а возможна при такой возмутительной худобе! Министерство национальной абсорбции -- вот во что следует верить тебе, одинокий странник! Чтобы оно абсорбировало тебя в своих виноградниках, чтобы надежно сжало тебя своими пышными бедрами! Секретарша Ван-Хувена, видимо, работала в посольстве недавно и таких демократов, как Боря, до этого тоже не видела никогда. Удачно, что он спер эту идиотскую розовую рубашку! "Его лечили принудительно в доме для душевнобольных, КЕЙДЖИБИ", -- добавил я полушепотом. Я знал по своему опыту, что это слово действует на них безотказно. Когда секретарша звонила по телефону наверх, у нее заметно дрожали РУКИ. Я подождал, пока вниз спустятся еще две немолодые барышни, мрачно кивнул им и вытащил свой последний козырь. "И вот, когда из-за нас, вдоволь настрадавшись по лагерям, этот честный человек, сионист, историк, приезжает, наконец, в Израиль, -- глядите, какую встречу ему приготовили эти люди, за которых он боролся! Боря, покажи живот. Чуть-чуть. Слишком не закатывай! Какой-то сумасшедший израильтянин воткнул ему в Иерусалиме нож прямо в живот, в желудок и в кишечник, которые у него и так еле-еле функционируют после советской тюрьмы!" И я протянул барышням заметку и цветную фотографию раненого Бориса Федоровича, вырезанную из газеты "Национальные новости". В заметке Борис Федорович Усвяцов фигурировал как бывший узник Сиона, которого зарезали на улицах Иерусалима, но не насмерть. Голландки были потрясены до слез. Пока я все это рассказывал, Борис Федорович зачарованно глядел на христианские ценности на полках. Мне даже пришлось пнуть его ногой под столом. Вещи были дареные, ручной работы, но продать их кому-нибудь в Израиле было абсолютно невозможно. -- Так вы говорите, что мистер Усвятсоф -- татарин, -- сказала в раздумье старшая из фрекен, -- но мы не вывозим татар! В Иерусалиме совершенно нет татар. В этом месяце мы вывозим вьетнамцев. Спросите его, согласен ли он итернироваться во Вьетнам? -- Переводи, чего она от нас хочет, -- попросил Борис Федорович. -- Она спрашивает, говоришь ли ты по-вьетнамски? -- Во дает! -- возмутился Борис Федорович. -- Это же за Китаем. Я туда не полечу, на хер сдалось! Ты сказал ей, что я ученый? -- Он говорит, что согласен только на Германию, -- сказал я твердо, -- у него там невеста. Мадам Маргарита Шкловская. Мюнхен -- кажется, Фликштрассе или Флюгштрассе, номер точно четырнадцать. Адрес у него выкрали в больнице, но он помнит визуально. Голландки посмотрели на Бориса Федоровича с нескрываемым сочувствием. -- Немцев мы вывозим только в октябре, -- сказала одна из них. -- Снова надо звонить. На звонки ушло минут сорок. Говорили они, в основном, по-голландски, но из их разговоров я все-таки понял, что Борю пытаются устроить в христианский кибуц в северной Галилее, где ему все будут очень рады. -- Что он умеет делать? -- спросила меня секретарша. Я перевел ему вопрос. Борис Федорович посмотрел на меня абсолютно бессмысленным взором. -- Она хочет устроить тебя на время в кибуц,--добавил я. -- На какое время? В исправительный? -- Нет, в обычный, в христианско-социалистический. -- Мы ему поможем, -- сказала главная фрекен, доставая из несгораемого шкафчика сто зелененьких долларов двадцатками. -- И он с сегодняшнего дня будет в наших молитвах. Скажите ему, что эти деньги только на первое время. Но пусть обязательно принесет заверенную справку, что он сионист, но при этом не еврей! А то, знаете ли, мы не имеем права помогать евреям: есть старый "указ Абрамовича". -- От тысяча девятьсот шестьдесят седьмого года! -- как эхо отозвался я и поднялся. -- Значит, вы сами знаете! Хау найс! И конкретно подумайте, что мы можем сделать для хорошего сиониста мистера Усвятсоф. И мы вышли с Борей на улицу. Борис Федорович чувствовал, что произвел впечатление, и был чрезвычайно собою горд. "Ну, пошли", -- сказал он. -- Куда еще пошли? -- За справкой, что я не еврей! -- Боря, Боря! Мистер Усвятсоф! -- разразился я целой тирадой. -- Ведь раббанут тебе выдал справку, что не не еврей, а еврей! Да еще какой! Борис Федорович горестно опустил плечи и задумался. -- Давай ту справку порвем! -- умоляюще попросил он. -- Вот что, Боря, ты меня послушай внимательно! У меня есть точные сведения, что всех русских повезут обратно. Ты спрашиваешь, куда обратно? Обратно в Казань. Там уже едят крыс. Но даже если тебе повезет и ты окажешься в Германии, то как же ты там будешь мыкаться? Ты думаешь, что она тебя ждет?! Не смеши. Она давно утешилась с полицейским или с пожарником. Женщины не умеют ценить верность. У Киплинга об этом написана целая поэма. И смотри, в кибуце тебя тоже долго держать никто не станет. Кибуцам нужны откормленные белые шведки. А тут ты всюду фигурируешь как максимальный еврей, как еврей евреев! Даже в раббануте! И кроме того, эти бабки тебе обязательно еще пару раз кинут по сотне -- я их как облупленных знаю. И с твоим аттестатом "левита" ты рано или поздно получишь пенсию по возрасту. Да и как ты докажешь теперь, что ты "нееврей"?! Никак. Это теперь навечно. -- Ну, а что же мне в таком разе с этими облигациями делать? -- попыхтев несколько минут, спросил Усвяцов. -- А вот на это я тебе с удовольствием отвечу: нормальный человек положил бы их в "Национальный банк" и закрыл на долгосрочную программу. И через пять лет вместо этих ста долларов у тебя будет сто тридцать, и тогда ты сможешь их пропить. Но это можно сделать прямо сейчас. И в ресторане. Тем более, что я три дня уже ничего не ел. Только не заставляй меня покупать три бутылки кубанской водки, мышиные сардельки и все эти отвратительные израильские салатики. И идти с ними в бухарский скверик. -- Я тебя угощаю, -- по-царски выговорил Борис Федорович, -- но ты позвони сначала в милицию, спроси где Данька Шиллер! -- На каком языке я их спрошу? -- Ну, так попроси кого-нибудь. Я ему доллар заплачу, -- сказал он с достоинством. -- Гардеробщицу попроси! -- Да откуда там гардеробщицы! В полиции ни о каких "шиллерах" шестьдесят второго года рождения сведений не оказалось. -- Ты не беспокойся, Боря, -- сказал я. -- В полиции такой же бардак, как и всюду. Скорее всего он где-нибудь запил, что же ты, Шиллера не знаешь? -- Лучше бы он сидел, -- сказал с большим беспокойством Борис Федорович, -- ему нельзя зимой освобождаться, у него легкие слабые! Ты чего себе будешь заказывать? Я заказал рыбу, а Борису Федоровичу принесли два грузинских шашлыка, которые оказались не шашлыками, а просто непрожаренным мясом на шампуре. И пока мой товарищ пьет водку "Кармель Мизрахи" ришон-ле-ционского разлива и рассказывает, какие в Кишиневе он отведовал шашлыки для замминистров, я должен сказать несколько пояснительных слов о сионистском движении и о кибуцах, куда голландские девушки пытаются устроить Бориса Федоровича. Глава пятнадцатая РУССКАЯ МАТЬ -- Насколько мне известно, в вашей ешиве есть настоящие русские, -- повторил Григорий Сильвестрович более спокойным тоном. "Сейчас бы взять всех троих и застрелить из какого-нибудь бесшумного пистолета, чтобы не оставлять свидетелей! А себе прострелить руку. .. -- лихорадочно думал Моисей Шкловец, -- и отправить их всех на поезде малой скоростью. Но куда их отправишь? Поезд на Хайфу уходит один раз в сутки в половине четвертого и идет всего три часа абсолютно пустой. Шендерович весит килограммов сорок пять -- маленький и головастый, как Марат! А этого краснорожего "писателя" оторвать от земли и сунуть в вагон без посторонней помощи я не смогу, тем более с простреленной рукой. И полная ешива людей..." -- А может быть и хорошо, что они есть! -- лукаво продолжал Григорий Сильвестрович. -- Что вдали от политических арен они предаются, так сказать, религиозному росту. Но пришло время послужить России и претворить свои кабинетные знания в реальную жизнь! Не нужно. Пожалуйста, не называйте пока фамилий... "Знает, -- с тоской подумал Шкловец. -- Всех знает поименно. Наверное, и про бабушку Анну Васильевну слышал: старая дура бегала по городу, рта было не заткнуть. Гнуснейший тип!" А "гнуснейший тип" между тем разглагольствовал о том, как эти, так сказать, "евреи личного выбора" и "носители Божественной русской крови" могли бы успешно возглавить иерусалимское отделение "Русского конгресса" и готовить кадры для репатриации. Но все, разумеется, по своей воле и без малейшей тени насилия! И в таком духе он наплел очень много. Ясно было, что это какая-то отвратительная полувоенная организация, что доносов гость не боится, потому что на доносчиков -- Григорий Сильвестрович пристально посмотрел на притихшего Шкловца -- есть своя карающая рука! -- А во главе иерусалимского отделения должен встать человек, который не просто готов вернуться -- этого мало! Он должен сражаться за возвращение, он должен олицетворять собою Возвращение! И, конечно, по документам он будет стопроцентным израильтянином, чтобы комар носу не подточил. И сам старец Н. обязательно хочет его видеть и рукоположить! -- У вас водички нет кипяченой? -- неожиданно спросил он Шкловца. -- Никогда не пейте сырую воду и проживете до ста лет. Или больше. Мерси. И на несколько минут в кабинете раза Фишера воцарилась полная тишина: Григорий Сильвестрович лениво рассматривал широченные тома ковенскпх книг в золотых переплетах. Шкловец и Шендерович, не поднимая глаз, чертили что-то в своих блокнотах, а рав Фишер закрыл глаза и с ненавистью трубил в свои мохнатые ноздри: он давно уже хотел задать доктору Барски какой-то вопрос, но тянул и пока не решался произнести его вслух. Шкловцу в эти минуты никто позавидовать не мог. Лицо его совершенно позеленело. Какое там "бесшумный пистолет" и "карающие руки"! Шкловец был в высшей степени невоенным человеком. Он ни разу в жизни не держал в руках оружия. И теперь вся жизнь пойдет кувырком! Уже сколько месяцев его жена просыпалась на рассвете и начинала причитать в постели -- она предчувствовала беду! И повод для отчаяния был: ведь Григорий Сильвестрович не ошибся -- в ешиве действительно паслось много русских. Пашка Бельдман был русским по матери, но и у самого Шкловца мутер тоже была русская, из ткачих, правда прошедшая настоящий ковенский гиюр с посвящением. Но как же он, со своим математическим умом, додумался вытащить их вместе с бабкой в Израиль?! Руфь-моавитянка из Второго Лаврушенского переулка! Теперь вот сиди и жди, когда этот паршивый махновец Бельдман подставит тебе подножку. Уж у того-то мать никаких гиюров не проходила и спокойно себе вкалывала фельдшером в подмосковном городе Серпухове. Но Бельдмана начальник ешивы никогда в жизни тронуть не решится! В ешиве, кстати, имелись и другие русские! Было еще ни много, ни мало пятнадцать деревенских мужиков, происходивших из-под Куйбышева, из жидовствующего села Михайловки. Они в основном проживали в религиозном районе Рамот и были жуткими запойными пьяницами. И это было не нормальное интеллигентное пьянство, как пил Володька Шнайдер или даже Аркадий Ионович, а именно какой-то страх Божий, дикое деревенское безобразие с беготней по Рамоту в кальсонах, и только вчера была пьянка с мордобоем у Кержиковых, о чем в этот день на активе ешивы уже состоялся специальный разговор. Кроме Кержиковых, пили еще Будаков и Вассерман, которого вырвало Кержиковым на постель. А из самих Кержиковых пили батя и два сына допризывника, и еще из Тель-Авива приехал племянник Николай, которого теперь звали Ашером, и он работал в Тель-Авиве на шведском самосвале. Никаких женщин вечером в доме почему-то не оказалось. Вообще женского пола среди михайловцев было очень мало. Они их тут сразу отдавали в какие-то закрытые школы, а потом замуж за пейсатых израильтян. Те даже не понимали толком, что жена у них "русия"! Видели, конечно, что белобрысенькая, но и только. Из закуски вчера были моченые яблочки и своя квашеная капуста, и еще Николай привез из Тель-Авива хорошую селедку и "Колу". А в маколете взяли пять больших бутылок "Голд стар" по 0,75 литра. И уже через час батя очень сильно напился и стал швырять в окно сохнутовские стулья, пока Николай его не осадил, сказав "дядя Гриша Кержиков, кончайте кидать, стулья дорого стоят". И Шкловцу было понятно, что никого из этих людей в руководство "Русского конгресса" рав Фишер рекомендовать не может. Если говорить начистоту, то начальника ешивы Моисей Шкловец откровенно недолюбливал! Еще бы! Ведь вся ешива знала, что Фишер оказался на этом ответственном посту по простому недоразумению: на эту должность должны были назначить его брата. Но братья были удивительно похожи -- оба рыжие и волосатые, как Исав, и посыльный Гаона вручил назначение не тому брату! А после уже поздно было что-нибудь менять, потому что у Гаона под это назначение была выпрошена специальная броха! И любивший перед сном пофантазировать Шкловец часто рисовал себе мысленную картину, как начальником их ешивы по ошибке назначен гой! И кроме него, Шкловца, никто об этом даже не подозревает. И, конечно, толстая раввинша Малка ни слухом не ведает, что в подвале у этого гоя Фишера, который на самом деле по матери Рыбаков, спрятано одиннадцать чудотворных икон! По ночам этот Фишер-Рыбаков тайно спускается в подвал... и в этом месте фантазии Шкловца всегда обрывались, и додумывать дальше он не решался. "Пусть бы он сам, этот выскочка, шел руководить этим идиотским конгрессом, -- с ненавистью бормотал Шкловец, -- и так вся религиозная жизнь ешивы держится на моих плечах! Раввин называется! Ничего святого, старуху-процентщицу через дорогу переведет и -- топориком!" И словно в насмешку, когда Шкловец уже перестал сомневаться, что жертвой окажется именно он, рав Фишер встал и сказал несколько весьма уважительных слов о своих соратниках. Сказал, поклонившись в обе стороны, что без этих светлых еврейских голов он не принимает ни одного ответственного решения. Что влияние Шкловца и Шендеровича на развитие ковенской мысли беспредельно велико! Но так как для него Григорий Сильвестрович в первую очередь является "мессенджером" Великого Гаона, то он просто вынужден переговорить с гостем с глазу на глаз. Оба соратника понуро вышли за дверь. А рав Фишер встал из-за стола, прошелся тяжелой походкой по комнате, поплотнее закрыл за активом дверь и задал Григорию Сильвестровичу довольно неприятный и вполне естественный вопрос. Глава шестнадцатая "ЕВРЕИ В СССР", ИЛИ КОТЛЕТЫ ПО-КИЕВСКИ Писать нужно при солнечном свете. Шекспир писал при ярком солнечном свете. Добролюбов всегда писал босиком. У Сервантеса вообще была одна рука. Я лежу на лужайке напротив кибуцной столовой и пытаюсь сосредоточиться. Сейчас пройдет несколько минут, и в пятках накопится достаточное количество солнечной энергии, чтобы я мог описать кибуц. В кибуцах не встают по сирене. Каждый встает, когда ему нужно на работу. Моя смена с восьми. До работы нужно успеть позавтракать. Я всегда беру на завтрак редьку с майонезом. В кибуцах кормят даже лучше, чем в армии, хоть и в армии тоже кормят шикарно. В израильской армии и в советской совершенно разный подход. Русские считают, что чем хуже, тем лучше, раз солдаты уже выдержали несколько тяжелых войн, то выдержат они и еще. В Израиле на завтрак солдаты получают крутые яйца, кофе пей сколько хочешь, девятипроцентный творог и еще кефир с бананом. А, например, в мотострелковом полку, в котором служил я, тоже было довольно большое подсобное хозяйство, но там держали в основном свиней. Если в Ленинградской области, предположим в Киришах, стоит полк в две тысячи человек, то, наверное, кормить их паштетом из гусиной печенки или клубникой со сливками никто не станет. И разводят свиней. Свинина -- главная часть солдатского пайка. Офицерам -- мясо, а солдатам -- сало! А есть его совершенно нельзя даже не потому, что в полку полно мусульман и есть евреи, а потому что это отвратительный брусок со щетиной из неопаленной гарнизонной свиньи. И кроме самого сала есть еще щи и каша, но тоже, разумеется, на сале. А если отказаться и от щей и от сала, то просто можно умереть с голоду. На флоте и в авиации кормят намного лучше; правда, у подводников совершенно нет аппетита: их там держат по полгода, не всплывая, и вылезают на свет бледные прыщавые подростки, которые не хотят есть. Ничего, даже воблу. Но одно дело -- мирное время! А как лучше воевать в средней полосе -- после анчоусов с каперсами или после горохового пюре -- это еще вопрос. Все-таки после хорошей еды человек очень расслабляется. Если, не приведи Бог, наступит война, то теория будет проверяться на практике. Но если применять эту теорию к ленинградскому сионизму, то, как ни странно, тощая секретарша Ван-Хувена, называя Бориса Федоровича хорошим сионистом, была принципиально не права. То есть я не знаю, что происходит в стольной Казани, но во всяком случае в Ленинграде хорошими сионистами становились приверженцы именно сытой теории, а плохими или липовыми -- исключительно приверженцы голодной. С той оговоркой, что наше время все-таки является мирным. Обычно в Ленинграде сионисты встречались по субботам возле синагоги, и хорошие сионисты начинали петь "хэвэну шалом алейхем", которую придумал сам Жаботинский, а по вечерам крутили кинофильм о герое русско-японской войны Иосифе Трумпельдоре! А плохие сионисты собирались подозрительными группками, брали по паре бутылок и пиво и начинали придумывать, под каким предлогом можно заманить к себе иностранцев. И виноваты в этом отчасти были хорошие сионисты, потому что кроме своей основной сионистской деятельности, вроде празднования "пурима" и сбора денег на передачи Иде Нудель, в жизни сионистов был еще очень щекотливый момент получения посылок из Нью-Йорка с синтетическими шубами и джинсами фирмы "Врангель", правда, неходовых размеров, на такие немыслимые жопы, что хорошо сбывать их удавалось только в Ростове-на-Дону и в Ставропольском крае. И конечно, чем лучше и известнее был сионист, тем больше он получал таких фирменных посылок, и плохие сионисты испытывали естественное чувство зависти! Но если в этот день никаких иностранцев в поле зрения не было, то плохие сионисты, посовещавшись, отправлялись в "Тройку" или в финскую баню (сауну), где у сионистки Гуляевой муж работал банщиком. Надо сказать, что сама эта сионистка была очень известной в Октябрьском районе спекулянткой и ехать никуда не хотела, а ее муж, дядя Валера, который по национальности был татарином, собирался ехать в Америку. По статистике в Ленинграде какое-то невероятное количество татар. Ленинград -- это город русских татар, и ничего плохого я в этом не усматриваю! Часть из них работает дворниками и часть--банщиками. Это их наследственные профессии. От западносибирского ханства большинство банщиков оторвано довольно давно, но многие из них до сих пор придерживаются мусульманской традиции. А у Гуляевых были две общие дочки, Аллочка и Ирочка, и еще была старшая дочка Сонька от первой жены Гуляева, которой он в свое время дал татарский "гет" и отправил ее с глаз долой к родителям в татарскую деревню. Но саму Соньку он подверг ритуальному татарскому обрезанию, произведенному за некоторую мзду профессиональным моэлем Бронфманом, который обрезал, в основном, хороших сионистов, но и с татар имел некоторый дополнительный приработок. Сонька этой операции ничуточки не стеснялась и сидела потом за проституцию, а сейчас живет где-то на Малой Охте, точного адреса я не помню. Пока Сонька была в лагере под Петрозаводском, ее сын болтался в основном у какого-то старшего банщика, основателя их рода, который воспитывал его в самом татарском духе, так что дяде Валере приходилось покупать для внука на Сенном рынке свежую конину, и он ее по несколько часов варил, пока Изабелла их от этого не отучила. Потому что вкус конины действительно безобразный. И она на пятьдесят копеек дороже, чем говядина. Пятьдесят копеек для плохого сиониста, у которого нет накопительской жилки, это целых две кружки пива! А если вы пьете на Садовой, то на шесть копеек сдачи вы еще можете купить пирожок с повидлом или тушеной капустой, а с мясным фаршем за десять. Конечно, ясно, что нормальный человек не станет брать под пиво пирожок с клубничным джемом, но пирожком с капустой закусить можно прекрасно, если он не очень холодный. Кстати, и закусывали хорошие сионисты и липовые сионисты тоже совершенно по-разному. Кое-кто из самых хороших сионистов даже служил главбухом в елисеевском гастрономе, а для главбухов там раньше водилась и севрюга, и белуга, и колбасы разных небесных сортов. А для плохих сионистов на прилавок выбрасывали жирную краковскую колбасу или эти пирожки с капустой. И нажравшись этих пирожков, они начинали набрасываться на смуглых сефардских девушек, которые с познавательной целью приезжали в ленинградскую синагогу из Бухары и Чимкента. То есть сефардские юноши, видимо, тоже приезжали, но юноши из Чимкента никого на свете заинтересовать не могли. И если хорошие сионисты набрасывались на девушек с поучительными лекциями или предлагали почитать рукописный журнал "Евреи в СССР", то с чем на них набрасывались плохие сионисты, вы легко можете себе представить! Бывали истории и почище! Например, у одного плохого сиониста Б. была одна очень хорошая знакомая, которая тоже читала эти рукописные журналы, но вступать с ним в интимные отношения без всякой видимой причины отказывалась. При этом она требовала, чтобы Б. взял у нее пятьдесят рублей и устроил ее в автошколу при ДОСААФ, где инструктором был его близкий приятель по фамилии Бурдейный. И вот Б. согласился за эту дамочку похлопотать, как потом оказалось, зря. Потому что в эту злосчастную осень Б. действительно был занят на работе, а после работы еще приторговывал финскими швейными машинками. Но когда чувство долга все-таки в нем перевесило и он понес эти деньги в автошколу при ДОСААФе, то по дороге, на Майорова, он встретил своего бывшего одноклассника, тоже еврея, но вообще не сиониста, просто работающего по найму в Палате мер и весов, а летом путешествующего на байдарке. И они пошли вдвоем в плавучий ресторан "Дельфин". А цены там приличные: водка около восьми рублей. А две бутылки -- это уже шестнадцать! Котлеты по-киевски, то что раньше называлось "де-валяй", -- шесть пятьдесят, и пятьдесят рублей часа за три они с этим евреем просадили. Согласитесь, что отдавать после этого свои собственные кровные деньги на банальную взятку было бы глупостью и гусарством. Даже если это хорошая знакомая. А дамочка между тем занималась в автошколе уже около двух месяцев, хоть она оказалась на редкость бестолковой. И этот инструктор Бурдейный, который ее по блату устроил, начал открыто перед всей группой намекать, что пора бы подбросить на учебу. Но девушка попалась из очень приличной семьи, мама у нее давала частные уроки музыки, и она долго никаких намеков не понимала. А когда поняла, сразу побежала жаловаться хорошим сионистам и требовала, чтобы созвали суд чести! И те не придумали ничего лучшего, чем накляузничать в ОВИР, пусть, дескать, Б. не дают выездной визы, потому что таким жуликам не место на Святой земле! В ОВИРе обещали дать ответ через неделю, но потом сказали хорошим сионистам, чтобы они разбирались сами. И за учебу пришлось платить еще раз, потому что честь честью, а до зимы нужно было обязательно получить водительские права и переезжать из Ленинграда в город Петах-Тикву, что значит "врата надежды". А была уже самая середина октября. Глава семнадцатая СГОВОР Все-таки как по-разному можно остаться с глазу на глаз! Какой приятный момент нашей жизни, например, выпить вдвоем с человеком без претензий, который не затыкает вам рта и не разглагольствует о горнем. И какой кошмар остаться наедине с какой-нибудь сволочью, да еще наделенной светской властью, так что поневоле начинаешь поджимать хвост или сдабривать свой голос унизительной порцией меда. Но хуже всего остаться наедине с человеком, который не хороший и не плохой, вроде бы и не прямое начальство, но голос на него поднять практически невозможно и даже, пожалуй, боязно. И посоветоваться не с кем. Нет, хуже всего остаться с глазу на глаз с человеком вот такой непонятной, неведомой и очень подозрительной группы крови. Так думал рав Барух-Менахем Фишер, расхаживая взад и вперед по своему просторному кабинету и раздумывая, с какой бы стороны разгрызть этот чужеземный орешек. Слушайте, милейший, -- произнес он наконец, взяв Григория Сильвестровича за пуговицу, -- но почему же ПРАВЕДНЫЙ не дал Вам никакого рекомендательного письма? Почему же ПРАВЕДНЫЙ не прислал мне знака?! -- Голос раввина постепенно уходил вверх. -- Почему он не прислал мне лацкана кармана или пуговички? Почему же, агройсер менч, я обо всем этом слышу в первый раз? Я официальное лицо, милейший, мне доверены сердца и судьбы верующих ковенцев! Почему же я сам, господин писатель, должен принимать все на веру?! Он нападал на Григория Сильвестровича. Он размахивал мясистыми кулаками перед самым его носом и вздымал их к потолку. Он бегал по комнате, спотыкался, как прибой, о ковровую дорожку и все сильнее мял и пинал ее на сгибах. Но через несколько минут он закашлялся, приостановился и приготовился слушать, что ему возразят. Но Григорий Сильвестрович ничего не отвечал и загадочно ухмылялся: ему очень понравился рав Барух -- приезжий был тертым калачом! Психическая атака дородного рыжего раввина никакого впечатления на него не произвела. Слушая вполуха, доктор Барски подошел к небольшому пыльному оконцу и с интересом стал разглядывать суетящуюся магистраль знаменитого иерусалимского квартала. Что за чудо Меа-Шеарим в начале весны! Черные ангелы-франты мчались навстречу друг другу, как стремительные эскадренные миноносцы. Парочки юных сойферов траурными бабочками порхали по узким тротуарам и, казалось, вот-вот должны были столкнуться насмерть лбами! Шли тяжелые баржи -- ангелы-кормильцы семей с массивными гормональными задами, за которыми едва поспевали нежные астеничные важенки в силиконовых матросках. Как перископы подводных лодок, всплывали на поверхность очкастые шойхеты и меламеды из окрестных ортодоксальных школ, неслись по течению красавицы-каравеллы в напудренных шотландских париках и угловатые незамужние канонерки с бледно-голубыми глазами и густыми пеньковыми косами! Что за прелесть эта весна! Но вот Григорий Сильвестрович еще раз улыбнулся своим мыслям и открыто повернулся навстречу степенному раввину. И странное дело! Как ни различна была жизненная фабула этих людей, как ни разнились их оттепели и заморозки, бури, прибои и отливы, но любой человек, глядя в первый раз, как они стоят друг против друга на фоне портретов дер митл Ковенского Гаона и ковенских крыш со сладким дубовым дымком, подумал бы, наверное, что это два брата, два древних сказочных рыцаря Витольда, два кентавра со шпорами, два борца "сумо", которые, еще миг, и начнут толкаться массивными животами. И неизвестно, что могло бы еще померещиться прохожему, а между тем, они не состояли даже в далеком историческом родстве. И если Григорий Сильвестрович всегда выдавал себя за Иафета, то рав Фишер был несомненным Симом. Но толкаться животами насмерть ни Иафет, ни Сим почему-то не стали, а еще через минуту кабинет заполнился теплым воркующим голосом Григория Сильвестровича Барски, "толстого-барского", как называли его когда-то однокашники и друзья. Удивительным было вот что: рав Фишер, который никому в городе в ус не дул -- да что там в городе! - тот самый рав Фишер, который, как бегемот, как слон, мог поставить на место любого всезнайку и еще утереть ему нос лихой арамейской фразой, а когда речь заходила о "краеугольном камне", то могучий ковенец всегда успевал подумать, что речь идет именно о нем, -- так вот этот рав Барух-Менахем Фишер на несколько минут вдруг абсолютно стушевался, чего с ним за всю жизнь практически никогда не случалось. Он вдруг заметил, что сидит, как проситель, на самом краешке своего великолепного кресла, но как оказался в нем, начисто не помнит! Так что приходилось думать о высших силах, в существовании которых рав Фишер и так ни капельки не сомневался. От слов этого чугунного гостя голова рава Фишера начинала ходить ходуном. Ему самому понятно было, что Григорий Сильвестрович именно захлопотался в Европе, и в Израиль ему было вовремя не выбраться. И что портфель с письмом был украден или бесследно исчез -- в это тоже можно было поверить. Ну а уж что у ПРАВЕДНОГО идет седьмой (юбилейный) год, что Великий Гаон покоится, никого не принимает, не звонит по телефону и не отвечает на письма -- рав Фишер знал сам лучше, чем кто-либо другой. Потому что о ешивской казне сегодня можно было вспоминать, только сощурив один глаз и поморщившись. И понятно, что в юбилейный год ни о каких повторных рекомендациях от Великого Гаона и речи быть не могло! Фишер по инерции продолжал задавать вопросы, но пора было уже давать задний ход и решать, как же из этой ситуации достойно выпутываться самому. Не поверить посланнику Великого Гаона -- значило не поверить самому ПРАВЕДНОМУ! И если этот уважаемый человек к тому же божится, что он сможет гарантировать продвижение рава Фишера вверх на ковенском престоле, то несомненно стоило и рискнуть. Волшебный голос Григория Сильвестровича еще продолжал виться в ешивских стенах, еще он продолжал старательно объяснять, как необходима будет типография "Шалома" для приближения нобелевского торжества, а рав Барух-Менахем Фишер уже отчетливо понял, что ему, увы, ничего не поделать и придется рискнуть. "Лучшая наша сотрудница безвылазно сидит в Нью-Джерси, и если Великий Гаон хоть на один час снизойдет, если ПРАВЕДНЫЙ хоть на один миг позволит себе вернуться к земному -- все нужные свидетельства лягут, Борис Нахумович, к вам на стол! -- по-свойски, по-российски сказал доктор Барски. -- Мне же головы не сносить. И Нобель торопит!" -- Скажите, милейший, -- перебил его, вдруг очнувшись, рав Фишер. "Нахумовича" он решил на всякий случай пропустить мимо ушей, -- о каких деньгах пойдет речь, если я решу согласиться на ваш план? -- Вы получаете Нобелевскую премию целиком, и за русских -- по головам, плюс транспортные расходы. Оплатите его банковские долги, чтобы его раньше времени не посадили, и с премии дадите пять тысяч. Нечего его баловать! Пусть пишет. Поэт должен быть бедным! -- Сколько же могут дать за эту премию? -- Когда как. Когда сто тысяч, а когда и все двести. -- Слушайте, милейший, неужели то, что пишет уважаемый Менделевич, может стоить так дорого?! -- с сомнением в голосе пробормотал рав Фишер. -- Это ведь громадная сумма! -- Да вам-то что за разница, стоит или не стоит. Это же поэзия, а не баклажаны. Раз платят -- значит стоит. А пока составим общую смету и представим ее высокому начальству. Фишер в задумчивости покачал головой и поглубже устроился в кресле. Определенно стоило рискнуть. -- И перестаньте вы серьезно относиться к их гиюрам! Вы же трезвый человек. Еврей не может перестать быть евреем и стать китайцем или французом! Я тоже, может быть, искренне хочу стать французом! И точно так же русский -- никогда не перестанет быть русским! Это Азия -- Восток! Вы еще с ними хлебнете. А если "Национальное бюро" усилит контроль за укрывателями?! Снизьте им на пару пунктов индекс и проводите их всех до самолета. И голова не будет болеть! Неужели же мне нужно вас учить. А о судьбе парочки дорогих вам людей мы сможем поговорить особо! "Еее, -- протянул мысленно Фишер, -- еее!" Да, -- повторил он вслух по-русски. -- Я согласен, милейший! Давайте сначала устроим смотр тем, о ком мы будем говорить особо. Глава восемнадцатая УКАЗ 512 -кедни миксйерве с ацил еигурд и ялиарзИ енаджарГ..." ,17 ежин мос ,вецубик хиксйеваккам иманелч ясеищюялвя ен ,аремон огонтимил еищюеми ен -зИ юиротиррет ьтуникоп икорс еыннасипдерп в ынжлод ."ялиар Глава девятнадцатая КАНДИДАТЫ Учебный день кончился, но -- невиданное дело -- из ешивы никто не ушел! А ведь никому не было сказано ни единого слова. Так велико было напряжение в воздухе, что никто не переглянулся, никто не спрятал улыбки! Как будто бы каждый день кто-то из постигших спускался вниз в рабочий цех! Правда, руководитель ешивы рав Фишер, открывая ежегодно эту мастерскую, говорил коротенькую речь о том, что означает для всего нееврейского мира их работа, но чтобы сам Шкловец сел за общий верстак -- такого никто из исполняющих припомнить не мог. Но вот он уселся, подлил себе в стаканчик кошерного синтетического клея и наметил первую стенку. Сверху слышны были знакомые грузные шаги Фишера и все исполняющие сидели с насупленными и притихшими лицами. Особенного заработка сегодня быть не могло, хотя платил за эти коробочки для тфиллинов рав Фишер в принципе неплохо: за маленькие платили по двадцать восемь агурот, а за большие, восемь на восемь, на лоб, платили даже больше. Не напрягаясь, исполняющий мог сделать штук по десять в час, а некоторые михайловцы, посноровистее, клеили и все двадцать. Если, конечно, обед был не слишком тяжелым и не начинало клонить ко сну. Сегодня на обед был суп с клецками и индюшатина с овощным гарниром, а на третье дали по хорошей груше, но настроение у исполняющих было тревожным, и никто из них не наелся. И Шкловец позвонил и велел приготовить всем чай. Раньше, в более либеральные времена, по вечерам тоже давали чай, но рав Фишер привез с собой из Америки нового машгиаха по имени Пинхас Вульф, и обстановка в ешиве сразу стала строже. "Кончать разговоры! Занятия!" -- раздавался в коридоре визгливый голос, от которого стыла кровь. Вульф был человек поразительной учености! Впечатление от нового машгиаха усугублялось еще тем, что у постигшего Вульфа кожа была какого-то лимонного оттенка и зубы немного выдавались вперед, так что перед ним робела даже Михайловская молодежь. А ей и черт был не брат, и поднести кому-нибудь в морду они были большие мастера. Михайловцы отдавали своих парней в ешиву, чтобы их немного обуздать перед армией. Вообще мало кто из ковенцев, как говорится, шел "по военной тропе". Зато Пашка Бельдман -- ох как любил щегольнуть гранатой или парой вороненых обойм в карманах армейских брюк! "Вот кто бы пригодился "Русскому Конгрессу"! -- рассуждал про себя Шкловец. -- Ведь если в России сейчас начнется, то Пашке будет где развернуться! А тут не его масштаб!" После "Указа 512" крайне правый Пашка выглядел в Израиле диковато, как динозавр. Дай ему волю... да загляните сами в себя поглубже, и вы поймете, что будет, если дать Пашке волю! Сам Шкловец был совершенно иным. Он любил полежать на диване с кроссвордом, он любил Блока, он мог сделать домашнюю халву в десять раз лучше покупной! Даже обращение Шкловца в иудаизм было чудесным. Случилось так, что молодой Шкловец, тогда еще просто Миша, упал в бухарской республике с минарета! Уже сегодня постигший Шкловец мог бы легко объяснить вам, что падение с мечети -- это далеко не полет с колокольни! А раз ковенские мудрецы пишут, что в мечетях в случае опасности можно прятаться и молиться, то тем более с них можно было и падать! Но для Шкловца это падение оказалось поистине фатальным. Никто не помнит, сохранилась ли та мечеть, давно за бесценок продан Миллеру голубой многотомник Блока, а сам Миша Шкловец оценен AD VALOREM. И надо же теперь, такая напасть! Скорее бы наверху все решали. Да -- да, а нет -- нет! Но после всех усилий, которые он угробил на этот духовный центр, он никуда отсюда не уедет! Вы слышите, никуда! Ведь добрую половину людей в этой мастерской обрезал он! Конечно, были ошибки, были! -- думал Шкловец. Может быть, сумасшедшего стоматолога из Тель-Авива обрезали зря. (А Шкловец по совместительству занимался в ешиве не самим обрезанием, а "шидухом" -- уговариванием, или, скажем, сводничеством на обрезание.) И стоматолога удалось уговорить именно Шкловцу, и всего минут за пятнадцать! Люди сидели и выпивали в старой ешиве под лестницей, и Шкловец проорал вместо приветствия свое обычное "Откуда евреи?!" и "Являются ли евреи обрезанными?!" Однорукий Минкин промолчал и ничего не ответил: он любил хвастаться, что на зоне ему вшили в член три минеральных шара, и Минкин боялся во время операции их лишиться. А пьяный стоматолог, громко расхохотавшись, ответил: "Конечно, нет!", и его в таком не вполне протрезвевшем виде отвели к доктору Латкису, который практиковал напротив ешивы, быстренько собрали миньян и так стремительно обрезали, что стоматолог слез с обрезального стола, дико вытаращил глаза, оглядел всех присутствующих и обалдело перекрестился! Было! Чего там говорить. Ответственный за обрезание Шкловец был просто в шоке. Но дело это минувшее, а сейчас его "крестники", все эти добрые люди, не представляют себе, что творится наверху, но ведь никто не ушел! Друзья сидят плечом к плечу и клеят коробочки для тфиллинов! И если сегодня все обойдется, если этот маклак Фишер не продаст его в царство тьмы, чтоб ему прожить до ста двадцати лет, не про нас будет сказано, то хотя бы раз в неделю, не реже, он, Шкловец, тоже будет спускаться вниз в мастерскую и делать эту работу ЛЕ ШЕМ ШАМАИМ наравне со всеми исполняющими. Шкловец смиренно приподнялся с табуреточки и приготовил себе картон еще на один час работы. "Гезунтер ид!" -- произнес, не глядя на него, пожилой михайловец в камзоле, который сидел с большими ножницами в углу и нарезал болотные листы картона. А наверху дела обстояли нехорошо. Просто скверно. Уже пятнадцать михайловцев в словесных портретах представлены были пред светлые очи гостя. Уже выкопано откуда-то было несколько очаровательных русских жен, но в руководители местного отделения "Русского Конгресса" пока не подошел никто. Григорий Сильвестрович пока только недоуменно пожимал плечами и морщился. -- Не хотите ли услышать о загадочной судьбе... -- сладким голосом спрашивал рав Фишер. Нет, -- коротко отвечал гость, не давая раввину даже кончить, -- загадочных не хотим! Загадочных всех на родину! -- А вот есть проверенный человек, нищий-философ, адепт трех религиозных дорог! Очень большой романтик. -- Романтиков тоже не треба! -- проговорил Григорий Сильвестрович, внимательно глядя в глаза лукавому раввину. Скорее всего, Фишер имел в виду Габриэлова, который к этому моменту был уже предательски убит. Правда, рав Фишер знать об этом еще никаким образом не мог. Кроме того, Габриэлов даже в глазах самых ортодоксальных ковенцев все-таки не был русским, то есть Фишер все-таки тянул время и хитрил. "Какие-то у нас с вами рыночные отношения!" -- бормотал рав Фишер, доставая из картотек данные очередной жертвы. "Вы мне главный калибр показывайте! -- в таком же тоне отвечал ему гость. -- Мне ни бабья, ни этих колхозничков не нужно! Вы их поскорее в "Национальное бюро" сдавайте. Для своей же пользы! А мне вы дайте современного руководителя, и желательно не Бельдмана!" -- Чем вам Бельдман-то не угодил?! -- обиженно встрепенулся Фишер. -- Да сами знаете! Дрянь-человек. Ненадежен, тщеславен и нагл. Настоящий гой, в худшем смысле слова! Вы бы для меня что-нибудь получше подыскали... Что за невезучий человек был этот Пашка Бельдман! Уж, казалось бы, кто больше, чем Пашка, ненавидит всех современных гоев! (И гоек.) До сих пор не мог он спокойно смотреть в их блеклые балтийские глаза! Видно, крепко