Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Издательство "Просодия" (bog@online.ru)
     © Copyright Алексей Аркадьвич Бердников
---------------------------------------------------------------

        Алексей Бердников

     ЖИДКОВ,
     ИЛИ
     О СМЫСЛЕ ДИВНЫХ РОЗ, КИСЕЛЕ
     И ПЕРЕЖИВАНИЯХ ОДНОЙ
     ЧЕЛОВЕЧЕСКОЙ ДУШИ
     (1964 - 1978)

     СОДЕРЖАНИЕ
     Ностальгия по совершенному человечеству (Н.Новиков)
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ. Преславная, прекрасная статуя!?
     Жидков
     И в строчках вечной будет чистота
     Антиканон
     Бедная тварь
     Чума
     В эвакуации
     296 иверень Франческо Петрарки
     Возмездие
     Авва Мария
     Мраморный муж
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ. Я напишу в Вашу честь хорал
     Я напишу в Вашу честь хорал
     В Хлебном переулке
     Кощунственный недоросль
     В Хомутовском тупике
     Из Хомутовского -- в Хлебный
     Мои увеселения
     Семейный совет
     Продолжение предыдущей
     Дяденька Верховный
     Заключительная
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ. Канон
     Голос первый. Изболевшая моя душа
     Голос второй. Хорошее расположенье духа меня не покидает никогда
     Голос третий. Мы крест Ваш до последу
     Голос четвертый. Мои записи по настроению
     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ. Фуга (сонетная корона)
     Мать, сердцем некогда воссокрушася
     Мать, сердцем же вельми воссокрушася
     Мать отошла, воссокрушась душой
     Не сокрушайтесь же и Вы душой
     Что было ранее с моей душой
     Не знаю, что вдруг сделалось с душой
     С моей Психеей, нежною душой
     Я вспоминаю, что моей душой
     Читатель, если, надоев душой
     Нет ничего скучней, клянусь душой,
     Смятенной, восхищенною душой
     Скажите мне, быть может, за душой
     Но если тело разлучит с душой
     Не передать Вам, как я рад душой
     Дитя и муж с младенческой душой
     ЧАСТЬ ПЯТАЯ. Пятнадцать сократических диалогов
     на тему иудейского псалма (сонетная корона)
     I. Антигона
     II. Эвпалинос
     III. Глаз
     IV. Фидий
     V. Ксантиппа
     VI. Город
     VII. Чума
     VIII. Глас
     IX.Алкивиад
     Х. Платон
     ХI. Аристофан
     XII. Апология
     XIII. Бессмертие
     XIV. Время
     XV. Вечность
     XVI. Антик

     ЭПИЛОГ

     Приложение 1 (А. Дранов)
     Приложение 2. Фрагмент передачи на радио "Би-Би-Си":
     "Тетрадь, найденная в Вешняках"

     КОММЕНТАРИИ
     Авторский комментарий к "Жидкову"
     ВСТУПЛЕНИЕ
     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     Жидков
     И в строчках вечной будет чистота
     Антиканон
     Бедная тварь
     Чума
     В эвакуации
     296 иверень Франческо Петрарки
     Возмездие
     Авва Мария
     Мраморный муж
     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     Я напишу в вашу честь хорал
     В Хлебном переулке
     Кощунственный недоросль
     В Хомутовском тупике
     Из Хомутовского -- в Хлебный
     Мои увеселения
     Семейный совет
     Продолжение предыдущей
     Дяденька Верховный
     Заключительная
     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ
     Изболевшая моя душа
     Хорошее расположенье духа
     Мы крест ваш до последу
     Мои записи по настроению
     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ
     Мать сердцем...(No 1)
     Мать, сердцем...(No 2)
     Мать отошла...
     Не сокрушайтесь
     Что было ранее...
     Не знаю, что вдруг...
     Я вспоминаю...
     Читатель, если, надоев...
     Нет ничего скучней...
     Смятенной, восхищенною...
     Скажите мне...
     Но если тело разлучит...
     Не передать вам, как...
     Дитя и муж...
     ЧАСТЬ ПЯТАЯ
     Антигона
     Эвпалинос
     Глаз
     Фидий
     Ксантиппа
     Город
     Чума
     Глас
     Алкивиад
     Платон
     Аристофан
     Апология
     Бессмертие
     Время
     Вечность
     Антик
     ЭПИЛОГ
     
     Комментарий к Предисловию
     Комментарий к Приложению 1
     Список     оригинальных      произведений      и      переводов      А.
Бердникова............................



     "Жидков"  компактен, несмотря  на свои тысячи  строк,  именно благодаря
удивительной композиции,  хитроумно небрежной.  Это пять рассказов  о разном
либо о том же -- но всякий раз под новым углом зрения, всегда в  ином ключе,
и  это  разное  то  как бы  погружено  в  безвоздушное  пространство,  то  в
серебристый или лазоревый воздух. Иногда предметы видишь как бы сквозь толщу
воды: приближенными, громадными, расплывчатыми. Один  ли сюжет  в "Жидкове"?
Очевидно,  что не один  и не два, но, по крайней мере, четыре, -- несводимые
только к фабульной игре -- четыре романа в романе.
     Это роман  маленького  мальчика и его, кажется, не вполне еще взрослого
отца, которого мальчик тщательно и безнадежно разыскивает и наконец находит,
то есть реконструирует в своих  печальных,  полных  красок  и запахов  снах,
обретает  чтобы... дать упокоение любимому праху "в мозгу... в сей сводчатой
могиле", подобно знаменитому аристофановскому жаворонку.
     Это  роман  юноши   и  его  возлюбленной,  которых  "носит"  по  старым
московским дворам,  дабы  дуэтом  а  капелла  исполнять  псалмы собственного
сочинения о Тетушке, Сталине, Сократе и еще  Бог знает  о ком, непрошенные и
невозмутимые, как самое Хорал.
     Это роман молодого человека и его попутчицы, роман трагический, ибо эта
смерть не несет просветления.
     Наконец  -- это роман господствующей  над  местностью "Жидкова"  фигуры
Сократа,   который,  словно  чудовищная  Харибда,  поглощает   в  гигантском
водовороте все то, что течет во времени "Жидкова".
     И после  всего -- это  роман  автора  с  языком,  ибо все  что  есть  в
"Жидкове" -- это "действительно сумнительный язык" его творца.
     "Жидков" не является сатирой нравов, всего менее фельетоном и,  конечно
же,  никаким  "романом  в  стихах". Но и,  разумеется же, не  роман в прозе.
Просто роман. Роман ли?
     Посмотрим,  что происходит  с  его,  если не  персонажами, то  лицами в
течение всего романного  (повествовательного ли?) времени.  Изменчивые,  как
Протей, внутри себя, -- они мало меняются во времени. Они как бы застыли (но
только  именно как  бы) раз  и навсегда в  свойственном им чине:  выше  всех
Тетушка,  затем  Отец  и  Мать,  ниже,  в  Преисподней, --  немцы,  лагерное
начальство, Алкивиадоград,  Платоновполис,  Критийбург действительности,  те
дворы, где на трубе не играют.
     С кем  же они общаются, эти лики неканонизированных святых? Ответить на
этот  вопрос  --  означает  хотя  бы  отчасти осветить типологию романа, его
темное генеалогическое древо. Собеседниками лиц (или ликов) являются: Бог (и
тогда диалог претворяется в  псалом), "старшой" по клану или  по мудрости (и
тогда  это  ода). Женщина воет по  усопшему  или юноша обращается с высокими
торжественными словами к возлюбленной, почтившей его визитом, -- и тогда это
плач  или мадригал. Или Хорал. И  над всем  --  неким божеством, чарующим  и
страшным, царит полуденное светило диалога.
     Диалог-беседа  двух  или большего числа  лиц,  что  может быть древнее,
несомненнее, истиннее этого? А между тем -- нет ничего  сомнительнее диалога
в  стихах, по крайней мере, для любителей чистой лирики. Пожелаем им ясности
духа в следовании этим новым для них  путем опыта. И еще: да не смутит  их в
дороге  обилие  сонетных построений: венков, корон, инвенций,  фуг  --  этих
длительных силовых полей, грозящих то  и дело выбросить потерявшего ориентир
звездоплавателя из накатанной веками траектории.
     Поистине,  мир   наш   все  еще  полон  парадоксов,  и   не  стоило  бы
простонародной публике форума удивляться тому, что "в святилище родит Христа
Мадлен,  Мари же в  капище и  служит  блуду". Сократ  считает своей  задачей
раскачать жернов,  а "облегчать роды" лучше  него смогут  другие. И сегодня,
как  две  с  лишком тысячи лет назад,  Сократ остается Великим  Непознанным,
выстраивая  перед "пораженным Божьим чудом созерцателем" во мгновение ока то
заоблачный город,  то целую  цивилизацию, в которой мы не  напрягаемся чтобы
узнать нашу. Зачем  бы это? Но  вещный мир, как никогда, роскошен. Вспомните
его  зверинец или  гербарий,  или камни -- у  вас  захватит дух.  Или его же
экстерьеры: все эти мосты, стогны, мраморы, холмы, энкаустики и так далее, и
тому  подобное.  Для чего они? Иногда (довольно часто) это  не сам он  всего
наговорит, а толково спровоцированный им собеседник течет сам по нужному ему
руслу.  Как все это,  должно  быть,  в конце  концов  стыдно, либо  тягостно
испытуемому! Но пожелаем же ему (если только он  сам этого хочет) испить  до
конца чашу, пока Сократ, невзирая  на посулы и угрозы, слоняется по площадям
и, отвлекая людей от их прямого дела "строить на  песке и пыли", нудит,  что
есть  над головой  галактики и  облака и что наилучший  способ доказать свою
необходимость жизни -- с уважением относиться к смерти.

     Ник. Новиков
     ноябрь 1978 г.


     Когда бы даме в ум пришло процвести
     Разумством, вежеством и чистотой, --
     Пусть ненавистницы пьет взоры той,
     Что Тетушкой моей слывет в сем месте.

     Приобретет и честь, и благочестье,
     Облагородит прелесть простотой,
     Равно познает, где ей путь прямой
     В желательное райское поместье.

     Слог, коий речь ничья не повторит,
     Молчанье красное, обычай честный --
     Преймет, когда прилежна и умильна.

     Но беспредельный блеск, что нас слепит --
     Чрез то ей не занять: сей огнь небесный
     Вручает рок, а ревность тут -- бессильна!






     Преславная, прекрасная статуя!?

     Преславная, прекрасная статуя!
     Мой барин Дон Гуан покорно просит
     Пожаловать...

     А.С.ПУШКИН "КАМЕННЫЙ ГОСТЬ"



     О, грусть России железнодорожной
     С полудремотной песнью колеса,
     Снегами полустанков и острожной
     Тоской! Зато как сини небеса!
     Как погружает душу в сон тревожный
     Таежных веток хрупкая краса!
     И часто в белом, голубом, зеленом
     Жидков дремал в скупом тепле вагонном.

     Как грустно поезда кричат зимой!
     Как струны, стонут стынущие рельсы,
     И там, где кипятков пролился зной,
     На стеклах расцветают эдельвейсы.
     Вокзал стоит от воздуха хмельной.
     Звонок томителен. Снегов завесы
     Поплыли, весь вагон в пазах запел,
     И кто-то там в купе вошел и сел.

     То женщина. Она в мехах пахучих
     С мороза. Что за свежесть крепких щек!
     Разделась, села у окна. Попутчик
     Глядит, как бровь черна, как лоб высок.
     Раскрыла книгу... Только бы без штучек...
     -- Вы едете далеко? -- На Восток...
     -- Издалека? -- в глазах ее сердечность.
     Он отвечает ей, что едет вечность.

     Ах, Тетушка всем этим не чета,
     Она б сказала: "Вот уже и вечность!"
     У этой и улыбка-то не та,
     И пуговиц на юбке бесконечность,
     Не та и ранка трепетного рта.
     Хотя, конечно, в голосе сердечность.
     Так тетя говорит, потрогав лоб:
     "Возьми тройчатку, у тебя озноб!"

     Нет, лучше влезть в себя, захлопнув крышку,
     И тут же снова погрузиться в бистр
     Свирепых грез, где хочешь -- встретишь мишку,
     Где прыщут лисы тучей рыжих искр
     И где гадюки бегают вприпрыжку,
     Где запах ландышей, суров и быстр,
     Бежит по-над водой в июньский вечер --
     (Но рифмы нет, пока не скинешь с плеч "р"!)

     Жидков входил, садился над рекой
     Под праздничным каскадом некой ивы --
     У скульптора здесь глина под рукой,
     У музыканта ветра переливы.
     Мелодии, одна нежней другой,
     Стихов и жалоб странные мотивы,
     Бог весть откуда западали в мысль,
     И он певал их, и тогда неслись,

     Как звезды опадающей сирени,
     К большому небу в облачном песке
     Такие переломчивые пени,
     В таком алмазно строгом голоске,
     Что сосны, как верблюды, на колени
     Приопускались, а плотва в реке
     На цыпочки меж пней вздымалась храбро,
     Дыханье сняв и растопырив жабры.

     А женщина все это отняла...
     -- Ну что, упрямец, все сидишь до свету? --
     Тут он попятился, она вошла,
     Из сумочки достала сигарету,
     На стол уселась, ноги подвела
     Под нос писавшему анахорету,
     Жевала что-то и пила вино,
     Наутро дымом выйдя сквозь окно, --

     Жена, студеная, как Гималаи.
     Ну, он произносил их имена, --
     Как обвиненье, медлят, не желая
     Уйти из уст, -- и то, пьяней вина,
     И то, полынной горечью пылая.
     Облагорожена, огорчена
     Душа... И имя тихой благостыни,
     Сосущее уста песком пустыни...

     Их имена врасплох их застают.
     Дрожь насурмленных век. Медлят ладони --
     Как бы во сне, где призрачен уют.
     Бредут в петле томительной погони.
     Прически поправляют. Отдают
     Привычный долг. И в ладанках ладоней,
     Для них не ведомо, от них в тени
     Сияют жизней или грез огни.

     Он терпит их. Но есть предел терпенью.
     Он сердце оковать решает льдом,
     И положить предел себе и пенью,
     Закрыть глаза, лицо... Каким трудом?
     Какой, быть может, данью поглупенью?
     Вот так самим собой во мрак сведом,
     Где гурий нет, одни лишь "бесы разны",
     Он отрешит от полноты соблазны.

     Очнулся от своих прозрачных грез
     Он только понуждаемый к ответу
     На чистый мелодический вопрос, --
     Не будет ли он "так сидеть до свету?",
     И взгляд с ландшафтов мысли перенес
     На чувственное "тут"в минуту эту
     И "тут" увидел близко, в двух шагах,
     Уж не сидящую, а на ногах, --

     Рукою ищущую машинально
     Застежку на спине иль фермуар,
     Тотчас же скрыпнувшие атонально,
     И в потолковой лампочки муар
     Рядящуюся, впрочем -- номинально,
     Как факты жизни -- в дымку мемуар,
     И взгляд, не вынесши подобной пробы,
     Он прочь отвел, увы! -- без должной злобы.

     Да кто она такая, эта гуль,
     Былого образа живая калька
     С движеньями непуганных косуль,
     С улыбкой маршальской иль сенискалька,
     С горячим телом, белым, как июль,
     Чтоб ярость он, как будто это галька,
     Свою ей кинул, он, который знал
     Ее томительный оригинал!

     С простым лицом и голосом без грима,
     С монашеской повадкою расстриг, --
     Она ушла, исчезла струйкой дыма,
     Взошла на небеса от дней, от книг
     И непостижно, и неумолимо...
     Напрасно он взывает к ней на крик:
     "Вернитесь!" -- но, действительно, приходят,
     Как будто их и там с бумаги сводят.
     Но подлиннику вовсе не чета
     Та копия, что тут, не узнавая
     Его, своей одеждой занята,
     Хотя и эта -- женщина живая:
     В ней ложью дышит каждая черта,
     И кажется, что, искренно зевая,
     В расположенье нервном и дурном --
     -- Уж эта вечность! -- скажет перед сном.




     Их дни для зренья одного текут,
     Ни для кого их стебель смертью смят --
     И только розы сладостные ткут
     Из смертной неги милый аромат.
     Вот так и ты -- ты, юная, чиста,
     И в строчках вечной будет чистота.
     ШЕКСПИР
     Поговорить настали времена
     О массе интересного: мотиве
     Цен розничных селедки и вина,
     О вод приливе или их отливе,
     О том, как вредно пить, о пользе сна,
     О Богородице и о крапиве,
     О соцьялизме в грешной сей земле,
     О смысле дивных роз и киселе, --


     Так говорил отец, уча сороку,
     Попавшуюся в этот лестный плен
     Постыдно, без желанья и без проку.
     Он мякишем кормил ее с колен,
     Размачивая хлеб в портвейне року
     Тридцать седьмого, хмурился, согбен,
     Поплескивая в кружку то и дело,
     Ибо "вода в колодце проржавела".

     По специальности отец -- горняк,
     Проведший годы под землей без мала,
     Любивший птиц, ежей, гадюк, собак
     Со всею страстностью оригинала,
     Что мать моя, его жена, никак
     Не одобряла и не принимала.
     "Ты постеснялся бы при мне хотя б
     В дом приводить дроздов и разных жаб!"

     Он усмехался ей в лицо беззлобно,
     Насвистывал "... красавица... постой!"
     И приходил гигантский пес, подобно
     Эсминцу на мотив его простой.
     Таким его я помнил. Я подробно
     Любил костюм, так пахнувший листвой,
     Что, кажется, пошевели он складкой --
     И складка разродится куропаткой.

     Таким его я представлял себе
     В землянке, со слезой в доске сосновой,
     Когда он значил все в моей судьбе.
     С глазами круглыми, бритоголовый,
     Прислушавшийся к медленной стрельбе,
     Все вынесший: и страх, и долг суровый,
     Он думал о трудах большой стези,
     О танках в старой торфяной грязи, --

     Без страха и упрека древний витязь...
     А а, что я? Я был его щенок,
     Шалевший оттого, что, с ним увидясь,
     Мог мячиком крутиться возле ног.
     Как вдруг в дверь постучали: Распишитесь! --
     И мама грузный приняла мешок.
     -- Ого! Центнер свинины, еле вперла! --
     Открыла, вскрикнула и сжала горло.

     Ну кто ж еще в мешке, как не отец, --
     Решал я про себя, -- вон как заляпан!
     Сорокам, розам и ежам -- конец!
     Не прыгнет, не посодит мать на шкап он. --
     Тут из кармана вылез вдруг птенец,
     Нагадил на его, отцовский, клапан --
     И мать, ах, мать, невинная душа,
     Сквозь слез заулыбалась не дыша.

     С чего-то вдруг она расхохоталась
     И рот свой пальцем тронула слегка,
     Как если бы с рассудком расставалась,
     Но не рассталась, и, костер смешка
     Спеша залить слезами, разрыдалась
     У милого, у страшного мешка,
     А я, суровый, как одно из дышел,
     Обдумывать несчастье в сени вышел.

     И стал пинать собаку без помех,
     И в уши мне все лезли как угроза --
     То дивный бисерный отцовский смех,
     То голос вкрадчивый: Смотри, вот роза!
     О, этих лепестков чудесный мех
     Дарит почище доктора Склероза
     Забвенье страждущим! Смотри, смотри! --
     Пылает не листок, пожар зари! --

     И я смотрел, но ничего не видел,
     А слышал только материнский рыд:
     Ах, Паша, Паша, ты меня обидел! --
     Она визжала: Где теперь зарыт
     Кузнечик мой! -- Ну вот, лежи, реви, дел! --
     Я зарычал в сенях почти навзрыд:
     И чтобы зарычать была причина.
     Он у меня отец, у ней -- мужчина...

     Отец ни с кем не уживался ввек,
     Повсюду заносил веселый норов --
     То комиссар никчемный человек,
     А то директор шахты туп как боров.
     И неповинну голову кнут сек:
     Подписки, вычеты из договоров...
     И тут он все скрипел, идя на рать:
     Ах мать, ведь не хочу я умирать!

     За что убьюсь-то? За мою каторгу?
     Костьми полягу за собачью цепь?
     Сотруднички меня мотнули с торгу,
     А сами-т не на фронт, не в тую степь. --
     Но думаю, хотя и без восторгу,
     Он поднимался с трехлинейкой в цепь
     И шел, пока дыхания хватило,
     И умереть ему, пожалуй, льстило.

     Зане он мер не за зараз, за роз --
     В том некая есть разница, поверьте,
     Для тех, кто как мишень под пули врос, --
     Да, да, высокое в подобной смерти!
     Не очень важно -- немец ты иль росс.
     И смерть тогда -- что пауза в концерте,
     И захлестнувшая тупая боль --
     Быть может, лишь тональность си-бемоль.

     Мать и отец. Их разговор печален.
     -- Ты постарела, милая моя. --
     Та смотрит на него, и взор печален.
     -- А ты -- все та же звонкая струя!
     Ты все такой, хоть зимний двор печален!
     А помнишь бабочку? -- Да, жизнь моя,
     Она была в тот трудный год как помощь,
     И в комнату вошел июль -- ты помнишь?

     -- Ну, помню ли? -- А помнишь легкий звон,
     Раздавшийся о день, еще не дожит, --
     Там билась птица в переплет окон...
     Уже уходишь? -- Да! -- Так скоро! Чтожет? --
     -- Я только бабочка, -- смеялся он, --
     Январская... -- Придешь еще? -- Быть может! --

     Он уходил, он говорил: Прощай! --
     И выкипал на керосинку чай.




     Мы жили от устава -- за стеной.
     Устав к нам сколько ни стучи в квартиру,
     А мы к нему в брандмауэр -- ни Боже мой,
     Хоть плачь! А он -- фурычь иль агитируй!
     Другим легко. Чуть кто-нибудь другой
     Тук-тук... а стенка -- шасть -- и в ухо сбирру
     Уж шепчет на стульце монастырка:
     "А мне Жидков написал с потолка

     За шиворот. Примите к йогу меру!"
     -- А что, он иог? -- "Иог... мою мать" -- Ну, ну! --
     И вот Жидкова за ушко и в шхеру.
     Жидков -- ругатель. Чувствуя вину,
     Стоит и пальчиком копает серу.
     Словесная зуда неймет. Усну
     Вот-вот. Натуга страшная. Да, право,
     Жидков, он как-то не с руки устава.
     Зато наказанного без вины
     Пригладит Тетушка, утишит страсти --
     Добренька, тихонька. Тетушкины
     Малые малости все, комнатности --
     И люблю уюты Тетушкины:
     Гонят каменности и все напасти, --
     И "тихий Господи", и блюдца глаз,
     Откуда крошка-слезка пролилась.

     Ведь вот Жидкова Ольга -- вся другая:
     К нам не пройдет, не напоив калош,
     Луча глаза в очки и все ругая
     Ругательно: "Собрать, ядрена вошь,
     По рваному, пойти нанять бугая,
     Чтоб горсоветчика какого в дошш
     Здесь утопил! Ох, ломота сустава!"
     Но и она не пьет воды с устава.

     Ох, мать честная, сколько ж горсовет
     Чиков тут надоть утопить по лывам,
     Чтобы в домах окрест не гаснул свет
     И чтобы в лоб не прыгали углы вам!?
     Нам с Тетушкой -- устава вовсе нет:
     Нам в баню не ходить, тереть полы вам,
     Затрещин не иметь -- нам молоко
     Не пить! И без устава нам -- легко!

     (Устав: учеба, кол в тетрадке, баня,
     Грести с бидоном в лавку, подустав,
     Иудушка, Фадеев, Дядя Ваня,
     Тычки и нежности. Антиустав:
     Сладкая Тетушка купает в ванне,
     На завуча с училкой наплевав,
     Смотаться в лес. А в Хомутовском -- липки, --
     А. И. сооружает вальс на скрипке.)

     А Тетушка? -- экономистом служб.
     Это она разводит по району
     Питомники из карликовых луж
     И гололедицу -- в пандан сезону --
     И школьников диавольски возбуж-
     Дает, чтоб пионер -- не по канону! --
     Стал хоть в оазис тощих перемен
     Законченный враг всяких гигиен --

     Не Федор -- нет, но антисанитарий
     Федька -- черт, Васька, Гришка и т. п. --
     Орясина, весь в тине, кровь на харе --
     Позорник, воплощенное ч. п., --
     Ильи-пророка и звезды викарий --
     Пьющий из луж ворюга -- и вообще --
     Бродяга с трупом кошки и вороны...
     -- Навоз "Аппассьоната"! -- Нет, законно...

     (Я слушал их весьма горячий спор)
     -- Нет, "Аппассионата" -- дрянь, из говен... --
     -- Как можно сочинять такой позор!
     -- На 23-й оплошал Бетховен.
     (Я не спеша пересекаю двор,
     Кричит А. И.: Антоша, будь любовен,
     Как ты к "Аппассьоната"? -- Я? Никак! --
     А. И. хохочет, скалит зубы Фрак.)

     Но Тетушка им не чета. Мы что ли
     Против канона? Нет, избави Бог!
     Из дождевалки льем в желтофиоли,
     Стучат... не всех пускаем на порог.
     Как все, штаны просиживаем в школе.
     Вот не как все: опустишь в кипяток
     И. М. -- экономиста в сетке с палкой,
     И выйдет тетя с лейкой -- дождевалкой!

     Она -- огнеупорна, кислото-
     Упорна, плоть и кровь, антиударна!
     Лишь сердце уязвимо. Только кто
     Поймет? А обращаются -- бездарно.
     И руки Тетушки -- как решето:
     Там поцелуй и гвоздь идут попарно --
     От маленьких сердечных катастроф
     На кашках и желтофиолях -- кровь.

     Вот вкратце Тетушкина "виа кручис":
     Любила (нечто)... верила (в ничто)...
     Кавалергарды... множество их, мучась,
     Ей объяснялося в любви... как то:
     Мне все равно --
     Страдать иль счастьем
     наслаждаться...
     К страданьям я привык давно --
     Мне все равно, мне все равно!
     Она: Здесь каждый стих любовью дышит,
     А сердце холодно, как лед!
     Или: Человеческим стремлениям
     В душе развиться не мешай...
     С ними ты рожден природою,
     Возлелей их, сохрани:
     Братством, истиной, свободою --
     Называются они...
     Народные заступники, соскучась,
     В Европу выехали. Но не то,
     Однако, Тетушка. Живет оконно,
     Цветочно, комнатно... возле канона.

     Не то, чтобы Европа не по ней,
     Чтобы она не по Европе... нет, но...
     Кто бросил там идей, а кто -- детей,
     А тетя безыдейна и бездетна.
     Я стал на свет с родительских затей,
     А Тетушку в себе согрела Этна --
     Щуплая, махонькая с вьюшкой печь --
     На ней неможно яблоко испечь.

     Но Этнин пепел всюду, так легонек,
     Так махонек -- не параграф, не гриф, --
     Усеял рифмами лишь подоконник
     С тоской и нежностью наперерыв.
     Качается, -- как птаха, сев на донник, --
     Писаньице и, перышки раскрыв, --
     "Антоша, милый, ты у нас бываешь,
     А кушать забываешь... " Ты жива ишь

     Моя старушка! Только где вы, где?
     Вы, нежная, вы, ягодка-малина,
     В каком пруду иль на какой звезде?
     Следы на черном бархате камина --
     Не ваши ли? На ряске, на воде
     Проточной, на стене, в блестке кувшина --
     Следочки ваших туфелек -- мой бог --
     Во всей России самых милых ног.

     Идете вы, не смяв душистой кашки --
     Ну и названьице -- как тихий шелк! --
     Высокую прическу, край рубашки
     Осыпал тонкий львиный порошок,
     Славите Господа -- ну и замашки!
     Но с вами мне бесцельно, хорошо --
     Останьтесь, а? Ну, приходите сниться,
     Расклеванная утренней синицей...

     Уже четвертый час --
     Господь, помилуй нас --
     Аминь!

     Сжимая теплый деревянный посох,
     Весь в муравьиных тонких письменах,
     Ищу взахлеб следочки ножек босых
     В песках солонки, в синих пламенах
     Цветка -- напоминанья, в кислых росах,
     Тоскующих на козьих выменах,
     В удодовых эстрадовых гобоях,
     В разломе ситника, в златых обоях,

     В цветистом ухарстве, в сквозной беде
     Ищу мое, как ищут день вчерашний,
     И в нежности -- о, в медвяной воде
     Людских сношений! -- гордости незряшной,
     В асбесте, шпате, янтаре, слюде --
     Тетю мою слежу, в ткани пестряшной
     Людского говора -- скифский платок,
     Где тетя -- тоненький цветной уток!

     Опрокинутый в мир, где ходят в главки,
     Где радуются, любят лишь на зло,
     Где наизнанку носят камилавки,
     Где время из клепсидр водой стекло,
     Где не дождется кончика булавки
     Лжи пуленепробойное стекло --
     В лжи, как в стекле, критические точки, --
     Ищу сладчайших туфелек следочки.

     И я ищу тетю мою в стихах,
     В душистых тропах, в камерных созвучьях,
     Поющих ветром в елочных верхах,
     Желтым закатом в обнаженных сучьях,
     Глядящих в нас, -- ищу тетю в строках
     Прозрачной ясности, в печалях сучьих,
     В волчьей тоске -- и пополам с тоской --
     И в верности и теплоте людской.

     Когда есть все -- мне не хватает тети.
     Химеры канут: тетя -- враг химер.
     Они ж не вынесут реальной плоти
     Тетушкиных стихов. Она -- Гомер!
     Овидий! Тасс! -- и вряд у них найдете
     К стихам столь редкой ревности пример!
     Химера -- существо совсем без веса.
     Тетя -- величайшая поэтесса

     Всех эр и рас. И снежных риз. И рос.
     Вкусов и стилей. Без страха. Без лести.
     Очес забрало водрузив на нос,
     Сражает их стихом тихой прелести,
     Жалом пчелы в гирлянде чайных роз.
     Ушами прядают и, сжав челюсти,
     Бегут! Где ступит голою пятой --
     Там с незабудкой лютик золотой

     Качаются. И венчиков радаром
     Ведут к себе шмеля. А тетин дух
     Уже витает в фартуке над паром:
     С доски стреляет лука мелкий пух --
     И шепчутся пельмени. Рифмы чарам
     Подстать волшебство лучшей из стряпух.
     Что Рудаки! Заканчивался чей там
     Стих самым милым в этом мире бейтом:
     Антоша, милый, ты у нас бываешь,
     А кушать забываешь!?

     Смотрит на календарь: недалеко
     Первое -- праздник труда и зарплаты!
     И Иппокрена снова бьет легко.
     Редакторы, гурманы, психопаты,
     Потеют над Тетушкиной строкой.
     И вот эстеты недоумевато
     Глазеют в свежий номер "Октября",
     Где тетя -- одописец Октября!

     Стихи в газетах "Правда", "Труд", "Известия",
     "Московский комсомолец", например,
     Мы с Тетушкой писали вместе. Я
     Вгонял болванку в заданный размер,
     Необходимый в жанре благочестия.
     Тетя же выдавала полимер
     Стиха, вроде волокон каучука,
     Где отзывалась на событье чутко.

     Мы это сами сделали и то,
     Что нынче не секрет от тех, за стенкой...
     То, что, читатель, встретишь у Барто
     И, не боюсь сказать, у Евтушенко,
     На свет смог в муках произвесть никто
     Как Тетушка. Обугливалась гренка,
     А мы корпели над строкой "Труда" --
     Я -- в муках совести, она -- труда.

     У многих нынче есть пристрастье к Рильке.
     Я перевел для тети "Часослов" --
     Так поступив не из участья к Рильке,
     Но чтоб помочь ей уяснить со слов,
     Как современно написать о кильке,
     Чтоб "Комсомолка" приняла без слов.
     А Тетушка, набравши в зубы шпильки,
     Уж думала о Лорке, не о Рильке!

     Рильке, Лорка и Кафка -- три кита
     Тетушкиной программы. На затравку,
     Где что-то сбрасывалось со щита, --
     Бюрократия, например, там Кафку.
     Рильке -- где обнажалась нищета
     Рабочих Запада. А там, где травку
     Воспеть и Первомай, и шум полей, --
     Там Лоркин дольник был всего дельней.

     Но тайной страстью тети был не Лорка,
     Не Рильке и не Кафка. Некий стих,
     Домашний как полынь, и как касторка
     Комнатный. Привнесенный не из книг
     (им даже возмутилась бы "Вечорка").
     Но Тетушка им грезила, постиг --
     Нуть тайну жуткой прелести не в силах
     Племяннических строк. Простых и милых:

     Это бывает, когда рояль выбрасывает
     Судороги в припадке.
     Это бывает, когда скрипач растрясывает
     С башки волос остатки.
     Когда начинают дамы,
     Воспаряя в горние сферы,
     Ронять с балконов номерки в партеры --
     Тогда и бывает
     вот это самое!!!!

     И я ищу тетю мою в годах
     Минувших, в быте, позабытом ныне.
     В стране, куда не ездят в поездах.
     В воспоминаньях, дневниках, где иней
     Годов осеребрил чернильный прах
     И где страницы желтые пустыней
     Пахнут, где в вереске просохших строк
     Гнездится Время. И студеный ток

     Несет форель величиной с теленка.
     Ах, на муравчатом на бережке
     С лукошком босоногая девчонка --
     Рыба в струе и ягодка в леске.
     А птицы-то! Гористая сторонка.
     В ней села дремлют на большой реке.
     Поуживают рыбаки, не тужат,
     Попы в баских церквах вечерни служат.

     Жгут угли углежоги. На пожог
     Везут руду крестьяне при заводе.
     Кто в сундуках таит какой лишок,
     А кто с утра не сыт, живет в заботе.
     Кто просит, опершись на посошок,
     И девочка до вечера в работе --
     Ей чистить, мыть, косить, пасти, качать
     И на тычки улыбкой отвечать.

     Она удивительна, моя тетя.
     Кротость и воля сочетались в ней
     С быстрым умом. Она -- хоть в устном счете,
     Хоть в грамоте -- поповен всех сильней.
     И вот заезжий человек: Пойдете
     Ли в семинарию? -- Нет, нет: нужней
     Семье кормилица... -- Но вы, быть может,
     Живую душу губите... Поможет

     Земство -- стипендией... И вот она
     Становится учителем. И едет
     Служить в село Клевакино. Война
     И голод. Марксом и Черновым бредит.
     И революцией. Потом, жена
     Чекиста, борется с разрухой и дет-
     Сады организует, сыпняком
     Болеет, но жива -- худым пайком,

     Идеями и будущим. К монголам
     Направлена. По долам, по горам
     И по монастырям, и мелким селам
     Учат детей, расстреливают лам,
     Сеют террор и знания. Уколом
     Лечат люэтиков, а также драм-
     Политпросветкружки организуют,
     Скрывая, что по родине тоскуют.

     Индустриализацья, коллекти-
     Визацья, конституцья, революцья --
     Вас выносить и воплотить! Снести
     На раменах, чтобы была не куцья!
     И, как огонь в ладонях, вас спасти,
     Когда вокруг со скрежетом мятутся
     Все силы мрака, сохранить очаг,
     Держа революцьонный крепкий шаг!

     Но как не вечно рушишь или строишь --
     А делу и потехе время есть --
     И вечным криком нервы лишь расстроишь,
     Когда-нибудь стоящий должен сесть,
     А коли сел, стал думать -- не герой уж --
     Так революцья длится не Бог весть,
     И то, что было трепетным и кровным,
     Становится уставным и чиновным.

     И революцья ревностно блюдет
     Канон от нечиновных революций...
     А Тетушка туда и не идет!
     Ей дела нет до виз, благополлюций.
     Она остаток жизни проведет
     В благословенном поиске созвучий --
     Чтобы прейти. Не так, как воск в свече, --
     Но как вода в прозрачнейшем ключе.



     Кто выдумал тебя? Кто источил?
     Кто дал такую силу бедной твари?
     Звучать томительнее страдивари
     Кто твой хребет и ноги научил? --
     Сказав так, из объятий исключил
     Ее он и подумал: снова в паре! --
     И вякнула она: А ты в ударе!
     Смешно ты это, право, умочил! --
     -- Да я тебя не кину! -- Уж не кинешь,
     Покудова еще тебе дышу,
     А коли кинешь, то куда и двинешь?
     Я камышинку в позвонках ношу:
     Ко мне уж языком, гортанью хлынешь, --
     Исторгнешь душу -- или песню вынешь! --

     Исторгнешь душу ей и песню вынешь
     Бывало -- вот ведь что. Ведь какова?
     Хотя -- ведь это что? Слова... слова...
     В словах не тот эффект, а вот как вдвинешь!
     Опять в глазах у ней простор и синь --
     ишь! --
     И в волосах засохшая трава,
     В душе стоят озера, дерева, --
     Короче говоря, не баба -- Синеж.
     -- Давай-ка поспиваем, ревунок! --
     Поет -- и голосок сбивает с ног:
     В нем скрежеток, как если примус чинишь.
     Зато гортань Жидкова -- что алмаз,
     А Стешеньки -- сребро среди желяз, --
     Так ей и обречен, куда ни кинешь.

     Тому и обречен, куда ни кинешь,
     Что, с ней скитаясь, века не избыть, --
     Петь песни по дворам, тому и быть,
     И сдохнуть с милой, с ней -- единый финиш.
     Поди на родине, не на чужбине ж
     Падешь. А ей равно -- запеть, завыть,
     Цивилизованность в себе забыть,
     Сермяжность бабью воскресить, все нынеш.
     -- Ножи точить! -- мы тоже из точил,
     Хотя не правим ни ножа, ни бритвы.
     Берем не деньги -- слезы да коритвы,
     И нам от кровельных жестяных крыл
     Летит порой: Ах мать вашу едрит, вы!
     И кто тебя лечил -- не долечил!

     -- А кто тебя лечил -- не долечил!? --
     И говорит с тоской: Пойдем, не надо!
     Ин наша муза этим не отрада,
     Заквакали, как жабы из бучил.
     А мне и жалко этих дурачил! --
     -- Жалей! -- я возражал. -- Какого ляда
     Жалеть необразованное стадо... --
     -- Им Господи сердца не умягчил, --
     Она мне, -- вот и сердются напрасно.
     Антоша, помни! Помни ежечасно,
     Что нам Всесвятый дивный дар вручил,
     Затем чтобы и в непогодь, как в ведро,
     Мы наши голоса струили бодро... --
     Тут в небесах вдруг некто заскворчил.

     И только этот самый заскворчил, --
     Она умолкла, вняв ему всем телом,
     И голосом прелестным, оголтелым,
     Вплела сребряшку в медь его скворчил.
     Он аж от удивленья опочил,
     Но тут же выдал трель красно и делом --
     И вот их голоса взнеслись к пределам
     Неясных, хоть немеркнущих свечил.
     Короче говоря, вот те и блин -- ешь!
     И рот разинув, как -- не зная сам,
     Я отлил пулю вышним небесам
     Такую, что и варежку разинешь,
     Поскольку, видимо, я сам -- сусам.
     Да, уж того, что суждено, не минешь!

     И так как, коли суждено, не минешь,
     То мне тотчас же, замарав лицо,
     С небес пришло куриное яйцо,
     И мне пришлось прерваться на средине ж,
     Чтоб заорать наверх: Еще раз кинешь! --
     И крикнула она, подняв лицо:
     Как можете вы оскорблять лицо! --
     И мне сказала: На, утрись, не в глине ж! --
     И я, подумавши: Конечно -- нет! --
     -- Пойдем к другому: этот двор отпет, --
     Она сказала, -- иск ему не вчинишь
     За твой замаранный высокий лоб... --
     И поднял я с земли гранитный боб...

     Раздался звон стекла... -- Еще раз кинешь!
     Эй ты, Сольфеджио! Еще раз кинешь! --
     -- И кину! -- Ну-ка кинь! Иди к окну,
     Я те на шляпу на твою какну! --
     -- Какнешь ты здорово! Кишками скинешь! --
     -- Иди ко мне наверх, сейчас загинешь... --
     -- Да я тя щас сквозь фортку протяну! --
     -- А я те глаз на зад твой натяну! --
     -- Соплями к подоконнику пристынешь! --
     И, засмеявшись, молвила: Нет сил
     Смотреть, как в свару втянутся мужчины,
     Скажи, где ты язык свой отточил? --
     -- И нет тут никакой первопричины! --
     -- Да поняла уж! Нет такой кручины,
     Чтоб так себя на всех ты ополчил! --

     Чтоб так себя на всех я ополчил, --
     Оно, конечно, не было резона:
     Козу мне делали, ведь не бизона,
     Никто меня не портил -- всяк учил.
     Всяк нитку из меня себе сучил,
     Плел коврики для всякого сезона --
     Для кухни, для площадки, для газона...
     Я зуб и юшку из себя точил.
     Да, уж того, что было, уж не будет!
     Ну где тот синевзорый мальчуган,
     Который окружающим поган,
     Уже затем, что в них чегой-то будит,
     Когда их к делу нудит чистоган.
     Однако ж разберемся -- кто нас судит...

     Давай-ка разберемся, кто нас судит,
     Кто он, нелицемерный судия?
     Сам, верно, Моцарт иль Эредия? --
     В Гослите Лозовецкий нас иудит,
     На радио Мамедов словоблудит,
     В журналах трусовая редия,
     Семи пядей во лобе буде я,
     Мне до упяту голову талмудит.
     Ему про голову, а он про хвост,
     Ему про лирику, а он про клику,
     Вам зенки мажут мазью от корост
     От мала до велику, поелику
     Причислишься ко сраному их лику.
     Нет, он не Моцарт -- попросту прохвост!

     Да как же Моцарт! Как же не прохвост! --
     Но Стешенька мне говорит: Заткнися!
     Живем себе, от сильных не завися...
     А с подморозки лучше идут в рост...
     Опять же -- после масленицы пост
     Всегда бывает, ты ж всегда постисся,
     И потому ты злой, а ты не злися! --
     Я рассмеялся: так ответ был прост.
     Меж тем апрель. Он птичьи трели трудит,
     И что ни лужица -- то синий сок,
     Она ж, идя, возьмет, да и пропрудит.
     И льется тихой синевы кусок
     Ей вслед... И точно, кто ее осудит, --
     Эредией он вовсе уж не будет.

     Эредией, конечно же, не будет
     Кто воспоет ее. Он станет Мей
     Или Петрарка. Дамой без камей
     Она проходит, где Оруд орудит.
     Апрель и теплит ей лицо, и студит
     Игрою светлорозовых теней.
     Иду повинный и большой за ней,
     Что Олоферна голова за Джудит.
     Да кто ж ее такую изублюдит,
     Упеленавши живу душу в троп?
     Кто стешет Стешеньке из строчек гроб?
     Не маслю я портретов, хватит, будет
     Унылых расчленений, скучных проб.
     Да и вообще -- куда же смотрят люди-т?

     Что слушают? Куда же смотрят люди-т,
     Когда она поет мои псалмы:
     Ты мне соловушка середь зимы,
     Ужели он меня изнесоблюдет?
     Я им в лицо гляжу и взгляд их блудит:
     Там та же ясность, та, что паче тьмы,
     И дозревают в музыке умы,
     И мысленно слюна банкноты слюдит.
     Или вот этот: зрак его безост,
     Такой, должно быть, на погосте гост...
     Лишь Тетушка сойдет стопой легчайшей,
     Промолвив тихо: Скипятила чай? Шей!
     Лучом звезды на жесткий их помост...
     Да я и не хватаю с неба звезд...

     Когда я не хватаю с неба звезд,
     Их Тетушка мне на подносе сносит...
     -- Зачем Антошу публика не сносит? --
     Промолвит, подворачивая тост.
     -- Оно конечно, он не больно прост,
     К тому же нынче он слегка гундосит.
     И по каким дворам опять их носит? --
     Лицо ее опрятно, без борозд,
     Гладенько, чистенько, глаза -- как небо.
     -- Он удивителен, мой шелохвост,
     Все кубок норовит пролить, как Геба...
     Ах, шелопут, не Стешеньку тебе ба:
     Она в глубинах моря алконост,
     Да из нее ведь песня бьет взахлест!

     Да из нее и песня бьет взахлест,
     И часто: Стеша, спой на сон грядущий!
     Она и грянет: Ты, поток ревущий,
     Зачем возносишь шепоток до звезд?
     Там, в небесах, ужель взойду на мост?
     Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей,
     Но душит сердце этот мрак всесущий, --
     Нет, видно, домом станет мне погост,
     И стану я березкой у погоста... --
     И рада Тетушка: все мило, просто,
     Мотив слезами сердце источил.
     -- Ах, Стешенька, уж нынче ты в ударе! --
     Кто дал такую силу бедной твари
     И кто тебя измыслил, источил...

     ТУТ ВСЕ.
     ИЛИ
     совсем уже засыпая:
     Кто выдумал тебя? Кто источил?
     Ужели песней ты мне душу вынешь?
     Тому и обречен, куда ни кинешь...
     И кто тебя лечил -- не долечил?
     Но не с небес ли голос заскворчил?
     Да уж того, что суждено, не минешь.
     Стал слышен звон стекла: Еще раз кинешь!
     Чтоб так себя на всех я ополчил.
     Опять же разберемся -- кто нас судит?
     Нет, он не Моцарт, попросту -- прохвост.
     Эредией он вовсе уж не будет.
     Да и вообще -- куда же смотрят люди-т:
     Ну, пусть я не хватаю с неба звезд --
     Да из нее ведь песня бьет, взахлест!






     Чума на оба ваши дома!
     ШЕКСПИР

     Сезон был мертв, и то -- не странно ль это?
     Палили мы и немцы по нему
     Столь тщательно, что вот -- убили лето.
     Билл на обоих призывал чуму,
     Отец его оставил без ответа, --
     Нам это безразлично -- почему:
     В окопе хлопнуло и смрадец вышел.
     Что говорил Шекспир -- отец не слышал.

     В болоте мы утюжили хвощи,
     Три танка вперлись в ил, туда, где грязно,
     И выйти им слабо, сиди -- свищи!
     Кому тащить -- Жидкову, дело ясно.
     Отец же: Кто загнал, тот сам тащи! --
     С ним спорить, сами знаете, напрасно.
     К расстрелу, проблядь, сукин сын, стервец!
     -- Стреляйте! -- мрачно говорит отец, --

     А только кто загнал -- тот сам и вынет! --
     -- А как? -- Обыкновенно, тросом, как! --
     -- А как как пушку грязью подзаклинит? --
     -- Дурак, тащить же танк не носом, как? --
     Однако, чувствуя, что танк загинет,
     Помедли -- и не вызволишь никак --
     И все, что делается, сикся-накся, --
     Отец вдруг разупрямился и впрягся.

     И тут же был представлен ко звезде,
     Как выколупавший из грязи И-Сы.
     Но ротный не спускал ему нигде:
     Увы, и на войне свои кулисы!
     И вот уж точно было быть беде.
     Не помню -- на Днепре иль возле Тиссы,
     Когда немецкий нас накрыл огонь,
     То ротный по отцу открыл огонь.

     Отец, естественно, слегка опешил,
     Но удивляться до смерти не стал;
     Во-первых, враг из миномета вешал,
     И в воздухе вовсю гудел металл, --
     А во-вторых, сообразив, что не жил
     Еще как следует и что питал
     К нему презренье враг, а не начальник, --
     Начальнику он раскрошил хлебальник.

     И тут же подведен был под расстрел
     Военно-полевым судом без следствия.
     Отец в том истины не усмотрел.
     Он думал: Ничего себе, последствия!
     Я, говорит, тонул и я горел,
     А вот теперь -- расстрел! Какое бедствие!
     Подумайте! -- просил их тугодум.
     Его сатрапам было не до дум.

     Они его решили ухайдокать,
     На гибель обрекая целый мир.
     Тем самым, словно вши, пошли б под ноготь
     Сороки, псы и розы, и Шекспир!
     И, верно, все б мы доставали локоть
     И первым -- батальонный командир.
     Но, появившись вовремя, последний
     Изрядно подшутил над их обедней.

     И в ротные беднягу произвел
     И выгнал всех, кто только вздумал вякать.
     А ночью вдруг мертвец к отцу пришел:
     Кость битая, расстроенная мякоть.
     Отец совсем в уныние пришел,
     И было от чего: стал дождик плакать,
     И, слякотью дороги развезя,
     Ухабами испещрилась стезя.

     Но рота ходко шла, как будто глиссер,
     И словно подозрительный эфир --
     Над ней висел усмешек мелкий бисер,
     Чудесный смех отца -- всех чувствий пир,
     И что с того, что день в такой хляби сер, --
     С ним шли и псы, и розы, и Шекспир!
     И сзади, как все мертвые, не потный,
     За ними бодро увивался ротный.

     Заметьте -- тяжких мыслей никаких
     Не знал и не терпел отец чем дальше, --
     Ведь даже смерть -- как отзвучавший стих --
     И уж конечно -- стих, лишенный фальши, --
     Как поцелуй... пусть "ароматы их
     Соткали им из..." как? -- не помню дальше!
     Не помню... или стойте... вспомню щас...
     Но лишь с Жидковым-старшим распрощась!

     Где ты, душа, исполненная солнца?
     Где воздух горечью и кровью смят, --
     Ты не смогла исчезнуть, расколоться,
     Но превратилась в воздух, в аромат.
     Ты бродишь карпом в холоде колодца,
     И ведра полные тебе гремят.
     Пью за тебя -- пусть трезвым или пьяным
     Я обрету твой дух на дне стаканном!

     Исполненная жизни смерть -- не смерть, --
     Глубь бархатная, шелковая высь ли, --
     Пес рыщет, рыжий, длинный, словно жердь.
     Отец веселый, погруженный в мысли.
     Сияет облачная коловерть,
     Сверкающие купы к нам нависли, --
     И умный пес, бесшумный, точно тишь, --
     В зубах приносит умершую мышь...



     Читатель, хорошо быть молодым!
     И мчаться в ночь к огням далеких станций,
     Забыв отечества приятный дым,
     Отбыть для Индонезий либо Франций, --
     Вообще испутешествоваться вдым.
     Читатель, посещал ли ты инстанций? --
     Там спуталась со сном и бредом явь:
     Одежду и надежду там оставь!

     Зато -- не лучше ли без происшествий
     Губительных чувствительной душе
     Стать пассажиром дальних путешествий,
     Лишь чуть означенных в карандаше,
     Не подвергаясь риску сумасшествий,
     Носильщиков свирепому туше,
     Загнившим нравам, воровским таможням, --
     Без тесноты и в поезде порожнем. --

     Без справок отправляться в никуда,
     Взяв лишь словарь для справок и фломастер, --
     И хоть у нас дороги никуда, --
     Езжать в Саратов там или Ланкастер,
     На Галапагос, Мартинику! Да!
     Пока еще хоть так вполне по нас дер.
     Покудова какой-нибудь журнал
     Нас не прибрал и нас не окарнал.

     Приятно съездить хоть в карман за словом,
     А съездить по водам иль по мордам?
     Слывешь тут доброхотом и злословом
     И вечно на худом счету у дам,
     И как ни прикрываешься Жидковым, --
     Все те же речи: не хочу, не дам!
     Попробуйте у Любы иль у Милы! --
     И дамы и унылы мне, и милы.

     Жидков, однако ж, вовсе не таков:
     Он, ласками и розами задушен,
     Бежал от роз и ласк для пустяков,
     В глаза любимых дев смотрел бездушен,
     Безмолвен, беспричинен, бестолков,
     Невинностью и музыкой усушен,
     Укушен музами, взбешен молвой,
     К луне восплескивая низкий вой.

     И все же мне пора вам дать наглядный
     Его куррикулум: родился в год
     Тридцать седьмой, кристальный, беспощадный,
     В семье, лишенной льгот, но не забот,
     Ребенок нежный, милый, ненаглядный, --
     Исчадье он родительских суббот
     И, словно агнец, незлобив и кроток, --
     Отрада матери, отца и теток.

     Так дожил он без цели, без трудов, --
     Воспользуемся кирпичом Поэта, --
     Без малого до четырех годов,
     Когда ж четвертое настало лето, --
     Его отец, прекрасен и бедов,
     Бежал на фронт, отринутый на это
     От канцелярских дел и чайных роз, --
     И далее сам по себе он рос.

     Мать из Москвы свезла его на Волгу,
     На родину свою: в Саратов, в глушь,
     Где писем от отца ждала подолгу,
     Лечила детский насморк и коклюш,
     Похоронив родителей по долгу --
     Умерших с голоду прекрасных душ --
     И дочь, окоченевшую в роддоме, --
     Всецело отдалась заботам в доме.

     Ее общительный, веселый нрав
     Бил, словно ключ, по заднице Антона,
     Хоть я, признаюсь, здесь не вовсе прав,
     Снижая строгий штиль на четверть тона, --
     Да кто ж таков Антон -- ведь он не граф,
     Мы с ним не будем соблюдать бонтона, --
     Итак, она его всегда драла,
     Восстав с постели, встав из-за стола, --


     Свирепо выговаривая сыну,
     Сменяла воркотню на дивий рык, --
     За то что в бане слабо тер ей спину,
     За то что он малец, а не мужик,
     Но бабы в мойке видят в нем мужчину,
     От коего их норов не отвык, --
     И вот пока душа ее томилась,
     На парня шайками лилась немилость.

     Он отвечал ей тем же до конца,
     Хотя, конечно, с матерью не дрался, --
     Он терпеливо поджидал отца,
     Чтоб тот пришел с войны и разобрался.
     Была в нем внешне легкая ленца,
     С которой нерв упорства уживался,
     И сладкие плоды он обещал,
     Но ничего, признаться, не прощал!

     Читатель! Что отшельник -- что ребенок!
     Их ничего не стоит оскорбить, --
     Так ключ глубокий прихотлив и звонок, --
     А бросишь камешек -- уж не добыть!
     Так коли хватит у тебя силенок --
     Их не обидь: уж лучше их убить, --
     Ни тот, ни этот подлость не отплатит, --
     Так Ницше говорит, об этом хватит.

     Но мать чудесно исправляла долг, --
     Нисколько не стараясь отличиться,
     Презрев мужской и злой, и льстивый толк,
     Она была среди волков волчица,
     К которой в кратком сне приходит волк,
     И сладко ноет вслед того ключица, --
     В ней, думаю, при мимике живой --
     В душе стоял утробный, подлый вой.

     Сотрудники отца все были в сборе --
     Никто из них не побежал на фронт, --
     И, верховодя мужественно в своре,
     Делили меж себя пайковый фонд.
     Но мать была с самой собой в сговоре:
     Осматривая черный горизонт,
     Она на цель всходила без оплошки
     И уходила лишь с мешком картошки.

     Зимой свозили книги на базар --
     И там раскладывали на газете, --
     От конских морд шел нестерпимый пар,
     И томы в коже, в золоте, в глазете
     К себе влекли и немцев и татар, --
     И покупали их держать в клозете,
     А бабы русские и мужики --
     Катать в них колоба и пирожки.

     К весне все образовывалось, вроде,
     И, кое-как лопату заскоблив,
     Мать начинала рыться в огороде,
     А сын таскать ей воду на полив.
     При восседавшем на скамьях народе,
     Он был нетерпелив и тороплив,
     И, чтоб таскал он лучше, не плошее,
     Давала мать ему раза по шее.

     Зимой и похоронка подошла --
     Совсем простая серая бумажка.
     Мать в канительных стонах изошла
     И прямо рухнула на снег, бедняжка.
     Ну а когда совсем в себя пришла,
     В сердцах ругнулась: И дурак ты, Пашка!
     -- Не надо, мам! -- Она опять: Дур-рак!
     И сыну моему ты первый враг! --

     Но слово враг ей показалось слабым,
     А дураком он не был, этот враль, --
     Рука не мужа, впрочем, а начштабом, --
     Но как проверить -- этакая даль!
     Она же вслух: Ты это как? По бабам?
     Так мой тебе поднадоел сераль?
     Не рано ли теперь тебе постыла? --
     И тут же села за "письмо из тыла".

     Любезный Пашинек! Такую мать!
     Я стало быть прочла твою депешу --
     Как мне ее тепереч понимать?
     Ты полагал, что от нее опешу,
     Плечами, может, буду пожимать?
     Слезьми зальюсь и голову повешу?
     Вот новость -- на фронтах загинул, вишь!
     Ты, сластенька, меня слегка дивишь!

     Во-первых, как могу тому я верить,
     Чтобы тебя штыком прикончил фриц,
     Когда при автомате ты теперь ить
     И можешь их сшибать, не видя лиц --
     Ай, ай, родной, не стыдно лицемерить
     И нас менять на баб и на девиц,
     Которые в окопах, чать, в избытке
     И только зырют обобрать до нитки!

     А мы-то думаем: отец в бою,
     Куда его послал товарищ Сталин!
     Тебе бы совесть поиметь свою, --
     Небось, бежишь вперед: ведь ненормален,
     Что ж -- волен, сыт, идешь по острию --
     Уж как доволен ты и достохвален!
     Он шутки шутит, слушайте его!
     А мне в тылу, сиротке, каково!

     Нет, Пашинек, уж быть тебе казненну --
     Не фритцевой, а дамскою рукой.
     Дойду по первопутку я до Дону,
     А там и до Днепра подать рукой.
     Тебе я шею-то намну казенну!
     Блядям... косма пообдеру... какой!
     Беги вперед, не простудися только.
     Цалую. Вся твоя. До встречи. Ольга.

     Я размышлял: уж здорова же мать
     Иметь в руках меня, отца, скотину!
     Папашу только матери держать!
     Ведь в самом деле выйдет на путину,
     Ее "катюшами" не испужать,
     От ней в окопе не найти притину.
     Она не "тигр", она не "фауст-патрон" --
     По морде бьет, забывши про пардон!

     Меня под утро пробуждает грохот.
     -- А! Обротень! -- визжит она. -- Боюсь! --
     И переливчатый отцовский хохот:
     Чего ты, в самом деле-то! Не трусь! --
     -- Скажи, а ты не призрак? Ты не сдох-от?
     Коль мертв -- не отпирайся! -- Отопрусь! --
     -- Мне дурно! Мне не по себе! Касторки! --
     И жалобный обвал посудной горки.

     Тут я не выдержал и вылез к ним,
     В себе боясь, что мать его угробит,
     Поскольку дух отца легко раним.
     Стою и вижу, что сервант весь побит,
     Отец же, хоть испуган -- невредим,
     Лишь портупею сильный смех колдобит.
     И мать, ах мать! Невинная душа!
     На нем висит без слов и не дыша!

     Ее он держит навесу умело,
     Как будто вправду Божий дар какой,
     Прекрасное все без покровов тело
     За ягодицу прихватив рукой.
     Она смеясь стыдливо, оголтело
     Мне тычет в дверь лилейною рукой.
     Пробормотав, что шум какой-то слышал,
     Я засопел и мрачно в двери вышел.



     Себя винила, ныне извиняю,
     Всегда оправдан -- днесь ты виноват:
     Зачем ушел в небытие, солдат,
     От ласк моих и щей, и нагоняю?
     Смерть нагоняет, я ли нагоняю?
     Бежал ты от работ иль от ребят?
     Что ж, лучше там, где надолбы долбят?
     Иль я тоску сердешну нагоняю?
     Да был бы ты любовнее с любой,
     Которая тебе до гроба люба?
     И кто она, разлучница, голуба?
     Ты называл ее своей судьбой...
     Я, может, плоскогруда, синегуба?
     О нет, упоена, горжусь собой!

     Да, я упоена, горжусь собой,
     Затем что я существенно прекрасна,
     И оставлять меня одну -- напрасно
     Заради той, курносой и рябой.
     А если непременно нужен бой,
     То я уж, кажется, на то согласна,
     Чтоб морду били бы тебе согласно
     У Нилихи за заднею избой.
     Чтоб ты лежал оглохший и немой,
     Опухший ртом с ужасным словом "надо",
     Чтоб мне примачивать тя сулемой.
     Ведь ты един мне стоишь Сталинграда,
     Ведь ты един и жаль мне, и услада,
     И горечь ран, и плен почетный мой!

     Ведь горечь ран и плен почетный мой
     Без сладких слов и горьких мук бессмыслен,
     И оттого ты мной на кошт зачислен,
     И знают бабы все вокруг -- ты мой!
     Но плен ты сделал для меня тюрьмой,
     А был он просто горницей замыслен,
     И срок твоих отсутствий стал бесчислен,
     А щас совсем не явишься домой, --
     В чем ныне горько я тебе пеняю,
     Не дуясь, что осталась на бобах:
     Я бабью глупость всю искореняю.
     Сижу, как Зевс при громах, при гробах,
     Когда уж все, что было в погребах,
     Снесла и ни на что не променяю.

     Снесла и ни на что не променяю
     К тебе любовь мою и боль мою,
     И хоть я от людей других таю,
     Но от тебя я их не применяю.
     Я, словно заяц по весне, линяю,
     Что осенью вода, все лью и лью.
     Почто ты пробудил печаль мою --
     Ей весела, ей вдовий жир сгоняю.
     В избе все неполадки устраняю
     Иль за скотиной тощею хожу,
     Чего-то все стенаю и тужу.
     Завечерею или ободняю,
     В том, что вечор тебя не нахожу,
     Судьбам ревнивым горько я пеняю.

     Судьбам ревнивым горько я пеняю:
     Зачем изыздевалися сполна?
     Хоть я теперь партейна и умна,
     Все перед образом главу склоняю.
     Я с Богом вечну тяжбу выясняю,
     Хоть я ячейке духом предана,
     Я чай зачать иль воскресить она
     Слаба, а я ведь все о том, Бог с няю!
     И стала я язычницей прямой,
     И обращаюсь аж к Стрибожьим Внукам,
     В которых тоже верю самоуком, --
     Зачем уж не вернут тебя домой?
     Зачем меня ведут ходить по мукам?
     Зачем силок порвали ясный мой?

     Зачем силок порвали ясный мой,
     Сплетенный из твоих сокольих взоров,
     Моих восторгов и моих укоров
     И снега летом, и дождя зимой?
     Но и над Летой, и над Колымой
     Я отлечу зигзицей от дозоров
     И буду кликать с елок и угоров:
     Я жду тебя! Вернись! Ты мой! Ты мой!
     Я выйду к речке девкою простой,
     Рукав мой вдовий омочу в Каяле...
     Зачем тебе срока не припаяли
     В год тридцать пятый или же шестой?
     Зачем меня безлюбьем окаяли?
     Сломали острие стрелы златой?
     Сломали острие стрелы златой
     Мальчонка неразумного Эрота,
     Что, как острога, жуткая острота --
     Томила сердце сладкой немотой.
     Теперь, кажись, подрылась под плитой
     С умильной кротостью не бабы -- крота,
     Чтоб ночью уволочь тебя в ворота --
     Да я ведь знаю, что томлюсь тщетой!
     Что страстию души не проясняю,
     Что на судьбу ругаюсь и гневлюсь,
     А смерть в ее правах не утесняю.
     И только на любовь слегка дивлюсь:
     Ее напитком уж не отравлюсь --
     Ей гибель сладкую в вину вменяю.

     Ей гибель сладкую в вину вменяю,
     А жизни горькой иск вчиню ль тебе? --
     Что ж, благодарна я моей судьбе,
     Ее хвалами не обременяю
     И все ж на лучшую не обменяю:
     Подумай-ка, жить вечно при тебе
     И сварничать, по нашей худобе,
     Характер портить нашему слюняю.
     Чтоб с горечью глядел ты, как легли
     На лоб мой преждевременные складки,
     А чернь волос взыграла в прядках в прятки,
     Как стройный стан склоняется к земли,
     Как блекнут очи сладостной солдатки...
     Да я горда, затем что хоть влекли!

     И я горда, затем что, хоть влекли
     К себе меня мечты такого рода,
     Себя я зачеркнула для народа,
     Послав тебя на смерть на край земли.
     Там пули милосердые нашли
     Того, кто был мне тополем у брода,
     Кто знал един лишь тайну приворота,
     И захлебнули, что червя, в пыли.
     Лежи и радуйся теперь: свобода!
     Нет маяты для сердца и для нерв,
     Ни окрика начальств, ни визга стерв.
     Ты сомневался в благости исхода?
     Восхитила б скорее та ж метода
     К нему меня в лета его. Свобода...

     К себе меня в лета его свобода
     Влекла. Как часто, сидючи вдвоем,
     Смотрели мы в кристальный водоем
     Под этим самым топольком у брода.
     Я не была задумчивей отрода.
     Он пел, я спрашивала: Что поем?
     Про то, как счастия ключи куем?
     Про то, как вышли все мы из народа?
     Мы вышли из народа, ну и что?
     Какая же народу в том измена?
     За что же нас хухряют-то, за что? --
     -- А говоришь ты складно, что Камена...
     Пойти на танцы в клуб иль шапито?
     Все радости и жизни перемена! --

     Все радости и жизни перемена
     Меня манили все куда-то вдаль,
     Мне дней моих безмужних было жаль,
     И убегала я обыкновенно.
     Прочь отходила я непреткновенно,
     Накинув на плечи простую шаль.
     И жаль мне эту молодую шаль --
     Она с девичеством неразделенна.
     А после нам гражданский акт зачли,
     И я от счастья горько зарыдала,
     И что вы, слезы, на меня нашли?
     Ты, сердце, боль мою предугадало?
     И счастья дни, как воды, утекли,
     Вы, песни, им несчастье предпочли.

     Вы, песни, им несчастье предпочли,
     Всем этим дням с благоуханьем мяты,
     Когда отавы трав стоят несмяты
     И, словно море, волнятся вдали.
     И отлетают в стайках журавли,
     И прочь уходят стайками солдаты.
     Ах, Пашенька, куда же ты, куда ты?
     Ушел, и молодости дни ушли.
     И вот ты нем и хладен, что колода,
     Так, стало быть, тебя смогли сразить,
     Застав в пыли и злобе средь болота,
     Твое лицо страданьем исказить...
     О Боже мой, не дай вообразить
     Укусы пуль, агонию исхода!

     -- Укусы пуль, агонию исхода
     Не надо продлевать, -- сказала мне
     Сорока, восседавшая на пне
     Унылой рощи, рядом химзавода. --
     Скажи, во-первых, что те за забота
     Воображать кончину на войне,
     Тем боле, он в тылу, на целине...
     Ну что же ты молчишь? С тобой зевота! --
     -- Так что же он не явится, живой!? --
     -- Смешно! А если стережет конвой,
     Да лес, да гнус, да топи по колено!
     Да что в те суке, язве моровой
     Такому человеку с головой --
     Всегдашние лишь узы, узы плена!

     -- Всегдашние одне лишь узы плена
     И я от них терпела, -- говорю. --
     Ведь Пашу, их, за это не корю,
     Мне лишь бы возвернуть их непременно! --
     -- Дурища же ты, мать, непрошибенна
     И наглая, как танк, как посмотрю.
     И где сам выкопал такую фрю,
     Что и по-русски-то неизреченна!
     Ступай-ка ты к Антошке малышу
     И будь с ним ласковенька, поясняю,
     О Пашеньке ж своем забудь, прошу! --
     И я стою, и молча уясняю.
     Себя все поносила -- возношу,
     Себя винила, ныне -- извиняю!

     Себя винила, ныне извиняю...
     О нет, упоена, горжусь собой:
     Ведь горечь ран и плен почетный мой
     Снесла и ни на что не променяю.
     Судьбам ревнивым горько я пеняю,
     Зачем силок порвали ясный мой,
     Сломали острие стрелы златой, --
     Ей гибель сладкую в вину вменяю.
     Горда собой затем, что хоть влекли
     К себе меня в лета его: свобода,
     И радости, и жизни перемена, --
     Вы, песни, им несчастье предпочли,
     Укусы стрел, агонию исхода
     Всегдашнего, и узы -- узы плена.



     Родить бы уж! Наскучило таскаться!
     -- И осень ей немедля в ум вошла --
     Как ты со мной могла не посчитаться,
     Когда я на перрон тогда сошла?
     Нашла момент и поводы считаться! --
     И повернулась вдруг и прочь пошла,
     Оставив в полночь сникнувшую духом
     Меня с ребенком, рухлядью и брюхом!

     Ведь знали -- еду к вам не на курорт,
     Ведь вы войне обязаны визитом,
     А не она б -- меня ни Бог, ни черт
     Сюда бы ни с присестом, ни с транзитом!
     Родители вы, точно, первый сорт!
     Ну как пенять всем прочим паразитам? --
     Они уж от издевок-то не прочь! --
     Ведь он вам внук, а я -- родная дочь!

     Что, не по нраву? -- отвернули морды...
     Что ж, мама, ты не ешь: щи холодны!
     Я понимаю вас -- со мной вы горды
     И есть не будете, хоть голодны.
     Но к хлебу что за ненависть! Вы -- лорды?
     Работать вы, конечно, не годны,
     Но вы годны чрез город припираться
     И обжирая внука -- нажираться!

     Да, ты права, я не была такой --
     Да вы ведь и святого соблазните!
     Отец с рукой, о Боже, стыд какой!
     Как вы позор мне этот объясните --
     При общей нашей трудности такой?
     Мне слов моих не стыдно ль? Извините!
     Но приговор ваш несколько суров:
     Не знала, что стыдиться надо слов!

     Живот вот! Опростаться бы скорее!
     О, вы, конечно, правы: лишний рот!
     А вы меня нисколько не добрее,
     А даже несколько наоборот...
     Но это грустно мне всего скорее:
     Не тот, как говорится, оборот.
     Но грусть мы не пришьем сегодня к делу,
     Поэтому давайте ближе к делу!

     Что пишет муж? Советует домой.
     Он говорит, что немец может выжить,
     А с заварившеюся кутерьмой
     С ребенком будет очень трудно выжить.
     Поэтому и ехать смысл прямой
     И выжать все, чтобы конечно -- выжить.
     Как вы? Ну что же мне ответить вам --
     Уж как-нибудь потерпите вы, мам!

     Вас на горбу моем тащить в дороге
     Затея не из легких пустяков,
     Да не пришлось бы уходить в потоке:
     Шанс выжить в нем совсем уж пустяков.
     Боюсь, что немец поджимает сроки,
     Отъезд за днями более рисков.
     Так вы уж на меня не обессудьте
     И, если можно, то надежны будьте.

     Опять за Волгой крекинги бомбят --
     Ну, что ни ночь, то как с цепи сорвались!
     Опять за Волгой крекинги бомбят,
     А мы все извелись тут, измотались,
     Все ночью долгой крекинги бомбят, --
     Свернуть к вокзалу бы не догадались!
     Что ж не едите? Сколько ж вас просить?
     Я не пойду вас с ложкой обносить!

     Ведь нам пора в дорогу собираться,
     Мы повезем с собой одно брахло.
     А вам, я, лучше, думаю, остаться --
     Конечно же возьмем с собой брахло,
     Чтоб было продавать и нам питаться,
     Да не осталось и вещей -- брахло!
     Взглянул бы муж: узлов-то у зазнобы,
     Живот еще, да уж родить давно бы!

     А ведь в дороге время подопрет!
     Как раз среди бомбежек и содома.
     Я все как будто знала наперед.
     Ах, никуда не ездить, быть бы дома!
     Но если немец нам лицо утрет,
     То мы -- под силу легшая солома.
     Нет, лучше в чистом поле меж печей,
     Чем здесь полечь -- под градом кирпичей!

     Нет, Господи, бежать, бежать отсюда!
     Куда бежать? Там, говорят, совхоз.
     Ведь нынче молоко такое чудо,
     Что слышать не могу о нем без слез.
     Ведь нам в совхозе было бы нехудо,
     И что нам их ЦОСТРОМ и что завоз!
     Там, как за каменною за стеною,
     Я -- скотницей и мой малыш со мною.

     Подумайте -- молочная река --
     Ну что там в сказке -- в берегах кисельных!
     Нет, мама, нет, работа нелегка --
     Да я ведь не из барышень кисейных.
     А радость-то там на помин легка --
     Не в облацех -- в вещах минутосейных.
     Сестра моя там Валя и к тому ж,
     Узнав, где я, воротится и муж.


     Грибов-то, ягод! Не увяжешь гужем --
     В Касимове так было до войны --
     Когда на выработке жили с мужем,
     Бывало рыбы -- подолы полны,
     Поужинаем, служим, да не тужим,
     Икру набалтывали до весны, --
     Да Павел ведь не мастер уживаться...
     Нам в путь, а вам -- счастливо оставаться!

     Все лишнее -- давно уже у вас,
     Да одеяло, да подушек ворох...
     За мной Курындин явится сейчас...
     Проверим -- не забыли ли что в сборах,
     Шесть мест, не меньше -- вот и весь мой сказ.
     Что ж не идет Курындин? Не из скорых...
     Да, вы тростите про велосипед --
     Какое же добро велосипед?

     Но я должна подумать о ребенке!
     Конечно, где вам помнить прошлый март
     И как у сына вспыхнули глазенки,
     И счастливый ребяческий азарт,
     С которым он вцепился в колесенки.
     Он только удивлялся: Не стандарт? --
     Слетит с седла, как рыбка, но не плачет,
     Лишь спросит -- Не стандарт? -- и озадачит.

     А как же он расстроился, когда
     Узнал, что "нестандарта" с ним не будет,
     Как он рыдал! Я думала тогда,
     Его отчаянью конца не будет...
     Я не могу быть так жестока, да,
     Беру и этот -- что с меня убудет?
     Подумайте -- семь бед -- один ответ,
     Так что возьму седьмым велосипед.

     Как рад он -- слушайте! Ведь колокольца
     Звенят не так, как этот райский смех --
     Не огольца, папаши-добровольца! --
     Или органа самый чистый мех!
     Ведь и когда вам смыливали кольца --
     Так звонко не смеялись вы на грех, --
     Тогда вы шли с отсидки по порошам,
     А смех ваш был негорьким и хорошим.

     Отец, я помню хохот ваш густой,
     Когда вам били зубы со сноровкой.
     Как вы смеялись, человек простой,
     Уйдя со свекловичкой иль морковкой
     И возвращаясь с сумкою пустой
     Ко мне -- пустой девчонке и неловкой,
     Но не порожней бедами, в один
     Из месяцев задолго до родин.

     Я вас любила! Да! Ну что ж молчите!
     Безмолвия не надо на порог!
     Ах, даже молча, молча -- вы кричите!
     От ваших уст отъемлется парок...
     Зачем вы слезы из меня точите!?
     Я поняла уже! Какой урок!
     Так невиновной долго мне виниться?
     Как вы посмели вновь во сне явиться?

     Какая пытка -- словно наяву --
     И эти сборы в долгий путь без прока!
     Ах, мама, мама, я вот так живу!
     Так вы из-под земли, где стебли дрока --
     Вот отчего вы шли не смяв траву --
     Ах, как не жестко! Только так жестоко!
     Как обогнули вы, взойдя на двор,
     Кусты вам ненавистных помидор?

     Ну вот опять тоска меня снедает,
     Что вас она сгубила на корню --
     Ведь помидора не надоедает --
     Откушивай хоть десять раз на дню --
     А мама между тем недоедает --
     Подумать мне над этим, не возню
     Затеиватъ с кустами! Сколько срама!
     Не снитесь больше мне, отец и мама!

     Подите прочь, не вешая голов!
     Не попадайтесь больше, ради Бога!
     По вашим лицам видно и без слов,
     Что чувствуете вы себя неплохо.
     Отец немножко лишь седоголов --
     Бритоголова ты. Ступай без вздоха,
     Без жалобы -- что пользы горевать --
     И горечью нам сердце надрывать!

     Ну что же ты не говоришь, что рада?
     Ты, верно уж, не рада ни черта!
     И крошечный кусочек рафинада
     У внука не изъемлешь изо рта...
     Уходишь так, не подымая взгляда?
     Ну и родительница -- срамота!
     Ну хоть в последний раз-то оглянитесь...
     Подите вон и больше мне не снитесь!

     А я проснусь и побегу стремглав
     Послушать сына легкое дыханье,
     Себя поверх неслышно распластав,
     Вся содрогаясь в рыке издыханья...
     И он, во сне ручонку опростав,
     Вдруг переменит позу и дыханье,
     Проснется, помолчит и горячо
     Шепнет мне: Мама, мамочка, ты чо?

     -- Ты не уйдешь ведь от меня? -- Смешная...
     Мне некуда покамест уходить.
     Вот если утро подойдет -- не знаю... --
     -- Побудь со иной! -- Могу и погодить...
     -- Я так несчастна! -- Правда. Я ведь знаю.
     Так я могу на двор не выходить! --
     -- Ну что ты! Нет, без воздуха, как можно?
     Ступай, играй! Да бегай осторожно.

     Смотри-ка что за утро занялось!
     День обещает быть весьма погожим.
     Побегай, а дыханье занялось --
     Сядь на скамью и приглядись к прохожим --
     Быть может, и увидишь... Занялось
     Во мне опять все... А чуть позже сможем
     Съесть миску помидор в один присест...
     Вот тоже кушанье... не надоест...


     "Я убит подо Ржевом..."
     ИЗ ПИСЕМ ОТЦА
     Иду и думаю -- на кой мне ляд
     Отец мой ветреный, сей муж вальяжный,
     Пускай глаза по нем еще болят...
     В ярчайшей клумбе некий старец, влажный
     От глины и песка, метнул мне взгляд
     Младенчески доверчивый и важный.
     Он тырк лопатой в землю, что-то бурк!
     -- Жидков... -- а он мне мягко: Эренбург...

     Средь скопища негодников есть малость
     Порядочных людей, но то скоты...
     (Должно быть, многим в тот момент икалось).
     Что я? Я, Эренбург, ращу цветы... --
     Взгляд искоса: и гордость и усталость,
     Улыбка слабости и доброты,
     И руки быстрые, как если клавиш
     Касанье -- о, ты нежишь их и давишь, --

     Комки, где брызжет соками навоз,
     Где смотрит сотня глаз из-подо Ржева...
     Он продолжал: За саженцами роз
     Я шел -- мне их прислала королева.
     С цепи тут не один был спущен пес.
     Я что? Стою и жду, без страха, гнева
     И этому подобного. А псы,
     Остервенясь, уж рядом. -- Подлецы, --

     Сказал я им, -- и злобные придурки,
     Конечно, могут рвать до срамоты
     Штаны на этом старом Эренбурге,
     Но он не бросит взращивать цветы! --
     Собаки сели, вылизали шкурки
     И отошли мочиться на кусты.
     Когда я занят делом, пресно ль, квасно, --
     Псам делать нечего, им это ясно! --

     Я улыбнулся, отошел и сел
     В сторонке, Эренбургу не мешая.
     Он все возился и жужжал и пел,
     Песок с землей и с семенем мешая,
     Он был как шмель, что в чашечке шипел,
     Ну, он растил цветы, как бы решая
     Задачи необъятной полноты.
     Я не мешал: он взращивал цветы!

     Лишь иногда проронит свой особый
     Чуть хитрый взгляд: мол здесь еще ли ты?
     И все эти друзья: гелиотропы,
     И те меланхоличные листы,
     Ну, как их, огородные укропы, --
     Под пальцами его как бы персты
     Живых детей над клумбами качались
     И в светлой ласке рук его касались.

     Бокалы маков, тоненьких гвоздик
     Полетные пылающие пачки,
     Из зева львиного пыльцы язык
     И парусники лилий в легкой качке,
     Многоповерхностный шумливый бриг
     Высокой липы, чернозем на тачке,
     Веранда в сорок два цветных огня,
     Зрачки двух крупных птиц, навоз коня,

     Колючки роз бельгийской королевы,
     Осетр на цинковом холодном дне,
     Псы, раки, злобные придурки, девы,
     Я сам, воздевший руки как во сне,
     Воздушные струи, холмы, посевы
     И пожилой поэт, кричавший мне
     Слова привета и насмешки вместе, --
     Все мчалось в белый грозный блеск созвездий...

     А дома непременно спросит мать:
     Где ты шатался? -- и возьмет линейку.
     Она отвыкла сына понимать --
     Выстраивает, словно на линейку,
     И с ней опять комедию ломать,
     Чтоб не сломать о задницу линейку,
     Чтоб в теле не зацвел гелиотроп --
     И это, разумеется, не троп!

     Ну как же троп? Тропаться мать не любит:
     Оттроплет так, что хоть живой, а труп:
     По первому, иль даже по нолю бит,
     Лежишь, визжишь, почесывая круп.
     Вот тут она тебя и приголубит,
     Заметив, что ты с ней "немного груб",
     Не хочешь петь (в тетрадке кол по пенью),
     И что пришел конец ее терпенью.

     Тут станет восклицать она "доколь",
     На зверский русский перейдя с латыни,
     Речь запестрит ее "не оттого ль",
     Унизясь до "ниже" и до "отныне",
     Взвиясь до "все-таки" (такая боль!)
     "Днесь оступишеся своей гордыни!"
     И станет жженье вовсе невтерпеж.
     -- Сейчас споешь! -- Не стану! -- Ты споешь! --

     -- Нет! -- Несмотря на боль и униженье?
     Подумай, ты ведь сам себе не враг! --
     И тело увеличивает жженье,
     Под задом, точно, разведен очаг,
     И в мысли входит головокруженье,
     Как будто переходишь вброд овраг,
     Бурлящий по весне кипливым током --
     Оступишься и сгинешь ненароком!

     А как снежна и холодна вода!
     Как быстро ни идешь -- она обгонит!
     И горло разверзается тогда
     На некий крик, что так же тонет, тонет
     В пространстве, где бежит одна вода --
     Дрожит и "то не ветер ветку клонит",
     И крик из непрожеванных острот
     Внезапно покидает жаркий рот.

     Он вьется над водой пока бескрылый,
     Как по утрам туман, стесняя грудь --
     Ах, если бы теперь собраться с силой --
     Вдохнуть его в себя, но нет: отнюдь, --
     Вон кто-то молит в тучах: Спой мне, милый!
     Не осуждай меня! Не обессудь!
     "Аве Мариа" спой мне! Повтори! -- Я? --
     -- Ну, да! Прошу тебя! -- А-авва, Мария! --

     -- Ну вот -- и дальше так, я -- боль твоя,
     Я -- мама, я -- поток неистощимый,
     Хочу, чтоб пел ты в вечности мне! -- Я?
     -- Конечно, ты, а кто ж еще, родимый?
     Ведь голос твой как вешняя струя,
     Журчит и льется в вир неуследимый...
     Ну, хочешь -- я огонь подгорячу?
     -- Не надо! Я запеть уже хочу! --

     -- Но ты... ты не поешь... не любишь маму! --
     -- Лю... бля! -- Не модулируй! Пой: люблю!
     Ведь побежденные не имут сраму,
     И я удары от судьбы терплю --
     Кабы линейкой только да по сраму, --
     Так нет! Хоть не пою, отнюдь, -- скриплю, --
     Ты спой и за меня на страх всем бедам,
     Услады для моей, на смех соседам!

     Ну! Ну же! Ну! -- А! О! -- Давай же! -- На!
     А-авва Мария! В по-а!-лной благодати
     Ликуйййй, благосло-а!-венная жена!
     А-а! Мне бо-а!-льно! -- Пой -- не то беда те! --
     -- Небесной злобою искажена,
     Прости меня! Я устаю страдать, и,
     Как твой искус мне велие велит, --
     Уже не тело, а душа болит!

     А! Я не вынесу, мне нет силенок
     Для самой верхней ноты в камыше!
     Взгляни: я твой замурзанный ребенок
     С одною бедной песенкой в душе,
     И пащенка несчастного постонок
     Прими с улыбкой в горнем шалаше,
     Когда здесь, на земли, слепое тело
     Мучительною песнью излетело.

     А! Пе-асня -- дух мой, и когда она
     Рот, искаженный мукой, либо страстью --
     Оставит, -- ты, бля-а!-женная жена,
     Не отлучи ее святою властью --
     Все тою властью, что люблю сдавна,
     Зане вкушаю присно только всласть ю,
     И если не свершил что, занемог, --
     Смогу, быть может, позже -- зане мог!

     И вот уж школьного репертуара:
     Великий Ленин, ты заботлив был! --
     А публика взирает с тротуара, --
     То прибыл голосок, а то убыл,
     И вот уж подрастает, как опара,
     С мольбою: "Где ты шляпу раздобыл?" --
     Текут, велеречивы и ручьивы,
     Слова -- доколь? -- "Скажите, чьи вы, чьи вы?"

     Какой психотомительный экстаз! --
     Сраженный чудом шепчет обыватель,
     А там, в окошке, крови полон таз,
     И доброй кобры шип: А, издеватель!
     Вползает в тело, словно метастаз, --
     Еще запой, мелодий издаватель!
     Попробуй вот до "си" мне доберись! --
     -- И доберусь уж! Только не дерись! -

     Уж дойдено до "ля", уж "си" в проекте,
     О Господи, спаси и пронеси!
     Я, может быть, молиться буду век Те...
     Какое ослепительное "си"!
     Какое "си"! Молиться буду век Те!
     Ну, как там? "Ты еси на небеси..."
     Не помню... Ты, со мной единородый,
     Додай еще! -- блаженнейшее "до" дай!

     И додает -- и "до" дает -- да, да!
     За что же, Боже, фора мне такая? --
     По камушкам, по камушкам вода --
     Куда бежишь? Куда журчишь, стекая?
     И льются слезы из очей -- ну да!
     Быть может, не вода -- струя токая?
     А если даже не токай -- вода,
     То это тоже, в общем, не беда!

     Моя беда, мне ставшая виною --
     Женою ставшая! Там, за чертой, --
     Хор ангелов ее поет со мною
     И милицейских хор с его тщетой,
     Тюремный хор за крепкою стеною, --
     И девы за, плющом перевитой,
     Эдемского, сквозной решеткой, сада --
     Поют ее со мной -- о том не надо!

     Не надо, мама, мамочка! Когда
     Разняли цепкой хваткой перевитых, --
     Он был совсем бесчувственен. Ну да!
     Улыбка на губах его побитых
     Была еще беспомощно горда
     От мук блаженства, в звуке неизбытых,
     И кровью обесцвеченная бровь,
     И возле рта запекшаяся кровь.

     Он некрасив и жалок был в напрасной
     Своей невыявленной красоте --
     А мать была в беспамятстве прекрасной --
     Как будто бы, теперь на высоте
     Печальной славы женской и безгласной,
     Она ему простила муки те,
     Взирая кротко вниз из Икарии
     На взор его, молящий к ней, к Марии.



     Покойник был суровый лейтенант,
     Статуя мягче, хоть и лабрадора.
     Так здесь похоронили командора?
     А жаль, что уж не носят аксельбант!
     Жаль -- в мраморе не произвесть дискант,
     Цветущий, словно ветка помидора!
     В глазах при жизни не было задора,
     Да и звезда как на корове бант.
     И рядом женщина живая, странно!
     Кого она целует столь нежна?
     Так женщина еще ему желанна?
     Отец стоял и думал: Вот те на!
     А эта -- неужель его жена?
     Я гибну -- кончено -- о дона Анна! --

     -- Покойник был суровый лейтенант, --
     Сказал отец, дообозрев Статую
     И рядом с нею женщину святую,
     Чей юбчатый и кружевной брабант
     Его слегка повел на тот Грумант,
     О коем говорить все не рискую,
     Раз уж о нем и мыслю и тоскую, --
     Покойник был суровый лейтенант!
     Так думается. Впрочем, нету вздора
     Пустяе, нежли запоздалый суд
     Об умерших актерах Термидора:
     Их слепки чушь известную несут,
     Хоть душу в нас суровостью трясут, --
     На то нет камня лутше лабрадора.

     Заглянем, кто сей муж из лабрадора? --
     Я отсоветовал бы вам, сеньор:
     Наш путь теперь лежит на скотный двор:
     Там, видите ль, посадка помидора, --
     Вон там, вдоль дровяного коридора,
     Где там и сям раскидан жалкий сор,
     Мы попадаем вон на тот угор
     К спасительной наклонности забора.
     Там смело мы дождемся темноты. -
     -- Чтоб я, я, офицер, стал тенью вора!?
     Кто старший в нашей банде -- я иль ты?
     Так вот тебе приказ: Ступай, федора,
     И разбери, где с ветвием слиты
     И серп, и млат, прозванье Командора! --

     -- Ну что за дело нам до Командора!
     Вы голодны! Вам в мысли входит чушь!
     Мы что же забирались в эту глушь
     Чтоб здесь глядеть на вздор из лабрадора! --
     -- Сейчас же прекрати дрожать, притвора!
     Ступай! Не то -- дам в рыло! -- Уж иду ж!
     За вашу душу лабрадорный муж
     Не даст и ломаного луидора! --
     -- Я что ж, по-твоему, капитулянт?
     Я побегу при виде экспоната? --
     -- Коль пропадем, Статуя виновата! --
     -- Не мельтеши у гроба, пасквилянт!
     Вот так стоять и я мечтал когда-то...
     А жаль, что уж не носят аксельбант!

     Вот, право, жаль: не носят аксельбант,
     Сколь ни ищи -- не выищешь в уставе! --
     Отец воскликнул, обратившись к паве,
     Склонившейся к подножию акант.
     Она же, обернувшись на дискант,
     Ему сказала: Вы, конечно, в праве, --
     Но где вдове помыслить об оправе! --
     Отец отметил про себя: Шармант!
     Вот мне б так зиждеться под бой курант,
     И чтоб она под вечер приходила... --
     -- И эту-то насилу учредила! --
     Сказала женщина, одернув бант. --
     А ваш дискант звенит не мене мило,
     Жаль в мраморе не произвесть дискант!


     Жаль: в мраморе не произвесть дискант! --
     Отец же говорит: Я весь к услугам!
     Ведь вы позволите быть вашим другом:
     В дисканте я отнюдь не дилетант!
     Я был бы ваш покорный адъютант,
     Сюда бы мы езжали с вами цугом,
     И вам в момент общения с супругом
     Полезен был бы схожий с ним бель-кант! --
     Она ж сурово: Не мелите вздора:
     Прошу речами скорби не простить,
     Не то расстанемся мы очень скоро... --
     -- Не милостивы вы! -- Могу простить --
     Чтобы ушам ваш голос возвратить,
     Цветущий, точно ветка помидора! --

     -- Цветущий, точно ветка помидора?
     Вы побуждаете меня к речам!
     И я начну их с похвалы плечам
     И голубого с поволокой взора.
     А ваши ноги в белизне подзора
     Поистине приходят по ночам
     В сны калужанам или москвичам,
     Сводя с ума походкой без зазора! --
     -- Однако вы... решительно смелы... --
     -- Помилосердствуйте -- вы так милы,
     Прелестная супруга Командора! --
     -- Но в этом сердце холодок скалы! --
     -- Вы говорите? Так-так, ну делы!
     Да ну! В глазах у вас полно задора! --

     -- Ах, оценить наличие задора
     В глазах моих! -- Ну да! -- А вы мой лиф
     Оставите в покое? -- Он счастлив!
     Ужли ему вы верны, как Пандора?
     Иль это все -- излишества декора? --
     -- Но для измены должен быть мотив,
     И не скажу я слова супротив,
     Отдав вам это сердце без укора,
     Без жалобы! -- Нет нужды! Он -- талант,
     Я думаю, и нежности и боя,
     Но вас держать так долго за живое --
     Ужли он был при жизни столь педант,
     Чтоб и посмертно вам не знать покоя!
     Да и звезда -- как на корове бант! --

     А что звезда -- как на корове бант,
     Суровый приговор, увы, несчастный!
     Взгляни полутше, кто объект прекрасный,
     Прочти табличку, ей украшен рант!
     Куда там! Романтичный, как Жорж Занд,
     И женам в этом качестве опасный,
     Отец ручьем пролился в речи страстной,
     Истекшей как бы с Пинда или Анд.
     Вот суть ее: он рад ей несказанно,
     И просит он прелестную вдову
     Ему тотчас назначить рандеву...
     Глупец! Очнись! Попомни Дон Гуана!
     Ведь все как в оно: статуя на рву
     И рядом женщина живая. Странно!

     -- И рядом женщина живая, странно! --
     Вскричал отец. -- Как мир без вас мне пуст!
     И не сорвать лобзанье с этих уст
     И так уйти -- мне страшно несказанно! --
     И он приник к губам, и дона Анна
     Покорно отвечала. Жалкий хлюст!
     Он видит, что дымок, как будто дуст,
     Вдруг заструился с уст у Истукана.
     Как бы по мрамору прошла волна,
     Лицо героя тихо покривилось,
     И вот Статуя молвила: Жена!
     Кто это там с тобой, скажи на милость?
     С кем ты так увлекательно простилась?
     Кого взасос целуешь ты, нежна?

     Кого это целуешь ты, нежна? --
     Отец, смутившись, отвещал: Жидкова! --
     Статуя ж вопросила вновь: Какого?
     И я была Жидковым названа. --
     Вдова же говорит: Моя вина!
     Я, Пашенька, от скорби бестолкова,
     Поцеловала невзначай другого,
     Но в принципе ведь я тебе верна! --
     -- Кой черт! -- сказал отец. -- Мне это странно!
     Его тут вознесли до облаков,
     Да он еще к тому же и Жидков,
     Он Пашенька, извольте видеть! Ланно --
     Ему и верность тут хранят -- каков!
     Иль женщина еще тебе желанна?!

     Так значит -- женщина тебе желанна?
     А кто вдовица? Боже! Ольга! Ты!?
     Меня целуешь у моей плиты? --
     Она ему: Живой Жидков нежданно!
     А кто же тот? -- кивнув на Истукана.
     Но Истукан промолвил: Дура ты! --
     -- Он доведет меня до дурноты! --
     Воскликнула в испуге дона Анна. --
     Зачем я двум мужчинам вручена:
     Один и при звезде, и портупее,
     Но идол он, что может быть глупее!
     Второй небрит и бос: шпаной шпана!
     Как разобраться в этой эпопее? --
     Отец стоял и думал: Вот те на!

     Отец стоял и думал: Вот те на!
     Так это, значит, вышусь я над миром
     Печальным достославным командиром,
     Которому хвалы поет страна.
     Тогда спросить -- какого же хрена
     Я тер полы лентяйкой по сортирам?
     Куда теперь бегу голодным, сирым? --
     И к статуе: Ответь-ка, старина,
     Преславная, прекрасная Статуя,
     Как стал Тобою вор из Акатуя?
     И велика ль Тебе теперь цена?--
     Статуя же брюзжала, негодуя,
     Что самозванцем сим поражена,
     А эта -- неужель его жена?

     А эта -- неужель его жена? --
     -- Нет, -- говорит отец, -- твоя зазноба
     Моею станет нынче, камень гроба,
     А ты приди и стань к ней у окна.
     Вообще, твоя претензия смешна
     И удивительна пустая злоба.
     Я думаю, что мы Жидковы оба,
     Но пусть теперь с тобою спит страна!-
     Тут он захохотал весьма спонтанно
     И смачно плюнул в мраморный кадык,
     И прочь ушел изображать Тристана,
     Хоть от Изольды в лагерях отвык.
     А ночью тишину прорезал клик:
     Я гибну-кончено-о дона Анна!

     -- Я гибну-кончено-о дона Анна! --
     -- Ты звал, и появился я, дружок!
     Теперь ори покуда есть кишок! --
     Отец же говорит: Пришел ты рано! --
     --Покайся! -- Нет! Умру непокаянно. --
     --Покайся! -- Нет! --Так нет!? -- Ни на вершок!
     Пусти! Пусти мне руку, ты, горшок! --
     Вот так Статуя в Ад свела пахана.
     Так мать, совсем осунувшись с лица,
     Лишилась и надгробья, и отца!
     И шибко убивалася. И бонзы
     Жидкова отлили уже из бронзы:
     Таз на бровях, под задом Росинант:
     Покойник был суровый лейтенант!







     Ну что мне написать в честь Вас?
     Хорал?
     А. П. ЖИДКОВ "Я НАПИШУ В ВАШУ ЧЕСТЬ ХОРАЛ"




     Ну что мне написать в честь Вас -- хорал?
     Пусть кружится, пока Земля не станет.
     Он Вашим комнатным животным станет --
     У всех собаки, а у Вас -- хорал!
     Да! В Вашу честь я сотворю хорал,
     Попробуйте отговорить -- с Вас станет.
     Тогда он за меня молить Вас станет,
     За мертвого меня просить, хорал!
     Вам посвятить хорал -- какой восторг!
     Для Ваших глаз... ну это ли не счастье?
     Не написать для Вас хорал -- несчастье.
     Из сердца я б хорал для Вас исторг
     По сторону по ту несчастья, счастья,
     Излив в хорале светлый мой восторг.

     Ну что мне написать в честь Вас -- хорал?
     Скажите, ведь хорал бы Вас устроил?
     Спросите, как бы я хорал построил,
     Смелее -- "как вы пишете хорал?"
     Или вообще: "Как пишется хорал?"
     А впрочем, мой ответ бы Вас расстроил:
     Я, как великий Бах, хоралы строил
     На песенках: из песенки -- хорал.
     "Да как тут песенка хоралом станет:
     Ведь песенка лукава и нежна --
     Пристойная хоралу глубина
     Как в песенке бесхитростной проглянет?"
     Ах, хмелем, хмелем голова полна --
     Пусть кружится, пока Земля не станет!

     Пусть кружится, пока Земля не станет,
     И голова моя, и мой напев,
     Пока, четвертую строку допев,
     Все к первой сердце возвращаться станет.
     И так всегда, покамест уж не станет
     Мое слепое сердце, недопев,
     Себя довыплакать недоуспев --
     Как это только сердцу и пристанет.
     И, как ладья, оно тогда пристанет
     К другому берегу... другой мотив...
     Там стынут души в сонной мути ив...
     Да что ж я мучу Вас? Или креста нет
     На мне? О чем бишь я? Но... мой мотив...
     Он Вашим комнатным животным станет.

     Он Вашим комнатным животным станет,
     Как я мечтал. Он станет фокстерьер,
     Чтоб лаем оглашать Ваш интерьер:
     Пускай хозяинька с постели встанет.
     А Вы сердиться: как он не устанет
     Ласкаться к Вам совсем на мой манер...
     Да, в самом деле -- я лишен манер,
     Да у меня манер к Вам не спроста нет.
     Кто от любви рассудок потерял --
     Ужель с него Вы спросите отчета,
     Когда и как он голову терял?
     Или -- систему требовать отсчета
     У чувств? Оставьте -- что Вам за забота! --
     У всех -- собаки, а у Вас -- хорал!

     У всех собаки, а у Вас -- хорал
     На зависть звездам и собаководам.
     Он ночью, как Христос, идет по водам,
     Ногой за дно не зацепив -- хорал!
     Иль вот еще Вам для чего хорал:
     Положим, Вы поедете по водам --
     Положьте антимолью по комодам:
     Он распугает даже вшей -- хорал!
     Пускай гудит заводами Урал,
     Пусть непогодушка в лесах застонет,
     Пусть даже "то не ветер ветку клонит",
     Положим, разбушуется хурал, --
     Сидите, слушайте, никто не гонит...
     Ведь в Вашу честь он сотворен, хорал!

     Да! В Вашу честь я сотворю хорал,
     Поведав миру в восходящей гамме
     О женщине, пришедшей в дом с цветами
     К тому, чье все имение -- хорал.
     Вот тут и грянул мне с небес хорал
     Со всеми мыслимыми голосами
     И подголосками, судите сами:
     Улыбка на лице, в душе хорал.
     Да как не грянет нам в ушах хорал,
     Когда в берлогу солнце к нам заглянет
     И Вифлеемовой звездою станет
     Над крышею берлоги, как хорал!
     Довольно слов! Сажусь писать хорал! --
     Попробуйте отговорить -- с Вас станет!
     Попробуйте отговорить -- с Вас станет,
     Опять же я смотреть Вам стану в рот:
     Заговорите: оторопь берет:
     Так сладко речь струить -- на Вас поста нет!
     И слух мой, как собака, с места встанет
     И побежит за Вами: заберет,
     И, Вас заслушавшись, открою рот,
     Но отказать мне -- нет, Вас не достанет.
     Сердечко Ваше попусту устанет
     Твердить, что мой хорал -- не Ваш удел,
     Что отрывать меня от важных дел
     Вам это как-то даже не пристанет,
     Что есть желаньям совести предел...
     А что как даже Бах просить Вас станет?

     Конечно, даже Бах просить Вас станет,
     Прекрасный бог людей, великий Бах,
     Усмешка недоверья на губах
     У Вас тотчас являться перестанет,
     Когда из гроба милый Бах восстанет
     С чарующей улыбкой на губах.
     Он Вам представится: "Я -- кантор Бах",
     И тотчас за меня просить Вас станет.
     Как будто вовсе и не умирал,
     А только опустился лишь в колодец,
     Как будто он не Бах, метропроходец.
     Он тоже бы от скорби обмирал.
     Уж он бы вывел к свету свой народец
     За мертвого меня просить -- хорал!

     За мертвого меня просить хорал
     Вас будет. Лучше сразу разрешите,
     Так и скажите: Так и быть -- пишите...
     Хорал? Ну что вам разрешить -- хорал?
     Пожалуйста! Валяйте свой хорал,
     Но только, ради Бога, не спешите,
     А то вы против формы погрешите --
     Ведь не какой-нибудь канун -- хорал! --
     И Вы свободны, можете в Мосторг
     Пойти себе или к швее ступайте.
     Ах, месяца конец? Вас ждет профорг?
     Нет, я не против, шейте, покупайте,
     Платите взносы. Только... только знайте:
     Вам посвятить хорал -- какой восторг!


     Вам посвятить хорал -- какой восторг!
     Какой души светлопрестольный праздник! --
     Как будто переполненный запасник
     Внезапно тесноты свои расторг.
     И свет дневной ворвался в хладный морг,
     И скрыться побежал дракон-указник,
     И Дева восклицает: "Праздник! Праздник!
     Спешите же ко мне, Святой Георг!
     Что ж не идете вы ко мне?" -- От счастья! --
     "Да счастье ведь затем, что вам кричу,
     Кричу ж затем, что скобка жмет запястье.
     Слетайте же скорее по лучу!"
     Да, я сейчас, пожалуй, и слечу --
     Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье?

     Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье? --
     С лучом в драконье логово влететь,
     Иль высоко в поднебесье запеть
     Для Ваших глаз -- ну это ли не счастье?
     Или еще -- ну это ли не счастье? --
     Несправедливость жизни не стерпеть,
     Хотя за это может ведь влететь --
     Но лучше уж паденье, чем бесстрастье!
     На пику ведь поднимут иль на смех,
     Или прибьют железо под запястье,
     Иль кровь обтает почерневший снег...
     Но Вы... Вы удостоите ль участья?
     Да, не воспеть Вас -- вовсе уж не смех,
     Не написать для Вас хорал -- несчастье.

     Не написать для Вас хорал -- несчастье,
     Которое нас с жизнью раздружит,
     И что с того, что мы как Вечный Жид --
     Нам не размыкать по свету несчастья.
     Не будет нам ни счастья, ни несчастья,
     А просто нас поземка закружит,
     И вьюга пеньем нас обворожит
     И нас рассеет по тропам несчастья.
     А после все едино -- что Нью-Йорк,
     Что Лондон иль Париж -- дыра дырою --
     (Слетайте по лучу, Святой Георг! )
     И дружба на век с яминой сырою...
     Нет, как бы ни хотелось скрыть -- не скрою:
     Из сердца я б хорал для Вас исторг.
     Из сердца я б хорал для Вас исторг,
     Чтоб вызвать в Вашем сердце потрясенье,
     Подумайте -- ведь все мое спасенье
     Лишь в Вашем сердце, все иное -- морг.
     Весь мир -- покойницкая. Вы -- восторг,
     Наружу лаз, в чем все мое спасенье,
     Короче, Вы -- из смерти воскресенье,
     Избытие из тлена и восторг.
     Вы -- нечто целое, чего лишь часть я,
     И с Вами, с Вами в вечности земной
     Я б наплевал на счастье и несчастье
     Под говор соловья в тени ночной,
     Склонясь -- я над травой, Вы -- надо мной, --
     По сторону по ту несчастья, счастья.

     По сторону по ту несчастья, счастья,
     Вне договора, вне проклятых дней
     Возможно ль нам прожить остаток дней? --
     Должно быть, в этом было бы уж счастье.
     Нам, верно б, позавидовали: счастье!
     Но только бы до истеченья дней
     Счет не вести мимотекущих дней,
     Ведь мы бы понимали: это счастье!
     Покуда нас не поглотил бы Орк
     И смерть пришла бы в образе Графини
     В засаленном шлафроке на ватине,
     Спросив: Вы -- Германн? иль: Вы -- Шведенборг?
     Ах, отпущаеши, Господи, ныне
     Раба Твоего, светлый мой восторг!

     Для Вас единой светлый мой восторг,
     От света отблеск, я пролью в хорале,
     Чтоб даже духи, вняв ему, взирали
     На мало примечательный восторг.
     Да чем бы так уж он хорош, восторг? --
     Как будто блеянье овец в коррале:
     Всей сладостной гармонии в хорале --
     Зачем же духов и души восторг?
     А, видимо, затем, что он, хорал --
     Лишь горстка малая большого света,
     Которую и смог вместить хорал.
     А свет -- уж Вы, до света, после света!
     От сотворенья до скончанья света!
     Ну что мне написать в честь Вас? Хорал?



     У Тетушки каморка -- загляденье,
     Пестреет ситцами что маков цвет.
     У ней и сами маки в заведенье:
     В фарфоровом кувшине их букет.
     Там вышивки -- предмет ее раденья --
     Собраньем скромным излучают свет.
     Здесь вовсе без стесненья, словно в поле,
     В горшках рассажены желтофиоли.

     Буфет -- и в нем от Гарднера сервиз,
     Амур, Психея, пастушки, пастушки,
     Чуть дальше -- огненный ковер завис,
     Под ним кровать: подзоры да подушки,
     Потом окно и над окном карниз,
     В окне цветов и трав, что на опушке,
     А за опушкой двор, обычный двор
     С обрывком неба словно бы впритвор.

     Засим зеркальный шкаф вполоборота --
     Приют молей, архивов, блуз и книг,
     Засим дивана золотая рота --
     Глаза закроешь и вплывет в сей миг
     Рыдван огромный наподобье грота
     С чудесным запахом сушеных фиг --
     Диван прохладней теннисного корта,
     Где все уютно так и так потерто.

     Отец кушеток, прародитель соф
     Со спинкой темной ласкового кедра!
     Ты, верно, не был в жизни суесоф.
     Со скрипом свету отворяя недра,
     Распахивал рукам жилище сов
     И сыпал обувью и сором щедро,
     Но ты с любым побился б об заклад,
     Что заключаешь в чреве лучший клад,

     И ты бы выиграл, конечно, в споре!
     Каких сокровищ не таил твой зев.
     Беспомощно, как утка на Босфоре,
     Там сверху кувыркалась дама треф.
     Как на плацу, здесь находились в сборе
     Кавалергарды, в службе посерев,
     Кольт, фотоаппарат с пластиной сизой
     И виды гор без бизы или с бизой.

     Там дожидались компас и секстан,
     Иль то, что мнилось в те года секстаном.
     И я туда все лазал неустан
     В каком-то вожделенье непрестанном,
     Сгибая втрипогибели свой стан --
     Не извлечешь меня и кабестаном --
     Да никому до нас и дела нет,
     Ведь дома Тетушки день целый нет!

     А наверху, где шпильки и заколки,
     Бог Шива, многолик и многорук,
     Взирает скалясь на меня как волки,
     Сливая спицы рук в блестящий круг,
     И сундучок часов с диванной полки
     Постукивает дятлом -- тук да тук --
     Над чашей, где, досуг и назиданье,
     Лежат бобы -- для таинства гаданья.

     Засим -- на темной тумбе чемодан
     Особого чудесного устройства,
     Ему великий чистый голос дан
     Немного металлического свойства.
     Вам, как перед отплытием в Судан,
     Уже снедает душу беспокойство.
     Сладка тревога, но велик ли риск?
     Снимите крышку и поставьте диск!

     Игла запрыгала и зашипела.
     Вас охватила сладостная дрожь,
     Душа так отделяется от тела,
     Так жаворонок покидает рожь --
     А ведь еще пластинка не запела!
     И вдруг! ... Ах, песня, песенка, не трожь
     Нутра мне в этом теле жалком, утлом
     Ни "Ночью светлой", ни "Туманным утром"!

     Я плакать не хочу над чепухой,
     Я над серьезным в жизни не заплачу,
     Не тронусь и ничьей слезой глухой
     (А если тронусь -- ничего не значу),
     Но льется голос под иглой сухой --
     И влагу глаз в напрасных муках трачу,
     Не размягчая сердца ничьего,
     Не изменяя в мире ничего!

     Ах, песня, песенка, не надо боле
     Мне сердце тихой грустью теребить --
     С тобою я совсем не воин в поле,
     Я погубить -- могу, но как любить --
     Чтоб сердце раскрывать для тяжкой боли --
     (Ее же только плачем и избыть) --
     Но не избыть ни рая мне, ни ада!
     Послушай, песня, песенка, не надо!

     Пластиночка, спиралью борозда,
     Свивайся под иглой и развивайся.
     Вальдтейфеля "Полярная звезда"
     Взойдет на смену Штраусовского вальса.
     Потом Изольда выйдет изо льда,
     Чтоб голос чистой мукой изливался --
     Баюкая несчастную себя,
     Чтобы в последний сон прейти, любя.

     А нежные танго? Ни дня без Строка!
     А польский хор? Или гавайский джаз?
     А легкий суинг? А самба-кариока?
     А приближающий свой смертный час
     Каварадосси? Словом, нет порока
     В том, чтоб вкушать контральто или бас,
     Зане предвижу, что и ты, читатель,
     Веселой черной музы почитатель.

     И вот -- музыка зыблется пока --
     Садись, читатель, у четвертой стенки,
     На горбовидной крышке сундука,
     Что точно умещается в простенке
     Между углом и дверью кабачка,
     Где с жарким чаем подаются гренки, --
     И слушай музыку, гляди в окно,
     Где голуби летят на толокно.

     Недавно Тетушка пришла с работы
     И фартук повязала у плиты.
     У Тетушки улыбчивы заботы,
     У Тетушки дневные маяты
     Легки и упоительны, как соты,
     У Тетушки возвышенны тщеты.
     Читатель, посмотри, как услуженье
     Как бы становится уже служенье!

     Оставь окно и обернись на дверь:
     Сейчас, сейчас взойдет она, вниманье!
     Что смотришь на меня? Очами вперь
     В дверной проем! Ты полон пониманья
     Того, что здесь свершается теперь?
     Какое в самом деле расстоянье
     Меж чередой явлений дорогих
     И тем, что ты увидишь у других!

     Она вошла! Вскочил ты не напрасно,
     К ладони ароматной наклонясь.
     Теперь смотри, как вся она согласна,
     Как улыбнулась вся, чуть наклонясь --
     Не правда ли, я прав -- она прекрасна! --
     Как, меж шкафами и столом виясь,
     С живою плавностью она крутится,
     Воркует и щебечет, словно птица!


     Ее шестидесяти ей не дашь:
     Глаза блестящие и молодые.
     Ну где ты, Перуджино карандаш?
     И волосы -- светлы, но не седые.
     От жизненных кручений -- и следа ж...
     Ну где вы, звери-лошади гнедые? --
     Она бы выпорхнула на крыльцо...
     Живое, доброе у ней лицо.

     Речь ласковая сладостно-небрежна,
     Движенья грациозные легки.
     Звенит посуда вкрадчивая нежно,
     И чашечек раскрытые цветки
     Взирают томно, влажно, белоснежно,
     Вбирая в зев цветные кипятки.
     И вот кадильницы Прекрасной Даме
     Курятся над прелестными перстами.

     -- Не торопитесь, -- молвит, -- чай горяч!
     Не ровен час -- и рот свой обожжете!
     -- Ах, Тетушка, да разве ж гость не зряч --
     Да и потом ведь Вы-то как-то пьете? --
     Люблю дерзить ей, ей со мной хоть плачь!
     Вот кстати случай вам, пожальтесь тете,
     Начав, как о ничтожном пустяке,
     Как я дерзить дерзаю в языке.

     Мне погрозив, начните: "Ваш племянник..."
     Она тотчас же: "Мой племянник, как?
     Ах, вы, конечно, правы: он не пряник...
     Да без отца растет ведь как-никак.
     Вы говорите -- темен? Нет, смуглянек...
     Конечно, все в стихах его не так,
     В них все, я чаю, первобытный хаос...
     Так он ведь -- не Надсон и не Ратгауз!

     Возьмите все-таки и вы на вид,
     Что нынче больно уж нища словесность,
     И, стало быть, и так писать не стыд.
     Где в языке приязливость, уместность?
     Поэт -- бандитствующий индивид,
     Или -- ничтожество, одна известность... "
     Тут вы еще подкрутите фитиль:
     "А стих! А форма! А язык! А стиль!"

     О форме тетя скажет вам по форме,
     Что "дело тут совсем не в языке,
     А в том, что все нуждаются в прокорме.
     И даже с типуном на языке
     Теперь поют, и в милицейской форме
     Теперь поют, и что на языке
     У всех -- будь женщина или мужчина --
     Стихотворение, как матерщина".

     Очки наденет и возьмет тетрадь
     Чтобы прочесть свои шестнадцать строчек.
     Там все как в заповеди "не украдь",
     На месте знаки запятых и точек.
     Там слов организованная рать
     Пленяет сердце в вас без проволочек.
     Вы брякнете, повержены, тихи:
     "Изрядные, изрядные стихи!

     Как? По заказу? Иль по вдохновенью?"
     И молвит вам смутясь: "Какой заказ!
     Верней сказать вам -- для отдохновенью.
     А вдохновенье -- что мне за указ!
     Так ждать его мне нет обыкновенью.
     Как за перо возьмусь -- тотчас экстаз.
     А отложу перо -- и нет экстазу.
     А чтоб иначе -- не было ни разу.

     Однако, вы зачем-то ведь пришли?"
     -- Да нет, я на минуту, так... по делу...
     -- Так что же вы? Едва ведь не ушли!
     Уж я вас заболтала до пределу...
     Так в чем же дело? -- Да... видите ли...
     (Но бегают глаза у вас по телу,
     И вы готовы провалиться в пол
     На полный рост или хотя бы -- впол).



     Не Тетушкой сложился ритуал:
     Кто б ни пришел хоть по какому делу,
     Знай смотрит на мою хариту ал,
     Глаза в смущенье шастают по телу --
     Кто им дурных советов надавал? --
     Пока она не спросит: "Вы -- по делу?"
     И слышит неуверенный ответ:
     "Да! Тыщу раз... или... вернее, нет!"

     "Ну, дело иль не дело -- видьте сами!" --
     И вот в ступицу поступает сок
     Слюнных желез в толченье с словесами.
     Иной раз тенорок, а то -- басок
     Нас тешит подлинными чудесами,
     Где правды только что на волосок --
     В речах и в позах -- никакого толка,
     Зато апломбу -- зашибись и только!

     И Тетушка их слушает, дивясь
     Тому, как нескладнехонько выходит,
     Как, мыслями тошнехонько давясь,
     Из положенья плохонько выходит
     Суровый гость. Она: "Постойте, князь!"
     (Иль: "Погоди, товарищ! ") -- ведь выходит,
     Над вашей лжой задуматься когда,
     То мой племянник... " -- Тысячу раз да!

     Вернее -- нет... иль сами посудите...
     Давайте по порядочку: ваш брат
     Павел Михайлыч, стойте... погодите...
     Не прерывайте... я уж сам не рад,
     Что рот открыл... А впрочем... последите.
     Каким им выведен отец! Пират!
     И вертопрах! И нигилист! Ведь странно,
     Что в воине нет мужества ни грана.

     А где же страсть к отчизне? Где любовь
     К миропорядку, лучшему в подлунной?
     Ведь ежели вчитаться -- стынет кровь!
     Ведь хуже ж балалайки однострунной:
     Трень-брень! -- ведь это же не в глаз, а в бровь!
     Скажите, братец ваш... золоторунный...
     Не мог быть... нет, он не искариот?
     Он... наш был человек? Был патриот? --

     -- Что, что?! -- воскликнет тетушка Ирина. --
     Должно быть, я ослышалась! Ах, нет!
     Мой братец был отменный молодчина,
     Герой, каких досель не видел свет,
     При том при всем отчаянный мужчина,
     Любивший родину, сомненья нет!
     Так при оценке дорогого братца
     Вам на меня всех лучше опираться.

     Узнав о нападении на нас,
     Пробормотал он: "Дня здесь не останусь.
     На сборный пункт я побреду тотчас.
     Там, если надо, ночевать останусь.
     Ах, Ольга, вот уж радость-то для нас:
     Ведь так, пожалуй, я с тобой расстанусь.
     Мне станет смерть желанная жена,
     А бронь и на понюх мне не нужна.


     Вот и прекрасненько! И повоюем!
     С кем? С Гитлером? Чудесненько, ей-ей!
     Мир -- хижинам! Война -- дворцам! Ату им!
     Чужого не желай! Свое -- жалей!
     Вотрем землицу эту нам, а ту -- им.
     Мир на земле, а в волосах елей!" --
     Сказавши так, он отошел в пункт сбора,
     Добавив, что теперь придет не скоро.

     -- Но не хотите ль вы сказать, что брат
     Ваш жаждал гибели всерьез и скорой?
     -- Нет, просто за отчизну он был рад
     Отдать ту жизнь, несчастлив был в которой.
     Оно конечно -- Ольга -- сущий клад.
     К тому ж, он очень увлекался Флорой,
     Ну и -- Помоной... -- Имена двух дам?
     -- Нет: по полям скучал и по садам. --

     -- Он подлинный был друг своей отчизне! --
     Вскричал на это, как безумный, гость.
     -- И, зная истинную цену жизни,
     Он воспитал в себе святую злость.
     А в наше время размазни и слизни
     Ее, как шляпу, вешают на гвоздь,
     Смотря в глаза! Да им и дело в шляпе!
     И сын такое написал о папе!

     Тут Тетушка, подняв горе глаза,
     Промолвила: "Увы, мой бледный юнош!
     Кем не однажды пролита слеза!
     Позвольте, я затем и строй пою наш,
     Чтоб в том ему не смыслить ни аза!
     Ну что вы гладите по острию нож!
     Быть может, чаю вам еще налить? "
     Но грустно гость в ответ: "Душа болить

     Сносить кощунственную точку зренья
     На всех нас, как на юмора предмет..."
     -- Ах, что вы, это ведь не из презренья!
     В том есть немало времени примет...
     -- Да ваш племянник и вне подозренья.
     Вот только б не наделал больших бед...
     -- Каких же бед? Не поняла немного...
     О чем вы? Поясните, ради Бога!

     -- Вы понимаете, есть некий стиль
     Быть в наше время "гомо социалис",
     Все остальное ерунда и гиль.
     Так вот. Как бы они не отказались
     Принять на веру этот странный "штиль",
     Не заключив о нем, что "аморалис".
     -- Но он отнюдь не враг, не диссидент...
     -- Но стих его содержит... прецедент.

     -- Усвоенный им "штиль" не больно ловок, --
     Прервала гостя Тетушка сейчас, --
     Но не содержит никаких уловок,
     Направленных на разоренье масс...
     -- Но в нем такая пропасть подтасовок! -
     Взревел уж гость. -- Я вам повем зараз:
     Где он берет столь женщин озверелых
     И пишет! Где он только усмотрел их!

     Не может мать столь зверьей бабой быть!
     -- Мать никогда другою не бывала!
     -- Не может женщина волчицей выть!
     -- На памяти моей она вывала!
     -- Не станет сына мать до крови бить!
     -- Представьте все-таки: она бивала!
     -- Так что ж она -- крутее кипятка?
     -- Отнюдь! Она прекрасна и кротка!

     -- Как может быть она небесный ангел
     При жутком обращении с детьми!?
     -- Да мой племянничек-то бес, не ангел, --
     Сказала Тетушка, -- вот черт возьми!
     Не Пушкин, сукин сын Дантес, не ангел,
     А кое-что похуже, в толк возьми,
     Товарищ! (если с князем: "Вот в чем дело,
     Князь! Что вы смотрите остервенело?").

     В душе он, видите ль, аристократ,
     А внешне скромен и благовоспитан, --
     Да нам-то что с того? Покойный брат
     Следил, чтобы, премудростью напитан,
     Не стал он, Бога ради, как Сократ
     И приобрел чтоб пролетарский вид он.
     Но вы представьте: этот эрудит
     Не метит в враны! В соколы глядит!

     Какой-то Датский принц, какой-то Гамлет,
     Носящийся с отравленным отцом,
     Которого сковал не по годам лед,
     И в собеседованьях с мертвецом
     Он черпает подпору... Сколько вам лет?
     Вам за шестьсят? Двенадцать и с концом!
     В двенадцать лет кто не бывал принц Датский?
     Бесспорно, взрослый вид, но ум -- дурацкий!

     Вы приведете веский аргумент,
     Что в этом возрасте или чуть позже
     Дивизией командовал Дик Сэнд
     И кораблем Гайдар -- но те ли дрожжи?
     И наши дети пьют уже абсент!
     Чем беспомощней -- тем для нас дороже!
     И выклик наш: "Ах, вырастешь когда ж?!!" --
     Поверьте, просто выспренная блажь!

     Блаженны, кто детей за ручку водят
     До самой старости последних сих,
     От них же искусительство отводят,
     Их думать приучив от сих до сих, --
     А чуть ребенок взросл -- его уж содят! --
     Ну нет, избави Бог несчастий сих!
     Пока есть дяди из кремня и стали --
     Не надо, чтобы дети вырастали!

     -- Но вы в ошибке! -- восклицает гость, --
     Ведь метод проб, ошибок и попыток --
     Он щуп и знамя! Палица и трость!
     Вы правы, что избави Бог от пыток!
     Но в остальном всем -- как собаке кость
     Весьма полезен трудностей избыток!
     Так тяжкий млат дробит стеклохрусталь,
     Зато кует, как говорится, сталь! --

     -- Ах, ничегошеньки-то не кует он!
     Но огрубляет норов молодой, --
     Сказала Тетушка, -- вам через год он!
     К лицу ль, скажите, деве молодой
     Боксировать с мужчиной? Ведь убьет он!
     Что до Антоши, то большой бедой
     Была нам смерть отца в войне кровавой
     И материнский суд, куда как правый!

     Отец наш умер на войне, а мать
     Сошла с ума от пытки неустройством.
     Вольны вы выдумки не принимать
     И гибель на войне считать геройством, --
     Ну да, вы в полном праве полагать,
     Что вы с героем состоите свойством,
     Заботами лишь коего страна
     Россия и Европа спасена.

     Да, это он в армейском полушубке
     Прошел Европу из конца в конец,
     Спас вас и вашу дочь от душегубки,
     И вы вот живы, ну а он -- мертвец.
     Так вы шепните бабе-однолюбке,
     Что ради вас осиротел юнец,
     А муж, чтоб вам пожить, пошел кладбищем.
     Что? Нет! Прибьет и косточек не сыщем.

     Давайте лучше пробу отложим
     Времян до лучших -- что вам за забота?
     Давайте-ка мы скорби убежим,
     Что хуже всякой пытки... Вам зевота,
     Ваше сиятельство? А мы дружим
     С несчастьем нашим крепко: дом, работа.
     Так песню нам поставите в вину ль? --
     А в перспективе что же -- круглый нуль?

     Мы просим вас, оставьте нам возможность
     Вкушать, пока вкушается еще,
     Ребенка ненамеренную сложность
     Во взрослости, где с выдумкой тоще.
     Она вернее, чем благонадежность
     Того, кто лицемерит вам нище,
     По службе, сколь возможно, продвигаясь...
     Попробуйте понять нас, не пугаясь.



     Мы жили в Хомутовском тупике:
     Я, мама, наш А.И. и тетя Валя.
     Висели занавески из пике,
     Их колебанья ветра отдували.
     В саду приятным голосом Трике
     Пел наш А.И. И страсти бушевали,
     И мать срывалась, отказав сплеча:
     "Гнала бы ты в три шеи скрипача!"

     А.И. -- скрипач! Но если б только это!
     Он -- кларнетист, саксофонист, жилец!
     Он -- выдумщик столь милого куплета,
     Что веселее, чем весь Ежи Лец.
     Ему весь двор наш смотрит в рот за это.
     Еще он -- рыцарь, донжуан, подлец!
     Его мы любим: я и тетя Валя.
     А мама -- нет. И Тетушка едва ли.

     Что за беда! Поет его кларнет,
     Рыдает саксофон, смеется скрипка
     И льется голос, вкусный, как ранет,
     И у прохожих на устах улыбка,
     А от ребят отбою вовсе нет.
     И только мать вздыхает: "Ах, ошибка,
     Что ты его призрела у себя.
     Он как-нибудь уж подведет тебя!"

     Мы ждем, а наш А.И. нас не подводит.
     Утрами заливается щеглом,
     В кино на собственные деньги водит,
     Он в полдень пропадает за углом,
     Пришед с работы, сказки он заводит,
     Он машет языком что помелом,
     Чтоб все к досаде вящей тети Вали
     От смеха животы понадорвали.

     У нас и днюет, и ночует двор,
     Золотозвездый и золотошарый.
     Заходит в гости Вячеслав Григор,
     Один или с супружескою парой,
     Затеять чрез окошко разговор
     С моею тетей, женщиной не старой.
     Она же у окна стоит как раз
     И начиняет вишней медный таз.

     Она высокороста, узкокостна,
     Подчеркнуто, мучительно умна,
     Лицо печально и великопостно.
     -- Да что же вы стоите у окна,
     Зайдите в дом -- ведь это же несносно! --
     Воскликнет, деланно возмущена.
     И слышит их ответ почти что хором:
     "У нас билеты в "Колизей"!"(иль "Форум").

     И все стоят, пока оград ажур
     Не растворится в летней ночи робкой,
     Покамест не затеплим абажур
     Над мраморной клеенкой с книжной стопкой,
     И радио ежевечерний жур
     Не подарит "Фиалкой" иль "Холопкой"...
     -- Зайдите же в светлицу со двора!
     -- Нет, нет, увольте, нам совсем пора!

     О вечер! -- Время музыки и чтений.
     "Айвенго", "Тома Сойера", Дюма,
     Когда струятся в дом цветки растений
     И даже трепетная ночи тьма
     Полна для сердца милых привидений.
     И вскрикнешь вдруг -- как бы сойдешь с ума,
     Но только лишь от бури происшествий!
     Вот сладостнейшее из сумасшествий!

     Не спать, но постепенно усыплять
     Рассудок, удаляясь от тревоги,
     Вечерней сказкой скуку дня заклять,
     Чтоб радостным и сильным быть, как боги,
     Воображенья сторожей растлять,
     Чтоб стать свободным, как оно, в итоге,
     Чтоб пальцами блаженства нас настиг
     Таинственной удачи высший миг.

     Не удивительно ль, что сопряженье
     Нейтральных звуков, дремлющих в строке,
     Такое пиршество воображенья?
     Ну не с богами ли накоротке
     Становимся мы в медленном круженье
     На знаками протравленном листке?
     Каким очарованьем воплотится
     Как бы очам и человек и птица!

     И наяву услышишь гам лесной,
     И запах трав над полом растечется,
     И сложишь голову в ковыль степной,
     Где Игорь с половчанами сечется,
     Или воскреснешь с братией лесной,
     О коей в мыслях сам король печется,
     Иль в душном мире каменных громад
     Услышишь вдруг вербены аромат.

     А по Москве, читающей романы,
     Презрев суровый паспортный прижим,
     То пробредут раблезские гурманы,
     То Вечный Жид, умом не постижим,
     Протащится в одесские лиманы, --
     И лунный свет, обманно недвижим,
     Сомкнется занавесками из шелка
     От соловьиного густого щелка.

     А эти травы королевы Маб,
     Торчащие в любом дворе московском!
     Какой гордец душою к вам не слаб! --
     Не обязательно лишь в Хомутовском --
     Возьмите на Пречистенке хотя б,
     Остоженке, или в Спасопесковском,
     Где просто борщевик или лопух
     Вас вдруг рассыплет в прах! Развеет в пух!

     Читатель! Берегись очарованья,
     В ночи струимого борщевиком!
     Зане, какого бы ты ни был званья,
     На продпайке ни состоял каком,
     Будь с высшим или без образованья,
     Будь производства передовиком
     Иль задником для выдвиженцев в люди, --
     Ты -- мертв, ты замер, словно гриб на блюде.

     Не шампиньон какой, нет -- дождевик,
     Простейший гриб в крапивном огороде,
     Что шепчешь ты? "Проклятый борщевик,
     Ну погоди, змеиное отродье,
     Ужо тебе!" Ах, стоит ли язык
     На них и тратить, Ваше Благородье?
     Нет, так не совладать с борщевичком --
     Вы как-нибудь уж так -- бочком, бочком --

     К спасительной для вас реке асфальта,
     Где воя сыплет искрами трамвай.
     Ах, сталь сердец! Ах, груди из базальта!
     Ну вот вы на панели -- не зевай --
     Пусть позади огней кошачьих смальта,
     А все же лучше -- рта не разевай,
     Не то -- не ровен час -- погоня будет.
     Бежим, пока Оруд еще орудит.

     Но вот на город сходит тишина
     И в переулках гасит абажуры,
     Где, словно грезы кружевниц без сна,
     Стоят решеток легкие ажуры,
     И льется возле и сквозь них луна.
     Не слышатся нигде кошачьи шуры,
     И между садом и стеной просвет
     Собой заполнил тихий лунный свет.

     И старый шарлатан Морфей со свитой
     Воров, очковтирателей и фей
     В глаза вам сыплет пылью ядовитой,
     Пока, дворов московских корифей,
     Петух, туманом утренним повитый,
     Всю сволочь не прогонит, как Орфей,
     Слух услаждавший и ворам, и шлюхам,
     В гуманной древней Греции, по слухам.

     Увы, читатель, утра час далек,
     И петька спит, и сны вам сердце давят.
     Меж явью и умом провал пролег,
     И тройкой совести кошмары правят.
     И хорошо, коль вы во сне -- белек,
     Которого всю ночь собаки травят,
     А если вас в такой втравили сон --
     Что нам по вас бы плакать в унисон?!

     А.И. во сне всю ночь стоит со скрипкой --
     Прекрасен, наг и розами увит,
     Скрипач на ней пиликает с улыбкой,
     Губами и душою чуть кривит.
     Вкруг женщин хоровод струится зыбкой,
     Музыкой бабам кроткий нрав привит.
     Они его из дали обожают.
     Отходит прочь: глазами провожают.

     Внезапно появляется Антон,
     Он портит всю обедню гастролеру.
     Фальшивя, скрипка повышает тон,
     И женщины, отпав внезапно флеру,
     Жильца дерут, забывши про бонтон.
     Особенно одна -- ну точно впору,
     Как будто церковке иконостас, --
     Ее ладошке скрипача мордас.

     Он в ужасе кричит им: Кто вы? Кто вы? --
     Они ж, не оставляя ремесла,
     Ему шутя ответствуют: Мы -- вдовы!
     -- А сколько вас? -- Они ж: Нам несть числа!
     -- Меня вы раздерете! -- Мы готовы!
     Но вот его сажают на осла,
     Покамест он по швам все не распорот,
     Чтоб увезти с собой в безмужний город.

     Меж тем у тетки в дивном сне банкет,
     И с аппетитом юного питона,
     Со страхом вспоминая этикет,
     С надеждой -- хоть избегнет моветона, --
     Она вдруг видит: овощной брикет
     Внезапно оформляется в Антона,
     И доблестная ложка с полпути
     Должна пустою в рот большой уйти.

     И снятся матери такие грезы,
     Как будто вовсе не сошла с ума,
     Как будто не ее все эти слезы,
     Души смущенье, празелень ума,
     Да как еще она чужда сей прозы,
     Нет, как же, как же, ведь она сама
     По сути внутренней и строю линий
     Принадлежит к породе дев Эринний.

     К Антону, наконец, пришел отец,
     И мальчик, вовсе уж не удивленный,
     Ему навстречу: Ты пришел, отец?
     И тот снимает кожух пропыленный
     И говорит: Ну вот, войне конец,
     Жизнь будет и другой, и окрыленной,
     Но впрочем, прежде чем взойти утру,
     Придется долго послужить добру.

     А к Тетушке пришел ее Максимов,
     Любимый муж, замученный тогда,
     Когда икрою полон был Касимов,
     Еще в те баснословные года, --
     Красивый воин капитан Максимов,
     Пропавший в чистом поле без следа,
     Когда племянник был большая кроха, --
     Без слез, без имени, руки и вздоха.



     Читатель, нам пора -- простись живей
     С твоим домкратом или Демокритом,
     А если ты сидишь за партой -- свей.
     Годишься и таким, как есть -- небритым.
     Давай, надвинув шляпу до бровей,
     Москвой лететь, как Дон Гуан Мадритом --
     В обход ментов и статуй, или -- пусть:
     Я никого в Мадрите не боюсь.

     В год анно Домини пятидесятый
     Бродил ли ты, читатель, по Москве,
     Лобзал ли пыльные колени статуй?
     Мял ли траву? Валялся ль на траве?
     Был ли влюблен как Дон Гуан завзятый
     В ее рубины в темной синеве,
     В ее холмы, в ее дворцы и парки,
     В холодную звезду электросварки?

     Тогда бежим Покровкой на Арбат
     Москвой, любимой "пламенно и нежно",
     Пока еще ты крыльями горбат,
     Пока удача просто неизбежна,
     Пока еще ты холост и чубат,
     Пока любить безмолвно, безнадежно
     Еще роскошествуешь ты, пока
     Твою судьбу ты держишь за бока.

     Но что как ты, о горькое мечтанье! --
     Богатый ранним собственным умом,
     К тому прошел Магниткой испытанье,
     Cидел по лагерям в тридцать седьмом,
     А в сорок первом в страхе без шатанья
     Стоял на смерть за химкинским бугром,
     Что как тебе окопы Сталинграда
     Являются во сне как пекло ада.

     И Курск, Варшаву или Кенигсберг
     Ты созерцаешь ныне без кристалла?!
     И ты идешь во вторник и четверг
     В кабак чтобы надраться там устало --
     О, что тогда? Весь этот фейерверк
     Пускать перед тобой мне не пристало.
     Как раскрывать тебе глаза на"культ"? --
     Хвати всех этих олухов инсульт!

     Все это лишь попытка оболванить,
     Бахвальство, набивание цены.
     А нас оно могло б, пожалуй, ранить.
     Читатель, плюнь! Все это крикуны --
     Им только б в мавзолеях хулиганить
     Да поднимать в журналах буруны!
     Они безызвестны и бестелесны
     Их имена безвестные известны.

     Взглянул -- и прочь: они не стоят слов!
     Одна, одна Москва обедни стоит!
     Она душиста, как болиголов,
     Она компактна, словно астероид.
     В ней ниткою жемчужною мостов
     Ватага экипажей воздух роет,
     И от волненья звуков целый день
     Поет в бульварах окон дребедень.

     На окнах же -- герань и гриб японский,
     Под проводами носятся стрижи,
     Их траектории, как волос конский,
     Завязывают в узел этажи
     Москвы тверской, июньской, барбизонской.
     Что может быть чудеснее, скажи,
     Чем адский хор автомобильных альтов
     И сполохи бульваров и асфальтов?

     А шорох шин? А говор городской,
     К которому нимало не привыкнешь,
     Чтоб вслед не вспоминать об нем с тоской?
     Душой к акценту милому все никнешь,
     Все сердцем льнешь к Покровке и Тверской,
     И хоть во сне, а вякнешь или зыкнешь
     Лесным, чащобным гомоном Москвы --
     Не "а", не "о" -- сплошные "и" да "ы".

     Иль, скажем, вот еще: темней, чем боры,
     Гораздо глубже, нежли небеса,
     Вы приковали мысль мою, соборы,
     Одетые в досчатые леса!
     Вас, правда, нет нигде -- одни заборы,
     Однако, есть прямые чудеса:
     Вы, даже взорванные, ясно зримы,
     Неистребляемы, неопалимы!

     И, лишь идя Покровкой, слышишь ты
     Под жуткий звук Онегинского вальса
     Приятный глас из яркой высоты:
     -- Противный Стратилат, ты что -- зазнался?
     -- Да нет, я только что из Воркуты!
     -- А, понимаю, значит ты сознался!
     -- Частично! -- возражает Стратилат.
     Со мной и не крепчали: вывез блат!

     -- Послушай, ай да блат у Стратилата,
     Ведь он сидел по пятьдесят восьмой! --
     И вздох: Вот у кого ума палата!
     А мой вот все не явится домой! --
     И хохот мчится из окон крылато,
     Веселый, бесшабашный и прямой,
     Парит над государственной торговлей
     И выше, выше, аж под самой кровлей.

     А снимешь трубку на Чистых прудах
     И наберешь мизинцем милый Хлебный,
     Тотчас услышишь: Тетушка в трудах,
     Иль где-то в очереди за целебной
     "Ессентуки-12". В проводах
     Послышится короткий и волшебный
     Гудок отбоя, и чуть выше тон,
     Сребристый голосок: Але, Антон? --

     И вот ты пойман с трубкой возле уха,
     Отсохнет горло, отпотеет нос,
     И голос -- против воли сипло, глухо
     "Позвать Максимову" попросит в нос.
     Звенит сребро: "Максимову? Так сухо?
     Антон, но что с тобой -- ты сам принес
     Ей имя Тетушки, и в коммунальной
     Ее зовем так все -- вот ненормальный!"

     Да, в самом деле, до чего ж я туп,
     Доходит до меня, как до жирафа,
     Друзья, я на себя имею зуб,
     Какого не имеет тетя Рафа
     И тетя Валя. Глуп, как дамский пуп,
     Достоин остракизма, больше -- штрафа,
     И буркнув: "Извини!" (Каюк! Каюк!)
     Со злобой трубку вешаю на крюк.

     И, перейдя за людный перекресток,
     Под парикмахерскою на углу,
     Смотрю я на себя -- тупой подросток
     Почти прилип к витринному стеклу.
     Рот, в самом деле, некрасив и жесток,
     Глаза колюче прорезают мглу,
     Их взгляд пытлив и хмур, тревожен, скучен
     И вежливым манерам не обучен.

     Нет, ни одна пройти по Поварской
     Не смеет так девица или дама,
     Чтоб на нее я не взирал с тоской,
     Не пялился сердито и упрямо,
     Не щурил глаз в манере шутовской.
     Иная растревожится: "Где мама?"
     А я ей кисло уж бубню в ответ
     "Чего пристали? Может, мамы -- нет?"

     На Герцена ж вобще не без курьезов.
     Уж остановится, уж не пройдет.
     Их пол настолько бирюзов и розов,
     Что просто неприятно, просто рвет.
     Уставится -- я Павлик ей Морозов?
     Бедром играя, ближе подойдет,
     И спросит голос легкий с нежной силой:
     "Но что за взгляд?! Ты что так смотришь, милый?"

     Как будто есть мне дело до того,
     Как взгляд мой смотрится и как он понят,
     Приятно ль ей испытывать его.
     А тут еще кого-нибудь хоронят,
     И, огласив восторгом торжество,
     Трамваи, выстроясь в цепочку, звонят,
     А за оградой, где Нарком Сиб-Руд,
     "На крыльях ветра" узницы поют.

     Тут стану кукситься: Вы что хотите?
     -- О просто, чтобы мог ты уяснить,
     Что так не смотрят! -- Смотрят? Как? Пустите! --
     Гнусавлю я. -- Вам только б обвинить,
     Проштрафить, замести... Не вы ж растите! --
     Читатель, тут пора бы пояснить,
     Что я имел пристрастие к кунштюкам
     И мой испуг был просто свинским трюком.

     Ну что вы! Я отмачивал подчас
     Гораздо, будет, поважнее корки
     И с большим шиком, уверяю вас! --
     Достойные хоть лагерной галерки.
     Садится, скажем, на скамью пред вас
     Лазурно-розовое, сборки, сборки, --
     Где я пред тем крутился, словно бес,
     И сядет в юбке, а ведь встанет -- без!

     Бестактная, бессмысленная шалость!
     Какой-нибудь сомнительный "бэ-эф"!
     А вспомнил, так теперь и сердце сжалось!
     Однако с риском вызвать худший гнев,
     Продолжу: подходил. "Какая жалость!
     Вот и порвали юбку, как-то сев".
     Она, растерзанным прижавшись к лавке,
     Смеялась: "Пустяки! Что, нет булавки? "

     Булавку находил и ей ссужал,
     И на метро давал копеек сорок,
     И, сидя рядом с ней, соображал,
     Как ей идти и вдоль каких задворок,
     И всякие порывы выражал,
     Прекрасные без всяких оговорок,
     И поворачивалась вдруг спиной:
     "Зачем шутить вам было надо мной?"

     Так нынче кто не шутит? Очень мало
     Находится способных не шутить,
     Чтоб смехотворчество не донимало,
     Вот, скажем, взять и номер накрутить
     На телефоне и, смутяся мало,
     Из зависти на друга напустить
     Всех крестных мух и уксусную губку.
     И после весело повесить трубку!

     Вот душу возвышающая месть!
     Иль, скажем, щелкнуть по башке ребенка,
     Которому лет восемь или шесть --
     Ни за что, ни про что! Чтоб только звонко!
     Чтоб мог побольше реву произвесть!
     Но я, признаться, не шутил столь тонко --
     Отнюдь не потому, что был я мал --
     Но только юбки, трубок не снимал!

     Иль вот дивертисмент, опять для диска --
     Услышав в трубке "Лейтенант Петров!",
     Себя рекомендовывать: "Редиска!"
     И слышать терпеливое:"Петров!",
     И вновь: "Редиска! " -- Высота изыска!
     Наверчен номер. Пять иль шесть гудков.
     Снимают. Пауза. "Ну ты, Топталин!"
     Но слышим вдруг: "У аппарата Сталин".



     В ту пору в Хлебном с "Амбасад Бельжик"
     Соседствовала серая монада,
     Прошловековый каменный антик
     С фонарными заграньями фасада
     В венецианских стеклах "лямужик",
     За коими всегда росла рассада
     И, выгородив от послов жилье,
     Трепалось ветром женское белье.

     В том замке, и старинном, и не тесном,
     Жил Ганнушкин, известный психиатр,
     В квартиру путь пребудет неизвестным,
     Не то повалите, как на театр,
     Глядеть ее в рыдване многоместном.
     В том доме, сообщает Мальфилатр,
     На этот счет весьма определенный --
     "Жила девица. И была -- влюбленной".

     Конкретно: предложу, собрав весь дух,
     Нырнуть под мраморной доской у входа,
     Минуя непременно двух старух,
     Сидящих тут же поперек прохода.
     Бьюсь об заклад: у вас захватит дух,
     Сколь горяча бы ни была погода,
     В парадном ждет могильный лед гостей.
     Он вас тотчас прохватит до костей.

     Не следует, однако, огорчаться:
     Ангина, пневмония -- ерунда,
     А ревматизму некогда начаться.
     Вы только поспешите вверх, туда,
     Где вам как раз успехом увенчаться.
     Стучитесь в дверь. Пустили вас! Ну да!
     Спокойнее, читатель, без проклятий!
     Вот списочек жильцов с числом нажатий.

     Старуха Чайкина -- за ней идет
     Жена и дочь чапаевца Варвара,
     Потом веселый старый идиот,
     Недавно переехавший с бульвара.
     Потом Кольцова, Стешенька, ну вот!
     И тетя Саня... И какая чара!
     Дрожь сладостная шейных позвонков!
     Фамилья Тетушкина! Шесть звонков...

     Не торопись, не торопись, читатель,
     Соваться фомкой в дверь, не ровен час --
     Сломается твой двереоткрыватель,
     Другой не вдруг отыщется, не щас!
     Замок хрустит и портится. Создатель!
     Вот, кажется, мы, наконец, у нас!
     Замри, мгновение! Сколь мрак кромешен!
     Сколь остр сундук! Сколь потолок завешен!

     На помощь нам, конечно, брызжет день
     Из незашторенных замочных скважин.
     Теперь легко составить бюллетень,
     Кем угол населен и чем засажен.
     Приникни к скважинке, когда не лень, --
     Не сломишься, не думай! Больно важен!
     Хотя б вот к этой. Стешенька тебе
     Вдруг явится, как в стереотрубе.

     Она пленительна, читатель, милый!
     Смотри же вдосталь! До икоты! Всласть!
     Не напирай на дверь с такою силой:
     Отломится -- ты можешь внутрь упасть!
     Что ты сопишь так громко! Стань могилой,
     В которой серная клокочет страсть!
     Вот грех с тобой! Идем к другой жиличке --
     Старухе Чайкиной, алкоголичке!

     Не хочешь? Хочешь к скважине присесть,
     Где старичок мастит аэросани?
     А где Варвара сучит в прялке шерсть?
     Не жаждешь и вторженья к тете Сане,
     Где мерят грацию рублей на шесть?
     Ты заколдован! Вот мне наказанье!
     Я бьюсь с тобою полчаса уже.
     Так не глядят на даму в неглиже!

     Что ты бормочешь: "Рот! Как он очерчен!
     Как полны очи жидкого огня!
     Какими локон кольцами наверчен!
     Как вниз бежит, лопатку затеня!"
     Смотри, коль так любезностью наперчен!
     Засыплешься, уж не тяни меня!
     Пусть уж тебя об лоб бутылка хватит,
     А мне своих забот куда как хватит!
     Читатель, ведь не ты, а я в четверг,
     Слетая по перилам с кочерыжкой,
     Каргу слепую с лестницы поверг
     Со всей ее базарной мелочишкой,
     Да так, что молоко взметнуло вверх.
     Старуху сдунуло, как будто вспышкой,
     И понесло, и хрястнуло об пол.
     Я поднимать ее. "Постой, сокол!" --

     Да хвать клешнею рачьей мне за полу,
     Да живо как! Я только вскрикнул: "Ах!"
     Она бодрехонько как прянет с полу,
     Глаза разверзлись -- желтый блеск в глазах...
     -- Вам, бабушка, куда? Мне нужно в школу!
     У мамы -- печень! -- сам в слезах, в слезах!
     Да вижу: пропасть! глаз-то как светится!
     Я вырвался и мигом вниз катиться!

     Ужасная старуха мчит за мной.
     Ишь как в ней распрямилась поясница!
     Ишь в зверьих зенках блеск какой шальной!
     Я шпарю, как от коршуна синица,
     И слышу дюжий топот за спиной --
     В поту проснешься, ежели приснится --
     Ей-богу, спинку прошибет поток!
     Бегу и чую сзади топоток!

     Метнулась ястребом, дверь заступила,
     Раскинув руки, двинулась вся встречь!
     Да чтоб те, стерве, в задницу вступило!
     Я ну дрожать, да не об этом речь --
     Я, выпучась, знай пячуся в стропила...
     Здесь я хочу, читатель, остеречь --
     Коль и тебе так выйдет мышеловка --
     То знай, чтобы спастись, тут есть уловка:

     Бросайся ведьме под ноги! Ничком!
     Чтоб за тобой ей было не в угонку!
     Я так и сделал. Порскнула сверчком
     И подбородком вышибла филенку.
     Раскрыла рот, и челюсть с ветерком
     Со стуком грянула за мной вдогонку,
     Ступеньками запрыгав по пятам...
     Да разве хоть на миг останусь там!

     Где был я, там меня уже не будет.
     Глаза смежив, вы скажете: Он здесь!
     Но как иной не точно все же судит,
     Простор пред вами пуст -- я вышел весь,
     Лишь легкое стремленье воздух будит,
     Я таю как коллоидная взвесь --
     Сгустился, кажется, почти прозначен --
     Увы! -- пред вами горизонт прозрачен.

     Как мог являться я, чтоб исчезать,
     И падать с неба, где меня не ждали,
     Как мог к себе всю дворню привязать,
     Чтоб матери из-за меня страдали
     И мне грозили уши оборвать,
     И мне посулами надоедали,
     И так их шум мне душу бередил,
     Что я им по-мальчишески вредил.

     Зачем, скажите, вы меня травили?
     Зачем преследовали, с глаз гоня?
     Собаку вашу сами отравили,
     А маме наклепали на меня,
     И были рады, а меня так били...
     Мою сопатку всю искровеня...
     Зачем чуть что не так -- меня искали,
     Зачем друзей ко мне не выпускали?

     Зачем им говорили, что я вор,
     Что я шпана, -- я что ли обокрал вас?
     Зато, бывало, чуть явлюсь во двор,
     Какой холодный отороп всех брал вас,
     Как вы меня не видели в упор --
     Да знайте, я не меньше презирал вас,
     Слыхали б у себя на канапе,
     Как я пускал на бе вас и на пе!

     Как вас крестили собственные дети
     За скаредность, за трусость, за разбой!
     Вы ощущали колкости ли эти
     Своею половиною любой?
     Вам этого не смыть при туалете!
     А как сожитель ваш кидался в бой,
     Рассвирепен, задерган иль раззужен!
     Уж бросится... Нет, не ему я сужен.

     -- Я, -- говорю, -- чахоточный. Вот тронь
     Меня! Задень! Исхаркаюсь. Исчахну.
     Иссохну. Изблююсь. Взойдет огонь
     На щечки и покойничком запахну.
     Иссякну кровушкою. Рассупонь
     На мне рубашечку, не бось, не трахну,
     Щас вздрогну, щас чихну, оденусь в струп,
     И понесешь ты охладелый труп.

     Не стану с вами я силенок мерить.
     Вы скопом лезете, а я один.
     Я ростом мал, а ты -- такая жередь.
     Ты -- кто ты есть, а я простолюдин... --
     Бью первым и не стану лицемерить.
     До синих ссадин, до кровавых льдин.
     Дерусь по-черному, дерусь кромешно.
     Пусть терпит гад. И сам терплю, конечно.

     Какая гадость эта жизнь в борьбе!
     Родители -- какое это зелье!
     Ни выходных, ни праздников тебе.
     Сопатку разобьешь -- и все веселье!
     В других дворах играют на трубе,
     В твоем -- ни похорон, ни новоселья!
     Когда тебе особенно тошно,
     Вокруг тебя все давятся -- смешно!

     Но есть ли трепетней увеселенья,
     Чем выдумка, чем фразовая вязь
     Для радости народонаселенья,
     Когда, на общей кухне вдруг явясь,
     Ты повергаешь в муку изумленья,
     Смешишь и смешиваешь, не давясь,
     И слушают, дивясь твоим рассказам,
     Покамест не зайдет уж ум за разум.

     Тут Тетушка воскликнет: Ну и ну! --
     И фартуком опять себя повяжет,
     Чтоб ярче подрумяниться блину,
     Старуха Чайкина уйдет и ляжет.
     Варвара сядет за свою струну
     И что-нибудь тотчас спрядет иль свяжет.
     Конструктор важно покряхтит в сенях
     И по квартире носится в санях.

     А тетя Саня -- местная Солоха --
     Уйдет, примерит грацию и вновь
     Является меж нас, чертополоха
     Цветком украсивши соболью бровь.
     А Стешенька... Со Стешенькою плохо!
     Читатель, милый -- брось ты всю любовь!
     Не пропихнешь ты шилом ключ железный.
     Сойди-ка прочь со скважинки, любезный!



     Москва, Москва! Люблю тебя, как свой,
     Как русский, как жилец полуподвала!
     Скажи, кому хмельной напиток свой
     От уст к устам, смеясь, ты не давала?
     Кого не выдавала головой?
     Кого ты каторге не предавала?
     С кого за сор грошовых перемен
     Не требовала жизни всей взамен?

     Кого не мучила, не облыгала?
     Кому с водой не предлагала яд?
     Кого налогами не облагала?
     Пред кем не предносила ты плеяд
     Сомнительных, бесовского кагала?
     Москва, все идолы твои таят
     Обманный тлен, туманную движимость.
     Они суть призраки. Одна кажимость.

     Все вьется, льется, мельтешит, живет,
     Все строится, все ластится, мостится.
     На четырех ногах бежит живот.
     Собачатся ответчик и истица.
     Все марево и морок, и кивот,
     Пред коим старушенция мостится:
     Мосты и храмы... И высотный дом
     Заявлен нагло городским прудом.

     А деньги! Чуть мелькнул -- и нет червонца!
     Еще с зелененькой и так, и сяк!
     Все тает от полуденного солнца,
     И где ты ищешь дверь -- как раз косяк.
     В бокалах вмиг проглядывает донце,
     И верности не много от присяг.
     И чтоб понять вдруг на каком ты свете,
     Ты должен утро посвятить газете.

     Ах, все не так, как в добрый старый век! --
     Вздохнете вы. Вы не вполне неправы.
     Все так же вольно дышит человек --
     Но ветр не вьет знамен минувшей славы.
     Где времена, когда один Генсек
     Бывало стоил эры и державы,
     Когда одним лишь манием руки
     Влиялось на прилавки и кроки!

     А прочие изящные искусства!
     Где Поль Сезанну! Где Ле-Корбюзье!
     Ему, ему несли наплывы чувства
     Пером, резцом, в граните, в бирюзе.
     Ему, а не Кармен, красневшей густо,
     Рыдали арии свои Хозе.
     И он внимал всегда полноты сердца
     С достоинством отца и самодержца.

     И надо ж было выпасть, чтоб Жидков
     Испортил эту чудную гармонью, --
     Даря по телефону дураков,
     Завел с Верховным ту же антимонью!
     Он, правда, мигом выпал с облаков,
     Нахмурился и нос навел гармонью,
     Но было поздно: прозвучал приказ,
     Назначивший уж место, день и час.

     В глазах его тотчас же помутилось,
     Над переносицей сошлись дома,
     Поплыл в окно бульвар, как "Наутилус",
     Он только чудом не сошел с ума,
     Чело холодным потом осветилось,
     В ушах стояли громные грома,
     И он не помнил, как из дальних далей
     Вдруг очутился перед теткой Валей.

     -- Мерзавец! -- тихо молвила она. --
     Сам расхлебаешь это, провокатор!
     Я говорила -- я была умна, --
     Что по ребенку плачет психиатор.
     В такое время! Рубль кило пшена!
     Да нас с тобой поместят в изолятор! --
     Тут, лаконичный, словно Ежи Лец,
     А.И. сказал, что он тут не жилец.

     Но Фрак уговорил его остаться,
     Сказав, что есть фальшивый документ,
     С которым обыска не опасаться.
     А.И. налег щекой на инструмент
     И... Но вернемся к мукам святотатца,
     В которого всего один момент
     Вперяла Ольга жуткие зеницы,
     Подстать ночному небу без зарницы.

     И вот уж снова в Хлебном он, а как --
     И сам не ведает. В квартиру впущен,
     Стоит в прихожей бедняком -- бедняк,
     Как будто в прорубь с берега опущен,
     Мотает только слюни на кулак,
     Хлеб пальцами крошит -- а он насущен.
     Ждут Тетушку, но Тетушка в бегах:
     Играет в вист иль ставит на бегах.


     Уж он в Кривоарбатском тете Рафе
     Кричит, изображая петуха.
     Однако до нее -- как до жирафе --
     Печально все же, что она глуха.
     Но не глупа, брильянты держит в шкафе.
     Какая, впрочем, лезет чепуха!
     Бежать! Куда? Где тихая камора?
     Везде переполох, везде Гоморра.

     Уж он в Хамовниках, незнамо как,
     Вблизи присноблаженного Николы
     Со свечкой, купленной на четвертак...
     И тут, совсем возьмися ниотколи,
     Явись ему, читатель, ты, чудак
     С изустным ароматом полироли --
     И, допросив с пристрастьем о бегах,
     Ну путаться в Антоновых ногах!

     -- Куда же ты? -- На Хлебный! -- По пути нам! --
     Читатель, посмотри, как он смущен!
     -- А что на Хлебном? -- Тетушка! -- Идти нам! --
     Решаешь, алкоголем, наущен,
     Но прежде чем в прихожую войти нам,
     В дверь ломишься и долго, поглощен,
     Рассматриваешь виды в круглой щели...
     Антон меж тем давно бродил без цели

     В Замоскворечье. Заболев тоской,
     Как птица, правда, вольный, словно птица,--
     В волненье духа стал он над рекой,
     Печально объявляя утопиться.
     Кладет одежду и плывет Москвой,
     Но не располагает торопиться
     С уходом в завидное никуда
     Холодная, блестящая вода.

     Он вновь, дрожа, является на берег
     В расплывчатую сферу фонаря,
     Штаны напяливает без истерик,
     Себя за нерешительность презря
     И лязгая зубами, как холерик,
     И Хлебный набирает. И не зря --
     Там Тетушка, и родственнички, чтоб им! --
     На шабаш собрались бесовским скопом.

     Вошел и видит -- на него в упор
     Воткнулись немигачие гляделки,
     Что душ тут -- целый Пятницкого хор,
     Ну точно -- ведьминские посиделки --
     Во-первых, с Хомутовского весь двор,
     Вся, во-вторых, квартира -- не безделки!
     И только дверь еще открыл он -- вдруг
     Из ассамблеи прянул трубный звук.

     -- Явился, -- говорят, -- не запылился! --
     Он растерялся. Он застыл в дверях.
     Зачем не утонул, не застрелился?
     Зачем не выпал в окна в фонарях?
     Не взрезал вен, отравой не налился?
     Избавился бы вмиг от передряг.
     Теперь вот стой пред них среди собора,
     Как вошь на стеклышке микроприбора.

     И он стоит, бесчувствен, охлажден,
     Безропотен, безнравствен, безнадежен.
     И вдруг далекий голос слышит он,
     Что восхищает, и глубок, и нежен, --
     Тот звук был Стешенькою воскрылен.
     И замер он, послушен, пусть мятежен,
     Горней мелодии. О чистый тон!
     "Сначала будет выслушан Антон!"

     -- Пусть говорит! -- Кто знал, что этот нумер... --
     Он начал и осекся. -- ... я не знал! --
     Родился звук в груди его и умер,
     Как зуммера прерывистый сигнал,
     А впрочем, что там -- телефонный зуммер!
     -- Да знаешь ты, что в том весь криминал,--
     Сказал А.И. -- Звонками беспокоить! --
     А Фрак добавил: "Криминал! И то ить!"

     -- Да ты хоть узвонись! -- сказал А.И.
     С физиономией бордово строгой. --
     Остервени все прочие слои,
     Но знаешь, брат, Кремля, тово, не трогай!
     Не то все эти шуточки твои
     Тебя такою повлекут дорогой,
     Что... -- он махнул в отчаяньи рукой, --
     Что... -- и опять махнул он ей в другой.

     А Фрак добавил: "Да уж повлекли уж!"
     И санный мастер молвил: "Привлекут!"
     А Тетушка сказала: "Привлекли уж!
     Устроили ну форменный ну суд --
     Уж прям на дыбу уж поволокли уж --
     Такую околесицу несут --
     Всей этой вашей сессией иль радой,
     Что прям за косяки держись -- не падай!"

     Солоха вынула чертополох
     С предлинной цветоножкой из-за уха
     И молвила: "Пустой переполох!
     И на старуху может быть проруха.
     Я лично вижу для себя предлог
     Чтоб кой-кому о нем шепнуть на ухо,
     И утром завтра без обиняков
     О нем с трибуны скажет Маленков.

     Все мигом приутихли от такого
     И высыпали в общий коридор.
     Звоним туда, но нету Маленкова.
     Солоху вовсе разобрал задор.
     Она, промолвив: "Дело пустяково!", --
     Давай звонить -- да все как на подбор:
     "Лаврентий? Берия? Хрущев? Никита?"
     Однако же кругом все волокита.

     Тот болен, тот и вовсе не в духах,
     У Кагановича на шее внуки,
     У Эренбурга нет стопы в стихах,
     У Молотова родовые муки.
     Она звонить в союзы впопыхах.
     Фадеев огорчился: "Это штуки...
     Я, Санечка, советовал бы вам..."
     И что советовать не знает сам.

     Солоха трубку в стену: "Трусят черти!"
     -- Как, трусят? -- Да и как не быть грешку!
     Верховным все напуганы до смерти,
     Оно понятно: рыльце-то в пушку...--
     Но тут пошли такие круговерти,
     Так сильно заломило всем башку,
     Что даже кончилась глава. Ну, кстати ль?
     Переходи уж и к другой, читатель!



     В те незапамятные времена
     Воздвигшийся в начале государства,
     Над пропастью привставший в стремена --
     Был человек ужасного коварства,
     Чей ум был светел, а душа темна,
     Обрекшая столь многих на мытарства,
     Что и поныне говорят об нем:
     Гори мол негасимым он огнем.


     Однако ж, хоть всегда такое мненье,
     По смерти гениального вождя,
     Бродило средь народного мышленья,
     Тоску на дух и ужас наводя,
     В том власти не встречалось умаленья --
     Напротив -- все границы перейдя
     И как бы заново восстав из пепла,
     Его величье и росло, и крепло.

     В начале мало слышали о нем,
     Но постепенно все его узнали.
     Он ереси вытаптывал конем,
     Он несогласных предавал печали,
     И коль встречал он возраженье в ком,
     То только горемыку и встречали --
     Тот исчезал во мраке без следа,
     Никто не ведает того -- куда.

     Ходили, впрочем, по станицам слухи,
     Подобные станицам лебедей,
     Что есть места, затеряны и глухи,
     Где мучат несогласных с ним людей.
     С живых сдирают кожу, режут ухи
     И спать велят на ложе из гвоздей.
     Но слухи те не подтверждались дале,
     Поскольку кто их сеял -- пропадали.

     Был вправе ль, нет, кто слух распространял --
     Того не заручусь и не сыначу.
     Но чудо: что бы тот ни предпринял,
     Во всем имел он верх, во всем удачу.
     Крестьянство ли гуртом в артель сгонял,
     Промышленную ли решал задачу --
     Крушил ли храмы, строил ли дома --
     Фортуна шла во всем ему сама.

     Земель ли он решал приобретенье,
     Тотчас в соседних государствах с ним
     Народные вскипали треволненья,
     И уж роптали: "Под него волим!"
     А ворогов его хитросплетенья
     Вмиг исчезали, словно легкий дым
     Иль очерк мелом после влажной губки.
     Нет, именно не мел, а дым от трубки.

     И чудо как держава поднялась!
     Как закипела дивная работа!
     Заря образованья занялась,
     С чела рабочего сошла забота.
     Круши и строй! Рабочая вся власть!
     Все для себя! Довольно для кого-то!
     Но он умел меж строчек дать понять:
     Зарвешься -- будешь на себя пенять.

     Для авангарда наступали чистки,
     Не часто и не редко, а раз в год.
     Так баба, закупив в ряду редиски,
     С ножом идет на овощи в поход
     И в мусоропровод сует очистки,
     И вся парша у ней идет в отход.
     Хоть, подвернувшись в лапище багровой,
     Нож часто схватывает край здоровый.

     Опять не скажем -- нужно ль было, ль нет --
     Но таковые времена настали,
     Что пролетарий вдруг стал сыт, одет,
     Министры же, напротив, трепетали
     И до ночи оставить кабинет
     На произвол теть Дусь и не мечтали.
     А впрочем, коли в трепете министр,
     Так оттого он только здрав и быстр.

     Чтоб им доставить пуще огорченье,
     Творя разумный, впрочем, произвол,
     Не очень полагаясь на Ученье,
     Отец опричнину себе завел
     И ну князьям придумывать мученье,
     И ну, как вшей, у них искать крамол,
     Иного только лишь на смех поднимет,
     Того повесит, а иного снимет.

     Зато порядку было хоть куда --
     Почти никто не крал и не крамолил,
     В витринах стыли разные блюда,
     И сам отец икрою хлебосолил.
     Но чуть ему шлея под хвост -- беда!
     И написать, и вслух сказать изволил
     Такого, что хоть свет в Москве гаси
     И мощи из подвалов выноси!

     Возьмет и на науку ополчится
     Ни за что, ни про что -- а просто так,
     И так в своем гоненье отличится,
     Что в школах сеет уж не свет, а мрак.
     Врачей поизведет. К кому лечиться
     Идти? Зато полно печатных благ,
     А к Троице и на Преображенье --
     Два раза в год всем ценам пониженье.

     А с демографьей -- просто рандеву!
     Чего-нибудь да уж набеззаконит:
     То в Казахстан поселит татарву,
     То немчуру вдруг на Урал загонит.
     Евреям кинуть повелит Москву
     И на Амуре их селиться склонит.
     То пишущим заявит: Не дыши!
     То "не пиши!" А се "перепиши!"

     И переписывают! Где же деться?
     Раз ты партеен -- то как раз должен!
     Зато -- какое голубое детство!
     Какой румянец золотой у жен!
     Где на парады эти наглядеться!
     Сколь ими созерцатель поражен!
     Храм Покрова, поповой моськи старше,
     А низом -- тьфу ты, пропасть, -- марши, марши!

     Но ежели уж мысль сю продляну,
     Могу ли скрыть я от тебя, читатель,
     Про мощную народную войну,
     Которой был он вождь и зачинатель.
     И то сказать вам толком -- в старину
     К нам лез столь оголтелый неприятель,
     С такою сволочью из разных мест,
     Что и не веруешь, а сложишь крест.

     Румыны, венгры, итальянцы, немцы,
     Испанцы, наше падло, япоши,
     Без племени, без роду иноземцы,
     Монархи, дуче, фюреры, паши --
     И поначалу задали нам бемцы,
     Помучили от полноты души.
     Пока веков не прекратится замять,
     Того народная не вытрет память.

     Взревела ревом русская земля,
     Не помнившая со времен Батыя
     Подобной крестной муки. От Кремля
     В ночь уходили воинства святые
     И встали вкруг Москвы, костры каля.
     Там пали сильные и молодые,
     Подрубленные пулями в снегу,
     Но стен Москвы не выдали врагу.

     И отметая гордости греховной,
     За крепостные отойдя зубцы,
     К народу русскому воззвал Верховный:
     "Вы, братья, сестры, матери, отцы! "
     Закляв их связью не духовной, кровной --
     Он говорил им: Дети! Вы бойцы
     За землю, на которой дрались деды!
     Хотите ли вы рабства иль победы?

     И криком закричал честной народ:
     Победы! Захлебнется враг проклятый!
     За нашу землю! За тебя! Вперед!
     Будь нашим знаменем! Веди, вожатый! --
     И должен здесь заметить наперед,
     Он веры той не осрамил крылатой --
     И веру ту, где б наш ни пропадал,
     Наоборот -- с избытком оправдал.

     С собой, как с прочими, суровых правил,
     Как все -- недосыпал, недоедал.
     Фон Паулюса за Якова не сплавил,
     Как Фриц ему поносный предлагал,
     И сына зверским мукам предоставил,
     Чтоб против нас не вышел генерал,
     Плененный в Сталинграде. Военкомом
     И деятелем после был весомым.

     Хотя холопьев все еще сажал
     И не терпел к проектам возраженья, --
     Но как при имени его дрожал
     Любой, кто был не нашего мышленья!
     Уж танки в городе воображал
     И достигал такого накаленья,
     Что белый китель, трубка и усы
     Вздымали мигом надо лбом власы.

     Ах, белый китель! Просто дивный китель!
     А трубка всклень "герцеговины флор"? --
     Но Тетушка сказала: "Не хотите ль
     Вы прекратить молоть подобный вздор --
     Он самый натуральный обольститель --
     В нем гения не видно и в упор.
     -- Ну, коль не гений, так вперед, бесславьте!
     -- Ах, милый Фрак, отстаньте и оставьте!

     Ваш протеже -- упырь. -- Ах, так? Упырь?
     Тут на совете мненья разделились:
     Кто говорил -- "упырь", а кто -- "пупырь",
     И атмосферы крайне накалились.
     Грозили пренья разростися вширь,
     А языки их просто с ног валились.
     А Ольга, сев с Антоном в уголок,
     В салфетку собирала узелок.

     Вот во что вылился вопрос Антонов:
     Успели и Антона отмести!
     Меж тем, на Ржевском генерал Антонов
     Совсем уж собирался спать идти.
     Тут звякнул телефон. Он снял. "Антонов"
     -- Послушай, батюшко! -- и ну кряхти! --
     Уж утряси, мы б за тебя говели...
     Уговори ты этого... Чертвели!.. --

     Антонов тут же сел на телефон --
     А был двенадцатый уж час как о ночь --
     И, услыхав известный миру фон,
     -- Иосиф, -- говорит, -- Виссарионыч!
     Вас беспокоит старый солдафон,
     Готовый к вам бежать на зов без онуч!
     Позвольте обратиться! -- и тотчас
     Ему был обратиться дан приказ.

     Чрез пять минут звонит он тете Рафе
     Чтоб ей о выполненье доложить --
     Однако до нее -- как до жирафе:
     Звонком и не пытайся услужить.
     Она глуха. У ней брильянты в шкафе.
     Ее уж спать успели положить --
     И до Чертвели ей ни -- вдуга -- швили,
     Ей даже свет в квартире потушили.



     На Спасской бьет три четверти часа,
     Луна сменилась дымкой непогожей.
     На Спасской бьет три четверти часа,
     Торопится домой, в тепло, прохожий.
     На Спасской бьет три четверти часа:
     Отбой, на погребальный звон похожий!
     Щемящий сердце русских эмигрант
     Пронзительный, спектральный звук курант!

     На тротуаре тень от катафалка --
     Минуй, минуй, читатель, эту тень!
     На тротуаре тень от катафалка --
     Чернильная, как смерть, -- скорей бы день!
     На тротуаре тень от катафалка --
     Минуй, читатель, дьявольскую тень!
     Хоть то, что именую катафалком,
     Служебная машина в свете жалком.

     Антон выходит с узелком в просвет --
     Как бледен он, в каком тоскливом теле!
     Садится в адовый кабриолет,
     Бесшумно завелись и полетели.
     Вот минули бульвар и парапет
     И Троицкую башню провертели.
     Остановили, вышли из дверец
     И входят в отуманенный дворец.

     Повсюду сон. Царицыны покои.
     Недвижим воздух. Лунный пятачок
     Мерцает в спаленке. Но что такое?
     Чей там забытый блещет башмачок?
     Но мимо! Мимо! Под окном левкои,
     Ужли затвора сухонький стучок?
     Нет. Показалось. Показался свет, и
     Как жар горят на стенах самоцветы.

     Смарагды, яхонты и бирюза.
     Их блеск невыносим и нереален.
     Он, словно дым, ест и слепит глаза.
     И вдруг огромный кабинет, завален
     Лишь книгами, в нем больше ни аза.
     Стол -- площадью, и за столом тем Сталин.
     Туманные портреты со стены
     Глядят угрюмы, либо смятены.

     О, как жестокие воззрились очи
     На мальчика! Как жжет их странный взгляд!
     На Спасской башне грянуло полночи.
     Теперь, должно быть, все в постелях спят.
     А ты сиди с узлом и, что есть мочи,
     Сноси его пронзающий до пят,
     Его нервирующий и саднящий,
     Ух, цепенящий взор! Ух, леденящий!

     Проходит вечность каторгой души,
     И вдруг, как громом, полыхнули своды:
     "Что там в салфетке у тебя? Кныши?"
     Он отвечал не сразу: "Бутерброды" --
     И слышит как бы эхом: "Хороши?"
     Нет, там ни то, ни это: там разводы
     Лучка в селедочке. С картошкой вслеп
     Положен черный бородинский хлеб.

     -- А что картофель -- маслицем приправлен? --
     Спросил Верховный, пальцы заводя,
     И бок селедки, меж ногтями сдавлен,
     Исчез в усах народного вождя.
     Антон промямлил: "Да уж не отравлен!"
     И, на столе в бумагах наследя,
     Взглянул на китель в робости духовной.
     -- Ешь! Насыщайся! -- говорил Верховный.

     -- Я, брат, тут отощал и подустал.
     Что, думаешь, из стали, хоть и Сталин!
     Некачественный, брат, дают металл,
     И пятилетний план почти провален.
     Я возразил ему: "А я читал..."
     Но увидав, что рот его оскален
     В усмешке, счел за благо промолчать.
     Он благоволил дальше замечать.

     -- Я положеньем дел, брат, не доволен... --
     И, выплюнув селедочный хребет,
     Смотрел верхи кремлевских колоколен
     И восходящий облачный Тибет.
     И было видно, как он стар и болен,
     Как у него, быть может, диабет,
     А может быть -- давленье и подагра,
     И как по нем истосковалась Гагра.

     -- Пять лет такой работы и каюк! --
     Антон пробормотал; "Да кто ж неволит?"
     Но тот не слышал, вопросивши вдруг:
     Народ ко мне по-прежнему мирволит?
     Ах, нет: то не любовь, один испуг!
     Едва умру, из гениев уволит.
     Теперь и плещут, и кричат виват,
     А что как завтра выйду виноват?

     Один, один кругом -- кровав и страшен,
     Зловещим чудным светом осиян,
     Уйду в небытие от этих башен,
     Чтобы являться -- Петр и Иоанн!
     -- Антон смотрел, пугливо ошарашен, --
     Я против Грозного имел изъян:
     Умело потрудился я, но мало
     Моих бояр я перевел на сало!

     И жаль Серго мне! Вот кого мне жаль!
     Единодержцев сокрушала жалость,
     И нежностью, как ржой, изъелась сталь,
     В рот дуло положить -- какая шалость,
     Какая невеселая печаль!
     А сколько трусостью их удержалось!
     Смотри-ка: что ни льстец, то прохиндей.
     Как думаешь, застрелится Фаддей?

     Небось, застрелится! И жаль Фаддея!
     Он много поизвел своей родни --
     Да все о животе своем радея --
     Как на Руси водилось искони.
     Россия, невенчанного злодея
     В своих молитвах светлых помяни --
     Кровавого Иоську-инородца!
     Уж попотел для твоего народца! --

     Антон взглянул и очи опустил
     Чтобы, смеясь, не поднимать их боле:
     Верховный, разумеется, шутил,
     Как репортер Синявский на футболе.
     А может быть, и вправду ощутил
     Под печенью позыв саднящей боли --
     Как школьник, вытащив плохой билет --
     Поди-ка вспомни через столько лет!

     Однако помнится, что было утро
     Весьма прекрасней прочих над Москвой.
     На тротуары сыпанула пудра,
     Но съелась вдруг тотчас же синевой.
     С портретов Сталин улыбался мудро,
     А по Кремлю расхаживал живой.
     Не собираясь выходить с повинной,
     Окуривал усы "герцеговиной".

     Уже трамваев воскурен трезвон,
     Уже и город дворниками полит
     Обильно, но из рук, конечно, вон --
     Сноп брызг уйти от бровки нас неволит
     В не то амфитеатр, не то амвон,
     Где Тито, либо Франко глаз мозолит,
     А может, Мендель -- жрец антинаук --
     Под суперлупой ползает, как жук.

     И точно, помнится, в то время Тито
     Иначе не бывал изображен,
     Как только у корыта Уолл-стрита,
     Лицом до безобразья искажен,
     У Аденауэра ж лицо не брито,
     Он вечно лихоманкой поражен.
     Но нашего правительства все члены
     Зато столь мужественно просветленны!

     Сколь милый, сколь непьющий вид у них!
     Сколь воротник у них всегда опрятен!
     Бородки клинышками у одних,
     Усы у прочих всех без квасных пятен.
     Нет, сознаюсь, чем зрелищ всех других,
     Властей мне предержащих вид приятен.
     А глас властей! Но, муза, помолчи!
     Не смей напрашиваться на харчи!

     А статуи! Ваял их, верно, Фидий!
     Какой величественный рост всегда!
     А позы, жесты! Не моги! Изыди!
     Я хоть напыжусь, подбочусь -- куда!
     Мне никогда не быть в столь славном виде:
     Как ни тянусь, ни топорщусь -- беда!
     А на карнизах -- волгари! Иртышцы!
     Какие торсы! Ягодицы! Мышцы!

     А стройки! Строится и то, и се
     Быстрей, чем я пишу стихотворенье.
     Нет ничего построенного, все
     Возводится, как в первый день творенья!
     Сюда бы Маяковского! Басе!
     Слетаются, как мухи на варенье, --
     Весь день мотаются туда-сюда:
     Какая быстрая у нас езда!

     Сколь инженеры на площадках важны!
     Подумаешь: Рокфеллер! Вандербильт!
     А зданья до чего ж многоэтажны!
     А где таких отыщется Брунгильд
     В кассиршах? А у них сколь очи влажны!
     Ах, жалко, что совсем я не Ротшильд!
     Хоть три рубля иной раз и со мною
     На выпивку -- увы тебе, мясное!

     Уж так и сяк -- селедочка с лучком!
     Сказал и вспомнил чесучевый китель.
     Читатель, милый, здесь бочком, бочком!
     Сей тип -- обыкновенный возмутитель
     Покоя твоего. Власы торчком?
     Да он давно усопши! Он обитель
     Себе нашел под елью вековой.
     Небось, не покачает головой,

     Не отойдет, попыхивая трубкой,
     Не станет в мир иной переселять.
     Спокойство обрети! Беги за шубкой,
     Которая пошла хвостом вилять
     Между народом -- с беленькою зубкой
     И прочая -- канальством удивлять.
     В разрез с обыкновеньем деревенщин,
     Ты знаешь: нет изделья лучше женщин.

     Все царства мира и вся слава их --
     Ничто в сравненьи с оргиями плоти,
     Да каб для одного! Для обоих!
     Из коих оба временно в комплоте...
     Ты рвешься к власти... Вобрази на миг
     Кошмар допросов... мошкару в болоте!
     Ну, предположим, ты успел, ты стал!
     В тебе все сердце, а ведь не металл!

     Скажи, ты мог бы видеть вдовьи слезы
     Без содроганья? Отправлять в расход?
     И в страшные российские морозы
     Благословлять казачество в поход
     С трибуны Мавзолея? Грезы! Грезы!
     От грез, читатель, нам один расход.
     Негрезлив будь! Будь весел и кристален!
     Не выйдет... не пытайся быть как Сталин.



     Читатель, милый, очень любишь книг?
     Ну, тех, что собираешь по подписке
     В своей квартире по месту прописки,
     Покоя не даря себе на миг?
     Тех, к коим, чуть увидел, уж приник,
     Которые, не подвергая чистке,
     Ты выстроил для совести очистки
     В шкафу, что, как столь многие, безлик.
     Ну, в том, на коем выставлены вазы?
     Еще шепча: Все суета сует! --
     Ты громоздишь на песнопенья сказы,
     Которые пора снести в клозет...
     Похвал в сем сердце не ищи -- их нет,
     Страшусь тебя, бегу я, как заразы.

     Какой в свой дом не тащишь ты заразы?
     Я не имею здесь в виду их суть,
     Хоть и она, благонадежен будь,
     Являет редко перлы и алмазы.
     Но повести, романы и рассказы
     Меж пухлых строк своих скрывают жуть
     Унылой болести какой-нибудь,
     Какой томятся все еще Евразы.
     Поверь -- печатный том есть род турбазы
     Для молей, тараканов и клопов,
     Животных, любящих сухие пазы
     В твореньях корифеев и столпов.
     Так если ты не моден, не хипов,
     Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы.

     К чертям твои Марго и Рюи-Блазы!
     Возьмем Аксенова -- какой в нем прок?
     Хоть он в чужом отечестве -- пророк,
     Подумаешь -- глоток карбоксилазы!
     Нам эмигранты вовсе не указы:
     Нам кажется, в них скрытый есть порок
     Смотреть с тоской на кинутый порог,
     На Питеры, Одессы и Кавказы.
     На под Ельцом растасканный сенник,
     На неколхозную копенку в поле,
     На киселем залитый крупеник.
     На выходцев России свежих боле...
     Я не люблю "певцов народной боли",
     Мне дорог лишь молчанья золотник

     Полцарства за молчанья золотник!
     Но Роберта молчанье стоит больше --
     Уж царства целого размером Польши.
     Да он не помолчит -- ведь он шутник!
     К стопам Евгения бы я приник,
     Чтоб он сидел над строчкой можно дольше...
     А чудные стихи другой гастрольши?
     Да ведь она души моей двойник!
     Сей голос из Элизия изник,
     И, в злейший час мой за него ратуя,
     Люблю, друзья, его за красоту я!
     Какая ложь, что стих у ней поник!
     Его ахматовскому предпочту я.
     Да что ж я вскрыл души моей гнойник?

     Открою до конца души тайник,
     Поведав, что люблю мою Татьяну
     Любовью чистой, братней без изъяну --
     Нежней, чем Антигону Полиник.
     Какой прекрасный девственный родник
     Ее поэзия! Пока не стану
     Землей унылой, восхищаться стану.
     Да где прочесть? Она не пишет книг...
     Хоть книгами в Москве полны лабазы,
     Но редко вижу книг моих друзей,
     Иду в библиотеку, как в музей.
     А те, кто напечатались лишь разы
     Десятком строчек? Сколь их ни глазей --
     Не выищешь, хоть закрывай музей!


     Подамся в хрипуны и скалолазы.
     В опальные поэты. Так верней
     Найти аудиторью -- а без ней
     Тоска и склочность лезет во все лазы.
     Еще немного и скажу: Заразы!
     А ну набрать меня да пожирней!
     Уж бисерком попотчуем свиней,
     Привыкших хряпать только хризопразы.
     И разревусь, как не ревут белазы,
     Но лишь одни белуги. Тяжело
     Быть ясным, как оконное стекло,
     За коим все огни овощебазы
     Иль детский сад... дороги замело,
     И скверным инеем покрылись вязы...

     Когда везде сплошные неувязы --
     В писательском и личном бытии...
     Но самои нелегкости мои
     Подчас дарят мне чистые экстазы,
     И вспоминаю Тетушкины зразы,
     Иль Царского певучие струи,
     Иль давние Воронежа строи,
     Или Жидкова-старшего проказы.
     Во мне кипит и плещет как родник,
     Куда-то вдруг уходят боль и морок.
     Как светел я тогда без оговорок!
     Творя эпохи двойственный дневник,
     Я лишь дитя, которому под сорок
     И тесен мне фуфайки воротник!

     Как вора, я держу за воротник
     Эпоху целую. Мне нет предела.
     А равным образом мне нету дела,
     Какою ворожбою я проник
     В ее алмазный каторжный рудник,
     В горячий гиблый кряж водораздела.
     Ведь труд проходчика и рудодела
     Со слов отца я знаю, не из книг.
     Как сын отца, как выходец с Урала,
     Я жесткости встречаю кайляком,
     Трудом без судорог и без аврала.
     Эпоху не размелешь языком.
     И молвит мне гранитным языком:
     Не надо в честь мою писать хорала!

     Не надо в честь твою писать хорала?
     Тогда, быть может, гимны? Я бы смог...
     Как раз для гимнов эта мгла и смог...
     А на мотив хоть Старого капрала!
     Или венок сонетов магистрала
     Столь вычурного, что спасай нас Бог!
     Или эклогу закатать в сапог,
     Да так, чтоб самого слеза пробрала!
     Чтоб счел меня своим Санкт-Петерборх,
     Чтоб был в Москве я проклят всенародно.
     Соборно! Всенощно! Садогородно!
     Чтоб ЦДЛ из недр меня исторг.
     Да чтоб: "Ступай ты, брат, куда угодно!"
     Мне молвил со щита Святой Георг.

     Нет, я ему скажу: Святый Георг!
     Москвы светлопрестольной покровитель!
     Санкт-Петерборха брат и отравитель!
     Чем гнать меня, веди уж сразу в морг.
     А то еще есть Лондон и Нью-Йорк --
     Загубленных талантов всех обитель, --
     Так сразу не обидь, душегубитель,
     А посылай в что далее -- Нью-Йорк.
     Пускай я там над золотом исчахну,
     Спаду с лица, с души от всех каторг,
     Из коих горшая -- кликуш восторг.
     Там, умерев, сенсацией запахну,
     С единственным прозваньем на губах, ну
     Чьим, если не твоим, Святой Георг?

     С чьим, если не твоим, Святый Георг,
     Чудесным именем, Москвы зиждитель,
     Рассыплюсь в прах охальник и вредитель...
     Да если б только я уста расторг
     Мои поганые, сколь глаз расторг
     На нас тотчас бы пораженный зритель!
     Какой восторг, о мой благотворитель,
     Ты внял бы вдруг -- изюм, а не восторг!
     Хурма в себя столь сока не вобрала,
     Сколь этих уст хвала, а и хула
     Моя тебе столь радостно светла --
     Как ток, в долину льющийся с Урала...
     Нет, право, даже и моя хула
     Курится наподобие хорала!

     "Не надо мне ни Славься, ни хорала!"
     Ах так! Изволите пренебрегать
     Гортанью, что отнюдь не станет лгать,
     Как бы цепная свора ни орала.
     На цепь не дам перековать орала.
     Не жрете и не стану предлагать.
     Как странно, что изволят полагать
     Себя превыше хора и хорала!
     Ужли презревший истинный восторг,
     Он над хоралом? Он хорала ниже:
     Ему ведь не доступен и восторг,
     Смотрите -- и глаза он держит ниже...
     Ужели не его -- чьего-то ниже
     Сужденья мой некупленный восторг?

     Но Тетушка мне говорит: Восторг,
     Когда он истин, -- сам себе награда.
     Квартальной премии ему не надо,
     Поскольку есть не просит он, восторг.
     Вот аппетит племянника -- восторг,
     Едва он воротится с променада,
     "Существенного, Тетушка, бы надо!" --
     Мясные блюда у нее -- восторг!
     Ведь кухня Тетушкина -- род хорала,
     Где отбивная тенором блажит,
     Ей вторит глас борща, бас-генерала.
     Сама стоит, да вдруг как побежит!
     Да это у других всегда бежит.
     Ни разу у нее не подгорало!

     И стоит, стоит Тетушка хорала,
     Я думаю, поболе, чем эпох
     Идущий козам на потраву мох,
     Чем все, кого когда-нибудь прибрала
     Земля -- от стоика до аморала,
     От всех, кто ловко бить умел под вздох,
     До всех, кто, получив туда, подох --
     От маршала до самого капрала.
     От тигра, полосатого, как тик,
     Грозы четвероногого бекона,
     До жалкой истины на дне флакона.
     ...Равно же и тебя, Архистратиг,
     Пронзающий крылатого дракона.
     ...Что почерпнешь и не читая книг!

     Читатель, милый, очень любишь книг?
     Какой в свой дом не тащишь ты заразы!
     Не блазнись на Марго и Рюи-Блазы,
     Мне дорог лишь молчанья золотник.
     Да что ж я вскрыл души моей тайник...
     Подамся в хрипуны и скалолазы,
     Когда везде сплошные неувязы
     И тесен мне фуфайки воротник.
     Не надо в честь мою писать хорала...
     Нет, я ему скажу: Святый Георг!
     Спаду с лица, с души от всех каторг...
     Не надо мне ни Славься, ни хорала...
     На деньги я не продаю восторг
     И на цепь не перекую орала.






     Канон

     К. -- церковное либо светское многоголосие.
     -- Из словаря.



     * * *
     27 марта 1940
     Любимая, бесценная Ирина,
     Единственная радость и мечта!
     Вот из какого ныне карантина
     Пишу тебе! Унылые места!
     Колючая обвилась серпантина
     Вкруг жизненного моего креста.
     Я погибал. Ты строчками участья
     Меня спасла. Благодарю за счастье!

     Вот мой весь путь: семь месяцев назад
     Меня, внезапу, на работе взяли
     И, предъявив мне на арест мандат,
     Карманы безотложно обыскали.
     Затем свезли в Лефортов каземат,
     Где еженощно на допрос мотали
     И обвинили с осени самой
     В измене по статье 58-ой.

     Сознаться в ней же очень помогли мне,
     И я ослаб, сломился, на беду.
     Я, правда, брал, как ты запомнишь, Зимний,
     Но то в сравнение не приведу.
     И я протестовал, но понял: им не
     До шуток вовсе. "Поимей в виду, --
     Сказали мне, -- уж мы тебя осудим,
     Мы тут с тобой валандаться не будем!"

     И тут же для острастки стали бить,
     И так зашли побои и глумленье,
     Что я не вынес этого, как быть,
     И подписал свое сам обвиненье.
     А им того бы только и добыть.
     "У нас, -- сказали, -- нет другого мненья,
     Как то, что ты изменник. Так-то брат!"
     Тут я сказал, что я не виноват

     И на суде им поломаю перья.
     "Попробуй, -- говорят, -- а мы тебя,
     Чтоб ты пытал побольше к нам доверья,
     Покамест вновь помелем в отрубя".
     И как смололи! Только ведь теперь я
     На свежем воздухе пришел в себя.
     Изменнику мне выходила вышка,
     А отрекусь -- забьют и тоже крышка.

     Вот так семь месяцев я жил и ждал,
     Что каждый час меня поставят к стенке,
     Но суд меня внезапу оправдал:
     Измена-то не вынесла оценки.
     Тут я впервые в жизни зарыдал
     И рухнул о земь -- подвели коленки.
     Ко мне теперь применена статья
     193-17-а.

     Теперь я получаюсь не предатель,
     А как бы это попросту сказать,
     Недоноситель что ль, иль наплеватель,
     Не смогший контру в узел завязать,
     Халатный относитель, обыватель --
     Обидно, право, а кому сказать!
     Кому пожаловаться! И что толка!
     Ну вот. Твой незадачливый Николка.

     * * *
     Пришли мне сальца в виде хоть корейки
     Или другой какой свиной клочок,
     Да кубики из мяса иль курейки,
     Халвы да сахарцу, лук, чесночок.
     Да не видала ль где ты телогрейки
     И старых (не в Никольском ли?) брючок.
     Пока что без калош все ходят всюду,
     Но коль пришлешь их -- возражать не буду.

     Необходимы: полотенец -- два,
     Носков -- четыре пары, две -- портянок.
     Без одеял я не прозяб едва:
     Такая холодина спозаранок.
     Да, кожанка. Тем боле, рукава
     Ты вделала, покамест со двора ног
     Еще не вынес я, а где такой
     Набрюшник, вязанный твоей рукой?

     Все это высылай мне понемножку,
     А сразу вышли мне два-три платка,
     Эмалированную кружку, ложку
     Из липы, а на ней прорежь слегка
     Мои инициалы, ниток трошку,
     Иголок да белья. Ну все пока.
     С едой, прошу, поторопись теперь ты.
     Забыл: пришли бумагу и конверьты.

     * * *
     9 ноября 1940

     Привет моей единственной любимой
     Иринушке! С великим днем тебя!
     Как прошлый год, в тоске невыразимой
     Все без тебя -- встречаю праздник я,
     Бесправый, надругаемый, гонимый,
     Эксплуатируемый, что любя,
     Того и вовсе лицезреть лишенный,
     Как желдорлага подлый заключенный.

     Родная, как ни странно, есть и тут
     Живущие за счет горба чужого,
     Обрекшие других на жалкий труд
     Без отдыха, без должного съестного,
     Заради показателей сосут
     Из человека соки -- право слово --
     И не скрывают низменный свой нрав,
     Хотя никто таких им не дал прав.

     Моя колонна ставила рекорды
     По кубатуре насыпи в путях,
     И люди были достиженьем горды,
     К тому же, нам вручили красный стях.
     Представь, что делают свиные морды:
     Всех лично награждают при гостях,
     А мне -- организатору движенья --
     Дают червонец -- в виде одолженья.

     За что ж, родная, мне такой плевок?
     Что на собраньях я не лью елея,
     Что не бегу на зов, не чуя ног,
     Что правду режу, глаз их не жалея,
     Что не сгибаюсь ниже их сапог,
     Что равен человеку, а не тле я,
     Что для одной лишь Родины тружусь,
     Хотя, возможно, жизни тем лишусь.

     Прости, Иринушка, что я отвлекся
     От нежных жалоб твоего письма,
     Моими помпадурами увлекся --
     Да и несправедливостей здесь тьма.
     А между тем -- и у тебя итог со
     Служебным окружением -- эх-ма!
     Как не поставить острого вопроса,
     Чтоб там к тебе не относились косо!

     Любимая, за правду постои!
     Ты не должна, не можешь так сдаваться,
     Ведь в этом деле все права твои.
     Не хочешь от начальства добиваться --
     К общественности обращайся и
     Порядка требуй, да ведь может статься,
     Что ты раскроешь им глаза и вдруг
     Поймут! Поймут, что здесь творят вокруг.

     Жаль, что за все здоровье наше платит.
     Тебя прошу: себя побереги,
     А то тебя так не на долго хватит.
     Спокойством матери не небреги,
     А мужу, что себя в неволе тратит,
     Твой голос и поддержка дороги.
     Любимая, ты здесь дала мне слово,
     Но я прошу тебя об этом снова.

     Останься человечною хоть ты
     Со мной, загубленным в младые годы.
     Дай разбирать мне ясные черты
     Родных мне слов в их редкие приходы.
     Когда б ты ведала, что за мечты
     От них в душе родятся, как легко да
     Улыбчиво душе от строк твоих,
     Я по десятку раз читаю их.

     И часто мне приходит облегченье,
     Когда в строках подробен твой отчет,
     И чувствую сердечное влеченье
     Туда, где жизь нескованно течет.
     А иногда такое мне мученье --
     Чуть вспомню дни прожитые невсчет,
     Особенно предлагерные годы,
     Когда тебе я дал одни невзгоды.

     Я, знаешь, все же рад, моя любовь,
     Что столько мук изнес в неволе клятой,
     Что до сих пор терплю позор и боль.
     Все это мне должно служить расплатой
     За пытку, выносимую тобой
     В теченье лет от мужа и от ката.
     А вот ведь и мучитель твой, и он --
     Унижен, обесправлен, оскорблен.
     Как медленно тянутся годы
     Бессилья, зависти и слез,
     Сознанья смутного свободы,
     Ночей без сна и сна без грез.

     Да вот беда, что не с кем здесь делиться
     Моей тоской -- у всех своя печаль.
     Попробуешь кому-нибудь излиться --
     А он и сам уж хмур, его уж жаль,
     И сам слезами норовит залиться.
     Одна утеха тут -- уходишь в даль,
     В леса, и бродишь там вдали от прозы.
     Да нынче в лес ведь не уйдешь -- морозы.

     Натерпишься -- к ребятам и пойдешь,
     И с ними и затянешь, да такую,
     Что по лопаткам пробегает дрожь,
     А голосом и ною, и ликую.
     Они: "Начальник, здорово поешь!"
     И невдомек ребятам, что тоскую,
     Что плакать хочется, что наизусть
     В знакомой песне выложу всю грусть.

     Опять и о себе -- о чем бы кроме?--
     Сдал двести километров полотна.
     Все было в точку. Первым по приеме,
     Еще и ветка в строй не введена,
     Прошел правительственный поезд Коми.
     Теперь огрехи завершим и на --
     Как это говорилось в старых одах --
     Заслуженный наш еженощный отдых.

     Нас шестьдесят. Мы сорудили дом.
     Он деревянный. Он обмазан глиной.
     Мне выделена комнатенка в нем.
     В ней что-нибудь семь метров с половиной.
     Живем мы в ней с десятником вдвоем,
     Хоть не таким, как я, но все ж детиной.
     Немного тесновато, но ишшо
     Живем мы даже дюже хорошо.

     Разденешься пред тем, как спать ложиться --
     Какой в одежде был бы отдых, но
     Не каждый день приходится умыться:
     Наруже нынче больно холодно.
     Но в комнате светло, и протопится,
     Так даже мухи тычутся в окно.
     И мотылек откуда-то явился
     Да уж от ласк моих ноги лишился.
     Теперь вот вьюга за окном метет
     И масляная пыхает коптилка,
     А я пишу и думаю, что ждет
     Меня в Коряжме милая посылка.
     И время как-то медленно течет,
     И думаю, как исцелую пылко
     Тряпицу каждую вещей моих,
     Касавшуюся пальчиков твоих.

     И станет сладко так и тяжело мне
     От запаха сиреневых чернил,
     От аккуратно сложенного, помня,
     Какую боль когда-то причинил.
     Ужели даже каторжным трудом не
     Загладить то, что так в тебе убил
     Когда-то кат, а ныне горемыка:
     Взывающий к тебе -- твой бедный Ника.

     * * *
     Сегодня новость рассказали мне.
     Вот смех-то жуткий, просто па-дэ-катэр! --
     Что Емельянов-то тогда, в тюрьме,
     Был подсаднаа утка, провокатор.
     Узнай, душа, не по его ль вине
     Был взят на подозренье Улан Батор.
     Открытым текстом не пиши сюда.
     Я тут неподцензурен, а ты -- да.

     * * *
     21 ноября 1940
     Коряжма от меня как ни близка
     И как мои стремления ни пылки, --
     Не видно ни волов и ни возка,
     И нет следов желательной посылки.
     Отсюда видь заботу о З/К.
     Не знаю также, долго ль быть мне в ссылке
     И скоро ли отмоюсь от клевет
     И... получу ль от Берия ответ.

     * * *
     30 января 1941
     Здоров. Подавленное настроенье.
     Ибо все выхода не нахожу
     Я из создавшегося положенья.
     И оттого трудом себя гружу,
     Чтоб как-нибудь уйти от размышленья.
     Лишь за одною почтою слежу.
     Жду от тебя я писем, как бывало.
     А вскрою -- утешительного мало.
     * * *
     16 февраля 1941
     Сегодня получил ответ от Берья
     И от Президиума Верхсуда.
     В обоих письмах нет ко мне доверья.
     И говорят -- мол правильно сюда
     Ты сослан, поделом тобе, Лукерья.
     На днях я снова напишу туда,
     Да вот добьюсь ли пересмотра дела?
     Жду перемен. Все гнусно до предела.

     * * *
     12 апреля 1941
     Моя единственная, дорогая
     Иринушка! Какая ерунда.
     Я письма шлю, тебя не достигая.
     А что пишу их редко -- не беда.
     Работа у меня теперь другая,
     Я зону инспектирую труда, --
     Брожу на воздухе, что неизменно
     Мне по душе и для здоровья ценно.

     На Север наконец пришла весна,
     Мы крепко чувствуем ее дыханье.
     В Коряжме объявилася она
     Сегодня в полночь в Северном сияньи,
     Да так, что рот раскрыл я сполусна --
     Свеченье, шастанье и полыханье.
     Вообрази прожекторов пятьсот,
     Их свет торопко по небу бредет --

     Все на Восток, а то -- назад с побыва.
     А то в каком-то месте вспыхнет свет --
     И так и ждешь неслыханного взрыва,
     Но только тишина и весь ответ.
     Одно безмолвие велеречиво,
     Ему, пожалуй, и названья нет,
     Я ничего не знаю в этом роде --
     И все при мягкой, в общем-то, погоде.

     И вот стоишь в снегу, и целый час
     Тебя фонтан небесный услаждает,
     Как сумасшедший по небу мечась,
     Он вдруг к Звезде Полярной воспрядает,
     Вдруг застывает, в вышине лучась,
     И вдруг уходит, то есть пропадает,
     Как будто ты вообразил себе.
     И мысль ко мне приходит о тебе --
     Как будто из небесных ты явлений.
     Иду в барак, ложусь в постель и сплю --
     Но нет тебя средь прочих сновидений,
     Которых я с досадою терплю,
     Покамест утро не придет для бдений
     И печку берестой не оживлю,
     И, всей великой Родине на благо,
     Не встанет населенье желдорлага.

     Затем я ухожу чинить набег --
     Следить, чтоб зэки воровали в меру,
     И заключенный тоже человек,
     И с вольного он перенял манеру
     Что плохо -- утянуть и спрятать в снег,
     Чтобы, перепродав, проесть, к примеру.
     Меня тотчас манят к себе в жилье
     Завхозы, там, и прочее жулье --

     Кормить ворованным и утаенным.
     Но я, Иринушка моя, стыжусь.
     Когда не я -- то кто же здесь закон им?
     И вот за стол я с ними не сажусь.
     Я, хоть наголодался всласть по зонам,
     Здесь общим столованьем обхожусь.
     А жил бы я и здесь по-человечьи,
     Когда б смотрел вполглаза штучки где чьи.

     У них и водочка припасена,
     А раз сморгни -- дойдет и до жаркого.
     Да мне она вот так-то не нужна,
     И молочком собьюсь -- ну что ж такого!
     Но, милая, какая здесь весна!
     Как тянет воздушком с края родного!
     Весенним солнушком одним с тобой
     Дышу -- моей мечтою голубой.

     Когда бы ты могла теперь поверить,
     Как с каждым днем мне здесь все тяжелей
     Свободные снеги шагами мерять,
     Как холодней -- чем в воздухе теплей,
     Как исстрадался, извелся я -- смереть!
     Как боль, нещадная из всех болей, --
     Отсутствие тебя, твое безвестье --
     Меня томит, как страшное предвестье.

     Могу ль, Иринушка, забыть сейчас
     Я праздник наш -- Парижскую коммуну! -
     День достопримечательный для нас.
     Ах, все я потоптал, подобно гунну,
     Напасти сколько для тебя напас!
     Кому повем теперь мою тоску, ну,
     А были ведь и радости! Как быть,
     Но только их нельзя никак забыть!

     Путь, нами пройденный, воспоминая,
     Я резко осудил себя особ,
     Иринушка моя, моя святая,
     За пошлую размену на особ,
     За ложь раба привычки Николая --
     Когда б не каторжное колесо б,
     Как смыл бы я теперь с себя все пятна --
     И горестно то мне и непонятно!

     Теперь поверь, что нет меня честней, --
     Но как проклятье прошлого искупишь,
     А здесь я изведусь всего верней,
     Теперь и в Партию назад не вступишь --
     Смотри, ведь провинился и пред ней,
     А в чем -- не ведаешь, лишь очи тупишь
     С сознательной, нелегкой простотой
     Перед тобой -- оболганной мечтой.

     Так, исключен из жизни, исковеркан,
     И не Максимов, а ходячий труп,
     Событьями, что бритвою, исчеркан,
     Весь обесцененный, что рваный руп, --
     Взирай теперь небесный фейерверк, он,
     Хоть и красив, -- не стянет рану в струп.
     Не правда ли -- не в свете светопада ль
     Ты человек, а в остальном ты падаль.

     Тяжел я духом, Ира, как больной,
     На мне все лихорадкой истомилось.
     Скажи -- ведь это правда -- ты со мной?
     За что, за что же мне такая милость!
     Ведь ты не канешь, точно сон хмельной?
     Зачем тогда мне жизни сей унылость?
     Как жить? -- все недоверье по пятам.
     Так хоть одна ты веришь мне, а там...

     К чему и жить! Так жизи мне не будет.
     Жизь без доверья мне не по нутру.
     Ну ладно -- пометался я -- и будет,
     Нахохотался -- слезы вон утру,
     А коли вытрусь весь -- так что убудет?
     Ночь истекла, и нет препон утру,
     За им же встанет вскоре день обычный,
     И затружусь. Твой Ника горемычный.

     * * *
     1/4 мая 1941, Виледь
     Благодарю тебя за теплоту --
     Ты лгать не станешь и тебе не надо.
     Проходит капля горечи во рту
     От строк твоих внимательного взгляда.
     Я их не раз, раз десять перечту.
     С исчадьем слез совсем не будет слада --
     Но это не с печали, не с тоски,
     А оттого, что мы так далеки!

     Благодарю за обещанье денег --
     Не присылай мне, люба, ничего:
     Я тут довольно-таки награжденек
     И из зарплаты трачу не всего,
     Курить курю (слегка), но не пьяненек,
     Хотя вокруг генштаба моего
     Кипит до позаранка с позаранка
     И штурм, и дранк -- а проще: сблев и пьянка.

     За литр ее, нелегкой, продает
     З/К свои бушлат и телогрею,
     А коль их не имеет -- украдет,
     Охотится за ним или за нею
     Неделю или год, но уведет.
     Я с этим сбродом дела не имею...
     Как пролетарский Вождь учил -- пойдем
     Своим путем, а пьянствовать пождем.

     Живу надеждою, тружусь исправно,
     А как вещей не сеют тут -- не жнут,
     С сохранностью их туго и подавно:
     Все понемногу пропадает тут.
     Хоть окруженье даже благонравно
     И вовсе не у каждого крадут,
     Но есть в моих вещах и недостача --
     А делося куда -- мне не задача.

     В сохранности имею ж гардероб:
     Полупальто -- в нем драп, а не фанера,
     Ушанка с мехом -- козырем на лоб,
     Телогрея -- морозы ей химера,
     Да брюки ватные -- в чем лезть в сугроб,
     Сапог -- 44-го размера --
     Две пары -- от НКВД презент --
     Так те из кожи, прочие -- брезент.

     Фуражка -- шерсть, а галифе -- две пары,
     Которы старенькие -- те с тюрьмы,
     А черные весьма еще не стары.
     Две простыни, матрац -- в виду зимы,
     Им пользуюсь, кладу его на нары;
     Резинподушка с наволочкамы,
     Две пары трикотажбелья да пара
     Теплобелья -- в нем горячо до пара.

     Две нижние рубахи и одна
     Из черного кавказского сатина,
     Носков две пары, стертых до редна,
     Фуфайка, три платка и... все. Как винно --
     Проблема на сегодня решена.
     Вот только рази за носки обинно
     И полотенец нет, носкам подстать, --
     И то я думаю уж, как достать.

     Любимая, извелся, исстрадался
     По светочам моим -- глазам твоим,
     А ледоход еще не начинался,
     А я ведь здесь одной мечтой живим,
     Чтоб отпуск твой скорей образовался,
     Чтоб с Юга летним солнушком гоним,
     Как в день Коммуны, с необъятной силой
     Передо мной возник твой образ милый.

     Я рад за рост сознанья твоего,
     За то, что отвечаешь за работу,
     Уж таково-ста наше существо,
     Что на работе гоним прочь зевоту.
     Как жаль, что всюду пьянь да воровство
     И что не ценют ни мозгов, ни поту.
     Так ты работою не небреги,
     А все-таки... себя побереги!

     До нас печальная дошла тут новость,
     Что будто труженикам и войскам
     На Площадь Красную Его Кремлевость
     Определил входить по пропускам.
     Чем вызвана подобная суровость?
     Боязнь или бессилие? Пусть к нам
     Все санкции применены домашно,
     Но что в Москве все то же -- это страшно.

     О том -- поаккуратней -- извести.
     Еще тут краем уха я прослышал,
     Что наш братишка -- он у нас в чести --
     К границам СССР в Балтморе вышел.
     А коли так -- иного нет пути,
     Чтоб западный тут фронт для нас не вышел.
     С письмом тебе, я тут без всяких фронд
     И заявление пишу -- на фронт.

     * * *
     20 мая 1941
     Иринушка моя, родная лада,
     Небесный луч, нет, солнышко само!
     Приехал я в Коряжму для доклада,
     И воспитатель мне вручил письмо.
     Иринушка -- и мне, и мне отрада
     Воспоминать холодных зорь письмо
     В том Санатории при белой ночи --
     Да только вспомню -- выплачу все очи.

     Блеск ночи белой (и твои черты,
     Любимая, над мрамором блестящим)
     Я вспоминаю более, чем ты, --
     Поскольку здесь, в разладе с настоящим,
     Одним прошедшим мысли заняты,
     Здесь счастие в однех мечтах обрящем,
     А нынешнего нет у нас -- пером
     Не описать, но покатить шаром!

     Кругом и изумительно, и пусто,
     Куда ни бросишь огорченный взгляд,
     Повсюду за людей краснеешь густо --
     Переродились на глазах в мозглят.
     Да и чему я, собственно, дивлюс-то --
     Мне этот лагерь будет сам-девят,
     Да и работ в таком рабочем аде
     Я перепробовал немало стадий.

     Я знаю обстановку, быт, людей,
     Кто -- как, за что -- подвергнут заключенью,
     И знаешь что? -- не разменяв идей,
     Пришел теперь к какому заключенью,
     К какому руслу, так сказать, идей?
     Чего кладу в основу злоключенью?
     Зачем концов нигде мы не найдем?
     Нет... мы уж личной встречи обождем.

     Тяжел мне белый пламень ночи белой,
     Иринушка, небес полунакал.
     Смогу ли позабыть душою целой
     То, чем ты был и чем сейчас ты стал.
     Нет, только кто, от страха помертвелый,
     Сам знает то, что здесь ты испытал,
     Кто вынес шкурою, а не из штудий
     Всю гнусность воспитательных орудий,

     Кто клял ночами белый пламень ламп
     По анфиладам выкрашенных комнат,
     Кто корчился в виду позорных блямб,
     Те, разумеется, все это помнят, --
     Тому и зрелища невинных самб
     В песочницах -- всю душу изоскомнят --
     Но дальше этого я не пойду,
     Имея перлюстраторов в виду.

     Все перевытолкут, перетолкуют,
     Все клеветою клейкой облекут,
     Пусть лучше на безрыбице кукуют -
     Я с думкою моей останусь тут.
     Но пусть кликушствуют и морокуют -
     Мой большевизм они не угнетут.
     Я ссыком ссу в бесовские их рожи.
     Мне Родина моя всего дороже.

     А ты? Чиста ты, Ира, и честна
     Чтоб сделать мне какую-нибудь гадость.
     Вся жизнь у нас вдвоем проведена,
     Тебе, конечно, не было бы в сладость
     Меня покинуть посередь гумна --
     Теперешним мучителям на радость.
     И то, любовь, ты сознаешь вполне,
     Каким бы это боком вышло мне.

     Да и твоя-то собственная мама
     Тебе твоей измены не простит.
     Вы -- честные и слишком, и упрямо.
     Забудете -- самих замучит стыд.
     Вы не допустите такого срама,
     Чтоб вами оказался я забыт.
     Не так ли? Правда? Как хочу припасть я
     К твоим ногам -- благодарить за счастье!

     Меня расформировывают вновь
     И гонят дальше -- на поселок Межог,
     Приказано идти -- и вся любовь.
     Но я теперь крылат и не из пеших,
     И мне седую согревает кровь
     В кармане самой тонкой из одежек --
     Начальств суровых благосклонный жест --
     Добро на летний твой ко мне приезд.

     Приятно мне и то, что ты в Райплане
     Так ценишься и на большом счету --
     Да это и понятно мне в том плане,
     Что ты в работе любишь остроту.
     Так твой успех, любовь к тебе заране
     Я предсказать смогу и не сочту
     За дело оптимальные прогнозы...
     Но, лада... извини за каплю прозы.

     Прошу: ты мне побереги себя.
     Легко гореть, легко все соки выжать
     Из сердца -- для людей вокруг тебя,
     Да очень трудно в этом круге выжить.
     Телесными недугами скорбя,
     Увы, жить тоже надобно, абы... жить.
     Не для того, чтоб многих греть других,
     Но просто жить -- для самых дорогих.

     И как бы высоко тебя ни нес дух,
     Как славою ты ни воскрылена --
     Попомнив о душе и теле, роздых
     Ты временем давать себе должна.
     Подумай и о тех, кому, как воздух,
     Нужна ты и судьбой обречена,
     На них в своем бесчувствии взгляни-ка...
     Твоя старушка мать... твой жалкий Ника.

     * * *
     конец мая 1941
     Любимая Иринушка, пишу
     Тебе ответ с известным опозданьем,
     За это извиненья приношу.
     Нас занимали расформированьем,
     Теперь я в Межоге себя ношу,
     Все прочие отправились с заданьем
     На Север, торопясь как на пожар, --
     В Абес, да в Абдерму (Маточкин Шар) --

     Бороться в тундре с Вечной Мерзлотою
     И дале колею свою тянуть --
     Да как же им с душевной добротою?
     Как бы им вовсе ног не протянуть.
     Поборются с подпочвенностью тою,
     И отойдет, и станут в ней тонуть,
     Мы, слава богу, знаем из работы,
     Как вечны эти Вечные Мерзлоты.

     Меня же переводят в Урдаму,
     Где твой слуга работал и иначе...
     Давно готов к приезду твоему.
     Сойдешь ты в Виледи -- там... как на даче.
     Начальник станции -- мой друг, к нему
     Ты подойдешь при первой незадаче
     И спросишь обо мне его, и он
     Устроит все, как надо. Он учен.

     Да, "мерзлота" мне тут поддала жару,
     Я выдержал довольно жесткий бой.
     Будь я теперь близ Маточкина Шару,
     Не быть бы и свиданию с тобой.
     Тянул бы колею теперь под тару,
     Но, к счастию, у них тут вышел сбой --
     На человеке делая насечку,
     Машина иногда дает осечку.

     Работы много, боле же всего
     Жуликоватых мелочных злодеев,
     Творящих на бесправье воровство,
     Бегущих жрать, ни капли не посеяв.
     Как скромный человек, их баловство
     Мне отвратительно, всех этих беев,
     Но жаловаться хватит -- и тебе
     Есть, видно, повод попенять судьбе.

     Нашли о старости такие думки
     В головушку прекрасную твою,
     Что все вокруг в восторге межеумки,
     Настолько с ними стала ты в струю
     И нюнишь, точно, после первой рюмки.
     Не узнаю Иринушку мою:
     Ты, вроде, люба, не из той породы
     Чтобы вступать в бальзаковские годы.

     Подумай, как могла ты написать
     Подобное -- "я жутко постарела"?
     Как будто нам не вместе угасать,
     Как будто нас нужда не вместе грела
     И есть черед любимых нам бросать
     При легком признаке у ней прострела,
     Как будто молодеем день от дня.
     Иринушка, тревожишь ты меня.

     Там хуже: "мне явилось сожаленье
     О молодых моих годах...", затем:
     "Вся жизнь прошла, как быстрое мгновенье,
     А я ее не видела совсем,
     А прошлому не будет возвращенья".
     Иринка! Милая! Могу ль быть нем,
     Когда подходишь ты так низко, гадко --
     К огромной теме личного порядка!

     Подумай -- ты советский человек
     И Партии ты преданный работник --
     Так нам ли думать о прошедшем ввек!
     Ты будущего и кузнец, и плотник --
     Так что искать нам прошлогодний снег!
     Гляди, какой вокруг кипит субботник!
     Какая творческая мысль везде!
     Оставь ты эти вилы на воде.

     Всех пакостниц, всех Раф гони ты в шею!
     Ее за глупость можно бы простить,
     Когда б не гадили они Идею,
     Пытаясь сокровенное простить.
     От грязи их и похоти зверею
     И не могу я, честный, допустить
     Чтоб чистая, нетронутая Ира
     Запачкалась у этого сортира.

     Итак, письмо мое в конверт кладу
     С еще одним тебе напоминаньем,
     Что адрес мой тебе известен, жду
     Тебя, как бога, с сердца замираньем,
     Как светлую небесную звезду,
     Как руку нежную с уврачеваньем
     Всех, всех моих болезней. Ну и с тем
     Целую крепко-крепко. Ваш Н.М.

     * * *
     17 сентября 1941
     Большой-большой привет тебе, Ирина!
     Я жив, здоров, болею лишь о вас.
     Тяжелая для Родины година,
     Но надо все перенести скрепясь,
     Поскольку Родина для нас едина,
     Ведь коммунизма родина у нас --
     И надо пережить все потрясенья
     И сделать все для Родины спасенья.

     Я, за собратьями следя, живу
     Одной надеждой -- вас на миг увидеть,
     К твоим рукам на час склонить главу
     И попросить простить, в чем смог обидеть,
     Но только чтобы было наяву,
     А сны я научился ненавидеть --
     Бегут без парусов и якорей.
     Ваш. Вечно с вами. Отвечай скорей.

     * * *
     10 февраля 1942
     От вас нет ничего девятый месяц,
     Весь измотался, исстрадал душой,
     Особенно угрозу если взвесить
     Нависшую над нашею Москвой.
     Что с вами? Живы ли? Уж писем десять
     Писал и посылал, но никакой
     Ответ мне не приходит. Неужели
     Вас больше нет. Что делать в самом деле?

     Здесь все постыло молвить без прикрас,
     А говоря фигурой -- без исходу.
     Живу надеждою увидеть вас
     И видами на скорую свободу,
     Прошусь на фронт и даже взят в запас.
     Домой поотпускали тьму народу
     И в армию набрали целый краб,
     Но я пока страдаю, божий раб.

     * * *
     14 апреля 1942
     Привет, мои любимые, что с вами?
     Трещит моя седая голова
     От общих бед -- не выразишь словами,
     Больное сердце сносит их едва,
     А на духу два слова жерновами --
     Что делать? И при том хотя бы два --
     Два слова в целый год от вас! Тем боле
     Другие -- письма получают с воли.

     Меня, должно быть, в армию берут, --
     Всяк месяц говорят мне: "Вы" пойдете.
     Боюсь, однако, что в глаза мне врут,
     И очень нервничаю на работе,
     Со всеми уж переругался тут,
     Бываю и неправ, зане в заботе,
     Которая так давит мне на мозг,
     Что я фантазией разделан в лоск.

     Вообрази, я получаю письма,
     Отправленные пару лет назад,
     Которых, лада, оба заждались мы --
     А сколько их, незнамо где, гостят,
     Коварно сторожа, чтоб отреклись мы
     От нас самих -- вот тут и навестят,
     Чтоб разболтать, как праздный соглядатай,
     Нам новость свежую за старой датой.

     Вы, письма, вы без весел челноки,
     Заблудшие во времени посланцы --
     Зачем у вас борта так высоки,
     Что не боятся ветра ваши шканцы?
     Плывете по течению реки
     В воде, которой не знакомы глянцы,
     Подверженные всем капризам бурь.
     И все-таки эфир у вас -- лазурь.

     И я надоедаю всем -- вы живы!
     И вижу в строчках столько свежих черт,
     Пока, явясь во сне: Все письма лживы, --
     Не скажешь мне. -- А ну, смотри конверт!
     Проснусь -- мне тошно от моей поживы.
     Нет, право, мой почтарь немилосерд.
     Ему я, как какому-нибудь лорду,
     Заутра разобью о шпалы морду.

     Ау! Ау! Откликнись! Отзовись!
     Ты где, мое единственное счастье?
     Лучом иль беленьким снежком явись,
     Иль ласточкой вломись в окно, ты -- ластье.
     И ласточки летят в окно: свись-свись,
     Но нет средь них тебя, и мне напастье --
     Тебя нет ни у птиц, ни у зверей.
     Мечта моя! Ау! Пиши скорей.

     * * *
     9 мая 1942, Урдама
     На улице -- зима, в душе -- цикады!
     С того апреля первое письмо,
     Отправленное три тому декады,
     Пришло, и у меня из уст само
     Собою исторгаются рулады,
     Хоть желдорлаг на окнах -- как бельмо,
     Или бонмо в зубах продажной крали.
     Я счастлив! Что так долго не писали?

     Зачем каширский штемпель на письме?
     В Москве не возят почту на телеге?
     Ближайший ящик только в Костроме?
     Все странно, как фиалка в хрупком снеге,
     И радостно, и горько на уме.
     Родная, мы великие стратеги.
     Мы верим в честность мужа, но хотим,
     Чтоб нас ошибкой не смешали с ним.

     Голуба, брось, к чему теперь суеты!
     Что значит "есть бесцветные поры,
     Когда не пишется"? Самонаветы.
     Или вот это -- "новости стары,
     А новые похожи на клеветы --
     Боюсь, что ты рассердишься" -- муры!
     Известья не легки, но в чем вопрос-то:
     Твое молчанье тяжелей раз во сто.

     Вот что тебя прошу я от души --
     Что б там, в Москве, с тобой ни приключилось,
     Ты мне тотчас все это опиши,
     Пиши, когда погода не смягчилась,
     Пиши, когда дела не хороши,
     Пиши, когда ничто и не случилось,
     Пиши, когда и радость, и беда.
     Пиши равно. Я писем жду всегда.

     * * *
     4 ноября 1942, Архангельск
     Родная, Ирочка! Ругаться буду --
     Ну что тебе надумалось болеть!
     Где это отыскала ты простуду?
     Спасибо маме -- есть кому жалеть
     И суетиться, успевая всюду,
     Хоть ей, недужной, где со всем поспеть!
     На днях я получил твою посылку,
     Благодарю, роднуля, за присылку!

     Но лишнего ты мне не посылай --
     Пришли мне варежки, часы и бритвы.
     Бельем моим себя не утруждай:
     Имею для молитвы и для битвы.
     А нож (монгольский) выложь и подай.
     Меняются условья нашей житвы.
     А чтоб тебе следить весь ход вещей --
     Пришли бумагу и карандашей.
     * * *
     11 ноября 1942
     Привет родным! Я к Бую подъезжаю.
     Москва так близко, но не захватить!
     Другого случая себе желаю,
     А этот повод надо упустить.
     Что в планах у начальства -- я не знаю.
     Хочу проситься в школу -- повторить
     То, что когда-то так далось легко мне,
     А ныне, отупевший, плохо помню.

     А к слову -- чувствую, что у меня
     В родном мне доме неблагополучно,
     В чем боле убеждаюсь день от дня.
     И я прошусь на фронт собственноручно,
     Мою нелегкую судьбу кляня --
     Чтоб сгинуть, как то с чувствами созвучно.
     И это -- вовсе не дурацкий понт.
     Нет, мне один конец. На фронт. На фронт.

     * * *
     17 ноября 1942, Архангельск
     Иринушка -- весь испереживался,
     Душой и телом всячески изныл,
     Покамест до Архангельска добрался
     И в кадрах тут любезно принят был.
     Со мной одним начкадров совещался
     И мне военучебу предложил.
     Благ пожелал мне. Росчерком единым
     Я более не числюсь гражданином,

     Но, как стройкомандир РККА,
     Теперь я в зимнее обмундирован.
     Шинелька подкачала -- коротка,
     И сапогами я не очарован:
     Уж больно голенища широка.
     Но кошт хорош -- научно обоснован.
     А более всего мне по нутру
     Порядок. Словом, это все к добру.

     Вообще я встал обеими ногами
     На обретенном жизненном пути.
     Бог с ней, шинелишкой, и с сапогами!
     Важнее то, что буду я в чести
     По всей гражданственно-народной гамме,
     Чтоб вновь сквозь испытания нести
     Всю преданность и Партии, и Классу.
     Шинель же не того мне дали классу.

     По смыслу курсов, стану я комбат,
     Но знания мои теперь убоги:
     Отстал, забыл, и не зубаст -- щербат:
     Что выбили, что потерял в остроге.
     Теперь и от занятий стал горбат,
     Небоги мы, да ведь горшки не боги,
     Слыхал я, лепят. Я ж архиерей
     Отсюда выйду. Отвечай скорей.

     * * *
     24 ноября 1942
     Любимая, вам посылаю справку,
     Что я в/служащий, а ты -- жена,
     Чтоб в военторге занесли вас в графку
     И отоваривали всем сполна.
     Но тут и все покамест на затравку,
     А будет ли другое -- ни рожна
     Пока не вижу я и столько ж знаю.
     Как я живу? Да сносно поживаю.

     А настроенье? Настроенье -- в бой.
     Поехать бы на фронт прямой наводкой
     Воздать им, честь по чести, за разбой.
     Сегодня нас порадовали сводкой
     И дух у нас подняли боевой
     Для подготовки вдумчивой и четкой.
     Но -- трудно. Чтоб концы в учебе свесть --
     Не сплю ночей. Но результаты есть.

     Иринушка! К тебе большая просьба,
     Когда ты сможешь и тебе не лень,
     Равно когда-то под рукой нашлось бы --
     Пришли мне бритву, лезвия, кремень
     Для зажигалки, кисточку -- не брось бы
     Я прежнюю -- была б и по сей день --
     Простых карандашей, бумагу, мыла
     Того, что в тубах, -- кажется, там было...

     Резинку, компас, перочинный нож,
     Линейку командира, кофе в зернах --
     А полевую сумку, как найдешь, --
     Сухариков -- два килограмма, черных,
     Немного табачку -- тут молодежь
     Иной раз курит табачков отборных --
     Так буду рад за них, ну, там, кисет...
     Ваш Ника. С нетерпеньем жду ответ.

     * * *
     11 декабря 1942, Архангельск
     Любимая, прости меня! Прости,
     Что на письмо не вдруг я отвечаю:
     Мы на ногах находимся с пяти,
     А в десять я в постель упасть не чаю,
     Нет время лишнего, как ни крути,
     А между тем так по тебе скучаю,
     Так вспоминаю посреди забот
     20-й год и 21-й год!

     Как спали на Рождественском бульваре
     В нетопленой гостинице вдвоем,
     Не смея и мечтать о самоваре,
     Вставали, собирались на прием
     И в городе, иззябшись, как две твари,
     Вдруг где-нибудь к буржуйке припадем,
     Но, трудностей не наблюдая вовсе,
     Мы были молоды, теперь не то все.

     Когда ты это только хочешь знать,
     Я сплю не раздеваясь по неделям.
     В носках, в двух брюках я ложусь в кровать,
     Которую с другим курсантом делим
     Чтоб только с холодрыги не страдать,
     А на себя три одеяла стелим
     И две шинелишки одна к одной,
     А утром обтираемся водой,

     Что было мне полезно и отрадно
     Когда-то в молодости, а сейчас
     Я думаю, что будь оно не ладно.
     Как быть -- твой продовольственный наказ
     Едва ли выполню: живем мы гладно,
     До школы было с пищей -- самый раз,
     Теперь не то. А прежде было рай мне.
     Тебя целую. Ника. Отвечай мне.

     * * *
     1 января 1943, Архангельск
     Любимая! Была сегодня трасса
     Кросс десять тысяч, каковой пробег
     Твой благоверный сдал -- и не без класса --
     За час тринадцать мин. и десять сек.
     Врач говорит, что может быть удасса
     Мне встать на дополнительный паек,
     Что было б для меня совсем неплохо,
     Поскольку чувствую себя я плохо.

     С учебой все неплохо обстоит --
     Пугает тактика и огневая,
     Хотя отлично по второй стоит,
     По первой же на хор. я успеваю,
     И за другими дело не стоит
     Предметами, но я переживаю,
     Безумствуя, цветок мой полевой,
     За непосылку сумки полевой,

     На кою я надеялся и крепко,
     Мне, правда, сумку выдали уже,
     Но эта не хороша и не крепка,
     Но коли той-то нет, сойдет уже,
     Я рад, коль та обменена, как кепка,
     На сыр и соль, но ежели ниже,
     То есть, когда подарена кому-то,
     То попадет кому-то по чему-то.

     * * *
     23 февраля 1943, Архангельск,
     Ну, слава тебе, Господи, хоть я
     От недоеда несколько не крепок
     И нервами пошатан от житья
     Вхолодную среди лесков и степок --
     Я командир, ведь вот что за статья!
     Теперь являюся точный слепок
     Суворова и, хоть аттестован
     Был на майора, вышел капитан.

     А на плечах погона зеленеют
     Со звездами и, как крыла, поют,
     Что хоть погона вида не имеют --
     Пока что нам защитные дают, --
     Но и не заменить их не посмеют,
     Так что и золотые не уйдут
     От нас ни шить, ни кант и ни иголочь --
     Все благородно, а не то что сволочь.

     * * *
     1 марта 1943, Архангельск
     Любимая! Пришла моя пора
     Отбыть для избиения фашистов,
     К чему готовимся уже с утра.
     Конечно, буду стоек и неистов
     Во имя не абстрактного добра,
     Не из усердия иных службистов,
     Не чтоб начальство рвеньем ублажить,
     Но чтоб хоть напоследок нам пожить.

     * * *
     23 июня 1943, Ленинград
     Тебя увидеть -- не о прочем бьюс,
     А там и смерть мою уже приближу.
     Я только беспокоюс и боюс,
     Что пред нее тебя я не увижу,
     И мучаюс и маюс и томлюс,
     Хоть духа своего и не унижу
     Перед опасностью -- но перед кем
     Всплакну? Кому печаль мою повем?

     А ты одна мне слух и утешенье.
     Вот изболевшая моя душа
     К тебе и ластится, как подношенье,
     Тебя своею скукою страша.
     Сегодня вновь на город нападенье
     И рвутся артснаряды, сокруша
     Дома, и из проломов безучастных
     Я помогаю выносить несчастных.




     * * *
     17 октября 1941
     Ирина! Вероятно, на Восток
     Уйдем сегодня. До свиданья. Павел.

     * * *
     19 октября 1941
     В Москве опустит этот мой листок
     Один приятель наш отменных правил.
     Уходим, мама, срок наш тут истек,
     И часть уже ушли, а я вот правил
     Покамест вам с Ириною шесть строк.
     Ваш сын и брат уходит на Восток.

     * * *
     24 октября 1941
     Уходим. Ликвидировалась почта.
     Потопаем, должно быть, на Яик.
     Не отвечаю ни за что, ни про что.
     Имею брюки и пиджак, и шлык.
     Все было холодно. Теперь не то что.
     Привет родным.

     * * *
     26 октября 1941
     Поехал напрямик
     На Ярославль. Пути и дальше долги.
     Куда -- не знаю, но бежать -- по Волге.

     * * *
     28 октября 1941
     Ирина! Позади Данилов, Буй,
     А еду через Галич. Нацарапал.

     * * *
     1 ноября 1941
     Проехали Котельнич. Дале дуй
     На Киров (Вятку) -- дале на Сарапул.
     В теплушке чалю буржуем-буржуй,
     С таким комфортом до сих пор не драпал
     Ваш сын. Бегу: фашистов бить спешу.
     С дороги писем Ольге не пишу.

     * * *
     4 ноября 1941
     Простите, что пишу вам без помарок
     И так пространно, что уснешь читать,
     И шлю конверты вовсе не без марок,
     Которые тут пустячок достать --
     Их на вокзалах подают в подарок,
     Да выйдешь -- поезда не наверстать.
     Вот в чем беда! Но то не интересно,
     А интересно, что в теплушке тесно.

     * * *
     10 ноября 1941, Верещагино
     Забыл сказать, что не имею вшей,
     А денег выслать Леле не имею
     Возможности.

     * * *
     17 ноября 1941
     После желдорпутей
     Прошел 125 км с моею
     Всей аммуницией, и тьму вестей
     Вы от меня имели в хвост и в шею.
     Пишите: город Мензелинск, П/Я
     29-й. Обнимаю. Я.

     * * *
     20 ноября 1941
     Снабженье сдохло, но не в этом счастье,
     И провались оно в тартарары --
     Оно не стоит нашего участья,
     Пробуду месяц, т. е. до поры
     Пока не выпустят. П/Я-уч/часть. Я.

     * * *
     23 ноября 1941
     А город невелик: одни дворы,
     Кишащие вкруг киноцеркви роем.
     Туда нас водят через город строем.

     Но перепис у нас нестроевой,
     И это делают зато нестройно.
     600 км прошел я строевой,
     И, надобно сказать, везде достойно
     Нас привечал народ нестроевой.
     По всей Татарии бесперебойно --
     Должно быть, это век теперь таков --
     Встречаю я туристов-земляков.

     * * *
     13 декабря 1941
     Учеба сладилась, как и снабженье,
     Которое готов глотать живьем.
     Мы прочего народонаселенья
     Значительно прятнее живем.

     * * *
     17 декабря 1941
     Из ранее прошедших обученье
     Никто не выехал: все при своем.
     Проводят время в светских растобарах
     Иль, сидя по двое, бьют вшей на нарах.

     Но я пока все не имею вшей,
     Хоть им прожарка -- мертвому припарка.
     Имею смену бельевых вещей,
     У прочих же у многих только парка,
     И, расставаясь с парою своей,
     Мне говорят, что будто бы не жарко.

     * * *
     20 декабря 1941
     Когда из прежних мест я побежал,
     То вот что я услышал и узнал:

     С кирками на платформу вышли тети
     И, дружески кивая нам с путей,
     Кричали: Защитим вас, не умрете! --
     Так любят до сих пор у нас детей.
     Но есть и ворчуны: Вы все снуете --
     В мешок бы всех да в воду вас, чертей! --
     Так поливал сердясь -- как из брандспойта --
     Нас некий дед на станции какой-то.

     * * *
     3 января 1942
     В наряде был под самый Новый год,
     Стоял на улице, холодный мясом,
     В начале все ходил я у ворот,
     А после бегать стал я с переплясом,
     Перемежая барыней фокстрот,
     Партнер же обморозился тем часом.
     Позднее оба мы при свете звезд
     Кобылу мертвую везли за хвост.

     Она (кобыла) угодила в пролубь
     И вскоре богу душу отдала,
     И, кроткая, по снегу, что твой голубь,
     За нашими тенями вслед ползла,
     Укатывая наст в льдяную жолубь,
     И так она на бойню и пришла,
     Etcetera. Я вставил эту прозу
     Здесь более для смеха и курьезу.


     * * *
     15 января 1942
     По месяцу оказии я жду,
     Вчера вдруг получаю телеграмму,
     Отправленную Лелей в том году --
     Строка жестокую являет драму.
     Все зол, как прежде, жду, что вот пойду
     На фронт задать фашистам тарараму.
     Не исправим я. Утром на снегу
     Пишу своей......... "смерть врагу!"

     Прости, мне что-то стало непонятно:
     Пшено-мазня-рублей за килограмм.
     Вам что, продукты выдают бесплатно?

     * * *
     6 февраля 1942
     Позадержался я с ответом вам,
     Поскольку лампа надо мной стоватна,
     Но свету нет и в ней по вечерам.
     Так, о моральном облике ревнуя,
     Едва стемнеет -- предавался сну я.

     * * *
     12 февраля 1942
     Нам лампу завели и керосин,
     Энтузиасты занялись зубрежкой,
     А я и мой приятель тут один --
     Едва лишь вечер -- заняты картошкой,
     Ну то есть: чистим, варим и едим
     Ее на нарах под вонючей плошкой,
     Доскабливаем котелки до дна,
     Хваля: Ну стерва, до чего ж вкусна!

     Храним ее под нарами, ну где де?
     Ее, голубу, брать запрещено
     Во избежанье греческих трагедий.
     Мы дисциплину разделяем, но
     Уж сговорили вновь два пуда снеди.

     * * *
     1 марта 1942
     Картошку съели, думаем давно:
     Не прикупить ли нам еще гороха.
     Питательный, да варится он плохо.

     * * *
     9 июня 1942
     Опять с обменом площади ношусь
     И комнату на большую меняю
     При чем, естественно, удобств лишусь.

     * * *
     10 июня 1942
     Сижу в телеге -- к Туле погоняю.

     * * *
     11 июня 1942
     Стал бодрячок и очень петушусь,
     Без дела маюсь и весьма скучаю,
     Питанье очень ничего собой.
     Ну, кормят хорошо -- как будто в бой.

     * * *
     23 июня 1942
     Хорошее расположенье духа
     Меня не покидает никогда.
     Я полагал, что в Туле голодуха,
     Но кормят как... не знаю и куда!
     Во фляге постоянно медовуха,
     Но я не прилагаю губ туда,
     Или почти, -- ждем генеральной пробы,
     А представленье скоро -- и добро бы.

     * * *
     8 июля 1942
     Покинув милые мне берега,
     Торчу в полях, прислушиваясь к грому
     Со стороны заклятого врага,
     И жду приказа приступить к разгрому.

     * * *
     11 июля 1942
     Нечищенные оба сапога --
     От лености, ни по чему другому.
     Привет от Сени. Водку я не пью,
     Я Сене все до капли отдаю.

     * * *

     16 июля 1942
     Мотался трое суток на машине
     И видел множество красивых мест
     И много сел, пустых и черных ныне.
     От каменных домов торчат окрест
     Стена -- не больше, а от изб стены не
     Останется, но, где с дороги съезд,
     Стоят одни приземистые кубы
     Печей потухших и печные трубы.

     Поля засеяны, густая рожь,
     Высокая, ее волнуют ветры,
     По ней бежит, как водяная, дрожь --
     И никого вокруг -- на километры.
     Все в огородах есть, и никого ж.
     Грибов и ягод масса -- кубометры.
     А рыб в озерах -- ведрами носи,
     И ловятся лещи и караси.

     Пойду искать водицу со скотами,
     Когда с дежурства будем мы сняты.
     В полях цветы. Я упоен цветами
     И даже вам вот шлю теперь цветы,
     А ягодки -- все мне. И за постами,
     Тревогами дорожной маяты,
     Всем виденным счастливо ошарашен,
     Я духом бодр и даже бесшабашен.

     * * *
     20 июля 1942
     Как я могу и там, и здесь успеть!
     Жаль, что несладно жизнь пойдет у сына.
     Как и до моего отьезда, впрочем, ведь.
     А лелин Свекр -- известная скотина,
     Меня он никогда не мог терпеть.
     Пусть обо мне она молчит, Ирина.
     Пускай молчит! А дело не пойдет --
     Пускай к своим родителям пойдет!

     * * *
     23 июля 1942
     Цветы я посылал вам без значенья.
     Не к "осени уборочной" сняты
     И к вам отправлены без порученья --
     А просто так: красивые цветы.
     И сорваны они для развлеченья,
     И если рву цветы средь суеты,
     То значит есть и время, и стремленье,
     И неотбитое поползновенье.

     Мы, вместе с Сеней, ездим по грибы
     И выполняем рекогносцировки
     Под музыку далекой "молотьбы",
     И рвем цветы с опушек, а не с бровки,
     И ловим рыбу -- вам той рыбы бы,
     Но вы далеко, в том и остановки.
     Ну вот и Сеня говорит сейчас --
     Имеем рыбу, не имея вас!

     Я Леле, было, написал вначале,
     Чтобы она осталась там, где есть,
     Да побоялся, чтоб не заскучали.
     Когда известка начинает лезть
     И плакать -- кирпичи, как бы в печали,
     И чей объект становится -- бог весть,
     Там оставаться доле не годится:
     Как говорится: жиз смерти боится.

     В потоке же не гоже уходить,
     Опасно, да и плохо со снабженьем.
     Так стало быть -- не стоит и годить,
     А лучше уезжать с учережденьем.
     А вот в потоке лучше не ходить..

     * * *
     31 июля 1942
     Пишу, если хотите, с убежденьем,
     Что близится, по климату тех мест,
     Обязывающий ее отъезд.

     И совершать его совсем не лишне
     И в срок, и сразу, а не по частям,
     И ехать в гости к Анне Фоминишне.
     А в беспорядке ездить по гостям
     Не следует и нас спасай Всевышний.
     Как знать, где мы подвергнемся страстям
     Из-за меня ее на старом месте
     Ждут неприятности -- и это взвесьте.

     * * *
     26 августа 1942
     Все спрашивает, как ей быть, да пусть
     Как хочет, а не хочет -- остаются.
     А положенье знаем наизусть --
     Где стены, а где печи остаются.
     Что до меня, то может и вернусь...

     * * *
     27 августа 1942
     Уходим в бой. Минуты остаются.

     * * *
     1 сентября 1942
     Вчера из боя вышел. Жив, здоров.
     И Сеня тоже.

     * * *
     5 сентября 1942
     Как всегда, готов
     Вперед, на Запад. Все ваши посланья
     Как из другого мира, так далек
     Бываю точкой моего сознанья.
     Но средь моих забот мне не бил срок.

     * * *
     10 сентября 1942
     Замаранной открытки содержанье --
     Душевный мрак. Чтоб избежать морок
     И потоптать скептическое зелье,
     Залил какой-то доброхот, с похмелья.

     Да так, чтоб не иметь тому следов,
     Чтоб братец ваш невзрослый не дал маху
     И не смутил веселья бедных вдов.
     Возьмет да невзначай нагонит страху.
     И, кажется, портрет его таков:
     Всем недоволен, а подайте пряху
     Да тититешечко!

     * * *
     14 сентября 1942
     Да, есть кино...
     А мы тут видим... Впрочем, все равно.

     * * *
     25 июля 1943
     Для писем время нахожу насилу.
     Молчаньем не тревожьтесь -- я здоров.
     Бьем немца, так как сила ломит силу --
     И очень жалко угнанных коров.

     * * *
     2 сентября 1943
     Бои особенно жестоки. Был у
     Каких-то очень милых хуторов,
     И, занимаясь прочими вещами,
     Мы вволю угощались овощами.

     * * *
     7 сентября 1943
     И рыбку надо пригласить к столу,
     Зеркальные карпуши ходят строем
     В струях -- ни к городу и ни к селу,
     И мы на днях порядок их расстроим.

     * * *
     8 октября 1943
     Н.М. убит? Так тягой к ремеслу
     Бессмысленно себе могилу роем.
     Убит солдат, но мог бы жить З/К,
     Жестка неволя, а земля мягка.

     * * *
     11/14 октября 1943
     На нашем берегу на белых хатах
     Начертан лозунг: Командир, спеши
     На правый берег! Там, в полях, в раскатах
     Идет кровавый бой, а здесь, в глуши,
     Проверим мы затворы в автоматах.
     Ну, что бы нам ни выпало -- пиши!
     Не падай духом, думай без истерик.
     А я пошел. Пошел на правый берег.




     * * *
     2 октября 1941
     Здравствуйте, Ирина
     Михайловна и мама! Шлем привет
     С недоуменьем нашим -- в чем причина,
     Что Ваше, писанное нам в ответ,
     Полно тревоги о здоровье сына.
     Антон здоров и сыт. Обут. Одет.
     Он весел искренно и беспричинно.
     Но думаем, что просите невинно.
     В счет топлива теперь я хлопочу
     Об угле, попрошу всего полтонны --
     Положенную тонну не хочу,
     Поскольку дорого и нерезонно
     (Почти что 80 р. плачу) --
     Мне и дровец подбросят благосклонно --
     По пятьдесят рублей за кубометр.
     Мы и берем с ним ровно кубометр.
     Дала полсотни на покупку масла
     Топленого -- стремится дорожать,
     А мы его два фунта купим на зло.
     За ним хочу родителей послать --
     Отстаивать в хвостах желанье сгасло.
     Антон здоров, да и заболевать
     Не думал -- словом, это как хотите,
     А мы не жалуемся. Все. Пишите.

     * * *
     13 октября 1941
     Спасибо за собрание вещей
     Отсталых и разбросанных по следу --
     Я верю, нет занятия нищей,
     Да мы, как видно, крест ваш до последу.
     Прошу Вас -- для прикрытия мощей --
     Послать мне шубу старую по следу,
     Висевшую в Никольском на стене,
     И чесанки, и нитки мулине.

     Еще, как помнится, лежат в корзине,
     Где чесанки найдете вы легко,
     Калоши, купленные в магазине,
     И теплое зеленое трико.
     Здесь мостовых, конечно, нет в помине
     И грязь невылазная далеко,
     И если сына в руки подбираю,
     То шубу новую себе мараю.

     Здесь снег идет и холод, и дрова
     Пока в лесу, но Карасевы топят,
     И если дверь открыть часа на два,
     То кухонным теплом тебя затопят.
     В Никольском дров же с кубометра два,
     Небось, соседи все теперь истопят!
     Все понимаю -- без дальнейших слов
     Не беспокою Вас посылкой дров.

     Живу в тепле и в чистоте, и в холе,
     А я всю жизнь так, правду, не жила,
     И жаль, что Павел не со мной, а в школе --
     Какая жизнь у нас теперь была!
     Дай бог, чтобы его не взяли в поле --
     Ведь сослуживцев чаша обошла
     И только мне семью перепахала --
     Иль, может, я не правильно слыхала?

     Жаль, временно, не постоянно тут
     Живем мы, но не передать словами!
     Вы знаете, какой сизифов труд
     Таскать ребенка через город к маме?
     Трамваи переполненные ждут,
     А после в гору шлепать за дождями --
     Меж тем, когда вернусь, прилавок пуст --
     Ваш разговор об этом вовсе пуст.

     Вы понимаете -- я не двужильна!
     К тому ж я мать и знаю все c' est сa --
     Что если я выматываюсь сильно,
     То выстоять всего лишь два часа
     В каком-то там хвосте ему посильно, --
     А стало быть -- оставьте чудеса.
     В ненастье оставляю, и отлично
     Справляется один -- ему привычно.

     А Павел в деньгах рассуждает так --
     Раз где-то четверо живут на триста,
     То мне трехсот уж хватит как-никак,
     И высылает мне без лишних, чисто --
     Какой предусмотрительный, однак!
     Всегда бы так он мыслил впредь и ввысь-то!
     Целуем с мамой Вас. Антоша спит,
     Поскольку не уложишь днем -- не спит.

     * * *
     19 октября 1941
     В чем дело -- почему от Вас нет писем?
     Где Павел -- не могу понять ни зги!
     Зачем от нас он больно независим?
     Зачем он пишет: "Сына сбереги"?
     Зачем все циркулирует: "Займись им!"?
     У сына кашель -- из дому беги,
     Коклюш какой-то, больно горло, свербь им,
     И четверо недель мы это терпим.

     А сверху постоянно слышим стон --
     Девчонка там от скарлатины млеет.
     Как можно тут ручаться, что Антон
     И скарлатиною не заболеет.
     Девчонка та против него бутон.
     Он носится и ног он не жалеет.
     Прошу его -- за ним не уследить --
     Туда под страхом смерти не ходить.

     Но то, что наверху, ведь сплошь и рядом,
     И сделать тут не можно ничего.
     Меж тем со мной он сух, примеры я дам.
     Он пишет: "Гардероба твоего
     Толику перебрали к Ире на дом", --
     А что, в Никольском нет вещей его?
     Там разве лишь мои, не наши вещи?
     Боюсь, чтоб не обмолвиться бы резче.

     А странное: "целую малыша"!
     Но никогда, поверьте -- "вас обоих"! --
     Ах вон чего я пожелала-ша!
     Отвык, отвык в скитаньях и забоях!
     Но я живая все-таки душа,
     А поцелуи -- пусть возьмет с собой их
     С указами своими -- про запас.
     Пишите нам, а мы целуем Вас.

     * * *
     18 ноября 1941
     Исплакалась, душою изболелась,
     Ни строчки не имея от него,
     Все, что имелось, все куда-то делось,
     И не видать мне счастья моего.
     Когда б не лепеталось и не пелось
     Ребенку моему, то естество
     Мое давно бы корчилось от боли.
     И одолели головные боли.

     И ночью мучает тупая боль.
     Скорее бы родить. Так надоело
     Таскаться. Как письмо дойдет -- дотоль,
     Возможно, уж рожу. И то и дело
     Мне лезет в голову наше Николь-
     ское. Ах, как мне надоело
     Никольское! Как хорошо-то ведь
     Так по-людски хоть временно пожить!

     Меня родители зовут на горы,
     Но комната так хороша, что с ней
     Жаль расставаться! С некоторых пор и
     С удобством, с печкой. Сяду перед ней --
     Все Павла жду, что он окончит сборы,
     Приедет в отпуск... до скончанья дней
     Вот и пожили бы мы с ним, как люди --
     У мамы и не повернуться буде.

     Хоть я не понимаю, почему
     Он думает увидеться? Так странно
     Вы пишете... Как рады мы ему
     Все были бы. И только несказанно
     Меня расходы мучат. Моему
     Устройству здесь зимой напостоянно
     Обязаны мы тратой на дрова.
     У мамы трат бы меньше раза в два.

     Но иногда... ах, иногда слабенек
     Бывает дух, и думаю сам-друг --
     А вдруг он больше не пришлет мне денег --
     Нет, по чужой вине... а все же -- вдруг?
     И вот смотрю: продуктов стол реденек --
     И закупаю все впятеро рук --
     Чтоб зубы класть нам не пришлось на полку --
     Картошку впрок и мясо на засолку.

     У нас уж с месяц как стоит зима,
     И собирали деньги -- взнос на просо --
     Я не успела и схожу с ума --
     Ведь мне сказали, что не примут взноса,
     Раз после времени, и я сама
     Ходила по начальству для разноса,
     И обещали -- впредь не обойдут --
     И даже с мясом прибегали тут.

     * * *
     20 декабря 1941
     Привет Вам, наши родные Ирина
     Михайловна и мама, а к тому ж
     И пожеланья от меня и сына.
     За Павла я спокоилась. Мой муж
     Нас извещает, не пиша нам длинно,
     Что он благополучен, здрав и дюж --
     И "верен взваленной ему задаче".
     Со мной, о господи, совсем иначе!

     В семь тридцать утром третьего числа
     Я брюхом наконец-то оттаскалась
     И недоношенную родила.
     Создание ужасно исстрадалось
     Пред тем, как умереть, и без числа
     Лицом от сильной боли искажалось,
     И чуть дыша последние три дня
     Тишайшим стоном казнило меня.

     Что было поводом ее мучений --
     Я, собственно, не знаю до сих пор.
     Тринадцатый как исполнялся день ей,
     То без четверти час смежила взор.
     Я не могла то видеть без мучений,
     Тем боле, что она с начальных пор
     Была лицом прекрасным отрешенна
     И груди не сосала совершенно.

     Ей сестры делали изрядный встряс
     И ужимали даже шею сзади,
     И открывала свой роток тотчас --
     Но чтобы плакать -- лишней боли ради.
     Ей в рот вливали молочка припас
     Через накладочку -- дабы пила де.
     Она не возражала и пила --
     Зачем обречена она была!

     Зачем не сын! Она ничуть не хуже
     Была его! Судите ж сами вот:
     Ладошка моего мизинца уже,
     Как бы пастелью вычерченный рот
     Был бледно ал и холоден снаружи,
     О господи, снутри наоборот
     И тепл пронзительно и жадно красен,
     А голос был поистине ужасен!

     Какое горлышко ей дал господь,
     Какие чистые глаза явил он,
     Тем только горше сделав мой ломоть.
     Меня такою мукой одарил он,
     Что ни заесть ее, ни обороть,
     Зачем лишил и разума и сил он
     Меня, несчастную, не дал уйти
     Из худых мест, отрезав все пути.

     Мы, взрослые, и то там все исстылись.
     Где было ей, неопытной, стерпеть.
     Пеленочки с нее всегда валились,
     А нянечкам все было не успеть --
     И так уж, поправляя, с ног все сбились.
     И вот как начала она коснеть --
     Они смолчали, что она кончалась,
     Но я сама у детской оказалась.

     Мне не хотели мертвую ее
     Показывать, все отогнать пытались.
     Возьми меня от скорби колотье --
     Они б еще со мной тут намотались.
     И все ж я видела дитя мое,
     Пока они туда-сюда мотались,
     И как взглянула -- поняла я всем --
     Да ведь она доношена совсем!

     И вовсе совершенна, хоть малютка
     И хоть истравлена вконец иглой.
     Дежурная сестра с ворчаньем "ну-тка"
     Сплелась своей ногой с моей ногой,
     Но я, сказав ей звонко: Проститутка!
     Ее отвадила ходить за мной.
     В конце концов ее ли это дело --
     Моей дочурки золотое тело.

     Она была прекрасна, как луна
     На только что завечеревшем своде --
     Глазами и мутна и холодна,
     А ногти -- семячка льняного вроде --
     Чуть голубее были полотна
     На желтом одеяльцевом исподе,
     Напоминала предзакатный снег
     Фиалковая бледность нежных век.

     Едва смогла я выписки добиться,
     Я кинулась в покойницкую. Там
     Лежала смерзшаяся в ком девица,
     Припаянная холодом к листам.
     Все помню -- как ушла назад больница,
     Не помню -- кто шел сзади по пятам,
     Все бормотал, чудной такой оболтус:
     "Без выписки нельзя, вернуть извольте-с! "

     Как мне велел мой материнский долг,
     Ее я вымыла и нарядила
     В сиреневый атлас и алый шелк,
     Из бархата я туфельки ей сшила.
     А голосок ее все не умолк,
     Она смеялась рядом и гулила,
     Я вскидывала к ней глаза, и вот
     В улыбке склабился дочуркин рот.

     Опять поймите -- тлен ее не трогал,
     Хотя в печи огонь всю ночь горел.
     Ее задумчиво ребенок трогал
     И личико подолгу ей смотрел,
     И этот взгляд меня, признаюсь, трогал,
     И я взяла сказала: Ай, пострел,
     Что так глядишь ты -- видно что заметил... --
     Он на меня взглянул и не ответил.

     Уж видно так -- решил не отвечать
     Чтоб не сугубить материнской боли.
     Да, видимо, письмо пора кончать --
     Не знаю дале, что писать Вам боле
     Чтоб жалобами вас не отягчать, --
     У Вас ведь и свои найдутся боли, --
     Так что Вам даст невесткино нытье!
     Увы, Иринушка, дитя мое!

     Земля пусть будет пухом, память вечной
     Иринушке моей -- она на Вас
     Была похожа: тот же нежный млечный
     Блеск кожного покрова, то же глаз
     Небесных выраженье, бесконечной
     Разлука с ней мне предстоит сейчас,
     Но как-нибудь уж вытерплю, конечно.
     Простите, же меня простосердешно

     За то, что так бесхитростно печаль
     Мою открыла Вам и утомила.
     Вам не рожавшей, думаю, едва ль
     Представится, как я себя томила
     Отчаяньем, Вам будет меня жаль.
     А мне самой-то так все это мило,
     Что еле-еле продержусь до тьмы.
     Не омрачайтесь же! Целуем. Мы.

     * * *
     23 декабря 1941
     Вы получили ль верх моих терзаний?
     Вы правы насчет Павла -- от него
     Мне не дождаться страстных излияний,
     Да я не ожидаю ничего.
     Его ж я знаю. И моих познаний
     Как раз достаточно мне для того
     Чтоб не сердиться. Но и умиленья
     Былого нет. Привет и поздравленья.

     * * *
     31 января 1942
     У нас тепло. Едва ль за десять лет
     В таких условьях разу зимовала:
     Днем вечно кутаюсь бывало в плед,
     А ночью в глубине полуподвала
     На стеклах расцветает бересклет
     И воду в чайнике околдовало.
     Жаль одного -- по стишии войны
     Очистить будем комнатку должны.

     И вновь в Никольском! И о стекла лбом бой!
     И думаю -- в огне оно гори б
     Или шарахни в эту дачу бомбой,
     И расползись, как ядовитый гриб,
     По швам она -- пускай бы с богом, с помпой, --
     Как отлились бы слезы им мои б!
     Нет, Вы меня не поняли: в Москву я
     Не жажду снова -- не Москвой живу я.

     А мыслью, что закончится война --
     Куда мы денемся? Приткнемся где мы?
     А то что нынче ж кончится она --
     Не представляет для меня проблемы.
     Силенка-то зело истощена
     У нас и немцев. О ее конце мы
     Куда подвинемся? Где ждать угла --
     Тем боле, что после войны дела

     С жильем и пищей станут много плоше,
     Чем нынче -- вот что следует учесть.
     Уже картошки нет и мяса тоже,
     Есть молоко, да не про нашу честь --
     По четвертному литр, да и дороже,
     Раз в месяц керосин на складе есть,
     И разливаю по тазам покуда --
     Поскольку вышла вся стеклопосуда.

     Как жаль, что Вы не шлете мне вещей:
     Мужской пиджак без пуговиц на рынке
     Весьма идет за семьдесят рублей,
     Калоши старые -- в 60, ботинки
     Коньковые с дырами от гвоздей --
     За 80, то же по починке
     Идет за двести -- ясно отчего --
     Ведь в магазинах нету ничего --

     Ни пудры нет, ни порошка зубного --
     Молчу про нитки и одеколон,
     За мылом очереди с полшестого,
     Пока не станет пегим небосклон,
     И снова -- до восхода золотого
     Красавца Феба, ну а нынче он
     Сильнехонько натягивает вожжи
     И появляется намного позже.

     Вы пишете, чтоб избежать нытья,
     А может, для цензурных умилений --
     О прекращенье жалкого житья,
     О временности черноты явлений.
     Скажу Вам попросту: не верю я
     В неясную возможность удивлений,
     Поскольку за пять лет еще раз пять
     Нас смогут в ящик пнуть или распять.

     Кто может -- нас тут грабит понемногу,
     Поскольку наш защитник на войне,
     То сослуживцы, помоляся богу,
     Отыгрываются с лихвой на мне,
     Беря лихву за каждую подмогу,
     И чрезвычайно нетверды в цене,
     Когда с закупкой ездят четвергами.
     И исчезают. Навсегда. С деньгами.

     * * *
     29 апреля 1942
     Все реже голосок он подает,
     Все чаще со складной скамейкой бьется --
     И чудо сколько радости дает
     Ему скамейка! Мигом соберется --
     Мигом разложится. Сколько хлопот!
     Их двадцать штук досчатого народца
     Всего-то было в кассовом плену,
     А взяли мы за десять р. одну,

     Последнюю -- и ликовали много.
     Во-первых, высидели длинный хвост
     За постным маслом и купили много,
     А во-вторых, мы заключили пост
     Покупкой ливера, да и дорога
     Потом вела домой при свете звезд --
     Веселым добродушием долимы,
     С тремя покупками домой брели мы.

     * * *
     21 мая 1942
     У мамы до сих пор болит нога --
     Все началось с пустячного ушиба,
     Хирург на днях сказала, что цинга
     И витамины были хороши ба,
     И я тотчас ударилась в бега --
     В бега за квашеной капустой -- ибо
     Прекрасный овощ, а не суррогат
     И дивно витаминами богат.

     И целых два достала килограмма
     И до смерти обрадовала мать --
     Я ей взяла и луку. Мама, мама!
     Все думают отсюда уезжать --
     Мужья давно в Москве! А мы упрямо
     Решили здесь уж мужа дожидать --
     Когда б мы так его не заждались бы,
     То были счастливы и здесь всю жизнь бы.



     Ведь вызова не шлют нам, хоть в Москве
     Теперь, должно быть, много лишних комнат.
     А как же Надя Д. и Капа В. --
     Им вызов не пришлют? О них не помнят...
     Как неприятно быть теперь вдове --
     Как та ошпаренная кипятком, над
     Квартирой Вашей. Далеко сошлют.
     А муж убит. И вызова не шлют.

     И нам вот славно было б жить всем вместе.
     Что ж Павел? Возвращался бы скорей!
     Сперва в Москву -- чтоб показаться в тресте --
     Уж мы бы потерпели пять-шесть дней --
     А после уж за нами -- вот бы чести!
     Но мало что-то шлет он новостей.
     Постыл, постыл мне этот город клятов --
     Мне никогда не обойти Саратов,

     Он вечно на моем пути стоит
     Моей судьбой -- сейчас пишу, а рядом
     Соседка с кем-то громко говорит,
     Поворотясь ко мне изрядным задом
     У примуса, а примусок шумит,
     Но мне все льется в уши словопадом:
     Когда же это кончится война,
     Чтоб съехала скорее сатана.

     Мириться с подселеньем не желают
     И мальчику прохода не дают,
     Уйду -- по голове его щелкают
     И бритвенные лезвия суют,
     Вернусь -- меня на сына наущают,
     Но я молчу -- до мелочей ли тут.
     Все это им с лихвою отольется,
     Как только из окопов муж вернется.

     Копаем огороды во дворе
     И садим огурцы, укроп, редиску,
     Судом грозим несчастной детворе
     Чтоб не подвергнуться блатному риску.
     Мы чалим воду из ручья в ведре.
     И вдруг редиска всходит, то-то писку!
     Но налетает тучка: дождик, град,
     И смыт в канаву весь зеленоград!

     Где чернозем! В земле одни промойки --
     И только мой почти не пострадал --
     Он на отшибе, около помойки --
     Таков итог всех тех, кто страдовал,
     Но огородари, известно, стойки --
     Опять копателей и поливал
     Полно торчащих в зеленях на грядах,
     Их парит дождь, жжет полдень, сечет град их.

     * * *
     25 июня 1942
     Зачем он все не шлет мне аттестат?
     Ведь деньги телеграфным переводом
     Идут по месяцу, не числя трат,
     Но мучаюсь не только обзаводом,
     А тем, что и к столовой не крепят.
     Но пусть, как шло, идет все своим ходом,
     И больше я о том не напишу --
     Авось без аттестата продышу.

     * * *
     24 июля 1942
     Что до ребенка нашего -- его мир
     Растет и аттестации не ждет.
     Когда мы ждем трамвая -- скажет номер
     И непременно в точку попадет.
     Он пишет буквы -- влево колесом "р",
     В нем зренье рука об руку идет
     С хорошей памятью, что мне, обратно,
     И памятно в себе, и в нем приятно.

     Он дома не блудит, а так сидит,
     Не трогая продуктов, образцово.
     В столовой же за кассою сидит
     Знакомая Галина Ф. Клещева,
     С ее Нинуськой мать моя сидит--
     И нам с того компотно да борщево.
     Поев борща, поговорив с самой,
     Мы в полдень отправляемся домой.

     * * *
     5 сентября 1942
     Не сетуйте на то, что пишем редко,
     Да ведь и Вы не щедры на слова.
     Уехала последняя соседка,
     От радости ни мертва, ни жива,
     А наш приход -- несчастьице да бедка,
     От дум вот-вот опухнет голова,
     И рада бы не думать ни о чем я,
     Но думы на душе лежат, что комья.

     Все говорят, что следует и мне
     Теперь в Москву податься со своими --
     Как бы по вызову и наравне,
     И тянет ехать... но не ехать с ними...
     И я запуталась наедине
     С собою и несчастьями своими.
     Решила так остаться, как живу,
     И по течению одна плыву.

     Душа вся выболела. Тоска тиснет
     И день, и ночь и ноет, и стучит.
     Да временами и ребенок киснет;
     Играет днем, а по ночам кричит
     И головой в жару с подушки виснет,
     А камфоры пущу ему -- молчит,
     А час спустя опять тихонько молит:
     "Пусти мне камфору!" -- боль в ушке долит.

     * * *
     18 октября 1942
     Последнее и прежних два письма
     С советами о выезде буквально
     Меня сводили и свели с ума --
     Как ехать мне одной да и так дально?
     Риск чересчур велик, и я сама
     Поехать не решусь, как ни печально --
     Нужны продукты, ведь всего верней
     Проедем месяц, а не пять-шесть дней.

     Но Вы иначе пишете в открытке,
     Свалившейся теперь на нас, как снег --
     И я тотчас же собрала пожитки
     И жду: когда прибудет человек --
     Ведь, выехав, не будем же в убытке,
     Сюда ведь ехали мы не на век?
     А жить где есть там -- будем не под небом.
     Но как потом с пропискою и хлебом?

     А Вы не пишете о том, но вот
     Как раз сейчас пришло письмо от Вали,
     И я все поняла! В ближайший год
     Мы бы теперь в совхозе страдовали,
     И это замечательно. Ну вот.
     Да и родители мне покивали.
     От неожиданных вестей едва
     Не побежала кругом голова.

     И нынче ж с удовольствием, с подъемом
     Я собрала монатки, здесь страшно
     Остаться нам. Но что с Вашим знакомым?
     А он не подведет? Ну, все равно --
     Там видно будет... Может уж давно, мам,
     Он приходил? Ведь послана давно
     Открытка эта... Не заставши, мама,
     Не мог он позже не вернуться к нам, а?

     * * *
     23 октября 1942
     Пять дней сидим с Антошей на узлах,
     Багаж весьма громоздким получился:
     Два места жизненных нужнейших благ,
     В одном -- постель, баул бельем набился,
     Две сумки продуктовые -- итак
     Всего шесть мест, но нужно чтоб явился
     За нами человек и... напослед
     Приходится не взять велосипед.

     Антон уж взрослый, он не станет клянчить,
     Я думаю, он, пережив, поймет,
     Что нам назад в Москву его не снянчить.
     В каких же числах человек придет?
     И долго ли еще нам позаранчить?
     А то меня сомнение берет --
     Не дома ль он давно, а так -- так мне бы
     Пора в уборщицы пойти -- из хлеба.

     * * *
     27 октября 1942
     Наскучивши томленьем на узлах,
     Сегодня я, по зрелом размышленьи,
     Решилась вновь подумать о делах
     И отнесла в контору заявленье
     С горячим попеченьем о полах --
     Ведь нам до тов. Курындина явленья
     Жить как-то надобно -- и тут примат
     Взяла лаборатория строймат.

     Теперь я буду с карточкой рабочей,
     И ежели что завезут -- дадут
     Не "ради Бога", не как "всякой прочей",
     А так, как всем положено им тут, --
     Без разночтений всяких и отточий.
     Работа -- не работа, тяжкий труд:
     Протапливать, стирать, скрести до гина,
     Холодная вода, песок, да глина.

     А Вы... от Вас ни слова больше нет,
     Подробностей к Вам о моем приезде
     Вы никаких не пишете, где след
     Остановиться мне, и точно ль есть где
     Устроиться? Не шлете мне ни смет,
     Ни мест, решим мы все на месте здесь-де?
     Но как с пропиской будет? И вообще,
     Как стану жить -- и это не вотще.

     * * *
     1 ноября 1942
     Открытка от десятого туманна
     Была по содержанью своему.
     Я собрала узлы и бесталанно
     На них промучилась -- и к моему
     Большому сожаленью, так как рано
     Нам, видимо, съезжать и ни к чему!
     Но жареный петух нас крепко клюнул,
     А тов. Курындин, пораскинув, плюнул.

     Тут я узнала, что в наш Ю.-В. трест
     Нужна уборщица, и заявила,
     Завлаборат согласовал с начтрест,
     И я уже почти к ним поступила,
     Но главбухтрест на мне поставил крест,
     Так как лимита к ним не поступило:
     Мне не с чего зарплату начислять --
     Так я одна во всем дворе опять.

     И я сижу теперь возле корыта
     Разбитого. Должно быть, есть окрест
     Еще места, но то для нас закрыто:
     В сад сына не взяли -- там нету мест,
     А как его весь день держать закрыто:
     Сиденье под замком ведь надоест.
     Нет, не могу в другом работать месте,
     А тут в соседнем было бы подъезде.

     А главное не в том: трестовику
     С завозом отпускают все продукты;
     Пшено, картошку, мясо да муку,
     А я хожу и клянчу -- сколько мук-то!
     А делят по ночам молчком, ку-ку.
     Пшено делили -- не дали, и фрукты
     Делили -- не дали, вчера как раз
     Баранину делили, все без нас.

     Три дня я по начальникам ходила --
     Здесь тьма начальников -- не помогло,
     И все три дня слезами исходила,
     На что начальники смотрели зло,
     А будь сотрудницей их -- убедила!
     Но сорвалось, а сердце залегло,
     И на носу зима, и нет надежды,
     Как только продавать что из одежды.

     * * *
     19 ноября 1942
     Вы пишете: поездка сорвалась.
     И я об этом очень сожалею:
     По слухам, жизнь наладилась у Вас,
     Я ж на зиму продуктов не имею
     И, сидя на узлах, не запаслась.
     Со всеми деньгами, что я имею,
     Здесь ничего не сделаешь. Тряпье
     Придется загонять теперь (свое).

     Мы каждый день с Антошей на базаре,
     Но ничего не продали пока --
     Насчет продажи все теперь в ударе,
     Но покупать -- мошна у всех тонка,
     Просилась на работу в их виварий --
     Завтрестом обещал мне с кондака,
     Но главбух отказал -- от неименья
     Лимита на уборку помещенья.

     Лимита нет, но женам есть лимит --
     И жены все пристроены сюда же,
     И их термитничек шумит-гремит
     В самоснабженческом веселом раже.
     И как Павлуша жил среди термит --
     Что может быть такой работы гаже,
     Где каждому важней его успех,
     А он там отдувается за всех.

     Зима легла с морозом и метелью
     В ночь на 7-е по сухой земле,
     А то тянулось тонкой канителью
     Тепло сухое -- скоро ль быть в тепле
     Еще нам? За какою канителью
     Мужнин приезд с форейтором в седле?
     Да, видимо, не близок этот выезд.
     Еще до солнца роса очи выест.

     И плохи старики, и к ним ходить
     Изнервничаешься. И свет неблизкой.
     Антоша устает колобродить,
     Но надобно ходить -- за перепиской.
     От Павла писем нет -- но как судить --
     Он думает, что я в Москве, с пропиской,
     А я все здесь. В одном письме своем
     Он пишет, что мечтает вновь в ЦОСТРОМ.

     ЦОСТРОМ, конечно, неплохое место,
     Но люди бьют в нем всяческий рекорд
     По сволочизму мимики и жеста.
     Иль не противно видеть гнусных морд
     Коровкина и Мазина день весь-то?
     Да и не только их, а всех их черт
     Побрал бы -- созерцать их целый день же,
     Да и зарплата у него всех меньше.

     Совсем, совсем несчастным надо быть,
     Чтобы мечтать всерьез в ЦОСТРОМ вернуться,
     И как легко так было позабыть
     О кражах из карман. А как толкутся
     Вслед за начальством, жаждущим убыть!
     Из-за галош его передерутся.
     А впрочем... что сказать мне на сей счет --
     Ему видней. Как хочет. Пусть идет.

     Жаль Павла. И Антошу жаль. Ребенок
     Ни сладкого не видит, ни жиров.
     Все сердце кровью изошло -- так тонок.
     А аппетит нечаянно здоров,
     И только что глаза продрав спросонок,
     Кричит баском: Мама, обед готов?
     И в пот меня, конечно, сразу кинет.
     Ему теперь без малого пяти нет.

     А третьего -- триста шестьдсят пять дней
     Со дня рожденья доченьки Ирины,
     Я к ней совсем не стала холодней,
     Недавно были у ее купины
     И новый холм насыпали над ней.
     А ночи холодны и длинны-длинны,
     Пока утра, бессонная, дождешь,
     То вся дотла слезами изойдешь.

     Пойду в лабораторию проситься,
     Им нужен человек, они возьмут.
     Туда жена замглавбуха стремится,
     Но ей уйти с работы не дают.
     У них служащие, как говорится,
     Чужие редки -- ходу не дадут.
     У них и с барского стола объедки --
     Очередной свояченицы детке.

     * * *
     29 ноября 1942
     У завлабор слетело с языка,
     Что если в Ю.-В. тресте беспокоит
     Меня работа на предмет пайка --
     Идти в лабораторию не стоит,
     А просто станут сообщать, пока
     Подходят взносы и что сколько стоит,
     И нас тотчас же известит она
     О поступленье мяса и пшена.

     И так, благодаря ее заботам,
     Пять сотен я внесла на то и то.
     Ходила все на рынок по субботам
     И ликвидировала се да то
     Из барахлишка, нажитого потом.
     Но деньги приняли мои. И то,
     Что я впаялась в долю к ним без права,
     На всех подействовало как отрава.

     И вызвало припадки злобных слез,
     И кто-то из ходивших по базару
     В комендатуру на меня донес,
     И комендант устроил мне базару,
     Мне выдавая карточки -- разнос
     И склоку, безобразнейшую свару --
     Сомненье, видите ль взяло его
     В источниках дохода моего.

     А эта сволочь, эти ихи "дамы",
     С мужьями влезшие в цостромский штат --
     Они теперь-то как бы вне программы:
     Мужьям дают, им -- нет, вот и шипят
     На нас за мизерные килограммы,
     Что нам уделят (уделить хотят).
     Но я надеюсь выжить вопреки им,
     На зло уму, наперекор стихиям.

     * * *
     21 января 1943
     Вносила на пшено и поросят.
     Купили поросят, но толку мало --
     И те пока, не знаем, где гостят --
     Начальство знает где, но толку мало
     От знанья их всем тем, кто в аппарат,
     Увы, не входит, и таких не мало.
     Сын говорит мне: Дай тебе бока
     Поглажу -- больно стала ты тонка!

     * * *
     7 апреля 1943
     Вновь в вихре огородных наслаждений!
     Вчера таскали ведрами навоз
     И, чтоб отмежеваться от хождений
     И к нам прыжков с перрона под откос,
     Просили проволочных заграждений
     С шипами и столбов, и удалось.
     Мне этот год участок дан хороший --
     А прошлой осенью у нас с Антошей

     Все воровали с пограничных гряд,
     Что были при дороге у помойки.
     Но трестовцы меня спихнуть глядят,
     Куда глядят глаза, хоть в этом стойки.
     Тотчас судьбу и возблагодарят,
     Как только не замру над ними в стойке.
     Но мне податься некуда -- навряд
     Они теперь меня куда скостят.

     * * *
     9 апреля 1943
     Теперь сижу над вышивкой платочной
     В закрай батистового полотна,
     Орнамент мелкий, пестрый да цветочный,
     Пойдет, как думаю, на семена.
     Платки здесь ходят по цене не точной
     Пяти стаканов ярого пшена,
     А в рубликах с полста до девяноста --
     И хорошо. Последнее ж не просто.

     Родители кукуют на пайке
     В 400 грамм хлеба и кашица,
     Отец изнылся ржою в наждаке,
     Что он голодный, стонет и томится.
     Накидки загнала им на толчке
     За 5 кг пшена, еще разжиться
     Деньгами удалось, все им снесла.
     Пшено взяла, а денег не взяла.

     За строченое полотенце дали
     2 к. пшеницы, полтора -- пшена.
     Все это мы с Антошей проедали.
     А литру молока -- 100 р. цена.
     К. мяса -- 200 р., 600 и дале.
     Пшено -- с 280-ти на
     250, пшеница -- 150 р.
     Картошка 100 р/к -- таков театр!

     Хлеб -- 100 р., керосин теперь 60 --
     Зимой был до 80 р/л --
     Ни табака, ни водки не хотят
     Теперь давать нам -- чудеса! Л.Кэррол!
     Бывало трикотаж был. Нет! Отпад!
     Нет масла! 1000 р. на рынке! Перл!
     Но цены могут снизиться чудок,
     Когда на Волге тронется ледок.

     Приехать к вам в Москву? Что за резон-то?
     Попробуем освоить огород,
     А нет -- тут и уйдем за горизонт-то.
     Коль с огородом дело не пойдет
     И выяснится приближенье фронта --
     Тогда черед отъезда и придет.
     А так -- ропща -- как раз осердишь Бога.
     Углом своим довольны мы премного.

     Антоша нынче, в общем, ничего,
     Немного худ, совсем немного зелен.
     Находят малокровье у него.
     В диетстоловой ныне он пристрелян.
     Мне, правда, не понятно одного --
     Что за названьем этот пункт наделен:
     Повсюду грязь, в тарелках дрянь, бурда --
     Но все ж приходится ходить туда.

     Час на дорогу, очередь два часа
     И час обратно -- в общем пять часов.
     Конечно же, нет и в помине мяса,
     Но на 16 тысяч детских ртов
     Всего две тыщи мест -- вот в чем весь сказ, а
     Бездушие, злодейский вид чинов
     Военкоматских! Боги, мои боги!
     Какое счастье обивать пороги!

     * * *
     22 апреля 1943
     Увы, столь осложнилась жизнь моя,
     Что и на предложенье Ю.-В. треста
     Почти тотчас же согласилась я,
     С 16-го поступив на место
     Чернорабочей. Жалования
     150 рублей, однако вес-то
     Не в нем, а в карточке на 800
     Грамм хлеба, ведь оклад теперь не в счет.

     Кирпич, известку, разный хлам таскаю,
     Белю и мою. К 1-му числу
     Я продларек от треста открываю
     И тут же посвящаюсь ремеслу
     Ответственного продавца. Не знаю
     Я ремесла. Боюсь я. Но несть злу.
     Не лезть же нашей гибели во злу пасть!
     Коль отказаться -- то была бы глупость.

     А сына, видимо, отдам в детсад,
     Хоть ох как он туда идти не хочет!
     Свести бы к маме -- но какой с ней слад!
     Она, как раньше, об одном хлопочет
     Чтобы усилить промеж нас разлад --
     Но чем ребенок им глаза песочит?
     Ей-богу, не понять мне никогда.
     Но это горе вовсе не беда.

     * * *
     25 апреля 1943
     Вот так я окончательно примкнула
     К Юго-В. тресту. И не обойдут
     Теперь при дележе. Зимой мелькнула
     Мука. Мне не дали. А целый пуд.
     Пшено -- сама не знаю как сморгнула --
     Пуд был пшена. Цепляемся и тут
     За жизнь и как -- обеими руками,
     И тоже огороды все дворами.

     Взошла лишь редька -- больше ничего:
     Погода все холодная стояла.
     На окнах в банках долее всего
     Рассада помидора проростала.
     Недели через три бы в грунт его...
     Не повезло в ларьке мне для начала:
     Мешки велели выбить, да из-за
     Тотчас разъело руки и глаза.

     * * *
     3 мая 1943
     Работы навалилось вдруг без счету:
     Я отоваривала за квартал --
     Селедка, масло, соль, крупа -- до поту --
     И сахар (в виде пряников) смотал.
     Товару мало -- более отчету.
     Да огородарный сезон подстал,
     И нас уже кружит, влечет злой гений
     Плодово-овощных увеселений.

     * * *
     17 мая 1943
     Мне очень, очень тяжело во всех
     Житейских отношениях -- вот имя!
     Но Вы не знаете, какой орех
     Родители, советуя жить с ними.
     Пишу и вспоминаю, как на грех,
     Как в сорок первом в августе с моими
     Я встретилась, как мама без конца
     Безмолвно излучала мрак с лица

     И повернулась -- и пошла с перрона,
     Не озаботясь, где же наш ночлег,
     А я осталась около вагона
     С ребенком, животом и кучей всех
     Семи тюков тяжелых. Я не склонна
     Ведь и теперь понять ее побег,
     Хотя об этом ей не вспоминаю.
     Но перейти к ним жить? Теперь? Не знаю.

     Нет, этот вариант не подойдет --
     Она не примется "варить бульон" нам.
     Тридцать седьмой хотя бы вспомнить год,
     Когда пришла я к ней с новорожденным --
     Тогда ведь было все еще! Но вот
     Что было -- даже супом толоконным
     Она меня не покормила, и
     Шесть месяцев в кормления мои

     Я чувство голода в себе таскала
     И выглядела плохо -- как мертвец.
     Нет, нет! Я все давно обмозговала!
     Здесь что ни день является отец
     И ноет, ноет, как бы ни рычала,
     Пока ни изведет меня вконец,
     И дам продуктов и разгон устрою,
     А через день он тут с мошной пустою.

     Помочь не дозовешься их, а жрать
     Всегда готовы -- и просить не надо.
     Отец не стал дрова перебирать
     И забирать ребенка из детсада --
     Оно и лучше -- надо полагать --
     Сама управлюсь, только вот досада,
     Что вымещают тяготы на мне --
     И это тяжко сознавать вдвойне.

     * * *
     28 мая 1943
     Мысль о родителях меня источит:
     Живут они неладно, поперек.
     Мать наотрез со мною жить не хочет
     И ухитрилась прозевать паек.
     Крупу по карточкам и все -- просрочит!
     Все говорят, что час их недалек,
     Работать не хотят и не выходят,
     И так на нет они покамест сходят.

     А с сыном тоже хлопоты одне,
     Галоши потерял, и вдоль по лужам
     Его несла я в садик на спине --
     Не быть возврату временам досужим
     И нет ни краю, ни конца войне,
     И, сколь без мужа и отца протужим --
     Кто знает. И тоскую. И как знать
     Доколе этот "таз" еще ковать.

     Отец меня срамит -- пошел с рукою --
     За хлебом. Удивительная стать --
     Быть с этой жилкою мастеровою --
     И так, ни за понюху, пропадать --
     Из чистого протеста. Из покою
     Душевного не хочет выпадать.
     Стоит на паперти. А лето знойно.
     Все суетно вокруг. Ему покойно.

     * * *
     24 июля 1943
     Большущее спасибо за костюм --
     Такого у меня и не бывало.
     Сознайтесь, что послали наобум!
     Я Ваши письма часто получала,
     Но тут же заходил за разум ум --
     Простите, я на них не отвечала --
     Из-за беды, постигнувшей меня.
     Четвертый час сорокового дня

     Со дня кончины мамы. Двадцать девять
     Со смерти старика. И так хочу
     Сказать им что-то нужное, да где ведь!
     И оглянусь, и тут уж промолчу.
     Не плачу. Слезы -- этакая невидь!
     Да заплатила уж! Но все плачу
     Своей душой, усталой и больною,
     По карточкам, просроченным не мною.

     А Вы? Как Вы-то там? Наверняка --
     Худеете? Костюмы Вам невпору,
     И ни портного нет, ни скорняка,
     Чтоб переделать на руку нескору.
     Да где теперь найдете Вы бока,
     Чтоб им в костюме не было простору!
     Их нет. Вот вероятие -- их нет.
     Вот Вам неприблизительный ответ.

     * * *
     6 сентября 1943
     А тут еще с Антошею несчастье --
     Ему в саду прошибли камнем лоб,
     Пришел завязанный, что за напасть! Я
     К заведующей: "Не хватало, чтоб
     Раскалывали черепа на части
     Они друг другу!" А она потоп
     Устроила мне мерзостей с присловьем:
     Следите сами за его здоровьем!

     С работы прихожу -- темно уже --
     В дверь вталкиваю сына -- и на гряду,
     Нарыла мешок свеклы и ниже
     Могла его поднять, влачила с саду.
     А ныне огород мой в неглиже,
     А там еще картошка! Но нет сладу:
     Домой придешь -- уж ночь, но все невсчет:
     Садись -- талоны клей, пиши отчет!

     * * *
     Ноябрь 1943
     Погиб! Мой муж погиб -- вот это новость!
     Я курица. Но не смешите кур!
     Судьба питает к нам одну суровость --
     Но же ведь должен быть и перекур,
     Ведь даже молота многопудовость
     Должна промахиваться. Чур нас! Чур!
     Ты, новость, сгинь во тьму -- исчадье песье!
     Довольно! В жизни будет равновесье!

     Я отдала соседям огород
     И комнату вернула в ЖАКТ -- под справку, --
     И, отойдя с ребенком от ворот,
     С узлом в вагонную полезла давку.
     Но как накурено-то, отворот!
     Меж тем дежурный проорал отправку,
     И загремел железами состав,
     И воздух брызнул, жесткий, как состав.



     * * *
     14 апреля 1940
     Какие подлые клеветники
     Вводят теперь в обман суд пролетарский.
     Как объясненья с нами коротки!
     Добро б еще страдать в неволе царской...
     Ты не виновен -- что за пустяки!
     Решением коллегии январской
     Тебе, ты пишешь, вменена статья
     193-17-а.
     Ее я проглядела в удивленьи --
     Что все же приписать тебе могли,
     В чем обвинили -- в злоупотребленьи?
     Во власти превышении? Или
     В небрежном и халатном отношеньи?
     Могу ль я равнодушна быть к петли,
     Тебя терзающей, и не помочь -- но,
     В чем ты виновен, -- поясни мне точно.
     Тебя я знаю вот уж двадцать лет
     Как комиссара и как человека.
     Все это, разумеется, навет...
     (У Тетушки, конечно, картотека
     На самый неожиданный предмет --
     Выкройкотека и клеветатека.
     Кухонные рецепты, рифм набор,
     Счета, записки, наблюденья-сор).

     * * *
     2 августа 1940
     Наркому Вну/Дел (Имярек) прошенье
     О пересмотре (но когда? но кем?)
     Судейской В/коллегии решенья
     По поводу Максимова Н.М.
     -- Меня не трогают его лишенья,
     И я пишу Вам вовсе не затем,
     Чтоб Вы мольбе жены несчастной вняли
     И, оправдав его, судимость сняли.

     Все так -- я числилась его женой,
     Хоть мы душой друг другу были чужды, --
     Делился радостями не со мной
     И написал из лагерей из нужды.
     Итак, здесь повод, видимо, иной,
     Чем если б мне он нужен был как муж, да
     И сам он, видя это, прошлый год
     Просил меня оформить с ним развод.

     Безжалостна к нему, как перед Богом,
     Его я, разумеется, кляну,
     Но я могла бы рассказать о многом,
     Что отрицало бы за ним вину, --
     Затем, что я, являясь педагогом,
     Подметила за ним черту одну,
     Что он, хотя и вследствие сиротства,
     Достаточно имеет благородства,

     И человек он честный -- не пустой,
     Хоть малограмотный, но убежденный.
     Родился он у матери простой,
     Законным браком вовсе обойденной,
     Мечтавшей с Вам понятной теплотой,
     Чтоб сын ее, вне статуса рожденный,
     (как и другие три) были с одной
     Фамилией -- стать матерью-женой.

     Увы! Предмет насмешек и издевок,
     Узнал он рано подневольный труд,
     Все прелести побоев, голодовок
     И пьяных мастеров тяжелый суд,
     Все выгоды таких командировок,
     Когда тебя с письмом любовным шлют
     Или дают пустую флягу в руки --
     Все испытал он, он прошел все муки.

     Контуженный на бойне мировой,
     Изведавший позор и угнетенье,
     Он избран в комитет был полковой
     Во дни Октябрьского возмущенья.
     С большевиками телом и душой,
     Он Зимний брал, он получал раненья
     На Финском фронте -- и с тех пор с одним
     Мой путь был неразрывно связан с ним.

     Он всюду был, где только в нем нуждались,
     Ему не свойствен аристократизм.
     Мы часто в те районы посылались,
     Где неискоренен был бандитизм.
     На жизнь его нередко покушались.
     В нем есть неистощимый альтруизм --
     Он раздает всегда что только можно,
     Его купить деньгами невозможно.

     Он бескорыстен, нечестолюбив,
     Он говорил мне: "Есть шинель, и будет".
     Где жил он -- там мой кооператив --
     Тринадцать метров с половиной будет --
     А нас там трое, то есть есть мотив
     Для улучшенья -- он иначе судит.
     Велосипед да вечное перо,
     По описи, -- вот все его добро.

     Два года он провел в Монгольском Гоби --
     Рис, мясо да соленая вода,
     И превратился в некое подобье
     Ходячего скелета, и тогда
     Просил внимания к своей особе.
     Из центра отвечали: Не беда,
     Что там у Вас? Поносик или рвотка?
     Максимов, Вы -- казанская сиротка.

     А у Максимова была цинга,
     Опухли десны и шатались зубы,
     Заныла простреленная нога
     И стали боли в животе сугубы.
     Монголы замечали: "Плох дарга!
     На родина! В большой аймак ему бы!"
     Но уланбаторское Сов-ино
     Решило иначе лечить его

     И переслало... ампулу стрихнина!
     И где бы был Максимов мой сейчас,
     Когда б от поглощенья "витамина"
     Его сам "отравитель" не упас,
     Раскрывшийся Максимову с повинной, --
     Он переводчиком служил у нас.
     Вот редкостное отношенье к кадрам!
     Чтоб избежать других наверняка драм,

     Максимов запросился от всего,
     Минуя Сов-ино, туда, где мило.
     Он попросту просил спасти его.
     Меня письмо порядком удивило --
     Он и не жаловался до того.
     Но он не ныл, отнюдь, а ясно было,
     Что человека допекла беда.
     И, что могла, я сделала тогда.
     Командировка не была удачной:
     В Москве в Ино он так и не попал,
     Не мог понять он в форме однозначной,
     В какую переделку все влипал.
     И снова выехал он, незадачный,
     Туда, где перед тем чуть не пропал, --
     В Монголию, край столь к нему суровый.
     Страна все та же, но аймак был новый.

     Его старались обойти во всем --
     Во-первых, переводчика лишали,
     На совещанья, бывшие при нем,
     Ни разу, во-вторых, не приглашали.
     Его старались обойти хоть в чем,
     В работе и признании мешали.
     И так третировал его отдел,
     Что осенью Максимов заболел.

     Врач констатировал отечность легких,
     Заныла вскоре плечевая кость,
     Стал руку поднимать труд не из легких,
     Явилась слабость сердца, частый гость,
     А с грудью что творилось -- что ни вздох -- кых!
     Давленье невозможно поднялось.
     Что делать, как помочь его здоровью?
     К тому ж, он вскоре начал харкать кровью.

     Он запросился в центр на рентген,
     Ему, понятно, что не разрешили.
     Он уланбаторцами был забвен,
     Они высокомерием грешили,
     Хоть заезжали часто в наш домен,
     Поскольку все пути тут проходили
     И ночевали в аймаке у нас,
     Но, съехав, забывали нас тотчас.

     Спустя полгода прибыл переводчик,
     Он плоховато русский понимал,
     Монгольского же знал всего кусочек,
     Он жаловался часто, что был мал
     Курс языков у них -- еще б годочек,
     А письменность он так перелыгал,
     Что часто из монгол к нам кто подходит
     И говорит -- не так мол переводит.

     Сам за собою сознавал он грех.
     Нет-нет и на вопрос в беседе штатской,
     Какой язык он знает лучше всех,
     Он живо отвечал: Моя -- бурятской! --
     Он был рассеян, словно майский снег,
     И часто в невнимательности адской
     Такого наворотит, что весьма
     Казался нам лишившимся ума.

     Максимов на виду был в Цецерлике,
     И уважали все вокруг -- его,
     И только в Центре злобные языки
     Опять не признавали ничего
     И собирали против нас улики,
     Ему грозил арест -- и от всего,
     Измученный душой, разбитый телом,
     Понятно, что на родину хотел он.

     Он знал, что Партия оценит труд,
     Что будут зачтены ему условья,
     В которых он трудился, как верблюд,
     Что сможет он восстановить здоровье.
     И на тебе -- арест, а после -- суд!
     Могу ль найти достаточно здесь слов я,
     Чтоб описать -- какой все это стыд,
     Как человек унижен -- он убит!

     Прошу Вас, человека и наркома,
     В чьем веденьи работал мой Н.М.,
     Помочь ему явиться вскоре дома,
     Поскольку он страдает между тем --
     И все невинно. Тягче ж нет ярема,
     Чем быть безвинно осужденну, чем
     Так мучиться. Максимова... Но это
     Письмо осталось как-то без ответа.

     * * *
     Август 1940
     Он написал мне вскоре: "Пропуск есть.
     Свидание разрешено. Но вот что:
     Снимается колонна -- так что взвесь.
     Будь до 20-го". Такая почта.
     Решила ехать. Трудностей не счесть.
     Билетов по ЖД не взять ни про что.
     Мои попытки кончились ничем
     И я едва не бросила совсем.

     Моя сноха Г.М., смутившись мало,
     Идти решила тут уж напролом
     И через начНКВД вокзала
     Достала мне билет, но дело в том,
     Что я Н.М. в отчаянье писала:
     "Билетов нет. Откладывай прием".
     И муж меня не ждал. А я с поноской
     Стояла ночью в очереди броской

     В вокзале возле входа на перрон.
     Передо мной застыла вереница
     Людей, мечтающих попасть в вагон, --
     Истерзанные, сумрачные лица
     Глядели на чугунный Рубикон,
     Табун мешков, кульковая станица --
     Но всем хотелось душу отвести
     И выяснить, что ждет в конце пути.

     И вспыхивали ночью разговоры,
     Подобно самокруток костеркам,
     Перекочевывали вдаль, неспоры,
     И гасли, подпадая ветеркам.
     Во мне все замирало. Контролеры
     Приглядывались к лицам и мешкам,
     Да иногда заливчатым раскатом
     Смеялся Павел -- я стояла с братом.

     Он знал меня, он понимал без слов
     Мое особенное состоянье,
     Старался подбодрить меня, толков
     Во всем, в чем предлагал свое вниманье,
     Раскован и участлив, и рисков.
     Вот тронулся вагон -- и расстоянье
     Меж нами увеличилось. Сейчас,
     Увы, меня теряет он из глаз.

     Наш поезд мчится на Восток, не мало
     Людей с ним едут, сколько сот судеб!
     Ну, а меня судьба и здесь избрала --
     Я еду к мужу, он объект судеб-
     ных надругательств. Мужа не видала
     Я целый год -- вот мой насущный хлеб,
     И я делюсь с попутчиками благом --
     С учительницею и начснаблагом.

     Но как живут они? Как разыскать?
     Я узнаю, как быть бесправным людям...
     -- Да ими каждый может помыкать,
     Они -- рабы, как мы о них ни судим,
     Эксплуатируемые, подстать
     Рабам любого общества, ничуть им
     Не лучше, сознавая все умом,
     Они живут при праве крепостном.

     Образованье, возраст их -- без роли,
     Способности, заслуги -- не в учет,
     Вот только раньше крепостных пороли,
     А нынешних охрана не сечет --
     Там интересней, знаете ль, гастроли...
     Их обирают... сильничают... вот.
     Все это в наших кущах повсеместно --
     Да что же-с? Это-то вам не известно?

     Безвинно-с гибнет множество людей.
     Комкорпуса -- он с Дальнего Востока,
     Большая умница -- и тем злодей.
     Он держит всех в руках -- катушка тока,
     Колодец нескончаемый идей.
     Такие там нужны. И... семь лет срока.
     Да вот как проволока станет в фас --
     Воочью и увидите сейчас.

     Та проволока будет загородка,
     Где до разбивки их по лагерям
     Часами топчутся они зяботко --
     Оставленные бурям и дождям,
     Страдальцы, коих недругов охотка
     И происки мерзавцев гонят к нам.
     Средь них один на сотню, может, в зуде --
     А в большинстве -- невинные все люди.

     Я вышла в Котласе. Куда идти?
     Что делать? Как на Ватцу подаваться?
     Тут и без тридцати плюс десяти
     Кг не весело. И где та Ватца?
     Спасибо, женщина -- "нам по пути,
     Снесу вам", -- я не стала торговаться --
     Весь путь 10 км -- десять рублей.
     Связала, вскинула, пошла. Я с ней.

     Деревней и убожеством пахнуло.
     Шли долго. День был жарким. Тяжела
     И неудобна ноша. Платье льнуло.
     Шли линией ЖД -- мостами шла,
     Взлетала в насыпь, меж холмов тонула.
     Но Ватца наконец-то подошла.
     Когда не в силах волочить нога гирь,
     Внезапно вот тебе и отдых -- лагерь.

     Максимова здесь знают. "А, да, да.
     Он пограничник, он седой, высокий.
     Два дня назад он приезжал сюда.
     Они уходят. Нынче же. Вот тока
     Не застаете вы его. Беда!
     Они снимаются". Струей жестокой
     Мне слезы брызнули из глаз. Вот на!
     Но я его увижу. Я должна!

     "Мы ожидаем паровоз с ремонта.
     Когда прибудет -- заберет вас он".
     За что же, думаю, ты осужден-то,
     Участливый мой мальчик? Осужден
     На 3, 5 года так же глупо, с понта
     И за компанию -- вот весь резон.
     Он -- бывший командир, в сраженьях ранен,
     А ныне к тачке приписной крестьянин.


     Как жаден интерес к большой земле!
     Выспрашивают, слушают пристрастно.
     А кипяток и сахар на столе.
     Звонят по телефону и участно
     Интересуются в своем угле
     Насчет Максимова, и ежечасно --
     По части паровоза. Суть вещей
     Давно уж в прошлом. В памяти моей --

     Над лесом солнце и роса в низине,
     И зэковая насыпь полотна.
     Мы стоя мчим на Ватцу на дрезине.
     Свиданье кончено. Муж и жена
     Должны расстаться. Навсегда отныне.
     Я слишком скоро с ним разлучена.
     Лимит на встречу. Нежности по норме.
     А вот и Ватца. Вещи на платформе.

     С платформы на платформу побросать
     Задача двух минут. Дрезина, трогай!
     Ты не забудь меня поцеловать...
     Она пошла. А ты седой и строгой
     Уносишься. Не смей так исчезать!
     И слезы душат день еще дорогой.
     Разлука -- в этом слове сколько мук --
     Такой, казалось бы, ничтожный звук!

     Вот в тот-то миг, когда он пропадает
     За поворотом с поднятой рукой,
     Тоска ему на сердце упадает
     И мрак в глаза. И сердце мне рукой
     Холодной одиночество сжимает,
     И там, где я нечаянно рукой
     Доски касалась, -- вдруг он припадает
     Губами и -- я знаю -- пропадает.

     * * *
     19 мая 1941
     Николушка! Писала ведь уже,
     Что я на демонстрацию ходила
     И было распрекрасно на душе.
     За нами все правительство следило --
     Все в точности, как нынче на клише.
     Тов. Сталин тоже был -- в усах бродила
     Усталая усмешка -- но в себе
     Он все такой же, как и при тебе.

     Теперь по поводу все заявленья --
     Не надо беллетристики, мой друг!
     Пиши по существу опроверженья
     Всех обвиняющих тебя потуг,
     Их гордое, прямое отверженье.
     Не надобно описывать всех мук,
     Как то ты делал раньше -- сил убудет,
     А мук равно читать никто не будет.

     А только основное и возьмут.
     Я тоже над черновичком тут маюсь --
     Как думаешь -- и от меня возьмут?
     Я от себя ведь тоже -- попытаюсь?
     Меня -- уверена я -- не возьмут,
     А я ради тебя и постараюсь.
     Я хлопотать хочу, а не бросать.
     Ответь мне сразу -- стоит мне писать?

     * * *
     25 ноября 1941
     ...за это время в ' 920-м
     Я вышла замуж. Он был военком.
     По всяким кочевали с ним пенатам:
     Омск, Крым, Чернигов. А в 26-м,
     27, 28--30-м
     В Москве я проживала, быв при том --
     На основанье знаний, убеждений --
     Зав воспитательных учереждений.

     Затем -- Коломна, Райпотребсоюз --
     Я выступаю здесь экономистом,
     Затем -- Лопасня, Венюки -- тружусь
     На ниве Наробраза -- методистом.
     Затем, сознаться в этом не боюсь,
     Помбух уж я, свожу баланс с юристом --
     Т.е. баланс свожу -- юрист меж скоб --
     В конторе ПЛОДООВОЩИ ЛенОП.

     А в 35-м нервами снедужа,
     Я весь 36-й, 37-й
     Жила на иждивении б/мужа,
     Уехавшего с новою женой
     В Монголию. В 37-м вновь мужа
     Туда же шлют, и едет он со мной.
     В Монголии я собираюсь с духом
     И в ГОСТОРГОБЩЕСТВЕ сижу помбухом.

     В 39-м не работаю,
     Опять живу на иждивеньи мужа:
     В июне месяце я узнаю,
     Что у него жена и дочь, к тому же.
     Прошу освободить площадь мою,
     Не говорим и держимся с ним вчуже.
     26-го августа ушел
     На службу он и больше не пришел.

     И в тот же день -- в час с чем-то будет допуск --
     Явились двое из НКВД
     И предъявили мне мандат на обыск
     Его вещей, предметов и т. д.,
     Обмолвившись, что мне возможен допуск
     К любой работе, хоть в КВЖД,
     Что всякий даже взять меня обязан
     И что мужнин арест со мной не связан.

     Я, по образованью, педагог
     И вот преподавать пойти решилась,
     Но связки слабые -- мой давний рок,
     И горла в три недели я лишилась.
     А тут со мною в Хлебном бок-о-бок
     В Райплане вдруг вакансия открылась,
     И там без оформленья, а в азарт,
     Служила я три месяца по март, --

     На счетной, хоть и временной, работе.
     Я исполнительна, честна, точна --
     Ошибок я не допускаю в счете,
     И, с высшими, и с низшими ровна --
     И это подтвердят все на работе.
     Что до Н.М. -- ему я не жена:
     Он муж той женщины, кем он одолжен
     Ребенком, коего растить он должен.

     * * *
     3 октября 1942
     ...вот что о вас он пишет: "Леля зря
     Не выезжает, так как будет сложно
     В той ситуации, что с октября
     В ее районе, кажется, возможна".
     Вы, Лелечка, неправы, говоря,
     Что все всегда я путала безбожно --
     Действительно, вас Нюра на Урал
     К себе зовет, коль подойдет аврал.

     Возможен и приезд в Москву, но дело
     С пропиской здесь неважно обстоит,
     А без прописки хлебного надела
     Вы не получите, а общепит
     Без карточек -- весьма худое дело,
     У нас запасов нет, никто не сыт,
     Мы и самих себя не обеспечим,
     И поддержать двоих вас будет нечем.

     На рынке цены не про наш карман:
     Хлеб черный сто рублей, картофель сорок,
     По сорок молоко -- обрат, обман,
     Сливмасло 800 руб., сахар дорог.
     У тов. Курындина теперь роман
     С Саратовом, и он без оговорок
     Готов везти в Москву вас на себе --
     Думайте сами о своей судьбе.

     Всех наркоматы вызывают сольно,
     И с вызовом вписаться к нам пустяк,
     Но кто в Москву приехал самовольно --
     Живут без карточек и кое-как
     И за год так дойдут, что видеть больно,
     А малое заболеванье -- так
     И умирают без причин и следствий.
     Зимой ждем голода и прочих бедствий.

     Мрем словно мухи, трудим как волы,
     Ежевечерне топливо сгружаем,
     Всем наплевать, что силы в нас хилы,
     Жизнь человеческая нуль, когда им
     И миллионы на фронтах -- малы.
     Решайте сами -- мы не понукаем --
     Покончим ли со страхом и тугой --
     Уехавши из города в другой?

     Куда же ехать? И до куда ехать?
     Минуем голода ли и руин
     В Москве и Курске, да на Колыме хоть?
     У Вали комната, но нет дровин.
     А с холодом овладевает нехоть,
     И неотложных множество причин
     Является к нам при таком куверте,
     Чтоб преподать нас немощи и смерти.

     Как от уюта вам искать приют,
     Я посоветую? Терпеть в дороге,
     Бежать от голода сюда и тут
     И страх, и голод обрести в итоге.
     А люди... не заметят и пройдут,
     От них не следует нам ждать подмоги:
     Сердца нуждою ожесточены --
     Итак, вы, следственно, решать вольны.


     Конечно, ужас впереди немалый.
     Поговори с Курындиным, как он
     Тебя в совхоз устроит прилежалый --
     Тогда, конечно, ехать с ним резон:
     Тебя пропишут под Москвой, пожалуй.
     Покамест с нами поживет Антон --
     Курындин лично знает всех начпродов,
     Он ведает хозяйствами заводов.

     Он повезет в Москву в вагонах скот,
     Взять скарб ваш ничего ему не стоит,
     В совхозах жизнь наладится вот-вот,
     Саратов нынче очень беспокоит --
     Его черед, должно быть, подойдет.
     Отъезд же ваш родителей расстроит,
     Забросив их на гибель. Может быть --
     Их тоже следовало б сговорить?

     * * *
     24 апреля 1943
     Живем мы так же. В воздухе теплеет.
     Себя в порядок стали приводить.
     Все чистим, моем. Газ на кухне тлеет,
     И можем постирать, себя помыть.
     Близ бань хвосты, народ в них не редеет,
     А в ванной нашей трубы все забить
     Пришлось, поскольку в сильные морозы
     Вода коленца распустила в розы.

     С весной растет желание поесть --
     И стали прикупать немного хлеба
     По рыночным ценам -- пришлось известь
     На это тряпки -- такова потреба,
     А доживем до лучших дней? -- Бог весть!

     * * *
     26 мая 1943
     Письмо твое -- как солнышко, как небо
     Весеннее, как травушка полей --
     Я получила. И 600 рублей.

     Спасибо. Но прошу тебя -- не надо,
     Не присылай! Я продаю с себя --
     И в этом есть, пусть слабая, отрада.
     И точно, верь мне, прихожу в себя...
     А эти деньги... граммы рафинада...
     600 грамм масла... Не лишай себя
     Необходимого. Продам. Мне просто.
     Тем более, что все мне -- больше роста.

     О чем ты там начальство попросил?
     Все эти хлопоты по мне напрасны --
     Не надо тратить понапрасно сил --
     Ведь мы живем покамест безопасны,
     Опеки ж над собой, по мере сил,
     Я не терпела никогда -- согласны
     Еще терпеть ее от близких бы,
     А от чужих мы не возьмем хлебы.

     До просьб не унижайся ты николи
     И ради гибнущих нас -- не проси,
     Имей довольно принципа и воли
     И высоко достоинство неси,
     Останься человеком и в недоле,
     А лбом дверей, пожалуй, не сноси --
     И смысла никакого нет, и ранишь
     Мне сердце тем, что воздух лбом таранишь.

     Что до Москвы -- то город наш большой,
     В нем люди разные и мыслят разно:
     Одни гуляют и живут душой,
     Другие трудятся однообразно,
     Рабочий день у них всегда большой
     И с выходными тоже несуразно.
     Кто не работает -- тот сыт, одет,
     Не устает и ездит на балет.

     Я ж ничего не вижу и не знаю,
     И времени свободного нейму,
     По выходным землицу ковыряю
     И к осени на трудодень возьму
     Немного овощей. А что читаю --
     Читаю мало -- иногда возьму
     С собою в очередь какую книжу,
     Но быстро устаю и плохо вижу.

     * * *
     25 сентября 1943
     Устала! И хотела б отдохнуть --
     Не все ж трудиться -- я ведь не машина.
     Ешь только, чтобы в зуб ногой толкнуть.
     Слабеет, разрушается Ирина
     И хочет прежние года вернуть,
     Что прожиты с чужого, видно, чина,
     По сказанному смыслу, при худом
     Вмешательстве, сторонним мне умом.


     Жизнь вспоминается, и хочешь плакать --
     Так жутко искалечена она.
     На всем серятина и одинакоть,
     И много лет назад жизнь вручена
     Тому, кто сам был сер, как эта слякоть,
     Кто и не знал, какая мне цена,
     И мною торговал, и без разбору
     Мной помыкал с любой, какая впору.

     И вот теперь я остаюсь одна,
     И горечь прошлого меня обстала,
     И с настоящим я разрешена.
     Где будущее? -- жду его устало,
     Не понимая, для чего должна.
     И так вчера из ящика достала
     Листок от липы и прочла у лип:
     "Ваш муж Максимов, капитан, погиб".

     Всю ночь по улице бродила вьюга,
     Порывы ветра были так сильны,
     Что даже стекла плакали с испуга
     И двери хлопали, возмущены.
     Вокруг ходила ходуном округа,
     И стены двухметровой толщины,
     Не озаботясь, пропускали воздух --
     Так мрак сочится сквозь стекло при звездах.

     Всю нашу дверь издергало струей,
     И комната, гранича с коридором,
     Была в нем только утлою ладьей,
     Высасываемой в ветра простором.
     Носились поверху -- Бог им судьей --
     Там крыша с вороном, тут дверь с запором.
     В ночь на двадцать четвертое число
     Мне злую весть к порогу намело.

     Погиб Н.М. Пал смертью... смертью храбрых.
     Спасая родину. Вот две строки!
     И скачут в песьих головах при швабрах
     Убийцы счастья моего -- легки
     На поминанье... Он пал смертью храбрых.
     Он пал... не сволочи... не пошляки...
     Мой муж. Н.М.Максимов. Мой Максимыч!
     Опомнись же! Вернись домой, Максимыч!

     * * *
     30 сентября 1943
     Любимый -- верю! Верю, что ты жив!
     И в этот день, день моего рожденья,
     Я собрала наш маленький актив
     Друзей старинных, и тебе мой день я
     Весь отдала, тоску мою не скрыв,
     И пролетел весь вечер, как мгновенье,
     В беседе о тебе... Погиб мой муж --
     И счастье, и страданье -- к одному ж.

     Двадцать три года им одним жила я
     И горя много за него снесла.
     На что надеялась? Чего ждала я?
     И годы утекли водой с весла,
     Поваленного около сарая.
     Бездонно глубока любовь была.
     Бездонна только мать земля сырая --
     Друзья ушли -- опять одна, одна я.

     Одна -- но как всегда! И он -- один
     В той стороне! Как в стороне! Как прежде!
     Не праздновали пышных именин
     С ним никогда. А общество! Ну где ж де
     Собрать его нам у себя! Один
     Он пропадает где-то вечно. Где ж? Где?
     Компании имел на стороне.
     Ирина оставалась в стороне,

     Он где-то пьет вино, целует женщин.
     Я в стороне. Без шума. Без вина.
     Я дома. Он -- в гостях. Балует женщин.
     Пред ним чужая женщина. Она
     С ним говорит. Судьба балует женщин,
     Но если женщина -- твоя жена,
     То ищешь ласок женщины ты кроме
     Нее везде, но не у ней, не в доме!

     Друзья разлили горькое вино --
     Но тост один нам в душу был заронен --
     Пить за твое здоровье. Ах, одно
     Проклятое -- "погиб и похоронен" --
     Встречаю всюду. Нет, не верю, но
     Конец твой был, должно быть, подшпионен!
     Пожалуй, тут руками разведешь,
     Но не объедешь и не обойдешь!

     Лишь у людей ошибки в извещенье,
     А у меня -- с походом! На весах!
     Был взят, как враг. Ждала освобожденья.
     Ошибка, думала, напрасный страх.
     Все выяснится... Ссылка! Разлученье!
     Другим приходит извещенье. Трах!
     Мертвец является к ним преназойно!
     Но твой не оживет -- ты будь покойна.

     Что ж делать-то? Пишу ему письмо:
     Николушка! Родной! Что ж снова бросил!
     Кому покинул? Грядеши камо?
     Наобещал и опростоволосил,
     Как будто это так -- собой само,
     Как убежать воде с постылых весел.
     Покуда рвался -- не жалел чернил.
     Уехал, позабыл. И изменил.

     Какие приняли тебя -- стать недры?
     Где ты поял последний свой покой?
     Быть может, косточки размыли ветры,
     Быть может, перстью поросли сырой --
     И ни родной души на километры --
     Овыть исход из жизни молодой.
     Я ж ощущаю знойно, зябкотело
     Все твое нежное, большое тело,

     Прекрасные конечности твои,
     Упругость мышц и крепость сухожилий.
     И что все ласки, все слезы мои,
     Когда ты их минуешь без усилий!
     Что за тебя с судьбой мои бои,
     Когда ты в вышних в белизне воскрылий --
     Я же в долинах скорби подлежу --
     Что мертвому тебе принадлежу.

     Будет искать и не найдет покоя
     Измученная тусклая душа
     С ее тлетворной боязной тоскою --
     И как была юна, и как свежа --
     И ты, один ты знал ее такою,
     Пока не поделила нас межа --
     Ее же не заступишь, как ни рыскай...
     Прощай, мой лучший, мой прекрасный близкий!

     * * *
     25 октября 1943
     Я говорила ей: Не умирай!
     Тебя проводит Павел на Ваганки --
     Не я! Не я! Не смей! Не забывай!
     Не хочешь ты избыть волшбу цыганки!
     Не знаю, помогло ль, но невзначай
     Она почти уж бренные останки
     Свои смахнула с одра и сейчас
     Забегала, морщинками лучась.

     Устала я от перенапряженья,
     Одна моя "молочная сестра"
     Бесчувственна и самоуваженья
     Исполнена до перелей нутра --
     Она как бы из дерева растенье,
     Или -- чурбан, иль -- манекен -- хитра
     Тяжелой хитростью куста мясного.
     "Что вам меня завить бы -- право слово!"

     Холодным мастером сапожных дел
     Я стала -- в проволоку шью подметки
     На туфле ношеной -- таков удел,
     И нам сапожники идут в подметки.
     Наш гардероб изрядно похудел,
     И кое-что в нем смазало подметки --
     В обмен на масло или молоко --
     И без вещей носильных нам легко!

     * * *
     5 ноября 1943
     Уж матушка совсем восстала с одра,
     Предерзостно становится за печь
     И, бегая трусцой на кухню бодро,
     Грозится шаньги к празднику испечь,
     А я промазываю стекла в ведро.
     Купили вин и ожидаем встреч.
     Без вас -- тоска на сердце, а не праздник,
     И даже самый праздник нам не в праздник.

     Соседи завалили коридор
     Весьма материальными дровами,
     А мы чего-то ждем -- зима на двор --
     А мы все ждем чего-то. Кто-то нами
     Займется? Батареи с коих пор
     Лежат у нас на кухне штабелями.
     Но вам-то пылко, вам-то не с руки
     Болеть, чем заняты тыловики.

     * * *
     10 ноября 194З
     Наш дорогой, наш миленький малыш! Ишь --
     Как только перешел ты Днепр-реку,
     Ты загордился и теперь не пишешь,
     А нам тоска подносит табачку,
     Когда не спрашивают, чем ты дышишь.
     А скука -- так, ей-богу, начеку,
     Не дремлет, да и мысли не зевают,
     Когда нас родственники забывают.

     Живем скучнее скучного, зато
     Соседам весело, а мы скучаем
     От этого еще сильней -- и то:
     Мы писем никаких не получаем --
     И это нам, конечно же, ничто,
     Но письма получать мы все же чаем.
     Мать верит в возвращенье сыновей.
     А это все. Что делать. Хоть убей.

     * * *
     14 ноября 1943
     Паршивое какое состоянье --
     Тоска, тоска, тоска. Покоя нет.
     Во всем нервозность. Хлопоты, стоянье --
     Все раздражает. В мыслях -- винегрет.
     Что ни начну -- напрасное старанье.
     И нет душе моей покоя, нет.
     Что как задумаю -- все выйдет худо.
     Все люди надоели. И не чудо.

     Война все продолжается. Давно
     Не получаю писем ни от Саши,
     Ни от Павлуши. Братья мне равно
     Тот и другой. Где-то они, все наши?
     Увидеть их мне больше не дано.
     И я одна... одна... одна -- при чаше.
     Кругом чужие. Ненависть. Грызня.
     Собаки. Душно. Душит все меня.

     Я, как в осаде, в собственной квартире.
     Соседи ходят, шепчутся и... ждут!
     Как при аресте мужа! Как четыре
     Года назад! Таятся! И прядут
     Паучью шерсть и, сети растопыря,
     Подкопы всюду под меня ведут.
     И сплетни, сплетни -- с каждым днем все гаже --
     Меня пятнают. Ты, Ирина, в саже!

     * * *
     18 ноября 1943
     Павлуша! Как ты на руку нескор!
     Все медлишь отвечать, томишь молчаньем!
     Прошло немало времени с тех пор,
     Когда ты нас обрадовал посланьем --
     А мы все с ящика не сводим взор --
     Все ждем. Все ждем. Что делать с обещаньем
     Писать, пусть даже занят, пару слов,?
     "Ужасно занят" -- или: "Жив. Здоров".

     Но этих-то двух слов и нет. Их нету!
     И беспрестанно в пустоту трубя,
     И чувствуем, и знаем мы, что это,
     Должно быть, не зависит от тебя.
     Но хочется двух слов, а без ответа
     Хоть в двух словах -- нам будет жаль себя.
     Поэтому надеемся и снова
     Расчитываем на письмо в два слова.

     Твоей сестре кухмейстером служить
     Теперь приходится (впервые!), ибо
     Стараюсь родной маме услужить,
     И, заради кухарского пошиба,
     Я начала эпитеты сносить
     Что "некрасивая" я и что "рыба".
     Но больше обвинений никаких
     Не слышу от соседушек моих.

     * * *
     29 ноября 1942
     От братьев писем нет. Ужель убиты?
     Нет никого в живых. Одна! Одна!
     Нет больше Ники. Нет -- и хоть кричи ты!
     Смотрю его портрет. Волос волна,
     Открытый нежный взгляд. О, не молчи ты!
     Он жив! Он жив! Я снова им полна.
     Павлушу жаль безумно. Не хотелось
     Ему... но, видимо, пришлось... так делось.

     Писал тогда же, что уходит в бой,
     Добавив, что "гадалки врут, должно быть".
     Несчастные, не можем быть собой --
     И нас толкают, как слепых, чтоб гробыть.
     Нутро твое кричит наперебой,
     Но ты насилуешь себя -- що робыть?
     Нет личности -- остался имярек
     И раб условий, а не человек.

     Спать нераздетым. Жить в земле под прахом
     И наблюдать страданья, кровь и смерть
     С гадливым ужасом и смертным страхом.
     Не мочь в земной траве себя простерть
     И кольчатым червям и хрупким птахам
     Завидовать мучительно. Не твердь
     Небесную, не глаз сиянье видеть,
     А ненависть одну и ненавидеть.

     * * *
     9 декабря 1943
     Павлуша, милый! Что же ты молчишь?
     Какой же ты, наш мальчик, терпеливый!
     А мы внимаем всякой ночью тишь,
     Глаз не смыкая в муке боязливой,
     Не спим, все думаем -- как ты гостишь,
     Как можешь там, где ты гостишь. Счастливый!
     Пиши. Мы ждем. Мы ждем. И будем ждать.
     Сестра Ирина. И старушка мать.

     * * *
     12 декабря 1943
     Тоска! Тоска в душе! Кругом нас горе.
     Жизнь серая. Ни в чем просвета нет.
     Ужели Ника не придет -- ни вскоре,
     Ни вкоротке. Ни через сколько лет.
     Не будет никогда. На зимнем море,
     На Севере, в лесу -- в шинель одет --
     Лежит. Над ним насыпана могила.
     В ней все, чем я жила, что я любила.

     Никто его очей не закрывал,
     Не целовал последним целованьем
     Его уста. Вдали от всех! Он знал!
     Проклятие мое впивал сознаньем.
     Я говорила: Ты, что растоптал
     Мне счастие, окончишь жизнь изгнаньем.
     Попросишь помощи -- но не спасут,
     И будешь звать в тоске -- и не придут.

     И не пришли и не спасли. Зарыли.
     Где Саша? Где Павлуша? Умерли.
     Их разнесло на части. Разве были?
     Нет. Не были. Не жили. Не могли.
     Страдали, да. И зло переносили.
     А жизни не было. Теперь в земли.
     Там осознали истину простую.
     Я не желаю знать! Я протестую!

     Хочу, чтоб были живы! Я хочу,
     Чтобы они вернулись! Чтоб их лица
     Я видела веселыми. Кричу:
     Ужели я одна из них жилица!
     Ужели из Жидковых повлачу
     Одна существованье! Нет! Не длиться
     Ему! Не теплиться! Не снесть все зло --
     Моих родных на части разнесло.


     Мы не живем -- мы только длим сознанье,
     На ящик смотрим с жалобой мольбы,
     В нем -- пустота, без грамма основанья.
     Не верим ей! Мы, жалкие рабы
     Привычки, спорим, мы ведем дознанье,
     О пустоту раскалываем лбы!
     Нет писем! Нет родных. Ушли. Без срока.
     Без просьб. Без жалобы. Одни. Жестоко.

     Кому исплачу сердце я свое,
     Кто мне вернет утраченное с ними.
     Сгибло, потеряно счастье мое --
     Мы пели с ним когда-то молодыми,
     Счастливыми. И счастье все мое
     В нем было. Я его любила. С ним и
     Ушла за реки в дальние края
     Любовь моя и молодость моя.

     * * *
     16 декабря 1943
     Лежу больная гриппом. В доме хаос,
     И так же вывернуто все в душе.
     Мое письмо два месяца шаталось,
     Вернулось с записью в карандаше --
     Взглянула -- и сейчас же сердце сжалось.
     Ну так и есть -- знакомое клише,
     И почерк, точно детский, кругл и честен --
     "Адресат выбыл. Адрес не известен".

     Куда мог выбыть человек в бою?
     Все ясно, если он еще, к тому же,
     Два месяца не пишет. Узнаю
     Мою судьбу! Как по убитом муже!
     Но кто-то жив остался там в строю
     Чтоб написать родным возможно уже,
     Как именно он выбыл. Странный полк!
     Нет человека нас навесть на толк.

     Павлуша! Бедный брат мой! Где, Жидкове!
     "Врут все гадания ворожеих" --
     Тебя мне никогда не видеть внове,
     Я чувствую -- тебя уж нет в живых.
     Одна, одна. Без близких мне по крови.
     Мой муж убит. И братьев нет моих.
     А рядом мать с душою полной веры
     И гордости -- ведь "дети-инженеры"!

     * * *

     17 декабря 1943
     Какой тяжелый год переживать
     Приходится семье. Семья? Но где же.
     Семьи осталось только я да мать.
     Павлуша в октябре погиб. В Днепре же,
     На части разлетелся. Труп лежать
     Остался. На войне -- как на войне же.
     Любовь, страданья, знания, тоска --
     Всосались в одурь белого песка.

     Уехал, выбыл. "Адрес неизвестен".
     Да нет, известен. Вечность и земля.
     Убили. То есть миг настал. Торжестен
     Для убиваемого, лестен для
     Начальства и родных. Весьма уместен,
     Необходим. Для тех, кто румпеля
     Пасет и кто, как "дети-инженеры",
     Сидит на веслах по бортам галеры.

     "Ирина, не хочу я умирать".
     Но умереть велят. Отдай игрушку.
     И нет суда виновных покарать.
     Да их и не к чему вязать на пушку,
     Раз человека не переиграть.
     Списался с корабля. Ушел в усушку.
     И словно так сложилося само --
     Назад приходит за письмом письмо.

     И Родина моя -- большая лодка,
     Плывущая от раннего толчка
     В зыбях и снах морского околотка
     С гребцами, выдохшимись с волочка,
     Идет не валко и не споро -- ходко.
     Гребцы гребут, вздымаемы с ничка
     Тяжелым дышлом весел, сон их цепок,
     Как чистое позвякиванье цепок.

     Их сон певуч. Во сне они поют
     О жизни сытой. О любви победной.
     Но тоны их соврать им не дают.
     И радостные всхлипы песни бедной
     Смокают, отмолкают, отстают,
     Слиясь в воде с луною захребетной,
     Якшаясь с ней под перебор лопат,
     Уключин скрип и дыхов перепад.



     Фуга

     сонетная корона

     fuga, f
     1) Бегство, побег, darsi alla -- бежать, обратиться в бегство,
     2) течь, утечка, просачивание,
     3) di stanze -- анфилада комнат,
     4) муз. фуга.
     -- словарь Герье

     Мать сердцем некогда воссокрушася,
     И духом бысть восхищена она,
     И сызнове земли возвращена,
     И много мучася и возглашася.
     И дщери и родителей лишася,
     Престаша быть и мужняя жена,
     Ослабля зреньем, в мыслех не верна,
     Почти вполне с ума она свишася.
     Была веселой -- ей не помогло,
     И, грусти велией в себе стыжася,
     Она укрыла голову в крыло.
     И мало с принятым соображася,
     И духом перепадаше зело,
     И царство Божие ей близлежася.

     Мать сердцем некогда воссокрушася, --
     А был июнь, шел год сороковой, --
     Отцу сказала: Паша, Бог с тобой,
     Ты мало носишь, шибко отрешася. --
     А он, улыбкою вооружася,
     Терпливый, словно Иисус живой,
     Ответствовал ей: Оля, не в разбой --
     Сколь мало ни ношу, все йму тружася.
     Конешно, не совру -- йму ни рожна
     В сравненье с теми, хто ворует паки,
     Но в воры не хочу итить, жена! --
     Она ж, сердясь, ворчала: Эки враки!
     Ин в ворех воры числятся не всяки! --
     Но духом бысть зело восхищена.

     И духом бысть восхищена она,
     Болезни вследствие, -- и корью юже
     Зовут и страстятся и млеют дюже, --
     Посереде небесного гумна,
     И муж -- не тот, когоежде жена, --
     Предстал ей в ризах убеляе стужи
     И рек, знакомство с нею обнаружа,
     Рыкая словеса, что громена:
     Послушай, непутевая жена!
     Колико будешь потыкать на татьбы! --
     -- Какие татьбы? -- рекла смущена.
     -- Обнаковенные! Вот то хоть взять бы,
     Что ты ему тростишь от самой свадьбы,
     Что у него зряплата немочна! --

     -- Так у него она и немочна! --
     Ответствовала женщина упрямо. --
     Но мы живем на ту зряплату прямо,
     Но очень плохо тянется она!
     У Павла же семья отягщена
     И в обстоятельствах: сестра да мама,
     Да сын, да я, бездельная, -- ну, камо
     Же выбраться с ращепого бревна!
     А тут еще слегла я, простужася.
     (Была, не ведая, что скорбь есть корь.)
     Почто ты мне послал такую хворь?
     Как мне ходить, поноской нагружася?
     Нет, эта жизь нам вовсе невоборь! --
     И стала перед мужем тем стыжася.

     Но не умолкла вовсе, застыжася,
     Но борзо продолжала, вспыхнув лишь:
     Когда ты воровать мне не велишь,
     Ну, а просить не стану, возмужася,
     За Павла, да, в зарплате отражася,
     Его ты большей властью наделишь, --
     То наш ломоть ты солоно солишь,
     И ноги вытянем, как ни тужася! --
     Стояла так, очми лишь понижася,
     С умильной кротостию зря в порох,
     Всем видом как бы молвля: Аз рекох! --
     Условьям статью всей соображася, --
     Вся скорбь и порох, прорех и горох, --
     И царство Божие ей близлежася.

     И царство Божие ей близлежася --
     По-старславянски, русски ж -- коммунизм,
     Когда, откинув жизни прозаизм,
     Оно приближится, не торможася.
     И слышит глас она: Аминь мужайся,
     Жено! Тебя спасе твой пессимизм.
     Преодолен бездушный формализм:
     Пророка родила ты, разрешася. --
     -- Мой сын-пророк! -- воскликнула она. --
     За что же, муже, эти свет и мука!
     Но даждь мне знаменье! -- Чрез год война,
     Глад, пагуба, всех близких смерть, разлука
     С любимым мужем... Молвила: Вот штука! --
     Ослабля зреньем, в мыслех не верна.

     Ослабля зреньем, в мыслех не верна,
     Она молила: Отпусти нам грехи!
     Дай повод позаделывать прорехи,
     И Ты увидишь, что за времена! --
     Он отвечал: Не в этом суть, жена --
     Не мне вам перлицовывать доспехи.
     Удачи всем вам -- пуще ж в неуспехе! --
     И тут в подушки выпала бледна.
     Едва лишь выкарабкавшись из гроба,
     Она писать в райкомы письмена:
     Мол так и так, война, смотрите в оба! --
     Слезьми размыты буквиц семена.
     Но дню довлеет лишь дневная злоба,
     И как в пустыне вопиет она!

     В пустыне не одна вопит она:
     Тут поступают разные сигналы --
     Войну почуяли и криминалы,
     Чья чувственность тюрьмой обострена,
     И сумасшедшие, чья мысль чудна
     И небрежет все схемы да пеналы,
     Равно и все те, кто не чтит анналы
     Добротного газетного сукна,
     А больше полагается, решася,
     На голос совести, кого сей Пакт
     Не убедил на волос, кто страшася
     За судьбы родины, презрели такт
     И о кровавой бойне, всем не в такт,
     Премного мучася и возглашася.

     Премного мучася и возглашася
     И Ольга и вельми себе во вред:
     Ее тревоги почитали в бред,
     Так что вполне с ума она свишася.
     Она ж рекла: Родителей лишася,
     Как буду? Что мне сын-анахорет --
     Пускай Живаго Бога он полпред --
     Как жить с ним женщине живой, якшася? --
     Отец, увидев, как ей тяжело,
     Сказал: Не надобно быть скорбна, Оле,
     Смири в себе порыв безмерной боли,
     Коль хочешь, чтоб не сделалось на зло... --
     Она сказала: Мысли знаешь что ли? --
     И голову укрыла под крыло.

     И голову укрыла под крыло,
     Как курица, -- и сном ума забылась,
     В очах ее вся жизнь остановилась,
     И, кажется, что взор заволокло
     Молочное тяжелое стекло,
     В ней даже сердце медленнее билось --
     Действительность в душе у ней дробилась,
     Но это было ей не тяжело.
     Антон страдал, Антон болел колитом,
     Антона в гроб едва не свел понос.
     0тец рыдал над сыном, вздоры нес.
     В июне ржавчина пошла пиитом:
     Антон запхал двенадцать кнопок в нос.
     В то лето Ольга ела с аппетитом.

     В то лето Ольга ела с аппетитом,
     А Павел без. Она ему: Война! --
     А он задумчиво: Отстань, жена,
     Читай все то, что набрано петитом.
     В конце концов, ты над своим корытом
     Состарилась, не видеши рожна.
     Властям твоя побудка не нужна,
     И в ад, и в рай продуманы пути там.
     Там знают, како ходеши на двор
     И како можеши нутром несытым.
     Воочию там видят, что есть сор,
     А что есть счастье. Нивы полны житом,
     А реки стерлядью. Возможен мор,
     Но только маловерам и изжитым.

     Себя он маловером и изжитым,
     Понятно, не считал и не хотел.
     Он в юность тяжело переболел
     Костеломой-остеомиелитом
     И чудом выздоровел. Был открытым
     И жизнерадостным. Он не пил. Пел.
     От глупости чужой он торопел,
     Вельми смеялся пошлякам маститым.
     Своей работе хохотал зело --
     Работе каторжной горнодобытчей,
     О ней же говорил: Мне повезло! --
     Отцовский юмор был в округе притчей.
     Но на Руси есть давешний обычай:
     Веселых бьют. Но мало помогло.

     Веселых бьют -- ему ж не помогло!
     Ну а ведь как жестоко изгилялись!
     Однажды в луже утопить пытались:
     На лодочке гонялись и презло --
     И опускали на башку весло --
     Он же уплы! Напрасно постарались --
     Ему двунадесять тогда сполнялись --
     А выплыл -- ноги судоргой свело.
     Бия же, возвещаша: Будь сердитым! --
     Он же не ста. Отправили в огонь --
     Из сотни одного -- прямым транзитом.
     Он им смеяся! Собирал в ладонь
     Цветочки-лютики под их бегонь.
     Зле веселися во поле открытом.

     Ему стреляху во поле открытом --
     И кто -- свои же горемыки -- кто ж!
     Ну, он тут возмь -- стрелявшего уложь --
     А тот начальником бе в землю врытым!
     Его к стене -- указом нарочитым.
     Он им смеяся! Что тут делать все ж --
     Помиловали -- что с него возмешь --
     Убьют -- ведь фронт! -- А он все не убит им!
     И все смеяся! Лыбяся незло!
     Его в машину -- и в разведку к немцу --
     И так и сдали в лапы иноземцу.
     А он и им смеяся! Разбрало!
     Его в один из лагерей-подземцу
     Немецкое начальство упекло.

     А наше следственно перепекло
     Через Москву в теплушке под забралом
     Глубокой ночью с шухером немалым
     В какое-то далекое село,
     Где зло хилячество уран брало
     Для бонбы с взрывпотенциалом шалым.
     Он радовася! Улыбася впалым
     Беззубым ртом! Дразнися: Повезло!
     Его терзали, он же им смеяся!
     -- Я, -- говорит, -- не потону в воде,
     Ни пулей не умру -- сгорю нигде!
     Землицею согнусь -- так потешася! --
     Сбылось пророчество, когоежде
     Мать сердцем некогда воссокрушася.

     * * *
     Мать, сердцем же вельми воссокрушася,
     Не знала, как ей быть: за горизонт
     Махнуть что ли, где пламенеет фронт,
     Где стены рушатся, в труху крошася.
     Где, клектом резвой техники глашася,
     Бегут, принявши внутрь опрокидонт,
     И, словно векселя, идут в дисконт
     Творцы викторий, пылью порошася.
     Да, решено, что б мать там ни ждало,
     Что б там ей ни грозило, ей и сыну, --
     Она поедет -- ветер будет в спину.
     Не воспретит все мировое зло
     Найти его головушку повинну --
     И должен выжить... как бы ни пекло.

     Да, здесь ее, конечно, припекло.
     Поедет и найдет живым иль мершим,
     Лицо сожженное в окоп упершим,
     И душу, распростершую крило,
     Заземит -- если в небо понесло.
     Вернет и покалеченным, мизершим.
     Егда пленили -- будет не в удерж им,
     Составит вновь, егда разорвало.
     Надумала и собралась авралом,
     На продлавчонку бросила замок.
     С узлом в вагон полезла под шумок.
     Пространства кинулись в лицо обвалом,
     И мать и сына потащил дымок
     Через Москву в теплушке под забралом.

     Через Москву в теплушке под забралом
     Мучительно и сладко проезжать --
     Вагоны принимаются визжать
     В разбеге по протянутым металлам.
     Вверху гнездятся, как орлы по скалам,
     Мешочники, летящие сближать
     Деревню с городом, Москву снабжать
     Продуктом дорогим и запоздалым.
     Мать едет. О Москва, ты за холмом!
     Уносятся вокзалы за вокзалом,
     Они кончаются Кременчугом.
     А дальше -- по понтонам, как по шпалам,
     Она идет над веющим Днепром
     Глубокой ночью с ужасом немалым.

     Глубокой ночью с ужасом немалым
     Их ошибает гусеничный лязг,
     Неверного настила встряс и хряск
     И духота бензина черным валом.
     По блиндажам, окопам и подвалам
     Напрасно хощет отыскать меж каск
     Объекта невостребованных ласк,
     Но он как бы восхищен неким шквалом.
     Она о нем и вскользь, и наголо:
     Мол не знавал ли кто -- и обрисовку.
     Был да убыл на рекогносцировку, --
     О нем рекомендуют ей тепло. --
     Куда же?-- В Каменку, али в Сосновку,
     В какое-то далекое село.

     В какое-то далекое село,
     Иде же нынче гитлерье, по слухам.
     Она ж как выпалит единым духом:
     Так он, должно, попал уж к ним в сило?
     С терпеньем объясняют: Не могло --
     Он при гранате. -- А она и ухом
     На это не ведет и как обухом:
     Давно ли? -- Дней пятнадцать уж прошло!
     И в сердце ей сомнение вошло,
     И дух ее смутился, стал не ясен.
     И ей сказали, что он был прекрасен,
     Что все переживают тяжело
     Его потерю, что он тут всечасен, --
     Меж них он всюду, где ура брало.

     Он с ними всюду, где ура брало,
     Он был герой без страха и упрека.
     Ну что с того, что умер одиноко --
     Что ж, жизнишка -- ветошка, барахло.
     А у него высокое чело
     И мысль, сводящая все в нем жестоко,
     И сердце, полное живого тока
     Кристальной доброты, оно светло.
     Глаза полны сиянием усталым.
     Герой он, а вернее -- он святой.
     Мысль со ужасом, а сердце -- с добротой.
     Ну, не совсем сдружился с принципалом,
     А обладал чудесной теплотой --
     Что бонба с взрывпотенциалом шалым.

     Что бонба с взрывпотенциалом шалым,
     Ее сознанье взорвалось о нем.
     И вот уже равниной под дождем
     Она бредет бесчувственная с малым.
     Сечет лицо ветрище ей кинжалом,
     Россия, ты осталась за холмом,
     Россия -- сколько в имени самом
     Дождя и ветра -- все за перевалом.
     Здесь не неметчина -- наоборот,
     Но Русь как-будто та же: каша с салом,
     И тот же ветр по звуку и по баллам, --
     Но русский, в черной впадине ворот
     Повешенный, осклабил черный рот
     И радуется, улыбаясь впалым.

     Он потешается, осклабясь впалым
     Беззубым ртом, и, кажется, что рад.
     Его хозяйка полчаса назад
     Сдала живого двум повязкам алым.
     -- А вот и живодеры! -- он сказал им
     И на хозяйку вскинул строгий взгляд.
     Ей Ольга замечает: Кто там... над?
     Ваш родственник? -- И та с полуоскалом
     Ей говорит: Кацапа принесло! --
     И повела брезгливо черной бровью. --
     Пусть повисит жидовское мурло,
     -- От ваших белых ручек пахнет кровью.
     -- Читай морали мужу со свекровью;
     -- Мой муж... в твоих воротах! -- Повезло! --

     -- Он улыбается там: повезло! --
     -- Ты за жидом? -- Что? Нет, я за Жидковым;
     -- Войди же в дом. -- Тоска под этим кровом. --
     Но женщина смеется ей светло:
     Напротив, здесь красно да весело!
     А твой сынишка -- с видом нездоровым.
     Пойдем, детенок, к свинкам и коровам! --
     И скалит зубы ясно да бело!
     -- Незажурысь! Ось свинка! Хася! Хася!
     Ось пятаки! Ось хрюкала -- яки?
     Мои хохлатки, гуски, боровки! --
     -- Вы правы, вашей живностью кичася --
     Но что вам сделали... -- Московики?
     Собачьи дети! -- говорит, смеяся.

     -- Веревка плачет! -- говорит, смеяся. --
     В Московии какое вам житье --
     Ничто не ваше, здесь же все мое!
     Как звать тебя, кутеныш, Петя? Вася? --
     -- Антоша! -- Тоша! Тонюшка! -- лучася,
     Поет она. -- Пойдем скорей в жилье,
     Там мамка постирает все твое,
     Сметанки поснедаем в одночасье! --
     -- Мам, я пойду с ней! -- было быть беде.
     Беда густела тучей в непогоду.
     Мать говорит: Мы ели кое-где, --
     И, словно прыгнув в ледяную воду, --
     Не надо... от иудиного роду! --
     И, прочь пойдя, захлюпала в воде.

     Час или два потом брели в воде,
     И, с удивленьем обозрев сугорок,
     Мать видит виселицы вдоль задворок
     И праздничное гульбище везде.
     -- Да шо они посвыхались все зде! --
     Шептала мать, вверяясь в этот морок.
     Бродили псы, кровь слизывая с корок,
     И были, кажется, одни в нужде.
     Все осталькое пело и плясало,
     Прошел старик, и в старчей бороде
     Белело крошками свиное сало.
     Навстречу шла с попом, при тамаде
     Селянска свадебка, гармонь чесала --
     Такого мать не видела нигде!

     Мать не видала до сих пор нигде,
     Чтоб Божье каинство и окаянство
     Гуляло так без ложного жеманства,
     Утративши понятье о стыде.
     -- Граждане, що за радость в слободе? --
     Спросила мать. -- 3а що ликуе паньство? --
     -- А паньство це справляе ж похованьство,
     Поминки по последнему жиде!
     Це жид був! С коммунистами якшася! --
     -- Дороден був? -- Куды! Един кожух!
     Та хил що палец, в чим держався дух!
     В петле, як пивень, шеей извивася --
     Жартуе все: с воды да выйду сух,
     Петлей не подавлюсь -- так потешася. --

     -- Так он и не один так "потешася"? --
     -- Куды как не один! Вся вшивота! --
     И мать вдруг осенила простота:
     Ой, лишеньки! -- вскричала, рассмешася, --
     Так значит вы, нисколько не страшася,
     Зарезали нужду! Ну, красота!
     Исчезла вся болестъ, вся босота!
     Кому теперь вам потыкать, гнушася?
     Мученью вашему конец приде!
     Нет Лазарей, на гноище вопящих,
     В порфиру облаченные везде!
     Вот царствие счастливцев настоящих,
     Во утешенье всех вокругвисящих! --
     Сбылось пророчество когоежде...

     Сбылось пророчество, когоежде
     Мать опасалася. И бысть забрита
     Для нужд Германии и крепко бита,
     И шед в босой "лазоревой" среде.
     Как, ниотколи не возмись нигде,
     К ней кинуласъ, метнувшись от корыта,
     Крича "она заразна!" нарочито,
     Украинка, ушла когоежде.
     Так бысть отпущена с худого полка
     И в хату за руку приведена,
     И зарыдали посередь гумна
     Две русские -- кацапка да хохолка...
     И мать одумася и отрешася...
     И отходяща прочь, воссокрушася.

     * * *
     Мать отошла, воссокрушась душой,
     Заметив, что средь злобы выжить трудно.
     Она о муже мучилась: подспудно,
     Но знала -- выживет, ведь сам большой.
     У Тетушки ж иное за душой,
     У ней на сердце вечно многолюдно,
     Там хлебосолоно, громопосудно.
     Имеется и сад, но не большой
     Не маленький -- земли в нем задощалось
     Подошвок пятьдесят по долготе,
     А в широту же -- самая что малость,
     Гулялось ей лишь там -- еще ж нигде,
     Когоежде в писаньи обещалось,
     Сбылось пророчество когоежде.

     Сбылось пророчество, когоежде
     Она землицы -- чернозем, суглинок --
     Приволокла поболе двух корзинок,
     Но трех никак не будет -- по труде.
     Там при вечерней-утренней звезде
     То клевер прорастает, то барвинок,
     А к осени такой клубок тропинок,
     Что не исколесишь и на дрозде.
     Лен на поле, при речке же ракита,
     Лазоревые горы, с дальних гор
     Спускаются коренья мандрагор.
     На тыне глингоршки, решета, сита,
     Салат на грядках, а с недавних пор
     Кусты подстрижены, трава побрита.

     -- Кусты подстрижены, трава побрита, --
     Чуть окает она, давя на "р",
     Зане пророки всех земель и эр
     Не управлялись с эр -- иной открыто,
     Антон исподтишка -- т' ава побита!
     -- Ирина, раж, Дзержинский, СССР! --
     Кричит она. -- Раб! Карамель! Эклер! --
     И эр прорезалось -- от аппетита.
     Идет к буфету -- дать ему пирог.
     -- Ой, слава Богу! -- крестится пророк.
     -- А Бога нет! -- она ему сердито.
     И слышится ей дальний тенорок,
     Как бы укор за навранный урок:
     Забудь, Ирина! Эта карта бита! --

     -- Нет, эта карта далеко не бита! --
     -- Уж бита, бита! -- и тяжелый вздох.
     -- Вы скажете, что вы и есть тот Бог? --
     -- Со мной на Ты, не цензор я Главлита! --
     -- Вас нет! -- Бог Иова и Гераклита,
     Кто Марксу "Капитал" его рекох! --
     -- Пускай вы -- Ты! Но мир ваш плоск и плох!
     В нем дети умирают от колита.
     Любовь, привязанность -- равны беде.
     Мужья ложатся спать с первопрохожей,
     Томятся, мрут! Где оба брата, где?
     Почто Антон прижиться невозможий?
     За что ж то тот, то этот сын Твой Божий
     Идет босой в лазоревой среде? --

     Пойдешь босой в лазоревой среде --
     Пройдут минуты -- ты сама, Ирина,
     Замолвила за Ольгиного сына --
     Покинет он тебя в твоей нужде.
     Наедине с собой в твоей беде,
     Сомлеешь ты замедленно, заминно,
     И не найдет тебя твоя кончина
     Как только у мучений во следе.
     -- Антон меня покинет? -- Ты сказала! --
     -- Мой бедный мальчик, видано ли где,
     Чтоб до отхода уходить с вокзала?
     Ты говоришь, что скоро быть страде?
     Но я распоряжений не писала...
     Так ниотколи не возьмись нигде!

     Так, ниотколи не возьмись нигде, --
     Сомлею смертью? Карцинома что ли?
     Ты говоришь, сойду на нет от боли?
     Бог справедливый, милостивый де?
     -- Ирина, Бог бессильный в простоте,
     Не разрешающий ни уз неволи,
     Ни створов мрака в самой малой доле,
     Лишь сотворивый оные и те. --
     -- Но что же можешь ты? -- Мне все открыто!
     Я разрешенье уз и вечный свет! --
     -- Теперь вот так... не понимаю... нет! --
     Не понимала, но к нему средь быта --
     Насмешливое -- где ты, Вечный Свет? --
     Нет-нет и кинет, стоя у корыта.

     И не было -- чтоб, стоя у корыта,
     Не доходил из горних мест ответ,
     Не требуя ни справок, ни анкет,
     Но нелицеприятно и открыто.
     Не ведает, откуда и дары-то:
     Вдруг разверзался в потолке просвет
     И в небесах столбился парапет
     ("А сверху, видимо, теперь дворы-то!"),
     И без вопросов говорила суть --
     Спасибо мол! И был ответ: До сыта! --
     Она: Все мучаюсь! -- И слышит: Жуть!
     Терпи, пока все чаша не испита,
     Превозмоги, Ирина, как-нибудь.
     Не вглядывайся, что ли, нарочито. --

     Бывало же и так, что нарочито
     Учнет рассказывать и будит смех
     У горняя всея, и слышит тех,
     И насмеется в них сама досыта.
     Смеется, а печаль в ней неизжита --
     Не за себя, лишенную утех --
     За тех, кто кутается в рыбий мех --
     У той -- клешня, а у того -- копыто,
     Конечность же -- в какой-нибудь скирде,
     А что осталось -- стало на колеса.
     И если углядит, хотя б искоса, --
     Не может вспомнить о билиберде.
     Что есть, то есть -- на нет же нету спроса,
     Затребывай войну когоежде!

     Ей не забыть войны, когоежде
     У ней в очах настало просветленье.
     Узнала страсти белое каленье
     И научилась приходить в нужде,
     Была свидетель радостной ходе
     Сугубо тылового поколенья
     На Запад на предмет обогащенья
     И возвращенья при хурде-мурде.
     Шептала только: Так тебе, Николка!
     Счастливый! Ну а этим... каково...
     Им -- медленная смерть... без своего... --
     И было ей одной смешно и колко,
     Одной -- в любые времена, везде --
     Отпущеница бысть худого полка.

     Отпущеница бысть худого полка
     И, отпускаясь, молвила Ему:
     Не стану в тягость глазу ничьему,
     Не буду праздного добычей толка, --
     Но раствори меня как долю щелка,
     Особенно Антону моему
     Моих агоний видеть ни к чему --
     Но распусти меня, как глади шелка;
     И сверху слышит: Принято сполна! --
     И как пришла пора с землей расстаться,
     Ее позвали: Ира! -- И она
     Просила как-нибудь еще остаться,
     Дабы еще во всем поразбираться
     (Тетрадь в порядок не приведена!).

     Тетрадь в порядок не приведена,
     И ей отселе отойти не можно.
     -- Ну, Ира! -- и она Ему: Мне сложно...
     Тут, знаешь, изменились времена --
     Амнистии задвигалась волна --
     Так задышалось... легочно и кожно! --
     -- Ну, это, Ира, ты все врешь безбожно --
     Ты мальчиком своим приручена.
     Брось мальчика! Небось! И то -- подымут! --
     -- Могу ли я? -- Ты что -- пристыжена?
     Но вспомни: мертвые сраму не имут...
     Восхищена же -- как восхищена,
     Давай иди скорей, а то не примут --
     Так и останешься середь гумна. --

     И говорит уж посередь гумна:
     Прощай! -- Нет, не прощайте, до свиданья!
     -- Ну, хорошо. Тебе я дам заданье:
     Проклюнь там, на окошке, семена!
     Да, погоди... тебе сказать должна,
     Что Бога нет... Есть это... мирозданье --
     (Позвали: "Ира!" -- словно на свиданье!)
     Она же ни гу-гу -- стоит ясна,
     Глаза сияют, золотится челка --
     И, словно не наследственный завет,
     А поручается кому прополка:
     -- Не забывай Отца -- Он вечный свет! --
     В смущенье бормочу: Зачем же... нет... --
     Что ж окает-то так -- ведь не хохолка.

     И Тетушка уходит тихомолко --
     Проходит комнату и в мир окна
     Встревает, туфелька едва слышна,
     Еще в луче -- стрекозка или пчелка --
     Сверкнула шпилька или же заколка,
     И у него в уме: его ль вина --
     Еще немного и уйдет она,
     И стану плакать жутким воем волка. --
     Вот руку подняла над черемшой,
     Вот, улыбнувшись, руку опустила --
     И снова подняла -- перекрестила!
     Что вздумалось -- ведь он уже большой.
     Подумал: Тетушка меня простила
     За то, что часто зарастал паршой.

     Не буду больше зарастать паршой --
     Мне ни к чему: здоровья заждались мы,
     И вот уж не зачухаемся в жизь мы, --
     Да всякой суетой, да томошой.
     Пойду к отцу -- он у меня старшой.
     Сначала перечту отцовы письма,
     А там дойду до сути афоризма,
     Что в небольшом дому большой покой.
     Но денусь-то куда с моей нуждой
     По Тетушке -- с неловкою любовью
     Моею к ней, с тоской по ней -- большой
     И столь миниатюрной -- с яркой кровью,
     Что кинула меня, не дрогнув бровью,
     Прочь отошла, не сокрушась душой.

     * * *
     Не сокрушайтесь же и вы душой,
     Колико отойду от вас -- и скоро!
     Мой нищий дух -- да будет вам подпора
     В удушливой среде -- для вас чужой.
     Да не заплеснеет металл ваш ржой,
     Да не прилепится к подошвам сора
     Ни роскоши, ни славы, ни позора --
     Ни праздной мысли, ни тщеты чужой,
     Когда же мы поделимся межой,
     Да не восплещет вам тоска отравы --
     Идите дале пахотной обжой.
     Не стройте Церкви у моей канавы --
     И, облаченный перстию и в травы,
     Не буду больше зарастать паршой.

     Мои друзья, вам -- свет, а мне -- покой.
     Но знати хощь, дружище Феофиле,
     Как Слово проросло в житейском иле,
     Понанесенном Времени рекой.
     Суть Времени есть Свет -- течет рекой,
     Подобной рукавам в Небесном Ниле,
     И ткани проницает без усилий,
     В них обрете же временный покой,
     Неуловляемый течет сквозь призмы
     И, только внидя в ядра твердых тел,
     Происторгает в мире катаклизмы,
     Практически ж неуловим -- бестел,
     Сущ и не сущ, все сущее одел --
     Не явится, хотя б и заждались мы.

     Но то, чего, и вправду, заждались мы
     Рожденные от света, -- света в нас.
     Поток, не омывающий наш глаз,
     Вдруг порождает странные психизмы:
     Гиксосы... флагелланты... шовинизмы...
     И к нам грядет тогда факир на час,
     Когда б в него вглядеться -- косоглаз,
     Когда бы вслушаться -- плетет трюизмы.
     Но иногда -- о Духа пароксизмы! --
     Не палача, не беса мелких бурь
     Выкидывает на песок лазурь --
     Но Деву и Младенца -- алогизмы! --
     И испаряется людская дурь.
     Тогда, тогда-то постигаем жизнь мы.

     И понимаем подлинную жизнь мы,
     И вспыхивает небосвод огнем,
     И мы купаемся, как дети, в нем --
     И в нем сгорают варварские "измы".
     Легко восходим вверх, нисходим вниз мы,
     К воздушным струям голой кожей льнем,
     Фиалки воздуха руками жнем
     И по воде идем стезей харизмы.
     Забудем щей горшок и сам-большой!
     Душа -- не боле ль платья, тело ль пищи?
     Не много ль мене праведных -- жилище?
     А если камушек под головой,
     То роскошь станет нам смеяться нище
     Со всякой суетой да томошой.

     Бог с ними, с суетой да томошой,
     Друг Светолюб! Покой не дружен с властью,
     Со всею пагубой, да и напастью --
     Бог с ними -- лучше воспарим душой.
     Из дома ль выгонят -- он был чужой,
     Не отдадут зарплату -- к счастью, к счастью!
     Далеко ли сошлют -- конец злочастью!
     А в тесной храмине покой большой.
     Лишенные ль ума сочтут безумным,
     Жена ль возляжет с другом иль ханжой,
     Ругаться ль будут в их кагале шумном, --
     Ах, лучше сифилома за душой,
     Чем жены их, чем дружба их, их ум нам!
     Пойду к отцу -- он у меня старшой.

     Пойду к отцу -- он у меня старшой --
     И в лоне праведном его возлягу,
     Провидя журавлиную к нам тягу,
     И с кротостью скажу: Устал душой! --
     И мне ответит: Отдохни душой! --
     И буду пить земных рассветов влагу
     Губами глаз и буду слушать сагу
     Лучей лазурных в храмине большой.
     Скажу ему: На этой коже письма
     Чудовищной китайщины земной --
     Кровоподтеки ран, гуммозный гной. --
     И он сотрет ладонью нежной письма:
     Возляг, мой сын возлюбленный со мной! --
     Перечитайте хоть отцовы письма.

     Тебе, друг Феофиле, скажут письма,
     Как проницает нас дыханье звезд --
     Поток нейтринный дальних горних мест
     Проходит горы, женские ложисьма,
     Прямой, пусть тайный, повод тектонизма,
     Источник темных Вед и Зенд-Авест, --
     И, как ему прозрачен Эверест,
     Ему ничто бетон и сталь софизма.
     В эпоху древнего примитивизма,
     Когда господствовал Палеолит,
     Был точно так же этот свет разлит,
     Как в пору позднего сталелитизма,
     Когда вершит в газетах Массолит --
     В струе булгаковского афоризма.

     И постигаешь правду афоризма,
     Что человек -- Божественный глагол,
     Струна, из коей световой Эол
     Извлек печаль чудесного мелизма.
     Кровавый дым и морок историзма,
     Восторг и муки, коим имя пол,
     Порывы доброты, собранье зол --
     Души и тела жалостная схизма. --
     Свет, вечность омывающий рекой --
     Мы лишь деянья и страданья света,
     Но встали рано и умрем до света.
     Но ног твоих касались мы щекой --
     Не ты ль источник мира и совета --
     Что в небольшом дому -- большой покой?

     Пусть будет малым дом, большим -- покой,
     Трава в окне -- весь мир, весь Универсум.
     Беседа днем с Индусом или Персом,
     Чтоб ночью к Истине припасть щекой.
     Вся жизнь -- строка, лишь смерть -- и смерть строкой,
     И никакой уступки словоерсам,
     Отказ всем диспутам, всем контроверсам --
     Быть может, боль и снимет как рукой.
     А что -- когда не снимет? Нет же -- снимет!
     Сойдет нервозность полою водой --
     Вот тут большой покой вас и обнимет.
     Трава... а над травою -- козодой...
     И вас с нуждою разлучит, разнимет...
     Но денусь-то куда с моей нуждой.

     Куда ж я денусь-то с моей нуждой --
     Почти физической -- в Прекрасной Даме?
     Пойду ль к Мамедову -- судите сами --
     Мамедов здесь советчик мне худой.
     А за порогом месяц молодой,
     И подступает свет его волнами.
     Пойти лучом бы к Тетушке -- как к маме --
     С моей бедой, с моей хурдой-мурдой!
     Стучать: впусти к лазорью-бирюзовью.
     Нет, не ответит -- за дверьми поет.
     И вдруг прознает, что я здесь -- введет,
     Постель постелит, сядет к изголовью...
     Задумаюсь -- и голова гудет
     По Тетушке -- с моею к ней любовью.

     Да, видно, Слово проросло любовью,
     Друг Феофиле, не мое -- ея.
     Сначала хилая, любовь моя
     Сегодня отдает нутром и кровью --
     Однако это тяга не к дымовью,
     И Тетушка явись -- бежал бы я,
     Скрывая отвращенье, из жилья,
     Бежал бы вовсе не по нездоровью --
     Явись она вот именно такой,
     В своем земном обыденном обличье,
     Пусть, чтобы снять все боли как рукой, --
     Бежал бы вовсе даже без величья,
     По-подлому совсем, со всей душой
     Моею к ней -- тоской по ней большой.

     Со всей моей тоской по ней большой,
     Страх встречи здесь мне портит обаянье.
     Как мало помогает тут сознанье,
     Что милый труп, должно быть, стал землей,
     Что ни своей молитвой, ни чужой --
     Земного не вернет себе дыханья --
     И все ж -- не воздуха ли колыханье --
     На полках звякнуло -- я сам не свой!
     Войдет! Войдет она, чуть вскинув бровью,
     Хмыкнет: Как домовничаешь, сынок? --
     Сажусь, чтобы не выдать дрожи ног.
     -- Вы, вы... посмели?!! -- В грохот предгрозовью
     В ней как бы мчится, завывая, ток,
     В ней, столь миниатюрной -- с яркой
     кровью.

     К ней подойду, как Моисей к костровью,
     Опасливо -- и с храбростию всей,
     Ну, верно, как библейский Моисей
     У купины с ватагою коровью,
     Стражом, ответчиком рогоголовью
     Дрожащий в строгости: Что значит сей
     Визит желанный? -- допрошу у ней
     С глазами, говорящими I love you.
     Вольно же вам следить по Подмосковью
     Теперь, когда я пережил всю боль --
     Зачем? Чтобы на раны сыпать соль.
     Пришастали, чтобы помочь здоровью
     Больного? Страждете не оттого ль,
     Что кинули меня, не дрогнув бровью?

     Что ж кинули тогда, не дрогнув бровью --
     А ныне... ныне ходите? Чему
     Обязан я визитом -- смерть уму!
     А сердце, видя вас, исходит кровью.
     Раз то для вас хреновина с морковью --
     Что ж раньше-то не шли вы -- не пойму.
     Ах, свет ублагостил -- забыли тьму,
     Пути зашибло к прежнему зимовью.
     От встреч таких прибыток небольшой.
     Дождитесь -- я не долго здесь побуду.
     Когда позволите -- взойду душой
     К Вам, самой той, кого ищу повсюду --
     Кто встречь сиянью, зуммерному гуду
     Прочь отошла, не сокрушась душой.

     * * *
     Что было ранее с моей душой --
     От ней я до сих пор не допытался,
     Но некий блеск сознанью передался,
     Как отсвет дальней правды мировой.
     Вот первый крик сознанья: я -- изгой!
     Я жил не здесь (я здесь перемогался)
     И перемогся, и затем боялся
     Лазурного пространства надо мной,
     Душа, как пламя, дыбилась к костровью
     Далеких звезд, но мозжечок двух лет
     Дрожал от ужаса, взглянув к звездовью.
     Рука искала твердь (любой предмет),
     Чтоб из гнезда не выпасть... в вечный свет,
     В пучину ввергнувший, не дрогнув бровью.

     Должно быть, мой отец, не дрогнув бровью,
     Смотрел на эти муки червяка.
     Потом я жрал, а он смотрел, пока
     Я насыщал желудок чьей-то кровью.
     Потом он вел меня по Подмосковью
     Блестящему и свежему. Рука
     Тянулась сжать в ладошке паука,
     Сломать цветок, душить звезду ежовью.
     Бех мелкий гад и варвар на дому,
     Мать обожал, но нежностью порочной.
     Любовь к отцу была вообще непрочной...
     Сгори огнем он и схвати чуму.
     Вот сколотил мне ящичек песочный,
     Но близится зима -- и ни к чему.

     Отец мне лишним был. Был ни к чему.
     Ушел. Годам к восьми об нем хватились.
     Любил. Подробно. Но себя. Смутились?
     Доверились подсказу моему?
     Я не любил его. Сказать кому --
     Так все вокруг тотчас бы возмутились,
     И я солгал, украсив правду, или-с
     Рех правду, но по позднему уму.
     В Саратове же взору моему
     Он некоей абстракцией являлся.
     -- Ты помнишь папу? -- мозг мой напрягался,
     Лица ж не различал, но только тьму,
     Тьму лиц! Но не лицо того, кому
     Обязан здесь визитом -- смерть уму!

     Согласно детскому еще уму,
     Сравниму с абсолютно черным телом,
     Хватающему, что придет к пределам,
     Но излучающему только тьму, --
     Мой мозг не прилеплялся ни к чему,
     Но только к тут же связанному с телом,
     И было интереса за пределом
     Что нужно духу, телу ж ни к чему.
     Далекий отче мой с его любовью --
     Я обрете его поздней, поздней,
     Пришедши умозрительно к ятовью,
     Где нерестится тень среди теней --
     Ах, письма отчие, вы все ясней --
     Хоть сердце, видя вас, исходит кровью.

     И сердце, видя вас, исходит кровью --
     Но только щас, нисколько не тогда,
     Когда замрела волжская вода
     С баржами, тянущимися с низовью.
     Буксир кричал, как зверь, исшедший кровью,
     И "Ливер, мор!" к нам долетал сюда,
     И тяжкой баржи грузная хода
     Вдруг прядала кобылой с суголовью.
     Ужасный, холодящий ум простор!
     Не удержать всю эту воду льдовью,
     Затягивающую внутрь мой взор.
     И брови поднимаются к надбровью,
     Когда в постели слышу "ливер-мор"
     Барж, уходящих в темноту, к зимовью.

     А утром мать отходит прочь с зимовью.
     "Не бойся", -- в двери щелкает замок,
     И стягиваюсь в ужасе в комок --
     Безмолвье в уши колоколит кровью,
     И веет тленом смерти с изголовью,
     Куда взглянуть, собрав всех сил, не смог --
     И без того хребет уже замок,
     Душонка еле лепится к становью.
     Обстало недоступное уму --
     Нет, не чудовища, гораздо хуже --
     Там, сзади -- черный лаз, все уже, уже...
     Вот я сползаю в лаз, во мрак, в дрему...
     Вдруг вспыхнул свет -- то мать пришла со стужи.
     Ах, свет ублагостил, забыли тьму.

     Бывало свет ублагостит, и тьму
     Забуду. В очереди с ней стояли.
     Я вышел. Звезды и луна сияли.
     Труба белела жалко на дому.
     Явился ж некто взгляду моему,
     Чьи пальцы вдруг железом зазвучали --
     И видел я в смущенье и печали,
     Как он, ключей нащупав бахрому,
     Защелкнул мать бессмысленно и злобно
     И прочь пошел -- глядел я вслед ему,
     И слезы покатились бесподобно
     Из глаз моих, и слуху моему
     Спустя, быть может, миг -- высокопробно
     Слетело вниз: Ты плачешь? Не пойму! --

     -- Откуда вновь со мною? Не пойму.
     Ты? Ты? Дай я твою поглажу руку.
     Ах, на какую обрекла ты муку!
     Как ты покинула твою тюрьму? --
     -- Смешной! Час магазину твоему --
     Вот с ним он и проделал эту штуку,
     Я вышла сквозь служебную самбуку --
     Отчаиваться было ни к чему! --
     И снова смерть мне шепчет с изголовью,
     Вновь яма за спиной -- еще страшней,
     А мать ушла, чтоб до скончанья дней
     Не возвращаться к прежнему гнездовью --
     Война и голод на уме у ней,
     И всякая хреновина с морковью.

     Со всякою хреновиной с морковью
     Она, должно быть, больше не придет
     Ни через два часа, ни через год --
     Я ею кинут, вопреки условью.
     И всякий раз с мучительною новью
     Не совладает сердце и замрет,
     Какая тягость жить -- и жить вперед,
     Да с экивоками, да с обиновью.
     А в километрах бой -- смертельный бой,
     Там воздух визгом техники расколот...
     И к языку подходит тошный солод --
     Желудочного ужаса настой...
     Ты, ты пришла! -- и побеждает голод.
     От встреч таких прибыток небольшой.

     От встреч таких прибыток небольшой,
     Должно быть, ей. С усмешкою подрежет
     Буханочки и слышит долгий скрежет
     В огромной миске ложкою большой,
     -- Ну вот и умник. Совладал с лапшой. --
     Тут сытость ненадолго нас занежит,
     Обезоружит и обезодежит --
     И можно лечь и отдохнуть душой.
     И чуткая душа завнемлет чуду
     Строки о том, как дева шла в лесах,
     Неся дитя в сомлеющих руках,
     Презревши тернии пути, простуду
     (И холод одиночества и страх),
     И я, прослушав, верно, плакать буду.

     Пусть льются слезы -- вытирать не буду.
     Я не один. Я сыт. Мне нет забот.
     Я не любви несчастной жалкий плод,
     Но плод любви счастливой, равной чуду.
     Но уподоблюсь хрупкому сосуду,
     Вместилищу чужих скорбей, невзгод,
     Нашедших в плаче и мольбе исход,
     И тихими слезами боль избуду.
     Боль счастья, боль несчастья -- Боже мой,
     Ведь это все одно -- святые слезы.
     И скажет мне отец: Иду домой, --
     Из дома исходя, где кинул розы,
     В мир, где кисель и танки, и обозы,
     Куда -- позволит ли? -- взойду душой.

     Когда позволит он -- взойду душой
     В тот мир, огнем и муками крещенный,
     Где с кипятком в жестянке, просветленный,
     Стоит он -- неубитый, молодой,
     Где я лежу с разбитой головой
     Все в том же детсаду, прокирпиченный
     За нежность. Нежность к женщине, смущенной
     От счастья, но какой же молодой!
     Меня хлобыстнули, как бьют посуду,
     Взяв прежде слово, что не донесу.
     Но я завлек палачскую паскуду
     В какой-то низ с решеткой навесу,
     И... перестали ковырять в носу --
     Все ради вас, кого ищу повсюду!

     Все ради вас, кого ищу повсюду,
     Я шел и в баню, в этот душный плен.
     -- Там с Неточкою будет и НН, --
     Мне говорила мать. -- О, буду, буду! --
     В кипящий пар, в гремящую посуду
     Мы попадали с ней -- лоск спин, колен.
     -- Ребенок взросл! -- Да он еще зелен. --
     Я проникал нахрапом в их запруду.
     Подобно негорбатому верблюду,
     Не знавшему об игольных ушах,
     Я с холода летел на всех парах
     В компанию совсем иному люду --
     Как дух, что, кинув тело впопыхах,
     Мчит встречь сиянью, зуммерному гуду.

     Кто встречь сиянью, зуммерному гуду,
     Покинув тела надоевший плен,
     Вступал в Эдем, тот знает, что со стен
     В туман там сороковка светит всюду.
     На каменных полках он зрит посуду,
     И совершенно необыкновен
     В его очах блеск кипятков и пен --
     И всякий раз обвал воды по пуду.
     И там, под сороковкою одной,
     В сообществе влажноволосой дамы,
     Он, Бог даст, и увидит пред собой
     Очьми, что видеть прошлое упрямы,
     Ту деву, что когда-то подле мамы --
     Прочь отошла, не сокрушась душой.

     * * *
     Не знаю, что вдруг сделалось с душой
     Второго пятилетья на пороге,
     Когда растут вещественные ноги,
     А за спиной незримых крылий бой.
     Когда то и другое за собой
     Тебя таскает: ноги на уроки,
     А крылья -- прочь от скуки, и в итоге
     У ног случается нередко сбой.
     И там, и сям встречаешь ты повсюду,
     Махнув рукой на мерзостный звонок,
     Владельцев крылий и служивцев ног --
     Подвластных зуду, подотчетных блуду, --
     Летящих -- кто на пасмурный урок,
     Кто встречь сиянью, зуммерному гуду.

     Ах, встречь сиянью, зуммерному гуду,
     Читатель милый! Все слепит -- но встречь!
     Прикажут нам с уроков не потечь,
     Где и язык, и чувства -- по талмуду?
     Где по приветствию, как по прелюду,
     Глаголом сердце норовят припечь,
     Где над задачником себя увечь
     И различай с абсциссой амплитуду?
     Кто этот тип, что над столом согбен?
     Что ждать его, пока оттрафаретит:
     Итак, вопрос понятен... а ответит...
     Беги секиры, мальчик, встань с колен:
     Твой кат стоящего не заприметит,
     Покинем тела надоевший плен!

     По правде декорирован твой плен,
     Но реализм мазка чуть-чуть безвкусен:
     Художник правды чересчур искусен,
     Излишней смелостью слегка растлен.
     Вот и фальшив отличник-феномен,
     И двоечник, с мерцаньем нежных бусин,
     Так натурально нагл, что просто гнусен,
     Ввиду того, что выведен без ген.
     -- Итак, чем характерен миоцен --
     Расскажет нам... Жидков! -- вот гниль, не правда ль?
     Читатель, встанем чтоб уйти, пора в даль!
     -- Жидков к доске... Напишем многочлен... --
     Ах, прочь от стен, завешенных с утра, в даль!
     Кто зрел Эдем, тот знает -- что со стен!

     Совсем по правде местности со стен
     И личный лик учителя в ухмылке,
     И четкие смышленые затылки
     Не выдадут пространства легкий крен.
     В окне торчит нелживый цикламен,
     Не лгут на шее девочки прожилки,
     И пот твоих ладоней, как в парилке, --
     Напомнил глазу про теплообмен.
     Но он вдруг тихо: Отвечать не буду! --
     А на вопрос с издевкой: Как же так-с?
     Ответить надобно-с и все пустяк-с! --
     Он молвит: Не сочтите за причуду, --
     И вон идет -- и ручка двери -- клакс!
     Туман и... сороковка светит всюду.

     Один! Один! И только свет повсюду --
     Свет солнца, внидя в капельную дрожь,
     Прошел листву -- так в масло входит нож --
     И разметался по лесному пруду.
     Он слышит иволгину улюлюду
     И травяных кобылок заполошь,
     Он чует сребролиственную ежь
     Осины, вспомнившей сквозь сон Иуду.
     Уж заполдень, уж вечер, уж повсюду
     Простерлась упоительная тень --
     Быть может, завтра будет новый день.
     Возможно. Прогнозировать не буду:
     Погоду вечно сгадит бюллетень.
     На каменных полках он зрит посуду.

     На каменных полках он зрит посуду,
     Катящуюся по полкам холмов,
     Уставленных кубоидом домов,
     Конкретно воплощающих земссуду.
     С горы по кровеносному сосуду
     Катит трамвайчик с воем тормозов,
     Ему навстречу от пустых дворов
     Окно мужшколы. -- Уф, устал, не буду! --
     -- Кто изъяснит Жидкову многочлен? --
     Лес рук в каком-то благостном угаре.
     На этот раз и двоечник в ударе.
     Подлец, он знает и про миоцен!
     Взад смотрят сострадательные хари --
     Миг совершенно необыкновен.

     И тем обыкновенно совершен.
     Для выявленья глупости Жидкова
     Отличник Роба говорит полслова,
     Косясь в окно, проказливо, как щен.
     Учитель знаньем Робы восхищен --
     Он попросту не ожидал другого.
     Что ж, сукин сын Жидков, молчишь ты снова,
     И Робою самим не наущен!
     Нельзя, а то тебя бы палкой, палкой!
     По жо... по заднице, чтоб был степен!
     Он не степен -- запуган, отупен,
     Тяжел на слово, даже со шпаргалкой.
     Пока все выложатся в спешке жалкой --
     В его глазах блеск кипятков и пен.

     В его глазах блеск кипятков и пен,
     В ушах гром осветительных раскатов.
     Внизу -- в долину выпавший Саратов --
     Кирпично-красных, грязно-белых стен.
     Уходит дождь с охвостьем сизых вен,
     И парит так, что реют вверх со скатов
     Гранитовые черепа Сократов,
     И белый свет в семь красок расщепен.
     Осадков? Да. Вот по такому блюду.
     (Он руки округлил у живота.)
     Хохочет грамотная босота.
     -- Ты в миллиметрах! -- О, как можно -- к чуду! --
     Что не нелепица -- то немота.
     И всякий раз обвал воды по пуду.

     -- Что слово -- так обвал воды по пуду --
     Грохочет класс, нас хохот валит с ног.
     Но вместе с тем, хороший русский слог,
     Он славно видит -- отрицать не буду.
     Да вот еще -- сейчас для вас добуду...
     Вот -- Our teacher, isn't he a good dog? --
     Ведь это, знаете ль, прямой намек
     На личности, тут нечто есть в осуду. --
     -- Не вижу. Вижу, что намек смешной:
     Учитель -- добрый пес, -- что здесь худого? --
     -- О что вы -- тут совсем иное слово:
     "Хорошая собака" -- смысл дурной --
     Обычная двусмысленность Жидкова! --
     Вот так, под сороковкою одной,

     Под сороковкой в комнате одной
     До матери снисходит Макаренко --
     Так Фет в одной из строк заклял эвенка,
     Чтоб побежать и скрыться за стеной.
     У матери сегодня выходной,
     Опухла ревматичная коленка.
     Она сегодня непередвиженка,
     Объект, к тому же, немощи зубной.
     На этот счет не избежать с ней драмы, --
     И дремлет устаревшее письмо
     (Намек вышеизложенной программы),
     Заложенное ночью под трюмо, --
     Вне голубиной почты и пневмо --
     В сообществе влажноволосой дамы.

     В сообществе влажноволосой дамы --
     Поэзы на шестнадцать с чем-то строк,
     Где грех соитья облачен в шлафрок
     Прелестно непотребной эпиграммы.
     Но грех-то сам вне кадра и вне рамы,
     И девочка, легка, как ветерок,
     К нему припархивает на песок,
     К живущему без школы, без программы.
     -- Обкармливают вздором -- на убой.
     Все вопиет, и даже корни чисел
     Не сводятся к числу, когда б возвысил. --
     И тихо согласится с ним: Разбой! --
     -- Ах, всли б я от мамы не зависел
     И от себя -- чтоб быть самим собой. --

     -- Что это значит -- быть самим собой? --
     Спросила, упорхнуть готовясь с древка,
     Очаровательная однодневка,
     Чуть шевеля испод свой голубой.
     Нет, это не крапивница с тобой,
     Не голубянка и не королевка --
     Прозрачного род мака-самосевка,
     Чьих лепестков чуть лиловат подбой,
     Чьи взоры, брови, как и плечи, прямы --
     И нежны, и просвечивают в свет,
     Такие долго не уходят с драмы .
     Их редко, но рождает Старый Свет --
     Какой она пытливый сеет свет
     Очьми, что видеть прошлое упрямы.

     Нет -- однодневка: крылышки упрямы
     В поползновеньи унести цветок --
     Здесь холод скучноват, а жар жесток
     Для тонкой золотистой монограммы.
     Нет, то любовь, сошедшая в бедламы,
     Еще не осознавшая свой рок,
     Ей имя -- Плоть и будут ей в свой срок
     Рожденья, смерти -- путевые ямы.
     Проселки и шоссе и макадамы,
     И звонкий -- не подковы ль? -- влажный цок...
     Быть от себя всегда на волосок,
     Пытаться только повторить свой штамм и,
     Не повторясь, уйти рекой в песок...
     -- Что не идешь домой? -- Боюся мамы.

     Уж звезды вечера. Уж голос мамы
     Пугливо хрипл, отчаянно глубок.
     Она зовет его: Мой голубок! --
     На фоне двух перстов, поющих гаммы.
     Что делают два дня жестокой драмы
     С мадонной, у которой, видит Бог,
     Младенец небрежительно утек,
     Но в школе не бывал и пишет срамы.
     Вначале дикий вопль: А ну -- домой! --
     Но выждать, скажем, вечерок, иль боле,
     -- Что ж не идешь ты, баловень такой! --
     А то: Приди! Не ночевать же в поле! --
     Приду, едва заслышу нотку боли --
     Веселым шагом с легкою душой.

     * * *
     С моей Психеей, нежною душой,
     Нас принимает голубой Воронеж,
     Положенный на гладь реки Воронеж
     С притоками и пылью озерной.
     Там, за шершавой красною стеной,
     Промчалось пятилетье -- не догонишь, --
     Где строевому ритму ногу ронишь
     И жадно ждешь период отпускной.
     Где время личное идет на граммы
     И где потехи драгоценный час
     Тебе привозят редкостные трамы.
     Где по лугам звенит упругий пас
     И резвый слух не поселят в экстаз
     Ни звезды вечера, ни голос мамы.

     Уж звезды вечера и голос мамы
     Далеко-далеко в холмах земли,
     Уж тени синевзорые легли
     По обе стороны зубчатой рамы,
     И шелковая скала панорамы
     Уводит нас в небесные угли,
     Рассыпанные пылью по пыли
     Земли и вод воздушной эскаламы.
     И в шаге от меня -- почти лубок,
     Так ярко видима, пускай незрима,
     С тяжелыми крылами серафима,
     Трепещущими мозгло бок-о-бок,
     Идет душа, и голос пилигрима
     Пугливо хрипл, отчаянно глубок.

     Пугливо хрипл, отчаянно глубок
     И потому чуть тлен и не расслышен
     Мучительною музыкой у вишен,
     Струящих в воду ароматный ток.
     Чуть тлеет Запад, глух и нем Восток,
     И оттого-то звук и тускл, и стишен,
     Не вовсе умерший -- почти излишен,
     А не сомлевший -- жаден и жесток.
     В волнах прозрачных Анадиомены
     Мы кинули угаснувший Восток,
     На Запад нас влечет ее поток.
     Источником чудесной перемены.
     Теплей, нежней, чем грустный свет Селены,
     Он манит, он зовет: Мой голубок! --

     Психею молит он: Мой голубок! --
     Маня вдоль кипарисовой аллеи.
     -- Он нас позвал неясным вздохом феи
     Покинуть омраченный болью лог, --
     Так я шепчу и слышу голосок
     Испуганной души моей Психеи,
     Вскрик, придушенный кольцами трахеи:
     О нет, бежим, покамест есть предлог!
     Нет, прочь уйдем: страшусь неясной драмы,
     Мне скользкий страх навеял этот свет, --
     Я возражал ей: Завершились драмы. --
     Но мне она: Что значит этот свет?
     Меня пугает этот чистый свет
     На фоне двух перстов, поющих гаммы.

     На фоне двух перстов, поющих гаммы,
     Я слышу хор, взывающий к звезде. --
     И я сказал: То песня о вожде
     Детей, тоскующих в ночи без мамы.
     Сюда свезли от Вычегды и Камы
     Сирот, собрав от матерей в нужде --
     Омыта в кристаллическом дожде,
     Их песнь восходит лесенкою гаммы.
     Пойдем и мы в ночи стезею гаммы
     К Любви и Красоте, нас ждущим там,
     Зовущим нас к нетленным высотам
     Вне четкой линии и вне программы.
     Мы здесь не будем счастливы -- лишь там!
     Уйдем от крови здесь, избегнем драмы! --

     Но вскрикнула она: Жестокой драмы
     И липкой крови мы избегнем вне
     Стези планетной -- так сдается мне,
     Так только, мошки, избежим костра мы. --
     Увы, намеренья мои упрямы
     Тогда держались, так в голубизне
     Мы шли с ней, и тогда-то в глубине
     Аллеи на краю помойной ямы,
     Оправленный в сиреневатый мох,
     Под лампочкой звезды высоковатной,
     Которую качал Эолов вздох,
     К нам протянулся тенью многократной
     Кристально четкий бронзовый и статный
     Губительной войны зловещий бог.

     Он был суров и страшен -- видит Бог,
     И я затосковал, стал неспокоен,
     И мне она сказала: Ты расстроен! --
     И я издал тогда печальный вздох.
     И я спросил: Кто он, поправший мох
     И мусор ямы, столь суровый воин,
     Не дрогнувший средь дождевых промоин,
     Паучий крест давящий бронзой ног? --
     И мне сказала: Ты от бронзы ног
     Взгляд подними, когда ты хочешь, выше,
     Чуть выше пояса -- туда, там, в нише. --
     И я взглянул, и я сдержать не мог
     Крик изумленья, это было выше
     Моих способностей, мой дух истек --

     В высоком крике, что из уст истек, --
     Пронзительный и резкий, был он выше,
     Чем чистый ультразвук летучей мыши,
     И он затронуть слух уже не мог.
     Ах, там -- вверху, где бронзовый подвздох
     Уходит вверх в подмышечные ниши,
     Я увидал крестом летучей мыши
     Прилипшее к герою в коготок
     Чудовище зеленой пентаграммы,
     Меня так напугавшее шутя --
     И вижу явственно оно -- дитя,
     Оно младенец попросту, вот вам и
     Страшилище, и лампочка, светя,
     Нам обнажает клеветы и срамы.

     Нет, никакие клеветы и срамы
     Не сравнятся с ужасным тем мальцом,
     Уткнувшимся невидимым лицом
     В холодный воротник замшелой мамы.
     И ужас: словно бритвой пилорамы,
     Направленной чудовищным косцом,
     Мальцу по шее провели резцом
     И голову свалили в мусор ямы.
     А воин шел, и гордый, и прямой,
     И мощною рукою ополченца
     Поддерживал безглавого младенца --
     Апофеозом нежности немой
     Освободитель нес освобожденца
     С башкой, лежащей в яме выгребной!

     В начале дикий вопль: А ну домой! --
     Отнюдь не слух, сознанье потревожил.
     Вслух я сказал: Вот до чего я дожил --
     Я стал свидетель подлости прямой!
     Чей низкий смысл, затронутый чумой,
     Прекрасный монумент поискарежил,
     Чью руку акт злодейства не поежил,
     Кто, озираясь, крался уремой?
     Кто снес младенцу голову, не боле --
     Лишь только голову одну отъял?
     Кого Селены свет так обаял,
     Так опьянил -- не мене и не боле --
     Что он главу дитяти отваял --
     А выждал, скажем, вечер или боле? --

     -- Не вечер, нет, о, много, много боле
     Он выждал! -- так воскликнула, бледна,
     Крылатая Психея, сметена
     Кровавой лужицей планет на сколе.
     -- Взглянуть вблизи на этот ужас что ли? --
     Пробормотала, страхом сведена.
     Я удержать не смог ее, она
     Взвилась и завитала летом моли.
     -- Ты возле видишь рельс? -- Что? Где? Какой? --
     Вскричал я, словно вор, в луче Астарты.
     Тут из казармы, где стояли парты, --
     Младенческого хлева под рукой --
     Раздался смех и крик игравших в карты:
     Что ж не идешь ты, баловень такой? --

     Психея молвила: Тут рельс такой.
     Повидимому, он страстей орудье --
     Должно быть, этот жалкий, на безлюдье,
     Схватил металл тоскующей рукой
     И въел его младенцу под щекой,
     А после довершил неправосудье,
     Совокупив с усердьем рукоблудье --
     Суком воспользовавшись, как кошкой. --
     И я ответил ей: Щепотью соли
     Мне разъедает рану лунный свет,
     И, хоть я все не схоронен -- отпет.
     И жалко мне себя -- не оттого ли
     Вообразился мне вместилец бед --
     Мой друг, суворовец, бежавший в поле.

     Кричат: Приди! Не ночевать же в поле! --
     Ему, гонимому тоской планет.
     От рельса -- ржавчины кровавый след
     В ладонь немую въелся крепче соли.
     В луче Луны, в ее магнитном поле,
     Тотчас стирающем ушельца след,
     Уносится безумец в вихре бед --
     Я не хотел бы этой грустной роли.
     Своею лампой без обиняков
     Мне высвети подножие консоли,
     Чтоб знать, чье имя вытвердить мне в школе
     Младенчества в тени стальных штыков. --
     Она сказала: Капитан Жидков
     Готов придти, заслышав нотку боли. --

     И я тотчас же закричал от боли:
     Так этот луч из глубины веков,
     Сияющий нам в дымке облаков --
     Свет Анадиомены в каприфоли --
     Нас вывел с честной точностью буссоли
     К леску, где, недоступный для штыков,
     На постаменте высится Жидков --
     С чудесной живостью, в самоконтроле!
     Так это я во сне вставал с кровати
     И крался в сад, дрожащий под луной,
     То я, хмельной от ревности, чумной
     От злобной зависти, сбивал с дитяти
     Ту головеночку, чтоб, словно тати,
     Бежать в леса с мерзейшею душой! --

     * * *
     Я вспоминаю, что моей душой
     Тогда вполне владела ностальгия,
     Когда я ветви раздвигал тугия
     Движеньем правой, лоб прикрыв левшой.
     Из кухни в ноздри прядало лапшой,
     И этот запах отгонял другие
     Миазмы, мне безмерно дорогие,
     Лицо мое испакостив паршой.
     Казалось мне, что здесь, в военной школе,
     Меня постигнуть шефам не дано,
     Что я иной, чем все, -- особый что ли...
     Мной ведало все то же гороно,
     Но, думаю, не знало и оно,
     Что из упрямства не кричу от боли.

     Ну да, я скован пароксизмом боли
     В любой миг времени, в любой пяди
     Пространства, стоит вспомнить мне: Иди! --
     Шепнутое сестрою мамы Лели.
     О, как я понимал их! Ну доколе
     Мной будут в лужах всплеснуты дожди
     И телефоном встряхнуты вожди,
     И родственники все, как на приколе.
     Я понимал их... но А.И. каков!
     Как он позволил им меня уволить!
     Как тетя Ира им могла позволить
     Угнать того, кто, как она, Жидков.
     Теперь, конечно, станет мне мирволить,
     Как этот луч из глубины веков.

     Как этот луч из глубины веков
     Меня смущает! Анадиомена!
     Она прозрачней, чище, чем Селена,
     Что из перистых смотрит облаков.
     Вот тетя Ира без обиняков! --
     Не чересчур проста, но не надменна,
     Селены ниже, но вполне надпенна --
     Вне всякой дымки, вне любви, вне ков.
     Еще не Тетушка, уж не Ирина
     Михайловна! -- а шаг не пустяков
     К прозванью "Тетушка" -- как ни смотри на
     Различье меж букетов и пуков
     С лилеей нежной полевого крина,
     Сияющего там, вне облаков.

     Ах, тетя Ира -- там, вне облаков,
     Теперь Вы светите -- непостижимо
     И невозможно как недостижима --
     А я смотрю отсюда, я, Жидков --
     Жидков Антоша, а не Жидюков,
     Как на поверках врут невыносимо, --
     Иль это имя так произносимо? --
     Ответьте тихим языком листков.
     А у самих у них -- глухой я что ли --
     Что за фамильи? Произнесть Вам? Нет?
     Нет?! Ладно, ладно, знаю, что, не след --
     Ей-богу, там нет только до-ми-соли! --
     И отвечает тихой дрожью свет --
     Свет Анадиомены в каприфоли.

     Свет Анадиомены в каприфоли
     Томителен и влажен. Ах, теперь
     С разбега в Хомутках сорвать бы дверь,
     Почуяв резкий ветер в окна -- с воли.
     Перегоняя тень свою мне б в поле
     Храпя нестись -- как будто дикий зверь --
     Чтоб где-то промеж ног мелькали Тверь,
     И Хохлома, и Витебск, и Ополье.
     Так нет же! Не такая мне звезда
     Теперь! Мне предстоит собой в неволе
     Тихонько сублимироваться, да!
     Забыть все то, чем некогда кололи,
     В чем столько было правды и вреда,
     И врать с сугубой точностью буссоли.

     С сугубой, честной точностью буссоли
     Мои глаза устремлены к Москве --
     Гоню ли мяч по срезанной траве
     Иль ем картошку мятую без соли.
     Мету ли мусор в выпачканной столе,
     Копаюсь ли в постелишной хиве,
     А глаз уж ищет за окном в листве
     Сияющую дырку в станиоле.
     Сколь мною недоволен Ермаков
     За то, что вовсе нет меня на русском,
     Хотя я, в общем, здесь же, в смысле узком, --
     Не здесь я! -- Да сойдите ж с облаков! --
     Так возгласом, что лошадь недоуздком,
     Мечту осадит, только я ж таков --

     Мечта неуязвима для штыков,
     Ее лишь нудят окрики начальства,
     С ней никогда не сладит зубоскальство,
     И ей ничто чесанье языков,
     -- Пойдем поговорим со мной, Жидков,
     Но чур мне -- без смиренного чехвальства, --
     Когда я заступаю на дневальство,
     Мне говорит дежурный Ермаков.
     Иду с ним в морок Красных уголков
     И чую -- будет говорить о главном.
     Он приглашает сесть, как равный с равным,
     Недоросля двенадцати годков
     Возле окна, где с нами равноправный
     На постаменте высится Жидков.

     И Ермаков мне говорит: Жидков,
     Я бы хотел, чтоб вы мне без почтений
     Поведали круг ваших беглых чтений --
     Но только в лоб и без обиняков. --
     -- Мой круг, -- я морщу лоб, -- ну, он таков --
     Ну, прежде -- жизнь микробов и растений,
     Да проза всяческих хитросплетений...
     -- Какого вида? -- Да без ярлыков. --
     -- А все же? -- Видите ль, меня пороли
     В младенчестве за фальшь -- я в детстве пел.
     Писатель же фальшив всегда -- по роли.
     Тем более фальшив, чем преуспел
     Он боле в описаньи видов боли:
     Вся разница меж них в самоконтроле.

     Да я ведь преуспел в самоконтроле --
     Так я могу сказать вам, что фальшив
     Любой реалистический мотив,
     Любое зеркало, но фальшь и в Тролле.
     Тоска прыщавой девушки по дроле,
     А дроля трудовым потеньем жив,
     И все в среде, ей имя -- коллектив, --
     Вот реализма суть без бандероли.
     Таких писателей я б сократил
     В счет, скажем, производства камамбера...
     -- Неужли и Бальзака? -- И Флобера! --
     -- Но Чехова? -- И Горького! -- Хватил! --
     Тут он орал: Негодник! Черта с два те! --
     Так что во сне я вскакивал с кровати.

     -- А чем вы... дома... лежа на кровати? --
     Спросил он, думая меня задеть.
     -- Я "Детство" Горького мог проглядеть,
     Но не читать же вслух -- с какой же стати?
     Лет с четырех, как начал я читать и
     Задумывался, как мне время деть,
     Решил я к реалистам охладеть --
     И, право, не жалею об утрате.
     Зато Жюль Верн подводно-островной,
     Уэллс с его унылым Невидимкой,
     Марк Твек, мой славный Твен с такою дымкой,
     Эдгар Алланыч с болью головной --
     Меня вознаграждают с лихоимкой
     Хотя бы только лишь листвой одной --

     Одной листвой, дрожащей под луной,
     За всяческие в жизни перепады.
     А удивительные эскапады
     В морях, на суше, в сфере надувной!
     Нет, где уж реалистам с их больной
     Холодной совестью до сей награды,
     С их кислым "чем богаты -- тем и рады",
     С общественным заказом за спиной! --
     -- Литературе, стало быть, земной
     И с социальной пользой сообразной,
     Великой и прекрасной, ибо разной,
     Вы предпочли неяcности иной,
     Неистинной, пускай благообразной,
     И потому, простите, но -- чумной! --

     В глазах его читал я: Вы -- чумной! --
     А он в моих прочесть мог изумленье,
     Непониманье, страх, затем -- томленье,
     Тотчас разгородивших нас стеной.
     Какое-то проклятье надо мной:
     И вечно их заботы проявленье
     Вдруг позовет меня на откровенье,
     А так нельзя! Ах, лучше б стороной!
     Ну где мне состязаться с ним в охвате
     Явлений письменности -- здесь он все.
     -- То жуть и гадость, -- скажет, -- лучше б се,
     И вмиг с любой страницы по цитате --
     Ах, как наивно и ни то, ни се
     Звучала эта исповедь некстати

     Двунадесятилетнего дитяти!
     А я ведь взросл, я знаю, что бои
     Отнюдь не кончились и что мои
     Особенно жестоки в предикате.
     Ведь звезды, что теперь на небоскате,
     Еще вернутся на круги свои --
     Тогда "молчи, скрывайся и таи",
     Чтоб не нарушить буквы в шариате.
     И неудобно: мы в пансионате,
     Где выше, много выше всех заслуг
     С нами обходятся -- здесь тьма услуг,
     Не говоря уж о бильдаппарате --
     Так как же так мы стали бы здесь вдруг
     В нас замышлять, таиться, словно тати.

     Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
     Питать в себе холодную змею
     Нечестия и логики -- в струю
     С усопшим братом в пролетариате...
     Однако же летать в аэростате,
     Ползти по скалам в некоем раю,
     Иль в лодке у Мальстрема на краю,
     Не дрогнув мускулом, стоять в закате,
     Иль мчаться за белугой с острогой --
     Пока не значит жить асоциально --
     И это нам позволят век-другой,
     Хотя б в мечтах, или пером наскально --
     Хотя, конечно, это не похвально --
     От злобы дня бежать, бежать душой.


     * * *
     Читатель, если, надоев душой,
     Тебе я окончательно наскучу, --
     То выпей чачу, промурлычь качучу
     И кинь меня совсем -- Господь со мной.
     Господь, как говорится, и с тобой:
     Совсем не для тебя твой слух я мучу,
     Слагаю строчки, с рифмою кунштучу,
     Но просто чтобы быть в ладу с собой.
     Идешь ли ты на рать, бежишь ли рати,
     Ты в полном праве, славный книгочей,
     Вздремнуть от гуттенберговых речей.
     Что делать -- я пишу не для печати,
     Не ради ближнего не сплю ночей,
     Бегу в себя как воры, иже тати.

     Зачем, зачем мы стали б, словно тати,
     От продотрядов укрывать зерно,
     Принадлежащее народу, но
     Нелишнее и нам -- вопрос твой кстати.
     Пытаться медью вытянуть в набате,
     Когда нигде не полыхнет, -- смешно,
     А жечь сердца -- нелепо и чудно:
     Какая польза людям в Герострате!
     Вот почему свой замысел таю,
     Да мне и не с кем здесь идти в разведку, --
     Я лучше оседлаю табуретку
     У огненной геенны на краю --
     Кормить собой голландку либо шведку,
     Питать в себе холодную змею.

     Кормить собой нечестия змею
     В 57-м, 58-м и дале,
     Не видеть никакой "за далью-дали",
     Ползком отыскивая колею --
     Мог ли провидеть я судьбу мою
     Такою? Вот вопрос. Ответ: едва ли:
     Ведь именно тогда нам подавали
     Совсем с иным напитком сулею.
     То было время чудной фьоритуры --
     Напомню: нас ввели за солею
     В алтарь и показали все фигуры:
     Святых и ангелов, и судию --
     Так начался расцвет литературы
     Бунтарски смелой, но вполне в струю.


     Тотчас, почуяв южную струю,
     Произросли и смоквы, и каркасы,
     Забывшие колючку и фугасы
     И не увидевшив ячею.
     Настало время див из айс-ревю,
     И юность побежала на баркасы,
     Запенив кальвадосы и левкасы,
     И в смоквах зачирикала: Фью-фью.
     В журналах записалось о растрате
     Каких-то средств, о странном ходе дел
     В эпоху, когда был еще у дел
     Тот, кто теперь не возбуждал симпатий
     И с кем тотчас пролег водораздел,
     Как с ложным братом в пролетариате.

     К усопшим братьям в пролетариате
     Не следовало б нам охладевать!
     Но в остальном -- на всем была печать
     Высоких дум, особенно в печати.
     Полезли дореформенные яти,
     Гонимые из книг лет сорок пять, --
     На рифмах что-нибудь "сопя -- дай пять",
     Отысканных в цветаевском халате.
     Как и сулил каркасовый прогресс,
     Под звуки спортдворцовой исполати
     Полез и первый ящер на полати,
     Нелепый, но двужильный, ростом с ГЭС,
     И птеродактиль припорхал с небес --
     Ведь не летать же впрямь -- в аэростате!

     И впрямь -- ни слова об азростате!
     Зато отличные слова: рекорд,
     Стриптиз, секвойя, МАЗ, аэропорт --
     Глаз будоражат, как киста в простате,
     И будят мысль -- ах, только б не отстати,
     С экранов что ни девушка -- то черт,
     С любимых нами уст: аванс, аборт --
     Все взрыто, пересмотрены все стати.
     Так нашим Сэлинджерам на краю
     Во ржи, должно быть мнилась, либо снилась
     Реальность, но действительность явилась
     Отнюдь не дивой в эту толчею,
     Сказав: Друзья, я вами утомилась,
     Довольно ползать в угольном раю! --

     -- Где? -- В вами не оплаченном раю! --
     И ледниковым холодком пахнула,
     И лиственную мишуру свернула,
     И смоквам спела: Баюшки-баю.
     Тут вправе вы сказать: Постой, мусью,
     Литература мол -- не черт из стула,
     Мол хмарь литературу и не гнула,
     Напротив -- сыграно почти вничью.
     Имеются и пирровы победы,
     О них свидетельствуют интервью,
     Загранпоездки, матчиши, обеды. --
     Вы правы. Ведь обедаю, жую
     Еще мой хлеб, исчисливший все беды,
     На лодке у Мальстрема на краю.

     О, лодка у Мальстрема на краю --
     Одна метафора -- ну что ж, согласен,
     Мальстрем покамест тих и безопасен,
     И я мой хлеб, действительно, жую.
     Однако, нас ввели за солею
     И убедили, что порыв прекрасен
     Стать доминантой, он один всечасен,
     А в остальном мы гоним шемаю.
     Что все печали об усопшем брате,
     Все выходы в гражданственность и за
     Гражданственность, все вздохи о набате, --
     Простите, это только пыль в глаза,
     Чтоб, в счет того бубнового туза,
     Не дрогнув мускулом, стоять в закате.

     Литература обществ в предзакате
     Прекрасна -- мы заслуживаем той,
     Но будем веселить свой глаз тюфтой,
     Дабы не показать, что мы на скате.
     Мы не мостим литературной гати,
     Отнюдь, но с инфантильной простотой,
     Рассчитанной, а вовсе не святой,
     Глядим бурлючно, барыней на вате.
     И нам поэзия -- ни в зуб ногой!
     Поэзия в самой себе есть дело,
     И ей же ей -- ей вовсе мало дела
     До тех, кто пишет в месяц час-другой,
     Кто мечется по стройкам обалдело
     Иль мчится за белугой с острогой.

     Стило не равенствует с острогой,
     И пишущий в просодии поэтом
     Является не более при этом,
     Чем камешек возвышенной лузгой.
     Климации тропически благой
     Обязанный приростом и расцветом,
     Мог ли судить наш ящер по приметам,
     Что Север разочтет его пургой?
     Вот вам ответ: не мог судить нормально,
     Поскольку ящер наш не сноб -- дурак
     И, в вихре чувствий и скандальных драк,
     И сам он полагает, что скандально
     Искать в просодии укрытья, так
     Как это значит жить асоциально.

     Ну что ж? А мы живем асоциально,
     Почти вне времени и вне пространств,
     Себя избавив от непостоянств
     Погоды, воспитуемой журнально.
     И право -- действуем не машинально --
     Без громких выпадов и тихих пьянств,
     Без панибратств, короче -- без жеманств,
     Не приспособившись, а изначально.
     Ну мы -- не мы, а просто я -- изгой
     От ваших брашн -- весь скупость и вторичность,
     С температурой тела -- но другой,
     Не пляшущей -- простите околичность! --
     То ль единичность, то ли просто личность --
     И это нам позволят век-другой.

     Продлилось бы такое год-другой, --
     Я говорил весной 56-го --
     В конце десятилетия второго,
     Готовясь к жизни взрослой и другой.
     Но стоило мне в августе ногой
     Ступить на рижские брусчатки -- снова
     Я вспомнил ширь Воронежа родного,
     Поросшую серебряной кугой.
     Ах, как нескладно вспомнил и печально --
     Водимый отупляющей муштрой,
     Но с мыслью, мыслью -- там, безбрежно дально.
     И рассыпался, словно навий, строй
     Моей почти невинною игрой,
     Награвированной в мечтах наскально.

     Где вы, мои мечты, резцом наскально
     Награвированные в те года?
     Им не увидеть света никогда:
     Они погибли, как пришли -- скрижально.
     Неподневольный беготне, дневально
     Я вел их -- редко, но в ночи всегда,
     Покуда не пришла водой беда --
     От жуковщины, лазавшей журнально.
     Какой тяжелый ледниковый год --
     Те, кто кончал со мной, почти повально
     Тогда оставили -- казармы рот,
     А многие -- и жизнь, как тривиально.
     Тогда и я планировал исход
     Из армии, хоть это не похвально.

     Из армии, хоть это не похвально,
     Тогда я благовидно изошел,
     Не Пешков -- не пешком -- в Москву пришел,
     И было все в Москве провинциально --
     Из замкнутого стало коммунально,
     Страх быть услышанным не отошел,
     Но в элоквенции себя нашел,
     Все завитийствовало вдруг нахально,
     Былую стенку заменив иной --
     Без битых лбов, но с вывесом фамилий,
     Пытались подружиться и со мной,
     Но я бежал, хотя не без усилий,
     Чтоб в белизне запятнанных воскрылий
     От злобы дня бежать, бежать душой.

     * * *
     Нет ничего скучней, клянусь душой,
     Чем лжесвидетельствовать в странном роде
     Квасного реализма на исходе
     Литературы подлинно большой,
     И потому поэт, поэт с душой,
     Не приспособивший себя к погоде,
     Быть строже долженствует по методе,
     Чем спекулянты пробы небольшой.
     Поэтому в последний раз орально
     Предупреждаю тех, чей строгий взгляд
     Забрел сюда немного машинально --
     Тотчас оставить мой ленотров сад:
     Их отсылаю к Матери, назад,
     Хотя, должно быть, это не похвально.

     Добавлю, что, как было б ни похвально,
     В шестидесятниках застряв ногой,
     Приветствовать грядущее другой, --
     И это упразднил я бесскандально.
     А с теми, кто со мной здесь изначально,
     Я непараболической дугой
     Вернусь к ручью, поросшему кугой,
     К его струям, сияющим астрально.
     Пятидесятый год едва прошел --
     Для полной правды подлинных известий
     Смотри подшивки "Правды" и "Известий" --
     Хотя б ты в них меня и не нашел
     В пыли моих воронежских поместий,
     Откуда я пока не изошел.

     Пока я лишь слезами изошел
     Вдали кумиров, список их недлинный
     Давно я начал тетушкой Ириной --
     Я в 55-м к Тетушке пришел.
     Затем А.И. А.И. от нас ушел
     Году в 52-м под гвалт осиный,
     Раздутый умной теткой Валентиной,
     Поскольку к ней он как-то все не шел.
     Прискорбно! Он единственный нашел
     Дорогу в наши новые пенаты,
     С ним были фокусники, акробаты.
     Он сразу и до всех сердец дошел,
     Он возбудил восторги и дебаты.
     Что было делать -- он от нас ушел!

     Куда б, А.И., от нас ты ни пришел --
     Пусть пахнет жизнь тебе, как мятный пряник,
     Тебе -- наилегчайшему из нянек --
     Да будет путь и вовсе не тяжел.
     Молю Эдгара По, чтоб ты нашел
     Везде восторги Шурочек и Санек,
     Чтоб новый твой сынок или племянник
     Не заключал в себе надмирных зол.
     Лишенный принципов критериально,
     Нас пошлостью леча от маяты --
     Живешь ли ты все так же беспечально?
     Все так же ль будишь вздохи и мечты
     В любом углу, где б ни явился ты --
     И все там, как в Москве, -- провинциально?

     Не знаю. Я живу провинциально,
     Мой слух лелеет песнь про чудеса:
     Там степи одеваются в леса,
     А здесь язык рассмотрен гениально.
     В большущей спальне, где лежим повально,
     Пока не жнет морфеева коса,
     Произрастают в полночь голоса,
     Живущие не близким -- тем, что дально.
     Шесть корпусов построены в каре,
     В восточном корпусе, в огромной спальной,
     Мы шепчемся в холодном октябре.
     Нам виден двор с его стеной спортзальной,
     Весь утонувший в лунном серебре --
     Рай, замкнутый отвне и коммунальный.

     Мы жили замкнуто и коммунально,
     Не зная жалоб, не терпя рацей.
     Теперь я понял: это был Лицей,
     Как бы прочтенный нами досконально.
     Вдали Двора и родом и зонально,
     Вне досяганья фрейлин и цирцей,
     Мы жили с обществом теодицей --
     Различье это не принципиально.
     У нас бывал разнообразный стол,
     Учителя, не ниже прочих сортом,
     Питали нас науками и спортом.
     Мы ездили в театр и на футбол,
     И слог у многих вовсе не был стертым,
     А большинству мундир и просто шел.

     Пока от темы вновь не отошел --
     Из педагогов, кроме Ермакова,
     Вам назову, пожалуй, Кортунова,
     С которым я историю прошел.
     По химии я превосходно шел --
     Там Мацюком заложена основа.
     Терентьев математик был -- другого
     Такого я б, конечно, не нашел.
     Вели немецкий Лейцина, с ней -- Басин,
     И, предпочтя рунический подзол,
     Из недр органики, стыдливо красен,
     Я в басинскую область перешел.
     Но басинский восторг был не всечасен:
     Я в элоквенции себя нашел.

     Кто в элоквенции себя нашел,
     Кто знает: соль земли -- софист и ритор, --
     Тот в синтаксисе честный композитор,
     Плевавший на божественный глагол.
     Не то чтоб мне в стихах претили пол --
     Изборожденный колеями iter --
     Или природа -- честный реквизитор
     Банального от роз до розеол,
     Иль был я враг всего, что эпохально,
     Избито, выспренно -- конечно, нет:
     Мне свойствен даже в этом пиетет.
     Прошу лишь не хулить меня охально
     За то, что я родился как эстет,
     В стихах явившись сразу и нахально.

     В поэзии явился я нахально --
     Как братья Диоскуры из яйца --
     Целехонек с начала до конца,
     Весь зашнурованный просодиально --
     С дыханьем, сразу вставшим идеально,
     С необщим выражением лица,
     Затем, что от макушки до крестца
     Был подчинен и мыслился формально.
     Сегодня две строфы передо мной
     Конца романа -- я романом начал,
     Чем критиков сломал и озадачил.
     Так, на упряжке ямбов четверной,
     Я ранний путь мой прежде обозначил --
     Теперь пишу в каденции иной. --
     Зачем пускать в глаза туман
     И пыль ненужного обмана?
     Как видите -- пишу роман,
     И автор, и герой романа.
     Но если автору видней,
     Как план романа вызревает,
     То часто до скончанья дней
     Герой и не подозревает,
     Что уготовил для него
     Создатель повести его.

     Неведенье есть панацея
     От будущих сердечных спазм,
     И не нужна тому рацея,
     Кто задней мудростью Эразм.
     Пусть от конечной катастрофы,
     Неотвратимой, как судьба,
     Спасают авторские строфы
     Меня, презренного раба,
     Ведь автор -- бог, triste fantоme,
     А стиль -- Oh, le style c'est l'homme.
     La forme c'est l'аme -- Никто иной
     Во всей заблоковской литературе
     Так это не прочувствовал на шкуре,
     Как я -- крестцом и шеей, и спиной.
     И то -- по бесконечности дурной,
     Печально процветающей в культуре,
     О ней сужу я как о некультуре
     Мышленья, выраженья и иной.
     Безликость производственных идиллий
     И ерничество в духе Шукшина --
     Какого ж надо нам еще рожна.
     Я, впрочем, шел всегда от Шеншина,
     Творца безукоризненных идиллий
     Где нет неточных фраз (и нет фамилий).

     Главу испортив перечнем фамилий,
     Продолжу тем же: в голубой дали
     Верлен и Валери мой стих вели,
     Подобно опытным вождям флотилий.
     Для сведенья гремучих литрептилий
     Замечу, что тогда ж узнал Дали,
     Читая "Le Cocu moderne" и "Lit"
     И что он стоил кинутых усилий.
     Его "Cеnacle", его жена спиной
     Перед беседкой и "Lеde atomique"
     И старенькая обувь, и "Pudique
     Et chaste vierge" -- и были основной
     Мой хлеб, поболе, нежли pain antique
     Мыслителей, пренебрегавших мной.

     Пытались подружиться и со мной --
     Я был тогда хорош собой и кроток --
     Но я не пал до уровня подметок
     И дал понять, что им я не родной.
     Добавлю, что был, в общем, не иной,
     Чем все, напротив, как-то мене четок,
     Поскольку наш забытый околоток
     Был славен самой умною шпаной.
     Я не считаю откровенных свилей
     В романтику, к каким принадлежит
     Скрещенье с аксолотлями кальвилей, --
     Моя душа к такому не лежит,
     Хотя, по мне, пусть всяк туда бежит,
     Куда бежит он, не щадя усилий.

     Рассмотрим приложение усилий
     У тех, чей ум был безусловно здрав,
     Кто не искал параграфов и граф,
     Куда вогнать собаку Баскервиллей.
     Живой регистр существовавших килей,
     Где Черепков? В каких он спорах прав?
     Где резвый Макашов, сминатель трав,
     Соцветие ума и сухожилий?
     Где Жуков -- маг форшлагов и нахшпилей?
     Где Мусинов, геометр наизусть?
     Где Саломатин -- логика и грусть,
     И глубина эпох и разность стилей?
     О, вы со мною, в этом сердце, пусть
     Один, один я в белизне воскрылий.

     Я в белизне запятнанных воскрылий --
     Один из вас, а вы, вы в белизне
     Непогрешимой там, в голубизне,
     Куда взлететь недостает усилий.
     Бегу к вам анфиладой перистилей
     И по циркумференций кривизне,
     По лестницам, застывшим в крутизне,
     Забросанным огрызками кандилей.
     Туда, где смех, где пистолетный бой,
     Бегу, распахивая зал за залом,
     И мне навстречу голуби гурьбой.
     Взяв саквояж, я прохожу вокзалом,
     Чтоб -- как прилично старым и усталым --
     Бежать в иные дни, бежать душой.

     * * *
     "Смятенной, восхищенною душой,
     О Тетушка, я все еще, Вы правы,
     В лугах, где золотистые купавы
     Обрызганы сладчайшею росой,
     Где вечерами дождичек косой
     Вас нудит кинуть луг и сень дубравы
     Для горенки меж лип и в ней забавы
     Над пяльцами с цветною томошой.
     О там-то, там, среди своих зимбилей,
     Шарообразных, с ярким мулине,
     Таинственным, как музыка Массне,
     Вы грезите, а в лепестках жонкилей
     Спит мотылек Толстого иль Мане,
     Колебля снег запятнанных воскрылий.


     Что Ваша муза в белизне воскрылий --
     По-летнему ль она все так щедра?
     Все так же ль снизу льют, как из ведра,
     К Вам грязь и дрязги словомутных силей?
     Ах да, насчет все тех же инезилий --
     Н.Н. все так печальна и мудра?
     Что говорит по поводу одра,
     Терзавшего ее в тени шармилей?
     Привет ей, если помнит обо мне,
     А если вдруг к тому ж и не серчает --
     Тогда... ну что ж, тогда привет вполне.
     Скажите ей -- племянник Ваш скучает
     Без общества и двойки получает
     Иссиня-черные на белизне..."

     "Иссиня-черному на белизне
     Воронежской племяннику Антоше,
     О тете вспомнившему по пороше
     И слава Богу, что не по весне.
     Что делать? Видно, музыка Массне
     Способна вызвать в памяти апроши,
     Иль потянуло с хлеба на бриоши --
     А вспомнил тетушкино мулине --
     Но пусть причины ясны невполне,
     Бог с поводом, что б им тут ни явилось,
     Важнее будет, что письмо явилось
     Венцом размыслия наедине --
     Досуг был, и желание явилось
     Излить себя в чернил голубизне.

     Ну вот он, мой ответ, в голубизне
     Уже других чернил -- без проволочки.
     Не вышиваю ныне, шью кусочки
     Цветной лузги в закрай на полотне.
     Соседи крайне надоели мне,
     И я от них бегу в поля да в строчки.
     Н.Н. к нам часто меряет шажочки,
     Она тобою занята вполне.
     Придя, садится средь моих зимбилей,
     Но разговор у нас не о тебе --
     А все вокруг нарциссов и форшпилей.
     При ней хромой Д.Т., да он ни бе,
     Ни ме в цветах и в музыке, ничто себе,
     А вот взлететь недостает усилий".

     "...Так, Тетушка, я не щадил усилий,
     Чтоб быть с ним ближе, он ведь уникум,
     Хорошие слова и каракум --
     Подчас в основе дружеских идиллий.
     Всему виной мой норов крокодилий,
     Я потерял с ним дружбу, а ведь ум!
     Что поразительно -- он однодум
     Средь этих всех теперешних мобилей.
     И то -- знаток и имитатор стилей
     Он преотменный, и его-то стих
     Совсем не то, что фейерверк шутих.
     Он плавен, точен, без обычных свилей
     В манерничанье ритмом, с ним постиг
     Я стих как анфиладу перистилей.

     Стих -- родствен анфиладе перистилей --
     Что удивительно! Во всем расчет!
     Его строфа архитектурный свод:
     Гейсон и фриз, но прежде -- эпистилий.
     Не только что гренад, но и кастилий
     Всех нынешних он полный антипод,
     Не знаю, как, но рифмам придает
     Он тяжестость отливок из кокилей.
     И жаль -- неоценен мной в новизне,
     Заметен, но нисколько не занятен,
     Увы -- снежком расстрелян Саломатин,
     А что бы стоило сдержаться мне,
     Зрачки ему продрать от снежных патин
     Тогда в циркумференций кривизне!"

     "...Неудивительна при кривизне
     Твоих понятий этакая крайность --
     Я далека, чтоб усмотреть случайность
     В такой, казалось бы, простой возне.
     Напротив, все сильней сдается мне --
     И для тебя пускай не будет тайность --
     Что есть чрезмерность, да и чрезвычайность
     В твоих "снежках" -- и по твоей вине.
     Варнак ты этакий, ответь-ка мне,
     Где ты такое обращенье видел?
     Тебя так кто когда-нибудь обидел?
     Итак, ты виноват пред ним, зане
     Он сирота, он ласки и не видел
     На лестницах, застывших в крутизне.

     -- По лестницам, застывшим в крутизне, --
     Он пишет мне в открытке остроумной, --
     Антон Ваш бегает, как полоумной,
     Шныряя в двор без шапки и кашне. --
     А вот в другой разок, уж по весне:
     -- Антон Ваш что-то стал благоразумной,
     Не носится, как прежде, многошумной --
     Теперь лежит, бедняк, в карантине. --
     Вот телеграф из ваших "перистилей"
     (Пришлось побеспокоить докторов):
     "Жидков прекрасен и вполне здоров
     Диагноз растяженье сухожилий
     Отличник в четверти майор Петров"
     А все огрызки, как их там? -- кандилей!"

     "Ах, Тетушка, да что же нам с кандилей,
     Когда б не травмы, да не телеграф!
     Так что майор Петров, пожалуй, прав
     Хоть в том, что и в кандилях -- без идиллий,
     Да я уж на ногах -- хоть для кадрилей,
     И годика четыре так вот здрав,
     Вам подтвердит и Саломатин -- брав,
     И если не берилл -- как раз бериллий.
     Покамест на поверку нас гобой
     Не позовет пред зеркало под лампы,
     Летаю взлягушки, как зверь из пампы.
     Потом поверка -- "Новиков! -- Прибой!"
     "Жидков! -- На баке!" "Бондарчук! -- У рампы!"
     А как проверят нас -- тотчас отбой.

     А по отбое же гитарный бой
     И фантастические переборы
     Про авантюры или про приборы --
     Иные за забор -- что им отбой.
     Пишу и слышу Ваше "но побой-
     ся Бога, друг мой! В этакие поры!"
     Вы правы, как всегда, оставим споры,
     Забор -- как праздник, что всегда с тобой.
     Ах, Тетушка, все дело лишь за малым --
     И я лечу на оперу Гретри,
     Сманив двух граций -- жаль, но их не три!
     Валерия с ее сестрой Патри-
     цией, а я билеты обещал им,
     Чтоб не скучать неделю по танцзалам".

     "...Бежишь, распахивая зал за залом,
     Глотая вдруг там ливер, здесь клавир,
     Неутомимый, как Гвадалквивир,
     Не понимая сам, к чему весь слалом!
     Вот отчего себя сравнил ты с лалом? --
     Все это -- ну не боле как завир,
     Бахвал ты, я скажу тебе, бравир,
     Не в зуб ногой ты, не в колокола лом!
     За что люблю тебя -- Господь с тобой?
     За что ночей моих недосыпаю?
     За что такое счастье шалопаю?
     А если рынок обхожу -- любой --
     То в зелени и мыслях утопаю --
     И мне навстречу голуби гурьбой".

     "И мне навстречу голуби гурьбой --
     Что за оказия! Вот совпаденье!
     Но, Тетушка, то было привиденье
     Спросонья через час спустя отбой.
     Явились двое, чтобы вперебой
     Меня подвигнуть на грехопаденье,
     И мне, дабы отбить их нападенье,
     Пришлось сказать, что не курю прибой,
     Тут из кустов вдруг вылез с самопалом --
     Ну кто б Вы думали? -- дед Снеговик.
     -- Жидков, вы спите? Ну, без выкавык --
     Я разбудил вас? -- рассмеялся впалым,
     Как яма, ртом. -- Я, знаете ль, отвык
     Бродить по поэтическим вокзалам.

     Не обижайтесь, что в одно с вокзалом
     Я ваш роман облыжно увязал --
     Вся жизнь у нас -- не правда ли -- вокзал,
     Вот только мы сидим по разным залам.
     Вас, видимо, сочтут оригиналом,
     И, чтоб ваш стиль тихохонько линял,
     Сошлют, куда Макар их не гонял
     Своих телят, -- известным вам каналом.
     Потомки их вас о бок с Ювеналом
     Должны поставить -- и на этот счет
     Не ошибутся -- ваша боль не в счет.
     Теперь вы выглядите непристалым
     Судьей их мелких дрязг, но это в счет
     Того, что зрелость вас нашла усталым.

     Но стих ваш я не назову усталым,
     Отнюдь, -- в нем некий нерв, хоть не везде,
     И ваша птичка все еще в гнезде,
     Но полетит, и дело здесь за малым.
     Что до героев ваших, я б сказал, им
     Недостает движения нигде.
     Ах, только ваш язык один -- вот где
     Вы подлинно один за перевалом! --
     А Лейцина мне: "Sie sind nicht so scheu --
     Wie ich mir fruher vorgestellet habe:
     Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe.
     С ней проболтали в паузе большой.
     Довольно мне, на первый раз хотя бы.
     О, эта немка -- женщина с душой!
     * * *
     Скажите мне, быть может, за душой
     Моей уже давно пора послать им --
     Тем существам, кому оброк мы платим,
     Когда -- не ясно, но всегда душой.
     Все говорят, был жар и пребольшой,
     И, что, лишь только потянулось затемь,
     Я от него стал бегать по кроватям
     И пойман был по беготне большой.
     Меня ловили, говорят, кагалом,
     Но так как в беге я пока силен,
     То взяли лишь забросив одеялом.
     -- Ну, батенька, вы скачете, как слон! --
     Сказал добрейший Понт. -- Он утомлен,
     Хоть стих его не назовешь усталым.

     Нет, стих ваш я не назову усталым... --
     Он помолчал. -- При чем же здесь и стих! --
     Сказал я злобно, но тотчас же стих,
     Подломленный температурным валом.
     Я на него косился буцефалом:
     Уж Вам давно известно, что за псих
     Племянничек, когда находит стих
     Ему казаться пчелкою и с жалом.
     -- Ну, стих как стих, -- Понт выкупал в воде
     Клешни с такой значительной любовью,
     Как будто были вымазаны кровью.
     Шекспировский момент по остроте.
     Он шел со стетоскопом к изголовью,
     Ворча: "В нем некий нерв, хоть не везде!

     Да, да, в нем некий нерв, хоть не везде!" --
     Я возразил, что все про нерв я слышал,
     В душе взмолясь, чтоб он скорее вышел
     Иль замолчал, иначе быть беде.
     Приятно холодя меня везде,
     Он продолжал, как Святослав на вы шел,
     Что, кажется, отец мой плохо вышел,
     Что он не воин, хоть и при звезде.
     Застряв, как на шеллачной борозде,
     И сыпя мне латынь и по-немецки
     В то время, как сидел я по-турецки,
     Томил меня он очень, к меледе
     Примешивая мысли по-простецки
     О пулеметном, кажется, гнезде.

     Известно ль мне о таковом гнезде?
     Я говорил, что все, что мне известно
     О таковом, мне мало интересно,
     Что прочее узнать я не в нужде.
     -- Где только он воспитывался? Где
     Ворчал сердито Понт. -- Что за ложесна
     Его нам подарили! Ха, прелестно --
     Лишь по нужде желаю знаний де!
     А без нужды хочу гулять по каллам
     И нюхать розы и смотреть экран!
     А прочие -- пускай их мрут от ран --
     Как мухи, хлопонутые над калом!
     Вот отношение к борцам всех стран!
     Он -- ретроград! Иль дело здесь за малым! --

     -- Оставьте, дело вовсе не за малым! --
     Я отбивался от него, как мог,
     Он таял у меня в глазах, но смог,
     Довольно едкий, снова наплывал им.
     -- Он бы в глаза, -- ворчал он, -- наплевал им
     В их честные, когда б он только смог,
     Проткнул бы кожух, утопил замок --
     Им, этим угнетенным и отсталым! --
     Болтая, он не выглядел усталым,
     Я молча дулся: он был невпробой,
     Когда ворчливый бес овладевал им.
     Милейший Понт, он говорил с собой
     В подобный миг, скорее, чем с тобой...
     -- Героям этим вашим, я б сказал им!

     Что до героев ваших -- я б сказал им... --
     Он бы открыл им, что они -- пустяк,
     Ведут себя невсчет и кое-как:
     На тройку с минусом -- когда по баллам.
     Мол им бы полежать под одеялом,
     Они же не вылазят из атак --
     Да кто ж их гонит в шею, так-растак! --
     Наверное, тоска по идеалам?
     Мол немцев пулемет держал в узде,
     А что у наших -- так себе, зенитец,
     Хоть семьи и в тылу, не кое-где.
     Что? Сделал очень больно? Извините-с!
     Ну, это пустячок -- перитонитец...
     Недостает движения нигде.

     Недостает движения нигде --
     Ни в немцах, ни у нас, когда на риге
     Книг больше не гноят, не сносят в жиги,
     Не присуждают к штрафам на суде. --
     Так, Тетушка, на мысленной уде,
     Представьте, он держал меня в те миги,
     Когда болезни жалкие интриги
     Меня пытались утопить в воде.
     Он, кажется, готов был на дуде
     Играть, чтоб выманить меня, как мышку,
     Оттуда, где я попадал под крышку.
     Порой частушкой, словно в коляде,
     Сознанья кратковременную вспышку
     Он вызывал, чтоб исчезать в нигде,

     Ах, только Ваш язык один, вот где
     Я мог бы длиться вечно, существуя
     В минуты те, когда по существу я
     Скорее, нежли тут, был на звезде.
     Держите меня в милой слободе
     Речений Ваших, тусклый слух дивуя,
     Сознанью слабому вспомоществуя --
     В их чистой кашке, дреме, лебеде!
     В них я побуду коротко привалом,
     Глядясь в их серебристые ручьи,
     А то омою в них глаза свои.
     А то глядишь, потянет душным шквалом,
     И ноженьки несут меня мои
     Скитаться по колючим перевалам.

     Ну что ж, и побреду по перевалам
     Я с Вашей речью -- вот уж не один,
     Уж не такой я и простолюдин
     С ее веселым сладостным кимвалом.
     Ну, только б не неметчина с шандалом,
     Да с жутким бормотаньем их ундин,
     Ведь так нехватит никаких сурдин,
     Как забытье нахлынет черным валом:
     Shidkov, bin heute ich nun wahrheitstreu,
     So ist es noetig, dass ich konstatiere
     Euch unseren Verdruss und tiefste Reu, --
     Darum doch nicht, weil unsere Quartiere
     Jetzt Wald und Sumpf, wie die der wilden Tiere,
     Denn, wie ich glaube, sind wir nicht so scheu.

     Nein, mein Shidkow, wir sind gar nicht so scheu,
     Um uns dem Pessimismus schlechter Sorte
     Zu unterziehn, wir, ewige Kohorte
     Der Sturmsoldaten ohne jede Scheu.
     Lasst uns gedenken, wie des Duerers Leu
     Und wenn auch Hoffnungslos, mit der Eskorte
     Von Tod und Teufel ritt, -- nach welchen Orte? --
     Ziel ist nicht wichtig, immer wieder neu.
     Die Zukunftsaussicht -- keine sichre Habe,
     Und denen, deren Basis einmal schmolz,
     Schenkt Glauben jetzt, ich meine, auch kein Knabe
     Sind nicht die Russen aus dem selben Holz,
     Wie jener duestre Knecht? -- gesund und stolz, --
     Den ich euch eben vorgestellet habe...

     Wie ich mir einmal vorgestellet habe,
     Wir sind auch Feinde, weil derselben Brut,
     Wo einer fuellt, geht's ja dem andern gut:
     Ein weisser Rabe -- Tauber nicht -- ein Rabe.
     Es widerstrebe deutscher Geist dem Grabe
     Und unsere Einheit falle nicht in Schutt, --
     Wenn euer Herz auch alles anders tut,
     Der Sinn es greift, denn "Elbe" sei auch "Labe".
     Und neigt wohl bald zu groesserem Masstabe
     Und wenn an euch jetzt etwas nоch mankiert, --
     Das ist die Traene, die den Henker ziert.
     Die Mitleidstraene stoeret nicht im Trabe:
     Der Fuehrer, der nicht zu verrueckt regiert,
     Hat immer Vorzugsrecht und schoenste Gabe.

     Es geht hier um die Weltsicht, um die Gabe
     Die Neues schaffend, es beim Alten laesst:
     Ein starkes Feuer braucht genug Asbest
     Um zu verhindern jede Hitz-Abgabe. --
     Bewahrt das Feuer, eure einzge Habe,
     Doch gebt mir acht auf Feder und auf Nest:
     Wir tauchen auf, dann kommt, dann kommt der Rest:
     Was Faust fuern Graben haelt, gleicht mehr dem Grabe. --
     Не правда ль, скажете: кошмар какой! --
     И то, подчас такое нас окатит,
     Что даже бреду можно крикнуть -- хватит! --
     Но бред не минет, ибо не такой
     Субстанции, что ж он напрасно тратит
     Украденную власть, власть над душой?

     И много, если в паузе большой
     Он подарит одну секунду воли --
     Верней, беспамятства, зато без боли --
     И это отдых для меня большой.
     Но грудь мне давит. То мой враг большой --
     Дух Тяжести, я с ним доел пуд соли,
     Не перый пуд, не третий, а поболе,
     Я на него имею зуб большой.
     Он толст и очень нагл, как все набабы,
     Идеоложно выдержан, еще б --
     Пьет коньяки и ест люля-кебабы,
     И хочет, чтоб я с ним стрелялся, чтоб
     Вернее закатать мне пулю в лоб,
     Довольно мол, на первый раз хотя бы.

     Довольно мне, на первый раз хотя бы
     Той пули, что теперь еще живот
     Дерет мой, впрочем, может, заживет?
     Кто знает -- переварим эти крабы?
     Или продуэлировать с ним, дабы
     Все потекло иначе, чем течет?
     Орел иль решка, нечет либо чет --
     (Уж если не евреи, то арабы).
     Взамен привычной тяжести земной,
     Прошу я лишь немного легкой плоти --
     Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.
     Быть взятым вдруг небесной глубиной,
     Но не в летальном все-таки полете,
     Парить собой -- не токмо что душой!

     * * *
     Но если тело разлучит с душой
     Дух Тяжести, по смыслу поединка, --
     Не станет Ваша и моя разминка
     Бессрочной? -- вот ведь ужас-то какой.
     Картель, по крайней мере, был такой,
     Чтобы встречаться нам меж скейтинг-ринка
     И тира, где ленивая тропинка
     Подложена подземною рекой.
     Там что не выбоины -- то ухабы,
     И вот дождя крутого кипяток
     На забранный решеткой водосток
     Валит и брызжет, раздевая грабы,
     А вой реки так темен и жесток,
     Что устрашит Вас, в первый раз хотя бы.

     Вам воя не перекричать, хотя бы
     Терзало Вас сто демонов в тот миг,
     Пусть до небес и досягнет Ваш крик,
     К нему пребудут глухи наши шкрабы.
     Боюсь, что Вам тотчас надует жабы:
     Angina pectoris и в воротник,
     К тому ж, там аллергический сенник:
     Сплошные курослепы да кульбабы.
     Но если дней веселый хоровод
     Вас повлечет на Миллерову дачу,
     Молю Вас побродить тут наудачу.
     Помыслите тогда: у этих вод,
     Платя по чекам без надежд на сдачу,
     Я ставил в позитуру мой живот.

     Плевать им, Тетушка, на мой живот,
     А у меня один, другого нету:
     Нарочно спросите мою планету --
     Взойдет она еще раз? -- ну так вот.
     Но и остаться жить среди зевот,
     Настраивать в безлюдье кастаньету
     Назло врагам, на ужас кабинету --
     Мне надоело, кажется, до рвот.
     И если все-таки меня не рвет,
     То оттого, что рвать меня ведь нечем,
     Зато в висках новогородским вечем
     Стучит, ну а в глазах... в глазах плывет --
     Вот так мы их успехом обеспечим:
     Дерет, а впрочем -- может, заживет.

     Но, Тетушка, когда вдруг заживет --
     А я, ну что ж, а я того хотел бы --
     Ах, как тотчас бы соколом взлетел бы,
     Вы знаете, жизнь все-таки зовет.
     Пускай опять ломают нам хребет,
     А я, как встарь, над рифмами потел бы
     И сталкивал бы в светлой пустоте лбы,
     И к ижицам прикладывал бы лед.
     На тишь да гладь я бы навел им штрабы:
     Пускай кряхтят, да сносят, как хотят --
     Люблю щелчками поощрять генштабы.
     Как думаете -- ведь они кряхтят?
     Уж как-нибудь, должно быть, отомстят,
     Да только я плевал на ихи крабы.

     Все Духи Тяжести, известно, -- крабы,
     А у Н.Н. ее Д.Т. -- злодей,
     Он краб от мира, так сказать, идей,
     Но в нем есть также что-то и от бабы.
     Он слушает кифары и ребабы
     И в ямбе тут же выделит спондей,
     Но, сколько ты в молитве ни радей, --
     Не увлажнишь пустое око жабы.
     И нет томленью моему ослабы,
     Поскольку алиби ведь нет руке,
     Пойду к подземной, все-таки, реке.
     Прощайте, бузины и баобабы,
     И, Тетушка, Вы в чудном далеке
     О днях моих не сокрушались абы...

     Я шел продуэлировать с ним, дабы
     Сквитаться с ненавистным мне Д.Т.,
     Нам секунданты дали по ТТ
     И, разведя нас, отвалили слябы.
     Какое чудо все-таки прорабы:
     Как бы предвидя наше экарте,
     Они корректно развели в портэ
     Одиннадцати метров водоснабы.
     Кому из нас скорее припечет,
     Или сжидится мозжечок немного --
     Туда ему, понятно, и дорога.
     И безопасность секунданта в счет:
     У нас за поединки судят строго,
     И оттого все правильно течет.

     Повремени, мгновенье! Но -- течет...
     От секундантов слышится сквозь грохот:
     "Тэтэшников не хватятся?" -- и хохот,
     "Патруль бы не засек!" -- "Не засечет!"
     "Кто у барьера?" -- "Справа звездочет,
     А слева видный собиратель блох от
     Идеологии", -- и снова хохот, --
     "Ты привязал тэтэшники? Дай счет!"
     "Пятнадцать". Кажется, уже и время
     Вам описать противника, но бремя
     В том непосильное меня гнетет:
     Он без лица, лишь изо рта растет
     Ужасный клык, он колдуново семя.
     "Двенадцать... десять..." -- нечет либо чет.

     Орел иль решка, нечет либо чет.
     "Семь, шесть" -- он зол, как веник, -- "пять,четыре,
     Три, два, пошел!" -- Нацелясь, словно в тире,
     Сошлись мы, каждый взят был на учет.
     Я, разумеется, имел расчет
     Пасть не вперед, захлебываясь в вире,
     Но с локтя, словно римлянин на пире,
     За первый выстрел с ним вести расчет.
     Но я не мог принять в расчет масштабы
     Чудовищно горячего костра,
     Вдруг вспыхнувшего поперек нутра.
     Я как-то понял вдруг, что ноги слабы --
     Какое счастье: я не ел с утра,
     Но если не евреи, то арабы.

     Уж если не евреи, то арабы,
     И, не поев с утра, бываешь слаб,
     И, зараженья избежав хотя б,
     Все ж штирбанешься, как Вам скажут швабы.
     И где-то, в Средней Азии, мирабы
     Тебя изловят и снесут в михраб,
     Но ты-то отстрадался, Божий раб --
     Тебе давно все куры стали рябы.
     Я понял, что, взлетев над быстриной,
     Над яминой тихонько каруселю,
     А пистолет витает надо мной.
     Но я совсем недолго так викжелю
     И, вдруг поворотясь лицом к тоннелю,
     Иду в объятья тяжести земной.

     Взамен привычной тяжести земной,
     Меня снедает как бы увлеченье
     Исследовать, не быстро ли теченье,
     Вдруг вертикальной вставшее стеной.
     Река теперь сияет предо мной
     Кромешной тьмой холодного верченья,
     Исполнена зловещего значенья
     С ее неизмеримой глубиной.
     Как если сну откажут в позолоте
     Иль ты поймешь, что дикий сон есть явь,
     Что исплывешь его лишь камнем вплавь,
     Когда на гимнастерочном камлоте
     Встает вдруг дыбом шерсть, почуя навь,
     Из бездны рвущуюся к легкой плоти, --

     Так я просил немного легкой плоти,
     Но не у той, кто дважды бытия
     Мне не подарит, -- я забыл ея
     В тот миг равно, как о воздухофлоте,
     Но самый воздух в судоржном заглоте
     Спел Ваше имя, Тетушка моя,
     Чтоб Ваших юбок легкие края
     Подделали маршрут в автопилоте.
     Так, рея, словно утка на болоте,
     Лбом наперед -- цилиндром метров двух
     В диаметре, я улькал, что есть дух,
     Зерном, освобожденным в обмолоте,
     Отчаявшись, что снова выйду сух:
     Тут Блок и Ницше были бы в комплоте.

     Но Блок и Ницше не были в комплоте
     Со мной тогда, да и теперь едва ль,
     В тот час бы самое Владимир Даль
     Не подал мне обложки в позолоте.
     Молитесь, Тетушка, о полиглоте! --
     Вот все, что я успел подумать вдаль, --
     И Вам меня внезапно стало жаль,
     И Вы... Вы вспомнили о санкюлоте.
     И как причиной объяснить иной,
     Что у стены плывущего оникса
     Я медлил, как испуганная никса.
     И дрогнул и пошел, пошел в иной
     Конец, прочь от разгневанного Стикса,
     Чтоб взятым быть небесной глубиной.

     Быть взятым вдруг небесной глубиной,
     Когда я было счел себя умершим!
     Подобно птицам, крылья распростершим,
     Из хладной смерти возвратиться в зной! --
     Что, Тетушка, Вы сделали со мной,
     Каким чадолюбивым министершам,
     Каким силкам любви и лести вершам
     Мне быть обязанну моей спиной?
     Ах, все напротив, и не Вы мне вьете
     Веревку легкости, гнездо, где луч
     Блестит соломкой, нежен и колюч!
     Не Вы, не Вы, хоть нет жемчужней тети!
     А дело в том, что Тяжкий Друг мой, злюч,
     Застрелен мной совсем уж на излете --

     И не в летальном, все-таки, полете
     Я покидаю адскую трубу,
     Благословляя Вас, мою судьбу,
     И оставляя секундантов в поте.
     Они ж, красны, как ягоды в компоте,
     Уже видавшие меня в гробу,
     С отчаяньем глядят, как я гребу,
     Подобно стройной, легкокрылой йоте,
     Как в океан вжимаюсь голубой,
     Сияющий глубинно и пространно,
     Где свет лениво плещет, как прибой.
     Я кинул все, что тяжко, что туманно,
     Чтоб в вышине -- то Вам не будет странно --
     Парить собой, не токмо что душой.

     * * *
     Не передать Вам, как я рад душой,
     Что травы изменяют цвет шпинатный
     В ярко-зеленый, иссиня-салатный,
     Лазурно-серый, льдисто-голубой,
     И в них цветковый пурпурный подбой
     Вдруг пробегает змейкой многократной,
     Вплетая в знойный воздух запах мятный, --
     Когда слегка касаюсь их стопой.
     И траурница в черном шевиоте,
     Чтоб не осыпать тонкую пыльцу,
     Отнюдь не думает менять грязцу
     На гуд крыла на очень низкой ноте,
     Когда роса ей хлещет по лицу
     В моем земном, но все-таки полете.

     В простой ходьбе, но все-таки -- в полете
     Я кинул пойменную часть реки,
     Где звонкая вода и островки
     Купаются в сиятельном азоте,
     Где дали в перспективном развороте
     Как бы непроизвольно велики,
     А ближние домки и хуторки
     У щиколки и в дымном креозоте.
     Вы помните строжайшее табу,
     Наложенное Проторенессансом
     На радиальных линий городьбу --
     Каким неуследимым диссонансом,
     Насмешкой рафаэлевским пасьянсам --
     В меня вдувало дали, как в трубу.

     Да, да, я слышал адскую трубу
     Неодомашенного! Боже правый,
     Какой был вклин томительно-журавый
     В разноголосых близей голосьбу!
     Педальный, он стоял, как марабу,
     Над комариным, рядом -- величавый,
     Звучащий ниже не одной октавой,
     Способный мертвых радовать в гробу.
     Но тут уже я взялся за скобу
     И проведен был комнатой передней
     В покой большой и светлый, и соседний
     С чудесным садом, где, подстать столбу,
     Теперь стою, как олух распоследний,
     Благословляя Вас, мою судьбу.

     Благословляю я мою судьбу
     И всех богов Эллады, что средь гилей
     Чудовищных Вы были мой Вергилий
     С живыми лаврами на белом лбу,
     Что, запретив гульбу, да и пальбу
     До времени для звуков всех игилей,
     Раскрыли прелесть для меня вигилий --
     Над вымыслом выпячивать губу,
     Что в легком пеплосе или в капоте,
     А то и просто в палевых цветах --
     Харита, нимфа, женщина в летах --
     Вы были рядом, вопреки тупоте,
     Чтоб рядом быть, бежали в чеботах...
     Вы оставляли даже море в Поти.

     Душа моя в поту, как море в Поти,
     Но не от зноя или страха -- нет,
     Но, словно замолчавшийся кларнет,
     Срывается на самой верхней ноте.
     И рад я каждой счастливой длинноте
     И мигу не надкусывать ранет,
     Но, бесконечно для и для сонет,
     Чертить страницу новую в блокноте.
     Но как теперь скажу Вам о заботе --
     Пленительной -- быть обществом для тех,
     Кто мне дарит нередко час утех
     А иногда и два часа -- в субботе,
     Да и в воскресном дне, а то и в тех,
     Что алы, словно ягоды в компоте.

     И я сижу в мечтах и при компоте,
     Задумавшись над шахматной доской,
     Нахмуря лоб в манере шутовской
     И чуть прикрыв глаза в полудремоте.
     И чистый лоб, почти в глазной ломоте,
     Оливковой прозрачной белизной
     Мне говорит, сияя предо мной,
     Не о ранете, но о бергамоте.
     "Души болезням в ней обрел цельбу", --
     Диагноз чуткого к любви Вильгельма,
     Неверный, как огни Святого Эльма.
     Как в "Интернасьонале"? Там -- "Debout"
     Я здесь "debout" -- пусть трут покрепче бельма,
     Давно видавшие меня в гробу.

     Шампанское в бутылочном гробу
     Тихонько зреет подо льдом побитым,
     Меж тем как Лера пешечным гамбитом
     Решает целой партии судьбу,
     А Рика поверяет ей журьбу
     На тему: Я потею тут, а вы там... --
     И повод мне не кажется избитым,
     Хотя б Христос тут был и ел щербу, --
     Я наблюдаю тонкую резьбу
     Изящной кисти, вафельной салфеткой
     Укутывающей стакан в абу...
     Закрыв глаза, я вижу сумрак редкий,
     И пара глаз под черной вуалеткой
     С отчаяньем глядят, как я гребу.

     Плеск волн в борта, я больше не гребу,
     Я вышел на мостки, помог сойти им,
     Театр еще не отдан был витиям,
     Ничто не предвещало в нем стрельбу.
     Толпа мусолила смерть Коцебу,
     Подверженная всем перипетиям
     Грибковости, эпидермофитиям
     С наклоном то в мятежность, то в мольбу.
     Играли в фараон. -- Князь, вы сдаете. --
     Кто на хорах? -- Арам или Арно... --
     Но тут в глазах от фрачных пар черно,
     И вы совсем от фраков устаете,
     Но вот привлечь вас девушке дано,
     Подобной стройной легкокрылой йоте.

     Подобно стройной легкокрылой йоте,
     Она летит на бал, она бледна
     И лихорадочно возбуждена,
     Вы в ней знакомую не узнаете.
     Чтоб уступить ей место, вы встаете,
     Но пролетает мимо вас она,
     И ароматов легкая волна
     Еще секунду веет по полете.
     И снова вы одни, само собой,
     Что с вами ваша грусть или улыбка.
     Вот, кажется, опять шаги... ошибка!
     Часы хрипят, вот раздается бой,
     Вот взвизгнула и тут же смолкла скрипка --
     И снова тихий сумрак голубой.

     Где нет свечей -- там сумрак голубой,
     Но что это -- шаги на антресолях,
     А кто -- не видно, свечи на консолях
     Как будто ярче, где-то над тобой, --
     Спугнув ночную мглу, заржал гобой,
     Но, потерявшись, захлебнулся в солях,
     Две-три секвенции на парасолях
     Спустились, изрыгнутые трубой.
     Вот флейты прочирикало сопрано,
     И, чтобы не менялся больше галс,
     Виолончельный продундел казальс.
     Потом молчок -- и музыки ни грана.
     Тут скрипки зазвенели легкий вальс,
     Сияющий глубинно и пространно.

     Их тон сиял глубинно и пространно...
     Но что ж танцоры? -- Как велит типаж,
     Там раньше под гобой прошелся паж,
     По стишьи -- в двери выскользнув нежданно,
     Потом как бы наметилась павана,
     В которой коломбину вел апаш,
     Но так неясно, словно метранпаж
     Еще втирал селянку и пейзана.
     В скрипичный вальс зато само собой
     Вплелся прелестных дев роскошный танец,
     Витавших в воздухе наперебой.
     И в партитуру мимолетных странниц
     Второю строчкой ввел паркетный глянец
     Веселый симметрический прибой.

     Свет плещется повсюду, как прибой,
     И часто щиколка или ключица
     Является, блеснув, как приключится,
     А виноват кларнет или гобой.
     Но скрипки правят подлинный разбой,
     И оттого-то кринолин лучится
     И смокингов приличная горчица
     Вполне довольна и дурна собой.
     И что здесь ни реально -- все обманно,
     Особенно две юные сестры,
     Чьи очи томны, каблучки ж -- быстры,
     Чьи мысли... даль свободного романа...
     Их не прочесть глазам, сколь ни остры --
     Ну, словом, все прозрачно, все туманно.

     Но вот из зазеркального тумана:
     -- Он, словно Ленский, пешкой взял ладью, --
     -- И что, свою? -- Нет, кажется, мою... --
     -- Мы, верно, все тут опились дурмана!
     Бурля, как переполненная ванна,
     Он вплескивает нам свою струю,
     И с ним душевный наш покой адью, --
     Ведь это происходит постоянно! --
     -- Конечно, милая, тебе желанно,
     Чтоб гость наш, по возможности, был здесь,
     Когда он тут... частично и не весь... --
     -- Ты скажешь, что к нему я не гуманна? --
     Вступаю в разговор, откинув спесь:
     Взгляните вверх, не будет ли вам странно?

     Там, в вышине -- пусть вам не будет странно, --
     Над нами нет лепного потолка,
     Но ферма, и кругла, и далека,
     В пролетах держит купол невозбранно.
     И свет ее мерцает непрестанно
     На столике, как лампа ночника, --
     У Рики есть прелестная рука,
     У Леры -- лоб, лучистый окаянно.
     И если в пальцах тех стакан пустой
     Блестит алмазом осиянных граней,
     Протертых тряпкой, чистой, но простой, --
     И если светлый лоб тот средь гераней
     Задумчиво взойдет над пустотой, --
     Впиваю звездный свет тогда душой.

     * * *
     Дитя и муж с младенческой душой
     Проходят вдоль чугунного плетенья
     По снегу, убелившему растенья,
     У ног и за оградою резной.
     Они невнятны, и тому виной
     Отсутствие в лице их средостенья
     Меж светом и несветом и смятенья
     Блестящих трав под белою шугой.
     Их речь расплывчата, как текст Корана, --
     Должно быть, потому, что чуть слышна,
     Хотя пространство ей и невозбранно.
     То незвучна, то смысла лишена,
     То неуверена в себе, она
     Близ них, и в лунном свете ей не странно.

     Там, в вышине, пусть вам не будет странно, --
     Стоит, застыв, готический покой,
     Построенный властительной рукой,
     И основанье храма восьмигранно.
     Еще скорее поздно, нежли рано,
     И мгла неодолимою рекой
     Течет по дну унылой мастерской,
     Сводя обломки вниз стрелой тарана.
     Вот крикнуто из тени ямщика,
     Вот подано фиакр, вот внутрь впрыгнуто,
     Вот ванькой почесато с облучка.
     Вот смолкнуто, вот лошадь смыкануто,
     Вот тронуто и вскоре утонуто
     Во мгле, как бы натекшей с потолка.

     -- Все данные взяты не с потолка --
     В них кровь и пот промышленных рабочих,
     Пора отбросить мысль о нуждах прочих
     И действовать, бунтуя мужика.
     Пора за дело браться нам, пока
     Российский царь на Гатчине иль в Сочах,
     В ЦК колеблются, пойдем опрочь их,
     В столицах нехватает костерка. --
     -- Отец, мы действуем наверняка? --
     Воскликнул сын во власти пароксизма. --
     За нами нет ни одного полка!
     Есть множество сторонников марксизма,
     Но в духе пролетарского расизма,
     Царь близко, а Женева далека! --

     Тут мысль их стала снова далека
     Момента нуждам: это их свиданье
     Судьбы холодной было состраданье,
     Улыбкой каторжного далека.
     -- Смотри, отец, ты постарел слегка,
     В Сибирь отправленный на созиданье,
     А я здесь обречен был на страданье --
     Двенадцать долгих лет! Века! Века! --
     -- Я плохо сохранился? Там охрана...
     Питание, бумага, ну, кайло... --
     -- Да ведь моя душа сплошная рана.
     В моих глазах все мировое зло
     В себе сосредоточил, кто светло
     В пролетах держит купол невозбранно. --

     -- Такая мысль, пожалуй, невозбранна
     Всем независимым, как ты да я,
     Кем презрена любая колея,
     Кто видит даже в гении тирана.
     Но в нашем Господе того ни грана,
     Что хочет в нем заметить мысль твоя, --
     Он плюнул на российские края,
     Отгородившись белизной экрана.
     И кровь что льется в мире неустанно,
     И детский плач, и вопли матерей, --
     Выкушивает ваш протоерей.
     А с вашею хулой он нерасстанно
     И спит, и в баню ходит, -- так острей:
     Она, что перл, лучится непрестанно. --

     -- Отец, так значит, битва непрестанна?
     Положим, через пять, ну, шесть веков
     Придешь ты к власти... -- Слушай, я -- Жидков,
     Нам не к лицу порфира и сутана.
     Земного и небесного Вотана,
     Взирающего мир из-за штыков,
     Мы борем, а для прочих пустяков
     Армейского довольно капитана. --
     Но мысль их стала снова далека
     Моментам Вечности, и глаз зерцала
     У сына отуманились слегка.
     И юноши прозрачная рука
     Перед отцом бесчувственным мерцала
     На столике, как лампа ночника.

     У столика, где лампа ночника
     Вполне усугубляет тьму лучами,
     Привык он думать долгими ночами
     О мыслях и движеньях старика.
     Воображалась Колыма-река
     С ее сатрапами и палачами,
     Отец, не дороживший калачами
     И ненавидящий наверняка.
     Он, не боящийся ни сыпняка,
     Ни пули, ни всесущего доноса,
     Умеющий посеять цепняка.
     Такой уйдет от стражи, кровь из носа,
     Его духовной мощи нет износа,
     И все ж... какая хрупкая рука.

     -- Отец, ответь мне, милый, чья рука,
     Имеющая силу приговора,
     Казнила вдруг сиятельного вора
     Иль обнаглевшего временщика? --
     -- Но, мальчик, жизнь ужасно коротка,
     А будущее светлое нескоро
     Похерит все достойное укора,
     Тут нужен глаз... приличного стрелка.
     Однако поклянись, что, постоянно
     Обдумывая странный ход вещей,
     Ты пальцами не сдавишь сталь нагана.
     В конце концов, есть множество вещей,
     Способных вызвать поворот вещей,
     А суета -- будь это окаянно! --

     -- Отец, трудясь надменно, окаянно,
     Расчетливый холодный утопист,
     Скажи, кто ты: группостровец-марксист,
     Народоволец иль от Либер-Дана? --
     -- Сынок, мне, понимаешь, даже странно,
     Что ты меня заносишь с ними в лист,
     Я попросту Жидков, отпавший лист,
     Зачем мне в кучу к ним? -- там бесталанно.
     Но поклянись с душевной простотой,
     Что, как бы чернь глаза нам ни колола,
     Ты не пойдешь стезею произвола,
     Не станешь светской властию и той,
     Нам данною от Божьего престола,
     Не поступишься для тщеты пустой.

     Иначе будет как стакан пустой
     Тебе дарованная власть, и жажды
     Не утолишь ты ею, и однажды
     Лишишься этой, как лишился той.
     Но пусть язык твой чудной немотой
     Скорее расцветет, да не подашь ты
     Себя носителям нечистой жажды,
     Испив, да не попрут тебя пятой.
     Ты и друзья твои пусть бегом ланей
     Летят от сборищ их к себе, в себя --
     Лишь о единой истине скорбя,
     Ревнуя лишь о ней у Иорданей,
     Ее лишь ненавидя и любя,
     Блестящую алмазом чистых граней.

     Блестит алмазом осиянных граней
     Она, принадлежащая тебе,
     Все прочее, прекрасно по себе,
     Годилось бы для русских глухоманей... --
     -- Отец, ужли для Тул и для Рязаней
     Не порадеем? -- Только на дыбе.
     Ты знаешь, я и в лубяной избе
     Подчас бежал застолий и компаний.
     В Рязани, как на войсковой постой,
     Глядят на толкотню идеологий:
     Смущает жителей их быт убогий.
     Полно посуды, но живот пустой,
     Хотя вполне по мне вид горниц строгий,
     Протертых тряпкой чистой, но простой. --

     -- Отец, ведь русский человек -- простой,
     А ты непрост, ты вежливо критичен,
     Быть может, даже космополитичен,
     Тебе, конечно, труден наш застой.
     Но где не встретишься ты с маятой,
     С презрительным цинизмом зуботычин,
     Где б солдафонства глас не так был зычен,
     И где б народом управлял святой. --
     -- Сынок, живем мы в мире стертых граней
     Межгосударственных, пожалуй, здесь
     И перепад: то -- город, а то -- весь.
     И родина теряет смысл свой ранний:
     Что нам отечество -- не мир ли весь,
     Везде, где есть окно горшку гераней! --

     -- Отец, весь ужас в том, что вид гераней
     И европейство мудрого скопца
     Нам не способны заменить отца
     Холодным блеском чистых филиграней.
     В лесах каких Колумбий и Кампаний
     Смогу пройти, не потеряв лица,
     Где встречу я не честные сердца,
     А сердце, свернутое в рог бараний?
     Поэтому пред выбором не стой:
     Что ненависть твоя -- с моей любовью! --
     Тебя могу заклясть я только кровью.
     Но, если хочешь, заклинаю той,
     Поскольку рядом, с вечной обиновью,
     И вечность заклинает -- пустотой. --

     Задумчиво взойдя над пустотой,
     Луна глядит на тихую равнину,
     Лаская то подростка, то мужчину
     Улыбкой света, грешной и святой.
     Пусть смысл речей их, вовсе не простой,
     Невнятен был бы даже и раввину,
     Приятен он отцу и важен сыну,
     Их взгляды полны нежной добротой.
     Еще скорее поздно, нежли рано,
     И потому и старший, и меньшой
     Идти и мыслить могут невозбранно --
     Порвав на время с нужной томашой,
     Беседуя любовно и пространно,
     Как муж и муж с младенческой душой.







     Пятнадцать
     сократических диалогов
     на тему
     иудейского псалма

     сонетная корона

     При реках Вавилона -- там сидели мы
     и плакали, когда вспоминали о Сионе.
     На вербах посреди его повесили мы
     наши арфы...

     ***
     Чужим рекам мы наши слезы лили
     О родине давно забывшей нас
     Презрев звезду надежды в этот час
     Мы наши арфы вербам поручили
     Могли ль мы петь осилившей нас силе
     Цветы темниц смочив их влагой глаз
     Простые наши песни без прикрас
     Мы как и судьбы обрекли могиле
     Но пусть прилипнет к горлу мой язык
     Когда тебя я вспоминать не буду
     Тебя веселья моего родник
     Пусть почернеет день когда забуду
     Я моего врага веселый лик
     И ненависть стенаньем не избуду



     Я ненависть стенаньем не избуду
     К богам, мой Полиник, мой Этеокл,
     Пусть клекот мой, как волглый мякиш, клекл
     И хрипл, как бы не мой, а взятый в ссуду.
     Как стук костяшкой пальца по сосуду
     Надтреснутому, чей облив надтекл,
     Да дребезжанье выставленных стекл,
     Мой голос, поднятый богам в осуду.
     Он так неверен, так печально слаб,
     Так стелется дымком сырой игили,
     Что вправду лишь чадком смолистых лап
     Мне кажется -- и все ж ему по силе
     Кто знает равный -- как елей хотя б
     Чужим рекам мы наши слезы лили.

     Чужим рекам мы наши слезы лили --
     Я с Этеоклом в Фивах, Полиник
     В шести дворцах враждебных нам владык,
     Чтоб бросить шестерых на Фивы в силе.
     Чтоб Этеокла, брата, убедили
     Те шестеро вернуть без выкавык
     Трон брату, год спустя, как он привык,
     Когда еще их договор был в силе.
     Но год прошел, а Этеокл все пас
     Ленивых подданных, не помышляя
     Вручить бразды Полинику -- вот раз!
     Тут брата и подвигла воля злая
     Покинуть Фивы, крепко замышляя
     Супротив родины, забывшей нас.

     О родине, давно забывшей нас,
     Мой Этеокл, наш узурпатор, пекся...
     Их рати рядом, в щит и шлем облекся,
     Взял меч и меч короткий прозапас.
     -- Вы против нас, мы будем против вас,
     Однако чтоб не каждый в схватке пекся, --
     Он начал громко, но слегка осекся, --
     Пусть раньше судит бой промеж двух нас. --
     И, словно с дикобразом дикобраз,
     Они сошлись страшно и возмужало
     И, меч вонзив, себя проткнули враз.
     И воинство пока соображало,
     То шестеро от Фив тут побежало,
     Презрев звезду надежды в этот час.

     Презрев звезду надежды в этот час,
     Враги решили не нести потери,
     Поскольку оба брата, две тетери
     Лежали рядом, кровию сочась.
     Креон, наш дядя, властью облечась,
     Стал говорить, что город в полной мере
     Понять не может весь объем потери,
     Что Этеокл их всех благая часть.
     Что шестеро коварством огорчили
     Его до слез, а этот... этот гад...
     Нет, надо, чтобы гада проучили...
     Но гад был мертв, отправлен то ли в Ад,
     То ли в Элизий, ну, а мне он -- брат,
     Мы наши арфы вербам поручили.

     Мы наши арфы вербам поручили,
     Чтоб на пирах им слух не услаждать...
     "Изменник! Вранам и волкам предать!"
     Креон -- они, конечно, умочили.
     Так обращаться с теми, кто почили,
     Немыслимо. Скорей земле предать.
     "Как он посмел отечество предать!"
     А вы бы в школе мыслям тем учили.
     Вы в голове одних себя носили
     И выносили, судя по всему,
     А мертвых нечего учить уму.
     Ах, как своим молчаньем вас бесили
     Мы, мертвецы, я только не пойму --
     Могли ль мы петь осилившей нас силе?

     Могли ль мы петь осилившей нас силе,
     Когда есть сила большая ее,
     Ну, правда -- именем небытие,
     Что невсваренье самое могиле.
     Но крики дяди очень нас давили,
     На нервов действовали вервие --
     Ведь у него веревка и копье,
     А что у нас? Любовь, и ту забили.
     Да и на что любовь мне в этот час?
     В моей груди сомнительные страсти
     Она зажгла к увеселенью власти.
     Пойду ль страстями? И гляжу, сейчас
     Меня ведут под белы руки: здрасте,
     Цветы темниц, вы радуете глаз.

     Цветы темниц, смочив их влагой глаз,
     Несу виновнику их Полинику,
     Два яблока, орех и землянику,
     Чтоб соглодал, уйдя в подземный лаз.
     Дорога, помню, под гору вилас,
     И возле каждого витка по шпику,
     Высматривавших бдительно улику,
     Когда бы таковая вдруг нашлас.
     А возле трупа, в двух шагах, в острас --
     Два охламона при ножах и пиках,
     Один на козырях, другой на пиках.
     Я соскользнула под земельный стряс
     И там запела, думая о шпиках,
     Простые наши песни без прикрас,

     Простые наши песни без прикрас
     В моем грудном, тоскливом исполненьи
     Имели отзыв в слюноотделеньи
     Сердец под жестким панцырем кирас.
     Игру забросив, стали шарить стряс
     Тот и другой вои в остервененьи, --
     По долга неотступному веленьи,
     Близ трупа вылезла худая аз.
     Покамест на девонской этой жиле
     Аукаться хватало дела им, --
     Я малый холмик нагребла над ним.
     И плакала, и плакала, и выли
     Со мною волки над родным моим,
     Над ним, на безымянной той могиле.

     Мы, как и судьбы, обрекли могиле
     Все остальное в нас, мой милый брат.
     При жизни ты сносил попреков град, --
     Зачем в утробе мы с тобой не сгили?
     Зачем все те ж сосцы и нас вспоили,
     Что и отца -- теперь отец нам брат,
     И то, что ты пошел на братнин град,
     Не хорошо, хотя любовь и в силе.
     Не всех отпугивает злобный цык, --
     Есть все и те, что чувствуют превратно.
     Возьми меня к себе, мне здесь отвратно.
     Здесь волчий вой, но чаще сытый рыг, --
     И если не верна тебе я братно --
     То пусть прилипнет к горлу мой язык.

     Но пусть прилипнет к горлу мой язык,
     Когда тебя не обзову я: шлюха! --
     Сказал герой, подняв меня за ухо, --
     Я не заметила, как он возник.
     А рядом тут как тут его двойник,
     И по виску мне зазвенела плюха,
     Лишившая меня почти что слуха,
     Но в общем-то тот и другой поник.
     -- И что за ветер нам принес паскуду, --
     Сказал тот, что постарше и брюнет. --
     Как пред властями нам держать ответ? --
     -- Отвертится, не будет девке худу, --
     Сказал блондин, и я сказала: Нет!
     Зачем мне отпираться? Я не буду. --

     Когда тебя я вспоминать не буду
     С признательностью, дивная судьба?
     Два честных гражданина (два раба)
     Меня влекли под псовью улюлюду.
     Встречь мигом расступавшемуся люду,
     О стену не пытающему лба,
     Боящемуся каждого столба,
     На коем сушат медную посуду.
     И к дяде втащена за воротник,
     Сознаться я тотчас не поленилась,
     Что мной оплакан бедный Полиник.
     Стояла молча и не повинилась,
     И эта твердость дядей оценилась
     На весь мой вес, ведь не его род ник.

     Тебя, веселья моего родник,
     День яркий, оставляю ради ночи.
     В проклятом склепе, не закрывши очи,
     Усну последним сном, когда б кто вник,
     Мой Этеокл! Мой бедный Полиник!
     Поверьте, что нельзя страдать жесточе, --
     Я, кажется, не вытерплю, нет мочи
     Вообразить сиротский мой пикник, --
     Ведь я подобна хрупкому сосуду.
     Не понимала все, но поняла:
     Меня раздавит тяжестью скала.
     Не сразу, медленно, как исподспуду,
     Уйдет вся жизнь, которой я жила,
     И почернеет день, и я не буду.

     Пусть почернеет день, когда забуду
     Все радости и жизнь, ее саму,
     Когда с исходом лет сама пойму,
     Куда пора мне, и... там буду, буду!
     Ну, умереть самой по самосуду,
     Уйти туда по сердцу своему,
     Но как же, как же, вопреки уму,
     Жизнь истребить в живом, как бы простуду.
     Ах, лучше жить хоть жизнию калик,
     Каким отец был -- немощным и слипым --
     Вверять лицо морским соленым всхлипам.
     Мало несчастье, а восторг велик,
     Звенящим медью тополям и липам
     Я б подставляла мой веселый лик.

     И моего врага веселый лик
     Меня бы, верно, не смущал нимало.
     Что жизнь мою так грубо подломало
     В том возрасте, когда есть тьма прилик?
     Последний луч... потом последний блик...
     Потом груди и воздуха не стало...
     Ужели надо, чтоб меня не стало? --
     Как не прогнать тогда -- ведь свет велик.
     Ведь если к жизни ощущу остуду, --
     Приду сама -- другой, а не такой:
     Берите жизнь мою -- жалеть не буду --
     И стану над подземною рекой,
     И слез любви не осушу рукой,
     И ненависть стенаньем не избуду.


     ***
     Слежу чтобы лазури слезы лили
     О той давным давно забывшей нас
     Что кинула опережая час
     Тех что ее заботам поручили
     Пеняем ей и уступает силе
     И для взыскательных рождает глаз
     Красу возвышенную без прикрас
     Собою не повинную могиле
     Ее бессилен выразить язык
     Которым тайны взламывать не буду
     Пусть будут рядом тайна и родник
     Но если я когда-нибудь забуду
     Достоиной мудрости смиренный лик
     Смешного любопытства не избуду



     Смешного любопытства не избуду,
     О Эвпалинос, до тех пор, пока
     Не поведет нас твердая рука
     Сквозь щербы площадей и зданий груду.
     Ты вскоре объяснишь нам амплитуду
     Работ, рассчитанных наверняка,
     Во славу мастера и мастерка,
     В листве дерев, подобной изумруду. --
     -- Увы, среди строителей лишь крот,
     Веду водою днища я и кили,
     Прилично ль будет мне расторгнуть рот?
     Ошибкою мне зодчего вменили:
     Не возвожу, скорей, наоборот --
     Тщусь, чтоб водам лазури слезы лили.

     Слежу, чтобы лазури слезы лили
     Зеленобраздой зыбкости морской,
     Чтоб злую россыпь влаги воровской
     Затворы шлюзов в чувство приводили.
     Но если бы мои не повредили
     Вам поясненья, я готов такой,
     Как есть, развертку за строку строкой
     Вам сообщать, чтоб вы за тем следили.
     Все прославляет здесь ладонь и глаз:
     Террасы, угнетенные садами,
     Столпы мостов, повисших над водами, --
     И, в выси экстатической лучась,
     Сама лазурь, грозящая бедами,
     Напоминает о забывшей нас.
     О той, давным давно забывшей нас
     Духовной родине, чей очерк дымный
     Нам явлен в пенье дали многогимной
     И этой близи, легкой, как экстаз.
     В восторге киньте быстрый взор вкруг вас:
     Вы ось иглы, чей циркуль безнажимный
     Легко включает в свой уют интимный
     Пространства многоликого запас.
     Вы вскрикнете: там явственно угас
     Холодный смысл и опыт геометра
     В стихии мощной солнечного ветра.
     Там тяжесть облак сжала быстрый газ,
     И, весело глядясь в потоки ветра,
     Взошла звезда, опережая час.

     Что кинула, опережая час,
     Звезда, Элизий свой -- приют кометы?
     Лучом облив искусные предметы,
     Керамиком слывущие у нас,
     Где в дружестве отвес и ватерпас
     На светлом воздухе свои разметы
     Оставили, их слабые приметы
     От форм к законам возвышают глаз.
     Дожди, от века, почвы не мочили
     На этих обезвоженных холмах,
     Отвесные жары их облучили.
     И вот карандаша счастливый взмах
     Извел родник на инеи бумаг,
     И мраморы пространство проточили.

     Тех, что ее заботам поручили,
     Земля охотно отдает назад:
     Там ионический восплыл фасад,
     Пред ним волюты мрамора почили.
     Повсюду почвы нам не злак растили,
     Не серых ив щебечущий каскад,
     А бледных мраморов звенящий сад
     Взрос из земли, когда ее растлили.
     В начале зти камни нас бесили,
     Решетки стен, цилиндры и кубы,
     Проходы узкие, как перст судьбы, --
     Но и взбешенные, мы свет месили,
     Природу взнуздывая на дыбы,
     Пеняем ей, и уступает силе.

     Пеняем ей, и уступает силе,
     Готовая копытом размозжить,
     Пустыня, разрешающая жить,
     Чтоб в область духа камень относили.
     Секлой его секли, теслом тесили,
     И камень с камнем мыслили сложить,
     И камень камню начинал служить,
     И мы от их согласия вкусили.
     Где первая звезда к нам доскреблась
     Сквозь бледножелтый куб и пурпур свода,
     Аллея бронз свирепых раздалась,
     Мироном вскормленная для извода
     Движений в нас, загрузлых, как колода,
     В иных глазах, не видящих на глаз.

     И для взыскательных рождает глаз
     Попытку не отдать возцу обола,
     Укрытого с проворством Дискобола,
     Почти не уловимую на глаз.
     Рука повисла и рука взвилась,
     Лоб рассекает левизну камоло,
     И вьется пыль тончайшего помола
     Вкруг быстрых стоп вслед той, что унеслась.
     Движенья всех неизъяснимых рас:
     От возглашаемого поворота --
     До мнимого, но явленного трота --
     Вдруг озаряют вспышками эмфаз
     Спираль винтом завитого полета, --
     Красу возвышенную без прикрас.

     Красу возвышенную без прикрас
     Являют нам жилища Академа,
     Где голубой Северо-Запад немо
     Глядит в ключи, бегущие с террас.
     Я слышу вод приятный парафраз --
     Для разработки сладостная тема,
     И черных куп журчащая поэма
     Затронет сердце в нас еще не раз.
     Когда бы дальше вы меня спросили --
     Что там, где над холмами ряд колонн, --
     Там родина Софокла, там Колон.
     Эдипа демон до сих пор там в силе,
     Святыня у живущих там колон,
     Собою не повинная могиле.

     Собою не повинная могиле,
     У наших ног, конечно, Агора,
     Ничем не знаменитая гора,
     Когда б не портики и перистили.
     Совсем недавно гору замостили,
     Но редко слышно эвоэ! (ура),
     Зато экзисто! -- здесь звучит с утра
     До вечера (отыдь от окон, или...).
     Дома несутся вскачь, все вскучь, впритык,
     Все метит в лоб иль в ноги из засады:
     Здесь статуэтка, там энкаустик.
     Слеза экспрессии слезой досады
     Сменяется, точь-в-точь как те глоссады,
     Которые не изъяснит язык.

     Увы, бессилен выразить язык,
     Не став на время языком поэта,
     То, что вмещает мрамор Поликлета,
     Запечатлевший благодатный миг,
     Мирон взлетает к цели напрямик,
     Он как весна, Кифийский скульптор -- лето,
     Разнеженность всех чувств, летаргик ль это?
     Споткнулся Дорифор -- что за спотык!
     Сон на ногах всегда подобен чуду --
     Глаза отверсты, но обращены
     В себя -- с носка к лопатке, вдоль спины,
     Мышц перистальтика, как по сосуду
     Живая мышь, бежит, -- но мыслью сны
     Я Дорифора взламывать не буду.

     Я мыслью тайны взламывать не буду,
     А лучше ею унесусь на Пникс --
     На Юго-Западе, где мрамор никс
     Летит иль стелется к речному гуду.
     Кто растолкует мрамора причуду --
     Ах, как изменчив горожанин Икс:
     Сгустился воздух вкруг -- уж он оникс,
     Он черен, зелен, претерпел остуду.
     А перст Авроры в мраморы проник,
     И розов, как воздушные фарфоры,
     Пред нами торс красавицы поник.
     А при звездах -- прозрачны дорифоры, --
     Они как с чистою водой амфоры, --
     Пусть будут рядом тайна и родник.

     Ведь рядом с нами тайное: родник
     Исторгся из груди прекрасной Геи,
     В нем не вода, но мрамор Пропилеи,
     Журчащей сквозь акропольский тальник.
     Как африканский опытный речник --
     В погоне за цветами элодеи, --
     Минует напряженьем лишь идеи
     Смерть, возносясь каскадом напрямик, --
     Так мы себя доверим, словно хлуду,
     Мыслительной опоре, восходя
     Чудесной лествой в золото дождя, --
     Поскольку август нам кидает груду
     Бездымных звезд, и, дух переводя,
     Я на Акрополе вас не забуду. --

     -- Но если я когда-нибудь забуду,
     Напомни мне... -- Но ты, Сократ, умолк,
     А что напомнить -- не возьму я в толк,
     Сколь голову ломать над тем ни буду. --
     Да, видишь ты, в мозгу прорвав запруду,
     Мысль осадил идей поганый полк,
     И я просил, смутясь, как денег в долг,
     Напомнить мне, когда я вдруг забуду.
     Твой гений описательный велик,
     Он строит столь воздушно и свободно,
     Что все стоит добротно, благородно.
     Я не нашел предательских улик
     Меж правдою и тем, что с правдой сходно;
     Достойной мудрости смиренный лик. --

     -- Достойной мудрости смиренный лик? --
     Но похвалой чрезмерной обижаешь
     Меня ты, что и сам не хуже знаешь,
     Сколь вымысел от истины отлик. --
     -- Да, верно, скудных истины толик
     Ты в самом деле и не обнажаешь,
     Но то, что на словах сооружаешь,
     Владеет тьмой волнующих прилик.
     Так я б тебя просил, когда забуду,
     Напомнить мне, что Стикс иль там Пеней --
     Приют... довольно розовых теней.
     Да ты уговорил мне и простуду!
     А как ты смог разделаться и с ней, --
     Смешного любопытства не избуду.

     ***
     В свет отходя они мне свет свой лили
     Воспоминаньем о себе о нас
     Как этот страшныи светоносный час
     Тревогам чьим зачли и поручили
     Чудовищной не подпадая силе
     Терзающей неискушенный глаз
     Легко поверить в муку без прикрас
     Живого подводящую к могиле
     Бессилен перевыразить язык
     Чего подробно пояснять не буду
     Живого наслаждения родник
     Да если самое себя забуду
     Источник света глубина и лик
     Воспоминаний детства не избуду




     Воспоминаний детства не избуду:
     Дом ладно сложен из известняка,
     Над очагом Пиндарова строка,
     Огонь кидает блики на посуду.
     Мне года три. Не знаю. Врать не буду.
     Я не могу сказать наверняка.
     Дыра дверная дьявольски ярка,
     Свет льется из нее, подобно гуду.
     Близ дома тихо. В доме никого.
     Но угли горячи: их запалили,
     Должно быть, только что. И все мертво.
     Нет ни души. Петля скрежещет, или?
     Где мать, где отче сердца моего?
     Но свет дверей, -- не вы ль его пролили?

     В свет отходя, они мне свет свой лили,
     И свет их гудом наполнял проем
     Дверной, пока в сознании моем
     Зрачок и ухо зримое делили.
     Лучи в отвес добела раскалили
     Под солнцем изнемогший камнеем
     Двора, и мухи пели: Мы снуем,
     Снуем, снуем... Нас злили, нас озлили...
     Свет ест глаза, я сощуряю глаз
     И подвигаюсь медленно к порогу,
     И в перешаге поднимаю ногу.
     Рука на косяке. Сейчас, сейчас...
     Вот смотрит глаз, он выплыл понемногу --
     Воспоминаньем о себе, о нас.

     Воспоминаньем о себе, о нас --
     Глядит одно внимательное око
     Из хижины, не обжитой до срока,
     После которого Господь не спас.
     Как удивительно пришелся паз
     Запястью, побелевшему жестоко.
     Все тихо -- ни притока, ни оттока.
     Как изумительно мерцает глаз!
     Ах, если бы не мух веселый сглаз
     На соты стен с торчащею оливой,
     То глаз бы, в самом деле, был счастливый.
     Он не счастлив, но не несчастлив. Нас
     Без огорченья видит, терпеливый,
     Как этот страшный светоносный час.

     Как этот страшный светоносный час
     Над этой Богом кинутой равниной,
     Оставлен женщиною и мужчиной,
     Глядит печально одинокий глаз... --
     -- Сократ, нам кажется, что этот глаз
     Уже не парный орган, а единый, --
     Пусть он скорей второю половиной
     В своем проеме явится для глаз. --
     -- Да, ибо видеть вас не научили
     Полусокрытое и те ряды
     Меж каплею и каплею воды,
     Что миг от мига в часе отличили, --
     Однако в этом нет большой беды,
     Тревогам чьим зачли и поручили.

     Тревогам чьим зачли и поручили
     Наш жалкий мозг? Волненьям суеты
     Иль света? Приключеньям нищеты,
     Подобной грубому бруску в точиле?
     Кого когда невзгоды научили?
     Кого отторгли в звук у немоты?
     Кого поставили в виду меты?
     Кого несчастьем вдрызг не промочили?
     Кто нищенством не наслаждался всласть,
     Чей ум -- нежнее, чем порок иль власть,
     Безумства голода не искусили?
     Кто вожделеннее, чем в славе пасть,
     Не жаждал в безызвестности пропасть,
     Чудовищной не подпадая силе?

     Чудовищной не подпадая силе,
     Готовой расплощить живой улов,
     Стоит ребенок, хил, большеголов,
     Каким на свет явиться напросили.
     К тому ж его как будто раскусили:
     Вдоль тела, словно хлеб, он преполов, --
     Шрам, поделивший надвое, лилов,
     Сам полу -- в свете, полузагасили.
     И левый глаз, что так собой угас --
     Добыча тени, ночи порожденье, --
     Полупонятье и полувиденье.
     И льется беспощадный яркий час
     Горячего, как слезы, полуденья
     На пол-лица и на непарный глаз.

     Терзающей неискушенный глаз
     Нам предстает картина смыслом в вополь:
     Вы с Севера входили ль под Акрополь
     В лучистый зноем полдень или в час? --
     Скала планетой движется на вас, --
     Форштевнь ковчега ли, волна потопа ль, --
     И подступает тень ее под тополь,
     Непроницаемая, как заказ.
     Клубится свет вокруг скалы тяжелой,
     И все, что высится с гранитных баз,
     И самый воздух сзади -- мнится полый.
     Увидев этот призрак только раз,
     Носимый земно прихотью эолой,
     Легко поверить в муку без прикрас.

     Легко поверить в муку без прикрас
     Любой прозекции тенераздела, --
     Во мне, живом, соседствуют два тела,
     Сосуществуя порознь, но и в раз.
     Но вам, глядящим, кажется как раз,
     Что весь я -- в плане правого придела.
     До левого вам, точно, нет и дела,
     Да есть ли то, чего не знает глаз?
     О, вас не заручить подобной гили:
     Стрельнуть навстречу выдумке старух,
     Скажите, вам, философам, с ноги ли?
     Ведь это не в шишиг среди яруг,
     Поверить -- в суть железную, не вдруг
     Живого подводящую к могиле.

     Живого подводящую к могиле,
     Зачатую с живым в живом яйце,
     Ложеснами исшедшую в конце
     Девятилунья в колотьбе игили, --
     Оставшуюся жить, когда погили
     Спасенья не нашедшие в Творце,
     Курорт устроившую во дворце,
     Где до того одни лишь боги згили, --
     Бессилен запятнать живой язык.
     Для мертвой вещи он не знает знака.
     Ах, имя есть ей... вот оно: Однако!
     Не знаю перевесть на наш язык
     Я это слово. Есть во мне, а на-ка! --
     Не может перевыразить язык!

     Бессилен перевыразить язык
     То, из чего язык сей был составлен, --
     Так, если завтрак специей приправлен,
     Что объяснит в ней ваш заядлый мык?
     Однако -- не одних лишь горемык
     Ингредиенция, Однако втравлен
     В самой души исток, ну, как средь трав лен, --
     Трава -- травой, не скажешь ведь, что смык.
     Чем в человеке менее в осуду,
     Чем праведней других, чем чище он,
     Чем голубей огонь, тем дольше лен...
     Случалось вам в огне искать остуду,
     В том огоньке, какой зело кален?
     Сие подробно пояснять не буду.

     Чего подробно пояснять не буду,
     То опускаю; то, что опущу,
     О том, пожалуй, вас не извещу,
     Вы не прибудете, я не убуду.
     Но вот, чего сказать вам не забуду,
     В чем не премину, во что посвящу, --
     Что с каждым днем все более грущу,
     В себе лелея эту незабуду.
     Я понял, что ношу, ношу цветник,
     Подобный восхитительному сидру,
     Родившийся, когда и я возник.
     Мой шаг включает скрытую клепсидру...
     В какую завтра обратится гидру
     Живого наслаждения родник? --

     -- Живого наслаждения родник --
     Твои цветы, Сократ, но поясни нам,
     Что обнаружил ты в растенье длинном
     И отчего ты головой поник?
     Столь светел твой младенческий дневник
     Про полувзор в сиянии невинном,
     Что осенил мерцаньем голубиным
     Он и Акрополя зловещий лик.
     Твой ясный взор -- ищу его повсюду, --
     Пошли мне поскорей двуокий свет
     Своей звезды, подобной изумруду. --
     -- Да, -- говорит язык, -- а сердце: Нет. --
     -- Но может измениться твой ответ? --
     -- Да, если самое себя забуду.

     Да, если самое себя забуду.
     Подумай-ка, а будешь ли ты рад
     Услышать "да" того, кто не Сократ,
     Внимать пустому звонкому сосуду?
     Вот ты Однако принял за причуду
     Ума под бременем тяжелых трат,
     И этот ум -- величиной в карат
     Игрой ты уподобил изумруду.
     Сколь мал бы ни был он и сколь велик
     Он ни казался вам на расстоянье, --
     Прошедшее имеет тьму прилик, --
     Его игра -- всего лишь состоянье,
     Где все решает противостоянье:
     Источник света -- глубина -- и лик.

     Источник света -- глубина -- и лик
     Младенческий, как поле, разделенный
     В той глубине тем светом и влюбленный
     Во все, что свет. Свет добр и свет велик.
     Скала в зеленом вихре повилик
     Благоухает свежестью зеленой.
     В ограде, белым солнцем раскаленной,
     Зеленой дверцы удивленный всклик.
     Я, кажется, готов поверить чуду
     Прихода в камне, легкого шажка,
     Провеявшего на лицо остуду... --
     -- Но твой обзор... он одноок пока... --
     -- Мне, правда, не забыть о нем, пока
     Воспоминаний детства не избуду.

     ***
     По счастии слезу мы все пролили
     Недоуменьем изъерзало нас
     Пока сумерничать не капнул час
     Кому бряцать и кликать поручили
     А чистый пух земли где отдых в силе
     На самоличный лад на разный глаз
     Прекраснейшая птица без прикрас
     Повинна времени но не могиле
     Когда молчит любой другой язык
     Кого перечислять уже не буду
     Высокого и светлого родник
     Поправите когда кого забуду
     У каждого из них лицо не лик
     Священной оторопи не избуду

     IV. Фидий

     Священной оторопи не избуду:
     Из олимпийской выси на позор
     К нам следует небесный ревизор
     Взглянуть на немудрящую паскуду.
     Налощиваем паглазы, полуду,
     Подвязываем повязь и подзор
     И за околицей несем дозор
     Со сна до кислого косненья уду.
     Зачем визит назначен на теперь,
     Не на тогда, когда нас веселили
     Урчь в животах и по дорогам мерь, --
     Мы и доселе не определили.
     Но радуется женщина и зверь,
     И счастия слезу мы все пролили.

     По счастии слезу мы все пролили
     И стали с благодарностию ждать
     Мгновенья нашей власти угождать,
     Которым нас оне же наделили.
     Столы агор во мрамор застелили
     С тем, чтоб торжественность жратве придать,
     Трапезует ли, может ли едать
     Блаженный дух, торча перстом в солиле? --
     Сего не знамо. Мякоть ананас
     Золотосокую и тук говядов,
     Окорока свиных и конских лядов --
     Конечно, лопает наш патронас.
     А будет ли отведать наших ядов, --
     Недоуменьем изъерзало нас.

     Недоуменьем изъерзало нас,
     Что и божественному провиденью
     Быть ближе к своему произведенью
     Мешает их Олимп или Парнас, --
     Что им пришло покинуть их оаз
     И, словно рядовому привиденью,
     Многоочитому являться бденью --
     Чтоб стать со всеми прочими на аз.
     Сечась лучом или дождем мочась,
     Таких, почти что азбучных, омег ли
     Они бы, сидя у себя, избегли
     И шастали бы по верху, лучась,
     Заочно нас обыгрывая в кегли,
     Пока сумерничать не каплет час.

     Пока сумерничать не капнул час,
     Богам живется веселей, чем людям, --
     Мы их за это осуждать не будем,
     Особенно потом, но и сейчас.
     Поздней им скажут: Подана свеча-с, --
     И мраморная дрожь пройдет по грудям,
     И мы, мы ничего им не забудем,
     Припомним каждый человеко-час.
     Ну, а пока... они нас отличили,
     Как взыскивают боги: се грядут! --
     Кобылы в ужасе ушми прядут.
     Жуки слышнее в дубе заточили.
     Гремят в кимвалы и кричат: Идут! --
     Кому бряцать и кликать поручили.

     Кому бряцать и кликать поручили,
     Тот рад бездельничать. Бросают фрахт
     Суда, и поднимаются из шахт
     Все те, кого мы в шахтах заточили.
     Мы, правда, их слегка переучили
     На пахту в недрах мозглых гауптвахт, --
     Бросают вахту и бегут от пахт,
     Которых не успели, не всучили.
     Вон, как глаза от света закосили,
     Вон, как, не скалясь, улыбнулся рот,
     И волос с них теперь не упадет.
     От эманации земли вкусили,
     Сполна вкусили, и не смерть их ждет,
     А чистый пух земли, где отдых в силе.

     О чистый пух земли, где отдых в силе,
     Ты разомкнул тяжелых глин червец,
     И в воздух вышел за пловцом пловец, --
     Почуяв их, собаки взголосили.
     Из тех, кого не ноги их носили,
     Кто нес ковчежец, а кто поставец, --
     Иной плешивец, а иной вшивец, --
     И только ветер запахи месили.
     Открылся каждый гинекейский лаз,
     И женщины, прекрасны, безобразны,
     Худы и полны, и разнообразны, --
     Явились молча и с точеньем ляс,
     Контагиозны или не заразны --
     На самоличный лад, на разный глаз.

     На самоличный лад, на разный глаз,
     Но все Тезеи, а не то и -- Фебы,
     Выводят под уздцы коней эфебы
     Продемонстрировать высокий класс.
     А иноходцы -- кожа их атлас,
     Ах, тоньше, лучше, но в какой графе бы --
     Знай бьются, вьются так, что и строфе бы
     Алкеевой такой счастливый пляс!
     Вот он взлетит на крышу, как кораз,
     Нет, выше, зорче, пластая копыта,
     Оставит на лазури мгу сграффита.
     Но виснет юноша на нем как раз,
     На землю возвращая неофита,
     Прекраснейшую птицу без прикрас.

     Прекраснейшую птицу без прикрас
     Являет человек в седле, с ним рядом
     Еще один -- своим спокойным взглядом
     Упорство разлагает зверьих рас.
     По рысакам попона иль аррас --
     Меж тем, как воздуха по женским лядам,
     Струятся вниз трепещущим каскадом
     Иль стягивают стан броней кирас.
     Средь этой гомозни гнедой и гили
     Тряпичатой, и потного сырца,
     Где, как подковы, цокают сердца,
     Где каждый, словно флюгер на нагили, --
     Ни на мгновенье выдумка творца,
     Мужая, не приблизилась к могиле.

     Повинно времени, но не могиле --
     Все трогается, плещущий поток
     Беспечно срезал Северо-Восток
     И растянулся в тонкой загогиле.
     Уже и битюги пробитюгили,
     Им вслед прогалоппировал пяток
     Повозок, обозначивший подток
     Подопоздавшей, как всегда, рангили.
     Но сутолки довольно и без их
     Веселой помощи там, в гуще цуга:
     Один уздой свирепой давит друга,
     Всплеснувшего, как смерч и как язык,
     Которым в полночь лижет звезды вьюга,
     Когда молчит любой другой язык.

     Но не молчит пленительный язык
     Шалуньи-музыки -- она подкопы
     Ведет, сверкая шанцами синкопы,
     Сама себе и отзывы, и зык.
     И дароносица, и козлобык
     Стопами попадают точно в стопы,
     Сменяются триглифами метопы,
     За клобуками семенит хлобык.
     Флейт и кифар веселую побуду
     Прекрасно празднуют: ликейский хор
     Хорошеньких мальчишек-хорохор...
     Я вам еще из памяти добуду
     Полуувядших нежных терпсихор,
     Кого перечислять уже не буду.

     Кого перечислять уже не буду, --
     Так это гвалт, галдеж, визгу, содом,
     Кратеры, возносимые с трудом,
     Как подобает полному сосуду, --
     Кадильниц, кубков, ваз, -- вообще посуду,
     Что нынче украшает каждый дом,
     Равно тех, кто ведет и кто ведом, --
     Поскольку имена всегда в осуду.
     Добавлю к этому, что всяк -- винник
     Вольготно принятого соучастья --
     Его и устроитель, и данник.
     Если хотите, веский смысл причастья
     Здесь в добровольности, оно бесстрастья
     Высокого и светлого родник.

     Высокого и светлого родник --
     Бессуетность, покой, самодовленность;
     От них и мига чистого нетленность,
     Несхожесть лиц, движений и туник.
     Аттических героев пятерик
     Предводит им, висков их убеленность
     Оправдывает медленную леность,
     С какою каждый шествует старик.
     За дипилонову выходят буду
     Дозор и авангард, дабы принять
     Богов Эллады, -- надо ль объяснять,
     Что бог есть бог, так объяснять не буду, --
     Их перечислю я, дабы пенять
     Мне не смогли, когда кого забуду.

     Поправите, когда кого забуду:
     Афина, Гера, Аполлон, Гермес,
     Краса торжественная без примес,
     Любезная и вечности, и люду;
     Нептун с Плутоном, терпящим простуду,
     Деметра-мать и молневик Зевес,
     За Артемидой следует Арес
     И Дионис -- господь вину и блуду;
     Двенадцать всех -- расход нам невелик,
     Зато какое общество -- о боги! --
     Эллады боги: что ни взгляд, то блик!
     Вот и они, уставшие с дороги,
     Стоят у наших домов на пороге:
     У каждого из них лицо -- не лик.

     У каждого из них лицо -- не лик,
     И их глаза умны, пускай инертны, --
     Здесь делать нечего: они бессмертны,
     Их молодость не требует улик.
     И, несмотря на множество прилик,
     Их мышцы так спокойны, светлочертны...
     Они прекрасны, а не милосердны,
     Они щедры и не щадят толик, --
     Чтоб утолить их светлую причуду
     И дать нам снисхожденья образец. --
     -- Сократ, безветрие? -- Нет. Так, бизец,
     Давленья перепад: от быта к чуду,
     Витийственный, как Фидия резец.
     Священной оторопи не избуду.


     ***
     Зачем зачем они все лили лили
     Способны в легкий свет окутать нас
     В один прелестный предзакатный час
     Как если бы им это поручили
     И кто такое выдержать был в силе
     Суть пламя согревающее глаз
     Моим силеньим ликом без прикрас
     Сжился я с тем с чем подойду к могиле
     Как повернулся вымолвить язык
     Я буду именно когда не буду
     Увы глубокомыслия родник
     Ксантиппа я когда-нибудь забуду
     Ты знаешь даже разъяренный лик
     Смешной любви по смерти не избуду




     Смешной любви до смерти не избуду,
     До нетошнотного похмелья там, --
     Все неотцветшим в памяти цветам
     Твоим, Ксантиппа, ласки не забуду.
     Духовным взором вижу их повсюду
     Они за мною ходят по пятам
     И льнут к воспоминаньям и мечтам
     Живой листвой, влекомой к изумруду.
     То был всего, наверное, пяток
     Неярких роз, но взгляд мой утолили
     Они верней, чем жажду кипяток.
     Я думаю, они же накалили
     И Запад, погасив совсем Восток, --
     И аромат свой нам все лили, лили.

     Зачем, зачем они все лили, лили
     Нам аромат свой, разве их душа
     Не истекала волнами, спеша
     Придать эфиру алость кошенили,
     И разве их листки не исходили
     Предагонийным трепетом, шурша,
     Шершавые, как плоть карандаша,
     Которым на картонах наследили?
     Нет, нет, Ксантиппа, -- может быть, Парнас
     Иль Геликон -- возвышенней и резче
     Для душ высоких: Геликон! Парнас!
     Но нежной розы стоны не зловещи
     И, как немногие на свете вещи,
     Способны в легкий свет окутать нас.

     Способны в легкий свет окутать нас
     Такие поры и флюориферы
     Ленивой памяти, что нет и сферы,
     Где б этот светоч прошлого погас.
     Должно быть, мудрой Лидии рассказ
     О том, как я вяжу мои шпалеры
     Иль мою руки, бережась холеры,
     Тебя подвиг любви на этот раз.
     Одушевясь, ты крикнула тотчас:
     Даю я пир в честь дивного Сократа! --
     И первою из трат явилась трата
     На эти розы, кои Пан припас --
     Чтоб уколоть бесценного собрата
     В один прелестный предзакатный час.

     В один прелестный предзакатный час --
     А было, по обычаю, мне тошно,
     И у окна я как-то так оплошно
     Стоял нагой, на улицу бычась, --
     Поток людей редел, едва сочась,
     Рдел дальний холм смешно и заполошно, --
     Мне нечто засосало вдруг подвздошно,
     И женщина возникла, тут случась.
     Ее лучи заката промочили:
     Стал алым белый вышитый воздух,
     В глазах ее был виден стойкий дух.
     Они меня в свой легкий круг включили
     На фоне плит и прочих нескладух, --
     Как если бы им это поручили.

     Как если бы им это поручили,
     Ее глаза, окинув мой дворец,
     Меня спросили: Вы и есть мудрец,
     Которого нам так вот и всучили?
     Тобой ли, чудище, нам источили
     Плевы в ушах, высоких струн игрец,
     Забавных несуразностей творец, --
     И так меня на месте уличили.
     И так невыносим был сей афронт
     С тем, что теперь так ловко раскусили,
     Тому, кого зазря превозносили,
     Так дружелюбно покивал мне зонт,
     Что я, смутясь, ушел за горизонт
     Окна, такого выдержать не в силе.

     И кто такое выдержать был в силе?
     Ведь это пострашнее, чем Зевес,
     В кругу своих -- явившийся с небес,
     Раздет, разгневан, на гнедой кобыле.
     Вообще-то женщины давно забыли
     Ко мне дорогу: их не путал бес,
     А может, стали обходиться без, --
     Я не в накладе: слава Богу, были.
     Ах, женщины, за ними глаз да глаз,
     А мне и за самим -- и сам не промах, --
     Тут туче быть -- при молниях и громах, --
     Того и жди, что молнии из глаз --
     И все ж Лаисы, Фрины, ахни гром их,
     Суть пламя, согревающее глаз.

     Суть пламя, согревающее глаз,
     В осанке воплощенные законы, --
     Я верю, не убудет у иконы
     В молитвенном сиянье чьих-то глаз.
     Но отчего, скажи, тебе далась
     Печальная улыбка Антигоны,
     Когда б среди какой-нибудь агоны
     У ног Сократа девушка нашлась.
     Ты думаешь, возможно двух зараз
     Вместить одновременно -- две заразы?
     Дать к телу доступ, не деля на разы?
     И ты воображаешь -- китоврас --
     Иль сокрушаю насмерть без отразы,
     Моим силеньим ликом без прикрас?

     Моим силеньим ликом без прикрас
     Я мог бы сердце разыграть, как атом,
     Став удивительным подводным скатом,
     Стрекающим коснувшуюся раз.
     Но дело в том, что скат-то сам погряз
     В своем всеведенье, став самокатом,
     И если наделит кого раскатом,
     То и немедля получает стряс.
     Мои поползновенья не благи ли? --
     Непознанная истина, а к ней
     Найду ль дорогу между простыней?
     Таков ли замысл и исход вигили?
     Войду ли с тем в роилище теней?
     Короче -- с тем ли подойду к могиле?

     Сжился я с тем, с чем подойду к могиле, --
     С моею сказкой хореозвезды
     Во славу Господа -- на все лады
     Я выплясался под зурну игили.
     Мои зоилы не были строги ли,
     Сухим давая выйти из воды?
     Но не было, ах, не было беды
     В их разжиженном пресноводном иле.
     Куда страшней мой собственный язык --
     Чудовищный сплетатель хитрых истин,
     Он мне сильней, чем прежде, ненавистен.
     Да, да, я не люблю родной язык --
     За то, за то одно, что он -- не истин, --
     Как повернулся выместить язык?

     Как повернулся выместить язык
     Такое, от чего озноб всей кожей
     Бежит струей, на мурашей похожей,
     И холодом вползает под язык.
     Да разве не чудесный наш язык,
     Столь непостижный, словно космос Божий,
     То долгий гость, то путник мимохожий,
     Мне дал мой удивительный язык?
     Имел тогда б твой танец амплитуду?
     Не то что восьмигранен (осмомысл!) --
     Твой чардаш потерял бы всякий смысл.
     Ах, этот пляс Твой -- мчит, подобно чуду,
     Пространствам придавая высший смысл,
     В котором буду я, когда не буду.

     Я буду именно -- когда не буду,
     Ксантиппа! Убывая -- быть! И я
     Дарю всю полноту предбытия
     Тебе, с которой ссориться не буду. --
     -- Постой, Сократ, я возражать не буду
     Такому повороту бытия,
     И если ты не будешь, ведь и я --
     Довольно скоро и вполне не буду.
     Но жаль, когда какой-нибудь шутник
     Сократа имя весело склоняет
     В любом из мест, где вывешен ценник.
     От этого твой промысел линяет.
     Во мненьях это как-то оттесняет,
     Увы -- глубокомыслия родник. --

     -- Увы, глубокомыслия родник
     Нуждается в устах, глазах и шеях, --
     Иначе эти струи, хоть зашей их --
     Куда и луч бы света не проник.
     И если фокусник или мясник,
     Иль мусагет исчадий длинношеих
     Услышит нечто, что длинней ушей их,
     Я не боюсь, чтоб он в те речи вник. --
     -- Я -- да. И не за Кришну, не за Будду
     Боюсь в тебе, и не за тот киоск,
     Чему строитель этот хладный мозг, --
     Он ввысь уводит будою за буду, --
     За это тело, хрупкое, как воск,
     Которое любить я не забуду. --
     -- Ксантиппа, я когда-нибудь забуду
     Живые передряги наших ссор --
     Они мне явятся -- как некий сор,
     Где я наткнусь на резвую причуду.
     И там, и сям я вижу в них повсюду --
     В рассыпанном на безоружный взор --
     Не явленное ни на чей позор,
     Что как бы медь, сверкнувшая сквозь луду.
     Из этих драгоценнейших толик
     Вся радость жизни состоит в прошедшем,
     И горе -- этих блесток не нашедшим.
     Пора настала, видишь, кинуть клик
     Всем бурным дням, в былое отошедшим,
     Где красен даже разъяренный лик.

     Послушай: даже разъяренный лик
     Бывает непротивным и непотным,
     А драгоценным камнем приворотным,
     Ну что там -- бирюза иль сердолик!
     Ущерб от перепалок невелик,
     Смягченный бегом времени вольготным,
     А после -- у любви за базом скотным --
     Есть тоже тьма волнующих прилик.
     Но верен навсегда останусь чуду
     Безмолвного пахучего цветка
     С его листвою, сродной изумруду.
     В плену у роз, пусть только у пятка,
     Я долго буду пребывать, пока
     Смешной любви по смерти не избуду.

     ***
     Страданья в душу скорби не пролили
     А кто уколет честных граждан в нас
     На пищу гражданам хотя б на час
     Нам на троих палаш мой поручили
     И отвратясь мы минуть грязь не в силе
     В предсмертном клике и в зенице глаз
     Поверенных отчизне без прикрас
     Как огоньки на праведной могиле
     Они показывали нам язык
     Чем занят был перечислять не буду
     Я говорил души моей родник
     Я вам повем зараз не то забуду
     А мне во сне в ту ночь явился лик
     Когда сомнений тягостных избуду




     Сомненья тягостного не избуду,
     Могу ли в мыслях одолеть развал,
     Когда давно я не переживал
     Подобных колебаний амплитуду.
     Сократ, ты ездил покорять Потуду,
     Ты, что за справедливость ратовал,
     На истме воздвигал за валом вал
     И с черепов откалывал полуду.
     Ты, партизан Божественной любви,
     Которой ум твой Дельфы просветлили,
     Одноплеменников топил в крови.
     Иль прибыли Афинян умилили
     Тебя настолько, что и визави
     Страданий в душу скорби не пролили? --

     -- Страданья в душу скорби не пролили
     Тому, чьи сути, тощи, как скала,
     Седалищем афинского орла
     Седые Парки быть определили.
     Но сердце мне они не закалили
     Настолько, чтоб кровавые дела
     И грязь разбойничьего ремесла
     Мой ум растлили, а не просветлили.
     Но чем, Аполлодор мой, стал для вас
     Любой из тех, кто на призыв Архонта
     Отдать свое именье нуждам фронта,
     Укрыл бы самое себя от глаз, --
     Ведь поведеньем лени иль афронта
     Он уколол бы честных граждан в нас.

     А кто уколет честных граждан в нас, --
     Судьба его отныне незавидна:
     Ему уйти из жизни необидно,
     Он вне благотворительности касс.
     И если б даже он и пал тотчас
     При обороне ратно иль корридно,
     Нимало от умерших суицидно
     Не выделили б вы его на глаз.
     И самый героизм его бы вас
     Не убедил хотя б на йоту, -- верно,
     Ты согласишься: умереть так скверно
     Не мог, не мог Сократ, чтоб кинуть вас
     (Пускай он не Геракл, а вы не Лерна),
     На пищу гражданам, хотя б на час.

     На пищу гражданам, хотя б на час,
     Вас, неповинных, я не мог оставить, --
     На выходе -- оружие прославить --
     Остановился ваш отец тотчас.
     Ксантиппа, подобрав палаш, как раз
     Колола им дрова чтоб щи поставить.
     Я попросил ее палаш отставить,
     Едва нащиплет бересту взапас.
     -- Пойду скажу, чтоб меч твой наточили...--
     -- Оставь, родная, в этом нет нужды:
     Боюсь и так наделаем беды...
     Лахес с Алкивиадом на точиле
     И ждут трубы и верховой езды.
     Нам на троих палаш мой поручили. --

     Нам на троих палаш мой поручили,
     Поскольку с плавкой вышел перебой
     И должен был решить ближайший бой,
     Пойдут ли двое на щиты, в мечи ли.
     Но нас тогда сомненья не точили, --
     Мы знали: посылают на убой
     За Родину, которая с тобой,
     Покамест ей и жизнь, и смерть вручили.
     И как бы умники ни поносили
     Дух рекрутства, над солдатней ярясь, --
     Свободны будем -- только покорясь.
     Нас взяли под палаш -- мы не просили.
     Пред лицем -- кровь, а за спиною -- грязь,
     И, отвратясь, мы минуть грязь не в силе.

     Поворотясь, мы минуть грязь не в силе,
     Идя вперед, мы попираем кровь.
     Отчизна никогда не мать -- ятровь,
     Из наших сил у ней нужда -- лишь в силе.
     И сколько бы мы ей ни приносили
     На алтари крепчайшую любовь, --
     Она лишь холодно подернет бровь:
     Нас о любви сыновней не просили.
     И коль ты пасынок -- не ловелас,
     Обиженный пустым движеньем брови, --
     Задавишь ты в себе сердечный глас.
     И, безо всяких нежных чувств к ятрови,
     Ты не откажешь ей в толиках крови,
     В предсмертном крике и зенице глаз.

     В предсмертном крике и в зенице глаз,
     Что предумышленны и добровольны, --
     Вольны вполне мы, в остальном невольны,
     Рабы узилища, где узкий лаз.
     Но этот лаз, поистине, алмаз, --
     Мы в этом пенье, слава Богу, сольны,
     А солоны иль вовсе малосольны
     Дни нашей жизни -- это из гримас. --
     -- Сократ, ты истинно, без привирас --
     Нам обьяснил моральную раскладку
     Войны -- как склонность к миру и порядку.
     И сладко нам под скорлупой кирас
     Сердец ядреных чувствовать зарядку,
     Поверенных Отчизне без прикрас. --

     -- Упрямый бес, по кличке Без Прикрас,
     Мной изгоняем впредь без сожаленья.
     Извольте выслушать и продолженье,
     Оно не в раж вам будет, не в острас.
     С тех пор, как шлюп в Потуде нас отряс,
     Мы были без конца в расположенье,
     Так как противник, в виде одолженья,
     До нас не снисходил и нас не тряс.
     Потудиаты, думаю, не згили,
     Какого беса дружественный полк
     При их воротах зябнет, точно волк.
     (Ворота они сразу заригили.)
     А мы, как нам велел сыновний долг,
     Их стали к братской приближать могиле.

     Как огоньки на праведной могиле,
     Вдаль поразбредшись по холмам зимы,
     Без дела взад-вперед таскались мы,
     Настраивая лютни да игили.
     Там на ветру два-три заменингили,
     Здесь двое фантов вылезли в грумы,
     Из города меж тем ни хны, ни хмы,
     В нем никакой шагили и шмыгили.
     Лишь черных чаек очумелый мык
     В его стакане, желтом от заката, --
     Мятущийся то круто, то покато,
     С восторгом горемык или ханыг, --
     Был бесконечно милым пиццикато
     Для нервов, кислых даже на язык.

     Они показывали нам язык,
     Но голоса отнюдь не подавали,
     Как если бы, кормя, нам выдавали
     Коровье вымя за свиной язык.
     Мы перешли с картечи на язык
     Нормальной речи и обетовали
     Им цвель великую и бездну швали
     На языке, что им и нам язык.
     Не вызовя меж тем у них побуду,
     Открывшись нам по-братни до конца,
     Взломать свои запоры и сердца,
     Мы всем окрест произвели побуду
     И подпалили два иль три крыльца,
     Чем похваляться, видимо, не буду.

     Чем занят был, перечислять не буду:
     Кичиться нечем мне, не сир, не босс,
     Я утром выходил, и сир, и бос,
     На лед, укрывший поле и запруду,
     И, прислонясь к ветлы промерзшей хлуду,
     Смотрел на облак ледяной обоз,
     На дальний лес, где завывал барбос,
     И на спираль поземки вниз по пруду.
     А после в трепетной молитве ник,
     Благодаря Творца за мир подзвездный --
     Между зеницей и далекой бездной, --
     За волосы приречных вероник, --
     А рядом, в суете своей полезной,
     Веселый булькал и кипел родник.

     Я говорил: Души моей Родник,
     Пошли мне знак благой твоей неволи,
     А будет сень темницы или воли
     В твоей руке тогда -- мне равен миг.
     Повей мне, хочешь ли, чтоб я проник
     В твой град, прекрасный, словно роща в поле,
     А будет ли мне это стоить боли --
     Светла мне боль, которой время -- миг. --
     О прочем же, я думаю, забуду
     В моем рассказе: что вам за нужда
     Знать то, о чем вот-вот и сам забуду.
     Но если бы спросили вы, -- когда
     И чем, Сократ, окончилась страда, --
     То вам повем сейчас, не то забуду.

     Я вам повем зараз, не то забуду, --
     Что после их попытки отклонить
     Переговоры, мы связали нить
     С их контестаторами -- не в осуду! --
     И без кровопролитья под погуду
     Их собственных рожков, смогли вчинить
     Им справедливый мир, чтоб охранить
     Впредь от ошибок славную Потуду.
     Представьте, сколь был радостен наш клик,
     Обретши в вороге былое братство,
     И лишь упадничества психопатство
     Затаивало впрок свой слезный хнык.
     На победителей лауреатство
     Смотрел бесслезный побежденный лик.

     А мне во сне в ту ночь явился лик,
     Был кущи мрак копьем сиянья вспорот,
     И стало больно глаз, чей слабый взор от --
     Я не отвлек, как свет был ни велик.
     И словом был уже не звук, но блик,
     Бегущий ледяной водой за ворот,
     Он говорил: Сократ, чудесный город --
     Не твой, под сенью сладостных прилик. --
     -- Молю тебя, ответь: когда там буду? --
     И внятный прозвучал ответ: Когда
     Прейдешь... -- Но это значит -- никогда...
     Я никогда в том городе не буду...
     А может быть и буду, но тогда,
     Когда сомнений тягостных избуду.

     ***
     Пока мы кровь в войне со Спартой лили
     Сошедшей за грехи на худых нас
     Не отдаляли смерть мы и на час
     Бежали те кому нас поручили
     Равно для рыб все сказанное в силе
     Из тех что видел что не видел глаз
     С лицом сведенным болью без прикрас
     Волна купели прядала в могиле
     И словно квота мал любой язык
     Но если буду жив я с тем не буду
     К тебе покоя моего родник
     У тех вторых и третьих не забуду
     И взыщешь истины суровый лик
     Когда тоски и страха не избуду



     Панического страха не избуду,
     Холодного, сводящего с ума --
     Милее мне тюрьма или сума,
     В чем признаюсь вовсеуслых без студу.
     Я предпочту любую инвестуду,
     Пусть утеснительную мне весьма,
     Такой великой скорби, как чума,
     В Афинах вытеснившая простуду.
     От мест иных дарованная нам
     В придачу к канифоли и ванили,
     Устам веселым и тугим гузнам,
     Она прошла сухою струйкой пыли
     По нашим взорам, теменам, гумнам,
     Пока мы кровь в войне со Спартой лили.

     Пока мы кровь в войне со Спартой лили,
     Мог демон Лакедемонян из тщи
     Нам подпустить бацилку и прыщи
     Из тех, что специально впрок солили?
     Они же говорят: Мы ль подвалили?
     А кто подвез -- того ищи-свищи;
     Он прыщет, точно камень из пращи,
     В мирах, где быть ему определили.
     Мы за стены цепляемся, стенясь,
     Невмогуту нам от телесной скорби,
     И миром мору -- ORBI, URBI, MORBI --
     Поклоны бьем, то каясь, то винясь,
     Но бич все не преста, и велий мор бе,
     Сошедший за греси на худых нас.

     Сошедший за греси на худых нас,
     Сей мор казнил направо и налево,
     Там юну Дафну обращая в древо,
     А здесь стрелою извлекая глаз.
     Кровь выбирала ей лишь видный паз --
     Излиться из кишечника и зева,
     И, будь ты старец важный, будь ты дева
     Невинная, кто мог избавить вас?
     Жар головой овладевал тотчас,
     Пусть головой, владеющей умами,
     Умы же в страхе разбегались сами.
     Но, затаясь иль в панике мечась,
     Петляя мыслями или следами,
     Не отдаляли смерть мы и на час.

     Не отдаляли смерть мы и на час,
     Но тем скорее приближали много,
     Чтоб, корчась в темном пламени стоного,
     Кончину звать, смирясь и огорчась.
     Законы кинули нас, отлучась,
     И все, что было вычурно иль строго,
     Близ Бога стало лишно иль убого --
     И мерло в соучастии, сучась.
     Упали нравы, цены подскочили, --
     Всяк, не желая черпать грязь лицом,
     Хамил и бражничал перед концом.
     Забыто было все, чему учили;
     С кифарой под полой, в ноздре с кольцом,
     Бежали те, кому нас поручили.

     Бежали те, кому нас поручили:
     Одни под землю, те на небеса, --
     И было все то Божия роса,
     Чем мы в глаза нестужие мочили.
     Не стану отрицать, что нас лечили
     Работники -- на найм и за фикса, --
     Но жала их -- уж не стрела, коса,
     Заразой же их -- будто проперчили.
     Равно все те, кто от стерва вкусили,
     Хоть зверь, хоть птица, будь то волк иль вран, --
     Все в муках издыхали, как от ран,
     И паки тлю заразы разносили
     Для четырех открытых взгляду стран --
     Равно для рыб все сказанное в силе.

     Равно для рыб все сказанное в силе,
     Тлетворный дух, идущий изо рта,
     Не оставлял ни древа, ни куста,
     С которых бы листы не обносили.
     Покойников во двор не выносили,
     Однажды смерти зайдена черта, --
     И часто помертвевшие уста
     Жевали то, что съесть живой не в силе.
     С небес открылся неширокий слаз,
     И праведные сонмы оземлились
     И с беженцами заплелись и слились.
     Встречь шли за скалолазом скалолаз,
     Живые хлебом с мертвыми делились.
     Из тех, что видел, что не видел глаз.

     Из тех, что видел, что не видел глаз,
     И часто человеческое око
     Обманывалось в образе жестоко,
     Народом смертным населяя плас.
     И часто ноги уносили в пляс,
     А руки вглубь свежительного тока
     В объятьях смерти, принятой с Востока,
     Не ведая, что жизнь их пресеклась.
     Бывало так, что и умерший раз --
     В жестоких муках изгибал вторично --
     Подчас заочно, но нередко лично.
     И продолжался чардаш либо брасс
     В пределах, что с земными околично,
     С лицом, сведенным болью без прикрас.

     С лицом, сведенным болью без прикрас,
     Стяжатель хапать продолжал на ложе,
     А сеятель разбрасывать, что всхоже,
     Но бесполезно, кинутое раз.
     Став королевой младших всех зараз,
     Болезнью века, истиной его же,
     Хворь отказала насморку и роже
     И прогнала софистику с террас.
     Тот с фразой умирал, те молча гили,
     Но умирали все же, и дома
     Швыряли души, как стручка спрангили.
     Душ восприимницей была Сама
     Живительного Эроса кума.
     Волна купели прядала в могиле.

     Волна купели прядала в могиле,
     И женщина, вчера лишь на сносях,
     Сегодня видела на воздусях
     Плод живота в крылышковой стригили.
     Но припадали на плечо враги ли,
     Друзья ли разбегались на рысях,
     Ничей порыв не сник и не иссяк,
     Покуда судоргой не заштангили.
     И мысли, что живой сплетал язык,
     Предсмертная икота либо рвота
     Умело расплетала для кого-то,
     Кого бессилен нам назвать язык
     И оценить так непомощна квота,
     И, словно квота, мал любой язык.

     И, словно квота, мал любой язык,
     Приученный к тому, что ощутимо.
     Вотще молитвой сердца Диотима
     Пыталась алый погасить язык.
     Что десять лет спасало нас? Язык
     С его чудесными авось, вестимо?
     Идеология, что так костима,
     Что без костей не выдержал язык?
     Когда язык нам приподнес "не буду"?
     Когда решил молчать, в какую рань?
     Когда мы в подлую ввязались брань
     И лжи раскачивали амплитуду,
     И честным сыпали хулу и брань, --
     Но, если буду жив, я с тем не буду.

     Нет, если буду жив, я с тем не буду, --
     Я говорил себе в прыщах, гугнив,
     Нутром огрузлым гноен и огнив
     И подотчетен лишь брюзге и зуду.
     Просить вторях одну и ту же ссуду
     Я не могу, я для того ленив,
     К тому ж, мой колос средь Господних нив
     Исполнился и подлежит сосуду.
     Ты видишь, я теперь сплошной гнойник,
     И это хорошо, затем что важно...
     Почто почтил еси так авантажно? --
     Не ведаю холоп Твой и данник,
     Взывающий в моей юдоли блажно
     К Тебе, покоя моего родник.

     В Тебе покоя моего родник,
     Да вот еще, пожалуй, Диотима,
     К нам приходящая невозмутимо,
     Как будто корью болен ученик.
     -- Сократ, ты стал ветрянке ученик,
     И оттого в тебе необратима.
     В страданьях ты погряз неисхитимо,
     Себе единый циник и ценник.
     Не счел бы ты, любезный, за причуду
     Страсть к горькому беременных? -- Сочту! --
     -- А к горечи любовников? -- И ту!
     -- У кратких мыслью -- к долгому прелюду? --
     -- Конечно! -- Словом, не забудь черту
     У тех, вторых и третьих. -- Не забуду. --

     -- У тех, вторых и третьих, -- Не забуду.
     -- Я знаю. Есть пространная черта
     Вкушать их благо с судорогой рта,
     А не чесать, где чешется -- по зуду.
     Ты не согласен? -- Да, согласен! -- Буду
     Конкретнее. Что хуже: маята
     Или поброшенность? -- И та, и та!
     -- Берешь ли жар иль крайнюю остуду?
     -- Нет, выбракую обе. -- Из толик,
     Тебе отпущенных, что б ты оставил,
     А с чем расстался -- с даром, что велик,
     Иль с тем что меньше? -- С меньшим бы! -- Из правил
     Смягчил бы жесткое? -- Ага б. Исправил. --
     -- И взыщешь истины суровый лик? --

     -- Я истины взыщу суровый лик?
     Конечно же, а что -- не должен паки? --
     -- Но отчего ты слушаешь все враки
     Тех, кто по мненью множества, велик?
     Во лжи ли ищут правоты толик?
     Возможен ли в пустыне свет Итаки?
     И если взад плывут толчками раки,
     Не наш ли путь от рачьего отлик? --
     -- О Диотима, что подобно чуду
     Сих слов божественных! Они во мне
     Слагаются, как золото на дне
     Канистры, в ту же темную посуду, --
     Но в праве ль я теперь молить о дне,
     Когда тоски и страха не избуду?


     ***
     Что горла язычки гортани лили
     Единственной достойной тварью в нас
     Боюсь что нет боюсь что как сей час
     И голос тот кому нас поручили
     И я прорепетировать вам в силе
     Незаинтересованный в нем глаз
     А молвить истинно и без прикрас
     Команду я не обрекал могиле
     Изменник ты и прикуси язык
     Тех пятерых и я ведь лгать не буду
     Зане изобретательства родник
     Так что есть резидент не то забуду
     Как побледнел как дернулся твой лик
     Как вошь изъяв позволь я мысль избуду



     Как вошь, изъяв, позволь, я мысль избуду,
     По ней же, голоса, те, что слышны --
     Те из близи, а се из вышины, --
     Одни вподобье вод ужасных гуду, --
     Иные писку мыши либо зуду
     На коже насекомого равны,
     Как бы из полостей внутри стены,
     Известные, истекшие в остуду, --
     Те, словно жар, поющие в камнях,
     Когда их зной и ветры округлили, --
     Песчаник, мрамор, галька, известняк, --
     Все шопоты, все звоны, трели, дрили,
     Всяк посвист, оперяющий ивняк, --
     Что горла, язычки, гортани лили, --

     Те горла, язычки, гортани лили
     Не с ломом ли серебряным? -- весь шум,
     Плеск крылий, гогот, бурунов бурум,
     То, что разлили, то, что вместе слили,
     Все, что настроили, настропалили,
     Все дудки дудкины, струны хрум-хрум,
     Ну, словом, все -- не блазнит ли твой ум
     Зловещею напраслиною гили?
     Не к прорицанью ль тянет, соблазнясь,
     Твой мозг тогда, инструмент сей неверный
     Божественной услады непомерной,
     Внимательную душу, словно князь,
     Охотливый за легконогой серной,
     Единственной достойной тварью в нас? --


     -- Единственной достойной тварью в нас
     Ты взыщешь душу, -- Да. -- Ответь тогда мне,
     Зачем в ветрах, в воде ручья и камне
     Многоголосый зиждется парнас?
     Когда б весь этот шум был не про нас
     Или не в нас, что все одно пока мне,
     Не слишком ли была бы жизнь легка мне,
     Не лучше ль было б ей одной без нас? --
     -- Зачем, тебе отвечу не тотчас,
     Но полагаю, что без нас ей лучше. --
     -- Хотя б и люди померли все? -- Хуч же!
     -- Но голоса, от нас разоблачась,
     Тогда б исчезли? -- Без особых буч же!
     -- Боюсь, что нет. Боюсь, что, как сей час.

     Боюсь, что нет. Боюсь, что, как сей час,
     Из голосов любой не кинет службы,
     Лишившись нашей зависти и дружбы.
     На вечер жизни. Навсегда. На час.
     Действительно, ни на единый час
     Нас не оставят за грехи, за куш бы.
     Есть голоса приязности и дружбы.
     Есть голос смерти. Голос каждый час.
     Есть голос рад. Есть будто огорчили,
     Он лезет в той яруге, где ивняк, --
     И голос тот мне кажется бедняк.
     Есть голос точечный -- звезды, свечи ли.
     Есть голос-ветерок, зефир, сквозняк,
     И голос тот, кому нас поручили.

     И голос тот, кому нас поручили,
     Прилично гол, как подобает быть.
     Он никогда не нудит нас как быть,
     Но отнуждает от того, что мнили.
     Но что б о том мы ни вообразили,
     Он помешает нам достать, добыть, --
     Но сократиться, замереть, убыть --
     Он станет нам внушать, когда б мы згили.
     Всех голосов повадки, вкусы, стили --
     Кто нам исследует? Кто их следы
     Нам назовет и этим явит или
     Нам обозначит, тропы у воды, --
     Но голоса нужды, беды, вражды --
     И я прорепетировать вам в силе.

     Я вслух прорепетировать вам в силе
     Доступное сознанью: колосник,
     Оно лишь трансформирует родник,
     От струй его же боги и вкусили.
     Два гласа в языке нас поносили --
     Один из них наш бывший ученик,
     Второй нам чужд, не трус, не клеветник,
     Пожалуй, мученик, хоть попросили.
     -- Джентльмены судьи, -- возглашает глас, --
     Я с предыдущим гласом не согласен,
     Сей зычный глас поистине ужасен:
     Он, в душу к вам отыскивая лаз,
     Становится лишь дерзок и прекрасен,
     Не на внимательный, однако, глаз.

     Незаинтересованный в нем глаз
     Легко отметит ложь и передержки.
     Прошу у вас залуки и поддержки
     От кары, о которой просит глас.
     Молю, да не прикроете вы глаз,
     Вподобье сводни или же консьержки,
     На те процессуальные издержки,
     Что не окупит выдранный мой глаз.
     Ни острый меч, ни скорлупа кирас
     Спасать нам диктатуры несподобны,
     Пока не привлечем тех, кто способны
     Служить по убежденьям, не в острас,
     Кто знает мыслить, пусть добры, пусть злобны,
     И молвить истинно и без прикрас. --

     -- А молвить истинно и без прикрас,
     То смолвился как раз самодокладчик,
     Крамольным колеям путеукладчик,
     Он олигархий подводил не раз.
     В правление четырехсот в тот раз,
     Он, вслух рекомендуясь как приватчик,
     Играл в обобществленника, отхватчик,
     Чем и подвел доверившихся раз.
     Затем в нем гласы совести зазгили,
     И триста девяносто девять душ
     Он кинул, не на счастье -- на беду ж.
     Но если в шторм, когда трещат рангили,
     Всяк кормчий убежит холодный душ,
     То он команду обречет могиле.

     -- Команду я не обрекал могиле:
     Команда это массы, а деспот,
     Пусть коллективный, из четырехсот,
     Как раз работал, чтобы массы гили.
     Теперь спартанцы к нам присапогили
     И пчел повыковыряли из сот.
     Втридцатером мы проливаем пот,
     А кто не входит в тридцать -- нам враги ли? --
     -- Нам вреден всякий глас и всяк язык,
     Способный нас бесстыдно втуне высечь. --
     -- Вы отобрали список из трех тысяч,
     Где вами каждый купленный язык
     По приговору будет хоть валы сечь. --
     -- Изменник ты и прикуси язык.

     Да, ты изменник, прикуси язык. --
     -- Не прикушу язык. Я не изменник.
     Изменник тот, кто не жалеет денег,
     Чтоб клеветам развязывать язык. --
     -- Но в клеветах ты сам небезъязык, --
     Припомни, как при Лесбосе меж стенег
     Ты наблюдал, как тонет соплеменник,
     Как слизывает их волны язык,
     А генералам, что валов по гуду
     Тебя просили помощь оказать,
     Ты что ответил -- не хочу? Не буду?
     Не по доносу ль твоему связать
     Приказано и казнью наказать
     Их пятерых? Быть может, лгать я буду?

     -- Тех пятерых, и я ведь лгать не буду,
     Пытавшихся послать команду в шторм,
     В обход рассудка здравого и норм, --
     Не я, но форум обрекал в осуду.
     Я сам оплакал каждую посуду
     Из пущенных в безветрие в раскорм,
     И гласы с корм и с непонятных форм
     Меня ужасно мучат и посюду.
     Но мой зоил, однако, клеветник.
     Его в то время не было в Афинах.
     Во Фракии он подданством повинных
     Против законных возмущал владык,
     Пленяя запахом запасов винных,
     Зане изобретательства родник.

     Он, правда, всякой выдумки родник,
     Хоть пробою скорей низок, чем высок,
     Его изобретенье -- белый список,
     Всяк вне пределов коего -- данник.
     Кто в этот адов перчень не проник,
     Уже не пей вина, не ешь сосисок,
     В любой момент будь пущен, как подлисок,
     На белосписчий чей-то воротник.
     Но тот, кто в списке, -- не плати за буду,
     За экипаж, за пищу -- им патент
     На полученье почестей и рент --
     За папу, маму, за Гомера, Будду.
     За остальными кличка -- резидент.
     Что резидент? Не то спросить забуду.

     Так что есть резидент? Не то забуду. --
     -- А резидент, дружище, это тот,
     Кто самобытно в Аттике живет,
     Чья жизнь ему дана, но как бы в ссуду.
     Ты ждешь по справедливости рассуду,
     А справедливость в этом деле пот
     Холодный с чел и травяной компот,
     То лихо, от которого нет худу.
     От резидента, в общем, ты отлик
     Не столь уж многим -- лишь иммунитетом,
     Полученным от столь бранимых клик.
     Сотру-ка твой иммунитет стилетом.
     Смотри -- из списка ты ушел, при этом
     Как побледнел, как дернулся твой лик!

     Как побледнел, как дернулся твой лик,
     Сократ, внезапно! -- Извини, я выпал
     Из мысли напрочь. -- Вовсе нет, ты сыпал
     Аттическою солью, изгилик.
     Бесспорно, в этих гласах тьма прилик,
     Хоть Ферамен, увы, из-за травы пал,
     А тот немало зелья всем подсыпал.
     Но твой ли, вправду, Критий ученик?
     -- Да, но тот самый, что в ночи, в остуду,
     Ко мне из-за стены таскался в дом,
     Презрев осуды, старость и простуду.
     Он говорил: Сократ, с таким трудом
     Народ жестокий к миру приведом, --
     А ты -- смущаешь (в скрежет). Не избуду!

     ***
     В ресницы веянье мне пташки лили
     Пред мордой зверя оборжавшей нас
     Но в их глазах стоял мой светлый час
     Мне разобраться в том не поручили
     Мой милый мальчик акция же в силе
     Глаз предал плоть но я не выдрал глаз
     И кривизна пространства без прикрас
     Второй нелучший наш залог могиле
     Я самому себе казал язык
     Страну нет две страны о них не буду
     Плотину точит тоненький родник
     Он клялся сукой все тебе забуду
     Умытый зад но рядом сраный лик
     Не знаю может может быть избуду



     Не знаю... может... может быть, избуду
     Ничтожество мое. Моя душа
     Алкала чуда с детских лет, спеша
     Функционировать... в упреку чуду.
     Быв отроком, я успевал повсюду:
     Как бы взвиясь в полетном антраша,
     Мимолетящий и едва дыша
     Я предносился воздуху иль пруду.
     За домом к лету созревала пыль,
     Которую кнуты возниц крутили
     И осаждали на лопух, копыль.
     И птицы взвихривали и мутили
     Воздушную серебряную быль
     И на ресницы веянье мне лили.

     В ресницы веянье мне пташки лили,
     И часто бита, зоска иль лапта,
     Иль прыгалки или черты черта
     Имели продолжение в воскрыли.
     Однажды там, куда мы чижик били
     С ребятами, где цель была взята,
     А цель процессуальная свята,
     Ее, Сократ, не боги ль нам открыли, --
     Кобылу в яблоках гнал темный влас,
     И попытался власа я окликнуть
     Чтоб отвратить от зла, хотя б на влас.
     Все разбежались, не подумав пикнуть,
     Как я успел прыжком к пыли приникнуть --
     Пред мордой зверя, оборжавшей нас.

     Пред мордой зверя, оборжавшей нас,
     Груженного Бог знает чем полезным,
     Я говорил: Мужик, зачем полез нам?
     Иль нет опричь тебе дороги щас?
     В тик запульсировал немытый глаз,
     И развернулись в скрежете железном
     Два колеса, подобны громным безднам,
     Мужик закрякал и пропал из глаз.
     Мои содворники меня тотчас
     В смущении великом окружали,
     Ладони были теплы и дрожали
     От страха, смешанного с гневом враз:
     В ушах их жуткие оси визжали,
     Но в их глазах стоял мой светлый час.

     Но в их глазах стоял мой светлый час, --
     Сократ, ты сведущ? -- Да, не сомневайся,
     Я знаю... пусть не все. -- Тогда пытайся
     Ответить мне: зачтется мне мой час?
     -- Алкивиад, тебе зачтется час... --
     -- Ты веришь в это? -- Да, и постарайся
     Не думать об ином. Не отвлекайся
     От Вечности, -- она твой лучший час.
     -- Знаком ты с тем, как Ей меня вручили?
     Быть может, нет. Но, прежде чем приду
     К конечному, позволь я приведу
     Тебе все то, чему меня учили
     Мои поступки здесь -- пусть на беду,
     Но разобраться в том не поручили.

     Мне разобраться в том не поручили,
     Что слово часто допреж факта факт, --
     Оно то пыль мирская, то смарагд
     И подтвержденье всякой поручили.
     -- Изрядно выдвинуто. -- Не ключи ли
     Поступки наши скрытых катаракт, --
     Любое наше действо -- лишь контракт,
     К которому сторон не подключили.
     Иное дело слово прежде дел,
     Ну не на нем ли дух наш замесили,
     В конечном акту положа предел?
     А мы глагол поступком искусили
     И сторожем поставили при дел. --
     -- Мой милый мальчик! Акция же в силе! --

     -- Сократ, конечно, акция же в силе,
     Но это шлюха, и она меня
     Прочь извела от игр, но -- изманя
     От пыльной зелени, где чижик били.
     В конце концов, тем, что меня убили,
     Мой курс бездержный резко изменя,
     Обязан я лишь ей, не извиня
     Ничуть себя: и мы при этом были.
     Как бы то ни было, уйдя со глаз
     Игры или глагола -- как по вкусу... --
     -- Мой бедный мальчик! Что за вкус! За глаз! --
     -- Я стал свидетель новому искусу,
     Сладчайшему гранатового жюсу,
     Глаз предал плоть, но я не выдрал глаз.

     Глаз предал плоть, но я не выдрал глаз,
     Навстречу древней не пошел проформе:
     Сократ, и плоть нуждается в прокорме,
     Не токмо что души бессмертный глас.
     Подумай лишне, как питают глаз
     Грозд либо ягодица, если в норме,
     Как уж тебя в десятибалльном шторме
     Такой таскун затреплет -- вырви глас.
     Тут не поможет баттерфляй ли, брасс:
     Чем четче прочь бежишь, тем ближе к цели.
     Земля кругла, и, побегая веле,
     Скорей в той точке сбудешься как раз.
     Парить в пространства? Так уразумели
     И кривизну пространства без прикрас.

     И кривизна пространства без прикрас
     Является, когда мы, побегая,
     Как кажется, прямыми, вокругая,
     В исхода точке запоем урас.
     Нет взгляду соблазнительней кирас,
     Чем та, что облекла скелет, тугая
     Что, нас размучая, воспомогая,
     И есть душа лаис или саврас.
     Вот так мы перво-наперво погили, --
     За бардаком явился ипподром. --
     -- Мой мальчик! Мальчик! Не собрать ведром --
     -- Соцветие соили и бегили,
     Сократ, всех здравых тягостный синдром,
     Он самый лучший наш залог могиле.

     Второй, нелучший наш залог могиле --
     Игра в орлянку с демосом, зане
     Мы станем глиной, пронырнув в говне,
     А все, кто нам друзья, -- нам не враги ли?
     Противников мы всех заострогили,
     Пристроив этих внутрь, а тех вовне.
     Ах, что за дар речей был даден мне --
     Дымучий огнь фейерковой бенгили.
     Я вел, пьянил, как знамя, как язык, --
     На самом деле -- знаменье и прорва,
     Да, да, я знаю, пагуба, оторва... --
     -- Несчастный мальчик! Да, но слог! Язык! --
     -- Самоопределяясь далеко рва,
     Дразнился я, себе казал язык.

     Я самому себе казал язык,
     Я предал клан мой, аристократию:
     Ломая простодушного витию,
     Стакнулся с чернью, стал ее язык.
     Стучал в сердца, как в колокол язык,
     Впадал в суровой Спарте в аскетию,
     А в заводной Ионии в питию,
     А в Аттике прогуливал язык.
     Не в силах дале противляться зуду
     И зову чести, взял душе вину,
     Втравив в Пелопоннесскую войну
     Афины, Спарту, Делион, Потуду,
     Коринф, Мегару и еще страну
     Одну, нет, две страны, о них не буду.

     Страну, нет, две страны, о них не буду
     Входить в словесный загодя расход,
     Я вместе с Аттикой вовлек в поход
     На Сиракузы, снарядив посуду.
     Но предприятье стало мне в осуду:
     Взамен успеха легкого, сей ход
     Принес разгром, мы потеряли флот,
     Я сам чуть не подвергся самосуду.
     И потому из лагеря изник,
     Бежав во вражеский и поделившись
     С врагом, чем знал, во что я с жаром вник.
     Я объяснил, где, крепко навалившись,
     Мы сломим силу: так, струей пролившись,
     Плотину точит тоненький родник.

     Плотину точит тоненький родник,
     И, объяснив, где слабина во флешах,
     На наших кинул конных я и пеших,
     Но был разбит, но этим не поник.
     Я снова побежал моих аник
     И вторгся в Персию, где при депешах
     Летают диппаши, одни, хоть режь их,
     Где стал царю свояк и коренник.
     Там я обрел размах и амплитуду
     И знаньем слабостей вооружал,
     Но, обманув персицкий двор, бежал,
     Чем близок стал аттическому люду,
     Который, со врагом борясь, мужал
     И клялся сукой: Все тебе забуду!

     Он клялся сукой: Все тебе забуду! --
     И вновь я во главе родных полков
     Своими трупами кормлю волков,
     И вновь презрен, и вновь оскомен люду.
     Теперь бегу туда, где смерть добуду, --
     В Фессалию, под сень чужих штыков,
     Где тайно кончен группой знатоков
     Анатомички -- се им не в осуду.
     -- Так твой куррикулум... он не велик,
     Мой жалкий мальчик... Духа благородство...
     Высокость помыслов... идишер глик...
     Такое верхоблядство и сиротство!
     И вместе крохоборство и юродство...
     Умытый зад -- и рядом сраный лик.

     -- Умытый зад... -- Но рядом сраный лик:
     Ты, верно, слышал: береги лик срана? --
     -- Сократ, моя душа сквозная рана,
     Я знаю, не хорош я, не прилик.
     Молю тебя, пролей мне ты толик
     Бальзама на душу, тем, что не странно
     Внимал ты и не потому что странно --
     Приимен дом твой в сетке повилик. --
     -- Алкивиад, я слушал не в осуду,
     Что шелестела тень твоя в пыли
     С приправой горькою, зачтется ли.
     Зачтется. В оправданье ли, в осуду --
     Тому, кто прах от праха, грязь земли? --
     Не знаю. И незнанья не избуду.

     ***
     Ну сколько б прочие воды ни лили
     Печалящая бедностию нас
     Высокой алгебре подвластный час
     Как тот кого себе и поручили
     Законы справедливейшие в силе
     Чтоб тихо радовать всеведов глаз
     Навис там зацепившись без прикрас
     В обставленной но все-таки могиле
     И сам собою держится язык
     И ни одна не говорит не буду
     Омыв в себе как яростный родник
     Итак я порознь разносить забуду
     Являет нам любой ушедший лик
     Ты постоянен в этом не избуду



     Ты постоянен в этом не избуду
     В зачине, как и в фабуле речей,
     Как если бы полдюжины ткачей
     Миткалевое ткали не избуду.
     И ты готов начать нам с не избуду
     Из полуста отмычек и ключей,
     Не отмыкавших речек и ключей
     С тех пор, как спор сознанья не избуду.
     Но объясни, зачем твой выбор пал
     На гласный ряд, которым наделили,
     Отдавши букву "а" в распил на пал?
     Не оттого ли соль речей в солиле
     Мне рот дерет, как будто в ересь впал,
     Ну, сколько б прочие воды ни лили?

     Ну, сколько б прочие воды ни лили,
     Ответь мне попросту про знак, про строй,
     В котором услаждаешь ты игрой
     Тех, кто с тобой их путь определили. --
     -- Отвечу, даже если б вы молили
     Меня смолчать на ваш вопросный рой,
     Он крови истеченье, геморрой
     Души, ее же хламом завалили.
     Итак, зачем из спектра звуков в нас
     Я изнимаю сломанную птицу,
     Судьбе оставив остальное в нас,
     УОАЭИ малую частицу,
     Средь галок, горлинок, щеглов -- утицу,
     Печалящую бедностию нас.

     Печалящая бедностию нас
     Не столь бедна, как кажется, так ворот,
     Чем незначительней, тем меньше порот,
     Хоть невполне устраивая нас.
     И, точно гласный мир, поющий в нас,
     В нас зиждется согласный с нами город,
     Отлаженный, вполне отличный хор от
     Пространства многоликого вне нас.
     Попробую ли вам явить тотчас
     То, что в начале слышно как шипенье,
     Как всплески, бульканье, вослед лишь -- пенье --
     До нас и после нас, но и сейчас, --
     Лучей неразличимое кипенье --
     Высокой алгебре подвластный час.

     Высокой алгебре подвластный час,
     На самом деле миг ничтожно малый,
     В начале фиолетовый иль алый,
     Лишь после белизной лучистый час.
     На бесконечности отрогах час,
     Как бесконечность, сам велик, пожалуй,
     Свет гласный гул и будет небывалый,
     Затем структур и форм он станет час.
     Ну то есть, город нам, как есть, всучили,
     К Потуде иль Афинам не сводим,
     От них он, вместе с тем, не разводим.
     Он, окруженный бездной торричили,
     Внутри любой, извне неуследим,
     Как тот, кого себе и поручили.

     Как тот, кого себе и поручили,
     Он внутренним законам подлежит,
     Он собственное небо этажит,
     Прокладывая змейкой поручили.
     Его б в несчастье мы не уличили,
     Но и не счастье глаз ему смежит, --
     Он просто вечно жив, он Вечный Жид,
     Его стеклянной пылью промочили.
     Но если б вы затем меня спросили --
     Каков закон, что управляет тем
     Великим городом без мелких тем,
     Я вам ответил бы: туда сносили
     Законы мудрости, там вместе с тем
     Законы справедливейшие в силе.

     Законы справедливейшие в силе
     В том городе, где правят мудрецы,
     Они не женолюбы, но скопцы,
     Чтоб не было у них расходов в силе.
     Извне они нуждаются лишь в силе,
     Производящей хлеб и огурцы
     И возводящей ради них дворцы
     Всеграда в благоденствии и в силе.
     Пред ними круглый апоплексиглас,
     В который виден им Всеград подвластный, --
     Не несчастлив, не счастлив, а бессчастный;
     Плоск в апоплексигласе, словно пляс,
     Вечнокипящий жизнью безопасной,
     Чтоб тихо радовать всеведов глаз.

     Чтоб тихо радовать всеведов глаз --
     Прошло семь войн и столько ж революций,
     И семь подобных им других поллюций,
     Не названных, но видимых на глаз.
     И время вовсе умерло на глаз,
     Не посвященный в тайну резолюций,
     Печально циркулирующих в куцей
     И миробъемлющей фсеградоф-плас.
     Сто раз пред стен его являлся Красс
     С ордой, но стен нигде не обнаружив,
     Стал просто швабский немец Гюнтер Грасс,
     Плетущий кипенье словесных кружев,
     Да, да и самый лет форштевень стружев
     Навис там, зацепившись, без прикрас.

     Навис там, зацепившись без прикрас,
     Обломок струга неизвестных ратей,
     Тимархией стал строй аристократий,
     И олигархией запахло раз.
     Но вскоре олигархия сто раз
     Сменилась видимостью демократий
     Под яростным напором нищих братий,
     Наведших на имущество острас.
     Сатрапы неугодных батогили,
     И сам народ, зализывая ран,
     Избрал совет из двух иль ста тиран,
     Задачей коих и было, чтоб згили
     В дыму нирван, а может быть -- и пран,
     В обставленной, но все-таки -- могиле.

     В обставленной, но все-таки -- могиле
     Живут и подданные. Смысл казарм
     Везде. Повсюду мрещится жандарм.
     Хоть внутренние с внешними -- все сгили.
     Для земледельцев сделаны бунгили,
     Где есть тонарм и сборник сельских карм.
     То высшая суть общества -- вакарм
     Самодовлеющей разумной гили.
     Поэты изгнаны, ведь их язык
     Был органом мятущегося духа,
     А дух по сути дела подъязык.
     Везде, где он, -- чума иль голодуха.
     Итак, поэтов нет теперь и духа,
     И сам собою держится язык.

     И сам собою держится язык,
     Нетленный, светлый, вечный, орудийный,
     Внеэлегический, атрагедийный,
     Гузном отполированный язык.
     Род женщин, как известно, злоязык,
     Но не в республике экстрарядийной, --
     Здесь тоже разум, он всепобедийный,
     Сказал себя без эк их и без ик.
     Тут женщины приравнены повсюду
     К мужчине, к немощнейшему из них,
     В зарплате, в битве, даже в этих их
     Немужских немощах, что, как простуд,
     Легко излечивает лекарь их,
     И ни одна не говорит -- не буду.

     И ни одна не говорит, не буду
     Обобществленной бабою когорт,
     Или: рожу, не лягу на аборт,
     Или: с моим дитем я, баба, буду.
     Напротив, слышится повсюду, буду --
     Как все! -- И женщины здесь высший сорт,
     Их талии -- как горлышки реторт,
     Щенки их общие, в том сукой буду.
     Как только плод из чрева в мир изник,
     Она уже, не мать, пускай не дева,
     Готова вновь круговоротом чрева
     Приветствовать, с упряжкою квадриг,
     Возницу, воина, -- оглобли древо
     Омыв в себе, как яростный родник.

     Омыв в себе, как яростный родник,
     Всю боль веков, все нищенство, все блядство,
     Вакарм свободы, равенства и братства --
     Единый в мире чистоты родник.
     В нем дух кровей наследственных поник,
     Суровый смысл сменил в нем верхоглядство,
     Пожалуй, нет в нем даже святотатства --
     Из-за отсутствия мощей и книг.
     Но уровень наук в нем равен чуду,
     Особенно наук не наобум,
     Что строжат тело, возвышают ум
     И гонят прочь измыслия причуду
     И весь паноптикум высоких дум,
     Которых порознь разносить забуду.

     Итак, я порознь разносить забуду
     Все то, чему разнос и не к лицу, --
     Ведь время движется там по кольцу,
     Где не стареют, ни к добру, ни к худу.
     Беда здесь только скрюченному уду
     Иль в чем неполноценному мальцу,
     Дурную весть принесшему гонцу,
     Хоть подступу в тот град нет ниоткуду.
     Тот град стоит -- не мал и не велик,
     И в почве града две дыры, и в небе, --
     Для сообщенья с теми, кто в Эребе
     И кто в Элизиуме католик.
     И вечный круг как бы осмерки в небе
     Являет нам любой ушедший лик.

     Являет нам любой ушедший лик,
     Как нотный стан, один значок из хора,
     Который, словно мощная подпора,
     Возник из почвы и в ту твердь пролик.
     Но можно вслушиваться до колик,
     Как дышит та пространственная пора,
     И все ж, отъехав раз от светофора, --
     Потом вовек не отыскать клик-клик.
     УОАЭИ в нем подобны гуду,
     Не расчленимому на пять иль шесть
     Известных звуков. -- Так, Сократ, и есть.
     -- Хотя и тех шести я не избуду,
     Когда и трех мне хватит чтобы есть...
     -- Ты постоянен в этом не избуду.


     ***
     Нейдет сколь масла бы в нее ни лили
     Имянограды в городе у нас
     Оплакивая ны убо се час
     Ему же втуне нас и поручили
     Тукан он с клювом стало быть и в силе
     Все утки бабы так у них есть глаз
     О чем и мыслить вслух и без прикрас
     Вот тут-с в мозгу в сей сводчат0й могиле
     Конечно свист и есть тот надъязык
     Ну и пускай их суд а я не буду
     И он неудовольствия родник
     И обрели тебя я не забуду
     С тебя покамест не подписан лик
     То вовлечен то поглощен избуду



     То вовлечен, то поглощен. Избуду?
     Из целокупности? Из клик? Из толп?
     Из массы, схватывающейся в столп,
     Едва погружена в кровищу руду?
     Из суесофии? Из лжи? Из гнуду?
     Из риторических посылов во лб?
     От их гомункулюсов в толщах колб,
     От проникающего в душу юду?
     Согласно же, отнюдь не вопреки
     Нам тварный социум определили --
     Не чтоб решать совместно пустяки.
     Но суеты машину одолили
     И с шестерней повыели коньки --
     Нейдет, сколь масла бы в нее ни лили!

     Нейдет, сколь масла бы в нее ни лили,
     Моя машина времени, мой стан --
     Кровавых гарпий легкий караван,
     От коего все лебеди свалили.
     Прийди скорей из облачной перили,
     Мой соглядатай, мой Аристофан,
     Лихой добряк, божественный профан,
     Чтоб немощных два духом воспарили!
     Не обинуясь и не хоронясь,
     Меня снедает ныне ностальгия.
     Ну где твоя Нефелококсигия --
     Кукушкинград Заоблачный, та ясь,
     Что, не таясь, затмила все другие
     Имянограды в городе у нас?


     Имянограды в городе у нас --
     Алкивиадоград, Платоновполис
     Да Критийбург -- вот то, за что боролись,
     Пелопоннес, но тоже и Канзас.
     За маршевою флейтой слышен джаз,
     Сполохами в лицо нам дышит полюс,
     Благополучие наш глас и солюс
     Да подведенье тезисов и баз.
     А ты паришь безбазисно, лучась
     В каких пространствах, с криком Алкионы?
     В какие дни кромешны, в веки оны?
     Каким там Неевклидом заручась?
     Замыслясь, сокрушаясь паки о ны,
     Оплакивая ны, убо се час.

     -- Оплакивая ны, убо се час,
     Сократ, уйти в воздушные дедалы,
     Покуда шастают надоедалы
     И омрачалы шарят взглядом нас.
     Я сосчитать попробовал их раз --
     Ну всех, кому стихия их скандалы --
     Майоры, тещи, тщи заимодалы,
     Девицы детны и... теперь я пас.
     Меня мои подсчеты огорчили,
     Хоть в математике и не Дирак:
     Из мировых не вылезаем драк,
     И как бы ни вертелись, ни ловчили, --
     Коли не косит Смерть, косит Дурак, --
     Ему же втуне нас и поручили.

     -- Ему же втуне нас и поручили!
     -- Ты Алкиону помянул, Сократ.
     А... хочешь посетить Кукушкинград --
     В рыданиях заоблачной скворчили?
     -- Скажи, а климат там не то, что в Чили? --
     -- Нет, не такой, ты ездке будешь рад...
     Да и республике мой черт не брат,
     Хотя б нарочно кодексы сличили.
     Во-первых, всяк клейменый? а не раб --
     Имеет право, чтоб его носили
     Два-три крыла, веснущатых хотя б.
     А во-вторых, кого б ни поносили
     За то, что он еврей или арап, --
     Тукан он, с клювом, стало быть? и в силе. --

     -- Тукан он? -- С клювом, стало быть? и в силе.
     -- А как с проблемою молодняка?
     -- С детьми проблемы никакой пока:
     Чуть оперился -- брысь! -- все в этом стиле.
     -- А тех, кто ростит, с тем, кого растили,
     Как отношенья? -- Все наверняка.
     Кричат, заклевывая старика:
     Папаша, защищайся, если в жиле! --
     Зато наук нет никаких -- на глаз.
     Все замки в небе, на земле ни стройки.
     -- Все в воздухе? -- На, выбей зуб! На глаз!
     -- Да кто же строит? -- Пеликаны, сойки,
     Гагары... между рыбки и попойки...
     Все утки, бабы, так у них есть глаз. --

     -- Все утки -- бабы, так у них есть глаз?
     -- Конечно, но крикливые особы.
     Чуть что кричат. -- Прорабы -- долбоебы?
     -- Прораб воронам счет ведет у нас.
     -- А как искусства? -- Есть Пикасс. Бекасс.
     Есть Жук да Грач -- играть на скрипках чтобы.
     Вообще? дневной в искусстве больше злобы,
     Но есть и для души -- помимо касс.
     -- Со всем согласен. Ну, а как же вас
     Между землей и твердью терпят боги --
     Ведь воскуренья ныне к ним небоги?
     -- Ну да, мы весь выкушиваем газ
     И сами голоданья на пороге,
     О чем и мыслим вслух и без прикрас.

     О чем и мыслить вслух и без прикрас,
     Как не о будущем? Оно прекрасно,
     Его мы приближаем ненапрасно,
     И, видимо, придет однажды раз.
     -- Там, в вышине, с подвешенных террас,
     Грядущее вам, в самом деле, ясно.
     Но прошлое? -- И это нам подвластно.
     Танцует-с. Прошлое что за гора-с.
     До птеродактилей и прочей гили
     Жил жаворонок-с, даже до амеб
     И до Земли. Родители погили.
     Что делать? Нет земли. Где деть нам гроб?
     Так он отца, скажите, где погреб?
     Вот тут-с, в мозгу, в сей сводчатой могиле. --

     -- Да, но в мозгу, в сей сводчатой могиле --
     Обширнейший гуманнейший субстрат.
     Есть, стало быть, и минимум затрат,
     Который старости определили?
     -- Ну да, хотя бы мы пересолили
     Преукрашая перечень отрад.
     Покойник, разумеется, свой брат,
     К живому мы б не так благоволили.
     -- Ну хорошо, а что вам дал язык?
     -- Он дал нам целый Вавилон языков:
     Грай, гогот, карканье и плач, и зык.
     -- Все это будет из породы зыков.
     Быть может, есть какой из надъязыков?
     -- Из этих свист. Тот будет надъязык.

     -- Конечно, свист и есть тот надъязык,
     Но как им пользоваться? -- Шеф, две трешки!
     -- Тут смысла нет! -- Напротив: Филин, дрожки!
     -- Действительно, сумнительный язык.
     -- Куда там! Птичий небольшой язык.
     Зато он ясен и ежу, и кошке.
     -- Свисти еще! -- Тут все-с. Остались крошки.
     -- Да это просто смех, а не язык!
     -- В мыслительном художестве нет студу! --
     -- Так заключим: "художествен" есть худ?
     -- А студ -- застенчивость. -- Так как -- несть худу,
     Когда вас выше самый плоский суд?
     -- Зато у них есть фонды. Касса ссуд.
     -- Ну и пускай их ссут, а я не буду.

     Ну и пускай их суд, а я не буду...
     И что ж -- все пташки: галки, какаду?
     -- Да, пташки-с. Есть два старца на ходу,
     Живущих с нами из охоты к чуду.
     -- А эти кто? -- Назвать их не забуду
     И даже их занятье приведу --
     То Эвельпид и Пистеттер, к труду
     Прилежны, правят нами не в осуду. --
     -- Однако ваш Кукушкинград -- шутник! --
     -- Еще какой! Все над другими трунит,
     Но пересмешник всуе -- клеветник:
     Тотчас же настучат, и сыч приструнит. --
     -- Ну, кто хохочет, Бог с ним, а кто нюнит?
     -- И он неудовольствия родник. --

     -- И он неудовольствия родник?
     -- Сократ, он будет Канюком иль Выпью,
     А то покроется нудой иль сыпью,
     Ему я не знакомец, не сродник.
     -- Прямой ты трус, скажи уж напрямик.
     -- Нет, я Орел, а особливо выпью,
     Так и друзей не пожалею -- выбью,
     И лого-Грифом стать могу на миг. --
     -- Позволь, твой миг, -- он длится и посюду,
     Твой миг всегда, а что же делать нам,
     Кто тихо празднует всю жизнь иуду?
     Хариты в вечности искали храм,
     Что не подвластен времени пескам --
     И обрели тебя -- я не забуду.

     И обрели. Тебя я не забуду,
     Смешное чудище, Порфирион,
     Губитель Зевса, хоть в порфире он,
     Не верит смерти, как не верят чуду.
     По тальникам, вдоль заводи, по пруду,
     Где воды легкие несет Рион,
     Куда не ступит никогда Креон,
     Где время уничтожилось повсюду, --
     Вдаль обходя широкий лук излик,
     По мелководью, по стреломуравью,
     По цапелью, по нырочью, журавью, --
     Султанка, курочка, втыкая клик,
     Проходишь, как планета, силу травью,
     С тебя покамест не подписан лик.

     С тебя покамест не подписан лик,
     Но ты и есть PORPHYRION тот самый,
     Зевесов враг, одетый птичьей дамой,
     И то, что дама -- множество улик.
     Их тьма и гибнет, не снеся толик
     Космического холода, в упрямый
     Хромой период пред весною самой,
     Но их трепещет Зевс, а он велик.
     Не ласточки, гнездящейся повсюду,
     Не ржанки, смело реющей в Рион,
     Не ибиса, хотя он равен чуду, --
     Болотной курочки PORPHYRION
     Трепещет Зевс, хотя в порфире он.
     То вовлечен. То поглощен. Избуду?

     ***
     Да вы чернила ваши всуе лили
     Сократ сомненьем разъедает нас
     Терзанья наши множишь каждый час
     Которым наши души поручили
     Убудь мы в нашей мудрости и силе
     К тебе подносит то персты то глаз
     Ты оставляешь срам их без прикрас
     Так всех богов ты отослал могиле
     Ты перестроил напрочь и язык
     И мертвый говорит землей не буду
     И помутился истины родник
     Ликона же тебе я не забуду
     От вас укрою оскорбленный лик
     Опасности глаголом не избуду

        XII. Апология

     Опасности глаголом не избуду
     И не затем явился нынче к вам --
     Чтоб волю дать слезам или словам,
     Доступным простоте и внятным люду.
     Ни плакать, ни словоточить не буду,
     Не потеку ушам и рукавам,
     Не стану апеллировать к правам,
     Которых не займу и не добуду.
     А потому, когда бы вы тут все
     Меня сюда прийти определили,
     Чтоб видеть краску на моем лице,
     Смущение в кистях, упадок в силе,
     Чтоб пожалеть, чтоб оправдать в конце, --
     То вы чернила ваши всуе лили.

     Да, вы чернила ваши всуе лили,
     Впусте потратились на столько слов:
     Сократ бездельник, он не чтит богов,
     Сократа виды молодежь смутили. --
     Ну и так далее все в этом стиле,
     Неловком специально для голов,
     Чья справедливость с дегтем сапогов
     Частенько смешивает правды стили.
     Тут кто-то ошибается из нас.
     Я знаю даже кто -- все вы в ошибке,
     От ней же здравый смысл упас бы нас,
     Но мы его заспали раньше, в зыбке,
     И можем вслух помыслить без улыбки:
     "Сократ сомненьем разъедает нас".


     "Сократ сомненьем разъедает нас,
     Изнесших столько тягот безвременья --
     Утрату половины населенья
     В жестоких бедствиях, постигших нас.
     И кто от них не выстрадал из нас?
     Проскрипции, в карбасах затопленье,
     Чужих, своих тюремщиков глумленье,
     Присыпки известью на теплых нас.
     На будущее видом заручась,
     Мы и не то сносили б терпеливо.
     Зачем, Сократ, ты мыслишь так глумливо?
     Своей стерильной мудростью лучась,
     Ты так разнообразно и счастливо
     Терзанья наши множишь каждый час.

     Терзанья наши множишь каждый час,
     Нас отвлекая от забот о хлебе,
     Мы на земле живем, а не на небе,
     И нам важнее Вечности наш час.
     Сократ, ведь наша жизнь всего лишь час,
     И этот час мы отдадим потребе,
     Что нам в Элизиуме иль Эребе --
     Возьми себе их, но верни нам час.
     Смотри, чтоб сны твои не отучили
     Нас от насущного -- мы можем пасть
     И ниже, чем рассчитывает власть.
     Гляди, чтоб нас тогда не отличили
     Животный гнев и низменная страсть,
     Которым наши души поручили.

     И точно: наши души поручили
     Не телу ль нашему? Иль не рукам
     По вторникам, средам и четвергам
     Ломать и строить на песке и пыли?
     Умрем, кто вспомнит, что такие были,
     Ведь дела нет до смертного богам,
     Что в нас -- галактикам и облакам,
     Мы только плесень, знаешь, поросль гнили.
     Но эту плесень оживляет мысль, --
     Так с идеологов мы затвердили.
     Так снисходительно о нас не мысль.
     И это мысль о том, что б ели, пили, --
     Чужое нам растли нас иль окисль,
     Убудь мы в нашей мудрости и силе.

     Убудь мы в нашей мудрости и силе,
     Кто встанет к плугу, сядет в аппарат?
     Ты не даешь рецептов, о Сократ,
     Как бы тебя о том мы ни просили.
     Не города ль твои нас искусили,
     Где можно жить без бед и без затрат, --
     Но ты нам говоришь: Господень град
     Нуждается в иной, не в нашей силе.
     Ты просто издеваешься, глумясь
     Над недостаточностью наших чтений,
     И брезгуешь всех наших предпочтений.
     Ты с нами говоришь ярясь, томясь,
     Как будто кипь невиданных растений
     К тебе подносит то персты, то глаз.

     К тебе подносит то персты, то глаз
     Никто иной, Сократ, как наша юность,
     Которая по праву мира юность, --
     Что ж из того, что перст у ней и глаз?
     Ответь-ка нам, Сократ, зачем далась
     Тебе забота портить нашу юность?
     Зачем ты говоришь ей: ваша юность --
     Синоним глупости и вам далась?
     Когда пред молодежью всякий раз
     Мы подличаем чтобы подольститься,
     Зачем один не смотришь ты на лица?
     Зачем одежды рвешь ты всякий раз
     С любого, будь ответчик иль истица,
     И оставляешь срам их без прикрас?

     Ты оставляешь срам их без прикрас,
     О наш Сократ, мудрейший из мудрейших!
     Тебе махать, конечно, на старейших,
     Тебе не полководец самый Красс.
     Тебе хуйня и Бланманже и Грасс,
     Ты толк не видишь в рикшах либо гейшах,
     Ты презрел и правейших, и левейших,
     Плевал ты и на лесть, и на острас.
     Одежды, бабки, экипажи сгили
     В твоих глазах, как будто их и нет,
     Тебе ничто минет или сонет,
     Намеренья -- пустяк, худы, благи ли,
     И пошлы кастаньета и спинет, --
     Так всех богов ты отослал могиле.

     Так всех богов ты отослал могиле:
     Раздел, изгадил, либо истребил.
     Как сильный человек -- тотчас дебил,
     Коли умен -- не тверд, по горло в гили.
     Тебе победы наши дороги ли?
     Нет. Ты кричишь: Ограбил! (иль: Убил!)
     Скажи, о нас язык ты не обил?
     Ты оному нас отдал в батоги ли?
     Ну что молчишь? Скажи, отбил язык?
     Так с нами ты молчок, гу-гу ты с Богом --
     О чем ты с ним -- о малом иль о многом?
     Он понимает греческий язык?
     Твоим, конечно, он кейфует слогом, --
     Ну да, ты перестроил и язык.

     Ты перестроил напрочь и язык:
     Убавил истин и добавил патин,
     Он одному тебе теперь понятен,
     Твой лексосинтаксический язык.
     Но с чернью ты размежевал язык,
     Чтоб вместе с ними ни солил, ни братин,
     Стократ блажен язык, иже сократен,
     Все прочие -- жаргоны, он язык.
     Он, словно яблочко, катясь по блюду,
     Увязывает в петли все концы --
     И "пред детьми склоняются отцы",
     И " лавр суждается по самосуду",
     И в Греции "избам кладут венцы",
     И мертвый говорит: Землей не буду.

     И мертвый говорит: Землей не буду, --
     Опровергая и огонь, и тлен,
     И десять Богом проклятых колен
     Из плена возвращаются в Иуду.
     Навозной жижи злая вонь повсюду
     Длит с ароматом роз воздушный трен,
     В святилище родит Христа Мадлен,
     Мари же в капище и служит блуду.
     Хрен горек был, но слаще стал клубник,
     Влюбленный -- строг и честен, словно ратник,
     Пророчествует истину развратник,
     И праведник в чужой альков проник,
     И параноик стал небес привратник,
     И помутнился истины родник.

     И помутнился истины родник,
     Сократ, увы, но вопреки тебе ли?
     Ты роды облегчил? Очистил бели?
     Искусственником всякий стал грудник?
     Чьих ты идей горячий проводник?
     В котором ранге? По какой табели?
     Ты выкормил хоть ветку изабели,
     Впаял в компьютер полупроводник?
     Ты Лизия, чей слог подобен чуду,
     В защитники не взял, забраковал,
     Воздвигнув меж собой и нами вал.
     Ты и в Мелите усмотрел паскуду,
     Ты и в лицо Аниту наплевал,
     Ликона же тебе я не забуду.

     Ликона же тебе я не забуду.
     И это, граждане, вся ваша речь,
     Которой можно смело пренебречь,
     Спустив ее в поганую посуду.
     Но так как вы меня, по самосуду,
     Решили казни лютыя обречь,
     Считаю долгом вас предостеречь:
     Коли прейду, то более не буду.
     Я не двужилен, хоть и многолик,
     И, будучи убитым на ристале,
     Уйду от вас, колико б вы ни стали
     Меня молить, сбавляя мне улик,
     Побыть при вас, хотя б на пьедестале.
     От вас укрою оскорбленный лик.

     От вас укрою оскорбленный лик,
     Равно от ваших чад и домочадцев.
     Вы мне гораздо гаже святотатцев,
     Марающих говном преславный лик.
     Вы отвернулись от святыя лик
     Пресветлой истины к тщете эрзацов.
     Бог с вами. И бород, и бритобрадцев
     Гляжу поверх -- в мученья грозный лик.
     Простимся ныне, завтра же убуду.
     А вы пребудете. Мой жребий плох.
     Вы живы в счастии -- а я подох.
     Но смерть мою вам не вменю в осуду:
     О том, чья участь лучше, знает Бог...
     Опасности ж глаголом не избуду.

     ***
     И вот уж смех в глазах а слезы лили
     Нет не ради тебя а ради нас
     В Фессалию в Фессалию се час
     В котор им наши жизни поручили
     Сократ не правда ль и теперь ведь в силе
     В затвердии явился нам на глаз
     А думать надо проще без прикрас
     Нас приближает видимо к могиле
     Так на хрена там будет мне язык
     За кои отвечать уже не буду
     Пить надо с чувством горький сей родник
     Так помните не бойся не забуду
     Я далеко передо мною лик
     И только изумленья не избуду



     Сократ, я изумленья не избуду, --
     Сейчас Ксантиппу я видал в слезах,
     С сияньем экстатическим в глазах,
     Во дворике, опершуюсь флагхлуду.
     В ней все являет странную причуду
     Изменчивых эмоций на глазах,
     Хоть я настаивал бы на слезах,
     Но слышен был и смех, божиться буду.
     -- Не надобно мне этих клятв, Критон,
     Я верю, что и смех, и слезы были,
     О женщины! Кто попадал вам в тон!
     Мы с нею только что обговорили
     Предмет бессмертья, к вечности понтон,
     И вот уж смех в глазах, а слезы лили.

     И вот уж смех в глазах, а слезы лили,
     И вополь: Ты умрешь не весь, не весь!
     Скажи, однако, отчего ты здесь,
     Едва лучи и мглы не отбелили?
     -- Я весть принес кошмарную. Пробили
     Минуты часа. Жизнь Сократа -- взвесь... --
     -- А, значит -- умереть я должен днесь,
     Я это знал, мне это боги снили...
     -- Сократ, ты так вот не оставишь нас... --
     -- Я не оставлю вас, ну что ж, конешно... --
     -- Нам стало б тут опрично и кромешно,
     Ты это знаешь, и... ты знаешь нас...
     Ты знаешь, мы... не спрохвала, не спешно
     И не ради тебя, а ради нас,

     Нет, не ради тебя, а ради нас --
     Без должностных затрат, ну, без ретиву,
     Тебя... тебе даем альтернативу...
     Ну, ближе... Господи, помилуй нас...
     Короче, ты теперь покинешь нас,
     Чтоб не покинуть вовсе, ну, быть живу.
     В Фессалию, в Фессалию, к заливу...
     Там ждут друзья и средства... ради нас!
     Политики оплакивают час,
     Когда твой казус их застал расплохом,
     Стукач согласен ни единым вздохом...
     Ключарь глаза прикроет хоть на час,
     Две лошади, два зверя... мы не пехом!
     В Фессалию! В Фессалию -- се час!

     В Фессалию, в Фессалию -- се час!
     Уж извини, что с наглых глаз, нахрапом, --
     С подходом нам тебе бы, по этапам!
     Ведь заупрямишься, неровен час!
     А мы подсуетимся, ибо час!
     Они хотят как поумней -- арапом, --
     А и у нас картешка есть -- и с крапом,
     А мы ее из рукава сейчас!
     Общественную сволочь ополчили,
     А та судить нам, шарж нам делать, шо, --
     Так мы из "шо" им ша как раз ишшо,
     Какого только не предвосхичили
     Учители "тнудиться ганашо",
     Которым наши жизни поручили.

     В котор им наши жизни поручили,
     Ответь, учитель, подлинный, живой,
     Грядущий к ним сквозь подлый мира вой,
     Которого умы предвосхичили.
     Сколь подлы мы, кабы не исхичили
     Тебя из гнусной своры "трудовой"
     И, в лоно мощной мысли мировой
     Тебя вернув, вновь жизни не впечили.
     Мы мудрости не чрез тебя ль вкусили,
     Не ты ль нам истины раскрыл притвор,
     Ученики ль мы? Сборище притвор --
     Когда бы вскачь тебя не уносили
     Прочь от опасности. Наш договор,
     Сократ, не правда ль, и теперь ведь в силе?

     Сократ, не правда ль, и теперь ведь в силе
     Наш уговор? Он жизнию скреплен,
     И коль ты колебаньем одолен,
     То ты ведь можешь подчиниться силе?
     -- Ну да, Критон, я уступаю силе
     Ума, пускай он злобою кален,
     Колико будет он определен
     По недвусмысленной разумной силе.
     Так, совести твоей похвален глас,
     Поскольку в ходе кратком либо долгом
     Его теперь мы согласуем с долгом.
     Но если нет, тогда он просто лаз,
     И тем досадней он, чем в боле долгом
     Затвердии явился нам на глаз.

     В затвердии явился нам на глаз
     Позыв бежать от смертных мук теперь же.
     Давай-ка взвесим, о Критон, что тверже --
     Смерть очная иль эта жизнь за глаз.
     Конечно, жизнь, она, на первый глаз,
     Побасче смерти, повкусней, постерже, --
     Судьба как ни калечит, все не вмер же,
     Все корчишься, корячишься на глаз.
     Не жизнь в себе, однако, хризопрас,
     Но смысл есть в жизни, прожитой со смыслом,
     Начатой и закончившейся враз.
     Не надобно лишь мыслить с видом кислым,
     Чтоб стал ты рычагом иль коромыслом,
     А думать надо проще, без прикрас.

     А думать надо проще, без прикрас
     О том, что мы -- два старых человека --
     На площадях вещали в пику века,
     Критон, с тобою порознь и зараз.
     Мы, правда, обличали их, зараз,
     Предупреждая их, что баба нека
     Спалит их город, скипячая млеко,
     А может -- и поджаривая зраз.
     Но се не есть резон, чтоб мы погили
     Вдали законов их и их окон,
     Хотя б ни в тех, ни в этих зги не згили.
     Подумай, нам ли щас вводить закон,
     Чтоб сматывать свой кокон в час, как он
     Нас приближает, видимо, к могиле.

     Нас приближает, видимо, к могиле
     Одна уже совсем простая вещь:
     Попытка обесчеститься и сбещь
     И не иметь нам боле дела к гили.
     Но я подумал: толку нет в бегили,
     Да и чужбина -- та же, в общем, пещь, --
     Эге, Сократ, ты бисерка не мещь
     Метать те бегством бисерок с ноги ли?
     Так то ли этот воздух, то ль язык,
     Загаженный и развращенный в меру,
     Меня изнудил сохранить хватеру.
     Да я ведь на чужбине безъязык,
     Не позову ни бляди, ни холеру, --
     Так на хрена там будет мне язык?

     Так на хрена там будет мне язык,
     Что хоть подстать и самому Эзопу?
     Садясь, подсовывать его под жопу?
     А мне и жалко: все-таки язык.
     Какой-ну-никакой, а все язык,
     Да он не бык, чтоб исхищать Европу, --
     Поболе б в нем наития да тропу,
     А то он вовсе уж простой язык.
     Потом -- чего поделывать там буду?
     А в том, что сделаю, -- что пользы вам?
     Калекам, бабам, телкам, деревам?
     Что ж так без вас и мучиться там буду --
     Чтоб без толку давать исход словам,
     3а кои отвечать уже не буду?

     За кои отвечать уже не буду,
     А стало быть, помру неисправим...
     Ну вот мой шестиногий херувим
     С углем для уст, упрятанным в посуду. --
     -- Я травку вам принес, как то по суду:
     Приказано, чтоб нынче же травим.
     -- Мы приказавших и не прогневим,
     А будет ли инструкция к сосуду? --
     -- Мы научаем запросто, без книг...
     Не надобно лишь вольничать с напитком.
     Тут содержимого как раз с избытком,
     Чтоб огонек до донышка проник
     И чтоб не умножать числа попыткам...
     Пить надо с чувством горький сей родник.

     -- Пить надо с чувством горький сей родник --
     Как славно сказано, мой черный витязь. --
     -- Одни вы только и не кипятитесь,
     А прочих всех -- как подменяет вмиг.
     И хорошо, коль только схватит тик,
     Иной срывается -- тут берегитесь.
     Иной так даже крикнет "отъебитесь!" --
     Но пользы в этом нет тому, кто дик.
     -- Дичиться пользы нет? Так я не буду... --
     -- Не я ведь виноват, я не жесток... --
     -- Брависсимо! Давай сюда посуду! --
     -- И дуть не надобно: не кипяток. --
     -- Что ж, стану дуть, не дуя, этот ток. --
     -- Так помните. -- Не бойся, не забуду!

     -- Так помните! -- Не бойся, не забуду...
     Отпью немедленно, к чему тянуть...
     Ну вот и все... На дне осталась муть,
     Ее глотать и лишне, и не буду.
     Как думаешь, Критон, сегодня ль буду
     "В жилищах их" на горняя взглянуть?
     Иль -- биографии, анкеты... нудь... --
     -- Сократ, тебя оплакивать я буду. --
     -- А и поплачете. Труд невелик.
     -- И похороним. -- А и похоронишь,
     Когда меня сквозь пальцы не проронишь.
     Но может, наскребешь каких толик...
     Но специально гнаться -- не угонишь...
     Я далеко... передо мною... лик...

     -- Я далеко. Передо мною -- лик, --
     Вот все, что он сказал перед кончиной,
     И не продолжил... замер в миг единый...
     Скажи, Критон, мне, что такое -- лик?
     -- Ксантиппа, есть лицо, но есть и лик.
     Тут разница меж веком и годиной,
     Иль комариной песни с лебединой,
     Но что сказал Сократ, так то был -- лик.
     -- Я внутренно была готова к чуду,
     Ведь он сказал. "Ксантиппа, не умру", --
     И приговор сочла я за муру.
     Так оценить великую причуду!
     Случившееся мне не по нутру,
     И только изумленья не избуду.

     ***
     
     Пока вы вашей тетке слезы лили
     Он видимо разочарует нас
     На что живет презренная сей час
     Проникнуть то что виле поручили
     Отступничество сделать это в силе
     От поля к полю на глаза лишь с глаз
     В Элизиум без бурь и без прикрас
     Что неподступен самое могиле
     Все лучшее а главное язык
     Я с тем и говорить теперь не буду
     Не замочив подошв прошел родник
     Я ваших слов до смерти не забуду
     Какой чудовищно безумный лик
     Приду в себя ли отойду ль избуду
     


     Приду в себя ли? Отойду ль? Избуду?
     Анахорет, читающий Бог весть
     Какую гиль, но как благую весть,
     Дух проливающий и тще и блуду.
     Жидков, принявший даму за паскуду,
     Не пожелавший ранее и лезть, --
     Теперь густою ниткой тянет лесть
     "Больному скудоумному сосуду".
     Почто почтил еси, Отец Святой?
     Меня ведь контролеры подселили
     В купе, чтоб вкупе плыть нам пустотой.
     Бог знает, чем ее вы наделили --
     Разумством, вежеством и чистотой, --
     Пока своей здесь тетке слезы лили.

     Пока вы вашей тетке слезы лили, --
     Сознайтесь, батенька, бахвал пустой, --
     Не мыслили ль с последней прямотой
     Вы паки обо мне и братце Виле?
     Ведь вы бы меня очень удивили,
     Сказавши с благородной простотой:
     Пусть с благодарностью пьет взоры той, --
     Когда б о Виле знанья не явили.
     Ведь та же ненависть к властям у нас,
     Что и Жидкова, и при том -- с измальства.
     Мы презираем всякое начальство,
     Не сразу поощряющее нас.
     Но ваш Сократ -- известное канальство.
     Он, видимо, разочарует нас.

     Он, видимо, разочарует нас,
     Как поступающий неадекватно
     Тому, что социально и приватно
     Вещает он для греков и для нас.
     Зачем он в заблужденье вводит нас,
     В речах внутрикелийно, накроватно --
     Не избегая кары, что превратно
     Слепая чернь обрушила на нас?
     Ах, Виля презирал их каждый час
     И, называя идолами жести,
     Со школьных лет уже мечтал о мести
     Учителям и матушке на час,
     Что Тетушкой его слывет в сем месте
     И что живет, презренная, сей час.

     На что живет, презренная, сей час,
     Когда и Тасс унылый, и "Известья",
     И радио разносят всем известья,
     Что умер брат позавчера в сей час.
     Что где-то не на небесах сей час --
     В конце столь длительного путешестья --
     Приобретет и честь, и благочестье
     Факира или рыцаря на час.
     Недаром брату этот МИГ вручили!
     Недаром брат пытался столько лет
     Освоить каждый небольшой секрет.
     Какому классу Вилю научили!
     Куда вам, господин Анахорет,
     Проникнуть в то, что Виле поручили!

     Проникнуть то, что Виле поручили,
     Немыслимо. Он выдал все ТУДА.
     Ага, вы, вижу, поняли... Ну да...
     Учители-то вот что получили!
     Но... вы тут мыслишку одну всучили,
     Что умный -- не предатель никогда,
     Что с умного -- все -- как с гуся вода, --
     Иль вы в стишках -- все не про то строчили?
     Что сколько б у груди нас ни носили,
     Ни вскармливали млечной густотой, --
     Мы не должны, как только нас взбесили.
     И каждый, кто с наивной прямотой
     Облагородит прелесть простотой
     Отступничества, -- сделать это в силе?

     Отступничество сделать это в силе,
     Напрасно б мы грозили тут тюрьмой,
     Напрасны даже деньги, Боже мой,
     Где материнская любовь не в силе.
     Бессильны и Гайдары, и Кассили
     С их белым светом и кромешной тьмой, --
     Равно познает, где ей путь прямой,
     Душа, когда б ей ног не подкосили.
     Стоит свобода ей и стоит глаз,
     И нет уже ни дна ей, ни покрышки,
     И крылышки рулят к последней вспышке.
     И только впереди и сзади глаз, --
     И газу, газу -- прочь от вышки к вышке,
     От поля к полю, на глаза лишь с глаз.

     От поля к полю, на глаза лишь с глаз,
     И небо -- одиноких благостыня...
     Но ты перенаселена, пустыня,
     Не скрыться, не уйти -- повсюду глаз.
     И, Господи, пока хватает глаз,
     Сомнительней литании летыня,
     И облака, то горячась, то стыня,
     То в холод, а, то в жар бросают глаз.
     И в высоте "Прослушайте известья", --
     Так значит -- беспомощен был и брасс, --
     Нам каплет вверх по получасу раз.
     И как проникнуть -- полное безвестье --
     В желательное райское поместье,
     В Элизиум без бурь и без прикрас.

     В Элизиум без бурь и без прикрас,
     Что отличался бы от нашей дури,
     Не проскочить по пепельной лазури --
     Туда и космос не проводит нас.
     Ни женский пеплос, ни лихой Пегас
     Не вызволяют нас из-под деюри, --
     Ни скитней тюре, ни смурной микстуре
     Нас не приблизить к Царствию на влас.
     Пусть лишь математической рангили,
     Высоким танцам хореохарит
     И рифмоволн просчитанной бегили
     Дан в память -- так эфир нам говорит, --
     Слог, коий речь ничья не повторит,
     Что неподступен самое могиле.

     Что, неподступен самое могиле?
     Ты, мальчик, ошибаешься. Безмен
     Уже отяготила горсть измен, --
     Там, в горних, в мирозданья эпистиле.
     Предатель, ищущий себя в бегили
     От родины, он хощет перемен
     В стране сенаторов или камен, --
     Равно, куда б его ни исхитили.
     Измена -- почкой распускать язык,
     Какой бы слава ни казалась лестной,
     Во имя той, что нам дала язык.
     Прекрасно славен только неизвестный.
     Молчанье красное, обычай честный --
     Все лучшее, а главное -- язык.

     Все лучшее, а главное -- язык,
     Не подтирающий порог у Мильна,
     Не треплющий с восьми и до семи льна,
     Но тот, что сам себе всегда язык.
     Невнятен черни подлинный язык,
     И только общность, к звуку щепетильна,
     Преймет, когда смиренна и умильна,
     Простой и восхитительный язык.
     Но с этой мыслью гонят нас отвсюду.
     Несчастный Виля! Так обнять штурвал,
     Что и прозектор еле оторвал!
     О, мы достойно празднуем Иуду.
     Кто миг измены не переживал,
     Я с тем и говорить теперь не буду.

     Я с тем и говорить теперь не буду,
     Кто не Вильям Шекспир, не Вильям Питт,
     Кто множество раз в жизни не был бит
     И не бежал раз в жизни ниоткуду.
     Не предал ли Христос допрежь Иуду:
     Тот подбивал, а этот лишь подбит.
     Но беспредельный блеск, что нас слепит,
     Один сродни предательству и чуду.
     Предатель -- гениальный ученик,
     Отступник всякий, кто превысил меру:
     В модель Мадонны он возвел Химеру.
     А тот, кто бросил строгих душ Парник
     И по воде, подобно водомеру,
     Не замочив подошв, прошел родник?

     Не замочив подошв, прошел родник
     Как по суху -- вот квислинг расчудесный
     И контестатор всякой силы пресной,
     Которой, кстати, сотворен родник!
     Открыть высокой мудрости родник
     Для всякой разной шушеры окрестной, --
     Чрез то ей не занять сей огнь небесный,
     Но всякий пей теперь -- тебе родник!
     -- Простите перебью, а то забуду, --
     У Матюрена есть роман "Мельмот", --
     Никак оттуда строчку не забуду --
     О том, что душу продает всяк тот,
     Кто, жизнесловий не приняв, живет...
     -- Я ваших слов до смерти не забуду.

     -- Я ваших слов до смерти не забуду.
     Теперь позвольте -- выйду покурить.
     Он поспешил ей двери отворить,
     А сам остался думать про Иуду.
     Произвела в нем странную побуду
     Девица бледная, что говорить!
     Да не могла б с собой что сотворить --
     Он бросился по клацанью, по гуду.
     И вдруг к стеклу оконному прилик
     Смущенно, страстно и уже бессильно,
     Весь спазма зренья, желчи и колик.
     -- Такую смерть, -- он зашептал бессильно, --
     Вручает рок, а ревность тут бессильна!
     Какой чудовищно безумный лик!

     Какой чудовищно безумный лик!
     Как раз над Леной мост лежал в том месте,
     И полосы стальные в перехлесте
     Упругих шпал вязали бык и бык.
     Но вот что он увидел в этот миг:
     Его попутчица -- со зла? Из мести?
     (Когда бы даме в ум пришло процвести...) --
     Слетала вниз, как падающий МИГ.
     Ко дну -- неохватимому сосуду,
     Где Вечности прозрачная черта
     Преполовила бык и бык моста.
     В объятья Сулейману ибн Дауду,
     В Алкивиадоград, к стопам Христа.
     Приду в себя ли? Отойду ль? Избуду?


     XV. Вечность

     И ненависть стенаньем не избуду,
     И о любви добормочу до звезд,
     И руки, и колена вперехлест --
     И так сидеть до закосненья уду.
     Почто пролил скудельному сосуду
     Такую муку, горшую корост,
     И эту плоть, что бело-алый грозд,
     Подверг еси томлению и зуду?
     Почто еси не уподобил той,
     Кого одну блистать определили
     Разумством, вежеством и чистотой --
     В мирах, которыми нас обделили --
     Затем, чтоб под хрустальной высотой
     Чужим рекам мы наши слезы лили?

     Чужим рекам мы наши слезы лили
     И праздновали вражеский постой,
     Встречая тех сердечной теснотой,
     Кого над нами властью наделили.
     Вся соль ушла -- нет горечи в солиле.
     Ты ищешь влаги малышу -- постой:
     Пусть с благодарностью пьет взоры той,
     Кого все беды мира не растлили.
     Что делать -- может, он грядущий Спас,
     Смотри, какой прозрачный и лядущий,
     Но голос, чуть прорезался, уж бас.
     Читай псалом: Единый, Присносущий,
     Окутай от сомненья в сон грядущий
     О родине, давно забывшей нас.

     О родине, давно забывшей нас,
     Но даже в забытье своем зовущей, --
     Молись в колонне, к западу идущей:
     Быть может, вспомнит и постигнет нас.
     К нам низойдя, тотчас догонит нас
     Иль тучкою, иль песенкой плывущей
     Она и грянет: Ты, поток ревущий,
     Умолкни! Господи, помилуй нас.
     Избави от мучительства и мести,
     Молю еще, чтоб светоч не погас,
     Что Тетушкой моей слывет в сем месте.
     О мне ни слова: погубил -- как спас.
     Огонь прогрыз асбест и сгас в асбесте,
     Презрев звезду надежды в этот час.

     Презрев звезду надежды, в этот час
     Я восхожу, не надобно улестье --
     А это вам, считайте провозвестье
     О том, что всякой горечи -- свой час.
     Но видь и каждой радости свой час:
     Пождите, озирая кругокрестье, --
     Приобретет и честь, и благочестье
     Какая то восхощет -- все в свой час.
     А в небо с точкою звезды, свечи ли --
     А в небо не один Великий Пост
     Приводит -- и Парижи, да и Чили, --
     И масленица, ах, мой Пруст, Превост,
     Зачем возносишь шепоток до звезд?
     Мы наши арфы вербам поручили.

     Мы наши арфы вербам поручили,
     Мой милый, милый Тасс, мой Ариост, --
     К тому же, нынче он не больно прост,
     И по каким дворам их залучили?
     Какая синева -- на дню, в ночи ли --
     Течет везде, везде -- и там, где пост.
     Там, в небесах, ужель взойду на мост?
     И вправду звезды! И ключи! Ключи ли...
     Ты хочешь уж запеть! Постой! Постой --
     Пока огни в окошках не гасили --
     Невыносим им музыки постой.
     Ты помнишь, помнишь -- нас вчера просили
     Облагородить прелесть простотой?
     Могли ль мы петь осилившей нас силе?

     Могли ль мы петь осилившей нас силе,
     Грозившей нам ликбезом и тюрьмой?
     Уж лучше лапти с легонькой сумой --
     Уж как бы мы равнину замесили!
     На юг не хочется -- там сили, сили,
     А тут Афины, Спарта... с их чумой!
     Равно познает, где ей путь прямой,
     Как бы ее убраться ни просили.
     Ой, ты преполовинился на глаз --
     Ты, право, замечательно двусущий!
     Ах, хорошо мне с ним вдвоем средь кущей, --
     С одним из вас! Второй, прикрывши глаз,
     Берет букетик роз у этой злющей, --
     Цветы темниц, смочив их влагой глаз.

     Цветы темниц, смочив их влагой глаз,
     Цветы темниц... цветы... нам дышат гущей
     Своих соцветий. Даже ветер бьющий
     Не вырывал такой слезы из глаз.
     Но подожди, не говори: там глас
     Возносится, надмирное поющий...
     Но душит сердце этот мрак всесущий, --
     Какой томительно прекрасный глас!
     Прервется и ... "прослушайте известья..."
     Не прерывайся, кант, хотя бы раз,
     Неси свое высокое нечестье, --
     Все выше, выше возноси от глаз
     В желательное райское поместье
     Простые наши песни без прикрас.

     Простые наши песни без прикрас
     Хорала выше и подобны шваре
     Табачного листа в любом товаре,
     Который не заволг и не погас.
     О Господи, не лучше ль чтоб он пас
     Коровушек в индийской Делаваре?
     Березкой с облаком в беззлобной сваре
     Запела бы под их генерал-бас!
     Под пенье б скирдовали и стогили,
     А вечер пал нам -- хоровод харит, --
     Ни счастья, ни несчастья мы б не згили,
     Нет, этот рай нам врат не отворит:
     Слог, коий речь ничья не повторит,
     Мы, как и судьбы, обрекли могиле.

     Мы, как и судьбы, обрекли могиле
     Неисследимое наследье гнезд:
     И птицы поднимаются с борозд
     И миг иль два висят во мгле и гили.
     Все, кого любим мы, по сути сгили,
     Уж точно -- после масленицы пост.
     Нет, видно, домом станет мне погост
     Под жгучим солнцем, посреди пурги ли.
     Улиссушкой во огненный язык
     Спеленутая, только что безвестной,
     Сыщу и на том свете путь мой крестный.
     Упреку наведут на мой язык,
     Молчанье красное, обычай честный...
     Но пусть прилипнет к горлу мой язык.

     Но пусть прилипнет к горлу мой язык,
     Которым целовать могла посильно
     Его уста и шею настропильно
     И что бессилен выразить язык.
     Теперь немеют губы и язык,
     И кто -- Стекольня, Копенгага, Вильна --
     Преймет, когда смиренна и умильна,
     Теперь меня, и плод мой, и язык?
     Но как с Пречистенки пойду, отсюду?
     Нет, изойти из сердца мне не в ум.
     Ты сотворил меня и дал мне шум
     Имен веселых, что и не забуду --
     Султанка, Диотима, Улалюм --
     Когда тебя я вспоминать не буду.

     Когда тебя я вспоминать не буду,
     А сердце, может быть, и откипит, --
     Иль снова станет тем, кто в качке спит,
     Тогда будь то, что будет, -- я не буду.
     Молить Христа я за Иуду буду, --
     Пусть снова смерть и тьма из-под копыт,
     Но беспредельный блеск, что нас слепит,
     Вновь наведу на медную посуду.
     Когда б твой взор в мой илем ни проник,
     Я все при деле -- хоть не при наваре,
     То хохочу, то плачу (Полиник!).
     Я стала деревцем из Бедной Твари
     И показую Сиксту и Варваре
     Тебя, веселья моего родник.

     Тебя, веселья моего родник,
     Мальчонок неразумный, непрелестный,
     И никому на свете неуместный,
     Загадка Магдалин и Вероник.
     О Боже, ты на дереве поник --
     Во искупленье, Боже, мги окрестной!
     Чрез то ей не занять сей огнь небесный,
     Напрасно дух твой из тебя изник...
     -- Не знаю я. Я на кресте побуду. --
     -- Но кто те? -- Слева Маркс, а справа -- Юм.
     О нас не думай, ты жалей Иуду. --
     -- Ты видишь: я избавлена от дум... --
     -- Забудь и то, что сотворяет Рум... --
     -- Пусть почернеет день, когда забуду.

     Пусть почернеет день, когда забуду,
     Забуду то, что сотворяет Рум.
     -- День почернеет, посветлеет ум,
     Что моему как бы подобно чуду.
     -- Дай отгоню от глаз твоих остуду... --
     -- Не стоит... это будет стоить сумм...
     Отрешена от тюрем или сум,
     Куда пойдешь? -- Вернусь домой, в Иуду. --
     -- В Иуду ли? -- Не знаю. Свет велик. --
     -- Раздай все что кобеднишно, носильно
     И что возьмут, и не щади толик. --
     -- Вручает рок, а ревность тут бессильна.
     Смогла бы оцарапать замогильно
     Я моего врага веселый лик!

     Я моего врага веселый лик
     Вскопала б, как соха...-- Дурные вести... --
     -- Женою есмь, а ты в горних вести... --
     -- Аз вем, да горний от сего отлик...-
     -- Сведу я счет без клак там или клик,
     Но будет стоить много -- драхм до двести:
     Когда бы даме в ум пришло процвести,
     То ей не стоит оставлять улик... --
     -- Я помяну тебя, как только буду... --
     -- Уж помяни, когда не наобум,
     Ведь мать тебе. И я молиться буду. --
     -- Ну ты иди... -- Пойду в Капернаум,
     Сама себе теперь очаг и чум,
     И ненависть стенаньем не избуду.

     Ты эту плоть что бело алый грозд
     Окутай от сомненья в сон грядущий
     Она и грянет ты поток ревущий
     Зачем возносишь шепоток до звезд
     Там в небесах ужель взойду на мост
     Ах хорошо мне с ним вдвоем средь кущей
     Но душит сердце этот мрак всесущий
     Нет видно домом станет мне погост
     Березкой с облаком в беззлобной сваре
     Ты сотворил меня и дал мне шум
     Ты видишь я избавлена от дум
     Я стала деревцем из бедной твари
     Отрешена от тюрем или сум
     Сама себе теперь очаг и чум

     ***
     Чужим рекам мы наши слезы лили
     О родине давно забывшей нас
     Презрев звезду надежды в этот час
     Мы наши арфы вербам поручили
     Могли ль мы петь осилившей нас силе
     Цветы темниц смочив их влагой глаз
     Простые наши песни без прикрас
     Мы как и судьбы обрекли могиле
     Но пусть прилипнет к горлу мой язык
     Когда тебя я вспоминать не буду
     Тебя веселья моего родник
     Пусть почернеет день когда забуду
     Я моего врага веселый лик
     И ненависть стенаньем не избуду





     м не избуду --
     Оруж ой логики, Софокл,
     ай раз Гектор и Патрокл,
     К убийству ощутя в себ
     Да не сочтешь ты, мудрый, за причуду
     Нетвердой памяти, но Эмпедокл
     Твердит, чго миф героики столь блекл,
     Что
     негеройственный этап
     Ползучих истин и витийской пыли,
     Небезопасных мин и тихих сап.
     Там, в гавани корабль нам насмолили, --
     Представь да б
     Чужим рекам мы наши слезы лили.

     мы наши
     Здесь, в Аттике, нежнейший Еврипид,
     Где бодрствует террор, а совес
     И слышен храп ее за две-тр
     Но музы памяти нам изменили:
     Не Эмпедокл
     А Ксенофан иль лучш
     Хотя и Эмпедо
     Но Парменид тебя т
     и в центре идеальной сферы,
     Бредущей следом пять-шесть стадий в ч
     Что пользы, удивляя кониферы,
     Рыдать на сл Ки
     -- О ро бывшей нас,

     Рыдать все ж надобно, Софок
     Оплакивая все, все без изъятья, --
     Что нам ни встре
     от слез чумаз,
     Как будто
     пал в объятья:
     Поистине -- в слезах все люди братья,
     Мы пасынки судьбы, ее гримас.
     Протри тот и другой, однако, глаз
     И выслушай, не делая трагедий,
     Что кончен век бл
     И светоч наш бессм
     безумно пошлых интермедий,
     звезду надежды

     Презрев звезду надежды в этот час
     Мошен епротивленства,
     О Еврипид, высокое блаженство
     Воспитывать предназначенье в нас.
     Ибо, не кажется ль тебе сейчас,
     Что нет ужасней фиги для равен
     Чем наши маленькие совершенства,
     Отложенные нами прозап
     Оружья веселей чили
     Чем то, каким блестящий Пифагор
     за им кол с Италийских гор.
     Но мы-то, мы! Подумай -- мы уч
     Зачем, скажи, со столь недавн
     Мы наши арфы

     -- Мы на фы вер
     Не дале, как вчера -- зато на
     Пускай теперь Эол, не человек
     Играет ими поутру, в ночи ли.
     Но сами-то, Софокл, мы не почили,
     Устроив для самих себя побег
     От прыщу здоровием кале
     Самих себя самим себе всу
     Мы не почили, просто мы почли,
     Что предостаточно себя носили,
     То есть насил где могли,
     Что, право, лучше б делали, каб чли
     черв мучем иле
     гли ль мы петь оси ас си

     То есть физи
     и да и нет, --
     Не тиворечив ли сей от
     Нет, ибо исключил он или-или.
     Все так, и мы внимательно га
     Позывы к воспеванию побе
     И, не имея драхмы на обе
     Толпу урчаньем в животах бесили.
     И где Эсхил, как если б скалолаз,
     Мотался с чваным, наглым Прометеем,
     В сердца зве выискивая лаз,
     О Еврипид, подобно двум Протеям,
     Мы создавали вид, что не поте
     В цветы т

     темниц, смочив их влагой глаз,
     Нам воспевать отныне несподобно.
     Лишенцы воздуха, анаэробно
     Мы изведем блестящий мир из нас, --
     Там свежий храм, здесь выспренний палас,
     Где свет в поверхностях ликует дробно
     И плещет в очи зрителю, подобно
     Тому, к пры спе ананас.
     Но сонм лужаек, портиков, террас, --
     Придуманный естественный порядок
     Сдадим ли мы под скл льных ка
     О нет, Софокл, о нет на этот р
     Прошу тебя, не то придут в упадок
     Простые на

     песни без прикрас
     Мы населим нездешними чинами --
     Вообража существами,
     О Евр без тог и бе ирас.
     Живее всех жи вполсо
     Не забавляющиеся словами --
     Но связной речью -- в ссоре с временами,
     Они затмят ованс или Шира
     Ведь мы-то понимаем: хватит гили
     Во славу двух неле складух:
     "Дух Эллени рафо
     персы нам вра
     Другие ли -- за недугом недуг
     Нас, словно Су

     -- Мы, как и
     Наш профессиональный оптимизм, --

     И все ж, Софокл, нельзя, чтоб мы забыли
     О простоте
     как-то медлю обл
     Хоть простота
     перь и мне не в жи
     Но лощадной мне ненави зык,
     И все, что примитивно, чанье,
     Не признаю отныне за язык.
     И если я, в ответ на примечанье,
     Сменю на речь привычное молча
     То пусть прилипнет к горлу мой язык. --

     -- Но пусть при
     Когда твоей не похвалю я ре
     Взвалившей Аталантою на пл
     Весь наш родной членоразд мык
     Какой-то там метек или кумык,
     Влюбившись в речь твою, так жаждет встречи
     С тобою, что готов лететь хоть с п
     Сломив башку, пусть в Тартар напрямик.
     Ты первый, Еврипид, назвал посуду
     Посуди я помню общий шок:
     Ифи ла на
     Ты имя дал мучительному зу
     Экстаза, рвущего узлы кишок, --
     Ах, вспоминать такое дол

     поминать не буду
     Все новшества мои презр со
     Унылое поветрие агор,
     Подачки лю
     Пускай все прочие
     Ты знай фокл, что я с недавн
     Сорвал с искусства дивный легкий флер
     И обнажил кам
     Так ближе истине, так напрямик,
     Так становись
     Разводом
     Цветными пятнами -- энкаустик

     И вот веселья

     -- Тебя, веселья моего род
     Снеда черв учительных сомне
     Пройдешь ли ты сквозь строи поколений
     Живою клумбой выспренных клубник
     Иль, ноги протянув, как Полин
     Травою сорною среди расте
     Добычей станешь мелких смрадных тле
     На полке живых, но "поле ниг.
     Тому, кто в гной общественному блу
     Вплесну поэзии живую кро
     Презренье наше, жалость и... л
     Он запустил гадюк в свою запр
     Плебеев духа, винную сукровь...
     Ему такое вряд ли

     -- Пусть почерне гда забуду
     Себе я день паденья, но пой
     Я верил --
     Чистосердечью простоты
     Суду посредственности, их "вонми",
     Их "не замай", их "ратуй", их "с вось
     Любя в них их
     Я дал им тем против себя ули
     И поводов для недовольства ты
     В билик

     лик Сокра

     Позволь, Сократ, издать веселый клик
     По поводу того, как два собрата
     В поззии
     Встречают



     -- Счастливый слу
     Но радость не пролью потоком слез
     И ненависть стенаньем не избуду.








     Читатель, на какой бы ты предмет
     Ни стал искать героев сих идиллий, --
     Случайно совпадение фамилий,
     Недостоверен перечень примет.
     Равно -- не точен смысл цифровых смет,
     Ужасны "анфилады перистилей",
     Изящней было б "селей" вместо "силей" --
     И чтоб героем был -- не Магомет.
     Теперь, когда расстаться нам пора,
     Не выразить признательности вящей
     Тебе я не могу -- сними с пера.
     Итак, простимся с кутерьмой, царящей
     Повсюду в этой -- выспренно парящей --
     Моей комедии еtc.




        КОММЕНТАРИИ

     Авторский комментарий к "Жидкову"

     Семейному   роману  следует  предпосылать   генеалогическое  древо,  из
которого  стали  бы понятными кровные взаимосвязи  героев. Последуем в  этом
намерении за авторами драм,  сведя персонажей к простому перечню  их  полных
имен и степеней родства. Итак:
     Жидков Павел  Михайлович  --  отец семейства,  горный инженер, защитник
Отечества, в чине лейтенанта, затем -- Беглый Вор и Мраморная Статуя;
     Жидкова Ольга  -- жена  его, домашняя хозяйка со средним  образованием,
бухгалтер, продавец продовольственного ларька;
     Жидков  Антон Павлович (Антоша) --  их  сын,  школьник, затем  учащийся
среднеобразовательного военного заведения, собственно -- он и есть заглавный
герой романа;
     Максимова Ирина Михайловна -- тетка нашего героя по отцу (Тетушка, тетя
-- в Антиканоне и др.);
     Максимов Николай Максимович (Максимыч, он же -- горемычный Ника) -- муж
Ирины, служащий Наркомата  Внутренних Дел, затем -- узник Желдорлага,  затем
-- защитник Отечества;
     Тетка Валентина -- старшая сестра Ольги (тетка);
     Мать Ирины и Павла (Москва);
     Оба родителя Валентины и Ольги (Саратов);
     Александр  Жидков -- средний брат (между Ириной и  Павлом)  и его  жена
Нюра (Анна Фоминишна) -- только упоминаются.
     Персонажи, не состоящие в родстве с вышеназванными:
     А. И. -- гражданский муж тетки,  жилец ее  квартиры, музыкант циркового
ансамбля;
     Фрак -- друг и сослуживец А. И., фокусник в цирке;
     Стешенька, Старуха Чайкина, Тетя Саня, Санный Мастер  -- соседи Тетушки
по коммунальной квартире;
     Вячеслав Григор и Его Супруга -- то же -- для тетки;
     Далее: Татары, Немцы, Сожильцы по  Саратову, Учрежденческое  и Лагерное
Начальство и прочие...
     Герои и собеседники Сократических Диалогов: Сократ,  Платон, Аристофан,
Алкивиад и прочие; Боги и Герои Эллады, философы, воины, поэты и прочие...
     Годы событий в романе: 1937--56.
     События романа  развертываются  одновременно  в трех планах: жизненном,
или реальном; литературном,  или метафизическом; идеальном, или музыкальном;
соответствующие  пояснения даются  автором в  начале  комментария  к  каждой
Части, а если того требуют обстоятельства -- к отдельным главам.
     
     ВСТУПЛЕНИЕ
     В  качестве такового  предпослан  261-й  из  Фрагментов  на Просторечии
итальянского  поэта  Франческо  Петрарки  (1304-1374).   Произведена  замена
Женщины на Тетушку.

     ЧАСТЬ ПЕРВАЯ
     Речь  здесь   идет,   в  основном,  о  годах   Войны  и  Эвакуации,   о
взаимоотношениях Героя  с Матерью. Отец появляется  как лицо эпизодическое и
не   вполне   реален.   Музыкально  сюжет  выстроен   по   принципу   десяти
самостоятельных прелюдий, пытающихся обозначить основные фабулы последующего
повествования.
     
     Жидков
     А  сейчас  давайте  на  минуту забудем о каком-то  нашем  современнике,
едущем  неизвестно откуда целую Вечность в направлении как-то на  Восток. Он
ни в чем не кривит душой перед попутчицей, нисколько не старается  ввести ее
в заблуждение.  Она сама вольна понимать или не принять прямо  следующего из
его ответов.  Он не вполне  рожден и не вполне материален -- и в этом смысле
являет собой некую суть, путешествующую в Вечности.  Он и едет вечность. Для
него   важна  только  конечная  цель  его   поездки.   Это  --  Восток,  где
путешествующая  божественная сущность должна слиться с другими божественными
сущностями, преобразившись в нечто целое.
     Бистр -- коричнево-бурый краситель.
     Пени -- поэт. жалобы.
     Гурия -- в мусульманской традиции -- дева рая (для праведной женщины --
это юноша под тем же названием).
     Фермуар -- фр. застежка.
     Гуль  -- в мусульманской  традиции  --  злой  дух,  обладающий  женским
обликом.  Если   верно   предположение,  что  Жидков  --   путешествующая  в
потустороннем мире душа, --  то  она время от  времени вступает  в общение с
проводниками   и   стражами;   Жидков   видит   в   попутчице   некое  злое,
противодействующее его миссии, начало.
     Сенискальк  --  сенешаль  -- от  франкского siniskalk --  в V-VIII  вв.
королевский дворецкий, управляющий дворцом.
     
     И в строчках вечной будет чистота
     Замечания  Жидкова о его происхождении и земном детстве  не  устраивают
его спутницу  -- они  кажутся  ей  довольно  поверхностными, Жидков вынужден
развивать   некую   версию   своих   земных   скитаний,   его  отношение   к
автобиографической справке, как к заведомой легенде, там и сям указывает  на
досадные пробелы в материале, однако попутчица увлечена рассказом и пробелов
не замечает.
     Следует  портрет  отца  и  описание   матери.  Отец   --  что-то  вроде
доморощенного философа,  любитель зверюшек и  Шекспира.  Мать --  аккуратная
хозяйка,  грозящая  с  годами превратиться  в настоящую мегеру. Война  этому
мешает. Мать  однажды получает  по почте большой мешок и  поспешно открывает
его, думая встретить там мясо. Увы, там оказывается отец.
     Рок -- укр. год.
     Посодит -- простореч. посадит.
     ...реви, дел! -- простореч. "тебе только и дел, что выплакаться".
     Зане он мер не за зараз, за роз... --  розы  оказываются одушевленными,
как и заразы; зараза -- противоположность розы, антиномия взятая у Шекспира;
мер  --  умирал, зане  -- церк.-слав.  так как,  ибо;  фраза "выкручена"  по
образцу фраз в "Sonnets" Шекспира.
     Чтожет -- простореч. что ж это.

     Антиканон
     Материализовав  родителей,  Жидков  точно таким же образом  создает  из
хаоса   Тетушку.  Тетушкино  происхождение.  Тетушкины   занятия.  Тетушкины
увлечения.
     Сбир -- итал. sbirro, сыщик.
     Шхера   --  шведск.  небольшой  скалистый  остров   в   северной  части
Европейского  континента,  идеальное  место  для  содержания  провинившегося
мальчугана.
     Дошш -- простореч. дождь (дощ).
     Пандан -- фр. pendent, соответствие.
     Орясина -- жердь.
     Викарий -- наместник -- так называют протестантских священников.
     Желтофиоль -- многолетнее травянистое растение семейства крестоцветных,
разводится как декоративное.
     Виа кручис -- ит. лат. via crucis -- путь на Голгофу.
     Львиный порошок -- зд. пыльца цветка "львиный зев".
     Ситник -- ситный калач, сорт белого хлеба.
     Камилавка  --   высокий  слегка  конический  головной  убор  монахов  и
православных священников (последним дается за особые заслуги).
     Клепсидра -- водяные часы.
     Тасс -- Торквато Тассо, итальянский поэт ХVII века.
     Очеса -- простореч. очи, глаза.
     Бейт -- двустишие в поэзии Ближнего Востока.
     Иппокрена  -- источник вдохновения, название ключа в Греции,  забившего
там, где ударил копытом Пегас.
     Дольник -- синкопированный стихотворный метр.
     Муравчатый -- поросший травой.
     Баской -- уральск. красивый.
     Люэтик -- больной люэсом.
     Благополлюцие -- нечто среднее между получением  благ (благополучие)  и
излиянием блага (поллюция -- излияние семени).
     Бедная Тварь
     Тетушкино  окружение.  Этой   стороне   реальности   надлежит  остаться
недоматериализованной. Жидков отделывается полунамеком на знакомство с одной
из Тетушкиных  подселенок  --  Стешенькой.  Понятно,  что  дружба  Жидкова и
Стешеньки в  основном  протекала во  дворах, где  оба пели дуэтом  сочинения
Антона (эти сочинения обильно цитируются здесь и дальше).
     Синеж -- Сенеж, озеро на Средне-Русской возвышенности.
     Сермяжность  бабья -- неприкрытое никакими хитростями поведение простой
женщины; -- сермяга  --  домотканное некрашеное  сукно,  верхняя  одежда  из
такого сукна.
     Коритва  --   укор,   образован  от  глагола   корить   суффиксом  ныне
непродуктивным (бритва, молитва, дальше встретится -- житва, битва и т. п.)
     Заскворчил  -- скворчить, производить звук, напоминающий пение скворца,
обычно -- о глазунье, подходящей на сковородке.
     Юшка -- простореч. уха, либо -- попросту -- кровь из носа.
     Редия   --  неолог.  зд.  редакция  +  редина  (как  понятие  моральной
ущербности).
     Мей, Лев Александрович (1822-62) -- русский поэт и драматург.
     Оруд -- то, что было затем преобразовано в ГАИ.
     Олоферн, Джудит -- английское  прочтение имени Юдифи, отрубившей голову
враждебному Иудеям военачальнику Олоферну.
     Изублюдит, изублюдить  --  неолог. произведет с ней незаконнорожденного
ребенка  --  душу,  упеленав  затем  ее  в   троп  --  общее  название  ряда
изобразительных средств в поэзии (метафора, эпитет и т. п.).
     Изнесоблюдет, изнесоблюсти  -- неолог.  по типу неологизмов Маяковского
-- означ. употребить во зло чью-либо доверчивость.
     Гундосить -- простореч. говорить в нос (от простуды).
     Шелохвост  -- неолог. от  шилохвоста  (птица)  и  шелопута  -- шалопая,
беспутного человека.
     Алконост  -- от греч.  Алкиона  -- зимородок, обитает  по берегам рек и
озер,  грустная  вещая птица  русских  сказок,  ей приписывается способность
глубоко уходить под воду.
     
     Чума
     Жидков,  примеривая  на себя биографию  Жидкова,  все  более становится
Жидковым.  В его воспоминаниях о погибшем отце  начинает сквозить  настоящая
боль.  Отец,  как  обычно, не поладил с непосредственным начальником, только
что счастливо избежал смерти --  и вот ему уже  снова  грозит  расстрел,  но
счастливый случай его снова спасает. Будет ли так всегда?
     Билл -- Вилльям (Шекспир).
     И-Сы -- И.С. -- Иосиф Сталин, зд. тяжелый танк.
     Сатрап -- перс. чиновник, символ жестокости.
     Коловерть  --  круговерть  (коло  -- по-русск.  то  же, что  круг,  ср.
колесо).
     Купа -- крона.
     
     В эвакуации
     Здесь  Антон -- обычный мальчишка, сорванец,  каких тысячи. Его отец на
войне.  С матерью у  обоих --  нелады. Ну ничего  --  отец  придет  с войны,
разберется.  Мы увидим, кто  там прав. Приходит извещение, что отца все-таки
убили.  Но  это горе --  все не  горе!  Антон еще  не окончательно  погряз в
плотных слоях нашего с вами материального мира. Он приготовил матери подарок
--  отец   возвращается  живой  и  невредимый  --  ...и   понимает,  что  из
человеколюбия бесконечно превысил полномочия, данные ему там.
     Ланкастер -- имеется в виду город в Великобритании (графство Ланкашир).
     Галапагос  --  группа из 16 вулканических  островов в Тихом океане  под
экватором.
     Дер -- корень в слове удирать (убегать).
     Куррикулум -- лат. curriculum  (vitae)  -- пробегание жизни, то же, что
русск. биография.
     Бонтон -- фр. bonton, светский (приличный) тон.
     296 иверень
     Иверень -- русск. обл. обломок, осколок, то же, что  "фрагмент", взятое
из латыни.
     У  Петрарки этот фрагмент начинается словами  --  Себя  винил,  а  ныне
извиняю...  Утрата мужа  -- на этот раз окончательная,  --  открывает  выход
одному из  русских  плачей по усопшему,  коему  текст  Петрарки  служит лишь
начальной точкой отсчета.
     Стрибожьи  внуки  --  др.  русск.  Стрибог  -- один  из  богов пантеона
Русичей,  бог ветра;  Ярославна молит ветры (внуков Стрибога)  не  приносить
половецкие стрелы на войско  ее мужа.(Здесь и далее -- параллели из "Слова о
Полку Игореве").
     Зигзица -- вернее, зегзица -- кукушка (из плача Ярославны).
     Каяла -- южно-русская река.
     Хухряют -- хухрять -- уральск. выговаривать за что-нибудь, порицать.
     Камена  --  греч.  мифол.  одна из Аонид  (Пиэрид,  или Муз) --  девяти
сестер,  покровительствовавших искусствам,  все  они  говорили складно -- по
определению.
     Непреткновенно  --  преткнуться  --  споткнуться,  то есть  уходила  не
споткнувшись, ср. камень преткновения.
     Далее следует плач-соло, где плакальщица  говорит некоторые реплики  от
имени усопшего. Ее внезапно  прерывает  Сорока  (Смерть), утверждающая,  что
покойный на  самом  деле  жив, находится где-то недалеко  и только не  хочет
возвращаться.
     Фрю  --  фря, искаж.  немецк.  Frau --  так в простом  народе  называли
"барынек".
     Возмездие
     Мать мечтает  родить еще одного ребенка,  скучает по мужу, во сне к ней
приходят ее покойные родители.
     Крекинги -- нефтеперегонные заводы.
     ЦОСТРОМ  --   Центральное  Объединение   Стройматериалов   --   реально
существовавшее до Войны? -- учреждение, эвакуированное из Москвы в Саратов.
     В  облацех --  вернее,  во  облацех  (темна вода  в.  о.)  -- старинная
пословица или ее часть.
     Минутосейных -- обращенное сиюминутных.
     Тростить -- без умолку повторять.
     Оголец -- сорванец.
     Дрок -- род кустарников и полукустарников семейства бобовых.
     
     Авва Мария
     Аве  Мария -- католическая молитва, начальные  ее  слова можно  было бы
перевести  как  Богородице  Дево,  радуйся...  Но  вот  Антон,  как  всегда,
своевольничая, дерзко бросает  в лицо матери  -- она, как обычно, занята его
поркой --  авва  Мария!  Какая уж там Дево --  и совсем  не  аве!  Авва -- в
переводе  с  еврейского,  означает --  отец.  Это  его  первое  (увы,  очень
жестокое)  пророчество, его можно  истолковать так:  Мария! Быть тебе отцом!
Горше проклятия не бывает...
     Между  тем,  Антон  --  совершенно нормальный ребенок.  Отыскал  как-то
дорогу к Эренбургу.  Знаменитый писатель как  раз тогда  бывал неподалеку от
Саратова  -- в  селе Покровском (в  послевоенные  годы  Эренбург избирался в
Верховный Совет депутатом от Саратова).
     Гелиотропы -- гелиотроп -- род травянистых растений.
     Троп -- стиховедч. общее название для многих изобразительных средств.
     Вир -- водоворот.
     Велие -- от велий -- большой, великий -- весьма, премного.
     Пащенок -- бран. щенок, молокосос.
     Постонок -- неполный стон, недо-стон.
     Зане -- церк.-сл. ибо, так как.
     ...вкушаю только всласть ю ! -- ю -- это -- ее.
     Те -- церк.-сл. Тебе.
     Икария -- знаменитый город в Аттике, будто  бы  основанный  легендарным
Икаром.   Фантастический  город,  придуманный  французским   утопистом  Кабе
(1788--1856) в книге "Путешествие в Икарию".
     Не хочется на этом  расставаться с примечательной главкой. Непонятно --
действительно ли от Антона требуют "петь"? В чем тогда трудности? Ведь он же
добрался до си? И, того и гляди, вышибет из собственного бедного горла до...
Или речь идет о  каком-то другом виде  пения,  имеющем в нашем нехилом языке
еще и синоним донесения? Кто знает, кто знает...
     

     Мраморный муж
     Здесь  описывается конфликт  живого мужика и  мраморного истукана.  Это
своего рода образцовый конфликт среди конфликтов (в математике ему аналог --
теорема Пифагора, теорема среди теорем, где --  про квадраты  -- на сторонах
треугольника -- ну, вы помните...)
     Конфликтом  этим  кто  только  не занимался -- среди прочих:  Тирсо  Де
Молина, Гофман, Леся Украинка...
     Лабрадор  -- точнее, лабрадорит -- магматич. зернистая, б.ч. черная или
серая горная порода, идет на облицовку памятников и пр.
     Дискант -- высокий мужской (мальчишеский) голос.
     Брабант  --  зд.  юбка   брабантского  кружева;  Брабант  --  город   в
Нидерландах.
     Грумант  --  остров Шпицберген -- крайняя точка на севере захода мелких
русских судов.
     Термидор -- по  фр. рев. календарю -- июль  -- 27  июля  1794  года  во
Франции произошел контрреволюционный переворот.
     Акант -- аканты,  аканфы -- род травянистых или кустарниковых растений,
листья аканта использованы в коринфском ордере.
     Шармант -- фр. charmante, очаровательница.
     Подзор -- кружевной низ строчного изделия.
     Пандора -- с ящиком всяких бед гречанка Пандора? Пандора  --  последняя
по счету  жена  герцога  Синяя Борода?  Или  мифическая  возлюбленная  лорда
Байрона леди Пандора? -- забыл у него спросить...
     Пинд -- гора в Греции.
     Анды -- горная цепь в Южной Америке.
     Отвещал -- отвечал.
     Ланно -- ладно.
     Из Акатуя --  должно быть,  с гор Акатуя? -- короче -- из мест не столь
отдаленных.
     Бонза -- чиновник в Средневековом Китае.
     Росинант -- жеребец Дон-Кихота.

     ЧАСТЬ ВТОРАЯ
     По музыке -- ее можно определить как написанную в трехчастной форме.
     
     Я напишу в Вашу честь хорал
     Наконец-то главка, где ничего  не  происходит. Герой  радуется  цветам,
которые  ему  дарит дама,  и щедро  обещает  ей  отплатить  когда-нибудь  (в
далеком-недалеком  будущем) не  иначе, как написав  для нее  что-то  в  роде
протестантской молитвы.  Попутно он излагает ей свои взгляды на это дело  и,
вообще, -- на жизнь.
     Кантор  --  должность  руководителя  певчих,   Бах  служил  кантором  в
Лейпциге.
     Канун -- молебен и (или) панихида.
     Орк -- преисподняя, тартар у Греков.
     Шлафрок -- спальный халат.
     Шведенборг -- Сведенборг, скандинавский мистик.
     Корраль -- загон для скота в Техасе.
     
     В Хлебном переулке
     Продолжено описание Тетушкиных  досугов, ея  светелки. Она --  недурная
поэтесса, судя  по всему. Домашняя слава  ее  вполне устраивает.  На занятия
поэзией  она  смотрит,  руководствуясь  прекрасным  здравым  смыслом.  С  ее
вдохновением она на короткой ноге. У нее сегодня гость.
     Суесоф -- новообр. философ-суеслов.
     Биза -- с фр. легкий ветер, зефир, встретилось у Тютчева.
     Кабестан -- многосоставный ворот для подъема и передвижения грузов.
     Вальдтейфель -- французский композитор, автор вальсов.
     Оскар Строк -- автор многочисленных танго, популярный в 20-е годы.
     Суинг -- быстрый танец, род джазовой пьесы.
     Самба -- бразильский танец.
     Кариока -- житель города Рио-де-Жанейро.
     Каварадосси -- герой оперы Пуччини "Тоска".
     Перуджино -- итальянский художник, учитель Рафаэля.
     Ратгауз -- автор текстов многочисленных романсов Чайковского.
     
     Кощунственный недоросль
     Гость мнется, прежде чем  объявить цель  визита. Оказывается, он пришел
жаловаться  на Антона --  мальчик начал отбиваться от рук, уже  смеется  над
общественными  ценностями.  Тетушка  пылко  заступается за святотатственного
племянника.  В  общем,  племянник,  конечно, не больно  прав, но --  трудное
детство, безотцовщина, знаете ли...
     Харита -- более известна как Грация, богиня.
     Флора -- богиня растительности.
     Помона -- богиня садоводства.
     Гиль -- то же, что ерунда.
     Повем -- от поведать -- церк.-сл. глаг. форма -- поведаю сейчас.
     Враны -- вороны.
     Дик Сэнд -- имя Пятнадцатилетнего Капитана у Жюля Верна.
     В Хомутовском тупике
     Быт и  нравы недавней  московской  окраины  -- той,  что  возле Красных
ворот. Там-то,  собственно,  и живет наш  герой  --  в  обществе матери (они
недавно  приехали из Саратова),  тетки  и  очаровательного А.  И.  Иногда их
навещает Фрак. Часто заходят двое соседей -- супружеская чета.
     Пике -- бязь, легкая ткань.
     Трике -- француз-учитель в романе Александра Пушкина "Евгений Онегин".
     Двор,  золотозвездый и золотошарый -- золотые шары -- популярные  в  то
время  георгины,  золотые звезды  -- скорее всего, сорт астр -- но это днем;
вечерами --  сверху  во двор  глядят  золотые  звезды,  а внизу,  под  ними,
катаются золотые шары кошачьих глаз.
     Вербена -- род травянистых растений, подробнее -- в романе М. Пруста --
В поисках утраченного времени.
     Маб -- имя королевы Фей у Спенсера и Шекспира.
     Белек -- тюлененок или моржонок.
     Флер -- от фр. fleur, цветок, зд. не долго длящееся очарование.
     Моветон  -- в  против. бонтону --  дурной  тон,  не  принятый в хорошем
обществе.
     Празелень -- зеленый цвет, пробивающийся из смеси цветов.
     Эриннии -- греч. мифол. девы-мстительницы.
     
     Из Хомутовского -- в Хлебный
     Каникулы.   Мальчишка  лодырничает.  Его  времяпровождение  не   всегда
нравится окружающим.
     Свей! -- от свеять -- сбежать.
     Анно Домини -- лат. anno Domini, лето Господне.
     Барбизонский  -- имеющий отношение  к  живописцам  Барбизонской  школы:
Руссо, Добиньи и др., работавшим в дер. Барбизон близ Парижа.
     Зыкнешь -- зыкнуть -- звучно крикнуть.
     Стратилат -- мужское имя, обычно в провинции или деревне.
     Кунштюк -- от нем. Кunststьсk, фокус.
     Корки -- отмачивают, то есть выделывают выкрутасы.
     "бэ-эф" -- многочисленные сорта синтезировавшихся в те времена клеев.
     
     Мои увеселения
     Более подробно  о том,  как проводит  каникулярное  время Антон.  Много
нелепых выходок. Впрочем, все как-будто в пределах мальчишеской нормы.
     Амбасад Бельжик -- с фр. Бельгийское посольство.
     Мальфилатр -- французский поэт, цитируемый Пушкиным в качестве эпиграфа
к одной из Онегинских глав -- здесь дан парафраз этой цитаты.
     Сопатка -- нос или даже все лицо (от глагола -- сопеть).
     Канапе  --  небольшая  софа,  кушетка;  обе  строки представляют  собой
парафраз строк "Домика в Коломне".
     
     Семейный Совет
     Грубил  по телефону незнакомым людям -- и нечаянно нарвался на Сталина.
Теперь придется отвечать за дерзость перед самим Генсеком.
     Кагал -- сборище.
     Кроки -- фр. зарисовки.
     Камора -- комната.
     Полироль -- политура, спиртовая жидкость, которую мог употребить внутрь
только заядлый пьяница.
     
     Продолжение предыдущей
     Немного истории. Споры, которые  никак не хотят становиться  достоянием
истории.  Кто же все-таки  этот самый  Генсек? Злодей-таки или где-то Гений?
Критики  мне советуют  прекратить этим заниматься. С удовольствием брошу, но
пусть первые -- они.
     Всклень -- или всклянь, то есть налитая, набитая до самых краев.
     Дяденька Верховный
     Тут изложена самая суть. От Генсека -- до Зэка  -- мы нация страдальцев
(то есть как это? От ямщика до первого поэта -- Мы все поем уныло...).
     Спектральный -- от лат. spectrum, призрачный.
     Кныш -- лепешка с маслом.
     Комплот -- лат. заговор, встретилось у Пастернака.
     Заключительная
     Продолжает  излагаться  самая  суть.  Кем?   Гостем   райской  стороны,
разумеется. Кто бы еще  так посмеивался  над "своими" и "чужими",  регулярно
доводящими Россию до ручки?
     Блазнись -- блазниться -- соблазняться.
     Карбоксилаза  --  так,   или  примерно  так,  называлось  средство  для
повышения тонуса у детей.
     Крупеник --  крутая  каша, каша запеченная  на молоке и яйцах, иногда с
изюмом и пр., зд. то же, что пудинг.
     Роберт -- имя одного из современных стихотворцев.
     Элизий -- Элизиум, область блаженных духов у Греков.
     Антигона, Полиник  -- сестра  и брат в  трагедии Софокла "Семеро против
Фив".
     Хризопразы    --    следовало   бы:    хризопрасы   --   бледно-зеленый
полудрагоценный камень.
     Кайляк -- кайло, кирка или заступ.
     Эклога -- один из жанров высокой поэзии.
     Архистратиг -- военачальник, главный воевода.

     ЧАСТЬ ТРЕТЬЯ

     По музыке -- канон.
     Поездка Жидкова на Восток  продолжается. Продолжается и  его  изложение
его же биографии -- попутчице. Что можно сказать по поводу ниже изложенного?
Его  реальность,  как  нынче  говорят  --   виртуальна.  Изложена  она,  эта
реальность,  как сказали  бы наши деды,  -- виртуозно (обратите внимания  на
"божественные" подробности --  цены на рынке, страдания от насморка и т.  п.
-- так может изложить (да еще и в лицах) только человек все  это не  в шутку
переживший  --  каюсь  -- я  воспользовался  немалым  количеством  подлинных
свидетельств, оставленных моими родственниками).
     
     Изболевшая моя душа
     Помпадуры --  популярное  советское ругательство, мадам де  Помпадур --
любовница французского короля Людовика ХIV.
     Кат -- тюремщик, палач.
     Па-де-катэр -- па-де-катр -- бальный танец.
     Торопко -- торопливо.
     Гунны -- одно из воинственных племен древнего мира.
     Руп -- рупь, рубль.
     Штурм и дранк -- нем. Sturm und Drang -- течение Романтиков в Германии,
отличавшееся особой непремиримостью к филистеру; зд. иронич.
     Винно -- видно.
     Рази -- разве.
     Обинно -- обидно.
     Таково-ста -- таково, стало быть, -- так сокращать было принято гораздо
раньше времени описываемых событий.
     Фронда  --  от  фр. la  Fronde, мальчишеская рогатка, название одной из
оппозиций в парламенте Франции.
     Мозглята -- новообр. мозгляки?
     Сам-девят -- девятый.
     Самб -- от самбо -- вид борьбы, сочетающей различные восточные приемы.
     Изоскомнят -- изоскомнить -- набить оскомину.
     Краб -- короб.
     Шканцы -- мор. часть верхней  палубы, от кормы или  от юта до фокмачты,
это самое почетное место -- предназначенное для командира или  для правящего
вахтой.
     Ластье -- должно быть, от слова ластиться.
     Бонмо -- фр. острое словечко.
     Краля -- дама полусвета.
     Муры -- мура -- ерунда.
     Житва -- жизнь.
     Понт -- карточный термин, то же что блеф.
     Кошт -- стол, питание.
     Тубах -- тубы -- так ранее именовались тюбики.
     Гладно -- голодно.
     Удасса -- удастся, попытка имитировать сценический выговор.
     Иголочь -- собир. для иголок.
     Хорошее расположенье духа
     Шлык -- шапка, колпак.
     Чалю -- чалить -- путешествовать по воде.
     Перепис -- сущ. возникш. из слова переписать.
     Парка -- пара, парочка.
     Пролубь -- уральск. прорубь.
     Жолубь -- уральск. желоб.
     Рекогносцировки -- разведка с привязкой к местности.
     Подайте  пряху  да  тититешечко!  -- требование избалованного  ребенка,
желающего получить в руки прялку и цыпленка.
     Мы крест ваш до последу
     Чесанки -- чесаные валенки.
     Мулине -- довоенная марка цветных ниток.
     C' est зa -- то-то и оно.
     Свербь -- то, что свербит или чешется.
     Испод -- изнанка.
     Бересклет -- род  вечнозеленых кустарников,  многие виды  б. разводятся
как декоративные, зд.  речь  идет  о появлении рельефного морозного узора на
стекле.
     Лихва -- лишек, заработок лихоимца, иными словами -- коррупционера.
     Ливер -- ливерная колбаса, лакомство людей несостоятельных.
     Чалим -- зд. вытаскиваем, таскаем.
     Страдовал -- страдовать -- работать на поле в пору самой уборки.
     Примат -- философ. по праву предшествования.
     Строймат -- строительные материалы.
     Гин -- вернее, загин -- от загнуться, заболеть и даже -- умереть.
     Среди термит  -- то же что -- среди термитов -- насекомые жарких стран,
славящиеся прожорливостью.
     Форейтор -- нем. кучер.
     Колобродить -- бродить по кругу -- коло -- др.-рус. круг.
     Купиvна -- вернее, купинаv -- куст.
     Наждак  --  наждачная  бумага,  или  шкурка --  существует  для очистки
скобяных изделий от ржавчины (ржи -- ржа).
     Ни за понюху -- ни за понюх табаку -- из-за пустяка.
     
     Мои записи по настроению
     Выкройкотека -- новообр. что-то вроде картотеки выкроек.
     Клеветатека -- то же, что выше, только это уже -- архивированные ябеды.
     Дарга -- монг. начальник.
     Аймак -- монг. деревня.
     Сов-ино -- зд. и далее видимо, иностранный отдел НКВД.
     Цецерлик -- один из областных центров тогдашней Монголии.
     Поноска  --  обычно то,  что  носят  собаки за  хозяином,  но также  --
переносимое имущество.
     Зяботко -- зябнущие, полузамерзшие.
     КВЖД -- одна  из железных дорог в Сибири, имевшая особое стратегическое
значение.
     Куверт -- с фр. настольный прибор.
     Николи -- др.-рус. никогда.
     В песьих головах  при швабрах -- символы собачьей верности и готовности
беспощадно  очищать  страну  от   врагов  --  действительные  знаки  отличия
ивановской опричнины, здесь почти автоматически переданы -- служителям НКВД.
     Камо грядеши?  --  церк.-сл.  куда Ты следуешь (Господи)?  -- слова  из
Евангелия.
     Персть -- церк.-сл. прах, земля.
     До перелей-нутра -- всклень, до полного переполнения.
     Шаньги -- уральск. не полностью закрытые пирожки с творогом.
     Ведро -- солнечная, ясная погода.
     Гробыть -- украинизм -- вгонять в гроб.
     Що робыть -- укр. что делать?
     Румпеля  --  румпель  -- рычаг для управления  рулем,  дышло,  правило;
пасущие румпеля -- надсмотрщики за галерной челядью.
     Ничок  -- падать  ничком --  вниз  лицом,  зд. -- галерники, подымаемые
назад, в вертикальное положение, тяжелым дышлом весла.

     ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

     По музыке -- фуга.  С точки зрения обычного быта -- несчастная женщина,
заболевшая корью, лежит  с высокой температурой,  и ей видится  невесть что:
сын у нее будто бы,  по небесному промыслу, пророк -- и мировая война -- ей,
не как-нибудь, а в качестве знамения, что все так  оно и есть. Как всем этим
распорядиться?  Разумеется,  прежде  всего,   следует  предупредить   родное
правительство,  чтобы  к  войне  готовилось.  Затем --  попытаться  все-таки
оспорить (это  --  с Вышними!) пророческую  профессию сына.  Нельзя  ли  ему
исполнить какое-то другое поручение? Ведь пророки, насколько она знает,  это
какие-то отшельники, монахи какие-то, ей же  нужен еще один мужчина в  доме,
чтобы  зарплату приносил. Но она, как теперь нам  ясно, не вполне  поняла, о
какой сыновней  профессии, собственно, идет речь, ведь там речь шла вовсе не
о   пророке  как   каком-то  прорицателе  --  говорилось,  грубо  говоря,  о
вестничестве ее сына, каковая профессия великолепно совместима с выполнением
нормальных домашних обязанностей.
     
     Мать сердцем... (No 1)
     Йму ни рожна -- ничего не имею.
     Паки -- весьма, много.
     Ин в ворех -- ведь ворами (слывут не все те, кто ворует).
     Татьбы -- татьба -- воровство.
     С ращепого -- с расщепленного.
     Невоборь -- не обороть -- не по силам.
     С кротостию зря в порох -- кротко, уставясь в порог.
     Аз рекох -- я сказала.
     Вся скорбь и порох, прорех и горох... -- в частности -- верно и то, что
на ней в этот момент -- старенькое ситцевое платье в горошек.
     Пеналы -- шк. футляры чтобы держать  в них карандаши, ручки и т. п.; но
также -- места принудительного удержания (от лат. рoеnа -- наказание).
     Вельми -- весьма, премного.
     Сын-анахорет --  сын-отшельник, Ольга  понимает известие о том,  что ее
сын -- пророк, как весть о его будущем пострижении в монахи.
     Якшася --  общаясь, но также --  общался  (по сходству др.-русск. глаг.
прош. вр. с современным деепричастием).
     Пиит -- пиита, поэт.
     Запхал -- речевизм, означ. -- засунул.
     Зело -- весьма, очень.
     Хилячество -- собир. от прил. -- хилый, тщедушный -- сборище ослабевших
от труда и голода людей.
     
     Мать, сердцем... (No 2)
     Опрокидонт  --  от  жеста  --  переворачивать в  руке --  опрокидывать;
имеется в виду: стакан спирта или спиртного вообще.
     Мизершим -- несчастнейшим (мизер -- нищета).
     Егда -- когда (союз).
     С принципалом -- с начальником.
     Кацапа  -- москаля, типично русского человека. Здесь считаю нужным дать
следующее пояснение, проливающее, определенно, свет на характер Жидкова и на
его роль вестника.
     Похованьство -- зд. похороны.
     В  порфиру --  в  царское  облачение  --  одеяние  пурпурного  цвета --
королевская мантия.
     Когоежде -- который -- в косв. пад.: которого, согласно которому и т.д.
     
     Мать отошла...
     Задощалось -- сохранилось нетронутым за доскою, за досками.
     Когоежде -- см. ранее ("Мать сердцем..." No 1).
     Барвинок -- трава, цветок серо-голубого цвета.
     Мандрагора -- многолетняя трава, корню которой приписывается лечебное и
даже -- чудесное свойство.
     Рекох -- см. ранее ("Мать сердцем... " No 1).
     Карцинома -- опасное раковое заболевание.
     Учнет -- начнет, станет.
     У  горняя  всея -- церк.-сл. всех  тех, кто принадлежит  потустороннему
миру.
     Хурда-мурда -- с тат. пожитки, имущество.
     
     Не сокрушайтесь
     Хощь -- хочешь.
     Феофиле -- звательный падеж имени Феофил (Боголюб).
     Внидя -- войдя.
     Гиксосы --  кочевники, на  долгое  время  завоевавшие  Древний  Египет,
некоторые  историки  считают Гиксосов едва  ли  не первым в мировой  истории
выступлением рабов против эксплуататоров.
     Флагелланты  --  лат. бичующиеся -- так называли себя или  были названы
различные по времени и тенденциям еретические течения внутри католицизма.
     Трюизмы -- общие места.
     Духа пароксизмы -- экстремальные состояния человеческой души.
     Харизмы  -- от греч. Божья  благодать  --  общее состояние благодати, а
также ее проявления.
     Кагал -- см. ранее ("Семейный совет").
     Сифилома -- внешнее проявление дурной болезни.
     Гуммозный -- гумма -- то же, что сифилома.
     Вед  и  Зенд-Авест  --  Веды  --  книга священных  текстов  у  Индусов;
Зенд-Авеста -- то же -- у Персов.
     Палеолит -- самый ранний и самый продолжительный период Каменного  Века
истории Человечества.
     Схизма -- греч. раскол.
     Словоерсам -- сочетание двух букв др.-русск. алфавита: слово + еръ (С +
Ъ) -- как оттенок самоуничижительности ("слушаю-съ").
     Контроверсам  --  точнее:  контроверзам,  т.  е.  разногласиям,  спорам
("диспутам") и проч.
     Мамедов --  прошу прощения, если  он жив, у бывшего моего начальника по
Радиокомитету -- я нанес ему совершенно зряшную обиду.
     Хурда-мурда -- см. ранее ("Мать отошла").
     Рогоголовье -- рогатое поголовье.
     I love you -- англ. я люблю вас;
     Что было ранее...
     Звездовье -- собрание звезд или созвездий.
     Обрете -- церк.-сл. обрел.
     Ятовье -- место нереста рыбы.
     Замрела -- зачудилась или замерцала.
     Ливер, мор... -- звукоподражание, ср. англ. nevermore; одно из наиболее
возможных в известном случае звукосочетаний.
     Суголовье -- узда, сбруя.
     Самбука -- фортификационное устройство: ход, сход, выход, лаз и т. п.
     Завнемлет -- станет слушать.
     Сороковка -- зд. лампочка в 40 свечей.
     
     Не знаю, что вдруг...
     Миоцен --  один  из разделов Третичного периода истории  нашей планеты,
Земля была населена нашими  древолазающими  предками  -- 23,5 --  25 млн лет
тому, тогда же, кстати, начали образовываться Гималаи и др. горные цепи.
     Внидя -- см. ранее ("Не сокрушайтесь").
     Улюлюду  --  улюлюда  --  звукоподражание  --  трель либо  многократный
ритмический выход на какой-то один звук.
     Our teacher...  --  Жидков  получил выговорешник  не по  заслугам:  эта
английская фраза не имеет ругательного смысла, вот ее  точный перевод -- Наш
учитель -- добрый пес.
     Шлафрок -- см. ранее ("Я напишу в Вашу честь хорал").
     Крапивница, голубянка, королевка -- виды бабочек.
     Род мака-самосевка -- род обыкновенного мака.
     Макадамы  --  проезжие  дороги, по  имени инженера-англичанина, впервые
построившего такую дорогу.
     Штамм -- биолог. термин, чистая культура микроорганизмов, выделенная из
к.-л. источника.
     Трам -- вагон на колесах с электрической тягой, трамвай.
     Эскаламы -- среднее  между  панорамой и эскалацией  -- рост, подъем  --
разворачивающаяся на глазах панорама.
     Анадиомена -- греч. пеннорожденная  -- один из титулов богини Афродиты,
-- зд. планета Венера.
     Подвздох -- подвздохи -- боковые верхние части живота, между последними
ребрами и  подвздошными или  тазовыми  костями; подвздошье сзади  ограничено
поясницей, сверху  ребрами и гусачиной, спереди животом, снизу гребнем кости
и пахом.
     Пентаграммы -- пентаграмма -- правильный пятиугольник, в средн. века --
распространенный магический знак.
     Уремой -- урема -- поречье, поемный лес и кустарник на берегу речки.
     Астарта  -- древнегреческое название  финикийской богини  плодородия  и
любви, зд. ассоциируется с Луною.
     Кошкой  --  кошка, якорек  о  четырех (обычно) лапах, зд. для зацепа  и
последующего сбрасывания.
     Анадиомены  в  каприфоли  --  каприфоль  -- кустарник  рода  жимолость,
разводится как декоративное вьющееся растение.
     Буссоли -- буссоль, компас.
     Тати -- др.-рус. тать, вор, жулик и т.п.
     
     Я вспоминаю...
     Пароксизмом -- см. ранее ("Не сокрушайтесь").
     Вне ков -- ковы -- вредный замысел, злоумышленье, заговор.
     Крина -- крин -- церк.-сл. -- то же, что и лилия.
     Хиве -- хива -- беспорядок или беспорядочный человек.
     Станиоле -- станиоль -- алюминиевая фольга.
     Чехвальства -- хвастовство.
     Тролле --  тролль  -- злобное существо  низшего  мира  в  германских  и
скандинавских сказках, один из них (у Андерсена) сработал зеркало, в котором
все отражалось в искаженном ("фальшивом") виде.
     Дроле -- дроля -- областн. ухажер, кавалер и проч.
     Камамбера -- камамберы -- сорт мягких сыров.
     В предикате  -- предикат -- логическая  категория  --  то, что (и  как)
говорится по поводу субъекта.
     О бильдаппарате -- зд. кинопередвижка.
     У Мальстрема -- знаменитый водоворот у берегов Норвегии.
     


     Читатель, если, надоев...
     В  57-м, 58-м и дале...  -- действие романа обрывается в 1956 году -- с
уходом Жидкова... --  здесь и  далее --  речь может идти либо о прикровенной
просьбе героя как-то отсрочить его уход, либо уже о ком-то другом.
     Сулею -- сулея -- фляга.
     Фьоритуры -- фьоритура -- итал. fioritura, цветение, расцвет.
     Солею -- солея -- порог, отделяющий алтарь от придела.
     Каркасы -- род тропической растительности.
     Ячею -- ячея -- ячейка рыболовной и др. сетки.
     Айс-ревю -- аттракцион на льду.
     Кальвадосы   --  кальвадос   --  горячительный  напиток,   пришедший  в
литературу 50--60 годов с романами Хемингуэя.
     Левкасы  -- левкас  -- специальное покрытие  иконы  или художественного
полотна.
     Шемаю -- шемая -- мелкая рыбешка, частик -- существует выражение "гнать
тюльку".
     Тюфтой -- или туфтой -- туфта -- пустое место, халтура.
     Климации -- климация -- общее состояние климата.
     Брашн -- церк.-слав. брашно -- еда, пиршество.
     Кугой -- куга -- один из видов тростника.
     Навий -- от церк.-слав. навь -- загробный мир, мир мертвых.
     Элоквенции -- элоквенция -- лат. красноречие, искусство риторики.
     
     Нет ничего скучней...
     Ленотров   --  Ленотр,  Андре  (1613--1700),  французский   архитектор,
планировщик парков.
     Рацей -- рацея -- отповедь.
     Цирцей -- Цирцея -- собственное имя  волшебницы, продержавшей  на своем
острове Одиссея, нарицательное имя иной очаровательницы.
     Теодицей -- теодицея -- так называется попытка совместить  Божественную
идею  с   проблематикой   мирового   зла,   в   широком  смысле   --  всякое
морализаторство по поводу реально существующего.
     Рунический подзол -- подзол --  один из слоев почвы, богатый кремнием и
бедный  элементами  питания  растений  --  и  руны --  древнейшие германские
письмена, т.  е.  речь  идет  о  предпочтении жестковатой  для молодого  ума
германистики перед царственной наукой -- химией.
     iter -- лат. так в Древнем Риме называли проезжую дорогу.
     Братья  Диоскуры  из яйца --  Леда  произвела от Зевса потомство в виде
лебединого яйца, из  которого  впоследствии вышли  братья-близнецы Кастор  и
Поллукс (по другой легенде -- Елена Троянская).
     Каденции   --   обычное   название   пробелов,   оставляемых   авторами
классических инструментальных концертов  для  заполнения  их  импровизациями
исполнителей -- а также -- самих импровизаций.
     Рацея -- см. выше.
     Эразм -- Роттердамский --  псевдоним Герхарда Герхардса (1466--1536) --
один из образованнейших людей своего времени.
     triste fantфme -- фр. (зд. и далее) -- жалкий призрак; le style c'  est
l' homme -- стиль  (письма) предполагает адресата; la forme c' est l' вme --
форма, это и есть душа (произведения); pain antique -- черствый хлеб;
     Свилей   --   свилеватость   --   неправильности   строения  древесины,
выражающиеся в резко волокнистом или путаном расположении древесных волокон.
     Аксолотли -- аксолотль -- личинка  некоторых  амблистом, используется в
лабораториях  для опытов и  содержится в аквариумах (амблистомы -- семейство
хвостатых  земноводных,   они  ведут  наземный  образ   жизни  и  похожи  на
саламандр).
     Кальвили -- сорт яблок.
     Черепков, Макашов, Жуков -- товарищи Жидкова по военной школе.
     Форшлаги -- своего рода начальные затакты в клавирах.
     Нахшпили -- проще говоря -- отыгрыши (муз. термин).
     Мусинов, Саломатин -- друзья Жидкова по армейскому классу.
     Анфилада  перистилей -- перистиль  -- коридор,  одна из сторон которого
представлена колоннадой, анфилада п. -- вереница такого рода сооружений.
     Циркумференции  -- строения  образующие  в  плане  полуциркуль,  напр.:
пристройки Екатерининского дворца в Царском селе.
     Кандили -- сорт яблок.
     Смятенной, восхищенною...
     Зимбили -- корзинки, сплетаемые в виде полушарий.
     Жонкили -- растение -- Narcissus Jonquilla.
     Сили -- силь, сель -- грязевые потоки с гор -- в Средней Азии.
     Инезилий -- Инезилья  -- имя  очаровательной Испанки  в стихах Пушкина,
зд. нарицание многих чаровниц.
     Шармилей -- шармиль, фр. беседка.
     Апроши -- мн. ч. близость, приближение.
     Бриоши -- сладкие булочки.
     Зимбили -- см. выше.
     Форшпили -- прелюдии.
     Каракум -- сорт очень вкусных шоколадных конфет.
     Мобили -- о вещах или людях непостоянных, изменчивых.
     Свили -- см. ранее ("Нет ничего скушней").
     Гейсон -- часть антаблемента, карниз.
     Гренад   --   Гренадой   в   России   именовали   Гранаду   --   город,
административный центр провинции Гранада  ("Гренадской  волости")  -- помимо
популярнейшей  во времена Жидкова песни на стихи М. Светлова, Гранада  еще и
связана  с  именем  Гарсия  Лорки  --  чудесного  испанского  поэта,  жертвы
гражданской войны.
     Кастилий  --  Кастилия   --  центральная  область  Испании,  породившая
великолепную испанскую (кастильскую) поэзию. Строй Кастилии и Гранады -- был
культивируем -- достаточно поверхностно  --  поэтическим содружеством  наших
шестидесятых.
     Тяжестость -- попытка еще более утяжелить слово тяжесть.
     Кокили -- формы для литья.
     Варнак -- уральск. бесстыдник, безобразник.
     Кандили -- см. ранее ("Нет ничего скушней").
     Берилл -- минерал из группы силикатов, различают благородные бериллы --
аквамарин и изумруд и просто руду -- для извлечения бериллия.
     Взлягушки -- речевизм -- бег с подпрыгиванием и пританцовыванием.
     Гретри, Андре (1741--1813) -- французский композитор.
     Гвадалквивир -- река в Испании (и в Пушкинской лирике).
     Лал -- драгоценный камень: рубин, яхонт.
     Ювенал (60-е годы I в. -- после 127) -- римский  поэт-сатирик,  обличал
императорский  деспотизм,  пороки  знати,  показывал  бедственное  положение
ученых, поэтов, неимущих слоев.
     Лейцина, Любовь Залмановна -- любимый преподаватель немецкого языка.
     Sie sind nicht... -- нем. я  заблуждалась на ваш счет, но вы не робкого
десятка; это мировоззрение, это дар.
     
     Скажите мне...
     Центральное  место  в  истории  Жидкова,   ее  кульминация.  Болезнь  и
смертельная мука подростка. Метания  и томительное высвобождение бессмертной
сущности.
     Понт -- имя главврача кадетской амбулатории.
     Буцефал   (быкоголовый)   --   имя   поразительной   лошади  Александра
Македонского.
     Шеллачный  --  шеллак  --  естественная  смола,  выделяемая  некоторыми
тропическими  растениями,  застывает   в   твердую   черную  массу,  некогда
применялась для формирования патефонных пластинок.
     Меледа -- ерунда, чепуха.
     Ложесна -- утроба, матка.
     Каллы -- крупные белые цветы.
     Перитонитец  --  ласково-уменьшительное  название большой неприятности:
воспаления брюшины.
     Жиги -- зд. костры.
     Коляде  --  коляда  --  рождественские  попевки  украинских  парубков и
девчат.
     Шандал -- араб.-перс. подсвечник, обычно тяжелый.
     Ундина -- русалка в немецких сказках и фантастических историях.
     Сурдина -- заглушка на муз. инструменте.
     Тут  зачин своего рода "Пассиона" (страстей Антониевых) -- подходит вал
температурного бреда. В бреду  -- диалог с  Тетушкой,  встреча с Дюреровским
Рыцарем,  своеобразно  трактующим  глубокое  единство Русского  и  Немецкого
народов на основе строгой преемственности.
     Shidkow,  bin  heute...  --  нем.-- Жидков,  посмотрев правде в  глаза,
отметим ли мы  отчаяние, глубокое раскаяние? -- ибо, как дикие звери,  бежим
сейчас в леса и болота, хотя, честное слово: сие не от робости. Нет,  милый,
мы не столь пугливы,  чтобы подпасть скверному унынию, -- неизменная когорта
штурмовичков.  Помните -- Рыцарь  Дюрера едет вперед  без надежды, но зато в
сопровождении скелета  и дьявола. Цель поездки? А  вот  это уже  не важно...
Одними видами на  будущее сыт  не будешь, а  над  нынешними, подмоченными --
смеются  даже мальчишки. В вас, русских, есть нечто  от  дюреровского героя:
мрачноват, зато здоров и с гонором... Вообще-то, мы враги только потому, что
родственники. Один сгиб  -- другой вылез, не будем считать белую  ворону  за
голубя. Спасаете,  как можете, немецкий дух от гибели: наше единство налицо.
И  злитесь  на себя, а делаете по-нашему. Вы -- масштабнее,  но вы и жестче:
невольная слезинка украсила бы ката. Вперед! -- и  пусть все прочие "косясь,
постораниваются  и  дают ей дорогу!" Стало быть:  мировоззрение,  дар. Делай
новое, не меняя старого. Теплообмену мешает хорошая изоляция. Несите им свой
огонь  --  только хвост себе не сожгите! А мы  в должный миг появимся; Фауст
важничает: котлован! -- но мы-то знаем: это могила.
     Набабы -- царьки, вожди африканских племен.
     Комплот -- см. ранее ("Дяденька Верховный").

     Но если тело разлучит...
     Температурный  бред  продолжается, Жидкову  мерещится бурная  подземная
река, забранная решетками,  куда  он приходит,  чтобы  выстоять  в  поединке
против Духа Тяжести.
     Скейтинг-ринк  --  англ.  не что  иное, как  каток --  для  катания  на
коньках.
     Грабы -- вид дерева, раскидистые деревья.
     Шкрабы  -- школьные  работники,  так  почему-то  было  угодно  называть
учителей в первые годы Советской власти.
     angina pectoris -- лат. грудная жаба.
     Курослепы -- стебельки куриной слепоты.
     Кульбабы -- кульбаба -- растение -- одуванчик.
     Миллерова дача -- пару лет -- летом -- Пушкины жили на Черной Речке, на
Миллеровой  даче  -- в сознании Жидкова путается место  отдыха счастливейших
лет жизни Поэта с местом его дуэли.
     Штрабы  -- штраб -- выпуск из стены, при кладке, по  четверти  кирпича,
через кирпич, для прикладки, со временем, другой стены.
     Кифары -- кифара -- струнный инструмент классической древности.
     Ребабы -- ребаб -- струнный инструмент на Ближнем Востоке.
     Спондей -- двусложная стопа с обоими ударными слогами.
     Слябы -- сляб -- англ. плита,  полупродукт  прокатного  производства --
крупная стальная заготовка прямоугольного сечения, толщиной 75 -- 300 мм.
     Экарте -- азартная карточная игра, где только двое участников.
     Портэ -- фр. дистанция.
     Сжидится -- сделается жидким, податливым.
     Вир -- см. ранее ("Авва Мария").
     Штирбанешься -- от нем. sterben -- умирать.
     Швабы -- одно из германских племен, немцы вообще.
     Мирабы -- мусульманские священнослужители.
     Михраб -- священная ниша в мусульманской мечети.
     Викжелю  --  от ранне-советского  викжелить,  викжелять  --  вести себя
нерешительно, медлить.
     Камлот -- шерстяная ткань.
     Навь -- относящееся к миру мервых.
     Санкюлот -- бедняк накануне Великой французской революции.
     Оникс -- поделочный камень, разновидность агата.
     Никса -- нем. то же, что нимфа.
     Стикс -- в др.-греч. мифологии одна из рек подземного мира.
     Йота -- с англ. яхта, либо с нем. -- буква "J".
     Не передать вам, как...
     Продолжение  бреда.  Жидков  навещает   своих  знакомых  в  близлежащем
городке. Попутно им высказываются некоторые соображения о его новом звуковом
и зрительном мире. Он является посреди бала.
     Шевиот   --  мягкая,   слегка  ворсистая   гладкокраш.  шерстяная   или
полушерстяная костюмная ткань.
     Грязца  -- немного  грязи,  он  наблюдает  мотылька, присевшего  с краю
лужицы, скорее всего -- чтобы напиться.
     Креозот -- смолистый продукт, сложная смесь органических соединений.
     Марабу -- род птиц отряда голенастых.
     Гиль -- см. ранее ("Кощунственный недоросль").
     Игили -- игиль -- восточный музыкальный инструмент.
     Вигилии --  вигилия -- лат. стража,  зд.  некоего  рода стихотворческая
бессонница.
     Пеплос -- длинное широкое платье у Греков.
     Капот -- приблизительно то же в России у женщин.
     Харита -- см. ранее ("Кощунственный недоросль").
     Тупота -- отупление бездействия.
     Бергамот -- сорт груш.
     Вильгельм  --  В.  Кюхельбекер,   чья  стихотворная  строка  цитируется
буквально.
     Огни  Святого   Эльма  --  так  в  некоторых  странах  моряки  называли
электрическое свечение на концах такелажа, говорящее о приближении грозы.
     Debout! -- фр. вставай! -- начальное слово Коммунистического гимна.
     Щерба -- рыбная похлебка.
     Аба -- одежда из белоснежной шерстяной ткани у Арабов.
     Вуалетка  -- темная полупрозрачная ткань,  прикрывающая  верхнюю  часть
лица, согласно изменчивой дамской моде конца ХIХ века.
     Коцебу,  Август  (1761--1819)  --  немецкий  писатель,  за  реакционную
деятельность  убит студентом  К.  Зандом, затронут  Пушкиным  в одной из его
эпиграмм,  таким образом, этот период бреда датируется рубежом 10-20-х годов
Пушкинского столетия.
     Эпидермофития -- грибковое заболевание ног.
     Арам --  имя одного из иностранных дирижеров, гастролировавших  тогда в
России.
     Арно -- имя еще одного иноземного руководителя оркестра.
     Йота -- см. ранее ("Но если тело разлучит...").
     Консоли  -- консоль  --  балка,  ферма  или  другая конструкция, жестко
закрепленная одним концом при другом свободном.
     Секвенции -- последовательное перемещение музыкального построения вверх
или вниз, разновидность ср.-век. католич. песнопения.
     Парасоль -- зонтик.
     Галс -- курс судна относительно ветра.
     Продундел -- маяковскиизм, будто бы воспроизводящий звук виолончели.
     Казальс -- имя одного из замечательнейших  виолончелистов  ХХ века, зд.
как некая сущность этого инструмента.
     Павана -- медленный танец.
     Коломбина -- одна из итальянских масок, легкомысленная кокетка.
     Апаш --  деклассированный элемент во Франции (вор,  хулиган, сутенер  и
т.п.) -- либо: мужская рубашка с открытым воротом.
     Метранпаж -- верстальщик номера в газете.
     Селянка -- жительница села, крестьянка.
     Пейзан -- стилизованный крестьянин.
     Щиколка -- узкое место ноги сразу над стопой.
     Кринолин -- в ХIХ в. широкая юбка  на тонких обручах (вышла из  моды  в
60--70-х годах).
     
     Дитя и муж...
     Продолжение  бреда -- Жидков возвращается из Пушкинского века, по  пути
задерживаясь  на  рубеже двух веков,  теперь его  видения похожи  скорее  на
воспоминания о будущем.
     Средостенье -- перегородка.
     Ванькой почесато -- имитация  зарождавшегося чуть позднее булгаковского
стиля.
     Смыкануто -- смыкануть -- ударить вожжой.
     Пароксизм -- см. ранее ("Не сокрушайтесь").
     Порфира -- см. ранее ("Мать сердцем..." No 2).
     Вотан  --  Водан,  у  сканд.  народов  --  Один,  в  др.-герм мифологии
верховное божество -- бог ветра и бурь.
     Сатрапы -- см. ранее ("Чума").
     Цепняк  --  злая  собака, посаженная на  цепь, зд.  собака, бегущая  по
следу.
     Группостровец  --  участник  первой  русской  марксистской  --   Группы
освобождения труда, -- таковых, мы знаем, было пятеро.
     Либер-Дан --  обе фамилии связаны с каким-то более поздним марксистским
кружком.
     Обиновье -- разговор обиняками, с недомолвками.
     Томаша -- суета, мельтешение.

     ЧАСТЬ ПЯТАЯ

     В Музыкальном смысле это -- Тема с Вариациями.
     Теперь  его бессмертная  сущность покидает земную оболочку --  панорама
обзора  необыкновенно  увеличивается -- навстречу  ему  где-то  в заоблачных
пространствах   парит  огромная,   неясно  видимая  фреска   или  энкаустик,
представляющие собой движение  жизней,  сплетение ветвей культур -- мы  едва
успеваем за ним отметить -- увы, лишь немногое из видимого им.
     
     Антигона
     Краткое содержание мифа об Антигоне -- она и оба брата-близнеца, Этеокл
и Полиник, -- дети Эдипа,  зачатые им от его же матери Иокасты  (теперь отец
нам  -- брат);  братья становятся  фиванскими  царями,  правящими  каждый по
одному году,  наконец -- Этеокл, по  прошествии срока, отказывается передать
трон  Полинику,  тогда  последний бежит из города  и  подговаривает соседних
государей идти войной на Фивы, что  и происходит.  В поединке братья убивают
друг друга, одного хоронят с возможными почестями -- как  героя, второго  --
выбрасывают вон  за  ворота, как предателя,  на скармливание  диким  зверям;
Антигона протестует против этого...
     Игиль -- зд. от иглы -- покалывание.
     Креон -- дядя Антигоны и братьев, регент, издавший бесчеловечный указ.
     Вервие -- клубок веревок.
     Вилас,   Нашлас   --  попытка   автора   согласовать  московские  нормы
произношения с русской орфографией.
     Калик -- калика (перехожая) -- странник на Руси.
     Слипым -- слипый -- южно-русск. слепой.
     Прилика -- привада -- привлечение, привлекательное вообще.
     
     Эвпалинос
     Существует  некое  скомпилированное "Who  is  Who"  у  Древних  Греков:
Эвпалинос  занимался строительством каналов, в  своей статье "Эвпалинос, или
архитектура" Поль Валери его возвысил в зодчие.
     Элизий -- см. ранее ("Заключительная").
     Ватерпас -- уровень, плотницкий инструмент.
     Волюты -- мраморные завитки в архитектуре.
     Секла -- инструмент, режущий камень.
     Тесло -- инструмент, камень обтесывающий.
     Мирон -- скульптор, автор Дискобола.
     Обол --  монета у Греков, вкладывалась  в  рот усопшему,  дабы  он  мог
оплатить свой проезд в Царство Мертвых, передав деньги Харону.
     Камоло -- камолый -- безрогий.
     Трот -- с англ. рысца.
     Эмфаза -- оттенок возвышенной проникновенности.
     Академ  --  др.-греч. герой; посвященный ему  сад  в  Афинах был куплен
Платоном и стал местом собрания и обучения философов.
     Купы -- см. ранее ("Чума").
     Колон -- пригород Афин.
     Агора -- центральная площадь в греческом Полисе.
     Эвоэ! -- вакхический возглас.
     Экзисто! -- Берегись! -- кричали  те, кому надо было срочно выбрасывать
на улицу мусор или отходы  и не хотелось вступать в выяснения с незадачливым
прохожим.
     Энкаустик -- живопись восковыми красками, выполняемая горячим способом,
произведение этой живописи.
     Глоссада -- от гр. глосса, язык --  некое обширное кружево, выполненное
в языке.
     Кифийский скульптор -- Поликлет (V в. до Р. Х.) -- по месту рождения.
     Летаргик -- человек подверженный болезненной продожительной сонливости.
     Дорифор -- греч. Копьеносец -- произведение Поликлета.
     Пникс -- холм в Аттике.
     Никсы -- см. ранее ("Но если тело разлучит").
     Дорифор -- см. выше.
     Гея -- богиня Земли, Земля -- у Греков.
     Пропилеи -- колоннады.
     Элодея  -- ничем не примечательная водоросль -- подниматься по каскаду,
рискуя  жизнью в поисках  не существующего цветка -- мог сумасшедший -- либо
бог (возможно, речь идет об Осирисе).
     Хлуд -- шест.
     Стикс -- см. ранее ("Но если тело разлучит").
     Пеней -- река в Аттике.
     Сократ  (469--399  до р.Х.)  -- греческий  философ,  усиленно  подрывал
основы афинской демократии, за что и поплатился.
     
     Глаз
     Пиндарова строка  -- Пиндар (ок. 522 -- ок. 442 до р. Х. ) -- греческий
поэт-одик.
     Мета -- лат. цель пути.
     Преполов -- преполовленный -- от преполовить -- разломить пополам.
     Форштевнь -- форштевень -- нос парусника или гребного судна.
     Эолая -- от Эола -- бога ветров -- носимая по воле ветра.
     Прозекция -- анатомирование трупа.
     Гиль -- см. ранее ("Кощунственный недоросль").
     Шишиги  -- др.-рус.  мифические существа,  живущие в  лесу  и  вредящие
прохожему.
     Яруги -- овраги.
     Игиль -- см. ранее ("Не передать Вам, как...").
     Погили -- скончались.
     Згили -- сумерничали.
     Зело кален -- чрезвычайно разогрет.
     Сидр -- сладкий газированный напиток.
     Клепсидра -- см. ранее ("Антигона").
     Гидра -- чудовище греческих мифов.
     Прилика -- см. ранее ("Антигона").
     Повилика -- рот паразитных растений  сем. повиликовых, обвивают стебель
растения-хозяина.
     
     Фидий
     Фидий (нач. V в. -- ок. 431 до Р. Х.) -- скульптор.
     Главка, видимо, представляет  собою экфрасис -- описание в литературе и
средствами слова некоего существующего реально либо мифического произведения
живописи,  графики,   скульптуры,  архитектуры  и  т.  п.;  здесь  описывает
действительно некогда существовавший фриз Парфенона работы Фидия.
     Паглазы -- глазурованные изделия.
     Полуда -- луженые и вообще медные изделия.
     Косненье -- застывание, окаменение.
     Уд -- церк.-слав. всякая часть тела.
     Агора -- см. ранее ("Эвпалинос").
     Солило -- большое блюдо для раздачи пищи.
     Ляд -- верхняя часть ноги, ляжка, бедро.
     Патронас -- патронат, хозяева положения.
     Оаз -- то же, что и оазис.
     На аз -- то есть на "я"  -- видимо, форма общения  божественного начала
со смертным не содержит в себе обращения "на ты" и уж, тем более, "на вы".
     Фрахт -- сдача в наем судов под груз, а также сам груз.
     Пахта -- снятое молоко.
     Поставец -- подсвечник, либо держатель иного осветительного устройства.
     Гинекейский лаз -- выход на улицу из гинекея -- женской части дома.
     Контагиозны -- с лат. заразны.
     Тезей -- царь и воин, герой греческих мифов.
     Феб -- бог Солнца, покровитель искусств.
     Эфебы -- благородные юноши.
     Алкеева  строфа  --  особым  образом  метрически построенный  греческий
куплет -- назван так по имени придумавшего строфу поэта -- Алкея.
     Кораз -- др.-рус. петух.
     Пластая копыта -- распластывая -- как птица крылья.
     Мга -- туман, дымка, тонкая взвесь частиц.
     Сграффит -- точнее -- сграффито -- род живописи.
     Неофит -- новообращенный, новичок.
     Аррас -- от  названия города во  Франции, то же, что и гобелен, попона,
затканная как современный или -- теперь уже -- старинный -- гобелен.
     Кираса -- броня, кожаные либо медные латы.
     Гомозни -- гомозиться, суетиться, суета.
     Нагиль -- от нем. нагель -- гвоздь, штырь.
     Загогиля -- загогулина, хитроумная запятая.
     Рангиль  --  от   ранга  --  расположенного,  выстроенного  по  ранжиру
воинства.
     Шанец -- зд. метонимия  --  саперные  лопаты, заступы, кирки, первонач.
шанец -- военный окоп, редут, небольшое укрепление.
     Синкопа -- ритмический сбой в музыке.
     Метопы -- прямоугольные каменные плиты, часто украшенные скульптурой --
в чередовании  с триглифами  составляют  фриз  в дорическом  ордере (фриз  в
ахитект.  ордерах  ср.  горизонт.  часть  антамблемента,  находящаяся  между
архитравом и карнизом).
     Хлобык --  от хлобыстать -- хлопать,  ударять -- какая-то  невыясненная
штука.
     Мальчишек-хорохор  --  хорохорящиеся,  исполняющие хоровые произведения
мальчишки.
     Терпсихоры  --   балетные   танцовщицы  --  от  греческой  музы   танца
Терпсихоры.
     Кратеры -- кратер -- глиняный сосуд.
     Винник -- от вины -- повинный в действии, являющийся его причиной.
     Данник -- соучастник, пайщик.
     Дипилонова  буда   --   сторожевое  привратное  помещение,  Дипилон  --
городские ворота.
     Бизец -- совсем легкая биза (см. ранее).
     
     Ксантиппа
     Ксантиппа -- годы жизни не известны -- жена Сократа.
     Кошениль  --  несколько видов  насекомых  подотряда  кокцид, из которых
добывали ценную красную краску -- кармин, зд. сама эта краска.
     Геликон -- одна из священных гор Др. Греции.
     Флюориферы  --  лат.  производящие  свет  --  светлые  точки  во  тьме,
светлячки.
     Шпалеры -- зд.  м.б. решетки  для ползучих и вьющихся растений  либо --
безворсовые  настенные ковры  с  сюжетными  изображениями, вытканные  ручным
способом -- иносказание сплетателя философских систем.
     Лаисы -- Фрины -- имена куртизанок, или гетер.
     Агоны -- агона, агон -- состязание.
     Китоврас -- русское название кентавра.
     Отраза -- отражение, оборона.
     Вигиль  -- точнее,  вигилия  или вигилья --  один  из  ночных  отрезков
времени, посвященных бдению, страже.
     Игиль -- см. ранее ("Не передать Вам, как...").
     Зоилы  --  мн.  ч.  от Зоил -- не  дошедший до нас комментатор  Гомера,
прославившийся своим недоброжелательством к великому слепцу.
     Осмомысл --  не  подлежит однозначному  толкованию  --  осмос  -- греч.
толчок,  давление   --  осуществляющий   давление  мыслью?  --   пробивающий
средостения  (мыс   --  выступ,  перегородка)?   --   имеющий  восьмикратное
превосходство  в мысли  над любым собеседником? --  наделенный восьмикратным
воображением?
     Мусагет -- предводитель Муз (титул Аполлона).
     
     Город
     Потуда -- Потида, один из греческих Полисов.
     Истм -- перешеек.
     Полуда -- зд. излишек олова на луженой посуде.
     Визави -- тот, кто напротив, или то, что напротив.
     Седые Парки -- богини Судьбы, очень старые, старше прочих богов.
     Аполлодор -- ученик Сократа.
     Архонт -- старейшина Полиса.
     Лерна -- город, подвергнувшийся нападению гидры.
     Лахес -- ученик Сократа.
     Алкивиад -- ученик Сократа.
     Ятровь -- зд. теща.
     Потудиаты -- население Потуды (Потиды).
     Згили -- см. ранее ("Глаз").
     Заригили -- от нем. ригель -- засов, задвинули засовы, замкнув ворота.
     Заминингили -- подхватили минингит.
     Шагили -- шагиль -- хождение.
     Шмыгили -- шмыгиль -- беганье туду-сюда.
     Пиццикато -- пощипывание.
     Цвель -- плесень.
     Хлуд -- см. ранее ("Эвпалинос").
     Вероника --  род  растений  сем.  норичниковых, распространены  широко,
некоторые разводятся как декоративные.
     Повем -- церк.-сл. расскажу.
     Контестаторы -- то же, что и диссиденты.
     
     Чума
     Без студу -- студ -- стыд, без стыда.
     Инвестуду -- инвестуда от лат. глаг. инвестировать -- означ. не столько
давать деньги, сколько -- наезжать или даже облекать в должность.
     Гузнам -- гузно -- зад.
     Теменам -- мн. ч. дат. п. слова темя.
     Лакедемоняне -- спартанцы.
     Тща -- бесплодные потуги -- сущ. либо -- прилаг. ж. р. о том же.
     urbi, orbi, morbi -- лат. городу, миру, мору.
     Бич все не преста и велий мор бе -- цит. др.-русск. рукопись -- беда не
прекращалась, и разразился великий мор.
     Сучась   --  сучить  --  выкручивать  нитку,  зд.  движение  насекомых,
потирающих лапки.
     Фикс -- зд. имеется в виду казенное жалование.
     Стерво -- падаль.
     Спрангиль -- от нем.  springen (sprang) -- прыгать, скакать, лопаться и
т.п., а также звукоподр. взрыв стручка.
     На воздусях -- в воздухе.
     Стригиль -- сущ. от стричь, перебирать ногами.
     Заштангили -- ударили, как штангой.
     Диотима -- мудрая святая женщина, современница Сократа.
     Гугнивый -- косноязыкий.
     Авантажно -- т. е. предпочтительно перед всеми другими.
     Паки -- см. ранее ("Мать сердцем..." No 1).
     Глас
     Дрили -- звукоподр. сверлящие звуки.
     Бурум   --  звукоподр.  звук  морского  прибоя  --  одна  из  возможных
интерпретаций.
     Блазнит -- см. ранее ("Заключительная").
     Хуч же! -- южн.-русск. хотя бы.
     Яруга -- см. ранее ("Глаз").
     Згили -- см. ранее ("Глаз").
     Залука -- привлечение.
     Острас -- отталкивание.
     Правление четырехсот -- один из периодов греческой демократии.
     Зазгили -- увидели.
     Рангили -- части рангоута -- жесткой оснастки судна.
     Лесбос -- один из островов в Эгейском море.
     Стеньги -- стенга -- пасынок -- второе  колено мачты -- первая наставка
ея в вышину, от марса до салинга.
     Зоил -- см. ранее ("Ксантиппа").
     Фракия -- область на севере Греции.
     Буда -- см. ранее ("Фидий").
     Аттика -- область в центральной Греции со столицей в Афинах.
     Отлик -- отличен.
     Изгилик -- желающий отличиться любыми способами.
     Ферамен  --  неудачливый  соперник  Крития  в   аттическом  парламенте,
отравленный по приговору суда (из-за травы пал).
     Критий  -- аттический  тиран,  начинавший,  волею  случая, как один  из
учеников Сократа.
     
     Алкивиад
     Алкивиад (ок. 450  -- 404 до Р. Х.) --  афинский политический деятель и
полководец.
     Копыль --  собир. от копыл -- торцом вставленная в  землю деревяшка  --
изгородь из жердей.
     Зоска -- игра, состоящая в передаче и подбрасывании внутренней стороною
стопы  кусочка лисьей или др. пушистой  шкурки,  к  которому  снизу примотан
свинцовый или др. грузик.
     Влас -- волос -- либо имя нариц. грубого селянина.
     Смарагд -- изумруд.
     Жюс -- сок к.-л. фрукта.
     Грозд -- гроздь -- соплодие винограда.
     Веле -- см. ранее ("Авва Мария").
     Лаисы -- см. ранее ("Ксантиппа").
     Саврасы -- лошади, имя собст. ставшее собирательным.
     Соиль -- един. либо собир. соитие
     Бегиль -- беготня.
     Демос -- народ, самая массовая его часть.
     Фейерковый -- фейерверковый, разбрасывающий искры.
     Бенгиль -- свечка бенгальского огня.
     Иония -- одна из областей в Греции.
     Пелопоннесская война -- война Афин со Спартой.
     Делион -- один из греческих Полисов.
     Потуда -- см. ранее ("Город").
     Коринф, Мегара -- греческие Полисы.
     Сиракузы -- греческая колония на Сицилии.
     Флеши -- фортификац. укрепления.
     Фессалия -- греческая область к северу от Аттики.
     Куррикулум -- см. ранее ("В эвакуации").
     Идишер глик... -- совр. еврейск. оксюморон и  то, чего, по определению,
быть не может -- счастье несчастливца.
     Береги лик срана -- фраза допускающая в равной мере оба толкования.
     
     Платон
     Платон (427--347 до Р. Х.) -- греческий философ, ученик Сократа.
     В распил -- чтобы распилили.
     На пал -- чтобы сожгли.
     УОАЭИ -- весь набор гласных.
     Свет гласный гул -- взаимопроникновение света и звука.
     Торричиль  --  пустота,  по имени впервые  открывшего  этот  физический
феномен итальянского ученого Торричелли (1608--1647).
     Всеград -- название столицы нового тоталитарного государства.
     Апоплексиглас  --  окошко  монитора,  в  названии  которого   соединены
искусственное стекло и припадок.
     Фсеградоф-плас  --  название  главной  площади  столицы   тоталитарного
государства -- с немецкой компонентой.
     Красс -- Римский полководец.
     Гюнтер Грасс -- совр. нем. писатель либо его же однофамилец.
     Форштевень  стружев  --  форштевень (см. ранее),  принадлежащий  стругу
(волжскому судну).
     Тимархия -- одна из  фаз демократического правления -- власть денежного
мешка.
     Сатрапы -- см. ранее ("Чума").
     Дым нирван -- нирвана -- инд. состояние непреходящего блаженства.
     Праны -- прана -- самая суть жизненной энергии.
     Бунгили -- англ. амер. bungalow -- совсем простая хижина.
     Тонарм -- звучащая трубка патефона.
     Сельские кармы -- лат. песни, песнопения.
     Вакарм -- фр. пчелиный рой.
     Атрагедийный -- бесконфликтный.
     Эреб -- преисподня.
     Элизиум -- см. ранее ("Заключительная").

     Аристофан
     Аристофан (ок. 446 -- 385 до Р. Х.) -- греческий комедиограф.
     Суесофия -- см. ранее ("В Хлебном переулке").
     Во лб -- то же, что и в лоб или по лбу.
     Юд -- зд. привычка доносительства либо предательства -- от еванг. Иуды.
     Нефелококсигия  --  греч.  название  города,  придуманное  Аристофаном,
включает в себя понятия облака, кукушки и собственно города.
     Алкивиадоград,  Платоновполис,   Критийбург   --  вымышленные   города,
названные в честь известных персонажей.
     Пелопоннес -- полуостров, где расположена Спарта.
     Канзас -- штат в центральной части США.
     Солюс  --  произв.  от лат. --  солнце и  русск. соль  -- как  бы  суть
помыслов или вроде того.
     Алкиона -- см. ранее ("Бедная тварь").
     Оплакивая ны,  убо  се час  -- оплакивая  себя самих,  так  как настало
время.
     Тщи заимодалы -- кредиторы, которым не возвращают долга.
     Дирак --  Поль  Дирак, английский физик, один  из  создателей квантовой
механики, одновременно с Э. Ферми сформулировал законы квантовой статистики.
     Скворчили   --   скворчиль  --  популяция  скворцов,   а  также   звук,
напоминающий их пение.
     Тукан -- птица с большим клювом.
     Пикасс  -- по привилегиям российской фонетики,  отбрасывающей  конечную
безударную  "о" средиземноморских фамилий -- Пабло Пикассо, либо художник --
его же однофамилец.
     Бекасс -- бекас -- род птиц отряда куликов.
     Грай -- крик вороны.
     Студ -- см. ранее ("Чума").
     Эвельпид,   Пистеттер   --   так   названы   два   человека   --  герои
аристофановской пьесы "Птицы".
     Канюк  -- вид небольшого филина, известный более по глаголу канючить --
вымогать.
     Лого-Гриф -- удачное сочетание птицы-стервятника и логоса, в результате
так и не дотянувшее до логографов -- первых греческих историков (VI -- V вв.
до Р. Х.)
     Празднует всю жизнь  иуду?  --  т.  е.  живет  праздно,  не  брезгуя  и
доносительством.
     Хариты -- см. ранее ("Кощунственный недоросль").
     Порфирион -- лат с  греч. Porphyrion --  болотная  курочка. А  также --
кличка одного из Титанов.
     Рион --  Риони, река в Грузии, протекающая  по  Колхидской низменности,
Греки ее хорошо знали.
     Стреломуравье -- стрельчатые травы, обычно -- по берегам рек и озер.
     Ибис  --  ибисы  --  сем.  птиц  отр.  голенастых, обитают  обычно близ
водоемов -- у нас -- каравайка, колпица, японский И. и священный И.
     Апология
     Зыбка -- люлька, качка, колыбель.
     Проскрипции -- списки граждан на уничтожение или на изгнание.
     Карбас -- баркас, самоходная баржа.
     Элизиум + Эреб -- см. ранее ("Заключительная", "Платон").
     Бланманже  --  сладкое  французское  блюдо,   возможно,  также  фамилия
какого-либо жителя Франции
     Грасс -- см. ранее, но может быть, также -- что-то из приправ к мясному
блюду.
     Спинет -- струнный щипковый инструмент, род клавесина.
     Батоги -- батог -- палка или прут, служившие для телесных наказаний.
     Патина -- естественный или  искусственно  создаваемый  налет на цветном
металле, призванный свидетельствовать о его давности.
     Бель -- характерные выделения.
     Лизий, Мелит, Анит, Ликон -- свидетели обвинения по делу Сократа.
     На ристале -- на ристалище, на поприще какой-либо деятельности.
     
     Бессмертие
     Ксантиппа -- см. ранее ("Ксантиппа").
     Флагхлуд -- флагшток, древко полотнища.
     Критон -- один из учеников Сократа, его ровесник.
     Спрохвала -- исподволь, полегоньку, невдруг.
     Фессалия -- см. ранее ("Алкивиад").
     Побасче -- покрасивей, получше.
     Постерже -- пск. поосторожней?
     Хризопрас -- см. ранее ("Заключительная").
     Бегиль -- см. ранее ("Алкивиад").
     Пещь -- печь.
     Хватера -- простонар. жилье, квартира.
     Троп -- см. ранее ("Авва Мария").

     Время
     Натолкнувшись  на  полное непонимание Жидковым  причин,  по  которым  с
чернью следует бороться ее же средствами, гуль в ужасе бежит и вслед за  тем
гибнет  сама, или ее убирает пославший ее. Жидков постигает, какой  страшной
опасности только что избегнул.
     Анахорет -- см. ранее ("Мать сердцем..." No 1).
     Виля -- имя эпизодического персонажа.
     МИГ -- марка боевого самолета.
     Литания  -- греч. моление -- молитва, сопров. словами Господи помилуй и
т. п.
     Летыня -- лет, летание.
     Пеплос -- см. ранее ("Не передать Вам, как...").
     Из-под деюри -- лат. де  юре -- юридически, по закону -- из-под той или
иной юрисдикции.
     Тюря -- блюдо -- хлебный мякиш в молоке или на воде.
     Рангиль -- см. ранее ("Фидий").
     Хореохариты -- танцовщицы, профессиональные балерины.
     Бегиль -- см. ранее ("Алкивиад").
     Мильн -- Милн -- часто переводимый у нас автор детских стихов.
     Льна -- род. пад. от слова лен.
     Вильям Питт --  англ.  гос.  деятель, лидер  новых тори (1759--1806) --
один  из  главных  организаторов  коалиций   европейских  государств  против
республиканской,  а  затем наполеоновской Франции, -- Вильям Шекспир  -- был
поклонником Франции (так же, как, впрочем, и России).
     Химера -- монстр, животное не существующего в природе вида.
     Парник  -- оранжерея, место, где в тепличных условиях разводятся ценные
породы растений.
     Квислинг  -- Видкун Квислинг (1887--1945) -- предательски  содействовал
захвату  Норвегии гитлеровцами, имя нарицательное для  любого изменнического
акта.
     Контестатор -- см. ранее ("Город").
     Матюрен -- фр. прочтение имени английского  писателя-романтика -- Чарлз
Роберт Мэтьюрин (1782--1824) --  автора романа из т. н. литературы "кошмаров
и  ужасов"  --  "Мельмот-скиталец"  (1820),  --  возрождавших  средневековую
мистику.
     Сулейман ибн Дауд -- царь Соломон (сын Давида).
     Вечность
     Жидков попадает во встречный поток  сущностей, уходящих к материальному
миру --  на  Запад  --  и  понимает,  что сейчас  окончательно  расстается с
бесконечно милой ему Землей, его агония  на кресте  --  в  очередной раз  --
заканчивается.
     Грозд -- см. ранее ("Алкивиад").
     Лядущий -- лядащий, хилый, нежизнеспособный.
     Пруст -- Марсель Пруст -- французский писатель.
     Превост -- аббат Прево (Prevost) -- французский писатель.
     Тасс -- Торквато Тассо -- см. ранее ("Антигона").
     Ариост  -- Лодовико  Ариосто  --  итальянский поэт  Возрождения,  автор
уникального романа в стихах о приключениях Анджелики.
     Сили -- см. ранее ("Смятенной, восхищенною").
     Швара -- партия табачного листа.
     Заволг -- смок, завлажнел.
     В индийской Делаваре -- в индейском Делаваре? Делавэр -- штат на В. США
--  огородничество,  плодоводство,  птицеводство,  рыболовство -- ну чем  не
идиллия? -- если  это не Пешавар --  обл. в западном Пакистане --  хлопко- и
рисоочистит. заводы и проч. -- вполне индустриально.
     Хариты -- см. ранее ("Кощунственный недоросль").
     Улиссушка -- уменьш. от Улисс -- Одиссей, Одиссеюшко.
     Стекольня -- Стокгольм.
     Копенгага -- Копенгаген.
     Вильна -- Вильно, Вильнюс.
     Султанка -- см. ранее ("Аристофан").
     Диотима -- см. ранее ("Чума").
     Улалюм -- героиня известного стихотворения Э.А. По об умершей любви.
     Илем -- дерево, похожее на вяз.
     Сикст,  Варвара  --  имена  --  одного  из пап  и  великомученицы,  оба
изображены на полотне "Сикстинская Мадонна" кисти Рафаэля.
     Кобеднишно -- празднично, то что надевают "к обедне".
     Антик
     Он далеко --  слуха и глаз его почти не достигают звуки и краски Земли,
а  там время уже течет вспять,  оживают мученики и герои, еще  немного --  и
заспорят Софокл с Еврипидом, и  неожиданно  им попадется -- не  умиравший --
Сократ...
     Софокл (ок. 497--406 до Р. Х.) -- греческий драматург.
     Гектор -- троянский военачальник.
     Патрокл -- юноша воин у греков, осаждавших Трою.
     Эмпедокл  --  из  Акраганта (ок.  490 --  ок. 430  до  Р.  Х.)  др.-гр.
философ-материалист, автор учения о четырех стихиях.
     Еврипид --  (ок. 480 -- 406 до Р. Х. ) др.  греч. драматург,  приблизил
язык трагедии к разговорному.
     Ксенофан  --  из  Колофона  (ок.  565--473 до  Р.Х.), развивал метафиз.
взгляд о неподвижном и неизменном бытии, отвергал веру в богов.
     Парменид -- (кон. VI--V  вв. до Р. Х.) -- тех же взглядов на бытие, что
и Ксенофан.
     Пифагор -- (ок. 580--500 до Р. Х.) -- др.-гр. философ и математик.
     Протей  --  одно  из низших  божеств  Греческого  пантеона,  отличается
способностью быстро изменять свой внешний вид.

     ЭПИЛОГ
     Роман  оказался  оборван  --  да   он  и  не  может  быть  окончен,  по
определению; куда ж нам плыть? -- уж не посетить ли нам Египет, а с тем -- и
Индию, и  Персию... -- действительно, герой  обязан  не  миновать Египта, он
вернется в Египет, но уже под  другим именем, -- забудет о том, что когда-то
тут, на земле, произростал Жидков... -- это все произойдет
     в одном из последующих романов... а пока -- Читатель, прости!
     Анфилады перистилей -- см. ранее ("Нет ничего скучней...").
     Сели -- то же, что сили -- см. выше ("Смятенной, восхищенною").
     Etc. -- et cetera -- и так далее...

     Комментарий к Предисловию

     Харибда -- морское чудовище в "Одиссее" Гомера -- являла собой сплошную
пасть, поглощавшую морскую воду (и корабли вместе с нею).
     Протей  --  низшее  божество  у  Греков, склонное  часто  и  радикально
изменять собственную внешность.
     Алкивиадоград,  Платоновполис,   Критийбург  --  вымышленные   названия
несуществующих   городов   --  подробнее  см.  в  Комментарии  к   "Жидкову"
("Аристофан").
     Инвенция  -- лат.  изобретение  --  вид распространенного  музыкального
сочинения, изобретение Иоганна Себастиана Баха.
     Стогны -- церк.-слав. площади, а также и улицы в городе.

     Комментарий к Приложению 1

     Und  so lang...  -- четверостишие  Гете для  эпиграфа взято из сборника
"Западно-Восточный  Диван" (книга Певца),  стихотворение  называется  Selige
Sehnsucht (Священная страсть). Перевод на русский язык -- А. А. Бердникова.
     ...кипу  листочков...  --  роман  первоначально ходил  по рукам в  виде
машинописи.
     Диатриба -- греч. отповедь.
     Эмпиреи -- небо, страна блаженных.
     Маммона -- то же и мамона -- боготворимая выгода, деньги.
     Анабасис -- греч. поход, зд. марш-бросок, экскурс.
     Агапе -- Греки различали эрос (секс) и просто любовь; агапе -- духовная
любовь.
     Do ut des -- лат. даю, чтобы и ты мне дал.




        СПИСОК ОРИГИНАЛЬНЫХ ПРОИЗВЕДЕНИЙ И ПЕРЕВОДОВ
     А. БЕРДНИКОВА

     Оригинальные работы
     1. Малые стихотворения (1955--1977)
     2. Поэмы (1965, 1975)
     3. Семь колодцев. Роман. (1971--1976)
     4.  Жидков,  или  О смысле  дивных роз,  киселе  и  переживаниях  одной
человеческой души. Роман. (1964--1978)
     5. Рем, или Все браки на небесах. Роман. (1979)
     6. Некий Муж, или Низложение Ренессанса. Роман. (1980)
     7. Городок Всегда. Роман. (1981)
     8. Поэма Цвета Танго. Роман. (1982)
     9. Записки доктора Иволгина. Роман. (1984)
     10. Блеск и нищета 60-х. Роман. (1985)
     11. Двадцатый век: фуги и шлягеры. Роман. (1988--1991).
     12. Танец Пчелы, или Здешние Вечера. Роман. (1993)
     13. Книга Подношений. Роман. (1993--1995)
     14. Евгений. Роман. (1996, 1999)


     1. Поль Верлен. "Галантные празднества". (1965, 1982, 1997)
     2. Поль Верлен. Переводы из различных книг ("Песни без слов",
     "Посвящения" и др.). (1973)
     3. Т. Тассо. Перевод фрагмента поэмы "Освобожденный Иерусалим". (1974)
     4. А. Рембо. Перевод четырех стихотворений. (1973).
     5. Ф. Петрарка "Канцоньере", "Триумфы" (1985--1987, 1999)
     6. В. Шекспир "Сонеты". (1997--1998)










        Приложение 1
     Und so lang du es nicht hast,
     Dieses: Stirb und werde!
     Bist du nur ein trueber Gast
     Auf der dunklen Erde.
     Goethe
     (И пока не умер ты
     И не стал ты боле, --
     Смутный гость ты средь тщеты
     Темной сей юдоли.
     Гете)

     Аминь, аминь, глаголю вамъ,
     аще зерно пшенично падъ
     на землю не оумретъ, то едино
     пребываетъ; аще же оумретъ,
     многъ плодъ сотворитъ.
     Ев. от Иоана, 12; 24.


     * * *
     Так  ли уж неправы  те, кто, взяв в руки  эту кипу  листочков с честным
поначалу  намерением   разгадать  авторские  резоны,  исподволь   теряют   к
написанному интерес, в глубине души признаваясь в неспособности, а под конец
(далеко  не дойдя до естественного окончания рукописи,  бросив  ее где-то на
середине)  и в нежелании нащупать  ускользающую твердь, захлебываются в этом
месиве неточных рифм,  реминисценций,  эрудиции и, изнемогая,  с облегчением
вступают  в  хор,  твердящий  --  с  радостным  сознанием  своей  правоты  и
неуязвимости  (как  автор  ни  старался  нарушить  душевное  равновесие)  --
"Ужас-с-с-но!"  Критиков охватывает упоительное  чувство солидарности людей,
прочно стоящих  на Итаке,  счастливо  избежавших разверзшихся  было  зыбей и
хлябей...
     И пусть простывают  Тетушкины  обеды, рвется к небу осатанелый дискант,
сквозь кровавые сопли взывающий: "Ав-ва Мария!", пусть собака  несет в зубах
серебристую  мышь,  а  Сталин   подходит  к   телефону   --   все  напрасно.
Роман-фельетон  обречен на  провал.  Автор  обязан  это  понять,  если хочет
остаться  поэтом.  Ему  не простят  ни  его  злобы, ни  мата,  ни крови,  ни
спермы...
     Его будут обвинять в  претенциозности, надутости, жестокости,  зависти,
похотливости, сентиментальности, косноязычии, многословии...
     Но почему это недружелюбие должно так уж мучительно терзать слух и душу
поэта? Не обрек ли он себя на это еще в тот момент,  когда (да  нет, раньше,
раньше!) из-под его пера  вылились строки о синевзором мальчугане, что  "...
окружающим поган уже затем, что в них чегой-то  будит, когда их к делу нудит
чистоган..."? И пусть пафос этой диатрибы несправедлив -- ведь и вправду, не
всех же нудит именно "чистоган", иные и в эмпиреи воспаряют, -- но суть-то в
том, что  у  поэта с  публикой и не может  возникнуть диалога; осознав  свою
особенность, поэт  и не вправе рассчитывать  на  сочувствие тех, кого в душе
презирает. Нельзя одновременно служить Богу и маммоне...
     Не льстя  себя надеждой  устроить  брак столь неравной пары -- поэта  и
публики, я,  однако,  не  в  силах  противиться  соблазну  совершить дерзкий
анабасис в то прошлое, те тайники, в которых зародилась сила, влекущая поэта
в   "бистр  свирепых   грез".  Из  темной  глубины  истоков  --  детства  --
поднимаются, омывая душу  поэта, струи, что, соединившись, пресуществились в
плоть его Музы. Их -- так нам видится -- три...
     ...  Искони бе слово...  Но  "слово" это в родословной  Жидкова не было
Богом. Богом была Мать -- ее начало, ее темная, уходящая в бездну прапамяти,
сила, знающая только себя, свирепо  верящая  в свое право  самки. Вот откуда
влечение  поэта к  страшному,  женскому,  и  ненависть  к нему, и страсть, и
страх,  жажда  припасть  к "коленям" и  отвращение к немому, плотскому.  Вот
почему  поэт, косясь оком анахорета на "прелести", в ужасе  и тоске бежит от
них,  вот  почему  дамы ему и "унылы, и милы".  Фламандское буйство женского
начала,  жаждущего  завоевать,  покорить,  возобладать  --  над  судьбой  ли
злодейкой,  над  мужиком  ли,  унесенным  войной,  над сопротивлением  сына,
отчаянно (в  ущерб собственной  заднице) бегущего "уроков" пения... Насилие,
совершенное в детстве над душой Жидкова, имя  которому --  вызов Женщины  --
навеки перебило ему дыхание, смяло волю и изуродовало желания.
     И как противовес этой бездуховной силе у колыбели Жидкова встает  Отец,
чья  суть --  не  от  мира  сего.  Веселый, ласковый,  покладистый, ранимый,
рассыпающий  "бисерный   смех".   Свет,  не  рассеивающий  тьмы,  брезжущий,
манящий...  Он наполнил трещины раздавленной души тихой, нездешней  музыкой,
вложил в персты рожок, погнал в  неведомое,  прочь от тверди, обрек Сына  на
вечный Исход -- залог высокого беспокойства.
     Но,  оплетая эти  две струи, два  рукава судьбы, венчая их сретенье  --
поднимается  третье  начало. Это  -- Тетушка. Примиряя Мать --  бессловесную
плоть,  хаос органического прабытия -- и Отца -- ищущий ум,  слово, Логос --
дух  святой   (Тетушка!)  рождает  любовь.  Любовь  --  не  притязающую,  не
обладающую,  не античный  "эрос", а  животворящую,  благостную, христианскую
"агапе". В  этом -- Тетушкином -- начале воплощена  доброта, очищенная и  от
женского,  страшного, и от слабости Отца. Доброта  эта превозмогает уставный
мир, противопоставив ему свой, неказенный --  "и сладкая... купает  в ванне,
на завуча с училкой  наплевав". Это мир  не закона,  а  благодати.  Мир,  не
призывающий к  ответу, а  бескорыстно дарующий --  "... с вами мне бесцельно
хорошо..."
     И  обласканный этой  "бесцельной"  любовью,  поэт  отрешается от  мира,
живущего по принциду "do ut des", от мира "где ходят в главки, где радуются,
любят  лишь  на зло",  противопоставляет  себя  ему,  взяв  в союзники воду,
воздух, бегущие наперегонки звуки, людей, смотрящих друг  на друга взглядом,
говорящим  о  младенческой  доверчивости,  уязвимости  и бессмертии,  хорал,
вьющийся вокруг "хозяиньки" домашним фокстерьером, простые, как пение  ветра
в листве, мелодии, свитые в неуловимую связь перекликаний...
     И тогда рождаются строки,  перестающие быть стихами, трудно уловимые на
слух,  в  которые  нужно  напряженно  вчитываться, преодолевая сопротивление
материала, "штудировать", если угодно...
     Людям,  не  научившимся  слушать  "высокую" музыку,  она представляется
шумом...  Людям с необученной душой... Но  тут  я  останавливаю разошедшуюся
руку, чуть было не сотворившую панегирик поэту, оборачивающийся пасквилем на
инакомыслящих.  Грешно  огулом подозревать аудиторию  поэта  в бездуховности
(Бог  простит  им их  бездушие к  нему!). Скажем  осторожнее --  нешаблонное
богатство  языка, инструментовки, многоголосия  этого "монолога"  ошеломляет
тех, кто привык  "жить спокойно",  не замечая, что  стереотип  их восприятия
покоится  на уютном наборе штампов. Такие люди заранее, при одном взгляде на
рукопись, ощущают утомление,  не дав себе труда погрузиться в коловерть этой
пoлифонии, ощущая ее лишь как граничащую с графоманством инфляцию слова.
     И   все   же  --   гнетущее   чувство  не   оставляет  критика,   равно
беспристрастного и благожелательного (отнюдь не парадокс!). Смертный грех --
давать  поэту  рекомендации.  И  все  же  --  отнюдь  не  движимый  желанием
установить "гармонию сфер" или "пожалеть" обиженного гордыней поэта читателя
-- я  не могу расстаться  с ощущением, что поэту трудно до конца выдерживать
раз взятый  "отрешенный", "злой" тон, что позиция анахорета не может быть (я
не  говорю --  искренней) правдивой, если разуметь  под этим  словом высокую
правду, рождаемую единением Поэзии и Жизни. И тут мне приходят на  ум слова,
сказанные неким Порфирием Петровичем  некоему Родиону Романовичу: "Отдайтесь
жизни прямо...  не рассуждая. Жизнь  вынесет... Вам  теперь  только  воздуху
надо, воздуху, воздуху!"

     А. Дранов
     Декабрь 1976 года
     

        Приложение 2

     ФРАГМЕНТ ПЕРЕДАчИ НА РАДИО "БИ-БИ-СИ":
     "ТЕТРАДЬ, НАЙДЕННАџ В ВЕШНџКАХ"
     (июль 1994 года)

     Действующие лица
     Лондон:
     Лидия Григорьева -- ведущая передачи, поэт;
     Равиль Бухараев -- поэт, литературный критик;
     Александр Воронихин -- архитектурный критик;
     Александр Кустарев -- литературный критик, писатель;
     Наталья Рубинштейн -- литературовед.
     Москва:
     Лев Аннинский -- литературный критик;
     Алла Марченко -- литературный критик;
     Алексей Бердников -- поэт.

     Лидия Григорьева. Алексей Бердников.  Это  имя стоит на десяти огромных
томах не  изданных никем произведений.  Они напечатаны на  ксероксе, любовно
переплетены, иногда -- в атлас и кожу, и оформлены рисунками  самого автора.
Тираж --  пять, реже десять экземпляров, то есть библиографическая редкость.
В  конце  70-х Борис Слуцкий,  обладавший в  ту пору  огромным  литературным
авторитетом, сказал на  одном  из  совещаний  молодых  писателей, что  готов
отказаться   от   публикаций   собственных   произведений,   чтобы   увидеть
напечатанными  хотя  бы главы  из  романа  Бердникова  "Жидков".  И  добавил
задумчиво:  "Кто знает,  может быть,  когда-нибудь скажут, что все мы жили в
эпоху Бердникова".  Миновала  и канула в небытие с тех  пор эпоха Евтушенко,
Бондарева  и  Чингиза Айтматова. Прошелестела эпоха гласности, открывшая нам
архипелаг   писателей-возвращенцев,   разно-ценных   и   разно-значимых.   А
Бердников, написавший после  "Жидкова"  еще семь романов-просодий, как он их
сам называет (в миру -- просто романы в стихах) так и не напечатан.  Почему?
На  этот  вопрос  в  нашей  передаче  пытаются ответить  писатели  Александр
Кустарев, Равиль Бухараев, литературовед  Наталья Рубинштейн,  архитектурный
критик Александр Воронихин,  а также московские критики Алла  Марченко и Лев
Аннинский. Ведет передачу Лидия Григорьева.
     А  для  начала  --  сам  автор с  затонувшего  литературного архипелага
Алексей  Бердников прочтет  раннюю,  начала 70-х  годов, поэму "Окно". Поэма
"Окно"  -- это  жестокий городской романс с трагической  развязкой. Сюжет ее
очень характерен для той эпохи. Интеллигент, безработный  и пьющий, живет на
содержании любимой женщины  -- официантки. Он и  стыдится  этого, и  обороть
себя не может, потому что гордыня -- первейший из человеческих грехов и мать
всех пороков. Кто из нас не видел таких полу-семей, полу-сожительств. Кто не
бывал в те годы в таких домах -- уютных и гибельных.
     Итак, поэма Алексея Бердникова "Окно". Читает автор.
     * * *
     Л.Г. Ради справедливости, следует сказать, что стихи Алексея Бердникова
все-таки  публиковались  в отечественных  журналах  и  за  рубежом.  Широкую
известность в узких литературных кругах ему принесли прежде всего рукописные
издания его стихотворных  романов и, что самое главное, чтения самим автором
новых написанных  глав  очередного романа,  во  тьме  времен, на  освещенных
московских кухнях. В Банном, например, переулке или где-нибудь в Вешняках.
     И стекалось  на эти кухни всякий  раз до десяти человек  и более, и они
несли весть далее.  Есть, мол,  такой уникальный поэт. Все  романы  пишет  в
сонетных венках. Да вот не печатают. Не привыкли, дескать,  к сонетам. Знают
его и  Слуцкий,  и  Самойлов, и Окуджава, и  Лев  Аннинский,  а  вот  помочь
напечатать не могут. Да и где столько бумаги  взять?  Уж очень  огромные эти
поэмы, романы. Как их назвать -- даже никто не знает.
     Лев  Аннинский и сейчас, через  столько лет после кухонного бума вокруг
Бердникова, охотно откликнулся на нашу просьбу поговорить об этом поэте.
     Лев Аннинский. "И в этой идиотской ясности Восходят,  ко всему бывалые,
Допущенной   ошибкой  гласности  Цветы,  быть  может,  запоздалые".  Алексей
Бердников -- шестидесятник уникальный:  просидевший  в  поэтическом подполье
все 60-70-80-е годы, ничего, кажется, так и не издавший ни в оттепельные, ни
в  застойные, ни  в перестроечные годы, пустивший  в  самиздат пару  любовно
переплетенных томов и только теперь, наконец-то, выходящий на свет Божий.
     Странная фигура. Странная  судьба. Не  знаю,  совпадет ли мое  мнение о
поэте с  тем, какое вынесет читатель, --  но с  самоощущением Бердникова оно
вряд ли совпадет.
     Л.Г. С самоощущением Бердникова, похоже,  вообще мало что совпадает. Но
речь все же  не столько о  нем и  его  отдельных стихотворениях, сколько  об
эпосе,  который он пытается создать. Что думает Лев Аннинский о стихотворных
романах Бердникова?
     Лев Аннинский.  В  них сильнее выражена драма: драма  духа,  загнавшего
себя  в подпол и  безостановочно перемалывающего  вокруг себя земную породу:
факты, быт, историю, литературу.
     Иногда кажется, что подземельное перемалывание само себе отдает отчет в
беспросветье. "И  я хочу такого, неведомо чего -- о чем нет никакого понятья
моего". Реминисценция из Зинаиды  Гиппиус  не случайна: у Бердникова скрытые
цитаты  на  каждом  шагу.  Это   установка:  жизнь   --  ощупь,  непрерывные
истолкования,  поток знаков,  мозаика сигналов, какофония символов, переклик
голосов. Если не  Пушкин (не Фет, Блок, Слуцкий,  Самойлов  и  т.д.), то все
равно чей-то "голос", голос "жителя", Пал Палыча.
     Реальность как  таковая  -- невместима; дух от  нее надрывается; отсюда
усталость формы: "прольят" вместо "пролетариата" и прочие  опущенные удила у
поэта,  технически  весьма изощренного.  Поэзия --  не  образ реальности,  а
оползень впечатлений, притаившихся в "щелях" и "складках" реальности. В этом
смысле Бердников -- постмодернист, чудесным образом вызревший в самых недрах
шестидесятничества.
     Абсурд принят как данность. "Там спуталась со сном и бредом явь". Жизнь
замкнута  в фантазиях, вытеснена фантазиями,  нереальна вне  фантастического
восполнения.  Жизни,  собственно  говоря,  как бы  и  нет  --  реально  лишь
непрерывное пересоздание,  перемалывание  ее  в  слова, в  знаки,  в  стихи.
Творчество  -- блуждание из ничего в  ничто. В этом смысле Бердников -- дитя
эпохи, попавшей в сети "второй природы"  и уже  отчаявшейся дождаться глотка
воздуха, просвета в природу первую. Первая -- слишком резка, слишком груба и
ясна для этих ко тьме притерпевшихся глаз.
     Л.Г. Даже не напечатанные, произведения Бердникова, распространяемые на
ксероксе,  оказали скрытое,  как подводное течение, влияние на  литературный
процесс. Породили подражателей, эпигонов. Многие  в те годы писали если не с
оглядкой на Бердникова, то с учетом его реального существования в литературе
последнего десятилетия. Почему же все-таки его не напечатали?
     Лев Аннинский.  Во-первых,  вы чувствуете, он  занимается  вождями  без
конца.  Это было совершенно непроходимо.  А сейчас, когда вождями занимаются
все -- это  уже не  очень существенно.  Он  не вписывался  ни в  андерграунд
по-настоящему  дерзкий,  ни  в  официоз,  естественно. Кроме того,  огромное
количество впечатлений, перемолотых им, -- они как-то не формировались ни во
что. Эти гигантские романы... Куда с ними можно было вписаться? Он и сидел в
подполье.
     Л.Г.  Но  как  все-таки  считает  столь  искушенный  в  хитросплетениях
литературной жизни критик, будут ли романы Бердникова печатать теперь?
     Лев Аннинский. Безусловно, будут. Я только не знаю, много ли  народу их
прочтет  --  они  слишком  огромны.  Опубликуются, конечно.  А поскольку  он
одаренный  человек, очень изощренный  человек, какие-то избранные  его стихи
безусловно найдут широкого читателя, я думаю. Тоже изощренного.
     Л.Г.  Изощренный  читатель,  однако, табунами  не ходит. Скорее  всего,
автор  писал  без  оглядки  на читателя,  поступая нехарактерно  для текущей
советской поэзии.  Его произведения  иногда  сродни архитектурным памятникам
времени,  и  я  спросила у критика  архитектуры Александра  Воронихина,  что
думает он об этих гигантских построениях Алексея Бердникова.
     Александр Воронихин. Качество стихов и произведений Бердникова, вообще,
безразлично  к тому, что  его  мало печатают и он мало  известен. Количество
написанного  Бердниковым  может  как  бы  быть  поводом  для  обвинения  или
подозрения его в графоманстве. И  это подозрение нельзя отбрасывать с порога
так же точно, как нельзя говорить о том, что это низкого качества поэзия.
     Другой  вопрос в  том,  что нельзя объяснить  замалчивание Бердникова и
какими-то цеховыми отношениями среди поэтов.  Ведь известно,  что многие его
очень высоко  ценят и ценили и неоднократно заявляли  о  том,  что  приложат
любые усилия для того, чтобы его опубликовать. Поэтому ссылка на то, что вот
если бы Бердников был опубликован,  то писатели бы потеряли хлеб, или поэзия
была бы задавлена или уничтожена,  по-моему, несостоятельны. Здесь возникает
тень  какого-то, якобы  существующего  заговора вокруг  Бердникова.  Но ведь
такого заговора на самом деле нет, и это все прекрасно понимают.
     Л.Г. Может быть, Бердникова современные критики и московский цех поэтов
считали просто блаженным? Этаким шаманом от поэзии?
     Александр Кустарев. Мне кажется, что у него очень сильный темперамент и
характер мага. Он,  собственно  говоря, когда  пишет  стихи  совершает некое
магическое действие. Я не знаю, -- наверное, считается, что вообще искусство
связано  с  магической  функцией  исторически,  в  целом. Бердников  как  бы
заклинает мир словом,  он все время устраивает  свои  отношения  с  миром, и
активные отношения с миром, с помощью вот этого перевода всей жизни в слова,
организуя их соответствующим образом.
     Александр  Воронихин.  Если  предположить,   хотя  бы  в  виде  рабочей
гипотезы,  что Бердников  --  это  действительно  некий  магический  алхимик
поэтического слова, обладающий  очень многими  уровнями формальных  заданий,
задач  и  разрешающий  их  как  на  уровне  отдельной  строки, рифм,  так  и
композиций и т.д., и т.п.,  доходя  до  огромных пирамид  смыслов, то  может
очень   легко   оказаться,  что  такая  переусложненная  архитектоника   его
произведений никем не  воспринимается, не может быть воспринята. Но это одна
из  версий. С одной стороны, это, может быть, слишком сложная архитектоника,
а с другой  стороны,  это,  может  быть, тип иронии, которая господствует  в
поэзии Бердникова и которая неадекватна возможностям  восприятия современной
публики.  Эта ирония  слишком  тотальна.  Он  ведь иронизирует  и  над самой
поэзией,  и самим собой,  и  над  теми  условиями жизни, которые стояли  вне
иронического отношения к  себе -- их можно  было прославлять,  их можно было
отрицать, но иронического отношения культура к ним еще не выработала, и если
ему удалось выработать такое ироническое отношение  к ним, то оно  оказалось
вне читательских способностей.
     Л.Г. Но неужели ирония --  это основной  стержень, на котором  держатся
колоссальные стихотворные постройки Бердникова?
     Александр  Воронихин.  При   всей  своей  ироничности  и   скептическом
отношении  к действительности  50-х,  60-х,  70-х  годов,  мне  кажется, что
тотальность  и  масштабность,  всеядность,  всеохватываемость  бердниковской
поэтики и поэзии отчасти  сродни утопии социалистического строительства. Это
-- ироническая  тень  всего этого  ажурного многоэтажного здания, всей  этой
воздвигавшейся пирамиды, и поэтому его поэзия оказалась со-масштабной  этому
зданию.  А  все  читательские  установки  того  времени  работали  или  были
организованы на иных, принципиально  других,  более  мелких  масштабах.  Эту
махину  ломали  по частям, фрагментами,  отрицая  или забывая  ее  целостные
масштабы.  Если   Бердникову   пришло   в  голову   воздвигнуть   сооружение
со-масштабное,  но  направленное  в другую  сторону  (построить свое теневое
государство в  поэтическом мире),  то очень может оказаться, что ни желудки,
ни уши читателей, ни их души не были готовы, а может быть, и  до сих пор  не
готовы, к восприятию  этого сооружения. А может быть, и никогда уже не будут
готовы,  потому  что это своего рода монстр, как монстром был  объект, тенью
которого является поэзия Бердникова.
     Л.Г. Итак, Бердников создает  кривое  зеркало  чудовищных  масштабов, в
котором  отражается  чудовищность  окружающего  его  бытия?  Но  вернемся  к
читательскому  восприятию  подобных  литературных  сооружений.  Может  быть,
литературные притязания этого автора соразмерны древним эпическим формам?
     Александр  Кустарев.  Известно,  что  длина  не  гарантирует  эпичности
произведению.  Эпическое  звучание   может  быть   достигнуто   на  коротком
пространстве. И  мы больше всего и ценим такого рода литературную продукцию,
которая, вопреки нашим ожиданиям, достигает этого эффекта. Эпический  размах
с помощью малого формата -- это мечта автора. Когда Бердников пишет огромные
произведения, это, в  общем-то, автоматически не означает,  что  он  создает
эпос, в котором нуждается данная эпоха и который соответствует данной эпохе.
     С другой стороны,  возникает вопрос, а нужен ли такой литературный эпос
нашей эпохе и чего  можно достигнуть на этих путях. Все-таки после XIX века,
который  преподнес  нам  формат  эпического  романа  в  такой  обыкновенной,
заурядной, нерифмованной прозе, и XX  века, который  преподнес  нам  большой
опыт эпоса,  скажем,  в  рамках  кино,  возвращаться  к  стиху  как  способу
эпического   повествования,  мягко   говоря,   неосмотрительно,  потому  что
стихотворный эпос  далекого прошлого  был  вполне  функционален  и  связан с
формами  жизни  культуры того  времени.  А  тогда  культура  жила  в  устной
традиции,  в  основном,  и  только   огромные  эпические  произведения  были
огромными хранилищами современной  им культуры. В них была  закодирована вся
культура.  Причем  и стих  родился отчасти как способ такого  хранения. Стих
обладал   повышенной  организацией,   мнемоническими   элементами,   которые
благоприятствовали   запоминанию,   передаче;   рифмометрическими    формами
существования,  которые  отвечали   потребностям   исполнительства,  т.   е.
воспроизведения концертного, устного. Конечно,  стих играл какую-то и другую
роль, но это было очень существенным.
     Сейчас же в этом нет никакой надобности. Есть  и новые виды искусства с
новым техническим обеспечением, и новые способы хранения информации.
     В  хорошем эпосе, а  принято считать,  что Гомер  --  это замечательный
эпос,  конечно,  много  и всяких других поэтических функций (как  утверждают
знатоки и исследователи), не очень, наверное, для простого читателя, как для
меня,  например,  заметных, поскольку требуются  довольно  обширные  знания,
чтобы обнаружить их или подпасть под их влияние. Центральным, однако же, для
стихотворного эпоса,  его, как мне кажется, главным raison d'кtre*, является
необходимость найти форму хранения всей культуры в целом.
     Л.Г.  После  таких общеаналитических суждений, вызванных чтением романа
Бердникова "Жидков",  будет  вполне уместно дать слово человеку, который был
причастен к  очередной  попытке  снять шапку-невидимку с творчества  данного
поэта. Критик  Алла  Марченко  известна широтой своего вкусового  диапазона.
Журнал  "Согласие"  за  несколько  лет  существования  открыл  благодаря  ее
стараниям немало новых  и полузабытых  литературных  имен.  Лежала  у них  в
портфеле, как принято говорить, рукопись сонетного романа Бердникова "Рем".
     Это гигантское,  почти необозримое литературное сооружение в  19  тысяч
стихотворных  строк  было  перепечатано  самим  автором  и  вытянуто   им  в
прозаическую строчку. Такие примеры были в литературе. Например, в 30-е годы
-- "Сибирские  поэмы"  Леонида  Мартынова,  что  объяснялось тогда  бумажным
голодом, поэма Семена  Кирсанова  "Зеркала"  в  50-е...  Что  же  за  камень
преткновения лег на пути к публикации романа Бердникова на этот раз?
     Алла Марченко. Когда появляется  человек приятной внешности, с приятной
аурой и кладет  перед тобой вот  такой громадный, непривычного объема роман,
написанный  стихами, естественно возникает  первая реакция, что, как говорил
Пушкин, "хорошие стихи не так легко писать" -- и хорошего так много не может
быть. Начинаешь листать и, естественно, оставляешь, потому что сразу видишь,
что человек,  который  пришел и принес  этот  фолиант, --  не  графоман,  не
безумец, что у него  есть рефлекс цели и он знает чего хочет. Он  даже может
теоретически  блистательно обосновать свою теорию -- почему  он пишет именно
так, а не иначе. Да,  может быть,  он гениальный версификатор... но при всем
при том я очень хотела его напечатать.
     Л.Г.  Но,  может  быть,  форма  этого  романа,   невиданные   досель  в
отечественной словесности сонетные короны, вызвали у Вас неприятие? Была  ли
у Вас такая мысль?
     Алла  Марченко.  Мысль  была  такая  --  форма  взяла  и взбунтовалась,
отомстила  нам.  Она  как  бы  делится,  как  делятся  при  раке  клетки,  и
образовалось такое дикое количество клеток -- такая опухоль  на теле поэзии.
И тогда  возникла вторая проблема -- выбрать из романа фрагмент, который был
бы достаточно представительным.
     Я  даже  разозлилась на  себя за то, что  не могу  этого сделать. Более
того, оказалось,  что этот  громадный  роман просто не  останавливается, как
человек, который все время говорит и не дает тебе возможность вступить с ним
в диалог. Он не останавливается, он не членится. Из него не выбирается некий
законченный кусок, он внутри  не  кончается. Это как бы одна длинная-длинная
не кончающаяся фраза.
     Фрагмент как таковой был настолько бледнее этого фолианта, что я просто
поняла,  что ничего не  докажу читателям таким способом.  Что этого человека
либо нужно печатать целиком, либо ... Он... некая аномалия в литературе.
     Л.Г. Значит,  Вы  полагаете, что он обречен на бесконечное пребывание в
литературном  чистилище -- в портфелях редакций,  в рукописях -- и не  более
того?
     Алла Марченко. Если бы "Согласие" продержалось еще дольше, я бы конечно
вернулась к  этой идее, потому  что  как  явление, как поэтическая  аномалия
Бердников во мне сидит, как некая  заноза, и есть тут что-то, что заставляет
меня чувствовать как  бы  профессиональную недостаточность, потому что я это
явление никак не могу освоить, разрешить эту загадку.
     Л.Г. Наталья  Рубинштейн  призывает на  помощь  великие  тени известных
поэтов Золотого Века  русской  поэзии. Как опытный литературный эксперт, она
ставит Бердникову диагноз  импровизатора, ссылаясь на пример польского поэта
Адама Мицкевича.
     Наталья  Рубинштейн. Чья тень висит над романами  Бердникова?  Конечно,
нашего первого стихотворного  романиста  --  Александра Сергеевича  Пушкина.
"Евгений Онегин" --  роман  очень  маленький, очень компактный -- и выживает
среди нас, и выживает в нашем сознании, помнится нам за счет компактности. И
сколько формул мы оттуда знаем!  Но потом  были  и  Блок,  и Пастернак с его
"Спекторским". Мы все,  конечно, помним строчку: "Я стал писать Спекторского
в слепом Повиновеньи силе объектива".
     Я  думаю, что какая-то сила  объектива  заставила Бердникова попытаться
написать что-то эпически-критическое. Я думаю, что  это  связано  с давно им
почувствованным концом эпохи. Эпоха завершилась, она отстоялась, и ее как-то
нужно отразить в  эпосе. Была  ли  его попытка  успешной?  К  сожалению, мне
кажется, что нет. Во-первых, ну ничего не запомнилось! Такая махина слов.  У
меня было  подозрение, что  эта  поэтическая  ткань  под  руками  совершенно
расползается.  Это  я вспоминаю  другого  поэта  -- Владимира  Владимировича
Маяковского, которого тоже охотно сейчас обижают и который говорил: "Бросьте
бред  о  разворачивании эпических полотен.  Во время  баррикадных  боев  все
полотно раздерут". Баррикадных боев нет, но полотно не держится.
     Я  стала  читать  и  рассматривать этот  текст  пристально в  конце  XX
столетия. Конечно, главная составляющая любого сегодняшнего произведения  --
это  цитата. И такие цитаты, вполне осознанные и узнаваемые, автор осознанно
включает в свой текст. И  это видно. "Москвой, любимой  пламенно и  нежно, Я
шел...".  Мы это  узнаем. "Пока любить  безмолвно,  безнадежно...".  Это все
Пушкин. Или вот: "Взглянул --  и прочь! Они не стоят слов". Это отсылает нас
к Данте в переводе Лозинского. Но ведь он делает  не только это.  Не  только
играет  цитатой.  Он,  действительно,  оперирует  чужим, как  своим,  и  это
заставляет нас поставить вопрос несколько иначе. Может быть, Бердников -- не
просто поэт, но поэт-импровизатор? Из больших поэтов  великим импровизатором
был  Мицкевич,  но он  свои импровизационные стихи в  собрания сочинений  не
помещал. Почему? Потому что импровизация на людях -- это трюк. Это просто --
находчивый человек  с большим  количеством поэтических  формул  и  штампов в
голове, который быстро и удачно их комбинирует.
     Таким, говорят, был Багрицкий. Рассказывают,  Багрицкий мог  идти вдоль
грифельной доски и написать сонет, не отрывая от нее руки с мелом. Это трюк,
все равно.  Я уверена,  что подлинные,  настоящие  стихи  Багрицкого  сильно
отличаются от тех, которые он сочинял в таком виде. А Бердников, конечно же,
импровизатор  с большим импровизационным  даром.  Он  хорошо  и много помнит
стихов и расставляет эти  клише на каждом шагу.  "Что  за  беда --  поет его
кларнет", "Пришед  с работы, сказки  он заводит", "И сложишь голову в ковыль
степной...",  "Иль  в  душном мире каменных громад",  "Протащится в одесские
лиманы...". Что удивительно,  я читаю короткие цитаты,  а они  быстро-быстро
слипаются  как бы в одно стихотворение.  И смысла от них особого как бы даже
не требуется.
     Когда   же  начинаешь  пристально   в   это   вглядываться,   замечаешь
удивительные вещи. Например,  вот  строчка:  "И  мать  срывалась, отказав  с
плеча:  Гнала  бы ты  в три шеи  скрипача".  Слово "отказав"  здесь  странно
звучит. Если бы я была  редактором, то даже слово  "отрубив" предложила бы с
большей охотой, чем слово "отказав". Или: "Он выдумщик столь милого куплета,
Что веселее, чем весь Ежи Лец". Ужасно неуклюже. "Пришед с работы сказки, он
заводит,  Он машет  языком,  что помелом". Языком не машут.  Этот жест очень
трудно себе представить. "Мелют языком" -- говорят  на нашем языке. Дальше о
женщине  говорится: "Она  же у  окна стоит  как раз И начиняет вишней медный
таз".  Я  просто потрясена, потому что вишней начиняют пирог. А как начинять
таз вишней?
     Есть  просто  странные  слова.  "Вечерней сказкой  скуку дня  заклять".
Глагол "заклять" трудно себе представить, но можно. А в рифмующейся строчке:
"Воображенья сторожей растлять". Такого глагола в русском языке нет.
     В  другой  строчке говорится:  "Не  слышатся нигде кошачьи  шуры". Дело
происходит ночью и  имеются в виду шуры-муры. Но "шуры-муры" -- это одно,  а
"шуры" -- это совсем  другое. Дальше. "А если вас в такой втравили сон,  Что
нам  по  вас бы  плакать в унисон". Здесь мало  вкуса,  мало ответственности
перед словом, и  он считает, что  на таком  длинном тексте все это пройдет и
сойдет незамеченным.  И это правда.  Вот  это  и есть черта импровизационной
поэзии.
     Л.Г. Это  был  построчный разбор  отрывка из романа "Жидков", сделанный
Натальей Рубинштейн. Но продолжим разговор о Золотом Веке русской поэзии.
     Александр   Кустарев.  В  XIX  веке  все-таки  поэзия  сильно  пошла  в
лирическую сторону, сторону малого формата, и это было  не случайно. Она уже
чувствовала, что ей трудно конкурировать с новыми возникающими формами эпоса
и хранения культуры, и тогда в ней повысился удельный вес других поэтических
функций.  Русская  литература  пошла в  сторону Тютчева, потом Анненского  и
Мандельштама -- скажем, чтоб  не  приводить  слишком  много  примеров,  и мы
главным образом любим ее за  это. В качестве побочных явлений -- в ней много
чего  было. Были большие поэмы, были попытки писать романы в стихах, хотя не
такие длинные, как  у  Бердникова.  В  общем, нам их  трудно даже вспомнить,
все-таки не они определяют прекрасное  лицо русской поэзии, как  мы ее  себе
представляем. И  сходить  с этого пути на  самом деле опасно, и тот, кто  не
отдает себе в этом отчета,  сильно рискует. Риск  этот вряд  ли оправданный.
Были попытки  преодолеть малый стихотворный формат, скажем, у Блока, который
пошел  по  пути  стихотворных  сборников.  И  книга  стихов  превратилась  в
разновидность организации  поэтического творчества.  Мне кажется,  что книга
стихов  --  вещь более продуктивная, чем романы  в стихах. Потому что  книга
стихов  сохраняет за  каждым стихотворением его отдельное  достоинство  и, в
частности,  одно специфическое  достоинство короткого стихотворения -- очень
сильную  концовку.  Я  думаю,  что   стихотворение  должно  иметь  эффектное
разрешение в конце. Каденция, кода, концовка -- как  хотите это называйте. И
мы всегда  относимся с подозрением к стихотворению,  у  которого нет  такого
сильного разрешающего  момента  в  конце. Кажется, Брюсов даже говорил,  что
стихотворения и пишутся ради двух последних строчек.
     У  Бердникова  как раз  нет  вот  этих самых узлов.  В  большом  романе
Бердникова нет больших  поэтических событий, нет вот этих узлов, которые  на
самом  деле  должны были  бы его  структурировать.  В  результате  возникает
чрезвычайная монотонность, длительность которой, в  конце концов, приводит в
полное отчаяние, потому что глаз ваш  скользит по этим бесконечным строчкам,
которые плавно переходят одна в  другую,  почти  не  вызывая  в вас никакого
эмоционального подъема или откровения,  к  которому обычно приглашает  более
традиционное    короткое    стихотворение.     В    результате     возникает
бесструктурность.   И   --   такое  впечатление,  что   Бердников   пытается
использованием разных  формальных элементов в организации своего романа (тут
и   октавы,  циклы  сонетов,  хоралы  и  т.  д.)  компенсировать  отсутствие
содержательной   структуры.   Это   как   бы   искусственная  геометрическая
композиция,  в которую все  укладывается,  потому что внутренней  структуры,
движения  поэтического текста  на  самом деле не  ощущается. Он пытается это
компенсировать, но в какой мере этот метод компенсации эффективен -- сказать
очень трудно.
     Опять-таки, читатель этого  даже  проверить не может, потому  что  глаз
читателя  не  охватывает  предложенного ему объекта. Есть  такое понятие  --
периферийное  зрение, когда вы  хорошо  видите все,  что у  вас находится по
бокам.   У  человека   это  периферийное  зрение  ограничено   определенными
естественными пределами, и разумный  автор  должен считаться с  этим. Нельзя
писать картину длиной десять километров. Никто ее никогда не увидит.
     Л.Г. Поэт Равиль  Бухараев,  вместе с другими представителями поколения
сорокалетних, общался с Алексеем Бердниковым и его музой в тесных московских
кухнях,  где в  течение всех 70-х проходили  вечерние и ночные чтения  новых
глав из необозримых, как  обмолвился  Александр  Кустарев,  романов-просодий
Алексея Бердникова.
     Равиль  Бухараев. Алексея Бердникова, как поэта  и  человека,  я  знаю,
наверное, лет  уже двадцать, и за  это время, конечно, мое отношение  к нему
претерпевало  существенные  изменения  --  от  удивления  и  непонимания  до
восторга. И, в конце концов, сейчас -- до некоторого осмысления того, что же
на  самом деле его поэзия собою представляет. Сейчас, находясь далеко от так
называемого  российского литературного процесса и не будучи подверженным его
сиюминутным влияниям и оценкам, все виднее становится, что ничего с годами в
этом процессе принципиально не  изменилось. Фактически одни и те же любимцы,
одни и те же изгои, и начинаешь понимать, что эти любимцы и изгои, их судьба
очень мало имеют  общего  с  тем, что  они сделали в литературе или что  они
делают сейчас.
     Теперь, думая о  Бердникове и перечитывая его романы, я начинаю думать,
что его место  в  литературе  совершенно уникально  не в  том смысле, что он
большой поэт, а  в том, что он трагическая фигура русской поэзии. Потому что
каждому большому поэту судьба  определяет некоторую ношу, которую  он должен
нести. Например, Золотой Век  русской литературы начался с  двух людей --  с
Василия Тредиаковского  и  Сумарокова. Но Сумароков обрел славу,  в то время
как Тредиаковский в потомстве обрел, пожалуй, одни только насмешки, несмотря
на то, что он в одиночку совершил колоссальный  труд. Во многом  мы  обязаны
именно ему и появлением Державина, и появлением Пушкина, потому  что  целину
поднял именно он, а это самый страшный и самый неблагодарный труд.
     Мне кажется, что в отношении трагичности  собственной  фигуры Бердников
отчасти сродни Тредиаковскому, но только разница заключается в том, что  они
стоят по  разные полюса Прекрасной Эпохи, или Золотого Века, русской поэзии.
Бердников,  если  даже  не  мессия  конца  Золотого  Века, то  уж  наверняка
предтеча. А судьба предтечи всегда трагичнее судьбы мессии. Мне кажется, что
Бердников -- в том, что он сделал и делает, -- это колоссальное, если хотите
кривое зеркало всего Золотого Века. Это  сумма всего накопленного всеми, кто
когда-либо  притрагивался пером к  бумаге и  делал что-то в  области русской
поэзии.
     Это  иногда,  действительно, смотрится  как  в  кривом  зеркале  именно
потому, что век кончился. Эти  вещи уже не воспринимаются более так, как они
воспринимались во времена Тютчева или  даже Пастернака.  Мы уже другие, хотя
этого и  не замечаем, и новый  мессия  грядет, не знаю,  для  того ли, чтобы
возвестить конец света и конец русской поэзии как таковой, либо же для того,
чтобы открыть  некий новый мир, о  котором мы можем только догадываться. И в
этом  смысле Бердников, конечно, -- литературная фигура огромной значимости.
Он как веха, как межевой камень двух эпох русской литературы. И постигнет ли
его судьба Тредиаковского и неблагодарность  современников и  потомков,  или
постигнет  его судьба  совершенно иная,  и все будут говорить, что мы жили в
эпоху Бердникова,  мы не знаем. Мы можем сказать только одно, вернее, я могу
сказать  только  одно,  что  Бердников  -- это  поэт колоссальной значимости
именно  по той роли, которую он, по  моему  мнению, играет  в эту переломную
эпоху русской поэзии...

     * Raison d'кtre -- оправданием.



Last-modified: Fri, 11 Jun 1999 12:19:36 GMT

Оцените этот текст: