Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Ирина Полянская
     Email: antic(a)comail.ru
     Date: 24 Dec 2003

Роман  "ПРОХОЖДЕНИЕ  ТЕНИ" вышел отдельным изданием в издательстве ВАГРИУС и
входил в финальный шорт-лист премии Букер-98.
---------------------------------------------------------------


     Роман



     Мы стояли перед ним двойным полукругом -- свод-
     ный хор музыкальной  школы, разноголосый, разнохарактерный, который он,
застенчиво построив  и выявив  голосовые возможности, учил дружить голосами,
любить голосами,  то  есть петь  хором.  Пока длилась распевка и голоса наши
блуждали  по арпеджио последовательных  тональностей,  небесное  тело  Луны,
совершая свой  космический полет вокруг Земли, вышло на  финишную  прямую  и
оказалось  между нами и Солнцем.  По радио  сообщили,  что  полное солнечное
затмение будет наблюдаться в полосе шириной от пятидесяти семи до ста восьми
километров.  Круглая  тень бегущей Луны  коснется  Земли  в  районе  Сухуми,
продвигаясь  через  Гали, Зугдиди,  Очамчире, пересечет  Кавказский  хребет,
перелетит через  Терек, выйдет к Азовскому  морю. Солнечное  затмение  будет
также наблюдаться на протяжении полутора минут в нашем городке. Нам повезло:
быть может, никогда  в  жизни мы больше не увидим этой минутной ночи посреди
ясного белого дня.
     Он стоял перед нами в куцем бархатном пиджачке и потертых брюках. Глаза
его  казались незрячими,  как будто  вся их стекловидная лазурь перетекала в
слух. В  его воздетых  к небу руках  чувствовалась сила, точно  он собирался
дирижировать весенним паводком, извержением Везувия или солнечным затмением,
наступление  которого возвестили наши  слабые голоса. Да, голоса  наши  были
слабы, но именно на нас, учениках музыкальной школы провинциального городка,
он  опробывал   свои  первые   сочинения.   Мы   тянули   в  терцию   первую
синкопированную музыкальную фразу "Ухо-о-одит день", пристально всматриваясь
через  мутное   оконное  стекло   в  огненный  диск  солнца.  Кто-то  бросал
нетерпеливые  взгляды на ручные  часы.  Звучание септаккорда, венчающего эту
реплику, улетело в  бесконечность,  исчисляемую миллионами  лет, как  период
полураспада  урана-235; звук за  звуком,  секунда  за  секундой, событие  за
событием -- все это происходило одновременно. Мой голос соскользнул в черную
дыру  модуляции,  из которой, казалось,  не было выхода в тонику, впрочем, в
гармонии  всегда  имеется  какой-то  запасной  выход,  а  за окном  пронесся
тревожный ветер, взвихривший с пылью разом все невостребованные вести.
     Наш дирижер выбросил из сжатых  кулаков указательные  пальцы, и солисты
от  альтов  и  сопрано  затянули: "Мы сами вам  больше ничего  не скажем, мы
листья,  трава,  прозрачная тень..." В этих  словах господствовала странная,
таинственная гармония,  создающая  чувство  отрешенности,  которое  мы вдруг
ощутили, когда  неведомое тело выползло  из голубой пустоты и коснулось края
солнечного  диска,  увлекая  за  собой  занавес  ночи...  Небо  стремительно
наращивало  синеву,  хор  птиц  за  окном  приумолк,  и  круглая  тень,  как
сверхзвуковой самолет, понеслась по земной поверхности...
     Мы высыпали во двор. Облепившие заборы и деревья мальчишки наставили на
солнце закопченные  осколки  стекол, неотрывно следя  за тем, как  тень луны
наползала на него, будто пыльный серый чехол на лезвие ножа, закрывая от нас
его  огненный лик.  Космический  холодок  шевельнул наши волосы. Ясный  день
вокруг нас вдруг померк. В эти секунды Модибо Кейти  в Судане принял решение
стать    главой    государства,   в   Сайде,    в   двухстах    метрах    от
алжирско-марокканской  границы,  упало   несколько   мин.  Две  американские
водолазные  команды  привязывали  к  своим   ногам  свинцовые  грузы,  чтобы
опуститься в  перенасыщенные солями воды Мертвого моря и отыскать на дне его
остатки Содома  и  Гоморры.  В  Париже  Евгений  Мравинский  вышел  на сцену
Гранд-опера, чтобы дирижировать "Русланом и Людмилой"...
     Вот тело луны оторвалось  от солнца, освобождая все  большую и  большую
часть неба для  ясного  дня, сползая  с  его  диска,  словно  блин с донышка
торчащего  на  колу  печного  горшка,  а  тень ее  понеслась дальше -- через
зеленые  Карпаты,  Венгрию,  Австрию,  скользнула  над увитой дикими  розами
церковной стеной в Фонетаме, где  покоился прах  поэта Райнера Мария Рильке,
прошла  над  Нормандией,  Уэльсом  -- и  дальше,  дальше, глотая  секстами и
септимами параллели и меридианы. И когда наши голоса вернулись  в концертный
зал, в тонику,  солнце опять сияло в зените небесного поля, в расцвете своей
славы.


     Большой яблоневый  сад окружал  общежитие.  Ночью яблоки в саду  падали
особенно гулко и часто, как будто в темноте кто-то невидимый ходил по нему и
слегка  обтрясал  ветви  деревьев.  Мерный стук, сонная перекличка созревших
плодов,  не  давал мне уснуть, цепляя сознание какой-нибудь дальней  веткой,
отпускающей яблоко. К утру они переставали  падать, точно с наплывом зоревой
прохлады  уменьшался  их   физический  вес  или  ослабевала  сила  ньютонова
притяжения.   Или  плоды,   как  живые  существа,   сами   боялись  нарушить
предрассветную тишину.
     В первые свои дни  в этом городе я подымалась  рано, когда соседка Неля
еще спала,  и спускалась в  сад,  чтобы дать глазам привыкнуть  к окружающей
красоте, пока не встало солнце. Был конец августа. Слоистые пепельно-розовые
сумерки  бродили в  складках гор и  ущелий. Солнце медленно  выплывало из-за
Столовой горы.  Я встречала первый  взгляд его лучей, в ту же секунду из-под
деревьев  выползали  сизые,  дымчатые тени, и опять начинали  постукивать  в
разных концах  сада  яблоки. За яблонями великолепно  стояли горы. Где-то за
ними  возвышался Эльбрус, Бештау, Машук, там, за горами, вечно длилась дуэль
Печорина  с Грушницким,  который  падал в  пропасть и  снова  возникал,  как
заколдованный,  на  узкой  площадке,  стоило   только  перевернуть  страницу
обратно.   Что-то  во   мне  оживало,   раскрывалось   навстречу   солнцу  и
зарождающемуся дню.
     Однажды утром,  возвращаясь с прогулки,  я увидела  в саду три туманные
фигуры, на  четвереньках ползающие в траве. Я осторожно  подкралась поближе,
недоумевая: что бы это  значило? Странная мистерия, разыгрываемая  какими-то
солнцепоклонниками,  укрытыми туманом? Или же это  вышли на охоту  фитологи,
занятые изучением редкого  растения, раскрывающегося на  заре?..  Теряясь  в
догадках, я неслышно перебегала от дерева к дереву. Фигуры осторожно ползали
по  траве,  ощупывая   перед  собою  землю  какими-то  мелкими,  судорожными
движениями, точно крестили щепотью земную твердь. Мне привиделось, будто они
ищут  в траве оброненную  вещицу,  которую  нельзя  обнаружить глазом. Так я
думала,  пока не  увидела четвертого  -- слившегося  со  стволом дерева.  Он
держался  руками за яблоню  -- и  вдруг бешено  затряс  ее,  как Самсон, его
красивое  лицо не  выражало никакого  чувства.  Яблоки  западали чаще;  трое
остальных --  это  были молодые  ребята  моего  примерно возраста, теперь  я
видела их отчетливо, -- осторожно нащупывали плоды в  траве и подкатывали  к
себе.  Их товарищ опять принимался трясти  дерево. Одно яблоко подкатилось к
моим  ногам. Я нагнулась за ним,  поднесла ко  рту, с хрустом надкусила... И
тут,  как по команде,  все они вдруг замерли,  обратив ко мне  настороженные
лица, странность которых я еще не разгадала. Кто-то из них крикнул:
     -- Ведь сказано было -- немытыми не есть! Их опрыскивали...
     И  тотчас,  как  бы  сами  к  себе  прислушиваясь,  они все  заговорили
вразнобой:
     -- Это не я...
     -- Не я...
     -- И не я...
     --  Кто здесь? -- спросил  тот, который  тряс  дерево,  глядя  на  меня
закатившимися под веки глазами, и тут я поняла все.
     Это были слепцы, такие же,  как и я, абитуриенты музучилища, --  я  уже
слышала о них от вахтерши.
     Один  из  слепых вдруг вынул из травы металлическую трость, поднялся на
ноги  и  пошел  прямо на меня.  В  замешательстве,  как  на  живое существо,
способное меня увидеть, я  смотрела  на его  палочку,  которой он фехтовал с
невидимым и  враждебным  пространством,  медленно  приближаясь  ко мне.  Вот
трость  нацелилась на  дерево,  за которым  укрылась я... Я  слышала дыхание
слепого,  видела перед  собою  его  одутловатое, плохо выбритое лицо с почти
закатившимися под  веки зрачками, как будто он силился что-то разглядеть под
своими надбровными дугами. В  ту минуту его лицо показалось  мне огромным  и
безобразным,  оно  испугало  меня,  хотя  было  беззащитно:  слепому  некуда
укрыться от стихии чужого взора, и он не мог защититься ответным  взглядом в
упор. Неловко было вот  так пристально смотреть на него  --  он стоял передо
мною, вооруженной зрением, безоружный. И только я отвела глаза, как он убрал
свою трость, будто поверил наконец в то, что за деревом никого нет.
     Спустя несколько часов я увидела слепых в столовой.
     Они вошли  гуськом,  один  за  другим,  положив  руку  впереди  идущему
товарищу на плечо,  и  только первый  из  них,  носивший  толстые очки,  шел
помогая себе палочкой. Они взяли  со стола жирные подносы и встали в очередь
за  невидимой,  неведомой им  пищей.  Повариха  на  раздаче что-то спросила,
перегнувшись  к  ним  через стойку,  поставила каждому  на поднос  тарелки с
кашей,  вареные яички  и стаканы с  кефиром.  Тот, что тряс утром дерево,  с
красивым  тонким лицом,  отправился на поиски свободного столика. Он нащупал
спинку  ближайшего  стула,  второго,  третьего,  а  с  четвертого, прихватив
недопитый  чай,  уже тихонько соскользнула девушка, пересаживаясь  за другой
стол.  Слепой тут  же уселся  на освободившееся  место, мерно постукивая  по
столу костяшками пальцев, как радист, подающий условный сигнал,  на  который
потянулись  с подносами остальные.  Последний,  тот,  кто утром чуть было не
обнаружил меня  своею тростью, рассчитывался с  кассиршей. Кассирша боязливо
похозяйничала в чужом портмоне -- портмоне слепого, вытянула из него  купюру
и  бережно вложила обратно сдачу.  Очевидно, отношения  слепых с миром  и не
могли строиться иначе как на огромном к нему доверии.
     Слепые  расселись,   пристроив   свои   палочки  за  спинками  стульев,
одинаковым движением постучали яичками  о  стол, быстро-быстро очистили  их.
Из-за каждого столика на них смотрели любопытные глаза, и слепые барахтались
в  сетях  чужого зрения, как  большие рыбины, даже не догадываясь о том, что
происходит вокруг них. У одного скобкой, как нарисованная улыбка клоуна, уже
белел вокруг рта кефир, у другого на подбородке остался след желтка, но они,
как запачкавшиеся дети, не замечали этого. Трое из них  были  чем-то  похожи
друг на друга, хотя у них был  совершенно разный тип лица. Впечатление этого
сходства, скорее всего, рождалось из-за недоразвитости лицевых  мышц  слепых
--  мышц,  которые тренирует зрение,  непроизвольно втягивающее за  собой  в
действительность все наши  чувства,  мысли, все движения души. Такие лица не
способны   удерживать  на   себе   маску,  на   них  почти  всегда  готовое,
недоумевающе-настороженное выражение. Четвертый слепой, классический горский
красавец, не был похож  на остальных, но и его лицо в эту минуту было лишено
мимики,  как  застывший лик статуи. Поев, они одинаковым движением стряхнули
со стола  в  тарелки скорлупу и, взявшись за  свои палочки, гуськом покинули
столовую.

     С  Нелей мы познакомились на  вахте в первый  же день нашего вселения в
общежитие. Вахтерша баба  Катя  с самого  порога просекла нас обеих,  еще не
зная  содержимого наших чемоданов и  не открыв новеньких паспортов. В глазах
ее светилось острое ласковое любопытство, точно эти  две новенькие уже одним
своим обликом и скованными манерами обещали ей в будущем какое-то редкостное
зрелище.
     -- Вы обе русские, вот и живите вместе, -- сказала она.
     Я приняла из рук вахтерши ключ, тем самым сразу претендуя на первенство
в нашем будущем тандеме. Мы поднялись на третий этаж, отперли пустую комнату
с   тут  и   там  ободранными  нашими   предшественниками  обоями   и  стали
распаковываться. Наши чемоданы выпустили на свет  божий ворох одежды, белья,
стопки  нот,  залепетали жалобным  детским лепетом,  с  головой выдавая  нас
обеих.  Посматривая  друг  на друга, мы  одновременно  выкладывали: чугунную
статуэтку Музы с лирой в руке каслинского  литья, плюшевого мишку, плюшевого
зайку, отлакированный корень  в виде змеи, кедровую  шишку, стеклянную  вазу
для цветов и хрустальный рог для вина, потрепанного "Героя нашего времени" с
карандашными плюсами и минусами на полях, томик поэта Ф. Петрова,  крохотный
глобус и  карту Индийского  океана.  Отложив весь этот  вздор в  сторону, мы
наскоро осмотрели наши ноты:  у нее были прелюдии и фуги Баха, у меня сонаты
Бетховена, у нее ноктюрны,  а у меня  полонезы Шопена,  у нее Черни,  у меня
Геллер, у  нее  "Картинки  с выставки"  Мусоргского,  у меня  "Времена года"
Чайковского, -- и этого нам на первое время должно было хватить, учитывая то
обстоятельство, что при училище имелась нотная библиотека.
     Мы сбегали через мост в магазин за вином  и всю  бутылку выпили  из  ее
рога, сидя  на панцирных  сетках кроватей. У нас  не оказалось  ни миски, ни
вилки, не было даже гвоздя, чтобы повесить ее портрет  Шопена  и моего Петра
Ильича,  зато до глубокой  ночи  мы читали друг другу  стихи,  забыв вовремя
сходить за бельем  и матрасами, поэтому  первую ночь провели не  раздеваясь,
постелив  на панцирные сетки  свои плащи, а поутру, проснувшись, обнаружили,
что ни у нее, ни у меня нет  с собой даже расчески. Надо было решать  многие
практические  вопросы, но  мы опять побежали за  бутылкой  вина и плавлеными
сырками  "Новость"  на  завтрак, положившись на  свой легкомысленный  задор,
молодость и внезапную свободу, распахнувшую перед нами свои горизонты.

     Перед  вступительным  экзаменом по  специальности  я  увидела одного из
слепых. Он стоял у окна в стороне от абитуриентов, сгрудившихся перед дверью
аудитории, обратив  к  нам свое красивое лицо. Я не могла оторвать  от  него
глаз, он стоял так близко, что я на какое-то время забыла обо всем.
     Создав  его  таким  прекрасным,  природа  словно возразила самой  себе,
опустившись вдруг на уровень человеческой  мысли, то и дело опровергаемой  в
своем  полете другой мыслью -- мыслью-двойником, плутающей вокруг  да около,
перемалывающей в поисках своего "я"  все величавые числа  мира, обращая их в
водяную  пыль дробей,  каждая  из  которых  несла  в  себе  микроскопические
отражения части целого  замысла,  увы, уже  неподвластные нашему  глазу. Но,
может,  природа  ничего  такого и не  имела  в  виду --  просто,  на  минуту
забывшись,  причислила отдельное  человеческое существо к отряду  цветов или
воинству деревьев, неспособных удостовериться в собственной прелести. В том,
что кто-то или что-то не смотрится в зеркало,  не пытается выманить  у  мира
немедленный  отклик, не рассчитывает на отражение, не тупит  взгляд о  чужую
поверхность, будь то человек или камень, всегда есть известное благородство.
Ткацкий  станок  моей  судьбы  только-только  пришел  в  движение,  и  я  не
сознавала,  что  девять  десятых  своего  времени  трачу  именно  на  поиски
собственного  отражения -- будь то в  стекле  витрин, глазах  окружающих или
своих собственных мыслях, еще  не понимая до конца, что  среди зарослей этих
множащихся зеркал теряется из виду та главная  дорога, которую единственно и
следует  иметь перед собой. И  потому в  конечном счете мне этот  слепец был
тогда неинтересен. Его красота была способна ослепить глаза и выжечь сердце,
если б он мог увидеть  себя со стороны, если бы смог включиться в зеркальную
игру   отражений,   отравленную   волнующей  опасностью  живых   и   сложных
человеческих отношений. Люди должны смотреть друг на друга, вот какая  беда,
даже  если  от их взглядов  между ними  вырастают дремучие леса  или  кто-то
падает  замертво.  Уже  давно  все  в мире выстроено  на  видении,  которое,
впрочем, не ведает, что  творит.  Он  был как  невидимка, этот парень,  хотя
внешность и сила характера,  все  же прочитывающаяся в чертах лица, обрекали
его на то, чтоб быть героем, человеком, о  котором говорят, о котором думают
и перед которым открывают настежь двери, чтобы зазвать его в дом, поймать на
кончик языка, удержать на краешке мечты.
     Дверь  аудитории,  за  которой сидела  комиссия, открылась,  и  высокая
сухопарая женщина с коротким ежиком волос позвала его:
     -- Коста!
     Слепой  разулыбался и пошел навстречу  ее голосу; перед ним, как  перед
важной персоной, все расступались.
     Как только он скрылся за обитой дерматином дверью, мы все  прильнули  к
ней. Всем было интересно, что может исполнить на  фортепиано слепой. Мы даже
немного приоткрыли дверь, чтоб лучше слышать его игру.
     Игра его нам показалась напряженной и слишком правильной, в ней не было
полета свободного чувства, но это была честная,  хорошая  игра.  Вместо Баха
этот Коста  начал почему-то со "Смерти Изольды" Вагнера в переложении Листа.
Затем  он  заиграл  сложную  сонатину  Равелли,  и  мы получили  возможность
убедиться,  что  техника  у  него  превосходная.   Потом   --   "Тарантеллу"
Даргомыжского, звучание  которой поразило меня  настолько, что  я  не  сразу
поняла, в чем, собственно, дело, и только после того, как отлетело несколько
музыкальных  фраз,  сообразила,  что   "Тарантелла"  исполняется   на   двух
фортепиано. Второй инструмент звучал гораздо сильнее и богаче, чем первый. Я
и не думала встретить в провинциальном музыкальном  училище такого  сильного
исполнителя:   обычно  наши  преподаватели  быстро  старились  после   своих
консерваторий и скорее могли что-то объяснить словами, чем показать игрой на
инструменте. Я струхнула. И перед таким учителем мне предстояло играть!
     Коста  вышел  из  аудитории.  Мы  все,  попятившись  от  двери,  быстро
рассыпались по коридору  --  почему-то никто  не  хотел играть после него. В
дверь  концертного  зала  дерзко  проскользнула Неля.  Мне  хотелось  прежде
узнать, кто тот педагог,  с кем Коста так здорово играл  в четыре  руки. И я
подошла к слепому:
     -- Вы не скажете, кто это с вами играл Даргомыжского?
     Слепой  любезно улыбнулся и протянул мне  руку, я вынужденно подхватила
ее и пожала.
     -- Коста, -- не отпуская  моей руки, представился он. -- Это играла моя
учительница Регина  Альбертовна.  Мы с  нею полгода  готовили эту программу.
Рекомендую вам ее, очень сильный педагог.
     -- Это-то  мне и не  нравится, --  пробормотала  я  и, чтобы преодолеть
смущение, спросила: -- А в чьей обработке эта "Тарантелла"?
     -- Тоже  Листа. Он  пахал не  только на своего зятя Рихарда,  а еще  на
добрый десяток композиторов.
     Коста  смотрел сквозь  меня,  и  на  невидящем  лице  его  играла  тень
насмешливой улыбки.  Он продолжал  держать меня за  руку и, похоже,  от души
забавлялся  моим замешательством. Неизвестно, чем бы это кончилось, если  бы
из зала не вышла та стриженая женщина и не подошла к нам.
     -- Коста, отпусти руку девушки...
     Коста  освободил мою  руку и, обернувшись на  голос  преподавательницы,
заговорил с ней о своем выступлении, тотчас  забыв обо мне.  Тут вышла Неля,
отыгравшая свою программу. Я вошла в зал.
     За  сыгранного мною  Баха,  Черни, Скарлатти и  Чайковского  я получила
четверку  с  минусом. На большее  я  и  не  рассчитывала,  потому что Регина
Альбертовна быстро вернулась в зал и я, заробев, сразу стала сбиваться. Зато
экзамен  по  сольфеджио в  полном  объеме  мне  держать  не  пришлось.  Едва
преподавательница, которую звали Ольга Ивановна, доиграла  до конца заданную
нам мелодию, мой диктант был готов. Ольга Ивановна взяла со стола мой нотный
листок и просияла  так,  будто  я ее лично  чем-то осчастливила. (Потом-то я
поняла, что означала эта радость.)
     -- Так у вас  абсолютный слух?.. С вами все ясно, -- сказала она. -- Вы
свободны.
     Спустя  три  дня  я  отбарабанила  историю,  что-то  про  народников  и
террориста Каляева, про всех  этих людей,  которым медведь  на ухо наступил,
вследствие чего они  хором запели свою "Варшавянку",  да и нам тоже завещали
петь хором, чтобы не  слышать  своих собственных  голосов,  потом  я  быстро
переписала  с  фотошпаргалки сочинение о  "лишних" людях,  а  уж после этого
состоялось собеседование, на котором  именно лишние,  те,  кто  набрал  свои
баллы со скрипом, как я, например, должны были отсеяться.
     Комиссию  возглавлял  директор  училища,  благодушный  семидесятилетний
старец,  у которого  было  какое-то заболевание,  мешавшее  ему поворачивать
голову; ноги он  передвигал как статуя Командора, что,  правда, сообщало его
фигуре  некоторую  величавость,  свойственную  вообще  нашей  склеротической
эпохе. В комиссию входили восторженная Ольга Ивановна, меня уже  полюбившая,
преподаватель  литературы,   бесцветный  мужчина,  похоже,   совсем  недавно
догадавшийся о своей бесцветности  и  потому  охваченный  зудом  мстительной
подозрительности,   и,  наконец,   Регина   Альбертовна.  Грозная   комиссия
провинциальных  педагогов,  чем-то   трогательная,  в  чем-то  напыщенная  и
пугающая, одна  из  бесчисленных комиссий,  заседавших в эти календарные дни
(подумать только!)  во всех больших и  малых  городах  страны, от моря  и до
моря.  Эта комиссия собралась  за кумачовым  столом с  графином посредине, в
казенных  гранях  которого  медленно угасал предзакатный луч  моей  надежды,
чтобы  в очередной, в бесчисленный раз взвесить меня на  весах  общественной
пользы,  преподать урок  и указать мне  место,  выдавая всем себя  за первый
сорт, а  меня за  последний, будто ни  у  одного из членов ее не было  всего
того, что лишало почвы под ногами нас, трепещущих абитуриентов: ни неврозов,
ни запоров, ни безденежья, ни больных родственников и завистливых друзей, --
все это  было у нас,  а у  них  не  было, и вот они  собрались судить нас на
предмет неврозов и  потеющих подмышек... Я редко вызывала у карьерных  людей
симпатию, в моих глазах, должно быть, от рождения стояло это снисходительное
знание -- про  больных родственников, про неврозы и  подмышки. Преподаватель
литературы уже смотрел на меня волком.
     Я поняла,  что вся надежда  в Ольге Ивановне, которая уже полюбила меня
за абсолютный слух. Литератор  с некой брезгливостью, относящейся, очевидно,
к  моей  мини-юбке, осведомился,  почему я приехала поступать в  их училище.
Взглянув  на Ольгу Ивановну, я запела  про  Грибоедова  и Пушкина,  соловьем
залилась  про  Лермонтова и  Марлинского.  Ольга  Ивановна радостно  кивала.
Преподаватель   литературы  поинтересовался,  кого  из  классиков  я  люблю.
Классики. Все они, кроме Достоевского, слава Богу, были в чести. Достоевский
не совсем. Поэтому  Достоевского  я  опустила, хотя прочитала  его всего,  а
"Идиота" эпизодами знала наизусть. Он спросил, кого из современных писателей
я знаю. Современных! Тут надо было ухо держать востро! Я назвала одно имя --
лицо  его  стало непроницаемым, с  него даже  слетело выражение  праведника,
терпящего  напраслину.  Другое  --  он удрученно махнул рукой  и отвернулся.
Буквально  рискуя жизнью,  я  припомнила названия  двух  последних  повестей
Солоухина.  И  сразу  увидела,  что  попала  в  яблочко:  литератор  засиял,
засветился радостью. Мы заговорили о поэзии. Конечно, о Лермонтове. Директор
благосклонно  кивал  --  оказывается, шея его  сохранила способность  хоть к
какому-то движению.  Ольга Ивановна всячески выказывала свое удовлетворение:
очевидно,  этот  тип,  преподаватель литературы, имел  здесь решающий голос.
Зато  Регина  Альбертовна  слушала меня  с недоверчивой  усмешкой,  неслышно
отбивая такт  пальцами по краю стола,  и это меня беспокоило.  Мне следовало
бы, наверное,  и ее  включить  в  круг лиц,  лишенных  неврозов  и подмышек.
Маяковский,  Рождественский, Евтушенко. Еще бы, Фатьянов. Регина Альбертовна
продолжала усмехаться.  Перешли на музыку. Чайковский, Равель,  Стравинский,
Перголези, Россини, Люлли, Скрябин, Рахманинов, Прокофьев. "Что вы  любите у
Прокофьева?" --  вдруг  спросила  Регина  Альбертовна. "Кантату  „Иван
Грозный"", -- дерзко произнесла я с таким видом, будто истина побуждает меня
стать выше  общепринятых мнений, и  тогда Регина Альбертовна, обнаружив себя
главной в этой четверке, безрадостно произнесла:
     -- Вы зачислены на первый курс. Поздравляю вас. Вы свободны.

     Свободна!

     Я  вышла из концертного зала, испытывая  легкое  головокружение, чем-то
близкое  чувству обманутости.  Мне не  давала покоя гримаска, с которой меня
прочли и, похоже, отвергли, -- Регина Альбертовна слушала  мои ответы со все
возрастающей скукой, а я так старалась понравиться именно ей.  У меня все не
шла из памяти ее стремительная, яркая игра на фортепиано. Никогда мне так не
сыграть, никогда.  И, похоже, она это уже  почему-то  знает.  Тогда зачем  я
остаюсь  здесь? Зачем  стремлюсь  занять  чужое место? Нерастворимый горький
осадок этого знания о себе уже медленно отравлял мне кровь...
     Тут я увидела сидящих на скамейке с  аккордеонами в руках двух слепцов.
Один из них,  очевидно  слабовидящий, был в больших очках-окулярах. Я прошла
мимо  них к  доске объявлений. Они как  по команде вдруг  вытянули шеи в мою
сторону, беспокойно зашевелились  и сначала шепотом, а потом в голос яростно
заспорили:
     -- Это она!
     -- Ты-то почем знаешь?
     -- Духи. Это ее духи.
     -- Мало ли кто душится такими духами!
     -- Точно она!
     -- Ладно, давай проверим... Девушка, э, девушка!
     Девушки,  вместе  со  мной  стоявшие  перед расписанием, обернулись.  И
каждая стеснялась  подать  голос,  чтобы спросить,  к кому,  собственно, они
обращаются.
     Слабовидящий,    вытаращив    огромные    глаза,     увеличенные    его
очками-биноклями, нажал на клавишу аккордеона:
     -- Это какая нота?
     Девушки рассмеялись, а я ответила:
     -- Соль.
     Тут они вовсю  принялись нажимать на клавиши  своих аккордеонов. Я едва
успевала  отвечать.  Наверное,  ответы  мои  были   правильны,   потому  что
слабовидящий широко улыбнулся и попросил:
     -- Подойдите к нам!
     Я сделала один шаг и оглянулась на остальных.
     Глаза  девушек за моей спиной,  казалось,  удерживали  меня  от второго
опрометчивого шага на  краю открытого космоса, который  отверз  передо  мною
взгляд  слепца, и слабовидящий усилиями своих стекол приостановил начавшийся
было  со  мною процесс  аннигиляции.  Его видение,  скорее  всего,  отражало
истинное  положение  вещей.  Я  и  сама  не  слишком  была  уверена  в своем
существовании  и  тоже  нуждалась  в  окулярах,  чтобы  хоть  с  их  помощью
приблизиться к действительной жизни. До меня сейчас  можно было дотронуться,
можно было  убить,  но являлось  ли  это доказательством  подлинности  моего
бытия? Если  я уже родилась, то  почему еще  не  живу? Заданность  маршрута,
вектор сопутствующих ему  чувств,  предвзятость существования были налицо --
разве здесь могло быть место жизни?  Попытка  начать все с  чистой  страницы
была обречена  на провал:  на  ней уже проступали  симпатическими  чернилами
написанные правила -- ни клочка  для чистого экстаза, патетического безумия!
И  если мы  еще несли  в  себе  частицу  подлинности, то этим  были  обязаны
природе, движущейся сразу  во всех направлениях и  выводящей слово "вперед!"
полетом шмеля или опаданием листьев.
     -- Меня зовут Теймураз, -- представился слабовидящий.
     -- А меня -- Женя, -- назвался слепой.
     Я назвала свое имя.
     --  Я  вас  сразу  узнал,  хотя  вы сегодня  в другом платье, --  желая
блеснуть своим зрением, сказал Теймураз.
     -- Это я узнал! По духам! -- возмутился Женя. -- А ты со мною спорил!
     Я хотела возразить, что на мне  вовсе не платье, а блузка и мини-юбка и
что в этом наряде я приходила на все экзамены, но вовремя прикусила язык.
     -- Вы теперь  с нами в одной группе, нам это сказала Ольга Ивановна, --
продолжал Теймураз.  --  Всех,  у  кого  абсолютный  слух,  она  выделила  в
специальную группу, -- гордясь, сказал он.
     --  Нас   четверо.  Еще  Коста  с  фортепианного  отделения  и  Заур  с
хоро-дирижерского, -- объявил Женя. -- А  вот и Заур идет... -- добавил  он,
повернувшись на стук палочки.
     Теперь  мне все стало ясно.  Ясен  принцип создания этой группы и  ясна
собственная роль внутри ее.
     Заур -- худенький, со старческим,  скопческим лицом слепой -- подошел к
нам, и Теймураз с Женей представили ему меня. Заур нехотя кивнул и сел рядом
с Женей, демонстративно отвернувшись от нас. Я подумала, что  ему тоже  была
понятна моя роль в их четверке.
     -- Вы из какого города? Вам сколько лет? -- спрашивали Женя и Теймураз.
-- На чем вы играете? У вас родственники здесь есть?..
     Они нажимали  и  нажимали клавиши,  а я автоматически  отвечала: из-под
Куйбышева, восемнадцать, на фортепиано, нет.
     -- А мы с Теймуразом будем учиться на народном отделении, -- похвалился
Женя, хлопнув по своему аккордеону.
     Я чуть было не сказала: вижу, что на народном.
     -- Я живу в Таганроге, -- добавил он.
     -- А я из  Беслана, -- сказал Теймураз. -- Коста из Цхинвали, а Заур из
Армавира, да,  Заур? Как хорошо, что у вас  тоже абсолютный  слух! Девушка в
группе -- это всегда радостно и приятно.
     (Он так и сказал, клянусь Богом, -- радостно и приятно.)


     Как это  начиналось,  когда  сквозь дебри  непробудно спящего в  памяти
времени блеснул первый луч музыки: летом или зимой,  ясным днем или  поздним
вечером? Различные мелодии давно уже, как молнии, слетали с черного диска на
семьдесят  восемь  оборотов,  вырывая  из  мягких  сумерек комнаты  детали и
образы, спешившие  неузнанными уйти  опять в темноту:  белый грязный  щенок,
топчущийся  в  коридоре, лужица пролитого  в  зеркальных пластах памяти чая,
приподняв  свое  матросское  брюшко,  из  нее жадно пьет оса, желтая роза  с
конфетной коробки, я настойчиво предлагаю ее понюхать отцу, потому что она и
впрямь пахнет  розой, накануне  я натерла  ее  розовыми лепестками...  Звуки
музыки  обступали  меня, я слышала их и видела,  но что-то во мне оставалось
нетронутым. Я видела различные  пассажи и аккорды отчетливо, как видят вещь:
вот  чистая кварта, как вскрик, -- это  падает  голова казненного Эгмонта, а
это рассыпавшаяся по  полу веером стопка  любовных писем, вот это закатились
под край серванта разноцветные бусинки, а этот головоломный аккорд подпирают
шахматные кони.  Я представляла состав этих звуков: в одном случае  они были
сделаны  из  капель  сосновой  смолы,  в  другом  --  из  кругляков   литого
полуденного  света,   из   слюды  инея,  зрачка  стрекозы.   Одно   вещество
переплавлялось в другое, прихватывая разъединенные  в  видимом  пространстве
образы,  чтобы  слить  их  в  реку  павлиньих хвостов,  дикорастущую  радугу
бешеного  фейерверка,  на  который  хрусталик  проматывает   такие  огромные
средства, что, когда гаснет последний звук, все вокруг становится седым, как
пепел,  разом  постаревшим,  и  уже не  на  что  приобрести  впечатление  от
наступившей вдруг тишины.
     ...Это был хор девушек из "Аскольдовой могилы" Верстовского. Что было в
этой  заунывной мелодии  такого,  что разом  выжгло  из музыки и  уничтожило
романтические тени, отбрасываемые  в  мир зримых  образов?.. С тех  пор я не
видела ни рассыпавшихся  писем, ни гремучего жемчуга, ни павлиньих  хвостов.
Как будто простыню,  на которую  был нацелен проектор, снесло порывом ветра,
но изображение высокого леса осталось, я оказалась посреди него. Это было не
зрение, не слух,  не игра воображения, а  чувство. Я  зарыдала.  Моя детская
память попыталась вынестись  на орбиту  чьей-то  забытой жизни,  которую эта
мелодия запечатлела и оплела,  как зодиакальная река,  но не могла пробиться
сквозь  шум  времени.  Я  попыталась  объяснить  испуганным  родителям,  что
слышала,  уже  слышала эту  музыку.  Но они не  могли понять,  что  я хотела
сказать словом слышала. "Конечно, -- утешали меня  они,  -- ты слышала: этот
хор часто звучит по  радио по заявкам слушателей". -- "Тогда не было радио!"
-- захлебывалась я. "Когда?" -- почти с  возмущением спросили родители,  и я
осеклась, боясь проговориться. Мне казалось, я легко смогу  объяснить им  --
когда, но этого  нельзя  было делать... Я почувствовала, что  есть на  свете
невыговариваемые тайны.  Если  попытаться  раскрыть  их,  произойдет  что-то
непоправимое, что-то  во мне разорвется, как нитка бус,  и я закачусь  всеми
своими распавшимися существами под такую  тьму, из которой  меня  обратно не
выудить никому.
     Постепенно  я  заново переслушала  наши  пластинки:  арию  Царицы ночи,
состоящую из сплошных мелодических восклицаний,  дуэт  Любаши  и  Грязного с
восходящей и нисходящей, почти речевой мелодией, романс Полины, начинающийся
с  дивного  арпеджио клавикордов,  хор из "Набукко" --  "Лети  же, мысль, на
крыльях  золотых",  --  похожий на молитву, исполненную  голосами в  унисон,
изумительную по красоте стретту Манрико "Об  этом костре..." из "Трубадура".
Мне  хотелось двигаться, нырять, летать,  сопрановые голоса навевали мечту о
невесомости,  а тенора,  как зов из далекого прошлого, гнали  меня  из дому:
положив под щеку весь летний простор,  начинавшийся за калиткой нашего дома,
я почти засыпала на скамейке, обессиленная наплывом музыки.
     Отец  звал  меня  на  прогулку,  но  я и  без  того  уже  находилась  в
путешествии.  Меня  укладывали  спать,   но  тьма  под  веками,  испещренная
падающими кометами, приходила  в движение. Ее мощное течение  тащило меня за
собою, как утопленницу, в непрекращающийся инструментальный гул, из которого
мучительно  высвобождалась мелодия. Слух разверзся как бездна, в ней исчезли
многие прошлые радости: цветные карандаши, куклы, книги, пляж, марки, грядки
с  клубникой  и  долгие  разговоры  с родителями по  вечерам. Теперь мне  не
хотелось разговаривать, не хотелось слышать их голоса. Речь казалась уловкой
звуков, стремящихся  вытеснить из себя опасную  музыку.  Слова ни на  что не
годились, если не сопровождались мелодией. Слова, как слепые, лишь называли,
спорили  да  означали  ненужные  вести, не  знали,  куда  податься,  к  кому
примкнуть,  на чей последовать голос, чтобы  хоть когда-нибудь  добраться до
музыки. И только  чудесные облака несли в себе такую же  подлинную, как она,
событийность, проплывая надо  всем, чего не следует касаться душой, и  такую
же глубокую идею преображения.

     Ящик  с  проигрывателем стоит  на узорной  салфетке, вырезанной  мною с
помощью ножниц  из вчетверо сложенного квадрата цветной папиросной бумаги. В
теплом кольце света, отбрасываемого лампой с апельсиновым абажуром, вертится
диск  черного шеллака. Отец  и  мать  ходят  по комнате, как по сцене (он --
по-петушьи  подбоченясь,  она  --  обхватив  себя  руками),  и  с  болью,  с
сокрушением сердца  выговаривают друг другу каждый  свое,  не  замечая,  что
живут  они  в  одном  музыкальном  пространстве,   волна  звучаний  заливает
территорию слов, на которой  они бестолково  топчутся, как лунатики на  краю
карниза,  беспомощные  и  ожесточенные. Нет,  все  должно  разрешаться  лишь
средствами гармонии. Мелодия блуждает по различным инструментам и регистрам,
истончаясь в смычке и  угасая на кончике флейты, как человеческая жизнь, и с
новой силой вдруг вспыхивает в  оркестре  -- и, пока ею  не перегорит каждый
инструмент в отдельности, пока не избудет ее своим голосом, как грешник свои
грехи, покоя не будет.
     Стены  нашего  дома  все время в  движении,  они  перегруппировываются,
образуя множество комнат  для Вивальди,  Глинки,  Рахманинова,  или, вернее,
наша гостиная  всякий  раз  принимает  форму той музыки,  что  колоссальными
витками сходит с крутящейся  на проигрывателе пластинки.  Слой за слоем игла
снимает  пламенное  звучание  смычковых,  эхо  валторны,  обуреваемой  духом
струнных, всплеск теноров, оплетающих доминирующую тему, рыдание  кантилены,
движение хоров, проносящееся над  клавишными как  ветер, воспевающий  весну,
после  чего  эта  взметнувшаяся  из-под  иглы  буря,   прогремев  напоследок
хроматизмами   и   полутоновыми   секвенциями,  улетучивается  в  тонический
аккорд...
     Каждый инструмент проносит мелодию в своем сосуде,  каждая  тональность
влияет на воздух комнаты,  словно в нее  вносят только что срезанную сирень,
ведро полевых цветов или  охапку  левкоев. И  все наши прежние споры кажутся
пустыми. Дом охвачен заревом  музыки, но мы переживаем ее по-разному,  точно
каждый  из  нас  находится  под  только ему  одному  предназначенным столпом
хрустального света, внутри которого  всякий звук взрывается видениями. Между
нами передвижной  занавес. Из-под тяжелых складок нашей  застарелой семейной
драмы,  о  которой  я  еще  поведаю,  пробиваются  лучи  музыки,  освещающей
происходящее на трех  разных  сценах светом глубокого смысла,  но друг друга
из-за  кулис нам  разглядеть  не дано,  не понять,  что  за  тихий спектакль
клубится внутри "Серенады для струнного  оркестра" или "Веймарской кантаты".
Мы  слышим  музыку,  угадываем  по  манере  исполнения  имена  пианистов   и
дирижеров,  различаем  голоса  инструментов,  чувствуем,  как  преображается
интонация в мелодическом эпизоде, как резко акцентируется ритм, но не слышим
друг друга. Но как бы ни рознились наши взгляды и наши впечатления, мы едины
хотя бы потому, что даже  вещи в нашем доме  пропитаны музыкой. Они носятся,
как остатки  кораблекрушения,  по морям  Баха,  Бетховена, Моцарта, и только
ночью, когда музыка умолкает, эти живописные обломки, вытесненные ее волнами
в тишину,  наскоро соединяются  друг  с другом,  попадая петлями в привычные
пазы, ввинчиваясь гайками в болты и  занимая свои природные места. Но даже в
ночной  тишине,  прильнувшей   к   раскрытым  форточкам,   музыка  не  может
выветриться из теней, покачивающихся  на лунной  стене. Бахрома скатерти, на
которой выткан золотисто-зеленый  гарем с персиянками, повторяет ритмический
рисунок интродукции к  "Шехерезаде". Хрустальная люстра в  граненых раскатах
проносит  прощальное  ариозо  Лоэнгрина.  Да  из   каких  только   углов  не
выпархивает  музыка ночью,  как птица, когда вся  стая давно уже улеглась на
верхушках деревьев...
     Именно  музыка  сгладила  во  мне  память  о  наших  прошлых  жилищах в
различных городах и весях, да и память о самом времени. Мне все кажется, что
мы  никуда  не  выезжали  из комнат-дней, меблированных знакомыми голосами и
оркестрами,  проживаем на  одном и том  же  месте, а где-то высоко  над нами
проносятся, как ветра, пейзажи, исторические события, климатические пояса...
     Нас  вдруг надолго сводит, как во времена наступивших холодов, в  одной
комнате Шумана  или Римского-Корсакова. Одно время года  успевает  смениться
другим, а в доме прочно  поселяется Чайковский,  хотя никто из нас не ожидал
этого,  -- все началось с  "Сентиментального вальса", разучиваемого мною для
зимних экзаменов  в музыкальной школе. Скромные ученические звуки стронули с
места целую  лавину, и отец, не особенный поклонник Петра  Ильича, понимает:
для того чтобы  не образовались заторы, грозящие  всем  нам  бедой,  следует
разрешить этой лавине пройти над его головою.
     Он  не покладая  рук  пишет  реферат слегка  изменившимся под  влиянием
Чайковского почерком,  а  затем принимается печатать на машинке список своих
статей для предстоящей защиты диссертации на соискание степени доктора наук.
Отец  был  плодовит,  как  Гайдн или  Россини. И  возможно,  в  этом  списке
кораблей, как и у Гомера, была  своя фосфоресцирующая сквозь научные термины
поэзия. Он был талантливым химиком-органиком, но, как ни странно,  мысль его
любила  общие,  насиженные места, как горделиво  шагающий  на  завод рабочий
любит шарканье ног идущей в первую  смену  толпы. Зная  эту  слабость отца к
общим  местам  и  к  так   называемому  веянию  времени,   я  норовила  этим
воспользоваться... Мне здорово тогда помогла песенная лирика, совсем недавно
узаконившая  целый  ряд  штампов: большие дороги,  город  на  заре,  таежный
десант, туман  и запах  тайги --  целые колонны образов,  заполняющие  белые
лакуны дозволенной  романтики,  внутри которой  набирал  силу мутный зародыш
официоза.  К этой  теме,  к мелодии,  петляющей  между высокой  романтикой и
мелким социальным цинизмом, я и  прибегла, вооруженная популярными куплетами
о поисках смысла, дальних путях и трудовых дорогах,  так  что отец, решивший
было всунуть меня в политехнический, где он что-то значил, растерялся  перед
неподкупным блеском  моих глаз. Но все-таки задал мне риторический вопрос: о
чем ты  думаешь? Я  возразила, что глагол думать не  несет в  себе  никакого
практического смысла. Это почему же? -- заинтересовался он, обожавший всякие
споры в традициях митрополита Введенского с Анатолием Луначарским, в которых
якобы рождается истина, как Афродита из  пены  морской.  Он любил достойного
собеседника. Когда он ввязывался в спор, его можно было брать голыми руками.
Как и  все  люди  этого  дурацкого,  полуинтеллигентного  плана, заплатившие
страшную цену за  возможность выговориться на  общие темы труда и долга,  он
легко впадал  в рабскую  зависимость от своей и  чужой  эрудиции. Он ждал от
меня подтверждения,  что о чем-то я все-таки думаю, эрго  существую,  что  я
способна развить свои таланты,  чтобы заработать себе на  кусок хлеба, о чем
они все, родители, так пеклись.
     -- А ты можешь  поймать себя на хоть сколько-нибудь значительной мысли?
-- спросила я его. -- Сильной и свежей, как ветер, бьющий в паруса Колумба?
     -- Я все время думаю, -- с готовностью отозвался отец.  -- Я погружен в
это занятие и днем и ночью. Это моя работа -- думать.
     --  Вот  именно, работа, -- изображая азарт  спорщицы, возразила я,  --
труд, который превратил обезьяну в  еще большую обезьяну... В чем плод твоей
думы? В  том, что ты  создал какую-то  там невиданную кислоту?  Лучше бы  ты
создал в непроходимом лесу тропинку, она  по крайней  мере общедоступна и не
кичится именем своего создателя... -- разглагольствовала я.
     Улыбаясь, отец  одобрительно  кивнул. Помолчав,  припомнил  вехи своего
трудного  пути.  В шесть лет он пел на клиросе, в восемь -- бегал по улицам,
продавая  "Известия",  в  десять  --  служил  рассыльным  в  железнодорожной
конторе, с  двенадцати работал уборщиком в различных учреждениях,  по  ночам
просиживая  за книгами, к  шестнадцати вполне  прилично знал три европейских
языка...  Мало же ему  надо было,  мало,  как  нищему,  стоящему перед нашей
булочной с  протянутой рукой, -- что  в  нее  ни  сунут,  за то  и  спасибо:
революцию,  террор, социальную справедливость, скорбь  мирового пролетариата
яростным январем двадцать четвертого года, Шахтинское дело, ежовую рукавицу,
бериевскую  амнистию, пакт Молотова -- Риббентропа, вшивый окоп под Москвой,
немецкий концлагерь под Витебском, советский  на Колыме -- все  он  принимал
как  неизбежность,  имеющую  некую  высшую   цель,  пошитую   для   будущего
человечества  навырост, и только однажды здравый смысл проговорился в нем: в
один   мартовский  вечер   начала  пятидесятых  он   примчался  в  крохотную
амбулаторию  шарашки, где он вместе  с другими учеными работал над созданием
бомбы, влетел в палату и, даже не поняв, что жена находится почти при смерти
(острое пищевое  отравление!), что состояние ее с каждой минутой ухудшается,
заорал:
     -- Родная, его больше нет! Его нет!..

     Отец всегда мне казался бетховенско-вагнеровским героем, то есть героем
симфонического Бетховена, слившегося с хрестоматийным Вагнером, заряжавшим в
своем оркестре каждый инструмент, включая целомудренную флейту, демонической
силой звучания. Чтобы изгнать бесов из этой музыки, понадобилась целая армия
мирно  пасшихся  на  обрыве  XVIII  --  XIX  веков романтиков, ринувшихся  с
головокружительной  высоты,  где  пировали  валькирии,  в   прохладное  море
камерной музыки.  Страшное  предчувствие, должно быть, терзало Шопена, когда
он  один встал  и встретил грудью  "Летучего  голландца" Вагнера: ведь  если
Фредерик что-то и позволил себе  в Революционном этюде, то это по  молодости
лет, наивности и неизжитому наполеонизму, который Вагнер  между тем поставил
во главу угла. Тема маленького человека (камерного) была принципиально чужда
отцу, он надеялся,  что его  неукротимая энергия  и мощь творца сквозь  меня
полетят во глубь будущего, но он забыл, что после бурного  аллегро неизбежно
идет адажио, чтобы не  только  клавишные, смычковые, ударные,  медь и прочая
оркестровая провинция  ощутили передышку, но и  вся  природа выдержала некую
паузу, -- и в  роли захватчика этой паузы выступила я. Дело в том, что когда
отец  обеспечивал  химическую  оркестровку   А-бомбы,  во  время  одного  из
испытаний  он получил изрядное количество бэр, способное легко свалить с ног
любого из вышеупомянутых романтиков, ему же оно не  принесло большого вреда.
Я была, есть и умру  романтиком, вот почему вследствие этого  события в моей
крови недостает лейкоцитов. Малое число лейкоцитов -- охранная грамота моего
детства, безусловно состоявшегося, и это лучшее, что только  может случиться
с человеком. Дай  Бог  здоровья  врачам!  Они  прописали мне свежий  воздух,
воздух  свободы и  вольной воли, воздух  праздности и легкомыслия, чистейший
озон  подворотен и кислородную подушку  заброшенной  стройки. Таким образом,
отцу на мою работоспособность уже рассчитывать не приходилось, и он ударился
в  мечтания, что я возьму свое (на самом деле  -- его) так называемой искрой
Божией, каким-то даром, и все приглядывался ко мне, принюхивался, соображая,
в чем может заключаться этот дар.
     На  мой  письменный  стол,  поросший сорняком дикой  акварели  и первых
стихотворений, периодически  ложились аккуратно  вырезанные  отцом из  газет
дурацкие заметки о юных талантах,  которые в  семь  лет писали  поэмы,  а  в
десять дирижировали оркестром.  Мне ставили в пример сына знакомых -- одного
тринадцатилетнего клинического идиота, который целое лето (страшно сказать!)
разучивал "Годы странствий" Листа. Целое лето -- то есть июнь,  июль, август
месяцы, которыми Бог благословил всех детей! Мало  того, в блистающем из-под
золотых крон сентябре  этот кретин собрался разучить  первую часть  Третьего
рахманиновского  концерта,  труднейшего  для  исполнителя... Родителям этого
мальчика я  как-то посоветовала надеть на него смирительную рубашку, пока не
поздно, и  на  денек поставить  его  в угол, из этого бы  он  извлек гораздо
больше пользы, чем  из  рахманиновской партитуры, по  крайней  мере  мог  бы
беспрепятственно понаблюдать за перемещением  солнечного квадрата по паркету
или  поразмышлять  над красотою узора паутины,  растянутой крестовиком. Этот
пацан даже не читал  "Незнайки", этой дивной  летней  книги,  где Синеглазка
наряжена в платье цвета колокольчика. Нет, этот зубрила не любил музыку, как
любила ее  я, иначе бы  он сломя голову ринулся  на улицу, где она  вся дико
росла и  процветала... Как позже выяснилось, он не  знал элементарных вещей,
например очередности  цветения растений, не подозревал, что  за незабудкой и
ландышем бешено зацветает сирень,  за сиренью осторожно раскрывается жасмин,
затем,  как  едва слышный инструмент, вступает  колокольчик  и  -- кукушкины
слезки, он  не ведал,  что потом  эту  лазурную  мелодию  почти одновременно
подхватывает  цикорий  и  василек,  о  котором  мне  пришлось  поведать  ему
отдельно...
     Дело  в  том,  что за  нашими  дачными участками, замыкающими  город  с
западной  стороны, до  самой  границы леса  простиралось  квадратное овсяное
поле. Кланяюсь  нерадивым сеятелям,  которых поругивали  в местной газете за
то, что они вечно  запаздывали с севом, благодаря чему овес  пускался в рост
на равных правах с васильком. Это происходило в двадцатых числах июня. Синие
волны  бродили по золотому  полю  именно  так, как это  выразил Калинников в
своей бессмертной  симфонии; тему васильков чуть позже подхватывали ромашка,
свежая,  как декабрьская  вьюга, цветной  горошек,  вьюнок. Конечно,  лошади
голодали, но мой глаз это овсяное поле, поросшее сорняком, прокормило на сто
лет вперед.

     Кончалось десятилетие, которое  мы  провели за партой. От  музыкального
сопровождения  нашей  эпохи  закладывало  уши, но  мы  уже были не  в  силах
попадать  в  такт  маршеобразному  хору,  железную  поступь  натасканных  на
завоевание  звуков   размывал  стихийный  лирический  поток,  которым  вдруг
оказались, как пламенем,  охвачены все города  и  веси, старый хлам отжившей
свое гармонии закружило в  бешеном  водовороте  песенной лирики.  В  воздухе
что-то менялось, набухало,  цвело,  звало  нас на авантюры, сумасбродства, я
уже  ощущала  в пятках щекотку грядущего побега  из отчего  дома. Оставалось
положиться  на  пространство, овеянное  расписаниями  поездов  и  самолетов,
только через пространство, думала я, доступное, как клавиатура под пальцами,
время  может вновь  обрести когда-то  утраченное  право полета, как  парочка
стрижей, которых одна чудная женщина иногда покупала у пьянчужек на лодочном
причале, чтобы тут  же  выпустить  их  в небо,  -- при  этом грубые пьянчуги
радовались пташьей свободе не меньше ее.
     Мне предстояло решить чисто пространственную задачу  -- вычислить точку
пересечения  молодой струи моего личного времени  с потоком  музыки,  внутри
которой  я  тогда собиралась жить;  эта  точка  должна  была  находиться  за
пределами  видимости  той моей  судьбы, что грезилась  родителям,  вне  поля
зрения очевидности, в ее  историческом названии должен  был слышаться отзвук
романтической  ссылки. Я  сразу решила, что это  будет окраина, где  энергия
соперничества существует  в  разреженном виде, но в то же время какой-нибудь
центр, куда  стекаются  культурные  силы. Оставалось определиться в  рельефе
местности, вообразить пейзаж.
     Чтобы  решить эту задачу, я  невольно,  сама  того  не думая, взяла  за
образец  сонатную форму,  вернее,  те  из  бетховенских  трехчастных  сонат,
разучиваемых мною одну  за другой, в которых адажио  сменялось аллегро, а не
наоборот, поскольку мне казалось, что медленная, сомнамбулическая часть моей
жизни близится к своему заключительному аккорду,  и я уже жила предощущением
безудержного  ритма граве. Ритмический  рисунок местности представлялся  мне
нервным, неровным, полным синкоп, триолей и фермат, ведущая тема будет брать
взаем все имеющиеся на  клавиатуре  тональности, на предполагаемой партитуре
аллегро  будет  значиться  фортиссимо;  если  перевести  эти  музыкальные  и
психологические соображения  на язык  пейзажа, то  на горизонте  неотвратимо
вырисовывались лермонтовские горы.
     Родителей смущало то, что я поступила на заочное  отделение, но  они не
решались настаивать на переводе, боясь, что тогда я окончательно оторвусь от
них. Я тоже помалкивала. Меня устраивало мое заочное, заоблачное  отделение.
Я  полюбила  свои  предрассветные  перелеты  из  курумычевского аэропорта  в
симферопольский  и ночные  -- из Симферополя  в Курумыч. Иногда в  последнюю
минуту я  меняла  средство передвижения и плыла теплоходом  до Ростова,  где
жила моя бабушка. Погостив у нее с недельку, дальше добиралась  поездом. Мне
нравилось расцвечивать свой маршрут  автобусом и "кукурузником",  метеором и
просто автостопом. Каждый населенный пункт, высмотренный мною  на  карте,  я
любила   заочной  любовью,  и  все  же  заочное  отделение  при  всей  своей
заоблачности все время требовало  от меня  чего-то определенного: регулярных
занятий   на  фортепиано,   зарабатывания  тех  небольших  средств,  которые
позволяли покорять пространство, проб поступления  в другие, более весомые с
родительской точки зрения, учебные заведения.
     Я  знала:  наступит  время  -- и я сниму  с  моих путешествий  рельсы и
колеса,  как  строительные  леса, и  тогда мои  странствия  обретут  свободу
музыкальной импровизации.



     За день  до начала занятий вывесили расписание. Каков же был мой  ужас,
когда  я  обнаружила  свою  фамилию  в  списке   учеников  Даугмалис  Регины
Альбертовны! Я  стояла у  доски  объявлений и потерянно смотрела на  список,
когда кто-то тронул меня за плечо.  Обернувшись, я увидела перед собой  саму
Регину Альбертовну. Она  желала со мной поговорить. Еще одно  собеседование!
Послушно я поплелась за нею в концертный зал.
     -- Я  хочу  откровенно объясниться с  вами, --  сухо проговорила Регина
Альбертовна,   облокотившись  о   старенький,   но   прекрасно   настроенный
блютнеровский  рояль,  свидетель  моей  слабости  и ученического  позора. --
Исполнителя  из вас  не получится, это для меня ясно,  а о  том, чтобы стать
преподавателем, вы,  как мне  кажется, и сами не  помышляете... Мне положено
иметь  семерых  учеников. Обычно  я набираю  в  свой  класс самых сильных  и
выкладываюсь для них целиком  и полностью.  Но в  этом году  я почувствовала
некоторую усталость и решила взять кого-нибудь, с кем могла бы, так сказать,
перевести дух. С вами мне не придется гробиться. Конечно, мы будем работать,
но  чудес я  от  вас  не жду... Теперь,  когда  я честно все вам  объяснила,
удовлетворите  и вы  мое любопытство. Зачем  вам все-таки  понадобилось наше
училище?..
     Она смотрела на меня, но  я уводила глаза  в сторону. Угол  преломления
наших  взглядов  был  невелик, но достаточен  для того,  чтобы мы не слишком
доверяли друг  другу. И лично меня это  даже устраивало. В  игре, которую мы
все вели друг с другом -- учителя с учениками,  профессионалы  с любителями,
государство  с  гражданами,  одна  страна  с  другой  страной,  --  конечно,
существовали какие-то  правила, но настолько устаревшие,  что их никто и  не
думал  брать в расчет.  Все  действовали с позиции  силы, прячась за слова о
долге, все хотели  быть  победителями, как мой  отец, и поэтому чуть что  --
прибегали к  пафосу,  а прежде  всех те, кто чаще  других  привык давить  на
педаль,  брать свое  горлом, работая на всеподавляющую иерархию. А между тем
мы не обречены, нет, -- мы просто обязаны быть побежденными. Видимо, в  этом
наше  предназначение.  Мне  представлялось,  что  мы  обязаны  все  терпеть,
терпеть, посильно  помогая друг  другу, слизывая кровь, сочащуюся из ран, мы
должны были жить стиснув зубы, чтобы стать хорошими побежденными, достойными
своего поражения, и  не  приведи Бог  кому-то до срока выбиться наружу -- он
затеряется навеки в гнойной ране своей личной победы.
     -- Мне  нужна была передышка... -- ответила я, так же  прямо глядя ей в
глаза.
     Она  поблагодарила  меня  и  сказала, что программу я могу  выбрать  по
своему желанию.

     Мы с Нелей безмятежно подкрашивали глаза,  разложив на подоконнике свою
косметику, как  вдруг дверь с шумом  отворилась и к нам  в комнату с  нотной
папкой под мышкой вошел Коста.
     Одинаковым движением  мы  сорвали  со спинок  кроватей  халаты  и,  уже
накинув их  на себя, переглянулись: собственно, мы могли не торопиться, наши
голоса  не требовали  никакого облачения, а  для  него  мы были  всего  лишь
голосами. Коста нащупал стул и без приглашения уселся, непринужденно закинув
ногу на ногу.
     -- Так это  мы с вами беседовали о Листе? -- обратился он на звук моего
голоса после того,  как мы ответили на его приветствие.  -- Я узнал,  что мы
будем  учиться  в  одной группе.  Очень хорошо.  Присядьте,  девушки,  будем
знакомиться.
     Я возразила, что мы спешим на занятия.
     -- Да?  И что там вас ждет? -- поинтересовался Коста. -- Ах, хор? Да, я
не люблю петь хором, -- доложил он, сразу обозначив свою жизненную позицию.
     -- У вас, наверное, нет голоса, -- предположила я.
     -- Нет, все именно так, как я сказал: не люблю петь хором, -- отмел мое
предположение Коста. -- А вы, наверное, любите?
     -- Хочу попробовать, -- сказала я.
     --  Лучше  не пробовать, -- махнул рукой он, -- коллективизм -- опасная
болезнь, можно и голос потерять.
     -- С голосом ничего не произойдет, если не слишком громко настаивать на
своем существовании. Извините нас, но мы уже опаздываем...
     Я не  могла  скрыть своего раздражения. Меня возмутило, что он, хоть  и
слепой, вошел к нам без стука. И, судя по всему, сделал это намеренно.
     Коста поднялся со стула:
     -- Что ж, желаю вам приятной спевки.

     У меня был абсолютный слух, вот почему, поступив в музучилище, я попала
в эту отдельную группу, состоявшую из трех слепых и одного слабовидящего. Мы
учились  на  разных отделениях, но ежедневно  встречались  на  теоретических
занятиях. Сольфеджио  проводила  Ольга  Ивановна,  бывшая солистка  оперного
театра, энергичная пожилая женщина с круглым приятным лицом, покрытым  сетью
мелких морщинок,  -- такие лица в старости,  по моим  наблюдениям, бывают  у
людей  с чистой совестью.  Она  любила слепых,  всячески  их  приваживала  и
разговаривала с ними приподнятым тоном, свидетельствующим о том, что человек
она хороший, что она постоянно находится в высоком градусе некой гражданской
озабоченности,  подразумевающей  приобщение  всех нас,  молодых,  к какой-то
особо насыщенной общественной жизни -- если и мы усвоим этот тон. Слепые при
всем  своем абсолютном слухе ей  верили, а  я  подозревала, что эта былинная
жизнь, на  которую  намекал  ее  энтузиазм,  давно  исчерпала себя  в  своей
наивности.  Ольга  Ивановна приучила  себя  как бы не  замечать  их слепоты,
относясь к ней требовательно и нетерпеливо, как к какой-то шалости: упрекала
их в небрежном ведении тетрадей, в опоздании на урок, хотя они действительно
не успевали за короткую переменку перейти  из основного корпуса в общежитие,
где мы учили теорию, но, к моему  удивлению, они не оправдывались перед нею,
им нравились эти упреки, которые как  бы ставили их в общий ряд и причисляли
ко  всем  прочим  нерадивым  ученикам.  Им  нравилось,  когда  она,  прервав
диктовку,  говорила  чуть  капризным  голосом бывшей  примадонны:  "Женя,  в
следующий раз пришей пуговицу, она у  тебя висит на одной живой нитке..." --
точно Жене,  высокому  слепому  увальню в  вельветовой  курточке,  ничего не
стоило это сделать.
     Я догадывалась, какую роль Ольга Ивановна припасла для меня, взяв в эту
группу, -- роль помощника и поводыря, в которую я, надо сказать, со временем
вжилась до такой степени, что в какой-то момент  даже потеряла  себя, но это
случилось  позже,  а  тогда,   на  первых  занятиях,  я  наслаждалась  своей
избранностью,  своим  абсолютным слухом, который  в координатах прежней моей
жизни ничего не значил. Ольга Ивановна открыто льстила мне;  кивая в сторону
слепых, говорила:
     -- Им-то сам Бог велел иметь такую барабанную перепонку, а для тебя это
-- дар...
     Я  сидела   на   первой  парте,   честно  отвернувшись  от  клавиатуры.
Преподаватели во время музыкального диктанта стараются прикрывать ее книгой,
чтобы ученики не подглядели  первую ноту. Важна именно первая --  дальше, по
интервалам, уже легче  сориентироваться. В  школе  я  всегда  демонстративно
отворачивалась от клавиатуры, в то время как  другие ученицы вытягивали шеи,
пытаясь  вычислить  эту  первую.  Оглянувшись на слепых, я увидела,  как они
приникли к партам,  застыли и насупились: они готовились принять первый, для
них  всегда  неожиданный,  удар  звуковой  волны,  вот  чем  объяснялись  их
напряженные  позы, выражающие  крайнюю  степень  сосредоточенности...  Коста
смежил  веки,  длинные ресницы  его  слегка подрагивали.  Заур  побледнел от
волнения,  стали  отчетливо  заметны  веснушки  на его  худом  лице молодого
старичка.  Слабовидящий  Теймураз  таращил  линзы на Ольгу  Ивановну,  будто
надеялся  увидеть вылетевшую ноту  остатком своего зрения. Женя  сложил губы
трубочкой,  напряженно ожидая,  когда грянет мелодия и  покатятся  ноты, как
клубок ниток, которые надо ухватить за хвостик...
     Первой  была фа-диез. Определив тональность и размер,  мы  приступили к
записи.  Я  быстро  принялась  набрасывать  ноты,  расставив по  ходу  знаки
тональности: ре  мажор. Ольга  Ивановна закончила игру,  а  я уже ритмически
оформляла  диктант, дирижируя себе  одним пальцем. Осторожно  оглянулась  на
слепых: они тоже дирижировали на шесть восьмых -- довольно сложный счет, его
легко спутать со счетом вальса на три четверти.
     Я положила карандаш. Я написала диктант быстрее слепых,  но не  потому,
что  лучше  слышала музыку, а  по чисто техническим причинам. В распоряжении
слепых была  металлическая рельефно-точечная решетка  со шрифтом  Брайля,  в
основе  его лежала комбинация из шести  точек.  В этих точках поместилась не
только  письменность  для  слепых,  но  и музыкальная грамота.  Решетку  они
называли  "прибор".  Через нее при  помощи  предмета, похожего на  маленькую
отвертку  или шильце  для забора крови из пальца,  они  вступали  с миром  в
переписку.  Позже  я  увидела  ноты слепых --  большие  фолианты с  толстыми
страницами,  испещренными выдавленными на них точками,  как будто  по бумаге
прошелся   жучок-короед.  Где   здесь   паузы?   Где  обозначение   размера,
тональность? Знак форте, крещендо, стакатто?  Тихие, ничего не говорящие мне
листы бумаги, книжка для насекомых.
     Ольга Ивановна повторно  играла  контрольную мелодию лишь в том случае,
когда она была сложна ритмически или длинна. "Другим, -- говорила она,  имея
в виду зрячих  учеников, -- приходится  раз  пять-шесть повторять  игру".  Я
всегда  заканчивала запись диктанта первой. Поставив  последний нотный знак,
закрывала  тетрадь и как  завороженная следила за тем, как  они роют бумагу,
испещряя ее наколками. Странно было осознавать, что это  углубление -- нота.
Нота -- отсутствие ноты, пустота вместо нее, точно саму ноту склевала птица.
"Ты  не  бездельничай, --  наскакивала  на меня Ольга Ивановна,  -- пока они
пишут, сделай транспонацию через квинту вниз..."
     Слепые доклевывали последний такт.
     -- Ну, умнички, заслужили сегодня розеточку алычового варенья...

     В первые дни  основная  моя забота состояла в  том, чтобы привести свою
хаотическую, необязательную речь в порядок, отладить для общения со  слепыми
лексические связи и проложить мосты через фигуры умолчания. Запреты, которые
я  на себя налагала, казалось,  были чисто лексического  свойства: следовало
исключить  из  своего   словаря  ряд  бестактных  глаголов,  подразумевающих
какие-то невозможные  для  слепых  действия, группу существительных, которые
тянут  за  собой  эти  глаголы,  и  прилагательных,   обозначающих  свойства
предмета,  относящиеся к зримому миру, -- то  есть моя мысль  все время была
занята двойным переводом со зрячего языка  на незрячий и обратно (для себя).
Даже когда слепых не было рядом, я продолжала машинально натаскивать себя на
мир  запахов и касаний, адаптируя  свои впечатления или  события для слепых,
как для каких-нибудь первоклашек. Удельный вес усилий, необходимых для этого
мысленного  отсева  слов,  казался намного  тяжелей  обычного,  странно было
чувствовать  себя  дистиллированным  голосом,  чистым  словом,  которому  не
принарядиться в самый невинный жест.
     Я стала разборчивой  в словах. Мой вываренный в молодежном  сленге язык
сделался  взыскательней  к   себе,  но  вместе  с  тем   дыхание  фразы   --
затрудненным: я как будто боялась выпасть из новой языковой стихии, чтобы не
потерять  с  такими усилиями приобретенные навыки,  и с этого  сопротивления
легкой, необязательной речи началось мое постепенное  удаление от мира  себе
подобных  и  постепенный  переход...  нет,  не   в  мир  слепых,  а  в  свой
собственный,  который  давно  требовал  серьезности  и  одиночества.  И  мне
становилось  все  легче,  словно  я выбрасывала по одному мешки с песком  из
корзины, подымаясь  на  воздушном шаре,  оберегая себя  от общения с  людьми
случайными, под  чье косноязычие мне так долго  приходилось  подстраиваться,
чтобы не быть  белой вороной, и я  удивлялась  самой  себе:  зачем так долго
копировала  чужие манеры и словечки,  которые  мне никогда и не были близки?
Слепые словно открывали мне глаза на саму себя.
     -- Как ты с ними общаешься? -- спрашивали меня.
     Я отвечала фразой, от которой у меня самой уже ныли зубы:
     -- Они такие же люди, как все.
     Мне казалось, что таким образом я могу защитить их достоинство.
     Но напрасно  я пропускала  свою речь через фильтр,  на котором  оседала
пыльца зримого мира. Им  не надо было давать фору  --  ни  ладью, ни коня: в
основе этой иллюзии равноправия таилось приспособление к чужому ладу, хоть и
не такое унизительное, как в  случае со  зрячими. Слепые сами дали  мне  это
понять. Приноравливая свою речь для них, я совала им под нос огромные крючья
общих  мест, на  которые невозможно было  не навесить банальность.  То  есть
сначала  наше  общение было настолько простым,  что исключало малейшие знаки
препинания.  На точный вопрос: "Что вам купить из продуктов?" -- следовал не
менее конкретный перечень, и я не позволяла ни себе, ни  им выпасть из русла
вопроса-ответа.  Но позже я заметила, что они сами выбрасывают мне крючок за
крючком, на которые я начинаю потихоньку ловиться.
     -- Ты вчера вечером где была? -- спрашивали они.
     -- На танцах, в мединституте...
     --  Там  оркестр играл или  магнитофон? --  обнаруживая неожиданную для
меня светскость, интересовались они.
     -- Ансамбль... Сакс, фоно, труба.
     --  И как  они лабают?  -- вдруг  спрашивал кто-то  из них,  со  вкусом
произнеся модное молодежное словечко.
     -- Так себе, фоно совсем чахленькое, репертуар жиденький.
     -- А ты возьми нас как-нибудь с собой...
     -- Да ведь... далеко идти.
     -- Ну и что?! -- напористо восклицали они.
     -- А вы... танцевать умеете?
     Оказалось, что они умеют двигаться в паре.
     -- Научи  нас летке-еньке...  -- вдруг набрасывали  они на меня  четыре
петли.
     Мы  впятером отодвигали в сторону стол.  Все равно,  думала я,  это  мы
понарошку... Какие  там танцы. Я прыгала  впереди, они гуськом  топтались за
мною. Войдя в азарт, я стучала их по ногам, сгибала им колени, не переставая
напевать мелодию.
     -- Не шаркайте как слоны!
     Они старались не  шаркать. Каждым своим  прыжком они  словно  старались
меня в чем-то убедить, и, только когда,  выстроившись гуськом и положив друг
другу руки  на  плечи, они впервые  прошлись без  меня,  я догадалась, в чем
именно:  не  надо с нами  этих  китайских  церемоний, говорили  их  усталые,
довольные лица.

     Ольга  Ивановна жила  неподалеку от училища, в одном из частных  домов.
Двери  его   выходили   во  внутренний  дворик,   когда-то  на  скорую  руку
заасфальтированный, с водопроводной колонкой посредине. У самых стен асфальт
бугрился,  рассыпался,  из  него  неукротимо  лезли все  новые  плети дикого
винограда, постоянно  затягивающего  окна.  Слепые любили бывать  у нее, они
старались   использовать   малейшую  возможность  по   освоению  незнакомого
пространства,  чтобы раздвинуть свои невидимые горизонты. Оказывается, в них
тоже жила эта естественная человеческая потребность. Должно быть, чашка чаю,
выпитая  в чужом  доме,  представала  в  их воображении символом  завоевания
неведомой  территории,  которую их  предки покоряли с  оружием в руках.  Они
всегда тщательно  собирались в гости  к  Ольге Ивановне, будто  готовились к
рискованной вылазке: брились,  наглаживали рубашки,  причесывались, поливали
себя одеколоном, чтобы их  не сбила с толку атмосфера чужого жилища и долгий
подробный путь к нему.  Когда  я впервые пришла в этот дом, я еще  не знала,
что слепые здесь  уже частые  гости,  но  тотчас  догадалась об этом  по той
легкости, с  какой они быстро  и точно попадали  петельками своих  курток  в
крючья вешалки. Надо было  видеть, с каким неторопливым достоинством они это
проделывали, точно оставляли в  прихожей  нечто большее, чем верхняя одежда,
как будто она, пока они пьют чай, пускала корни в стены этого дома, укрепляя
их  положение  долгожданных  гостей.  Я  догадалась,  что все  уже здесь ими
размечено,  на  каждом  шагу расставлены  опознавательные  знаки  и замешаны
запахи, что для них посещение дома Ольги Ивановны стало ритуалом, в  который
они решили вовлечь и меня.
     --  Мой  дом  тоже начинается с  вешалки,  -- ребячливо,  но с  дикцией
хорошей актрисы обратилась ко  мне Ольга Ивановна, давая понять,  что  после
долгого раздевания в прихожей  всех нас  в ее  гостиной ожидает что-то вроде
спектакля. Слепые услужливо хихикнули. -- Мальчики, помогите раздеться нашей
девушке.
     Слепые  засуетились вокруг  меня, с  разных сторон  дергая  рукава моей
куртки. Я поспешила избавиться от нее, и тут на мои плечи опустилась тяжелая
вязаная шаль  с  бахромой,  окутавшая меня незнакомым тяжеловесным уютом.  В
другую  такую же  шаль  с вывязанными на ней  бордовыми и  лиловыми  цветами
завернулась  Ольга Ивановна,  после  чего мы с  ней, как парочка зябнущих  в
провинции  чеховских сестер, вступили  в большую  гостиную  с  таким обилием
кресел вдоль стен, будто здесь изо дня в день разыгрывался один и тот же акт
пьесы, в  котором герои  никак  не  могут  вылупиться  из  своего  плюшевого
реквизита и завершить затяжное чаепитие по Станиславскому.
     -- Ты мне поможешь заварить  чай? --  с той же настойчивой дикцией Аллы
Тарасовой спросила меня Ольга Ивановна. -- Или  предпочитаешь посмотреть мои
книги? У меня, как видишь, большая библиотека... Или, может, попросишь Коста
сыграть нам что-нибудь для начала?..
     Все это  можно было проделать в порядке очередности, и я ответила Ольге
Ивановне,  переняв  ее мхатовский  распев,  что, пожалуй,  чай  не  повредит
путешественникам,  проделавшим  долгий  путь  по  горам, а  уже  потом можно
употребить книги и музыку.
     --  А вы,  ребятки, рассаживайтесь  в свои кресла.  Будьте  как у  себя
дома... -- проплывая мимо уже усевшихся в креслах слепых, пропела она.
     Мы с ними по-разному видели этот дом. Им нравилось, что здесь все мягко
и уступчиво, неколебимо стоит на своих местах:  круглый стол со сбежавшимися
к нему  легкими венскими  стульями, продавленный  диван,  покрытый  плюшевым
ковром,  вкрадчивая  бахрома  торшера,  эти  глубокие  кресла  и  немудреное
угощение. Я, напротив, на каждом шагу отмечала угловатость этого жилища, где
все предметы  разноязыки, точно  добыты со дна в разное время погребенных  в
пучине кораблей. Прихрамывая, они  явились  в этот дом с разных исторических
свалок, из многих  разоренных  жилищ, и несли на себе  следы разбитых судеб,
даже  этот  плюшевый  ковер  на диване, на котором  время  дожевывало  следы
буколической охоты: по нему  мчались  трофейные  гончие  с  проплешинами,  с
подпаленной в  берлинских пожарищах  шерстью.  Или этот  громоздкий  буфет с
двумя  позеленевшими медными  амурами на боках, в котором пыль времени почти
съела резьбу,  буфет, вытащенный Бог  весть когда из помещичьей  усадьбы. На
окнах висели  тяжелые бархатные шторы пурпурной  ткани, какой прежде обивали
революционные гробы в спектаклях сталинских  лауреатов. На одной стене висел
портрет  в  тускло-золоченой раме,  закрытый  ситцевыми  шторками.  Это  был
портрет отца Ольги Ивановны, бывшего когда-то крупным  партийным работником.
Портрет был выполнен кистью известного на Кавказе  художника,  сгинувшего  в
лагерях в том же  предвоенном году,  что и его модель. Об этом поведала сама
Ольга Ивановна  и, раздвинув школьной указкой  ситцевые шторки, показала мне
смуглое  аскетическое  лицо  с  неистовыми  глазами.  Сидя  на венском стуле
напротив портрета,  я ощущала  на себе двойной  взгляд, устремленный на меня
сквозь шторки:  как будто сквозь глазницы отца Ольги Ивановны смотрели еще и
глаза неизвестного мне художника. Мне хотелось задать ей вопрос относительно
этих шторок:  зачем они  нужны?  Но Ольга Ивановна поторопилась закрыть лицо
отца и перевести разговор на другое -- мы заговорили о книгах, которых у нее
было множество.

     Это была  типичная  библиотека, уходящая  корнями  еще в собирательскую
страсть  ее  отца. Основу ее  составляли второстепенные собрания  сочинений,
растянутые на манер мехов гармони,  которые, если  ужать их до  одного тома,
издают бледный звук лопнувшей струны. И этим печальным звуком они лепились к
художественной  литературе.  Стоило  взять  один томик в руки, как  из  него
сыпались  на пол скелетики пижмы, мать-и-мачехи, с щемящим шорохом сгинувших
в перегное лета, обрывки газет, в которых, как в стоячих болотцах, клубились
испарения какой-то  фантастической реальности,  уже вступившей в  химическую
реакцию  с текстом самой книги. Стоило одних  томов коснуться пальцем, и они
легко  поддавались,  как расшатанный зуб в десне, другие, напротив, было  не
сдвинуть с места,  словно они  были  связаны  между  собою мощными  силовыми
полями.
     Я  боюсь  больших   библиотек.   Жизнь   в  постоянном  окружении  книг
представляется  мне  исполненной  тревоги,  как  обитание  по  соседству   с
некрополем. О людях, имеющих большую библиотеку, обычно с почтением говорят:
у них  столько  книг! Эти  люди, как и мой  отец,  относятся  с  уважением к
количеству, им  доставляет удовольствие пробегать взглядом по этим клавишам:
А.  Толстой,  Фадеев,  Павленко,  Серебрякова, Вера  Панова...  Серо-зеленое
глиссандо  Золя,  бордовое Маяковского, малиновое  Ромена Роллана, бирюзовое
Бальзака.  Собрание  сочинений.  Звучит  внушительно. Я  и  сама,  помнится,
авоськами таскала  из библиотеки  тома Бальзака  и  Вальтера Скотта,  полные
авоськи,  сквозь ячейки которых, словно руки-ноги поломанных  кукол, торчали
герцогиня  Ланже,  генерал  Монриво,   де   Марсе,  Камилла  де   Буа-Траси,
Обмани-Смерть, Лилия Долины,  --  все эти  герои, которые, будучи фантомами,
уложили  меня,  как немощную  калеку, на диван, чтобы  нашептывать  мне свои
фантастические истории. Огромное усилие понадобилось, чтобы вырваться из  их
объятий. Не я читала  книгу, а книга,  как  могущественный  старец одалиску,
подкладывала меня  под себя. Я ночевала у нее в изголовье, и я  кормила этих
так называемых  героев  своей  плотью и  кровью,  пока  не  впала  в  полное
умственное  и  физическое  расслабление...  Все   эти  книги,  судя  по   их
затасканным  корешкам,  отнимали сон и у доброй Ольги Ивановны. В  разговоре
выяснилось, что Ольга Ивановна почти непрестанно читала и  перечитывала свои
книги,  плыла в какие-то  дали на продавленном  диване с  приросшим  к  руке
томиком,  развеивая  непроглядную ночную тьму светом торшера. Снег  ли летел
сквозь январскую мглу,  томился ли между небом и  землею  мелкий  осетинский
дождик, сползали ли с гор лавины, погребающие селения,  она читала, роняя на
пол сухие, как пепел, закладки.
     -- Тэсс из  рода д'Эрбервиллей...  --  доверчиво  стала перечислять мне
Ольга  Ивановна своих любимых героев, -- Аннета  и  Сильвия, барон Нусинген,
Жан Вальжан, Дерюшетта, кавалер де  Грие,  граф Лестер, Йорки  и Ланкастеры,
Бурбоны, Валуа, Гизы...
     Я  думала  о ее  глазах  -- что они  видят и видят ли они  вообще,  мне
захотелось  подсмотреть, что это  за сны она  смотрит с прилежностью  первой
ученицы,  что  там  ей еще показывают, кроме авантюрных приключений, свадеб,
смертей... Может, сила ее взгляда такова, что под  ним, как под микроскопом,
с  бешенством  инфузорий  размножается  какая-то   недоступная  моим  глазам
реальность? Может, сила ее взгляда такова, что настоящие герои подымаются из
книг и живут у нее за стеною, в  сумерках  неслышно перебегая в другие тома,
переложенные июлем, августом, октябрем?..
     Когда мы допили чай с плюшками, Ольга Ивановна выложила на стол большую
папку  с  тисненой  надписью  "Music"  и осторожно  вытрясла  из  нее  горку
засушенных растений.
     --  Мы  с  сестрой иногда  играем в одну музыкальную  игру,  которой  в
детстве научил  нас покойный  папа, -- объяснила она, разбирая свой травяной
сор. -- И я хочу, чтобы мы с вами сейчас сыграли в нее... Я кладу перед вами
растение,  а  вы называете  мне  музыкальное произведение,  которое  оно вам
навевает.  Ну,  для   начала   что-нибудь  полегче.  Вот,  например,  лесной
колокольчик...  -- Она  подвинула пальцами к середине стола высохший хрупкий
цветок.
     -- Романсы можно? -- спросила я.
     -- Что угодно.
     Мы с Коста почти одновременно произнесли:
     -- "Колокольчики мои, цветики степные..."
     -- "Однозвучно звенит колокольчик..."
     --  А если включить ассоциативное мышление? -- не удовлетворилась Ольга
Ивановна.
     -- "Колокола" Рахманинова... -- подумав, сказал Заур.
     -- Ария Марфы из "Царской невесты"... -- внесла свою лепту я.
     -- Молодцы. -- Ольга Ивановна подвинула к нам березовую сережку.
     -- "То было раннею весной..."  -- сказал Теймураз, поднеся ее к большим
и страшным линзам своих очков.
     -- Четвертая симфония Чайковского... -- добавила я.
     -- И "Снегурочка", -- заключил Коста.
     Следующее растение было мне неизвестно, и я спросила, что это.
     -- Мирт, -- объяснила Ольга Ивановна, -- растет у нас на Кавказе.
     -- Вокальный цикл Шуберта, -- немедленно сказал Коста.
     -- "Жизель"... -- вспомнила я.
     -- Приятно с  вами  беседовать, -- прокомментировала  Ольга  Ивановна и
выложила на середину длинный листок ивы.
     -- "Песенка Дездемоны", Россини... -- сказала я.
     -- "Ни  слова, о друг мой,  ни вздоха..." -- подхватил  Коста, услышав,
что за растение перед ним.
     --  Наконец,  выход  розы,  --  объявила  Ольга  Ивановна.  --  Вот  ее
лепесток...
     -- "Фонтан любви, фонтан живой..." -- быстро произнес Коста.
     -- "Иоланта"... -- добавила я.
     -- А это? -- Ольга Ивановна выложила еловую шишку.
     -- "Елка" Ребикова... -- выпалил Коста.
     -- "Щелкунчик"... -- сказала я.
     -- Никто еще  не приписывал так  много  Чайковского простому  гербарию.
Любимый  композитор?  -- иронично осведомился Коста,  повернув голову  в мою
сторону.
     -- Вас это чем-то не устраивает? -- произнесла я.
     -- В той  же  степени,  в  какой  самого  Петра  Ильича  не  устраивала
величественная старуха фон Мекк, -- улыбаясь, туманно объяснил Коста, -- она
желала  бы  засветиться не  только на  Четвертой симфонии, но  и на всей его
музыке. Что поделаешь,  узурпаторша! А Петр Ильич в свою очередь узурпировал
музыкальные вкусы слушателей. По  моим наблюдениям,  любители Петра  Ильича,
кроме него, никакой  музыки не  признают... Если  их  спросишь о современных
композиторах, то они обычно называют пьяницу Скрябина...
     -- Очевидно, это ваша багажная ария, -- предположила я.
     -- Багажная? Что это значит?
     -- Второразрядные итальянские  певцы брали с  собою  на  гастроли арии,
перегруженные фиоритурами,  чтобы  блеснуть перед  слушателями,  --  ядовито
ответила я.
     Ольга Ивановна сделала мне страшные глаза и даже взяла за руку, чтобы я
не спорила со слепым. Я вырвала руку.
     -- Все вы врете, -- продолжала я, --  потому и не  желаете петь  хором.
Хор может заглушить ваши заносчивые фантазии...
     Коста  расхохотался,  и  моя  злость   тут   же   улетучилась.  Я  тоже
рассмеялась. Наш разговор имел такое же  отношение к музыке, как прилипший к
подошве лист -- к ходьбе пешехода. Мы говорили о чем-то другом, и достаточно
хорошо поняли друг друга.
     -- Что ж,  друзья, теперь  будем  слушать музыку...  --  Ольга Ивановна
принялась  убирать свой  гербарий  в  папку. --  А вы умничка,  -- милостиво
сообщила она мне.

     Я оглянуться не успела, как они окружили меня и взяли в плен, превратив
в полномочного представителя и посла своей маленькой державы, опутали густой
сетью подробностей быта, которыми, не будь их, можно было бы пренебречь:  не
заводить  никакого хозяйства, жить налегке и натощак... Слепые незаметно для
моего  зрячего  глаза  заманили  меня  на свою  территорию,  вытряхнули  мою
косметичку  и, превратив ее в общий кошелек, ловко, как  карманники, всучили
ее  мне обратно уже в качестве казны некоего теневого государства, призвав к
порядку мою  обычную расточительность и сделав из меня  ревностного эконома,
который обязан накормить ораву захребетников. Они не просто познакомили меня
со  своими спартанскими  порядками, но потихоньку  распространили их на  мое
существование.  Прожив всю  жизнь или  большую  часть своей жизни  в тесных,
назубок затверженных границах в  пространстве, ползая по нему, как мухи вниз
головой, подушечками пальцев, они сузили его и  для  меня и урезали  меня во
времени:  стоило опоздать на их ужин,  как они наперебой совали  мне в  руку
свой  будильник  без  стекла  с голыми стрелками --  этим  временем  слепых,
мчавшимся, словно автомобиль без  ветрового стекла, сквозь бушевавшую вокруг
жизнь, и я настолько уже была заморочена ими, что мне в голову не  приходило
щелкнуть  выключателем  в этих сумерках,  где они передвигались бодро, будто
обретшие зрение, вдвое бодрей  оттого, что лишили  его меня.  Я научилась на
ощупь определять на часах минуты опоздания и степень своей вины. Как опытные
сатрапы, они  знали:  чтобы  добиться от раба послушания, надо вызвать в нем
чувство вины.
     Случалось, я предупреждала их, что сегодня вечером приглашена в гости и
пусть они ужинают без меня.  Коварное молчание следовало в ответ. Я начинала
дергаться, как стрелка на их часах.
     -- Вы что, без  меня бутербродов  себе  сделать  не  можете?  Чайник не
сумеете поставить?
     Из потемок тянулись один за другим лицемерные голоса:
     --  Ножи острые, ты их отдала наточить,  и  теперь  они  как бритва, --
канючил Женя, самый открытый и общительный из них.
     -- Я позавчера поскользнулся на кухне на картофельных очистках, чуть не
упал, -- несчастным  голосом  сообщал  Теймураз, поправляя  свои бесполезные
очки, помогающие ему только днем.
     --  А каково  было б  упасть с горячим чайником? -- ехидно сочувствовал
ему зануда Заур.
     -- Но  ты  иди,  иди,  мы  как-нибудь  обойдемся... -- плачущим голосом
заключал  Коста, зная  наперед, что  этой  картины  не снести моей  совести:
слепые, да еще и голодные.
     Я отправлялась  в  гости.  Но  как  только  начинало темнеть,  я всякую
минуту,  как Золушка, поглядывала  на стрелку нормальных человеческих часов.
Единственное темное  окно  их  комнаты  посреди  нашего  пятиэтажного,  ярко
освещенного по вечерам общежития притягивало меня. Глубокая, двойная ночь за
их  окном,  и они,  ютящиеся  по ее углам на  своих кроватях,  как  на утлых
суденышках  посреди бушующей тьмы, -- голодные. Я  вдруг  вскакивала  и  без
объяснения  причин  бежала  в  общежитие, мчалась  через  мост,  заполненный
гуляющей молодежью,  увертываясь от  протянутых рук заигрывающих парней, уже
отыскивая взглядом это темное,  ущербное посреди  общего  праздника света  и
молодости  окно, за которым притаились, поджидая  меня, мои слепые товарищи,
чутко прислушиваясь  к шагам в  коридоре,  и не  успевала  я войти, как  они
язвительно  совали  мне под нос  будильник  и с  хорошо разыгранной обидой в
голосе заявляли, что масло у них давно кончилось...
     -- Не  давно, а сегодня утром, -- огрызалась я, -- а вот деньги  у меня
действительно кончились.
     -- Да-а? --  деланно  удивлялись слепые.  -- А  вроде как два дня назад
скидывались...
     Потихоньку  накаляясь,  я начинала  отчитываться в  каждой  истраченной
копейке. Казалось, они с удовольствием слушали, как напитывается  обидой мой
голос.  Они  ясно слышали  в  нем трещинку  сомнения: может,  я и вправду не
слишком рачительно использовала доверенную мне сумму? Этого они и добивались
--  сомнения, легкой утраты почвы  у меня  под ногами,  зябкого смущения.  С
наслаждением впитав это своими чуткими ушами,  они свешивали ноги с кроватей
и доставали из тумбочек и сумок свои кошельки...

     Странное чувство охватывало меня, отвлеченное от происходившего вокруг:
мне  начинало  казаться,  словно  сейчас  слепые  вместо  бумажных  купюр  с
портретом вождя  положат мне  в  ладонь  ракушки, как имеющую  хождение в их
теневом государстве валюту, и я отправлюсь с ними в магазин, твердо уверовав
в ее конвертируемость, и там, при  свете дня, мне сообщат, что зимбе и каури
уже несколько веков как не в ходу, тем более на нашем  континенте, и я стану
извиняться, просить, чтобы мне отпустили хотя бы пачку маргарина, объяснять,
что ошибка  произошла из-за того, что  в  той комнате, где мне  их  всучили,
никогда не восходит солнце,  словно там  живет  вконец  обнищавшая  семья  с
наглухо  заколоченными для  тепла  окнами.  Я там  давно  живу на  ощупь, но
передвигаюсь  не  так  уверенно, как  они,  --  все  время боюсь,  что  меня
ненароком опрокинут вместе  со стулом или попадут  пальцем в глаз, они ни  в
чем не хотят пойти мне навстречу, делают вид, что свет никому не нужен, хотя
он нужен мне, командуют мною как хотят и сводят со мною счеты за то, что при
свете дня я ими командую...

     Чем больше они навьючивали  на меня обязанностей, тем меньше я  ощущала
свою  зависимость, такой вот  почему-то возникал эффект. Может быть,  в этом
воплотилась  моя  давняя мечта  о  бесплотности  своего  существования среди
других  физических  тел,   без  остатка  втягивающих  в  свои   отношения  и
напластования  смыслов. Нетрудно  быть голосом, еще  не проявленной  в  мире
душой, залетающей в избранное  пространство,  но стоило  пересечь сумеречную
полосу невесомости и оказаться в компании зрячих, как я начинала чувствовать
тяжесть  собственного  тела,  все  время  идущего  ко  дну. Тело  по  одежке
встречают.  А по  уму  провожают  подальше. Должно быть, книги,  прочитанные
мною, запутали меня. Я перепутала реальное, медленно, но верно текущее время
с  концертированным,  сжатым  в партитуру,  почти  взрывоопасным музыкальным
временем,  которое  стремительно,  как  кометы,  пересекает  судьбы  оперных
героев. Я озиралась вокруг себя:  где они, герои, где романтические встречи,
роковые несовпадения, бури страстей, ускоряющие вращение человечьей планеты.
Я  пыталась  догнать   эти  доблестные  тени,  уносившиеся  в  высокие  слои
атмосферы, как Паоло и  Франческа,  не  щадя себя  завязывала  знакомства  с
людьми,  судьбы которых, как мне казалось,  чреваты огромными  потрясениями,
взрывом новых, чистых сюжетов, бескомпромиссных эмоций, но  проходило время,
и люди, и созданные ими легенды покрывались толстой пылью повседневности, на
которой удобно было пальцем выводить приговор: не то, не то... К их чувствам
все  время  что-то  примешивалось:  то нужда  в  жилплощади, то какая-нибудь
больная родственница, то  еще что-нибудь, оттягивающее чистый состав страсти
и пополняющее окружающий мир суррогатом,  -- ржавчина сегодняшних проблем до
корня  разъедала  саму вечность. Придя однажды  на  день рождения к другу, я
подарила ему  бутылку коньяка,  который мы решили распить ровно через десять
лет;  и  меня больно поразило,  что  друг на  следующий  же  день  опустошил
бутылку, сократив время нашей дружбы. Я сочувствовала одной влюбленной паре,
которая соединилась против воли родителей,  отказавших  им в благословении и
лишивших своей поддержки. Античный хор  наших общих знакомых  предрекал, что
они  поиграют  в  высокое  чувство  и  независимость и разбегутся по  родным
гнездам уже от одной  непривычки к сухомятке, -- так и  вышло. Таких случаев
было много, и я поняла, что все это давно носится в воздухе -- предательство
и скука, что они вошли  в состав воздуха  и души, что легкие не могут дышать
ничем иным,  кроме как  скукой и  предательством,  что жизнь давно исчерпала
себя в сюжетах и перекочевала в глубоко материальный мир. И я была рада хоть
на время вычесть себя из него.



     Мне шесть лет.  Время действия  -- зима, и  только зима, будто все нити
моей  детской памяти затянуло  в ткацкий  станок вьюги, сплетающей на стекле
морозные лилии, птичьи перья, султаны  древних шлемов, все вместе похожие на
заглохший  сад с дико блуждающими в нем деревами, уходящими своими корнями в
далекую   от  солнца  ледяную  планету.  Место  действия  --  "объект",  так
называется эта  планета, объект  особого  назначения,  который,  как спутник
Земли, имеет  особого назначения  орбиту.  Я мало что  знаю  о  нем. То, что
написано в моем  свидетельстве  о  рождении,  -- неправда,  я родилась  не в
городе Касли Челябинской области, это написали нарочно, чтобы  никто никогда
не  узнал, где  я  родилась. Родилась  я  в  амбулатории,  что в  нескольких
десятках  метров  от  нашего деревянного  коттеджа.  Там  Ангелина Пименовна
работает всяческим врачом и ветеринаром -- ее привезли сюда из тех  же мест,
что и моего отца,  и дали  ей  в  помощь  вольнонаемную медсестру.  Ангелина
Пименовна обещала мне, что, если мы когда-нибудь окажемся на "материке", она
обязательно  подарит  мне  глобус,  который  и  есть наша  Земля,  и  на нем
обозначит жирной точкой место моего рождения.
     А пока, если подышать на стекло,  я увижу  огромную, выше человеческого
роста,  зиму,  протяжную, как колыбельная  из симфонии  Чайковского  "Зимние
грезы", протяженную на тыщи верст, где снег покрыл все и залег как тать.
     Дядя Сережа, начальник караульной  вышки,  зависшей высоко  над землей,
обещал  показать  наш объект с высоты своей  избушки. Прежде чем стать дядей
Сережей, он  был гражданином  лейтенантом, и с ним нельзя  было  вступать  в
разговоры,  но  потом,  как  сказал  мой папа, в нем образовалась  крохотная
дырочка,  как в воздушном шаре, и из нее со свистом вышел сначала "гражданин
лейтенант",  потом "товарищ  Терехов", потом "Сергей Трофимович", и  остался
дядя Сережа, которого  теперь все  реже можно  увидеть в караульной избушке,
зависшей  в воздухе,  и  все  чаще на  земле:  он  обходит дозором  поселок,
заглядывает  в  дома,  где  бузят  ребятишки, пока  их  родители  трудятся в
лабораториях,  подтапливает  детям печи. Дядя  Сережа смастерил мне санки, в
которые разрешает запрягать  своего караульного овчара Смелого, и добрый пес
катает меня взад-вперед по дорожке от КП к хозблоку.
     Наш  объект-поселок  -- еще не вся зона, это только первая зона. Вторую
нам не видно из-за деревьев, но я  знаю, что там проживает начальник объекта
генерал У., который имеет телефон, соединяющий нас с "материком", но телефон
очень секретный. Он зарыт  в снегу,  никто не знает,  в каком  месте;  когда
звенит  зуммер,  это означает,  что  говорит  Москва,  и он  посылает своего
верного адъютанта откопать телефон под такой-то сосной.  Телефон откапывают,
и из-под земли раздается ледяной голос,  которому У. отвечает: "Есть.  Есть.
Есть".  Но в последнее время и в телефоне образовалась дырочка, из него тоже
вышел воздух,  и  теперь У. сам  твердым  пальцем в белой  перчатке набирает
номер, а Москва  отвечает оттаявшим  голосом: "Да.  Да.  Да". Совсем недавно
моему отцу разрешили совершать лыжные  прогулки  во второй зоне. Вторая зона
опоясала  кольцом наш  поселок с лабораторией. Папа бегает по кольцу  второй
зоны, он  пролетает на  лыжах мимо более свободных  деревьев, на него падает
более  свободный снег,  он  кружит  вокруг лаборатории,  своего  детища,  он
проносится вдоль  проволоки, как электрон вокруг своего ядра, по  накатанной
до синего  блеска  орбите.  В  лаборатории пытаются что-то  такое расщепить.
Когда это произойдет, мы все получим свободу, так обещал телефон. Все-все --
и люди, и деревья,  и снег, а  колючая проволока, как старая змея, свернется
ржавыми кольцами и  уползет  подыхать под землю...  Но это будет грандиозный
обман, возражает мама.  Колючая змея  просто поменяет  кожу,  а потом  снова
обовьется вокруг  нас... Но папа не желает ее  слушать.  Разве здесь, где он
увлечен любимым делом, а семья и лыжи верны ему, он недостаточно свободен?..
Снег блестит всеми своими гранями  и неуловимыми плоскостями  по обе стороны
его лыжни,  когда отец летит с пригорка, играет с ним в неуловимую для глаза
игру,  обманывает  зрение,  одаривая  его  ледяным  пристальным  блеском, от
которого холодеет сердце, но светлеет душа.
     В третью зону из всех жителей нашего поселка вхожа только моя мама. Там
бараки, в  них  живут люди, строящие новые  лабораторные  корпуса. Там много
караульных вышек. Мама работает в деревенской школе, находящейся за  крайней
проволокой, -- от  КП третьей зоны маму вместе  с детьми офицерского состава
по утрам увозит в школу машина. Таким образом, маму можно было считать самой
свободной из всех нас --  до той поры, пока  однажды дядя Сережа не выполнил
своего обещания и не поднял меня на вышку.
     Это  было  самое  замечательное путешествие  моего  детства, и  я  хочу
рассказать о нем отдельно; оно связано с появлением в моей жизни музыки.
     Кое-какое  представление о ней я  имела.  Во-первых, музыка  по большим
праздникам  иногда  звучала  по  радио,  во-вторых,  работники объекта часто
собирались  в   коттедже   физика  Лебедева  для   спевок.   Лебедев  мечтал
организовать хор, хотя по-настоящему голоса были только у него,  у немецкого
химика Штомма, у моей мамы и у Ангелины Пименовны. Опираясь  на эти голоса и
на   имеющуюся   у   него   гитару,   Лебедев   организовал   что-то   вроде
самодеятельности.  На  спевках  исполнялись романсы  русских композиторов  и
народные  песни,  в  том  числе  и  "Цвели   цветики",  вологодский  распев,
положенный в основу финала первой симфонии  Чайковского "Зимние грезы". Мама
рассказывала мне о Чайковском  и его музыке, об  отдельных инструментах и их
звучаниях, о сюжетах тех  или иных музыкальных произведений, подкрепляя свой
рассказ  мелодиями  основных  тем  --  у нее был негромкий, но  очень чистый
голос. Таким образом,  когда я наконец услышала "Зимние грезы", сразу узнала
эту  музыку,  но  это  случилось много позже,  а  тогда,  в  один прекрасный
январский  день,  уже  клонившийся к  вечеру, ко  мне  вошел  дядя Сережа  с
таинственной миной  на  лице  и  инеем  на  усах  и  сказал: "Ну,  девчурка,
одевайся, пойдем  с  тобою  охранять  покой  наших ученых..."  И я мгновенно
надела кроличью  шубу  и пуховый  платок и  пошла за ним, ступая валенками в
следы его огромных сапог.
     Поднявшись по  скрипучей от мороза лестнице  на высоту своего роста,  я
вдруг  обмерла  и  застыла,  боясь  двинуться дальше, так страшно визжали ее
ступеньки  под  моими ногами. "Что,  боязно?  --  со смешком  произнес  дядя
Сережа. -- Ну,  ступай  за мною".  И  он, взяв  меня  за руку,  стал  первым
карабкаться наверх. Стало еще страшнее, но я боялась вырвать свою  ладонь из
руки   дяди  Сережи,  чтобы  не  рассердить   его.   Огромная   подошва  его
гулливерского сапога  нависла над  моей головой: если он оступится, раздавит
ее, как яйцо. Дядя Сережа тянул меня все выше и выше, и вскоре я увидела под
подошвой его сапога наш коттедж, такой крохотный, что дядя Сережа  мог  бы с
легкостью раздавить и его своим сапогом. Я видела уменьшившуюся амбулаторию,
хозблок, магазин,  лаборатории моего отца и других ученых,  коттеджи, далеко
разбросанные  друг от друга. Тут  дядя  Сережа,  пригнувшись, вошел в  дверь
избушки на  длинных курьих ножках,  а  вслед за ним и я. И  только  здесь, в
уютном  пространстве  караульной будки,  где  были  и  скамейки,  и  стол  с
телефоном,  словно  путешествующая  на  воздушном  шаре, я  смогла  сбросить
тяжелый груз своих страхов и взлетела в деревянной корзине  высоко в хвойные
небеса, где Борей играл в четыре руки с Иоганном Себастьяном...
     Домик завис меж вершин сосен, с них струилась голубая высь, как мелодия
флейты  на стушеванном фоне  скрипичного тремоло  жемчужно-серого, скорбного
неба. Вот альты переняли у флейты эту мелодию,  сделав  обзор с высоты вышки
необыкновенно отчетливым. В группе деревянных -- гобоя, кларнета и фагота --
промелькнул  тревожный мотив метели, завивающейся вокруг  игрушечных домиков
внизу, --  и  сменился  мерным,  убаюкивающим ритмом в  струнных,  в высоких
корабельных соснах, которые  стояли, как огромные якоря, и  не  давали пурге
унести наш поселок. Деревья, мирно покачивая заснеженными ветвями, шагали  в
сторону  густого леса, обнимавшего со всех  сторон наш плененный  проволокой
объект. Небо и  лес  как будто плотнее  сложили свои ладони, и в щели  между
ними засияло вырвавшееся из-под  туч заходящее солнце... И вот снег поглотил
голубые тени,  отбрасываемые деревьями; все  мотивы вдруг поменяли  окраску,
поселок окутали валторны сумерек,  и по  домикам внизу,  как длинное дыхание
арфы, пробежали  зажегшиеся в  окнах огоньки.  Колыбельная смолкла  на  чуть
слышном  пиано-пианиссимо,  и  тут,  точь-в-точь   как  в  "Зимних  грезах",
последовало причудливое  скерцо. Из лабораторий выходили люди,  рабочий день
окончился,  переговариваясь,  они  шагали  группами  и  поодиночке  к  своим
домикам, все как будто ожило в сгущающихся сумерках, и через несколько минут
я   действительно  услышала  "Цвели  цветики",  грянувшее  из   лебедевского
коттеджа...
     Это было  первое  в  моей  жизни  настоящее  путешествие, и из  него  я
вернулась другой,  как и подобает путешественнику.  Я увидела наш  дом, наше
жилище  другими  глазами, словно  за эти  минуты, проведенные  между небом и
землей, почувствовала всю хрупкость нашего существования, как бы висящего на
единственном  гвозде,  прибитом   наспех   к   бревенчатой   морозной  стене
караульного помещения.
     Когда  раздавали казенную  мебель, нам достались уродливый диван, стол,
две  солдатские  кровати. Отец  ползал по  комнате  с сантиметром  в  руках,
принюхивался, зажмурив  от  удовольствия  глаза,  и расставлял  ее  с  такой
детской радостью, будто эти вещи могли удержать его в золотом сечении вечной
свободы. Человек,  разжившийся мебелью,  уже  был гол не  как сокол, его  не
могли в  одно  утро запросто перебросить из одного места  в  другое, раз  он
расписался  в инвентарной книге за такое  количество ценных  вещей. И  когда
отец прибивал  книжные полки, он  вгонял гвозди  навсегда -- с такой молодой
удалью, что, казалось, они  немедленно пустят корни в стену. Тяжелый кожаный
диван  с валиками получил название  "ложе Пенелопы" -- как известно, Одиссей
сделал его из огромного пня срубленной маслины. Дубовый письменный стол отец
немедленно  загрузил  своими  бумагами,  книгами,  справочниками.  Потом он,
оторвавшись от своих дел, для  новогодней елки под руководством мамы  охотно
разрисовывал  яичную скорлупу, вырезал из бумаги балерин, красил серебрянкой
шишки,  пробирки, колбы, из куска колючей проволоки,  выдержанной в  солевом
растворе, соорудил морозную звезду и прикрепил ее к верхушке деревца.  Новый
год прошел, но елка долго стояла наряженной, как  примета вечного праздника.
Там  и тут на стенах  жилища отец развесил простенькие мамины  акварельки  и
прибил гвоздями ковер, сшитый ею  же: по серому полотну один за  другим идут
сатиновые звери  к ситцевой избушке с  серым  шелковым  дымом из  трубы. Под
ковром в деревянной кроватке с высокими дубовыми спинками спал его ребенок и
видел сладкие сны, навеваемые мирным сюжетом ковра. Раз у человека есть своя
собственность, значит, он уже не чужой самому себе человек. Каждую свободную
минуту отец  норовил украсить наш дом  -- то сосновые стружки  развешивал по
стенам,  как  гирлянды,  то ремонтировал пол  в сенях, то  дерматином обивал
входную дверь.
     ...Топот на крыльце:  в сени входит вернувшийся с лыжной прогулки отец,
прислоняет лыжи к  стене и появляется в байковом лыжном костюме, в полосатой
вязаной  шапочке,  с   торжествующим  лицом  крутит   над  головой  красивый
конверт...
     -- Встретил доктора Штомма... Тебе послание от Хильды.
     Отец хочет,  чтобы я  обрадовалась  и  скорей  подпрыгнула за  нарядным
конвертом.  Он обожает эти маленькие спектакли,  утверждающие  прочность его
существования  на  земле,  всамделишность окружающего  его  быта,  семьи,  в
которой  --  он знает,  какой  судьбе вопреки! -- родилась  дочь;  вот  она,
теплая, резвящаяся, подпрыгивающая  за весточкой  от  Хильды, как  за  новой
игрушкой. Я  охотно  проделываю этот трюк.  На плотном  конверте  обведенные
золотой  краской ставенки,  они  волшебно раскрываются, стоит лишь перегнуть
конверт, и тогда  из бумажного окошка  выглядывает нарисованная  розовощекая
немецкая девочка,  мало  похожая на Хильду: подперев  рукой красивое личико,
девочка  Губки-сердечком  смотрит  на  меня.  А  отец  торопит  --  он  тоже
заинтригован, он тоже хочет поскорее узнать, что там внутри.
     -- Ну-ка посмотри, что там?
     Там твердый квадратик, зеркальце, вот что. Оно выхватывает у меня прямо
из рук  добрый кус  пространства с  такой неуследимой  быстротой,  что рана,
нанесенная этому пространству, мгновенно закрывается. Хильда коллекционирует
зеркальца.  Она  больна,  у  нее  что-то с  позвоночником;  сейчас  Ангелина
Пименовна   держит  ее  в  гипсовом  корсете,  и  Хильда  компенсирует  свою
вынужденную  неподвижность игрой в  зеркала. Она раскладывает их у  себя  на
одеяле, как бесконечный пасьянс. Кровать  ее стоит у окна, и через хитроумно
устроенную  систему  зеркал   Хильда  расширяла  вокруг  себя  пространство,
продлевая его хоть до детской площадки, до помойки за хозблоком. Это была ее
связка  глаз.  Неподвижно  лежа в своих  подушках, она  день за  днем  плела
зеркальную паутину, словно передвигалась с помощью этих многочисленных глаз.
Когда наступал  конец рабочего дня, Хильда выстраивала  на своем подоконнике
целый лабиринт зеркал, в который улавливала идущих по тропинке  мать Луизу и
отца Йорна и размножала их фигурки, торопящиеся к ней со всех сторон, теряла
их только в сенях, но уже вновь находила взглядом, едва родители переступали
порог. Таким образом, девочка выгадывала и во времени, приплюсовывая секунды
своей коротенькой  жизни к  встрече с родителями, с утра до вечера занятыми,
как и все трофейные немецкие физики, работой в лаборатории.
     Отец мой жалел бедную Хильду, часто посылал меня к ней играть, а  когда
я  возвращалась затемно, говорил:  "Доброе  сердечко".  Но  он, как  всегда,
заблуждался. Мне было интересно  играть с этой девочкой. Мы играли  с ней  в
зеркальные   прятки.   Это  такие  прятки,   когда  одна  зажимает   уши   и
зажмуривается, а  другая в это  время тихонько прячется в  этой  же комнате;
потом  та, кто  водит,  берет  в  руки  зеркальца  и  с  их помощью начинает
обследовать  комнату. Жуть и азарт этой игры заключаются  в том, что та, кто
ищет, не двигается, а та, кто прячется, -- перестает дышать и  унимает  стук
своего сердчишка, чтобы не выдать себя. Под усиленный  звук  репродуктора  я
забивалась  в  нишу  ножной  швейной машинки,  а  Хильда брала  зеркальца  в
растопыренные  пятерни,  как игральные карты, и,  заглядывая в них, метр  за
метром  прочесывала комнату  преломленным лучом  своего  взгляда. Я  гадала,
засекли  меня  уже  ее  зеркала  или  нет,  я  слышала,  как  они  стеклянно
позванивают у нее в руках, будто кастаньеты, перестраиваясь, обследуют  угол
комода или тьму  под кроватью, подбираясь  ко  мне  все  ближе; я  физически
ощущала,  как  комната  кружится в ее цепких зеркалах, скачет по поверхности
амальгамы, перебрасываясь из одного в другое неподъемными предметами, словно
легкими  шахматными фигурками, преломляя  страшный  человеческий  взгляд под
разными углами...  Эти  зеркальные углы впиваются  мне в ребра, подталкивают
меня, выжимают из  безопасного  места,  затягивают в свои воронки, превращая
меня в бесправное  отражение. Нависая надо мной, Хильда направляла прожектор
своего взгляда то туда,  то сюда, и  вот  комбинация зеркал сводилась в один
прицел, неизбежно поражающий цель  по дыханию, по шелесту  юбки, проявляющий
меня из тьмы, как бы создавая заново и облекая в мою же собственную плоть...
Страшная и опасная  игра, из которой я выходила до  того опустошенной,  что,
встретившись  дома  взглядом  со  своим   отражением  в  прихожей,  невольно
вздрагивала.  Через  несколько  лет  Хильда   умерла.  Возможно,  безутешные
родители похоронили дочь вместе с коллекцией  ее зеркал, которые, размножая,
умножают  теперь узкое пространство  тесного  детского  гроба,  сколоченного
зеками из  третьей рабочей зоны. Возможно, амальгаму  под землей  все больше
разъедает могильная плесень, образуя острова, а затем и материки проплешин в
зеркальном  пространстве:  скоро  наши  зеркальца  ослепнут  и  пространство
погаснет в них навеки.
     А  пока,  наигравшись в  зеркальные  прятки,  мы  обе  раскрываем  свои
совершенно  одинаковые книги. У нее она  на немецком  языке,  а у меня -- на
русском, с одними и  теми  же иллюстрациями-гравюрами старинного прекрасного
художника. Я  не говорю  по-немецки,  Хильда  --  по-русски,  но мы  как  бы
беседуем с помощью этой книги. Один и тот же отрывок я читаю ей по-русски, а
она мне -- по-немецки,  а потом мы  обе смотрим на  картинку, помещенную  на
следующей  странице: огромный Гулливер держит на раскрытой ладони крохотного
человечка. Стоит  перелистать несколько  страниц --  и все страшно меняется:
теперь огромный человек держит Гулливера,  стоящего на его бугристой руке. И
хотя я уже хорошо  знаю  содержание этой книги, это  превращение  всякий раз
вызывает во  мне непонятную грусть  и тоску. Неужели  даже самое неизменное,
наш собственный рост, когда мы уже выросли, может зависеть от географической
широты и долготы? Отец уверяет, что может. Он говорит, что за несколько  лет
до  моего  рождения  был таким  же крохотным и  слабым человечком,  как этот
Гулливер, причем ладонь, держащая его, в любую минуту могла сжаться в кулак,
сдавить  его ребра,  выжать  всю  его  кровь...  Но, продолжал  он,  к  этой
гигантской ладони вовремя подлетел вертолет  и унес его прочь.  А когда папа
вышел из вертолета -- оказался нормального человеческого роста, как Гулливер
до начала  своих путешествий,  и с  той  поры мой папа управляет собственным
ростом по своему  усмотрению. Пока мы рассматриваем  картинки, идет снег, но
он не может помешать  нашей дружбе, даже если  нас завалит по самые окна. Мы
не  боимся. В  сенях каждого  коттеджа стоит  большая  деревянная  лопата на
случай большого снегопада, если что, нас откопают, как  это уже случалось и,
может быть, случится еще  не раз. Уже вечер. Снег идет по следу следов между
домами  и  хозблоком,  между  домами и  соснами.  Снег  не  дает  залежаться
тропинке,  но  поутру  она  вновь вырвется из-под  него,  как распрямившееся
дерево, которое пригнули к  земле и потом  отпустили.  Мы  с  Хильдой читаем
книгу. Она держит нас на своей огромной ладони... Пройдет много лет, а я все
так  же  буду  балансировать на  краю ее  смысла  в  пределах своего  роста,
невзирая  на все мои путешествия.  Эту повесть мне так же больно читать, как
смотреть  на  солнце.  Мы с Хильдой  читаем,  как  огромная обезьяна утащила
крохотного человечка и мохнатой лапой пытается сунуть ему в рот  разжеванную
пищу, которую она извлекает из-за щеки. "Я почти задыхался от дряни, которой
обезьяна набивала мой рот..." Да, все так! Огромная обезьяна забивает глотку
маленького человека  пережеванной дрянью, и  для того, чтобы  не умереть  от
отвращения, надо,  во-первых, постараться  не видеть обезьяны, во-вторых, не
думать  о  пище, измельченной  ее челюстями и отравленной ее слюной. По мере
сил именно так мы и стараемся поступать, вот только быстро стареем, и смерть
всегда опережает нас...

     ...Все  происходит в воздухе, кишащем готовыми образами, вот почему  мы
так быстро  стареем.  Готовая  истина, как земляной червь, пропускает сквозь
себя человека, не успевающего очнуться от первозданного сна детства. Готовая
истина  накладывает  свои скобы  на расползающуюся по швам ткань  бытия. Все
шито белыми нитками -- война и мир, любовь и вражда, причина и следствие.
     Думаю, учителя не лгали, когда сообщали нам, что давление, производимое
на жидкость,  передается ею по всем направлениям без  изменений и факт казни
Камилла Демулена в таком-то году и впрямь соответствует действительности, но
если  вдуматься, чему  они  могли по-настоящему нас научить? Закон  Паскаля,
например, настолько  метафоричен,  что трудно себе представить, чтобы физики
под  старость лет не ушли, как  в  схиму,  в  лирики. Теория относительности
чересчур  относительна к  действительному человеческому благу. Периодическая
система явилась  из  сна первооткрывателя ее  и в  сновидение  норовит  уйти
вместе  с улетучивающимися  сквозь закопченные заводские трубы элементами...
Но  коли нет прибежища  в  точных науках, что  говорить  о  приблизительных,
например об истории, громоздящей миры, как кучевые облака, прядущей  золотые
зигзаги легенды, трепещущей на  ветру подобно лохмотьям старых боевых знамен
сражающихся  под землею армий? В приблизительных исторических учебниках, как
ни приближай к глазам отдельные страницы, ни умножай зрение лупой, я не могу
разглядеть  имени моего  отца,  набранного, должно быть,  невидимым шрифтом,
тогда как для  него больше  подходит обычный петит, каким  в  апокрифических
текстах  иногда набирается  слово  жертва. Он  был жертвой  в  хлюпающих  по
вечной, растопленной  кратким летом  мерзлоте  чунях,  жертвой, брошенной на
немецкие танки под Москвой  с музейной винтовкой  в руках и одним патроном в
стволе, жертвой, гложущей мороженую конину в  немецком концлагере, едущей по
этапу  в  тесном соседстве с мертвецами в  раскаленном от  солнца столыпине,
валившей  лес  и  толкающей  тачку  в  колымском  забое,  а потом  спалившей
радиоактивными отходами чистейшее озеро на Урале, но он  выжил и во льдах, и
в  трехметровом   карцере,  и   под  землею   в  одной  из  страшных   своих
А-лабораторий.   Характер  его  закалился,  как  стальной  клинок,   который
государство, когда это понадобилось, умело перековало на орало.  Когда его с
выпавшими от  цинги  зубами, с подгнивающими  пальцами  ног  привезли  в эту
шарашку и он несколько месяцев считался среди коллег верховным жрецом -- так
называли свежеприбывших  лагерников, которые никак не могли  отожраться,  --
когда он  окреп, нарастил кое-какие мышцы, вставил зубы, вылечил глаза, лишь
тогда что-то стронулось в его сознании.
     Он  ушел в  труд,  как  уходил  лопатками  в стену уже  приговоренный к
расстрелу, и запер свои воспоминания на ключ, повесив его на гвозде истории,
распявшей  жертву. И  как ни просила  я  его научить  меня  этому  предмету,
истории,  он не  желал  ничем  делиться  и  совал мне  под  нос  учебник. Он
выбросился  из собственной памяти, словно Кроткая из окна, прижимая к груди,
как икону, труд. Он требовал,  чтобы  я  вызубривала  учебник. Учебник,  как
рентгеновские лучи,  разлагал мою  память, но  сознание оставалось  ясным, а
зрение незамутненным. Я  видела на его страницах белые  пятна,  черные дыры,
слышала приглушенный  шепот страшной тайны  из-под затворенной двери  отцова
кабинета, откуда  за полночь пробивалась  полоска света:  о  чем, покончив с
дневными трудами, горько шептались  родители? какие  таили от меня  секреты?
Нестерпимый  голод истории терзал мои внутренности, заставлял подслушивать и
подсматривать  за  другими,  хоть  одним глазком  коситься в чужие письма  и
дневники,  -- голод мучительный, инстинктивный, сосущий  человека изнутри  и
властно требующий утоления.
     Я любила  рассматривать фотографии из семейных альбомов.  Меня  трогала
повторяемость сюжетов, прозрачное однообразие  волны, накатывающей  на жизнь
людей, почти дословное сходство  пейзажей, поз и  положений, размноженных  в
различных  семьях, и глаза,  потусторонним знанием  пронзающие слепой воздух
снимка.
     Я  вглядывалась  в  обглоданные  вечерними  тенями  старческие  лица, в
щекастые мордочки младенцев, за спинами которых разгоралось  солнце  судьбы,
видела, как  ветер наматывает на  прозрачные  колеса пряди  волос  загорелых
девушек и  уносит  их от  застывшей  волны Черного  моря с такой  необоримой
силой,  что  можно  узнать его направление, послюнив палец. Вот волейбольный
мяч входит  в  зодиакальный  знак неведомого  лета...  Выпускников какого-то
класса минувшее время наделило таким  меланхолическим  сходством, словно все
они вышли из одной семьи...
     И  почти  в каждом  таком альбоме я видела то же,  что было в нашем, --
вырезанные фигуры,  оторванные по сгибу целые группы, замазанные тушью лица.
Кого призывали забыть эти ножницы, тушь, чернила,  что это были за люди, что
за слепые отростки организма истории, которые понадобилось удалить? Почти во
всех   домашних   архивах,  которые  мне  довелось  видеть,  поработали  эти
вездесущие ножницы,  они  резали нашу и без того улетучивающуюся,  как эфир,
бедную память, и оставалось непонятным, на каких дрожжах взошла эта пустота,
на кого  устремлен взгляд младенца-отца в матросской шапочке, чья отрезанная
по локоть рука  в  форменном сюртуке  инспектора народных училищ застыла над
девочкой-мамой, прижимающей к себе лейку в  забытом саду... Что  осталось за
этим усеченным  на треть кадром?  Чем восполнить эти  белые  пятна? Глядя на
некоторые фотографии, ощущаешь бешеную тягу  симметрии, требующей  целостной
композиции, потерянность увечного, мечтающего о протезе.

     Я прожила на свете лет десять, пока не спохватилась, что у меня никаких
родственников,  кроме  отца   и  матери,   нет.  У  моих   подружек  имелись
дедушки-бабушки, дяди-тети, а у меня -- нет. Куда они подевались? Я пришла с
допросом  к отцу.  "Папа, а  где  твой  папа, мой  дедушка?"  -- "Его  убили
красные", -- немного  помедлив, сообщил отец. Красные  и белые --  это я уже
знала из детского кино: красные -- веселые, добрые, смелые; белые -- хмурые,
коварные, они запирают  детей в подвал за  то, что эти дети помогли  красным
убежать  из темницы. "А  мы  какие?" --  с интересом спросила я. "Мы  скорее
красные", -- подумав, отвечал  отец. "Значит, это мы убили твоего  папу?" --
"Нет, не мы". -- "Тогда кто?" -- "Другие  красные". -- "А где твоя мама, моя
бабушка?" -- "Бабушка умерла", -- с грустью сказал  отец. "А мамин папа тоже
умер?"  -- "Умер", -- согласился отец. "А мамина мама?" --  "Спроси у мамы",
--  с некоторой досадой произнес  отец.  Я  и  спросила. Мама переменилась в
лице. "Кто тебе сказал, что моя мама умерла! -- возмутилась она. -- Моя мама
жива!" Слава  Богу, хоть кто-то жив  оказался! Я вцепилась  в  маму,  требуя
предъявить мне мою бабушку.  "Нет, не могу,  -- печально  возразила мама. --
Она не  хочет нас знать". -- "И меня?" -- удивилась я. "Уж сколько я писала,
писала, -- не слыша меня, продолжала мама, -- ни на одно письмо не ответила.
Она не хочет нас знать".  В голосе у мамы было что-то  такое, от чего  и мне
сделалось  грустно.  "А кто виноват,  что  бабушка  не хочет нас  знать,  --
спросила я, -- мы  или  сама  бабушка?" Тут  мама с надрывом произнесла: "Я,
только  я  одна  во  всем виновата!" --  и  я  поняла,  что  надо прекратить
расспросы. Но напоследок я все-таки поинтересовалась, как зовут мою бабушку.
"Тамара, -- ответила мама. -- Ее зовут Тамара".
     Вскоре  я  простудилась  и  тяжело  заболела.  В больнице отцу  и  маме
сказали, что им следует готовиться к худшему. Я отчетливо видела перед собою
белое, убитое лицо отца, белые суставы  его сухих, музыкальных рук,  текущие
по рукам слезы, видела, как кто-то  в белом пытается  оторвать маму от  моей
кровати,  но  в  то  же время  видела  другое...  Мой  взгляд  погружался  в
больничную стену глубже, чем в небо, дальше, чем в далекие березовые рощи за
Волгой  на горизонте,  в него  вливались  стремительные  составы  знакомых и
незнакомых  образов-молекул,  то  и  дело разрывающихся, как ткань.  Что это
было? Потрясающее вероломство материи, косвенная месть моему отцу, всю жизнь
положившему  на  разоружение  именно материи,  вторгавшемуся в  ее  сладкий,
вековечный сон? В какие  миры я  получила пропуск? Я слышала, как пульсирует
кровь, пытаясь  выбраться  на волю,  просочиться сквозь  какое-то незнакомое
вещество, в разрывах которого  проглядывала иногда  вся земля, земля, земля,
со всех сторон объятая небом. Взгляд мой проматывал целокупность  этого мира
на  отдельные,  завораживающие  душу фрагменты  вроде кружев на платье  моей
новой куклы или голой лампочки, змейкой ползущей  ко  мне с потолка. Потом я
снова  видела небо, слышала  роение  какой-то калейдоскопической  музыки, из
которой  никак  не  могла  вылепить определенную тему. Я  бредила:  "Тамара,
Тамара..." Дело  в  том, что  перед  самой болезнью  мы  с  мамой бесконечно
слушали оперу  "Демон".  Мама, к счастью, неверно истолковала  мой бред: она
решила, что  я призываю  свою еще  незнакомую  бабушку, --  и  тут  же  дала
отчаянную, длинную, как  вечерняя молитва,  телеграмму. Бабушка прилетела  и
стала  меня  выхаживать. То,  что  не в силах были делать  родители, которым
становилось плохо, когда медсестра не могла попасть  мне иглой в вену, стала
делать  бабушка.  Сама  мыла палату, сама  на больничной кухне готовила  мне
бульон, каждый день  перестилала белье. Когда я  начинала  задыхаться, брала
меня  на  колени  и  покачивала до тех пор,  пока мне не  делалось легче.  Я
укладывала себе под  щеку  ее  теплый  пуховый  платок,  он  пах не строгой,
чопорной  родственницей, а  доброй няней. Так на  протяжении  многих лет  до
своей болезни  я уносила в постель мамины кофточки и засыпала,  уткнувшись в
них носом.  Они были разными людьми, мама  и бабушка, нервными, суровыми или
взбалмошными,  часто  несправедливыми, но вещи, которые они носили, поневоле
переняли глубокую  нежность их  сути, они проговаривались  о  своих хозяйках
уютным запахом, выбалтывали мне все самое сокровенное об этих двух женщинах,
жизнь положивших на то, чтобы притворяться  людьми. Вещь  -- не человек, она
никогда не солжет, не оговорит саму себя. Когда я окончательно пришла в себя
и  увидела  перед собою склоненное  небритое  лицо отца, я  подняла  пуховый
платок бабушки,  намотала на лысеющую  его голову и  крепко стянула узел  за
спиной -- так снаряжают на прогулку детей. Но  они все равно остались в душе
друг  к  другу  непримиримы: бабушка не могла простить отцу "разбитой" жизни
своей  дочери,  отец  не мог забыть  ей того,  как  она 17 января  1946 года
разорвала свидетельство о  мамином  рождении, стремясь помешать их чувствам.
Он был любитель драматических жестов, но другим их не прощал.
     Как  только  я немного  пришла в  себя и поняла, что старуха, сидящая у
постели,  --  моя  бабушка,  я  вцепилась  в  нее  всеми  чувствами,  какими
располагает  десятилетний ребенок. Находясь во время болезни между жизнью  и
смертью, я словно балансировала  на самом краешке своего рода, как  на  краю
поворотного круга, где едва  удерживались и мои взбалмошные  родители, плохо
понимающие  то, что  только  полновесные  гири прошлого  могут  уравновесить
предстоящую  мне тяжесть грядущего; бабушкино появление  раздвинуло  границы
родовой памяти, и жизнь наша обрела некоторую устойчивость.



     Вначале  я решила,  что  слово, которым они меня величают, -- сестра --
несет  в себе госпитальный оттенок, ведь круг моих обязанностей  среди  этих
инвалидов вскоре  определился как сестринско-маркитантский:  я  водила их  в
город, делала закупки в магазине,  помогала чем могла. Но, выйдя за порог их
комнаты,  а затем  и общежития, я услышала  то же  обращение к себе, я будто
вступала в мимолетные родственные связи со всем городом. "Сестра, помощь  не
нужна?" -- спрашивали  меня на улице, заметив, что я мешкаю перед вывесками,
написанными на  чужом языке.  "Сестра, угощайся", -- протягивали мне кепку с
черным  виноградом.  "Сестра,  который  час?" Это  слово  --  как  крыша над
головой,  оно обеспечивало  безопасность  и  вместе  с тем  рождало  чувство
неслыханной свободы, укрытости "за хребтом Кавказа", куда  еще не перевалило
"гражданочка" или  более нейтральное "девушка". Каждый встречный нес за меня
ответственность как за сестру, вот почему я без опаски гуляла по городу.
     Общежитие музучилища стояло на берегу  реки,  окутанной слышимым издали
ровным шумом, как равнинная река бывает окутана туманом.  Из  окон виднелась
снежная вершина  Столовой горы. Воздух к  пяти  часам  утра переливался, как
прозрачная ткань,  пока солнце  торжественно поднималось из-за горы, и вдруг
зажигался  таким светом, что сердце переполнялось восторгом. Сияние снега на
вершинах  гор,  безудержное цветение садов, которым был охвачен весь  город,
древние смуглые лица с  классическими  чертами и  истомой в выражении глаз и
губ, колдовские  запахи... В интенсивности красок чувствовался нахрап, чужая
воля, в  шуме  Терека -- преувеличенность,  как в буре, да и слишком он  был
воспет  поэтами,   чересчур  обременен   легендами,  чтобы  можно  было  его
по-настоящему  воспринимать  как   реку.  К  этому  следует  добавить  почти
нереальные по  вдумчивой красоте  вечера с огромной  мусульманской оранжевой
луной, обращенной другой, серебряной стороной к моей родине.
     В  таких городах, почти иностранных,  хорошо жить  в ранней юности. Его
архитектором мог  быть романтический  художник,  и  если б он  потрудился до
конца  и завалил глыбами с гор все  ходы и выходы из города,  люди бы в  нем
никогда не старились и жизнь пролетала  в сплошном  кружении нарядной толпы,
мирного,  улыбчивого  праздника.  Легко,  как  на   карнавале,   завязывался
разговор, легко возникала дружба, легко, естественно  дарились подарки -- но
в самой этой  легкости было что-то слишком непривычное, чуждое, наводящее на
мысль о том, что эта открытость и мгновенность  отклика  несут в себе  также
легкое, почти безобидное шарлатанство, чуть что,  способное обернуться своей
противоположностью: высокомерием, грубостью. За  горделивыми ликами мужчин в
надвинутых на брови горских папахах тлел  неугасимый, готовый в любую минуту
взорваться варварский мир кавказской вольницы. Мне не раз случалось сидеть в
компании  своих новых друзей где-нибудь в кемпинге  или  на  берегу ледяного
горного озера, и бывали минуты,  когда я чувствовала, что дружба пьянит, как
вино,  что  доверие  наше друг  к другу безбрежно, -- но тут кто-то  из  них
произносил грозную  фразу  на  своем  гортанном языке,  и  вот  уже  я,  как
одурманенная,  верчу  головой,  пытаясь  уловить  смысл слов,  которыми  они
яростно перебрасывались, легко  и мгновенно  вычитая  меня из своего тесного
круга. Что они обсуждают? Какие строят козни? Почему их голоса звучат совсем
иначе?  Может,  язык служит им ширмой,  за которой  бурлит совершенно другая
жизнь?.. Я, как кавказская пленница, заглядывала в их лица, в их чужие карие
глаза. Они знали мой язык, а я не  знала их языка, и они обходили меня своею
речью,  как лежащий  на  дороге камень. Я  настораживалась. Я уже знала, что
роговица  у кареглазых в  два раза менее чувствительна,  чем у голубоглазых,
глаза их надежнее защищены природными светофильтрами от солнечных лучей. Мои
друзья были связаны между собой, как  круговой порукой, коричневой  радужкой
своих  глаз,  в  ткани  которой было гораздо  больше мелантина --  красящего
пигмента, отвечающего за их цвет,  и не только за него.  И  я думала, что не
смогла бы прожить здесь свою жизнь...
     Иногда  мы выбирались  на  прогулку  и  гуляли  вдоль  Терека,  шли  по
набережной к  суннитской  мечети,  похожей  на вырезанную из  слоновой кости
шахматную фигуру, инкрустированную лазурью. По вечерам тени деревьев впадали
в  полную неподвижность, воздух в сумерках начинал как бы слоиться, и к шуму
Терека  от этого  добавлялась  какая-то  умиротворяющая нота, так по крайней
мере утверждали  слепые, держась шума  реки, как  перил, обратив  к ней свои
лица. Палочки их мерно цокали по  асфальту. Случалось, они  вышучивали меня,
говорили, что когда-нибудь  при моей  общительности  меня  засунут в  бурку,
увезут в  горы и  там я  останусь навсегда  в сакле  мужа, буду  жить покрыв
платком голову  до бровей, не смея долго разговаривать со свекром, выказывая
всем  молчаливую  покорность.  Но я отвечала, что никогда не выйду  замуж за
местного. Им нравилось, когда я так  говорила, -- может,  потому, что  слово
"местный"  для них  означало  "зрячий".  Да  и  как  можно  сунуть под бурку
"сестру",  спрашивала я,  сестру и гостью, ведь закон гостеприимства  в этих
краях приравнен по своей  важности к святому закону почитания старших. Здесь
гость еще дороже сестры. Да, так было, соглашались слепые. Нет, я  вижу, так
есть, возражала  я.  Так,  да не  так, вздыхали  слепые,  вовсе не  так, как
водилось у наших предков.
     --  Русские гости,  --  осторожно начал  объяснять Коста, --  выражаясь
по-русски,  уж  очень  уверенно  положили  ноги  на  стол,  пользуясь  нашим
гостеприимством,  а мы, хозяева,  сами  им указывали свои  месторождения  --
серебро, золото, свинец, у нас всего было много...
     --  У кого  это -- "у нас"? -- перебил его Заур. -- Это уж, извините, у
нас, а не у вас, грузин.
     -- Юг испокон веков был наш, -- насмешливо ответил Коста.
     Чувствовалось, что  они продолжают какой-то  спор, начатый еще до меня,
до  моего  появления  в  этих  краях  и,  должно быть,  на свете, до  --  их
собственного рождения.
     -- Какой юг? -- спросила я.
     -- Не понимаешь,  да? -- нервничая,  говорил Заур. --  Они до  сих  пор
считают Цхинвал своим.
     -- Цхинвали -- осетинский город, -- подавал голос Женя.
     -- А  ты вообще молчи,  --  обрывал его Коста. --  Если бы не ваш казак
Толмачев, Цхинвал еще в двадцать втором году присоединили бы к Грузии...
     --  А я тут при чем? Говорят,  осетины сами  захотели присоединиться  к
нам, русским...
     -- Ты не русский, Женя, ты тоже осетин! -- объявил ему Заур.
     --  Я -- осетин?  Ты  что,  я прирожденный  донской  казак, у меня даже
фамилия казацкая -- Донов.
     --  Нет,  осетин.  Наши  предки,  аланы,  жили  на  берегах  Дона.  Дон
по-осетински означает "вода".
     -- Ну? А я и не знал. Неужели я и вправду осетин?..
     --  У них все осетины, -- вдруг зло сказал Теймураз, -- они и нас хотят
считать осетинами...
     -- А ты не осетин? -- спросила я.
     -- Они радовались, когда  нас выселяли из Ингушетии.  Их-то не тронули.
Грузин стреляли,  черкесов выселяли,  армян сажали, а их, осетин,  почти  не
тронули.
     Реплика Теймураза почему-то оставила Заура равнодушным. Они с Коста шли
тесно  прижавшись друг  к  другу,  как  братья,  больно  стуча  один другого
палочками по ногам.
     -- Ты ведь из Эристовых, правда?
     -- Да, и горжусь этим.
     --  Вы,  Эристовы, да  еще Мачиабели, почему-то  всегда считали Цхинвал
своей вотчиной...
     -- Если вы не прекратите, я сейчас вас брошу и уйду, -- сказала я.
     Они помолчали.
     --  Русские всегда так,  -- мирным голосом заметил  Коста, -- сами кашу
заварят...
     -- Русские вам кашу заварили? -- вскинулась я.
     --  Кто  же  еще?  --  проворчал Теймураз. -- Кто  ссылал  нас  в сорок
четвертом?
     -- Сталин и Берия приказали вас ссылать. Оба грузины! -- резко вмешался
Заур.
     -- Сталин был осетин.
     --  А Берия -- мингрел. Не сван и  не кахетинец. Он не  мог  быть никем
иным,  как мингрелом, я знаю мингрелов, мой брат год  прожил в Зугдиди, пока
ему не пришлось оттуда бежать...
     -- Русские учат вас музыке, печатают книги, строят дома, спасают вас от
вашей же дикости -- ведь ваши женщины и сегодня не смеют сесть с мужчиной за
один стол... Без русских не было бы мира на этой земле -- вы же сами мне это
говорили.
     --  Говорили. Но Ленин  провозгласил, что  дорога  к мировой  революции
лежит через Восток... -- сказал Теймураз и осекся, вспомнив, видимо,  о моей
угрозе уйти.
     Дальше  мы   шли  в  молчании.  Я  смотрела  на  Терек,   уносящий  мою
безмятежность. Многое в этом разговоре мне  было не до конца понятным, более
того,  я чувствовала, что  никогда его не пойму. Они  нарочно притупляют мою
бдительность словом "сестра". Их река не  течет, а бежит по  камням. Большой
рыбе  здесь не  проплыть.  Вода  --  и  та своевольна.  Дон.  Ари ма  дон --
по-осетински "дай напиться". Я-то  думала, что  они прежде всего --  слепые.
Что -- братья.

     Я  часто видела ее из окна общежития,  спешившую через мост на занятия.
Впрочем,  спешить,  торопиться   --  это  было  не  в  ее  правилах,  Регина
Альбертовна  всегда  ходила очень быстро, точно ее подгоняло в спину течение
Терека, бурлившего под городским мостом и задававшего ей ритм, но не потому,
что  она  боялась  опоздать, а  потому,  что  она сама была  сообщением,  не
терпящим отлагательства. Она врывалась в горный пейзаж, которым я любовалась
поутру, как срочная  телеграмма, и переключала на  себя все  мои мысли.  Она
летела   как  стрела,  попадающая   в  яблоко,  но  в   то  же   время  была
сконцентрирована  на себе,  как зерно внутри этого самого яблока. Я отрывала
от нее свой зачарованный взгляд и шла на сближение, отправляясь на ее урок и
с каждым шагом, с  каждой ступенькой, с новым поворотом лестницы ощущая, как
вскипает во мне чувство  избранности,  похожее на  дар. Что-то у  нас с  ней
сейчас произойдет -- я  не знала что: будем ли мы читать с листа, или просто
беседовать  о  музыке,  или  я  неожиданно  для  себя  войду  в какой-нибудь
музыкальный  фрагмент,  в котором до  этого не слышала  ничего особенного, и
сыграю  его  так,  как еще не  представляла  себе... Что-то  со  мною всегда
происходило во время наших уроков, из-за чего я долго  потом не могла прийти
в себя,  как будто  там,  в  классе, за обитой  черным  дерматином дверью  с
табличкой, на которой значилась фамилия Регины Альбертовны, побывала не я, а
мой предприимчивый дух, эфирная оболочка, освобожденная от плоти.
     Я нередко  наблюдала  такую  картину:  проходившие  мимо  нашего класса
студенты  и преподаватели  невольно  замедляли  шаги,  приостанавливаясь,  а
иногда  надолго  застревали   под  дверью,  за  которой  Регина  Альбертовна
что-нибудь  показывала на  фортепиано  своему ученику, например, как тот или
иной пианист, Лев Оборин или Константин Игумнов, сыграли в концерте фрагмент
"Вечерних  грез"  Чайковского...  Поразительным  было,  как  по-разному  они
грезили, будто  перед их внутренним взором стояли различные ноты  -- или они
одну  и ту же вещь играли  в разных тональностях. Что бы  ни говорила Регина
Альбертовна  и  ни  делала, касалось  только музыки,  как будто  для  нее не
существовало остальной  жизни.  "Вчера слушала  по  телевизору "Хованщину" с
партитурой в руках,  -- безотрадным  тоном делилась  она со  мною, -- вы  не
представляете, как много грязи, смазанных фраз, фальшивых нот..."
     Как-то я спросила ее,  играет ли она упражнения для поддержания техники
и какие именно. Регина Альбертовна села к фортепиано и разразилась блестящей
импровизацией на тему  популярной тогда песни  Бабаджаняна. Она сыграла этот
мотив поочередно в полифоническом  стиле Баха, в героическом -- Бетховена, в
мелодическом --  Шопена, в  экспансивном  -- Вагнера, в импрессионистском --
Сен-Санса  и  завершила этот  дивертисмент  сомнамбулическими вариациями,  в
которых  угадывался Скрябин. Она  вообще любила показывать, как надо играть,
иногда нетерпеливо отбивая  у меня инструмент, как  лукавая девушка жениха у
своей  простушки  подруги.  Возможно,  в  этом  заключалось  своеобразие  ее
преподавательского метода. Она  проигрывала фрагменты  или пьесы всякий  раз
по-разному  даже с технической точки  зрения  --  то  в классическом,  то  в
романтическом,  то в экспрессионистском духе. Одни и те же фрагменты, пьесы.
И в конце концов я поняла, почему  Регина Альбертовна не стала исполнителем.
Способность  к  имитации,  в  которую  входил  и  ее  импровизаторский  дар,
заглушила в ней то музыкальное своеобразие, которое есть у всех нас, начиная
с Гилельса и заканчивая нашей вахтершей бабой Катей. Зато своих учеников она
заставляла делать то, на  что не решилась сама,  -- искать  себя в лабиринте
звучаний.  И  если  б она  меня  спросила,  что,  собственно,  означает  эта
последняя  фраза,  я  бы,  ничтоже  сумняшеся,  сослалась  на  слова  одного
прекрасного  пианиста.  "Самое главное,  -- сказал он,  -- чувствовать  цвет
звука. Я играю и вижу, как все вокруг становится золотым..."

     --  Вам  не  следует играть  Бетховена, -- однажды  объявила мне Регина
Альбертовна.  --  Именно  вам. Не следует. Хотите знать,  почему?  Сейчас  я
сыграю  вам  начало  третьей  части  "Лунной",  только  медленно... Слышите?
Бетховен  строит  свои  пассажи  на  основе   гармонической  фигурации.  Это
обыкновенное арпеджио,  музыкально существующее  только благодаря темпу  как
ритмической  и   динамической  окраске   одной   из   тональностей.   Сухое,
невыразительное арпеджио,  упражнение для рук. Я бы посоветовала  вам решать
свои  внутренние проблемы через Моцарта,  через  кантилену, через  подробный
мелодический  рисунок,  но  и к  кантилене,  чтобы  она  прозвучала, следует
относиться достаточно жестко. Как говорил Станиславский,  всякая роль должна
строиться  на мужестве.  Возьмите Рахманинова --  ведь  это самый "минорный"
композитор, все  пять его фортепианных концертов и три  симфонии написаны  в
миноре --  но в каком сильном, мускулистом  миноре! Впрочем, Рахманинова вам
также  не  следует  играть...  --  уже   жадно  заиграв  ре-минорный  прелюд
Рахманинова, заключила Регина Альбертовна тоном скупердяйки процентщицы.

     В другой раз она сказала, подняв с клавиатуры мою растопыренную руку  и
держа ее на весу:
     --  Какая  жалость! Такая хорошая рука, октаву с  терцией  может взять!
Такая  хорошая  -- и такая бесполезная! Никакой беглости пальцев...  Вас что
там, в музыкальной школе, учительница не хлопала линейкой по рукам?
     -- А вас? -- засмеялась я.
     -- Существуют две категории музыкантов, -- с важностью отвечала  Регина
Альбертовна, -- одних в детстве силой заставляют заниматься, а  других силой
отрывают от инструмента... У вас была слишком снисходительная учительница. А
теперь поздно заставлять вас играть Черни или Бузони.

     К  концу почти  каждого  нашего  занятия с нею, перед появлением Коста,
учебные часы которого нередко  приходились  после моих,  Регина  Альбертовна
неуловимо  менялась. Еще  минуту  назад --  на  Генделе, на Бахе --  мы были
вместе, но  уже  на "Баркароле" Чайковского она  отстранялась от  меня,  как
будто "Июнь" переносил ее  в иной  климатический пояс. Она  прохаживалась по
классу,  закинув  согнутые   в  локтях  руки  за  голову,  шевеля  пальцами,
поглядывая в окно на дорожку, ведущую в  общежитие. Играя,  я ощущала скачок
ее настроения, когда она замечала появление  Коста, к кончикам  моих пальцев
начинала приливать  кровь, согревая клавиши, которые  становились  настолько
податливыми, что казалось, если я оторву от них руки,  музыка  будет  литься
сама.  Если  на  первой  перекличке  голосов  правой  и  левой  руки  Регина
Альбертовна была  со мной, удерживая мою кисть от излишней ласки, на которую
напрашивалась гибкая, как  кошка, музыкальная фраза, то  уже следующая часть
пьесы  продолжалась без нее -- в другой, потерянной акустике. Между тем, как
позже  выяснилось,   она   очень  внимательно   слушала,  как  уносит   меня
соль-минорное  арпеджио  в  мой детский "Июнь", на просторы овсяного поля, и
как  с последними  звучаниями "Баркаролы"  я уже вовсю собираю на  этом поле
васильки...
     Однажды где-то в середине  моего  "Июня" вошел Коста. Он присел на стул
за моею спиной и терпеливо дождался последнего арпеджированного аккорда.
     --  Что  скажешь, Коста?..  --  спросила его Регина Альбертовна,  своей
интонацией как бы кивнув в мою сторону.
     --  Эту "Баркаролу" надо как следует выжать и просушить на солнышке, --
видимо ободренный ее присутствием, язвительно отозвался Коста.
     -- Разгул чувств?.. -- засмеялась Регина Альбертовна.
     -- Не чувств, а чувственности, -- с пуританским видом изрек Коста.
     -- Нет, ты не прав -- я считаю, интересная интерпретация... -- вдруг не
согласилась она.
     Так они переговаривались через мою голову, точно меня  уже  не  было  в
классе.
     -- Возможно, в этом что-то есть, -- нехотя отозвался Коста. --  Личный,
карманный, так сказать, Чайковский...  Много себя, немного солнца в холодной
воде и чуть-чуть Петра Ильича.
     Я кротко собирала ноты, уже привыкнув к подобным обсуждениям.
     --  Тема  сыграна хорошо, пальцами  будто без  костей...  --  продолжал
Коста. -- Но все же не следует впадать в музыкальную пьесу как в транс.
     Я прощалась с  Региной Альбертовной  (она отвечала  мне невыразительным
кивком),  уходила  и  не знала, как долго еще  продолжался этот разговор обо
мне, при  котором я явно  оказывалась  лишней.  Я  чувствовала,  что  Регина
Альбертовна ревнует.  Она напряженно  вслушивалась  в голос  Коста, стараясь
определить,  не сдвинулось  ли что-то в наших с ним отношениях, что-то,  что
могло свести на  нет их отношения  --  свободные  и прекрасные, свободные  и
талантливые.  Возможно,  то,  что  происходило  между  ними  --  талантливым
учеником и учителем, двумя музыкантами, -- она ставила на несколько порядков
выше моей странной дружбы  с Коста  и любой другой  дружбы.  Музыка реет как
дух, а в любви всегда проговаривается плоть.  Пока Коста открыто  не выказал
предпочтения плоти, это она наверное слышала в его голосе, его игре, но если
такое все же возымеет место, она сочтет это предательством. И это была чисто
женская ревность, разрази  меня гром! Все-таки у меня был абсолютный слух, я
слышала не  только  клавиши, но  видела сквозь  произносимые людьми слова то
чувство, которое они пытались спрятать за словами, и даже тень,  которую это
чувство  отбрасывает...   Меня  не  проведешь.  Но  и   Регину  Альбертовну,
вооруженную музыкой, не  проведешь. Она верит  в свои силы, хотя  знает, что
слепого ничего не стоит взять за руку, завести в темный лес и бросить там на
съедение волкам. Впрочем, всякий человек  слепнет, стоит его увести  в  этот
дремучий   лес   чувств,  в  котором  оркестр  деревьев  гремит,  как  оргия
сумасшедших, срывающих с  заблудившегося, растерянного странника и музыку, и
кожу, и зрение как одежду, как жизнь.

     С окраин и из  горских селений на городской рынок  рекой  текли фрукты,
овощи, орехи, ягоды,  они были тут фантастически дешевы, точно росли на всех
без исключения деревьях и  лесных делянках.  Приветливость,  привораживающая
ласковость торговцев взошли как дрожжи на этом изобилии. За улыбку, за слово
"уарджен",  произнесенное  по-осетински, просто за то,  что я "сестра", меня
так  часто  одаривали   яблоками,  чурчхелами,  тыквенными  семечками,  что,
случалось, я уходила с рынка так и не открыв кошелька.
     Обычно меня  сопровождали на рынок  Женя или  Теймураз.  Последний умел
отлично готовить. Что-то неуловимо музыкальное было в беглости его  пальцев,
когда он крутил долму, точно  исполнял Ганона или этюды Черни, добиваясь уму
непостижимой техники, я не успевала разворачивать и разглаживать виноградные
листья, когда он, начинив их  фаршем, скручивал крохотные голубцы.  Теймураз
был подлинным  интернационалистом  в  кулинарии,  и  объяснял  это  тем, что
родители  его  долгое  время  прожили в  казахстанских  степях в  ссылке,  в
окружении  представителей разных  республик и автономий, у  каждой нации его
отец,  бывший повар  ресторана,  взял  по  одному блюду  --  так  запоминают
наиболее обиходные фразы. Теймураз иногда  разыгрывал перед нами миниатюрные
пиры  Грузии,   Калмыкии,   Узбекистана,   а   однажды   посрамил  меня  как
представительницу России гурьевской кашей.
     Из ближайшего магазина я  приносила замороженных  цыплят --  слипшиеся,
схваченные  льдом жалобные  тушки, погруженные в еще  более  чем смертельный
холод,  застывшие в  трагическом  объятии в невероятных скульптурных  позах,
вывернув  мертвые  головы  с  младенческими  гребешками,  сурово  стиснутыми
клювами, закатившимися слюдяными глазами. Лед постепенно отпускал скрюченную
плоть, начинавшую блуждать в поисках удобной, расслабленной позы, отходившую
от  жуткой  неподвижности  и  просыпавшуюся  для  дальнейших работ  над нею.
Поблескивая   линзами   очков,  Теймураз   улыбался   гостеприимной  улыбкой
архангела, переносящего вверенные ему души в  рай, тогда как пальцы его были
деловиты   и  отчужденны.  Они  как   будто  наигрывали  рассеянно  какую-то
музыкальную  фразу, одну за другой,  но  только это  были  не  клавишные, не
духовые, не  струнные, это была  неподвижная плоть,  в которую  он  старался
вдохнуть  вторую   жизнь...  Точным,  полным  профессионального  достоинства
движением  отсекал  головы,  распахнувшие  под ножом зевы в последнем глотке
небытия, сухие, покрытые слюдяной перепонкой ноги и все  это сгребал в миску
для холодца, затем делал на тушках продольные надрезы и запускал в  них свою
блаженную руку, неуследимым, мгновенным рывком выгребал из цыпленка  все его
внутренности: сизо-перламутровую  трахею,  крохотный мешочек сердца,  бурый,
точно  покрытый  осклизлым  мхом   камень,  желудок,   дымчато-алую  печень,
ядовито-зеленый комочек желчного пузыря, пенящиеся кровью  пористые  легкие.
Теймураз  владел искусством потрошения с таким совершенством, что со стороны
казалось,  будто  ему, как Богу, ничего не стоит собрать  из мисок  все  эти
комочки внутренностей, затолкать обратно в тушку и  вдохнуть в птицу отнятую
у  нее жизнь. Он,  быть может, и совершил бы это из любви к искусству, но мы
ему мешали, по нашим внутренностям уже  струился древний зов жизни, они были
пусты, как потрошеные тушки,  и настроены  на  запахи приготовляемой пищи. Я
чистила сковороды,  Женя  повязывал  фартук  вокруг  брюшка, Заур возился  с
зеленью.  Обратного  пути  не  было.  Впрочем,  кулинарные  страсти  владели
Теймуразом  только  в начале  сессии --  проходили  дни, по  мере  утраты им
интереса к поварскому делу стол наш беднел, и дни экзаменов связаны у меня с
настойчивым ароматом картошки.
     Когда мы с Теймуразом шли по рынку, менялся даже стук его палочки. Она,
как живое существо, заряжалась раздражением, искрила недоверием к торговцу и
его  товару.  И  хлопала  меня по икрам,  напоминая: на стрелку,  на стрелку
смотри...  Ему  не  нравилась моя сговорчивость.  Он  был уверен,  что  меня
пытаются обмануть. В  каждом яблоке он  прозревал червя.  Он запускал руки в
груду неправдоподобно  крупных груш,  окруженных медовым ароматом,  ощупывал
их, подносил  к своим  очкам-окулярам,  как Полифем,  пытающийся  обнаружить
Улисса, и с торжеством откладывал  одну-две с отметинами на янтарных  боках.
Между  Теймуразом и торговцем завязывалась  яростная перепалка на осетинском
языке.
     -- И за это ты хочешь рубль? -- угадывала я.
     -- А что, по-твоему, такие груши не стоят рубля?..
     -- На этих грушах твой вол переночевал...
     Мне  было неловко  перед торговцем, а между тем  было  заметно,  что он
вполне доволен Теймуразом. Что они вдвоем как бы выполняют освященный веками
обряд. Что если  б я взяла груши не торгуясь, торговец почувствовал  бы себя
обескураженным. Теймураз  с подозрением прислушивался  к  звону меди в  моих
руках.
     -- Сколько он дал сдачи?
     -- Сколько надо, -- отрезала я.
     -- Русская мотовка, -- говорил он, обиженно пыхтя.
     И все же  с Теймуразом на рынок ходить было лучше, чем с Женей. Сначала
я долго не могла понять, почему Женя в воротах крепко хватает меня за  руку,
как маленький  мальчик,  который боится потеряться, а стоит  мне  подойти  к
прилавку,  останавливается  с растерянным видом сироты,  к  тому  же  сироты
слабоумной, тычащей пальцем в  сторону  прилавка  и мычащей: "Купи, купи..."
Потом  поняла,  что Женя  таким  манером  пытается  сэкономить  наши деньги,
вызывая  у  торговцев  сострадание.  И  когда  сердобольные  осетинские  или
ингушские бабушки  спрашивали  меня: "Это твой брат?"  -- Женя, очнувшись от
своего слабоумия, жалобно подхватывал, цепляясь за мою руку: "Брат, брат..."
     С Женей, живущим в Таганроге, у нас, как у двух земляков-чужестранцев в
далеком  краю,  возникла  дружба. Зрачки  его глаз были  всегда закачены.  Я
смотрела в  синеватые  белки  и не могла  отвести взгляд, потому что он  это
сразу  чувствовал, точно  мои зрачки  согревали роговицу  его  глаз:  стоило
немного отвернуться,  как  он  тут  же  повышал голос,  чтобы  не  дать  мне
ускользнуть. Женя узнавал меня в толпе -- говорил, что по духам,  но и когда
духи кончились, все равно узнавал, настораживался, поворачивал  голову в мою
сторону и окликал по  имени. Он любил со мною разговаривать, часто спрашивал
про девушек:  что им нравится в ребятах? Я отвечала: доброта.  А еще что? --
настаивал  Женя, и я говорила:  культура.  А еще? -- снова спрашивал  он,  и
однажды Коста, оказавшийся рядом, желчно ответил ему: "Пол".
     -- Как я выгляжу со стороны? -- допытывался Женя, и я отвечала:
     -- Нормально.
     Я  разговаривала с  ним, и у меня  чуть кружилась голова,  как у  героя
Уэллса  в  момент  его  рокового опыта  над  самим  собою,  когда  от  всего
громоздкого  человеческого  существа оставался  один  голос,  обнаруживающий
себя, как змея, неразличимая среди зелени, пока она неподвижна.
     --  Но я не кажусь  со  стороны странным? -- настаивал Женя, обращая ко
мне доверчиво распахнутое лицо.
     Бесполезно пожав плечами, я говорила:
     -- Что в тебе странного?
     Слепой, а от него не спрячешься, такая парадоксальная ситуация, зрячему
можно  на каждом шагу  поставить  силки, обманки,  заворожить движением, как
завораживает змея, изобразить на лице  то или  иное  чувство. Мир  с  заживо
содранной кожей зрелищности должен был бы истечь кровью, если бы Женя в нем,
собственно,  родился,  но  он  родился в своем личном, вылепленном  пальцами
пространстве, где мир  и свет разговаривают на языке температуры, запаха или
голоса.
     -- Меня  очень интересуют девушки,  -- сказал  однажды Женя. -- Знаешь,
ведь я знаком дома с очень многими девушками...
     -- Вот как?
     --  Да, -- с гордостью сказал он.  --  Иногда  я набираю  наугад  номер
телефона, и если трубку берет девушка, мы начинаем беседовать. Веришь ли, ни
одна  не  бросила  трубку.  Из этого я сделал вывод, что  все  девушки очень
одиноки.
     -- Думаю, ты просто интересный собеседник.
     --  Да,  я  тоже так считаю, --  засмеялся он, -- ведь с  той  или иной
девушкой,  случается,  говоришь  чуть ли не  до утра,  и ей не  скучно.  Моя
телефонная книжка  распухла от  девушек.  Но ни одной я  не дал  свой  номер
телефона...
     Каждый  свободный  вечер  Женя,  как  тать  ночной,  свершал  набег  на
светящиеся  одиночеством жилища таганрогских  девушек.  Накидывал сплетенную
сеть цифр  и похищал девушку не выходя из дома. Телом она была как бы во сне
(то есть невидима), но душа ее,  захваченная исповедью незнакомому человеку,
бодрствовала... Женя  настолько выкладывался в разговоре с очередной  ночной
девушкой, что на следующую  ночь звонил другой, чтобы дать взойти  невесомым
семенам  предыдущего  разговора.  Каждая   девушка   была  ему  дорога,  как
возлюбленная, но всех их доносила к нему мощная струя одной и той же мелодии
-- мелодии романтизма. Практического склада девушки отсеивались с нескольких
фраз. Самой  умной из  его  девушек была  Зинаида.  Сколько лет  можно  дать
голосу? Женя считал, что  Зинаиде было  за  тридцать,  и он тоже притворялся
тридцатилетним.  Судя по  номеру, она жила где-то рядом, во время  разговора
она просила его  смотреть из окна на Большую Медведицу. Как-то  он попытался
выяснить ее адрес, но Зинаида попросила его  дать  клятву, что он никогда не
будет ее искать: ему было  легко сдержать слово. Женя  давал своим  девушкам
все, что  только  может  дать  бескорыстный  голос: искренность,  теплоту  и
доверие.

     От  Теймураза   я  услышала  удивительную  историю.  Как  в  запутанной
гармонической задаче,  в  ней  слился дикарский  мотив, оживающий  на  языке
какого-то   древнего   горского   инструмента,  с   балалаечным  треньканьем
российской  неразберихи  и  кондовым  цоканьем  советского  бюрократического
церемониала...
     Когда-то прадед Теймураза, ингушский барон, сопровождал на охоте одного
из великих князей и был прозван им за меткость на индейский манер  Соколиным
Глазом.  Это прозвище так  пришлось по  душе барону, что он  прибавил его  к
своей фамилии  и стал  зваться  --  Цховребов Соколиный Глаз. С тех  пор все
Цховребовы стали Соколиными Глазами. Семнадцати лет Теймураз  вместе с отцом
попал в  автомобильную  катастрофу, в  результате которой отец погиб, а Тейм
частично  лишился зрения.  Несмотря на  то что  милиция разобралась  в  этом
печальном происшествии и выяснила,  что  виноват  в  случившемся был  именно
Соколиный  Глаз,  превысивший  скорость  на  повороте и не сумевший избежать
столкновения, Теймураз остался при мнении, что катастрофа была подстроена их
давними врагами Бедоевыми. В другой машине путешествовали по Кавказу молодые
русские с  палаткой в багажнике, но  ни эта  палатка,  ни гитара с бантом на
грифе  не  смогли  рассеять подозрения Тейма в том,  что за  спиной  русских
наймитов стоял богатый  клан Бедоевых. "Так ведь милиция же разобралась", --
сказала  я  ему,  на  что обычно  тихий Теймураз взвился,  точно  ошпаренный
кипятком: "В местной милиции работает  половина Дзакоевых,  они родственники
Бедоевых, ты что, не понимаешь? Коза это  понимает, а ты не  понимаешь! Рука
руку моет, не знаешь, да?!"
     Через год мать повезла Теймураза в Москву, где в  Четвертом  управлении
подвизалась  их  дальняя  родственница, указавшая им на еще  более  дальнего
родственника, офтальмолога, который мог бы помочь Теймуразу,  удалив осколки
стекла  из  его  глаз.  Этот  доктор  немедленно  согласился  прооперировать
Теймураза.  Но  в  ходе  подготовки  к  операции сомнения  начали  одолевать
пациента.  Ему  объяснили,  что  решающим  моментом  при  подобной  операции
является быстрота пальцев оператора, то  есть техника,  которой офтальмолог,
его родственник, действительно  обладал лет двадцать назад, но сейчас у него
руки уже не те. В создавшейся ситуации, чтоб не обидеть человека, оставалось
сослаться  только  на  собственную трусость и  нерешительность,  что  скрепя
сердце и сделал Теймураз, чтобы  увильнуть от неповоротливых пальцев старого
врача. Он уехал  домой и оттуда с помощью матери снова стал забрасывать сети
на Москву. Отыскали другого  офтальмолога, который согласился прооперировать
Теймураза, но теперь  надо было решить проблему, как не обидеть при этом  ни
родственницу из Четвертого управления, ни родича-офтальмолога. Эту странную,
на  мой  взгляд, ситуацию разрешила  смерть  старого глазника. Но когда  все
препятствия на  пути  к  операции, казалось, были устранены, возникли  новые
обстоятельства:  выяснилось, что  несколько  лет  назад  молодой офтальмолог
оперировал одну  из  Бедоевых  по поводу  глаукомы.  Теймураз  категорически
отказался от его услуг. Мать Тейма, также ненавидящая Бедоевых, умоляла сына
забыть вражду и лечь  на  операцию,  но  он был уверен, что молодой  хирург,
будучи  подкуплен  Бедоевыми, окончательно  лишит  его зрения.  Старая  мать
Теймураза до сих пор ищет врача для своего сына, хотя поиски эти осложнились
испортившимися  отношениями  с   родственницей  из   Четвертого  управления,
почувствовавшей себя оскорбленной.
     Вот  такая  была  ерунда,  такая  оскорбительная  для  здравого  смысла
дикость. Слушая эту историю, я таращила  на Теймураза глаза, точно сама была
слабовидящей, пытаясь сфокусировать в  своем зрачке эти исторические чувства
и  мотивы, в  которых,  с моей точки  зрения, было  не больше смысла, чем  в
лепете сумасшедшего, в  то  время как Теймураз, в пылу объяснений смахнув  с
лица свои лупы-очки  и  глядя  на  меня совершенно  зрячим  глазом,  пытался
выстроить на  моей сетчатке свою  нерушимую логику,  проникающую  до  самого
глазного дна, и  кто из нас был в эту минуту слепым, я  уже не могла понять.
Микроскопические осколки стекла  с течением  времени уходили  в  его глазное
яблоко все  глубже, подбирались, быть может, к периферийному зрению в мозгу,
а он  в  это время  сосредоточил  всю  силу своих  больных  глаз  на  образе
Бедоевых, которые, скорей всего, и думать  о нем забыли. Его зрение  уходило
своими корнями в какой-то искаженный образ, в  галлюцинацию, и все  это было
так нелепо, что оставалось только руками развести.

     Теймураз говорил  о  своих  глазах, как о  покинувшей  его девушке,  на
возвращение  которой он  не утратил надежды. Это от  него я узнала,  что мои
голубые глаза видят  иначе,  чем глаза местных жителей,  вот  почему посреди
яркого солнечного  дня  меня настигали  приступы головокружения. Глаз -- это
сложное  объемное  тело-эксцентрик,  непрерывно находящееся в  колебательном
режиме  относительно своих осей симметрии. Глаз отражает  световой "зайчик",
улавливаемый  врачами через  особо чувствительные  приборы. Глазной бокал --
как одна половина песочных часов, вторая их половина наложена  на переводную
картинку  сознания.  Узкое  место  --  зрачок,  или  фокус,  сквозь него  не
пробиться  прошлому, обремененному  печатью  своего времени, в нем  застряли
кочевники со  своими  певучими стрелами, средневековые  замки  с  подъемными
мостами, аутодафе, ристалища, хотя кое-что просочилось -- отдельные мелодии,
рифмы, клетки с  канарейками,  пепел Клааса.  Сквозь частый  гребень времени
прорастают  вещи сегодняшнего дня.  Действительность  состоит  из  вещей.  С
каждым веком и годом вещей становится  все больше. Вещь усыновила  человека,
все  чаще он живет в ее тени,  избегая  появляться  под солнцем истины. Хотя
каждый  из нас печален  и одинок, как  буква, выпавшая из  слова,  унесшая с
собою частицу смысла целой  фразы, страницы, книги. Вещь не страшна только в
руках  маленьких детей, умеющих построить страну из  бутылочного  осколка  и
еловой шишки, но страна эта с течением дней, с движением солнца  испаряется,
как утренняя  роса,  ведь  жизнь человеческая готовится  на слишком  быстром
огне, под нею, как гигантский костер, разложено солнце, и мы, повзрослев, не
можем не дышать испарениями  его горячечного  бреда, в котором  картина мира
заранее  искажена:  надо  бы,  чтоб  светофильтры  зрачка  были  устроены  с
поправкой  на вечное безумие жизни.  Это  глаза размножают  в  мире то,  что
сердце хотело бы свести на нет.



     Моей дружбе с бабушкой сопутствовала одна странность  в моем характере:
я никак не могла  научиться обращению к взрослым на  "вы". Мне и  до сих пор
представляется это "вы" попранием прав  личности, отбрасываемой в душный мир
толпы,  мир множественности,  где не может  быть места  доверию.  Одна буква
взамен другой не может заставить людей уважать друг друга, если речь не идет
о буквалистском, формальном уважении. А формальности, начиная с обязательной
новогодней  открытки,  которой ждал от  меня отец,  даже  если я  находилась
рядом, и заканчивая включением в музыкальную программу Баха, всегда вызывали
во мне чувство протеста и легкое головокружение: будто эта ненужная открытка
могла  искривить  параметры  реальности,  вызвать сползание души в  какую-то
мертвую, безвоздушную сторону. "Ты" на вкус и на слух теплое, как дыхание, и
простое, как дом, а "вы" -- это завывает ноябрьский ветер за окнами.
     Бабушка хотела быть  строгой,  но  у  меня  уже имелся опыт  общения со
строгими людьми, в  частности с моим отцом. Для  того чтобы сбить  спесь  со
взрослого, надо все его усилия по напусканию строгости перевести в плоскость
игры,  веселой шутки.  Строгость  бабушки была чисто  формальной, и я быстро
обозначила  степень своей свободы, сразу начав говорить ей  "ты", что больше
всего поразило ее,  привыкшую к  иному обращению. Бабушке  ничего другого не
оставалось, как сделать вид, что на время моей болезни она принимает правила
игры,  но  я   радостно  предчувствовала,  что  болезнь  пройдет,  а  "игра"
останется.  Если человеку сразу  и  бескомпромиссно  предложить  собственные
правила  общения,  он  никуда  не  денется,  примет  их.  Но  только  сразу,
бескомпромиссно и  свои  собственные, чтобы он  со своими опоздал,  а  когда
спохватится,  будет уже  поздно --  он уже  едет  по  другому, чем замышлял,
маршруту.
     -- Не знаю, как вас благодарить, мама, вы выходили мою дочку.
     -- Да  уж, у  кого-кого, а  у меня есть опыт ухода  за  больными...  --
ответила  бабушка,  и по мгновенно изменившемуся  лицу мамы я поняла, что за
этой фразой кроется какая-то  история, которая в дальнейшем еще получит свое
развитие...
     Дело  было  не  только  в  характерах  действующих   лиц,  не   умеющих
приспособиться  друг  к  другу,  а именно  в  какой-то  истории,  старинной,
истрепанной  партитуре  отношений,  которая  всегда под  рукой,  в  ней  уже
расставлены  тональность,  паузы,  темп,  педали,  намечено  развитие тем  и
модуляций,  уже имеется заключительный аккорд, и как я  ни старалась, мне не
удалось  стереть ноты,  спрямить ходы чувств исполнителей этой пьесы. Играли
они на заведомо расстроенных инструментах, и воспринимать их игру можно было
только с поправкой на  безнадежно плывущее, фальшивое звучание эпохи.  Между
тем мне казалось: весь  этот  шум и грохот,  вызывающий  колебания почвы под
ногами,  можно простучать одним пальцем, как "чижик-пыжик",  но  родители  и
бабушка настаивали на особой сложности партитуры. Им следовало бы, наверное,
выяснить  свои  отношения,  осторожно  подбирая  слова, методом  бормотания,
тихого  полушепота, избегая  встречаться взглядами,  не настаивая слишком на
своем существовании и праве говорить в полный голос. Такую осторожность  мои
бескомпромиссные родные посчитали бы притворством. А притворство было им  не
свойственно,  за исключением той  его опасной  разновидности,  когда человек
обманывает  самого  себя.  Внутренний  мир бабушки  сложился  давно,  он был
настолько отчетлив и очерчен специальными словами, хмыканьем, пожатием плеч,
фигурами  умолчания  и безмолвного выказывания своего отношения, что я почти
физически ощущала его границы, как грудную клетку,  вздымающуюся от дыхания.
В поведении  же моего отца было  много такого, что стороннему  взгляду могло
показаться театральным, но это не было притворством... Например, прежде  чем
подать милостыню  одноногому опрятному  нищему,  всегда стоявшему  у  дверей
нашей булочной, отец сначала за руку здоровался с ним: "Доброе утро, Тимофей
Игнатьевич!"  --  и  вся  очередь  поворачивала  головы  на  этот  маленький
спектакль, удивляясь отцу. В его жесте не было фальши, но люди, глядя на них
с  нищим, не  могли  не  ощутить  в  его  поступке некоего  демонстративного
попрания  издревле  установленного   порядка,  согласно  которому  тот,  кто
протягивает  руку  за подаянием, как и тот,  кто подает,  не должны иметь ни
лиц, ни  имен. Мама же  не  умела  притворяться до  такой  степени,  что  на
школьных родительских собраниях, когда речь заходила обо мне, ее дочери, как
ни в  чем  не бывало продолжала  читать  книгу,  прячась  за спинами  других
родителей, и в этом якобы непринужденном отсутствии интереса к тому, что обо
мне  говорят, было  тоже  что-то  нарочитое --  если тебе  неинтересно,  как
успевает твой ребенок, стой на этом до конца и не ходи ни на какие собрания.
Словом,  людям,  уже  расписавшим  свою манеру поведения на сто  лет вперед,
трудно  найти друг с другом общий язык,  не  говоря уж о том,  что отношения
между моими родными уже сложились.
     Перемирие, которое  они были вынуждены  заключить  у  моего больничного
одра, нарушилось, как  только дело пошло  на поправку. Когда  отец  приходил
навестить меня, бабушка  под  любым предлогом  удалялась из палаты,  а когда
приходила мама, бабушка,  напротив,  крепко держалась за меня, точно боялась
остаться  с  дочерью  наедине. Наконец меня  выписали,  и  они  окончательно
разошлись по  своим  комнатам:  мы с бабушкой поселились в моей, мама  --  в
своей,  а  отец  --  в  кабинете.  Атмосфера  в  доме постепенно  накалилась
настолько, что  бабушка взяла  обратный билет на поезд и только  после этого
властным тоном объявила родителям о своем отъезде.
     В  последний  вечер бабушка  сидела у  моей  кровати и  дочитывала  мне
"Всадника  без головы". В комнату вошла мама, поинтересовалась,  как  прошел
день, и, не дослушав рассказ бабушки, вышла. Бабушка тут же захлопнула книгу
и потушила свет. Она была уверена, что на этом дело кончится -- утром за нею
должно было прийти такси, чтоб отвезти ее к поезду.
     Я не могла заснуть. Я почти физически ощущала: что-то должно произойти.
     Из-под двери маминой комнаты пробивался свет. Осторожно  вышел в ванную
отец, я  слышала, как  он долго полощет  горло, побаливающее  в зимнюю пору.
Затем  он вошел  в  кабинет,  закрыл  за собою дверь, под  тяжестью его тела
заскрипела алюминиевая кровать, и спустя несколько минут послышался его храп
-- храп усталого работника, человека  с  чистой  совестью. Полоска света под
маминой дверью тут же  погасла, и вдруг она  возникла в  проеме  двери,  как
тень, и я услышала ее голос:
     -- Мама, вы не спите?
     Бабушка не ответила.
     Мама прикрыла дверь нашей комнаты, включила настольную лампу, поставила
стул  к  бабушкиной  кровати  и   беспощадным  голосом  повторила,  уже  как
утверждение:
     -- Вы не спите.
     Сквозь неплотно сомкнутые ресницы я увидела ее в том же наряде, в каком
она  пришла с работы, только на ногах у нее  вместо шпилек  были шлепанцы. В
двубортном  костюме стального цвета из тонкой шерсти, сшитом по ее фигуре, в
светло-серой  блузке  со  стоячим воротничком,  с  большой  брошью на груди,
прямая  как  струна  и  неподвижная.  Красивым  женщинам  не идет на  пользу
сознание  их  красоты,  оно  кладет  на  лица  какой-то  неистребимо  пошлый
глянцевитый  отпечаток  самолюбия.  Но  мама  о  своей  красоте  никогда  не
помышляла и, должно быть, поэтому до сих пор казалась совсем молодой.
     -- Не  спите,  --  в третий  раз произнесла  мама,  и  бабушка  наконец
откликнулась слабым голосом:
     -- Ты разбудишь свою дочь.
     -- Все же расскажите мне об Андрее, -- властно произнесла мама.
     -- Что тебе рассказать? -- через паузу спросила бабушка.
     -- Как он живет, расскажите, -- потребовала мама.
     Бабушка приподнялась.
     -- Как он живет? -- испуганно переспросила она. -- Но он умер, умер, ты
ведь знаешь!
     --  Значит, и  вы приняли участие в этой подлой комедии? -- усмехнулась
мама. -- Это с вашей  санкции Вера сочинила для меня историю  о самоубийстве
Андрея?  С  вашего одобрения? Зачем? Как вы могли, мама? Я  два года прожила
как  в аду, оплакивая  его. Значит, не только  Вера,  но  и вы  решили таким
образом свести со мною счеты? Страшный вы человек, мама.
     -- Но  он действительно  умер, дочка, -- дрогнувшим голосом  произнесла
бабушка.
     Мама рассмеялась  сухим  и злобным  смехом, и храп  отца  за  стеной на
какие-то секунды пресекся.
     --  Я теперь  знаю, что это басня,  которую  вы  сочинили вместе с  его
матерью,  чтобы уничтожить меня, --  продолжала мама. -- Нет, он не умер, не
покончил с собой, как написала Вера. Андрей жив.
     -- Жив? -- испуганно переспросила бабушка, спустив ноги с кровати.
     -- Да, полгода назад Андрей прислал мне письмо...
     Тут я поняла, о чем идет речь: я вспомнила страшную сцену, произошедшую
полгода назад, еще до моей болезни.
     ...Мы с мамой мыли окна в  гостиной, как вдруг услышали бешеный стук  в
дверь  и  скрежет ключа, точно  отец не мог справиться с замком.  Наконец он
открыл  дверь  и  ворвался  с  искаженным от  ярости  лицом,  с  побелевшими
зрачками, потрясая какими-то листками в руке, закричал:
     --  "Арлезианка"   Бизе!  Романс   Неморино!..   Пятый   концерт  Баха!
Си-минорное скерцо Шопена! Ты помнишь эту музыку?..
     Я не  могла  понять, почему отец таким  диким голосом задает  маме этот
вопрос,  но  по  лицу мамы  увидела,  что  она  сразу  все  поняла. К  моему
изумлению, лицо  мамы  как  будто  обдало  пламенем  чистейшей радости,  оно
буквально исказилось от счастья, как лицо отца -- от ярости.
     -- Твой любовник! -- кричал отец. -- Вот кто познакомил тебя с музыкой,
а мне ты ее  поднесла как объедки с чужого стола!..  Я-то считал, что музыка
--  это то,  что происходит  только между  нами двоими,  но  был здесь,  как
выяснилось, третьим! Я гнил  в окопах и околевал в плену, а ты в  это  время
безмятежно  посещала  симфонические  концерты  и  оперные  театры  со  своим
любовником Андреем Астафьевым!
     Мама нащупала стул и опустилась на него с выражением блаженного счастья
на лице, будто она не слышала крика отца.
     -- Андрей жив, -- сказала она самой себе, -- он прислал мне письмо!
     -- Ты еще смеешь открыто выражать свою радость! -- закричал отец. -- "В
сияньи  ночи лунной..." -- трясущимися руками он  поднес листки к глазам. --
"Корабль, разбивающийся о скалы..." Будь ты проклята!..
     Он занес  кулак над головой мамы, но тут я закричала,  и они заговорили
на таких высоких частотах, что мой слух уже не воспринимал отдельных слов. Я
видела, как у отца прыгают губы, как улыбается безумной улыбкой мама... Отец
скомкал листки, схватил со стола спички и  бросился  в  свой  кабинет. Мы --
следом. Я видела, как  он швырнул горящие  листки  на пол, топча их ногами и
одновременно отталкивая маму, пытающуюся  выхватить письмо. Листки запылали.
Мама билась в руках отца. Когда  письмо почти догорело, отец швырнул маму на
пол  и  бросился  из  дома. Я смотрела,  как мама  разминает пальцами пепел,
подносит  его к лицу  и  целует,  улыбаясь, и  звуки, один за  другим, стали
возвращаться в мой потрясенный слух... Она вдруг вскочила с пола, схватила с
отцовского стола лист бумаги и карандаш, подлетела ко мне и затрясла меня за
плечи.
     -- Ты запомнила  названия... названия тех  произведений? Той  музыки?..
"Арлезианка", Неморино, Пятый концерт Баха... Что еще?
     --  Си-минорное  скерцо Шопена, "В сияньи ночи  лунной", --  машинально
пролепетала я. -- "Корабль, разбивающийся о скалы..."
     Рука ее летала по бумаге.
     --  Спасибо,  хорошая  моя...  ну,  не  пугайся,  ничего  страшного  не
случилось... Главное, он, оказывается,  жив! А мне написали, что его  больше
нет. Понимаешь?
     Нет, я ее не понимала.
     Я видела, что  в нашей  общей жизни -- отца, мамы и  моей  -- произошел
обвал, катастрофа, непоправимая  беда... А она смеется  как безумная, окуная
лицо  в пепел! Произошло крушение -- а она счастлива! Уж не  сошла ли она  в
самом деле с ума? Кто жив? Кого больше нет?..
     Я  ничего не  понимала  тогда  в происходящем,  а сейчас, подслушав  их
разговор с бабушкой, догадалась, что  речь идет  о  том человеке, чье письмо
окончательно разрушило нашу жизнь.
     --  Доченька, -- в голосе бабушки  слышались мольба и страх, --  это не
Андрей  послал то письмо.  Я  о нем знаю. Вера нашла неотправленное письмо в
какой-то книге после  его смерти  и решила послать  тебе.  Она  мне  об этом
говорила. Андрей погиб, доченька. Его больше нет.
     Мамино лицо  окаменело.  Стало тихо,  только из кабинета доносился храп
отца.
     -- Больше нет? -- как бы изумленно переспросила мама.
     -- Он умер, доча, умер. А я ни в чем  не участвовала.  Вера узнала твой
адрес случайно. Она все написала тебе в том письме.
     -- Да, -- как эхо, отозвалась мама.
     -- А Андрея больше нет.
     -- Да, -- далеким голосом согласилась мама.
     Снова сделалось  тихо. Мама,  такая же прямая  и неподвижная, сидела на
краю  стула, уперевшись  сосредоточенным  взглядом  в  темноту за  балконной
дверью.
     -- Я думала, вы все это сочинили, -- монотонно заговорила она. -- А вы,
значит, ничего не сочинили. Он умер. Как  он умер? Он действительно покончил
с собой?
     --  Это  неправда,  неправда,  --  заторопилась   бабушка,  --  я  сама
разговаривала с человеком, который был с ним в тот вечер. Они сильно выпили.
Андрей пил последнее время... Тот  человек отошел к билетной кассе, а Андрей
стоял на самом краю платформы...
     --  И тут  поезд,  --  без  всякого  выражения сказала мама. -- Значит,
поезд. Поезд  его переехал. Как и  ту женщину, любовницу моего  мужа. Я вам,
мама, о ней писала...
     -- Писала, -- опасливо подтвердила бабушка.
     --  Спокойной ночи, мама.  -- Она поднялась и  нажала рукой  на  кнопку
настольной лампы... -- Спокойной ночи.
     Мама ушла, а бабушка тихо заплакала.  Я лежала сжавшись в комок. Что же
все-таки произошло в нашей жизни? Я боялась подать голос.
     Что?..

     Хорошо ехать на трамвае по улице Старопочтовой, катить в ее берегах меж
причудливых  невысоких домов с ветхими опереточными балконами, облупившимися
арками, столбами и полуовальными окнами, претендовавшими когда-то на модерн.
Трамвай  визжит  на  поворотах  сабельным  железом,  на  ходу  толкает  лбом
сентябрьские листья, важно планирующие в избыточном воздухе  ранней осени. В
начале  нашего века  на Старопочтовой проживали  врачи,  учителя,  владельцы
небольших магазинов, адвокаты, маклеры,  актеры, газетчики,  казачьи офицеры
Войска  Донского.  В  те  времена  улица   держалась   передовых   взглядов,
процветавших под светом державных  английских люстр,  которые продавались на
вес в  принадлежавшем моему прадеду магазине:  чем  тяжелее, тем  дороже.  В
окнах мелькали  тени людей, обедавших  за большими столами, ласкавших детей,
читавших газеты, обменивавшихся своими  передовыми взглядами и не обращавших
внимания  на  волны сырой тьмы, наползающие на них  с нижних  кварталов,  от
реки,  из хибар и полуподвалов, где проживал простой люд. Сейчас  это  улица
абажуров, на всю Старопочтовую не наберется и десятка люстр. Хорошо ехать по
ней вечером на трамвае, плыть меж  огромных,  вниз головой висящих тюльпанов
света --  оранжевых,  салатовых, бордовых. Жизнь  под  ними  кажется уютной,
тихой.
     Как   некоторые   музыкальные  пьесы   легко  входят   в  пальцы,   так
Старопочтовая в первый же мой приезд к бабушке вошла в мою память, как будто
я  родилась и  выросла  на  ней.  Я  бы сравнила  эту  улицу  с  музыкальным
произведением, сочетающим  принцип сюиты и темы с вариациями в едином потоке
впечатлений, с  пьесой, написанной "на четыре ноты", -- "Карнавалом" Шумана.
"Си-ми-до-ля" --  в этом  мелодическом эмбрионе Роберт  хитроумно зашифровал
название города,  где  жила  его  возлюбленная, он проходит через  все сцены
произведения,  как  наш   трамвай  сквозь   многочисленные  дома  и  деревья
Старопочтовой, протекающей параллельно медлительному Дону; в том  месте, где
стоит наш  дом,  она повторяет изгиб реки. Один дом здесь ходил буквой  "г",
как  шахматный  конь,  другой рождал вдруг комнатушку,  буквально  висящую в
воздухе, не учтенную ЖЭКом  и выпавшую  из его  амбарной книги, как "ять" из
алфавита.  Клетушки, голубятни,  боковушки  с  скрипучими  переходами.  Дома
находились   в   вечном   росте,  ремонте,   перестройке.  По  вечерам  дома
перекликались  ученическими звуками фортепиано,  баянами,  скрипками --  наш
квартал  отличала ничем не объяснимая музыкальность. Конец улицы смахивал на
конец века: и там и там процветают падежи причуд.
     Веранда, на которой мы с бабушкой иногда  пьем  чай или вяжем, нависает
над  тротуаром.  Наш  дом  опоясан  верандой  и  похож  на  старый  пароход,
приплывший с реки посуху  на турусах с колесами. Он двухэтажный, просторный,
стоит в тени огромного, в три обхвата, тополя.
     Бесчисленное множество раз моя судьба решалась в этом доме.
     Тяжелая  резная дверь  парадного  с потемневшей  от  времени  бронзовой
ручкой  с легкостью подалась  под моей хозяйской рукой, рука  безошибочно во
тьме коридора  взялась за  перила  лестницы и  стала выбирать невод,  полный
знакомых звуков, вздохов,  запахов, красок,  теней.  Я вошла в дом  с тем же
чувством, с каким дети  впервые входят в море, и его древнее вещество тут же
обняло меня со всех сторон.  Бабушкина квартира на втором  этаже. В прихожей
электроплитка и печь, топившаяся углем. Ящик в прихожей все время пополнялся
углем,  хранившимся в сарае, в комнатах всегда было тепло. "Где тепло, там и
добро", --  услышала я  от  бабушки.  В коридоре сундук,  оклеенный  изнутри
старыми губернскими газетами, на нем летом долго не гасла керосинка -- здесь
бабушка  варила  варенье  и  закатывала  компоты,  отправляемые  в чулан под
лестницей.  В  другом   чулане  совсем  недавно  провели  водопровод,  и  он
превратился  в небольшую ванную с туалетом.  Первый этаж занимает  ветвистое
шумное семейство Ткачевых, состоящее из бабушки Аньки, матери Ткачихи и двух
ее дочерей. Парадная дверь на ночь запиралась.
     В  спальне   две   железные   кровати,  покрытые  старинными   тяжелыми
покрывалами -- "розовым"  и "голубым". Они выцвели, сделались кремовыми, так
что я иногда  их путала, но бабушка поправляла мою ошибку и требовала, чтобы
я свою постель,  бывшую  дедушкину, застилала "голубым", а ее --  "розовым".
Гобелены на стенах тоже проиграли в цвете, но движения охотников по-прежнему
были  молоды и стремительны, и гончие  псы  резво летели, не  касаясь лапами
земли.

     В большой комнате, многие годы служившей Багаевым столовой, в окружении
старых, как он  сам, вещей и людей на фотографиях, которых  давно не было  в
живых, сидел дед Ефим. Он сидел в плетеном садовом кресле,  подперев  голову
кулаком, и с пристальной усмешкой смотрел в объектив. Свет привычно скользил
по  его усатому выгоревшему  лицу,  по декоративному заднику провинциального
фотосалона  --  гипсовая  балюстрада,  серые  клубы  трудноразличимых дерев,
уходящих в пугающее ничто, в некое  алгебраическое туманное измерение. Здесь
когда-то  собирались  они  все, было  шумно, тесно, невероятно далеко от тех
потрясающих событий, в которых ему суждено было участвовать, были Багаевы --
и нет  Багаевых,  и сам он  уже  не  Багаев, а  лишенец  -- Бог  знает  что,
исчезающее из  мира,  хотя  странным казалось ему в те дни умереть  по такой
житейской  причине, как старость, и  часы, большие как шкаф, отвечали важным
звоном:  странно... Здесь когда-то раздвигали стол, звучали  голоса, детвора
бузила на полу, и от нее переставляли подальше керосиновую лампу. Мать Ефима
возилась на кухне, разливала по формам желе, Ефим относил формочки на  холод
и  пальцем  пробовал  прозрачную  застывающую  жидкость.  Щека  дочери, моей
будущей мамы, обращенная к печке,  тепло розовела. На стол  ставили наливку,
взрослую и детскую -- сироп. Всегда был  соблазн --  потянуть за крахмальный
край скатерти  и посмотреть, как  будет. Нарядный обед  со  зданием  рыбного
пирога, супницей, салатницей  потрясут подземные толчки. Наливки сольют свои
русла, и в них рыбинами блеснут спинки ложек, стронутся с места кузнецовские
тарелки и  завалятся  набок рюмки, колоннады нарезанного  хлеба  потянутся к
краю, и эту гибель  Помпеи  в  грохоте,  огненной  лаве и отчаянии  завершат
падающие яблоки из вазы,  до  последнего  балансирующей на краю стола... Так
однажды Ефим потянул  край скатерти, но тут вошла бабушка  Тамара, подсела к
мужу, взяла его за руку и  отступила к двери, пристально и с ужасом глядя на
мертвого.
     Она осталась одна и прожила еще долгую отдельную жизнь.

     Часть  столовой занимал буфет,  сооруженный мастерами-краснодеревщиками
на заказ в прошлом веке, -- со множеством ящичков (некоторые -- с секретными
замками), с озерцами зеркал, причудливо вкрапленных в дверцы верхних  этажей
буфета,  где  стояла посуда,  с  медными  шишечками вместо ручек; в  средних
этажах дверцы напоминали  ставни с кружевом резьбы понизу и лепниной дубовых
листьев посредине;  раздвижная крышка буфета, выложенная  из различных пород
дерева, представляла собою шахматную доску -- ящичек для фигур находился под
крышкой с  отделениями  для белых и черных; в дверцы нижних  отделов буфета,
где  стояло  варенье,  был  вдавлен  медный  вензель  -- бабушка  частенько,
согнувшись в три погибели, начищала до блеска инициалы своего пропавшего без
вести в революцию деда --  "Г" и "Б", его  звали Георгием. По  этому  буфету
можно было бродить как  по городу. Больше всех от времени пострадал диван --
это был старец  с одышкой, расплывшийся, бугристый, с облезшим до дыр плюшем
на  валиках,  но  застланный  китайским  ковром  с  фазаном  посредине  и  с
орнаментом из иероглифов, которые мой любознательный отец, едва появившись в
этом  доме,  к  восторгу мечтавшего прочитать  это древнекитайское  послание
дедушки Ефима,  вооружась словарем, однажды  прочел; вот  примерный  перевод
фразы,  вытканной  в  прошлом  веке   давно  умершими  шанхайскими  ткачами,
успевшими выпустить в  мир  конечный вывод мудрости  китайской, бабушка  его
запомнила: "Действия  шумного  и  горячего человека на самом деле глухи, как
падение листа в отдаленном лесу". С трудом  прочитав это, отец  отказался от
первоначальной  идеи выучить  тяжелый  китайский язык --  он уже хорошо знал
немецкий  и  французский, самостоятельно  занимался  английским  и мечтал  о
языковой практике, не подозревая, что она,  эта практика,  находится  у него
под  боком: бабушка ни разу не  обнаружила себя, хотя  не забыла язык своего
детства. В  углу  на льняной  скатерти с кружевами  по  краям --  знаменитая
швейная машинка, этот верный Боливар, вынесший целое семейство.
     Бабушка  жила тихо  и  незаметно.  Из  всего  огромного  ее  фамильного
имущества волной  на сушу вынесло лишь эту швейную машинку, с которой она на
долгие  годы слилась в одно существо. Машинка ее стучала целый  день, норовя
застрочить также  и  память  соседей  о  том,  что эта женщина  --  одна  из
Багаевых...  Существование  бабушки  было   таким   же  ровным,  как  стежка
бесконечного шитья,  чередование эпох и катушек  --  не  в счет, из-под иглы
струилась бесконечная ее  мысль о том,  как бы  незаметнее соединить одно  с
другим:  воротничок с  кокеткой, планку с оборкой, черное с белым, прошлое с
настоящим.  Ее  стежка  не дала  сбоя  ни  в  те времена, когда она осталась
сиротой,   похоронив  в  начале   двадцатых  отца  и   мать,   не   вынесших
послереволюционных потрясений, ни  во  время Гражданской  войны,  когда  она
прятала  в  чулане дезертировавшего из отряда  генерала Покровского дедушку,
чуть не  тронувшегося умом во время страшных майкопских казней и  лишь чудом
избежавшего расстрела  вместе с сотнями других социально  чуждых, ни когда у
них  родились  дети и  дедушку потихоньку  удалось  легализовать  в качестве
служащего торгсина, ни в тридцатых годах, когда Старопочтовая лишилась почти
всех своих  коренных  обитателей, один за  другим исчезавших в глухую ночную
пору под  монотонный  бой  напольных  часов,  которые  теперь бабушка  часто
останавливала,  открывая  застекленные дверцы  и  рукой  удерживая  маятник,
пульсирующий в  ее  горсти,  когда  к  нам приходил соседский  мальчик  Лео,
отчего-то боящийся их звона... Плетеная этажерка предназначалась  не столько
для  книг,  сколько  для различных  статуэток:  орла  из  горного  хрусталя,
китайских болванчиков, чугунного Дон Кихота с вынимающимся из ножен чугунным
мечом,  чугунным   сапожком  для  карандашей,   шкатулок   с   позолоченными
застежками,  в  которых  бабушка  хранила  разноцветные  катушки  с нитками.
Чистота, перекличка  трамваев, теплая скрипучая  половица под  босой стопой,
чуть  состарившийся воздух  с  отдаленным  ароматом корицы,  за окном тихое,
неутомимое, вечное движение дикого винограда по  стене  к козырьку крыши  --
часть  веранды  нависает  над  нашим маленьким  двором  и завершается  витой
лестницей...
     ...Вечером мы пили чай с плюшками  и смотрели старое кино про Баталова,
умиравшего от ОЛБ в окружении своих верных друзей-физиков.
     Как вдруг во всем квартале погас свет.
     -- Возьми свечу, -- сердито молвила бабушка, -- запри на ночь парадное.
     Она чиркнула спичкой. Свеча изнутри осветила трюмо,  как отражение луны
реку.  Я  взяла  в  руки  громоздкую,  полновесную  связку ключей,  которыми
запирают настоящие дома, капающую стеарином свечу и вышла в коридор.
     Часть  лестницы осветилась,  но  большую  ее  половину  тьма продолжала
уносить во  тьму, в обратную перспективу  доисторических  времен, где еще не
было Огня, роялей, оружия, бумажных  слов и цифр, и оттуда на  меня потянуло
пещерной  сыростью.  Запах шел  от чулана,  комнаты-эмбриона  под  чердачной
лестницей, угол которой  всегда был затянут многоугольником паутины, похожей
на астрономический прибор, служащий для  определения звездных координат. Она
казалась древней,  вечной, эта паутина. По ее  веерным лестницам взад-вперед
скользила Арахна,  день  за днем  незаметно  плетущая интригу времен, -- так
растет  растение...  А  темнота  все  подступала  к моей свече,  жадно  дыша
жабрами,  ворочаясь, заваливая набок робкий  огонек,  лижущий  мои рубиновые
пальцы,  и  лестнице  все  так  же  не  было  скрипучего  конца, зато  тень,
появившаяся на  стене  и  бывшая мне впору,  походила на вещь, которую можно
повесить на  гвоздик,  как  плащ  или  тальму,  которые набрасывали  на себя
девушки  из  нашего  рода,  жившие  при восковых  свечах,  отпиравшие  двери
возлюбленным вот этим выпуклым, хладным, позабывшим тепло их ладоней ключом.
Закрыв парадную дверь, они поднимались на второй этаж и начинали запирать за
собою комнату за комнатой, на два оборота по  часовой, на засов, на щеколду,
пока их жизненное пространство  не сужалось до  размеров спальни, постели, а
потом и человечьей могилы -- места нашего последнего упокоения.

     Тяжело  бухает дверь  в  парадном.  Лестница  заскрипела, будто  по ней
подымается грузный,  тяжелый человек. Между  тем я знаю: это топает ребенок.
Дворовый дурачок  Лео. Наша удивительная  лестница  за  долгие  годы  своего
существования накопила некую  сверхчувствительность  к человеческим  стопам.
Она  похожа на прочное живое дерево,  к которому привили  росток  совершенно
иной, тонкой,  культуры, и он, слабый и нежный,  принялся,  и мало  того  --
поразил невероятной чувствительностью  весь древесный состав дома;  лестница
наша вечерами звучит по-иному, чем утром, по ее пению можно определить, идет
ли на улице дождь, или установилось ведро.
     Ребенок  худ и легок, но лицо  его покрыто  тонкой сетью морщин, потому
что ум  отстал, совсем  отстал от Лео,  заблудился  в  лабиринтах  комнат, в
которые наша соседка Ткачиха, заслонив своим телом мою молодую маму во время
оккупации, заманила пьяный немецкий патруль, в результате чего  перед концом
войны у Ткачихи  родилась тихая, навечно испуганная белобрысая девочка Лиза.
Казалось, Лиза жила тушуясь и вздрагивая,  точно с минуты на  минуту ожидала
возвращения этого  патруля -- троих насильников в форме полевой жандармерии,
один  из  которых  пришелся  ей отцом.  Лиза  выросла, работала  в  магазине
уборщицей и еще  ходила убираться  в различные  дома,  а от кого она  родила
убогого Лео  -- неизвестно,  этого она не сказала даже матери... Лео  тяжело
шагает  по  ступеням,  и  они  страшно  скрипят,  будто по  ним  поднимается
увязавшийся за девушкой  пьяный патруль, который  Ткачиха, прибежав  на крик
мамы  и  заголив свои груди,  увлекла за  собою  по  тому темному  страшному
лабиринту,  где и поныне блуждает  затерявшийся,  отставший  ум Лео. Мальчик
боится  лестницы, но любит приходить к нам  в  гости. Он  пересказывает, как
умеет,  уличные  новости  моей  бабушке,  которая  лишь делает  вид,  что не
интересуется ими и вообще не любит сплетен. Но все-таки расспрашивает Лео: у
кого  сегодня прибиралась мать,  что ей дали  за  это,  кому грузовик привез
новый холодильник и так далее. Лео долго идет  по лестнице, ему не нравится,
что  лестница скрипит.  Он  не  понимает, почему  ему  так  трудно  идти  по
ступенькам, ведь цель Лео проста --  абрикосовый компот, которым угощает его
бабушка, а между тем лестница скрипит так, будто он идет убивать.
     Я люблю  разговаривать с  Лео. Наш разговор -- это пьеска, сыгранная на
четыре ноты.
     -- Борщ хочешь, Лео?
     -- А! Борщ! Хочу!..
     Лео  притопал в комнату, уселся  и застыл, выжидательно  глядя на меня.
Ему хочется поговорить.
     -- Как тебя зовут? -- в который раз спрашиваю я.
     -- А! Лео! Лео!
     -- Лев, -- неодобрительно поправляет бабушка.
     Ей  не нравится, что ребенку  позволяют  коверкать собственное  имя. За
столько лет могли бы и научить дитя выговаривать его как следует. Бабушка не
испытывает благодарности к  Ткачихе  за то, что  та спасла ее дочь. Может, в
первые  дни  после произошедшего  и испытывала, но теперь, когда я завожу об
этом речь, отвечает, что Ткачиха была женщина бойкая и никому не отказывала,
фашисты ей давали столько продуктов, что на весь дом хватало. Я думаю о том,
что бремя пожизненной, страшной  благодарности  просто надорвало ей душу и в
какой-то момент бабушка не выдержала, взяла сердце  в скрепы и, поджав губы,
отгородилась от суматошной Ткачихи.
     -- Сколько тебе лет, Лео?
     -- Пать! -- радостно отвечает Лео.
     -- Тебе уже пять лет как пять лет, -- раздраженно замечает бабушка.
     -- Пать, -- подтверждает Лео.
     Он  не верит  в  раздраженные голоса. Он, наверное, считает,  что  люди
нарочно что-то надевают на  свой  голос  и лестница нарочно скрипит. Бабушка
снова нарочно спрашивает:
     -- Так сколько тебе лет?..
     Получив ответ, всплескивает руками:
     -- Тебе, наверное, известен секрет вечной молодости, Лео!
     Существование  Лео  --  это  удар  пальцем по  одной и той же  клавише,
монотонный, как китайская  пытка. Что бы ни предприняли врачи, им не удастся
починить застрявшую клавишу, пробудить  эти  серые, дремотные глаза. Лео мог
бы  быть моим братом. Старшим братом, если бы не отчаянный поступок Ткачихи.
Я понимаю  это, я все время думаю об этом, снова обмирая от  страха за маму,
мучаясь чувством  неясной вины перед Лео. Странно, что Лиза  всегда выпадает
из  поля моих  чувств, словно и нет  ее вовсе. Это в маленьком Лео для  меня
воплотилась  вся  тяжесть,  вся  скудость  и  ветхость военных  лет:  голод,
отчаяние, разбомбленные дома, зябкие  ночные очереди у  булочных и вокзалов,
бухающие  на площадях  зенитки,  люди,  обитающие  в  земляных  норах  среди
кирпичных руин, живущие воздухом, лебедой, крапивой, очистками и объедками с
немецких  полевых  кухонь. Рядом с  Лео мне  хочется умалиться  и тоже стать
птицей,  высвистывающей  одну и ту  же ноту,  ведь  ум таит  в  себе большую
опасность, настолько большую, что  даже не подозревает о ней. Лео пройдет по
жизни, овевая нас всех странной тоской по первобытному братству человеческих
существ, изъяснявшихся  гуканьем, жестами. Память его ничего  не прихватит с
собою на  небо, ему  будет легко подыматься прочь  от земли. Чувства Лео как
воздушные  шары,  которые  он иногда приносит с собою, чтобы отпустить их  в
небо с нашей веранды: это сосуды с его дыханием, ничего больше.
     Лео любит путешествовать в пределах нашего квартала, он  вхож во многие
дома. Правда, не всегда  его принимают, иногда увидев в  окно, кричат: "Иди,
иди себе,  Лео",  а  иногда --  напротив,  зазывают. Я знаю это  от бабушки,
негодующей оттого, что всякий норовит использовать ребенка: в  одном доме он
убивает мух  сложенной  газетой -- он очень ловкий охотник,  я  видела его в
деле,  во  втором беседует  с парализованной  бабушкой,  потому  что  другим
разговаривать с ней недосуг, в третьем сидит возле младенца и подает  ему то
и дело падающую соску, предварительно обмакнув ее в блюдо с кипяченой водой.
     -- Ты был сегодня в магазине? -- спрашивает бабушка.
     -- А! Был! -- коротко отвечает Лео.
     -- А что же ты покупал?
     -- Роны (макароны), -- докладывает Лео.
     -- И больше ничего? -- интересуется бабушка.
     -- Банку, -- отвечает Лео.
     -- Какую банку, большую или маленькую?
     Лео показывает -- маленькую.
     -- Консервы?
     -- Да! -- подтверждает Лео.
     -- А что на них было нарисовано, рыба или корова?
     -- Ова, -- отвечает Лео.
     -- Им лень варить борщ  из настоящего мяса, -- поясняет мне бабушка, --
столько в доме женщин, а все  норовят сготовить бурду из  тушенки.  Ты  ешь,
ешь, Лео, у нас-то борщ настоящий, наваристый!.. А еще где ты был?
     -- У Веры, -- бухает Лео.
     Видно, что бабушка чем-то недовольна.
     -- И чем тебя там угощали? Георгинами небось?
     -- Ченьем (печеньем), -- рапортует Лео.
     -- С чаем,  наверное?  --  включаюсь в расспросы  я, ибо тема Веры меня
всерьез занимает. Вера --  мать Андрея  Астафьева, бывшего жениха моей мамы.
Она живет неподалеку от нас, но я у нее еще не была. Мы не знакомы.
     Бабушка резко переводит разговор на другое:
     --  Не вздумай  угощать Лео своими  огурцами... Ты  снова  все  не  так
сделала!  Какие  же  это малосольные огурцы  -- огурцы должны отпрыгивать от
зубов. Это малосольные пиявки, а  не огурцы. Отбирать для  засола  надо  вот
такусенькие,  а не такущие... Ты  во всем повторяешь свою чокнутую  мать, та
тоже ничему не хотела учиться...
     Пауза. Я  беру  с книжной полки  детектив  "Щупальца спрута" и  начинаю
читать  рецепт какого-то пирожного,  написанный на полях  мелким  бабушкиным
почерком:  "Имбирь,  корица, мед, орехи, изюм, чернослив...  он выхватил  из
кармана револьвер и приставил его к виску девушки..."
     -- Хорошая книга, -- говорит бабушка. -- Рецепт огурчиков не здесь, а в
книжке Евгения Долматовского...
     Лео доел борщ, и мы идем на веранду.
     Солнце  стоит  над  диким  виноградом,  окрестные  дома  с таинственной
жизнью,  чужим  и чуждым тебе  счастьем, как по ступеням,  спускаются вниз к
реке.  А вон и  она  сама сияет,  радуется, плещет. За  нею марево  Зеленого
острова, на  котором много турбаз. Мы с  Лео сидим на той половине  веранды,
что выходит во двор. Дно этого двора, погруженного в воспоминания  о веселых
багаевских мужчинах и их величавых женщинах, устлано мелкими камешками,  как
морское дно. Двор окружен тремя  домами и сам кажется комнатой, продолжением
дома,  только без крыши, лишь отголоски ветра залетали в него,  причем такие
слабые, что  не могли и страницу книжки перевернуть. Дождь едва  дотягивался
из-за  тучи густой тополиной зелени.  Под верандой в начале  июня обмирал от
собственной красы куст белых  мелких роз. По ночам  цветущий куст сиял,  как
созвездие, углубляя черноту неба и двора, казавшуюся бездонной, как начало и
конец жизни,  но ни того, ни  другого не  было:  жизнь  порхала с  отцветшей
звезды  на распустившуюся,  только и всего...  Жизнь во дворе сворачивалась,
пряталась,  подбирала  когти,  глубоко  вздыхали деревья, в прорези  листьев
темного винограда смотрели звезды, устанавливалась  глубокая ночная  тишина,
хоральные  прелюдии  и  фуги были разлиты  в  воздухе  наравне  с  последним
уходящим  треньканьем трамвая... Ночью  таинственный  двор оживал, шелестел,
качался на  качелях из  дикого винограда, высоко подвешенных, скрипел своими
старыми  суставами,  молился;  в третьем  часу утра туманного пронзительный,
чистый,  бессонный  голос  пробовал  себя:  "ктрли-трли..."  --  и  на  двор
обрушивался  хор,  какой  невозможно  уложить  в  пятистенок нотного  стана;
девушки Багаевы раскрывали от счастья свои серые, как бы увеличенные слезами
радости блестящие глаза, мужчины  накрывали ухо  подушкой, старики  бессонно
томились  от прелести жизни, идущей под гору, багаевские дети спали с резвым
румянцем  на  щеке,  юноши  крались  по увитой  виноградом  веранде  в  дом,
сдерживая  рукой  свое  молодое  колотящееся  сердце.  Струи нового  воздуха
омывали все  вокруг, наконец в  тополе сверкало солнце, тренькала калитка на
воротах, яркий, горячий являлся день...

     -- Размечталась... -- ворчит за моей спиной в двери веранды бабка Анька
и в разбитых туфлях с дочкиной ноги, с  седыми космами под вдовьим платком и
в мешковатом сером затрапезье входит в нашу повесть.
     Неуемная Анька -- прабабушка Лео. Набегавшись по делам с раннего  утра,
к  обеду Анька обычно слабела, передвигалась как маятник, с трудом приводя в
движение ржавеющие  суставы. Присев в плетеное кресло у себя  на  веранде  с
чашкой чая, вдруг мимикрировала, теряла очертания, вся превращаясь в кресло,
и  кресло  вылетало вместе с нею на шабаш,  а  на веранде, в тени винограда,
было  тихо, сонно, вы  начисто  забывали  об Аньке, пока ее  глубокий сон не
давал течь,  пока жизнь  не проникала снова через все поры в  это деятельное
тело, пока ворчливый голос не произносил:
     -- Размечталась...
     Постепенно просыпалась в ее руках чашка остывшего чая, Анька все больше
обозначалась в кресле в  разбитых туфлях, из-под рукава мешковины выныривала
тощая рука с  роскошными швейцарскими часами. Час времени отрезвлял Аньку, и
она, окончательно выпутавшись из паутины полуденного сна, вскакивала на ноги
и выкатывалась из дома.
     Анька -- мать  Ткачихи и бабка  двух  ее взрослых дочерей. Это  старое,
юркое, полное сгущенной жизни существо было окутано коконом прокисшего бытия
полуподвальных  помещений,  заискивающих  чаепитий в обществе разведенок, их
тайн,   их  невозможных   секретов,   коммунальных  битв,  кляуз  и  поисков
справедливости. Аньку призывали  во всех случаях жизни:  посоветоваться, как
отбить  освободившуюся комнату в  коммуналке, уладить  полюбовно  начавшуюся
было свару между соседями; Анька снаряжала машину и грузила  наиболее ценную
мебель  брошенных  жен,  чьи  мужья  претендовали  на  имущество,  и  мебель
скрывалась в угловой комнатке Ткачевых  --  за некоторые гроши,  разумеется,
пока претенденты не  отступались; из скучных холодных норок извлекала  Анька
застенчивых холостяков и тащила их на знакомство с одинокими  матронами, она
же,  случалось,  сопровождала  договорившуюся  парочку  в  загс  с  чувством
исполненного долга; она покупала продукты  больным старушкам, стояла разом в
нескольких очередях, перла на себе невероятные тяжести и дорого за услуги со
старушек не  брала. Она в курсе всех пенсионных дел и сберегательных книжек,
а также у кого какое золотишко в серванте, кто придуривается бедным, а кто и
правда гол как сокол.
     Но  больше всего  Анька любит похороны.  С этой  печальной стороны  она
знает почти каждую  семью, и о тех, кого она  помогала проводить в последний
путь,  говорит с удовольствием,  вдохновенно, как о живом и  даже  родном ей
человеке.  Невероятно,  но  Анька  помнит, кто где лежит,  и  у  кого  какой
памятник, и чьи родные поскупились, и какое платье было на вдове, и что было
на поминках,  и  чей племянник  приперся  аж  из  самого  Петрозаводска,  не
постеснялся, жмот, за сломанной зингеровской машинкой. Особенно охотно Анька
рассказывает о  том, сколько она лично сжулила на похоронах:  шоферу дала не
десятку,  как  объявила   о  том  родственникам  покойного,  а  пятерку,  на
поминальное вино попросила двадцать пять, а уложилась в двадцать, двенадцать
рубликов,  выданных  ей  на  покупку простыней  для покойника, прикарманила,
простыни же нашла в сундуке усопшего, специально приготовленные, но об этом,
конечно, умолчала, куриц купила на рынке не  за пять рублей, как объявила, а
меньше,  на  могильщиках сэкономила, а  уж  продуктов  сколько  в  ведерке с
поминок унесла, про это никто и не знает.
     После  оккупации  она работала в милиции.  В  Анькины  функции  входило
обыскивать отловленных милиционерами воровок, спекулянток, перекупщиц. Анька
это проделывала так виртуозно, что самая изощренная спекулянтка выходила  из
ее  рук очищенная  под липку и честила  Аньку  на  чем свет стоит, ибо после
того,  как Анькин  настырный палец  выковыривал у нее из-за щеки  сапфировую
брошь, выменянную на горстку сахара, спекулянтка вновь обретала голос. Анька
усмехалась  себе, ощупывая  спекулянткино  пальтецо, косясь на  спекулянткин
золотой зуб, который, конечно же, пока не имела права конфисковать.
     В милиции ее ценили и не раз награждали рыбными консервами  и двадцатью
килограммами кукурузы,  не ведая того, что на Аньку эту нужна еще одна такая
же Анька.  Ибо  Анна Ткачева утаивала  от государства то брошечку какую,  то
колечко,  которые втихаря  продавала.  К  чести ее  надо заметить, Анькиными
колечками  и  брошечками  кормился не только весь наш двор,  но  и соседские
дворы тоже. Это благодаря  ее хитрости не умер  от  голода  сын сумасшедшего
старика Онучина Яшенька. Он вырос побираясь по домам, окончил школу, а потом
уехал  в Москву,  где поступил  в  университет,  и  скоро  сделался  крупным
геологом,  специалистом  по  алмазам  и  драгметаллам.  Таким   образом,  до
государства все-таки дошло уворованное Анькой золото.
     Иногда мы с Анькой  ходим на базар. У нее есть чему поучиться, хоть она
и трещит как сорока. Анька малограмотна, но счет в уме ведет молниеносно. Те
соседские старушки, которым она покупает снедь на рынке, просто диву даются:
петрушка десять копеек, да лук  репчатый сорок, да зеленый лучок отменный за
шейсят взяла, можно дешевле, но  этот  больно хорош, да кочанок капусты, как
барчонок, крепенький сорок пять копеек, итого  два  с полтиною, -- и смотрит
прямо  в глаза. Старушки  тоже не такие бедные, как прикидываются, эта вчера
перевод от дочки получила, говорит, двадцать  рублей, а почтальонша сказала,
пятьдесят,  та вообще миллионерша, ложки золотенькие, брошка  брильяновая, а
сама-то медная, прибедняется, а  вот эта  правда  сирота, точно,  и Анька ей
говорит:  два рубля  ровно, а  под настроение еще и  сдачи какую-то  копейку
может дать. Аньке семьдесят лет, но неделю  назад  соседи, переезжая в новый
дом, отдали ей свой холодильник, так Анька, взволновавшись, что  унесут его,
пока она будет ходить за подмогой,  взвалила "Саратов" на горб да и принесла
к себе, даром что дома свой стоит -- такой же "Саратов".
     Подымается Анька ни свет ни заря,  только  моя бабушка,  ранняя пташка,
трясет половики  во дворе,  остальные почивают еще, она и  идет  к  бабушке.
Анька крепко уважает бабушку, ее просто не обдуришь.  Так уважает, что уголь
из сарая таскает ей бесплатно. Веру  Астафьеву, наоборот, совсем не уважает,
не понимает, как это можно тратиться на цветочки, чай, не девочка, несколько
раз она пыталась всучить Вере покойницкие цветы,  хоть за  гривенник, на них
же  не написано, что для  покойника  куплены,  но  Вера не берет.  Об этом с
обидой поведала мне сама Анька.
     Вероятно,  это  Анькин  промысел  позволяет  Ткачихе,  матери  большого
семейства,  жить  на широкую ногу, покупать  в магазине  тушенку и фруктовые
компоты, которые так  любит  Лео, ящиками.  У Ткачихи  красное  бородавчатое
лицо,  грубый голос, медвежья походка при большом  плотном теле, но ее легко
разжалобить,  уговорить  мягким словом. Она бы  хотела,  чтоб обе  ее  дочки
выросли барышнями, да откуда взяться. Очень любит Ткачиха Муслима Магомаева,
это знает во дворе каждый, и как только знакомый голос зазвучит у  соседа по
радио, тот обязательно прибавит громкость,  и тогда у Ткачихи на кухне сразу
взревет радиоприемник, а  сама она, умиляясь,  начинает  думать  о  хорошем,
душевном человеке, поющем песню, и удивляться себе, хорошей, душевной.
     Вон  соседка Людка Фомина, товаровед  галантереи, с  грозно накрашенным
ртом  и ошалевшими  от неведомых чувств  глазами, понесла  в нарядном платье
свое громкое  тело,  стуча  каблучками: я женщина  самостоятельная!  Я  себя
прокормить сумею! Муж Фомин, капитан  портового буксира,  с болью и завистью
вышел во двор проводить ее  взглядом -- может,  и  завела кого,  не уследишь
ведь, а мужа не любит, терпит только.
     Светка, младшая дочь Ткачихи, сидит на скамейке с торчащим пузом,  тоже
дура,  неизвестно в  кого такая, отец ее переживает, пьет валерьянку  и, как
начальник 16-го отделения милиции и любящий отец, тайно раскидывает сети над
машиностроительным техникумом, где учится его будущий зятек: учебой дорожит,
а  мы  ему  устроим, лучше женись, сынок, честь  по  чести,  так-то,  сынок,
мерзавец этакий.  Сам он давно живет с другой семьей, а с  Ткачихой гулял по
молодости. И вот теперь -- поди ж ты  -- хочет, чтоб у дочки все  было как у
людей, честь по чести.
     Ткачиха  недавно устроилась  работать в  баню  на  Кировской  улице,  в
женское отделение, и те из соседей, кто водит с ней дружбу, пользуются баней
бесплатно.
     -- Проходите,  --  всегда говорит  нам  с  бабушкой Ткачиха, распахивая
дверь в предбанник, -- парьтесь, сколь вам угодно...
     Мне приятно  иметь блат в бане. В том, что каждый человек, имеющий даже
самую  крохотную должность,  может оказывать  покровительство  друзьям, есть
что-то глубоко справедливое. Как бы мы все жили, если  б не имели знакомых в
кулинарии, в парикмахерской, в бане, наконец?
     --  Веничек выбирайте  поубористей,  --  советует Ткачиха.  --  Тамара,
эвкалипту прихватила? А то я тебе свой дам.
     Бабушка первое время церемонилась и не желала "обманывать государство",
покупала нам за двадцать  копеек билеты, пока  Ткачиха  не выдала ей в глаза
правду-матку:
     -- Ты  боишься у  меня  одалживаться, Тома. Ну  так  ты  мне  ничего не
должна: у вас наш Лео часами ошивается.
     И  правда  часами.  Лео,  белобрысая  бестия,  прямой  потомок  полевой
жандармерии.  По  желобкам в  цементированном полу  грязная  пена  стекает в
Дон-батюшку.  Женщины  трут  друг  другу  спины  мочалками  или  поролоновой
рукавицей, хлещут вениками, делятся кремом, мятой... Женщины должны помогать
друг другу. Женщины в бане -- это совсем не то,  что женщины в  кабинетах. В
бане они все солидарны друг с другом. Полуголая Ткачиха  в  фартуке с мокрым
подолом ходит между скамеек, подкручивает вентили труб с холодной  и горячей
и следит  за  тем, чтобы женщинам было тепло и приятно. И чтобы какая из них
не вздумала с помощью  парной избавиться  от ребеночка -- и за этим, бывает,
приходят. Ей нравится  эта  нагота,  в  которой  процветает  душевность,  ей
приятно,  что она заведует  государственным  теплом,  которое  поступает  по
трубам, греет всех  нас и  вымывает из наших пор въевшуюся  грязь.  В бане я
всегда  смотрю  на  ее  большое  бугристое  тело, как  земля разряд  молнии,
принявшее на себя удар  судьбы,  предназначенный моей маме,  мне, всем  нам.
Слепой удар пришелся в Лео, увяз, как в земле, в его затуманенных глазах,  в
умудренной понимающей улыбке полоумного дурачка. Бабушка успокаивается.  Она
наконец понимает, что Ткачиха не помнит о том, что когда-то выручила ее дочь
из беды. Возможно, она  даже забыла,  при каких обстоятельствах  зачала свою
дочь  Лизу. Она  вообще  широкий человек,  понимает,  что  любую грязь можно
смыть, любое дело уладить. Пока мы с  бабушкой моемся, она  по нескольку раз
подходит  к нам то с  советом  не  лезть  сегодня  на  верхний полок,  то  с
бальзамом-ополаскивателем,   который,   полфлакона,  оставила   одна   голая
посетительница,  обозначив тем самым,  даром  что  голая, свой  материальный
достаток и щедрость. Словом, Ткачиха  довольна. Ей бы  еще пристроить  замуж
беременную Светку,  студентку швейного техникума, раз уж старшую не удалось,
и чтобы муж  любил Светланочку, как Муслимчик Магомаев ту, про которую поет,
что она -- его мелодия...
     Муслимчик  поет,  поет,  поет, Ткачиха опять сидит в окне в  обрамлении
музыки,  клубящейся  вокруг  нее  горячим  паром  и  смешивающейся с  частым
дыханием жизни...
     --  Доча... -- перевешивается через наши перила Анька. -- Сделай радио,
чтоб потише орало. А то тут одна барышня размечталась, уши развесила.
     И, ехидно улыбаясь, Анька щиплет своей  скрюченной  лиловой  лапкой  за
бок.  Больно щиплет. Я  ойкаю. Почему-то ей  нравится меня  вот так  щипать,
трогать, поглаживать, она может вдруг поправить  мне  бретельку сарафана или
выбившуюся  прядь  волос,  а то еще отберет  у  меня косынку и уносит в свою
нору, как добычу. Я не делаю попыток вырваться или  уклониться от ее руки --
есть в  этой  Анькиной игре что-то необидное,  свойское,  так  любящая  мать
ревниво оглаживает  свою дочь, провожая ее из дома. Может  быть,  она во мне
видит дочь, как я в ее Лео вижу своего брата?
     -- Пускай слухает Магомаева, -- обиженно отзывается Ткачиха из окна.
     -- Дай мне послушать, -- заступаюсь я за Муслима.
     -- Твоя мать тоже любила слухать да мечтать,  -- наставительно замечает
Анька. -- Вот и вымечтала себе.

     Мы сидели  на веранде. Бабушка учила меня  вывязывать кружева старинным
деревянным крючком с тонким серебряным наконечником -- только таким крючком,
а не фабричным можно было  связать  эту пену морскую. Пока рисунок входил  в
пальцы, я выслушала историю сватовства и появления отца в этом доме.
     Во-первых --  на улице зима, а он  стоял в  залатанном, с  чужого плеча
плащике и рваных ботинках и, не дав бабушке  рта открыть, непринужденно взял
за руку и  поднес ее пальцы к губам. Во-вторых -- зима, он стоял в плащике с
чужого плеча, рваные ботинки оставляли мокрый след на полу, а на локте левой
руки его  лежала  огромная  охапка  хризантем. Этими  цветами он  -- это уже
в-третьих,  --  едва  переступив  порог,  с ног до головы осыпал  бабушку...
"Женщину,  родившую  мне это чудо".  Именно так  он  и  выразился, кивнув  в
сторону мамы.
     Я знаю, что отец с первого дня знакомства с мамой мечтал об этой сцене,
экономил на сахаре, заменяя его глицерином, да и на многом другом еще, чтобы
воплотить эту мечту в  жизнь. Он не обратил  никакого внимания на провальную
игру  актеров,  вовлеченных  в  это действо,  настолько был  поглощен  своим
режиссерским замыслом:  они  оба,  бабушка и дедушка, растерянно топтались в
крохотной прихожей, подбирая  с пола цветы. Бабушка молчала, пораженная этой
театрально-безвкусной   сценой,    она   сразу    заподозрила   недоброе   и
насторожилась,  разглядывая  отца  со  всем  вниманием. Отец как ни в чем не
бывало уже снимал с  промокших ног ботинки, бабушка была вынуждена дать  ему
переодеться   в  сухие   дедушкины   носки.   Бедная  бабушка!   Она   сразу
почувствовала,  что эти  невинные цветы, для которых  дедушка уже подыскивал
банки  и наполнял  их  водой,  открывают  собою  череду странных  и  нелепых
ситуаций, в которые окажется вовлечена ее семья. Студент-выпускник  химфака,
он  был  гол  как сокол, но явился  в дом  с роскошным букетом; у  него была
готова дипломная работа,  способная принести ему ученую степень, но беспечно
завалены некоторые другие предметы, в том  числе  политэкономия и  философия
социализма, -- об этом бабушка уже знала от мамы.
     Эта  история взволновала  меня.  Я как  будто присутствовала при  своем
появлении  на  свет, рождении  из лепестков хризантем. Я потащила  бабушку в
коридор, требуя показать,  где  отец  осыпал ее  цветами,  хотя  показывать,
собственно,   было   нечего:  коридор,   он  же  кухонька   с  керосинкой  и
электрической  плитой на сундуке, был крохотный. "Здесь..." -- топнула ногою
в половик бабушка.  Я даже заглянула  за сундук  в  поисках хотя  бы  одного
ссохшегося в прах кудрявого лепестка.
     -- И неужели  у вас не нашлось ни одной вазы?  -- с досадой  спросила я
бабушку.
     -- Ваз не держали, -- оскорбленно отозвалась она, -- рассовали букет по
банкам. А потом я все эти цветочки бросила в печь...
     Бабушке хотелось, чтобы я  разделила ее  возмущение  безвкусным  жестом
отца. Но это не было  жестом... Если  мама  посылала  отца  за арбузами,  он
притаскивал их целый  мешок, открывал дверь и с порога под мои  восторженные
возгласы начинал вкатывать их  один  за другим,  как мячи, в коридор. Стоило
мне  поинтересоваться,  как выглядит  какое-то  животное, допустим,  снежный
барс, он приносил из  библиотеки полный портфель книг, из которых можно было
получить  об этом барсе исчерпывающую  справку.  В самом  начале той  давней
болезни, когда я  еще не впала в беспамятство, он все тормошил меня: "Скажи,
чего  ты  хочешь?  Ну  скажи?"  -- и я, жалея  его, сказала: "Шарик". Спустя
полчаса отец примчался в палату. Мне становилось все хуже. Я видела,  как он
трясущимися  губами надувает  один,  два,  три,  десять,  сто  шаров, словно
пытается вдохнуть в мои легкие жизнь, и когда вся палата наполнилась шарами,
мое  сознание  тронулось  в  путь между  толкающимися  разноцветными  мирами
колоссальных молекул,  висящих  в  воздухе, как  продолговатые  капли дождя.
Может, он  пленился идеей  количества, чтобы взять у  судьбы реванш  за свое
скудное   детство  --  количеством  арбузов,  цветов,  шаров,  сделанных  им
открытий,  которые  неутомимо  размножала его  пишущая машинка,  количеством
публикаций в научных журналах, -- как иной пытается взять свое глоткой...
     ...Он уроженец города Кронштадта, сын священнослужителя. Отец и матушка
сделали все, чтоб воспитать  своего сына в вере в Бога, но он верит только в
науку и в любовь своей невесты (мама кивком подтвердила правоту его слов). С
раннего  детства  ему  пришлось  самому зарабатывать на кусок  хлеба: пел на
клиросе   в   церковном  хоре,   продавал   газеты,   работал  рассыльным  в
железнодорожной  конторе,   занимался   в  химическом  кружке,  руководитель
которого, однокашник ректора здешнего университета Кайгородова, направил его
в Ростов, справедливо полагая,  что только личная поддержка ректора позволит
отцу с его происхождением поступить в университет...
     -- Живы ли ваши родители? -- спросила бабушка.
     Отец не замедлил с громогласным ответом:
     --  Мой  батюшка был  убит большевиками  в девятнадцатом году  в городе
Майкопе в ходе массовых  расстрелов заложников и социально чуждых элементов,
а матушка скончалась от горя годом позже.
     Услышав слово "Майкоп", бабушка и дедушка  едва не лишились сознания от
страха...

     Бабушка невзлюбила  отца с первого  взгляда, почуяв  в нем обреченного.
Она  видела:  перед  нею  стоит  заносчивый  молодой человек с  воспаленной,
бессвязной речью и  дикими поступками, за эти  страшные годы  не научившийся
ничему, малорастворимый  в  эпохе, как  капля  жира  на воде.  Она-то сумела
справиться со своей памятью, забыть о том, что просторный особняк, в котором
теперь  ее  семейство  занимало   три  клетушки,  когда-то   принадлежал  ее
родителям.  Она заставила себя забыть  про свою учебу  в дорогом  пансионе в
Лондоне, где  прожила  много лет,  пока ее  отец налаживал торговые  связи с
английскими мануфактурными  предприятиями,  где ей однажды довелось побывать
на   коронационных   торжествах  в  Вестминстерском   дворце,   на   которых
присутствовал   Николай   Второй,  и  классная  дама,  обратившись   к  ней,
произнесла, украдкой показав на человека в золотом парадном мундире, с вялой
походкой и неожиданно теплыми глазами на застывшем лице: "Русская девочка --
вон твой царь!.." Как и все жители Старопочтовой  улицы, бабушка каждый день
ходила в магазин, сохранивший  название  Багаевского, но, часами выстаивая в
очередях за  горсткой  крупы или  полфунтом  горохового хлеба,  она при этом
старалась  не вспоминать,  что  ее фамилия -- Багаева.  Ей  удалось уцелеть,
благополучно мимикрировать  в социально  зыбкой прослойке служащих благодаря
упорству, с которым она  нажимала на  педаль швейной машинки.  Муж  работал,
дочь  уже  была  студенткой университета,  отличницей...  И  вдруг  является
человек, претендующий на ее руку, и бабушка, пустив его на порог дома, сразу
понимает, какую угрозу несет он для всего ее хрупкого мироустройства.
     Не успели еще смолкнуть шаги отца на скрипучей деревянной лестнице, как
бабушка с  несвойственной ей  твердостью  объявила маме, что она  никогда не
даст согласия на этот брак...
     Тихая и обычно  послушная мама также твердо возразила, что с женихом ее
разлучит одна  смерть. Дедушка,  напуганный упоминанием Майкопа, помалкивал.
Но словами  маму уже было не  пронять,  театральные  жесты и словоизвержения
отца уже  произвели  действие  на  ее  душу,  и она  оказалась  в  ситуации,
неуклонно повторявшейся в ее  судьбе, -- ситуации слепого, неверного выбора.
Единственное, на  что  хватило бабушку в те драматические минуты,  -- это на
расправу  с  ни в  чем не повинными  цветами.  Сконфуженный дедушка подносил
бабушке букет за букетом, а она совала хризантемы головками вниз в  бушующее
пламя печи. Мама не осмелилась  вступиться за  цветы,  и этот  образ,  образ
живых растений, охваченных пламенем,  преследовал ее  потом  долгие годы  --
бабушке все-таки удалось уничтожить одно из пленительных воспоминаний мамы в
будущем -- воспоминание о сватовстве моего отца.

     В их семье никогда не  повышали голос. Все недоразумения устранялись на
полутонах, при помощи намеков и иронических замечаний.
     Когда  из-за  двери  маминой  клетушки,  где  спустя  месяц  поселились
молодые, вырвались  первые крики отца -- отчаянные, как призыв  о помощи, --
бабушка  поджала  губы  скобкой:  она  ждала их,  предвестников  неминуемого
разрыва. Дедушка, засучив  рукава, попытался наладить мамину семейную жизнь,
свято веря, что любовь все превозможет. Когда отец после очередного скандала
выскакивал в чем был на улицу,  мама появлялась  в дверях гостиной и,  вся в
слезах,  манила  дедушку  к  себе.  Бабушка,  не  повернув головы,  строчила
пододеяльник. Может, и вправду  стрекот машинки освобождал ее слух от прочих
помех?  Дедушка с  мамой закрывались в комнате,  и  она,  задыхаясь и дрожа,
рассказывала про очередную свою провинность, рассердившую отца.
     Брошь. Он подарил ей на день рождения дорогую брошь, а она ее потеряла.
Мама была рассеянна, жизненный ее путь ознаменовался сплошной чередой утрат,
начиная с той броши. Брошь была  точкой отсчета,  открывшей мартиролог, -- у
отца  оказалась  крепкая память на обиды. Дедушка, пытаясь успокоить маму, в
ярких  тонах  нарисовал ей историю приобретения  отцом  этой броши:  как он,
экономя на  себе, мечтал о подарке для любимой, как долго выбирал в магазине
подходящую старинную вещицу... Дедушка  пытался убедить маму, что гнев  отца
имел основания,  -- но верил  ли  он  в это  сам? Разве стоят  все сокровища
вселенной наших слез и унижений? -- рыдая, говорила мама. Дедушка ласково ее
обнимал и возражал, что речь идет  не  о конкретной вещице,  а  о  чувствах,
внутри которых зародилась  ее  идея.  Мама постепенно  успокаивалась:  через
каких-нибудь  полчаса  она  уже была готова встретить отца  веселой  шуткой,
взяться с ним за руки и  забыть про ссору. Но не тут-то было! Отец не  желал
примирения и веселой шутки, пока мама до  конца не осознает  своей  вины. Но
как  доказать, что она ее осознала? Что -- биться головой  о стену? Рвать на
себе волосы?
     Причины их разлада коренились в ее привычках, в характере беззаботной и
ребячливой  девушки, выросшей без особой строгости. Прежде всего дисциплина,
говаривал отец.  Он всю  свою  жизнь держался  на распорядке,  на строгом  и
суровом  учете  каждой  минуты,  тогда как  мама  привыкла  плавать  в  море
бесконтрольного времени  и не умела расщеплять свои дни на  часы и минуты, а
ориентировалась на положение солнца: утро, день, вечер. Эта разница в часах,
по  которым они  жили,  сразу  дала  о себе  знать.  Как-то мама опоздала на
спектакль  "Собака на сене". Отец терпеливо дождался в фойе ее появления, ни
слова не сказав, демонстративно порвал  билеты,  повернулся и ушел. Там, где
требовалось простое дисциплинарное взыскание, он сразу  прибегал к судебному
иску  и опять  несколько дней не разговаривал  с  ней. Мама чувствовала, что
мир,  с которым она прежде состояла в братских, нежных  отношениях, отступил
от нее, как кромка пересыхающего озера, изменилось само звучание мира, с ней
перестали  болтать  на  своем   легком,   цветастом  языке   ее  ситцевые  и
крепдешиновые,  пыткой  отдавались   в  голове  монотонные  дожди,  которыми
оказалась богата ее первая семейная  осень, от  свежей зимы  болели глаза  и
невозможно стало, как прежде, отправиться с друзьями на каток. Подружка Ася,
живущая по соседству, уже не бросала маме камешком в стекло, потому что отец
однажды высунулся в окно и объявил Асе, что у ее замужней подруги теперь нет
времени на беспредметную болтовню -- это во-первых, а во-вторых -- как можно
вызывать человека таким способом, точно собачонку?
     Я  спросила бабушку: неужели в тот год у  родителей не было счастливых,
безмятежных часов?
     Неодобрительно скривившись, бабушка ответила, что были. Во-первых, отец
всегда бурно восхищался умом и способностями мамы. Как-то он  вручил бабушке
сверток, на котором его рукой было начертано: "Дуракам -- до востребования",
и  попросил запереть его в секретный ящик буфета. Бабушка  поинтересовалась:
что  это?  Отец  сказал,  что единственное  достоинство  этого  учебника  --
бесспорная популярность изложения, но в отношении теории, системы и стиля он
крайне  слаб.  Отец представил  маме  целый список  книг, которые ей следует
прочесть и сдать по ним ему экзамен.
     Несколько недель, пока мама  читала книги  Шорлеммера,  Кона, Вальдена,
Ладенбурга -- словом, всю  историю  и теорию  химии  от Лавуазье и  до наших
дней, они прожили исключительно мирно и даже счастливо. А уж после того, как
мама сдала  экзамен отцу по этим книгам,  восторгу  его  не  было границ. Он
говорил,  что за  такое  короткое  время  смог  освоить  лишь  первые  главы
Ладенбурга   и    главу    седьмую   книги   Гринберга   о    природе    сил
комплексообразования. "Эта головка, --  гладил он  мамины  волосы,  -- самая
удивительная  головка на  свете.  Невозможно поверить, что  ты поступила  на
химический  факультет,   отдавая  дань   моде,   из   легкомыслия,  ведь  ты
прирожденный ученый", -- разливался отец.
     Они ходили в оперетту, перечисляла бабушка (после "Собаки на сене" мама
уже никогда  больше  не  опаздывала,  такое лопе  де вега устроил  ей  тогда
отец!),  сидели  вдвоем  в  библиотеке, читая  "Успехи  химии", обменивались
мнениями о прочитанных  ими романах, прогуливались по Старопочтовой,  и  все
соседи  говорили бабушке, какая они красивая  пара. Время  от  времени они с
друзьями ставили  на  дому  любительские  спектакли,  разыгрывали  сцены  из
"Демона", "Маскарада", "Русских женщин"...

     "Когда стосуточная ночь повиснет над страной!.."
     Бабушка  рассказывала,  что отец произносил эти  некрасовские  слова  с
таким     глубоким    чувством,    словно    сбрасывал    с    себя    маску
"изверга-губернатора",  роль  которого   играл  в  "Русских   женщинах",   и
становился  самим  собою,  каким  не  знали его  ни  мама,  ни  бабушка,  ни
институтские  товарищи...   Да,   он   понимал,  что  над  страною   нависла
тысячесуточная ночь, и уже предчувствовал, что ему едва ли суждено дожить до
рассвета.
     Когда случилось то, что должно было случиться, бабушке припомнилась эта
сцена:  дочь,  придерживающая  концы  шанхайского  покрывала,  изображавшего
дорожный плащ  Марии Волконской,  и  отец в гриме,  с нарощенным  с  помощью
пластилина  крючковатым  носом, в  старом  свитере, к которому  он прикрепил
булавками нарисованный на листе ватмана вицмундир с крестами...
     Вас по этапу поведут с конвоем... --

     дребезжащим, старческим  голосом  пророчески предрекал он маме.  Ему бы
играть  на  театре  записных  злодеев, он  был  прекрасный актер. Его  голос
обволакивал, обольщал, искушал,  увещевал, а между тем  острый холодный глаз
был  нацелен  на  свою  жертву:  клюнет  или  не  клюнет  она  на эту хитрую
некрасовскую удочку?
     Нет! что однажды решено --
     Исполню до конца!
     Мне вам рассказывать смешно,
     Как я люблю отца,
     Как любит он...
     При этих словах дедушка Ефим, лорнировавший  актеров через старые  очки
без  одной оглобельки,  принимающий  высокие  фразы за чистую  монету,  даже
прослезился, не подозревая, что все случится так, именно так, как написано в
тощей репетиционной тетради мамы.
     ...Но долг другой,
     и выше и трудней,
     Меня зовет...

     звенел голос мамы. "Губернатор"  патетическим тоном обращался к княгине
с напоминанием:
     Пускай ваш муж -- он виноват...
     А вам терпеть... за что?
     И мама, воздев руки запевала на самых высоких гражданских нотах:
     Нет! я не жалкая раба,
     Я женщина, жена!
     Пускай горька моя судьба --
     Я буду ей верна!
     После  этой  реплики,  отнюдь не последней  в  спектакле, отец  начинал
бешено аплодировать  самоотверженной княгине Волконской, на несколько секунд
обращаясь  из  актера  в зрителя, а потом  восторженным голосом  договаривал
последние слова губернатора, пророческие слова:

     Я не могу, я не хочу
     Тиранить больше вас...
     Я вас в три дня туда домчу!..

     Спустя  год отцу  предложили  место в аспирантуре университета.  Но  он
рвался  в Москву, что послужило  поводом для последней  мучительной  ссоры с
мамой,  перешедшей на  последний курс. Отец  хлопнул  дверью  и  уехал.  Это
произошло летом сорокового.
     Мама осталась одна, внутри  своей  не изжитой  за  время их мучительной
семейной  жизни любви,  не зная, жена она или нет. Ей казалось, что жизнь ее
кончена. Отец не подал  о себе ни одной  весточки. Прошел  год. Бабушка  уже
благословляла небо за то, что оно избавило  ее дочь от этого человека. Но  в
начале  лета от него пришло странное послание,  в  котором лишь  содержалась
рекомендация маме прочитать последний номер  "Успехов  химии",  где подробно
излагается электронный  механизм комплексообразования. "Если  будешь  читать
эту статью, -- точно продолжая  прерванный разговор, писал отец,  -- советую
тебе предварительно ознакомиться  с более доступным  материалом у Раковского
или хотя бы прочитать по "Спутнику химии",  том 3, принцип Паули".  Далее он
как ни в чем не бывало просил ее  приехать и привезти ему в Москву целый ряд
монограмм, оставшихся  среди  его книг, в  том числе труды  Глюккеля  и  Ван
Ариеля.
     Попробуй догадаться, что стояло  за этой  просьбой:  желание повидаться
или ему в самом деле срочно понадобился Глюккель.
     Мама собралась и поехала, как ни отговаривала ее бабушка.
     Она разыскала  отца  в  лабораторном  корпусе. Он беседовал  с каким-то
внушительным  белобородым  стариком,  и  разговор  их,  видимо,   был  таким
захватывающим, что  отец, мельком взглянув  на маму, сделал  ей  знак  рукой
обождать. Мать стояла, смотрела на него и чувствовала,  что с ней происходит
что-то  странное: она уже  не  жаждала  примирения с  ним, как  еще каких-то
десять  минут назад.  Оказывается,  она  уже вполне  освоилась внутри своего
одиночества, оно сильно раздвинуло границы ее зрения:  она увидела мужчину с
холодным   сердцем,  увлеченного  своим  положением   столичного  аспиранта,
стремившегося произвести  на нее неотразимое впечатление и тем  окончательно
подчинить себе. Оказалось, она  путешествовала, пока он лежал в люльке своих
научных идей. Мама осторожно выложила на стол затребованные отцом монограммы
и выскользнула из аудитории.
     Отец  догнал ее  на  набережной. Он чувствовал  себя смущенным.  Он  не
ожидал, что она уйдет. Но, взяв прежний тон, он  осведомился насчет принципа
Паули: ознакомилась ли с  ним  она? Но ее уже было  трудно сбить с толку. "Я
приехала не за этим, я хотела спросить, могу  ли считать себя свободной", --
объяснила  она.  "Быстро  же тебе  понадобилась  свобода, -- сказал  отец и,
помолчав,  добавил:  -- Ты-то сама как  считаешь?" -- "Свободна", --  пожала
плечами  мама. "Ты  очень  изменилась",  -- почти восхищенно произнес  отец.
"Извини,  но мне уже  пора", -- мама по-товарищески протянула ему руку. Отец
руки не принял. "Как, ты  проделала  такой  путь,  чтобы обменяться со  мной
двумя фразами и  уехать?" --  "Да, на большее я  не  рассчитывала, --  мягко
сказала мама. -- Ты мне не писал... О, это  не упрек,  я просто  ответила на
твой вопрос".  -- "Я  писал тебе, -- признался отец, -- в моей комнате лежит
целая кипа неотправленных писем. Пойдем,  я покажу тебе..." -- "Зачем же, --
не согласилась мама, -- я верю..." -- "Но ты же не можешь просто так взять и
уйти", --  уже  с просительной  интонацией произнес отец. Мама  засмеялась в
ответ, и он сказал: "У тебя кто-то есть".  --  "Ты сам  не веришь  этому, --
покачала  головой мама, --  так быстро  это все не происходит: сегодня  одна
любовь, завтра другая..." -- "Так все-таки -- у тебя ко мне была любовь?" --
уцепился за ее слова отец.
     В  какой-то  момент  мама приметила в  глубине  аллеи одинокую фигуру в
черном и подумала,  что этот незнакомый  человек, медленно  приближающийся к
ним,  несет какую-то дурную  весть. Слово  за слово --  шаг за шагом человек
подходил  все  ближе; это была пожилая  женщина в теплом, несмотря  на ясный
июньский  день,  габардиновом  пальто. Когда мама  произнесла: "сегодня одна
любовь, завтра другая..." -- женщина приблизилась к ним вплотную и сказала:
     --  Ссоритесь, влюбленные? Не  надо сейчас ссориться.  Теперь нам  всем
будет не до ссор. Началась война.

     Очень важно понять, что же на самом деле  произошло  потом, буквально в
следующие  минуты и часы после  того,  как  та незнакомая женщина с Крымской
набережной произнесла слово "война".
     Отец  настаивал  на  том,  что,  когда  началась  война, они  мгновенно
помирились, и в свидетели  себе  он  берет весь наш народ, охваченный единым
пафосом  примирения  всех  исторически враждующих  сторон перед лицом общего
врага. Так было, потому что иначе быть не  могло. Он, как всегда, апеллирует
к большим  величинам, оказавшись достойным продуктом своей эпохи, приучившей
всю страну к  большим стройкам  и  процессам,  большим тиражам и  жертвам, к
гигантским памятникам этим жертвам, ко всему огромному, масштабному.
     Мама стояла  на  том, что никакого  примирения не было и быть не могло.
Когда отец сказал ей, что намерен снять с себя бронь и  отправиться на фронт
добровольцем,  она, конечно  же,  поняла его  и  благословила, как  женщина,
провожающая на войну защитника Родины.
     Отец  посадил ее  на  ростовский  поезд с каким-то  высоким,  ликующим,
торжественным чувством к ней -- он провожал жену, которая будет ждать.
     Впоследствии,  когда  между  ними  начались   скандалы,   он  постоянно
возвращался  к   этим  словам  --  высокое,   ликующее,  торжественное,   --
расположенным  в   диапазоне   частот  гиперзвука,  на  которые   немедленно
отзывалось гулкое эхо антонимов на инфразвуковой волне -- низость,  втихаря,
позорно. И те и другие были слова-маски,  как в комедии  дель арте,  где нет
места  оттенку,  тогда  как  все  наше  существование  построено  именно  на
оттенках,  на  чередовании  светотени,  на отзвуке, невнятном  бормотании  и
шепоте крови, а не на громогласном фонетическом каркасе слов, внутри которых
якобы живет буква духа. Нет, все не так буквально, ведь речь идет не о войне
и мире, а о сердце человека, которое развязывает узлы исторических событий и
сплетает  разорванные  ткани бытия  не  физическим,  акустическим  путем,  а
сложными  симфоническими  ходами  огромного   оркестра,  "симфонией   тысячи
участников",  как  у Малера.  Да,  сердце --  оркестровая яма,  в  нем,  как
пчелиный  рой, гудит  музыка, все  инструменты, которых  когда-либо касалась
наша  мысль, продолжают звучать и после  того, как дирижер убрался со сцены,
так что становится ясным: время и место для музыки не играет никакой роли. В
эту  оркестровую яму свалено  звучание  скрипок, флейт,  гобоев,  кларнетов,
валторн, контрфагота, тромбона,  труб,  литавр,  барабанов,  челесты,  арфы,
колокольчиков,  ксилофона,  бонгов,  маракасов,  бич-хлопушки  -- голоса  их
переплетаются,  как  змеиный клубок,  как наш  дышащий,  шевелящийся  внутри
черепной коробки розово-серый  мозг. И попробуй из этого  шевелящегося комка
звучаний  вытащить  мелодическую  ниточку флейты-пикколо  --  она оборвется,
потянуть за скрипичную струну -- она лопнет, отсечь от прибоя арфы отдельную
волну,  разбить нашу речь на звучащие фонемы, и  тотчас станет ясно, что все
эти  консонансы -- "низость",  "торжество", -- кроме акустического, не имеют
под собой  никакого обоснования. Мама  считала себя  совершенно свободной  и
тогда, когда прощалась  с отцом на перроне, и  тогда, когда  спустя  полтора
месяца после этой  сцены пришло извещение о том, что он пропал на фронте без
вести, и тем более тогда, когда она полюбила Андрея Астафьева.



     В том, как Коста  входил к нам без стука  -- с лицом,  на  котором была
написана уверенность,  что  его не  выставят, даже  если  обитатели  комнаты
заняты, --  крылся какой-то  вызов.  "Здравствуйте, это  я..."  --  с порога
говорил Коста,  и ему  неучтиво отвечали: "Видим,  что ты",  --  а дальше он
поступал в зависимости от того, с какой интонацией это говорилось: проходил,
нащупывал  стул и разваливался на нем -- или,  сочинив какое-то срочное дело
(дескать, забыл, от каких ступеней задали нам строить аккорды), застревал на
пороге, чтобы чуть позже все  равно  оказаться сидящим  перед нами,  закинув
ногу на ногу, с сигаретой в зубах.
     --  Здравствуйте,  это я... -- сказал он, появившись однажды  на пороге
нашей комнаты.
     Я была одна. Писала письмо домой, забравшись на кровать с ногами, и мне
не  хотелось ни с  кем разговаривать. Поэтому я взяла и  промолчала в ответ.
Удерживая  дыхание, затаилась  в своем углу, как разведчик, застигнутый  над
секретным  документом  во  тьме  вражеского  кабинета.  В  комнате  исходила
исступленным  светом яркая лампочка, которой  было  здесь тесно,  --  мы  ее
выкрутили из  люстры в концертном зале; но напрасно она  накалялась  и грела
потолок, сейчас был не тот случай. Коста настойчиво повторил:
     -- Здравствуйте...
     Некоторое  время он  недоверчиво  вслушивался,  сомневаясь  в том,  что
комната действительно  пуста.  Потом вытянул шею, повел головой по сторонам,
сделал  шаг, другой, третий, обошел стол, одной рукой  скользя по клеенке, а
другой  ощупывая  воздух,  и  вот  его  пальцы  зависли  всего в  нескольких
сантиметрах  от моего лица, подушечка каждого смотрела мне в глаза. Рука его
вблизи  казалась  огромной, как  у  Полифема.  Наконец он  убрал  руку --  и
вовремя: еще б немного -- и его палец угодил бы мне в глаз.
     Пожалуй,  я  бы  не  вынесла  собственного коварного молчания  и подала
голос, если б не удивление, охватившее меня за секунду до того, как он убрал
свою руку. Его лицо за  эти мгновения так  преобразилось,  что  я  прикусила
язык. Я видела, как вечная маска иронии и высокомерия сошла с лица Коста, он
походил на любопытного ребенка, пробравшегося на чердак, куда  ему запрещали
лазить взрослые.  До сих пор лицо его, казалось, лепили и подправляли чьи-то
сильные  и  умелые пальцы: как предок его, грузинский князь, пускаясь в путь
по своим огромным охотничьим  угодьям, постоянно  держал  руку  на  прикладе
ружья, так  Коста  всегда  держал наготове  выражение  упрямой заносчивости,
точно оно могло защитить в постигшем его несчастье. Меня пронзила мысль, что
он  ведет  себя  как  любой  из  нас,  зрячих:  безнадежно  слепой,  он тоже
повинуется  закону  зеркал, смотрясь  в  которые все  невольно привстают  на
цыпочки и  делают лицо, он  тоже  не  прочь  при помощи  отражения чуть-чуть
подправить природу,  чтобы она не слишком заносилась  перед своим творением,
придать  ей вид законченного  торжества идеи сильной  воли, мужской чести  и
национального достоинства. Он  таял  на моих глазах,  "идеи" одна  за другой
стекали с его лица.
     С  грацией наивного дикаря, а не  слепого Коста  бесшумно  двигался  по
комнате. Пальцы его пробежали по моей тумбочке, и он осторожно и внимательно
принялся за изучение вещиц, разбросанных  по ее  поверхности. Вот он нащупал
ручное зеркальце и,  раскачав в  нем  край  комнаты,  осторожно отложил его.
Потом в  руках его оказалась пудреница, --  слабоумная  улыбка  композитора,
нашедшего нужную музыкальную фразу, пробежала по его губам, когда он  открыл
ее крышку. Поднес пудреницу к лицу, дохнул в нее, и удушливое облачко пыльцы
фыркнуло из-под ватки. Коста чихнул и положил пудреницу на место, после чего
с  еще  большей  осторожностью  взял в  руки флакончик  духов, понюхав  его,
отвинтил  пробку и  лизнул  ее  дно.  Довольный, завинтил  флакон.  Какой бы
предмет  он  ни  взял с  тумбочки, лицо  его неуловимо  менялось,  словно он
вступал в глубокое внутреннее соприкосновение с его сутью. Ручное зеркальце,
как  гладь вод речных, таило в себе слишком  многое, чтобы в это  можно было
вдаваться, не рискуя повредиться в уме, -- какие люди тонули в зеркалах,  не
чета нам! Из флакона до него донеслась простенькая  полевая  мелодия, и духи
ему,  кажется, понравились на вкус. Но в  целом все три вещицы вызвали в нем
нежность -- принадлежа другой,  женской половине человечества, они оказались
послушными,  миролюбивыми  и охотно выболтали  свои крохотные секреты. Вздох
первооткрывателя  слетел с  его  губ, и я догадалась,  что  ни  мать его, ни
сестра, скорее всего, не пользовались косметикой.
     Трепещущие пальцы  Коста перенеслись  на подоконник  -- и  мечтательное
выражение  сошло с его лица, точно  после любимых  мелодий  он  принялся  за
гаммы. Скучная тяжесть книги, сообщившей  ему о  себе тиснеными буквами, что
она  "Словарь  музыкальных  терминов",  стопка  нот  с  запахом  библиотеки,
прислоненный  к  стеклу пухлый  отрывной  календарь,  на котором  он не  мог
узнать, какое означено число какого года, пузырек с клеем -- эти нейтральные
предметы в  своей сути как бы сращивали обе половины человечества, мужскую и
женскую,  все-таки  их не  примиряя, потому что примирение  возможно лишь на
пути  взаимных уступок:  например,  мужчины  уступили  женщинам переливчатые
цвета  тканей  или цветочный дух  косметики,  --  и  все  эти, теперь  и его
собственные, личные уступки женскому миру оборок и пудрениц глубоко  тронули
Коста.
     Он бережно  взял со  спинки стула крепдешиновое платье,  которое носила
красивая,  капризная, себялюбивая девушка,  и  она носила  его как  доспехи,
сознавая  степень  своей  прелести  и  защищенности, усиленной  именно  этим
платьем. Но сейчас  они разделились, платье и девушка: девушка где-то вдали,
в другом платье была той же, спесивой и равнодушной,  острой  на  язычок,  а
платье, оставленное без присмотра, было  само откровение, как девушкина душа
во сне -- тихая,  шелестящая, переливающаяся  женственностью. Коста не  надо
было  притворяться  перед  ним.  Оно  льнуло  к  его  пальцам  каждой  своей
пуговичкой, пояском,  оборкой.  Коста поднес его  к лицу, как морскую воду в
горстях, и тихо рассмеялся. Но тут в коридоре напористо зацокали каблучки, и
он  отбросил платье  с такой стремительностью, точно оно  могло  ужалить его
руки. Платье как в обмороке упало на  стул, свесив обшитые оборкой рукава. А
лицо Коста в ожидании человеческого, женского существа сделалось  прежним --
неприступным.

     Коста принадлежал к числу людей, говорящих жизни "нет" прежде, чем она,
собственно,  успела  им  что-либо  предложить.  Ведь  жизнь  всегда  сначала
стремится человеку  помочь, но  для того,  чтобы  принять помощь,  он должен
чуть-чуть в себе потесниться, не заковывать  себя в железные доспехи, потому
что с  момента рождения человеку только и делают,  что помогают, и  на  этой
естественной  помощи  покоится  жизнь. А Коста  было  невозможно  помочь  по
собственному почину,  можно было только что-то  сделать по его требованию --
или не сделать, и то и другое он принимал  внешне совершенно одинаково, и то
и  другое  все  глубже  утверждало  его  в тяжелой  мысли,  что  он выброшен
кораблекрушением  на берег, заселенный  существами  другой  породы, и  он не
желал налаживать с  ними  контакт, старательно оберегая свое  страдание.  Он
бросил  вызов судьбе, ждавшей от него большего,  чем человеческое смирение и
особенное понимание жизни, и страшно было  думать о том, что рано или поздно
судьба примет его вызов. Коста был начитан, по всякому поводу сыпал цитатами
или строчками стихов, и я видела, что он ждет от меня вопроса, откуда он все
это  знает,  неужели так  много  книг  переведено  на  подушечки  пальцев...
Наконец,  рассердившись  на него за  эти свои сомнения, я  задала  ему  этот
вопрос, и  он небрежно ответил, что вечерами ему, сменяя друг  друга, читают
мать и сестра.
     -- Им не трудно? -- спросила я.
     -- Нет.
     Этот короткий ответ почему-то задел меня.
     -- Помнится, у  императрицы  Анны Иоанновны четыре чтицы скончались  от
горловой чахотки.
     Коста, как бы обрадованный моей отповедью, ответил:
     --  У  нас в роду все славятся отменным здоровьем, -- и тут же,  уловив
движение с моей стороны, жадно спросил: -- Что, что ты хотела сказать?..
     В комнату, где я жила, он всегда входил  без  стука,  и  всякий раз мне
казалось,  что  он  хочет  услышать вопрос: почему  ты не  стучишься?  Чтобы
заставить   нас   молча  проглотить  его  ответ:  мол,   даже  если   кто-то
переодевается, он все равно никого не стеснит.  Но никто не пошел ему в этом
навстречу.
     Как-то  он заявился к нам  и произнес, развалившись  на  стуле  в своей
любимой позе:
     --  Все  говорят  --  Пруст, Пруст,  а  ты читала  этого Марселя?  Нет?
Люся-библиотекарша  сказала, что  жуткое занудство,  из чего я сделал вывод,
что с этим автором следует внимательно  ознакомиться... --  И как  фокусник,
вытащил из-за борта своего прекрасного клетчатого пиджака книжку.  --  Давай
вместе почитаем, --  предложил он  мне,  и в  его  тоне  не было  и  оттенка
просьбы; почувствовав мою растерянность,  снизошел: --  Кстати, мне нравится
твой голос.
     -- Прямо сейчас?
     -- А чего  тянуть? Зачитай-ка мне для начала несколько абзацев с разных
страниц, -- сказал он и вытянулся на стуле, скрестив длинные ноги.
     -- Что ж, недаром Люсе  это не пришлось по душе,  -- произнес он спустя
четверть часа. -- Прочитай, что там во вступительной статье.
     -- Спасибо, -- минут через десять сказал он, -- пожалуй, этот автор мне
нравится.
     -- Мне  тоже,  Коста,  но  читать я тебе не  буду, у  меня  от  долгого
словоговорения начинает болеть горло.
     -- Жаль, жаль,  -- небрежно ответил Коста, -- ладно, мне Неля почитает,
надеюсь, хотя ее голосом только мадам Занд читать...
     Он  часто старался обходиться без  палочки  --  например,  когда шел  в
столовую. Всегда  шагал впереди остальных, герой, -- он  брал на себя первый
шквал  взглядов,  обращенных  в  их сторону, он  чувствовал,  как  блестящие
тараканы  чужих зрачков  ползут по его лицу  и лицам его  братьев,  они, эти
взгляды, что с ним хотят, то и делают, но Коста был горд и шел впереди, а за
ним,  как  однорукие лыжники,  пробирающиеся  сквозь  пургу,  шли  со своими
палочками Теймураз, Заур, Женя...  Они брали  со  стола подносы и вставали в
очередь  за невидимой  пищей. Теймураз находил  пустой  столик, подавальщица
быстро  протирала стол и придвигала  стулья. В тех случаях, когда надо  было
воспользоваться  помощью посторонних, на первый  план сразу выдвигался  Женя
или Теймураз, но не Коста, нет.

     В  весеннюю  сессию  наш  просторный  старый  яблоневый сад весь  бывал
охвачен  густым цветением,  даже  самая  малая его  ветка  праздновала  май,
приподымая жгучие, как снег, соцветия. Белым сад становился как-то вдруг, за
одну ночь, словно потрясенный бедой  человек, еще вчера каждая ветка звенела
упругими розовыми почками, а уже утром, будто оглушенные упавшим снегопадом,
деревья  стоят  в  облаках.  Синева  неба прописывала  подробности  цветения
тщательно, словно на века; если смотреть в сторону Столовой горы, на вершине
которой  сверкал  снег,  казалось, что  сад  простирается  далеко  в небо  и
теряется в нежнейшем суфле из облаков, горного снега и грез.
     Как-то мы  шли по  бетонированной дорожке,  ведущей к столовой. Деревья
шумно раскачивались  под  ветром,  осыпая  белыми  лепестками наши  плечи. Я
услышала отчетливый стук  за спиной, потом постукивание разбилось  на мелкую
дробь,  и  дорожка  мгновенно потемнела  от хлынувшего  дождя. Чувствуя себя
виноватой,  что   проморгала  надвигающийся  ливень,  я  схватила   Коста  и
остановившегося рядом Заура за рукава, чтобы отвести их к беседке, но  Коста
резко высвободил  руку. Он не мог в эту минуту  обойтись  без моей помощи --
беседка  стояла  за  деревьями  в   глубине  сада.  Барабанная  дробь  дождя
усилилась, но Коста продолжал стоять на  месте, засунув руки в карманы  и не
желая  принимать помощь со стороны. Его  мокрое лицо  сделалось  надменным и
несчастным оттого, что он не знал, как ему  поступить.  И я не знала, как  к
нему подступиться. Я отвела остальных в беседку, потом вернулась к Коста. Мы
были одинаково  вымокшими, когда я в нерешительности остановилась перед ним.
Тут  сквозь белую крону наискосок грянул луч солнца,  и все кончилось. Коста
повернулся и зашагал  к столовой, встряхивая головой. Да, это была гордость,
но что дождю его гордость, к  чему его гордыня будущим стихиям, которые, еще
спеленутые, ворочаются в облаках, какое  дело, наконец, природе до того, что
он не может ее видеть, какое  дело  людям, они не  могут нести ответ за  его
слепоту! Слова, как овцы, разбрелись с моего языка: "так  нельзя!..", "зачем
тебе  это?..",  "тебе будет  трудно...".  Но  нет,  я  не  могла пасти  свою
сбивчивую  речь,  направляя  ее  в  то  единственное  русло,  которое  могло
соединить  нас  обоих, как  это только  что  сделал дождь,  все  эти  фразы,
несмотря на их схожесть, были заготовками разных конструкций...
     Я  все время отводила от него глаза, потому что знала, что взгляд может
увести далеко, я  пресекала  попытки  собственного  взгляда на корню,  точно
смотрела  на  новорожденного,  которого  можно  сглазить, ведь  за  взглядом
неумолимо следует  жест, любой жест как продолжение мысли и  чувства -- руку
на плечо  или резкий поворот головы в сторону, -- за жестом может стронуться
с места судьба, слепая судьба, и я следом за  ней, как собака на  поводке. Я
знала,  это  был  закон зеркал: за добрый  жест положена  благодарность,  за
любовь  --  любовь, за  душу -- вера, но вот  Коста, он  ни  во  что,  кроме
собственной гордости, не верил, даже в музыку, в ее принадлежность всем нам,
ни на что не надеялся, поэтому и  Неле, влюбленной в него, надеяться было не
на что...

     --  У меня для тебя сюрприз, -- входя в  нашу  комнату и усаживаясь  на
стул с развернутой нотной папкой на коленях, молвил Коста.
     -- Что он сказал, Неля? --  не поверила я своим  ушам. (Отчего-то мы  с
ним постоянно пикируемся.)
     --  Он говорит -- сюрприз, -- охотно включилась в нашу игру Неля в роли
толмача  --  наивного,  недалекого  комментатора  общих  мест  и  прозрачных
ситуаций, в которых даже слепой Коста ориентируется много лучше ее.
     -- Тебя выгнали из училища, Коста?
     -- Скажи ей, Неля, что от этого я далек, -- принялся уверять нас Коста.
--  Мои  дела блестящи.  Если  после  училища  я  не  поступлю в  Московскую
консерваторию,  то  по  крайней   мере  мне  обеспечено  место  музыканта  в
крематории.
     Это  грустная  шутка.  Слепым  музыкантам  трудно  найти  работу.  Но в
крематорий их  действительно берут  -- тех,  кто играет  на духовых. Еще они
выступают с  концертами  в  домах  престарелых. Еще --  преподают  музыку  в
интернате для слепых и слаборазвитых детей.
     -- Скажи ему,  Неля, пусть не рассчитывает на место  в  крематории,  --
объяснила я. -- Туда берут духовиков.
     --  В  самом  деле,  Неля?  Неужели  ни  в одном  колумбарии  нет места
клавишным?
     -- Почему ты вдруг заинтересовался крематорием, Коста?
     -- Мой сюрприз имеет отношение к этому благородному заведению...
     -- Хорош сюрприз!
     -- Это  идея Регины  Альбертовны, --  любезно адресуясь к  Неле, сказал
Коста. --  Она желает, чтобы я выучил третью часть си-бемоль-минорной сонаты
Шопена.
     -- "Похоронный марш", -- сказала я. -- Это и есть сюрприз?
     Коста  с готовностью  повернулся  ко  мне.  В  меня  уперся его  прямой
невидящий взгляд, смотрящий всегда чуть в сторону,  с чуть сбитым  плавающим
прицелом, взгляд, уплывающий то выше, то ниже моего виска.
     -- Сюрприз состоит в том, что ты будешь диктовать мне нотный текст, а я
записывать.
     Коста  протянул  мне ноты,  пристроил  на  коленях  бумагу, "решетку" и
приготовил "шило" для записи.
     -- Понятия не имею, что за знаки в этой тональности, -- сказала я.
     -- Сделай малую терцию вверх, -- с усмешкой посоветовал Коста.
     -- Ре-бемоль мажор. Тоже не знаю.
     --  Она  не   знает,  --  с  удовольствием  отозвался  Коста,   --  она
ориентируется только в  пределах двузначной  тональности, ну и дела... А  ты
знаешь, Неля?
     --  А  при чем  тут  тональность?..  --  удивилась  Неля.  --  Давай  я
продиктую.
     -- Нет, я  хочу, чтоб она диктовала, мне интересно послушать, что у нее
получится. К тому же это  не моя прихоть, а поручение,  данное твоей,  Неля,
подруге Региной Альбертовной...
     -- Ладно, -- сказала я. -- Знаки диктовать?
     -- Мне они известны, -- заносчиво ответил Коста.
     "Текст"  показался  мне сначала  нетрудным, но  очень скоро Коста  стал
ловить меня на неточностях.
     -- Почему ты говоришь "триоль"? Я помню на слух другое...
     -- Квинтоль, -- поправила меня Неля.
     --  Круто  ты обходишься с Шопеном, -- молвил мне Коста.  --  Хорошо, а
дальше что у тебя? Посмотри, там должен быть знак над "ля"...
     -- Неля! Что это за знак?
     -- Неужели не знаешь? -- тут удивилась и Неля.
     -- Сыграть могу, а названия не помню...
     -- Фермата. На три такта фермата, Коста.
     Я передала ноты  обрадованной Неле и стала наблюдать  за возникновением
дырочек-нот  на  бумаге.  Неужели  сквозь  эти водяные знаки  в  самом  деле
просвечивают  аккорды,  трели,  триоли?  Сколько  человек в  мире  может  их
расшифровать -- сто, тысяча? Тысяча слепых музыкантов собирает пыльцу с этих
точек и переносит их к тысяче инструментов. Если б Коста дотянулся до звезд,
какую  бы музыку он смог считывать с ночного неба? Может, все эти светящиеся
точки  --  мелодические  послания,  которые  мы,  зря  зрячие,  не  в  силах
разобрать? Может, окутанная туманом строка над  Столовой горой -- это слово,
которое всякий  раз  писала  в нотной  тетради  Анна  Магдалена,  заканчивая
перебелять очередную  воскресную  кантату  Иоганна Себастьяна: il  fine,  il
fine, il fine...

     В Неле любой  мало-мальски проницательный человек  угадал  бы существо,
живущее  придуманными чувствами, а  придуманные чувства,  случается,  бывают
сильнее  настоящих,  зависящих от каких-то объективных причин --  несходства
характеров, времени, разлуки и так далее. Жизнь человека, дышащего болотными
испарениями мечты о жертве, которую необходимо принести во имя осуществления
единственной  его  цели  -- подвига  любви, была  бы  чревата опасностями  и
насыщена  постоянной  тревогой, как  музыка  импрессионистов, но, к счастью,
вымысел -- главное условие их существования и единственно надежная почва под
ногами, оттого, какие бы  бездны ни разверзала перед ними  действительность,
она не в силах  их поглотить. Если бы  Коста  мог ее видеть, у Нели  была бы
хоть какая-то надежда, как у любой мало-мальски  привлекательной девушки, но
Коста был слеп, зато он прекрасно слышал Нелю, слышал весь этот расстроенный
ряд   клавиатуры,  лишенной   полутонов,  дребезжащие  от  дуновения  первой
встречной личности струны, рассохшуюся от внутреннего жара деку, не держащую
строй. Он узнавал ее по духам "Лесной ландыш", которые невзлюбил, потому что
предчувствовал,  что   тлетворный  аромат  готовящейся  ему   жертвы   будет
преследовать  его до конца  жизни, даже если женой его станет тихая  горская
девушка. Тем не менее  он часто пользовался  Нелей  как чтицей,  хотя его  и
раздражала ее манера чтения.
     -- Она ни черта не понимает из того, что читает, -- жаловался он мне.
     --  Ах, так тебе  еще надо  читать с выражением!  --  возмущалась я. --
Может, ей следовало бы еще и разыгрывать прочитанное в лицах?..
     -- Не мешало бы, -- рассеянно отвечал он. -- Кстати, не язви, ни за что
не  поверю, чтобы женщине не нравилось, когда при ней поругивают другую. Что
делать...  -- пожимал он плечами,  --  презрение  к ближнему своему  --  это
чувство, которым особенно охотно лакомится человек.
     Неле, конечно,  очень хотелось занять при слепых мое место, а я бы ей с
удовольствием его уступила. Но как  только  я попыталась внедрить ее в  нашу
компанию,  слепые дружно  насупились  и  замкнулись.  А  про  овощное  рагу,
приготовленное   Нелей,  сказали,  что   есть  его  невозможно.  Даже  Женя,
благожелательно относившийся ко всем без исключения зрячим, не позволил Неле
перебинтовать  себе  руку,   когда  он  случайно  порезался   о   выбитое  в
телефоне-автомате  стекло  и, возможно, истек бы кровью, если б меня вовремя
не  позвали.  Рана  оказалась   довольно  глубокой,  и  я  потащила  Женю  в
травмопункт.  Он шел тихий и перепуганный, невидимая кровь стекала за манжет
его рубашки,  и ему казалось, что он с каждым шагом слабеет. Нас  пропустили
без очереди.
     -- А что мне будут делать? -- в тревоге спрашивал Женя, прислушиваясь к
позвякиванию инструментов.
     Ему сделали  укол  и наложили несколько швов.  Назад  он шел  важный  и
бодрый, делая вид, что ведет меня под руку.
     Неля  тоже  училась на фортепианном отделении.  Я как-то слушала  в  ее
исполнении "Белые ночи"  из "Времен года". Такого оговора ни  Чайковский, ни
любой другой композитор не заслужили. Для Нели движение музыки исчерпывалось
пометками в  партитуре, которым она и следовала с честностью механизма. Все,
что невозможно вывести на орбиту слов, -- это и есть музыка, но Неля об этом
не имела ни малейшего понятия. Слушая ее, я подумала, что Коста не совсем не
прав, скучая с Нелей. Волна может быть сильной или  слабой,  но она несет  в
себе категорию глубины. Нелино исполнение отличала ученическая пресность; на
экзамене она получила пятерку.

     Честное слово, стоит лишь подумать об  этом, и мысль сгущается до такой
муки, что отпадает  необходимость поступка... Тогда я  думаю,  что некоторые
наши  жесты  должны храниться исключительно в театре, где  для них, как  для
картин в музеях, будет создан благоприятный температурный режим  и ограничен
доступ зрителей, растаскивающих их по ниткам и лоскуткам, потому что в едком
пространстве  мысли любое действие моментально идет  трещинами, как парковая
статуя,  замешенная на  халтуре:  не  успеешь  поднести  руку к  сердцу, она
отваливается,  как гипсовая,  и поклясться,  увы, нечем... Надо бы научиться
всегда  переводить  наши  чувства   из   плоскости  в  объем,  но  нет,  как
заблудившиеся путешественники,  они  нуждаются в точном адресе, в конкретном
имени и облике, и когда Неля говорит, что ее любовь к Коста бескорыстна, как
тень, которую не могут не отбрасывать предметы, я ей не верю хотя бы потому,
что эта  коротенькая  фраза от  первого  и  до  последнего слога, как воин в
доспехи,  закована в сеть  мелких,  друг  на друга  набегающих  движений: ее
ресницы  трепещут, пухлые  губы  дрожат, руки  растерянно  оглаживают плечи,
голова склоняется набок, как у жертвы.
     Я  не  знаю  в  точности,  как все  это  происходит... Она  приходит  в
концертный зал задолго до появления там Коста и садится в  первом  ряду, так
чтобы  хорошенько видеть его. Она затаивает дыхание, не скрипнет креслом, не
шелохнется, чтобы не  спугнуть свою награду. Она тиха как вещь, возможно, ей
на  время удается превратиться в  неодушевленный предмет, иначе бы он угадал
ее присутствие в пустом зале, ведь у него прекрасный слух,  он должен был бы
в своих дебрях, где ему знаком всякий  призвук и  обертон и внятна  вибрация
незаполненного  объема,  различить  шорох  преследования,  коварное  дыхание
врага. В своем прозрачном путешествии по  клавишам он должен был  наткнуться
на  тяжелое  плотное тело,  сидящее  напротив,  в которое ударяется с налету
звук, не может быть, чтобы в зале  не изменилась  акустика,  чтобы первая же
попавшаяся под пальцы мелодия не  рассказала Коста о том,  что с  ним сейчас
происходит  самое  страшное,  что  только  может  случиться  с  человеческим
существом:  некая тьма, сгустившаяся  в  первом  ряду  зрительного зала, его
видит и использует его  как хочет. Господи,  как он беззащитен перед нею! Он
сидит  как жертва,  как  пища для чужих прожорливых  чувств.  Неля  им  тихо
кормится,  пристроив  хоботок своего  зрачка  к самой болезненной,  к  самой
нежной, ничем не защищенной его ране -- музыке...
     Что это за музыка, иногда гадаю я, хотя какое это имеет значение, разве
простая гамма хоть в какой-то степени  может послужить Коста укрытием? Да  и
может ли лицо выразить то,  что выражают пальцы? Или избранная мелодия лепит
лицо Коста,  придавая его чертам сходство с  самой собою? Но,  между прочим,
видит ли Неля его? К чему прикован  тяжелый, как камень в ногах утопленника,
Нелин  зрачок,  от  чего  зрение все время тянет ко дну, где,  кроме  слабых
контуров  снующих  мимо  сердца  фантазий, ничего  различить  невозможно?  И
музыка, и  книги,  и жизнь  объединились против нашего  воображения, готовые
образы и надуманные чувства обобрали его, и  мы  давно путешествуем зайцами,
за чужой счет,  наперед известными маршрутами. Она хочет  слепо лечь под его
пальцы как музыка -- но тогда зачем ей глаза?




     ы с Лео пишем букву "А". Лео хитрит и отворачива-
     ется  от тетради. "Какая "А"?" -- "Видишь, как  домик:  А-а". -- "Какой
домик?  Оший?" -- "Хороший". Его рука, его плоская, с ороговевшими наростами
на  суставах  лапка,  не  приспособлена  для  такой  тонкой  работы.  Пальцы
напряжены, словно их свело судорогой.  Он тяжко вздыхает, скособочившись над
чертежом "домика", в котором я стараюсь поселить его ум. Чистый лист бумаги,
как воды всемирного потопа. Мы переплываем от одного островка  к другому, от
буквы к  букве, прорубаем путь в непроходимой  сельве дописьменного периода.
Дом  "А" кренится то влево,  то  вправо,  наконец принимает нужную мне  позу
опытного моряка, стоящего на охваченном штормом судне. Расставив ноги, моряк
стоит приложив  ладонь к  глазам,  вглядываясь в  "Б",  в  далекий,  скрытый
туманом БЕРЕГ. Я говорю: "БЕРЕГ, БЕСЕДКА, БУЛАВКА, БАНЯ, БОЛЬ, БОГ..."
     Вдруг при слове БОГ Лео начинает размашисто креститься. Удивлению моему
нет границ,  я даже  забываю о нашем занятии. Сама  я креститься не умею, не
знаю, есть ли Бог. Взволнованная,  я спрашиваю об этом Лео, который радостно
и разумно, даже  авторитетно, ибо речь идет о  понятных  ему вещах, уверяет:
"Да!  Есть!  Оший!" -- и при этом с  размаху бьет себя по накладному карману
рубахи,  из  которого у  него всегда  торчит уголок какого-то листка. Я была
уверена, что это клочок  бумажки с адресом, написанным его матерью  Лизой на
всякий  случай. "Покажи", -- говорю я Лео. Он вытаскивает вчетверо сложенный
листок, на нем круглым  почерком написана молитва  "Ко Ангелу-Хранителю".  В
глаза  мне  бросаются строчки: "Которыма очима, Ангеле  Христов, воззриша на
мя, оплетшася зле во гнусных делех?.." Несколько  секунд  я  перечитываю эти
слова, стараясь понять смысл.  Лео, радостно  отбросив карандаш, разражается
объяснениями:  "Летает!  Да!  Смотрит  на  Лео!  Любит  Лео!"  В его  голосе
проступают  слезы.  "Любит?"  --  переспрашиваю я. "А! Любит!"  -- энергично
старается  развеять мои  сомнения Лео. "Это твоя мама написала?"  --  "Мама.
Бог. Ангел.  Все  любят  Лео".  Он истово крестится.  Вздохнув, я кладу  его
молитву обратно в кармашек. Лео пишет "Б" и снова взволнованно крестится. Он
пишет то "А", то "Б"  и крестится. Может,  он  прав,  что  крестится  на эти
танцующие буквы?
     -- Не нужно это...  -- На веранде появляется мать Лиза, худая, длинная,
с привлекательным скуластым лицом.  Она держит голову набок,  как и Лео, как
будто они оба все время  к  чему-то прислушиваются. -- Не трудитесь,  он все
равно забудет.
     Лиза, единственная  во дворе,  всегда  обращается  ко  мне  на  "вы". В
свободное  от работы в магазине время  она ходит прибираться к соседям, мыть
окна, стирать, купать лежачих больных. Люди ее жалуют, потому что  берет она
за свой  труд немного, с больных  -- вообще ничего. Даже серебряную ложку не
взяла  у сумасшедшего старика  Онучина, который  во  время войны  работал на
продовольственном складе и выменивал продукты  на кольца, сережки, браслеты,
а  своего сына морил  голодом.  Лиза и  к  нему обращается на "вы", хоть  он
сумасшедший  и ей, единственной, не выкрикивает на улице в лицо, как каждому
встречному: "Иосиф похоронил Иакова, Иаков похоронил Исаака, Исаак похоронил
Авраама..." Брызжа слюной, Онучин пытается  дать времени обратный ход, чтобы
похоронить человечество в Адаме.
     Лео пишет  "В"  и начинает  размашисто креститься на новую букву.  Лиза
осторожно  удерживает его руку.  С  помощью  Лизы  мне открывается небольшой
педагогический секрет: Лео надо все время хвалить, и тогда он будет работать
с  удвоенным усердием.  Стало  быть,  Лео  тоже  подвержен  некоторым  нашим
слабостям.  Молодец,  Лео.  Лео умница. Какая красивая  "В" у Лео. Лео скоро
всем нам будет писать письма!
     Мы с Лео выходим на  улицу. На крыльце стоит беременная Светка, смотрит
направо-налево,  поглядывает  на   север   и   на  юг,   высматривая  своего
напроказившего   женишка,   не  идет   ли  виноватым   заплетающимся   шагом
студент-машиностроитель, залеточка.  Моя бабушка при каждом  удобном  случае
добродетельно  ее  осуждает:  "Чего   теперь  высматривать,  когда  до  себя
допустила". Я приостанавливаюсь, держа за  руку Лео. Я  немного стесняюсь ее
живота.  Светка  старше меня  всего  на полтора  года,  но  совсем  взрослая
женщина.  Разговаривая с  ней, я стараюсь дать ей  понять, что ее  безмужний
живот  в  моих  глазах  --  обычное  дело,  но   Светка  не  понимает   моей
деликатности, ей  и  самой  кажется, что это дело  обычное: мать  ее  дважды
рожала без мужа и Лиза  нагуляла  Лео  неизвестно  от кого, но  муж все-таки
желателен, а как же. Обычно я приветствую ее одной и той же шуткой:
     -- Ты еще не родила?
     -- Еще нет,  -- серьезно отвечает Светка. Мы обе склоняем головы над ее
большим животом.
     -- Можно попробовать?
     -- Тронь, -- усмехается Светка. -- Он спит сейчас.
     Точно боясь ожечься, касаюсь пальцем ее живота.
     -- Мальчик, наверное.
     --  Если будет парень, -- строит планы Светка, --  отдам его в фигурное
катание. А девочку в музыкальную школу. Чтобы играла, как ты.
     -- А как -- тебя тошнит?
     -- Дурочка. Кого же тошнит  на девятом месяце? Это вначале. Уже большой
ребенок,  скоро  родится.  Хоть  бы  в  отца  пошел, отец краси-ивый!  --  с
гордостью говорит Светка, затем отворачивается от нас: -- Ты отведи Лео. Мне
нельзя в  моем положении  долго на него смотреть, а то  Бог  знает кто может
родиться.
     Мы с Лео поспешно сходим с крыльца, чтобы у Светки не родился Бог знает
кто.
     Мы идем мимо квасной бочки,  которую опекает наш  тополь,  мимо очереди
покупателей  с  бидонами (жарко!),  мимо  деревянных ворот,  железных оград,
ажурных решеток, сплошь оплетенных диким виноградом, глубоких,  гулких арок,
укрывших  отступившую  ночь, мимо  развешанного  в глубине  дворов сохнущего
белья (оно снится к разлуке), качелей во дворах, гамаков, курятников, сараев
с  ржавыми  велосипедами,  деревянных колод, на которых  осенью  попеременно
рубят  то  дрова,  то  капусту,  старых диванов, выставленных  на  просушку,
круглых  столов  с игроками  в  подкидного,  пузатых  шифоньеров  с шубами и
пальто,   надушенными  нафталином,  этажерок  со   случайными,  незабвенными
книгами,   иконостаса  лиц  на  стенах,  как   всегда  умерших,  как  всегда
прекрасных... Мы сворачиваем на Кировскую и по ней спускаемся к набережной.
     Река  поблескивает  из-за  крыш и деревьев --  ее  тема с каждым  шагом
нарастает, усиливается, отдельные разрозненные мотивы сливаются  в густеющую
мелодию с вариациями.  Тело с каждым шагом все больше утрачивает вес. Что-то
странное есть  всегда в  спуске к реке.  Она  преграждает тебе  путь,  но ты
стремишься, забывая про все,  к этой блистающей преграде, к этой  рябящей от
ветра  прохладе. Мы  идем  по  набережной вдоль  литых  решеток, разделенных
цепями.  Через  каждые сто  метров  стоят чугунные тумбы с буквами  на  них,
складывающимися  в чугунную  надпись: "Акцiонерное  общество Пастухова. 1898
год". Наверное, прежде к ним пришвартовывались пароходы пароходного общества
"Самолетъ". Тумбы  похожи  на  гигантские  гвозди, которыми  Пастухов  решил
намертво  прибить  улетучивающееся  время.  В конце  каждого  века  вещество
времени истончается, становится разреженным,  зыбким -- таким же, как старый
чугун.  Это  чувствовал  и Пастухов.  Скоро век,  как он  чугунными пальцами
тянется  к  нам  из-под земли,  просится  обратно, мечтая  хоть  на  полчаса
воплотиться  в кого-нибудь  из нас, прохожих, чтобы немного постоять у своих
чугунных тумб, покурить, посмотреть на медленную, лениво лоснящуюся воду, на
пристающий к  берегу прогулочный  катер "Сергей  Тюленин", на то, как  ловко
матрос набрасывает  швартовы на его чугунное детище, круглое  и  литое,  как
аккорды до-диез-минорной прелюдии Рахманинова, которые Неля с такой  упорной
силою  вколачивает в  клавиши,  сражаясь с глухотой  собственных  пальцев...
Возле  будки с  мороженым  Лео  приостанавливается, интересуясь,  "ошее"  ли
мороженое,  и дальнейший наш путь проходит  в заботах, как бы не  капнуть на
рубашку тающим  эскимо. Павильоны, в  которых  продаются  пирожные, печенье,
лимонад,  конфеты, останавливают  нас,  как светофоры. Мы, конечно,  кутили.
Петушки на палочках, воздушная кукуруза, сахарная  вата, карусель,  катер до
Зеленого острова, с  борта которого видна Старопочтовая, и обратно. Варлей и
Демьяненко в прохладном малолюдном кинотеатре плели свой студенческий роман,
отбиваясь  от  карнавальных  горцев  на  фоне  уютной,  забавной гайдаевской
этнографии.
     Лето покачивалось и  искрилось,  как золотая капля на кончике  иглы, --
еще покачивалось, еще искрилось...
     По возвращении домой обедаем  и идем  к Лео крутить  детские пластинки.
Мне  нравилось,  как  артисты  умеют  передавать   голоса  животных.  Так  и
представлялось: "Р-р-ав!" -- говорит большая собака, сенбернар, с лоснящейся
богатой черной шкурой, а не здоровенный дядя, у которого творческий простой.
Лео начинает прыгать на четвереньках и лаять, к моему большому восторгу. Тут
раскрывается дверь  и к  нам  заглядывает бабка Анька,  голова ее в бигудях,
острые глаза бегают, губы растянуты в ухмылке.
     --  Ага,  эт  ты,  барышня?.. А мы  только с Верой  тебя поминали.  Она
жалилась, что Тамара прячет от нее  внучку. Что ж ты к  Вере-то  не зайдешь?
Ступай к ней скорей. Ступай сейчас. Бросай все и ступай. ......
     ...........................................................

     По выходным Вера собиралась на рынок за цветами. Я искоса наблюдала  за
ней, удивляясь про себя: чего уж пудриться, когда ты такая древняя старушка,
зачем подводить брови и подкрашивать губы, ведь если и обратят внимание, так
только  из  жалости, из сострадательного желания  помочь донести кошелку  до
остановки трамвая... Но  кошелки  не было. Вера  отправлялась за цветами,  и
только  за цветами. Как к настоящей любви не может примешиваться расчет, так
к  ее цветам не мог пристать  пучок петрушки или сельдерея. Вера  красилась,
одевалась как на бал,  душилась духами "Манон", приготавливая себя к цветам,
надевала  шляпку с вуалью, на  которую прохожие изумленно оборачивались. Эта
шляпка  времен Вериной молодости  сохраняла под своей вуалькой воздух чистых
девических  побед, воздух иных времен, никогда  не пресекавшихся мечтаний, в
ее туманную завесу вкраплены давние слезы, и кровь каких  страстей запеклась
на Вериных полускрытых  вуалью губах, о том знала лишь она. Вера привставала
на цыпочки, чтобы увидеть всю себя в зеркале, надевала босоножки на  высоком
каблуке и оборачивалась ко мне:
     -- Детка, я пошла за цветами.
     Как будто я не знала, куда она пошла.

     Как тихо, тенисто у Веры в комнате, как много книг на полках, печенья в
вазочке. И какой  чистый кусочек неба виден из ее окна между крышами,  синяя
клавиша. На  рояле линейный  пробор Полины Виардо, портрет Чайковского кисти
самой Веры больше похож на портрет Чехова. Пузатый будильник на подоконнике.
Давно не стрекочет. Его сломал Лео. Лео не  переносит стрекота  часов. Когда
он  приходит к нам,  бабушка  первым делом останавливает наши часы с боем. В
доме  Ткачихи часы  стоят в чулане -- все, кому надо  справиться о  времени,
заглядывают в чулан. Если Лео приходит к  кому-то  в гости, часы  прячут под
подушку, иначе  с  ним делается истерика. Тенисто,  тихо.  Старое  кресло  у
старинного столика на гнутых кокетливых ножках. Наверное, как хорошо, утопая
в нем,  поминутно  откидываясь  на спинку и поглядывая  в окно, застрять  на
одной  странице "Войны  и  мира"... Это  кресло -- средоточие  ее теперешней
жизни, кресло  леди Хевишем, просевшее  от болезненной  мечты о себе  самой.
Серебристо-зеленое, выцветшее,  с торчащими повсюду  серебристыми нитями, со
многими  валиками  на подлокотниках и  спинке, которыми можно  управлять  по
своему желанию,  кресло,  приспособленное  к изобилию поз, к легкой, кипучей
игре ума с  действительностью.  В нем могла играть  свои роли парализованная
Сара Бернар. Оно делает все понятным без слов, как сумерки. Вера в нем живет
--  читает,  шьет,  вспоминает,  пишет  письма.  Дополнением  к  креслу   --
скамеечка, обитая этой  же серебристо-зеленой тканью, гобеленом,  на котором
продолжает ткать время...
     И  вот входят цветы и  Вера, кажущаяся  себе интересной  интеллигентной
пожилой дамой; жестом дуэлянта она срывает с плеча кухонное полотенце, и оно
летит  на  столик.  Розы,  которые  час  назад  усердно  побрызгал черноусый
жуликоватый продавец, имитируя росу, она держит  отстранив от тела, на весу,
на  сгибе  руки.  Поставленные в  вазу, розы образуют ровный куст.  Белые  и
красные, набранные вслепую, цветы здесь совсем дешевые, даже неловко за них,
белые  и красные, дуэт  Иоланты и  Водемона, война норманнов с англосаксами,
неувядаемые страсти. Присутствие роз делает комнату еще более старинной.
     -- Ну вылитая, вылитая мама!.. --  восхищенно говорит Вера, оглядываясь
на меня,  пока  настоявшийся  чай  струится  из  носика  чайника  в щербатую
кузнецовскую  чашку. --  Мои ученицы  мне  часто  приносили  цветы,  ты себе
представить не  можешь.  Они меня  любили, мои девочки. Может быть, я больше
научила их любить музыку, нежели играть. Знаменитостей из них не вышло. Ну и
что ж, все равно я горжусь ими. Твоя мама, конечно, тоже прекрасный педагог,
но я  не понимаю, чему  может научить химия? Химия, она и  есть химия, тогда
как музыка, искусство... Но ты пей, пей  чай,  не  отвлекайся. Да, это очень
старинный инструмент, его прежние владельцы были знакомы с Рахманиновым. Они
запросили за инструмент две с  половиной  тысячи старыми деньгами -- разве у
меня были такие  деньги? Но когда  они мне  сказали, чья  рука касалась этих
клавишей,  я бросилась  перед  дядей  на колени. Ну что все эти расчеты, эти
меркантильные соображения перед мыслью, что, может быть, великая тень до сих
пор  склоняется над потревоженной музыкой... Ты понимаешь,  о чем  я говорю?
Люди,  к  несчастью,  не  все  рождаются  красивыми  и  также  не все  могут
чувствовать музыку. Ах, как я рада, что твоя мать учит тебя музыке, она была
блестящей пианисткой, можешь мне верить, и  если бы  не твой отец... Но  это
между  нами, разумеется. Андрей тоже был чуток к  музыке, особенно его  душе
был близок  Шопен. Ты знаешь, что у Шопена был роман с Авророй Дюпен? Да-да,
Жорж Санд, какое чудо эта ее "Консуэло", я до сих пор запоем читаю...
     Я сижу у ее ног на скамеечке. С высоты своего кресла Вера расспрашивает
меня  о маме и учит нас обеих жить. Это ее любимая игра, которую навязало ее
кресло  и  скамеечка, игра в вечную учительницу и ученицу, сидящую у ее ног.
Чему она может научить меня, нас,  когда сама все  потеряла: родных, друзей,
положение в обществе, сына, наконец,  бывшего жениха моей мамы  -- Андрея. И
сама  уцелела чудом, закатившись, словно бусинка, под это громоздкое кресло,
которое хотели реквизировать,  но не смогли протащить  в  дверной проем, оно
уперлось, разбухло  на  глазах, --  и  революционные  солдаты оставили его в
покое.  Кресло развернуто на  юго-запад, всегда  на  солнце,  садящееся  над
Доном. "У меня абонирована ложа на закат", -- говорит Вера. Да,  этого у нее
не отнять -- закат.
     Вера  рассказывает про свою жизнь.  Была большая семья. Отец -- дирижер
городского оркестра, мать -- актриса-инженю. Братья-студенты строчили статьи
в  губернскую газету, стремясь приблизить  светлое  будущее.  Уютные  зимние
вечера,  пышные  пироги  с  запеченными в них монетками,  живые  картины,  в
которых принимала  участие Оленька  Спесивцева,  будущая великая балерина, с
ней Вера посещала балетный класс  при театре,  вместе с  Оленькой для  живых
картин  делали сугробы из  афиш,  обмазывали клеем и сыпали крупной солью --
блестело  при  свечах; шарады, простонародное лото, к которому  пристрастила
всю  семью  нянька  Алевтина,  забавные  стишки  к  именинам,  еловый  запах
медвежьей шубы отца, похожей  на шаляпинскую, импровизации на  рояле, клавиш
которого (впрочем, так  говорил  продавец, чтобы  заломить побольше) касался
сам  Рахманинов,  акварели,  бальный  порошок,  Римский-Корсаков,  партитура
"Псковитянки", которую отец изучал уже в Берлине, куда уехал  на гастроли. А
когда вернулся, вовсю громыхала Гражданская.  Жена  репетировала в  какой-то
ужасной  пьесе  "Красная правда" молодого, но уже  расстрелянного  белыми  в
донских  степях  драматурга Вермишева. Старший брат  Веры,  ушедший в  конце
семнадцатого   с  отрядом  Сиверса  простым  солдатом,  погиб,  а  младшего,
сотрудника  какой-то   новой   революционной   газеты,  казнили   деникинцы.
"Псковитянка" осталась невостребованной. Смерть обоих сыновей прежде времени
свела в могилу ее родителей.

     Я  поражалась  той  отваге,  с  какой Вера  надевала  на  голову  синюю
бархатную  шляпку с белой вуалеткой, собираясь со мною в театр. Она казалась
себе загадочной старушкой. Ее зеленые глаза туманно мерцали под вуалью.
     --  Женщина  должна  всегда  оставаться  женщиной,  --  говорила  Вера,
принимая мое изумление перед ее вуалеткой за немой восторг. -- Скажи, это не
слишком вызывающие духи? Мне подарила их одна из моих  учениц, ее муж, между
прочим... ну, это особая история... Короче говоря, резковатые духи, но я так
люблю Лерочку, что не могу их выбросить. Давай я тебя  чуть-чуть подушу, вот
так, вот так...
     В тот вечер, тихий,  отстраненный,  с  высокими потемневшими небесами и
листвой, намекающей на осень, мы отправились в городской театр. Дорогой Вера
объясняла мне, что театр теперь далеко не тот, что был прежде. Когда-то сюда
приезжал Таиров и ставил "Оптимистическую трагедию".
     -- Впечатление было такое, --  рассказывала Вера, -- что спектакль этот
"сердце трепетное вынул и угль, пылающий огнем...". Как там?.. Ну, не важно.
Играла великолепная  красавица Лекалова, она  рано  скончалась, бедняжка, от
чахотки, но говорили -- несчастная  любовь, играла Комиссара не хуже Коонен,
хотя я и  не видела Коонен, но думаю, не хуже, а когда она говорила Алексею:
"Один вопрос: за какую власть ты голосовал на выборах?.." -- у меня аж мороз
шел  по коже... Осторожнее -- лужа.  Я очень,  детка, люблю театр, не правда
ли, здание нашего театра похоже на сфинкса или на спящих львов в Ленинграде,
зрительный зал --  как запрокинутая  грива, а вот эти два  подъезда по бокам
вроде лап...
     Шли  гастроли  одного  из  московских  театров.  У бокового  служебного
подъезда толпились  театралы  в надежде  получить контрамарку  или  автограф
знаменитости.  Должно  быть,  Вера в  своей  невероятной  шляпке походила на
старую  актрису,  уже  готовую  к  выходу  на  сцену,  -- толпа  почтительно
расступилась  перед  нею, и  мы вошли  в  вестибюль.  Старая  дама  в черном
шелковом  платье и  на  высоких  шпильках  чистила ручным  пылесосом  чучело
огромного медведя. Увидев Веру, она приветливо  заулыбалась и сказала, чтобы
мы шли в зал на ее место, там есть свободные стулья.
     -- У меня тут друзья, -- строго сообщила мне Вера. -- Мой  сын  работал
здесь  после  войны.  В  пору  расцвета  их  отношений с твоей мамой они  до
глубокой ночи пропадали в здешней костюмерной, играли там в переодевания...
     -- Играли?
     --  Да,  иначе  это назвать нельзя. В театре  собрана большая коллекция
костюмов.  После  спектаклей  они  забирались  в  гардероб  и  наряжались  в
театральные  костюмы  различных эпох,  Андрея  всегда  вдохновляла  мечта  о
перепутавшихся в гардеробной временах  -- он рисовал  твою  маму в цыганском
наряде Кармен или Фраскиты, в мундирных  платьях из "Пиковой дамы", в  шитых
золотом  одеяниях  египтянок,  в  русских  сарафанах,  а на  себя  натягивал
клетчатые  панталоны и мешковатый  фрак Трике, суконный  опашень из "Царской
невесты",  парчовый  кафтан  из  "Бориса  Годунова"...  Из  реквизитной  они
приносили  канделябры,  веера  из  страусовых  перьев,  драгоценные   ларцы,
картонных лебедей на блюде. Он рисовал твою маму и себя в сценах из каких-то
невообразимых спектаклей, известных лишь им одним.  В сущности, они оба были
еще совершенные дети...
     Прежде  чем  очутиться  в  зале, мы  долго пробирались  за сценой через
бутафорские катакомбы мимо макета крепостной стены с бойницами, осенней рощи
из  папье-маше,  плексигласового  пруда, в прорезях которого торчали плоские
лебеди  на палочках. Зал театра был заполнен разряженной публикой. Повинуясь
невидимому  реостату, свет медленно и согласно начинал угасать, оставляя нам
несколько секунд на то, чтобы успеть заглянуть в программку.
     Это была  грустная американская история о  двух сестрах из благородной,
но разорившейся семьи.  Одна  из них примирилась  с  пошлым  существованием,
которое было  предначертано ей судьбой, а другая -- нет.  Ту, другую, играла
нервная, хрупкого сложения  артистка, и сразу становилось  ясно,  что это ей
суждено рухнуть в финале под грудой аляповатых декораций. В каждой  сцене ее
пригвождали и преследовали, стреляли  в нее из револьвера, пока наконец  она
не  застыла   безжизненной  бабочкой  в  газовом   платье  в   руках  грубых
американских  санитаров. Тогда мы  все принялись неистово  приветствовать ее
гибель,  и актриса,  отделившись  от своей героини, как от собственной тени,
стала прижимать  руки к  груди  и  кланяться. К  концу  спектакля она  очень
устала, эта  артистка, еще не  очнувшись от  своей американской  смерти, она
принужденно улыбалась нам.
     Мы вышли из театра и уселись в театральном скверике перед фонтаном. Ивы
свешивали в него длинные гривы, и по строгой воде уже плыли опавшие  листья.
Я рассказывала Вере  о слепых,  хоть у  меня и было  опасение,  что она, как
человек  восторженный,  чрезмерно  и неправильно отреагирует на мой рассказ.
Отец всегда  выслушивал меня с  умиленным вниманием,  потом  гладил рукой по
голове  со словами "Доброе сердечко!.." -- совсем  как  в детстве,  когда я,
бывало, приходила от больной  девочки Хильды. Вера засыпала  меня вопросами.
Могут ли они себя обслужить? Что это за ноты,  по которым разучивают музыку?
Что  они читают? Есть  ли  у них еще  друзья среди  зрячих?  Неужели  у всех
абсолютный слух?  Это  хорошо,  это  правильно.  Наличие у  некоторых  людей
абсолютного слуха, продолжала Вера, может удержать  мир от катастрофы, как и
музыка. Вот,  например, она,  Вера, живет в сплошном музыкальном потоке, все
время что-то про себя напевает, чтобы не слышать улицы. "Люди вокруг, детка,
за  эти  годы сильно изменились, вежливость с улиц  ушла. Раньше  была между
людьми теплота, вежливость -- теперь ее нет".
     Вера  указала мне  на небольшое  открытое  кафе, где  кофе  подавала  в
крохотных чашках неудачно  крашенная блондинка.  Когда-то здесь  было здание
синематографа "Мираж", оно  до сих  пор смутно  вырисовывается перед Вериным
взором в пустыне настоящего, и она, приветствуя обман зрения, часто является
сюда  в нитяных  перчатках,  не  узнанная под вуалью, сама  мираж,  ожидая в
сумерках, когда же начнет вырисовываться строение  синематографа, девочка  с
косой,  в беличьей шубке, под руку с отцом-дирижером, известным всему городу
человеком, пришедшие сюда смотреть  печальное кино,  самое горькое и светлое
по  чувству единения с другими людьми, но господин Кулик, владелец "Миража",
оказывается, умчался в Новочеркасск  за разрешением  полицейских  властей на
демонстрацию  этого  фильма.  Синематограф  "Мираж"  был  на  месте кофейни,
множество гимназистов стояли  вот здесь  с самодельными плакатиками в руках,
требуя показа ленты. Это был не мираж, не  художественное  кино с яркоглазым
Мозжухиным -- это был документальный,  как мы  бы теперь  сказали, фильм,  и
назывался он "Похороны Льва Николаевича Толстого"...
     Детство Веры пришлось на те времена,  когда поползли по лицу земли одна
за другой эти целлулоидные ленты  с шелестящими,  словно  конфетная обертка,
событиями   и    страстями,    которые   озвучивали   сидящие    в   темноте
таперы-импровизаторы.   Таперы   аккомпанировали   беспорядочному   движению
наступающей  эпохи бурей безумных, надрывных, какофонических  аккордов.  Это
была новая музыка,  сыгранная новыми  пианистами. Позже Вера на своей  шкуре
поняла, что это такое,  когда Брамса  приспосабливают к пожиранию устриц,  а
Бетховена --  к пальбе  из револьвера. Музыка  вместе с целлулоидной  лентой
накручивалась на валик кинопроектора. Целлулоидные мифы,  целлулоидные миры,
ограненные ювелиром-оператором для  вечного  сияния вечного времени,  -- они
докатились  и до  нас из канувших в Лету  эпох,  как бильярдные шары, их еще
долго будут выносить волны перемен из архивов и фильмотек... Сухим солнечным
днем веселый Ленин прогуливается по Кремлю с Бонч-Бруевичем, держащим пухлый
портфель совслужащего, и  Ильич показывает оператору, куда попала эсеровская
пуля.  Маяковский  с  закушенной  папиросой  в клубе  театральных работников
нацеливает кий на бильярдный  шар.  Сутулый  Горький  усмехается с  подножки
вагона -- прожившись в  Европе, он окончательно  вернулся на родину. Веселый
Чкалов на аэродроме пожимает руки Москвину и Алексею Толстому -- еще недавно
он   летал  опрокинув  самолет  колесами  вверх.   Все  улыбаются,  радостно
жестикулируют... Колонны матерей в белых полотняных юбках проносят на плечах
детишек -- ровесников Октября, за ними движутся костюмированные народы СССР,
медленно  проезжают грузовики  с живыми  картинами:  инженер  склонился  над
кульманом, рабочий  держит в руках  сварочный аппарат,  колхозница прижимает
живого   поросенка,    получившего   успокоительный   укол,   седой   ученый
всматривается  в  микроскоп,  мускулистый  молотобоец   бьет   кувалдой   по
картонному  глобусу,  опутанному   цепями   капитала...   Человеческий  глаз
распахнут, как щель копилки, в которую,  толпясь,  проскальзывают картины --
чем ярче и доходчивей, тем вернее. На передний план выплывает все, что имеет
форму,  что  прошло  режиссуру,  оттесняя,  отбирая у  сердца  догадку,  что
прозрачность  и есть  несущая  конструкция  бытия, к которой,  как  пузырьки
воздуха,  лепятся  души,  над  оболочкой  вещей  такие  играют  зарницы,  но
человеческий глаз не спешит их увидеть.
     Вечерами,  чтобы  подработать,  Вера  играла на  пианино  в  кинотеатре
"Мираж", а днем  работала делопроизводителем в Отделе народного образования.
Возвращаясь  домой  поздно  вечером,  обессиленная,  падала  на  скамейку  у
вешалки, прижималась лицом к отцовской шубе и  тихо  проливала слезы. Нянька
Алевтина  выскакивала  в прихожую, снимала с  замерзших  Вериных  ног боты и
растирала  ее  ступни  своими  сильными  руками. "Благодари  своего  отца  и
братовьев,  --  шептала  Алевтина, --  в  них-то  бес скакал, они  революцию
сделали  себе и тебе  на голову,  все не жилось им,  не  радовалось на белом
свете..." Выговаривая все это беззащитной  Вере, которую  она,  в  сущности,
очень   любила,   Алевтина   испытывала  злорадство   в  душе.  Хватит,  она
намолчалась.  Всю жизнь отдала  этим талантливым  журналистам, замечательным
актрисам, бесстрашным  героям, умницам, говорунам, фантазерам и мемуаристам,
борцам  за  счастье  всего  человечества  и  женскую  эмансипацию,  это  им,
образованным, интеллигентным людям, она прислуживала как бессловесная  раба,
чернорабочая, о которых с  такой болью  и общественным пылом писал в газетах
ее воспитанник Саша, старший брат Веры, впоследствии погибший в конной атаке
под  станицей  Великокняжеской.  Чистота  в  этом доме  была  делом ее  рук,
здоровье детей --  плодом ее неустанных  забот,  они, конечно,  не придавали
никакого  значения  еде,  но  аппетиты  при  этом имели  отменные,  да,  эти
великодушные культурные люди задушили ее, замучили так, что в свои пятьдесят
она казалась старухой, но теперь они сами попались в собственные сети, то-то
ты  теперь  и ревешь, Веруша, уткнувшись  лицом в отцову шубу,  которую надо
потихоньку продать, если б не я, вы бы все пошли по миру с вашими театрами и
роялем,  который,  к  слову сказать, тоже  могут  реквизировать, если ты  не
зарегистрируешь его в этом твоем, тьфу, не выговоришь, безобразе...
     -- Наробразе, тетя Алевтина, -- вдруг сверкала глазами  Вера.  -- Отдел
народного образования,  прошу  вас  запомнить  и  больше  не  коверкать  это
слово...
     -- Тю, -- говорила  Алевтина, удивленная отпором, -- как ни назови, все
одно  сплошное  безобразие:  у  семьи   погибшего  за  их  же  власть  героя
реквизировать рояль, да не для детского, ясно, дома, а кому-то себе, себе...
     К инструменту  Вера долго  не подходила.  Не было ни сил, ни времени, к
тому же приторные вальсики и марши, что она выбивала, глядя на киноэкран, из
угрюмого черного пианино, разъедали ее руки, как щелок. Днем  она стучала на
машинке, вечером на фортепиано, все перепутывалось, иногда  ей казалось, что
печатает она на пианино, а иногда, напротив, играет какую-то странную пьеску
на печатной машинке... Тем не менее Вера в это время умудрилась выйти  замуж
за скрипача из бывшего отцовского оркестра, рассеянного  по тихим  углам, по
мышиным норам, и спустя  год  родила Андрея. В браке она прожила два года. К
тому  времени,  когда  сын   начал  лепетать,  Вера  устроилась  работать  в
добровольное  общество  "Долой неграмотность!"  и  обучала  рабочих  письму,
чтению  и счету в  столовой бывшего механического  завода Пастухова. Начался
нэп,  ее  муж  пристроился   играть  в  пивную.  Хозяин  платил  нанятым  им
куплетистам и музыкантам по двадцать  пять копеек с  пробки, то есть с одной
выпитой посетителями бутылки пива. Однажды муж собрал свои пожитки и ушел от
Веры  к немолодой владелице  пирожковой,  состоявшей в  родстве  с  хозяином
пивной.
     --  Твоя  бабушка  Тамара в те годы  устроилась в  швейную  мастерскую,
приковав себя за руку к крутящейся ручке машинки. У нас обеих были маленькие
дети, и мы подружились...

     После того как ее  семью  уплотнили в восемнадцатом, Вера  занимала две
комнаты с  прихожей,  заменявшей ей  кухню. Во второй  комнате когда-то  жил
Андрей, там все осталось так, как было при нем. Вера входила туда только для
того,  чтобы  вытереть пыль или поставить  в глиняный кувшин  на  просторном
письменном столе розу. Андрей был театральным художником. В письменном столе
лежало множество папок с пожухшими эскизами  к спектаклям,  на обложках было
написано:  "Собака  на  сене", "Фуэнте  Овехуна", "Бронепоезд...", "Ромео  и
Джульетта", "Трудовой хлеб", "Дачники". У Лауренсии  и Дианы  было лицо моей
мамы.  Стул, узкая  кушетка, две полки с альбомами  репродукции -- вот и все
убранство комнаты.
     Сидя в этой комнате, я закрывала глаза, представляя  себе Старопочтовую
с ее деревьями и домами, соседей,  знающих  меня  с  пеленок, Веру и Тамару,
которые бы нянчились со мною, маму, отсюда никуда не уехавшую, Андрея, этого
человека  с  кроткими,   скорбными   глазами,  увеличенными  линзами  очков,
фотография его висела над письменным столом... Странный снимок. Я отходила в
угол  комнаты, глаза Андрея  внимательно  следили  за  мною.  Я ложилась  на
кушетку  -- и снова встречалась с ним взглядом. Такой взгляд  должен быть  у
отца, не спускающего глаз со своего  ребенка.  Я бы любила запах шубы своего
прадеда-дирижера, если бы она, конечно, сохранилась...  Я бы читала Толстого
в Верином кресле,  училась  играть на ее рояле... Вера почти три десятилетия
учила  девочек музыке и слыла отличной преподавательницей.  Моя  жизнь  тихо
протекала бы в берегах Старопочтовой  улицы,  как  мирная  река,  и  мне  не
пришлось бы утолять свою жажду путешествий.
     От Веры я узнала, как  Андрей выбрасывал  из  окна цветы,  которые  его
матери дарили поклонники. "Представляешь, детка, такая  ревность... Мне было
больно  смотреть в окно, как они  лежат  на снегу..." Когда  мы заговорили с
Верой  о   музыке,  слова,  отдельные   жесты,  интонации,  привычки  Андрея
посыпались  из ее рассказов, как  засушенные цветы  из нот  и партитур опер,
которыми дирижировал Верин отец. Я  еще  и еще раз внимательно просматривала
рисунки  Андрея: он любил рисовать под музыку, более того,  требовал от Веры
бесконечных  повторов тех или  иных  мелодических пассажей, чтобы  настроить
свой карандаш или сангину, как настраивают инструмент по камертону. Плащ его
Джульетты Капулетти раздували, как парус, "фанфары тревоги" Берлиоза, руками
же  эта юная  итальянка  словно  бы упиралась  во  встречный  поток  скрипок
высокого   регистра...  Глумов,  скособочив  подвижную  физиономию,  как  бы
насвистывал  начало арии  Папагено... Наконец  я  отыскала  в папке  мелодию
"Арлезианки",  хотя  в  ней  всего восемь  тактов,  не  всякий  виолончелист
возьмется за нее -- так смотрела роковая женщина  Надежда Монахова с рисунка
Андрея, прежде  чем кончить счеты с жизнью в последнем акте "Дачников".  Все
это  были мелодически-осязаемые  образы  -- словно рисованные  звуками, а не
карандашом...
     Вера  вздыхала  после   моих   слов:   да,  мелодически...  Андрей  был
прирожденным  мелодистом,  романтическим  мелодистом,  как  Григ,  но,  увы,
карандаш  попал в его руки прежде, чем  Вера, покончив со  своим наробразом,
снова  села за инструмент. Андрей в  детстве был  предоставлен  самому себе,
сидел дома в одиночестве, озвученном лишь перезвоном трамваев, и черкал себе
на  листках бумаги. Вера  долго не  обращала  внимания  на  то, что сын  дни
напролет  что-то  рисует. Однажды  пригляделась к  рисункам  сына  и  решила
показать  их одному  знакомому  художнику, отчасти  театроведу.  Тот сказал:
"Поразительно".  --  "Что  поразительно?.."  --   испуганно  спросила  Вера.
"Поразительно,  что ваш сын не ошибся ни в одной  детали. Посмотрите вот эти
фигуры  --  они  одеты  в  рединготы,  боливары,  епанечки, плис,  помпадур,
левантин. Где он  мог видеть  эти наряды?"  -- "Не знаю,  -- честно ответила
Вера. -- В  доме давно нет альбомов и  таких книг. Прежде все было, а теперь
нет".  -- "Помню холодную зиму двадцать  первого...  -- понимающе усмехнулся
художник. -- Пусть рисует. Линия нынче не  представляет такой  опасности для
жизни, как слово".
     Судя по рассказам Веры, Андрей любил музыку не так, как мы все, простые
любители,    а    как-то    тоньше    и    изощренней,    как    любят    ее
профессионалы-теоретики. С  огромного древа музыки он срывал  один лист -- и
вертел  его  в руках,  изучая,  препарируя  своим  изысканным,  раздраженным
слухом, смакуя отдельные полутона  и оттенки. Наш слух, например,  чувствует
себя оскорбленным, если исполнитель вдруг прерывает начатую пьесу, в которую
мы  уже  успели  вжиться, настроиться на  ее  развитие,  Андрей же постоянно
останавливал свою  мать,  играющую на рояле, и просил повторить для него  ту
или иную полюбившуюся модуляцию. Он мыслил  себя не в потоке музыки, как моя
мама и Вера, а в отдельной музыкальной фразе. Андрей так и признавался Вере,
что  иногда, особенно за рисованием, ощущает  себя тем или  иным  лирическим
высказыванием, музыкальным афоризмом, восходящей секвенцией,  побочной темой
одной из моцартовских  симфоний, вращающейся в пределах  квинты си-бемоль --
фа, которую выпевает валторна... Поэтому и пластинки, сохранившиеся у Веры с
тех  времен,  невозможно  слушать:  каждая  заиграна в каком-то определенном
месте. Моя мама всерьез сердилась на него, когда он подымал иглу и возвращал
любимую мелодию  в исходное  состояние, не давая ей дослушать вещь до конца.
Ей казалось, будто Андрей варварски  расчленяет  живое  тело музыки.  То  же
чувствовала и Вера. Но Андрей не церемонился с чувствами женщин, и в этом он
походил  на  моего  отца.  Для  Андрея  в  целом словно  не существовало  ни
"Франчески да Римини", ни "Шехерезады", ни "Пер Гюнта" --  он жил избранными
звучаниями, короткими  восклицаниями  духовых, всплесками медных,  переливом
арфы, бывших, в сущности, фрагментами  великой мелодии. То, что казалось ему
симфоническим пейзажем, озаренным неповторимыми  мелодическими  медитациями,
ради  которых он останавливал мчащийся на  всех  парах состав того или иного
произведения,  в  ощущениях  мамы  представало   чуть   ли  не   музыкальной
катастрофой, террористическим  актом, осуществленным холодной,  безжалостной
рукой.  Точно таким же  образом  Андрей часто пресекал ее сердечные  порывы,
добиваясь от мамы повтора одной и той же  насущной для его слуха темы -- что
она  вышла  замуж  за  моего  отца  по  глупости,  по  молодой  глупости   и
легкомыслию,  а вовсе  не  из-за  любви...  В такие  минуты  он  походил  на
хрестоматийного  лицемера,  который,  чтобы   обмануть  другого  (или  себя)
по-крупному,  беспредельно  искренен  в  мелочах,  в описании  подробностей,
доказывающих, что он не лжет и не таит  камня за пазухой. И он действительно
был  искренен,  когда говорил, что  вся  "Шехерезада"  Римского-Корсакова не
стоит  нескольких тактов  восходящих  секвенций  в ее  финале,  но  от  этой
искренности, ни в грош  не ставящей чужое восприятие музыки, хотелось бежать
со всех ног.

     Мы  с  нею  всматривались  друг  в  друга,  как  две вот-вот  способные
разминуться  души  --  одна  еще  не  достигла  земли,  другая готовилась  к
возвращению  на  небо.  Мы  говорили  о  "необыкновенных,  полных  доверия и
теплоты" отношениях между  Верой  и  мамой, развивавшихся на невыразительном
вначале фоне дружбы с Андреем. А между тем меня интересовал именно Андрей, я
считала, что это благодаря ему в наш дом вошла музыка и мы не остались за ее
бортом --  в том  мире,  "который не подозревает,  что  музыка --  еще более
высокое откровение, чем вся мудрость и философия" (Бетховен). Андрей однажды
промелькнул  передо мною в  окне последнего ночного  трамвая: забывшись  над
карандашным  наброском  физиономии  случайного  попутчика,  в   котором  его
поразила  какая-то черта, он проехал  свою остановку и  вышел  вместе  с тем
пассажиром  в  Красном  Аксае,  после чего полночи брел  до дома  пешком, но
пришел  очень довольный тем, что представлял  себе теперь  комический  облик
графа Лодовико. Любовью к музыке мама была обязана общению с Верой, и только
с Верой. В филармонию мама ходила с нею, сын же ее был вечно занят в театре.
Они   слушали  "Сотворение  мира",  "Лондонские  симфонии",  "Зимний  путь",
"Пасторальную". Вера  упомянула о маминой привычке прикрывать ладонью глаза,
когда она слушала  музыку,  и я  была вынуждена ей  поверить. Вера  отняла у
Андрея и  "Арлезианку" Бизе, о  которой  мама говорила, что это его  любимое
произведение. Вера  частенько играла маме -- она прекрасно читала с листа, и
мама покупала для нее все новые ноты в добавление к "Хорошо темперированному
клавиру",  бетховенским  и моцартовским сонатам,  "Детскому альбому" Шумана,
"Картинкам  с выставки", полонезам и вальсам Шопена, лежащим на рояле любого
музыканта.  Вера  рассказывала о  маме, а  я  на каждом  шагу  прерывала  ее
восклицанием:  "Этого не  может  быть! Это  не похоже на маму!" --  "Да нет,
детка, поверь мне,  я не видела более жизнелюбивого существа, чем твоя мать,
жизнь из нее била ключом! Она,  как и  Бетховен, мечтала жить  тысячекратной
жизнью. Я готова поклясться на Толстом, что..." -- "Вера, ты что-то путаешь!
-- не могла  согласиться с нею  я. --  Мама мне сама  говорила, что у нее  в
молодости  развилась болезнь factium vitae, что в переводе с латыни означает
„отвращение к жизни"". -- "О нет! -- энергично трясла головой Вера. --
Ты все напутала.  Это мама  рассказывала тебе про  меня. Это  я  была больна
такой болезнью. Но она у  меня прошла. Я полюбила  жизнь, как в конце концов
начинаешь  любить человека, за  которого  в  молодости выходила без  большой
страсти. Я помню твою маму с детских лет. Их возвышенная дружба с Андреем...
Все считали их женихом и невестой, но потом Андрей уехал учиться в Москву, и
появился твой папа... Да, тогда  она немного угасла, а когда  муж оставил ее
-- за год до войны,  -- мама снова ожила, стала прежней. Мы вместе проводили
Андрея на фронт. Во время оккупации  я играла вальсы югославским офицерам, а
мама  работала  прачкой... Потом,  когда пришли наши,  мы  вместе  расчищали
развалины,  ждали  писем  от  Андрея.  Они  вдруг пришли  целой  лавиной  --
накопились  где-то  на  почте  за время оккупации... Потом он вернулся после
госпиталя,  мой  бедный сын, это  было  в сорок  четвертом,  мама тогда  уже
работала в школе, и  между ними началась  любовь. Какая это была любовь!  --
воскликнула Вера. -- И вот ей пришлось уехать от Андрея, от родных,  от меня
-- туда..." Голос  ее  задрожал.  "Как жаль, что ты об  этом  не  знала,  --
произнесла  я,  -- ты  бы сумела ее удержать. Как  жаль,  что  ты ничего  не
знала". Верина рука легла мне на затылок. "Конечно же, я все знала, -- вдруг
сказала  она. -- Твоя мама мне первой рассказала все: что ее муж, твой папа,
нашелся, что для нее пришло разрешение на приезд... Мы  даже не знали -- где
это. Знали только, что путь туда лежит через Москву. За день до  отъезда она
пришла  ко мне...  -- Вера наклонилась и  прошептала  мне прямо на ухо: -- А
Андрей ничего не знал! Мы не смогли ему сказать..." -- "Но почему? Почему ты
не удержала ее?  Зачем маме  было туда ехать?" -- вырвалось у меня. "Это был
ее долг, -- печально проговорила Вера. -- Я хотела на прощание сыграть твоей
маме  в  качестве  напутствия псалом  "Господь мой --  пастырь  мой", но при
первых тактах Шуберта она подскочила к роялю и решительно захлопнула крышку.
Я едва успела отдернуть руку..."
     Только в этом чистом и честном  жесте я наконец-то узнала свою маму, не
пожелавшую заключить  перемирие между дикой, непредсказуемой  какофонической
жизнью и тонким, чувствительным инструментом.

     Смотреть правде в глаза  -- это не  может быть  временным занятием  или
увлечением вроде стоклеточных шашек или вязания крючком, глазами ее наполнен
воздух, как деревня запахом деревни, но что  поделать,  когда они помешались
на искусстве и жизнь свою строят по его, искусства, законам: книгам, пьесам,
партитурам... Например, мама: не посмотри она в театре "Нору" Ибсена, может,
у них с  отцом не  было  бы  таких раздоров. Например, отец:  не впитай он с
молоком матери  идеи домостроя, он уступил бы своему природному  благодушию.
Не  влюбись мама в произведения композиторов-романтиков, которые  играл  ей,
наряженной Фраскитой или Марфой -- царской невестой, Андрей после спектаклей
в  пустом  здании  театра, она не полюбила бы Андрея. Не  прочитай  "Русских
женщин", она, быть может, не поехала  бы к  отцу  за  колючую проволоку.  По
крайней мере, бабушка  грешит на Некрасова, считая, что это он заставил маму
ответить на  письмо  отца, неожиданно пришедшее  из почтового ящика, где  он
находился на положении заключенного, но уже  хорошо откармливаемого, ценного
для государства научного работника, а не сирого тачечника на Колыме, куда он
угодил сразу после немецкого плена. Мама  ответила на письмо, не  мысля ни о
чем больше, кроме как поддержать отца в беде. Но тон  его  писем делался все
настойчивей. Сначала  он  жаждал простого человеческого  участия,  потом  --
утешения, потом --  признаний, что она все эти годы жила им одним, и мама из
милосердия вынуждена была подтвердить это, а потом, добившись от нее и того,
и  другого,  и  третьего, начал  умолять, чтобы она  приехала  к  нему.  Она
уклончиво  обещала, потому что была уверена -- власти ни за что не  разрешат
ей это. Но времена  изменились. Письма летели со скоростью  ветра, слова его
окружили  маму   умоляющим  кольцом,  отец  уже  строил  планы  на  будущее,
придумывал  имена  детям. Он забрасывал письма,  как сети, -- мелкая верткая
рыбка  просочилась  бы  сквозь  ячейки и  ушла  в  море, но она поняла,  что
попалась, когда всемогущий Завенягин  дал разрешение  на  ее приезд.  Письма
подхватили ее, как гуси-лебеди, и понесли...  Мама объясняет свое бегство от
Андрея  бедственным   положением  отца.   Но  мне   ее   версия   декабризма
представляется надуманной. Мне представляется, что мама все еще любила отца,
не могла забыть его и поехала к нему именно за тем, чтобы наконец разлюбить,
тем  более что предлог для  соединения с отцом был что надо -- его положение
узника. А  уж оказавшись  рядом с ним,  не смогла разлюбить Андрея, особенно
после того, как он умер, и она, скитаясь без всякой цели  по окраинам нашего
города, в сущности, убегала от невыносимого взгляда правды...
     Статья,  по  которой  отец отправился  на  Колыму, была убийственной --
"пособничество  врагу".   Допрашивающему  его  после  плена  смершевцу  отец
рассказал все  без утайки: как он  при выходе из окружения под Нарофоминском
раненным попал в плен, отличное знание немецкого языка спасло его от гибели,
как некий майор Негель, узнав о том, что он  химик, переправил его  в Берлин
для  работы  в  своей  фармацевтической  фирме.  Отец  был  уверен  в  своей
невиновности и поэтому, оказавшись в  западной зоне Берлина, попросил, чтобы
его переправили к своим. Американцы предлагали ему работу, но он заявил, что
без родины не мыслит своего существования. Каким-то удивительным манером его
сознание вынесло за скобки этого  порыва тюремные  решетки, нары, настольную
лампу  следователя,  горящую,  как  бессонное  око,  вертухаев на  вышках  и
топтунов  под окнами.  Нет-нет, говорил  отец  в  амбулатории  шарашки маме,
оправлявшейся после тяжелого отравления в марте  пятьдесят  третьего,  оковы
тяжкие падут,  и  родина  -- эта  тяжелая,  грозная  страна, немилостивая  к
слабым, оступившимся или  попавшим в плен  к врагу,  -- встретит нас у трапа
самолета,  и  с каждого  из  нас  будет снято клеймо  врага народа -- так он
утверждал  уже после  эпохального  партсъезда,  празднуя  наступление  новых
времен, а  мама подносила к его носу  свои  ручные часики и  возражала,  что
время  осталось  прежним,  от  Кремлевской стены до Великой Китайской, и что
статья, по которой осужден он, еще переживет его, -- так оно и случилось.
     Бабушке  не нравилась  завязавшаяся  между  ними переписка,  но ей и  в
голову не приходило, во что она может вылиться.  Ее волновало, что  на почте
(и не только на почте) известно, что это за послания с цифровым  и буквенным
обозначением получает ее дочь. Она приняла на  веру слова  дочери о том, что
ее прежний  муж нуждается в простой человеческой поддержке. К  тому  же она,
как и все вокруг, считала уже Андрея мужем дочери, окончательное  водворение
которого в их доме откладывалось только из-за болезни  дедушки Ефима. Они не
отходили  от  его постели,  но  было ясно, что  дело идет к  концу.  Бабушка
видела, что мама ночей не спит,  днем избегает встреч  с Андреем, но все это
относила  на  счет привязанности мамы  к умирающему деду  Ефиму. Если б  она
тогда могла заглянуть в ее  мысли! Если б она  знала, что мама, в  сущности,
сидит   на   чемоданах,  что  уже  получено   разрешение  на   ее  приезд  к
репрессированному мужу.
     Уже был куплен билет на  поезд, когда мама наконец решилась ей обо всем
рассказать.
     Разговор  начался после  ухода медсестры,  приходившей  делать  дедушке
уколы. Как только он задремал, мама выложила бабушке все.
     Больше всего бабушку поразило то, каким бесчувственным, тусклым голосом
рассказала мама всю правду. Если бы она упала ей в ноги, залилась слезами...
Тон ее  был  сух, независим, как будто  она не  осознавала безнравственности
принятого ею за спиною бабушки решения.
     -- А твой отец! -- шепотом крикнула ей бабушка. -- А Андрей!..
     -- Да, это меня мучит, -- ровным голосом сказала мама.
     Если б бабушка могла видеть, что творилось тогда в душе дочери. Но мама
не могла показать, что с нею происходит, у нее просто не было сил изображать
горе  предстоящей  разлуки.  Бабушка видела одно -- сухой, решительный блеск
глаз, похожее на маску лицо, кривую улыбку в ответ на ее слова:
     -- Ты бросишь умирающего отца? Ты бросишь Андрея, который жить без тебя
не может?
     -- Я  брошу  умирающего отца,  -- словно эхо, отозвалась  мама, -- и не
буду прощаться с Андреем.
     -- Не допущу этого, -- грозно  прошептала  бабушка. -- Я лягу на пороге
-- попробуй переступи.
     Улыбка, как  судорога, перекосила лицо мамы: можно было не сомневаться,
она переступит.
     -- Мой муж, -- сказала мама, -- сидит за колючей проволокой. Мое  место
рядом с ним.
     Она произнесла это  через  силу, ей был  противен пафос, заключенный  в
этой фразе, но  она  привыкла  к тому, что  люди  умолкают, когда  начинаешь
дудеть в фанфары и бить в барабан.
     Бабушка решительно  встала и  ушла в мамину комнату, чтобы разобрать ее
чемоданы. Мама подняла голову, посмотрела в зеркало -- и вдруг увидела отца,
приподнявшегося  с  постели  и  манящего  ее своею  изувеченной  рукой.  Она
обернулась и кинулась перед сидящим в подушках дедом Ефимом на колени.
     -- Не мучай  себя, детка, -- прошелестел он, -- поезжай к нему. Я  тебя
отпускаю,  --  и, сложив три уцелевших на  руке пальца  щепотью, перекрестил
маму.
     Утром мама собрала в узел вещи, которые бабушка не успела вынуть из  ее
шкафа (чемоданы были заперты в кладовке), поцеловала спящего отца  и подошла
к бабушке.
     -- Все-таки едешь? -- спросила бабушка.
     -- Да, -- проронила мама.
     -- Только знай, что это -- навсегда. Больше ты сюда не вернешься!
     С этими словами бабушка открыла ящик буфета, в котором лежали документы
всей  семьи,  и  в мелкие  клочья  разорвала  свидетельство  о ее  рождении.
.........................................................
     .....................................................................

     Она приехала на "объект" и в  первые  же дни почувствовала нереальность
происходящего,  будто  оказалась  в  добросовестно  сооруженном   павильоне,
предназначенном для киносъемок  фильма-сказки. Там, за его пределами, царила
послевоенная   разруха,  холод,  голод,   страх,  здесь   --  фантастическое
благоденствие  и уверенность, что волос не упадет с твоей головы,  пока идет
работа, к которой все относились с двойным энтузиазмом: во-первых, это  было
долгожданное дело, о котором мечтает  всякий  ученый, во-вторых, оно  спасло
жизнь многим из них.
     Она была первой "разрешенной" женой  на  "объекте", так она и  написала
бабушке сразу по приезде к отцу. Перечитывая свое первое письмо (на которое,
впрочем, она не получит ответа, как и  на все последующие письма домой), она
задумалась над тем, отчего так много слов в нем взято в кавычки. Конечно же,
при управлении объектом  была  цензура,  но ее  поразила не только личная ее
готовность  пойти  навстречу   неведомому   цензору.  Что-то  в   этом  было
символическое. Сначала она взяла в кавычки слово "свобода". Существовало как
бы три степени свободы: первая, вторая и  третья  зоны,  окруженные кольцами
колючей проволоки. Человек,  переведенный из  первой зоны во  вторую, считал
себя уже более свободным  и торжествовал маленький праздник  полусвободы или
полуосвобождения. Конвой  действовал  в первой  и  третьей зонах,  где  жили
заключенные,  строители объекта. Во второй  проживало лагерное  начальство и
некоторые научные работники из "вольняшек". Все они жили в финских  домиках,
питались  в  одной столовой,  где,  пока  возводились лабораторные  корпуса,
устраивались  "симпозиумы",  "совещания",  "слушания".  Бросалось   в  глаза
привилегированное  положение   трофейных  немецких  ученых,   вывезенных  из
Германии  с  семьями,   личным  скарбом,  врачами  и  священниками.  Они   и
содержались, в отличие  от своих, на куда более щедром пайке. Их жены рожали
детей одного за другим, тогда как  жены русских ученых рожать опасались: еще
неизвестно было, какое будущее ждет их детей.
     Она  диву  давалась,  как  быстро   весь  ученый  люд  привык  к  этому
существованию в кавычках. Конечно, их можно  было понять -- в  основном, все
бывшие зеки, чудом  выжившие  в Печорах  или на Колыме, их  вывезли из  мест
заключения,  подлечили,  подкормили и, главное,  разрешили работать.  Все до
одного знали, что речь идет о создании А-бомбы, но слово это  такое, что его
невозможно взять в кавычки, поэтому вслух его никто не произносил.
     По  вечерам  она  ходила   смотреть  на  то,   как  идет  строительство
лабораторных корпусов.  Это  волновало  весь  поселок. Ученые  беспокоились,
скоро  ли  они  получат возможность  для  практической  деятельности. Ее  же
интересовало другое. Издали она часто наблюдала, как вторую зону  пересекала
колонна заключенных-строителей.  Шел снег.  С ее стороны проволоки  он шел в
кавычках,  уютный, новогодний, елочный "снег" павильона, на который смотришь
из тепла, завернувшись в шубу, -- оттого он такой красивый. Там он  падал на
озябших,  измученных, кое-как  одетых  людей,  бескомпромиссный, беспощадный
снег  декабря, в  который  они  один за  другим ложились,  чтобы  отдать ему
последнее тепло.  Среди  этих людей тоже  были ученые -- ученые-гуманитарии.
Между  ними и их коллегами  -- физиками,  химиками, биологами  --  пролегали
непроходимые снега.  Те со  своей литературой, музыкой,  философией  были не
нужны,  а эти  -- необходимы.  Научные их цели  так удачно совпали с  целями
государства. Они  спасали  себя методом погружения в тайны материи, в  глубь
атома, в такие адские недра, где  не действуют  человеческие законы. По мере
того как зрение ее мужа все больше притуплялось, уходило в работу, ее зрение
становилось  острее, пронзительней,  как  будто сквозь  ее широко  раскрытые
глаза  на  мир  смотрело еще  одно существо, помогавшее  ей видеть  то,  что
происходило вокруг, и в один  прекрасный день она наконец догадалась, отчего
у  нее  кружится голова, когда она смотрит на колонну людей, бредущих сквозь
снег, и поняла, что это за существо смотрит, пристально смотрит на мир из ее
глазниц. .............................................
     ........................................................................

     Снег  идет  неделю,  месяц, год. Ангелы небесные неутомимо  сучат белую
нить,  она набирает на спицах соседке Луизе  петли --  лицевые и изнаночные;
снег идет с высоты ровно  и  неутомимо, на одной  высокой ноте,  которую она
вытягивает по вечерам на спевках, словно прядет золотую нить,  пока тенора и
баритоны слаженно выводят: "Вниз по матушке по Волге, по широ-о-окой..."
     Коттедж  физика Лебедева, где проходят спевки, ярко  освещен, с высоты,
наверное, он похож на  елочную  игрушку,  внутри которой горит свеча; вокруг
освещенного  домика скользят по накатанным голосам,  по  мелодическому снегу
санки, в  которые ее маленькая  дочь запрягает  караульного  пса, в  прошлом
свирепого, а теперь  ручного; две лицевые, две  изнаночные, петля с накидом;
дочка  больше всего  любит квартет из "Евгения  Онегина"  -- когда  мать  ее
затягивает:  "Слыхали ль вы за рощей глас  ночной..." "Слихали ль  ви..." --
оживленно подхватывает меццо-сопрано -- немка Луиза, которая обожает русскую
музыку  и русскую речь, на  спевки всегда является  с  полюбившимся  русским
выражением:  "Я  забежаль на  огонек..." Снег  растет  пластами, как  дерево
кольцами,  растет  число зарубок на  дверном косяке,  дочке  так понравилось
измерять свой рост, что она каждое воскресенье  бежит  к  отцу с  линейкой и
карандашом,  последняя  зарубка  переросла  снежный  наст  за  окном,  когда
подымется еще выше, дочь обретет "свободу" -- впервые в своей жизни  сядет в
автобус и  поедет в деревенскую школу вместе с  детьми  своих тюремщиков, но
все уже смешалось в коттедже Лебедева, в одной мелодии слились голоса народа
и врагов  народа, русских  и немцев, физиков, химиков, биологов, хор растет,
крепнет, мужает. .......................................
     ................................................................

     Скоро будет  год, как  он просыпается с ощущением непочатой  радости  и
физического здоровья  в  теле. Он выходит из коттеджа  на  час раньше, чтобы
надышаться  свободным морозным воздухом,  то  и дело останавливается,  гасит
фонарик,  окуная взгляд близоруких глаз в темное небо с улыбчивым месяцем, в
светящийся снег, отбрасывающий, словно тени,  темные деревья, стоящие по обе
стороны  тропинки.  Он  не  видит  ни автоматчиков  на  вышках,  ни колючки,
отделившей людей  от  людей, деревья  от  деревьев, не слышит  лая  собак  и
радиоголоса громкоговорителя, потому что здесь, в зоне, он наконец-то  обрел
свободу, о которой мечтал целое десятилетие, начиная  с первого  дня войны и
заканчивая  последним  днем  пребывания  на  Колыме,  когда  его  и  коллегу
Москалева,  тоже  доходягу,  положили  в  сани и  повезли на  станцию. Чтобы
чувствовать свободу, ему  не надо, как Москалеву,  выписывать из опечатанной
квартиры  в  Москве  библиотеку  и пианино, ему  вполне  хватает  этой  едва
отапливаемой  лаборатории,  размещенной в  двухэтажном  бараке,  возможности
читать научную  периодику  и  возобновления  переписки с норвежским  ученым,
разрабатывающим ту же проблему.
     Он  открывает   лабораторию,   снимает   полушубок,   надевает   халат,
запачканный  реактивами. Светит  фонариком на циферблат: год 1947-й, февраль
месяц, 22-е  число, время 5 часов 12 минут  утра,  -- он  еще не  знает, что
ровно через  полсуток появится на свет  его дочь. Самое  любимое  его время,
затерянность в  снегах, в работе. Он накидывает на плечи овчинный полушубок,
садится  в вертящееся трофейное кресло и  несколько  минут  греет пальцы над
спиртовкой. Он сидит  ссутулившись над  крохотным огоньком, с  бессмысленной
счастливой улыбкой пещерного человека, впервые добывшего огонь трением одной
деревяшки о другую. Он  греет свои большие руки, с которых уже сошли мозоли,
чтобы поскорее сбылись  пророческие  сказки человечества об огненных  реках,
кисельных  берегах, воспламенившихся  озерах,  потопленных  градах  Китежах,
подземных  царствах.  Отец сидит кутаясь в звериную  шкуру, как  великан над
маленьким  костерком, в котором уже  столько сгорело  и  еще сгорит:  бедный
домишко  в  Пензенской  губернии,  высокие  волжские  кручи, где прошли  его
детство и  юность,  сосны,  стоящие  по  берегам,  как  свечи,  полноводные,
полнорыбные  реки,  чистые  криницы,  зяблики  на  ветке, снегири на  снегу,
деревенские  завалинки,  старые  мельницы,  малиновый  звон  на  заре, аисты
Полесья...
     Он не знает сомнений: его собственные научные цели так удачно совпали с
целями  государства,  -- но все  дело  в том, что  сомнение заложено в самой
природе  человеческой,  а из  природы ничего  не  исчезает  и  не  пропадает
бесследно: от реакции отца с его жестоким временем сомнение выпало в осадок,
который еще отложится в костях его детей, в сердцах внуков. Он мирно сидит и
мирно дует  на свои холодные  пальцы, с нетерпением предвкушая,  как вот-вот
зажжется свет и лаборатория оживет,  наполнится людьми и дыхание  его трудов
разнесется по всему миру. Согрев руки, он принимается за работу.
     Проходит  с  полчаса, следы  его  успевает замести снег,  а  еще  через
полчаса, шурша по снегу,  понурившись  проходит  колонна  людей. И дальше по
протоптанной тропинке идут и  идут  люди -- колоннами  или  поодиночке, -- и
снова  тропинку  заносит снегом.  Ни звука, ни человека,  тишина,  деревья и
снег, безопасность, чистая зона. ................................
     ....................................................................

     Декабрь  сорок  первого  выдался морозным,  с  частыми метелями. Лагерь
советских   военнопленных   размещался   на   окраине   города   в    пустых
складах-зернохранилищах, наскоро приспособленных под жилые бараки. Несколько
рядов  колючей  проволоки окружали  лагерь,  вдоль  нее  ходили  эсэсовцы  с
собаками. От духоты, зловония, стонов умирающих воздух в бараке, казалось, к
утру загустевал. Спали на  трехъярусных нарах  вповалку, покрывая  их своими
телами в  два  слоя. Тот, кто чувствовал приближение  последнего  часа и  не
хотел  умирать  стоя  в  сбившейся  человеческой  гуще,  выползал  наружу  и
усаживался  с подветренной  стороны  барака,  открытым  немигающим  взглядом
встречая холодное морозное солнце.
     В  тот  день  их выгнали  из  барака  на  общее  построение. С  помощью
астрофизика  Бегунова,  обняв его  за шею,  отец с трудом  поднялся на ноги,
качаясь на каждом шагу от слабости и боли в правом бедре, где засел осколок.
Он  ясно сознавал, что стоит  во  весь свой рост, возможно, последний раз  в
жизни. Прощальный взгляд  его, брошенный  поверх колючей проволоки, достигал
заснеженного леса, горящего над полем рдяного солнечного диска.
     Вдоль рядов построенных заключенных  двигалась  группа немецких чинов в
окружении  полицейских.  Какой-то незнакомый майор,  поравнявшись  с  отцом,
вдруг остановился перед ним, сделал к нему шаг, другой и, вглядываясь отцу в
лицо, резким, срывающимся голосом спросил:
     -- Was macht du hier?1
     Отец  с  трудом разлепил распухшие губы и, подумав  немного,  на чистом
немецком языке медленно ответил:
     -- Ich bin in Gefangenschaft geraten...2
     Издав странный звук, майор на глазах у всех неожиданно осел на землю...
Фуражка  с  высокой  тульей  скатилась   с  головы,  покрытой  седым  пухом.
Подскочивший охранник, не разбираясь,  ткнул отца прикладом  в  лицо,  и тот
упал навзничь, чтоб  никогда уже  не  вставать с  этой  черствой  от мороза,
убитой ногами земли.
     ...Спустя час  он  сидел в деревенской  избе  у раскрытого жаркого зева
русской печи, где горели, потрескивая, поленья,  и медленно доедал гречневую
кашу из  офицерского  котелка,  принадлежащего  самому  майору Негелю.  Отец
оказался похожим  на сына герра Негеля, молодого обер-лейтенанта, пропавшего
без  вести  на  Восточном  фронте. Доктор  медицины,  выпускник  Берлинского
университета, немолодой уже  человек,  герр Негель  добровольно надел погоны
военного  медика  и отправился на  поиски единственного  сына в  действующую
армию. Обманувшись  редким  сходством, он  принял пленного солдата за своего
сына и, не выдержав такого потрясения, в первый момент лишился чувств. Придя
в себя, он постарался  облегчить участь  пленного русского. Отца положили  в
походный  лазарет, в котором  служил майор Негель. По вечерам он  приходил к
отцу и, присев у его кровати, вел с ним долгие беседы. Они говорили на самые
разные  темы, не имеющие  ничего общего с войной. Выяснилось, что  оба любят
одних и  тех же композиторов --  Бетховена,  Вебера.  Майору  очень нравился
Достоевский.
     -- Mir gefallen sehr Schillers Dramen3, -- говорил отец.
     Узнав,   что   герр  Негель  --   совладелец  фармацевтической   фирмы,
занимающейся изготовлением новейших медикаментов, отец спросил:
     -- Wenden Sie radioaktive Isotope in der Medizin?4 -- и, услышав ответ,
сказал: -- Unter uns gibt es Chemiker, Pgysiker, Biologen, Mathematiker...5
     Он   принялся  перечислять  списочный  рядовой  состав  своего  взвода,
укомплектованного из добровольцев народного ополчения -- ученых, аспирантов,
студентов московских вузов, -- уцелевших остатков своего взвода в количестве
нескольких  человек,  попавших  с ним в окружение и  плен под  Нарой.  Брови
немецкого майора недоверчиво поползли вверх.
     -- Machen  Sie  etwas  fьr ihre  Rettung, ich  bitte  Sie!6  --  горячо
заключил отец.
     После  того  как  рана  на  бедре  затянулась,  герр  Негель добыл отцу
необходимые  документы  и  отправил  его  в   Берлин  для  работы  в   своей
фармацевтической фирме. Я мало что знаю о жизни отца в Берлине. Знаю, что он
поступил на работу и  занялся  исследованиями  в  области радиобиологии.  По
вечерам  прогуливался  по Берлину под  руку со своей  немецкой  лаборанткой,
вскоре  ставшей  его женой. О чем они говорили  во  время этих  прогулок  по
Унтер-ден-Линден  или  берлинскому  Зоопарку,  не знаю, но  думаю, что  темы
разговоров не выходили далеко за рамки их совместной работы,  и с достаточно
высокой  долей вероятности  предполагаю,  что в  центре  его  внимания,  как
всегда,  оказывался  принцип Паули, проблемы  комплексообразования и  другие
остро насущные  вопросы современной химии.  Еще  мне известно, что, принимая
решение о своем возвращении на родину, отец вместе с женой оставил в Берлине
маленькую дочь...
     -- Ну, это все литература...  -- недоверчиво сказал  отцу допрашивавший
его  майор  СМЕРШа,  выслушав  чудесную  историю  про майора  Негеля.  --  А
литературу мы проходили в школе...
     Мне хотелось бы возразить этому неведомому майору СМЕРШа, попытавшемуся
ограничить литературу  лишь рамками  школьной программы.  Дело  в  том,  что
литература, как и музыка, разлита вокруг нас, она в воздухе витает, в облаке
плывет.  Мы  часто живем  в литературе, смотрим  на  мир глазами  ее героев,
строим  судьбу по  законам литературного или  музыкального произведения, как
это доказали всей своей  жизнью  мои отец и мать.  Я думаю, что отец говорил
правду,  и  ничего,  кроме  правды.  Он  всегда  был  человеком  кристальной
честности и никогда не изменял себе.

     Я  подымалась  все  выше  и  выше над землей,  навсегда  покидая травы,
однажды летом вдруг  переросла куст смородины и  ощутила  жуть  собственного
роста,  уносящего меня прочь от  зеленой, густой, спутанной жизни  растений.
Эти сантиметры роста, которые родители бережно заносили на скрижали дверного
косяка коттеджа, были для меня такими огромными, куда больше тех  десятков и
сотен  километров, на которые чуть позже поднялся над землею наш современник
Юрий Гагарин. Зеленая знакомая земля выталкивала меня из себя с такой силою,
точно опознала во мне инородное тело; уже и золотые шары, и  мальвы, разинув
граммофончики, смотрели мне прямо в глаза, а потом один за другим меня стали
выдавать кустарники во  дворе  школы,  заброшенные  леса акации, боярышника,
калины -- они больше не  скрывали меня от отца и его времени, выталкивая под
честный  проливной солнечный  свет.  Мне не  хотелось туда,  там  был совсем
другой  воздух  и  другие открывались горизонты, но  отец уже говорил: "У!..
Тяжеленькая  стала! Старенькому папе  уже не поднять!" Дрессированное  время
шло в  ногу  с ним, никакие события не позволяли  ему уклониться  в сторону,
расцвести на  стороне  диковатым цветком поэзии или  греха, и  мое маленькое
время, как собачка на коротком поводке, тащилось за ним...
     Ум, характер, речь -- все в нем было строго организовано.  Он на вечном
марше  минут, до отказа набитых  смыслом,  каждый час  его  времени  лопался
зрелым  плодом,  и  ветер разносил его семена  глубоко в  будущее. Речь  его
звучна и отчетлива, как шаг идущего в бой трубача, зажигающего выдохом своих
легких  целую армию. Дикция безупречна, как у добросовестного иностранца. Он
и есть иностранец  в  этой стране, где  говорят  скороговоркой,  невнятицей,
глотая  фразы,  намеком,  полувопросом.  Рукопожатие его  полновесно,  как у
статуи  Командора,  --   я  видела,  как,  поморщившись,  забирают  у   него
собственную  руку,  словно уже  чужую,  его  коллеги,  но поздно:  он  успел
удостоверить их в своей бодрой, безоговорочной силе.
     Почему  я  не  верила  в  его  труд,  когда   он  со  свойственной  ему
настойчивостью пытался  втолковать мне, что труд,  перефразируя его любимого
Горького, -- Бог свободного человека? Потому,  что Богом тут и не пахло:  от
его труда за три версты разило рабством, унылым дарвинизмом, некой формулой,
в которую живая жизнь  укладывалась,  как в свинцовый гроб -- в такой гроб в
пятьдесят  третьем году  был положен один из его лаборантов  после неудачной
серии  опытов,  превратившийся  за  неделю  агонии  в мумию,  и  эта  мумия,
запаянная в  просторную свинцовую домовину,  легла в  землю на такую  адскую
глубину,  на какую  еще не ложились  мертвые. Труд  был  не  Богом, которому
поклоняется  художник,  а  идолом  чиновника, чье  вдохновение оплодотворено
железной  дисциплиной  и приносит  металлические  плоды. Корпуса  "объекта",
раздвигающие  железными  ребрами  землю, вставали как  грозное  пророчество,
караульные офицеры и начальники стремительно теряли свою спесь,  лаборатории
плодились  как грибы,  после  испытаний жителей окрестных  деревень тошнило,
медики составляли первые описания ОЛБ и ХЛБ, солдаты в противогазах бежали в
атаку по смертельно зараженной после взрыва земле...
     Когда я  думала  о  прошедшем, чувство пустоты,  незаполненности объема
вызывало  во  мне головокружение. Я летела  в него вниз головою и  никак  не
могла остановиться  на хоть сколько-нибудь важном для меня событии, это  как
глухой колодец, на дне которого лежали вповалку, обнявшись как братья, герои
прочитанных книг, обрывки  поведанных миру историй и отзвуки событий, клочки
текстов, арий, сказок, пословиц-поговорок, конца которых -- даже их конца --
луч памяти  и смысла  не  всегда  достигает:  "Чем дальше в лес... тем  своя
рубашка  ближе к телу", "Не плюй  в колодец... вылетит --  не  поймаешь".  Я
могла припомнить мелодии всех сыгранных мною пьес, начиная от "Ригодона", но
каким смыслом одухотворено это мое поступательное движение, условно  говоря,
к исполнительскому мастерству, кроме мелкого смысла закрепленного  за каждым
тактом  усилия?  Допустим,  оно  освящено  неким конкретным результатом,  но
заполняло  ли оно,  это движение, это  усилие, объем  жизни? И в  такт чему,
наконец,  билось  сердце,  как  пульсирующая  звезда?  Но  звезда  заполняла
отведенный  ей  объем  своим  светом,  а сердце, даже  если  оно  любит,  не
заполняет  объема  жизни.  Эту  жизнь   невозможно  удержать  на  стоптанной
поверхности сетчатки. Глаз человеческий рос, рос и вырос  в зловещий цветок,
корни которого  устремлены вглубь,  они  расщепили атом.  Так  вторично  был
сорван райский плод. В сущности, прошлого, сумевшего  заполнить объем общего
зрения,  нет. До  сих пор  слово "Ватерлоо" приводит  наши  глупые сердца  в
трепет,  как  обещание  вечности,  и нам  не  важно,  что  за ним  стоит еще
несколько   десятков   тысяч    перебитых   европейских   мужиков.   Прошлое
фрагментарно, разлитое по консервным банкам исторических событий, периодов и
вековечных  кровопролитий, в нем нет  условности,  нет ни  одной  увенчанной
навсегда мысли, есть только  сомнительное  величие свершившегося факта, и мы
живем  этой  искусственной  инерцией  события, от которой  выпадают  зубы  и
вспухают десны и накачиваются мышцы пустотой. Объем можно заполнить пафосом,
вдруг вспухают какие-то имена вроде Че  Гевары или Юрия  Гагарина,  нас то и
дело  заманивают  под купол происходящих где-то событий,  но помогает ли это
знать и чувствовать то, что происходит с нами?..


     У каждого человека своя  география, особенно в молодости, когда всерьез
полагаешь,  что  судьба каким-то образом  зависит  от твоего  перемещения  в
пространстве; стремясь покончить с азбучными горизонтами детства, садишься в
поезд и начинаешь  путать следы, отчего, действительно  ошарашенная  напором
мелькающих  полустанков  и  мимолетных  огней,  обрывками  побочных   тем  и
пестротою ботаники, судьба на какое-то время затаивается, превращаясь в твою
собственную  тень, скользящую по земле; оседлость --  необходимое условие ее
развития, может, поэтому я не даю себе передышки, всякий раз ускользая из ее
сетей.  Я  как  преследуемый  по  пятам  беглец:  как  только  почувствую  в
каком-нибудь  человеке  или доме обыденность,  скуку, тут же отказываюсь  от
ночлега и  стараюсь  улизнуть.  Я  научилась  жить  по фальшивым документам,
которых у  меня на руках скопилось множество. У меня два паспорта (первый  я
сохранила,  объяснив  в  милиции, что  потеряла  его,  и  получила второй  с
временной  московской пропиской  -- я тогда  недолго училась в  Библиотечном
институте), два аттестата,  добытые таким же манером, чтобы числиться в двух
учебных заведениях сразу,  свидетельство об окончании  музыкальной школы,  а
мою трудовую книжку не скучно почитать в электричке. Я люблю свои документы.
Это единственное богатство,  к которому  я отношусь  так  же  серьезно,  как
скрипач к своему  инструменту:  мои  бумажки хранятся  в идеальном порядке в
коробке  из-под  мармелада,  на  которой  изображена  желтая  роза,  однажды
восставшая из бумажного плена (см. выше). Всякое новое учебное или  трудовое
заведение привлекает меня еще и с точки  зрения моей коллекции.  Из районной
газеты я унесла удостоверение внештатного сотрудника, из  литобъединения при
газете --  почти  самодельную  бумажку  члена  его, из  школы -- ученический
билет, по которому еще долго  разъезжала на поезде, из драмтеатра -- справку
участника массовки; у меня есть справка об окончании курсов вязания крючком,
я была  членом  товарищества Красного  Креста и  Полумесяца, накопила  массу
библиотечных пропусков и пачку чистых бланков с печатями справки медицинской
формы  28,  нужной для поступления в  вуз, освобождение от  оздоровительного
труда в колхозе у меня тоже имелось. Не было занятия приятней, чем на досуге
пересматривать их, положив рядом справочник  для поступающих  в  вузы -- мою
любимую  книгу, в  ней  вся география нашей страны  лежала как на  ладони. Я
могла послать документы  в  разные концы света, как три  сказочных  царевича
свои  стрелы, решив таким образом найти свою судьбу. Так я и делала время от
времени. География -- это ощущение ветра свободы в своих снастях.
     У  слепых своя  география. Незнакомое место для них -- чужая страна  со
странным говором топонимики,  на  каждом  шагу  чреватая  углами и  ухабами,
словарем  непонятных, несклоняемых преград.  Комната, в которой  они  сейчас
проживают, -- это столица чужого государства, досконально ими изученная, где
всякая вещь,  до  зубной щетки, имеет место  вечной  прописки,  как  дома  и
деревья.  Они  набрасывают  на  невидимое  пространство  мелкую сеть  частых
прикосновений,  приручая  его,  как  животное,  размечают дорогу в  столовую
иными,  чем  мы, приемами: выщербленная панель  и  запах каштанового дерева,
прохлада густой тени,  железная  решетка для чистки  обуви, ручка  пожарного
крана. Поэтому они с такой любовью держатся за музыку: она освобождает их от
понятий  географии и выносит  за скобки пространство,  которое,  в сущности,
умещается в горстях.  У них  нет при себе никаких ксив:  все это хранится  у
родных. Чтобы  развеять  сомнения  в  реальности  своего  существования,  не
подтвержденной  ничем  вещественным,  они  настойчиво  стучат  по  клавишам,
апеллируя к миру звука, или машут в  воздухе дирижерской палочкой, умножая в
уме голоса.

     Когда я поднималась на этот этаж и шла  по коридору к двери их комнаты,
у меня всегда появлялось чувство, будто я пересекаю некий пролив, отделяющий
материк  от какого-то  островного  государства. Это и был остров  со  своими
островными законами,  со  своим,  как  уже  говорилось,  языком  и порядком,
которому и я  подчинялась. Я  радовалась,  что  они прощают мне мое  двойное
гражданство,  поскольку  именно  мне  приходится  осуществлять  их  связи  с
материком;  что их  живо  интересуют  тайны  страны,  где  я  все-таки  была
прописана.  Мои  рассказы, как болтовня  приживалки, посещающей разные дома,
чтобы   собрать   сладкую  взятку   сплетен,   они   выслушивали  с   особым
удовольствием. Вчера, например, они  слышали шум и крики на нашем этаже -- я
должна  была не  только  описать имевший место конфликт, но и, задним числом
раздав  партии  действующим  лицам,  озвучить  происшедшую  между  незваными
гостями и девушками  нашего  общежития  заваруху, в  которую  вмешалась наша
вахтерша  баба Катя, с позором выгнав гостей.  Легкая ирония в адрес жителей
материка  продувала   мою   речь  насквозь.  Так  женщина  со  своим   новым
возлюбленным посмеивается над тем, кто прежде был ей  дорог,  сводя всю свою
речь к идее абсолютного предпочтения. Но на этом острове, где я могла бы (не
то что  на  материке)  царить,  существовала крепость, которую  мне никак не
удавалось взять, -- Заур.
     Начать с того,  что  он  здоровался со мною  всегда последним и  как бы
нехотя, словно совершая  вынужденную уступку. Мне легко удавалось рассмешить
Теймураза,  Женю  и даже Коста,  они от  души  забавлялись и радовались моим
рассказам -- например, рассказу о том, как мы норовили потихоньку улизнуть с
хора: как дирижер удивленно замечает, что голоса хористов звучат все  жиже и
с каждой минутой почему-то редеют (прежде чем  удрать, мы переставали петь и
лишь  беззвучно разевали рот,  чтобы свое физическое исчезновение предварить
исчезновением звуковым),  но, продолжая  недоумевать, ничего не может с этим
поделать  и в конце  концов смиряется... Заур скорбно качал головой, скривив
рот в неодобрительной усмешке. Я знала, что он слеп, но у меня было чувство,
что он все время следит за мною  из-за приспущенных ресниц, что он  пытается
разглядеть  во мне нечто такое, о чем я сама  хочу забыть, какие-то частицы,
которые  пока  находятся во взвешенном состоянии, -- мою будущую тяжесть. Он
все  время  за  что-то  осуждал  меня, и это  осуждение несло в себе оттенок
оппозиционности к другим слепым, которые не могли видеть меня  такой,  какой
видел  он.  Он часто  пытался раскрыть мне  глаза  на саму  себя.  Мы с  ним
бесконечно   выясняли   какие-то    непонятные   отношения.   "Ты    человек
легкомысленный  и  за  наш  счет   пытаешься  как-то   компенсировать   свое
легкомыслие",  -- обличал он  меня  таким тоном,  будто  знал  обо мне  куда
больше, чем даже я сама, и на этот  тон, а не на слова возразить было нечем.
"В чем ты видишь мое легкомыслие?" -- "Да  во  всем! Если ты хотела учиться,
зачем было приезжать  в  такую  даль?  От кого ты бежала? Училась  бы там, у
себя!" -- "У нас очень  сильное  музучилище, я бы туда не поступила, техника
не  та". --  "Так, наверное,  проще  было подтянуть технику?"  --  "Нет,  не
проще". -- "Я и говорю, ты хочешь идти  по жизни легкими путями". -- "Может,
я просто стараюсь найти себя?" -- "Смотри всю жизнь не потрать  на  поиски",
-- сурово говорил Заур, глядя своими невидящими глазами мне прямо в душу. "А
на что,  спрашивается, мне  ее еще  тратить!" Как  я не любила такие  прямые
разговоры! Не видела в них никакого, кроме  попытки  суда надо  мною, толку.
Какая может быть  прямота в отношениях между людьми и  в наших  словах, если
сам взгляд человеческий с юных лет уклонен от мира, совлечен со своих прямых
путей и распыляется,  как луч, внутри нашего сердца. Его пути извилисты, как
наши дороги, он  бродит Бог  знает где в поисках  неведомой цели,  мечется в
темных  извивах души  и,  не  найдя  там  вечности  или  не  умея ее  найти,
набрасывается на внешний мир,  освященный привычкой. "Поиски  своего места в
жизни --  это  всегда  предлог, -- продолжал Заур,  --  а предлог не главная
часть  речи". Так  мы  с ним  перебрасывались  фразами, пока  я не  начинала
смеяться  и  не  брала его  за  руку.  "Ну  ладно, прости  меня,  нехорошего
человека". -- "Я-то прощу, -- вздыхал Заур, -- а вот жизнь..."

     Заур был доволен тем, что живет в небольшом провинциальном городе, где,
в отличие от столиц,  еще возможны большие похоронные процессии, потому  что
он-то  как раз и  работал в  похоронном  оркестре, приняв  эту  должность от
своего старого отца вместе  с  его барабаном и  тарелками.  После выхода  на
пенсию отец некоторое время сопровождал  Заура  на  похоронах, помогая  ему,
придерживая его под локоть,  пока  сыну не привезли из подмосковного поселка
Купавна  водолаза  Манфреда,  прошедшего  специальную  выучку  в  школе  для
собак-поводырей.  Этого  огромного черного  водолаза весь  Армавир  знал как
"похоронную собаку".  Даже когда  он вел  на поводке  Заура в магазин или на
прогулку, пес выступал в торжественном ритме погребальной музыки, в железном
каркасе маршевого ритма. Когда Заур заболевал, Манфред один, по собственному
почину, сопровождал случавшиеся в эти дни похороны. Ничто  не могло удержать
огромного пса дома, если он слышал долетавшие с соседних улиц знакомые звуки
меди. Он знал, что хозяина среди этой музыки нет, но как одержимый мчался на
звук тарелок, присоединялся к процессии и, почти слившись  с ногой ударника,
замещавшего Заура, торжественно "вел" его на кладбище.
     Невидимая для  Заура смерть косила  вокруг него здоровых и  зрячих, как
некая беспощадная сила, окруженная  наивным, языческим  почитанием: цветами,
слезами, обвитой траурными  лентами  музыкой, -- все это предназначалось для
того, чтобы хоть немного заземлить  ее  бесчеловечный электрический  разряд.
Эти  венки,  позванивающие  на  ветру  жестяными цветами,  люди бросали, как
спасательные круги  на воду,  сомкнувшуюся  над головой  близкого  человека,
точно  надеялись,  что  сейчас  из этой  темной  воды  выпростается  рука  и
ухватится  за  раскрашенную проволоку и  парафиновые  листья; люди  пытались
одомашнить  эту  дикую стихию -- смерть,  приспособить ее  к своему  живому,
теплому чувству, сражались с нею на своей собственной территории, территории
ритуала, и ритуалом  пытались закрыться от ее простого, как звезды на  небе,
взгляда. Но  Заур  не  видел  ни  смерти,  ни  ритуала.  Иногда  его  томило
предощущение собственного бессмертия.  Ведь если он  не видит  смерти, каким
образом смерть сможет разглядеть  его,  Заура, защищенного со всех сторон ее
же собственным пологом -- тьмой?
     Смерть, которую Заур сопровождал, сводилась для него к понятию маршрута
на кладбище, к набору трагических тактов и слов. "Строевые похоронные марши"
--  так  называлась  эта  музыка. Бетховен, Моцарт,  Чайковский,  Шопен -- и
особенно  любимый  Зауром марш  композитора Рунова.  Впереди  идут  основные
голоса, три или  четыре корнета, звучащие как трубы  в высоком  регистре, за
ними --  баритон,  первый тенор и альт (в  партитуре  обычно называемые "1-й
голос сопровождающий"), последний ряд музыкантов -- туба, звучащая как орган
и приводящая  в движение массы воздуха, словно бьющий колокол, и  барабан  с
литаврами, иначе еще называемый  "бубен с тарелками", -- эту тяжесть хрупкий
худенький Заур нес на себе, подвесив его на ремне через плечо.
     "Там-там-та-та..."  --  распахивались двери  подъезда,  сквозь  рыдание
инструментов слышалось шарканье ног. "Табурет ровнее  поставьте".  "Портрет,
портрет вперед..."  Звучал сочный щелчок фотоаппарата, благодаря чему Заур и
его  пес неизбежно попадали в семейные альбомы жителей  Армавира.  Удары его
тарелок гремели, как удары судьбы, --  от  них в домах звенели стекла.  Люди
надеялись, что  очаг смерти притушен сегодняшней жертвой и трубы с тарелками
на какое-то время умолкнут, но он вспыхивал снова, в  другом  уголке города,
как многолетний  пожар  на  торфянике, и  похоронный  оркестр,  как  команда
пожарных, опять хватал свои инструменты и отправлялся гасить чужое горе...
     Зимой музыкантам было труднее играть, чем летом. Чтобы в инструменте не
образовался слой льда от дыхания, приходилось работать парами -- пока играет
один, другой успевал отогреться в машине, и музыка не прерывалась. Замерзшие
клапаны музыканты отогревали собственным телом.  Зимой тарелки Заура звучали
иначе, они  как будто  высекали из воздуха морозные  искры, не  говоря уж  о
темпе  похоронного  марша,  который  на  холоде значительно убыстрялся, едва
удерживаясь в границах приличия и скорбной торжественности.
     Звуки  похорон шли  в  привычной последовательности,  которая  почти не
нарушалась.  Несколько  тактов  марша,  топот  ног,  жестяной  шорох венков,
шарканье еловых  ветвей у входа  на кладбище, подле которого звуки ненадолго
смолкали. Начиналось петляние между могил с  собакой у ноги, Заур  держал ее
на коротком  поводке.  Музыканты берегли силы  и инструменты  на финал.  Как
только гроб закрывали крышкой  и сумрачный работник  Леты  подходил к нему с
молотком,  одновременно поднималась  труба  корнетиста  -- одного,  другого,
третьего... Это было сигналом к музыке, к игре "после третьего  гвоздя".  На
"втором  гвозде"  музыканты вбирали в легкие  воздух -- и  вот волну рыданий
покрывала  мелодическая  волна. Заур  работал  как настоящий виртуоз. Эффект
тремоло он достигал попеременным боем в "бубен" то мягким, то твердым концом
колотушки -- и барабан рокотал. Ударами по  тарелкам мягким концом колотушки
он извлекал  задумчивый фырчащий звук,  похожий на  шепот прибоя.  Он мог на
своих   инструментах   греметь,   шептать,  бубнить,   шепелявить,   звенеть
пригоршнями драгоценных  камней  -- это называлось играть  "раненым звуком".
Играли  иногда до  "первой лопаты", иногда "до холмика"  -- все  зависело от
глубины печали нанимателя  или  от толщины его  кошелька. Чаще  всего -- "до
холмика". Тогда с "первой  лопаты" музыканты начинали "филировать" -- музыка
постепенно затихала...
     Но не  только  скорбные обязанности  похоронного  музыканта  натолкнули
Заура на мысль о будущей профессии -- он учился в вечерней музыкальной школе
игре на флейте. Он видел внутренним взором мелодические переливы, окрашенные
в ту или  иную тональность. Как моряк, находившийся в долгом  плавании, Заур
почувствовал  вдруг  почву  под ногами, обратив невидящий  взгляд  в сторону
музыки.  И тогда  он поступил в наше училище по классу флейты и одновременно
на хоро-дирижерское отделение.

     Флейту Заур любил не меньше, чем свои барабаны-тарелки, и говорил о ней
с  некоторой горячностью, что она  --  абсолютная  нежность,  ее  мелодия --
серебристая  речка, мирное шествие  ясных утренних звуков, стайка рассветных
птиц.  Как  тут  не  вспомнить  Марсия, состязавшегося на  своей  фригийской
дудочке  с  кифаредом  Аполлоном,  восклицал  Заур,  повествуя  о  том,  как
бог-победитель содрал со своего  соперника кожу и вывесил ее в гроте всем на
посмеяние...  Самое  чудное  происходило  потом:   когда  эта  кожа  слышала
отдаленные звуки  флейты,  она начинала  двигаться,  точно  пританцовывая...
Флейту действительно можно ощущать кожей, как  ласку,  как  дыхание любимого
существа.  В сущности, дыхание -- это ее  смычок. Этой струей  воздуха можно
управлять,  она  устремляется к  отверстиям дудочки, как ручей, удерживаемый
или отпускаемый на волю пальцами. Флейтист специально  тренирует  свои губы,
обучает их для игры, как подросток для поцелуев. Я не могла не верить Зауру,
когда он приходил к нам с Нелей в комнату со своей дудочкой и играл пьесы из
сборника  Платонова  --  Генделя, Моцарта,  Шуберта, "Вокализ"  Рахманинова.
Последний   мы   исполнили  с  ним  на   экзамене  по  специальности   --  я
аккомпанировала Зауру  на  фортепиано,  заодно сдав зачет  по  игре в четыре
руки.

     Мы с Зауром играем в шахматы. Мне нельзя играть с ним в шахматы. Каждый
мой  ход он воспринимает  как  выпад в адрес  мужчин, которые все-все делают
лучше женщин, и как язвительный  намек на его слепоту.  Он  не может  играть
вслепую,  все дело  в  этом. Каждую минуту  он  подозревает  меня  в  тайном
воровстве  с доски его  фигур, в подтасовке комбинаций. Он  прислушивается к
каждому шороху, мне кажется, его ушные  раковины  сводит от  напряжения. Он,
как  врач-новичок,  надеется услышать  в  моих  легких  болезнь,  которая  в
конечном итоге  сведет меня  в могилу. Имя  ее -- легкомыслие, дающее о себе
знать не только в моих поступках, но и в передвижении моих фигур.  Стоит мне
пожертвовать пешкой, Заур  насупливается, полагая, что я намеренно  облегчаю
себе задачу.
     --  Это  твоя главная черта, -- комментирует он ворчливо, -- желание во
что бы то ни стало облегчить себе жизнь. Жить не задумываясь.
     И  он начинает метать  все мои  ошибки  и проступки,  отмеченные  им, в
основание  этой  теории.  Это  повторяется  всякий  раз,  стоит  мне  только
посягнуть на логику его игры, исключавшую размашистые жесты и авантюры вроде
размена  слона  на  пешку.  Заур  признает  лишь  медленное,  поступательное
движение к победе без всяких вывертов и сложных комбинаций, представлявшихся
ему проявлением  личной  моей  нечестности.  Я  люблю  вести игру  на  чужой
территории. Он начинает выговаривать мне, что  вот так же  я веду  себя и  в
жизни. Пробежав пальцами мою белую шеренгу фигур, он начинает ныть, почему я
не сделала рокировку.
     -- Экономишь на важных вещах, как все транжиры, -- нудит он.
     Я  и  правда  до последнего всегда тяну с рокировкой, не люблю защищать
короля, он должен сохранять подвижность и отвечать за себя сам.
     -- Пренебрежение правилами  всегда приводит к поражению. Впрочем,  тебе
все  игра, наша группа  для тебя  тоже игра,  а живешь ты где-то на стороне,
непонятно где... Тут стояла моя пешка. Нет, я помню, она стояла!
     -- Заур, я стану записывать ходы, ты все забываешь, у нас был размен...
     Я  восстанавливаю  ход игры,  после  чего он  вынужден согласиться, что
размен и в самом  деле имел место, только я свою неподвижную, ненужную пешку
обменяла на его боевую единицу. Мы продолжаем игру, он сокрушается по поводу
пешки, словно испытывает фантомные боли после ее ампутации.
     -- Неля, -- говорит он, -- ты бы последила за нашей игрой, а то я ей не
верю...
     Неля на деревянной доске режет овощи для супа.
     -- Если не веришь, зачем садишься играть? -- отвечает Неля.
     -- Это только игра, -- объясняет он Неле, -- вот жить бы я с ней  ни за
что не стал, жизнь с ней чревата такими опасностями!..
     -- Что же ты так сокрушаешься, если это только игра, -- ласково говорит
Неля -- и попадает в самую точку.
     Заур  в  принципе  не  способен к  игре,  к абстракции, он  убийственно
серьезен.  Он  гордится  этим своим качеством.  Возможно, он и в  похоронные
тарелки  стучал  оттого, что  нет  на свете  занятия  более  способствующего
серьезному отношению  к жизни. Мертвые всегда  серьезны,  не  то что  живые.
Истовая серьезность вела его по  жизни, заменяя  зрение. Если б  он прозрел,
глаза  бы его различили только  два  цвета,  два  цвета  нашего  бескровного
сражения, -- черный и белый. Это его рыцарские цвета. Если б я могла собрать
мудрые слова из книги "В мире мудрых мыслей" и разом спустить их на Заура, и
тогда  не  смогла бы убедить  его, что оба  эти цвета,  скрывающие  от  него
подлинные  краски жизни, друг  на друга  наложившись, дают  третий  --  цвет
крови.  Вот я сижу  перед  ним  как  соперник, играющий белыми.  Перевернули
доску.  И  я  оказываюсь  перед ним соперником, играющим черными. При  любом
раскладе я Зауру отчего-то неприятель. Он говорит:
     -- Вот послушай, как Неля режет капусту: тонко-тонко...
     -- Шинкует, -- вспоминаю я русское слово.
     -- Ага, режет, не то что ты -- ломтями.
     Всякий раз, когда он возникал на пороге нашей комнаты, гремя коробкой с
шахматными   фигурами,  во   мне  вскипало  возмущение.  Накануне  мы  снова
расстались врагами.  Я опять обыграла  его. Я не должна была его обыгрывать,
уже  зная,  как тяжело  это его  уязвляет,  но  я  делала  это вовсе  не  из
мстительного чувства.  Мне  хотелось  разъять  одно  звено  в  его  железной
логической  цепи,  на которой  я должна сидеть да помалкивать.  Да,  женщина
может обыграть  мужчину,  и в  том числе мужчину  кавказского. Да,  не все в
жизни  можно победить усилием воли. Победы и поражения суть одно и то же. Но
вот он входил, нащупывал стул. Я  расставляла фигуры. Он пытался мне помочь,
путая  уже   расставленное  по  местам  войско,  выдавая  свое   мучительное
раздражение, несогласие с окружающим  миром, существующим независимо от него
и неподвластным его комплексам.
     Он вытягивал  перед собой  кулаки  с  зажатыми  в них  черной  и  белой
фигурами, и опять проблема выбора нависала надо мною, как скала...

     Передо  мною  сидел  слепец,  протягивающий ко  мне за помощью руки. Он
снова все перепутал, доверившись своей теории  температур,  согласно которой
черные фигуры  холоднее  белых. Я ему  не  перечила:  пусть играет  черными,
полагая, что это белые. В мои белые ряды затесались черный слон и ладья, а у
его  черных две центральные  пешки -- белые. Как  можно играть такую партию?
Можно, но для этого надо играть со слепцом.
     Я говорила: "В левой", -- но  он не разжимал пальцы.  Он хотел, чтобы я
прикоснулась  к его  руке.  Он  чувствовал,  что  мир  касаний  исполнен той
простоты  и подлинности, каких нет и  не может быть в мире слов.  И когда  я
клала пальцы на его кулак,  он сам собою  раскрывался, выпуская на волю цвет
моей победы.  Заур улыбался. Наша кожа опять оказывалась умнее  нас. Она как
раздвижной  занавес,  вовремя скрывавший от  зрителя безобразия  и накладки,
происходившие  на поверхности наших чувств. Почти все на  свете, даже плоды,
даже лепестки роз, защищено кожицей,  как звезды  -- их собственным сиянием,
только она сама ничем,  кроме воздуха,  не защищена. Под  ней  в кровеносных
сосудах струится  кровь, которая от  звуков флейты  раскрывается, как ночные
цветы. Непрерывные  вести овевают  ее, она  знает многое. На ней свои зримые
знаки ставит время. Хорошо жить на поверхности собственной  кожи, облаченной
в тепло, как  в доспехи, но  мне  этот  путь заказан. Было во мне что-то, не
дававшее поверить  тем  впечатлениям, которые она громоздила и умножала, как
туманы. Я не  могла  уйти целиком  в  ее  умную жизнь. Может,  это  она сама
выбрасывала  меня,  как  волны?  Она  нежность,  но  я знала, что  за  этими
зарослями притаились страшные чудовища. О нет,  я не хотела видеть ее сны! В
разгар пира для кожи, когда прикосновение ласковых пальцев обрушивало тебя в
воздушную яму, я закрывала глаза и еще сверху прикрывала их ладонью, но  они
все равно видели,  зрили сквозь заросли нежности, сквозь тонкую  кость  этих
чудищ,  скуку, измену,  и из каждой моей поры, как горькие  цветы, вырастала
двойственность. Потому я любила зиму, холод и белизну января, а не весну, не
лето, при их плюсовых температурах множилось все  сущее, которым  и без того
переполнено мироздание, любила голые деревья, похожие на многозначные числа,
на дикие заросли цифр, сводящих мое существование к нулю...
     Но  едва  наши  руки расстались, разошлись  над  столом каждая со своим
уловом, как он уже был в напряжении: не обману ли я его...
     -- Мои черные, -- говорила я, поворачивая доску белыми к себе.
     Он верил и не верил.
     -- На, пощупай еще раз, -- нагло говорила я.
     Он снова брал мою руку, и опять мы оба на минуту успокаивались.
     -- Да, черные, -- умиротворенно говорил он.
     Первый ход сделан, как ни странно, в  полном согласии с правилами игры,
согласно которым  начинают белые: первой  шагала  на е2 -- е4 затесавшаяся в
его черные ряды белая  пешка,  словно  перебежчик,  обязанный теперь  личным
мужеством  доказать свою  верность принявшей его  стороне. Неля смотрела  на
меня понимающе, ей казалось,  что  я  обманываю Заура, чтобы  из сострадания
вручить ему право первого хода, подыграть  ему в его амбициях. Но дело не  в
этом. Я уже сделала свой первый ход, прикоснувшись  к его руке. И дальше над
нашей игрой, над нашей враждой пойдет совсем другая, странная игра. Он после
каждого моего и своего хода ощупывал фигуры, пробегая их пальцами и роняя, я
поправляла фигуры, наши пальцы встречались, зависали  над доской в невольном
жесте  примирения, тогда  как наши  голоса  звучали резко  и  своенравно.  Я
догадывалась: иногда ему  хочется протянуть руку,  чтобы я пожала ее в  знак
нерушимой дружбы,  но шла маленькая  война, и  почему-то победа в ней всякий
раз оказывалась важнее любви и мира между нами.

     Я  уже знала,  что  Заур  отказался  от  операции,  после  которой  он,
возможно,  смог бы прозреть. Почему? На мой  осторожный вопрос он ничего  не
ответил.  Промолчал,  будто  я, спросив его об этом, допустила бестактность,
просто сморозила глупость. На такие вопросы  не отвечают. Потому  что их  не
задают. Что же двигало им?..  Привычка, "замена  счастию"? Это  она способна
застить человеку белый свет, лишить его подлинной искренности в отношениях с
миром? Привычка  лишает  человеческое  существо невинности,  создает оседлый
образ  мыслей? Заур, должно  быть,  воображал себе свет  как  мощный  ветер,
способный сдуть с  места все наработанные опытом  навыки, унести без остатка
звуки,  остерегающие его,  сделать чужой поверхность  земли,  разученную  на
ощупь с помощью  палочки,  как партитура, выбросить его в мир голым, будто в
минуту рождения, и  только ночь,  одна  ночь, будет крышей над  его головой.
Только  ночью,  когда  милосердная тьма  опустится  на землю и,  как  старая
нянька, положит бархатную  ладонь ему на глаза, он будет обретать утраченную
родину, где нет сплошного  потока лиц,  стирающих его собственное  лицо. Ибо
свет  находится  в  ведении  закона,  который  правит ясным  днем по  своему
усмотрению и завязывает человека  в тугой узел долга и привычки,  так что не
продохнуть.  Зато ночью  он, как зверь, забирается  на окраину жизни, кладет
свою исполинскую голову на лапы и смеживает веки, и человек в эти часы может
ходить  сам по себе  и  делать  что вздумается:  ночь не  торгует, не выдает
справок, не тычет  указкой в географические карты, не шуршит документами. За
ночь  человек  мог   бы  изрядно  поправить  свои  дела  по   восстановлению
искренности своих отношений  с миром,  да вот беда -- ночью он привык спать,
он просыпает во сне свою свободу.

     ...А между тем что там происходит в моем городе без меня -- что-то ведь
происходит?  Словно  огнем,  он  объят  моим  отсутствием. Пламенем  перемен
занимались окраины. Бетон-захватчик налево  и направо  крушил  пространство,
подбираясь к Волге. Может,  уже весь  город столпился на берегу,  как Китеж,
чтобы при первом же налете моей памяти броситься в воду, уйти на дно. Ураган
планировки  проносился  по улицам, зачеркивая тополиную аллею,  как  учтивую
фразу  с архаическим оборотом.  Но к ночи все  стихало.  Тишина ночи, обитой
войлоком  изнутри.  Ночью город  стоял как  отложенная шахматная  партия,  я
бродила по нему, пока  соперник спал, решала  свою задачу. Днем  я как сова,
нахлобученная на заснеженную ветку, мой ум не в силах различить самое себя в
общем мыслительном  усилии  класса,  решающего  контрольную  по  ненавистной
алгебре. Но вот часовая стрелка клонилась к сумеркам. Последние минуты урока
ползли,  как температура.  Наконец  школьный звонок разметал  скрюченные  за
партами фигурки. Через четверть часа я была уже в клубе и восстанавливала на
доске отложенную партию.  Осторожно,  как елочные игрушки, вынимала фигуры и
расставляла их по местам.  Как ни сильна моя власть над ними, каждая из них,
как  буква алфавита,  обладала собственной энергией, личной значимостью. Уже
которую  зиму  я  здесь,  в  шахматном  кружке,  спасалась  от  собственного
будущего, играя. Каждый мой шаг, каждое  действие было чревато будущим, даже
простая гамма, даже вязание варежки -- все вовлекало меня в кропотливое  его
строительство,  буквально  на  каждом  прожитом  мгновении крепился  вектор,
убежденно указывающий на него.  Все,  в том  числе и мой отец, работали  для
будущего. В этом  единодушии, в срепетированности голосов и вещей я не могла
не  почувствовать  всеобщую  растерянность  перед  ним,  перед  будущим, как
океаном вероятий, не имеющим логики,  направления, графика возможных бурь  и
расписания  катастроф,  --  и  тем   не  менее  им  следовало  овладеть  как
инструментом для создания собственной музыки.
     Начало  шахматных  партий уже существует.  Разве что большой профан или
гений смогут  изобрести что-то  новое. Эти несколько  хроматических ступеней
пролетаешь  на  одном  дыхании,  перед  тем  как очутиться  в  своих  личных
владениях,  границы которых еще  не  в  силах охватить ум. Зеркальное начало
игры  --  это  русская,  итальянская,  испанская,  шотландская  партии   или
сицилианская защита.  После второго хода  черных система  дает  сбой.  Битва
разветвляется,  как   дерево.  На  каждую   фигуру   наброшено  одеяние   ее
возможностей, и только  король гол  как сокол.  Мое шахматное время начинало
жадно  заглатывать  секунды,  так что,  когда я наконец находила лазейку для
спасения,  время   заканчивалось,   партнер  уходил,  а  я  сидела  на  краю
проигранного, уже охваченного небытием поля сражения, занятая ретроанализом,
обращая  время и события на доске вспять. Которую зиму я спасалась  здесь от
самой себя,  а лица партнера не видела. То ли поле моего зрения было сужено,
то ли я, как в детстве, играла сама с собой. Надо отметить, развоплощенность
в нашем кружке была хорошо поставлена. Мы друг с другом почти не знакомы. Не
знали, кто  в какой  школе учится. На улицах города никогда  друг  друга  не
узнавали. Наши фамилии  и имена были занесены в шахматные  таблицы, висевшие
на стенах  кружка, но  мы толком  не знали друг друга по имени.  У  нас было
тихо, шла игра. Даже если залетало  вдруг к  нам существо из  драматического
кружка по соседству, в длинном, расшитом стеклярусом на груди платье, мы  не
вступали с  ним в контакт. Мы сами были горазды  играть на чужой территории,
на половине доски противника...
     Именно  такой  способ  игры  приветствовал  Геннадий Петрович  со своей
инвалидной коляски,  сам  похожий на  битую  шахматную  фигуру. Проезжая  по
проходу  мимо  играющих, он вдруг с налету, как сидевший в засаде  в  густом
березняке  полк, вламывался в чью-то битву. Мы не слышали скрипа его машины,
Геннадий  Петрович монотонно  вращал  колеса,  скользя взглядом по доскам. И
вдруг  его железная рука вырастала  из-под  моей подмышки  и, против  всяких
правил,  выхватывала из  моих пальцев слона,  ставила  его на прежнее место,
зависала над доской. Это  была  рука  волшебника, готовая вытащить  из мешка
что-нибудь  новогоднее.  Мой  соперник  трепещущими  пальцами  вопросительно
прикасался к  моей королевской пешке. Геннадий  Петрович  хмыкал  у меня  за
спиной, и соперник  убирал руку. Наконец  пальцы учителя снижались над  моей
пешкой,  но не королевской,  а фланговой. Мы  с  противником чуть  лбами  не
сталкивались над моим левым флангом. Но нам пока не видна перспектива  этого
хода. Геннадий Петрович уже отъехал,  его  хмыканье  слышно  в  другом конце
комнаты. Он был  мастер  риска,  поклонник головоломных  комбинаций, он  все
надеялся   с  нашей  помощью   сделать  какое-нибудь  грандиозное  шахматное
открытие, подтвердить гипотезу о "ничейной смерти" шахмат, выдвинутую в пору
его юности Капабланкой, или что-нибудь в этом роде, он еще видел в шахматных
полях непочатый  край возможностей и сил, которые смогут привести в движение
его  ученики с их различными  темпераментами, техникой, талантом, но главное
--  свежестью  и  наивностью восприятия. Он был  честолюбив  и подвижен, как
ферзь, курсируя вдоль игры, ведущейся на  самых  разных, в том числе и самых
невозделанных, полях начинающими  шахматистами.  "Время..." --  напоминал он
мне.  Кислороду в моих баллонах на четыре с лишним минуты.  Время и  его, Г.
Лунева, было  слабое место.  Когда-то Геннадий Петрович  проиграл выигрышную
партию на первенстве Европы,  забывшись над  доской,  впав в  оцепенение  от
красоты  предполагаемой комбинации. Так и  я. Я ненавижу  время, намотанное,
как поводок, на кисть моего противника, я не  хочу слышать, как оно вытекает
через  дыру  в  пространстве,  меня  угнетает фатальная  направленность  его
вибрирующего потока, внутри которого движутся различные фигуры и существа, и
на  это  стремление  времени  к  общему  порядку  даже моей  фантазии  нечем
возразить, даже ей.

     Иногда,   раздвинув   заросли   шахматного   сражения,   вынырнув    из
какого-нибудь клеточного окопа, я оказывалась перед лицом неминуемой победы,
которая  начинала  всасывать  в  свою  воронку  все  усилия  противника,  не
видевшего то, что видела я. И  все это было  так просто,  что на мгновение я
замирала, мои пальцы словно сводило судорогой: мне хотелось побыть наедине с
моей  победой, прежде  чем она сделается очевидностью для всех. Я  скашивала
глаза  на  ребят,  обступивших  нашу игру:  нет, и они ничего не  видели.  Я
проваливалась  в   блаженное   созерцание   этой  минуты,   проносилась  над
бескрайними владениями  моих  дней, видела в окне нестерпимым светом сияющую
луну, обратную сторону которой, если верить легендам, заселяют наши мертвые.
И наши  с  ними взгляды  встречались, проницая радужную оболочку, опоясавшую
лунный диск, и, переполненные тем, что  и нам и  им  казалось потусторонним,
перетекали на чужую (уже, еще) сторону...
     Почему это мне приходило в  голову?  Да потому что однажды в сумерках я
зашла  на  кладбище,  расположенное  неподалеку  от  моего дома,  в  поисках
больного сорочонка, жившего  у  меня  на  балконе  и вышвырнутого неожиданно
приехавшей бабушкой, и увидела  над собою вдруг такую же ослепительную,  как
солнце,  луну --  луна  пыталась  своими  лучами  прочитать каждую крохотную
травку,  каждое  березовое  перышко  моей  сороки,  которая поджидала  меня,
усевшись на самой  пышной могиле, расстелив  по ней одно черно-белое  крыло.
Усыпанная разноцветной стеклянной крошкой дорожка привела меня к ней. Каждый
мой шаг сопровождался шорохом битого стекла, стремившегося опять  перетечь в
песок, из которого оно вышло. Взяв сороку в руки -- сначала  она неузнавающе
отковыляла от меня за куст жасмина, -- я опять, хоть у меня не было с  собой
закопченного  осколка, оглянулась  на  луну, странным,  вибрирующим  потоком
проливавшуюся на эту тьму, на меловые памятники, похожие на шахматные фигуры
--  белеющие  или обглоданные  временем  кости,  раскинутые  по  кладбищу  в
порядке, который способно навеять безумие. Безумный зрачок луны  скользил по
именам,  впиваясь  в  каждую  букву,  вокруг,  как  мошкара,  вились  имена,
слетавшие  с  надгробий: Лунев,  Кривошеин,  Коробейников,  Петров,  Ситник,
Олейников, Эбин, Лыткарев, Майданникова. Я знала эти имена, они  значились в
турнирных таблицах нашего шахматного кружка. Но как они попали сюда, неужели
с  той поры,  как я отправилась искать свою  птицу,  прошли  года и они  все
умерли? Я попыталась вспомнить их лица: Петров  был очкаст, у  Майданниковой
была  длинная  коса,  у  Коробейникова  от волнения  часто шла  носом  кровь
(окровавленные фигуры  на поле  чести), Кривошеин имел привычку,  размышляя,
дергать себя за волосы,  Ситник барабанил пальцами по столу, а Лунев --  это
фамилия  Геннадия  Петровича,  но  и  фамилия того ученого, именем  которого
названа наша улица. Я забрела сюда не случайно:  я должна  отыскать под этой
луной и свое  собственное имя... Птица  застрекотала  у  меня  в руках, и ее
теплое сердце,  ударившись о  мою  ладонь,  заставило меня опомниться:  луна
отвела  от меня  свой налитый  безумием  взгляд, и  я, оторвавшись  от  этой
глубокой,  сомнамбулической игры, ведущейся на  лунных задворках,  понеслась
прочь  сквозь сырой аромат сирени, тонкий зов  жасмина, горящие, как звезды,
розовые кусты, рассыпанные, точно по  воде  плывущие,  тюльпаны. Прижимая  к
себе птицу, сердце к  сердцу, мы неслись к ограде, за которой уже занималось
утро, и когда наши крылья вынесли нас за ее пределы -- солнце было  в центре
небесного поля, в зените своей славы...

     ...Наконец  Заур медленно отрывает прикипевшие к ферзю пальцы  и делает
ход слоном. Проиграв и  раз,  и  другой,  Заур кипит  от  едва сдерживаемого
возмущения. Поглупевший ферзь его мечется из одного  конца  доски в  другой,
без  особого,  впрочем,   успеха.  Простоватый  конь  скачет  в  надежде  на
полюбившуюся  вилку.  Заур,  как раздраженный тиран, перестает  щадить  свою
шахматную  интеллигенцию  и горячится, ввязывается в  рубку, надеясь нанести
мне поражение ферзем и конем, -- с каждой минутой фигуры  и доска все больше
только мешают ему.
     -- Все,  я  устала. Прости  меня, Заур... -- смущенно  сметаю я с доски
фигуры. -- Мне пора заниматься. Приходи, пожалуйста, завтра.

     А  может, материя время от времени нуждается в покое? Мы  не знаем, как
воздействует   на  нее   радужка   глаза,   в   которой,   согласно   учению
ирридодиагностики,  сосредоточены  микроскопические  копии наших  внутренних
органов, прочитываются  все  мыслимые заболевания.  В ней заключена  еще  не
изученная энергия.  Платон  полагал,  что зрительные лучи исходят из  самого
человека и, соединяясь  с  дневным светом,  создают видение.  Живая  радужка
играет и переливается фантазией, как океан  сновидения.  Подумать только,  в
дырах  костяного  грубого  черепа  гнездятся  золотые  огни,  освещающие все
закоулки этого мира, более того, посягающие и на  тот свет, норовя отдернуть
звездный полог, сделать дырявым само небытие.  Как бы человеку  перелицевать
слой клеток на сетчатке и обрести возможность погружаться в  свой внутренний
мир, чтобы приплюсовать к своей жизни неразведанные,  дремлющие запасы покоя
и воли, мудрости и сердечной тишины?..



     На мамину тайну я набрела случайно.  Однажды я не пошла в  школу, решив
провести  чудный октябрьский день  на Волге. От нашей окраины до  реки  было
рукой подать, всего несколько остановок на автобусе. Мимо гаражей, мимо дач,
возле которых там  и тут  жгли листья и картофельную ботву, я спустилась  на
небольшой причал и забралась в пустую лодку.
     В  кронах берез,  столпившихся на песчаном  косогоре, бродили  световые
триоли; лазурь держала  тысячу  тактов подряд одну  и ту же высокую  ноту. Я
погружала ладони в  волжскую воду, сонно перебиравшую  мои пальцы,  это было
прощание  с летом,  с последней теплой водой.  Ничего лучше  этого  влажного
касания река  мне  подарить  не  могла.  Я  приехала  сюда  именно  за  этим
ощущением.  Под кручей тлел костерок, заваленный  палыми листьями, -- вечный
огонь  дачных мальчишек.  Сладкий  дым стелился  по берегу,  отравляя воздух
горечью  утрат, тобою еще не пережитых, и открывая  прошлое, о котором ты не
догадывался, но которое, как  и будущее,  еще предстояло тебе  пережить.  По
реке  плыла  баржа  с  развешанным  на  веревках  сохнущим бельем. Маленькая
девочка качалась на корме на устроенных  там  качелях.  Я смотрела  на нее и
завидовала  ей, мне тоже хотелось стронуться с места, я жалела,  что не могу
отвязать лодку и отправиться вниз по  течению,  чтобы певучим движением было
объято все вокруг -- и река, и облака над нею...
     Тут что-то толкнуло меня под локоть. Обернувшись, я вдруг увидела маму,
сидевшую  под  березами  в каких-то полуста  шагах  от  меня.  Она рассеянно
смотрела из-под руки  на  Волгу, на противоположный луговой  берег,  занятый
пасущимся  стадом. Она-то  зачем  здесь? От кого прячется  в  этом пустынном
месте?  О чем думает?..  Она меня не видела, я  это сразу поняла, не видела,
как  будто  я, пока  моя  прозрачная  мысль плыла по течению реки  вслед  за
баржой,  сама  обрела  прозрачность.   Я  осторожно  отвернулась,  почему-то
уверенная, что  она  так  и  не  заметит  меня.  Зрение  наше,  как  и  наше
существование,  слишком  часто оказывается  в  плену  у  формы,  которая  не
позволяет увидеть действительность в ее наготе.  Формально я была на  уроке.
Мама все  молчала и  не окликала меня, и я подумала: быть может, я и в самом
деле сижу в школе,  грежу о  реке,  против  моей фамилии в  графе  классного
журнала не значится "нб"? Вот было бы славно.
     Когда я  спустя  пять  минут оглянулась, то увидела, как мама  медленно
поднимается по тропинке, ведущей к автобусной остановке. Я встала со скамьи,
выбралась из лодки и как  завороженная побрела вслед за  нею. Я тоже  начала
подниматься по тропинке, удивляясь слаженности наших движений, как будто  мы
вместе играли какую-то пьеску вроде сонаты-арпеджионе Шуберта для контрабаса
и  фортепиано.  Смычок  поднимает  эту  тяжелую,  маслянисто  переливающуюся
мелодию, как  большую птицу  поднимает размах ее крыльев,  а растения  вдоль
тропы  сопровождают наш маршрут с подробностью клавишных. Вот мама нагнулась
и  сорвала ромашку  с  того же  мощного узловатого куста, с которого срывала
свой  цветок полчаса  назад я, -- в  этом месте мелодия сделала тонкое, едва
уловимое  движение в сторону, наметив  иное  развитие  темы.  Поднявшись  на
дорогу, мама обернулась, чтобы увидеть блестящую полосу  Волги внизу. Спустя
две-три минуты то  же сделала и я, но,  по идее,  застала уже несколько иную
картину облаков  над рекой, и  это тоже укладывалось в партитуру в том месте
сонаты, где фортепиано отдельно проговаривает пассаж, пропетый контрабасом.
     Мы шли мимо дач  -- на нас оглядывались одни и те же дачники, отрываясь
от  своих лопат. На остановке мама, а вслед за нею и я порылись  в  карманах
плащей, набирая мелочь на билет. Она вошла в стоявший автобус и села у окна.
Я тоже должна была сесть в  него -- я так загадала, чтоб довести эту игру до
конца.  По-прежнему  не  узнанная,  я  вскочила  на   ходу  в  задние  двери
тронувшегося автобуса и уселась  на  последнем  сиденье,  у  нее  за спиной.
Теперь  мы  видели все одинаково: гаражи,  корпуса  нефтехимкомбината,  дым,
валивший из его  труб, деревья, плывущие  своими кронами  по течению  ветра.
Колесо пейзажа вращалось,  наматывая на свою ось наши мысли:  как  он чадит,
этот  завод... от него задыхается рыба в воде, кашляют  ангелы на небесах...
вот  НИИ,  там находится лаборатория отца, где он в  шесть -- десять  рук со
своими аспирантами разыгрывает  сонату Герострата для тротила с динамитом...
вот  столовая, где рабочие пьют бесплатное  молоко, но все равно, все  равно
это мало им помогает, ни в одном городе не делают столько операций на почках
и легких,  как у  нас,  -- траченными  внутренними органами заводчан выстлан
этот  дымный  закат  над  нефтехимкомбинатом... Тополиная аллея,  отделяющая
завод  от города, -- ядовитая, зловещая зелень деревьев-обманщиков, которые,
как  сорняки,   приспособились   к  химии  и  выступают   в   роли  козла  с
колокольчиком,  увлекающего  овец  в  забойный  цех.  В  нашем  городе  дома
возникают с невиданной быстротой, но кладбище разрастается тоже...
     Так текла наша общая мысль, а между тем я давно, еще у реки, заметила в
маме что-то незнакомое, пугающее, и только на подъезде к городу меня осенила
догадка,  что   именно:  в  ее  одиноких  мыслях  не  было  меня,  я  в  ней
отсутствовала напрочь, в  ее одиночестве  не  было  места мне, ее дочери!  Я
всегда  чувствовала себя в маме,  стоявшей  в  очереди за  молоком, в  маме,
пришедшей  на родительское  собрание  и укрывшейся  за спиной  какого-нибудь
высокого родителя, в маме,  принимающей экзамены у студентов,  а сейчас меня
не было на свете. И только когда мы вышли из автобуса -- сначала она, а я за
нею, как тень, -- я постепенно стала проявляться в ней: вот она остановилась
перед булочной, вспоминая, есть ли в доме хлеб, вот поднесла к рукам часики,
где было  написано, что  у меня прозвенел последний звонок, что я захлопываю
портфель и сломя голову несусь по школьной лестнице вниз. Она чуть замедляет
шаг,  оглядывается с осмысленным выражением лица, наконец видит, видит меня,
и мы встречаемся с нею у подъезда. Она спрашивает у меня, как прошел день, с
таким тревожным выражением лица, будто со времени нашей  разлуки  пронеслась
целая жизнь.
     Позже  я не раз встречала ее в различных местах: на городском кладбище,
сидящую перед какой-нибудь  могилой  на скамейке,  в  деревне  Липяги, почти
поглощенной городом, -- она пробиралась под зонтом  по грязной улочке  между
заборами, и у меня не  хватило духу окликнуть ее  и сказать, что дождь давно
кончился...  В  отдаленных   уголках  парка   у  нашего   дома,  называемого
"леском"... Я ходила за нею след в след, как тень, как Зарема. Как-то я даже
принесла домой ее сумочку, забытую в сквере у рынка, а однажды подняла ветку
липы, которую она долго разглядывала, и тоже углубилась в ее изучение. И что
такое -- она все не видела меня и не видела. И я решила: не иначе как что-то
случилось  у нее со зрением -- я давно не помню ее с  книгой  или за швейной
машинкой.  Она ничего не шьет  себе  нового,  хотя  ситец  давно  куплен.  И
однажды,  улучив подходящий момент (отца не было дома), я подступила к ней с
вопросом: что все это означает?..

     --  Ты  еще  об  этом   пожалеешь...  --  выслушав  мое   взволнованное
повествование о наших с нею невстречах, сказала мама.
     Мы сидели на балконе  в окружении  целого выводка мелких  георгинов под
названием   "Веселые   ребята",    с   трогательным   выражением   лепестков
поворачивавшихся на закат солнца.
     -- О чем? -- мгновенно испугавшись ее слов, спросила я.
     Я никогда не знала  заранее, как мама  отреагирует на тот или иной  мой
поступок,  тогда как реакции отца, вся палитра, были мне известны назубок. Я
подумала, что мама сейчас разразится упреками.
     -- О  школе, конечно...  Учиться надо хорошо, -- без всякого энтузиазма
произнесла мама, -- а ты, оказывается, все время прогуливаешь.
     У  меня  от  души  отлегло.  Я боялась, что после моего  рассказа  мама
замкнется в себе, а ее "замыкания" мучили меня гораздо больше,  чем приступы
отцовского гнева.
     --  Все  равно приходится  жить  по  этим  законам, --  подавив  зевок,
продолжила мама.  --  Раз  уж  вообще появилась на этот  свет. Извини, что я
доставила тебе эту неприятность, -- добавила она.
     -- Что ты, что ты, -- любезно возразила я. -- Мне очень нравится жить.
     -- Да? -- удивилась мама, и ее рассеянность на мгновение слетела с нее.
-- Правда? --  продолжала удивляться она. --  Вот это славно.  Но все  же...
Учиться  следует хорошо. Ведь тебе придется куда-то там поступать, -- как бы
с отвращением проговорила она, -- и с тебя там потребуют приличный аттестат.
     -- Мама, -- я тронула ее за руку. -- Мы не об этом говорили.
     -- Да? -- пощупав сухую землю под своими "ребятами",  спросила мама. --
А о чем же?
     -- Я  спросила тебя, почему ты ни разу не заметила меня, когда мы нос к
носу сталкивались с тобою в различных местах? У тебя что-то с глазами?
     -- С глазами  у меня все  в порядке.  -- И эту фразу  мама произнесла с
отвращением, точно  здоровое  ее зрение  могло нанести  ущерб тому,  что оно
вбирало  в  себя.  -- Ты неверно  поставила вопрос.  Тебе надо было спросить
меня, почему я, собственно, шатаюсь по окраинам, в то время как вас с отцом,
заметь, нет дома... И я ответила  бы тебе: твоя мама  немного больна,  самую
малость,  но все  же.  У  меня  развилась  боязнь  замкнутого  пространства.
Кажется,  это  называется  клаустрофобия.  И  порою  я  даже  не  могу  одна
находиться в доме.
     -- И давно это с тобой?
     -- Давно. Но прежде я просто боялась  закрываться в  ванной.  А  сейчас
даже не могу положить письмо в конверт. Мои отчеты на завод посылает Шура. И
сумку  не могу закрывать, и коробочки  из-под  духов  сразу выбрасываю.  Все
предметы, у которых должны быть футляры, как будто превращаются в меня саму,
стоит  мне  только  начать их упаковывать. А почему я тебя  не  замечала, не
знаю. Поищи сама этому какое-то объяснение... -- заключила она.

     Наши  короткие  разговоры  с  мамой  похожи   на  до-мажорную  прелюдию
Рахманинова в  сорок  тактов. Она никогда не  заговаривает первой,  но  и не
уклоняется  от  моей  попытки  завязать  беседу.  Ее  молчание  не  окрашено
тональностью, то есть, как мне  кажется, мама всегда находится в одном и том
же состоянии духа, которое я бы определила как собранность. Когда  это слово
впервые  пришло  мне в голову,  я  спросила  себя:  а как  же ее  рассеянные
прогулки, когда она ничего вокруг не видит, не замечает никого? Возможно,  в
ней  происходит  какой-то  мыслительный процесс... она  готовит  открытие  в
какой-то там  области... "В области облака, -- немного посмеявшись, ответила
мама, -- я обдумываю диссертацию на тему: творческое начало в облаках..." Ее
слова всегда так  много значили для меня, но они были крохотными островками,
омываемыми океаном молчания. Мама как будто подталкивала меня к мысли, что я
должна строить свое видение мира, вынося его, этот мир, за скобки зрения, не
учитывая яркого  света,  раздражающего  оптический  нерв,  потому что  он не
оказывает на нас никакого духовного воздействия. И все-таки однажды я решила
спросить ее, почему она так мало  беседует со мною, никак не воспитывает, не
читает нравоучений... Ответ мамы, как всегда, был неожиданным. Она  дала мне
задание хотя бы  в течение  недели  внимательно  прислушиваться к разговорам
людей где угодно: в магазине, в школе, на улице. Я прислушалась -- и что же?
Человеческая речь  подобно прибою выносила на сушу пустые  консервные банки,
поросшие  мхом башмаки,  конфетные фантики,  расчески  без  зубов, сломанные
зонтики, булавочные уколы  действительности,  оставляя  тайну океана  в  его
глубинах. Вещь всасывала человека в себя целиком, как живую, повизгивающую в
горле устрицу. "Темная  полированная, -- доносилось  до  меня, --  синяя, на
бретельках! здесь и здесь вытачки! на ножках, с большим экраном! раздвижная,
с валиками! укропчик с тмином залить холодной водой! ее разъевшаяся морда, а
говорит, что получает сто двадцать! паркет елочкой! пол как зеркало!.." -- с
энтузиазмом подхватывало эхо  в  отдаленных концах города, свидетельствуя  о
зеркальной  сущности бытия, воздвигнутого на идее  отражения. О Боже! А я-то
вслед  за отцом любила  повторять: самая  большая  на свете  роскошь --  это
роскошь человеческого общения.  Он заблуждался,  этот  без вести сгинувший в
войну летчик! Не под  тем небом он летал! Не  на ту землю приземлялся! Вирус
вещи проник в кровь, поразил легкие,  печень, мышцу, мы вдыхали его вместе с
воздухом. Из  открытой форточки  летела  музыка-вещь,  усиливая  пищеварение
вещи, стоявшей как  удав с разверстой пастью,  к которой тихо брели кролики.
Это  было  вкусно.  Это была  отборная  говядина.  Когда-то давно вещи  были
человеку  по щиколотку, потом  прилив вещей стал подниматься выше и  выше  и
дошел нам до ноздрей.
     Через неделю  я  вынуждена  была  донести маме, что люди  больше  всего
говорят о вещах  и еде,  иногда о  фильмах, еще о  любви... Но и об этом они
говорят как о пище, о вещи. "Так что же делать?" -- спросила я маму, готовая
в  ту  же секунду по ее  совету изменить  этот  порядок вещей. "Молчать", --
пожала плечами мама. "Как молчать!" -- воскликнула  я. "Вот так", -- сказала
мама и замолчала. Музыка оборвалась.
     Я смотрела в  ее лицо, будто в колодец без дна, я падала в него камнем.
Но дно летело впереди меня, как  диск,  пущенный рукой  великана, исчезая  в
жбре земной сердцевины, увлекая меня сквозь видения других лиц, иных жизней.
Мой  взгляд  был  кипящим  источником  превращений.  Такое  на  меня  иногда
находило,   когда  я  долго  смотрела  в  человеческое  лицо:  оно  начинало
рассыпаться. На моих глазах отслаивалась  кожа,  расплетались  волокна мышц,
лопались жилы, рушилась кость, сквозь которую проступало другое  лицо, новая
маска,  потом другое... И сквозь  всю эту  меняющуюся плоть, одержимую идеей
распада,   невредимо   проносились  глаза,  как   огни   встречного  поезда,
разрывающие мрак ночи.  Изменяясь в цвете и  разрезе,  они  были неизменны в
охвате пространства. У  каждого младенца, даже  у новорожденного, -- радужки
взрослого человека. Я спросила у  мамы, что, по  ее мнению,  отличает умного
человека от глупца. Она была в затруднении. Она сказала,  что  подумает. Но,
очевидно, этот вопрос беспокоил  ее,  и вечером, сидя  у трюмо и вынимая  из
ушей крохотные  агатовые серьги, она сказала, что умный человек  не для себя
живет.  "Так отец  --  умный?"  -- недоверчиво спросила  я ее.  Мама  искоса
взглянула на меня. "Я не так выразилась: умный не собою  живет. --  Подумав,
она добавила:  --  И  умный видит все так, как  оно есть!" --  "Мама, а  как
есть?" -- осторожно спросила я ее. "Есть так, как и должно быть, -- ответила
мама, -- но мы переделываем мир в угоду своему кривому зрению".

     Мне  трудно  судить о  том,  зачем  бабушка, а  потом  и  мама  сызмала
нагружали  меня  нашими  семейными  драмами, которые более хрупкому существу
могли  бы  переломить  хребет, но  я  приучила себя  внимать им  со  здравой
отстраненностью,   как   страшным  сказкам,  не   позволяя  теме  "рока"   и
"обреченности"  укорениться  в  моем  сознании.  Мама  жаждала  не   столько
понимания  (как все  люди), сколько  сопереживания,  но  по моим  уклончивым
взглядам, по паузам, которые я  выдерживала, как поднаторевшая в лицедействе
актриса, она чувствовала, что я держу глухую  оборону, выстраивая прозрачную
стену между собою и ее непреходящим отчаянием. Она разворачивала передо мною
семейные бездны, но все  эти  истории я уже знала  наперечет. Она все  время
катила в  гору камни, желавшие, чтобы их наконец  уже оставили в покое, дали
возможность порасти сырым  мхом. Нет, я не  могла ее понять, она  не в силах
была  заразить  меня  своим  отчаянием. Я  чувствовала, особенно  по  ночам,
особенно в  июне,  когда под моим  балконом,  словно юбки  цыганок,  кружили
расцветающие черемухи,  как  целые миры идут  в меня  косяком, и  что если я
чего-то в жизни не смогу вынести, то именно  этого могучего  напора красоты,
уносящего  мелкий хлам семейных  тайн и имена людей, уносящего  нас  всех...
Сердце  раскачивало  меня, как колокол округу. Запах черемухи ночами  душил,
как слезы. Глаза зарывались в свечение, идущее из глубин земли, в этот свет,
перенятый у звезд, дышащий звездами, в пляску теней на стене, облитой лунным
светом, слух  зарывался в шорохи, далекие звуки гармони, приглушенную пьяную
перебранку внизу, под  балконом, в собственное  настороженное, как  у зверя,
дыхание, в биение сердца, которое тоже зарывалось, как рыба в ил, в  видения
другому смертному  недоступного счастья...  Свидетельством  того,  что мамин
внутренний мир  затвердел  и  покрылся  жароустойчивой оболочкой,  была  эта
маниакальная приверженность  прошлому, которое она тасовала передо мною, как
потрепанную  карточную колоду,  из  нее все время  выпадали  одни и  те  же,
предрекающие гибель, карты. Одни и те же разговоры, одни и те же музыкальные
и  литературные произведения она вращала вокруг  себя,  как  Сатурн  пылевое
космическое  колесо.  Между тем  студенты любили ее,  любили за то, что  она
любила  свой предмет, я-то знала, как трудно добиться любви у этих ироничных
людей, они любили  ее  запальчивость, с  какой она  говорила о  кислороде  и
плюмбуме,  ту нежность, какую она питала к продуктам электролиза и крекинга.
Они уважали ее мнение, советовались по поводу книг, с ее подачи зачитывались
Вознесенским и  Евтушенко,  которых  она боготворила так же,  как кислород и
плюмбум. Я  же читала экземпляры  другой литературы, просачивающейся  в  наш
городок  по всяким  прогрессивным каналам:  папиросные, хрупкие,  полуслепые
стихи Бродского, "Лебединый стан" и "Искусство при свете совести" Цветаевой,
Ходасевича,   Ахматову,   "Заратустру",  слушала  Свиридова  и  Шостаковича,
раздражавших   мамин   воспитанный   девятнадцатым  веком   слух.  Для   нее
девятнадцатый   век   был   убежищем,   за   которым  навсегда  захлопнулась
бронированная  дверь,  она  ощущала   его  как  некий  храм,   пространство,
заполненное ничем не замутненными образами и еще не извращенными звучаниями:
декабристы, Наталья Николаевна, Римский-Корсаков, Левитан, Толстой застыли в
нем, как мраморные изваяния. Отец во всем этом потакал ей, во все верил.

     Я жила между ними, как стрелка весов, то и дело клевещущая на ноль. Мне
не удавалось  сохранить  равновесие. То меня заносило  вправо, на территорию
отца, и, одним  прыжком вскочив на коня  времени, я наверстывала  упущенное,
неслась с ним слитно, грудь к гриве, то меня уводило влево, ближе к ней, и я
парила над прежними своими завоеваниями, не желая вступать в права владения.
Тогда я думала, что пространство невесомо, а  время имеет вес. Даже отец это
ощущает:  он  выжимал свои  чугунные гири уже  не пятьдесят,  как  прежде, а
тридцать раз  -- и мне иногда хотелось  поделиться  с  ним  своею силой.  Он
получил  для своей лаборатории новую партию аналитических весов, на  которых
можно  взвесить  пылинку -- но пыль не ложится на  Время. Он  распаковывал и
выставлял  весы на  абсолютный ноль.  Ему, как всегда, необходима  точность,
педантичность ученой стрелки, чтобы  в очередной раз  сокрушить пространство
над Семипалатинским  полигоном.  Она  чистила картошку,  снова  забывая  про
глазки,  то и  дело роняя картофелину в  миску  с  водой,  вспоминая, как он
расхваливал  свою  новую  лаборантку.  Он  был  чадолюбив,  как  Время,  она
бесплодна, как Пространство, но воля его к продолжению рода была так сильна,
что она понесла от  него. Когда она ему об этом  сказала,  он приподнял ее и
легко поставил перед собою на стул.  Он  пристально и серьезно смотрел на ее
живот, точно провидел в нем не зародыш, восстающий со дна материнских вод, а
скрытую  пружину,  которая вот-вот раскрутится в жизнь с  такой грандиозной,
наотмашь бьющей силой, точно в ней таится дух всех его детей, которых ему не
дано будет больше народить на свет.
     Она проливается, как Пространство, сквозь него, сквозь всех нас, сквозь
Время.  Я знаю, как ее  много,  но  сила  ее лишена направленности. Ядро его
атома крепко держит на поводке электроны,  вращая свою  маленькую вселенную.
Голое   ядро  Пространства  изнутри   разрывают   и  одновременно  стягивают
электростатические и  силы яблочного притяжения, природа  которых до сих пор
не ясна.  В  нем происходит  перегруппировка  нейронов,  брожение  ситуаций,
окисление воли. Речь ее  уклончива,  как Пространство, уходящее от взгляда в
перспективу, застилающееся от нас дымным  облаком, сильным солнцем. Жесты ее
порывисты,  неопределенны,  как  струение  голубого  воздуха,  смыкающего  и
размыкающего  облачные зубцы.  Он  эпичен, как Время, его тема  --  это тема
борьбы человека  с судьбой,  ее  можно также  переложить  на  язык  морского
прибоя, на непреложную череду времен года. Она трагична, как Пространство, у
которого отнимают  по одному его тайные атомы и  заповедные острова, ее тему
жалобно выпевает  чайка,  носясь над  прибоем.  Он  уничтожает,  как  Время,
отворачивая  взор  от  слабых,  изможденных,  хватающихся  за ивовый  куст в
бешеном потоке,  но она усыпляет,  как Пространство, убаюкивая,  занося твои
крохотные следы своим белым, безгрешным снегом.


     Как-то в начале июня  Ольга Ивановна  ("в мрачных воспитательных целях"
-- как  заметил Коста)  пригласила всех нас на  выступление заезжего слепого
поэта.  Год,  о котором  идет  речь,  был  ослепительным  летом  его  славы,
обрушившейся на него  с ливнем цветов, лавиной писем,  громом аплодисментов,
со всем  тем ураганом  любви,  о которой только  может  мечтать поэт.  Книгу
слепого поэта в личное пользование приобрести было почти невозможно,  и юные
девушки нашего городка застрочили  в  тетрадях.  Это  были стихи  о любви, и
только о любви. Они пронеслись над  страной, "как стая весенних птиц",  -- и
"сердце обретало крылья".  Слепой  поэт создал свой мир на другой планете, о
существовании которой  мое  поколение давно  догадывалось,  -- пропустив меж
пальцами официальные ценности  нашего мира, поэт  удержал  в  руках  простые
чувства, сказавшиеся в ясных, каждому человеку знакомых ситуациях. Он писал:
"Девчонка стоит на перроне с  билетом в озябшей  руке..."  И невозможно было
отвести глаза от  этих  строк, невозможно  не  узнать, что  же  стряслось  с
девчонкой, отчего у нее  в озябших руках билет. "Космической силой влекомый,
он шел на свидание к ней..." "И  нет  в мире неба надежней, чем небо любимых
очей..." Эти строки я вытаскивала  наугад,  как карты из пестрой колоды.  "А
дальше  что?.." --  нервничал Женя, проглатывая наживку. Я улыбалась  стихам
слепого  поэта, как малому ребенку, уже кое-что понимая в поэзии.  Несколько
лет подряд я  посещала литобъединение при нашей городской газете, и мне даже
доверяли  отбирать  для   публикации   в  "субботнем  листке"  стихотворения
самодеятельных  авторов.  Тогда   я  и  узнала  о  существовании  безобидных
сумасшедших,     нищих     дервишей,    слепых     фанатиков     слова    --
графоманов-стихотворцев. Слова  в их  стихах цеплялись  за  лист бумаги, как
заблудшие души за край вечности, и казалось, что  внутри словаря разорвалась
бомба огромной  мощности,  разметав  и  смысл и  грамматику.  Глаголы, знать
лексики,  лежали   вповалку,   неподвижно,  как  бревна,  рифмами   впритык.
Определения  ползли,  как  приблизительные  тени  рыб  в  мутном  аквариуме.
Предмет, о котором шла в  стихотворении речь, был гол как сокол и тяжек, как
классический  куб урока  рисования.  Пишмашинки, на  которых  печатают такие
стихи,  куплены на отложенные для покупки зимнего пальто деньги. Вся надежда
была на опечатки,  на непредвиденный, непроизвольный  жест, из-под  них, как
из-под  могильных  плит, вдруг зеленела жизнь, блестел  неожиданный  луч,  и
снова небо  страницы  заволакивало  дымом костра,  на котором  тлело  душное
тряпье...
     Стихотворения слепого  поэта мало чем отличались от тех увечных виршей,
но что-то в них было такое... какую-то живую нить он все-таки сумел вытянуть
из этой дикорастущей, как сновидение, ткани, обвив ее самым простым, детским
ритмом, струившейся  между  пальцев  паутинной  нитью,  соединявшей  всех со
всеми,  как  сказка. Сказочно было  начало  некоторых  его стихов:  "Однажды
девушке приснилось, что в дом ее пришел огонь..." Какой огонь? И что за кони
выносят ее из огня? И кто там стоит в тумане, "заклиная небеса"?..
     Поэт  вышел  на  сцену  в  черном мешковатом костюме  и  темных  очках.
Наконец-то  я  его  увидела. Будет что дома подружкам рассказать. Он  твердо
прошел  к микрофону.  Наверное,  пока  нас,  зрителей,  не было  в зале,  он
тщательно изучил этот  маршрут. Несколько  минут постоял, задрав подбородок,
одинокий посреди голого, ускользнувшего от глаз мира. Он слышал, что зал был
полон,  и  улыбка  тронула  его  губы.  Перекрывая шум  аплодисментов,  поэт
гаркнул:

     Я слышу ваши души...

     И  прокричал  свое  программное  стихотворение  целиком.  Рядом со мной
взволнованно захлопал Женя. Коста сказал:  "А что,  очень  может быть..."  К
микрофону  выстроилась  очередь   с  цветами.  Одна  девушка  наклонилась  и
поцеловала руку поэта, он встряхнул гривой волос, раскрыл руки, но обнял ими
совсем  другую девушку.  Ольга Ивановна положила нашу сирень у  ног поэта и,
спустившись  в зал, показала мне  жестом, что не может от волнения говорить.
Слепой поэт снова закричал:

     Розы любви и фиалки разлуки,
     Я собирал вас на разных лугах...

     Я догадалась, что  криком он подбадривает себя,  потому что ему страшно
стоять на сцене перед  бушующим морем этих зрячих  людей, страшно, когда они
бегут на сцену, ему приходится выставлять перед  собою  руку, чтобы  они  не
сбили его с ног, страшно от поцелуев  всех этих  невидимых девушек. Когда он
кричит,  обретает  твердь под ногами, а когда кричит и хлопает в ладоши зал,
он слегка покачивается, точно находится на палубе корабля, попавшего в бурю.
     В перерыве он раздавал автографы. В руке у него была самописка, которой
он нашаривал твердь -- записную  книжку  или обложку  собственной книги -- и
ставил значок,  похожий  на скрипичный ключ. Поклонники,  протягивавшие  ему
книги  для автографа,  одновременно испуганно  отклонялись  в сторону от его
тычущей в воздух ручки.
     Ольга Ивановна попросила меня непременно подвести поэта к нашим слепым,
и я,  получив автограф,  прокричала ему в  ухо  нашу просьбу.  Он  энергично
кивнул и, выбросив перед собою руки, раздвинул толпу. Я вела его под локоть,
дорогой рассказывая поэту, как наши девушки любят его стихи. Он важно кивал.
Мои слепые товарищи выстроились у своих кресел. Он уверенно подал руку Ольге
Ивановне. И тут  же эта рука точно увяла на глазах -- это он наугад протянул
ее слепым. Ольга Ивановна всполошенно схватила за  руку  Коста и вложила его
пальцы в  трепетавшие  пальцы поэта.  Я  стала  ей помогать, и таким образом
рукопожатие состоялось. Вокруг группы  слепых  образовалось  кольцо, которое
через   какую-то  неловкую   минуту   решилась   пересечь   одна   девчушка,
направленная, должно быть, матерью, чтобы вручить поэту тюльпаны. Но она все
перепутала и положила цветы на колени Теймуразу.

     В сумерках возвращались  в общежитие. Мы  проходили мимо темного здания
музучилища, в отдельных окнах его призывно горел свет.  И если прислушаться,
можно было различить доносившееся оттуда звучание  духовых и струнных -- это
занимались  самые  упорные из нас,  затверживая в опустевших музклассах свой
дневной урок.
     Поздние сумерки --  мое  время. Стоило  переступить порог определенного
часа,  когда  солнце  уже  ушло,  но  свет  его  легко  таял в замерших  над
горизонтом облаках, как я впадала в такое же оцепенение.  И думала: какой же
это  назойливый  образ --  солнце,  под  деспотической властью  которого  мы
находимся,   влачимся  толпой   за  его  колесницей  до   наступления  тьмы,
подстраиваем под него жизнь, чтоб утром той же почтительной толпой встретить
его  явление. У моего отца такое положение  вещей  не вызывает возражений, а
для меня оно почти непереносимо:  я ненавижу  суточные расписания,  сезонные
графики, учебные сетки,  кварталы,  полугодия,  названия контор  по  фасаду,
кабинеты,  в которых закисает жизнь.  Но  я  любила бывать уборщицей в  этих
кабинетах. Часы моей службы совпадали с сумерками, когда люди уносили отсюда
ноги с ликующим топотом, уносились, как  листья, подхваченные ветром, в свои
дома, и  никто из них не  подозревал,  как просторны и чисты бывают  без них
пространства кабинетов, какая  тишина вселяется  в них,  как  весело  гуляет
веник, сметая следы  их  пребывания. Как мне  мечталось  под  занавес, уходя
навек из такой конторы, прогуляться веником над всем этим сором, входными  и
выходными данными, челобитными, фальшивыми заверениями каких-то поставщиков,
лизоблюдскими  посланиями в  министерство, а  затем,  завернувшись  в  алое,
бархатное, переходящее, верхом на древке съехать к дворнику и сплясать с ним
на пепелище.
     Так же  чудесно мечталось  в  сумерках в нашем музучилище,  в  здании с
высокими  старинными  потолками,   чудной  акустикой,  толстыми   стенами  и
надежными, обитыми кожей дверями классов, за которыми мы, студенты различных
отделений  (к  этому времени  после  года  учебы  я  перевелась на дневное),
распределялись  стихийно, но абсолютно верно  с  точки  зрения хроматической
гаммы, как  цвета  на  палитре,  создавая общий  инструментальный  гул,  как
облако, стоявшее  над  зданием: в  угловом классе разливался  баян, с каждым
тактом возрастало влияние флейты из соседней комнаты, впадающей в слабое, но
чистое лирико-драматическое сопрано, подхватываемое моей  соседкой-скрипкой,
долго  и упорно изводившей  меня  канцонеттой  Первого  скрипичного концерта
Чайковского, слева  располагалась  смежная с  моей  стихия  арфы, затем  шел
концертный зал, где частенько занимался на блютнеровском рояле Коста, только
позже  меня,  ближе  к  ночи,  когда остальные музыканты  покидали  здание и
уборщица, которой я втайне  завидовала, сметала со стен паутину разноречивых
звуков.  За  долгие месяцы  моих сумеречных  занятий я ни  разу  в  глаза не
увидела  ни баяна,  ни флейты,  ни скрипки, ни  сопрано, ни одиноко звучащей
арфы, я только слышала их, за что  им всем втайне благодарна,  и анонимность
звучания всех  этих разноязыких  инструментов и поющих  человеческих голосов
таинственно связывалась  с этими сумерками,  с  поющими на  разных регистрах
облаками.
     В  одиночестве отыгрывая  гаммы  и  арпеджио,  я смиренно  думала,  что
исполнителя из меня не выйдет -- не та техника и не то прилежание, и в то же
время  с гордостью сознавала,  что учительницей музыки,  как  о  том мечтала
мама, мне  также  не  бывать.  Я  играла свою  программу  почти  машинально,
прислушиваясь к арфе  слева  и скрипке  справа,  а мои пальцы протанцовывали
мажорное адажио  сонаты, подтягивая топорщившуюся, сбивавшуюся с темпа ткань
мелодии  к аллегро  модерато  второй  минорной, самой сумеречной  ее  части,
запуская  в  нее  руки  по локоть, перебирая  звуки  с наслаждением, а когда
угасал  последний  аккорд этой любимой мною части, барабанила третью  часть,
престо,  выбирая, как ловец  жемчуга,  в  ней самые  чистые  минорные места.
Почему-то легче дышалось в печали.
     Программа  моя состояла  из  четырех произведений. Соната -- это прежде
всего Гайдн, Моцарт, Скарлатти, Бетховен, позже -- Кабалевский и  Прокофьев.
Прелюдия и фуга --  это исключительно Бах, этюды  представлял Черни, Геллер,
Мошковский, позже Шопен. Для пьес я выбирала  Грига, Листа, Шумана, Скрябина
--  те  произведения, как правило, над партитурой которых значится Lento con
gran  espressione  (медленно  и  очень  выразительно)  и  Andante   grazioso
(неторопливо,  изящно).  Зато  Коста в соседнем зале по ночам мыслил  целыми
концертами: Цезарь Франк,  Аренский, Второй Сен-Санса,  соль-минорный Брамса
и, наконец, самый сложный для исполнителя Третий концерт Рахманинова.

     Как только  я переступила  порог ее  дома, мне показалось, я все поняла
про Регину Альбертовну. Здесь невозможно было жить, шить, вязать, заниматься
женскими делами, видеть нормальные  сны на этом продавленном кожаном диване,
играть с  ребенком среди  заброшенной, дряхлой мебели, сиротливо жавшейся  к
стенам.  Мимо  этих  голых  одичавших  вещей,  лишенных  салфеток-статуэток,
пожилых,  скромных,  но  все  же  требующих  женской  руки, металась  Регина
Альбертовна, подавая нам жидкий чай  с каменной сушкой, как одинокий пловец,
стремясь  сквозь  море из необязательных  встреч,  разговоров к  диковинному
острову  музыки, раскинувшемуся посреди ее  комнаты,  и уже отсюда, с  этого
вертящегося резного кресла  у рояля,  расправлялась  с нелюбимым,  вторичным
миром  вещей,  настроений  и  инстинктов,  затыкая  им  всем  глотки  своими
импровизациями.
     Над роялем  низко  нависала  старинная  люстра  в  виде двух  фаянсовых
ангелов, придерживающих в  полупрозрачных ладошках купол  света. Этот рояль,
наверное,  был сделан когда-то  давно  на  заказ в единственном  экземпляре,
сложен,  как  дом,  из разных  пород дерева с  учетом  акустических  свойств
каждого. Он был чист, ухожен, сиял отлакированными поверхностями, клавиатура
из слоновой кости была в меру "утоптана" подушечками  пальцев, так что звук,
казалось, просвечивал  сквозь клавиши, как дно сквозь  корочку первого льда.
Бронзовые  педали  в  виде  лап  какого-то   мифологического  зверя  победно
сверкали. По соседству с  роялем  раскинулись  полки с  нотной  библиотекой,
высокие этажи были уставлены по  порядку: Гайдн  к Баху,  Моцарт  к Россини,
Шостакович  к  Щедрину,  --  а средние,  очевидно,  в  порядке предпочтения:
полонезы  Шопена  отдельно  от  прочего Шопена, Третий  концерт  Рахманинова
отдельно  от  всего Рахманинова, прелюдии Лядова, "Норвежские танцы" Грига и
так  далее.  Эти полки,  рояль  и два  ангела,  несущие свет  в  ее  музыку,
составляли  единый живой организм. Рояль  так прочно и  вечно стоял на своих
красиво изогнутых ножках,  что  казалось,  он  родился  и  вырос  здесь,  до
постройки  этого  дома.  Сначала строители  воздвигли  рояль, затем  возвели
вокруг него  стены, настелили полы,  сложили  кров  и крышу, устроили небо и
ввинтили созвездия.
     Я бы  не посмела приблизиться  к  этому инструменту,  но  Коста отважно
подошел к нему, уселся в кресло и стал разминать пальцы. Регина  Альбертовна
сказала мне:
     -- Вы тут поскучайте немножко. Можете посмотреть книги.
     Коста привел меня сюда, чтоб показать Регине "несколько мыслей" к своей
новой фортепианной сонате. Он  так и  выразился:  "мыслей". Регина для него,
как Зюсмайер для Моцарта: она схватывает  на лету все его идеи и  записывает
их. Объяснив это, Коста наставил на меня чуткое ухо,  ожидая моей реакции. Я
ограничилась  замечанием, что  Моцарт нуждался в Зюсмайере  уже на  смертном
одре, в период "Реквиема", и если Коста приравнивает состояние композитора к
своей слепоте, то он  не прав: Бетховен был глух,  однако за него  никто  не
делал черную работу.
     -- Бетховен... -- пожал плечами Коста с таким видом, точно его  уязвили
в  чем-то личном. --  В одной моцартовской  сонате может  разместиться  пять
Бетховенов,   как   на   территории   Сибири   сколько-то   там   Бельгий...
"Патетическую"  твой  Бетховен   сдул  с  до-минорной  сонаты  Моцарта   для
клавесина, а уж как он поживился "Дон Жуаном" для своей Девятой...
     Коста заиграл  свою сонату. Играя, он весь сгрудился  над  клавиатурой,
как Демон  над душою Тамары, всей пятерней ударяя по клавишам. Похоже, он не
на шутку взъярился  на них, как молодой Лист,  который, случалось, уничтожал
на  концертах  один  за  другим  четыре рояля. Куда  только  подевалась  его
сдержанная классическая манера игры, сухой аристократизм "пальцевой техники"
поклонника Бузони! Он играл не пальцами, не кистью, не от плеча даже, а всем
своим  существом,  перебрасывая  тело  от субконтроктавы до самого  высокого
регистра, звучащего почти на скрипичных частотах. Это была не игра, а гроза.
"Грозы  --  моя специальность", -- говаривал  тот  же  молодой  Лист.  Тут я
поняла, что недаром мне вспомнился Лист. В левой руке Коста,  в басах, пошла
смутная цитата  из  "Мизерере", мелодия, возникшая в пунктирном  ритме  и  в
неожиданных  тональностях, вдруг  исчезла в  триолях  и снова  возродилась в
правой  руке,  после чего  завязалась  драма с  лобовым  столкновением  двух
центров:  на  гневный  волевой призыв-аккорд, утонувший  в  огромной  паузе,
ответил диссонансами дисгармонический аккорд в контроктаве, после чего пошло
бурное излияние дисгармоний, показывающих себя с разных сторон, в противовес
этому  всплыла   группа   тихих  стройных  аккордов,  гармонизирующих  мотив
"Мизерере".  Несколько глиссандо  подряд --  и  мелодия осторожно,  будто на
ощупь, вернулась в тонику...
     Коста  резко отбросил руки и всем корпусом  обернулся в сторону  Регины
Альбертовны. Не знаю, как я только устояла на ногах во время этой бури.
     -- Это -- мое? -- робко спросил Коста.
     Регина Альбертовна рассмеялась:
     -- Это я  должна спрашивать  --  твое это  или не  твое. Ну что ж... --
Голос  ее  был  бодр  и  исполнен  любопытства. --  Поздравляю. До свиданья,
Васильев. Я  уж  и  не  чаяла,  когда  ты наконец  переболеешь  им. Как  это
называется?
     --  По  форме,  я  думаю,  все-таки  прелюд,  а назвал  я его "Старость
композитора".
     -- Ну да,  с "Мизерере"  у тебя хорошо  получилось, точно по звуку,  --
согласилась Регина Альбертовна. -- Это ведь Лист написал уже в монастыре?
     -- Да, в старости.
     --  Сейчас запишем на  магнитофон, --  сказала она  и протянула  руку к
катушечному магнитофону "Днепр", стоявшему на нижней полке этажерки. -- А вы
посмотрите книги, я уже  вам  предлагала... -- бегло взглянув в мою сторону,
повторила она.
     --  Хорошо,  --  поспешно  ответила  я  и,  смиряя  свое  взвившееся от
внезапной обиды самолюбие, отключившись от них, от  их тандема, в котором не
было места ни мне, ни моему мнению о музыке, ни даже моей мысли, отвернулась
к книгам.
     Разглядывая  корешки книг на самодельных книжных полках, я с удивлением
увидела,  что  почти все они были заставлены перепиской композиторов. Письма
Рахманинова в двух томах. Письма Мусоргского к друзьям. Письма Чайковского к
Сергею Танееву, к  братьям  и  к госпоже  фон Мекк.  Письма членов  "Могучей
кучки"  к  членам  "Могучей   кучки".  Письма  Стравинского.  Письма  Сергея
Прокофьева.  Собранные  вместе, эти увесистые тома производили  впечатление.
Да, писали -- не гуляли. Когда же они  все сочиняли свою бессмертную музыку?
Письма Верди к Джульетте Стреппони, Грига к Нине, Бетховена к Беттине, Листа
к Мари Д'Агу. Вот томик писем Фридерика Шопена... Задумал как-то он написать
письмо своему другу  Войцеховскому, а  на его секретере, по счастью, никакой
другой бумаги, кроме линованной, не нашлось, и он,  выведя скрипучим  пером:
"Дорогой Титус!.." -- стал излагать свое сообщение нотными знаками. Не успел
опомниться, как вместо повествования  о его чувстве к Констанции Гладковской
на  бумаге оказалась эрветта  фа-минорного  концерта. А  какой  молодец  был
Брамс!.. Он  увел у Шумана жену, о чем поставил его  в известность  четырьмя
изумительными по красоте  пьесами. Но  и  Роберт лицом  в грязь  не  ударил,
разразившись в ответ гневной "Рейнской симфонией". Вот это мужской разговор!
     Пока я листала  книги, Коста еще дважды исполнил свой прелюд, отдаленно
напоминающий  тромбоны  в  заключительной  сцене  "Дон Жуана". Стоя  за  его
спиной,  Регина Альбертовна переводила эту музыку  на нотную бумагу. Как это
всегда  бывало,  когда дело  касалось  современной музыки, да  хоть того  же
Васильева, любимого  композитора Коста, я  не  могла для  себя сразу решить,
нравится мне это или нет. Но после четвертого исполнения прелюда поверила, а
потом и почувствовала, что это -- хорошо.

     Давно я не видела гор так близко. Здесь осень была представлена в своей
вертикали, глаз брал сразу все цвета радуги октавами, больше чем октавами, и
я  ощущала это, как какую-то музыкальную катастрофу вроде той, что устраивал
Вагнер  в  "Летучем голландце",  когда инструменты  слетали  с  орбит  своих
звучаний и оркестровая яма начинала завывать, как преисподняя.
     Лицо Коста было сумрачным, напряженным, и я не могла понять,  почему он
вдруг замолчал, отчего с ним произошла такая перемена.
     Но  что-то странное было  в  этой окраинной  улочке, на которую он меня
привел, и, приглядевшись, я поняла -- что. Вчера вечером Коста попросил меня
проводить  его на  эту  улицу.  Он  удивил меня  своей настойчивостью, долго
доказывал, что не может  отложить  этот визит, никак не может -- ни на  один
день, ни на  два.  Здесь жили какие-то  близкие ему люди. Больше он ничего о
них не сказал, а я не спрашивала.
     Стоявшие здесь  каменные большие  дома имели по одному  глухому оконцу,
как крепости.  Отвернувшись  от улицы,  все они дворами и верандами, увитыми
виноградом,  смотрели на горы, равнялись на  горы, как цыгане-контрабандисты
из второго действия "Кармен", поющие хором: "Там свод небес над головой, там
Божий  мир -- землей родной,  там  наша  воля..."  Так что  же  заставило их
спуститься сюда,  в долину, чья воля, от кого отвернулись они своими окнами?
Ведь там в горах,  как  утверждают, например,  астрономы,  даже время  течет
медленнее, пусть на  сотую долю  секунды, пусть, но ведь и эта сотая доля --
жизнь для какого-нибудь крохотного насквозь  светящегося  насекомого или для
огромной  и ослепительной,  как молния,  мысли.  Зачем  же они  спустились с
поднебесья, выпустив из отворенных жил горы ее огненную кровь и претворив ее
в виноград, висевший гроздьями на шпалерах?.. А между тем мне казалось, что,
если хорошенько потрясти, как копилки, эти дома с  укрывшимися в них людьми,
непременно услышишь, как зазвенит спрятанное  в них оружие.  Ведь  на чем-то
должна  покоиться  горделивая  заносчивость  здешних  мужчин,  их  дерзость,
самоуверенность. Если вычесть  из этого  племенную  честь,  задор,  размытое
понятие собственности, черкески с газырями и надвинутые на брови папахи, как
ни прикидывай, в остатке получалось голое оружие.
     --  Сделай  мне  одолжение, --  произнес Коста. --  Тут  впереди  будет
большое  дерево...  Постой за ним, так, чтоб  тебя не  было видно со стороны
дома, а я подойду к калитке. Все, что увидишь, потом расскажешь мне.
     Я осталась стоять за стволом огромного тополя. Коста подошел к  калитке
и громко постучал по ней палочкой.
     Из-за дерева я увидела, как на веранду  вышла  женщина во всем  черном,
постояла, приглядываясь к  Коста, а затем, осторожно ступая в  мягких чунях,
направилась   к  калитке.   Она  подошла   к  ней  вплотную  и  стала  молча
всматриваться в  лицо Коста, молча и жалобно, как будто хотела и не решалась
высказать  какую-то  просьбу...  Постояв перед ним, женщина так  же бесшумно
удалилась.
     Я вышла из своего укрытия, взяла Коста за руку. Он задал  мне  какой-то
вопрос по-грузински, потом, спохватившись, переспросил по-русски:
     -- Что ты видела?
     -- Пожилая женщина, -- ответила я. -- Она стояла в двух метрах от тебя.
Неужели ты не слышал, как она подошла?
     -- Они все ходят неслышно, -- зло ответил Коста.
     Я собиралась  уже  спросить,  что  означает эта таинственность, как  со
стороны соседнего двора послышалось восклицание:
     -- Коста!
     Девочка  лет пятнадцати,  выглянувшая из беседки,  удивленно произнесла
его  имя.   Из  беседки   выскочил  юноша,   за  ним  мужчина  и  женщина  с
встревоженными лицами. Я заметила,  как мужчина крепко схватил юношу за руку
и что-то тихо  сказал  ему.  Потом шепнул на ухо женщине, и  она заулыбалась
нам. Одернув грубый овечий свитер, мужчина приветливо молвил по-русски:
     -- Э, так ты вернулся, Коста?
     -- Как видите, батоно Рустам, -- ответил Коста с вызовом в голосе.
     -- Добро  пожаловать, дорогой,  -- сказал Рустам и,  подойдя, распахнул
перед нами калитку. -- Добро пожаловать, девушка, -- обратился он ко мне.
     -- Это моя невеста, -- крепко сжав мое запястье, сказал Коста.
     -- Вот как? --  недоверчиво  произнес Рустам.  --  Твоя  мать не против
русской невесты?  --  как  бы с  улыбкой спросил  он,  глаза его  серьезно и
внимательно изучали меня.
     -- У нас в Цхинвали многие теперь женятся на русских.
     -- Многие, но  у  Эристовых, наверное, это  будет  первый случай,  -- с
непонятной интонацией заметил Рустам.
     -- И Эристовым пора приобщаться к традиции.
     -- Пожалуйста, проходите в беседку, -- сказал Рустам. -- Мы только сели
ужинать. Нателла угостит вас цахараджанами...
     Мы шли вслед  за Рустамом  по усыпанной гравием дорожке. Коста серьезно
произнес, наклонившись к моему уху:
     --  Помни,  ты  моя невеста.  Только  веди себя  правильно.  Первая  не
заговаривай,  а  если тебя будут о чем-либо спрашивать,  отвечай  степенно и
лишних слов не говори.
     -- Может, мне следует голову покрыть платком? -- усмехнулась я.
     -- В этом нет нужды, -- строго ответил он.
     Тут я заметила,  что  та странная  женщина  из  соседнего  дома стоит у
забора, отделявшего ее двор  от  двора  Рустама,  и  смотрит на нас.  Батоно
Рустам сделал едва приметное  движение головой  в  ее  сторону,  но она  все
продолжала стоять, пока мы не скрылись в увитой виноградом беседке.
     Над  нашими головами свисали тяжелые  дымчато-сизые гроздья, похожие на
гнезда  диковинных  птиц;  виноградные  листья  пылали,  заполненные горящим
солнечным светом.  На большом блюде в центре  стола  высилась гора  лепешек,
рядом  с  ней  миска  с  топленым  маслом.  На  другом  блюде  лежала  горой
свежевымытая зелень, яблоки, желтые груши, виноград.
     --  Ты все еще  занимаешься  музыкой со своей учительницей? --  спросил
батоно Рустам.
     -- Да, я поступил в музучилище.
     --  Вот как?  --  произнес  батоно Рустам как  бы  с удивлением,  но  я
почувствовала, что оно наигранно. Он, видимо, все знал о  Коста; у него было
мужественное, задубевшее от  солнца  настоящее  мужское лицо, и  притворство
давалось ему с трудом.
     Батоно Рустам разлил вино по  мельхиоровым стаканчикам. Девушка и  мать
взяли бокальчики  в руки, а юноша не брал свой стакан до тех  пор, пока отец
не  повернул  к нему головы. Но и  Коста не торопился  поднять свой бокал. Я
видела, как батоно Рустам напряженно ждал этого.
     Повисла тяжелая, как мне показалось, пауза. Женщина с тревогой смотрела
на Коста, в  глазах девушки светилось сострадание, а  юноша не скрывал своей
пренебрежительной усмешки. Наконец Коста произнес:
     -- Нет ли у вас водки?
     --  Отчего нет, дорогой, есть  и чача, и водка, что твоя душа пожелает.
Нателла...  --  поспешно  сказал  батоно  Рустам  женщине,  которая  тут  же
поднялась из-за стола.
     Батоно Рустам  выплеснул из всех бокалов  вино на  землю  и наполнил их
водкой. Коста взял свой  бокал. Как только он это сделал, я заметила, что на
лице тети Нателлы  проступило облегчение. Рука его с бокальчиком застыла над
столом,  и  все потянулись с  ним чокнуться, кроме юноши, которого и суровый
взгляд отца не заставил сделать это.
     Батоно Рустам повторно еще раз звонко стукнул своим бокальчиком в бокал
Коста.
     Все смотрели на слепого гостя.
     Он поднес бокал к губам и залпом выпил водку.
     Я чуть  пригубила и  поставила  свой бокальчик на стол. Батоно Рустам с
Коста заговорили на грузинском языке, а мы с тетей Нателлой стали беседовать
о  грузинских  блюдах. Она сказала, что они с дочерью с удовольствием научат
меня их готовить,  если жених будет отпускать меня к  ним.  Что  цахараджаны
лишь тогда получаются по-настоящему вкусными, когда свекольную  ботву режешь
мелко-мелко,  как,  например, режут кинзу.  Кое-кто кладет  в начинку еще  и
брынзу, но она  этого не делает,  потому  что тогда исчезает грибной привкус
лепешек.  Их пекут в печи -- до той поры, пока  они не начинают раздуваться,
как  пузыри: это  означает,  что  пироги готовы. Тетя Нателла  спросила,  не
возьму  ли я лепешек с собою в общежитие. Я обратилась к Коста: можно ли мне
это  сделать? Коста,  не прерывая своего разговора с  батоно Рустамом, резко
махнул рукой, запрещая мне это.
     ...Как  только  мы,  распрощавшись с  хозяевами, вышли  за  калитку,  я
спросила у Коста, что все это означает. Он ответил, что объяснит мне все,  а
пока сам хочет кое о чем меня расспросить. Мы шли по улице вниз. Коста шагал
сам,  постукивая перед собою палочкой, он  почти никогда  не  брал  меня под
руку, как это делали другие слепые.  Я чувствовала, как он сейчас возбужден.
Он немало выпил за вечер. Первый вопрос Коста оказался для меня неожиданным.
     -- Женщины сидели за столом? -- спросил он.
     -- Да.
     -- Мальчик ел вместе с ними? -- продолжал Коста.
     -- Какой мальчик?
     -- Сын батоно Рустама, Тенгиз.
     -- Он вовсе не мальчик, а молодой человек.
     -- Так он ел или нет?
     -- Нет, только выпил водку.
     --  Выпил прежде,  чем  я поднес  бокал ко рту,  верно?  И  не  захотел
чокнуться со мною. За него чокнулся Рустам. Он, видно,  думал, что я  ничего
не пойму.
     Что-то не  позволяло мне рассмеяться над этими вздорными вопросами, как
будто я уже вошла в роль кавказской невесты.
     -- Да, он выпил прежде тебя. И не чокнулся. Потом сразу ушел.
     -- Стало быть, тот человек вернулся домой... -- как бы про себя заметил
Коста. -- Мальчик всегда считал его за своего старшего брата.
     -- Какой человек? -- спросила я.
     -- Сын  женщины,  которая  смотрела  на  меня  у  калитки. Но  я и  так
догадался, что он в доме... Их калитка  прежде шаталась, теперь ее починили.
Значит, он вернулся из тюрьмы... -- повторил Коста.
     -- А что сделал тебе этот человек? -- осторожно спросила я.
     -- Он убил брата моего отца, -- через паузу, неохотно ответил Коста. --
Это случилось ровно девять лет назад.  И с тех пор в годовщину этого события
я всегда навещаю дом Рустама.
     -- А при чем здесь батоно Рустам? -- спросила я.
     -- Они с этим человеком родственники и живут рядом.
     По  лицу  Коста  как  будто прошла  судорога,  он вдруг  покачнулся.  Я
почувствовала, что он с трудом сохраняет равновесие, и взяла  его  под руку.
Иногда  кто-нибудь из слепых  привозил в  общежитие  вино, и  они пили  его,
угощали и меня. Допьяна никогда не напивались,  но  я заметила, что на Коста
вино всегда действовало сокрушающе -- выпив, он сильно менялся.
     -- Если не  я, клянусь, его убьет мой сын... Ведь слепота не передается
по наследству, верно? У меня будет сын, и они все понимают это. Ты заметила,
как  они  тебе обрадовались?  А  сопляк  открыто  смеялся надо  мною,  я это
почувствовал. Теперь они будут  говорить,  что Коста сломался,  взял  в жены
русскую... Считается, что сыновья от русских матерей быстро забывают родовые
заветы отцов. Особенно если поживут какое-то время в России. Поэтому мой сын
будет жить всегда со мною, я не отпущу его учиться далеко от дома. Он должен
сначала выполнить свой долг. Если б ко мне хоть на минуту вернулось зрение и
я смог увидеть  этого человека... Слушай, ты мне должна помочь... Мы с тобой
выследим  его, да? Ты  подведешь  меня к нему и  подашь знак,  чтоб  я  смог
схватить его за шею... Ну что, что ты молчишь?..
     -- Я не буду помогать тебе в этом, -- ответила я.
     -- Но ты видела, как  они смеялись  надо мной?  Видела, да? Как унижали
меня,  пользуясь тем, что я слепой? Я подарю тебе  и  твоим  родителям дом с
виноградником,  клянусь  памятью   отца...  Большой  каменный  дом  со  всей
обстановкой, коврами и мебелью, только помоги мне...
     -- Нет.  Этот человек уже искупил  вину, каким бы плохим он ни был,  он
отсидел  в тюрьме. Смирись,  успокойся...  Ты просто сегодня много выпил. Ты
умный, тонкий  человек, не может быть, чтоб ты  не понимал всю дикость этого
обычая...
     -- Э, слушай... -- произнес Коста ровным голосом. --  Помолчи до нашего
прихода в  общежитие. Грузинские невесты не дают советов мужчинам, не задают
лишних вопросов, не лезут в мужскую жизнь...

     После  окончания сессии  за Зауром  и Коста  приезжали  родственники на
машинах.
     Теймураза мы с Ольгой  Ивановной усаживали в  автобус, а  Женю  я  сама
провожала на вокзал к поезду.
     В окружении  родственников и Заур,  и Коста очень  менялись, они  сразу
отдалялись  от  меня  на какое-то расстояние,  словно малознакомые люди. Оба
рассеянно  пожимали  мне  руку,  дверца машины прочно захлопывалась за ними,
отсекая меня как  будто  навсегда.  Глядя на них, устраивающихся  в  салоне,
позабывших  про  меня  и  уже  оживленно  беседующих  с родственниками,  мне
делалось  обидно,  я  даже  как  бы  на  минуту  забывала,  что  они слепые.
Прощального взмаха руки меня обычно удостаивали  их  родственники, видевшие,
как я  переминаюсь  с  ноги  на  ногу  у  дверцы  машины.  Эта  мгновенность
предательства меня всякий раз больно ранила. Мы были еще слишком молоды и не
умели читать в сердцах других,  мне и  в голову не приходило, что они просто
стеснялись  родичей,  не хотели  показывать  своих  истинных чувств и потому
напускали на  себя  это  высокомерие.  С Теймом  мы  прощались  сердечнее: я
усаживала  его  в  автобус, просила  соседей приглядывать  за ним,  а  потом
выходила и  стучала ему  в стекло, к  которому он приникал своими окулярами.
Прощание с Женей было долгим. Мы выходили из общежития и садились в трамвай,
идущий  на вокзал;  в  поезде мне  в  порядке исключения  проводница тут  же
выдавала постельное белье, я открывала  Жене минеральную воду и доставала из
чемодана его  тапочки, после чего мы обнимались, и я выходила  на платформу.
Женя  из  тамбура  неумело  махал   рукой,  рядом  со  мною  стояли   другие
провожающие, не знавшие, кому предназначено его приветствие, без прощального
взгляда словно повисшее в воздухе.  Иногда я удалялась, не  дожидаясь отхода
поезда, и видела, как Женя стоит у окна и наугад машет рукой мне в спину.
     Помню одну осеннюю ночь. Мои слепые товарищи уже разъехались, до начала
занятий дневников еще полнедели,  а  я  приболела, простудившись на ветру  в
сырой вечер у Терека. Передо  мной на тумбочке лежит забытый Женей  свисток,
который купила  ему  мама  для его  одиноких  романтических  прогулок,  чтоб
прохожие  или  милиционер в случае  чего могли оказать ему помощь. Я лежу  с
температурой, лоб мой горит,  на нашем этаже никого,  кроме меня, нет, время
от времени я с надеждой притрагиваюсь к свистку,  рассчитывая, что, если мне
сделается совсем плохо, у  меня  еще достанет  сил дунуть  в него и призвать
вахтершу бабу Катю на помощь.
     Во всем теле  ломота  и жар, в  крови  толкались, роились  мои  больные
лейкоциты, а в мозгу, стоит только смежить веки, начинается какое-то роение,
оползание странных сновидений, в  которых участвую я и слепые,  но здесь все
наоборот, как в зеркале, выворачивающем нас наизнанку: я слепа,  а они,  все
четверо, -- зрячие... Местность,  по которой мы кружим, мне неизвестна, но я
могу  вообразить себе  ее  при  помощи звуков  не  поддающегося  определению
инструмента, похожего  и  на арфу, и  на  фортепиано.  Я не знаю цели нашего
путешествия. Я начинаю подозревать, что мои спутники зачем-то  морочат меня,
таская по этой  долине. И думаю: за что они так со мною, почему они молчат и
все время шагают впереди,  не позволяя  себя догнать? Я в изнеможении ложусь
на  землю. Что я  им сделала? Разве я хоть раз  бросила  их, когда  они были
слепыми?  Разве пыталась скрыться, когда у них заканчивались продукты? Разве
я специально обобрала  Женю,  лишив его свистка? Нет,  это он  нарочно забыл
его, зная, что я вскоре ослепну. Я  хочу нащупать свисток.  Звуки неведомого
инструмента  сгущаются, как грозовые  тучи, я  пытаюсь стряхнуть с себя сон,
чтобы прозреть,  я боюсь,  что не  сумею  пробудиться, и тогда в  моем мозгу
зазвучат неведомые чужие регистры,  мне станут показывать сны  один страшнее
другого,  и  я  вынуждена  буду  смотреть  их,  как  приговоренный  мученик,
оставленный лежать на земле с отрезанными веками, чтоб взгляд его всегда был
открыт солнцу.  Кто  знает, какие  сны  кладет  нам Господь  под  соломенную
гробовую  подушку?.. Я открываю глаза:  за окном  поблескивает  влагой тьма.
Несколько суток  напролет  над городом пылит дождь.  Капли  дождя  кишат  на
стекле в  свете фонаря, как блестящие  жуки, наползая  друг на друга.  Стоит
немного  повернуть   голову,  и  рисунок  дождя   в   окне   превращается  в
стремительное роение  лейкоцитов под  микроскопом или, напротив, в  небесные
тела,  размножающиеся во  взаимном безумном пространстве  друг против  друга
расположенных зеркал. Кошмар лепится  к моему сознанию,  как грязь  к колесу
телеги. Закрываю  глаза,  и  начинается  то  же  самое: кто-то мощной  рукою
выжимает мой мозг, и образы хлещут из него, и вот опять эта мглистая долина,
звук пораженных  ознобом  струн, где я  всегда буду жить между  вращающимися
шестеренками трех планет, навевающих сплин, -- Ураном,  Нептуном и Сатурном.
Я дотягиваюсь  до свистка и  свищу  в него с  такой силой,  что потолок идет
трещинами и дождь хлещет в проем стены...


     В тот день, когда  эта больная женщина, возлюбленная  моего отца, увела
меня с детской площадки, шел холодный, ни на минуту не прекращавшийся дождь.
Я  играла с  подружками во  дворе под деревом, когда ко мне  подошла длинная
фигура в сером и, закрыв  лицо, протянула мне руку, я  вложила в нее свою, и
мы быстро-быстро куда-то  пошли. Мы шли  долго, и я испытывала в  эти минуты
какое-то нежное, тянущее чувство, напоминающее прощание с жизнью, окрасившее
улочки, через которые мы спешили, фантастическим вечерним светом, хотя позже
мама уверяла меня, что все это произошло в  утренние часы. Еще она говорила,
что эта  женщина не стала  бы скрывать своего лица,  потому что я  ее хорошо
знала,  не  раз  видела  у  отца  на работе,  и потому с  такой  готовностью
протянула  ей руку. Но  я  помню все  именно так:  мелькающие дома в  тихом,
граненом свете  сумерек,  серая,  отворачивающая  от  меня лицо  фигура,  за
которой  я едва поспеваю, и торжественная печаль,  точно меня во  исполнение
моей детской мечты уводят за край земли, за слой сиреневых облаков.
     Когда  мама  позвонила  в институт  отцу  и сообщила, что  я  исчезла с
детской площадки, он  мгновенно понял все. Эта женщина  после случившегося у
них разрыва подстерегала его то  на  работе, то на  улице, угрожая неведомой
карой,  если  он  не  вернется  к  ней,  беременной. Отец всячески  старался
успокоить  ее, обещая  позаботиться  о ребенке.  После  звонка мамы смысл ее
угроз стал  ему ясен.  Он  бросился  в  милицию,  вот  почему  скандал  этот
впоследствии принял общегородской размах.
     Набегавшись по улицам в поисках меня, мама вернулась домой и села возле
окна  на  табурет. Капли  дождя  на стекле  были  похожи  на  следы каких-то
существ,  но  куда они вели?  Мама видела перед собою перепутанную, лежавшую
вповалку  мокрую  траву,  медленно  восстающую ото  сна,  словно  дождь  уже
кончился. Ее ясновидящее сознание покачивалось в ритме этого восстановления,
простираясь  над тонкой, едва заметной в траве тропинкой, по которой  в этот
момент  брела я, но  прозрачность виденного  была  такой, что она  различала
тяжелые перламутровые  капли,  растрепавшие головки клевера,  слышала тихий,
как внутри облака, звук дождя, уходящего в корни растений...
     --  Неужели не  помнишь, тогда  все  время шел  дождь, -- говорила  она
потом,  суеверно  понижая  голос  при  слове  "дождь", как  будто речь шла о
смерти.
     Действительно, я помню,  что в какой-то  момент та женщина раскрыла над
нами большой старомодный зонт и  шуршащий блеск струй обступил нас по  кругу
со всех сторон, как нечисть из "Вия", но также помню, как на окраине  города
во рву некошеном это громоздкое перепончатое сооружение  с хрустом сложилось
в клюку,  которой женщина  раздвигала  траву, торопливым шагом  идя  впереди
меня. От дождя не  осталось и следа, словно солнце, пока она закрывала зонт,
вплотную подступило к окраине и выпило с травы всю влагу.
     -- Он шел всю ночь и следующее  утро... --  вспоминала мама. -- Неужели
не помнишь, как это можно забыть?..
     Да так, очень просто, дело в том, что тройственный союз лета, детства и
свободы  нерушим, какие  б  усилия  ни  прилагала  память  по восстановлению
фактов: куда ни  оглянешься --  всюду вдохновенная зелень, золотистый речной
песок, тропинки,  лодки,  качели...  Да,  что-то помню, конечно, помню,  как
женщина раскрыла и сложила свой зонт, и в его  черных складках, должно быть,
и исчез ливень из  той точки, в  которой мы находились, как улетучивается из
пространства мелодия --  несколько  алмазных  синкоп  еще сорвалось  с краев
запирающегося на латунную пряжку перепончатого неба. Вслед за отливом красок
с небосвода тишина стала сочиться из всех пор стоявших стеною, вперемешку  с
собственными тенями, растений.  После дождя они дышали  открытыми ртами, как
дети  во сне.  Вот проплыла замшевая мята с  крестовидными веточками,  вдруг
дико взглядывала  на  меня ромашка,  невнятное бормотание  пастушьей сумки с
истончившейся на цветках желтизной перемежалось пламенным восклицанием мака,
щитковидные соцветия тысячелистника проносили в своих мелких корзинках белый
и розовый аромат, между ними вился фиолетовый чабрец, и трепет этих оттенков
был похож  на колебание  длинной  струны... И вдруг вся эта нежная пастораль
наматывалась   на  бешеный  рев  поезда:  мы  останавливались  и  одинаковым
движением зажимали уши  руками. И снова цветы торопливо спускались с насыпи,
лишь только исчезал шум поезда. Время от времени где-то звучали человеческие
голоса, и женщина говорила: "Пригнись!" Голоса кого-то окликали, но никто не
отзывался, а мы обе ныряли в траву,  как  кузнечики,  и трава на поверхности
изображала полную непричастность. А я видела изнанку травы, на полтона глуше
ее   же   собственных   солнечных   плоскостей,   видела   всю   подноготную
нарождающегося  в  травах сумрака: тени, как скошенные, заштриховали поперек
продольное  волокно  растений.  Вдруг  голоса  прозвучали  где-то  рядом,  и
женщина, как встревоженная серая птица, взлетела наверх и исчезла за кромкой
нашего рва.
     С криком: "Тетя!" --  я  вскарабкалась  следом.  Передо мною  стелилось
зеленое  поле  клевера,  ромашки,  донника,  и таких же  причудливых  форм и
оттенков на разных высотах стелились над горизонтом облака. Там, в сумрачных
тучах,  вповалку  лежали  завтрашние  дожди,  очерченные  вольфрамовой нитью
солнца, чуть  выше закатное  золото истончалось  в лимонные тона, где облака
еще  настаивали на  своей  утренней белизне, плывя  в  сторону  обессиленной
лазури.  И эта картина  менялась от малейшего  взмаха  ресниц, казалось,  ее
нельзя  трогать  взглядом,  как   дитя,   лежащее  в  колыбели.  И  все  это
пространство  неба, пронизанное немыслимой красотой  разлуки, солнце уводило
за собою, как игрушечный парусник на нитке, -- легко, легко, легко.
     Женщина не  оглядываясь спешила вперед,  туда, где  посредине цветущего
поля одиноко чернел  сказочной головой богатыря ржавый остов автобуса. Боясь
отстать, я быстро  перебирала ногами, но встречные  цветы то и дело окликали
меня: сюда! сюда! -- и я поневоле замедляла шаг.
     Автобус  номер 72  наполовину  зарос  травой, как  заброшенная  могила.
Сирота,   одиноко  торчащая  посреди  зеленого   поля,   одряхлев,  насквозь
проржавев,  он  пытался  породниться  хотя бы с крапивой, прикинуться  своим
среди высокого  иван-чая,  чтобы избыть  собственную  чужеродность, привечал
сусликов,  горбился, припадая на передний буфер, но ничего ему не  помогало:
его  вещество  жило   отдельной   от   поля  жизнью.  В  нем   чувствовалось
патриархальное  достоинство  исчерпавшей  свое  назначение  вещи.  В  пустые
глазницы  выбитых  окон  нет-нет  да  вплывали еще  видения  улиц. Радостное
содрогание прошло  по его  днищу,  когда мы забрались  внутрь  и  присели на
опрокинутый  ящик.  Пол,  проваленный в отдельных местах, был  усыпан  битым
стеклом. Вести автобус было некому, но мы, очевидно, куда-то поехали, потому
что  через  какое-то время оказались  перед  длинным бараком с палисадом,  в
котором стояли раскидистые, увешанные  звонкой ягодой вишни. Под крыльцом  с
горестным  выражением мордочки вытянулась окоченевшая мертвая  кошка, только
шерстка на ней, которую теребил ветер, была живой.
     -- Пойдем, пойдем, -- дернула меня за руку женщина, --  и не шуми, идти
надо тихо...
     Мы вступили в длинный, темный коридор, и тут боковая дверь в конце  его
отворилась и на нас быстро-быстро, лихо отталкиваясь от  пола двумя обувными
щетками, покатил широкоплечий безногий в тельняшке, на крохотной коляске. Он
с разбегу затормозил перед нами.
     -- Явилась! Кто тебя звал! Твою маманю давно уже  снесли на кладбище, а
ты все ходишь и ходишь. И тебя скоро снесут!.. -- убежденно воскликнул он.
     -- Что я вам,  мешаю, что  ли, --  огрызнулась женщина, -- мы  с дочкой
переночуем в чулане, вот и все.
     --  Какая  дочка,  нет   у  тебя  дочки...  --  Он  уставился  на  меня
возбужденно-веселыми  глазами,  которые,  как  ни  у  одного   из  взрослых,
приходились как раз вровень с моими. -- Девочка, ты чья?
     -- Сказано,  дочка, -- отрезала женщина, -- у меня скоро и сынок будет,
уйди с дороги...
     Она ухватила безногого сзади за шею, развернула его и  с силой покатила
по коридору, как нагруженную тряпьем тележку.
     -- У, ненормальная!.. -- заорал безногий, исчезая в проеме двери.
     Мы  вошли в крохотную каморку. Запах  застарелой  слежавшейся  знакомой
печали  слабо   поприветствовал  меня,  когда  мы  переступили  порог  этого
логовища. Позже он иногда настигал меня в  полупустых театральных залах, где
на горизонте  далеких  подмостков  актеры  разыгрывали  спектакль как  бы  в
запаянном  пространстве стеклянной колбы: видны их жесты и слышны голоса, но
жизнь  от  сцены отделяло  непроницаемое  стекло  и  безучастная  тьма зала.
Женщина усадила меня  на высокий табурет у стены и, сказав: "Спокойно сиди",
вышла.
     Вещи из разных углов робко взглядывали на меня. Обернувшись с крюка, на
котором  он  висел  с больно вывернутыми  рукавами,  зашевелился  ватник,  с
мышиным  шорохом  чуть привстал  прутяной  веник, дрогнуло  в кадушке сухое,
давно  погибшее растение, высунула язык сквозь треснутое стекло  керосиновая
лампа, звякнуло ведро, до  краев наполненное колодезной тенью, мотки веревки
уютно  свернулись,  точно,  уснув,  грелись на солнце. Женщина  вернулась  и
сунула мне в одну руку очищенное яичко, а в другую нейлоновый чулок, набитый
мелкими луковицами.
     --  Ешь, -- обратилась она  к одной руке, а другой сказала: -- Это тебе
куколка, играй с Богом, -- и снова вышла.
     "Куколка", с шорохом сглатывая, перекатывала  в моих пальцах  скользкие
тельца   луковиц,  смутно  напомнивших  разнокалиберные  планеты   солнечной
системы,  для  удобства  выстроенные  на   одной  оси.  "Куколка"  оказалась
безошибочной точкой  приложения  памяти:  стоит  мне увидеть  у какой-нибудь
хозяйки чулок, набитый луковицами, я  вспоминаю  освещенные  тающим  золотом
луковой  шелухи  сумерки  из  высокого полуразбитого  окошка...  Разглядывая
стекло,  я  ощутила  внезапность   удара   мяча   или  камня,  выбившего  из
заплесневевшей  пыльной мути  кусок цельного, удобно пригнанного  под взгляд
пространства. Эта дыра  в окне  очертаниями  напоминала  какое-то суверенное
государство  на политической карте мира у отца  в  кабинете: певучая плавная
линия западной границы переходила в острый мыс на юге, которому, ей-богу, не
хватало восклицательной капли Огненной Земли, неровное, с бухтами, восточное
побережье перетекало  в бесчисленные фиорды  трещин на севере,  и вдоль этой
прозрачной страны подробно, как река, прорисовывалась ветка  вишни  со всеми
своими  притоками  и  рукавами,  по  берегам  которых  лепились  произвольно
вырванные из зеленого океана сумерек созвездия.
     Из карманов своего плаща с  капюшоном я извлекла: носовой  платок, пару
раковин, пару пуговиц, увеличительное стекло для наблюдения  за муравьями --
им же можно разжигать  сигнальные костры, -- плоский пятак, расплющенный под
колесами  трамвая,  и цесаркино  перо,  подаренное  мне одним  мальчиком.  Я
перевернула  дощатый ящик, валявшийся в углу, и застелила его своим платком,
усадила "куколку", воткнув ей  в голову  цесаркино  перо,  порезала  плоским
пятаком  яйцо и разложила  его по  долькам в половинки раковин... Получилось
очень хорошо, но следовало бы приручить  как можно больше предметов  в  этой
каморке -- и веник, и ватник, и веревку, -- чтобы, вытеснив страх за  порог,
обжить  ее  и  обустроить. Из  веревки  получилась  петляющая тропинка, а из
прутяного веника, поставленного  в банку, -- большое раскидистое дерево. Мне
не давала  покоя мертвая кошка у  крыльца. Мне бы хотелось  похоронить ее  с
почестями, ведь она, возможно, прожила трудную,  полную опасностей и лишений
жизнь и заслужила, чтобы ей напоследок вырыли  ямку, застелили дно листьями,
обложили вишневыми цветками  и  по-человечески  забросали землею. И тогда  у
меня в этих краях была бы еще и могилка, за которой можно ухаживать. И тогда
бы  я совсем прижилась  в этом чулане.  Это  очень важно  -- уметь мгновенно
пускать корни везде, куда бы тебя ни забросила судьба.
     Было совсем  темно, когда женщина снова вошла в каморку, села в углу на
корточки  и стала смотреть на меня. Лунный свет падал на ее лицо, и я видела
ее большие, полные слез глаза. Мне снова вспомнилась мертвая кошка, лежавшая
в палисаде, и я сказала: "Тетя, можно я выйду на улицу?" -- "Зачем тебе?" --
спросила она. "Я хочу похоронить киску". -- "Зачем тебе?"  -- снова спросила
она.  "Это моя знакомая киска, -- соврала  я.  --  Я  узнала  ее личико. Она
гуляла в  нашем  дворе". -- "Раз знакомая, иди", -- позволила женщина. Я уже
вышла из  каморки, когда она окликнула меня: "Что ж ты, руками будешь копать
ямку?" --  "А у вас нет совочка?" -- "Беда с тобою, --  сказала она  и взяла
лопату. -- Пойдем, я выкопаю тебе ямку..."
     Но  не  успели мы выйти за порог, как  увидели,  что из темноты  к  нам
стремительно движутся две фигуры. Женщина схватила меня за руку и потянула в
дом,  но следом  за нею влетели  мужчины,  и  тогда она  жалобно  закричала,
прижимая меня к  себе:  "Не трожьте нас!  Это  моя  дочка!"  Меня  спросили:
"Девочка,  ты чья?" --  и я ответила:  "Я дочка этой  тети..."  Но тут снова
выкатил на своей коляске безногий моряк и заорал милиционерам:
     -- Обе врут! Девочка чужая. А этой -- давно место в психушке...

     В  отце была  одна  странная, глубокая черта, сводившая на нет  все его
попытки  завязать  с  миром  прочные  связи,  проникнуться  его перепутанной
корневой  системой,  ощутить целостность  существования.  Он слишком  многое
обещал жизни, но слишком мало сумел  ей дать. Будь у него  зоркое сердце, он
бы углядел в  себе  эту опасную черту и сумел  бы  с ней справиться, ведь он
прежде всего был человеком слова. Но  то,  что он  обещал, шло поверх  слов,
поверх  обещаний.  Он  пробуждал  в  людях какие-то  немыслимые  надежды  на
перемену в их судьбах, он выставлял себя гарантом  этих перемен  -- и всякий
раз оказывался шарлатаном, поманившим больного верой в  его  исцеление.  Но,
быть может, дело тут вовсе не в обаянии и даре записного шарлатана, а в том,
что люди, поверившие  ему, были  действительно больны неизлечимо -- страхом,
неверием в  себя  -- и  просто недостаточно сильно любили жизнь -- не эту, в
которой им зачастую  не давали развернуть  свои способности, преследовали за
убеждения, душили творческую мысль, а просто жизнь... Отец  никогда не думал
о  том, чтобы произвести  на окружающих  неизгладимое  впечатление,  но  оно
всегда  оказывалось  настолько  мощным,  что   его  можно  было  сравнить  с
головокружительной  страстью,  мгновенно  меняющей  облик мира, когда  жизнь
начинает прорастать из каждой поры невиданными чудесами. Все в  нем покоряло
людей, особенно молодых:  его  твердая вера,  что жизнь, несмотря ни на что,
прекрасна,  независимость суждений,  сила  и  самостоятельность, то, что  он
воевал,  сидел  в лагерях  и  шарашках, что  был  близок с Курчатовым,  знал
Тимофеева-Ресовского  и  Риля,  что он свободно говорил на трех  европейских
языках, был остроумен,  необычайно работоспособен, что вокруг него спонтанно
завязываются  праздники, какие-то чаепития, арбузники и  капустники,  что он
одинаково любезен с  ректором и институтской вахтершей,  что  здоровается  с
нищими за руку, величая их по имени-отчеству, что у него красавица жена. Все
это было так, он действительно был таким,  каким  его видели,  но  все-таки,
будучи больше самого себя,  он бывал и другим, не вмещаясь в  созданные  для
себя рамки  и  установки,  --  быть  может,  именно  в  этом  и  заключалось
трагическое его обаяние. Не  он представлял угрозу для общества, а общество,
на мой взгляд, еще не сумело дорасти до отца, поэтому оно всегда оказывалось
страдающей стороной.

     После скандала с той женщиной, получившего большую огласку,  отца общим
голосованием изгнали из  института, и  он  уехал устраиваться  на  работу  в
Куйбышев.  Однажды его  коллеги явились к  нам в дом  целой  депутацией.  Мы
недавно получили  квартиру и даже как-то сумели ее обставить.  Но когда  они
возникли на пороге, мама сдержанно  пригласила их на кухню, показав  гостям,
что  душевных излияний от нее ожидать не следует. Они прошли за  нею гуськом
по коридору, двое мужчин и одна женщина, с сумрачными лицами жертв, влекомых
на  заклание.   Наверное,  этим  людям  представлялось,  что  они  пришли  с
благородной  миссией, с предложением помощи и поддержки в трудную минуту. Но
я  видела  перед  собою каких-то старых, невзрачных  людей  со  слежавшимися
мыслями,  с бесприютной  душой, напрасно  ищущей  себе  пристанища в  науке,
негодующих  на  жизнь  оттого,  что наука оставила  их  с  носом, безнадежно
блеклых...  Их  смущало  отсутствие  на  лице  мамы  какого-либо отчетливого
чувства, это сбивало их с  толку, и они никак  не могли начать. И когда мама
сухо спросила: "Чем обязана?" --  востроносый молодой человек, ответственный
секретарь  института, с гримасой, означающей,  что он  понимает  тягостность
возложенной на  него миссии, но иначе поступить не может,  извлек из кармана
вчетверо сложенную газету и протянул маме.
     Мама  мельком взглянула на заголовок статьи  -- "Авантюрист на кафедре"
-- и тут же вернула ее.
     -- Вы уже прочли статью? -- удивленный, спросил секретарь.
     --  Мне  незачем  ее читать,  я  знаю, что  там может быть написано, --
проговорила мама.
     -- С нашим институтом  связались компетентные органы, -- почтительным к
органам тоном сказал секретарь, -- и они сообщили...
     -- Я уже догадалась, что они связались с  вами, и  представляю, что они
вам сообщили, -- перебила его мама.
     Секретарь  развел  руками,  и   в  разговор  вступила  крупная  пожилая
преподавательница органической химии, которую отец называл гренадершей.
     -- Здесь  сказано, что ваш  муж во время войны  активно  сотрудничал  с
немцами...
     --  Не сомневаюсь,  что  там  именно  так и сказано, --  с  отвращением
произнесла мама.
     -- Вы хотите сказать, что это неправда?
     -- Я совершенно ничего не хочу сказать, --  нетерпеливо возразила мама.
-- Это вы что-то имеете сообщить мне... Что именно? Я уволена?
     Мамин  вопрос  как будто  поставил  эту маленькую группу в затруднение.
Третье действующее лицо, мамин начальник Андрей Андреевич, профессор, всегда
относившийся к ней с симпатией, протестующе поднял руку:
     -- Нет, что вы!  Напротив, мы очень просим вас остаться... Нам кажется,
после того, что произошло, вы не должны следовать за вашим мужем...
     --  Об  этом  позвольте  судить мне  самой, Андрей Андреевич,  --  сухо
заметила  мама,  и  тут  поднялся  ответственный   секретарь,  бывший  папин
аспирант, видимо раздраженный ее тоном.
     --  Мы очень,  очень  в нем разочарованы -- как в человеке и ученом! --
сказал он.
     Тут  у  меня буквально  руки зачесались  их  выгнать. Они,  видите  ли,
разочарованы! Да соображают ли эти  люди, что  говорят! Отец  был волшебными
очками,  через которые они видели себя большими  и яркими, такими, как он, и
вдруг эти очки слетели с их глупых носов, и они снова видят в зеркале все ту
же  свою вчерашнюю,  приевшуюся физиономию и не  знают, что с ней  поделать.
Пошли вон отсюда, дураки!  Мой отец, обманщик и развратник, он выше вас всех
на  несколько  голов,   хотя  бы  потому,   что  он  сам  обманывает,  а  не
обманывается, сам развратничает, а не сплетничает о чужом разврате!
     И тут "гренадерша", полная негодования,  сообщила новость, которую они,
видимо, решили выложить в последний момент.
     -- Вы не все знаете. Мы  считаем,  что ваш муж явился виновником гибели
той женщины... --  с удовольствием произнесла она. -- К нам  дозвонились  из
милиции  и  сообщили, что она попала  под поезд. Наверное, это  не случайная
смерть. Скорее всего, бедная женщина наложила на себя руки...
     И тут  они  все получили вознаграждение за  свой приход.  Мама побелела
лицом и  сползла  по стене на пол.  Вокруг нее  тут  же началась беготня  со
стаканами воды, носовым платком и валерьянкой...


     Оказавшись  однажды в Москве,  я  случайно  набрела  на библиотеку  для
слепых.  Это  было удивительно. Еще полчаса назад, поднимаясь по  эскалатору
станции "Добрынинская", я вспоминала, как Коста рассказывал о своих поездках
в Москву. Мать  и сестра  отводили его в  библиотеку на  целый день, а  сами
отправлялись по  магазинам. Его там уже знали и даже, горделиво сообщил  он,
питали к нему слабость, особенно библиотекарь Зоя Федоровна, да и заведующая
Тамара Алексеевна  тоже, встречали как  родного, чаем  поили, а когда Тамаре
Алексеевне случалось ездить в нотную библиотеку для слепых, Коста увязывался
туда с нею.  Судя  по его рассказам, он вел  себя в  библиотеке  так же, как
любой  зрячий  заядлый  книгочей:  долго   бродил   между  полок,  насыщаясь
прикосновением к корешкам книг, раскрывая  их  на любой странице,  вытягивая
нити уже знакомых сюжетов,  перебираясь из одной страны в другую, из прозы в
поэзию, наслаждаясь бродяжничеством пальцев, под которыми  оживали  слова. У
него дома тоже были книги, которые мать выписывала через общество слепых, но
здесь  их было --  как прекрасных наложниц  в  гареме. Улыбка, должно  быть,
бродила по его лицу...
     Я  медленно шла в сторону Зацепы, продолжая все это вспоминать. Проходя
мимо одного  тусклого здания,  я ощутила какой-то толчок  и подняла  голову.
Прямо перед  моими  глазами  в немытом окошке  белела за стеклом картонка  с
надписью:  "Библиотека  для  слепых. Вход со  двора".  Обрадовавшись,  будто
встретила на чужих улицах знакомого, я пошла туда, куда указывала стрелка.
     За конторкой сидела худенькая миловидная женщина в очках.
     -- Здравствуйте.
     -- Здравствуйте.
     -- Вы Зоя Федоровна?
     -- Нет, Зоя Федоровна отлучилась по делам, уехала на полчасика в нотную
библиотеку.
     -- На Куусинена?
     -- Да.
     -- А вы Тамара Алексеевна?
     -- Совершенно верно.
     -- Привет вам от Коста из Цхинвали.
     -- От Костика? -- улыбнулась она. -- Спасибо. Давно не приезжал Костик.
Вы тоже из Цхинвали?
     -- Нет, но мы учимся вместе.
     Все свободное пространство вокруг нее было заставлено кассетами.
     -- Скажите, пожалуйста, а как выглядят у вас книги?
     -- Хотите посмотреть? Пожалуйста, можете пройти...
     Я прошла в зал, заставленный полками с огромными, тяжелыми книгами. Это
были  фолианты  желто-серого  цвета  с тисненными синими  буквами  аршинными
названиями, все почти одинаковой толщины -- книги-близнецы, похожие друг  на
друга, как истории болезней. Разницу  между ними могли почувствовать  только
пальцы. Я трогала их  корешки, брала  в руки, раскрывала, но с их страниц на
меня смотрела какая-то арабская вязь, китайские иероглифы...  Их внешний вид
ничего не  говорил мне; в обычной библиотеке, бывало, тронешь  корешок книги
пальцем,  и  он  в  ответ  зазвенит,  как  клавиша,  знакомым  звуком,  и  с
потревоженных страниц,  как  пузырьки воздуха, поднимаются  знакомые  имена.
Здесь все молчало. "Овод", -- прочитала я огромное слово  на огромном томе и
вспомнила  свою  плотную синюю  книжицу.  Я  раскрыла  "Овода",  но  никаких
доказательств,  что это именно "Овод", отыскать не  смогла. Прикрыв  веки, я
попыталась  на плотных страницах прочитать имя Джеммы,  но мои слепые пальцы
нащупали только  мелкую  сыпь неведомых  муравьиных  букв -- если  это  были
буквы. А вот "Анна Каренина"... Эта мелкая рябь на озерной глади означает не
что иное, как "Все смешалось в доме Облонских...". Но где здесь круглое "О"?
где  "все"? где "дом"?..  Целая  полка  была  заставлена тяжелыми  снарядами
"Войны и мира" -- среди каких страниц  затерялся вальс Наташи, об этом знает
Коста. Здесь он  был  бы моим зрячим  проводником,  он водил бы  моей слепой
рукой  по  пупырчатым страницам. И  еще --  у  этих книг  не было  запаха! В
библиотеке  не было запаха книг. Толстая слепая  девушка со старческим лицом
сидела за столом и, устремив взгляд сквозь стену, читала левой рукой. Должно
быть,  левша. И я,  по привычке заглянув  в ее книгу,  увидела там  то же --
стершуюся наскальную живопись, татуировку, неведомый алфавит, тайну которого
не  дай Бог  прочесть. Эти  книги  навевали  сон и  страх,  как если бы  все
музыкальные произведения транспонировать в одну тональность.

     Не сразу я заметила, что слепые мои товарищи боятся грозы.
     Впервые  я  увидела  здешнюю грозу из окна  их комнаты. Задолго  до  ее
начала мы перестали  разговаривать; первой умолкла я, а затем затихли и они.
Мы чувствовали, что в  воздухе идет буйное созревание катастрофы. Мертвенный
зеленоватый  свет сгущался в  небе, и  вот настала невыносимая,  отчетливая,
прозрачная  тишина, какая бывает в театре, когда дирижер уже поднял палочку,
но музыка еще не грянула.  Тишина царила за моей спиною, будто и слепые тоже
затаили  дыхание. Им,  должно быть,  казалось,  что  тьма,  окутавшая  их  с
рождения, -- недостаточная защита перед  лицом еще большей  тьмы,  и вот  --
затаились в  ее предчувствии. И  тут  зазвучали  голоса титанов, разрывающих
небесные тела, как  сырое  мясо,  и сокрушающих  душу  ни на  что не похожей
музыкой... На небе поминутно происходили страшные, картинные обвалы облаков.
Ветер,  как бунтовщик, размахивал  стягами волокнистых  полотнищ,  озаренных
снизу  лучами  заходящего  солнца,   голубое  небо  ломилось   сквозь  тучи,
разрываемые в  клочья и тут же сраставшиеся, как будто души, растворенные  в
нем, с безумной силой рвались обратно на землю. Величественному действу этой
грозы   гораздо  больше   подходила   равнинная  местность,  здесь,  в  этом
пространстве, сокрушенном горами, грозе было тесно, не  для того  она копила
свою графитовую мглу и  собирала в нее влагу, чтобы  удариться  с размаху  в
крохотное донце города. Здесь драма грозы начиналась сразу с четвертого акта
и завершалась гибелью  невидимых героев-титанов, после чего в мире наступала
такая тишина, как будто заодно с ними погибали и зрители.
     Наша комната вздрагивала в исступленном  свете молний. Слепые сидели по
углам, закутавшись в одеяла,  как истуканы с белыми лицами и остановившимися
белыми  глазами, будто  молния лишь  секунду назад  испепелила  их зрение, а
гром, раскалывающий небесные  тела, стремился теперь отнять последнее, что у
них  осталось, -- их  абсолютный слух... Я закрыла  окно, отодвинув яростный
шум дождя,  и  никогда  больше  не оставляла их одних  в майские и  июньские
вечера, когда сгущался озон и деревья начинали так шелестеть листьями, точно
силились заговорить человеческими голосами.

     Наутро после грозы Коста пришел  к нам, чтобы рассказать сон, увиденный
им нынешней ночью.
     Его слова повергли меня в замешательство. Слепые видят, подумалось мне;
парадокс,  заключенный  в  этой  фразе, вовлек мою мысль в  воронку метафор,
доступных личному опыту, и  слова, которыми они были обозначены, рвали смысл
в  клочья. Сначала  моя мысль, как  намагниченная, вращалась на  поверхности
аналогий:  "глухие  слышат",  "парализованные  двигаются",  "предметы  ведут
беседу", -- затем соскользнула глубже: "мертвые живут" и  "живые мертвы", --
после  чего вступила  в эпицентр алогизма "я -- не я", и, когда я на секунду
ощутила,  что  "я  не  -- я",  сознание  померкло,  как  меркнет,  наверное,
помраченное песней око соловья...
     Между  тем  Коста  счел  мое  молчание  за  приглашение  к  рассказу  и
заговорил, возвращая мою фантазию в обычные пределы. "Видел" для него, как и
следовало ожидать, означало "слышал".
     -- Представь себе, -- молвил он, -- мне приснилась ре-минорная фантазия
Моцарта, исполненная в  соль-диез миноре  от  начала и до конца.  Вообразить
себе  не можешь, какое это страшное неудобство: я во  сне как  будто пытался
сдвинуть  планету,   желая  транспонировать  мелодию  обратно  в  ре  минор.
Проснувшись, долго  не мог прийти в себя, вспоминая  это странное  звучание.
Если  б я сам был этой мелодией,  у меня возникло бы  ощущение, что моя душа
перебралась  в чужое, незнакомое, неудобное тело. Проиграй мысленно хотя  бы
несколько тактов --  чувствуешь, как мелодия пытается занять чужое  место?..
Теперь  я понимаю,  почему Шуман сошел  с ума,  когда все его  мысли  начали
соскальзывать,  как  приговоренные,  в си  минор.  Попробуй переведи в любую
другую тональность "Лунную", от ее меланхолии не останется и следа, и лунный
пейзаж исчезнет...  Впрочем, --  небрежно  закончил он, -- если ты не можешь
этого представить, пойдем, я тебе сыграю.

     Я  быстро  освоилась с домом Ольги Ивановны, но если обвыкание слепых в
этом доме происходило путем прикосновений, то мое протекало за счет зрения и
слуха. То,  что видел  глаз, было декорацией, которой не следовало доверять,
вернее,  частями  декораций,  подобранных  из  разных  спектаклей,  поспешно
объединенных в  страдающий мерцательной аритмией  организм. А  еще жилище ее
представляло собою  неверно решенную задачку по гармонии. Неточная модуляция
изломанной  в суставах мелодии, кое-как сплетающейся  в картину обрамленного
диким виноградом  заката,  который,  собственно, и  проливал угасающий  свет
истины  на  ошибки  ведения  гармонического  голоса,  ладовую  чересполосицу
резного красного дерева старинного  буфета, переходящего  в черную полировку
благородного  "Блютнера"  и  спотыкающегося  об  уцененные  временем  книги,
штампованный  шкаф  и  грубые  театральные   портьеры.  Разные  тональности,
различные лады,  сплошная дисгармония,  но тем не менее совокупная душа этих
вещей слилась в мерцающем воздухе залы.
     Коста  иногда играл  нам на рояле. Темный  воздух этой залы  как нельзя
более  подходил  Шопену  или  Скрябину,  а  слепые  были  самой  благодарной
публикой,  таявшей на разных глубинах дома  в мягких креслах и на диване. Но
Ольга  Ивановна меня  мучила. Она сидела в картинной позе вождя,  слушающего
Гольденвейзера, по  временам  оживая,  чтобы  пальцами  повторить  в воздухе
какую-нибудь музыкальную фразу,  и я, как приступа дурноты, ждала, когда она
достанет из кармана платок  и поднесет  его  к  действительно  увлажнившимся
глазам. Мне были  непереносимы  ее  слезы,  я  видела  за ними  многовековую
дрессуру человеческого зрения, натасканного на жест,  на штамп. Этот носовой
платок...  Чего бы я не  отдала тогда за неожиданность поступка,  авантюрное
проявление  свободного духа... вот  если  бы,  предположим, думала  я, Ольга
Ивановна отрешилась  от Скрябина, выхватила  из кармана револьвер  и всадила
пулю  в  изображение  человека,   закрытого,  как   подслушивающий  Полоний,
шторками,  в  своего  действительно  расстрелянного  отца,  от  которого  ее
вынудили публично  отречься на комсомольском  собрании  Ташкентского  театра
оперы  и  балета,  куда она поступила  перед войной  молоденькой, начинающей
солисткой, -- может  быть, это  бы его  воскресило. Как не  могли воскресить
слезы.  И  когда однажды в конце зимней сессии я  пришла к  ней одна,  чтобы
послушать  "Демона" (коробку с пластинками я  давно  у  нее заприметила),  я
специально поставила свое кресло к окну, чтобы не видеть ее слез...
     Я давно не слушала  "Демона", а между тем это была  любимая опера отца.
Отец  в  этот  год  прихварывал, наверное,  давала о  себе  знать знаменитая
катастрофа  на Урале,  в результате которой в озерах Швеции и  Канады до сих
пор находят мышьяк и цезий. Мы с мамой успели улететь с объекта до аварии, а
отец, работавший на ликвидации  ее последствий, -- после.  Очевидно,  у него
незаметно развилась  ХЛБ. Появилась  быстрая утомляемость,  озноб по  утрам,
ороговение кожи на суставах.  Письма его ко мне изменились. Из  них ушло его
обычное морализаторство и всегда удивлявший меня пафос, словно за его плечом
стояло государство и косило в письмо  свой неподкупный глаз; теперь он писал
про дачный участок,  который недавно получил, про приобретенный  им  садовый
инвентарь, про то, как он уже разбил землю на несколько частей,  чтобы разно
рассаживать  на ней растительные культуры  и разно их  удобрять. Как  всякий
истинный  естествоиспытатель, он  уже распланировал  садовую  работу на годы
вперед,  обложился  справочниками  и  выписками  из агрожурналов, надеясь  в
скором  будущем   опытным  путем   добиться  максимальной  урожайности  этих
розоцветных  многосемянных  и  клубненосных.  Он  больше  ни о  чем меня  не
спрашивал,  словно боялся задавать вопросы  о будущем, чтоб не искушать саму
судьбу...
     В  этой опере массовые сцены,  на мой взгляд,  самые  замечательные. Ни
прозрачный, как эфир, романс Демона,  ни мелодичная песня Тамары в последнем
акте, ни предсмертная  ария Синодала не могут идти в сравнение  по богатству
музыкальной ткани с хорами, с "Ноченькой", с "Ходим мы к Арагве светлой...".
Но особенной  мощи  и красоты хор достигает  в сцене, в которой старый слуга
сообщает  о  гибели  Синодала,  голоса  Тамары,  Демона  и князя  Гудала  он
поднимает на недосягаемую высоту музыкальности, и реплика Демона ("К тебе  я
стану прилетать...") низвергается с этой высоты, как горный  водопад. Тамара
молит отца  отпустить ее в  монастырскую обитель, и  соболезнующий хор сразу
проникается ее горем, пока  отец  еще пытается  прибегнуть к  уговорам.  Как
ропот, нарастает требование  хора: "Благослови ее!"  В  этом хоре, в древнем
голосе  мудрости, созревает  отцовская  жертва: "Иди, дитя  мое,  под Божьей
сенью отдохни..."
     Слезы подступили к моим глазам.  Я представила  себе отца, отпускающего
меня в мою  судьбу, в безвестность, в безграничный мир с такой же тревогой и
кротостью,  как и  старый князь. Он слишком стар и слаб, чтобы научить меня,
чересчур  доверчив, чтобы оградить от  демонов мое сердце, ему бы довести до
завершения свою  научную тему, а потом разобраться с розоцветными...  Борьба
Ангела и Демона закипела в оркестре над синим зигзагом Кавказского хребта. Я
знала,  чем  дело кончится.  Я потихоньку оглянулась на Ольгу  Ивановну. Она
сидела  за  закрытым  роялем,  перелистывая   партитуру  оперы  со  странным
выражением лица, точно  собиралась уличить исполнителей в неточности. Уловив
мое  движение,  она подняла  голову  и  рассеянно  усмехнулась,  когда Ангел
провозгласил: "Ко всему, что сердцу мило, не касайся ты!.."
     --  Перед войной я пела Тамару... -- сказала она. -- Боже, как я любила
эту оперу! Это была моя лучшая партия, я исполнила ее не менее тысячи раз. В
войну мы выезжали на фронт с концертами, много  ездили по госпиталям, я пела
для раненых. Во время одного из концертов простудила горло. У меня развилась
болезнь  связок, о сцене пришлось забыть.  Я чуть не наложила  тогда на себя
руки... Муж от меня ушел, отец был арестован и пропал без вести...
     -- А почему вы отказались  от своего отца? -- мстительно задала  я свой
вопрос,  продолжая думать об отце  своем и невольно подставляя его  на место
этого человека  с трагическими  глазами, закрытого от  всех  шторками. Ответ
Ольги Ивановны меня как бы мало занимал, я знала  заранее, что она  скажет о
трагизме  эпохи, о слепой верности идеалам, о круговой  поруке  коллективной
вины.
     -- Мне очень хотелось спеть Тамару... -- сказала Ольга Ивановна просто.
     Я молчала, пораженная ее ответом. Такое мне и в голову не приходило.
     -- Вы бы  знали,  каких сил мне  стоило  получить эту партию... Сколько
вынести грязи. Вы, сегодняшние, и представить себе не  можете, в какое время
мы жили, какими  мы были доверчивыми, беззащитными девочками, летевшими, как
бабочки, на огонь святого искусства. Я  верила,  что отец бы меня понял. Мне
очень хотелось петь...

     Откровенно  говоря, урок сольфеджио нашей группе, обладающей абсолютным
слухом, был не нужен. Внести в него какую-то новизну можно было только путем
расшатывания  звукового  ряда и пополнения гаммы четвертьтонами,  но  в этом
случае мы лишались последней своей  опоры, тонкой и  прочной, как барабанная
перепонка, преобразующая  первобытный  рев хаоса, -- семи звуков  устойчивой
гаммы. Не так уж много на свете постоянных, ни  от чего не зависящих вещей и
отлитых в  вечности  формул.  Картина  мира постоянно  меняется,  невозможно
уследить за  каким-нибудь отдельным пейзажем,  как  за  летучим  облаком, но
простая гамма -- это цепь, на которой ходят хоры стройные светил, вот почему
я думаю,  что слух старше зрения и  барабанная перепонка честнее хрусталика,
выполняющего   помимо  главной  своей  функции  еще  и   роль  приманки  для
разноцветной бабочки пола.
     На уроке сольфеджио  я слышала абсолютно наравне со слепыми, но  еще  и
видела, видела  зряшность всех этих игр  в  поддавки с семью звуками, потому
что между ее вопросом (аккорд?) и нашим ответом (что это за  аккорд) не было
ни малейшей паузы, ни с волосок лазейки, куда  бы могло просочиться какое-то
подобие наставничества: выходило, что наша  Ольга  Ивановна, приставленный к
своему предмету  пожизненный часовой, была нам  совсем  не нужна. Она только
создавала видимость, а мы послушно, как  зеркало, отражали ее мысль, что она
нам  нужна. Мне это  было не  впервой, я всю  свою жизнь прожила по условиям
чужой,  развязанной  задолго до моего  рождения  игры,  и  мне  был  понятен
энтузиазм ее ветеранов.

     Я чувствовала, как проходит  драгоценная пора ученичества,  видела, как
проплывает мимо, горя иллюминацией,  ее торжественный корабль,  но,  как  во
сне, ничего не могла сделать  для того,  чтобы за  мной выслали спасательную
шлюпку.  Учителя мои большей  частью оказывались бессовестными шарлатанами и
фокусниками,  незаметно стянувшими с кисти  моей руки мои  часы, мое чистое,
единственное  время,   они  одурманивали  мой  мозг  чадом   своих   унылых,
сомнительных  знаний, полученных ими  самими из третьих  рук. Они с  бульшим
толком научились распоряжаться своими пороками, чем мы -- добродетелями. Они
были отпетыми мошенниками и лицемерами, но пока не  знали об этом. Лицемерен
ли волк, несущийся по следу косули? Самая большая  драма  мира в том, что он
вечно голоден и его не насытить урожаем, собранным со всех планет. Наверное,
где-то  были  учителя, способные  научить чему-то  еще,  кроме  лицемерия  и
цинизма,  но  куда  за  ними  плыть?  Где  они скрывались?  Не  найти к  ним
путеводного  ориентира,  а  если  я  и дотянусь когда-нибудь  до  настоящего
наставника, кто может поручиться  за то,  что к тому времени самые чистые  и
глубокие  ячейки моего мозга  не затянет  тиной.  И вот  приходится  слушать
старческое бормотание унылых рутинеров и висеть  на  их дряблых  нитках, как
марионетка, чувствуя, как из тебя, точно кровь, вытекает по  капле доверие к
жизни и ум сжимается в  низких температурах всеобщего помрачения. И я уже не
верила ни единому их слову: ни  что Татьяна -- натура исключительная, ни что
Шуберт принадлежит  к  группе композиторов-романтиков, я боялась во  все это
поверить, старалась  сразу  забыть  урок, чтобы  зараза  ко  мне  не  успела
пристать...
     Но слепым-то зачем было корчить из себя еще и слабослышащих? Они-то для
чего включились в эту игру -- из жалости к Ольге Ивановне, что ли, которая в
их лице могла лишиться своей полставки? Ведь этот мир не смел распространять
на них свои нечистые законы, почему они не могли  заявить: не примазывайтесь
к нашей беде! Ведь они с налету, как бабочек, ловили ритм и звук, их шильца,
похожие на прибор для забора крови из  пальца, тут же  накалывали мельчайшую
пыльцу  паузы на  нотный  стан, ни  одному звуку не  удавалось  соскользнуть
неопознанным с их странных карандашей.  А наша учительница продолжала тем не
менее  ломать комедию  якобы  обучения нас сольфеджио, не умея предъявить ни
одной нашей  ошибки, ни секундной заминки после  того, как прозвучал аккорд.
"Секст... квартсекст... малая  терция... квинта..."  -- хором  отвечали  мы.
Может, весь процесс сводился для нее к надежде на одну-единственную ошибку в
диктанте, которая укрепила бы ее позиции и вдохновила на дальнейшую вербовку
слепых с абсолютным слухом из всех регионов Кавказа?
     Во мне все время жил соблазн раскрыть слепым глаза на Ольгу Ивановну, я
хотела дать  им  понять,  что ее бескорыстная  к  ним любовь, перед  которой
снимал шляпу  весь директорат училища, была замешана на опасении вылететь из
штатного  расписания, что вкусные чаи, которые мы гоняли в ее доме, заварены
не  на  столь альтруистском  составе, как  кажется,  что  ее  трогательные и
самоотверженные попытки  приручить эту дикую, доисторическую стихию, каковой
была их  слепота, на  самом  деле есть свирепое желание удержаться на плаву,
стремление оградить себя от  конкуренции  среди молодой  поросли выпускников
консерватории,  ищущих места, не дать  спровадить себя  на  пенсию,  чтобы в
конечном итоге иметь возможность, навещая внуков, торжественно  вытащить  из
авоськи лишний кулек дорогих конфет.

     По весне, когда начинали зацветать наши яблони, Ольга Ивановна выводила
слепых на прогулку. Среди непрочной,  почти непосильной для  зрачка  красоты
цветущего райского сада мы с ней вдвоем, как два грешника, провожали четырех
ангелов в сторону заката и нагло, будто купцы, поднаторевшие в своем  зрячем
торговом  деле,  расхваливали сад, как  товар.  В  это время небо брало свою
самую высокую синюю ноту, которая проносилась над садом, как вздох,  и после
нее уже выкатывали огненные  колеса южных  созвездий. И весь  мир был  полон
таким  чистым  звучанием, что ответом  ему могли быть  только слезы.  Но как
объяснишь это слепым.  Ольга Ивановна начинала читать стихи. А у меня сердце
сжималось от  неловкости. И это был Блок,  это  была,  допустим, "весна  без
конца и без краю...". Слепые неуверенно морщили  рты в улыбке. Произнесенные
нестерпимо  фальшивым приподнятым тоном, в котором многие люди ее  поколения
покоились  всю  жизнь,  как в мутной  оболочке бычьего  пузыря, насколько ее
стихи отличались от тех великих строк,  которые глаза  бережно вынимали, как
драгоценность  из  бархатного футляра. Как невыносимо  звучат  наши  голоса,
особенно  на  закате. Мне хотелось потрясти ее за  плечи. Неужели для  этого
типа  так называемых интеллигентов нет  ничего святого: ни  чужого  горя, ни
поэзии,  ни  природы,  ни  немого  озноба  красоты...  И  я   не  верила  их
восторженности, их любви к жизни. Какая может быть восторженность, когда они
жили  в  такие  времена,  пережить  которые  можно  было   только   шепотом,
скорчившись  в  уголке,  не поднимая глаз, перебегая майдан на  цыпочках  --
именно   так   они  и   поступали;   читали  своими  восторженными  голосами
предписанные  им, быстро выцветающие  стишки, надрывали глотки на марше  или
просто открывали рот, чтобы не нарушить общей восторженной синхронности. Они
гордятся, что сумели выжить и сохранить  душу живу, но у меня,  к несчастью,
абсолютный слух.  Когда они говорят  о своей любви к  жизни,  я  слышу,  как
голоса их дают трещину, не выдерживая тяжести горечи и неправды.
     -- Какой дивный аромат, Коста, понюхай...
     Коста нюхает цветок. Она изо всех сил пытается им подыграть, делая вид,
будто  от  мира мало что убудет,  если его  только осязать  и  слышать.  Это
заведомая ложь. Мир так богат и разнообразен, рудименты наших органов чувств
не  в  силах  охватить  и миллионную  его  часть... Ольга  Ивановна  ласково
посыпает их головы  лепестками  яблонь. Слепые, зажмурившись, чувствуют, как
порхает  мимо их лиц  красота сада, как сад, стряхнув на  них  свою  пыльцу,
целиком уносится в сон... Почему бы им было не трахнуть кулаком по тоненькой
перегородке между  явью и забытьем, между светом и тьмой, почему  бы не дать
пинка  зрячим,  играющим с ними  в  свои игры,  почему бы не  выйти из своей
батисферы  в  чистый  космос  отчаяния и крика --  так  нет: они, как глупые
дурнушки,  радующиеся любому  знаку внимания,  тянутся к тем,  кто мнит себя
зрячим.

     В ту  весну  ветер выл над  нашим  городом  с таким  страшным, жестяным
звуком, точно все силы небесные навалились на какую-то ледяную, примерзшую к
земле дверь. Дым, валивший из труб нефтехимкомбината,  смешивался с  темными
клочьями  летящих по  небу облаков,  как пепел огромного кострища. Ночью гул
ветра усиливался,  по крышам  прокатывались  грохочущие  звуки, ветер гнал в
спину весну, и казалось, что она вот-вот  вмерзнет в лед, как доисторическое
животное,  и  время застынет на ледяной отметке.  Но если  календарь  все же
возьмет свое, осилит бесчинство зимы, какая же, мнилось,  хлынет из всех пор
земли весна, какие обрушатся на землю краски, какие восстанут надежды!
     Именно  благодаря  ветру  приоткрылась  передо мной завеса, за  которой
скрывались чувства  отца, таинственные чувства человека, которого я никак не
могла до конца разгадать.
     Это  было  письмо... Оно было адресовано  мне, а  я должна была вот-вот
уехать на Кавказ.
     "Дорогая  дочь... -- прочитала  я,  ползая по полу кабинета  и  собирая
развеянные  внезапным сквозняком бумаги (в голове  у меня промелькнул  образ
почтальона, например моей старой игрушки, заводной курицы, под крыло которой
отец  когда-то  прилаживал  свои  послания,  чтобы,  покрутив  как   следует
ключиком, направить курицу в соседнюю комнату, где я медленно выздоравливала
после очередной болезни), -- ты  снова далеко, среди гор, среди чужих людей,
так  далеко,  как  была  тогда,  когда  я   впервые  взял  тебя  на  руки  и
почувствовал, что это мое дитя, но вместе с тем  зреющая бесконечно далеко в
небе душа..." -- писал отец своим крупным готическим почерком.
     Я отвела глаза. Это письмо было  адресовано  мне, но еще не отправлено,
не вручено, и  я  не знала, могу ли прочитать  его прямо  сейчас...  Прикрыв
форточку,  я стала укладывать бумаги отца на письменный стол, размышляя, что
же могло означать это письмо, как странно, ведь я еще здесь, рядом с ним, по
вечерам отцу все еще приходится затыкать уши ватой, когда я играю перед сном
очередную  порцию гамм... Кажется, ничего не мешает нам сесть  и поговорить.
Ничего -- но нет,  это непредставимо. Такая даль, такая невозможность. Ее не
осилить словом. Я уже давно отвожу глаза от его глаз, так же, как от мертвых
очей слепых, которых я могу видеть, а ни меня -- нет, и  поэтому я  стараюсь
на  них не смотреть, чтоб  не  встречать их невыносимых взглядов.  Я не могу
отвечать  на  его вопросы,  они  так  же наивны,  как  вопросы  слепца Жени.
Возможно, отец это  почувствовал, оттого и не вызвал меня для беседы в  свой
кабинет  и не направил  на  меня, как  бывало, свет своей настольной  лампы:
чтобы как следует  видеть тебя,  дитя  мое!.. Но, может, причина не в  этом,
может, он,  как всякий  человек слова,  питал доверие не к  звуку, который к
делу не пришьешь, а к бумажному слову, что не вырубить топором,  занесенному
на  скрижали.  Может, рассчитывал на эффект расстояния, на то, что  тоска по
дому удесятерит мое внимание к его словам...
     Осталось  разгадать, почему он написал письмо ко  мне  сейчас, авансом.
Поразмыслив, я набрела на  самую заурядную причину: в мае у отца  начиналась
очередная серия опытов  в институте, и он знал, что времени у него не будет.
Поэтому, пока оно есть, он должен был использовать его для дела, для письма,
которое тоже  труд, в отличие от  простого  разговора,  -- по  крайней  мере
требует собранности,  протертых  носовым  платком  очков,  света  настольной
лампы, бумаги, то есть всех атрибутов его божества...
     Остальное я дочитала уже "среди гор", спустя полторы недели:
     "Я оценил молодой задор, с которым ты обличаешь  учителей своих. Верно,
это камешек  и  в  мой  огород. Но твоя беда  в том,  что  ты рассматриваешь
различные явления, в частности лжеучительство, обособляя  их от самой  себя,
ведь  ирония -- это и есть попытка  обособить. Твоя ошибка: ты считаешь, что
учителя  присваивают  твое  драгоценное время,  не будь  их, мнится тебе, ты
расцветешь, как пальма под солнцем. Это мнение неверное. Ты уже приискиваешь
себе объяснение  собственной несостоятельности,  отсюда  твое  критиканство,
отсюда  бесплодная, слепая ирония. Ее отец -- штамп  (в склонности  оному ты
пытаешься обвинить меня), мать -- лень  и поверхностность. Любого "учителя",
любого  человека  в своей судьбе  следует рассматривать в  контексте личного
душевного опыта  и некой природно-божественной  данности,  к любому  явлению
надо подходить  смиренно и, главное, терпеливо, не строить  о  нем поспешных
умозаключений, приводящих к  одной из  самых  разрушительных идей:  если мир
таков  -- значит,  я буду  таким  же.  Именно на этой  зыбкой почве плодятся
демоны  пессимизма, которым  надо  твердо  сказать: да, мир  таков,  учителя
несовершенны, люди за  редким исключением  заурядны, но я буду таким, словно
он  исполнен  радости и благородства. Прошу тебя,  сохрани это письмо..." --
заканчивал  свое послание  отец. Это "прошу тебя" вместо привычного "требую"
поразило меня, как  проявление отцовской  слабости... Я  свернула  письмо  и
спрятала его в коробку с документами.

     Однажды  Коста  пригласил  меня послушать  музыку  одного  современного
композитора.
     Это была магнитофонная  запись,  сделанная на концерте с живого звука в
Таллине. Коста  строго предупредил меня, чтобы я на время отбросила все свои
традиционные представления  о классике и  что  музыка эта --  гениальна.  Мы
слегка с ним поспорили, возможен ли случай гениальности в наши  дни... Поток
времени замутился, стоит ему, времени,  отстояться в  каком-нибудь  творении
художника, как через десяток лет идеи  и образы  начинают выпадать в осадок:
слова,  например, больше не удерживают в себе литературу, цвета -- живопись,
а  звук  --  музыку.  Коста  сердито  возразил,  что это традиционные мелкие
доводы,  окрашенные  обычным пессимизмом,  и,  проговорив: "Имеющий  уши  да
услышит", нажал кнопку магнитофона.
     Это  была  атональная, лишенная ладовых свойств музыка, в  нашей стране
она  еще существовала  на птичьих правах, поскольку постановления  партии от
сорок  восьмого года о формализме в  искусстве, и в частности об  атональной
музыке,  создающей  бессвязное, хаотическое последование звучаний, еще никто
не  отменил. И  в  самом  деле, ничего так  не страшились учителя наши,  как
хаоса, они  настаивали, что и  звуки  должны маршировать стройной шеренгой в
определенном  порядке,  что  слова   должны  точно  выражать  чистоту  наших
намерений,  а   кисть,  как  указка,  обязана  демонстрировать  определенный
предмет. Но хаос -- одно из условий существования  души, часть миропорядка и
высшей  гармонии,  вот почему мое поколение поразила болезнь двойственности:
мы не знали, где кончаемся  мы, а где начинается государство, осуществляющее
свой пристальный пригляд.
     Эта музыка не имела темы, ее  можно было безбрежно продолжать и вправо,
и   влево.  Я  сейчас  узнала  ее  по  отдаленному  эху  стеклянного  звона,
создававшего   странный,  сновидческий   эффект,  присутствующий   во   всех
произведениях  этого композитора.  Казалось,  в  ней  не  было  логики,  она
воздвигала   свои   построения   в   каком-то   немузыкальном,  запредельном
пространстве, ее образы громоздились, как грозовые  тучи над горным  озером.
То, что я принимала за стекло и железо, на самом  деле оказалось колоколами,
колокольчиками  и  ксилофоном  в  обрамлении  скрипок  высоких  регистров  и
хроматическими  комментариями  альтового  гобоя.  Это  объяснил  мне  Коста.
Прикрыв  веки,  как  слушают  музыку  зрячие,  он вполголоса  продолжал свои
объяснения,  помогая  себе  рукой:  "Челеста,  альты,  ионика, заметь, а  не
фортепиано..."  Мне   было  интересно,  какие  образы  проплывают   под  его
пульсирующими веками. "Сейчас подключатся голоса, --  предупредил  Коста, --
они   называют  имена:   Антоний,  Иоанн,  Августина,  Аполлинария,  Лариса,
Гермоген, Вероника, Владимир..."  -- "А как имя композитора?" -- спросила я.
"Вячеслав".

     Вечером в комнате подруги, у которой я остановилась в  этот свой приезд
в Москву, я писала письмо Коста.
     Дом  подруги  стоит  на  берегу  реки  Яузы. Слово  "берег"  совсем  не
соответствует  действительности,  оно  выжило   по  привычке,  как  и  слово
"Яуза-река"  --  эта  издыхающая  на глазах,  продирающаяся  сквозь  заросли
камыша, едва  цедящая свои воды речонка, текущая в каменных берегах. Сегодня
посредине ее я увидела мертвую дикую утку; отчего  она погибла,  не знаю, но
умерла с достоинством, спрятав голову под крыло, чтобы не видеть собственной
смерти,  зарылась  в свое  последнее  тепло -- другое крыло распласталось по
почти  бездыханной  воде,  слабо  и   прощально  перебиравшей  перья...  Эта
умирающая река течет в нескольких десятках шагов от моего временного жилища,
и  люди,  прогуливаясь  вдоль  нее,  стараются  не  замечать  ее судорожного
больного дыхания среди упругих, мощно встающих на ее пути камышей.
     Накануне  я  побывала  в  специализированном  магазине  "Рассвет", где,
выполняя просьбу Коста, купила  рельефную линейку, с  помощью которой слепой
может вступить в  переписку со зрячим. Собственно, Коста меня и имел в виду.
Так что эту линейку я приобрела как бы и для себя тоже. Я даже попробовала в
темноте кое-что с ее помощью написать. Спустя какое-то время мне показалось,
что мои пальцы обретают  особую чувствительность, как  будто к их подушечкам
потихоньку   стекаются   с   поверхности  кожи   самые   чуткие   рецепторы.
Указательный,  средний  и  безымянный  начинают  "прозревать".  Это  занятие
увлекло меня, словно я пустилась в муравьиное путешествие сквозь  запутанные
травы оврага, проходя землю вниз головою -- подушечками пальцев. Я ощущала в
них биение  крови,  которая сквозь кожу пыталась  прочесть  обращенные к ней
письмена, пульсацию нервных окончаний под броней ногтей.
     Это было  самое длинное  письмо в моей жизни, потому что каждая буква в
нем была строительством буквы, ваянием  буквы. Я включила  свет  и некоторое
время смотрела на свои руки,  как на  какой-то родившийся орган, посторонним
изумленным  взглядом, словно,  пока я  плавала  в темноте,  они  еще  больше
выросли, раздвинулись в локтевом сгибе, в кисти и в каждом отдельном суставе
пальцев. Я смотрела  на них, как занятый грубой  физической  работой человек
смотрит на руки пианиста,  дивясь  их  ловкости, силе и  нежности.  Но  руки
пианиста  несравненно грубее рук  слепца. Я  помнила,  как они скользили над
учебником  сольфеджио для слепых, как трепетали над линейками нотного стана,
и, наблюдая это легчайшее дуновение жеста, нельзя было не думать о сноровке,
о кропотливых часах  привыкания к азбуке, об усилии памяти --  настолько оно
было невесомо-талантливо. Это даже странно, казалось  мне теперь, что  руки,
созданные  для  такой  ювелирной,  насекомой  работы,  способны взять  почти
полторы октавы. Такие чуткие пальцы!
     Я  перевела глаза на  свою  работу. Мой текст выглядел  как телеграмма,
проплутавшая  сквозь цепочку  затерянных  на просторах  страны полустанков и
глухих  лесоповальных пунктов. Вот что у меня получилось: "Дузророй Кусрт! Ы
копиро тесе релыжнуя лиеныку..."
     Подругины  стенные  часы стрекочут, секундная стрелка  дергается, время
идет  нервическими   рывками,  будто  и  его  течение  преграждают  какие-то
разросшиеся на пути камыши, бытовой человеческий хлам. Неровное, прерывистое
дыхание  часов,  цедящих секунды,  скрежещущий  звук  нацеленной  в  пустоту
стрелки. И это мое время, отпущенная  мне единственная моя  собственность  в
чужом доме, наполненном комариным писком воздухе.
     Зачем  я  пишу эти  корявые фантастические строки в чужой комнате своей
уехавшей  подруги, неужели только затем,  что  сейчас,  ночью,  в чужом доме
особенно остро  чувствуется  плавное, неостановимое  движение  реки, которая
унесет и меня, и потому я пытаюсь слабыми руками удержаться за слова, как за
ивовый кустарник, зная,  что течение  все равно  оторвет меня и от них, и от
теплых рук жизни, унесет по стремительной своей накатанной дороге?..
     Почему  меня с  самого  детства  так тянуло в  чужие  дома?  Я заводила
ненужные дружбы, набивалась  в гости, чтоб только побывать под чужим кровом,
увидеть  иной,  устоявшийся  быт. Вечерами на  улицах города старалась  хоть
одним  глазком заглянуть в освещенное окно, где кипела другая  жизнь. Жилище
человека должно в какой-то степени отражать ход его мыслей. Здесь, в комнате
подруги, все нестройно, вразнобой, предметы разноязыки. Портреты на стене от
Спинозы до Пастернака должны  свидетельствовать о диапазоне ее интересов. На
обоях  желтой  акварельной  краской  намалевано  солнце, эти аляповатые лучи
рассыпаны, как копья, разящие покой и порядок, который должен быть во всяком
жилище.  На  книжной  полке  --  сумбур, который царит в  душе мечтательного
человека, пытающегося своим мыслям придать подобие формы, а жизни -- подобие
смысла. Иннокентий  Анненский находится  в столь унизительном соседстве, что
кажется  существом,  умершим во время  чумы, --  ни родственников рядом,  ни
близкой души, кругом одни чужие,  объединенные лишь общей смертью во времена
чумы. Не корешки книг, а  надписи на общей могиле... И взгляд мой дергается,
как секундная стрелка: вот  старушечье простое, в черном платочке лицо, лицо
бабушки  моей подруги, и я смотрю на него,  точно есть надежда, что старушка
разомкнет  свои  сомкнутые, проваленные губы и расскажет о том  береге,  где
сейчас и она, и Иннокентий  Анненский,  и все  те, чьи  лица развешаны здесь
безо  всякого порядка и мысли, которые смотрят и  смотрят  в свое  сбывшееся
будущее и ничего не знают о  нем, зато знаю я. Вот и моя фотография: подруга
поместила ее между лучей разросшегося во всю комнату жутковатого солнца, и я
так же, как они, смотрю в будущее, но не знаю его.
     Она живет одиноко, но жизнью своей  довольна.  Зовут ее Нина.  Когда-то
она  проживала  в нашем городке, пока не разменялась на Москву, где доживала
свои  последние  дни  ее  больная  мать.  Днем  она  работает медсе-строй  в
больнице, вечером, лежа  на этом  широком продавленном  темно-зеленом  ложе,
читает, запустив пальцы в конфетницу, или смотрит телевизор, или  размышляет
о жизни. Когда  я порой  звоню ей по межгороду,  она разговаривает  глухо  и
нетерпеливо, как человек, которого оторвали от важного занятия. Боже ты мой,
наши  занятия!  Наша  невидимая,  скрытая  от  глаз  людских  жизнь,  полная
самообмана,  в котором  невольно  участвуют  все  эти лица -- от  Спинозы до
бабушки в черном платке. И каждая вещь здесь, от статуэтки Будды до портрета
сибирского кота, дышит незнанием человека самого  себя, и каждая -- отражает
его,  как  это мутное,  бельмоватое  зеркало  в  рамке,  покрытой  золоченой
бумагой. Зеркала текут, как реки, отражая то одного, то другого, то третьего
человека на своей глади. Старушка перед ним поправляла платок, которым потом
занавесили   стекло,   подруга   видела  себя  девчонкой,   юной   девушкой,
тридцатилетней  женщиной,  увидит  себя   и   старушкой.  Что   ей  Спиноза?
Поддерживает, как кол, переполненную плодами одиночества ветвь... По вечерам
они все собираются  в  тесный  кружок, ограждая подругу  крепче,  чем  стены
бастиона. Они шепчутся с  нею, здесь она чувствует себя значительной, не  то
что в родном коллективе, там-то ее называют чудачкой, странной девкой... Она
смотрится  в  книги  как  в  зеркало,  видит  отражение собственных мыслей и
радуется этому. И я смотрюсь в ее  стены как в зеркало и вижу себя, дрожащую
от дыхания чужой жизни, пораженную догадкой о нищете собственной.
     Уезжая, Нина просила  меня  об  одном: чтобы я не забывала  кормить  ее
хомячка. Зверек живет в клетке на кухне. Днем он мирно спит, но ночью встает
и  начинает  бешено раскачивать  стены  своей темницы. Впервые услышав  этот
дергающийся,  странный звук,  я  выскочила  на  кухню:  он пытался просунуть
голову между спицами клетки, он метался в поисках выхода, сотрясая ее. Глаза
наши  встретились,  и я отвела взгляд. Я могла дать ему свободу, но мне жаль
было подругу: это был единственный на свете  близкий ей хомячок. Уже которую
ночь я  вздрагивала от  звука  трясущейся  клетки, как от крика  отчаяния, и
мучилась стыдом, что  не могу протянуть ему  свою руку, в  которой  легко  и
естественно лежит свобода, и думала о том существе, которое также видит, как
я трясу и раскачиваю в ярости свою клетку, но оно не хочет дать мне свободу,
ибо -- это  понимаю даже  я, -- чтобы получить свободу, не  надо распиливать
решетку, отворять засовы, сбрасывать оковы.  И все же мне больно, что  я  не
могу помочь зверьку, потому что боюсь обидеть  подругу. Вот так мы все время
живем на  территории чужой  свободы  и  чужого закона.  От  этих мыслей  мне
становится душно, страшно, хочется отпереть дверь и уйти от этих стен и этих
глаз, от этой умирающей в ста метрах реки, и я снимаю с полки  книгу, рывком
открываю ее,  чтобы  уйти в другую, полную  свободы  и  вольного  ветра, как
парус,  комнату,  где стены  не  кривляются,  а часы перестают дергаться,  и
погружаю измученный взгляд в простую, любимую с детских лет картину:
     "...я любовался грозой, сидя в библиотеке".


     Куда увела меня та женщина? И кто вернулся из того путешествия -- я или
другая  девочка?  Однако с какой готовностью я приняла  сторону этой женщины
перед лицом настигшей нас погони... Как  легко отказалась от родителей, лишь
бы остаться в пыльном, затянутом паутиной  чулане среди отживших свое вещей,
где я  уже успела сдружиться с веником,  "куколкой" и даже прожить крохотную
часть  своей  жизни.  Я променяла  родителей на закатный  луч  цвета луковой
шелухи в разбитом оконце,  затянутом пыльной  паутиной. Я  умела лепить свои
гнезда из конфетных коробок и бумажных роз, плоских горячих пятаков и старых
документов, вишневых косточек и фортепианных клавишей,  флаконов и пудрениц.
Я вила их из веток на дереве, как птица, в снежном сугробе, на речном обрыве
в песчаной норе, вырытой рыбаком-одиночкой, в бетонном кольце забытой  трубы
и поросших земляникой  окопах минувшей войны. Меня не покидало ощущение, что
в лице этой женщины судьба предприняла попытку  расплести узор  неизбежного,
отклонить мой взгляд от бездарно заигранной  материи,  влить в глазницы иное
вещество,  зрячее  каждой  своей молекулой,  уверившее бы меня в подлинности
моих чувств. Мое внимание и поныне приковывает  поразительная симметрия двух
смертей: Андрея Астафьева и той несчастной, помешавшейся от горя женщины, их
обоих,  вдруг  поднятых  над  жизнью  какой-то  поистине  роковой  мечтою  и
разбившихся  о третью -- невозможную, невероятную мечту о вечной любви  моих
родителей, которая,  схваченная окоченевшими руками  двух мертвецов, в конце
концов пошла  могильным  прахом. В  течение года их общей жизни они пытались
разлюбить друг друга, но им это не удалось, и тогда им пришлось прибегнуть к
помощи других, зная, что дело будет крепко, когда под  ним струится кровь. И
эта кровь никак  не могла уйти  в землю. Во  время бурных ссор родителей она
начинала бить струей прямо из выжженного на полу пятна в отцовском кабинете,
фонтанировать из  стен,  заливать кухню, покрытую осколками разбитой ими  же
посуды.  Я зажимала уши, но  все равно  слышала,  как  те мужчина  и женщина
стучат в  свои гробовые крышки, призывая моих родителей на  суд. Отец не мог
простить маму, ведь  она ему не просто изменила, а изменила  в  такие  дни и
годы,  когда измена  женщины могла быть расценена  хуже, чем  предательство.
Мама  била  себя  в  грудь, пытаясь  объяснить,  что  измены  не  было, ведь
незадолго до  войны  они расстались,  он  уехал от  нее в  Москву,  сделался
учеником академика  Зелинского, а  в октябре добровольцем  ушел  на фронт  с
московским ополчением,  и что --  напротив -- это  она пожертвовала  любовью
Андрея, чтобы помочь отцу вынести его нелегкую судьбу за колючей проволокой,
что это он  ей  изменял  -- и с той бедной женщиной, и с другими. И  я тогда
вспоминала  о странной симметрии жизни отца по ту и другую сторону фронта...
Кто эта немецкая  женщина, берлинская жена отца?  Ведь она мать  девочки,  а
теперь уже, наверное, девушки, почти моей ровесницы, которая приходилась мне
немецкой сестрой. Увижу ли я ее когда-нибудь? Бог весть.
     Нам всем становилось тесно в нашей огромной квартире, трем живым и двум
мертвым, и  я  выскальзывала на улицу,  шла через сугробы по парку  к  своей
снежной норе,  вырытой в плотном слежавшемся снегу у ограды, зная, что в ней
стоит такая тишина, что туда не достучаться ни живым, ни мертвым, и что снег
заносит  одинаково  все,  даже  горячую  кровь  --  их кровь,  мою  больную,
оглушенную  их мстительными криками  кровь,  выбрасывающуюся,  как  рыба  от
недостатка  кислорода,  на белый снег,  и  кровь  тех  двух людей,  которая,
разбившись вдребезги, еще  была жива, еще  изнемогала от утекающей вместе  с
силами жизни, от  непереносимой боли: они как будто вымаливали друг  у друга
окончательный, разящий в самое  сердце удар,  зная,  что удар этот рано  или
поздно будет  нанесен. О Боже, ослепли они, что  ли? Ведь перед ними была я!
Или они не видели,  что удары,  которые они адресуют друг  другу, попадают в
меня, что  их  мертвые пытаются схватить меня своими ледяными  руками, иначе
отчего я так часто кричу во сне... Я укладывалась в своей снежной берлоге, и
снег  звучал как тихая песня,  залечивал мой израненный слух, проходя сквозь
то, что было слухом, что было взглядом, что было  глубже и тише  меня самой.
Как ни измучили меня они,  эти двое  живых и двое  мертвых, они не  заставят
меня возненавидеть  жизнь:  прислушавшись, я могу  разобрать, о чем  говорят
ангелы  по своим  каналам  с людьми и о чем  лепечут  шестиугольные снежинки
Кеплера, впервые описавшего  их,  каждая в  своем  оперении,  скользящие  по
спутанным, как грива волос, воздушным руслам.  И я засыпала, и  снег засыпал
надо мною, как добрая, измученная нянька,  и, засыпая, я  вяло думала о том,
во  что  может  вылиться  когда-нибудь  мой  сон,  --  но мне это  уже  было
безразлично.

     Мне так  и  не  удалось выяснить, почему перемирие,  заключенное  между
мамой и бабушкой во время моей детской болезни, не превратилось в глубокий и
прочный мир, но, делая выводы из наших с  бабушкой бесед, то откровенных, то
уклончивых, у меня возникло предположение, что мама попыталась переложить на
нее  часть  той  ноши, которую  она  несла как  жена  необычного,  странного
человека, а бабушка ее признания использовала в собственных целях, продолжая
по старинке упрекать маму за  совершенный  ею роковой  выбор  и  уязвляя  ее
достоинство даже глубже, чем это мог сделать отец. Я доказывала бабушке, что
ничего "рокового", исключая  мамину склонность к унынию, в ее жизни не было,
что  отец не такой  страшный человек, как ей  кажется,  что в  конце  концов
венцом этого союза было мое появление  на свет, но бабушка мне  не верила --
она  была убеждена в том, что если бы  мама вышла замуж за другого человека,
она была  бы счастлива. Каждый год в  годовщину гибели  Андрея, происшедшей,
как считала мама,  по ее вине, она ложилась щекой  на прожженное  пятно  под
ковром и  плакала под звуки "Арлезианки". Ее так и не удалось убедить в том,
что это было не самоубийство.
     ...Прежде  чем осесть  в этом  приволжском городе,  наша  семья вдоволь
поколесила по стране.  То ли отец перенял у своей судьбы эту неприкаянность,
а может, древняя  цыганская струя вплелась в его кровь, и он как огня боялся
оседлости...  Не помню наших бесконечных переездов, но помню: угол  комнаты,
крепко  увязанные  тюки,  среди  которых  хожу  я   в  поисках  какой-нибудь
игрушки...  Ребенок все время прячется  за спину вещей,  как ни привстает на
цыпочки память, ей  не  разглядеть  из-за комода очередной пейзаж  за окном,
меняющийся, как времена года.
     Отцу с его  прошлым трудно было  устроиться на работу, а еще труднее --
удержаться  на ней. Весной 1962 года на имя отца пришла  цветная открытка из
западногерманского города  Эссена, задумчиво пропущенная цензурой спустя год
после  ее  отправления. Открытка  была  подписана: "Д-р Негель" и  содержала
церемонно-напыщенные  поздравления  в  связи  с первым  полетом  человека  в
космос,  осуществленным  нашим соотечественником  Юрием Гагариным.  Открытка
заканчивалась  так:  "Mitdem  12.  April  1961 hat  eine  neue  Дra  in  der
Geschichte der Menschheit begonnen"7.  Видимо, эта открытка, прошедшая через
руки компетентных органов,  и  закрыла окончательно  отцу секретный  допуск,
после чего он был вынужден  перейти на мирную, или народнохозяйственную, как
он  любил  говорить,  тематику.  Тайная  папка, содержащая  отжимки  из  его
прошлого,  повсюду  как тень  следовала  за  ним,  раскрываясь в  меняющейся
политической  ситуации  на  одной и той же  странице. Переезжая  с  места на
место,  он снова  и снова пытался убежать  из немецкого плена,  выбраться из
Берлина,   по   которому   он,   военнопленный-остарбайтер,   мог   свободно
передвигаться. Эта свобода передвижения по Берлину, зафиксированная в давнем
документе, и сковывала все его движения в будущем. Директора НИИ или ректоры
институтов,  прельщенные количеством его научных трудов,  опубликованных  по
всему  свету, принимали отца на работу, доверившись предъявленной  справке о
реабилитации. Мы  вселялись в очередной  барак, предвкушая скорое  получение
отдельной  квартиры...  Но  тут  приходила папка.  Так  в  переездах  прошло
несколько  лет, папка  раскрывалась  компетентными органами уже  с  изрядной
долей  усталости и  лени, но в моем отце уже срабатывала привычка к перемене
мест.  Что-то  ему  здесь  не  нравилось:  то  ли направление  исследований,
ведущихся  на  предприятии,  то  ли окружающие люди,  то  ли природа... Мы с
мамой, как невольники, следовали за ним.

     Странно --  ключевое слово моих странствий. Это потому, что  я никак не
привыкну жить. Странно соединяются в  моей судьбе имена  городов. Они парами
слетаются  ко  дню  и месту моего  рождения, как  птицы.  Новочеркасск,  где
родился один мой дед,  окликает  Лондон, где  увидела свет бабушка, где-то в
Пензенской губернии в своем имении родился мой дед-священник, взявший в жены
уроженку Майкопа. Кронштадт --  место рождения моего отца, Ростов-на-Дону --
матери.  Он шел к  ней с севера на  юг, потом -- с востока на запад, и снова
они встретились  в Обнинске, куда спустя  еще полвека по какой-то случайной,
загадочной прихоти судьба приведет ее умирать.  Под  Челябинском родилась я,
если верить документам. Куда только судьба не забрасывала родителей: Москва,
Берлин,  Ташкент,  Колыма,  Новочеркасск,  Краслава,  Куйбышев,  --  тут  уж
география  привита на истории, как  веточка  яблони на груше. История вертит
географию, как карусель,  все  стремительней,  корни генеалогического  древа
волочатся  по земле, и  ось,  на  которую она насажена, все  глубже уходит в
золотое сечение вечности.
     Отец говорил, что  его силу питают деревья и снег. Прочность,  белизна,
прозрачность  стимулируют его  творческую  мысль ученого. Стерильная ясность
пейзажа,  отчетливость формулы.  Мою фантазию  питает музыкальная абстракция
облаков.  В  их  плавных очертаниях заключены философские  школы,  гороскопы
приблизительно  истолкованных судеб, кучевые  гекзаметры  небесного  прибоя,
Ветхий и Новый Заветы. В те минуты, когда я лежу на траве и слежу за грезами
облаков, мне становятся внятны  слова "мой отец", "моя  мать", потому что из
моих глазниц  сегодня истекает в мир живое  сознание,  оно протекает  сквозь
меня, как  доисторическая подземная река,  и я могу ответить им только своим
творческим порывом.

     Длинные сосульки цедят по капле  бедную душу  зимы.  Снег, как  любящая
душа, вкладывает  всего  себя  в это  последнее,  предсмертное  сияние.  Как
трогает  сердце его апрельская слабость, поневоле  задумываешься  об участии
незримых, невыразимых, тающих  сил  в  устройстве наших  судеб,  легких, как
поплавки  на  воде...  Високосный   день  устремляется  в  свою  високосную,
неправильную  вечность, а  в обратную  сторону друг другу  в затылок  уходят
зимние сны -- наконец-то они нас покидают. Воспользуемся счастьем весны, как
найденной  на дороге  монетой, что  только  не  скупишь на нее!  Под  ногами
дорога,  покрытая апрельской  слюдой, под нею  майские жуки  с  драгоценными
рогами, стрекозы, переносящие с места на место переливающийся слюдой воздух,
пение встающих трав.
     Эта весна совпала с моею собственной весною. Были до нее и после другие
весны,  но такого чистого,  тревожного совпадения уже не было.  Над  Волгой,
ударяя  в  разрывы  облаков, поднималось  солнце;  под  вечер  с  необоримой
повторяемостью  наплывали  кучевые  облака.  Глубоко  во мне  зрели взрослые
тайны,  которые магниевой вспышкой должны были рано  или поздно озарить этот
мир. Сколько запечатанных писем я носила внутри себя, не подозревая об этом,
но  когда  пришла  пора их открыть, я оказалась уже подготовленной к вестям,
содержащимся  в  них:  что  сердце может  спать, как  человек,  но  может  и
бодрствовать, что любовь не бывает единственной, что невозможно доверять  до
конца зримой  реальности, что не  кровью,  не потом, не слезами, а привычкой
(род  слепоты),  как клеем, схвачены  разные фрагменты нашего  бытия  и  что
главное дело жизни, каковым  бы оно ни было, требует тишины  и смирения.  Но
все  это  были  тайны завтрашнего дня, а сегодня мне по нашей школьной почте
через головы  одноклассников, через  скучные формулы контрольной, в  которых
могла   уместиться   творческая  мысль,  страсть  и  мука  многих  поколений
математиков, пришла записка на английском языке -- длинная, с ошибками, но я
мгновенно перевела ее, и  когда  он оглянулся, наши взгляды  встретились: по
ним можно было, как по мосту, перевезти всю грядущую тяжесть наших жизней...
     На другой день я пошла в эту парикмахерскую.
     Хорошо  помню  ту минуту,  когда  я села в кресло и мы в зеркале  вдруг
встретились  с  нею глазами. Она была вдвое старше меня, брюнетка с горячими
карими глазами, с морщинками вокруг  рта, в которых плавала  улыбка счастья,
радость полноты жизни, одарившей ее вдруг  с такой же щедростью, как и меня.
Мы смотрели  друг на друга, пораженные нашим  сходством. Она  взъерошила мне
волосы, что-то напевая, повязала вокруг моей шеи простыню. Потом задумалась,
провела рукой по моему затылку, взглянула на меня в зеркало, прильнула щекой
к  моей щеке, соображая,  что бы сделать с моими волосами...  Она  с улыбкой
перебирала  их  пряди, расчесывала  щеткой. Доверие к  ней переполняло меня,
когда я  одну  за  другой  протягивала  ей  шпильки,  и  когда  наши  пальцы
встречались, это было как обмен новостями, мы не могли удержаться от улыбки.
Закончив,  она снова прильнула к моей  щеке, оценивая свою работу, тщательно
поправила мне локоны за ушами. "Теперь  всегда приходи ко мне",  --  сказала
она,  и  тут мы обе на  мгновение  застыли и, как  бы застыдившись, опустили
глаза.  Мне показалось,  будто после слова "всегда" какая-то  тень  упала на
зеркало. Оно словно зашипело, как шипит пластинка после того, как окончилась
мелодия.  Что в  нем было  такого  страшного,  отчего  упала тень?  Едва она
произнесла  слово  "всегда",  как  занавеску,  пузырящуюся  от ветра,  вдруг
отнесло  далеко   в  сторону,  словно  брачный  полог  Руслана  и   Людмилы,
взвихренный  чужой волей, видением  грозного  мира, прильнувшего к  стеклу и
глядящего  на  нас  разверстым,  пустым  взглядом.  Чем  мы  могли  от  него
заслониться, что противопоставить ему --  завитые локоны? пасущиеся на столе
бигуди? крохотные  стекляшки в ушах?.. Из зеркала на  нас на полной скорости
понеслось  будущее, и я  почувствовала, что это  слово  "всегда"  необходимо
сейчас  же  побить  еще  большей  козырной  картой, его  рифмой,  его  эхом,
аккордом, взятым октавой выше: никогда.
     Никогда.


     Пришла ранняя зима с мокрым, струящимся, не долетавшим до земли снегом,
упорно  стоявшим над  нею,  как  наваждение.  Иногда он сменялся мельчайшим,
словно пыльца, дождиком. Хмара поглотила и  Эльбрус, и Столовую гору. Ранним
утром радиоточка металлическим голосом провозглашала: "Зурэ Ордженикидзе..."
Эти звуки в сочетании с плавно  сворачивающей  в  сторону  Востока  мелодией
гимна,  с чужим инструментальным гулом  экзотических  инструментов  начинали
мучить  мой слух,  и  я  чувствовала,  как во мне  постепенно накапливается,
словно тяжесть, чужесть этого края. Чужая  речь, которой я прежде  внимала с
восторгом   первооткрывателя,  смуглые  лица  прохожих,   непонятные  слова,
написанные родными буквами на  вывесках  и полосах газет, -- от  всего этого
хотелось поскорее укрыться в родных просторах. Я  скучала по  дому, по маме,
по  нашей  музыке.   Когда  в  нашем  городке  начинался  снегопад,   вокруг
становилось  на  несколько децибел  тише. Слух словно вытягивался  в  ровную
нитку,  оплетенную,  как  телеграфные  провода  спичечными голосами, шепотом
небесных  сфер.  Бывали дни  зимою, когда  начинавшийся  за нашим домом  лес
казался  не  лесом, а богатым воображением леса,  невесомой фантазией зимних
бурь,  проносящихся  в  Арктику.  Иней  следовал  малейшим изгибам одетых  в
сосульки  ветвей,  обнимая   их   бахромой.   Плакучие  березы  походили  на
заледеневшие фонтаны и чуть тренькали от  ветра. Деревья стояли  как большие
числа, перемножая  в  воздухе схваченные  льдом  и  инеем ветви.  Снег, сон,
хрупкие  позвонки прозрачных веток. Лес казался легкой конструкцией, которую
мизинцем  можно положить на  ребро.  Если смотреть на снег лежа, приложив  к
нему щеку, видно, как часть его исчезает во тьме, не долетая до земли, часть
вьется,  как  песнь духов над водами, и не  может  ни  в  небо  взлететь, ни
опуститься  на  землю, и  в этом промежутке,  между небом  и  землей,  между
облаком и снегом, между анданте и аллегро, творится вся сказка.
     ...Словно  чувствуя  это  мучительное, нездоровое,  простудное томление
природы, слепые начинали  хандрить. Они начинали  тяготиться  друг другом. С
ними происходило  то же,  что  могло случиться  с людьми, страдающими личной
несовместимостью, запущенными  в одном  экипаже в черную дыру космоса.  Будь
они  зрячими,  их бы  ничто  не связывало,  настолько они  были  разными,  и
наверняка бы нашли себе других товарищей. Но они были вынуждены терпеть друг
друга,  как  сокамерники,  и эта  вынужденность  сосуществования,  вероятно,
унижала их больше, чем какие-то мелкие услуги со стороны зрячих. Они все еще
держались   вместе,  но   почти   переставали  разговаривать,  за  ужином  с
раздражением прислушивались друг  к другу  и чаще  обычного подносили ко рту
пустую вилку... Ужину предшествовали мелкие стычки: если Коста и Заур хотели
есть  жареную  картошку, то Женя  и  Теймураз  тут  же объединялись  в своем
требовании картошку  сварить, их голоса всегда делились поровну, и тогда они
оборачивали настороженные  лица ко  мне, точно речь шла о  каком-то жизненно
важном  решении. Чтобы насолить друг другу или выразить свое несогласие, они
брали в столовой разные блюда, путая подавальщицу и задевая других  локтями.
Различные предметы  в их комнате покидали насиженные места,  как при морской
качке, они все время что-то искали, едва не сталкиваясь лбами друг с другом.
Как-то Теймураз смахнул  с тумбочки  свои очки с двухсантиметровыми линзами.
Одно  стекло  разбилось,  и  он  ровно  наполовину  утратил  свое  небольшое
преимущество  перед  остальными слепыми  и вместе  с  этим  -- свое  обычное
добродушие.  Он гнал меня  в аптеку,  но в аптеке,  конечно,  таких очков не
было, их делали на заказ.  "Потерпи, -- уговаривала  я его, --  скоро будешь
дома..." Теймураз  знал, что линзовые бифокальные очки так просто не купить,
но чтобы  мне выказать свою обиду,  совсем перестал ходить в  столовую и  по
утрам угрюмо жевал корочку хлеба, запивая ее вчерашней заваркой.
     Вечерами они все больше спасались по своим углам, забравшись на кровати
с ногами, точно сумерки прибывали, как вода, и они, неподвижно  лежа в своих
челноках, на самом деле яростно  гребли  друг  от друга. Дверь в их  комнату
теперь бывала постоянно открыта, из ее черного  зева,  как из-под земли, где
ворочались заживо закопанные, несся безмолвный крик: зайдите к нам! заберите
нас с собой! развейте эту ночь! Они лежали и вслушивались в шаги в коридоре,
эти  шаги  соседей  по  этажу, невольно затихавшие  перед дверью их комнаты,
точно идущий  переходил на цыпочки, стараясь потихоньку миновать этот черный
квадрат на полу коридора, падавший из проема их двери, словно свет наоборот,
его темная, выворотная сторона. Все звезды двигались по своему расчисленному
курсу,  огибая  черные  дыры,  у  каждого  был свой путь -- но он  есть и  у
слепого,  который  идет  мимо  зрячего  мира,  выстукивая  каждый  свой  шаг
палочкой, как сошедший с ума кладоискатель.
     И тогда они  пытались  разбежаться  в разные  стороны.  Так разбегается
вконец обнищавшая семья  в надежде добыть пропитание поодиночке. Женя уходил
к девочкам со своего отделения,  которых всегда считал существами недалекими
и  взбалмошными, он  сдавался  на  их  милость,  как  бывший генерал  своему
денщику, сумевшему поладить с новыми властями. Заур сидел в красном уголке и
слушал телевизор. Тейм  до глубокой ночи просиживал  со  своим аккордеоном в
темном  пустом классе,  и  я боялась,  что  он,  не дотянув  до экзамена  по
специальности,   заиграет  свою  программу.  Коста  в   темном  углу   читал
какой-нибудь фолиант, прихваченный из дому.  Женя все  время  просил: "Научи
меня  какой-нибудь игре..."  Учиться  играть  в шахматы  он  не захотел, и я
научила его одной игре  из  своего детства -- достаточно  простой  для того,
чтобы считать себя ее изобретательницей...
     Это  была  игра  в вопросы-ответы.  В  центре  ее  спрятан  неизвестный
предмет, произвольно выбранный, вначале почти  несуществующий.  Он находится
где-то  в комнате. Он мог быть шкафом или ручкой от дверцы шкафа, склянкой с
йодом,  вилкой или  строкой из  томика  Коста  Хетагурова.  Тот,  кто  ищет,
набрасывает на окружающий предметный мир сеть из  своих вопросов, как слепые
набрасывают  сеть частых ощупывающих  прикосновений. Вопросы, вопросы текут,
как жидкий расплавленный воск, на котором, постепенно отвердевая,  возникает
оттиск предмета...
     К нашей с Женей игре остальные  слепые поначалу относились недоверчиво,
долго прислушивались к нашим голосам, а потом постепенно все, включая Коста,
присоединились    к   ней.   Вопросы   Заура   всегда   были   прямолинейны,
грубовато-честны, и он был  в состоянии отыскать  лишь то, что  "бросается в
глаза", то есть чисто  функциональные вещи вроде стакана или  тапочек. Коста
был ироничен  и изобретателен,  он  пытался  определить  душу  предмета, был
способен  к объективации  абстрактных образов. Тейм ориентировался по звуку:
он  выявлял  возможную  инструментовку загадки,  часто  гадая  по  созвучию,
аллитерации,  тем  самым  удостоверяя абсолютность своего слуха.  Женя путал
следы,  тянул и тянул с вопросами, радуясь, как ребенок, каким-то неожиданно
возникающим  смыслам, идеям, хотя предмет уже был как бы проявлен, но он все
крался  к нему, пока еще не названному и  погруженному в темноту, как кошка,
-- до тех пор, пока кому-то, например Теймуразу,  все  это не надоедало и он
не выкрикивал: "Ножка от стула!.."

     Незаметно я втянулась и полюбила эту нашу бредовую игру, сумасшедшие на
здравый слух  вопросы,  легкость  этих  касаний, высекающих  одну  за другой
феерические  идеи.  Мы  точно просеивали эфир в  поисках  заветной  мелодии,
подбирались к ней все ближе и ближе и одновременно разбирали ее на отдельные
звуки,  как  вскрытую   струнную  деку  рояля.  Эти  полные  недосказанности
описания, когда они начинали  видеть, а я  -- осязать, когда твои  вьющиеся,
как  болотная  мошкара,  слова,   облепливающие  кусок  абсолютной  пустоты,
постепенно начинают  придавать  ей  форму  вещи... Этот  перекрестный допрос
предметов,   окликающих   друг   друга,   медленная   уступка  пространства,
тщательная, ученическая прорисовка материи... Этот энтузиазм уже проявленных
качеств, метод исключения при условии абсолютного исключения мира за окнами,
за стенами,  за дверью... И наконец  -- пританцовывающая дикорастущая поэзия
личной интонации, устремленная к коде, в которой мелодия уже проговаривается
во всей своей чистоте...
     Итак:
     Оно  ровное?.. Оно  сине-красно-зеленое?..  Оно  неподвижно?.. Как  оно
звучит, если щелкнуть по нему ногтем, -- глухо-звонко-никак?.. Оно  полое?..
Внутренне собранное?.. Оно горит синим пламенем?.. Если им запустить в окно,
стекло разобьется?.. Оно легкое?.. Оно странное?.. Может ли вызвать слезы?..
Какая нота присуща  его глубине?..  Какой инструмент в силах его выразить --
рояль,  арфа, крик  родившегося  ребенка?.. Сколько спичек можно положить  в
отбрасываемую им тень, если таковая имеется?.. Выразимо ли оно числом?.. Оно
способно  причинить боль?.. Оно может расти?.. Оно  может  пережить человека
или это часть его самого -- как рука, нога, почка?.. Оно настойчиво?.. Может
ли  оно выразить основное свойство жизни?.. Оно  бесконечно, как идея?.. Оно
холодно и  горячо одновременно?.. Есть ли у него оси координат?.. И наконец:
из  чего  оно состоит -- песка,  белка,  звездной пыли? -- каков его в самом
деле состав, отчего  при мысли о  нем тебя пробирает дрожь, глубокая детская
грусть и чувство робкой  благодарности?.. Ты понял, ты понял, что мы говорим
о  Времени?  Ну да,  об  этой  игрушке,  этом  обязательном  предмете  твоей
обстановки, как  стол или диван,  мы разбираем его,  как  старый рассохшийся
рояль,  вся  комната  уже  заросла  его   винтиками,   струнами,  клавишами,
свистульками, числами, кеглями, голосами и подголосками,  а мы  с тобою  все
видим -- оно по-прежнему цело. Давай же продолжим: ему и в самом деле нет ни
дна  ни покрышки?.. Оно  затмевает  Луну и  Солнце?.. Оно и правда пролетает
сквозь нас неузнанное, как счастье?.. И можно ли о нем вопрошать судьбу?..

     Наши  слова сплетались в сеть, эта  сеть  набрасывается  на  невидимое,
мерцающее,  прозреваемое нами.  Вопросы звучат  со  всех  сторон, их  словно
задают вразнобой и на разные  голоса спевшиеся  в своем бреду поэты. Уже лес
вопросов стоит, как заколдованный зимний бор, перемножая в морозном  воздухе
ветви ответов, над зарытой в снег при царе Горохе вещью. Кто я такая,  чтобы
знать, о чем идет речь?.. Кто такая, чтобы прятать ее в себе?.. Она чересчур
велика для моего ума, ее углы впиваются в мой мозг, извлеките же ее из меня,
как  стеклянный осколок  из  сказки, поразивший  уже зрение,  слух,  память,
циркулирующий по моим кровеносным сосудам, пока не занесло его  в дрогнувшее
от  догадки о  тщете  собственной сердце...  И я уже  не  знаю,  какие нужны
вопросы,  чтобы  выманить  из меня  ее  табуированное  имя.  Какие  вопросы:
вкрадчивые,  ласковые,  по касательной уходящие в нашу общую память  --  или
честные, прямые, какие  задают подвешенному, словно  на  дыбе, на потолочной
матице? Я не знаю, что вам сказать, да и что вы во мне потеряли -- не помню.
Не  помню,  светилось ли  оно  или просто  больно ныло, как маленький слепой
плавающий  под сердцем ребенок.  Делайте со мной  что хотите, только найдите
слово,  чтобы отпереть  эту  вещь,  заговорить льющуюся  кровь,  словом  все
отпирается, останавливается, все ящики с мертвецами и небо  с ангелами.  Да,
все  наверное  так,  но  ты  забыла, опять забыла,  что  речь  идет об одной
комнате,  населенной слепцами, об ограниченном, как твой ум, пространстве, а
все то, что простирается  за ее окнами,  стенами, дверью,  согласно правилам
игры, как бы не  существует, как не  существует шахмат вне  шахматных полей.
Все, что не в комнате, -- опрокинуто, как песочные часы, в пустоту, поражено
чужой волей, особенно голоса, слетевшиеся, словно  птицы  в кормушку, в  наш
репродуктор, голоса, звучащие в комнате, а на самом деле --  за  окнами,  за
стенами, за дверью.

     Бывают  дни, когда  я  боюсь  своих жарких глаз.  Они, как  гиперболоид
инженера  Гарина,  уничтожают  перспективу.   Под  действием  моего  взгляда
неодушевленный  предмет начинает  откладывать термостойкие  яйца, из которых
нарождаются символы, высасывающие его собственную суть.  Мои  глаза оплетают
мелкую житейскую ситуацию венком метафор, примеров,  уподоблений, назиданий,
из которых мне не выбраться. Вот, например, зарядка, которую делает мой отец
по  утрам... Почему моему взгляду не остановиться, не увидеть все как  есть,
как  действительно  есть:  старик хлопочет о  своем  здоровье,  а  вовсе  не
тренирует упругий мускул  идиотического послушания  той тупой и косной силе,
которая вертит  вокруг себя карусель жизни. Он вынес  войну,  плен,  Колыму,
шарашку,  его  били  сапогами  в  лицо,  пах,  подвешивали,  как Христа,  на
потолочной  матице, его  подвергали унижениям,  связанным с реабилитацией, и
теперь он просто желает  на своих двоих достойно дойти до могилы. Что я хочу
от него?.. Чтобы, не нарушая  логического хода своей судьбы, он кинулся куда
глаза  глядят,  закрыв  лицо  руками,  крепко  зажмурив  глаза,  в  какую-то
растительную  жизнь  в  окружении  своих розоцветных, прочь от  общества,  в
чистую мысль клубненосной природы, как царь Эдип?.. Конечно же -- нет. Кто я
такая, чтоб судить отца моего, чтоб  указывать, как  ему жить-доживать... Но
зачем он  прикидывается зрячим? Подняв  над  головою гирю, которая и так всю
жизнь  незримо  висит над ним, вцепившись рукою  в воздух,  словно  в  мачту
корабля,  он  орет как безумец,  что  видит некий  берег,  на  который  могу
высадиться и я, но мой взгляд уже  сожрал горизонт  и не видит ничего, кроме
умопомрачительной  волны, перекатывающей,  как  арбузы, головы барахтающихся
слепцов.  Да  что  говорить! Двум  нашим  поколениям не  докричаться друг до
друга,  мы  стоим по разным  берегам  реки. "Вас  погубила  ваша  преступная
наивность!"  -- кричим  мы им.  "А вас  губит ваш  угрюмый  инфантилизм!" --
подпрыгивая, кричат нам они. "Это  вы сделали нас такими", --  кривляясь как
обезьяны, хором вопим мы. "А нас сделали такими  вон те..."  -- кричат они и
машут в сторону  еще  одной, текущей за их  спинами реки. Скоро вода подмоет
берега, и нас всех унесет течение вместе с обрушившимся песком и илом, а  мы
все  кричим,  указывая  друг  в друга  пальцем... Вот  куда  уводит меня мой
взгляд: в болеутоляющую прохладу  реки. А за взглядом, как конь на  привязи,
следует судьба. Вода помнит все, вода уносит все: упавшую  ресницу,  осенний
лист, жизнь человека, -- но она же и приносит -- погружаемые в волжскую воду
ладони своим отражением смотрят на нас  из Дона,  Терека,  повторяя  рисунок
нашей ладони с точностью до наоборот, как в зеркале. И вот что я думаю: пока
не растрачена попусту моя гремучая  тоска, надо  бы поставить между  собою и
горизонтом  лист нотной бумаги,  как это уже сделал Коста, куда  воображение
без  большого  ущерба  для  жизни могло  бы  откладывать  свои  термостойкие
яйца-ноты.  Только  так  можно  выпасть   из  синхронной  работы  механизма,
уничтожающего  перспективу,  и  найти  свою  личную  музыку,  которую нельзя
обойти.

     Наступила весна,  и опять за окном моросил мелкий дождик. Погруженный в
туман город напоминал утопленника с открытыми глазами, с свободно плавающими
над головой, как шерсть на плывущем животном,  волосами. Тема  дождя  в этих
краях  весной, как и  зимой, неисчерпаема,  она  сводит на нет всю  огромную
работу  города по захвату  окружающей природы. Трава, пользуясь  передышкой,
восстает  в полный рост, мелкие  листья  клевера,  как  дети,  бережно несут
сквозь туман круглые, целебные капли к реке. Туман заглушает звуки. Но когда
мы достигли  парка,  туман рассеялся по  ущельям, разноцветные зонты сложили
дождь, солнечные лучи веером рассыпались из-под свежего облака...
     Из  аттракционов  работала  только  карусель.   Неожиданно,  в  приливе
какого-то  мечтательного  озорства,  я  предложила  своим  слепым  товарищам
покататься на ней. Они как будто переглянулись,  по крайней мере  впервые за
последнее время, время их ссор и размолвок, сделали какое-то движение друг к
другу. Не  знаю, почему  мне  пришла в  голову карусель  в качестве мировой,
примиряющей их чаши. Мы пристроились в очередь, окруженные совсем маленькими
детьми. Их родители озирались  на нас  и энергичными жестами показывали мне,
чтобы мы прошли вперед. Когда карусель остановилась, я принялась рассаживать
их:  кого на лошадку, кого на оленя. Я велела им крепко держаться за гриву и
за рога и оглянулась на очередь из детей и их родителей, но никто  не посмел
двинуться  за  нами  следом. Полупустая карусель тронулась  с  места,  увозя
слепых  за игрушечный горизонт. Они проплывали мимо меня, как аллегорические
фигуры на  старинных часах  на какой-нибудь городской ратуше...  Вот  плавно
проскакал  на коне Коста, он, наверное, не чувствовал,  что скачет по кругу,
как  не  чувствуем  этого  все мы, проплывая  по  жизни мимо одних и  тех же
назубок затверженных житейских ситуаций; вот проехал  Заур, испуганно припав
к  рогам  оленя;  вот  растерянный Женя  на двугорбом  верблюде;  вот  Тейм,
увереннее  всех державшийся  в  седле, самодовольно  машущий рукой цветовому
пятну  --  какой-то женщине  в  плаще, похожем на  мой. Я  держала их зрячие
посохи  в  руках  --  изящную   тросточку  Коста  с  посеребренным  чеканным
набалдашником,   типовую  белую  трость  Жени,   которой   он   имел   право
останавливать  уличное движение,  изготовленную на  далеком  заводе  артелью
инвалидов,  отрезок  дюралевой   трубки,  принадлежащий  Тейму,   и  любовно
вырезанную родичем из горного аула самшитовую красивую  палочку Заура,  -- а
они  скользили  мимо голых  неуличимо  позеленевших  апрельских берез,  мимо
Столовой горы, мимо детей и  взрослых, смущенно  примолкнувших, глядевших во
все глаза на эту невиданную карусель...
     Мы опять шли по аллее, когда Коста заявил, что намерен теперь прокатить
нас  на  своей  карусели,  от  которой  тоже  закружится  голова,  он в этом
ручается.  Выдержав паузу, в  течение  которой  мы  усиленно  обдумывали его
загадочные  слова,  Коста  извлек  из  внутреннего  кармана   плаща  бутылку
портвейна.
     Первым моим побуждением было отказаться от этой карусели, но слепые уже
радостно  ощупывали  бутылку. Женя заявил, что  он  еще никогда  не пробовал
портвейн.
     -- Попробуешь, -- сказал  Коста и, наклонившись ко мне,  тихо прибавил:
-- Не сердись, всего одна бутылка...
     Мы остановились  у детской площадки  и устроились  в песочнице,  на  ее
боковых досках,  придвинувшись  друг  к другу лицами,  пятеро  заговорщиков,
сблизивших свои  лица  и  колени  для  тайного  совета.  Коста ловко  зубами
откупорил бутылку, и мы стали по очереди прикладываться к горлышку.
     -- Из горла!.. -- сделав свой глоток, радостно провозгласил Женя.
     Легкая волна  хмеля  сразу сняла  их  отчуждение,  мы  вдруг  оживленно
заговорили о  каникулах.  Каждый стал настойчиво  зазывать меня  в  гости, с
каждым новым  глотком портвейна картина моего приезда к ним  дополнялась все
новыми штрихами и  подробностями... А  я  уже  думала о своем. Давно не было
писем  из  дома,   недели  две  уже.  Каждый  день  я  собиралась  пойти  на
переговорный  пункт,  но  денег  было  в  обрез,  и я откладывала  разговор,
надеясь,  что письмо  вот-вот  придет.  Сейчас я  вдруг  почувствовала  себя
настолько одинокой, что решила во что  бы то ни  стало поговорить  сегодня с
родителями.
     Погуляв  вдоль  Терека,   посидев  на  сырых   камнях   у   его  буйных
гиперборейских  бурунов,  продрогнув  на   свежем  ветру,   мы  вернулись  в
общежитие.

     В  комнате  не  сиделось.  Неля,  хлопнув  дверью,  ушла  заниматься  в
музкласс. Неля не сказала мне ни слова, и в ее беглом взгляде я увидела, как
это всегда бывало, когда я возвращалась от слепых, коротко  вспыхнувший укол
ревности. Вечера  у  нас с нею проходили в полном молчании, и я уже думала о
том, что, наверное, пора менять свою соседку  на какую-нибудь другую девушку
нашего училища.  Я поставила туфли сушиться  на батарею, надела  свое лучшее
платье, с красно-желтым осенним рисунком, вылила на себя остаток французских
духов,  все  то, что осталось от  них  на донышке, невидимые миру слезы, уже
разбавленные несколькими каплями водопроводной воды, и отправилась к слепым.
     В  углу  их  комнаты лежал  Коста  на кровати, согнувшись  над  большим
фолиантом. В первую секунду мне показалось, он заснул, но тут я увидела, как
пальцы  его  мерно  трепетали  над  страницей,  и они  не прекратили  своего
движения, даже когда я вошла.
     --  Выпить  еще  хочешь?.. -- спросил  он, безошибочно  узнав  меня  по
дыханию,  движениям, неслышному скрипу  суставов,  трепету  сердца,  хотя  я
помалкивала, я еще не сказала ему ни слова, как вошла.
     -- А где остальные?
     -- Пошли за вином в магазин.
     Рука Коста наконец замерла, улеглась отдохнуть на странице. Другая рука
достала  из-под кровати  початую бутылку  вина. Пальцы его обученной грамоте
правой  руки продолжали  придерживать строчку,  как  дети  держат  пойманное
насекомое (божью коровку) подушечками пальцев, не давая ему убежать далеко.
     -- Что ты читаешь? -- спросила я.
     -- Первый том "Войны и мира".
     Я взглянула на страницу, но ничего  не увидела на ней, кроме следов все
того же неведомого мудрого сверчка-древоточца.
     -- И на чем ты остановился?
     -- Разговор  князя Андрея с  Пьером на  пароме.  Скажи  мне, что  такое
паром?
     -- Это такое плавучее сооружение, на котором перевозят через реку людей
и наземный транспорт.
     -- Вроде плота?
     -- Да. Напомни, о чем они говорят на пароме?
     Рука Коста стронулась с места, осторожно отпуская  строку на свободу, и
поползла по странице.
     -- Пьер считает, что раз существует лестница от растения к человеку, то
она должна вести еще выше, к Богу, а князь Андрей не верит ему. Наверное, он
полагает,  что более вероятно обратное движение.  Как ты думаешь, кто из них
прав?
     -- Никто. Человек, испугавшись высоты, застрял на перекладине.
     --  Этого  не может  быть, закон  всемирной эволюции никто  не в  силах
отменить.
     --  И  в  эволюции  есть  своя  инерция.  Допустим,  атомы  в  молекуле
расползаются, но  возникает  другой  конгломерат, а  результат  -- мнимость,
поскольку жизнь новому соединению дает смерть прежнего.  И все, в  сущности,
стоит на месте.
     Рука  Коста недоверчиво снова  устремилась  в  путь по  следам  мудрого
сверчка. Я чувствовала, как тело наливалось жаром и гудело, как гудит стог в
жару,  солому  которого  золотит  солнце,  взрывающее эту  мелкую  насекомую
травяную жизнь, сок перебродившего  винограда бродил  теперь  во мне, в моих
нервах  и жилах,  на  краткий  миг  затмевая, как Солнце затмевает Луну, мою
слабую кровь,  устилая  изнутри золотой солнечной пыльцою мое  горящее лицо,
глаза, ладони, плечи, мысли, обретавшие воздушную  легкость... Коста был мне
теперь братом. Я знала, что должна  ходить  за ним,  как за Лео (как он  сам
сейчас идет,  ведомый другим Лео  --  Лео Толстым), потакать  его капризам и
причудам,  всеми силами  выправляя страшную,  непоправимую  (но  поправимую!
поправимую!..  требовательно вздрагивало  сердце)  ошибку природы, вызванную
какой-то  неправильностью нашей общей судьбы.  Я обязана была сидеть, думать
за нас двоих, обхватив голову руками, раскидывая мыслью  там и тут в поисках
выхода. Потому что я видела,  а он не видел эту жирную мертвую пыль атомного
распада,  покрывшую  липким  слоем нашу  мебель, книги, деревья, музыкальные
инструменты,  висевшую   вокруг  нас  в  контрфорсах  солнечного  света,  мы
запечатлевали  ее  в  поцелуе  на  губах,  мешая  с  вином   и  любовью,  мы
заворачивали  в  нее  цветы  и  успевали,  как ни  странно,  донести  их  по
назначению.  Что бы мы ни делали, куда бы ни шли, она повсюду настигала нас,
как  стон,  растворившийся  в  воздухе,  подстерегала,  прикидываясь, словно
оборотень, то птицей, то пнем, то зверем...
     Мы  должны  были  с  ним  избыть  это  чувство  биологической,  вечной,
неостановимой,  как  деление   урана-235,  уже  дошедшей  до  самых  молекул
усталости, сразившей нас, поразившей его зрение  и мою кровь, мы должны были
стать  достойными своего поражения, своего угасшего зрения,  своей умирающей
крови, мы должны были принять это  со смирением, как справедливое наказание,
связанное с временным поражением  в  правах, с насмешкой горькою обманутого,
но прозревающего, видящего впереди выход,  как видят  его  заживо заваленные
шахтеры, и  в своем  подземном кратком сне  продолжающие работать лопатами и
сорванными  в кровь ногтями, прозревающие на оборотной стороне залитых тьмою
век выход  из обрушившегося тоннеля...  Мы должны были с ним хоть на рисовом
зерне,  на  маковой  росинке  выстроить  свой  дом,  заселить  его  детскими
голосами.
     -- Почитай мне, пожалуйста, вслух, -- попросила его я.
     -- От чтения вслух можно заболеть горловой чахоткой, -- возразил он. --
Знаешь что, давай теперь лучше поиграем в мою игру...
     -- Какую?
     --  Спорим,  я смогу определить,  когда ты смотришь на меня, а когда --
нет. Спорим, я  это чувствую. Только  ты все время  что-то  говори, я должен
слышать твой  голос, а я буду определять: смотришь ты на  меня  в эту минуту
или нет...

     -- Я вижу, как предо мною лежит мир, разобранный на детали и фрагменты,
которые  все  больше  перемешивает  ветер  перемен,  лишая всех нас конечной
надежды  на  то,  что  когда-нибудь  по чертежам старинных книг  можно будет
перебрать  этот  пестрый безумный хлам, которым обернуто  человечество,  как
пещерный человек, обернутый вокруг талии первой  звериной шкурой:  подъемные
краны, кегли, баллистические ракеты, небоскребы, мраморное поголовье вождей,
лампы  дневного  света,  закон  Бойля  --  Мариотта,  шпангоуты,  пудреницы,
рояли...  ("Ты не  смотришь!.." --  сказал Коста.)  Все  это никак не  может
означать,  что мне бы хотелось прожить свою  жизнь без лифта  и  радио. ("Не
смотришь!.." -- повторил Коста.) Но  мне бы хотелось хоть  на минуту ощутить
здравую  мысль  природы. Пусть  отправятся  обратно в  недра  золото, нефть,
алмазы,  колчедан  и  малахит,  аптека вновь утечет в  траву,  Периодическая
система перестанет  чадить  из колб  и труб, литература по слову  уберется в
вокабулярий, схваченный тугим  переплетом. Пожалуй, доли секунды  мне хватит
для того,  чтобы  унести  на сетчатке образ Бога,  представление  о  котором
мучает меня своею неопределенностью...  ("Нет, не смотришь, не смотришь!..")
Но может быть, все еще в будущем? Может, все эти мельчайшие частицы слетятся
на Его могучий зов, раздробленные кости природы срастутся? Может, этот образ
уже плавает в масляной оболочке  бешено вращающихся  деталей и механизмов, в
речном и нагорном тумане,  интриге сновидений,  под которыми дремлет зародыш
новой жизни? ("Вот сейчас смотришь!" -- сказал Коста.) И стоит ли задаваться
такими вопросами, когда в мире то-то и то-то  все время  происходит и газеты
захлебываются такими-то и такими-то новостями? Но я вижу, как ветер  сдувает
с  них  текст, оставляя чистые белые  страницы,  на которых проступают такие
огромные буквы, что само слово, составленное из них,  какое-то  слово, можно
разобрать  только  из  космоса  --  с  очень  большой высоты  и  при  особой
прозрачности воздуха... ("Смотришь, смотришь!")
     Слова  нужны глазам, ушам. Слова сами по себе  не имеют  ни запаха,  ни
цвета, ни  вкуса,  как чистая  вода. Они ничего не выражают, как вкус слезы,
пролитой по радостному или  горестному поводу, они сами по себе невинны, как
дети,  в них идет своя детская игра молекул, они делятся, как клетка: корень
отбрасывает  тени  всевозможных смыслов, суффиксы  и  приставки посвистывают
щеглами,  покрякивают добрыми утиными голосами... ("Ты  все  время  отводишь
глаза..." -- сказал Коста.) Сколько уж лет я соединяю слова в предложения, и
каждое мое слово обходится  в  секунду чистого  времени моему  слушателю или
читателю, но как бы стремительно  ни  летело перо  по бумаге, что бы ни орал
крупный шрифт  заголовка  и ни  лепетал  петит,  я  вижу,  как  идет  распад
новостей,  не успевают  глаза  пробежать  строку  --  начинается  война,  не
успевают    установить    радиоточку    или    посадить    лесополосу    для
целлюлозно-бумажного  комбината,  как  каждая  почка, каждый  погонный  метр
кабеля прогнивает  новостями, и все газеты оказываются  вчерашними, остаются
лишь  слова,  слова,  муравейники  слов,  которые  и  скелета,  пожалуй,  от
читателя-слушателя  не  оставят,  вчистую  сожрав  его  жизнь.  Одна новость
догоняет другую, но ничего не меняется, так экономный кат ставит своих жертв
вплотную  в  затылок, чтобы  пристрелить  всех одной  пулей, только  уровень
презрения человека к себе и себе подобным  вырос до чрезвычайности и доходит
всем нам уже  до  ноздрей...  Чрезвычайно мало  хочет  от жизни человек:  не
предмета, а его блеска, не слова, а газет, первобытных пещерных ритмов. И из
этого я заключаю,  что никаких  таких новостей нет, ничего не  происходит. Я
знаю  только  одно:  я  не  хочу  зачинать  и  вынашивать  ребенка, который,
родившись, будет  обязан стать  убийцей... Я  не хочу,  чтобы  моими  руками
убивали,  пытали подвешенных  на  потолочной  матице,  насиловали,  грабили,
отнимали  последнее,  создавали  дамбы  и бомбы и выжигали  цветущую  землю,
превращая ее в мертвую безжизненную пустыню... Я вижу, что Бог вездесущ, как
вещество,  но  человек не перестает убивать человека.  Слеза все  катится  и
катится из глаз ребенка, но Бог вездесущ, как вещество...

     -- Ты хотела сказать, вездесущ, как жизнь... -- поправил меня Коста. --
Но смерть к нам всего ближе, ближе даже, чем воздух, она откладывает личинки
в поры нашей кожи, и мы, в сущности, сражаемся с жизнью на ее территории. Мы
сражаемся  с  жизнью,  а не со смертью. Я  слышу  ее  музыку, как эхо  нашей
музыки, она  нежно повторяет  каждый изгиб нашего ума, каждое наше движение.
Она  повторяет за  нами  все-все.  Она  может дремать, как споры микробов  в
почве, но никогда не  ошибается,  где только зарождается  жизнь, она тут как
тут. Смерть сама ничего  не хочет,  это жизнь  накликает ее на  себя. Смерть
всегда  с сожалением забирает к  себе людей, она  нежна, она  жалеет  жизнь,
завидует  ей,  вечно  крылатой,  и всегда  настороже... Она всегда ограждает
жизнь от нежизни -- вот  что. Она,  как цепной  пес, охраняет жизнь... Скажи
мне, ты красива?.. -- настойчиво  спросил он. -- Ты можешь положиться только
на  свою красоту?  Когда  заглядываешь в  зеркало, не  замечаешь  часом, как
смерть смотрит тебе через плечо?.. Нет?  Я слышал твою игру, ты  играешь "со
слезою", потому что  ты слабая. Регина  Альбертовна говорит, что руки у тебя
хорошие. Дай мне свою руку...

     Коста привстал  с кровати, и рука его коснулась моей руки... Я не могла
уже  ничего предотвратить, даже если б пожелала, потому что,  как только его
чуткие пальцы задребезжали на лунках моих ногтей, я оказалась  вовлеченной в
его мир, где  не на  что  было опереться и спрятаться  негде. С необъяснимым
страхом я смотрела на то, как  его пальцы с быстротой и легкостью насекомого
передвигались по  моей руке, по  моим открытым плечам, коснулись моего лица,
задержавшись  на мгновение на глазах, веки мои  под  подушечками его пальцев
затрепетали,  как   строчка  из  Толстого,  как  две  неосторожные  бабочки,
пойманные в горсть, -- кожей я чувствовала тепло его пальцев,  оно проникало
сквозь нее  даже глубже,  чем холод  поднимающегося к  сердцу небытия...  Он
долго,  упорно, осторожно  выслеживал меня, выдавая  себя то за пень, то  за
птицу, то  за  камень  придорожный,  и наконец,  когда я почувствовала  себя
невидимкой, привыкнув к  нему, незрячему, он вдруг окружил  меня сетью своих
ощупывающих прикосновений...
     Я вдруг вспомнила, как  кто-то рассказывал мне о признаках, по  которым
криминалисты определяют срок пребывания утопленников под  водой.  Сморщенные
"руки  прачки" указывают  на то, что  бедняга утонул несколько недель назад,
черные "перчатки смерти" -- что он находится в  воде несколько месяцев. Руки
прачки, находясь  постоянно в воде, теряют  чувствительность, тогда как руки
слепого так же чутки, как глазное яблоко, прикрытое веками.  Не знаю, почему
в  эту   минуту   мне  припомнился  утопленник,   свидетельствующий  о  себе
подушечками пальцев, может, потому, что я сама была как беспомощный труп, по
руке которого ползет насекомое...
     Когда пальцы Коста  только  пустились  в  это  медленное путешествие, я
услышала, как где-то  над нами в музыкальном классе  кто-то  невидимый  стал
неумело  подбирать   песню  "Дороги   дальней   стрела".   Пальцы  у   этого
горе-пианиста постоянно соскальзывали в фальшивый  звук, нащупывая ближайшие
клавиши, потом возвращались,  чтобы подобрать прервавшуюся мелодию, при этом
левая  рука убегала от правой в  другую тональность. Этот мотив никак не мог
сложиться под пальцами пианиста, и я  закрыла глаза, надеясь,  что в темноте
ему  будет  удобнее совершать  мелодическое  передвижение,  потому  что  мой
абсолютный  слух и тут оказался сильней меня,  это он диктовал  мне  условия
того, как мне жить,  как поступать,  пальцы Коста опять ненадолго прилипли к
моим  векам (глаза чем-то притягивали его), розовая темнота, опушенная сетью
ресниц,  напомнивших голые спутанные  ветви  зимнего леса, теснее припала  к
ним, и тут,  "как  слеза по щеке", мелодия песни  скатилась наконец  к своей
последней фразе...
     Дыхание Коста овевало мне  лицо,  в  этот  момент я превратилась на его
губах в какое-то нежное  слово,  оброненное  на чужом языке, -- и этот чужой
гортанный  язык, изобилующий шипящими,  резкий, как запах  нашатыря,  привел
меня в  чувство. Чужая речь воздвигла мою  кость, уже сокрушенную нежностью,
из пепла. Мы только  что  обнимали друг  друга, я подставляла  ему  губы, он
неумело меня  целовал, я чувствовала  вкус его  слюны, пахнущей табаком (моя
пахла вином), и вдруг его рука сжала мое трепещущее нежностью горло, чтобы я
не  смела крикнуть о помощи на своем языке...  Мы стали  сражаться, словно в
зеркале,  в  обратной перспективе страсти,  в  черноте  амальгамы, как будто
цеплялись  друг  за  друга,   как  цепляются  утопающие,  чтобы  выплыть  на
поверхность  реки, рыча и извиваясь. С треском порвалось мое любимое платье.
Но мне уже было все равно.
     И  тут  звуком  распахнувшейся двери,  будто  волною,  нас выбросило на
берег, населенный людьми, где правили суровые  законы их  слуха, абсолютного
слуха Теймураза и Заура, вошедших в  комнату  с бутылками  вина и услышавших
мой сдавленный крик.
     -- Ты что  с  ней... здесь  происходит?! -- крикнул Теймураз, разглядев
наши замершие, сплетенные тела.
     Хватка Коста ослабла. Я рванулась,  выбираясь из-под его тяжелого тела,
словно  дух,  слетела  с  кровати и выскочила за дверь,  там  со всего  маху
налетев на Нелю, ойкнувшую в испуге. ............................
     .................................................................

     Я долго сидела у почты под чинарой, оглушенная  случившимся, я медленно
приходила в себя, перебирая в памяти  все  шаг за  шагом,  фразу за  фразой,
словно прокручивала фильм задом наперед, пытаясь определить, где я ошиблась,
что сделала не так, почему не  видела то-то и не  сказала так-то, каждое мое
слово,  каждый жест теперь словно  представали  в новом свете, как в  пьесе,
сыгранной  плохими актерами  по  законам  дурно понятого  символизма. Что-то
случилось со мной, со всеми нами. Кажется,  есть какой-то американский роман
под  таким  названием  -- "Что-то случилось". Что-то кончилось. Виноватой  я
себя  не чувствовала.  Виной всему была моя слабость, мое  короткое дыхание,
робкая кровь. Сбежав от них, я переоделась в комнате, без сожаления бросив в
корзину безнадежно испорченное платье, надела теплые сырые туфли и выскочила
из общежития. Мне нужно было сейчас поговорить с мамой, услышать ее голос...
     Из окна переговорного пункта выглянула телефонистка и  сообщила, что  я
могу взять трубку. Я сорвалась к телефону.
     Мама на все мои вопросы отвечала, что я напрасно трачу деньги: дома все
в  порядке.  Мои чувства,  перевоплотившись  на  миг  во что-то  непонятное,
загадочное  для меня и всех  нас, называемое  электротоком, в мгновение  ока
пронеслись по проводам и передались маме.
     --  У тебя что-то не так?.. --  спросила она, насторожившись. -- Что-то
случилось? Как ты себя чувствуешь?
     -- Все нормально, мама. А где отец? -- спросила я.
     -- В командировке, -- неохотно призналась она.
     -- Как же ты одна?
     -- Очень хорошо.
     -- Когда он вернется?
     -- Очень хорошо, -- словно не расслышав моего вопроса, ответила мама, и
тут нас разъединили.
     Перезванивать  было бесполезно. Я знала эту манеру мамы отвечать "очень
хорошо" через  большие паузы, в течение  которых  она, вполне вероятно, едва
справлялась со слезами. Что-то там, дома, происходило, я  это чувствовала на
расстоянии,  точно  так  же,  как  она  почувствовала,  что со  мною  что-то
случилось. Возможно,  сломался  наш старенький "Рекорд". Чайковский, Глинка,
Скрябин  вылетели в  форточку, и дома наступила великая замогильная  тишина.
Наша растущая  взаимная  тревога друг за друга, как ни странно,  помогла нам
справиться с собою, свои горести словно таяли, отступая  перед призраком еще
больших горестей и  тревог,  и это странное чувство самоотвержения  в пользу
другого приносило облегчение.

     Подходя  к общежитию, я увидела несущуюся по  мосту Регину Альбертовну.
Походка ее утратила  свою боевитую целеустремленность срочного  телеграфного
сообщения,  как  будто  сквозь  нее  сейчас  зигзагами  проходила  встречная
"молния", на  ходу она  всплескивала  руками,  поправляя сползавшую с  плеча
лямку сумочки, губы  ее непрерывно шевелились, она громко разговаривала сама
с собою; когда я подошла ближе, то поняла, что слова ее были адресованы мне,
но я не могла их расслышать, мне мешал шум Терека.
     Чем  ближе мы сходились, тем ярче разгорался в ее  лице непонятный  мне
гнев, и наконец, когда мы сошлись лицом к лицу, она окатила меня с головы до
ног яростным потоком слов:
     --  Вот  вы  как!..  Вот вы  какая!.. Я  не думала,  что  вы  на  такое
способны!.. Вы не музыкант,  вы пьянь! Ступайте  к  директору!  Там  вас уже
ждут. И можете сказать ему, что нашим с вами занятиям пришел  конец!.. Из-за
вас тяжело пострадал Женя -- ему разбили голову...
     Я  застыла,  сраженная  на  месте. Господи,  Женя-то  тут  при чем!  --
пронеслось в голове. Я бросилась бежать в сторону общежития. Последние слова
Регина Альбертовна кричала  мне уже в  спину,  и  только  одно  слово, слово
"конец", опять догнало меня и потонуло в реве Терека.  Да, что-то случилось.
Что же, Господи ты мой?..

     Женя  с  забинтованной  головой лежал на кровати.  Рядом с ним  в  позе
терпеливой сиделки, готовой пересидеть всех, но высидеть свое, расположилась
Неля.
     -- Не понимаю, чего  это они... -- пожаловался мне Женя, едва я влетела
в комнату. -- Вхожу, а тут все дерутся. И мне врезали. Дали вот  бутылкой по
голове... -- с гордостью добавил он.
     Из их  рассказа я постепенно,  шаг за  шагом восстановила картину всего
случившегося  здесь за то время, пока я ходила  на переговорный пункт. После
моего  бегства между  Теймуразом  и  Коста  разгорелась  безобразная  драка.
Теймураз  успел разбить беззащитному Коста  нос.  Коста,  наугад  отбиваясь,
свалил очки с переносицы Тейма,  тем  обезоружив его. Оказавшись  на равных,
они  медленно и осторожно, как бойцы  с завязанными глазами, стали охотиться
друг  на друга, в поисках противника махая перед собою кулаками,  отвечая на
каждый подозрительный  звук  ударами  в воздух. Сначала досталось Зауру,  на
которого  они, не разобравшись, оба набросились. Тот как умел  защищался.  В
ход пошли бутылки, катавшиеся под ногами.  В какой-то момент одна из бутылок
и задела голову стоявшего  в дверях Жени. Лишь отчаянный крик Нели остановил
дерущихся... Прибежавшая  на шум  вахтерша баба  Катя вызвала  медсестру, та
смазала зеленкой кровоточащую ссадину на его лбу и забинтовала голову...
     Ничего  страшного, храбрился Женя. Всего  лишь  выросла  шишка.  Фатима
положила на нее  медный пятак, сказала, что скоро все пройдет. Зато в момент
удара  с  ним  что-то  произошло, он  почувствовал  нечто необыкновенное, он
думает даже,  что он что-то увидел. Он  действительно  что-то увидел, что-то
новое для себя. Будто близкая  вспышка  солнца, которое он прежде ощущал как
розовый свет на веках. Розовую тень. Жаль, что все случилось так быстро и он
ничего не успел рассмотреть. Может, для него еще не все потеряно и ему стоит
сделать операцию на глазах?.. Ведь бывали же случаи, когда потерявшие зрение
слепые люди прозревали после  близкого разряда молнии  или того же  удара по
голове... Погладив Женю по лицу, коснувшись губами его забинтованного лба, я
спросила:
     -- А где остальные? -- Я опять задала свой роковой вопрос, прозвучавший
уже сегодня один раз в этой комнате и приведший к роковому исходу.
     -- Они все у  директора. Тебя тоже ищут... Неля говорит, что  это ты во
всем виновата, я только не понял -- в чем? Что ты сделала?..
     Неля,  до  сей поры сидевшая в  углу и скорбно  качавшая головой, резко
поднялась  с  места и  прошествовала к дверям комнаты,  дерзко  и независимо
стуча каблучками.
     -- Ничего, -- сказала  я ему, опять, как маленькому,  коснувшись губами
бинта, скрывавшего его шишку, накрытую пятаком. Почему-то этот нелепый пятак
меня  успокоил, я почувствовала,  что ничего  фатального и непоправимого  не
могло случиться в мире, где людей лечат зеленкой и дедовскими пятаками.
     Я  смотрела  на  Женю,  растекаясь взглядом по его  лицу,  вспоминая ту
далекую минуту  (как  же давно это было!),  когда он впервые  оказался предо
мною, выплыв из утреннего тумана, в котором они собирали опавшие яблоки. Его
лицо опять было близко и  беспомощно-растерянно, оно ничего  не выражало, не
подсовывало мне никакого чувства  взамен  себя -- доброго беспомощного лица,
распластанного  под  скалкой  чужого  взгляда,  как  тесто.  Увидят  ли  еще
когда-нибудь мои глаза такое младенческое лицо со смеженными от невыносимого
света веками, за которыми плавает погруженный в вечный сон зрачок...
     -- Я зашла попрощаться, Женя... -- сказала я. -- Я уезжаю домой.
     -- Но ты ведь скоро вернешься, да?
     -- Не знаю, наверное, нет.
     -- Нет? Но  почему?..  А как же мы все? Как же ребята? Как же ты уедешь
не попрощавшись?.. Они обидятся, что ты опять их бросила.
     Он сказал "опять бросила", я не поняла, что он имеет в виду под  словом
"опять" -- разве  я их прежде бросала? -- нет, это они  меня бросали: тогда,
одну в общежитии,  совсем  больную,  и в том  тяжелом сне,  в той сумеречной
долине,  выразимой  лишь  звуками,  они ушли от меня вперед  не оглянувшись,
оставили лежать одну на земле, слабую, слепую...
     Женя нащупал на тумбочке рельефную линейку и взял в руки тетрадь.
     -- У тебя есть ручка? Дай мне, я запишу твой адрес.
     Я дала ему свою ручку и стала  диктовать  адрес.  Женя мучительно долго
обводил каждую букву, на которую наматывалась незримая секундная  стрелка их
ничем  не защищенных  ходиков, времени, ходящего по кругу,  как  лошадка  на
карусели. "О" или "а"? -- спрашивал он.  Я отвечала, глядя на обложку нотной
тетради остановившимся взглядом.  В моей ручке кончилась паста -- а Женя все
писал. Мой адрес выпал на бумагу, как снег, и, как  снег, -- растаял. У меня
еще долго не  будет  постоянного адреса, а  когда  он  наконец появится,  не
станет меня, той, что сейчас без страха и сомнения диктует свой старый адрес
слепцу,  записывающему его невидимыми буквами, точно  его рукой водит зрячая
судьба.
     -- Пока в Ростов, -- сказала я, -- а дальше видно будет.
     Мы растерянно обнялись; я в последний раз раскрыла дверь этой комнаты и
в последний раз закрыла ее, твердо зная, что больше уже никогда ни  его,  ни
других слепых не увижу.

     Я опять шла по городскому мосту.
     Навстречу  мне  двигалась Ольга  Ивановна. Она  рассеянно  щурилась  на
выглянувшее  солнце,  на  уходящие  с  неба  тучи,  на  Терек,  неукротимый,
легендарный,  вечный, как вечна великая музыка  о нем, -- и Терек, и музыка,
перетекая, жили  друг в друге,  затмевая  самих себя,  и  кто  из них прежде
кончится -- река ли иссякнет, музыка ли умрет, -- Бог весть.
     Увидев меня, Ольга Ивановна просияла так,  что я поняла: она еще ничего
не знает. Ее недоуменный взгляд скользнул по моему чемодану.
     -- Ольга Ивановна, я должна с вами попрощаться. В кармане  у меня лежит
билет на поезд, -- соврала я (билета у меня еще не  было). -- Через два часа
я уезжаю.
     --  Что-то  случилось  дома?  Да?..   Но   ты  вернешься  к  экзаменам?
Обязательно приезжай.
     -- Я не вернусь, Ольга Ивановна. Я решила бросить училище.
     У нее, бедной, даже лицо вытянулось.
     -- Почему?..
     -- Мне все надоело, -- сказала я ей правду.
     -- Тебе осталось всего полгода -- и диплом в кармане!..
     Она вдруг задохнулась, так много слов, так много чувств сразу нахлынуло
на  нее.  Я стояла рядом с  нею, напоследок греясь  в  лучах ее  простоватой
восторженности,  на которой можно  было отдыхать,  положив  голову,  как  на
подушку. Я все топталась на одном месте, находя сомнительное  удовольствие в
этом кратком мгновении  еще  не тронутого прошлого,  всей кожей щеки,  лица,
всего тела  чувствуя исходящее  от  него  тепло,  быстро улетучивающееся  на
глазах,  -- увы, Ольга Ивановна  жила уже  в моем прошлом, и,  как гость  из
прошлого,  она  могла  говорить  только о нем,  она  была словно слепая  (не
знающая),  она не замечала меня теперешней -- живой, смятенной, теснимой  со
всех сторон безжалостной действительностью. Голос ее звучал проникновенно, в
нем сквозила  тревога за меня, я вслушивалась в это тремоло бывшей  солистки
как  завороженная,  не  слыша слов, скользивших по  обочине моего сознания и
уплывавших в какую-то дурную бесконечность.  Слова, которые она произносила,
должно быть, были справедливы, но для меня они давно утратили  смысл. Она  о
чем-то спрашивала, я  что-то ей возражала, и когда  она  заметила, будто моя
беда в том, что я слишком погружена в себя, я резко ответила, что, наверное,
есть во что... Она осеклась, споткнувшись об эту неожиданную мысль, но затем
добавила, что вокруг  люди и  с ними надо  хоть как-то  считаться.  Такт  за
тактом  -- и начнется ведущая тема, я уже знала ее  тональность, ритмический
рисунок и звучание -- здесь мне отведена басовая  партия, несколько  глухих,
как в бочку, аккордов  той же тональности,  необременительный аккомпанемент.
Все это я уже слышала.
     -- Почему я должна оправдываться? Я свободный человек...
     -- Как трудно с тобой разговаривать, -- огорчилась она.
     -- Это оттого, что я не дура, -- объяснила я.
     -- Зачем ты мне грубишь? -- сказала она.
     -- Нет, я просто говорю то, что думаю.
     Она вздохнула и  вдруг,  как  будто  отбросив наконец свое притворство,
легким жестом положила мне руку на лоб.
     -- Бедная  голова, какой в ней туман, --  сказала она и пошла вперед не
оборачиваясь.
     -- Вы не хотите со мною попрощаться?
     -- Нет, не  хочу,  -- бросила  она через плечо. -- Какой туман,  да. Ты
сама  для себя бедствие. Это до  поры  до времени тебе  все  сходит с рук...
Конечно, ребят ты со счетов уже  сбросила, а ведь они  так привязаны к тебе.
Бедствие, бедствие... -- Приговаривая это, Ольга Ивановна пошла к общежитию,
а я постояла,  посмотрела ей вслед  и  направилась в  другую  сторону  --  в
сторону вокзала.
     Все равно  нас  ждет разлука,  ей можно  заговаривать  зубы  всяческими
посулами, из нее можно выдергивать по нитке  воспоминания,  о  ней  можно не
думать,  как  о  собственной душе, но я  хочу смотреть прямо в  ее правдивое
лицо. Меня завораживает  ее тайное  имя -- любовь.  Но она прозрачнее любви,
она  наводит на  окружающий  мир  разящую  навылет  резкость.  Те, с  кем мы
разлучены, живут на Луне, на обратной ее стороне. И не надо обманывать себя:
мы никогда не  встретимся. Если они захотят  повидаться с нами, пусть  берут
билет  на  состав  пролетающих,  как  электроток  по  проводам,  сновидений.
Прощание  --  условность.  Если  бы  мы  расстались  с  ними после получения
диплома,  никто  (кроме  меня)  не  почувствовал  бы уродства  этого вялого,
лишенного  темперамента  и  мужества   расставания,  его  иллюзорного,  едва
тлеющего в коридоре  дней  света,  поэтому  я ухожу  сейчас,  отворив  дверь
разящему свету разлуки так, как сделала бы это сама судьба, но осторожнее. У
меня не  было в запасе никаких подходящих случаю  слов, никакой  координации
между слухом и голосом, между  сердцем  и рукою.  Правда,  я не слишком верю
выраженным  чувствам, потому что знаю, что к выражению чаще всего прибегают,
когда  чувства  нет,  когда  пользуются  лицом, как  набором  масок, а  руки
заставляют  выполнять  роль  хлопушек.  Потому  мне  и  было так  покойно со
слепцами, что им не требовалось мое выражение. Я пожалела, что не рассказала
Ольге  Ивановне про  свою коллекцию документов. Что  я  могу сделать, какими
словами объясняться с ними?  Я уже давно  поняла, что наставники мои ревнуют
меня  к  моей  собственной жизни. Но с меня хватит, я долго раскланивалась с
тенью своей вины, а она долго, как болванчик, кивала мне в ответ.

     Я увидела  их всех  из  окна вагона  в последнюю минуту,  оставшуюся до
отправления поезда.
     В стоявшей на  перроне толпе  провожающих  произошло какое-то смятение,
словно  перед  людьми  пронесся  маленький  смерч,  и  они  расступились   в
стороны... Слепые  выскочили на перрон  и вереницей,  держась одной рукой за
плечо впереди  идущего, заковыляли  к поезду. Они двигались прямо  на  меня,
слившись  в  одно  многорукое  тело,  четырехглавое существо,  как  в  танце
летка-енька, которому я  их учила. Впереди шел Теймураз, хотя на нем не было
очков и  он видел  сейчас не больше других.  Разгоняя встречных людей своими
палками,  они  шли  напряженно  вытянув шеи,  вслушиваясь  и  вглядываясь  в
кромешную тьму впереди себя. Казалось,  еще одно усилие -- и  они прозреют и
заметят меня,  спрятавшуюся  за  вагонным  стеклом,  как рыба  в  аквариуме,
окутанную безопасными  подводными сумерками, куда  не проникнуть взгляду.  Я
всей душой рванулась им навстречу, не двинувшись с  места, и от этого  рывка
как будто  перестала видеть, пережив ослепительный взрыв  в глазах, ослепнув
на мгновение. Я смотрела на них, на то  место на  перроне, где они ковыляли,
но  видимость вдруг резко ухудшилась, как будто к вагонному стеклу, залитому
опять пошедшим  дождем, приставили двухсантиметровые линзы, так что осталось
неясным: было ли  это или мне все  привиделось...  Люди на перроне слились в
одно странное, уплывающее  в  туман прошлое. Вокзал  выкатился  из глаз, как
слеза. Поезд тронулся.  А  я  все  еще  силилась разглядеть  за окном слепых
музыкантов, Столовую гору, пробившийся сквозь тучу луч солнца... Но слезы не
давали увидеть красоту разлуки.



Last-modified: Wed, 24 Dec 2003 09:13:04 GMT

Оцените этот текст: