Борис Письменный. Роковое окружение Эммауса
---------------------------------------------------------------
© Copyright Борис Письменный
E-mail: Bobap21@Address. com
Date: 09 Oct 2000
---------------------------------------------------------------
В апреле случилось редкое для наших мест сочетание зимней еще
прохладыс неожиданным, по-летнему жарким ветром. Взять в меру от каждого из
зол -- нетаков ли кулинарный рецепт для замешивания счастья и для
брожения жизни? Сейчас же стала выстреливать трава; начали лопаться бутоны;
хотелось выпитьдо дна пьяный воздух с его льдинками весны и солнечным
жаром. Хотелось декламировать дребезжащим распевом Качалова про "
эт-т-и мал-ла-дые, этиклей-кие листочки... " Много чего хотелось.
Стоял будний день. Субурбия дремала. Только ошалелые белки
прошивали волнистой строчкой сплетения соседних дубов, платанов и
вязов; залетали малиновки и сойки проверить - как наливается соками
шелковица; и случайный шмель уже кружился, жужжал в разноцветной пене
кустов азалии. За потайным углом пряталась в затянувшемся перекуре
желтополосая машина газовых работили шоколадный фургон ЮПиЭс или
Шевроле с зевающим в нем полицейским. Блаженная тишина только усиливалась
от шебуршенья насекомых и птиц. Я лежал с закрытыми глазами.
Поскрипывал старый гамак. Я старался и не мог сообразить - как
рассказать о драматических событиях, почти невероятных в нашем
бессобытийном, в нашем мирном деревенском краю. Я ворошил
обрывки памяти, путаницу фактов, глаголы и междометия, звал на помощь музы,
по волекоторых, бывает, из ничего, ниоткуда может возникнуть
неоспоримая, вырубленная четкими буквами история, которой только что еще не
существовалов природе. Под скрип гамака, влево-вправо качались разрозненные
впечатления, знаки и идеи. Что толку в бесплотных идеях! Идеи скучны,
не летают безсюжетного хвоста. К знакам требуется подобрать ключ,
сплести взаимосвязь событий в историю, о которой я как раз размышлял,
когда подошел ко мне восьмилетний Бобби, скучающий по случаю школьных
каникул. Ему надоело самомус собой играть в мяч, преставляя себя
одномоментно пасующим и принимающим передачу. Утомительное это занятие.
Таковы издержки обеспеченного образа жизни, когда у каждого имеется
все свое; когда взрослым и детям недолго вообразить, будто никто никому не
нужен - живи сам, играй сам по себе, укаждого дома торчит собственный
баскетбольный щит.
Бобби подсел на гамак, растормошил меня и, видя исчерканный
блокнот, спросил, что пишу. Он требовал прямого ответа и я не видел причин
ему в этом отказывать. Я подумал - почему нет? Почему бы не оставить
мои бумажныесомнения и не рассказать все как есть человеку, пусть
маленькому, но очень отзывчивому. Если поймет даже ребенок, вот тогда,
значит...
И я стал рассказывать. Скрипел гамак; свистели птицы. Бобби
слушалвнимательно, все более раскрывая рот, что немало меня воодушевляло.
Сначалаон спрашивал обычное - все ли тут правда в этой истории, и часто тут
же, недожидаясь моего ответа, сам согласно кивал головой - ему так
хотелось. Потом, проглотив от нетерпения слюну, спросил свой главный вопрос:
- А променя будет? Когда будет про меня? Я пообещал, что обязательно
будет. У меняне было другого выхода. Я говорил с ним, конечно,
по-английски, запинаясь; говорил, что рассказываю ему схема... скима...
сокращенно - " экросс-зе-лайнс" - между делом поправлял меня
Бобби, великодушно подсказывая нужное слово. Впаузе между главами он
спросил меня, между прочим, не знаю ли я как будетуменьшительное имя для
Ричарда (один из моих персонажей)? Пока я соображал - Рич, Рик...
быстрый Бобби нетерпеливо дыхнул мне в ухо - " Дик";
многозначительно посмотрел на меня и покраснел, довольный шуткой и
своимсоучастием в нашем с ним представлении.
В заключение, мой умудренный не по годам собеседник стал
предлагать навыбор несколько названий для рассказа, упрочняя, тем
самым, свое в немучастие. Насколько мне позволял мой английский, я
витиевато дискутировал сБобби, указывая на витиеватые облака, несущиеся
над нами. Не сразу мызаметили стоящую неподалеку Эмму - маму Роберта,
прекрасную героиню нашейистории. Она тоже предложила свой годами
проверенный, отдающий классицизмомзаголовок " 3аписки Нью-Джерсийского
Помещика". Было не удивительно слышатьтакое от человека, выросшего
под петербургским небом, от выпускницы редакторского отделения ЛГУ и
автора дипломной работы о поместном дворянствев русской литературе. Титул
помещика невероятно польстил мне, чего я не смогбы, к сожалению, объяснить
по-английски не только малолетнему Бобби, но ивзрослым американцам.
Слова "лендлорд', "риэл-эстейт' не из русскойклассической оперы. Наш
"эстейт" скорее метафизический, не-реальный. В слове'помещик" для русского
слуха живет мир запущенных усадьб, уездных балов, может быть, и
литературщины, не без того, но и аромат антикварной речи сегерями,
батюшкой, аксельбантами, ворожбой... с каким-нибудь
господиномГоловой Государственной Думы...
Весь тот мир кажется нам особенно пряным и романтичным
послеодноцветной вымученности советских лет. Даже сравнительно
молодые моиприятели-иммигранты, когда они слишком стараются говорить
красиво, снаряжаютсвой форсированный английский волапюк как бы
староруссизмами - Ступайтаперича, старина. Ежели сподобишься,
гив-ми-э-кол... Один из замечательныхсюрпризов для нашего иммигранта -
это восстановление непрерывности течениявремени из прошлых веков - в дни
сегодняшние. Нам удивительнее не то, чтоСША первыми шагнули в двадцать
первый, а то, что мы нашли в Америкенетронутый, еще живущий,
век девятнадцатый. Другое чудо для пришлогочеловека, некогда
носившего красный галстук и комсомольский значок, - возможность
обладать куском Америки, а, значит, куском всего мира! Явоображал
себе геометрический клин, идущий из центра Земли в бездонное небо,
проходящий через контуры млего скромного землевладения. От одной такой
мыслимоя Голова Государственной Думы шла совершенно кругом; как это
замечательно- иметь собственное место на Земле! Хоть ешь его с кашей.
Моим добрым соседом был отставной местный пожарник Джим.
Белоголовый, кряжистый мужчина с добрым круглым лицом, совершенно
похожий и видом иманерами на польского пана Войтылу, всем лучше
известного под именемримского Папы Иоанна Павла Второго. Я привык к
тому, что с восхода солнцавосьмидесятилетний Джим что-то сваривает
автогеном во дворе, ворочает глыбыи замешивает цемент, одним словом -
прихорашивает свои владения и усадьбу. Мне полагалось бы от стыда
сгореть, но я, при моей нерукодельности, и немечтал равняться с
соседом. Во всем графстве Берген не было болеешелковистого
безупречного газона, чем у Джима. Какой бы хитрый инструмент нипонадобился
мне, Джим спешил мне его подыскать. С моим несравненным соседомя не
страшился ни снежных заносов ни ураганов. Мы беседовали с ним
черезразделяющий нас штакетник про семена и удобрения, ругали политиканов.
Неизвестно почему, Джим настойчиво звал меня - Бруно. Я давно
пересталпоправлять - что за беда! - Бруно, - говорил мне Джим, - если
к ночи ядолжен свалиться, пусть это будет от работы. Такую жизнь я
понимаю. Каждыйдень у меня должен быть "прожект'. Как-то я приколачивал
отстающую планку к косяку двери; Джим похвалил: - Хороший прожект,
Бруно!
Мне было приятно просыпаться; я знал - выгляну в окно -
увижуработающего соседа, значит все в мире в порядке, как и должно быть.
В самые ранние часы утра он работал только бесшумные вещи,
напоминаямне мать, ступающую на цыпочках, когда дети спят. Как-то
спозаранку я увиделв окно передвижной кран, поднимающий медленно, как во
сне, огромную бетоннуюплиту в центре Джимминова участка. Что там? Я
пытался разглядеть, что затайна там, под плитой, но не мог. Позже все
было опять шито-крыто; земля итрава на месте, будто бы плита
мне привиделась. Я собиралсяполюбопытствовать о ней у Джима, но
тот пропал и надолго. Оказалось - ложился в больницу, где врачи
безуспешно искали неполадки с его здоровьем, ставили редкие диагнозы,
потом отменяли: болезнь легионера, синдромМеньера...
Раз Джим подошел ко мне прямо в обход разделяющего нас забора.
- Бруно, у меня горе. Сын умер. Так обидно, несправедливо. Его...
еготолько что повысили по службе, дали неплохие деньги... Джим назвал
сумму, стал жестикулировать, не находя слов, заплакал. С тех пор он
пропадал все чаще и чаще. Появляясь, часами сиделнедвижный на
солнце, опустив большую голову в руки. Вылитый Папа Иоанн. Нетронутая
газета валялась под стулом. Не сразу, я решился сам к немуподойти.
Джим поднял голову, улыбнулся, сказал, что причину нашли. Он далмне
потрогать костистый желвак на боку размером с биллиардный шар. Рак.
Лихабеда. Мы еще повоюем, Бруно...
Скоро дом опустел. На дожде мокла риэл-эстейтная табличка о
продаже. Новыми соседями, купившими Джиммин дом, не без моего содействия,
оказалисьсвои, русские - Эмма и ее муж Мавродий. Я их немного знал еще с
тех времен, когда приезжал в Сухуми, где за Мавродием ходила слава
отчаянного джигита иденди. У него, отставного артиллерийского офицера,
был светлый взгляд, аккуратно подстриженные усы и безупречный костюм в
любую курортную жару. Оприродных анатомических данных Мавродия
циркулировали упорные слуxи. Однимиз его легендарных подвигов,
передаваемых из уст в уста, была история состоличной певицей из
академического Большого театра, приехавшей на гастролив Сухуми. Мавродий,
как открылось позже, заключил отчаянное пари и зашелпрямо к ней в номер
в гостинице Сакартвелло. Певица ахнула отнегодования, хотела выгнать,
хлопнула дверью - отсыревшая дверь скрипела, не закрывалась. Мавродий вынул
увесистую пачку денег и ею заклинил дверь насмерть. Он вышелиз номера
утром, душистый, гладковыбритый, как всегда. Пил турецкий кофе нанабережной
с товарищами; ни слова о бурной ночи, только посмеивался в усы. Певица,
естественно, добивалась новых встреч - все безуспешно.
Старик-почтальон, абхазец, таскал в гору полные сумки ее писем
кМавродию, но тот - ноль внимания. Эпизод был исчерпан.
Красавицу Эмму Мавродий увел практически из-под венца, когда
она сженихом, очень уважаемым доктором экономических наук, и с его
коллегамиприехала отдыхать в Гагры. Говорят, то была ужасная драма,
отчаянная любовь. Мавродия никогда не видели настолько ревнивым. В
Эмму, конечно, быливлюблены все. Все, кто ее знал. Я не вижу надобности
исключать себя из этогопочетного списка. Эмма неизменно была ренуаровской
женщиной в полном смыслеэтого слова. Даже в девичестве, она
не старалась имитироватьраспространенный теперь вертлявый,
спортивный тип "унисекса', девушки-подростка. Эмма всегда
оставалась женщиной, ничуть не толстой, но, что называется - "в
теле', полнокровной и соблазнительной всем своимнепередаваемым амбиянсом.
Это - при полной корректности и строгом соблюдениинорм приличия, как в
одежде, так и в манерах.
В связи с ее обликом я сначала думал о ренуаровских портретах
ЖанныСамари из Комеди Франсез, но потом пришел к мысли, что лучшим
Эмминымпрототипом можно считать, скорее, мадам Нини Лопез, изображенную в
картине" В ложе". Там с нею рядом изображен брат художника -
Эдуард, глядящий вверх, на галерку в театральный бинокль. Более того, я
готов заявить, что не будетбольшого преувеличения представить себе на
минуту, что никто иной, как самаЭмма и Мавродий запечатлены на этой
картине именитого мастера, знатокаженских чар.
В Америке, на мой взгляд, Эмма и Мавродий выглядели все
так жебезупречно. Эмма преподавала русский язык в колледже.
Мавродий держалстраховой и бухгалтерский бизнес. Перед въездом в
купленный дом Мавродийнанял мастеровых и выломал, вычистил, переделал
все, что так кропотливостроил мой неутомимый сосед Джим. Из окон летели
клочья перегородок и старыестены; грузовики увозили контейнеры со
строительным мусором - с джимминовымизаботливыми пристройками и
дополнениями, с обшивкой внутренностей. Таккончился дом, что построил
Джим. На месте зарослей боярышника поставили новую террасу; под
каштаномповесили качели.
Вечером, по русскому обычаю, на террасе пили чай. Если не было
гостей, мы беседовали с Мавродием. Эмма, уложив спать Бобби, задумчиво,
одна всумерках качалась на качелях. Мавродий - человек обычно
немногословный, но, случалось, его прорывало. С бытности своей в
дальнобойной артиллерии, онвынес склонность к математике и геометрическим
построениям. С некоторых порон любил говорить о вечном. Попробую
передать кое-что из наших с нимлюбомудрий.
По выведенной нами теории, смерти не существует -
лишь нашевосприятие-воображение. Вообразим лучше, решили мы, следующее -
мир во всехего немыслимых измерениях пронизан энергетическими линиями,
находящимися внепрестанном хаотическом движении, которое зовут
Временем, Магией илиБогом... Для "линии' - неплохой пример -
световой луч. Как ни трудноповерить, любая светящаяся точка, которую мы
видим, и от ручного фонарика, иот далекой звезды, есть материальный
непрерывный луч света, попадающийпрямиком нам в глаз. Так что линии - не
выдумка, а простая реальная вещь. Изних сделана сеть, которая сама себя
вяжет. Каждый ее узелок - перекрестиеструн, в зависимости от
множественности и сложности узла, создает для нашеговосприятия тот или
другой объект - улитку, кошку, человека. Две линии - камень, миллиард -
человек. В движении мирозданья развязываются одни узлы, завязываются
новые. Сложному органическому клубку, конечно, труднеесохранить
постоянство, чем мрамору, переживающему века. Не забудем, что
этивидимости состояний важны только для глаза нашей конструкции.
Ничто, по-существу, не рождается, не умирает - одни рекомбинации извечны...
Подходила Эмма, садилась мужу на колени, говорила: - Вчера в
колледже яим объясняю, что мотор сам не вращается, крутится только ротор.
Или, что втруде какого-то советского эпидемиолога сказано: -
Благодаря токсическимэффектам вымирает все живое... Кого тут "благодарить',
спрашивается? Надо женемножко следить за своей речыо. Даже у Есенина
клен "опавший', думаю, опавшие - это листья; не клен, как вы
считаете? Человек без одежд - раздетый, но не опавший? Мавродий,
дождавшись паузы, продолжал; - Помню, перед самым нашим отъездом, на
Новодевичьем, на одном могильном камне читаю-'Чаша дел его полна и его
душа чиста перед Богом'. Ужас какой! Выходит, чтоэто Богу требуется от
нас больше дел? Не мы ли сами стараемся заморочитьсебя работой, чтобы
убежать от смерти? Говорим ей - чур меня, я занят, ятяжело работаю...
Что скажешь на это, мой мудрый редактор? - Нам, Маврик, нужно на той,
на другой стороне побывать сначала, чтобыверно ответить. - ... Вот я
и хочу сказать, кажется, великий Гудини обещал, что онкак-нибудь
изловчится и подаст знак с другой стороны-. Мавродий крепчестискивал
Эммины плечи. - Не знаю, что там Гудини, но, если я уйду первый, тебя,
мой Эммаус, Минни Маус, сердце мое, запомни это покрепче, тебя я неоставлю
без моего привета оттуда...
Я сидел и думал о "чаше дел" и о вечном трудяге старике Джиме.
Можетбыть, это он сейчас навел Мавродия на мысль вспомнить могильную
надпись; может, то был Джиммов вариант знака, его лучик, отправленный мне,
или тому, кто поймает и поймет? Я рассказал супругам о загадочной
плите Джима в центре их владений. Позже мы часто возвращались к этой теме;
она их сильно заинтриговала - вдругпод землей клад! Или заготовленное
убежище от советской ядерной атаки, какиестроили в 50-х? Посоветовавшись со
специалистами, Мавродий пришел к выводу, что под плитой в яме помещается
старый бак, цистерна масляного отоплениядома, которую после перехода
на газовое обеспечение пора бы и удалить. Собирались, но было все недосуг.
Мавродий часто звонил мне, даже чаще, чем мы встречались лицом к
лицу, как это ни парадоксально для близких соседей. Иногда мы
рассказывали другдругу байки и редеющие русские анекдоты. Иногда Мавродий
делился мыслями, почти исповедывался, объясняя, что именно по телефону
хорошо это делать, таккак происходит чисто ангельская коммуникация -
бестелесное общение душ. - Чувствуется, как звенит душа, - говорил он.
- По телефону внимательный слух может точнее уловить мельчайшие
нюансынастроения и направление интереса собеседника.
С некоторых пор его собственные интересы
сосредотачивалисьисключительно на здоровом образе жизни. Он стал мне
объяснять какие-тозаумные диеты, одна опровергающая другую. Сегодня,
например, - что нельзяупотреблять не то что масла, но и маргарина,
а завтра - ешь в своеудовольствие сало и пей горькую. - Мы с
Эммаусом, - объявлял он, - перешлина серебряную дистиллированную воду,
шпинат, сельдерей и тофу обязательнодва раза в день. Упоминал еще
какие-то целительные упражнения для печенки, если не ошибаюсь. В то же
время, при встречах я обращал внимание на егоизмененный, необычно
пугливый взгляд, хотя, в общем и целом, он выгляделпрекрасно, моложе
своих пятидесяти. Меня настораживало, что Мавродий завелновый обычай вместо
шуток рассказывать о газетных некрологах: кто где умери, главное, от чего.
Эмма утверждала, что ее Мавродий "чудит" и поддается разговорам
егоколлег по страховому бизнесу - "этих одноклеточных пригородных
идиотов'. Неуверенным голосом Эмма просила меня как-нибудь повлиять
на мужа, образумить, и призналась, что ей временами делается страшно и за
себя, и занего: - Он пугает меня!
Я видел, что ее действительно трясло. Одним словом, я не
совсемудивился, когда, вскоре, Мавродий позвонил мне из палаты госпиталя,
кстати, того же самого, где недавно оставил мир мой прежний сосед Джим.
- Обычное обследование, - сказал мне Мавродий, когда я его навестил. -
Для порядка надо дать им проверить мой мотор вдоль и поперек.
Усевшись поудобнее в постели, он стал мне рассказывать,
какойзабавнейший курьез с ним приключился буквально на днях. - Ты,
конечно, помнишь тот международный конгресс страховых фирм вМонтевидео,
на который я так и не поехал? Я абсолютно не помнил, но, на всякий
случай, согласно кивнул, чтобы неперебивать, и прилежно слушал.
Приснился Мавродию какой-то его любимый клетчатый пиджак,
который емудостал за немалые деньги знакомый сочинский фарцовщик.
Летний пиджакбританского пошива из дерюжки осенних расцветок, из лучшей
ткани индийскогопроизводства "мадрас' - ткани, такого отборного
хлопка, для которойдословный русский перевод "хлопчатобумажная' (
или там, "бумазея') - незаслуженное оскорбление. Мавродий настаивал
на подробном мне описаниифасонной удлиненности пиджака, некоторой
зауженности в плечах (настоящийджентельмен не пользуется ватными
подплечниками). Упомянул он и о половиннойшелковой подкладке для отражения
нежного пота. Фирменную наклейку Мавродий, к своему огорчению, не мог
вспомнить, но почему-то склонялся к тому, что тамбыли стильным шрифтом
вышитые слова, включая название города изготовления. Так или иначе, в его
сне пиджак фигурировал как "пиджак из Монтевидео'. Виделись Мавродию
во сне рафинадные небоскребы, синейшие горы, латиноамериканская
жара , короче - безусловное Монтевидео. Пиджак стягивалМавродия с
боков в нездешнюю аристократическую стройность; его рукиболтались
при ходьбе элегантными плетьми, как положено в высшем свете.
Облаченный в свой пиджак, Мавродий чувствовал себя особенно стройным, но...
Но он стал замечать, что что-то неладное делается с его сердцем;
оновдруг начинало биться невпопад. Мавродий стал к себе прислушиваться,
дажепаниковать, ощущая пугающее набухание сердца, его отдельность,
шебуршение, давление в грудном сплетении и тому подобные критические
симптомы. В тожевремя, Мавродий твердо помнил в своем текущем сне,
что в Монтевидеопроисходит мировой конгресс врачей кардиологов. Туда
Мавродий и отправилсянемедленно, почему-то вмесие с детской группой
посетителей, цепочкой, взявшись с детьми за их потные ручки. Они
поднимались по широким, солнцемзалитым ступеням, входили под колоннаду и
парфеноноподобный фриз античногоздания. Мавродий шагал, не уставал
восхищаться - какие там были интересныезалы и интерьеры; он был
переполнен нормальным туристическим любопытством. Он думал о том, как
все это познавательно и интересно, что нужно будетобязательно рассказать
Эмме и что, кстати, ему следует не упустить случай ипроконсультироваться с
кардиологами о том, почему барахлит его сердце.
Сели кто где - на задворках, на редких свободных
местах. Идетзаседание. Гулким эхом раздается речь очередного докладчика.
Дети скучают, елозят в нетерпении. Рядом с Мавродием
расположился, также скучая, кирпичнолицый толстяк в пенсне и пышных
усах. Своей внешностью он внушалуважение, и Мавродий решил, что, поскольку
в зале довольно жарко, неплохаяидея разоблачиться и потихоньку показаться
усатому кардиологу. Мавродий стал снимать с себя свой тесный
пиджак, но что-то тамзацепилось; он стал разглядывать пиджак в
полутьме на своих коленях, ощупывать свой внутренний карман пиджака и
подкладку - что-то в ней бьется. В снятом пиджаке бьется его собственное
сердце! Может такое быть? Сердцеотдельное от него? Мавродий побежал
домой. Разворачивает нетерпеливо пиджак- бьется! Все более там, в том
месте, где кругом, шелковистым оверлокомпрошита подкладка; как раз там и
бьется.
Распарывает осторожно, только самый крайний уголок. Смотрит
- тамголубая мышь спит; ровно дышит шерстяной кулечек. Где
зашили ее? ВМонтевидео? Не могла же она сама через швы прокрасться?
Что делать? Мышьвсе-таки, немного гадко, руками трогать не хочется.
Мавродий задумал вынестикуда-нибудь, разбудить мышь, подтолкнуть с угла -
пусть бежит, куда хочет, на все четыре стороны. Глянул, а мышь - прямо
в него уставилась бусинкамисвоих красных глаз; скалит зубы и у нее будто бы
его же собственное лицо. Лицо Мавродия, только в миниатюре. Тут
сердце его оборвалось. Мавродийпроснулся не в себе, напугал, разбудил
Эмму и тотчас же позвонил, заказалаппойнтмент со своим лечащим
врачом по поводу полного обследованияорганизма.
Не скажу, что совершенно забыл о своих друзьях, но, как
обычно, вчересполосице дней на какое-то время я отвлекся на другие
проблемы и долгобы о соседях не вспомнил бы. Если бы не однажды, на
полном ходу, из машиныне заметил длинную колонну наших русских знакомых,
которых видишь всехвместе разве что раз в год на именинах или на
других застольях. И вдруг, вижу, как они идут и ни где-нибудь, а по
нашим безлюдным аллеям, в нашейбезлюдной субурбии. Пешком! Они плелись
понуро в цепочку, один за другим, вдоль кромки газонов. Там были и
Люсик с Томочкой и Фараоновы и оба Яшки - Мямлик и Шустрик, и Зинуля...
все, все, все. И такими они мне показались'другими', незнакомыми со
стороны, не бодрыми еще ровесниками, но совсем ужестарыми, согбенными
людьми, шаркающими ногами. Я на скорости проскочил. Уменя не хватило
духу остановиться. Чувствовал я себя скверно. Полныйопасений, я
машинально набрал номер соседского телефона.
Трубку сняла Эмма. Она смеялась, хохотала и сказала -
"Алло? ", продолжая, при этом, с кем-то разговор. Продолжала прихохатывать;
говоря сомной, хотела тут же рассказать какой-то отпадный анекдот. Сказала,
что к нимслучайно заскочили наши общие знакомые; у нее полная кухня
народа; Мавриквыдал этот потрясающий анекдот о богатой вдове. Люсик
с Томочкой иФараоновы, да, я не ошибся, они собрались сегодня на
культпоход - ходилипочему-то в наше местное кино. В кино! Слава Богу. У меня
отлегло от сердца. - Что тут особенного? Какая разница? Собрались люди;
пошли за компанию, - сказалаЭмма, все еще шмыгая носом. - Заходи, если
успеешь, если хочешь ихвсех застать.
... Не прошло месяца, как Люсик с Томочкой и все остальные
опятьтолпились в Эммином доме. Эмма шмыгала покрасневшим носом; на этот
раз вдоме были завешаны зеркала. Только что похоронили Мавродия.
Врачи егосначала хорошенько обследовали, прооперировали и - вот...
Нашего бедногоМаврика отнесли туда же, где покоится Джим. - Грозил
подать знак оттуда, - шептала Эмма, когда я приложился к еемокрой щеке.
С тех пор, как Эмма осталась одна, она не сдавалась, не позволяла
себерасклеиваться, даже с каким-то исступлением следила за собой.
Говорила, чтоМавродий любил жизнь, людей и веселье; что теперь она должна
продолжать житьполной жизнью и увидеть - на что она сама способна.
Эмма, знающая себе цену, дополнительно хотела узнать, как она
сможеткотироваться по американской шкале; на что она способна в условиях
открытогорынка неограниченных возможностей. Маврик был безусловно
замечательныйчеловек, но он несколько ее подавлял, заслонял ее, зовите
это как угодно - заботой, охраной. Эмма чувствовала, что с ее языком и
данными она могла быпроявить себя гораздо заметнее.
Прошло полгода; теперь у Эммы, как никогда прежде
активной иэнергичной, появилось вытянутое выражение лица. По
непонятным причинаможидаемый шумный успех немного затягивался; ажиотажа
вокруг нее все еще ненаблюдалось. Жизнь шла чередом, как и прежде. Эмма
особенно не унывала; оналюбила приглашать гостей самых разных категорий;
обсуждала со мной, кого накого позвать, ктос кем гармонирует. В виде
эксперимента как-то она устроилау себя девичник, когда приехали, по чистой
оказии, ее старые университетскиезнакомые из Парижа, две академические дамы.
В последнюю минуту Эмма решила немного разбавить девичник и допустить,
в частности, меня, в виду множества напеченных пышек и вообще такой
массывкусной еды, что было бы жалко, если пропадет.
В окружении наших местных девушек, ленинградские парижанки
Франсуаза иИраида, женщины, так сказать, крайнего полусреднего возраста,
сидели рядом. Сдержанные, молчаливые, чуть уже подсохшие и темноватые,
как старые девы, они сидели, зябко кутаясь в русские наплечные платки в
крупных красных, нето цветах, не то петухах. Выглядели, надо сказать,
экзотично для нашегоамериканизированного глаза, как дамы из начала
века, из хождения по мукамили вроде Марины Цветаевой перед ее возвращением
в трагическую Елабугу. Когда я зашел, все молчали; с уважением
смотрели на именитых гостей. Иногда только звякнет чайная ложечка или
шепотом попросят передать блюдо сбисквитами. Наконец, кажется Франсуаза,
даже не спросила, а небрежно уронилабесстрастным тоном: - Скажите, господа,
Шварцкопф и Черномырдин, они что - родственники или однофамильцы?
Выждав паузу для осмысления тонкости произнесенной тирады,
следующейвключилась Ираида, - Если можете, объясните, каков у вас, в
СоединенныхШтатах, читательский резонанс на работы Татьяны Толстой?
Мы не могли не оценить по достоинству широту интересов
европейскойинтеллигенции; неудобно было говорить о погоде и бисквитах.
Строгая тишинастояла, как на уроке с представителями из РОНО. Я
решил разбавитьоцепенение, поинтересовался про Париж - Как там наши? -
Вымерли. Вымирают. Все лучшие вымерли... - Как - вымерли? Шутите!
- Увы, это факт. Посудите сами - и Долгорукие и Струве
иИловайские-Альберти... - Нет, да что вы! Я имею в виду новых, союзных
иммигрантов. Наших! - Наши - Ваши, - зябко поежилась Франсуаза,
переглянувшись с Ираидой. - Не знаю. Они, по-моему, не кустятся. -
Пожалуй что так, - подтвердила Ираида. - У "этих" - одно мельтешенье. Эти
только друг с дружкой, узким кагалом... не знаем, право...
Наступившую новую, неловкую паузу спас сюрприз, подготовленный
Эммой. Ей предложили пригласить на девичник бывшего однокашника новых
парижанок - некого Ричарда, который оказался в наших местах проездом из
Вирджинии, где унего был брокерский бизнес. - Ляльки! Закричал с
порога Ричард. - Какими судьбами, Франька, Идочка...? - Что за
манеры, Рувим, - подняла бровь Ираида. - Позволь сначала на тебя
посмотреть.
Ричард был человеком уже не совсем первой свежести. Довольно
лысый, нескладный, разведенный брокер-компьютерщик, но явно здоровый
на вид, розовощекий еще и крепкий бутуз. Он сейчас же со всеми
перезнакомился, целовал ручки Эмме; не сводил с нее глаз. Первым
делом после тоста "сосвиданьицем', Ричард вознамерился рассказать
анекдот о жадной даме, мечтающей стать богатой вдовой. Оказалось, что
тот же самый, что совсемнедавно рассказывал покойный Мавродий.
Правда, у Ричарда текст выходилсовсем иначе, как-то уже отъявленно
непристойно. Не исключено, что это, какраз, входило в его намерения. -
3ахомутала богатого старпера, значит; легла на койку,
кушаетбонбончики, размечталась - заведу себе трех полюбовников -
первый - животное... Захлебываясь от собственного смеха, Ричард
объяснял половые сношения, кто куда забирался, какие издавались звуки...
Кто-то из гостей его ещебессовестно подначивал: - Давай, Дик, давай, не
пропускай подробностей!
Вижу, что наши парижанки бледнеют, вздрагивают с каждым
словом, отописаний немыслимых совокуплений, от тягостного, невыносимого
косноязычиярассказчика. Они поднялись со своих мест, чтобы отправится
посмотреть Эмминдом. Я вызвался провожатым. Однако, в какую бы
комнату мы ни попадали-навстречу нам катился Ричард, что-то горячо пытаясь
дорассказать. Когда мыостановились, в конце концов, в тишине, на
террасе, разглядывая горку землиот строительных работ на Эммином бекярде,
позади меня с шумом подняласьрама; раздался знакомый голос. Ричард
сел у окна -- подышать свежимвоздухом. Пришлось вернуться в гостиную.
Не тут то было. В действие вступает еще одна любительница
фольклора, некая Маня Флик - Эммин агент по риэл-эстейту. На Мане был
корпоративныйкостюм в полоску с искрой, миниюбка, открывающая блестящие
толстые коленки ивсе остальное хозяйство, когда Маня движением ножниц
перебрасывала ногу заногу. Из ее крепкого рта в яркой губной помаде
понеслась прямая матерщина, повалила сочно, без уловок: - ...
ать-двать... вот-те... уй... Тут уже, сам Ричард побледнел, начал
стонать, хвататься за сердце. Кто-то из женщин постарше сочувственно
решил, что он - пациент-сердечник, ишемия и все такое... К нему бросаются
помогать, предлагают "самый настоящийрусский валидол'... - Да, нет
же, - сквозь слезы морщится Ричард. - Не то... знал, чтозабуду!
- Забыли принять медикейшн? - Да, нет, эти Манькины анекдоты
забуду! Память - совсем никуда, дырявая стала!
На этом девичник резко пошел к завершению. Первыми, не принимая
никакихуговоров, удалились Франсуаза с Ираидой. На улице стемнело.
Хватит. Пора. Вслед за ними быстро потянулись все остальные. Только
Ричард отказывалсяуходить. Он говорил Эмме, что она - мечта его жизни; что
он остается; что онапойдет за него под суд, если разрешит выпившему
драйвить в темноте; что онбудет вести себя тихо как мышка в уголке...
- 'Как мышка', - вспомнила и повторяла про себя Эмма, с большим
трудомпрогнав, наконец, невозможного гостя. Через полчаса позвонили в
дверь. Явился Ричард - забыл пресловутыйзонтик. Эмма, полураздетая
уже, не могла не открыть; Ричард набросился, тянулся поцеловать;
последовала потасовка. Эмма, отчаявшись, ударила его влевый глаз
статуэткой; только тогда он взвыл и удалился. Напоследок ещескулил за
дверью, произносил страшные, памятные для Эммы слова: - За что? Как же
так, Эммаус, мышка, сердце мое.
В эту ночь Эмма совершенно не могла уснуть. Она выглянула в
окно, убедилась, что машины Ричарда нет на драйвее, накинула халат и вышла
на свойбекярд с сигаретой. В центре двора светился огонек. Она
приблизилась коткинутой бетонной плите, к месту незавершенных работ,
где высилась горавыкопанной земли и, на боку, старый маслоналивной
бак. На самом краюразверстой ямы, спиною к плите сидел мужчина, курил
трубку. Он был страшноперемазан землей; платье местами порваное и, само
по себе, очень странноговоинского фасона - плисовый голубой мундир,
темносиние панталоны, на голове- плиплюснутый спереди картуз. В
полнолунную ночь о цвете, впрочем, можнобыло судить только условно.
Поблескивали золотом пуговицы в два ряда, штрипки на панталонах, бляха
ремня...
Военный повернулся к ней. Эмма вскрикнула, плотнее запахнулась в
халат, готовая убежать. - Не пугайтесь меня, миледи. Я, кажется, не
в расположении. Выгляжускверно, как исчадие ада. Могло быть хуже. Мог бы
остаться в этой могильнойяме навечно. У него были глубокие светлые
глаза, выделяющиеся на темном красивомлице, рыжеватые усы и острая
бородка. Голос был довольно мягкий идоверительный. Эмма приблизилась,
заинтригованная. - Вам нужна медицинская помощь? - Мне угодили в
голову. Наверное, конокрады из Акенсака или британскиелазутчики; они с
конфедератами заодно. Взгляните, мой левый - совершеннозаплыл...
Верно, вокруг его глаза наливался синяк - на том же самом месте, кудаЭмма
ударила Ричарда. - Нет, нет, я должна идти... Эмма говорила и
самапоражалась своей глупости. Она опасалась, что сходит с ума,
если непонимает, что она, конечно же, во сне, видит и говорит и бредит.
В то жевремя, пусть такой странный получается у нее сон; он чем-то начинал
заниматьее; ей несколько даже нравилось поддаваться развлекающему забвению.
Еще бы! Ночь, луна, незнакомый красавец-мужчина.... Хотелось узнать,
что будетдальше.
Она подошла и села на подножку экскаваторной машины. Офицер
сидел назамаранном бушлате; там же лежала драгунская сабля,
оловянная фляжка, коробка с рассыпанными патронными гильзами, кисет...
- Позвольте представиться, мое имя - Арпед Ларедо.
ТретьяНью-Джерсийская Кавалерия... Он указал на скрещенные сабли на эмблеме
своегокартуза. - Или, по новому, должен исправится - Первый Американский
Полк, US--One. А, вы, как я слышал в перепалке у ваших дверей, - Эммаус?
Спешу вамзаметить-знаменательное имя. - Нет, нет, меня зовут Эмма; то
все перемены, игры слов... - Вся жизнь - перемены. Кажется, вчера
еще меня ожидали на юге, заПотомаком, а, может быть, уже-за Шенандоа.
Интересно, где сейчас Грант; чтослышно нового о Линкольне? У меня старая
газета; я ее скурил... Покончим состарым! Прощай, кавалерия. Отныне я -
капитан артиллерийской батареи, вот-с, ваш покорный слуга. - Арпед
начал что-то беспокойно искать по карманам. - Я, кстати, ваш
сосед, хорошо знаком с Вестервельтами и семьей ДеМарестов. - Есть у
нас такие улицы, - сказала Эмма. - Зачем "улицы'? Люди! Сам я живу
ближе к Старой Кривой Дороге напереправу - Олд Хук Роуд. Не с
вашей стороны, где - скобяная лавка, рессорная мастерская, потом
куробойня... - Там нет никакой куробойни. - Не может быть! Убрали?
Ну и прекрасно, я давно говорил, что ей тут неместо. Невозможный запаx...
Вы уверены? Вы здесь недавно? Ваш акцент, германский, я бы сказал,
если бы не знал лучше. Я знаю про вас достаточно ихочу сделать приятное.
Вы ведь не откажетесь отправиться в город, если егозовут Петербург? Родное
для вас имя? - Откуда вы знаете? - Помилуйте, так это же сон.
Во сне все возможно. Хотите, рядом сПетербургом я создам для вас город
Эммаус? Неплохо звучит? - Спасибо тебе, странный мой сон...
Мне нравится этот мужчина инравится его голос. Как хорошо влюбляться во
сне, но я все-таки обязанаспать, если я не хочу свихнуться, - сказала
вслух себе Эмма. - Интересно слышать ваше признание, миледи,
должен заметить. Я непосмею далее нарушать ваш покой, однако, если
позволите - последнее... Он достал из раструба перчатки обрывок
бумаги, карандаш и что-тонаписал быстро. Протянул Эмме.
Ночью Эмма металась и бредила, толком не зная, что ей чудится,
а что-нет. Ей виделся впалощекий бородатый Линкольн в окружении похожих
на негоофицеров. Главное, ей виделся сам Арпед. Она сидела с ним верхом,
млея и наслаждаясь запахом его трубочного табака, теплом его груди на
своейспине; его крепкие ноги следовали изгибам ее ног. Они вместе
гарцевали наконе по пустынным улицам Нью-Джерсийских городков, и на каждой
площади, гдестоял монумент американским ветеранам, каждый солдатик
позеленевшей бронзы, каждый увековеченный воин, неважно какой из войн,
вдруг оживал, отдавалчесть Арпеду и ей. В некоторых местах ветераны
даже сбегали с пьедестала; собирались в отряд, маршировали какое-то
время вслед за ними, распевалигимны... Арпед тоже подпевал -
"янки-дудль-кам-ту-таун-марчин-он-де-пони... ", крутил над головой своей
драгунской саблей и щекотно смеялся прямо в Эмминушею.
Утром Эмма проснулась, как ни в чем не бывало, отлично
выспавшаяся, бодрая исчастливая. В кармане своего халата она нашла обрывок
желтой газетыАрмии Юнионистов. Угольным росчерком на ней значилось: -
Не пугайтесь судьбы. Авг. 24 жду в Вирджинии. Ваш Арпед. Там же был
набросок маршрута в г. Эммаус на побережье Атлантики, недалеко от
Ричмонда и соседнего с ним города Петербурга.
Кончалось лето. Двадцать третьего августа мы неслись с Эммой на
моемДодже вниз по карте, на юг. Горячий, как медузное желе, воздух, дрожал
передглазами над гудроном забитой траффиком девяносто пятой дороги. Август-
самоевремя для отпусков. - Почему бы не поехать, не посмотреть южные
штаты, - давно уже подкатывалась ко мне Эмма. - В крайнем случае, можно
завернутьпозагорать на Вирджинию Бич. - Я не пытался спорить с Эммой,
переубеждатьее. Все эти недели до конца августа она была невероятно
возбужденной, досамого момента, когда Бобби, наконец, великодушно
согласился провестинесколько дней у родственников. И мы отправились.
По дороге Эмма спрашивала меня, верю ли я в приведения, в
особенности всигналы с того света; и сама же отвечала, не дожидаясь моего
мнения, что вописанные явления мертвецов не очень-то верит, пока научно их
не докажут, неисключат вероятность ловких фокусов и иллюзионизма. Что в
ангелов-хранителейона немножечко верит и верит абсолютно в злой глаз;
что больше всего онаверит в намеренное злодейство; что вообще, она
немало напугана нашимипоследними домашними событиями; что от природы она -
человек храбрый, но ейнемного страшновато, вот и все...
Не без труда я вклинился в паузу ее речи с предложением
остановиться. Мы съехали с хайвея к ресторации Ховарда Джонсона, где
заодно заправилисьбензином. И снова, уже в сумерках, замелькали
штатные дорожные щиты суказанием развилок, с рекламой бизнесов
придорожного сервиса, спредупреждениями - сколько миль предстоит ехать
до следующей зоны отдыха илибензоколонки. Уже в Вирджинии, в темноте мы
проскочили свой съезд, сделали разворот, снова нашли развилку и
остановились, чтобы размять ноги. Нарастающим шорохом в качающихся
лучах фар проскакивали редкиеавтомобили. Душно пахло асфальтом и
полевыми цветами; губы уже солонил ветернедалекой Атлантики. Цепочкой
стояли южные, длинноиглые сосны; придорожныекусты поблескивали плотными
глянцевыми листьями. В казавшихся вечностьюпаузах наваливалась черная
влажная ночь с крупными звездами над пустымшироким хайвеем. Эмма
закинула голову, глядя на дымное, вращающееся над нами звездноенебо: -
Я вижу эту сеть, что вяжет сама себя. Я вижу, ты слышишь, Маврик?
Местная дорога, точно как на данной нам схеме, сама собой вывела
нас кгостинице " Божий Приют". "Имеются вакансии" - значилось
на ее газосветнойрекламе из гнутых стеклянных трубок. Мы зашли внутрь.
В креслах сидели несколько недавних приезжих, вроде нас,
ждалиадминистратора. Мне сказали, что гостиницу держат два
брата-евангелиста, ина этой неделе командует младший - Бастер Джуниор.
Внутри гостиницы мебель была обита розовым плюшем, обшитым по
краямвитым шелковым канатом с кистями. Крупноформатные мореного дуба
прилавки истолы тускло блестели, тщательно промазанные минеральным
маслом. Былосумрачно и сыровато, когда мы шли по изъеденным дощатым
ступеням в своиномера. Пахло чем-то слащавым и тошнотворным. - Не
обстановка, а театральный реквизит, - заметила мне Эмма. - Как за
сценой в каком-нибудь провинциальном театре Драмы и Комедии. Разобравшись
с формальностями, мы спустились в ресторан в первом этаже; вышли на
террасу - туда, где толпились люди и плескались голоса.
Дамы были в широких светлых платьях с буфами и
кринолинами, обмахивались веерами. Мужчины - в клетчатых брюках и белых
сорочках. Кто сгалстуком-бабочкой, кто в рубашке апаш по причине довольно
спертого воздухаи жары, будто перед дождем. Не было ни кондиционера, ни
даже вентилятора. Назойливая мошкара отчаянно ударялась в оконные сетки.
- ... Послушаем теперь господина из Петербурга; он прояснит
намдиспозицию на завтра, - воскликнула стоящая у рояля крупная дама. -
Затем, кто хочет продолжать играть в вист, можете оставаться - кому, как
угодно. Мыс Милтоном, еще пять минут и готовы ретироваться...
- Где мы с тобой очутились? Что тут за Гоголь с
Салтыковым-Щедриным? - Нечему удивляться. Ты сама видела на рисунке
Арпеда - Эммаус - это зауглом от Петербурга, который, в свою очередь, в
получасе езды от Ричмонда - их здешней столицы. Вполне в американском
вкусе называть свои заштатныезахолустья Римами, Берлинами, Стокгольмами...
Сколько здесь Петербургов?
Эмма потянула меня за рукав в коридор, подальше от
благородногособрания, сказала: - Вот-вот появится господин
городничий и выскочатДобчинский с Бобчинским... - Сейчас же, из-за
этого дерева, - добавил я. - Из-за какого дерева, почему? - Так
Гоголь любил выражаться, по утверждению Вересаева: - "Сейчас, глядите,
из-за этого дерева выпрыгнут гусельники... " - Конечно, это - моя
профессия... что-то припоминаю... Там же, чтоГоголь мог восхищаться,
скажем, своими новыми штиблетами. Любил хорошуюобувь, держал перед
глазами на тумбочке у кровати - алиллуйничал, - Ах, мои верные башмаки!
Совершенно тем же, кстати, одиозным тоном, как и про Русь,
птицу-тройку. Помните наши школьные зубрения?
Мы отправились с Эммой попетлять перед сном по городскому
центрустранного города, которого мы еще не смогли обнаружить на карте.
Что можетбыть загадочнее, чем так оказаться в незнакомой местности, тем
более в ночи, как это было с нами, когда все делается стократ
таинственнее и ты, какребенок, приготовился к чудесам. По углам -
стоят пузатые бочки под железными обручами. Неярко светятсяфонари, типа
каретных, то ли специально изготовленные в старомодном стиле, то ли,
что было вполне вероятно, переделанные из угольных или газовых
наэлектрические. Блестит после дождя торцевая мостовая из кирпичей,
уложенныхзигзагом, в паркетную елочку. Хрустят под ногами раздавленные
ракушки. Домаколониальной застройки Новой Англии, в своей дощатой
обшивке похожи настарые корабли и шхуны. Даже под навесами террас
кое-где покоятся щербатыеперевернутые лодки. Всюду преобладет голубая
окраска, возможно, изначальнобывшая синей, но теперь, выбеленная временем
и сильно облупленная.
Нам казалось, что дома, весь город, необитаем. Его жители давно
ушли вплавание и никогда не вернутся. Напрасными маяками веры высятся
островерхиецеркви. Зачем их так много? Читаем вывески - Епископальная
Старая, Новая..., Молельный Дом Баптистов, Адвентисты... Потом пошла
зона Старого Города, улица Стряпчих, Дом Судьи... Куда мы попали? Где
современная Америка? Час назад мы свернули соскоростного хайвея со
станциями Мобил и Эксон, с неоном и радарами. Сначалаоказались в
гоголевском уездном захолустье. В пыльном, потном, тряпичном, сжирными
пальцами в курином соку, с экзальтированными голосами. Теперь, ночьюв
городе - захолустье бристольское, где одна лишь бесцветная
пуританскаятоска со смертным запахом дезинфекции и, то ли пролитого
рома, то лизаупокойного ладана.
Еще только светало как нас разбудили громовые раскаты и крики.
Сразустало ясно, что это не начавшийся шторм, скорее, салют. Выглянули в
окно - по полю перед гостиницей тянулись войска. Ощетиненные мушкетами со
штыкаминаизготове. Везли снаряжение и пушки. В небе, то здесь, то там,
вспыхивалидымные облачка и уплывали с ветром. Над горизонтом сверкали
магниевыезарницы. Толпа собралась на широком балконе, опоясывающем
гостиницу. Нам тутже объяснили, где - конфедераты (серые) и где -
юнионисты (голубые). Говорили, что конфедераты на этот раз им покажут.
Сквозь завесу растущегогрохота и разрозненных воплей иногда прорывался
хор, исполняющий снова иснова патриотический гимн - Дикси. Из-за
всех этих взрывов, разрозненных хлопков-выстрелов, из-за свистатрудно было
слышать, о чем говорят кругом собравшиеся наблюдатели.
За колонной нашего угла балкона, у двери посудомойного помещения
кухнисцепились два черных подростка. Один наступал: - Мен, ты библию
читал? Ах, не читал! Тогда заткнись, ты желтый чикен-цыплак... - Ага,
теперь, говоришь, читал. Ну и что ты читал? И про то, как черныйдым землю
закроет? И про...? Не верю, что ты читал ПРО ЭТО??? ... Значит, ПЛОХО
читал. Все равно ты - стинкер вонючий...
Вдруг, Эмма схватила меня за плечо, указывая недалеко вниз -
туда, гдев группе солдат Федеральной Армии северян, тянувших
орудие, шелкрасавец-гренадер, белозубо смеялся, глядя в нашу
сторону, манипулировалпушечным шомполом, как парадный тамбур-мажор. -
Арпед. Тот, о котором я говорила.... Куда они? - Идет окружение
Эммауса; это - ключевой пункт для захвата Петербурга, - пояснил какой-то
мистер Пиквик, всезнайка, в канареечном клетчатомсюртуке. -
Отсюда всего не увидеть; события разворачиваются у старыхарахисных
складов, к югу от реки старика Джима... - Какого-такого Джима? -
Я так и подпрыгнул, услышав имя моегопокойного соседа. - Там, за
холмами протекает знаменитая Джеймс- ривер...
Воодушевленная Эмма тащила меня вниз, пройти дальше за
площадь, гдеторговые лавки. Правда, повсюду были заслоны, толпы
народа; мы куда-топробирались, петляли, оказывались снова по соседству с
нашей гостиницей, только с обратной ее стороны. Эмма пела Янки-дудл; на нее
косо поглядывали, шикали или отвечали пением - Дикси-дикси... еще более
громкими голосами. Подавляющее большинство зрителей стояло на стороне
южан. Кругом Вирджиния; это понятно. Сторонников федералистов было по
пальцам пересчитать, похоже, почти все они собрались в нашем " Божьем
Приюте". Только здесь конфедератовпрямо называли смутьянами и
повстанцами. Но даже здесь, когда южане браливерх, по силе
восторженных воплей было слышно насколько сильнее их поддержка - над
головами тут же взлетали синекрестные флажки Южной Конфедерации. Дым
висел слоями; но мы не замечали ни дыма, ни времени. Военные
действияшли с переменным успехом. Как говорится, когда уже дым
рассеялся; выстрелы прекратились и деньсклонялся к вечеру, было объявлено
через рупоры, что Эммаус пал. Но дорогой ценой.
К центру города шла похоронная процессия с мерно бухающим в
литаврыоркестром. Солдаты шли без головных уборов. Везли телеги с
убитыми; онилежали штабелями, один на другом. За телегами шли,
голосили заплаканныеженщины в черном крепе. Потом наступило гробовое
молчание. Задом наперед покатили длинноствольную пушку - эдакий
дик-хуй наколесиках, содрогаясь, ехал по грубой булыжной дороге в
сопровождениискорбных рядов пехотинцев. Таким откровенным было
анатомическое подобиеперевернутого орудия, что, не кривя душой, по другому
не скажешь. На лафете-в цветах, в красном гробу лежал красавец Арпед
Ларедо. Люди шептались: - Какая геройская смерть! Глядите - убит
наповал капитан артиллерийскойбатареи US-One. Он, и никто другой, сломал
оборону Эммауса.
Вскоре все разошлись. Опять - пустой город. Гостиница
опустела. Эммазакрылась одна в своем номере, сославшись на сильную
головную Боль. Просила ее не беспокоить; сказала, что будет паковать
чемоданы.
Утром, издалека, от лагеря островерхих палаток доносился
рожок'бьюгла', солдатской побудки. Я спустился пить кофе. В
полупустомресторанном зале обнаружил Эмму. В черном платье она сидела
с БастеромДжуниором, совла-дельцем " Божьего Приюта". Во дворе
гостиницы стояли полныелюдей туравтобусы с включенными моторами,
готовые к отправке. Водитель, чертыхаясь, старался прихлопнуть дверцу
нижнего багажного отсека. ОтчаливалиМерседесы и Волво; за рулем сидели
люди в униформах участников Гражданскойвойны. Бастер рассказывал Эмме, что
почти каждый год в их окрестности, невсегда, но довольно часто,
происходит "реэнакция' - очередноевоспроизведение сражений войны
Севера и Юга. В частности, воспроизводится один из эпизодов
исторической осадыПетербурга. Солдаты -- совсем не актеры, не
какие-нибудь нанятые за деньгистатисты; они, убежденные, влюбленные в
свое дело люди, знающие регалииГражданской войны до мелочей, до
последнего ментика, до каждой лычки наофицерском рукаве.
В дверях стоял полураздетый пехотинец и два вчерашних
негритенка. Онизадирали штанины, мерялись с ним -- у кого больше комариных
укусов.
- Взрослые люди, - восторженно говорил Бастер-Джуниор, -
превращаются всовершенных детей. Сутками валяются в грязи, в окопных
ямах, гордятсяцарапинами и ушибами. "У нас, в Америке никогда не будет
ничего интереснееГражданской войны', - так, кажется, выразилась мадам
Гертруда Стайн. Я упомянул Бастеру о нашей гражданской войне, о
российских увлечениях, перевел, как мог, соответствующие теме стихи о
горячем желании пасть "натой, на самой первой, на гражданской, чтоб
коммиссары в пыльных шлемахсклонились молча над тобой. " - Коммиссары
выиграли? - уточнил Бастер. - Да, сначала победили красные. Теперь
снова белые. Войны, особенногражданские не кончаются никогда.
Происходят, наверное, затишья и'рекомбинации', - сказал я, вспомнив
наше любимое с Мавродием слово. - Кто это сказал? - Не знаю.
Думаю, кто-нибудь да сказал. Все было сказано. - Окей, под этим я
подпишусь, - заметил Бастер и хлопнул меня по плечу. - Спрашиваете,
кто такой из себя капитан? О, Арпед, он - находка, уникум, один из
лучших. Не скажете по его виду, что это наш обычный среднийамериканец,
житель северного Нью-Джерси... Хороший, говорят, механик поотопительным
установкам: газовые трубы, масляные баки, то да се. Рекомендую, если вам
надо... И Бастер назвал город в Нью-Джерси, следующий непосредственно
за нашим.
Мы ехали по тому же хайвею назад; знакомая дорога домой кажется
заметнокороче. Мы опять обсуждали вопросы привидений и иллюзионизма;
приходили кмысли, что, поскольку все так или иначе кончается идеями в
голове, не так ужважно, что вызывает эффект - искусная постановка или
реальность. Не говоряуже о том, что еще неизвестно - что за обман зрения
представляет собой насамом деле эта пресловутая "реальность'. Я
вспомнил нью-йоркский памятник герою Атланты - Вильяму ТекумсеюШерману
- золотому, верхом на золотом коне. Я как-то раз понял в
одинпрекрасный солнечный день поразившую меня истину, что - тень от
монументаточно такая же "настоящая" - как если бы сам живой генерал
сидел нанастоящем коне!
Я помог занести чемоданы к соседнему Эмминому дому пока она
разбираланакопившуюся почту. Из писем она выхватила один плотный конверт
во многихпечатях и почтовых исправлениях для пересыланий. Она читала,
перечитывала, шевеля губами, потом протянула мне. Это было письмо из
Монтевидео, подписанное Мавродием. В конце письма, где была нарисована
мышка Минни Маус, следовали приветы - скучаю и всетакое... Почтовые
штемпели и коррективы на конверте свидетельствовали оисходной отправке
письма из Монтевидео, куда Мавродий действительнособирался, но,
насколько мне было известно так и не поехал.
Недалеко от нас, на драйвее, стоял с велосипедом Эммин сын -
Бобби. Онпопросил посмотреть на нарисованного Минни Мауса. - Откуда
ты знаешь? - поразился я. Про такие интимные детали я ничегоне рассказывал
Бобби в тот день на гамаке, когда я набрасывал свой первый, приблизительный
вариант истории, еще сам не уверенный, - буду ли я ее писать. Бобби не
удостоил меня ответом. Он оседлал велосипед и уехал кататься. Эмма
извинялась за его поведение; стала вспоминать про всемирную сеть,
сказала, что Бобби - как-никак сын Мавродия и это есть знак того, что
ион...
Я поспешил записать настоящую историю, как она есть,
опасаясь, чтополучаемые мной знаки, что ни день новые, запутают меня
окончательно - так, что придется оставить тему. Так, например, на днях
одна из наших знакомых, кокетка и взбалмошная поэтесса призналась
мне вдруг, что Мавродийопределенно погуливал от жены. - Чем же он
хуже нашего президента? - отшучивался я. - Про Клинтона сказать не
берусь; чего не знаю, не знаю, - мелкозасмеялась она. - Только Мавродий
наш был всем хорош, наш всадник-наездник, гусар-молодец...
Эмма, после всех вышеописанных событий чудесно
преобразилась, какпреображается женщина только в расцвете своего нового
романа. Она поистинезаболела гражданской войной между Севером и Югом;
стала шить себе сарафаныпо фасонам тех лет, мастерить пелерины,
наколки сестер-милосердия... Такраспорядилась судьба. На моих глазах
судьба сплетала вокруг нее сеть иокружение оказалось роковым. Может быть
" Эммаус" - есть лишь вымышленноеукрепление в знаменитой осаде
Петербурга времен конца Гражданской войны, носама Эмма - человек живой, из
плоти и крови. Она встречается с механиком изсоседнего городка и по
секрету призналась, что они собираются пожениться; что теперь они вместе
примут участие в следующем, еще более грандиозномВирджинском сражении на
реке Джима.
1998
Впервые - в книге " На Новом Месте" Нью-Йорк, 1998.
Library of Congress Cataloging-in-Publication Number: 00-191673
E-mail: Bobap21@Address. com
Last-modified: Sun, 14 Oct 2001 11:33:05 GMT