Юрий Щекочихин. Рабы ГБ --------------------------------------------------------------- Изд.: Ю.П. Щекочихин. Рабы ГБ. XX век. Религия предательства. - Самара. Российский Фонд правовой и социальной защиты журналистов, Изд.дом "Федоров", 1999 г. Origin: http://polit.kulichki.net/biblio/raby.html Ў http://polit.kulichki.net/biblio/raby.html --------------------------------------------------------------- Я не думал о посвящении. Оно пришло само в хмурое зимнее утро в траурном зале Центральной клинической больницы, когда навсегда прощался с Владимиром Ивановичем Олейником, судьей Конституционного суда. Мы были знакомы. Мы дружили почти 20 лет. Я многому от него научился. Его памяти. Вместо вступления. ЗОНА В ТЕНЯХ И ЛИЦАХ Когда я объясняю, как проехать ко мне в Переделкино, то обычно говорю так: "Вы едете по Кутузовскому, потом по Можайскому шоссе, видите указатель "Зона отдыха "Переделкино" - и налево". Я настолько привык к этой фразе - гости приезжают довольно часто, - что сам уже не вдумываюсь в ее смысл. Точно так же, как в словосочетание "Зона отдыха". Зона? Отдыха? Как-то раз я услышал классный рассказ одного старого эмвэдешника: "Ты знаешь, почему здание МГУ на Ленинских горах разделено на "зону А", "зону Б", "зону В"? Университет же строили зеки, на том месте была зона... Университет построили, а названия, как водится, сменить позабыли". Господи, мы все еще в зоне. Мы - в "режиме": "режим работы", "режим приема"... Сколько еще таких словосочетаний? Ну, вспомните? Я чувствую себя сыном XX века. Хотел бы чувствовать себя сыном Девятнадцатого. Не получается. Или получается изредка. Последнее время все реже и реже. Это - первое вступление к этой книге. Сейчас - второе. А МОЖЕТ, ЭТО БОГ НАКАЗАЛ НАС ВСЕХ, ЖИВУЩИХ В ЭТОЙ СТРАНЕ И В ЭТОМ ВЕКЕ, ДОКАЗЫВАЯ ТЕМ САМЫМ СВОЕ СУЩЕСТВОВАНИЕ? ИЛИ НАОБОРОТ? ПОСЛАЛ ИСПЫТАНИЕ, ВЫЙДЯ ИЗ КОТОРОГО - ПУСТЬ НЕ МЫ, ПУСТЬ НАШИ ДЕТИ, - НИКОГДА НЕ ПОВТОРЯТ ЭТОТ СТРАШНЫЙ ПУТЬ? Я не знаю, откуда взялись во мне эти слова. Я не умею верить в Бога, и потому у меня не может быть к нему никаких претензий. Да и надежд, в принципе, я на него не возлагаю. По той же причине. Но слова эти родились, вылупились, как птицы из гнезда, возникли где-то в глубине сознания, на дне души - там, куда и заглядывать страшно, как в пропасть, перед которой остановился, замерев от восторга и страха. ЧТО ЖЕ ТАКОЕ ПРОИЗОШЛО В XX ВЕКЕ? Коричневая чума. Красная чума. Просто чума. Чума, рак, СПИД. Война, еще война. Еще множество войн. Облако-гриб. Мир на краю пропасти. Что произошло с человеком? Жил-был человек. Однажды другой человек, которого он считал своим учеником, его предал. Уже тысячелетия человечество размышляет над сущностью поступка Иуды. В XX веке предательство стало неосуждаемым. О нем перестали размышлять и считать его пороком, которого надо стыдиться. XX век превратил миллионы и миллионы неплохих, в сущности, людей в предателей. Сначала объявив предательство доблестью, потом - государственной необходимостью, потом - возведя его в систему, потом - сделав эту систему настолько же естественной, насколько естественны человеческие потребности. Научно-технический прогресс - любимое детище нашего столетия - поставил производство иуд на конвейер. Так было не только в России. В Германии - при Гитлере. В Португалии - при Салазаре. В Чили - при Пиночете. Во всех странах, которые назывались социалистическими. Можно еще перечислять и перечислять. Но меня, естественно, интересуют моя страна и мои соотечественники. Однажды я обратился через газету, в которой тогда работал, к секретным агентам КГБ, к "стукачам", как их у нас называют, с предложением снять с души камень. Если, конечно, этот камень давит на сердце. Я и сам не ожидал, что уже спустя день в дверь моей комнаты раздастся осторожный стук и человек скажет мне: "Я тот, к которому вы обращались..." А еще через неделю на мой стол лягут первые письма, на конвертах которых стояло слово "Исповедь". Так рождалась эта книга. Далеко не все бывшие секретные агенты работали на спецслужбы - от ВЧК до ФСК - по идейным или каким-либо другим объяснимым причинам. Страну опутала липкая паутина предательства, но зачастую она создавалась ценой трагедий и разрушения личности. Даже самые самодовольные стукачи, не говоря уже о миллионах вынужденных иуд, были продуктами Системы, были РАБАМИ госбезопасности. Я попытался дать им слово. Для того, чтобы кто-то показался, кто-то - объяснился, кто-то - а были и такие - в лицо мне бросил: я прав, для защиты Родины все методы годны. Бог им судья. Но, может быть, поэтому, отступая от темы, вспомнил в этой книге и о других людях. Не ставших рабами. О тех, кого Система не сломила, кто не поддался всеобщей религии предательства. Пусть их было в тысячи, в десятки тысяч раз меньше, но они были. И это они позже возглавили восстание против Системы. Из истории не выбросить страниц. Мы выросли в Зоне со всеми ее законами. "Зона в тенях и лицах"... Таким могло быть еще одно название этой книги. Часть первая. ВРЕМЯ и ЛЮДИ Трудно сегодня, с высоты наших лет и нынешних взглядов, понять, как и почему поступок Павлика Морозова был возведен в подвиг. Я еще остановлюсь на этом - на воинствующей антиморали, подмявшей под себя всех и все, но сейчас хочу сказать вот о чем. Осуждать легко. Мы можем с гневом отвергать причины, толкнувшие на предательство тех, кто стал сексотами и стукачами из-за другого, сложившегося уже менталитета души, - и в этом, наверное, огромная заслуга последнего времени. Но давайте не будем забывать, что творилось многие десятилетия за "железным занавесом". Понятия-перевертыши, поступки-перевертыши, люди-перевертыши... Страх перед Системой, жернова которой перемололи десятки миллионов, желание выжить... Я не оправдываю своих корреспондентов. Просто напоминаю о том, что неизвестно, как бы мы сами в те годы сумели противостоять религии предательства. ПЕРВОЕ ПРИЧАСТИЕ Кажется, было лето... Да, лето. Помню открытое окно и мягкий шум Цветного бульвара, заполнявший крошечную комнату, которую мы делили с Heлей, Лидой и Юрой. У меня был собственный журнальный столик, у Нели и Лиды по столу, а у Юры - свой стул... Раньше в этой комнате сидела одна Неля, и мы, поочередно перебравшись из "Комсомольской правды", превратили, как после революции, отдельную квартиру - в коммунальную. На четвертом этаже старого здания "Литературной газеты". Шел 1980 год, когда уже все понимали и не стесняясь в очереди, в метро, чуть ли не на профсоюзных собраниях рассказывали все новые и новые анекдоты про престарелого лидера. Вспомнил один: "Товарищи, - обращается Брежнев к членам Политбюро. - Предлагаю обсудить поведение товарища Пельше. Вчера он опять украл у меня двенадцать оловянных солдатиков..." Смех стоял над страной, и, наверное, этим смехом, новыми и новыми анекдотами про выживающего из ума лидера, казалось, обреченного на бессмертие, каждый из нас пытался отгородиться от ужасающей действительности, в которой не оловянными - живыми солдатиками играли вожди в Афганистане, а в Горьком (помните: "Знаете, как переименовали город Горький? В город Сладкий!") томился изгнанием академик Сахаров, и другие академики, полковники, композиторы, официально "выдающиеся" писатели и неведомые швеи-мотористки клеймили его позором с газетных страниц... Да... Так вот об одном летнем дне 1980 года. Точнее, об одном телефонном звонке, из-за которого этот день остался в памяти, а не растворился в других пролетевших днях. - Юрий? - услышал я в телефонной трубке вкрадчивый (как мне тогда показалось) мужской голос. - С вами говорит Алексей Иванович... - Какой Алексей Иванович? - Алексей Иванович. Из Комитета государственной безопасности! - почему-то радостно сообщил мне телефонный незнакомец. И поспешно добавил: - Нам, Юрий, надо будет с вами встретиться. - Ну, приходите... Я - на работе, - без особой радости сказал я. - Да что вы, Юрий! У вас же там люди! Нет, на работе никак невозможно! - Так что, мне, что ли, к вам на Лубянку идти?! Тогда давайте присылайте повестку. И вообще, откуда я знаю, кто мне звонит на самом деле! - Да я вправду из КГБ! Что вы, право... - в его голосе появилась обида. - Можете записать мой телефон и сами мне позвоните! - И мне был продиктован телефон, номер которого начинался с их характерных 224. Я ответил, что никуда звонить не буду и приходить тоже никуда не собираюсь, и что если я нужен КГБ, то пускай он сам ко мне и приходит. - Да это очень важно, важно... Ну как вы не понимаете!.. Это действительно важно! - заверещал Алексей Иванович. - Нет, - отрезал я, придав голосу необходимую твердость. - Я никуда не пойду! - Ох, Юрий, Юрий... - вздохнул расстроено Алексей Иванович (а может, Иван Алексеевич, а может, вообще какой-нибудь Фаддей Булгаринович? А может, и не из КГБ?) - Пойду докладывать руководству. - Докладывайте! - Я резко положил трубку - Что им нужно? Их интересую я? Или хотят что-то узнать о моих друзьях? Что за спешка? Может, подумал, это связано с последней командировкой в Узбекистан и опубликованной мною статьей о мафии? Или - просто так, поближе познакомиться? Об этом, помню, я думал, прервав разговор с неожиданным и таинственным Алексеем Ивановичем. И, конечно, тут же вспомнил свою первую встречу с представителем организации, собственный интерес к которой, наверное, равнялся интересу ее ко мне и моим друзьям. Да, это было еще лет за десять до этого звонка. Я работал тогда в "Московском комсомольце" и переживал то счастливое время журналистской юности, жгучего любопытства к миру и счастье встреч с новыми и новыми людьми, которое, как я позже понял, повторить уже невозможно. Однажды вечером мы пошли бродить по улицам. Помню, нас было четверо. Девушка, которую тогда любил, - или казалось, что любил. Наш фотокорреспондент Игорь Агафонов - потом, через много лет, умерший от рака горла, и тихий, нежный журналист Олег Калинцев, всю жизнь создававший устный роман "В стране дураков". (В этой его стране было два правителя: Иван Грузный и Иван Грязный, - а в картинной галерее висела главная картина: "Иван Грузный зачинает своего сына"). Мне было двадцать лет, девушке, наверное, столько же, а Игорю и Олегу - лет по сорок, как мне сейчас, но называл я их на "ты" - Игорь, Олег, так как еще только-только придя в газету семнадцатилетним и отправившись на одно из своих первых заданий вместе с фотокорреспондентом, по возрасту годящимся мне в отцы, услышал в ответ на мой вопрос, как его называть по отчеству, наставительное: "Запомни, старик, у журналистов нет отчеств". Итак, мы вышли на Чистые пруды, дошли до Покровки, где в прежнее время был винный подвал, в который вели три ступеньки, истоптанные башмаками многих поколений журналистов расположенного рядом газетного комбината, свернули на улицу Богдана Хмельницкого и оказались в шашлычной на углу. Вот еще объявление в стране дураков: "Меняю одну военную тайну на две государственные", - сказал Олег, и мы все громко рассмеялись. Потом вспомнили, что на днях наш приятель-поэт пришел ночью в приемную КГБ (естественно, пьяный) и предложил вниманию дежурного гимн, который он сочинил. Там были такие слова: Идут вперед колонны наши быстрые, И конница бежит издалека, На площади железного Дзержинского работает полночное Чека... А припев в гимне был таким: Мы чекисты, руки наши чисты... Мы громко разговаривали, еще громче смеялись, и больше, чем вино, пьянило меня и присутствие рядом девушки (мне и вправду казалось, что я ее любил), и сидящие рядом два старших товарища по счастливой тогда газетной жизни. И я скорее почувствовал, чем заметил двоих, сидящих за соседним столиком. Слишком недобро и напряженно смотрели они на нас, и я, обернувшись на этот взгляд, увидел, как старший - седой, с бульдожьей челюстью - что-то сказал своему молодому спутнику и с пьяной ухмылкой уставился на Олега. И что ответил дежурный по КГБ? Он ему ответил: "Товарищ поэт! ЧК работает не только ночью, но и днем. Советую вам для начала проспаться"... - Олег заканчивал свой рассказ, когда над нашим столиком вырос седоволосый, с тяжелой челюстью. Повторяю, Олег Калинцев был человеком кротким и нежным, ненавидящим всякие скандалы и потому, наверное, часто нарывающимся на них. - Па-азвольте ваши документы, - хулигански растягивая слова, сказал седоволосый, наклонившись над Олегом. - Сядьте на место, - помнится, грубо оборвал я его. - А тебя, щенок, не спрашивают! - огрызнулся незваный гость и повторил: - Па-азвольте документы... Тут поднялся Игорь, что-то еще сказал я, потом тот, второй, подскочил, стал оттягивать своего приятеля за руку, приговаривая: "Мы на улице с ними, на улице...". В общем, вечер был безнадежно испорчен. Мы встали и пошли к выходу, и я, помню, думал только об одном: если сейчас начнется драка, то где? Прямо в шашлычной? Возле гардероба на глазах у швейцара? На улице? Если в кафе или в вестибюле, то тут же прискачет милиция и скорее всего возьмут нас, так как милиция - а это уже всем было известно - журналистов не любит. А если на улице, то можно будет быстро помахаться и тут же удрать, пока милиция еще не подоспела. Но если будет драка, то куда девать девушку? Еще я думал о том, почему они пристали именно к Олегу, и о том, что же это за люди, и еще о всякой всячине, которая приходит в голову в такие минуты. Они нас ждали в вестибюле около гардероба. Тот, с бульдожьей физиономией, встал на пути у Олега и, помахивая красной книжечкой, властно сказал: - Ну, ты... Давай-ка документы! - Ладно-ладно... Дай пройти... - Я попытался оттеснить плечом седоволосого, и вдруг услышал за спиной тихий голос: Лучше уж мне предъявите документы... Я обернулся. Парень - почти мой ровесник - вытаскивал красную книжечку. Сколько же их за один вечер! И мне: - Комитет государственной безопасности. Документы, пожалуйста!.. - Ага, вот, вот... - завопил спутник седоволосого. - Так их, так... Поговорите мне еще! Ух ты, гнида! - Он помахал кулаком перед лицом Олега... - Тихо, товарищи, тихо... Разберемся, - негромко сказал парень. И опять обратился ко мне: - Документы есть при себе? Я посмотрел на парня и неожиданно понял, что сейчас все будет нормально, что есть одно соединяющее нас с ним: возраст. Тот юношеский возраст, который делал нас сильнее и седовласого, с бульдожьей челюстью, и моих старших коллег журналистов. - Парень, - заговорил я быстро, - что эти к нам прицепились?! Из газеты мы... Вот, смотри... - Я протянул ему свое редакционное удостоверение. - Ты посмотри, они же еле на ногах стоят... Парень взглянул мне в лицо, потом - в удостоверение, потом снова на меня, профессионально сличая лицо с фотографией. Затем, повернувшись к старому бульдогу, спросил: - А ваши документы?.. - Мы из МВД, парень, из МВД... Ты вовремя подошел... Они там такое болтали!.. Только тут я вспомнил, с чего же все началось... Да нет, не просто так они пристали к Олегу. Все было куда интереснее. Тот, седовласый, предложил своему приятелю выпить за Сталина. И когда они чокались, Калинцев прыснул. Тихо прыснул, я сказал бы, кротко... Но они это заметили. Да, вспомнил, началось все с этой усмешки Олега... - Ладно-ладно... Давайте расходитесь, товарищи. - И, как мне показалось, парень из КГБ весело подмигнул мне. Что было потом... Потом мы двинулись по улице... Шел снег... Улицы были в мерзком состоянии, хотя не в таком, как сейчас, конечно... Был снег, но тепло... Я не заметил, как исчез Игорь... Потом, помню, шепнул Олегу: "Давай в подворотню..." Потом на остановке толкнул девушку в дверь подошедшего троллейбуса, шепнув: "Быстро! Ночью позвоню..." И мы шли уже вдвоем с тем парнем, который все больше и больше становился мне симпатичным, а сзади, не отставая от нас ни на шаг, - бульдожелицый со своим спутником, ругаясь уже не только на меня, но и на моего спутника... - Я узнаю, кто у тебя начальник... Я завтра позвоню!.. Работать не умеете!.. Мышей не ловите... - что-то вроде этого бормотал старший. А парень, не оборачиваясь и, как казалось мне, не обращая на них внимания, тихо говорил мне: Во менты! Ну, дают! Нажрались и дают, скажи, а?.. Я помню счастье от самого движения, которое охватило меня тогда... Мы шли по Богдана Хмельницкого, потом - по Чернышевке, не видя дороги, и я думал, как ловко все устроилось, как чертовски незаметно исчез в подворотне Олег, как вовремя подошел троллейбус, как весело я буду рассказывать об этом происшествии завтра своим друзьям, и какой замечательный парень этот чекист, что сразу все понял, оценил, сообразил, кто они, а кто мы... Потом, помню, молодой товарищ седоволосого обогнал нас, побежал куда-то в сторону, и вдруг перед нами возник сержант в шубе и с кобурой. - Эти, эти... - показывал молодой пальцем на нас. - Документы, - сержант загородил нам дорогу. И вдруг сзади - тихий и спокойный голос: - Мне, пожалуйста, документы. Комитет государственной безопасности... Человек в пыжиковой шапке, уже в возрасте, цепко ощупывал нас глазами... - О... Здравствуйте... - обрадовано воскликнул мой новый знакомец, отвел в сторону своего коллегу и что-то зашептал ему в ухо... Я стоял, слушая переругивание двух эмвэдешников, рядом как памятник невозмутимо возвышался сержант, и от обилия красных книжечек, увиденных мною на протяжении короткого вечера, кружилась голова. Да сколько же их на одной улице, на маленьком пятачке Москвы? Что же за махина такая в стране, что шаг ступишь - непременно наткнешься на чей-нибудь подозрительный взгляд? Они что, нас охраняют или от нас охраняют? Сколько же денег ухлопывается на эту ерунду? Может быть, и об этом я думал в те минуты, впервые в своей жизни столкнувшись с представителями таинственной конторы? Может быть, юношеское воображение толкало меня тогда к другому - к образу государства, которое, как в клетку, заключено в громадины домов на площади Дзержинского? Не знаю, не помню... Скорее всего, я начал задумываться об этом позднее и при других обстоятельствах. Тогда же, помню, я просто радовался такому замечательному приключению. Мой новый знакомый отлетел от своего коллеги в пыжиковой шапке и несильно подтолкнул меня: - Ноги!.. Быстро!.. И мы пошли... Какой-то подъезд... "Видишь, здесь черный ход..." Какая-то арка... "Проходной двор - запоминай..." Какой-то переулок... "Прямо - Солянка, но нам туда не надо..." Быстро мелькали узкие переулки... Иногда мой знакомец останавливался, нагибался, будто завязывая шнурок: "Вот, запоминай... Делай так, чтобы убедиться, что нет слежки..." Иногда останавливался возле телефонной будки: "И телефон в таких случаях тоже помогает..." Иногда делал вид, что мы ловим такси: "Запомни, никогда не садись в первую машину..." Меня же в тот момент охватило веселье. О, черт, как здорово! Какой парень!.. И я уже представлял себе, как познакомлю его со своими друзьями и как в каких-нибудь переделках он прибежит на помощь... А потом парень остановился: - Ну, хватит, урок окончен... И вдруг что-то новое появилось в его глазах. Я даже сначала не понял, что именно. А он деловито спросил: - Как, ты говоришь, фамилия Олега, что с тобой сидел?.. А того, второго? А девушка, она что - работает или учится?.. Он вытащил из кармана маленький блокнотик и ручку - Да зачем это тебе? - удивленно спросил я. - Ну, давай, давай... Как его фамилия? Он же Олег? Да, Олег? - Ты что? Зачем? - Да служба у меня такая, понимаешь, старик, служба... Я уже не помню, как мы расстались. Наверное, как пишут в романах, холодно. Но хорошо помню отчаяние, охватившее меня тогда. Будто как в детстве: подарили паровоз, а потом отняли, сказав, что эта игрушка - совсем для другого мальчика... Ведь самое ценное в юности - это радость узнавания новых людей, счастье от того, что ты не одинок и что рядом, только оглянись, сотни людей, которые точно такие же, как и ты сам, и что самой судьбой вам предназначено совершить - да, всем вместе! - прекрасные и удивительные поступки! И вдруг... Это не он, а его служба ласково улыбается тебе. Это не он, а звездочки на его невидимых погонах, внимательно всматриваются в твои глаза и вслушиваются в твои мысли. Где сейчас тот парень? Кто он сегодня, если прошел сквозь всю череду переименований своей организации? Майор? Полковник? А может быть, уже и генерал? Вспоминает ли он встречу с наивным юношей-журналистом? Я-то его хорошо помню и, в принципе, благодарен ему за урок, который он мне тогда преподал. Хотя в то мгновенье мне было, помню, горько и стыдно, и я с ужасом вспоминал, не сказал ли я ему что-нибудь такое, что могло навредить моим друзьям... И вот спустя десять лет я тупо смотрел на телефон, размышляя, что же от меня понадобилось этому странному Алексею Ивановичу и его странной организации. И тут телефон зазвонил вновь. Казалось, что Алексей Иванович только-только взбежал вверх по лестнице, - таким прерывающимся, с одышкой был его голос: - Нет, Юрий... Никак невозможно... Я только что от руководства... Нет... Только сегодня... Вопрос очень срочный... Чрезвычайно срочный... Никак нельзя у вас в редакции... Поймите же, к вам люди заходят... А вопрос не терпит отлагательства... Да что за вопрос-то такой?! Касается меня лично, как Юрия, то есть как просто человека, или как журналиста, представляющего "Литературную газету"? - И так и так, Юрий, и так и так... Очень, очень нужно увидеться... И руководство... - Черт с вами! - решительно заявил я, сам порадовавшись тому, как это сказал. - Только моя страсть к приключениям заставляет меня идти на эту встречу! - Вот и чудесненько, вот и чудесненько, - возликовал Алексей Иванович. Где? Когда? Любая гостиница на выбор: "Россия", "Берлин", "Будапешт"... Я прикинул, что ближе от редакции. - Ладно, "Будапешт"... - Через полчаса я вас жду. - Да как я вас узнаю-то? - спросил я. - Не беспокойтесь... Мы вас узнаем, узнаем... - радостно проворковал таинственный незнакомец. Я вышел в коридор и увидел Юру Роста, выходящего из фотолаборатории. - Юра, - попросил я его, - подстрахуй, пожалуйста... Может быть, меня хотят растворить в ванне? - И рассказал о надоедливом Алексее Ивановиче, так страстно жаждущем свидания со мной. До "Будапешта" мы домчались в считанные минуты. Рост остановил машину недалеко от гостиницы и сказал, что посмотрит на этого человека ("Ты только попроси его сразу же предъявить документы") и дальше будет действовать смотря по обстоятельствам: или подождет меня у входа, или вернется в редакцию. - Но учти... Растворение в ванне - процесс болезненный, - кажется, пошутил на прощание Юрий. И я отправился на встречу, которую, учитывая необычность ее проведения, вполне можно было назвать конспиративной. Теперь такой вопрос... Вспоминаю, испытывал ли я тогда страх? Не очень-то просто на него ответить, особенно сейчас, задним числом. Вообще-то у меня не так давно появилась теория, согласно которой жизнь - это преодоление детских страхов. Сейчас, допустим, у меня, кажется, не осталось никаких страхов (имею, естественно, в виду страхи, испытываемые человеком по отношению к самому себе, а не за детей или друзей). Кроме, может быть, одного - перед кабинетом зубного врача. Правда, по этой теории получается, что к смерти человек подходит с таким счастьем бесстрашия, что вместо похоронного марша должен звучать марш из "Веселых ребят". Но это я сейчас так думаю, когда самому за сорок, а на улице уже девяностые. А каким я был тогда, в восьмидесятом? Ведь не только я был иным, но и КГБ еще оставался могущественной и очень серьезной организацией. И относились к секретным службам не так, как сегодня. Нет, точно помню, что я не испытывал страха, делая несколько шагов по направлению к гостинице. Но объясняю это только лишь одним: я уже привык тогда себя чувствовать более-менее под защитой газеты. И второе. С годами мы выработали в себе ироническое отношение к КГБ, несмотря на то, что все больше и больше убеждались во всемогуществе этой тайной организации, спрутом опутавшей страну В юности мы с особым гусарским шиком распевали песню Вадима Черняка про Васю Чурина: Дни январские белы, негорячи, Вот опять не тает снег на мостовой, Очень мерзнут на бульварах стукачи, Мой приятель Вася Чурин чуть живой... Вадим всегда утверждал, что Чурин - реальный человек, что они познакомились в шашлычной на Богдана Хмельницкого (той самой, кстати), что по пьяному застолью Вася раскрыл свою страшную тайну и после этого ловил Вадима на улицах и настойчиво зазывал выпить. Поэтому Черняку пришлось написать еще три песни про Васю Чурина и в последней почему-то отправить его в ссылку в город Гусь-Хрустальный, где (как пелось в песне), "нет ни гуся, ни хрусталя"... Итак, страха я, скорее всего, тогда не испытывал. Но был... Как бы точнее сказать... Ну, в состоянии нервного ожидания. Да сами посудите! Ни с того ни с сего... Звонок... Спешка... Свидание в гостинице... Черт знает что! - А вот и Алексеи Иванович! - тут же определил я, заметив человека, который радостно заулыбался при виде меня. Лет сорок, лицо, не различимое в толпе... Клерк клерком... - Вот замечательно, Юрий, вот замечательно... И чтобы вы не волновались... - и он открыл удостоверение, разделенное, как я помню, внутри на три разноцветных полосы. Ага, правильно... Алексей Иванович... КГБ... Майор... О, майор!.. Я, помню, долго рассматривал удостоверение - больше для Юрия Роста, который из "Жигулей" наблюдал за нашей встречей. А потом спросил: - Ну и где же будем разговаривать? - Вот, пожалуйста. - Он гостеприимно распахнул двери гостиницы. А дальше произошла замечательная сцена. Дело в том, что из всех врагов, которые у меня есть, на первом месте стоят швейцары. Сколько я себя помню, они меня никогда никуда не пускают, а если и пускают, то долго подозрительно смотрят вслед. Я знаю, что не умею с ними разговаривать, и у меня, как ни стараюсь, никогда не получается пронести себя мимо них как важный государственный груз, не подлежащий таможенному досмотру. Вот и тогда, как только майор, пропуская меня вперед, открыл дверь гостиницы, наперерез мне бросился швейцар: - Вы куда! Куда!.. - Товарищ со мной, - тихо произнес Алексей Иванович. - А вы сами кто такой! - вдруг заартачился швейцар, перегораживая путь уже майору в штатском. - Я, честно, с некоторым злорадством наблюдал эту сцену, но в то же время с интересом ждал, как же выйдет из создавшегося положения Алексей Иванович, и не пригодится ли этот опыт впоследствии мне самому. Майор злобно бросил швейцару: - Дайте пройти! Уберите руки! - Что значит, уберите руки! - взорвался швейцар. - Визитку! Тогда майор, бросив на меня извиняющийся взгляд, подошел вплотную к швейцару и шепнул несколько заветных слов. Которые, правда, бдительного стража не испугали, потом что, пропуская майора, он недовольно буркнул: - Так бы сразу и сказали! - И уже мне: - А вы куда? - Да со мной товарищ, со мной... - бросил ему майор и, уже когда мы миновали вход, выругался: - Вот болван... Бывают же такие болваны! И, когда мы уже поднимались по лестнице, вдруг добавил: - Я этих швейцаров, если откровенно - то просто ненавижу, - чем тут же, естественно, вызвал во мне чуть ли не братскую симпатию. Мы, помню, шли какими-то переходами, поднимались по лестнице, потом снова опускались. - Я, Алексей Иванович, вот так вот еще ни разу ни с кем не встречался, - сказал я ему. - Чтобы так! Тайно. В гостинице. - Неужели первый раз? Да не может быть! - как показалось мне, искренне удивился майор. - И вообще, - добавил я, - с вашими никогда и не встречался. Я больше с милицией. - Да не может быть! Неужели впервые?! - снова удивился он, видимо, не поверив. Наконец, мы остановились у дверей какого-то номера, и майор без стука вошел. Навстречу поднялся полный пожилой человек, званием, судя по возрасту, уже давно не майор. Вот и Юрий... а это... - И Алексей Иванович скороговоркой назвал мне какое-то имя-отчество, которое я так и не смог разобрать. - У нас здесь товарищ живет... - кивнул старший на девственно чистую комнату. - Но сейчас он по Москве гуляет, осматривает достопримечательности, вот мы и воспользовались его номером. Солгав, он не покраснел. Ну, а дальше... Дальше - самое трудное для меня: пересказать разговор, состоящий из междометий и ничего не значащих вопросов. Помню, с порога я сказал: - Когда я шел к вам, то все время думал, какая из иностранных разведок меня завербовала?.. На что тут же последовал ответ: да что вы! да как вы могли подумать! Дальше меня спросили: - Ну, как ваша жизнь? - И когда я ответил, что жизнь как жизнь, то последовал следующий вопрос: - Ну а вообще?.. Я, естественно, ответил, что и "вообще" ничего. Потом: "Как дома? Как на работе? Трудно поднимать острые темы?" И прочая ерунда. Примерно в эти годы замечательный детский писатель Эдуард Успенский написал в КГБ письмо, в котором обвинил генерала Абрамова, тогдашнего руководителя пятого, идеологического, управления в покрывательстве всяких темных делишек одного из писательских генералов. Когда Эдика вызвали в КГБ, то первым делом спросили, как у него со здоровьем. "А здесь у вас что, поликлиника?" - рассвирепел Успенский. Так вот. Меня не спрашивали даже о здоровье. Меня вообще ни о чем не спрашивали. Не называли никаких фамилий и от меня никаких фамилий не требовали. Мы сидели и лениво разговаривали, как случайно встретившиеся в вагоне поезда люди. И дело, как я чувствовал, уже шло к тому, чтобы обменяться мнением о погоде и о видах на урожай, я уже начал нетерпеливо посматривать на часы, когда старший сделал эффектную паузу, бросил на меня долгий взгляд и спросил: - Скажите, Юрий, как вы оцениваете влияние буддизма на секции каратэ? - Чего? - удивился я. Вопрос был повторен. И пока я объяснял, что никакого отношения не имею ни к буддизму, ни к каратэ, что ни разу в жизни - разве что по телевизору - не видел буддистского монаха и сам каратэ не занимаюсь, лица моих собеседников удивленно вытягивались. - Как же так... - растерялся Алексей Иванович. - А нам сказали, что по этому вопросу вы большой специалист! - Так из-за этой ерунды весь ваш маскарад? Эта спешка? Телефонные звонки? Гостиница? Конспиративная встреча? - точно так же, помню, растерялся и я сам... В ответ раздалось что-то нечленораздельное о том, как тяжело сейчас с молодежью, что информация на нуле, а сотрудники - так мне откровенно и сказали - в силу возраста и специфических стрижек никак не могут проникнуть в различные молодежные тусовки. - Ну, тогда я пошел... - решительно сказал я. И уже возле выхода меня догнал Алексей Иванович, буквально прижав к дверям ванной комнаты. Понизив голос, он выдохнул: - Но, Юрий, просьба. О нашей встрече - никому ни слова! - А уж это нет! - помню, с гордостью ответил я. - Это уж я никак не могу. Я не Вася с улицы, а спецкор "Литгазеты", и первым делом обязан, - я специально подчеркнул это слово, - обязан сообщить о нашем контакте руководителям редакции. Слово "контакт" я тоже подчеркнул. - Ну зачем же, Юрий... С этим мы и расстались. Я радостный возвратился в редакцию и, увидев в коридоре Аркадия Удальцова, тогдашнего нашего зама главного, сказал, что только-только из гостиницы "Будапешт", где состоялась такая вот идиотская беседа. - Здесь что-то не то... - протянул Удальцов. - Может, они хотят из тебя сделать секретного агента? Потом я рассказывал эту историю множество раз: в командировках, в застольях, на пляже, друзьям и даже малознакомым попутчикам в поездах. И все долго смеялись. Кстати, майор Алексей Иванович звонил мне еще дважды, в том самом, 1980-м. Один раз он мне почему-то радостно сообщил, что только что вернулся из отпуска, второй - признался, что очень ему нравится, как я пишу, и попросил назвать номера газет, в которых были мои статьи. С тех пор он исчез... До сих пор не могу понять, что же им было тогда от меня надо? Действительно ли их интересовала эта ерунда про буддизм и каратэ или просто нужен был повод для беседы? Как-то я рассказал эту историю ленинградскому писателю Константину Азадовскому (о его судьбе еще пойдет речь в этой книге), который сам по милости КГБ отсидел два года на Колыме. По мнению Кости, вот так же, как и меня, вызывали и вызывают многих, но большинство предпочитает о подобных встречах не рассказывать. Почему? Да потому, по его мнению, что их заставляют молчать под угрозой компрометации. Не знаю, могли ли Алексей Иванович со своим начальником чем-то мне пригрозить в том, восьмидесятом, и потом - сделать своим осведомителем. Не знаю, не уверен... Скорее всего, больше они никогда не приглашали на конспиративные встречи по другой причине: слишком быстро и слишком многим я рассказал об этой странной встрече. Вполне возможно, они решили, что с таким трепачом уж лучше и не связываться. Не знаю, не знаю... Им было виднее. Но вот что поразило меня сейчас в себе самом, когда вдруг ударился в собственные воспоминания: как отчетливо сохранились в памяти эти две встречи! Какое было время года - помню! Какая погода стояла на улице! Время суток, место встреч, с кем был, о чем разговаривали - все-все! Даже запахи - именно те запахи, тех лет, - и то, кажется, если чуть-чуть постараюсь, мгновенно почувствую. А что, эти встречи были из числа главных в моей жизни? Да абсолютно нет. Больше того - они из тех, которые и не должны остаться в памяти. Мало ли с кем сводила судьба! Уж не говорю, со сколькими чиновниками из разных министерств и ведомств мне приходилось видеться. Так сейчас хоть убей - не вспомню, ни что это были за чиновники, ни о чем мы с ними говорили и для чего встречались. А эти встречи - помню. А эти - не позабыл. Я это к тому, что сижу сейчас, читаю письма-исповеди, пришедшие ко мне, и в них - то же самое! Зоя Федоровна Суржина помнит, что в местную, свердловскую Лубянку ее вызвали к 15.30. А это когда было - в 1951 году! Не просто - днем и не просто - после полудня, а именно к 15.30... А. С. Гуревич не забыл, что каюта, в которую его вызвал особист, чтобы предложить "стучать" на товарищей (он служил на корабле в пятидесятые годы), имела номер А-40. Иля Анатольевна Штейн пишет, что свидания ей назначались на Кудринской площади - так в 1933 году называлась площадь Восстания (до того, как ее недавно снова сделали Кудринской). Или уж совсем невероятный факт: "Мне было указано, куда ежемесячно звонить по телефону. Номер этого телефона я помню даже спустя 55 лет: Некрасовская АТС 2-18-89" - это пишет агент ОГПУ Н., сейчас уже древний старик. Нет, не просто так, не случайно выхватывает память из всего накопившегося за жизнь мусора именно эти мгновения. И мне тоже - нечего удивленно разводить руками, а что это я помню подобную ерунду? Да нет, помнишь, потому что и для тебя это была не ерунда. Это сейчас веселишься, а тогда, в юности, убежден, сам воспринимал эти странные встречи куда более остро, и, конечно, тревога охватывала тогда еще не очень окрепшую твою душу. А вот еще одна защитная реакция памяти. Из письма в письмо повторялось, что те, кто вербовал, имели "цепкий, колючий взгляд" и "вкрадчивый голос". Да и сами по себе чекисты с первого же знакомства вызывали омерзение. "Странными казались его лицо и фигура, словно выращивали человека в парнике или накачивали гормональными препаратами, отчего он имел щечки младенца, приличный животик и глаза, не выражающие никакого чувства" (молодой белорусский писатель Славомир Адамович). "Низкорослый... Короткие ноги. Круглое одутловатое лицо. Пристальные свинячьи глазки" (московский актер А. А. Головин). Еще десятки подобных портретов чекистов нашел я в исповедях! Да что, не было, что ли, среди них гусаров? Не было поэтов? Не любили их женщины? Не было среди них рубах-парней и заводил компаний? Не пели разве они в своих компаниях Вертинского в 30-е или Высоцкого в 70-е? Неужели только физическими уродами заполнялись коридоры больших и малых Лубянок во времена ЧК, ГПУ, НКВД, КГБ?.. В другом, наверное, дело. В страхе перед НИМИ! "У меня подкосились ноги...", "Я похолодел...", "Ладони тут же стали влажными...", "Я замерла от ужаса..." - подчеркиваю фразы из писем секретных агентов, первых попавшихся, лежащих сейчас передо мной на столе. Именно страх перед НИМИ превращал ИХ, людей, возможно прелестных в быту или замечательных в дружеских компаниях, в монстров, "накачанных гормональными препаратами". А страх, переживаемый тобой, может иметь только такое лицо. Хотя бы этим оправдаться сегодня за тех, кого предал, кого продал, кому изменил... Нет, зря я так написал! Не для того, чтобы бросить в кого-то камень, я взялся за эту книгу. И те, кто ждал на конспиративных квартирах, и те, кто, робея, поднимался по лестнице, чтобы прийти на эту конспиративную встречу, - все были частью одной безумной машины. И ты сейчас, как школьник на уроке физики, пытаешься понять, почему одно колесико приводит в движение другое, другое - третье. И вот уже все завертелось... И человек как в метели, которая кружит, кружит и кружит, и не видно дороги, и не видно просвета. ОДИНОКИЙ ГОЛОС В ХОРЕ Москва. 1931 год. "В октябре 1931 года я поступила в Московский гидрометеорологический институт. Где-то в первую декаду учебы на листке из школьной тетрадки появилось объявление, в котором было написано восемь фамилий, в том числе и моя. Всем нам предлагалось зайти в отдел кадров. Каково же было мое изумление, когда мне сообщили, что я должна зайти на Лубянку. Правда, в то время слово "Лубянка" еще не звучало так зловеще, как в последующие годы, хотя и радости, конечно, не вызывало. Я решила, что меня будут привлекать за побег из Кемеровского рабфака, и решилась на чистосердечное признание о побеге. Дело в том, что в 1928 году, приехав в Кемерово, я поступила на курсы штукатуров. В том же году там открылся вечерний трехгодичный рабфак. Два года я работала и училась, а на третьем курсе нас перевели на дневное отделение со стипендией в десять рублей. В Кемерово было три шахты, кадры шахтеров состояли частично из сезонников, которые к началу полевых работ разбегались, и нас, студентов, бросали на прорыв. Так что мы про шахты знали не понаслышке. Тогда же я решила, что горняком не буду. В июле 1931 года я закончила рабфак, и чтобы не работать на шахте, мы, несколько рабфаковцев, решили бежать. В это время в Кемерово существовало общество путешествий и экскурсий. Там можно было получить путевку, дающую право на льготный проезд по железной дороге и двухразовое питание по льготной цене. Но оказалось, руководство рабфака, зная о настроениях студентов, сообщило в бюро путешествий, чтоб нам, окончившим рабфак, путевок не давать. Тогда один парень посоветовал нам написать, что мы являемся рабочими коксохимзавода и что мы едем отдыхать в свой законный отпуск. Так мы и оказались в Москве. И вот, идя на Лубянку, я думала, что меня вызывают из-за этого,