктор вспомнил, что, прощаясь с летчиком  шесть  месяцев назад, он
шутливо  попросил его  привезти коробочку  бритвенных лезвий  "жиллет"  "для
расправы" со своей славившейся жесткостью бородой.


     Истребитель  перевооружили: пулеметы заменили  двумя  крупнокалиберными
пушками.   Машина  стала  более  тяжелой,  ее  центровка  сместилась  назад,
маневренность немного уменьшилась, зато резко повысилась огневая мощь.
     Воздушный бой состоит из  маневра  и огня.  Потому летчик Краснокутнев,
проверяя новые качества машины, то маневрировал, делая различные фигуры, то,
поймав в прицел  буксируемый другим самолетом мишень, нажимал на гашетки,  и
окрест разносилось громкое оханье авиационных пушек.
     Делая иммельман,  вися вниз головой в  верхней точке фигуры, летчик дал
ногу,  надеясь,  что машина, как  ей  и  положено,  сделает переворот на 180
градусов  около своей  продольной  оси  и перейдет в  обычный горизонтальный
полет.
     Вместо этого самолет шарахнулся куда-то вниз, летчика рвануло так,  что
он  едва  не  вылетел  из кабины (спасибо,  удержали привязные  ремни), ноги
соскочили с педалей, а рычаг управления выскользнул из рук.
     Ошеломленный   летчик  висел  ногами  кверху,  стараясь  поймать  ручку
управления,  вертел  во   все  стороны   головой,  пытаясь   разобраться   в
происшедшем.
     По тому, как перед  глазами  попеременно  мелькали  то небо,  то земля,
вращавшиеся  в одну сторону, летчик понял, что штопорит, но как-то необычно:
головой вниз.  Он попал  в  перевернутый  штопор,  а  как поступать в  таких
случаях, точно ему не было известно.
     Как бы то  ни было, прежде всего следовало взять управление самолета  в
свои руки.
     Сделав огромное усилие,  летчик дернулся на  ремнях,  с первого же раза
удачно  вцепился в  ручку  управления  и просунул  носки  сапог под ремешки,
прикрепленные к педалям.
     Далее он стал наугад делать разные движения руками, стремясь прекратить
вращение  самолета.  Серьезно  обдумать  порядок  действий не было  времени:
высотомер  показывал  уже  две  тысячи метров вместо трех, которые еще  были
несколько секунд назад. Кроме  того, положение,  в котором находился летчик,
вися вниз головой, тоже не располагало к размышлениям.
     После  нескольких  попыток  он  заметил, что  от взятия  ручки на  себя
машина,  почти прекращая  вращение,  как  бы  застывала вверх лыжами,  но от
попытки поставить ее  в нормальное положение  переворотом через левое  крыло
возобновляла  штопор.  Тогда Краснокутнев безуспешно  применил еще несколько
вариантов, потеряв еще тысячу двести  метров  высоты и, прежде  чем  сделать
попытку  использовать  парашют, вернулся к  первому, но  вместо  левой  ноги
наугад дал правую.  Самолет остановился как бы в раздумьи, качнул крыльями и
перешел  в  пике.  Когда  летчик  выровнял машину, до земли оставалось всего
четыреста  метров.  Он сел,  вылез и опустился на снег,  потому что  ноги не
держали его.
     Он чувствовал себя,  как  после сильного  удара в солнечное  сплетение:
шумело в голове, рябило в глазах, и ноги, как ватные, сами собой сгибались в
коленях.
     Недели  две  спустя  летчики-испытатели  Степанчонок,  Супрун  и другие
начали  планомерное  наступление  против  неожиданно объявившегося  опасного
врага летчиков -- перевернутого штопора.
     Они  взяли для этой цели самолет "И-5" и начали свои  опыты. Сперва они
стали изучать  перевернутый  полет.  К нему  было нелегко  привыкнуть.  Все,
годами заученные движения,  надо было  делать  наоборот: чтобы  лететь вниз,
брать ручку на себя, вверх -- от себя. Кроме того, необходимо было научиться
ясно различать земные ориентиры, рассматривая их  на  большой скорости, вися
вниз головой.
     Сделав ряд тренировочных  перевернутых полетов,  освоившись с  машиной,
Степанчонок и  его товарищи перешли к  штопору.  Осторожно,  делая по одному
витку,  они учились выходить из него. Потом, научившись, стали делать по два
и, наконец, по три витка, пробуя разные варианты выхода.
     Один из них оказался  неудачным, и Степанчонок продолжал штопорить явно
против  желания.  Он  было вернулся к  прежним  удачным  способам,  применяя
которые прекращал  штопор,  но теперь они не помогали. Рули  уже  были  не в
состоянии  преодолеть  развившейся  силы инерции  и  приостановить  вращение
самолета.
     Когда Степанчонок это понял, он  торопливо начал отстегивать  ремни, но
как   это  часто  бывает,  когда  что-нибудь  нужно  сделать  очень  быстро,
получается наоборот, -- пряжка не поддавалась.
     У летчика глаза налились кровью, он перестал различать, что вокруг него
делается.  Но быстро надвигающуюся землю почувствовал инстинктивно и  рванул
державшие его ремни с такой силой, какую в другое время ему  вряд ли удалось
бы  показать.  Ремни, выдержавшие на  испытаниях  сотни  килограммов  груза,
лопнули,  как бечевки, и еще через  три-четыре секунды над летчиком вспыхнул
яркий  купол парашюта. Хотя  самолет был  разбит, что  называется, в  щепки,
Степанчонок сделал ценное открытие. Он теперь знал сам и мог об этом сказать
другим,  при  каких  обстоятельствах  самолет  не  выходит  из перевернутого
штопора.
     Следующая  машина  для  экспериментов   была  готова,   и  Степанчонок,
оправившись  от пережитого,  возобновил полеты. После длинного  ряда опытных
полетов  Степанчонок и  его товарищи  выяснили,  как бороться с  этим  новым
врагом.
     Все  свои  многочисленные  и  опасные труды  они  облекли в короткую  и
надежную формулу, вошедшую потом во все полетные инструкции  и спасшую жизнь
немалому числу летчиков.
     Эта  формула  говорила  о  том,  в  каких  случаях   легко  попасть   в
перевернутый штопор,  о том, что,  стремясь  из него  выйти, надо дать  ногу
против штопора и взять ручку на себя:  тогда самолет  перейдет  в нормальный
штопор, способ выхода из которого всем летчикам известен.


     Конец  марта.  Во всем Подмосковье  плохая, не летная погода. Дни стоят
скучные,  серые,  как  свинцовые   тучи,  низко  плывущие  над  землей,  как
потемневший на аэродроме снег.
     Надо срочно испытать новую машину, дать скорый и справедливый ответ тем
людям,  которые  изо  дня в день, многие месяцы  подряд, строили  ее и  жили
одним: увидеть свое детище в воздухе.
     Испытатели  должны  сказать им,  насколько они оправдали ожидания  тех,
которым страна доверила защиту  своего  неба.  На летчиков возложена большая
ответственность. Они должны оценить качества и установить  надежность нового
оружия.
     Некогда сидеть  здесь, в Подмосковье, и  ждать погоды.  На юге, у моря,
она  ждет испытателей. Там  в разгаре весна. Чистое, слепящее небо, такое же
море, прозрачный воздух и прекрасная видимость.
     Разные    машины    --    разное    оружие    проходит    через    руки
летчиков-испытателей. Совсем  недавно Краснокутнев  испытывал  один из самых
маленьких  самолетов в мире -- "воздушную  блоху".  Сидя в его кабине, можно
было свободно коснуться ладонями земли.
     Теперь  ему  дали   бомбардировщик.  Тяжелый,   скоростной,  дальний  и
высотный. Настоящий летающий комбинат.
     Краснокутнев восседает  в нем, как на  застекленном балконе  четвертого
этажа, и к летчику можно подняться лишь по многоступенной лестнице.
     Штурман  Лебединский со своим помощником располагается в носу машины, в
прозрачном  глобусе,  в   "Моссельпроме",  как   шутливо   иногда   называют
штурманскую кабину.
     Руководитель   бригады   военный   инженер  Жарков   отдает   последние
распоряжения. Все занимают свои места.
     Неторопливо, на малом газу, крутятся винты. Через пять минут старт.
     Полет сразу же приобретает сложный характер.  Бомбардировщик попадает в
облака, не успев,  кажется, как следует  оторваться от земли. Они охватывают
со всех сторон, вырывая из поля зрения то одни, то другие части машины.
     Но это не особенно волнует экипаж. Однажды, произнося тост, Лебединский
сказал:
     -- Когда вижу за рулем многоуважаемую фигуру Краснокутнева, я полностью
уверен, что любое задание будет выполнено.
     Что касается членов экипажа, то, зная, что они оба  на машине, все были
вдвойне  убеждены,  что  любое  дело   будет  осуществлено  и  с  наилучшими
результатами.
     Летчики  ведут  вверх -- к свету  и солнцу --  наш  корабль.  Окутанный
густыми слоями облаков, он  вдруг  открывается  нашему  взору целиком, но на
короткое время.
     Машина -- между двумя этажами туч. Не видно ни земли, ни неба.
     Самолет пробивает второй и третий этажи. Четвертый этаж светлее других.
Бомбардировщик освобождается от облачной пелены. Попадает  в иной, светлый и
солнечный мир. Над самолетом, наконец, чистое, без единого пятнышка небо.
     Штурман  сверяет  курс.  Все  верно.  Нос корабля  направлен  точно  на
заданный пункт.
     Высота  чуть более пяти тысяч  метров. Следуя инструкции,  все надевают
кислородные маски. Снизу -- бурлящее облачное море. По  нему, как по экрану,
несется тень машины.
     Вид  за окном кабины меняется с каждым часом полета. Исчезли  облака, и
показалась степь, затянутая сплошной снежной пеленой.  Потом в ней появились
разрывы,  --  снег  лежал   отдельными  пятнами.  Далее   начинались  сочные
черноземы, разлившиеся речки  мчали льдины. Местность становилась холмистой,
показались горы, и наконец веселым огромным изумрудом сверкнуло море.
     Недалеко  аэродром,  и моторы,  отфыркиваясь  после  почти  пятичасовой
работы, сбавляют тон: самолет планирует на посадку.
     Остаток дня уходит на устройство.  Экипаж получает  удобные, просто, но
уютно обставленные  комнаты.  Их окон  видно, как, сверкая,  плещется  море.
Здесь тепло, даже  жарко. Смешно выглядят меховые комбинезоны на вешалке. Но
и на юге --  на девятикилометровой высоте -- так же холодно, как за Полярным
кругом.
     Не мешкая, люди  на другой же день приступают к работе. Предстоят опыты
с новыми бомбами, и нужно найти подходящую мишень. Она оказывается в море, в
тридцати  километрах  от берега. Это небольшой островок длиной в сто  сорок,
шириной  в  шестьдесят-семьдесят  метров. Посредине он  резко  сужается, как
колбаса, туго перехваченная шнурком.
     Островок одиноко возвышается  над водой,  находится  вдали  от  морских
путей, и лишь перелетные птицы пользуются иногда его приютом.
     С большой высоты неровности сглаживаются,  и  при некотором воображении
контуры островка можно принять за контуры линкора в плане.
     Следить за  попаданиями  в островок было  очень удобно: водяные  столбы
указывали бы на промах.
     Летчики начинают испытательные полеты.  Летают дважды  в день -- ранним
утром  и перед вечером. По семь-восемь часов проводят в  кислородных масках.
Расхаживают  по кораблю,  похожие на марсиан  из  фантастических  романов. У
каждого экипажа, -- а их восемь человек, -- уйма работы. Наблюдать, изучать,
записывать, обобщать. Они  трудятся  напряженно. Изучают воздушный корабль и
составляют правила, как им лучше пользоваться. В  короткий срок надо сделать
большое дело.
     С каждым днем они совершают все большие подъемы, подбираются к границам
стратосферы  и,  одинокие, бродят там. Наземный экипаж, провожая  взлетавший
тяжелый  корабль,  наблюдал,  как  он  плавными кругами набирал  высоту  над
аэродромом. Быстро  уменьшаясь по мере  увеличения высоты, серебристая птица
через  десять-пятнадцать  минут  скрывалась из виду. Еще столько  же времени
сорок  пар глаз,  щурясь от яркого солнца, тщательно вглядывались  в голубое
небо, и, наконец,  кто-нибудь радостно вскрикивал,  указывая рукой вверх. На
чистом,  прозрачном небе  появлялась  густая белая  полоса, постоянно  меняя
направление  и  рисуя  странные  узоры  в небе.  Это было  явление инверсии,
вызванное попаданием  самолета в  разные по температуре  слои воздуха  -- на
высоте   девяти-двенадцати  тысяч   метров.   Инверсия  постоянно  указывала
местонахождение  самолета  на  больших  высотах.  Жители городка  любовались
загадочными небесными узорами,  совершенно не догадываясь, кто является этим
"штатным писарем" воздушных просторов.
     С каждым новым километром подъема перед глазами  экипажа развертывается
все более красивая панорама.
     Гористый берег был виден почти на всем своем протяжении. Изрезавшие его
многочисленные бухты сдвигались теснее. Города и деревушки, далеко отстоящие
друг от друга, оказывались удивительно близкими.
     Рейсовый пароходик в течение нескольких часов дымил, казалось, на одном
и том же месте.
     Все  застывало  в  своей  неподвижности,  как   на  хорошо  исполненной
рельефной карте, освещенной ярким и живительным сиянием.
     Усталые, но  довольные результатами, летчики спускаются на землю. Здесь
они  попадают в  руки целой  группы врачей. В то время,  как летчики изучают
поведение машины  на  большой высоте, медики изучают, как  летчики чувствуют
себя  там  же.  Экипаж  питается  по строгому,  ими  составленному  рациону,
довольно вкусному и  обильному.  Жиры, белки и углеводы должны возместить им
недостаток кислорода.
     Ничего,  кроме  предписанного  врачами,   нельзя   брать   в  рот.  Они
регламентируют не только питание,  но и  отдых.  Выстукивают  и  выслушивают
всех, прежде чем разрешить очередной подъем.
     Теперь полеты связаны с бомбометанием. Каждый раз меняя высоту, штурман
находит  свой островок-мишень, и бомбы  разных калибров, покачивая хвостами,
сыплются вниз.
     Лебединский все чаще попадает в цель, и с каждым полетом становится все
более ясно, как это делать систематически.
     В  один  из  подъемов  предстояло  сбросить "гостинцы"  весьма крупного
калибра.  Лебединский  выводит  машину на  боевой  курс и  в  нужный  момент
нажимает кнопки.  Все  вздрагивают вместе  с  машиной и  видят,  как  черное
сигарообразное чудовище устремляется вниз.
     Секунды  кажутся  томительно длинными. Вдруг в наушниках слышен вскрик.
Краснокутнев оборачивается, как и все остальные. Кто-то  показывает вниз,  и
люди бросаются к  окошкам. Краснокутнев даже кренит машину -- от этого лучше
видно.
     Сквозь рассеивающийся дым видно, что  островок раскололся.  Вместо него
стало  два.  Все  протирают глаза  и, лишь  снизившись, догадываются:  бомба
угодила в  перешеек  и  снесла его. Лебединский, как  всегда,  шутит,  -- он
торжественно передает  в  микрофон: "Сообщите:  кто исследователь, открывший
новоявленный архипелаг? Нужно будет войти  в  правительство с ходатайством о
присвоении группе островов его имени и внесении изменений на карте".
     Время от времени у экипажа бывают передышки --  когда  машина  проходит
технический  осмотр.  Ее  осматривают,  смазывают, подтягивают  и что  нужно
меняют.
     В такие дни все особенно тщательно  бреются и снимают со своих мундиров
каждую пылинку.
     Все эти  процедуры сопровождаются репликами, вроде: "Отдай зеркало -- и
так хорош", или: "Первый парень на деревне",  или: "Не беспокойся, Коленька,
все твоей жене расскажу".
     Наконец все одеты, и  каждый сияет,  как новый гривенник. Подают машину
--  открытый южный автобус,  и экипаж  едет  в соседний  городок, живописно,
подковой изогнувшийся по берегам бухты.
     В  кафе  на Приморской улице,  где  особенно  вкусно  готовили  куриный
холодец,  сдвигаются  столики.  Играет оркестр.  Из-за  стеклянной  буфетной
стойки  выглядывают  разноцветные наклейки  на бутылках, но  пить  во  время
испытаний разрешается только лишь фруктовые или чайно-кофейные напитки.
     Старший над  нашей группой,  инженер  Жарков, твердо стоял  на  стороне
авиационной медицины. Это  вначале не способствовало подъему  настроения, но
шутливые планы "обмана" врачей, изобретаемые неистощимым Бряндинским, быстро
поднимали дух.
     В  "спиртном  деле"  кое-кому  иногда  помогал  норд-ост.  На горизонте
появлялась зловещая туча. На смену жара внезапно приходил холод. Порывисто и
злобно  дул  ветер, создавал сплошную завесу пыли над  аэродромом. Полеты не
надолго  прекращались,  и  испытательная  группа  засиживалась  в   кафе  на
Приморской. В запасе у каждого члена экипажа было много басен и приключений,
пережитых как лично рассказчиком, так и его приятелями.
     У  многих  посетителей  были красные носы, и  эти  посетители то и дело
доставали  носовые платки из  карманов. Инженер Жарков и  здесь был на-чеку.
Вместе с первым вздохом норд-оста экипаж по команде инженера принимал первую
антигрипозную пилюлю и проделывал это трижды в день.
     Из экипажа никто ни разу не  хворал, но гриппозную "обстановку" многие,
так сказать, использовали.
     -- Что-то я себя неважно  чувствую,  -- выдавливал сквозь зубы помощник
инженера, громко сморкался и щупал голову. -- Нет ли жару?
     --  Та-ак, --  тянул  Жарков, косясь  на помощника.  -- Придется срочно
применить  вам  инженерно-врачебное средство. Официант! -- звал  Жарков.  --
Смешайте сто граммов водки и чайную ложку перца.
     Помощник  залпом опрокидывал бокал,  и  лицо у него  искажалось,  как в
кривом зеркале комнаты смеха.
     -- Что-то и у меня нос заложило, -- ныл Лебединский и  доставал носовой
платок.
     Инженер оценивал комплекцию штурмана и заказывал:
     -- Двести граммов водки и две ложки перцу!
     Грипп излечивался, не успев возникнуть.
     Время незаметно шло,  испытания подходили к концу. Тетради для  заметок
заполнялись записями  наблюдений и разбухли от  вклеенных  в  них добавочных
листов.  Накопленные  материалы  было  сподручнее  обрабатывать   дома,   на
подмосковной  базе. Кроме того, близился веселый  праздник -- Первомай, всем
хотелось  провести  его  среди  друзей  и  близких,  и  люди  нажимали,  что
называется, на все педали, чтобы поскорей закончить оставшуюся работу.
     В  один из  свободных  от  полетов дней  (техники производили очередной
осмотр машины) часть группы выехала на катере осмотреть островки-мишени.
     То, что  они видели, навсегда  врезалось  в их память. На островках  не
было ни одного живого места. Их будто  несколько  раз перепахивали в  разных
направлениях.
     Одна   из   бомбовых   серий  случайно  накрыла  большую  птичью  стаю,
расположившуюся здесь на отдых. Вся стая погибла.
     Все  это выглядело настолько символично, что  люди,  пораженные,  долго
стояли, не говоря ни слова.
     Лебединский прервал молчание.
     -- Жалко птиц. -- сказал он. -- Вот фашистам за Гернику и другие штучки
не мешало бы устроить такую баню.
     Через   неделю   предстоял   вылет   домой,  но   неожиданно   отозвали
Лебединского.
     Коккинаки готовил рекордный полет, а Бряндинский был у него  бессменным
штурманом.
     С  дороги, --  он  ехал  поездом,  --  пришла  короткая  и малопонятная
телеграмма. Штурман писал: "Продолжайте лечение тем же способом, подробности
письмом".
     Дня через два была  получена  все объяснившая открытка.  Штурман писал,
что в одном купе с ним ехал профессор медицины. Лебединский поделился с ним,
и  тот  не только одобрил своеобразный метод лечения  гриппа, но даже научно
взялся обосновать его.
     Настал день вылета. И здесь  летчики воспользовались еще одним  советом
Лебединского. Он  глубоко знал  метеорологию и ее  законы. Он  знал, что  на
больших высотах курсируют в разных направлениях  могучие ветры. Штурман умел
так  прокладывать  курс,  что  ветры дули в  хвост  самолету  и  значительно
нагоняли скорость.
     Краснокутнев набирал высоту, искал попутного ветра и нашел его. Самолет
быстро  помчался на север. Через три с  половиной  часа  машина благополучно
села. Это был рекордный по скорости перелет для такого класса машин.
     Вскоре  сери  этих бомбардировщиков стали поступать на вооружение наших
воздушных сил.


     Хотя общие  правила ввода  и  вывода  самолета из  штопора  были  давно
установлены и проверены  на практике,  однако эта машина была новой, опытной
и,  несомненно,  имела свои характерные  особенности  поведения  в  штопоре,
которые необходимо было выяснить.
     Опыт летчика  Алексея  Кубышкина  был  вполне  достаточным,  чтобы  ему
поручили это ответственное и серьезное испытание.
     Поднявшись на  пять  тысяч метров и убедившись, что другой  самолет,  с
которого  ведущий инженер  наблюдал за ним,  находится неподалеку,  Кубышкин
принялся  за  дело. Сначала он  выполнил один  виток и  дал рули  на  выход.
Вращение самолета  прекратилось, нос машины  опустился, она  перешла в пике,
затем,  подчиняясь воле летчика,  в горизонтальный полет, в режим  подъема и
восстановила утерянную было высоту.
     Кубышкину  далее  предстояло последовательно довести  число  витков  до
двух, трех и пяти, и, не теряя времени, он стал все это проделывать.
     После  трех витков летчик, дав обратную  ногу и  двинув  от себя ручку,
решил, что  с  его стороны  все необходимое уже  проделано  и результаты  не
замедлят сказаться. Однако  секунды две спустя  он заметил, что его оптимизм
недостаточно обоснован и что результаты неожиданно получились обратные.
     Истребитель,  вместо  того  чтобы опустить  нос,  начал  поднимать его,
перешел в плоский штопор и закружился с  такой скоростью,  что  из-за отлива
горючего в системе остановился мотор, а из-за слабого обдува --  винт. Мотор
как  средство, иногда используемое летчиком для выхода  из штопора, перестал
быть  таковым.  Наступила  непривычная   тишина,  нарушаемая  лишь   свистом
рассекаемого  крыльями  воздуха.  Центробежной  силой  Кубышкина  прижало  к
вибрирующему борту  самолета, и  это  напомнило летчику некогда перенесенный
приступ лихорадки.
     Вспотев  от  восьми  бесплодных  попыток  остановить  вращение  машины,
Кубышкин, сделав на один  миг передышку, заметил, что  высотомер, на который
он, увлекшись,  не  обращал  внимания, показывает  всего лишь тысячу  двести
метров. Он  увидел  пикирующий  следом самолет,  с  которого ведущий инженер
усиленно подавал знаки, что необходимо прыгать.
     "Попробую еще разок, пока высотенка есть, --  решил летчик, -- а там уж
прыгну".
     Успех этой его пробы  был таким  же,  как  и  от предыдущих, и Кубышкин
дернул за рукоятку ременного замка. Пряжки,  звякнув, выскользнули из гнезд,
а  привязные  ремни, -- он  почему-то ясно  это  заметил,  -- освободившись,
поползли по его телу в стороны.
     Поднатужившись, летчик чуть приподнялся, но едва он ослабил усилие, как
центробежной силой его вновь толкнуло к борту и усадило на место.
     "Сама не велит! --  кисло пошутил летчик, стараясь поддержать  свое все
более портившееся настроение. -- Еще один раз попробую, последний..."
     Но и  на этот  раз  ничего не получилось, а стрелка высотомера отползла
уже к девятистам метрам.
     "Надо вылезать, а то захочешь потом, да поздно будет".
     Он стряхнул с плеч ремни и,  напрягшись, встал, поставил правую ногу на
сиденье,  а  левую  занес было  за  борт. Взглянув  на  зеленевшую землю, он
настолько ясно представил себе обломки брошенной  машины, будто они  в самом
деле уже валялись там. Он вдруг вспомнил, что ни  разу не бил  машин,  и эта
мысль,  словно чья-то  сильная рука,  усадила его  на место, хотя  до  земли
оставалось совсем уже немного.
     --  В  последний  раз! --  вслух произнес  он виноватым  голосом, будто
оправдываясь  перед  начальником  за  нарушение  приказа,  предписывающего в
подобных случаях спасаться с парашютом. -- Машина-то ведь опытная.
     Он  резко  дал  ногу  против  штопора  и, отсчитав  два  витка,  так же
энергично дернул вперед ручку.
     И произошло, как ему показалось, чудо. Самолет  нехотя  замедлил, потом
остановил вращение и перешел в пике. От встречного потока воздуха завертелся
винт, горючее поступило в мотор, который, фыркая и чихая, заработал.
     Через две-три  минуты  Кубышкин благополучно сел. Навстречу  ему бежали
люди, и один из них, размахивая секундомером, громче других кричал:
     -- Сорок витков сделал! Сорок витков сделал!
     Сделав в течение недели еще ряд полетов  на штопор, Кубышкин установил,
наконец, те дополнения, которые, вместе с основными правилами, давали нужную
гарантию  безопасности.  Эти  дополнения  он  внес в полетную  инструкцию  и
продолжал дальнейшую работу над машиной.
     Все остальное поведение машины можно  было  назвать хорошим, если б  не
один конфуз, происшедший с ней.
     Однажды,  летая в "зоне", Кубышкин заметил вдруг, что самолет делает не
то, что ему следовало бы. Стоило летчику чуть добавить скорость, как самолет
лихо, как игрушечный  ванька-встанька,  начинал  самопроизвольно  выделывать
бочки.
     "Что  за наваждение?  --  подумал  летчик.  -- Такого я  не видел и  не
слышал".
     Он поглядел налево-направо, и от удивления  глаза  у него  чуть было не
вылезли  на лоб: правое крыло надулось, как резиновый  мешок. Оно теперь так
же походило на левое, как здоровая щека на распухшую от флюса.
     "Понятно, -- подумал Кубышкин: -- у крыльев  теперь различные подъемные
силы. Вот я и буду  теперь до  самой земли  бочки  делать.  Но  что же это с
крылом  могло произойти?"  И,  сообразив, что это можно установить  лишь  на
земле и  лишь  в  том  случае, если машина  уцелеет, летчик  стал  снижаться
настолько осторожно, что сам невольно притаил дыхание.
     Это снижение  запомнилось ему на всю жизнь. Он вел  машину на предельно
допустимой  минимальной скорости, и малейшая ошибка в пилотировании могла бы
оказаться последней в его жизни.
     Наконец,  он рассчитал  посадку,  выпустил  шасси, но у самой земли, на
выравнивании,  когда пришлось еще больше погасить скорость,  а это  понизило
эффективность всех  рулей, самолет не  удержался и клюнул на  крыло,  сильно
стукнувшись при этом. Удар хоть и  был ощутим, но повредил машину не намного
больше, чем она уже была повреждена.
     "Распухшее" крыло исследовали, причем  было установлено плохое качество
его склейки.
     Так был выявлен  серьезный производственный дефект, который не серийных
машинах устранили,  и  они  впоследствии не  раз  прославили нашу  советскую
авиацию.


     Штурман Николаенко --  такой  же страстный  охотник, как и  Супрун. Еще
издали  завидев  летчика, штурман,  хоть  и  вопрошающе, но не  сомневаясь в
положительном ответе, крикнул ему:
     -- На охоту съездим сегодня, Степан Палыч?
     -- некогда! Работы накопилось много.
     Штурман от удивления не верит ушам своим.
     -- Что? -- переспрашивает он.
     -- Говорю, некогда! Сегодня не поеду. Работать буду.
     Летчик снимает комбинезон,  садится  в свою "эмку"  и уезжает, оставляя
штурмана в полнейшем недоумении.
     Три минуты спустя Супрун, перескакивая через две-три ступеньки лестницы
сразу, поднимается  к  себе  на четвертый  этаж. Здесь у него небольшая,  но
уютная  квартирка  из  двух комнат,  кухни, прихожей  и  ванной.  В комнатах
немного  скромной стандартной мебели, из которой  выделяется лишь письменный
стол, огромный и  тяжелый, как  биллиардный. В квартире  почти всегда светит
солнце, потому что окна  смотрят на юго-восток и северо-запад. Кроме того, в
них  видна еще  серебристая  река,  тихо катящая свои воды  среди зеленеющих
лугов, и сосновая роща, за которой находится аэродром.
     Летчик большей частью живет один. Иногда гостят мать или сестра. Иногда
приезжают два младших брата -- Федор и Александр. Они тоже летчики.
     Темнеет.  Супрун  зажигает настольную  лампу.  Он  распечатывает  пачку
"Казбека"  и,  принимаясь  за  работу,  закуривает. Достает  из  ящика стола
объемистые пачки писем. Это от избирателей.
     Несколько месяцев назад севастопольцы  избрали  летчика Степана Супруна
своим  депутатом в  Верховный Совет.  Между ним и  его  избирателями  быстро
наладилась обширная переписка.
     Подперев  голову  руками,  летчик  погружается в  чтение писем и словно
окунается  в  самую  гущу многообразной человеческой жизни,  в  мир  людских
радостей и  печалей, в кипучую деятельность и страстную борьбу людей, упорно
стремящихся   к  единой   и  благородной  цели,  несмотря   на  трудности  и
препятствия.
     Стахановец авиационного завода обобщил свой опыт и написал очень нужную
книгу.  Ее  просматривали  знатоки  и дали  хорошую оценку.  Но  книга долго
путешествует по  издательствам, и там тормозят ее выход в свет. Автор просит
депутата вмешаться  и  ускорить выпуск книги,  "которая  заполнит  имеющийся
пробел в  технической  литературе  по  данной  отрасли  и поможет сберечь  и
улучшить свойства большого количества дефицитных алюминиевых сплавов, нужных
авиации".
     Депутат  вмешался, и теперь  издательство  сообщает,  что  книга вскоре
будет выпущена.
     Потом Супрун распечатывает служебный пакет.  Несколько времени назад он
получил  письмо  из  небольшого  приморского  поселка. Жители этого  поселка
хотели расширить местную больницу и просили помочь приобрести инструментарий
и медикаменты. Депутат написал в Наркомздрав. И вот оттуда сообщают, что все
необходимое для больницы выслано.
     Еще   одно  письмо.  Адрес   написан   неверным,   дрожащим   почерком.
Сорокалетний  "дядя" жалуется, что до  сих пор не имеет профессии, и  просит
помочь ему, сироте, осуществить давнишнюю мечту своего детства: поступить на
курсы курортных поваров.
     Длинный   узкий   конверт.  Письмо  напечатано  на  машинке.   Инженеры
транспортных  организаций  Крыма  хотят коренным образом разрешить  проблему
перевозок в летний сезон  многих тысяч курортников.  Здесь не  обойтись  без
правительственной помощи. Они об этом и просят  депутата. Он откладывает это
письмо в папку, хранящую документы для срочного доклада в Совнарком.
     Открытка. В  ней несколько  слов  благодарности.  Летчик запаса  просил
помочь устроиться в кадровую авиацию. Очень хотелось летать. Депутат помог.
     Узорчатый,  весело  раскрашенный  конверт.  Это  из  богатого крымского
колхоза,  в котором летчик выступал в  дни избирательной кампании.  Тамошний
колхозник выдает дочь замуж, зовет Супруна на свадьбу и просит сообщить день
приезда, чтобы  за ним выслать на станцию  лошадей.  Летчик посылает молодым
поздравительную  телеграмму и сообщает, что недостаток времени не  позволяет
ему приехать.
     Потом   его  внимание  привлекает  детский  почерк.  Листок  исписан  с
соблюдением всех правил чистописания. Двенадцатилетняя пионерка Лида  пишет,
что у нее "одна мечта -- скорее вырасти и стать летчиком", а ее девятилетняя
сестра  Галя приписывает  снизу: "А я хочу быть парашютисткой,  и мы  вместе
будем  бить  фашистов". Летчик отвечает  им, что прежде  всего  нужно хорошо
учиться, без знаний очень трудно стать летчиком.
     Плотный пакет с надписью: "Может вскрыть только исключительно лично сам
тов. Супрун С.П.".
     Счетовод  управления  по   борьбе  с  оползнями  пишет  на  семи  мелко
исписанных  листах,  что "настоящим  знакомлю вас с  получением  прибавочной
энергии, не  теряя  время  и путь". Изобретатель-счетовод  предлагает  новый
вариант "вечного  двигателя".  Он утверждает, что "по  его принципу мы можем
перемещать  груз на обыкновенных  ремнях  по безвоздушному пространству,  не
считаясь с воздушными ямами". "Я желаю, --  пишет изобретатель в заключение,
-- чтобы  человеческий род был возможно скорее освобожден от гнусных рабских
оков".
     Супрун откладывает в сторону это письмо: оно немного подождет ответа.
     Узкая  бумажная  полоска.  Телеграмма.  Старый  учитель  благодарит  за
поздравление и подарки ко дню пятидесятилетия своей педагогической работы.
     Адрес на одном из конвертов написан знакомым почерком. Это от Левки, от
товарища  его, Супруна, младшего брата. Левка мечтал попасть в летную школу,
но  его по  молодости  лет  не  принимали.  Он долго  обивал  пороги  разных
учреждений, говорил там басовитым тоном, раньше времени начал бриться, чтобы
скорее борода росла, но все это не помогало.  Тогда  он обратился к депутату
"по  знакомству". Тот, вняв его мольбам и  горячему желанию,  помог.  Теперь
Левка делает в  авиации успехи. Супрун  вскрывает конверт, читает письмо и с
каждой прочитанной  строчкой все больше хмурится. Левка безудержно хвастает.
Он овладел всего пятью-шестью машинами, и теперь море ему кажется по колено.
Ему  уже  все нипочем. Он  восхищается  новым истребителем,  а свою  учебную
машину  называет не иначе,  как телегой. Супрун вскипает.  Он всердцах пишет
Левке сердитое письмо, называет его зазнайкой и советует опомниться, пока не
поздно. "Кроме  того,  надо уважать машину, которая  тебя впервые  подняла в
воздух", заканчивает он  и делает такой  росчерк, что в конце  его возникает
большая синяя клякса.
     Летчик встает, чтобы размяться. Часы показывают далеко  за полночь.  Он
берет папиросу из наполовину уже  опустевшей коробки. Курит, большими шагами
ходит по комнате, что-то обдумывает. Немного погодя он снова садится за стол
и достает из отдельного  ящика начатое  им еще несколько  дней  назад письмо
наркому.
     Это горячее,  идущее от самого сердца письмо. Супрун  подробно излагает
свои соображения о работе летчика-испытателя.
     "Военный летчик-испытатель,  -- пишет он, -- должен быть  прежде  всего
хорошим  воздушным  бойцом, ему  крайне  желательна боевая  практика, боевой
опыт, -- тогда он сможет  более  полно оценивать качества испытуемых машин и
вносить в эту работу много нового и ценного".
     Далее он  пишет, что  безуспешно прошел уже несколько инстанций,  прося
направить его вместе  с группой летчиков-испытателей на ту нашу границу, где
хитрый и  подлый враг частенько пытается  прощупать  силу Советского  Союза.
"Как  депутат,  я  не  могу  остановиться  на  полпути,  так  как  это  дело
государственной важности". Он  надписывает адрес, первые два слова которого:
"Москва, Кремль..."
     ...Алеет  бледно-серый  горизонт на востоке,  и  свет  настольной лампы
незаметно блекнет. С аэродрома  доносятся первые хлопки запускаемых моторов.
Это труженики авиации, механики и мотористы, спозаранку готовят машины.
     Летчик собирается лечь спать, но его привлекает конверт, на одном  углу
которого  нарисовано  пронзенное  стрелой  сердце, а на  другом -- воркующие
голубки. Летчик открывает письмо и улыбается,  читая первые же строки. Пишет
одна молодая  избирательница. Вначале она восхищается его  успехами, а затем
перечисляет  свои:  "Степан  Павлович,  напишу несколько  слов  о  себе.  На
транспорт я поступила в 1935 году, работала оператором, и за  хорошую работу
начальник станции выдвинул меня, и в настоящее время я  работаю  дежурным по
станции. Теперь я руковожу движением  поездов и тысячами человеческих жертв.
Степан Павлович! Напишите хотя пару слов мне о себе, я с  большой радостью и
любовью прочту те строчки, которые вы напишете  мне. С приветом  и воздушным
поцелуем..."
     -- Зарапортовалась! -- хохочет Супрун. -- Жертвами руководит! --  Гасит
лампу и ложиться спать.


     Скрипач-виртуоз может извлечь и из обычной скрипки такие звуки, которые
недоступны для других, даже хороших музыкантов.
     Так  и  летчик  Петр  Стефановский  умел  из  серийной  машины выжимать
наибольшие скорости.
     Что касается штурмана  Петра  Никитина, то он очень удачно  применял  в
воздухе   известное  в  геометрии  положение,  что  прямая  есть  кратчайшее
расстояние между двумя точками.
     Совместно испытывая машины, Стефановский и Никитин помогали друг другу.
Один  прокладывал   кратчайший  маршрут,   другой  с   наибольшей  скоростью
преодолевал  его.  К  воздушным  гонкам по маршруту Москва -- Севастополь --
Москва  они  пришли   подготовленными  и  уверенными  в  своих  силах.  День
состязания был назначен задолго до вылета.
     Участники  готовились  к нему  по-разному.  Но  один  и  тот же  вопрос
одинаково  волновал  всех: погода. Она  действовала по  своим,  пока  еще не
зависящим от людей законам.
     Случилось  так,  что назначенный день  -- 24 июля 1937  года --  скорее
походил на осенний, чем на летний. С запада надвигался циклон, грозовые тучи
то и  дело  разражались дождем. На больших участках предстоящего  пути  дули
сильные встречные ветры.
     Еще  стояла  предрассветная  темь.  Вдали мерцали шлюзовые огни  канала
Москва--Волга, но на Тушинском аэродроме уже кипела работа.
     Старт был назначен на заре, чтобы летчики в тот же день могли вернуться
в Москву.
     Девятнадцать   разноцветных  спортивных  машин,  одно-  и  двухместных,
вытянулись  в  линию.  Они чем-то  напоминали  бегунов у  стартовой дорожки,
застывших в ожидании сигнального выстрела.
     Он был сделан, и рев моторов нарушил предутреннюю тишину.
     Самолеты Гот-Гарта, Ильина, Пионтковского, Дымова  один за другим стали
подниматься  в воздух. Первые косые лучи солнца упали на землю, и  навстречу
им в 3  часа 48 минут утра вылетел белый двухместный моноплан Стефановского.
Набирая высоту, он разворачивался на юг.
     Путь был труден из-за  плохой погоды. Одни летчики, борясь со встречным
ветром,  спускались  почти к самой земле, где было тише. Другие  сражались с
дождем или обходили его. Штурман  Никитин  нашел  воздушный "коридор"  между
двумя  грозовыми облаками. Справа и  слева хлестали  косые молнии, но "УТ-2"
испытывал только лишь болтанку. Мотор,  для которого при  такой гонке опасен
перегрев,  был предохранен  дополнительными  вырезами в капотах,  улучшающий
охлаждение.  Их действие было испытано  летчиком еще  за  несколько дней  до
старта.
     Мотор ровно гудел и мчал машину вперед. Высота полета была около тысячи
метров,  и  вот, уже видный издали,  окруженный изгородью  дымящих заводских
труб,  в синей  дымке  развертывался  Харьков.  Над  аэродромом,  заходя  на
посадку,  делал круг одноместный самолет Дымова, первым прилетевший сюда. За
ним сел Стефановский. Время на  заправку и отдых было строго ограниченным. И
летчик проделал  с машиной  лишь то, что он считал самым  важным:  тщательно
очистил мотор от вспененного отработанного масла и залил свежего, холодного.
Бензиновые баки заправил по самую горловину. Мотор будто повеселел и с новой
силой  помчал  машину  дальше.  Становилось  жарче:  юг  давал  себя  знать.
Показалось тонкое горло Перекопа, омываемое с боков морем.
     Оставляя горы  левей, "УТ-2" несся над степным Крымом.  Видимость здесь
была  хорошей,  и  Стефановский  издалека  увидел бывшую  колыбель  свою  --
аэродром  Качинской  школы.   Далее   на  юг,  насколько  охватывал  взгляд,
раскинулось спокойно застывшее серебристо-зеленое море.
     Планируя  на посадку,  летчик  увидел, как  со всех сторон  к  самолету
бежали люди. Они окружили его, и среди них  оказалось немало старых  друзей,
которых он много лет не видел.  Они особенно горячо жали руку  и поздравляли
летчика,  потому  что  из двухместных машин,  участвовавших в гонках, первой
приземлилась на Качинском аэродроме его машина.
     Летчик прежде всего позаботился о моторе. Он проделал с ним то  же, что
и в Харькове. Потом вместе со  штурманом  позавтракал  и  немного  отдохнул.
Время отдыха таяло очень быстро. Они даже  не успели искупаться в море. Надо
было лететь.
     Сопутствуемые наилучшими  пожеланиями,  гонщики  помчались  в  обратный
путь.  Он  оказался  менее  трудным. Ветер  от Запорожья  стал  попутным,  и
скорость полета увеличилась. Опять, но  с другой стороны, показался Харьков.
Стефановский  вел группу двухместных  машин. Оставался  последний,  решающий
этап. Сзади на  пятках  сидели  Гот-Гарт  и Малахов.  Напряжение возрастало.
Летчик с максимальным спокойствием осмотрел машину. Все было  в порядке. Они
взлетели с харьковского аэродрома, и гонщики перед финишем стали выжимать из
машины  все, что она могла дать. Каждая минута полета приближала летчиков на
три-четыре километра к Москве.
     Там  уже ждали встречающие. Погода  вокруг Москвы  была очень скверной.
Низкие,  тяжелые тучи  заволокли  небо над  аэродромом. Густая  сетка  дождя
смазала контуры  горизонта.  Машина  Дымова  уже  стояла  на  аэродроме:  из
одноместных машин она пришла первой.  Прошло уже около часа, но никто больше
не показывался.
     Вдруг  послышался  гул. В  17 часов  32 минуты из-за  облаков  выскочил
"УТ-2" Стефановского. Он пронесся, как ему показалось, над лентой финиша, но
тут  же  сообразил,  что ошибся: заветная черта  была в другом месте. Летчик
сделал разворот  над  самой землей, хотел было ринуться к  черте,  но  тут у
всех, кто был на земле, замерло сердце.
     Мотор, чихнув,  неожиданно  встал.  В  следующий миг  вздох  облегчения
вырвался у людей. Самолет с остановившимся  мотором благополучно спланировал
и  сел,  перескочив  черту  первым  из  всех  гнавшихся  за ним  двухместных
самолетов. Расстояние в 2815  километров Стефановский  покрыл за 11 часов 43
минуты, со средней скоростью 239 километров в час.
     Немедленно раскрыли капот мотора, и причина  его  остановки сразу стала
ясна. Лопнула трубка бензопровода. Мотор выработал горючее и остановился.
     -- Повезло вам, -- весело сказал  летчику спортивный комиссар,  вертя в
руках трубку. -- Что, если б она минут на пять раньше лопнула?
     -- Мне сегодня трижды повезло, -- в том же веселом тоне ответил летчик.
-- Во-первых, у меня сегодня выходной день, и я  его провел так занятно, как
никогда. Во-вторых, побывал на  Каче и старых  друзей повидал. Поверьте, это
была для меня очень приятная встреча! И, в-третьих, первое место выиграл. Но
больше всех выиграли наши молодые летчики, -- заключил он: --  они приобрели
прекрасную спортивную машину!


     Утро было тихое, безветренное.  Шесть  дрожащих синеватых столбов  дыма
протянулось от  земли до  самого неба над мертвым пространством, где  только
что откипел жаркий бой.
     Не только летчики, но и машины, казалось, покрылись соленым потом.
     Шесть японских истребителей --  обломки исковерканного металла и дерева
-- догорали на земле.
     Воздушные  пираты были  разбиты и бежали.  Лишь в самом конце  боя  они
заметили, что один наш самолет атакует не стреляя -- вышли боеприпасы.
     Они впятером кинулись на него  и подожгли. Подбитая машина  планировала
змейкой,  скользила с одного крыла  на другое, и за ней, вычерчивая ее путь,
тянулся  волнистый дымный след.  Сбоку, охраняя  друга, планировал  командир
группы Супрун.
     В эти короткие секунды он удовлетворенно заметил,  что подбитый молодой
летчик действует так  же уверенно, как поступил бы и он  сам.  Он так же  бы
вертелся,  сбивая  пламя, и старался  бы сесть  именно на  тот пятачок среди
приплюснутых холмов, куда стремилась поврежденная машина.
     Затем  Супрун  вспомнил перипетии прошедшего  боя.  Противник  всячески
хитрил. Вначале  выслал  большую  группу  своих истребителей, чтобы измотать
наших. Когда, как ему показалось, он достиг этой цели, пригнал второй эшелон
-- добивать.
     Супрун поднял с земли свой  резерв. Враг уже запыхался, и тогда Супрун,
во главе засады, ударил сверху, незаметно подойдя со стороны солнца.
     Его   летчики   дрались   яростно  и  самоотверженно   против  вчетверо
превосходившего их по численности врага.  Бой в общем прошел неплохо, хотя и
потеряли машину.
     Но летчик цел. Вот он чудом садится на крохотную  площадку, на какие-то
бугры и камни: здесь лучшего места не найти.
     Выскакивает из кабины, бежит прочь и  прыгает  в просохшую канаву -- на
случай взрыва. Огонь, однако, спадает.
     Супрун зажимает  коленями  ручку  и  пишет  несколько  слов  на листке.
Заворачивает  записку в  носовой платок,  привязывает  к  нему  найденную  в
кармане  комбинезона гайку.  Целится  и  бросает  этот  самодельный  вымпел.
Перегнувшись через борт, он видит, что летчик читает приказание оставаться у
машины и ждать помощи.  На бреющем полете Супрун просматривает ведущие  сюда
дороги и ложится на курс. Двенадцать минут лету до своего аэродрома. А здесь
все уже в сборе и нетерпеливо ждут  командира, без  него не садятся обедать.
Супрун немного  успокоил страсти товарищей, продолжавших переживать бой и на
земле.  Руки  и  тут  помогали   им,  --  без  рук   как  наглядно  показать
стремительные маневры боя: виражи, боевые развороты, иммельманы?
     Самыми благодарными слушателями  были техники. Каждый из  них  гордился
своим  "патроном". Супрун  приказал подогреть  обед  и быстро  поесть.  Пока
обедали, был  подготовлен грузовичок и  инструменты.  Супрун  назначил, кому
ехать. Сам уселся за руль -- он хорошо разведал дорогу.
     Через  несколько  часов  езды  по ухабистым  проселкам, мимо  китайских
полуразоренных деревушек, они добрались до места.
     Летчик  с  нетерпением дожидался  их.  Самолет лежал на  животе.  Огонь
погас, но бока и  крылья  машины изрядно  обгорели. Они  разобрали машину  и
сняли с  нее  те  части, которые могли еще пойти  в  дело, и погрузили их  в
автомобиль. Осмотрели потом вражеские машины и тоже поснимали с них все, что
летчики-испытатели считали достойным изучения. Здесь они немного  поспорили,
--  каждый  имел  свое  мнение  о  наиболее уязвимых  местах  неприятельских
самолетов.
     Летний день клонился к концу. Надо было  торопиться домой. Возвращались
другой дорогой. Грузовик  скрипел  и стонал, жалобно  выл на первой и второй
скорости,  приседал  на  рессорах,   будто  молил  о   пощаде.  Мотор   стал
перегреваться.  Из  горловины  радиатора  повалили  густые  клубы  пара.  За
поворотом неожиданно сверкнула речушка,  и Супрун затормозил,  чтобы  долить
воды.
     Все слезли, чтобы немного размяться.
     -- Тс!..  --  вдруг сказал техник, приложив  палец к  губам.  -- Где-то
здесь дитя плачет.
     Все  притихли,  и  тогда  ясно послышался  слабый  плач:  в лесу плакал
ребенок.
     --  А  ну-ка, хлопцы,  глянем,  в чем там  дело!  --  сказал командир и
крупными шагами направился к лесу.
     За ним двинулись остальные. Они не сделали и полсотни шагов, как Супрун
увидел в кустах небольшой сверток в чистой тряпице.
     Летчик  нагнулся и,  осторожно взявшись большим и указательным пальцами
обеих  рук  за  тряпицу, поднял сверток  с  земли.  В свертке  был  ребенок,
девочка. Она открыла глазенки и закричала.
     --  Сразу холостяка видать, товарищ  командир, --  покачал головой один
летчик,  у которого было трое детей. -- Разве так грудного  младенца держат?
Дайте-ка его мне.
     Левой рукой он обхватил поперек крошечное тельце девочки, ладонь правой
подложил под головку, несколько раз качнул, прищелкнул языком,  посвистел, и
отчаянно кричавший ребенок умолк.
     -- Силен отец! -- раздался чей-то веселый, одобрительный возглас. -- Но
что мы дальше будем с девочкой делать? Всем полком удочерим, что ли?
     --  Понесем в деревню и узнаем, чье дите, -- решительно сказал Супрун и
показал на видневшиеся  за  поворотом,  в  двухстах  шагах от них, несколько
фанз. -- А дальше видно будет.
     Они  пошли  пешком,  чтобы  не трясти ребенка  на грузовике. Машина,  с
техником за рулем, тихим ходом двинулась  за ними. Впереди  шел многоопытный
отец.  Он изображал  целый джаз-банд, лишь бы ребенок не плакал. Рядом шагал
Супрун.  Обмениваясь шуточными проектами об устройстве  судьбы младенца, шли
остальные. С помощью переводчика они узнали, где живет староста, и разыскали
его. Сухой,  с лицом,  сморщенным, как  печеное  яблоко, китаец сказал,  что
население  здесь  постоянно  голодает.  У кормящих  матерей  часто пропадает
молоко.  Тогда  грудных  детей,  в  особенности  девочек,  выносят  в лес  и
оставляют там на произвол судьбы.
     Летчики слушали, не веря ушам своим.  Супрун попросил старосту показать
дом, где жили родители найденного ребенка.  Это было убогое, грязное жилище.
Его  хозяева,  увидев старосту и военных, долго  не могли прийти  в себя  от
испуга. Переводчику и тут пришлось немало потрудиться, чтобы успокоить их.
     -- Поможем,  братцы,  кто  сколько  может, -- тихо сказал Супрун,  снял
пилотку и бросил в нее горсть местных серебряных монет и бумажек.
     Его  примеру   последовали   остальные,  и  Супрун  вручил  потрясенным
родителям такую сумму, какая им, вероятно, никогда и не снилась.
     В  знак  благодарности они упали  ниц и  все  порывались  целовать ноги
летчикам. Смущенные летчики поспешно простились и, сев на свою машину, через
час с небольшим, уже в сумерках, достигли аэродрома.


     Не  только рядовые  летчики,  но и  сам  командир  всей  группы  Супрун
страдали от пресной однообразной пищи, от недостатка соли. Они трижды в день
садились за стол, на который  ставили одну  и  ту же  всем надоевшую рисовую
кашу.  С  каждым днем ее  все больше оставалось  после обеда на  тарелках. И
выходило так,  что летчики  собирались  за  столом  лишь для  того,  чтобы с
сожалением вспомнить и поговорить  о вкусных и острых  блюдах -- селедочки с
гарниром, салате "весна",  паюсной  икре или  харчо,  которое им приходилось
есть дома.
     Место,  где  они  воевали,  было  отдаленным  и  глухим.  Родина и  дом
находились  далеко   на  западе.  Доставка  припасов  была  весьма  трудной.
Предпочтение отдавалось снарядам и бензину. И это было до того просто и всем
понятно, что, отправляясь  на  доклад к начальнику,  прилетевшему  из центра
проведать их, вопрос о питании Супрун записал в своем блокноте  под  номером
четвертым.
     Супрун отдернул полог палатки и, козырнув,  вошел.  То,  что он увидел,
заставило  его  было  поперхнуться  на первых  словах воинского приветствия.
Начальник  сидел  за  столом  и неторопливо, со  смаком, ел настоящую жирную
русскую  селедку,  с хрустом  закусывал луком и московским  заварным хлебом,
макая все эти вкусные вещи в уксус. Начальник ел с таким завидным аппетитом,
что Супрун долго не мог оторвать свой взор от стола.
     -- Что,  на селедочку потянуло? -- заметив  взгляд  Супруна, усмехнулся
начальник. -- Парочку могу уступить, у меня их с десяток.
     Он  оторвал  кусок  промасленной бумаги,  положил  на нее  две  большие
рыбины, пяток крупных луковиц, отрезал полбуханки  хлеба, все это  аккуратно
завернул и подал Супруну:
     -- Бери. Вполне пригодится на закуску!
     Окончив  доклад и получив указания, летчик чеканным шагом направился  к
выходу, но как только вышел из палатки, пустился домой таким шагом, будто за
ним гналась стая волков. Он  мчался, глотая слюну, заранее  представляя себе
то впечатление, которое произведет  этот подарок на его комэсков. Но палатка
была  пуста. Командиры  ушли на  самолетную стоянку.  Супрун решил  отрезать
маленький, совсем  крошечный кусочек  селедки,  чтобы, как  говорится,  хоть
немножко отвести душу. Как назло, куда-то запропастился нож.
     Летчик стал его всюду искать,  и в тот момент, когда нож нашелся, вдруг
пронзительно и тревожно заревела сирена боевой тревоги.
     Летчик в сердцах выругался, швырнул заветный сверток в тумбочку, сорвал
с гвоздя шлем и очки и одним прыжком выскочил за дверь.
     Он увидел, как в небе медленно опускалась зеленая ракета и  две пятерки
дежуривших машин  одна  за другой взметнулись  вверх. Подбежавший к  Супруну
начальник  штаба доложил, что к охраняемому объекту идут двенадцать японских
бомбардировщиков и десять истребителей.
     -- Хорошо!.. Вы остаетесь за меня! -- бросил ему Супрун, сел в машину и
во главе звена поднялся в воздух.
     Его тройка, летя  на восток, круто  набирала высоту и  через пять-шесть
минут оказалась над небесным полем брани. Бой в разгаре.
     Десяток  бомбардировщиков  (два  уже  горели  на  земле),  преследуемые
шестеркой  наших истребителей, удирали и,  облегчая себе  бегство, сотрясали
горы взрывами впустую сбрасываемых бомб.
     Четверка наших истребителей яростно сцепилась с девяткой вражеских.
     -- Что ж, -- вслух подумал Супрун, -- мы прибыли вполне вовремя!
     Он   настороженно  поглядел  по   сторонам   и  вниз,  удерживая   свое
преимущество  в высоте.  Самолеты,  короткие, как  жучки, гонялись  друг  за
другом, и  то и дело из  носовой  части  машин выскакивали  то короткие,  то
длинные голубовато-красные лучи трасс.
     Супрун положил машину в глубокий вираж, чтобы лучше осмотреться вокруг,
вдруг бросил в эфир несколько слов команды прикрывавшим его сзади летчикам и
ринулся по вертикали вниз.
     Два вражеских самолета зашли  в  хвост  одному нашему  и, зажав  его  в
огненные клещи, яростно клевали, пытаясь сбить.
     Супрун еще издали поймал врага в прицел и, когда расстояние сократилось
до семидесяти-восьмидесяти метров, нажал на гашетку всех пушек и пулеметов.
     В  следующее мгновение  он увидел,  как  этот  самолет  внезапно задрал
правое  крыло,  клюнул на  нос и,  нелепо  кувыркаясь, пошел к земле. Другой
резко  отвернул  в сторону.  Супрун взял  ручку на  себя,  но,  по  привычке
оглянувшись, снова перешел в резкое пике.
     Три вражеских истребителя  заходили  ему  в  хвост,  и  голубые  стрелы
трассирующих  пуль заканчивались не  так уж далеко от  крыльев  его  машины.
Выждав несколько секунд, он повернул  голову. Истребители еще хоть и гнались
за ним, но заметно отстали.  Супрун с  силой  потянул  к  себе ручку.  Будто
многотонный груз свалился на его голову,  стараясь вдавить ее в плечи. Перед
глазами заплясали темные  круги,  но преимущество в высоте  снова  перешло к
нему. Взглянув вниз,  летчик увидел, что гнавшиеся за ним  машины проскочили
далеко вперед.
     Одна из них, окутанная дымом, резко снижалась, тянула на посадку. Слева
и чуть позади себя Супрун заметил комэска 2, бросившегося к нему на выручку.
Бой утих. Враг, потеряв четыре машины, бежал.
     Все  наши  машины   благополучно  возвратились  на   аэродром.  Супрун,
приземлив  самолет,  соскочил  с  крыла  и  быстро осмотрел  машину.  В  ней
оказалось около сорока пробоин.
     -- Осмотрите внимательно самолет и доложите, -- приказал он технику.
     Осмотрев  вместе с  комэсками  другие самолеты,  летчики  направились к
себе, по дороге горячо  обсуждая бой. У самого  входа  в  палатку их  нагнал
техник.
     -- Посмотрите, товарищ командир, -- обратился  он к Супруну и  протянул
небольшую металлическую трубку.
     Это была очень важная трубка, и Супрун, взяв ее  в  руки, почувствовал,
что ему даже немножко не по себе.
     Трубка  соединяла  штурвал  управления  с рулем высоты. Попавшая  в нее
разрывная  пуля рваным  зигзагом  почти  поперек  перебила  трубку.  Две  ее
половинки едва держались на узкой, случайно уцелевшей полоске металла.
     --  На таком  волоске  висела моя жизнь!  --  шутя  воскликнул  Супрун,
поднимая и показывая всем трубку.
     -- Да, товарищ командир, -- сказал ему в тон комэск 2. -- Не иначе, как
в рубашке родились!
     --  Действительно,  вам  повезло,   --  произнес  комэск  1.  --  Такой
счастливый случай  положено  могарычом  отметить.  К тому же  и  бой неплохо
провели, -- весело заключил он.
     -- Что ж, можно, --  ответил  Супрун.  -- Водочки  у нас  немножко  еще
осталось...
     -- А закусывать все той же кашей? -- погрустнев, спросил комэск 1.
     -- Нет. Есть кое-что получше! -- загадочным тоном сказал Супрун, быстро
вошел в палатку и развернул сверток с селедкой.


     "Як-6", пилотируемый Ковалевым, сел  и подрулил к  указанному  месту на
стоянке.  Винты  последний  раз  качнулись и остановились.  Люди  вылезли из
кабины  на крыло и  спрыгнули на  снег.  Отражая солнце, снег  слепил глаза.
Жмурясь, летчики пошли погреться и поесть в зимний аэродромный рай: в буфет.
Вместе с  другими Ковалев приплясывал в прихожей, отряхивая снег с унтов.  В
эту минуту на него вдруг навалилась коренастая фигура. Со свету кажется, что
в прихожей  темно. Ковалев  напрягает  глаза  и  узнает Жору,  или,  точнее,
Георгия Николенко.  Они с ним были  большие  друзья, четыре с лишним года не
виделись, и были  оба рады встрече. Пока они  усаживались  за стол,  Ковалев
убедился, что Жора  внешне почти не изменился. Такой  же румяный,  курносый,
задорный. Только теперь он военный  летчик-испытатель. Его работа состоит  в
том,  что он  проверяет  качества  разных типов  истребителей,  предлагаемых
конструкторами на вооружение наших воздушных сил.
     Друзья пьют горячий кофе, греют руки о стаканы и вспоминают прошлое.
     Раньше Жора  работал  инженером  на  самолетном  заводе. Он был по  уши
влюблен  в  авиацию. Все свои  свободные часы  он  проводил  за городом,  на
аэроклубном  аэродроме.  Там  он  окончил  летную  школу  и  остался  в  ней
инструктором. По воскресным дням Жора учил летать без отрыва от производства
таких же энтузиастов, как он сам.
     Среди десяти его  учеников были две девушки. Одна из них, Зина, ткацких
дел  мастер, обладала  довольно приятной внешностью. Особенно хороши были ее
светлосерые смеющиеся глаза и шелковистые, каштанового цвета  локоны. Короче
говоря, она нравилась не одному только Жоре. И это последнее обстоятельство,
как многим казалось, не совсем хорошо влияло на ее  характер. Но Жора этого,
по-видимому, не замечал. Он с явным пристрастием обучал ее  полетам. Он стал
как-то изящнее одеваться и употреблять в разговоре ласковые и уменьшительные
словечки, чего раньше за ним не водилось.  Дело кончилось  тем, что примерно
через год они поженились.
     Свой месячный летний  отпуск молодожены провели в аэродромных  лагерях,
расположенных  в  живописном  месте,  в  сосновом  бору,  на  берегу  канала
Москва--Волга. Жора был уже командиром звена, Зина -- в его звене летчиком.
     Командиром второго звена был  Тимофей Гаев. Это был невысокий  человек,
со смуглым,  как у цыгана,  лицом. Он  отличался также и тем,  что мастерски
летал и не любил разговаривать. Выжать из него слово считалось событием.
     В один из погожих  жней были  устроены для  инструкторов  тренировочные
полеты.
     Зина  была  финишером  и  взмахом  белого  флажка   разрешала   посадку
самолетам.
     Когда Гаев сел на своем "У-2", Зина  обратила внимание, что он  сидит в
задней кабине, хотя, взлетая, находился в передней. Она не поверила глазам и
подошла поближе.
     -- Это  вы, Гаев?  Мне  показалось, что  вы,  взлетая,  были в передней
кабине.
     Гаев  взглянул на нее, по своему обыкновению ничего  не ответил, кивнул
головой -- мол, отчаливай -- и дал газ.
     Минут через двадцать он приземлился, сидя опять в передней кабине. Зину
разбирало  любопытство.  Перед  вечером,  заметив,   что  у   Гаева  хорошее
настроение, она спросила:
     -- Скажите, Гаев, каким это колдовством вы оказываетесь при  посадке не
на том месте, на котором бываете на взлете?
     Гаев вынул изо рта небольшую, насквозь прокуренную трубку, с которой он
и во сне не расставался, и буркнул:
     -- В  воздухе перелезаю.  Тренируюсь  по  своему  плану.  Может,  когда
понадобится.
     -- Трудно?
     -- Нет, ничего.  --  и он  взял трубку в  рот, давая этим  понять,  что
затянувшийся разговор окончен.
     В конце следующего  дня Жора и Зина полетели  потренироваться  в  зону.
Выйдя из  петли  в горизонтальный  полет, Жора  вдруг почувствовал, что  его
сердито  и  нетерпеливо  колотят  по спине. Он повернул голову влево: задняя
кабина  была пуста.  В  ужасе  он  глянул вправо и  похолодел: изо  всех сил
вцепившись в борт кабины, Зина  стояла на крыле. Ветер  яростно  хлестал  по
ней, пытаясь сдуть ее с крыла. Сквозь пулеметный треск мотора Жора разобрал,
что его приглашают поменяться местами -- на лету перелезть в заднюю кабину.
     -- Ты что, в своем уме, что ли? -- гневно закричал Жора.
     Зина  в таких случаях  не  оставалась в долгу и  ответила мужу в том же
духе.  В воздухе  завязалась  горячая семейная  сцена, так  как у  обоих был
неуступчивый характер.
     Даже  с земли  было  видно,  что самолет  делает какие-то  ненормальные
эволюции.
     Зина  топала ножкой по крылу, а сквозь дымчатые стекла ее  летных очков
будто проскакивали грозные молнии. Жора долго не сдавался, но потом вспомнил
(как он сам после рассказывал) прочитанную недавно заметку в "Вечорке":
     "Гражданка такая-то,  поспорив со  своим  мужем, выплеснула  ему в лицо
пузырек   с   азотной   кислотой.   Пострадавший   доставлен   в    институт
Склифассовского".
     Жора  посмотрел  через крыло:  внизу  колыхался  лес. Летчику вовсе  не
хотелось  повиснуть с машиной на деревьях и прославиться через службу скорой
помощи. Он  уступил и,  с трясущимися коленками, освободил жене место. Когда
супруги благополучно  сели, он назвал  ее  по  фамилии и  чужим, официальным
тоном сказал:
     --  Отставляю  вас  от  полетов на  пять  суток  за  ваше  недопустимое
поведение в воздухе.
     -- Ладно, -- сквозь зубы процедила жена, -- дома потолкуем.
     Эту ночь Жора не ночевал дома. Он остался у Ковалева.
     После того как они, смеясь, вспоминали этот случай, Жора буйно атаковал
друга вопросами, на которые сам же отвечал:
     -- Ты знаешь, какая у нас чудная дочь? Не знаешь!  Ты знаешь, что у нас
припасено для  таких гостей, как  ты? Не знаешь!  А то,  что  Зина  вчера  с
Кавказа прилетела и  привезла оттуда  разных  гостинцев  южного сорта? Так и
знал, что ты  ничего  этого  не  знаешь! Сегодня ты мой гость и остаешься  у
меня.
     Ковалеву ничего не оставалось делать, как согласиться.


     -- Не трите глаза, --  сказал Супрун одному из своих летчиков. -- Они у
вас и так красные.
     При этом Супрун  забыл,  что у него глаза  такие же  воспаленные, как у
всех  летчиков его группы, сидящих  здесь, на разборе недавнего боя. Вот уже
пятые сутки они не смыкают глаз, отбивая ожесточенное  воздушное наступление
Японцев. Днем,  а  в последнее время и ночью враг остервенело рвется к  тому
важному объекту, охрана которого возложена на группу Супруна.
     Противник имеет преимущества. Он  обладает близко расположенными базами
и  многократным  численным  превосходством  в самолетах. Его части действуют
раздельно: одни днем, другие ночью. В то же время Супруну приходится круглые
сутки отражать атаки одними и теми же наличными силами. В  самом начале боев
враг чаще действовал днем. Его самолеты летали обычно  в два этажа. Верхний,
состоявший из нескольких машин, управлял  боем нижнего -- основной дравшейся
группы.  Среди  "верхних" летчиков преобладали ассы. Они,  как  стервятники,
набрасывались на отставшие почему-либо  от строя наши машины. Тактике  врага
Супрун противопоставил  свою.  Сильный  отряд наших летчиков  связывал  боем
верхнюю командную группу  противника.  Нижняя  оставалась  без руководства и
подвергалась избиению. Вражеские самолеты падали в  горы как "сверху", так и
"снизу".
     Так  произошло  несколько  раз,  и противник,  понеся  большие  потери,
отказался от дневных налетов, перешел к ночным.
     Напомнив во время  разбора  боя некоторые тактические  тонкости, Супрун
сказал:
     -- Теперь  нам  большей  частью  придется  драться  ночью. Это труднее.
Однако надо будет научиться бить врага ночью  так же  успешно,  как  мы  это
делали днем.
     Ночью  на  подступах  к  городу,  расположенному  в  горах,  разгорелся
ожесточенный  воздушный бой.  Рев моторов  смешался с  треском  пулеметов  и
грохотом авиационных пушек. Голубовато-розовые струи  от трассирующих пуль и
снарядов молниями  из  конца в  конец рассекали  небо. Огромными  дымящимися
факелами,  кувыркаясь,  полетели  вниз  три  японских  бомбардировщика.  Три
взрыва,  один  за  другим,  осветили и  потрясли  окрестности, а горное  эхо
гулкими перекатами унесло этот грохот вдаль.
     Супрун  целился и стрелял. Супрун управлял  боем. Он видел, как яростно
его летчики атакуют врага.  В разных местах то и  дело прорывались  огненные
линии и, подобно магниевым вспышкам,  вырывали куски темного  неба,  освещая
находившиеся там машины.  Одна  из таких вспышек, особенно яркая,  вызвала у
Супруна  мысль,   как  ему  показалось,  довольно  удачную.  Утром  он   дал
оружейникам  команду оставить  трассирующие заряды лишь в одном  самолете, а
боекомплекты остальных машин сменить. Летчикам Супрун пояснил:
     -- Преимущество в бою на стороне того, кто нападает внезапно, кто видит
врага, сам оставаясь незамеченным. Пусть противник пользуется  трассирующими
снарядами, а мы попробуем обойтись без них.
     Следующий   ночной  бой  прошел,   как  по-писанному.  Один  из   наших
истребителей,  мечась в  разные  стороны, короткими трассами вызывал на себя
огонь  вражеских  бомбардировщиков.  А  на  них  из  темноты, с  максимально
короткой дистанции  падали меткие, разящие  удары. В  эту  ночь в горах было
светло и шумно. Пять самолетов врага долго горели на земле, озаряя неверным,
дрожащим светом окрестность. Так прошло еще несколько боевых ночей, и как-то
утром Супрун сказал своим командирам частей:
     --  "Гости", должно быть, очень недовольны нами. Надо ожидать налета на
аэродром.  Напомните  своим  летчикам,   как  приземляться   на  затемненную
площадку.  Сегодня,  как  только  стемнеет,  начните  тренировки  небольшими
группами. Всему остальному  составу принять  участие  в  подготовке  ложного
аэродрома.
     Весь день техники, мотористы,  каптерщики, повара и  шоферы  свозили на
соседнюю поляну остатки битых неприятельских машин, связывали и подпирали их
кольями, расставляя в определенном порядке.
     Когда работа  подходила к концу, Супрун поднялся в воздух. Сверху можно
было подумать, что здесь аэродром.  Две ночи прошли  спокойно.  В  третью, в
первом часу, наземные посты сообщили, что большая  группа японских самолетов
движется  к  аэродрому.  Сейчас  они в  таком-то  квадрате.  Петляют.  Хотят
незаметно подойти...
     Супрун поднял  пятнадцать истребителей и во главе  их полетел навстречу
врагу.
     В это же время на ложном аэродроме началась возня.  Загорались  и гасли
фонари, вспыхивали фары автомашин, изредка взлетали ракеты.
     Противнику уже мерещился успех. Его летчики убрали газ, чтобы, бесшумно
планируя,   напасть  внезапно.   Бомбардиры  положили   пальцы   на   кнопки
бомбосбрасывателей.  И  в  это  время  сверху, из  тьмы,  на  них  обрушился
нежданный  удар.  Погасли  ложные  огни  на поляне.  Их сменили  новые:  два
бомбардировщика  горят на земле. Остальные  поспешно  бегут.  Два  вражеских
летчика спрыгнули на  парашютах и неудачно пытались спрятаться в кустарнике:
их поймали. На другой день они сообщили на допросе, что их начальство сильно
обеспокоено большими потерями. Значительная часть самолетов разбита. Штабные
генералы крайне недовольны этим и собираются делать какие-то перестановки.
     -- Поможем  им! -- повеселев  от таких  известий,  сказал Супрун и  дал
команду готовиться к штурмовке вражеского аэродрома.
     Командир  поднял свои самолеты еще в предутренней  темноте. Он разделил
весь отряд на три части и повел  их извилистым  кружным путем, чтобы сбить с
толку  вражеские  наземные  посты.  Самолеты  Супруна  появились  над  целью
одновременно с разных  сторон.  Внезапность налета удалась. Через  несколько
минут  горели  подожженные  штурмовкой  самолеты, бензосклады,  ангары.  Два
склада с боеприпасами взлетели на воздух.
     День  спустя  воздушная  разведка сообщила Супруну,  что  враг  покинул
атакованную базу и отходит на другое место.
     Окруженный своими  помощниками,  Супрун  листал страницы журнала боевых
действий и  щелкал костяшками на  счетах.  В своем донесении  начальству  он
сообщал,  что за  короткий срок  сбито тридцать  шесть вражеских  самолетов,
своих потеряно пять. Далее он  вкратце  сообщал о том, что наши самолеты  во
всех формах боя качеством лучше вражеских.
     Профессиональный летчик-испытатель, Супрун подробно  изложил  большие и
малые недостатки, которые надо устранить, чтобы еще более улучшить машины.
     Что касается  людей, то он дал им очень высокую  оценку:  они  умело  и
самоотверженно дрались с захватчиками. В то  же время он изложил  свои мысли
относительно  того,  на что,  по его  мнению,  надо  обратить  внимание  при
подготовке новых кадров летчиков.
     Недели две спустя радист  принес радостную телеграмму:  многие  летчики
Супруна правительством Советского Союза награждены орденами, а их  командиру
присвоено высокое звание Героя Советского Союза.


     Еще утром здесь был аэродром врага. Теперь повсюду чернеют его разбитые
самолеты.  На  стоянках  и  в  укрытиях  появляются  машины  новых, с  боями
пришедших сюда хозяев -- летчиков Супруна.
     Техники  быстро  обживают  незнакомое  место  и даже  пытаются  создать
комфорт. Они  ухитряются электрифицировать  палатки с помощью аккумуляторов,
снятых со сбитых вражеских машин.
     День быстро прошел в  работе,  и ночь незаметно накинула свое покрывало
на  эти  унылые скалы  и зажатый  между ними  горный аэродром. Стало темно и
прохладно.
     Супрун  пришел  в палатку позже  всех. Одна лишь его койка  пустует, на
других уже спят. Он соединяет  согнутые крючками  концы двух  проволок, и  в
палатке вспыхивает  небольшая, но яркая  лампочка. Он прикрывает ее бумажным
колпачком, чтобы не мешать сну своих помощников.
     Завтра один из них улетает на родину, в Москву. Надо приготовить письмо
домой.
     Супрун  садится  за  ящик  из-под  макарон,  заменяющий  стол.  Достает
авторучку  и с удовольствием  прочитывает на  ней надпись: "Главканпром". Он
задумывается над началом письма, и мысль незаметно уносит его далеко-далеко.
Вот он, получив специальное  задание, выходит из Кремля на Красную  площадь.
Медленно идет вниз к Охотному ряду.  Здесь кипит и грохочет столичный поток.
Летчик  стоит,   осматриваясь   кругом.  Москва!..  Ему  хочется  хорошенько
запомнить ее облик. Ведь он долго не  увидит столицу. Потом он медленно идет
вверх по улице Горького.
     Лифт бесшумно поднимает его на пятый этаж нового дома. Сестра сидит  за
книжками. Она всегда радостно встречает его. Они выходят на балкон, любуются
утопающей в солнечном блеске Москвой.
     --  Я хочу еще,  дорогая Анечка, предупредить тебя, --  серьезным тоном
говорит он сестре, -- что если пройдет  несколько  месяцев  и ты от меня  не
получишь письма,  то не беспокойся. Значит, нет  возможности  писать.  Прошу
тебя,  если такой  период будет, ты пиши домой матери, что я жив и здоров, а
что  мое  письмо домой,  возможно, где-нибудь  затерялось...  Чтоб  мама  не
беспокоилась. Понятно?
     Сестра грустно кивает головой.
     -- Однако, -- спохватывается Супрун, -- надо писать!
     "Дорогая Анечка!  Завтра  уезжает  друг в Москву, и  я хочу это  письмо
передать  с ним. Как видишь, я жив и здоров.  Чувствую  себя  хорошо. Только
немного устал. Последние семь ночей подряд была напряженная работа. Не знаю,
как будет дальше.  Как  ты себя  чувствуешь, Анечка? Как  идут твои занятия?
Приходится ли тебе летать?"
     Кто-то заворочался на койке и  потревожил стоявший под ней аккумулятор.
Лампочка заморгала и погасла. Супрун открывает  фанерную дверь и выходит. От
изумления он застывает  на месте. Весь мир  точно охвачен  пожаром.  Большая
медно-красная  луна  сидит на  вершине приплюснутой  горы,  разливая  вокруг
беспокойный отблеск пожарища. Стоит полная тишина.
     Супрун,  как зачарованный,  смотрит вдаль, и ему начинает казаться, что
горы раздвинулись в стороны. Он видит родную Украину, Сумы. Там вечер только
еще наступил, но стоит такая же, нет, еще более чарующая тишина.
     Дома,  в  столовой,  пьют чай с  клубничным вареньем. Его так мастерски
варит  мать!  Она  вечно хлопочет. Никогда сама не садится за стол, пока  не
накормит, не  напоит детей  или гостей. О нем, о Сене,  как  она его  зовет,
который раз рассказывает знакомым. Неожиданно всплакнет:
     -- Где ты, мой сыночек родной, сейчас?
     Отец покрутит свои запорожские усы и с деланной суровостью скажет:
     -- Там, где надо, мать. Опять в слезы  пустилась.  Каждый  день  одно и
тоже.
     Мать утрет слезы и, точно оправдываясь, тихо ответит:
     -- Знаю, что там, куда послали. Знаю, что надо. Это я так.
     Матери под шестьдесят. Она всю свою жизнь трудилась для них, для детей.
Не щадя  себя, она вывела всех их в люди, и они за то благодарны ей и горячо
любят ее.
     Теплая волна  сыновнего чувства  подкатывается к сердцу летчика. Степан
входит в палатку и чиркает зажигалкой. Находит провода, соединяет концы, и в
палатке опять становится светло. Он садится и пишет отцу:
     "Я прошу вас,  папаша,  написать мне,  как  мама себя  чувствует  после
курорта. Если врачи сказали, что ей надо ехать на другой курорт лечиться, то
пусть Анечка возьмет деньги с моей  сберкнижки и через  нашу  санчасть купит
путевку.
     И вам тоже надо полечиться.  Если  вам нужны деньги,  то  пусть  Анечка
возьмет в сберкассе и для вас. У меня их достаточно".
     Кто-то закашлялся во сне. Прошептал детское имя. Ага! Это его помощник.
Он завтра улетает в Москву, и ему, наверно, снится встреча с семьей.
     Степан пишет дальше: "Теперь насчет старшего  брата Гриши. Меня немного
беспокоит,  что  он  собирается  делать  операцию  в Сумах.  Если он  сможет
отложить ее до моего приезда в Москву, тогда он приедет ко мне и там сделает
операцию. А если это так неотложно, то пусть Анечка вышлет ему из моих денег
тысячу рублей. Пусть он поедет в Харьков на операцию".
     -- Ну, кажется, основное написал, -- шепчет Степан.
     Он посылает  поклоны и приветы дяде  и  тете, племянникам и знакомым и,
заключая письмо, пишет: "Обо мне не беспокойтесь. Целую. Ваш сын Степан".
     Заклеивает письмо, надписывает адрес  и смотрит  на  часы. Скоро начнет
светать.  Надо хоть  немного отдохнуть. Может быть,  через  несколько  часов
опять  придется  идти  в  бой.  Он  засыпает, едва  успев  коснуться головой
подушки.


     Летчик Супрун вернулся с Востока в те дни, когда на Западе уже полыхало
зажженное немецкими фашистами пламя новой мировой войны.
     Вероломно  и  по-разбойничьи  подло нападая  на небольшие и разобщенные
страны  Европы,  гитлеровцы уничтожали их свободу,  истребляли и  порабощали
население.  Черная  тень  фашистской  свастики простиралась  на все  большее
пространство земли. В воздухе пахло гарью и кровью, в  которой немцы  хотели
потопить весь мир.
     Обогащенный  боевым  опытом,  многого  насмотревшись и  наслышавшись  в
дальних, чужеземных краях,  Супрун горячо взялся за работу.  Время не ждало.
Работу, которую летчик-испытатель и прежде обязан был делать быстро и споро,
теперь надо было выполнять куда быстрее.
     Две  новые  опытные машины поступили на  аэродром  чуть  ли не  в  день
приезда Супруна. Летчик принялся за обе сразу. Пока на земле готовили  одну,
летчик находился в воздухе на другой. Два самолета одинакового назначения --
оба истребители, но  какой у них был разный характер! Из одного не  хотелось
вылезать,  а  в  другой  садиться.  Один  был  легок,  подвижен  и приятен в
управлении, другой  -- тяжел и неуклюж.  Один, -- сразу было видно,  -- имел
блестящие  перспективы и  после  небольших доделок мог  быть пущен в  серию,
другой же требовал коренных улучшений.
     Но Супрун настойчиво трудился над обоими. Он  хотел выяснить до  конца,
какими путями можно хорошую машину сделать еще лучше,  а плохую превратить в
хорошую.  Он  знал немало  случаев,  когда самолеты,  производившие  вначале
плохое впечатление, после упорной работы над ними становились неузнаваемыми.
Летчик  упорно  работал.  Погода была не  его стороне,  и  он  целыми  днями
находился на аэродроме.
     Летчик изучал скороподъемность. Один самолет так быстро набирал высоту,
что следившим за его взлетом казалось, будто он тает в небе,  как  льдинка в
кипятке. Другой, натужно гудя, медленно наскребывал метры.
     Летчик выяснял  устойчивость  машины.  Одна  сразу  же  возвращалась  в
нормальное  положение,  если  оно почему-либо  нарушалось. Другая, наоборот,
рыскала  носом  во все стороны и от небольших отклонений  руля то тянулась в
пике, то угрожающе задирала нос, напоминая о возможном срыве в штопор.
     Вдосталь  налетавшись,  Супрун  вечером записывал  свои  впечатления  в
дневник, где для каждого  самолета были отведены странички, подобно  лицевым
счетам.  В один  такой  счет летчик-испытатель записал: "Скороподъемность не
очень хорошая.  Путевая устойчивость на  пределе, -- необходимо ее улучшить.
Продольная    устойчивость    совершенно    недостаточна.    Когда   самолет
стабилизируется  в линии  горизонтального полета, то при даче  ручки немного
"от себя" самолет резко переходит в пикирование; при даче ручки немного  "на
себя" самолет резко задирает  нос. В связи с тем, что  путевая  устойчивость
недостаточна, а продольная  почти отсутствует, поведение самолета на виражах
очень  неприятное: все время приходится  работать  рулями.  При этом  радиус
виража получается очень большим".
     На  другой страничке летчик-испытатель писал более кратко,  и казалось,
что он отдыхает на удачной машине не только на земле, но и в воздухе.
     "Самолет  делает  виражи устойчиво.  При  выполнении  петли устойчив  в
верхней точке на необычайно малой скорости. Хорошо слушается всех рулей".
     Летчик  уделял особое  внимание наиболее ответственному  и завершающему
моменту  полета  -- посадке. Неудачная машина  вела себя перед  приземлением
крайне  оригинально. Малейшая оплошность  могла оказаться  роковой. Но  лишь
после многократных и рискованных проверок Супрун позволил себе сделать очень
резкую  запись  в  дневнике:  "Самым  неприятным  в  полете является  момент
выравнивания самолета  перед выдерживанием.  В этот момент слышен  хлопающий
шум потока воздуха.  Самолет резко бросает  на левое крыло, потом  он делает
несколько  покачиваний и садится  на  три точки  с  недобранной  ручкой.  На
пробеге  стремится  развернуться  вправо: приходится  предотвращать разворот
левым тормозом".
     Зато   посадки  другой  машины  летчик  коснулся  лишь  пятью  словами:
"Планирует устойчиво. Посадка самолета простая".
     Но этим не исчерпывалась программа испытаний. Летчик ежедневно проводил
по  нескольку очень  напряженных  часов в воздухе.  То он находил, что тесен
фонарь,  и требовал его расширить. То  обнаруживал, что сиденье недостаточно
перемещается "вверх-вниз"  и летчику  небольшого  роста  придется  все время
вытягивать шею. Поэтому испытатель требовал увеличить ход сиденья.
     Вспомнив, как однажды в воздушном бою  у него оказалась почти перебитой
трубчатая тягя  управления  рулем высоты и он спасся тогда, казалось, чудом,
летчик посоветовал дублировать жесткое управление мягким, тросовым.
     Когда  его  дневник  мог  дать  ответ  на  все  вопросы,   поставленные
программой испытаний,  а многие  требования были претворены в  жизнь, летчик
смог высказать свое утвердившееся мнение.
     Он без всяких колебаний сделал следующие выводы:
     "Конструктору   необходимо   срочно  улучшить   продольную  и   путевую
устойчивость  и  срочно  заняться  исследованием,  почему  самолет  в момент
выравнивания резко кренит влево".
     Слово "срочно" Супрун в обоих случаях  подчеркнул, ибо неудачная машина
была хорошо  вооружена  и представляла поэтому  известный  интерес. Над  ней
стоило  работать.  Но  далее  летчик дописал: "Считаю, что в таком виде (при
наличии указанных дефектов) самолет не следует запускать  в серию. Самолет и
в  полете и на  посадке  строже всех  наших  отечественных  машин с моторами
жидкостного  охлаждения.  А  нам  сейчас  особенно  нужна  машина,  чтобы  в
управлении была попроще".
     Этот самолет так и не увидел "большого воздуха".
     Относительно другой  машины  выводы  были,  как  и  предыдущие  записи,
лаконичны:
     "Самолет  представляет   большую  ценность  своими  летными  данными  и
простотой в технике пилотирования. Необходимо срочно запускать его в серию".
     После  небольших  доводок и улучшений  самолет был запущен  в  массовое
производство.
     Это был модернизированный истребитель "Яковлев".


     Это воскресное летнее утро всем запомнилось особенно отчетливо.
     Оно, возможно,  было таким  же  тихим, солнечным  и приятным,  как  и в
другие воскресные дни,  когда мы выезжали  за  город  на  дачи,  копались  в
цветнике, белили дом, чинили велосипед, уходили  с детьми  на целый  день  в
парк, занимались своими небольшими делами.
     Но  то,  что мы  узнали  в  полдень,  было  как бы  чертою,  так  резко
подчеркнувшей весь итог прежней нашей жизни, трудовой и мирной, что это утро
навсегда врезалось в память.
     Грохот первых немецких авиабомб застал Супруна  в Крыму,  где  он,  как
депутат, разъезжал  по  городам и  селам, отчитываясь  перед  избравшим  его
народом в том, как он ему служит.
     Летчик  быстро,  как по  боевой  тревоге,  уложил  вещи  и  кинулся  на
ближайший  аэродром. Однако там было тихо. День был воскресный, и  самолетов
на  Москву  не было. Он стал из  дежурки звонить во все концы и  только  под
вечер устроился на случайную попутную машину.
     23  июня  летчик был  уже дома.  Он  вбежал к  себе на  четвертый этаж,
ворвался в квартиру, швырнул чемодан  в угол, расцеловал сестру и закидал ее
десятками вопросов.
     Но она знала немногим больше, чем он.
     -- Позвони лучше Пете, -- сказала она. -- Петя должен быть в курсе всех
дел.
     -- Верно,  --  согласился Супрун,  быстро снимая  телефонную  трубку, и
набрал номер Стефановского.
     Но того на месте не оказалось. Степан нервно ходил по комнатам.
     -- Как ты думаешь, Анек, где меня используют?  -- резко повернулся он к
сестре. -- Неужели отправят за границу самолеты покупать? Эх, черт! Лучше бы
я не знал иностранных языков!
     Сестра не знала, что  ему и сказать.  Он ведь все равно добьется, чтобы
все сделать по-своему. Стараясь быть возможно более спокойной, она сказала:
     --  Зачем  ты  волнуешься  прежде  времени?  Не  сегодня --  завтра все
выяснится. Тогда можно будет волноваться... принимать меры.
     -- На фронт! На фронте нам надо  сейчас быть. Там теперь самая для  нас
работа! -- горячо говорил Супрун  и,  торопливо  приведя  себя в  порядок  с
дороги,   на  ходу   надевая  пилотку,  крикнул  сестре:   --  Побегу  ребят
разыскивать!
     Он застал Стефановского на аэродроме и  сразу же перешел к  делу. Как и
всегда, они сразу нашли общий язык.
     --  Немцы,  -- говорил Супрун, -- возможно,  введут в бой  какие-нибудь
воздушные  новинки. Очень важно, чтобы квалифицированные люди проверили, как
ведут  себя   в  бою  с   ними   наши  новые  самолеты,  что   в  них   надо
усовершенствовать и улучшить, чтобы не терять превосходства над врагом. Надо
создать несколько групп летчиков-испытателей по  специальностям и двинуть их
на фронт. Они там выяснят, что нужно, и потом вернутся продолжать работу.
     -- Правильно, именно это нам и нужно! -- соглашается Стефановский.
     -- Что ж, поехали в Кремль? -- предлагает Супрун.
     -- Езжай,  пожалуй,  один, -- немного подумав, говорит Стефановский. --
Ты -- депутат, тебе одному легче будет пройти куда нужно.
     -- Хорошо, -- соглашается Супрун. -- Вечером вернусь. Жди!
     Он  вскочил в  свою "эмку", и  Стефановский  провожает машину взглядом,
пока она не скрывается за поворотом.
     Супрун возвращается далеко за полночь и сейчас же стучится к другу.
     Стефановский встречает его на пороге.
     -- Ну как, попал?
     -- Все  в  порядке!  С трудом,  но все же вышло, --  едва  отдышавшись,
говорит Супрун.
     -- Рассказывай!
     --  Вначале  я  сгоряча не  совсем точно  доложил,  и со мной  долго не
соглашались. "Кроме вас, -- говорят, -- есть кому воевать. Сидите на месте и
занимайтесь  своим делом". Я отвечаю, что  наше  место  и дело сейчас именно
там. Изложил план подробно. "Раз так, --  говорят  мне, -- то месяца на два,
на три  можно. Подберите  себе  людей  по своему  усмотрению". В  общем  все
налаживается.
     Друзья долго и  взволнованно  беседуют, составляют разные  планы, много
курят и лишь под утро ложатся спать.
     Пять  дней проходят в беспрерывных хлопотах. Нужно было создать полки и
оснастить их всем сложным хозяйством современной войны.
     Наконец, все готово. Через два часа -- вылет.
     Супрун сидит дома и бреется. Он загорел и сильно похудел за эти дни. Он
точно на пружинах. С фронта идут горестные вести, и его сердце рвется в бой.
     Сестра укладывает чемоданы, то и дело спрашивая брата:
     -- Еще что положить?
     -- Полотенец мохнатых не забыла?
     -- Два полотенца хватит?
     -- Хватит! -- отвечает он. -- Только курева побольше положи.
     -- Треть чемодана забила папиросами.
     -- Молодец! А коньячок? -- весело подмигивает брат.
     -- Весь твой неприкосновенный запас уложила.
     -- А чистый подворотничок пришила?
     -- Так точно, товарищ подполковник, -- через силу шутит Аня.
     Степан  кончает  бриться,  умывается, освежает  лицо одеколоном.  Потом
наливает себе чаю и жадно впивается зубами в бутерброд. Торопливо прожевывая
хлеб с ветчиной, пишет на блокнотном листе:
     "30.6.41.
     Дорогие  родные! Сегодня улетаю  на  фронт  защищать свою Родину,  свой
народ.  Подобрал себе замечательных летчиков-орлов.  Приложу все  свои силы,
чтоб  доказать  фашистской сволочи,  на что способны советские летчики.  Вас
прошу не беспокоиться.
     Целую всех Степан"
     --  На,  -- подает  он сестре письмо,  -- перешли в  Сумы, домой. А мне
пора!
     Быстро  допивает чай. Причесывает  густые  вьющиеся  волосы и  надевает
пилотку. Потом крепко обнимает и целует сестру.
     Комок  подкатывается  к ее  горлу,  и точно чья-то  рука больно сжимает
сердце. Затуманивается взор, она  плохо видит брата и чувствует, что вот-вот
рыдания вырвутся из груди.
     Она сдерживает себя и с трудом выдавливает несколько слов:
     -- Береги себя!.. У тебя ведь горячая голова...
     -- Все  будет  хорошо, -- говорит  он, улыбаясь и снова целуя ее. -- Не
волнуйся!
     Взяв в левую руку чемодан и перекинув через правую кожанку, он медленно
выходит, тихо, против обыкновения, прикрывает за собой дверь.
     В  эту же  минуту Стефановский  целует жену  и  дочь. Долгов, прощаясь,
носит на руках сынишку.  Глазунов еще раз просит  жену  сберечь граммофонные
пластинки с уроками английского языка.
     Подходит время сбора. Стрелка часов близится к назначенной цифре.
     Взвивается зеленая ракета.
     Летчики-испытатели улетают на запад.


     Шел  первый месяц  войны.  Германская танковая  колонна --  темно-серые
черепахи с белыми крестами, -- извиваясь, ползла на восток.
     Командир колонны полковник Эрнст фон Шрамер, откинув  крышку, высунулся
из  люка  и  огляделся.  Сзади,  чередуясь,  двигались  танки,  грузовики  с
солдатами, зенитки, цистерны  с горючим. Прямо перед  ним, без  конца  и без
края, тянулись на восток огромные земли, которые германской армии предстояло
покорить согласно приказу фюрера.
     Еще раз удовлетворенно оглядев свою колонну, полковник увидел вдруг над
самым  горизонтом десять точек. Самолеты летели с запада на  восток. Они шли
со стороны солнца и были еще трудно различимы.
     Через несколько  минут  немец разглядел, что самолеты  -- одномоторные,
какие-то горбатые, не знакомой ему конструкции.
     То  обстоятельство, что самолеты летели с запада, в ту же сторону, куда
шли и танки, успокоило фон Шрамера.
     В  эту  самую минуту летчик-испытатель  подполковник Александр  Долгов,
убедившись, что  на танковых башнях выложены красные сигнальные  полотнища и
что другие признаки также  совпадают с данными  нашей разведки, бросил своим
ведомым короткое "В атаку!", сделал разворот и перевел свой самолет в пике.
     Тридцать секунд спустя  немецкая колонна окуталась дымом. Горели танки,
пылали автоцистерны с горючим, рвались боеприпасы.
     Эрнст  фон  Шрамер,  размахивая  пистолетом  и  захлебываясь  неистовой
бранью,  метался по шоссе.  С  трудом  удалось  ему заставить  растерявшихся
зенитчиков открыть огонь.
     Подполковник  Долгов, сделав два захода, приказал  своей группе сделать
третий, и  штурмовики,  невзирая  на  отчаянный  огонь с  земли, обрушили на
колонну  новый удар. От изумления и  испуга фон Шрамер растерялся.  Он  ясно
видел, как огненные струи трассирующих снарядов впивались  в крылья и кабины
летящих на  небольшой высоте  краснозвездных самолетов.  Но  они и не думали
сворачивать  с  боевого курса.  Сам не  сознавая, что он делает, фон  Шрамер
сгоряча открыл по  самолетам пальбу  из  пистолета и  даже не  заметил,  как
недалеко  от  него на  земле  стали  возникать,  быстро приближаясь,  тонкие
струйки  пыли.  Перебитый  пополам  пулеметной  очередью  с неба, он упал  в
придорожный кювет.
     Подполковник привел все, до единой машины, домой. Осмотрев их, он молча
развел руками: некоторые самолеты были до того потрепаны, что каждый, кто не
видел, как они летали, наверняка бы  не поверил тому, что  на них можно было
держаться  в воздухе; у многих машин почти полностью была сорвана  обшивка с
рулей, в боках и крыльях зияли десятки больших и малых  пробоин, броня имела
многочисленные вмятины, а кое-где и дыры от осколков снарядов.
     И  то,  что машины в таком  состоянии дошли до аэродрома,  подтверждало
мнение  Долгова, сложившееся еще до  войны, при  испытании первого  опытного
экземпляра, что эти самолеты исключительно живучи.
     Был  еще  один  случай,  подтверждавший другое мнение  летчика Долгова,
которое тоже сложилось до войны.
     Однажды  он повел  большую  группу  самолетов  на штурмовку  вражеского
аэродрома,  где  крупные силы немецкой авиации. Аэродром был очень важным, и
немцы  днем  и  ночью охраняли его с  земли  и воздуха. Когда группа Долгова
подошла к цели, перед ней встала сплошная стена зенитного огня.
     -- Вперед! -- скомандовал командир.
     И  самолеты, словно заколдованные, пробили огненный заслон и ударили по
находившимся на  стоянках немецким машинам.  Они неплохо сделали свое дело и
собирались уже уходить, как сзади на них напала группа "Мессеров",  успевшая
все же подняться в воздух.
     Штурмовики не  имели  тогда воздушного прикрытия,  и  возвращение  было
нелегким.  "Мессеры"  пристраивались  к  самому  хвосту,  и  с  дистанции  в
двенадцать-пятнадцать метров безнаказанно вели прицельный огонь.
     Хотя  броня  и  скорость  выручали штурмовиков, но  все  же  два  наших
самолета были основательно подбиты. Едва перетянув линию фронта,  они тяжело
приземлились  на брюхо  на первую попавшуюся опушку леса. Они были буквально
изрешечены, и то, что летчики уцелели, можно было считать большим счастьем.
     После этого  случая  Долгов снова  и снова возвращался к мысли, которая
возникла  у него до войны и теперь получила полное подтверждение. Он считал,
что  если на штурмовике, позади  летчика, установить огневую точку, то можно
получить двойной выигрыш:  во-первых,  мы  будем  значительно меньше  терять
своих  машин, во-вторых, при вражеских  атаках с воздуха  явится возможность
сбивать самолеты противника.
     Ведущий  инженер  Холопов,  который  накануне войны вместе  с  Долговым
испытывал эти самолеты  и теперь продолжал эту же работу на фронте, был того
же мнения, что и  летчик,  относительно задней  огневой точки. Собрав нужные
материалы, они вдвоем поехали в Москву, к конструктору.
     Конструктор  принял их хорошо.  Они ведь немало  помогли ему,  когда он
создавал свою машину. Ему  было очень важно узнать от опытных людей, как она
себя ведет на фронте.
     Беседовали  долго,   обстоятельно,   как   люди,  одинаково  и  глубоко
заинтересованные в одном и том же деле.
     Обе стороны разошлись,  вполне удовлетворенные друг  другом,  зная, что
все  необходимое будет сделано. А дело это,  следует сказать,  было довольно
сложным. Нужно  было, не замедляя темпа заводских конвейеров, имея задание с
каждым месяцем увеличивать выпуск  штурмовиков, на ходу создать и внедрить в
серию новую конструкцию, имевшую на много сот деталей больше старой.
     Но раз требовал фронт, значит это нужно было выполнить.
     Прошло немного времени, и летчик-испытатель  Долгов вместе  с инженером
Холоповым  приступил  к испытаниям машины, снабженной новой,  весьма  мощной
огневой точкой: позади летчика сидел стрелок с крупнокалиберным пулеметом.
     И  с тех пор прекрасно сражается штурмовик  "Ильюшин",  сражается,  так
сказать, вне  конкуренции: ни  одна из воюющих  стран не смогла пока создать
что-либо подобное.


     Горячие, тяжелые дни июля 1941 года.
     Враг,  вероломно  напавший  на   нашу  родину,  используя  преимущество
внезапности, рвался в глубь страны.
     Врага надо было обескровить, остановить, и  особый полк Супруна, прибыв
на место, с ходу вступил в бой.
     Летчики  полка, ядро которого составляли  испытатели, отважно  дрались,
следуя примеру своего командира,  который в каждом  бою  или разведке первым
бросался в самые опасные места.
     Именно  последнее являлось  причиной  того,  что  начштаба  и замполит,
нервно  и  часто  поглядывая  на  часы,  до рези  в  глазах  всматривались в
горизонт. Время, на которое хватало бензина в самолете Супруна, истекало.
     Минутная стрелка  часов  начштаба отсчитала просроченные  десять минут,
когда  он,  едва  удержавшись,  чтобы  не  подпрыгнуть  от  радости,  сказал
деланно-спокойным тоном:
     -- Идет!
     -- Где ты его увидел? -- спросил, щуря глаза, замполит.
     -- Вот! -- ответил начштаба, показывая пальцем точку на северо-западе.
     Самолет несколько минут спустя сел, подрулил к стоянке,  и Супрун легко
соскользнул с крыла наземь.
     Водворив  на  место чуть съехавшую  в сторону  пряжку ремня,  начальник
штаба твердым шагом направился навстречу командиру.
     Повторяя  про  себя  приготовленную  речь,  начштаба  собирался тут  же
выложить, наконец, все, что у него наболело на сердце.
     Он хотел сказать командиру, что весь полк отчаянно переволновался из-за
его  задержки,  что  он,  начальник  штаба,  устал   получать  замечания  от
командования за  то,  что  его, Супруна,  недостаточно  берегут  и  дают ему
соваться  в  самые  рискованные дела.  Кроме того,  он попросит  учесть, что
Супрун для него не  только старший  командир,  но  и близкий друг.  Начштаба
козырнул  и хотел уже было  открыть рот, но  командир, не выслушав  рапорта,
возбужденно заговорил первым:
     --  Вот что,  старина!  Есть одно срочное дело. В этом  месте реки,  --
Супрун показал  карандашом  точку на карте,  лежавшей под прозрачной крышкой
планшета, --  немцы  наводят переправу. Там  накапливаются  танки,  машины и
обозы.
     -- Хотят,  наверно,  незаметно  проскочить  к  нам  в тыл,  --  вставил
начштаба.
     -- Вот именно, --  подтвердил Супрун. -- Их намерение ясно, и по гансам
нужно как следует стукнуть.
     Забыв про заготовленную речь, начштаба осторожно спросил:
     -- А точно ли это немцы?
     Его вопрос не был праздным: фронт в те дни представлял "слоеный пирог",
обстановка менялась с  каждым часом, и ошибиться, глядя сверху, было не  так
трудно.
     -- Я прошелся над  ними на такой  высоте,  --  ответил Супрун,  -- что,
выпусти я шасси, снес бы колесами  голову не  одному  фрицу. Так что  я имел
возможность достаточно хорошо разглядеть их форму. Немцы это!
     -- Какие будут приказания? -- вытянулся начштаба.
     --  Подвесить  бомбы,  пополнить   боекомплекты,  снарядить   и  хорошо
осмотреть  машины. Через два  часа,  когда их  там  скопится  побольше, всем
полком вылетим на штурмовку.
     Через час командир полка инструктировал летный состав:
     --  Мы  еще  до  войны  испытывали  применение  этих  истребителей  для
штурмовых  действий. Получилось  тогда неплохо, так что кое-какой опыт у нас
есть. Теперь мы  должны  его  как можно лучше применить. Заходить  для атаки
будем  вот откуда. -- Супрун легонько провел по  карте указкой. -- Держаться
всем дружно, оберегать друг друга. После бомбежки раза два-три  из пулеметов
прочешем. Ясно?
     Полк Супруна  появился  над  целью  внезапно  для  врага.  У  переправы
началась  паника.  Немцы, потеряв голову, разбегались  в  стороны, лезли под
машины,  в кюветы, чтобы  спастись  от  бомб, снарядов, пуль.  Загорелись  и
начали рваться машины  с боеприпасами и горючим.  Находившиеся вблизи конные
упряжки бешено ринулись куда попало.
     Лишь через несколько минут затрещали немецкие зенитки, и Супрун увидел,
как  самолет Кругликова, пикируя  на цель,  взорвался в воздухе  от  прямого
попадания.
     Кругликов был молодой, способный летчик-испытатель. Кроме того, это был
веселый и славный парень, хороший товарищ.
     У Супруна  больно защемило сердце. Не помня себя от  злости, он  громко
закричал по радио:
     -- Еще раз дадим им, братцы! За Кругликова! В атаку!
     И  они  еще  раз  яростно ударили  по  врагу, хотя и  пришло уже  время
возвращаться домой, так как кончалось горючее и боеприпасы.
     Когда они сели, Супрун сказал командирам эскадрилий:
     -- Надо собрать  все  ценное  имущество и немедленно  убираться отсюда.
Немцы  наверняка  сегодня ночью  прилетят рассчитаться  за  переправу,  а  в
сигнальщиках, прячущихся в окружающих лесах, у них недостатка нет. То и дело
по ночам ракеты пускают.
     --  Одна машина  у нас в ремонте,  --  заметил  инженер, -- с нее мотор
снят. Как с ней быть?
     --  Оставить здесь и при  ней ремонтную бригаду, -- ответил Супрун.  --
Пусть ремонтируют и охраняют.
     Под вечер полк  Супруна снялся  с места и перелетел на другую площадку.
Туда же на грузовиках отправили и все полковое хозяйство.
     Вечером, на разборе итогов боевого дня, Супрун говорил:
     --  Нужно  привить  использование  этих  истребителей  для  бомбежки  и
штурмовки. Пусть  бьют по автоколоннам, паровозам, железнодорожным составам,
мостам. Результат будет  хороший! Надо как следует разработать тактику этого
дела и распространить среди других авиачастей.
     И тут  же  командир  полка  выделил  специальную  бригаду,  поручив  ей
заняться этим вопросом.
     Наутро  со старой  летной площадки  пришли  двое:  техник  и  моторист.
Механика с ними не было.  Техник начал было по форме докладывать Супруну, но
тот, не дождавшись конца доклада, перебил:
     -- А третий где?
     --  Убили,  -- тихо ответил  техник.  --  Всю  ночь  бомбили "Юнкерсы".
Семьдесят  штук...  Площадку  будто  перепахали:  вся  изрыта.  Истребитель,
стоявший в ремонте, сгорел. А из леса кто-то сигналил.  Механик схватил пару
гранат и бросился туда. Вдруг мы услышали, как полоснула автоматная очередь,
и побежали на выстрелы. Но он уже был мертв, и мы никого не нашли там. Ушел,
мерзавец.
     -- Эх,  черт!  -- с сожалением сказал  Супрун. -- И парня жаль, и жаль,
что  временная площадка  мала и непригодна для  ночных полетов, иначе  можно
было бы  показать  немцам, где  раки  зимуют. Ладно!  В  долгу не останемся,
отплатим!
     Полк  Супруна  вел  успешные  воздушные  бои с  врагом. Здесь,  в  небе
Белоруссии, борясь против  отборных и численно превосходящих  частей корпуса
Рихтгофена, летчики-испытатели Кубышкин, Хомяков, Кувшинов  и другие летчики
полка за  первые  же дни войны успели  открыть и приумножить счет одержанных
побед.
     Летчики каждый день  подводили итоги боев, делясь выводами, обобщая их.
На одном из разборов, подытоживая опыт, Супрун говорил:
     -- Фрицы пока что ничего нового  не придумали.  Машины те же.  Вы  их в
свое время испытывали и свойства  их  знаете. Правда, на сегодняшний  день у
них самолетов больше. Зато наши лучше. Так что у нас есть полная возможность
подравнивать счет.  Кроме того,  наши заводы, -- мы это  и  у  себя в  полку
чувствуем,  -- добавляют нам все  больше машин,  и недалек тот день, когда у
нас их  будет больше.  От  нас немало  зависит,  чтобы  этот  день  наступил
быстрее. Вот мой вчерашний  бой с  "Ме-110". Интересный  бой. Я его атаковал
сзади, с первого захода не  сбил и проскочил вперед. Тут он погнался за мной
и  жарил вслед  из всех своих  шести  точек. Я -- вверх. Он --  за мной.  Я,
конечно, знаю,  что  в  наборе высоты ему  за мной не угнаться. Вы  это тоже
знаете, летали на "Мессере",  но немец-то  этого не знал и  лез  вверх.  Ну,
думаю, надо его обязательно угробить, и как-нибудь похитрее. Сбавил скорость
-- и давай его на высоту заманивать. А он уж обрадовался. "Догоняю",  думает
и  пускает по мне целые снопы снарядов  и пуль. А я держусь рядом, прямо над
его кабиной, но так, что захочет  он прицелиться -- обязательно надо ему нос
машины сильно задирать, а я в это время отойду дальше. Ну, и получается, как
в пословице: близок локоток, да не укусишь. А немец в такой азарт вошел, что
обязательно укусить хотел. Забылся он, передрал машину, затрепыхал крыльями,
потерял  скорость и тюкнулся носом вниз. Я только  того и ждал. Перевернулся
ранверсманом -- и за ним.  С одной очереди сбил.  Вот вам преимущество нашей
машины  перед немецкой!  Из  этого  надо делать выводы,  как лучше драться с
немцами,  и этот опыт следует  сделать  достоянием  строевых  летчиков наших
воздушных сил.
     Вскоре группы летчиков-испытателей  стали  инструктировать летные части
по всем фронтам  Отечественной войны. Их  работа приносила обильные  плоды в
виде сбитых фашистских самолетов.
     Командир  истребительного  полка особого  назначения  Герой  Советского
Союза  подполковник Супрун  придумывал  все новые  способы,  чтобы  возможно
быстрее уравнять в численности наши и немецкие самолеты.
     Однажды он  заметил,  что  фашисты  облюбовали трассу  и летают по  ней
большими и  малыми группами. Тогда Супрун принялся  устраивать  своеобразные
воздушные засады.  Группы  "воздушных охотников",  часто  ведомые им  самим,
вылетали на перехват врага.
     Таких   "воздушных   охотников"  появлялось  все  больше  и  в   других
авиачастях. "Охотники" бродили по воздушным дорогам,  находили  и уничтожали
противника.
     За  боевые  подвиги  и  героизм,  проявленные  в  борьбе с  фашистскими
захватчиками,  правительство  в  июле  1941  года  наградило Супруна  второй
медалью "Золотая Звезда".
     Он был  одним из первых дважды  Героев Советского Союза в Отечественной
войне и первым дважды Героем среди летчиков-испытателей.
     Слава о  Степане Супруне летела по фронту и стране, достигла его родных
мест, и земляки с уважением произносили его имя, показывали молодежи станок,
за которым Герой когда-то работал, выбирали место, где будет  поставлен  его
бюст, и почтительно кланялись его старикам-родителям.


     Немцы остервенело  рвались к Москве, и  на ее  дальних подступах кипели
жестокие бои.
     Части   полковника  Стефановского  эшелонами  поднимались  в  воздух  и
бомбо-пушечными ударами громили врага.
     К  вечеру,  за  час  до захода  солнца,  штаб передал новое приказание.
Немецкие танки,  не  сумев прорваться  в одном  месте, бросились в другое  и
теперь  атакуют  наши  позиции  в  десяти  километрах  юго-западнее   Белый.
Командование приказывало вылететь на штурмовку немецких колонн.
     Первыми взмыли "Чайки",  за ними  "И-16", потом "Петляковы", "МИГ", и к
последнему звену, предварительно всех проводив,  пристроился и сам полковник
на своем "МИГ-3".
     Он летел, набирая высоту, и минут через пятнадцать увидел шоссе и белые
дымки разрывов на ней.
     "Чайки"  штурмуют,  --  подумал полковник. --  Через пару  минут начнут
"ишаки".
     Но через две-три минуты внимание полковника было привлечено не тем, что
творилось на земле,  а происходящим в воздухе. С запада на восток, насколько
охватывал взор, одна за другой летели стаи вражеских  самолетов: шестерками,
десятками, дюжинами -- "Юнкерсы", "Дорье", "Мессершмитты".
     Не меняя  курса, полковник минуту  погодя  увидел, как его истребители,
закончив  штурмовку,   завязывали   воздушные  бои,  препятствуя  фашистским
самолетам воздействовать на боевые порядки наших войск.
     "Правильно поступают",  подумал полковник и,  немного развернув самолет
вправо,  чтобы  лучше  просмотреть  местность,  увидел две  группы "Ме-109",
летевшие навстречу его звену.
     Немцы  шли  двумя параллельными  линиями,  по шесть машин  в каждой,  и
находились выше звена "МИГ".
     "Увидят или нет? -- мелькнула мысль у полковника. -- Будет  бой  или не
будет?"
     "Мессершмитты" тем  временем  продолжали лететь на восток, казалось, не
замечая, что делается вблизи и ниже их. Звено полковника Стефановского, летя
им  навстречу,  должно  было  попасть  в  своеобразный   воздушный  коридор.
Полковник принял решение и по  радио дал команду звену развернуться вправо и
атаковать левую шестерку, а сам стал делать левый  разворот с набором, чтобы
зайти в тыл  правой.  Полминуты  спустя,  изменив  на 180 градусов  курс, он
очутился в хвосте и выше последнего "Мессершмитта" из  правой шестерки,  все
еще   продолжавшей   следовать   на   восток.   Шестерка   летела   гуськом,
расположившись  лестницей, то  есть  каждый следующий самолет имел некоторое
превышение над предыдущим. Полковник подобным же образом пристроился седьмым
и с удивлением заметил, что немцы совершенно равнодушны к  его  присутствию.
Двинув  рычаг  форсажа  мотора,  нагнал   летевшего  в  хвосте  немца  и  со
стометровой дистанции открыл по нему прицельный огонь.
     Немец  даже  не обернулся, и это было так  похоже на пренебрежение, что
полковник,  разозлившись,  сократил  дистанцию  еще  на  полсотни  метров  и
зачастил по нему короткими очередями.
     Немец, однако, продолжал  лететь,  как ни в чем не  бывало, и никто  из
вражеской шестерки, как видно, не беспокоился. Эта спесь врага подлила масла
в огонь, клокотавший  в груди  Стефановского. Полковник  вне  себя от ярости
ринулся вперед,  и  рев  мотора,  слившись  с беспрерывным  рокотом  длинных
пулеметных очередей, превратился в сплошной вой. Полковник едва успел отжать
ручку и отвернуть влево, чтобы  не столкнуться с закувыркавшимся в последнем
своем полете немцем.  Пикируя и то и дело  оглядываясь назад, чтобы не  дать
зайти  себе  в  хвост,  полковник  вдруг  заметил,   что  задняя   полусфера
просматривается  настолько плохо,  что  он  даже  потерял  из  виду  пятерку
"Мессеров".
     Он вышел из  пике и  развернулся в  сторону своего  аэродрома. Когда он
обдумывал проведенный  бой,  у него мелькнула догадка,  объяснившая странное
поведение  "Мессеров", их безразличие к его атакам. Испытывая еще задолго до
войны привезенный из  Испании "Ме-109", он  обратил внимание на плохой обзор
назад,  но  тогда  не  придал этому особого значения.  Теперь  он понял, что
немцы,  попросту говоря, его  не  видели, и подумал, что наши  летчики  тоже
могут попасть в подобные истории, так как обзор назад и с наших истребителей
не был особенно хорошим.
     Подлетая  к аэродрому, полковник  вспомнил,  что  ему  придется  давать
объяснения начальству,  которое запретило  ему лично участвовать в боях,  но
тут  его  внимание  было  привлечено  самолетами,  вернувшимися  из  боя   и
находившимися  уже  на  своих  стоянках.  Он снизился, сделал  круг и сверху
сосчитал число  машин.  Две  "Чайки"  и один  "МИГ"  не  вернулись  из  боя.
Полковник сбавил газ и пошел на посадку.
     Второй  бой,  натолкнувший полковника  Стефановского  на  новые выводы,
произошел недели через две.
     Его  части,  отражая  налет  немецких  бомбардировщиков  на  охраняемый
объект, так горячо дрались, что полковник  в последнюю минуту  не вытерпел и
взмыл в небо. Поднявшись, он вдруг увидел, как один "Дорнье-215" вынырнул из
общей свалки и кинулся в сторону, надеясь, видимо, незамеченным пробраться к
цели.
     Кто  бы мог  устоять от  искушения ринуться на врага? Полковник упал на
"Дорнье"  сверху,  и  от  его,  полковника,  пулеметов  протянулись  длинные
сверкающие нити огненных струй, точно связавшие один самолет с другим. Немец
бросился в сторону  и сделал поворот, чтобы  спастись  бегством. Но "МИГ" не
отставал.  Полковник целился  туда,  где находились люди, бензобаки, моторы,
трубопроводы. Трассы пронзали корпус, крылья вражеской машины и гасли в них,
как спички, опущенные в воду. Неожиданно полковник заметил, что  ему здорово
мешает  немец-стрелок.  Ответные  трассы  его пуль  проносились  уже  совсем
близко. Тогда Стефановский, прицелившись в стрелка, нажал гашетку и, увидев,
как вражеский пулемет, подняв ствол кверху, умолк, понял, что стрелок убит.
     Стефановский снова перенес огонь на моторы, поливая свинцом то один, то
другой.. Но  самолет,  снижаясь, чтобы уберечься  от  атак снизу,  продолжал
уходить.  Полковник подумал, что если  бы  его пулеметы  имели более крупный
калибр или вместо них стояли бы пушки, то немец давно бы лежал в лесу.
     Увлеченный  преследованием,  Стефановский  лишь  случайно заметил,  что
бензина у него осталось мало,  и решил, что пора кончать, надо сбивать немца
во что бы то ни стало.
     Полковник проскочил вперед, развернулся и, стреляя из  пулеметов, пошел
в  лобовую  атаку,  надеясь убить  летчика  и  свалить  самолет. С  огромной
скоростью машины неслись навстречу друг другу. У немца оставался один выход:
уйти вниз.  Он  и попытался это сделать, но не рассчитал и, задев за  дерево
крылом, рухнул на землю.
     Когда несколько дней спустя Стефановского вызвали на совещание в Москву
и ему предоставили слово,  чтобы высказать свое мнение о новых истребителях,
он сказал, что на них нужно улучшить обзор и усилить их огневую мощь.
     -- У  немцев  фонарь  летчика ведь  так  же  устроен!  --  подал кто-то
реплику.
     -- Вот и надо их  опередить, --  ответил летчик-испытатель и  рассказал
про два боя, врезавшиеся в память.
     -- Понятно, -- кратко сказал  председательствующий. -- Ваше предложение
верное. Его надо осуществить.
     Председательствующий  снял  телефонную  трубку.  Соединившись с  нужным
лицом, он в  нескольких словах изложил  дело и спросил, какой нужен срок для
переделки. С другого конца провода что-то  ответили, но председательствующий
возразил:
     -- Много просите. Время не ждет. Придется сделать в два раза быстрее.
     Если  вы взглянете на  сегодняшние  наши истребители и  сравните  их  с
машинами  первых  дней  войны, то  вам сразу  бросится в  глаза  характерная
особенность: у них хороший обзор и очень мощное оружие.


     Алексей Кубышкин  рано поседел. Серебряные пряди  в его  волосах -- это
памятки  о  некоторых  случаях, связанных с  его  профессией.  Одна из  этих
прядей, над правым  ухом, напоминает ему о том,  как  он испытывал известный
истребитель, который инженеры, в несколько измененном и более подходящем для
фронта  варианте,  собирались  в   случае  удачных  испытаний  выпускать   в
значительном количестве.
     Самолет  благополучно  прошел все стадии проверки. Оставалась последняя
--  пикирование. Летчик  сделал несколько  полетов,  каждый  раз  увеличивая
начальную  высоту и  конечную скорость  пике.  Едва уловимые,  но  нехорошие
симптомы  в поведении машины заставляли  его кропотливо искать  причину  их,
совершать  все  более  рискованные  полеты. Зародившиеся  сомнения  Кубышкин
разрешил, наконец,  в морозный уральский день, когда так хорошо побродить  с
ружьем по лесу, что он с товарищами и собирался сделать после полета.
     С  голубой,  холодной, пятитысячеметровой высоты Кубышкин ринулся вниз.
Скорость бешено росла. Копьем пронзая воздух, самолет несся к земле. Высокое
пронзительное пение мотора, как сирена воздушной тревоги, разрывало тишину.
     Знакомое, непередаваемое чувство неимоверной быстроты полета охватывало
летчика, заставив его невольно втянуть голову в  плечи. Он впился  глазами в
прибор. Стрелка скорости дрожала у предельного деления шкалы.
     "Вперед! Вперед! -- подстегивал он себя. -- Еще и еще быстрей!!!"
     Заснеженные леса  огромными скачками мчались навстречу. Машина дрожала.
Она  уже не пела, -- визжала  резко и злобно.  Стрелка  указателя  скорости,
дойдя  до конца шкалы, остановилась. Летчик перевел взгляд на элероны. Вот в
них-то  он  и  сомневался. Сквозь  тонкую,  предельно  натянутую  полотняную
обшивку выпирают нервьюры. Их можно сосчитать, как ребра исхудавшей лошади.
     "Скорость!  Еще добавить скорость!"  кричит  самому себе Кубышкин,  изо
всех сил отжимая вперед штурвал.
     Нос  машины  уже  вертикален  земле,  но летчик  переводит  его дальше,
вычерчивая тупой угол в пространстве.
     Это  отрицательное  пикирование. Кубышкина отрывает от  чашки  сиденья.
Если б не привязные ремни, он вылетел бы наружу. Теперь он висит  на ремнях.
Кровь приливает к лицу, к глазам, которые он не сводит с элеронов. Раздается
сухой  треск.  Какие-то клочья  летят в  стороны.  Одного  элерона  уже нет.
Изуродованные  куски другого пока еще держатся  на месте.  Нормальная работа
крыльев нарушена, машину втягивает в спираль. Ее ничто уже не спасет.
     "Скорей надо выбираться",  подумал  Кубышкин,  шаря  руками  по телу  в
поисках замка.
     Но он  никак не может нащупать замок.  Земля мчится  навстречу.  Летчик
лихорадочно шарит по животу, но ему удается лишь кончиками пальцев коснуться
холодной стали замка.
     "Неужели не выпрыгну?" проносится в голове.
     Он борется за жизнь. Прошло всего лишь несколько секунд, но они кажутся
часами.  Кубышкин до  хруста  в костях изворачивается  всем  телом,  пытаясь
ухватить  замок. Никогда  раньше он не предполагал,  что его  тело  обладает
такой кошачьей гибкостью. Рука, наконец, прочно захватывает замок. Еще через
мгновение Кубышкин пулей вылетает из самолета. Он хочет  сразу же рвануть за
парашютное кольцо, но  вовремя  спохватывается. Надо  подождать.  Парашютные
стропы не выдержат огромной скорости падения, сообщенное его телу самолетом,
и  лопнут.  Через  несколько секунд  падение  замедлится, тогда...  Кубышкин
дергает кольцо.  Его встряхивает, потом  наступает тишина. Самолета нигде не
видно.  Тишина кругом  необычайная.  Будто ничего  не  произошло.  Навстречу
летчику, колыхаясь,  приближаются деревья.  Парашютный  купол застревает  на
верхушке невысокой  сосны. Болтаясь,  как на  качелях, летчик  достает  нож,
обрезает  стропы и летит  в  сугроб.  Минуту-две  лежит  довольный:  спасся!
Сладкая  истома  разливается   по  телу.  Но  он   вскакивает,  иначе  можно
замерзнуть. Где он?
     -- Ага-га, ага-га! -- кричит Кубышкин.
     Эхо  несколько  раз повторяет  и  уносит  звук. Никто не откликается  в
ответ,  и снова  наступает тишина.  Тогда он решает идти в сторону проселка,
замеченного  сверху.  Но то,  что  из  кабины  самолета кажется  близким,  в
действительности выглядит по-иному, особенно когда болит  и ноет  все тело и
подкашиваются  ноги. Вдруг он замечает на снегу свежие  следы. Разглядев их,
Кубышкин угрюмо усмехается, вспоминая несостоявшуюся охоту.
     --  Непредвиденное меню:  волчатина вместо зайчатины. На всякий случай,
-- бормочет он, перекладывая пистолет из кобуры в карман.
     Отдохнув, летчик трогается дальше. Пушистые снежинки осыпаются с сосен,
попадают на  разгоряченное лицо и  приятно  охлаждают  его.  Кругом глубокая
тишина.  Хочется  прилечь  и  хоть  немного  вздремнуть.  Но это  значит  --
замерзнуть,  и  летчик идет,  упорно  передвигая тяжелые, словно  свинцовые,
ноги.
     Еще через  два часа  он  достигает дороги.  Ему повезло:  вскоре  из-за
поворота  показались  сани.  Он  что-то  объяснил  старику-возчику,  с явным
подозрением   и  страхом  разглядывавшему  незнакомого  и   странно  одетого
человека.  Потом  земля  закачалась, и летчик рухнул  на солому,  устилавшую
сани.
     Очнулся Кубышкин  в совхозе, куда его  доставил  старик. Там уже знали,
что  пропал  летчик.  С  аэродрома  звонили во  все  концы,  прося снарядить
охотников из местных старожилов на поиски.
     Когда вечером машина доставила Кубышкина  домой,  жена, отворившая  ему
дверь, невольно  отшатнулась. Летчик бросился к зеркалу  и... не узнал себя.
Он  увидел  чье-то  чужое, распухшее,  квадратное  лицо  с  узкими  глазными
щелками. А над правым ухом серебрилось большое треугольное пятно.
     -- Не волнуйся!  --  деланно-веселым  тоном,  успокаивая жену  и  себя,
сказал Кубышкин.  --  Через  пять-шесть деньков я  стану  таким же красивым,
каким был  вчера. Что же  касается моего лица, то им следовало бы гордиться:
глядя на него, можно  диссертацию написать  о влиянии перегрузок на организм
летчика. А пока что давай горячего чайку, и я прилягу...
     Недели  две  спустя Кубышкин сделал  несколько испытательных полетов на
машине с улучшенными элеронами.  Все шло как нельзя лучше, и, ужиная  как-то
вечерком вместе с инженерами, летчик мечтательно сказал:
     -- Вот  бы слетать еще разок на фронт! Хоть немножко  повоевать на этом
самолете!
     -- Послушайте, Алексей Георгиевич, -- спросил  вдруг Кубышкина  один из
инженеров, впервые видевший его без шлема, --  что это за седое пятно у  вас
над ухом?
     -- Пустяки! Слабая конструкция... --  летчик сделал паузу  и, подмигнув
соседу, добавил: -- моих органов внутренней секреции, управляющих поседением
волос.


     Американские  авиаторы приехали к нам  выяснить, управляются ли русские
инженеры и летчики с боевой техникой, присылаемой  из-за  океана, и  как эта
техника  ведет  себя в  разных  климатических условиях обширного  восточного
фронта.
     Побывав  на фронте  и в тылу, американцы выразили свое мнение коротким:
"О,  кей!" Русские, как оказалось, достаточно хорошо  освоились  с заморской
техникой  и  сумели  дать  американцам ряд  деловых  советов, основанных  на
богатом боевом  опыте. Уезжая, американцы просили  нанести ответный  визит и
кое в чем помочь им.
     Инженер-летчик   Андрей   Кочетков,   оставив   в   первые   дни  войны
испытательную работу,  разъезжал  вместе  с  товарищами  по  нашим  северным
портам. Туда  из  Америки и Англии приходили  караваны судов  с  самолетными
частями, из которых  необходимо было спешно собирать готовые к бою самолеты.
С  помощью  своих знаний  и  инженерного чутья  Кочетков справлялся  с  этой
задачей и  приобрел  такой  опыт по  иностранным самолетам,  что  с ответным
визитом к американцам послали  именно  его. Вместе с ним отправился и другой
инженер-летчик -- Федор Супрун, родной брат Степана.
     На  самолете  они пересекли Сибирь, Тихий океан, американский материк и
очутились в Нью-Йорке.
     Они  вскоре  привыкли к  чудесам  огромного  города,  так как  оба были
инженерами и знали,  какие  возможности  таит в  себе техника. Но  некоторые
местные нравы ставили их иногда в тупик.
     Как-то раз нужно было им  приехать на  8-е авеню, и они наняли "кар" --
такси.  Водитель оказался  опытным  и общительным  малым.  Он вел машину  на
предельно дозволенной  скорости  и  охотно отвечал на вопросы. Вдруг  сбоку,
злостно  нарушая  правила уличного движения, на полной  скорости,  наперерез
такси,  выскочила  легковая  машина.  Столкновение  казалось неминуемым,  но
профессиональный рефлекс  шофера такси "сработал"  вовремя и  с такой  силой
воздействовал на тормоза,  что пассажиры под визг  колес подскочили вперед и
вверх,  стукнулись  головами  о  потолок,  затем  ткнулись  носом  в  спинку
шоферского сиденья и наконец упали на свое.
     Когда  первые  минуты испуга прошли, они принялись расхваливать шофера,
так удачно избежавшего катастрофы.
     Но  последний,  обернувшись,  ошалело  посмотрел  на  пассажиров  и  не
допускающим возражения тоном воскликнул:
     -- Какой же я дурак!
     -- Как? -- не поняв, изумились летчики.
     -- А так! -- грустно  ответил шофер. -- Машина-то у меня старенькая и к
тому же  застрахованная.  Она была бы  разбита не по моей вине, и я  мог  бы
получить хорошие денежки на новую.
     --  Позвольте,  --  возразил  Кочетков,  --  но  ведь  и нам  от такого
столкновения наверняка бы не поздоровилось.
     --  Так  ведь по  закону нарушитель и  вам  заплатил  бы  за увечье, --
ответил шофер, крайне удивленный юридической малограмотностью своих седоков.
     Кочетков  молча  поглядел  на Супруна,  потом, повернувшись  к  шоферу,
попросил:
     -- Вы все-таки довезите поосторожней. Мы приезжие. Нам через  несколько
месяцев домой надо, в Россию! Ту Рашн!..
     В Вашингтоне --  обилие  зелени. Столица Соединенных Штатов  утопает  в
садах и парках.  Кроме того, их  удивило, что  в городе очень  много  белок.
Маленьких  веселых  зверьков  можно  было  видеть  на  деревьях,  на  крышах
небольших домов, на улицах.
     Однажды летчики  совершали поездку в  автомобиле. Неожиданно их  машина
резко затормозила. Остановились и другие машины,  ехавшие рядом и навстречу,
хотя светофора здесь не было.
     -- В чем дело? -- спросили летчики шофера.
     -- А вот! -- указал он. -- Белка переходит дорогу.
     Когда  они  тронулись,  шофер  пояснил,  что  жизнь  и  здоровье  белок
охраняется в этом городе специальными законами, и горе  тому, кто их нарушит
--  убьет  или покалечит белку. Виновнику грозит большой  штраф или тюрьма и
соответствующая публикация в печати.
     На  авиазаводе глава  фирмы устроил прием в честь  советских  летчиков.
Когда Кочетков и Супрун, отправляясь на банкет, прилаживали перед зеркалом в
гостинице  парадное обмундирование, один  из  сопровождающих  их сотрудников
нашего торгпредства спросил:
     --  Вы  случайно,  не  привезли  с собой прозапас форменных  пуговиц  и
фуражных звездочек?
     -- Привезли, -- ответил Кочетков. -- А что?
     -- На приеме вам придется дарить  сувениры, а ваши форменные пуговицы и
звезды сейчас здесь  в  наибольшей моде.  Так  что  советую  взять запасец с
собой, чтобы не пришлось отрезать от кителя.
     Вечер  прошел  очень  оживленно, в  дружеской  обстановке. Американские
летчики-испытатели,  молодые  энергичные  люди, в  возрасте  от  двадцати до
тридцати лет, были очень рады познакомиться со своими русскими коллегами.
     Мистеры Кочетков и Супрун  почти весь вечер писали автографы, раздавали
сувениры и записывали адреса новых знакомых, каждый из которых жаждал видеть
русских у себя в гостях и на очередном матче в бейсбол.
     Первое  же  посещение аэродрома  произвело  на  наших летчиков  хорошее
впечатление. Правда, вначале они несколько  удивились, что на старте не было
выложено "Т", не было дежурного  по полетам, финишеров и стартеров. Никто не
махал флажками, не бегал,  не кричал, не суетился. Меду тем  самолеты весьма
организованно  взлетали и  садились. Чья-то  невидимая рука  умело и  твердо
управляла ими.
     Летчики  обратились с  вопросом  к начальнику  летной  службы  фирмы, и
мистер Стенли, -- он  же ее главный  летчик-испытатель, -- кивнул  в сторону
возвышавшейся в углу аэродрома башни и сказал:
     -- Все управление полетами производится по радио. Там, -- показал он на
застекленную верхушку  башни, -- находится диспетчер. Он  хорошо видит,  что
делается  на  аэродроме  и  далеко  над  ним.  Диспетчер  передает  экипажам
самолетов необходимые команды, и те обязаны в точности исполнять их.
     На обратном  пути Стенли  очень любезно показывал свое  хозяйство. Наши
летчики обратили внимание и на  ежедневный информационный  бюллетень  фирмы.
Наряду  с результатами работы в  нем подробно описывались  последние встречи
бейсбольных местных команд.
     Когда   приблизился  день  первого  вылета  Кочеткова  с  американского
аэродрома, мистер Стенли спросил:
     -- Вы давно не летали на нашей машине?
     -- Около шести месяцев, -- ответил Кочетков.
     --  О,  -- сказал мистер  Стенли, -- тогда  вам  придется  основательно
потренироваться, прежде чем приступить к испытаниям.
     -- Думаю, что освоюсь быстро, -- улыбнулся Кочетков.
     --  Все-таки без  тщательной проверки и подготовки я вас  не выпущу, --
сказал  мистер  Стенли  и поручил  своему  летчику  Бобу  Пирсу проверить  и
проинструктировать Кочеткова.
     Боб Пирс немедленно взялся за  дело, но тут вначале произошла  заминка,
так  как из-за различной степени знания английского языка им  было несколько
трудновато столковаться. Выручили профессиональные навыки. Кочетков влезал в
кабину "Эйракобры"  и  последовательно показывал, как он будет действовать и
где должны в разных случаях находиться стрелки приборов. Если  он действовал
правильно, Боб Пирс складывал указательный палец с большим в виде буквы "о",
и  это означало:  "О,  кэй!" Если же Кочетков ошибался, то  Боб Пирс зажимал
теми же  двумя  пальцами  нос и  кривил лицо,  как  от  дурного  запаха. Это
означало: "Дело пахнет керосином".
     Наконец, все  было  отработано.  Наступил  день  вылета.  На  аэродроме
собрались  все  новые и  многочисленные друзья советских летчиков: фирменные
инженеры,  летчики,  служащие. Всем  было  любопытно посмотреть,  как летает
русский летчик.
     Тут же,  на летном поле, стали заключаться пари  -- как русский посадит
самолет: хорошо  или плохо.  Мнения  разделились, и через несколько минут на
аэродроме не оказалось ни одного человека вне пари. Одни спорили на доллары,
другие -- на виски. Кочетков тоже оказался затянутым в спор. Мистер Мекерфи,
начальник эксплуатационного отдела,  ставил  бутылку  виски об  заклад,  что
Кочетков  в  первую  посадку обязательно сделает промах.  Кочетков  поставил
ответную, что не сделает.
     Супрун взобрался  на  вышку, чтобы  передавать своему  товарищу  нужные
команды по радио; хорошо зная английский язык, Федор Супрун иногда  выполнял
обязанности переводчика.
     Виновника  возникших  споров  --  Кочеткова  --  волновало  лишь  одно:
взлетно-посадочная бетонная дорожка  была  значительно  уже,  чем  такие  же
дорожки на наших  аэродромах. Летчик боялся, что при разбеге он съедет с нее
в траву.
     Он внимательно осмотрелся и услышал в наушниках голос Супруна:
     -- Можно взлетать!
     Он разбежался  по  линейке, оторвался от нее и  снова услышал знакомый,
говоривший по-русски, голос:
     -- Взлет отлично!
     Посадка тоже прекрасно удалась, и наушники радостно вздохнули:
     -- Бутылка виски твоя!
     В тот же  день  Кочетков  сделал еще  несколько  тренировочных полетов,
после  чего все  отправились  отметить свой  выигрыш  или  проигрыш  в  одно
популярное, недалеко находившееся, заведение.
     На  другой, а затем и в последующие дни  Кочетков продолжал полеты. Они
уже имели испытательный характер и все время усложнялись.
     Свободное время наши летчики нередко  проводили у Ниагарского водопада,
находившегося всего лишь в нескольких милях от завода. Сотни раз  описанное,
воспетое,  сфотографированное  и  нарисованное,  это  чудо  природы  все  же
продолжало привлекать к себе бесчисленные полчища экскурсантов.
     Ниагарский  водопад  оказал  однажды  Кочеткову,  так  сказать,  личную
услугу.
     Летчик, как-то раз отлетев  от  аэродрома, попал в туман. Блуждать  над
незнакомой территорией  вовсе  не входило  в  расчеты  Кочеткова. Пристально
осмотрев  окружающую  местность, он  издали  увидел  Ниагару.  У него  сразу
отлегло от сердца. Это было равносильно  тому, если бы он увидел собственный
аэродром, находившийся по другую сторону от водопада. Летчик повернул машину
и через несколько минут благополучно сел.
     Время летело  незаметно, работа двигалась споро, испытания приближались
к концу. Кочеткову предстояло еще проверить истребитель на штопор при разных
вариантах центровки.  С  каждым  новым  полетом  центровку делали все  более
задней, и  выходить из штопора становилось труднее. Однако очень важно  было
установить  предел, чтобы знать, как можно  и как нельзя загружать машину. С
предельной задней центровкой Кочетков однажды поднялся в воздух. Он привычно
ввел  машину  в штопор,  и  она заштопорила  энергичнее обыкновенного. Когда
наступило  время, летчик двинул рули  на  вывод, но машина  продолжала вести
себя  так, как будто  это  ее не касалось.  После  пяти  витков он  повторил
попытку,  потом  дал газ  мотору.  Ничего не  получалось. Самолет кружился в
плоском штопоре, медленно снижаясь и быстро  описывая крыльями круги. Летчик
взглянул  на высотомер: до земли оставалось всего четыре тысячи футов. Ждать
больше не  имело  смысла, так как самолет  с  таким вариантом  центровки  из
штопора не выходил, и Кочетков стал действовать точно и быстро, несмотря  на
то, что ему предстоял первый прыжок в жизни.
     Он  рванул аварийную  рукоятку,  и дверца  кабины  с  шумом  отлетела в
сторону.  От   другого  движения,  металлически   щелкнув,  раскрылся  замок
привязных  ремней. Двумя взмахами руки летчик выключил зажигание и  перекрыл
бензобаки. Теперь можно было вылезать на крыло.  Едва высунувшись из кабины,
Кочетков увидел  стабилизатор и вспомнил, что очень  важно не задеть за него
после отделения от самолета.
     Улучшив момент, летчик  оттолкнулся и секунду спустя  дернул парашютное
кольцо.
     Плавно  опускаясь  и разыскивая глазами место падения машины, удивился,
увидев внизу большой костер. Им  ведь были  приняты все меры,  и  самолет не
должен был загореться.
     В  ту  же  минуту Кочетков  заметил,  что его  несет на  густую паутину
высоковольтных проводов. Летчик подтянул стропы и быстро достиг земли, мягко
шлепнувшись на болотистой поляне.
     Сложив  парашют, Кочетков вскинул  его  на плечо  и  двинулся  к шоссе.
Первый  попавшийся на  машине  американец любезно согласился  отвезти  его к
месту падения самолета. Последний, как  оказалось, упал  очень удачно  --  в
шестистах футах от одной индейской фермы, не причинив никому никакого вреда.
Недалеко в поле действительно горел большой костер, -- это жгли мусор.
     Через несколько минут примчалась  полицейская  машина,  и  полисмен был
потрясен,   увидев  в   центре   Соединенных   Штатов  советского   офицера,
спустившегося на парашюте.
     Суровый представитель власти забросал летчика кучей  вопросов, но когда
Кочетков  растолковал   ему,  что  проводит  летные  испытания  на  соседнем
аэродроме, полисмен позвонил туда по телефону и, получив подтверждение, стал
вежливым и предупредительным.
     Вскоре приехал заводской автобус с нашими и фирменными представителями.
Все горячо  поздравляли  летчика  с  благополучным  исходом  испытаний. День
закончился в ресторане, где американские конструкторы тут же за столом стали
обсуждать  проекты улучшения штопорных свойств самолета, набрасывая  схемы и
чертежи черенками ножей на столовых скатертях.
     На другой  день  Кочетков возобновил испытательные полеты,  а еще через
три  дня мистер Стенли, широко улыбаясь,  поздравил летчика  и торжественным
тоном сообщил ему:
     --  Американский  клуб  летчиков,  спасшихся  когда-либо  на  парашютах
"Катерпиллер-клуб",  принял вас в свои  члены.  В  этом клубе  состоит много
опытных,  известных летчиков. Вам  прислали  "Золотую  гусеницу" -- членский
значок клуба. -- Мистер Стенли пояснил: -- Шелковистый червь -- так сказать,
создатель  парашюта.  Маленькая гусеничка дает  нить,  из нее ткут  шелковое
полотно, которое спасает человеческие жизни.
     Вручение "Золотой гусеницы" Кочеткову произошло на торжественном вечере
в "Сатурн-клубе" в Буффало.
     Речи и тосты выступавших были кратки и деловиты. Они призывали к дружбе
и борьбе за дело Объединенных наций, за скорейший разгром фашизма.


     На этот раз все  дело было в  новом моторе. Более мощный  и высотный по
сравнению со своими  предшественниками,  он все же  никак не  мог  завоевать
общего признания.
     Его  ставили  на  серийные  проверенные самолеты и ожидали, что  они  с
большим боевым грузом  увеличат скорость, улучшат маневр и скороподъемность.
Но  ничего  этого не получилось. Мотор  перегревался, недодавал оборотов  и,
захлебываясь  дымом, останавливался.  Из его  "нутра"  то  и  дело доставали
различные изломанные детали. И в  конце концов некоторые, отчаявшись довести
его до дела, махнули рукой.
     Но мотору суждено было жить и воевать, притом весьма успешно.
     Один  конструктор  построил новый  самолет  специально под этот  мотор,
создав последнему условия для работы -- компановка, охлаждение  и другие, --
гораздо лучшие, нежели ему предоставлялись раньше.
     И  мотор будто  ожил,  как  человек, который, задыхаясь, получил  вдруг
кислородную подушку.
     Летчик Стефановский, летая на этом самолете,  перекрыл эксплуатационные
нормы  и убедил всех,  что мотор  хорош и обязательно должен  пойти  в дело.
Одновременно летчик доказал, что  новый самолет хуже старых. Получилось, что
самолет,  дав  мотору  путевку в  жизнь, сам ее  не  получил. Далее  события
сложились  так. Опытный мотор опять  поставили на серийный самолет,  правда,
сделав  на  нем  серьезные  улучшающие  переделки.  И  с  первых же  полетов
оказалось, что машина,  в которую как бы влили новые силы, сразу же показала
результаты много лучшие (Стефановский  это  знал по собственному опыту), чем
самые новые вражеские.
     Самолет,  однако, в некоторых мелочах грешил. Его  нужно  было возможно
быстрее довести, и потому летчики-испытатели, вернувшись с фронта, трудились
над  ним так, как  это положено, когда идет жестокая война и когда сознаешь,
что в завоевании победы от тебя тоже кое-что зависит.
     В один из таких полетов Стефановский, разглядывая с километровой высоты
лежащую вокруг холодную, засыпанную  снегом землю, вдруг задержался взглядом
на  противопожарной  перегородке,   отделявшей  мотор  от   остальной  части
самолета.
     Сквозь узкую прорезь в перегородке он увидел  небольшое  красное пламя,
разгоравшееся под моторным капотом, где бензиновых паров и масла было вполне
достаточно, чтобы искру превратить в костер.
     Так  как давно  известно, что в таких  случаях  лучше  всего находиться
поближе к своему аэродрому, то летчик начал разворачиваться к родным местам,
но тут мотор закашлялся, выплюнул облако дыма и встал.
     Летчик инстинктивно отжал ручку и осмотрелся.
     Он  был  над  городом  и  о  своем аэродроме мог  только  мечтать.  "До
городского, -- прикинул он, -- тоже не дотянуть". Но у него был парашют, а в
наставлении  о полетах  говорилось: когда  "создается реальная угроза гибели
экипажа  (  эта  угроза  была  в  данном  случае весьма  реальна  --  машина
превращалась  в факел), последний обязан без промедления  покинуть самолет и
спасаться на парашютах".
     Дальше  в  инструкции  говорилось, что "упущение времени во  всех  этих
случаях  влечет  за  собой  гибель  экипажа,  жизнь которого  дороже  любого
самолета".
     Летчик  снова  взглянул по сторонами,  и его сердце  невольно  сжалось.
Внизу находились люди, дома, заводы.
     Бросать туда горящий самолет было никак нельзя еще и потому, что вместе
ним  пропала бы и причина пожара, и  тогда все пришлось бы выяснять сначала.
Он заметил на ближайшей  окраине большой пустырь и, решив,  что его спасение
должно быть там, повернул самолет.
     Пламя тем временем росло и увеличивалось, гудя на  ветру, как в  трубе.
Сбить огонь не удавалось. Винт, подобно детской вертушке на крыше, бессильно
кружился  от  встречного потока  воздуха.  Заветный  пустырь, покачиваясь  и
увеличиваясь в объеме, приближался. Уже  ясно виднелись снежные  сугробы, из
которых кое-где торчали  столбы.  Все шло сравнительно хорошо. Вдруг  летчик
кинул  машину  вниз.  Перед  самым носом  внезапно  возникли  высоковольтные
провода.  Запорошенные  снегом,  сливаясь  с  местностью,  они  были  трудно
различимы.  Самолет,  нырнув,  благополучно  миновал  их,  затем врезался  в
сугроб,  но там  под  снегом  оказались  какие-то бревна, камни, и  самолет,
сделав несколько сальто, закувыркался по земле, ломаясь на куски.
     Летчик очнулся в  городской больнице, когда ему насильно разжали зубы и
влили изрядную  порцию  разведенного спирта.  Он  с трудом приподнял  веки и
услышал чей-то глухой и далекий голос:
     -- Слава богу, открыл глаза!
     Он  тут же закрыл  их, потому  что  тупая  боль, охватившая  все  тело,
увлекла его в какую-то бездонную, черную пропасть.
     Второй  раз он  пришел  в  себя  через  пять  дней,  уже  в Центральном
госпитале. Высокая, немолодая, в белом халате женщина  с добрым лицом стояла
около  его постели,  держа в руках инструмент, похожий  на  столярную дрель.
Впиваясь в кость, сверло, как ему показалось, издавало дрожащий визг, больно
отдававшийся  в  голове.  Летчик  сделал  попытку  пошевельнуться,  но опять
потерял сознание.
     Очнувшись несколько дней спустя, он увидел, что  его правая нога высоко
приподнята и к ней через блок подвешен  груз. Потом он  заметил уже знакомое
женское лицо,  на котором весело блестели глаза, и до  него донесся приятный
голос:
     -- Ожил, наконец, голубчик!
     Позднее, когда он чувствовал  себя уже значительно лучше, врач говорила
ему:
     --  Привезли   вас  тогда...   Осмотрели.   Состояние   ужасное.  Ребра
переломаны,  спина  черная  от  ушибов, верхняя  часть  кости правого  бедра
перебита пополам, и ко всему -- отек мозга. Пульс еле прослушивается. Что ни
делаем, никак вас  в сознание  привести не можем. Главного  хирурга вызвали,
академика.  Посмотрел  он  и говорит:  "Умрет, а если выживет,  то, наверно,
будет идиотом.  Придется череп  трепанировать". Жалко,  думаю.  После  такой
операции  не  летать  вам  больше.  Подожду  немного, посмотрю, как  процесс
пойдет.  Через  пару   дней  у  вас  начался   бред.  Какой-то  специальный,
авиационный. Ничего понять не могу. Только на третий день разобралась, когда
вы  начали ругаться.  Отлегло у меня  от сердца:  вижу, теплится в  человеке
жизнь...
     Оба они смеются. Летчик спрашивает:
     -- И какие ж теперь перспективы?
     --  Поправитесь,  --  отвечает доктор.  -- Правда,  придется  несколько
месяцев полежать. А завтра  опять буду вас консилиуму показывать. И академик
будет.
     На другой день  академик пришел,  сопровождаемый  целой  свитой врачей.
Осмотрев больного и оставшись  довольным его внешним видом, ученый  принялся
за проверку умственных способностей пациента.
     -- Сколько будет 27 плюс 34? -- спросил он.
     -- 61, -- быстро ответил летчик.
     -- А из 80 вычесть 18?
     -- 62!
     -- Гм... Верно! -- покачал  головой экзаменатор и, увлекшись, перешел к
умножению и  делению, затем хотел  было приступить к  возведению в степень и
извлечению корня, но тут вмешалась врач.
     -- Хватит на первый раз! -- просящим тоном сказала она. -- Пожалуй, его
не стоит больше утомлять.
     Академик строго взглянул на нее, потом на остальных присутствующих.
     -- Тридцать лет работаю, -- развел он руками, -- и сегодня мне кажется,
что я ничего не понимаю в медицине!
     Летчик поправлялся медленно, но уверенно.
     Долгие  недели лежал  он,  точно прикованный  к  своей  койке. Он  имел
отдельную  палату,  полный   покой  и   много  времени  для  размышлений   и
воспоминаний.  Давно  пережитое  и  забытое  вновь  появлялось  и постепенно
приобретало  ясность,  как на  проявленном  фотоснимке.  Четырнадцать лет на
испытательной  работе...  Двести  двенадцать типов  испытанных и  облетанных
самолетов  разных  марок  и  стран...  Отечественные и  заграничные  машины.
Американские, английские, французские, немецкие, итальянские, чехословацкие,
польские,  японские...  Жаркие споры  и  дискуссии. Рискованные, но решающие
спор в его пользу полеты. Он  начинал летать при скоростях в  сто-полтораста
километров в  час.  Тогда он  мечтал  о двух-трех  сотнях.  Теперь  достигли
семисот и больше. Он еще полетает и при тысяче!
     Целый этап  жизни,  кусок  истории авиации позади.  Около двенадцати  с
половиной  тысяч  подъемов  в воздух, из  них четыре "приземления"  в карету
"Скорой  помощи".  Три тысячи пятьсот часов налета -- сто сорок пять суток в
воздухе и почти вдвое больше в госпиталях, на больничной койке.
     Но  впереди  еще  много работы,  и  у него  не  пропала  охота  летать.
Наоборот, обострилось от лежания!
     Он часто  получал  письма  от жены и  дочери.  В больнице  его навещали
товарищи по работе. Первые минуты они еще помнили докторский наказ и были не
особенно разговорчивы, чтоб  не волновать больного. Но потом забывали. Они с
увлечением рассказывали:
     -- На  фронт идут все новые и лучшие  машины. Особенно  хорошо работает
та, что подвела тебя. Не было, как говорится, счастья, да несчастье помогло.
Аварийная   комиссия,  исследуя  обломки,   нашла  причину   пожара.   Из-за
неправильной установки выхлопные патрубки на  моторе быстро прогорели, пламя
перешло под капот,  распространилось там и пережгло электропровода, идущие к
запальным свечам. Оттого и  остановился  мотор. Теперь все это переделали, и
самолет прекрасно воюет, не давая житья фрицам, которых сейчас гонят на всех
фронтах...
     И после таких разговоров и известий лежать на койке!
     Если воля больного в состоянии повлиять на  скорость выздоровления,  то
нужно сказать, что воля летчика  Стефановского  в  сочетании с  его железным
организмом сыграли немалую роль.
     Однако накануне выписки из госпиталя едва не стряслась беда.
     Врач принес рентгеновский снимок бедра и сказал:
     --  Кость  неправильно  срослась.  Под  тупым углом. Вот  так! -- И  он
наискось  приложил  указательный палец  правой  руки к указательному  пальцу
левой, показывая, как срослась кость.
     -- Что  ж теперь делать? -- с  дрожью в голосе, предчувствуя  недоброе,
спросил летчик.
     -- Придется опять ломать кость и снова сращивать, -- ответил врач.
     -- И много это займет времени?
     -- Месяца четыре еще придется полежать!
     Летчик даже побледнел. Но тут в голове  его мелькнула веселая мысль, --
чувство юмора никогда не покидало его.
     -- А что самое худшее может произойти, если я буду ходить так, с костью
под углом в сорок пять градусов?
     -- Что может произойти?  --  переспросил врач и ответил: -- Кость может
сломаться!
     -- И я, стало быть, все равно попаду к вам? -- подмигнул летчик.
     -- Если не ко мне лично, то к кому-нибудь  из моих коллег наверняка! --
рассмеялся доктор.
     -- А пока ходить можно?
     -- Если нетрудно, ходите!
     -- Тогда  я  пойду, -- решительно вставая,  сказал  летчик. -- Подожду,
пока  сама сломается, а когда это случится, -- весело  заявил  он,  -- тогда
постараюсь вернуться именно к вам!


     Самолет Краснокутнева  летит на восток, где в некоторых  городах Сибири
будет продемонстрирована -- летчикам и техникам, -- новая машина, на которой
им вскоре придется воевать.
     Этот  бомбардировщик,  больше,  быстроходней  и  грузоподъемней  других
машин.  Внешне он  отличается еще и тем, что  его третья  "посадочная точка"
находится в носовой части самолета. Из-за этого у машины  на  стоянке высоко
приподнят хвост.
     Едва  Краснокутнев успевает  приземлить  машину, как ее обступает целая
толпа.  Бортовой  техник Калабушев,  знающий в  самолете каждый  винтик, еле
успевает отвечать на вопросы.
     После  внешнего  начался  внутренний  осмотр корабля, во время которого
неожиданно произошел  конфуз.  Несколько человек  проникли  через нижний люк
стрелка  в задний отсек и перетяжелили  его,  отчего  хвост самолета  быстро
опустился  книзу, сильно  ударившись при этом  о землю. Висевшая вертикально
крышка люка от удара смялась сама и повредила часть обшивки.
     Люди  вылезли  из машины, слегка напуганные и сильно сконфуженные своей
неловкостью. Они так горячо взялись за работу,  что все следы  поломки через
несколько часов исчезли.
     Через  пару  дней  самолет  вылетел  обратно.  Синоптики  предсказывают
хорошую погоду  на  большей части пути, но в то же время предостерегают, что
над Уральским хребтом могут быть неприятности.
     Бомбардировщик поднимается, делает  прощальный круг  над аэродромом, --
видно,  как снизу машут руками, желая счастливого пути, -- и ложится на курс
270 градусов -- домой, на запад.
     Над самолетом ярко  сияет солнце, на душе легко и хорошо: радист только
что "поймал"  сводку Совинформбюро, из которой нам становится известен новый
успех наших войск. Это развязывает языки. Разговоры о температуре и давлении
масла, о наддуве и оборотах временно отходят в сторону. Члены экипажа горячо
"планируют"  направление будущих  ударов наших войск. Самолет  имеет хорошую
звукоизоляцию; проникающий  внутрь  гул  моторов  не громче  шума  в  вагоне
пригородной электрички,  так  что  вполне  можно разговаривать,  не  повышая
голоса.
     Постепенно  разговор  возвращается в  профессиональное  русло  масляных
давлений  и оборотов  мотора.  И  снова видно,  как внизу плывут  бескрайние
просторы  Западной  Сибири,  хвойные  леса,  степи,  промышленные  города  и
поселки.
     А  в  ушах  музыкальным сопровождением к этим пейзажам  звучит чудесная
музыка: радист настроился на волну, на которой передают  отрывки из "Евгения
Онегина".
     Вдруг  Краснокутнев  смотрит  на   часы,  достает  дорожное  зеркальце,
глядится в него и с сожалением говорит:
     --  Поторопились вылететь, и побриться не успел.  А на аэродроме жена с
дочкой встречать будут. Краснеть небритому придется.
     -- Да! Теперь уже  ничего  не  сделаешь, -- сочувственным тоном говорит
Калабушев.  --  Вот  настанет когда-нибудь  времечко,  в небе можно  сделать
остановку, бросить якорь у  воздушного причала, вылезти из машины, побриться
и отдохнуть. А сейчас уже до посадки вам придется потерпеть.
     -- Пока  ваши идеи осуществятся, -- отвечает полковник,  --  еще немало
воды утечет. Попытаюсь пока что устроиться попроще.
     Он  включил  автопилот, встал  и  отправился  в  хвост  самолета. Через
несколько минут он принес оттуда небольшой термос с горячей водой, достал из
чемоданчика бритвенный прибор,  разложил на панели  управления, среди разных
рукояток,  все необходимые  принадлежности  и,  усевшись  на  свое пилотское
место, взялся за дело, оказавшееся весьма нелегким.
     Бритва и  кисточка  от  работы  моторов  тряслись  частой  и неприятной
дрожью, но полковник, не  забывая поглядывать на приборы  и лежавшую впереди
местность, упорно уничтожал  бороду. Он  намылил сперва одну  щеку; с трудом
расправившись  с  ней,  принялся  было  за другую,  но  внезапно  задержался
взглядом на горизонте.
     Там, вдали, над горным  хребтом, виднелась подозрительная черная линия,
и ни вправо,  ни  влево не  видно ей было  конца.  Полковник заторопился,  и
борттехник Калабушев, который всегда отличался вежливым и мягким характером,
видя муки командира (бритва требовала правки), спросил:
     --  Вас не беспокоит, товарищ  полковник?  Может, немножко сбавить газ,
чтобы не дребезжало?
     -- Беспокоит, -- ответил он, -- только не то, что вы думаете, а вон тот
грозовой фронт, который движется нам навстречу. -- И  полковник еще яростней
взялся скоблить щеку.
     Однако  закончить  свое дело ему на этот раз не удалось. Самолет  стало
подбалтывать,  заволакивать  облаками,  и полковник  вынужден  был  оставить
недобритой намыленную  щеку,  отключить автопилот и обеими руками взяться за
штурвал.
     Самолет  входил  в  бескрайное  и глубокое,  опасное,  бушующее  черное
облачное  море,  словно   попал  в  другой  мир.   Сразу  стало   темно.  По
металлической обшивке самолета покатились крупные  капли  дождя. Послышались
глухие,  нарастающие раскаты грома.  Яркие вспышки молнии, рассекая на куски
клубящиеся  облака,  открывали перед  настороженным  взором  находившихся  в
самолете  людей  какое-то царство  мрака  и хаоса,  среди которого  они были
одиноки и,  казалось, беспомощны. Кругом была  тьма, и полет шел  вслепую по
приборам.  Через несколько  минут  что-то более  громко, чем  прежде,  будто
железными молотками, застучало по обшивке.
     Это был град. Он все усиливался. Удары становились крепче и чаще.
     Машину стало  трясти.  Словно кто-то невидимый  и  могучий,  упершись в
облака  ногами,  схватился  огромными ручищами  за концы крыльев  и,  бешено
сотрясая, пытался изломать их. Поднялся  такой страшный грохот и  треск, что
летчики, зная, чем нередко кончаются подобного рода полеты, невольно ощупали
подгонку парашютов и застыли на местах. Командир упрямо вел  корабль вперед.
Вдруг ярко  сверкнула молния, и  раздался удар,  заглушивший  все  остальные
звуки.  Корабль вздрогнул так резко,  что все невольно съежились  и  втянули
головы в плечи. Кабина на миг осветилась, и все ясно увидели  командира. Его
тело было устремлено  вперед, руки  впились  в  штурвал,  прищуренные  глаза
вглядывались  в  тьму,  будто пытаясь пронзить ее.  Засохшая мыльная пена до
неузнаваемости исказила лицо, все мускулы которого были напряжены.
     -- Посмотрите, что там случилось, -- спокойным тоном сказал он.
     И  Калабушев, встав на сиденье, прижался  носом к прозрачному  колпаку,
тщетно пытаясь разглядеть, что  делается  снаружи. Очередная  вспышка молнии
помогла ему.
     -- Разбило  корпус  радиополукомпаса, -- сказал он. -- Градом, наверно.
Он из пластика сделан, лопнул.
     -- Я думал, что-нибудь похуже, -- с облегчением сказал  командир, и все
остальные тоже облегченно вздохнули.
     Полет  продолжался. Эта  переделка  длилась  лишь несколько  минут,  но
какими долгими казались они!
     Постепенно гроза утихла. Стало  тише, спокойнее. Облака светлели, в них
появлялись  разрывы, и вдруг, совершенно неожиданно, самолет  попал в яркий,
полный жизни  и света  солнечный мир.  Теперь  из окон  можно было осмотреть
машину. На ней множество незначительных вмятин и на больших участках слетела
окраска.
     -- Вот  вам  нежданно-негаданно  провели  испытания  на  прочность,  --
говорит командир. -- Выдержала. Живучая!.. Теперь можно и добриться.
     Он снова включил  автопилот и  успел вовремя закончить туалет, не забыв
надушиться одеколоном. Внизу -- ближние подступы к аэродрому.
     Командир издали узнал свой черный лакированный легковой "додж" и весело
сказал:
     -- Так и знал, что приедут встречать!
     Он провел ладонью по щекам и остался доволен:
     -- А выбрился ведь совсем неплохо!
     Гул моторов стал мягче. Сейчас будет посадка.


     Густой  туман  обложил  аэродром,  перекрасив  его  из  ярко-зеленого в
блекло-серый. Но синоптики утешали, обещая вскоре хорошую погоду. Ожидая ее,
летчики развлекались, кто как мог. Одни играли в кости, другие, поглядывая в
окна,  не  проясняется  ли  небо,  спорили  о  преимуществах   разных  марок
мотоциклов,  третьи  сражались  в шахматы.  Голофастов,  не участвуя в игре,
молча  наблюдал за доской,  --  он человек  деловой, немногословный  и любил
поразмыслить про себя.
     Но случилось так, что Голофастову пришлось непривычно много поговорить.
В тот момент, когда один из игроков решительно объявил "шах" неприятельскому
королю,  зазвонил  телефон,  и  дежурный  сообщил, что Голофастова  вызывает
генерал.
     Одернув  на  ходу гимнастерку и по привычке потрогав щеки -- бриты  ли,
летчик минуту спустя доложил генералу, что прибыл.
     -- Какое у вас сложилось мнение о "Кобре"? -- спросил начальник.
     -- Неплохое, -- ответил летчик. -- Она хоть и с норовом, но работать на
ней вполне можно.
     --  А  вот  в  энской  части  решили,  что  нельзя. Часто и  самовольно
срывается, говорят,  в штопор, плохо из него выходит.  Штурвал вырывается из
рук,  бьет  летчика  по  ногам  и не  дается  ему  обратно.  Короче  говоря,
расписывают настоящие "страсти-мордасти". Слетайте туда и разубедите их.
     Когда  во  второй  половине дня  рассеялся  туман и  засветило  солнце,
Голофастов вместе с бригадой вылетел в энскую часть. Под вечер  показался ее
аэродром. Издали  были хорошо видны два ряда "Эйракобр", затянутых  чехлами,
будто  для того, чтобы их не смущала манящая красота бездонного южного неба.
На следующее утро командир части созвал летчиков и представил им гостя.
     Летчики  стали рассказывать Голофастову  о  "Кобре",  сопровождая  свои
слова  той выразительной жестикуляцией,  которую  всегда применяют  летчики,
желая передать острые ощущения.
     Голофастов  молчал,  слушал,   и  тем  внимательнее,   чем  больше  они
горячились, вновь переживая поведение строгой машины в штопоре.
     Таким  образом  он узнал то,  чего они не  знали.  Он  обнаружил  в  их
рассказах  один  существенный пробел,  чему  не  удивился,  так как в  таких
случаях всегда вспоминал себя молодым и неопытным.
     Голофастов заговорил после того, как все высказались. У него был тихий,
спокойный голос. Когда он кончил, поднялся молодой вихрастый парень.
     -- Все это мы читали в инструкции, -- немного возбужденно сказал он. --
Но одно дело прочесть, другое -- выполнить.
     --  Вот  зачем  меня  и  прислали,  --  негромко,   но  твердо  ответил
летчик-испытатель: -- чтобы  разъяснить  написанное. --  И,  повернувшись  к
командиру, он сказал ему, что людей можно распустить.
     Остальную  часть  дня  Голофастов  вместе  с  другими  членами  бригады
занимался странными  на первый взгляд делами.  Они возились  с приемниками и
репродукторами,  и  это немного  напоминало приготовления  к вечеру танцев в
доме отдыха, когда устанавливают радиолу и адаптер,  чтобы лучше было слышны
пластинки. Потом репродуктор, меняя громкость, заговорил:
     --  Раз,  два,  три, четыре!..  Как меня  слышно?.. Пять,  шесть,  идет
проверка, алло, алло! Как меня слышно?
     --  Хорошо!  --  крикнул  громко  в  ответ радисту  техник, и  на  этом
подготовка закончилась.
     "Представление"  началось  вскоре  после  обеда.  Темно-голубое,  как в
цветном фильме, небо было той сценой, на которой выступал  Голофастов  и его
самолет "Эйракобра".
     Самолет  находился  на такой  высоте,  которая  для  подобных  целей не
считается  безопасной,  но зато с земли его  видели хорошо, а последнее было
очень  важно, так  как  все  было  подчинено  интересам  сидевших  на  траве
зрителей, которым было вполне удобно наблюдать за "действующими лицами". Для
полноты картины нехватало  лишь музыкального сопровождения. Его заменял, как
мог, ровный и непрестанный гул мотора.
     -- Алло! Алло! -- раздался вдруг тихий голос из репродуктора. -- Это я,
Голофастов. Показываю срыв в штопор с парашютирования. Убираю газ...
     И зрители увидели, как быстро летевший самолет резко уменьшил скорость,
подобно автомобилю, с полного хода въехавшему в песок, а гул мотора сменился
мелодичным свистом.
     --  Беру на себя ручку и энергично даю  левую ногу,  -- тихо, но внятно
продолжал  репродуктор, и  все увидели,  как самолет медленно пополз  вверх,
вздрогнул,  клюнул  на  нос и,  устремив его  под  углом в 60-70 градусов  к
горизонту, блеснув крыльями, сделал левый виток штопора.
     -- Один  виток есть, -- каким-то задумчивым тоном проговорило радио. --
Следующий будет энергичнее,  а третий  еще живее...  Заметьте,  как  "Кобра"
будет то замедлять, то ускорять ход: будто витки отсчитывает.
     И летчики,  сидевшие  на земле и напряженно  наблюдавшие  за  "Коброй",
убеждались, что  все происходит так, как  говорит Голофастов, а голос с неба
между тем  лаконично, но спокойно изрекал: "У меня вырвалась ручка. Она идет
назад. Бьет по левой ноге. Рвется вперед. Я ее ловлю. Она не дается. Поймал.
Даю  на  выход. Правую ногу  и  ручку  вперед,  запоздаю на  полвитка  --  и
выйду..."
     --  Командует,  как  на  уроке  радиогимнастики,  -- восхищенно  сказал
белокурый летчик, сдвигая пилотку на затылок и теребя вихор.
     --  С  той  разницей,  --  шутит другой, -- что  учитель  и конь  видны
ученикам и грешить не могут.
     Самолет тем временем прекращает  вращение, пикирует,  опускаясь  совсем
низко, потому что  на несколько витков штопора  и  на выход из него потеряна
тысяча метров. Машина  с визгом выходит из пике, мотор снова  стонет и воет,
возвращая летчику нужную высоту.
     Радио  давно  уже  молчит,  и  некоторым  начинает  казаться,  что  оно
испорчено. Но как только  самолет занимает свое прежнее место, голос летчика
приковывает к себе внимание:
     -- Теперь я покажу срыв в штопор с фигуры.
     Машина ложится в вираж, потом, замирая на  миг, поднимает  нос, рушится
вниз и аккуратно выписывает каждый виток штопора, сопровождаемый спокойными,
уверенными комментариями летчика. Он в эту минуту, наверно, не думает о том,
какое  большое  влияние  оказывает на молодых  летчиков его спокойный голос,
ровный и мягкий тон, -- едва ли меньшее, чем самый показ полета.
     -- Осталось последнее, -- говорит летчик-испытатель, набирая высоту: --
перевернутый штопор.
     Он отдает вперед ручку и продолжает:
     --  Начинаю  с  петли,  но  разгоняюсь вяло.  --  И машина в это  время
начинает очень нехотя  ползти  вверх, описывая дугу. --  Резко  тяну к  себе
ручку,  --  продолжает он и умолкает, потому  что дальше говорить нельзя. Он
висит в кабине вниз  головой на  ремнях, и  центробежная сила стремится  его
оторвать от них, но они достаточно  крепки и  через комбинезон  впиваются  в
тело. Становится трудно дышать, а  налившиеся кровью  глаза смутно различают
кружащуюся,  как юла, землю, искаженную и не похожую на  себя, потому что он
видит ее на прямо перед  собой, а  запрокинув голову назад. Потом он  делает
плавное движение рулями, переводит  машину в нормальный  штопор, выходит  из
него и после небольшой  паузы, отдышавшись, говорит монотонно и бесстрастно,
будто читая длинную  служебную инструкцию. Эти  слова, собственно говоря,  и
были из инструкции, -- он, Голофастов, составлял ее:
     --  Чтобы  выйти  из   перевернутого  штопора,  надо  его  перевести  в
нормальный. Педали  нейтрально, ручку немножко к себе. А  дальше вы  знаете,
как быть. Я уже говорил.
     Голофастов заходит на посадку.  Из крыльев  и носа машины выползают три
ноги шасси. Самолет планирует и садится так плавно, что момент касания его к
земле почти неуловим. Снимая парашют, Голофастов ищет глазами того  горячего
парня, который был убежден, что "одно дело прочесть,  другое -- сделать". Но
тот сам,  покоренный  мастерством летчика, виновато улыбаясь, проталкивается
вперед и просится в воздух. Голофастов  живет здесь  несколько дней, пока не
убеждает всех, что не так страшен штопорный "черт, как его малюют".
     И  когда все с этим соглашаются  на деле, он,  тепло  провожаемый почти
всем составом части, летит домой. Всю дорогу он по обыкновению молчит, будто
не о чем говорить, будто ничего особенного не произошло.


     Как-то  раз  в  небольшой  компании,  на  одном  юбилейном   торжестве,
известный  полярный деятель  Ш. с  полусерьезным видом бросил  Краснокутневу
упрек:
     -- Что-то неважно стал ваш брат летчик-испытатель самолеты испытывать!
     -- Как  так? -- искренне удивился летчик, которому не часто приходилось
слышать подобное.
     -- Не доводите работу до конца.
     -- Ну, знаете, -- ответил летчик, которого  задело  это  замечание,  --
такие заявления полагается подкреплять фактами!
     --  Фактами? --  переспросил полярник.  -- Пожалуйста! Самолет "N"  вы,
кажется, испытывали?
     -- Да, -- подтвердил летчик. -- Я с ним больше года возился.
     --  Так  вот  послушайте,  что произошло  с  одной из таких  машин,  --
интригующим  тоном сказал полярник,  и все присутствующие на вечере сдвинули
стулья поближе.
     --  Это случилось около двух  месяцев  назад. В тот  день я вернулся  с
работы  домой  в  обычное  время,  то  есть  довольно  поздно.  Поужинав,  я
просмотрел  газеты,  лег спать  и сразу  же уснул. Но очень скоро проснулся.
Телефонный  звонок  трещал  не  переставая. Я снял трубку  и  услышал  голос
дежурного. Он сообщил  мне, что  случилось нечто из ряда вон выходящее и мое
немедленное присутствие  на службе необходимо. Через  пятнадцать минут я был
уже  в своем кабинете,  и дежурный подал мне взволновавшую его  радиограмму.
Пост ПВО сообщал  в  ней, что  над  пунктом "А"  (условно назовем  его  так)
пролетел  четырехмоторный  корабль такого  типа, который  пока  что  имеется
только в нашем соединении. Самолет  не был заявлен  по этому маршруту, и его
неожиданное появление над пунктом "А" вызвало соответствующее внимание точек
ПВО,  которые просили  меня дать  по  этому  поводу срочное разъяснение. Для
большей уверенности я навел справки и установил, что корабль, действительно,
наш и накануне вечером вылетел в специальный полет по дальнему маршруту. Над
пунктом "А" самолет мог оказаться только в том случае, если он заблудился. Я
приказал немедленно  связаться  по  радио  с  экипажем  и  дать  ему  нужные
указания. Однако все попытки установить связь  ни к чему не  привели: экипаж
не отвечал.
     Двадцать минут спустя поступила радиограмма из пункта "Б", а  еще через
несколько минут  -- из пункта  "В". В них  сообщалась  разная высота  полета
нашего  корабля,  и  я заключил, что он  летит  с небольшим снижением. Кроме
того, найдя все три пункта на карте, я обнаружил, что самолет описывает дугу
весьма большого радиуса. Прошло еще немного времени, и на этот раз поступило
сообщение  из   пункта  "Г".  Оттуда  доносили,  что  самолет   был  освещен
прожекторами, в воздух поднялись ночные истребители  и летчики, очень близко
подлетев  к нему,  сигналили  всевозможными средствами, предлагая произвести
посадку. Но корабль продолжал лететь своим курсом, ина  нем  не было заметно
никаких признаков жизни.
     Последнее  сообщение совершенно сбило меня с толку. Я вызвал двух своих
помощников,  и  мы  вместе  ломали,   что  называется,  головы  над  разными
догадками. Немного прошло  времени, и мы получили новую  радиограмму, уже из
пункта "Д". В ней коротко говорилось, что около села  "К" на большой  поляне
приземлился четырехмоторный самолет такой-то.
     Я бросился к карте, нашел село "К", которое оказалось не так  далеко от
нас,  потому что,  как  я говорил раньше,  самолет описывал дугу, в  которой
местонахождение наше как бы являлось центром.
     Я распорядился подготовить  самолет, и,  едва рассвело, мы  вылетели  к
месту  посадки нашего  блудного корабля. Мы увидели его сверху, издалека. Он
лежал на  животе посреди  большой заснеженной поляны. Возле  него копошились
люди. Мы приземлились рядом, и  представители местных властей  сообщили нам,
что, примчавшись к месту посадки, они  были  очень обеспокоены  тем,  что на
снегу вокруг самолета не было никаких человеческих следов. Тогда они решили,
что экипаж  находится без  сознания и  никто из  его состава не в  состоянии
выйти  наружу. Но каково было их удивление, когда в самолете не оказалось ни
единой  души. Все это походило на  кадры из  фильма "Человек-невидимка".  Мы
тоже удивились не меньше  рассказчиков, молча обошли и осмотрели самолет. Он
был цел, если не считать  некоторой  помятости  моторных  гондол  и погнутых
лопастей винтов, которые  неизбежно страдают при  посадке с убранными шасси.
Кроме того, мы заметили, что один из моторов и значительный участок крыла за
ним  несколько  обгорели.  В  моей  голове  зашевелились  кое-какие  смутные
догадки. Так как со мной  прилетела ремонтная бригада и  запасный экипаж, то
мы исправили повреждения, выпустили шасси, поставив машину  на ноги, и через
несколько дней оба самолета  благополучно перелетели на свою базу. Здесь  мы
застали в  полном составе  исчезнувший  было экипаж таинственного корабля. И
моя догадка подтвердилась.
     Командир  экипажа  рассказал,  что  у  него  в  полете  начался  пожар:
загорелся  один из моторов. Все  меры, принятые летчиком, чтобы сбить огонь,
не помогли, пламя распространялось  все дальше, приближаясь  к  бензобакам и
угрожая взорвать их. Тогда  командир отдал экипажу приказание выброситься на
парашютах.  Убедившись  в том,  что  все семь человек  выпрыгнули,  командир
корабля включил автопилот  и, передав ему  управление  машиной, сам  влез на
сиденье,  последний  раз  взглянул на самолет  и  кинулся  головой  вниз,  в
темноту, в холод. Экипаж  разбросало на несколько километров, и им  пришлось
посигналить  друг  другу  из пистолетов, чтобы собраться  вместе.  Потом они
посмотрели на карту и двинулись на юг. Шагали остаток ночи и весь  следующий
день, пока не добрались до железной дороги. Они добрели до станции и дали  о
себе  знать, сообщив,  что  самолет погиб,  а весь  экипаж  спасся.  За ними
прислали  самолет  и  отвезли домой. В действительности, как вы уже  знаете,
самолет   не  погиб.  Пламя  погасло,  и  самолет   сам  почти  благополучно
приземлился.  Вот видите,  какие  у  вас бывают  недоработки!  -- неожиданно
оборвал рассказ полярник.
     -- Из вашего рассказа следует как раз обратное, -- сказал Краснокутнев.
--  Машина  сделана такой  устойчивой,  что почти полтораста километров  без
экипажа пролетела, а вы еще жалуетесь!
     -- Я ведь не говорил, что машина плохо сделана. Я в самом начале сказал
-- Noне доведена до конца".
     -- Опять-таки непонятно -- чем? -- спросил летчик.
     --  А тем,  что  сама шасси не  выпустила, идя на посадку! -- под общий
смех присутствующих закончил рассказчик.


     Морозное  утро.  Из  окон  пункта управления полетами  виден бескрайний
заснеженный аэродром. Его гладко укатанная поверхность отсвечивает тусклыми,
матовым блеском, и порой кажется, что вы где-то в Арктике, среди бесконечных
просторов ледяных полей.
     Вдруг грозный  клекот  разрывает  воздух. Дребезжат  стекла  в  оконных
рамах. Над аэродромом поднимается  снежный  буран, из которого возникают два
истребителя и уносятся в небо.
     Один  --  "Фокке-Вульф-190",  последнего выпуска,  другой  --  новейший
"Яковлев". Первый ведет Антипов, второй -- Прошаков.
     Состязаясь, они испытывают качества этих  машин. Вначале они устраивают
гонки на горизонталях, и Прошаков намного обгоняет "немца".
     Потом  они  пробуют  скороподъемность.  Самолеты  почти   по  вертикали
вздымаются вверх, некоторое время  идут рядом,  но  "немец" вскоре  начинает
отставать, и разрыв между ним и "Яком" все больше увеличивается.
     "Яковлев",  превратившись в едва видимую  в  небе точку,  пропадает  из
виду.
     Затем  летчики завязывают "воздушный бой",  за которым десятки людей  с
захватывающим интересом наблюдают с земли.
     "Як" навязывает "немцу" свою  инициативу и почти беспрерывно "висит"  у
него  на хвосте. Если бы  это был  настоящий бой,  "фриц" давно горел бы  на
земле.
     Но, может быть, здесь свойства  машины ни при чем? Может быть, все дело
в  мастерстве   летчика?  Оценка  летчика-испытателя  должна  быть  точна  и
объективна.  Чтобы  отбросить  сомнение, летчики  в  другом  полете меняются
местами. Однако "Як" опять доказывает свое преимущество.
     Новая пара самолетов взвивается в небо.
     Голофастов ведет трофейный, последнего выпуска "Ме-109", Кубышкин летит
на "Ла-5".
     Самолеты проделывают  то  же, что и  предыдущая  пара.  И  эти  летчики
меняются местами, и "Лавочкин", подобно "Яку", доказывает свое  преимущество
над "немцем".
     Летчики-испытатели знали эти преимущества и по  настоящим боям.  Каждый
из  них вогнал  в землю не один  немецкий  самолет  и носит на груди не одну
боевую  награду. Но  этого  мало.  Летчики  тщательно,  до  мелочей  изучают
возможности машин, наших и  вражеских, выясняют наилучшие способы применения
нашей техники в борьбе с немецкой и свой опыт несут в действующие части.
     Немцы  выбиваются  из  сил, совершенствуя свои машины,  и все  же  наши
оказываются   впереди  в  этой  гонке.  Здесь  немалая  заслуга  принадлежит
летчикам-испытателям.
     Работа  на  аэродроме продолжается.  Стартер показывает черный  флажок.
Слышен нарастающий гул, более внушительный, чем прежде. Это Долгов поднимает
в воздух  новый самолет "Ильюшина". Враг скоро  получит новые, более  мощные
удары.
     Не  успела  улечься  поднятая самолетом  Долгова пурга,  как  возникает
новая.  Нюхтиков,  много  лет  назад "породнившийся"  со  славным семейством
"Туполевых", испытывает  почти все машины известного  конструктора, работает
над новой, очередной.
     На старт выруливает следующая машина -- одна  из тех, которым  пророчат
решающую роль в будущем развитии авиации.
     Сотни глаз  напряженно  следят  за самолетом.  В  одноместной кабине --
летчик Кочетков.
     Генерал Стефановский напутствует  товарища.  Кочетков дает полный  газ.
Непривычный рев заполняет аэродром. Изрыгая дым  и  пламя, моторы  поднимают
машину  в небо. За ее полетом едва успевает следить взор.  Потом в ее кабину
поочередно садятся  Стефановский,  Кубышкин, Голофастов  и  другие.  Летчики
многократно проверяют машину, прежде чем дать заключение о ней.
     Кончается день.  Наступают  сумерки. Над аэродромом  вспыхивает голубой
луч  прожектора. Начинает кружиться "вертушка"  --  вращающийся маяк, и свет
выхватывает из темноты  то одну, то другую часть аэродрома. Снова, как днем,
возникает гул. Работа не прекращается и ночью.
     Могучий советский  тыл, неустанно трудясь, давал нашим летчикам столько
машин и такого качества, чтобы обеспечить господство в небе.
     Среди  многих тыловых профессий есть  одна, весьма близкая к фронтовым,
важная и нужная, опасная, благородная профессия летчика-испытателя. Эти люди
отдавали нашей победе все, что могли.
     Они  самоотверженно стоят и  ныне  на посту, выполняя  свой долг  перед
родиной.


Last-modified: Sat, 20 Oct 2001 07:08:45 GMT

Оцените этот текст: