---------------------------------------------------------------
© Copyright Ирина Полянская
Email: antic(a)comail.ru
Date: 24 Dec 2003
---------------------------------------------------------------
В Теплом Стане в однокомнатной квартире живет с матерью странная,
невероятная девочка, пожалуй, красивая, красивая даже сейчас, в свои
тринадцать лет, в том самом возрасте, когда в сумрачном, угловатом подростке
начинает брезжить девушка, и это ощущение, мы знаем, для некоторых девочек
тяжелее той живой, мягкой, настойчивой тяжести, которую испытывают
беременные на последнем месяце; ребенок, в сущности, еще не разродился
женщиной, но ему уже тесно в своем жалобном ребяческом теле, теснит его
изнутри тьма другой, не по росту и уму, жизни, будто ломает хрупкую, но
упорную кость, сминает сны, и все это надо претерпеть в одиночестве, в
сокрытии, тайно приглядываясь к ровесницам в поисках тех же примет смятения.
Вероятно, все это происходило с Катей, и происходило куда болезненней, чем
сказано, чем было у ее немногочисленных приятельниц, которым по-разному
удалось сублимировать это наваждение: кто в видеоклубе топтался, кто
приобретал спортивные навыки, кто рьяно исполнял положенную учебу, кого
спасали родительские скандалы. С Катериной все было сложней, потому что
девочка была затаенная, угрюмая, физически крепкая. Ближе к тринадцати годам
она стала слышать стук собственного сердца, как слышит бомбист часы,
отсчитывающие последние секунды до взрыва, будто стучало оно не в теле, а
повсюду и все могли его услышать, если хорошо прислушаться. Нарастающий
страх и отчаяние одинокого существа, которое, как ни силилось, не могло
заинтересоваться предложенным набором подружкиных интересов, должны были,
казалось, в клочья разнести ее такое прочное существо, но природа
своеобразно позаботилась о Кате... В переполненной впечатлениями душе
открылся некий клапан, по которому ринулась прочь от жизни мысль: так
преступник, страшась возмездия, бежит не в распахнутые настежь ворота и
открытые двери, а устремляет свой бег к высокому забору, просачивается в
щель, которую раздвигают для него отчаяние и надежда, а преследователи, не
имеющие таких надежды и отчаяния, застревают в щели.
Никто не замечал, что глаза ее часто делались неподвижными, будто у
слепой, что взгляд ее, до того буквально взывающий о помощи, притупился и
закрылся, уйдя вовнутрь, как лезвие складного ножа, что зрение ее покинуло
мир и увело душу во тьму, где она и нашла себе источник света, а почему
нашла - непонятно.
Может быть, Нина, ее мать, уборщица, в пору беременности, надо сказать,
в скверную для нее пору, ибо человек, который должен был стать Кате отцом,
покинул ее так же стремительно и деловито, как и появился на горизонте ее
жизни, может, в ту горькую пору мать Нина, не зная куда притулиться со своим
горюшком, распирающим простое сатиновое платье, зашла в кинотеатр на
двухсерийный фильм и в какую-то странную секунду образ главного героя проник
в дремлющее сознание ее будущего ребенка, высек в нем искру?... Мы никогда
не знаем, что и когда пробудило нашу память ото сна, что и когда стало
причиной того или иного поступка, а то и целой судьбы, какое из летящих по
ветру семян примется в нашем существе. Но мы знаем странное и щемящее
чувство совмещения двух временных пластов, чувство п о в о р о т а, почти
запредельное чувство, знакомое каждому, - может быть, в эту загадочную
минуту человек оказывается на пороге раскрытия какой-то важной тайны,
разгадка которой равняется разгадке самой жизни? Такое чувство появилось у
Катеньки, когда она читала о Петре I; она чувствовала, что в его личности, в
текстах о нем скрыт ребус, решив который, она все узнает. Никакой ему
пра-пра и так далее внучкой она быть не могла, не было между ними и
духовного родства, потому что у Кати предполагаемо-огромная энергия ее
существа ушла вовнутрь, скрылась в атом, а не вылилась, как у того,
просторно и вольно во всю горизонталь родины. Возможно, если бы Катерину
отрочество застигло не в такие сонные времена, не в таком подводном царстве,
где все было видно сквозь какую-то уродливую, чадящую дымку, может, она б
уже с маузером ходила при продотряде? Скакала бы на сивке по долинам и по
взгорьям? Но кони ее, стреноженные, мирно паслись, а товарищ маузер на корню
превратился в кочерыжку в скучных устах литераторши. Мать же родная была
далеко именно потому, что существовала в этой же комнате, и не с чего было о
ней мечтать, держась детской мечты, как перил, сходить потихоньку в
незнакомую пучину. Мать и сама стеснялась Кати, стеснялась того, что
уборщица, что собирает в подсобку всякую дрянь и тащит ее домой - бывало, с
Катериной случалась истерика, когда мать принималась уговаривать ее
примерить какой-то выцветший плащ, совсем целый. Стеснялась, но что было
делать - на ней самой был пиджак с барских плеч, а уборщица, между прочим,
она была прекрасная, последняя могиканша, скоро уже таких не станет и мир
окончательно зальет грязью. А Катенька уже чувствовала себя с головы до ног
завернутой в пурпурный плащ т о г о человека, и она бежала с ним из этого
мира...
И все же - почему с ним? Может, потому, что "в моей пятке щекочет
Людовик XIV" (А.Вознесенский). Почему она стала читать про него, сделавшись
исследователем его жизни? Может, это не она выбрала себе героя, а он выбрал
ее, последнюю в числе своих бесчисленных жертв, откликнувшуюся своей детской
кровью на кровь, пролитую три века тому назад. Он ее выбрал, а не она его,
ведь если бы право выбора было дано Кате, а не какому-то року, то Катерина,
как обычная все же девочка, выбрала б себе в герои рок-звезду или очкастого,
забитого одноклассника - как все же необычная. Ожила в ней какая-то
старинная баллада: как вурдалак полюбил молодую девушку и стал приходить к
ней, пить ее кровь. Крепкая и сильная Катенька не похудела и не изменилась в
лице, так же яростен был румянец на смуглом лице, так же густы черные волосы
и размашиста походка. Соседи иногда слышали крики, доносящиеся из ее
квартиры, но не придавали им особого значения. Дело было в том, что этажом
ниже звучали такие же вопли: там уже второй год готовилась к поступлению в
театральное училище еще одна красавица, разучивала в лицах басни Крылова. А
мамы в это время не было дома, она посыпала дустом ковш мусоропровода и не
могла видеть, какая дрожь сотрясает в эту минуту тело ее дочери, когда та
импровизирует вслух под впечатлением одной ей видимых картин, когда кричит,
обратясь к стене, точно это не стена, а зала слушателей:
- ...Прибежал Аркашка Чуднов, хранитель казны потешного войска,
которого Петр окрестил именем князя Ромадановского, он принес в сапоге
требуемых жаб... Твари клокотали, чавкали, как вода в сапогах гиганта,
идущего вслепую по болоту, твари грызли друг друга, карабкаясь по
голенищу... Петр принял от великого князя сапог, принюхался и высоко поднял
его, как кубок с пенящимся вином, и одна жаба, издав клич освобождения,
прыгнула в воздух и грянула оземь. Петр накрыл сапог огромной своею ладонью.
"Фельдмаршала ко мне!" - гаркнул он. Крик подхватили, понесли от редута к
редуту, и не успел он дозвучать в последних рядах воинства Петрова, как от
массы пеших отделилась черная точка, стремительно покатилась по полю,
постепенно превращаясь во всадника, летящего на коне... Меньшиков доскакал,
соскочил с коня.
- Не выиграешь сей битвы, пожалую тебя тварями за пазуху, - прохрипел
Петр. Он схватил верхнюю тварь в кулак и с выдавленными внутренностями
поднес ее к самому носу Алексашки. Тот заморгал, побелел, сжал зубы. -
Раздавлю, как сию жабу, - прошептал Петр. - Вон с очей моих. - Алексашка
кивнул, зло глядя на государя, вскочил на коня и полетел прочь. Петр
наклонился, вытер руку о траву и потряс сапог. Твари, цепляясь лапами за
ботфорт, посыпались в траву. Петр разогнулся. Бросил молниеносный взгляд на
толпу военачальников, окружавших его. Стало совсем тихо. Вдруг он
расхохотался. Толпа, издав смешок, закашлялась и тоже разразилась
настороженным смехом. Драли глотки усердно, до слез, до задыхания... Смех
как подрезанный исчез с лица Петра, и вояки захлопнули рты. Петр вскочил на
коня.
- Голуби мои! Час настал! Бог смотрит на вас!..
Откричав, Катенька отдыхает, пристально глядя на стекло серванта,
словно за ее собственным блеклым отражением должен появиться еще один лик, а
в это время эстафету крика принимает другая девочка..."Ты сер, а я,
приятель, сед!" - горланит она, гримасничая перед зеркалом, пытаясь придать
своей уже заматеревшей в глянцевитой прелести физиономии выражение сарказма.
Так они обе кричат, то одна, то другая, выражая свой посильный протест
против куцей, бесцветно и мелко задуманной жизни, за которой едва
угадывается другая - цветущая, породистая, с неизменными величинами.
Пока Катя кричит во все горло и во всю ширь своих легких, терпкий
осенний ветер, срикошетив от каменных гирлянд, висящих в тумане, поднимается
по спирали вверх, набирая силу, раздувая багровые облака, и тучи
заволакивают небо надолго. Как ни выглянешь в окно - туманными грядами
накатывают друг на друга тучи - в октябре, декабре, апреле... Иногда вдруг
раскроется синева, и тогда начнешь опять думать о том, что нечего надеяться
на вечную жизнь, потому что вот он перед тобой, этот вечный холст. Синяя
ткань нигде не морщит, не прогибается от тайной тяжести того света, в
котором, если верить старым книгам, с удесятеренной силой отражается этот и
в котором, если им верить, гуляет в райских кущах - с одной точки зрения -
или в кипящей смоле - с другой - мучается герой Катенькиных дум... Но если
вдуматься, если уйти с головой в бескорыстную мысль, если встать на такой
глубине, где ее как бы не существует, видишь, как все эти точки зрения
плавно сужаются журавлиным клином, летят, летят и летят на солнечный диск и
растворяются в нем, поэтому оставим Катю ее первой любви, не делая никаких
далеко идущих выводов, тем более что не так уж далеко они идут.
1
4
Last-modified: Wed, 24 Dec 2003 09:13:18 GMT