ет воедино наблюдателя с подопытным кроликом; заведомо известный результат, заключЈнный в качественном изменении объекта, делает невозможной неизменчивость субъекта. Меняясь, субъект перестаЈт быть самим собой, опыт теряет смысл, со смыслом исчезает и сам опыт. ОстаЈтся чистая, голая смерть... Нет, смерть мне неведома -- пока неведома.
Что мы знаем о смерти?
О, если б что-нибудь знали! (12)
Вечный сон...
Так порой называют смерть. Что может быть более далЈкое от истины, чем подобная аналогия? Сон -- и смерть. Жизнь -- и ничто... Нет, нет, вечный сон -- если таковой, конечно, существует -- есть как раз та скрытая, невидимая форма внутренней жизни, которая единственно возможна -- о, если бы только она была возможна! -- после смерти. Может быть, вечный сон и есть обратная сторона бессмертия души? Быть может, бытие бессмертной души в мире внешних объектов сопряжено с инобытием вечного сна в мире внутреннего "я"? И единство то нерасчленимо? Ибо свет возможен только как противоположность тьмы...
Все мы ходим под Богом. Под нашим, общим Богом. И судя по тому, что мир погряз в пороке, зле и страданиях, наш Бог ещЈ не умер. Сновидения -- лишь эпизоды в Его жизни, ещЈ недосуг Ему обратить Свой божественный лик -- навечно, а не время от времени -- к единственному Своему творению. Лишь со смертью Его приидет на землю истинное Царствие Божие.
Лишь смерть способна соединить Меня, Бога, с миром Моих грЈз -- на веки вечные. Может быть, тогда мир-сон приоткроет Мне тайны свои?..
Дикая мысль вздыбилась в моЈм мозгу: входя в мир сновидений, не встречу ли я там Бога, как одно из своих творений?
Лента МЈбиуса....
СОН
В полдень монарший указ был обнародован, а уже к вечеру во Дворец Каземата потянулись толпы оговоренных в указе лиц: кто добровольно, кто -- под усиленной стражей. Голан Первый величественно восседал на троне, справа от него мельтешил Вислоухий, полукругом вокруг трона расположились вновь избранные высшие сановники государства. В руках Голан нетерпеливо вертел титановую спицу. Вскоре Палата Церемоний наполнилась толпой явившихся пред светлое око монарха толстунов, вызванных для расправы. Огромный зал не мог вместить всех, и потому большая их часть осталась ждать своей участи вне Палаты. Изловленный у самых границ Империи бывший монарх и кучка его приспешников жались в тени громадной колонны слева от трона. Чуть поодаль сгрудились мрачные анархисты, вызывающе вели себя коммунисты, смело смотрели в глаза монарху пацифисты. Судейские чиновники испуганно озирались по сторонам, не ведая грядущего; их напудренные парики и чЈрные мантии казались жалким и бутафорскими. Десятка два палачей невозмутимо, скрестив руки на груди, стояли у самых дверей в залу. Вход в Палату Церемоний охранял усиленный наряд дворцовой стражи.
Голан поднялся и обвЈл толпу надменным взглядом.
-- С сего дня, -- прогремел его голос под сводами зала, -- я, Голан Первый, сам намерен вершить суд в моЈм государстве. Я -- единственный Верховный Судья!
-- Но, сир, есть же закон... -- неуверенно возразил было один из судейских.
-- Закон -- это я, -- возвестил Голан, -- и нет закона высшего для моих подданных. А посему любой суд, помимо моего, отныне незаконен. -- Он сделал знак судейским чиновникам приблизиться; те безропотно повиновались. -- Вы подлежите смерти как вредные для монархии элементы, и карать вас буду я!
Судейские затряслись, кто-то грохнулся в обморок. Голан приблизился к первому из них, занЈс над ним титановую спицу и глубоко вонзил в тело несчастного.
-- На, получай!
Мрачная улыбка искривила его губы. Судейский обмяк, пронзЈнный насквозь, лЈгкое облачко аммиака зависло над местом казни. Голан подошЈл ко второму -- и та же процедура повторилась вновь. В зале стояла мЈртвая тишина, и лишь изредка роптал кое-кто из оппозиционеров. Более часа расправлялся монарх с судейским чиновниками, и вот последний из них пал жертвой монаршей кары. По сигналу Вислоухого стражники тут же выволокли груду мешкообразных тел в чЈрных мантиях вон.
-- Теперь черЈд палачей, -- объявил Голан, разминая уставшую кисть. -- Подходите по одному.
Палачей было значительно меньше, и держались они куда спокойнее судейских: видимо, привычка к чужой смерти сделала их нечувствительными к смерти собственной. Они подчинились безропотно, молча.
Голан с уважением оглядел шеренгу палачей. МимолЈтная тень сожаления, вызванная чувством профессиональной солидарности -- и Голан, и палачи были убийцами, каждый в своЈм роде, -- на миг мелькнула в его единственном глазе, но только на миг: уже в следующую секунду взгляд его окреп, посуровел, губы плотно сжались.
-- Вы мне больше не нужны.
Палачи умирали молча, со скрещенными на груди руками. До самого последнего вздоха ими владела полнейшая апатия.
Но вот и их тела были убраны из Палаты.
-- Теперь ты! -- Голан ткнул спицей в сторону бывшего монарха. -- И все вы! -- Он сделал широкий жест остриЈм, охватывая всех его приспешников. -- Живее!
-- Нет! -- завопил бывший монарх. -- Я жить хочу! Слышишь, жить!
-- Такова моя воля, -- тихо, но отчЈтливо произнЈс Голан. -- Не заставляй меня ждать, смерд.
Бывший монарх упал на пол и забился в истерике. Двое стражников подхватили его под руки и подтащили к ногам грозного Повелителя.
-- Не-е-ет! -- заорал обречЈнный, выпучив от ужаса единственный глаз.
-- Да! -- словно ударил Голан и воткнул в него спицу.
Бывшие сановники не заставили себя долго ждать и понуро потянулись к трону.
Вислоухий от души наслаждался этим зрелищем, широкая сладострастная гримаса не сходила с его ухмыляющейся лоснящейся рожи; тенью скользил он за своим Повелителем, действием оправдывая свой высокий чин.
Покончив с бывшим монархом и его приспешниками, Голан обратил свой божественный взор на многочисленную оппозицию. Их здесь было большинство, и они-то как раз вызывали наибольшую ненависть Верховного Правителя, ибо смели быть непокорными ему, Голану Первому.
-- Что ж, перейдЈм к главному пункту нашей сегодняшней программы, -- усмехнулся он, и единственный его глаз злобно, торжествующе заблестел. -- Есть добровольцы?
-- Есть! -- крикнул молодой анархист и отважно выступил вперЈд.
-- Вот как? -- Голан удивлЈнно вскинул бровь. -- Что ж, подходи.
-- У него бомба! -- взвизгнул Вислоухий и опрометью нырнул под трон.
Быстрым движением смельчак-анархист выхватил из-за спины ручную гранату, замахнулся, но... Ближайший к нему стражник оказался проворнее его; словно тигр, бросился он на молодого террориста, выхватил из его рук гранату и швырнул в окно. Спустя секунду-другую с улицы донЈсся взрыв, посыпались цветные оконные витражи. Скрученный анархист был доставлен к ногам монарха. По Палате пронеслась волна смятения и запоздалого ужаса...
-- Та-ак, -- протянул Голан, умело скрывая дрожь в голосе. Лицо его посерело, глаз налился краснотой. -- Ты смел, но глуп, молокосос, смел, потому что поднял руку на своего государя, глуп, потому что обрЈк на смерть не только себя самого, но и всю свою вонючую родню. Доставить ко мне родственников этого мерзавца! -- рявкнул он, обращая к стражникам грозный свой лик. Потом с силой всадил в отважного анархиста свою смертоносную спицу. -- На, получай, щенок!
Теперь дело пошло быстрее. Ночь была на исходе, Голан явно устал, рука плохо повиновалась ему. Чувства притупились, смерть врагов пресытила его сверх всякой меры, да и шок от неудавшегося покушения на его царственную особу дал о себе знать: нервы его были на пределе. Вислоухий ходил за ним, поминутно спотыкаясь и откровенно зевая. А толпа врагов тем временем редела всЈ больше и больше. Уже в преддверии Палаты Церемоний было пусто, все оставшиеся в живых без труда разместились в центре залы, теснимые от стен стражей. ОбречЈнные на смерть роптали теперь во весь голос, они тоже устали, устали ждать своей очереди, и грядущая смерть уже казалась им избавлением. Они откровенно клеймили Голана бранными словами, называли его диктатором, тираном, узурпатором, убийцей, садистом-шизофреником, растлителем малолетних и похотливым котом. Они смотрели ему прямо в лицо, не скрывая своей ненависти и презрения -- Голан лишь хохотал им в ответ и крикунов приканчивал первыми. Последним пал старый коммунист, перед кончиной пообещавший вздернуть всю эту дворцовую мразь на сотнях виселиц.
Впрочем, осталось ещЈ несколько толстунов -- тот самый конный разъезд, посмевший накануне подвергнуть сомнению божественность Верховного Правителя и не пасть пред ним ниц по первому же его повелению. Все они тряслись от страха и жалобно скулили.
-- Пощади нас, Повелитель! -- возопил глава разъезда, бухнувшись перед ним на колени; остальные не раздумывая последовали его примеру. -- Туман неведения застлал глаза наши в тот роковой для нас час, когда ты, о Великий, с триумфом въезжал в столицу нашего благословенного государства. Пощади!
-- Пощадить, что ли? -- с полувопросом обернулся Голан к засыпающему на ходу Вислоухому. Ему надоело карать, но и миловать он не умел.
-- Пощадить, -- кивнул Вислоухий машинально.
-- А, так ты вступаешься за этих псов? -- заорал монарх и пнул Тень так, что тот врезался в гущу полусонных сановников. -- Ну нет, теперь-то им пощады ни за что не будет.
Ослабевшей рукой вонзал он спицу в тугие покорные тела солдат; стражники следом выволакивали сдувшиеся безжизненные мешки из зала.
-- ВсЈ, с крамолой в Империи покончено. Раз и навсегда. -- Он в бессилии плюхнулся на трон. -- Уйдите все. Тень, останься.
Когда сановники, шатаясь и похрапывая на ходу, покинули Палату Церемоний, Голан ухватил Вислоухого за нос и притянул его к себе.
-- А теперь, Вислоухий, двинем в Камеру Жизни. В глотке пересохло так, словно там кирпичи обжигали.
Вислоухий визгливо заржал, сонная одурь мигом слетела с него.
-- Дело говоришь, Голан. Вот только... -- он замялся.
-- Опять?! -- загремел монарх сурово.
Слуга кивнул и виновато развЈл руками.
-- Физиология моего организма настоятельно требует... -- начал было он.
-- Заткнись, засранец, -- рявкнул Голан и устало махнул рукой. -- Ладно, валяй, только отойди в сторонку. Не выношу вида твоего жирного зада...
Утром следующего дня Голан снова очухался первым, но будить Вислоухого не стал. Перешагнув через распростЈртое у порога тело слуги, он покинул Камеру Жизни. Сегодня Тень ему была не нужна.
Сегодня путь его лежал на Кладбище Заброшенных Душ.
ЯВЬ
Наконец-то я нашЈл нужное слово!
Фридмон.
Фридмон -- размером с ничто, если смотреть на него снаружи, и становящийся бесконечностью для того, кто оказывается внутри. Целый мир сокрыт в нЈм, оставаясь невидимым для поверхностного, незрячего взгляда слепца -- и взрывающийся мириадами звЈздных галактик для нашедшего путь к его сердцу, ключ к его тайнам. Наш мир, гигантский мир внешних объектов -- тот же фридмон для тех, кто находится вне его. Для Бога, пока он не спит.
Каждый из нас носит в себе такой фридмон, свой фридмон. Имя тому Фридмону -- сон. Погружаясь в мир сновидений, человек врывается в свой фридмон и становится частью его, плоть от плоти его, но уже не фридмона, а мира иного -- нового, бесконечного, грандиозного, необъятного, вечного. Прежний же, покинутый мир сжимается в ничто и сам становится фридмоном -- до тех пор, пока обратный процесс не ввергнет человеческое "я" в состояние бодрствования. Периодичность подобных "путешествий" обычно равна земным суткам и определяется психофизиологической природой телесной составляющей человеческого существа. Покидая внешний мир, человек оставляет в нЈм своЈ тело, которое продолжает функционировать подобно заведЈнным часам. Когда же завод иссякает, "я" воссоединяется с телом -- человек пробуждается.
Таким образом, внешний мир постоянно держит нас в тисках необходимости -- необходимости возвращения. Отпуская в "путешествие" по мирам иным человеческое "я", он берЈт в залог его тело -- и ждЈт своего часа, чтобы востребовать обратно то, что считает принадлежащим себе по праву. И лишь смерть приносит освобождение от этой тягостной, неумолимой зависимости.
Рука смерти подобна руке патриция,
разящей, но и дарующей освобождение. (13)
Освобождение!
Какое верное слово. Когда-то, ещЈ до обращения, я считал, что смерть есть освобождение от жизни, теперь же понял: нет, смерть -- это освобождение для жизни, для вечной жизни в мире сновидений, в мире-фридмоне, в котором становишься истинным Богом.
Тот, иной, мир наполнен иными существами, подобным людям или, наоборот, на людей совершенно непохожими -- постичь ли нам его отсюда, из-вне? -- и каждое такое существо несЈт в себе свой фридмон, в который оно погружается, когда отходит ко сну. Каждое творит во сне целый мир, творя же -- становится его Богом. Есть ли предел череде таких миров-фридмонов? Скольких Богов творю я во сне? Полчища... легионы...
Некто, сотворЈнный мною в процессе сна, погружается в свой фридмон, в свой сон, -- и вдруг оказывается во внешнем для меня мире объективной реальности -- возможно ли это? Вряд ли: твари в мир Бога путь закрыт. Царствие Божие ожидает еЈ, тварь, не на небесах, внешних по отношению к еЈ миру-фридмону, а непосредственно в еЈ мире-фридмоне -- но лишь после того, так Бог умрЈт. Не она поднимется ко Мне, а Я спущусь к ней, переступив черту собственной смерти. Но Я ещЈ не умер -- и потому обречЈн влачить существование полу-бога, полу-человека.
Я постиг одну важную истину: система фридмонов подчинена строгой иерархии. Обладая своим собственным фридмоном, я в то же самое время есть часть другого фридмона, владельцем и творцом которого является Господь Бог. Но и Он в свою очередь всего лишь песчинка в безбрежном море таких же песчинок, над которыми господствует иной, высший Бог. Эту цепочку можно продлить в обе стороны до бесконечности...
А не смыкается ли та цепочка в кольцо? И не сотворЈн ли Бог, в конечном итоге, собственным творением? Творение творца есть творец своего творца -- где же искать первопричину? Извечный вопрос о яйце и курице...
...удар по плечу. Я мгновенно захлопнул свой фридмон и запрятал его как можно глубже -- внешний мир снова вторгался в моЈ уединение. Обернулся.
Лысыватый субъект в очках пританцовывал прямо передо мной и широко улыбался.
-- Андрюха! -- воскликнул он радостно, порывисто хватая меня за руку. -- Вот уж кого не ожидал встретить!
Я молча наблюдал за ним. Субъект не вызывал у меня никаких чувств, кроме раздражения. Я даже не пытался понять, имел ли он ко мне какое-нибудь отношение в прошлом. В том прошлом, в котором я был всего лишь человеком.
Его распирало от удовольствия и радости. Слепец! Сказать ли ему, что он тоже -- Господь Бог?
-- Где ты сейчас обитаешь? Небось, большим человеком стал? -- Он напирал на меня, словно танк.
Я пожал плечами.
-- Что, неужели не повезло? -- Он сочувственно округлил глаза, и мощные линзы его очков округлились вдесятеро. -- ВсЈ также прозябаешь в своей конторе? Простым инженером?
-- Простым инженером, -- эхом отозвался я, надеясь, что он скорее отвяжется, если узнает правду. Но надеждам моим не суждено было сбыться.
-- Вот невезуха-то, -- он покачал головой, и очки его заволокло туманом сострадания и жалости. -- А я, брат, в начальники выбился, отделом руковожу! Так-то. А помнишь, как я у тебя сопромат списывал? -- Он заговорщически подмигнул и слегка двинул меня плечом.
"А я стал Богом", -- чуть было не брякнул я, но вовремя спохватился. Зачем? Зачем пробуждать в людях смятение и зависть? Опыт, который я обрЈл в сновидениях, не даЈтся в беседе с забытым однокашником. Пусть уж остаЈтся в неведении -- и до потери пульса упивается сознанием собственного величия, которое соизмеримо для него с должностью начальника какого-то там отдела... РождЈнный ползать, так сказать...
-- Помню, -- сказал я безжизненно, хотя даже понятия не имел, что такое сопромат.
-- Да что с тобой, Андрей? -- Он озабоченно заглянул мне в глаза и перестал улыбаться. -- Ты словно неживой какой-то.
Проницательности ему не занимать. Ведь я, действительно, не живу, пока обитаю в чуждом мне мире.
Я молча скучал и ждал, когда он от меня отвяжется.
Кажется, он начал что-то понимать. Как-то весь обмяк, ссутулился, померк.
-- Ладно, Андрюха, я пойду, -- пробормотал он неловко, глядя куда-то в сторону, -- дела, знаешь ли... -- Он торопливо сунул мне ладонь и уже на ходу бросил: -- Звони. Телефон тот же.
Я остался один. Люди однообразным серым потоком обтекали меня с обеих сторон, пытаясь вовлечь в вязкую уличную толчею. Боги. Десятки, сотни, тысячи незрячих Богов...
Я -- один в безбрежной человеческой пустыне. Единственный прозревший Бог, не желающий более быть человеком.
И вновь устремил я взор в недра собственного "я", пытаясь отыскать взлелеянный мною фридмон.
Надорвалась, треснула вдруг плотная завеса в моей памяти, и прошлое, это проклятое прошлое, выплеснулось наружу отчЈтливыми образами.
Я вспомнил: это был СерЈга Малахов, непроходимый троечник и мой лучший друг в бытность мою (и его) студентом... энергетического? кажется, энергетического института. И он действительно списывал у меня сопромат. Что-то похожее на ностальгию стиснуло сердце. Не отпускает, держит внешний мир, противится моему бегству...
Прошлое наползает, цепляется друг за друга, тянет за собой всЈ новые и новые воспоминания. Призраки минувшего -- так, кажется, это называется... ЕщЈ одна завеса спала с моего "архива": я женат, у меня две дочери. Так-то. Это уже не прошлое, это -- настоящее.
А недавно у меня родился сын.
Или ещЈ одна дочь?
Неважно.
Ибо впереди -- будущее. Вечность. Мир-фридмон. Боговоплощение... ...Чистый, девственно-белый лист бумаги. На нЈм -- ни точки, ни чЈрточки, ни единого штриха. Это -- прообраз будущего фридмона, заготовка, ещЈ не раскрытая возможность, идея. Это ничто. Меня ещЈ нет, я только в проекте, но я буду, я обязательно буду, моЈ появление на свет предопределено как законами природы, так и законами причинности. МоЈ будущее рождение -- тоже возможность, но возможность единственная, неизбежная, детерминированная всем ходом того, что именуется "прошлым". Я уже "почти" есть.
И вот я становлюсь Человеком. Но лист бумаги всЈ ещЈ чист -- фридмон ещЈ не сотворЈн. Проходит час, два, день, три дня, неделя... Когда новорождЈнному начинают сниться сны? Пусть в первую же ночь я увижу свой первый сон. Вот он -- миг! Рождается новый мир, мир-фридмон, несовершенный, примитивный, едва-едва заметный -- но он уже есть, этот мир, он уже начал быть! Следующий сон продолжает творение, наполняет мир-фридмон новым содержанием -- и так до тех пор, пока нескончаемая череда снов не сольЈтся в один-единственный "вечный сон".
Знакомая картина? ЕщЈ бы! Книга Бытия толкует сотворение мира примерно в тех же выражениях. "Сначала Бог сотворил небо и землю". "Сначала" -- значит в первый раз; младенец творит свои "небо и землю" в первом же сновидении. Господь Бог, согласно Писанию, создаЈт мир на протяжении семи дней, то есть не сразу, не единовременно, а постепенно, день ото дня совершенствуя его, добавляя на чистом листе всЈ новые и новые штрихи. Аналогичным образом совершенствуется и мир-фридмон сновидца. Большинство богословов сходятся на том, что седьмой день творения ещЈ не завершЈн. Бог продолжает творить, "вносить коррективы" в уже сотворЈнное и по сей день. И снова прямая аналогия с творческой деятельностью сновидца: очередное сновидение не только воссоединяет его (сновидца) с миром-фридмоном, но и предполагает активное вмешательство сновидца (часто не осознанное им после пробуждения) во внутреннюю жизнь его творения.
Фридмон рождается с первым сновидением человека, и отныне существует вечно. Смерть человека не означает смерти творца, ибо творец бессмертен. Со смертью двойственная природа человеко-Бога исчезает, уступает место единосущности Бога -- Бог навсегда сливается со своим творением. Этого в Библии нет и быть не может, ибо это -- уже восьмой день творения.
Третий Завет...
СОН
Кладбище начиналось сразу же за чертой города и тянулось до самого горизонта. Сюда сваливали трупы казнЈнных преступников, а также умерших своей смертью от времени и болезней горожан. К умершим в Империи относились без должного почтения, смерть здесь считалась явлением позорным и презренным, и потому никакого специального обряда погребения у толстунов не существовало. Усопшего просто отволакивали на территорию кладбища и бросали поверх слоя трупов, доставленных сюда раньше. Трупы лежали здесь веками, не подвергаясь ни тлению, ни разложению. О мертвецах забывали сразу же после их смерти, на Кладбище никто не приходил, кроме могильщиков, никто не вспоминал родственников и близких, отбывших в мир иной.
Голан был исключением. Его влекла смерть во всех еЈ проявлениях, на всех еЈ стадиях. Он часто приходил сюда в бытность свою государственным преступником, часто оставался здесь, скрываясь от погони -- он знал, что никто его здесь искать не станет. Груды пыльных трупов-мешков влекли уродливую душу венценосного некрофила, он наслаждался их видом, впивался в них единственным глазом, скалился в ответ на мЈртвые оскалы зубастых мертвецов, получал поистине физическое удовольствие от вида тысяч и тысяч Заброшенных Душ. Он единственный навещал их после смерти. Шарил взором по потухшим глазам, нежно гладил посеревшие, обтянутые высохшим пергаментом лица, с жадностью вдыхал воздух Кладбища -- и свежие, новые силы вливались в него, распирали его тучное тело, зажигали блеск в его глазе. Часто, в тЈплые погожие ночи он устраивался здесь на ночлег, зарываясь в груду мертвецов, и засыпал с блаженной улыбкой на порочных губах.
Неожиданный взлЈт на самую вершину иерархической пирамиды не изменил его привычек, не уничтожил его пристрастия к смерти. Здесь, на Кладбище Заброшенных Душ, он черпал свою жизнь -- так же как черпал еЈ в Камере Жизни, упиваясь нашатырЈм до потери сознания, как черпал еЈ и в Палате Церемоний, лично карая государственных преступников и просто неугодных ему лиц. Получив неограниченную власть над жизнями своих подданных, он жаждал лишь одного -- их смерти. Смерть нужна ему была, как воздух.
Монарх остановился перед грудой свежих трупов -- тех самых, что были казнены им, Голаном, накануне. Груда возвышалась над всеми остальными и затмевала собой солнце. Голан сыто улыбнулся.
-- Неплохо, приятель. Этой ночью ты потрудился на славу. Заря моего правления ознаменовалась поистине великим убийством. Святым убийством.
Натруженная за ночь рука плетью висела вдоль его уродливого тела, стискивая верную титановую спицу. Отныне он решил не расставаться с ней ни днЈм, ни ночью. Подобно скипетру, спица стала символом его монаршей власти.
Он двинулся дальше. Часы летели, но Голан не замечал их стремительного бега. Он ходил по трупам-мешкам, вздымая к небесам вековую голубоватую пыль. Годы, десятилетия здесь не ступала нога толстуна, забвение и безмолвие прочно поселились в этом мире скорби и смерти. Прочно и навечно.
Он добрался до противоположного конца Кладбища и остановился в недоумении. Перед ним высилась странная, удивительной красоты постройка из серого гранита и красного мрамора. Она вся стремилась ввысь, словно парила в воздухе, остроконечные шпили еЈ уносились далеко в небеса и таяли в заоблачных высях. Голан знал наверняка: совсем ещЈ недавно этой постройки здесь не было.
Высокая арка образовывала вход, за которым тускло мерцал огонЈк. Любопытство толкнуло Голана к зданию. Но не только любопытство влекло его навстречу неведомому -- он смутно чувствовал, что кто-то чужой вторгся в самые сокровенные его владения, и чувство это пробудило в нЈм ревность и неясную тревогу.
У самого входа его остановил чей-то требовательный голос:
-- Оставь орудие смерти и входи!
Голан заколебался. Оставить спицу? Но ведь в ней вся его сила!
Тот же голос:
-- Не бойся, храм не причинит тебе зла.
Голан решился. В конце концов, он монарх, Великий Правитель, Повелитель всего материального мира, и не пристало ему дрожать перед кем бы то ни было. Он оставил спицу у входа и шагнул внутрь.
Пахло ладаном и чем-то приятно дурманящим. Высокий свод и стены тонули во мраке, и лишь впереди слабо перемигивались с дюжину свечей. Было прохладно и жутко. ТяжЈлые шаги монарха гулко разносились под сводами здания, будя эхо в тЈмных его закоулках.
-- Ты всЈ-таки вошЈл, -- донЈсся голос из ниоткуда. -- Что тебе нужно в этом священном месте?
-- Ты сам позвал меня, -- ответил Голан, тщетно пытаясь определить источник голоса. -- Кто ты?
-- Я -- служитель храма, -- последовал ответ.
-- Прежде здесь храма не было.
-- Храм был всегда. Просто ты не замечал его, Голан.
-- Ты знаешь моЈ имя? -- насторожился монарх.
-- Я ждал тебя.
-- Зачем?
-- Чтобы открыть истину.
-- Мне не нужна твоя истина, служитель.
-- Истина нужна всем, монарх. Но ты прав, моя истина не нужна тебе, ибо ты знаешь еЈ.
-- Что же это за истина?
-- Слушай же истину, монарх: ты убийца, Голан!
Голан расхохотался, и здание сотряслось от многоголосого эха.
-- Ты лжЈшь, служитель! Монарх не может быть убийцей. Монарх вершит правосудие.
-- Не обольщай себя иллюзиями, Голан. Ты был убийцей всегда, им ты остался и поныне.
-- Оставим эту тему, служитель, твоя истина мне не интересна. Скажи лучше, кому ты служишь.
-- Богу, -- кротко ответил тот.
-- Богу? О каком Боге ты говоришь? Ведомо ли тебе, что я -- воплощение Господа в этом мире?
-- Ты знаешь истину, монарх, и это единственная истина. Двух истин не бывает.
-- Я -- Инкарнация Бога на земле! -- повысил голос Голан. -- Запомни это, служитель!
-- Я знал, что ты не приемлешь истины, -- с сожалением ответил голос. -- Ты не Бог, монарх.
-- Кто же я тогда? -- раздражЈнно вопросил Голан.
-- Всего лишь плесень на теле земли.
-- Хватит! -- рявкнул Голан. -- Ты зашЈл слишком далеко, смерд! Ты ответишь за это.
-- Я держу ответ лишь перед Богом.
-- Не забывай, что храм твой стоит на земле Империи, -- с угрозой произнЈс Голан. -- А земля Империи принадлежит мне.
-- Очередная иллюзия, монарх. Храм не стоит на твоей земле. Взгляни сам.
Голан ринулся к выходу -- и отшатнулся в ужасе: храм парил над Кладбищем Заброшенных Душ метрах в двадцати от земли. Монарх в смятении вернулся назад. Впервые с момента его появления здесь страх закрался в его душу.
-- Ты поднял здание в воздух! Кто же ты?
-- Я всего лишь смиренный служитель храма Божьего. Не я, а Господь сотворил сие чудо.
-- Верни храм на землю! -- потребовал разгневанный монарх.
-- Обрати свои мольбы к Господу, и он не откажет мольбам даже такого ничтожества, как ты, Голан. Впрочем, если ты Бог, то опусти храм сам, ибо сие подвластно лишь Богу.
Голан растерялся.
-- Довольно! Ты играешь с огнЈм, служитель. Опусти храм!
-- Воля твоя, монарх.
Здание мягко коснулось земли и замерло. Голан направился к выходу.
-- Ты уже уходишь, монарх? И ты не хочешь взглянуть на меня?
Голан в нерешительности остановился.
-- Где ты? Я не вижу тебя.
-- Я здесь.
И тут Голан увидел.
Служитель стоял у алтаря, спиной к монарху. Длинный чЈрный плащ скрывал всю его фигуру, на голову был накинут капюшон. Он был худ и высок, намного выше среднего толстуна.
Голан вздрогнул. Горло его пересохло, когда он спросил:
-- Что же ты хочешь?
-- Очистить землю от плесени, -- донеслись до монарха чЈткие слова.
-- Мерзавец! -- прошипел Голан.
Служитель медленно повернулся. На месте лица его, в глубине капюшона, пылал крест.
Голан в ужасе отпрянул и бросился к выходу.
-- Плесень, -- неслось ему вослед тысячекратное эхо. -- Смерть твоя уже ждЈт тебя... тебя... тебя...
Монарх вырвался из храма -- и нос к носу столкнулся с Вислоухим.
-- Ты?! -- рявкнул он свирепо. -- Ты следил за мной?
-- Я всего лишь Тень твоя, Голан, -- ухмыльнулся Вислоухий. -- Не мог же я оставить тебя одного.
В глубине души Голан был рад, что Вислоухий оказался рядом.
-- Я разберусь с тобой потом, -- ответил монарх, рассеянно шаря взглядом по земле. Но поиски его были тщетны: титановая спица исчезла.
-- Ты что-то потерял, мой Повелитель? -- продолжая ухмыляться, спросил Вислоухий; его мерзкая лоснящаяся рожа вызвала у Голана взрыв ярости.
-- Перестань скалиться, сволочь! -- выкрикнул монарх.
Но Вислоухий оставался невозмутим.
-- Уж не эту ли вещицу ты ищешь? -- спросил он глумливо, вытаскивая из-за спины руку с зажатой в ней спицей.
Голан разинул рот от неожиданности.
-- Ты что... хотел украсть еЈ?! -- взревел он, задыхаясь. -- И ты посмел... Дай сюда! Ну!
-- С превеликим удовольствием, -- отозвался Вислоухий, но выполнять повеление своего господина не спешил.
-- Ну же! -- нетерпеливо потребовал Голан и протянул руку.
-- Возьми! -- Вислоухий выпростал вперЈд кисть со спицей и с силой вонзил грозное оружие в брюхо монарху. -- Возьми же, мой король...
Голан выпучил единственный глаз.
-- Ты!.. -- шепнул он и, посерев, стал медленно оседать набок, глаз его в упор сверлил осклабившегося слугу. Сверлил с тоской и ненавистью. Смрадное облачко вырвалось из раны и обволокло Вислоухого с ног до головы. Тот невольно поморщился и выдернул спицу из трупа бывшего монарха.
-- Фу, ну и вони в тебе, Голан.
Он заржал от радости и пнул ногой поверженную Инкарнацию. Потом, закатив глаз, помочился на неЈ и, пританцовывая, помчался назад, во Дворец Каземата.
-- Теперь я буду монархом, я -- Вислоухий Первый! -- вопил он на бегу, потрясая спицей и вертя обширным задом.
В тот же день в Империи начались новые казни.
ЯВЬ
...во сне всЈ обстоит иначе. Координаты
времени и пространства здесь совершенно
другие, и, чтобы понять это, необходимо
исследовать сон со всех сторон, точно
так же, как можно взять в руки
неизвестный предмет и поворачивать
его до тех пор, пока не выявятся
все особенности его формы. (14)
У Ницше есть любопытное наблюдение -- наблюдение, впрочем, знакомое всем, кто когда-либо погружался в сон: часто, очень часто во сне некое событие как бы предвосхищает действие какого-нибудь раздражителя, прорывающегося порой из внешнего мира в мир-фридмон. Звонит, к примеру, будильник, мы же во сне слышим звон колокола; но важна здесь не синхронность обоих сигналов, а тот безусловный факт, что весь ход сновидения предшествует, впрямую подводит к этому звонку. ЕщЈ ничего не зная о предстоящем сигнале будильника, мы уже ждЈм его -- вернее, не его, а сигнала колокола, что, впрочем, не существенно, -- колокольный звон служит лишь кульминацией, логическим завершением той цепочки событий, которые выстраиваются перед внутренним взором сновидца в его сновидении. За мгновение до звонка будильника звонарь на колокольне уже раскачивает тяжЈлый язык колокола, за десять мгновений -- в деревне, что простирается у подножия церкви, начинается пожар, который и должен явиться причиной тревоги, поднятой звонарЈм; если проследить ход событий ещЈ дальше вспять, то можно найти и причину пожара -- пусть это будет шаровая молния, внезапно влетевшая в раскрытое окно сельского магазина.
Прежде чем обратиться к подробному анализу этого парадокса, я двумя словами коснусь темы внешнего раздражителя. Опыт показывает, что внешний мир, действительно, способен оказывать влияние на мир сна; в этом, казалось бы, нет ничего удивительного: погружаясь в сновидение, человек оставляет во внешнем мире "залог" -- своЈ тело, связь с которым, очевидно, не порывается окончательно и которое, таким образом, служит проводником любого внешнего воздействия в мир-фридмон. Впрочем, само внешнее воздействие во фридмон не проникает, оно как бы стучится в него снаружи, не находя входа, -- но отголоски того стука, видоизменяясь до неузнаваемости, все же способны потревожить идиллию мира сна. Но опыт так же показывает, что солнце вращается вокруг Земли, и этот опыт, опыт нашего зрения, гораздо более очевиден, чем смутный, ирреальный опыт сновидений. Не верить опыту? Нет, верить опыту необходимо, ибо опыт беспристрастен, но необходимо также дополнять любой опыт логическими умозаключениями, основанными на том запасе знаний, в том числе и эмпирических, которым обладает человек. Мы знаем, что не солнце вращается вокруг Земли, а именно Земля вращается вокруг солнца -- и "не верим глазам своим". О сне же мы не знаем почти ничего -- и потому верим исключительно опыту. Но даже если исходить только из чистого опыта, теория о влиянии внешних раздражителей на содержание человеческого сна -- в том виде, в каком она существует ныне в научных кругах, -- оказывается несостоятельной, и яркое тому свидетельство -- описанный выше парадокс. Я вовсе не собираюсь полностью отметать эту теорию, ибо всякая теория, даже ложная, несЈт в себе зерно истины. Тем не менее дальнейшие мои изыскания вынуждают меня сделать это.
Теперь о существе самого парадокса.
Налицо нарушение одного из основных законов бытия -- закона причинности. СоздаЈтся впечатление, что на стыке двух миров, мира яви и мира сна, перестают действовать обычные причинно-следственные связи. Мне могут возразить, что никакого нарушения здесь нет: сновидец, заведя с вечера будильник на определЈнный час, подсознательно ждЈт звонка и потому, тоже подсознательно, выстраивает весь ход своего сновидения сообразно с этим ожиданием; "сюжет" сна может быть произвольным, но кульминация его предрешена и обязательно каким-то образом должна быть согласована с ожидаемым звонком; в данном примере эта согласованность воплощается в колокольном звоне. Что ж, возражение вполне правомерно, но виной тому я сам, ибо выбрал не совсем удачный пример: звонок будильника, действительно, ожидаем сновидцем. Однако можно привести массу примеров, когда внешний раздражитель оказывается совершенно неожиданным, неожидаемым, "незапланированным" для сновидца, и, тем не менее, результат будет тем же, или схожим -- парадокс сохраняет свою силу. Потому я счЈл возражение несостоятельным.
Единственный способ хоть как-то объяснить нарушение привычных причинно-следственных связей видится мне лишь в одном: в отказе от обычного представления о времени как об однородном, прямолинейном, движущемся с постоянной скоростью одномерном потоке. Приняв же во внимание такой отказ, я смог найти объяснение парадоксу.
Итак, время способно течь (и течЈт) неравномерно, рывками, с переменной скоростью, причЈм изменение скорости возможно не только по величине, но и по направлению. В какое-то мгновение ход времени может остановиться полностью. Но для нас, живущих в таком временном потоке, скачки времени остаются незамеченными -- время для нас абсолютно. Подобные временные флуктуации можно обнаружить лишь извне, как бы из иного мира. Таким иным миром и является для человека мир сновидений. Но и из иного мира эти временные неравномерности можно проследить лишь при условии, что движение времени в обоих мирах подчиняется каждое своему закону. Именно несовпадение законов движения временных потоков и даЈт нам возможность наблюдать описанный выше парадокс. Пример с будильником и колоколом можно объяснить следующим образом. Условно примем закон движения времени во внешнем мире как равномерный, прямолинейный и положительно направленный; внешнее время течЈт "вперЈд" с постоянной скоростью. Тогда для внешнего наблюдателя, каковым является сновидец после момента пробуждения, внутреннее время мира его сновидений будет казаться скачкообразным, прерывистым и даже порой полностью замирающим. (Подобное несоответствие времЈн наверняка знакомо многим сновидцам: насыщенные событиями, кажущиеся продолжительными, длительными сновидения проскальзывают в считанные минуты, и наоборот, стремительные, почти мгновенные сны тянутся всю ночь.) Первые же звуки будильника, врываясь в мир сновидений, вызывают там временной катаклизм, который выражается в полной остановке времени мира-фридмона. Но эта остановка ощутима лишь извне, внутри же самого фридмона время течЈт с прежней скоростью, в прежнем направлении (неизвестно, впрочем, в каком); внешнее воздействие, таким образом, на внутреннем времени внутри фридмона никоим образом не сказывается. Для определЈнности можно ввести термин "относительное время", то есть то внутреннее время мира сновидений, ход которого имеет возможность наблюдать некто из мира яви. Вот это-то относительное время и прекращает своЈ движение, как только будильник подаЈт свой первый сигнал. Иным словами, время стягивается в точку, во временное ничто (для внешнего наблюдателя из мира яви) -- именно в это мгновение и разворачивается "сюжет" сновидения, с шаровой молнией, пожаром в деревне и колокольным звоном (для внутреннего наблюдателя из мира-фридмона). Любопытно, что после пробуждения сновидец помнит свой сон развЈрнутым именно во внутреннем времени мира-фридмона, хотя и пытается толковать его с позиций внешнего наблюдателя -- отсюда возникающий парадокс и кажущийся абсурд.
Но существует и иное решение проблемы. Временные потоки в обоих мирах движутся в противоположных направлениях. Точка их пересечения, вернее, точка касания потоков соответствует начальному сигналу будильника. Внешнее время мира-яви и внутреннее время мира-фридмона стекаются к этой точке с разных сторон. Именно в точке касания возможно сопоставление наблюдателем обоих временных потоков, но поскольку сопоставление производится поверхностно, без подведения определЈнной теоретической базы под наблюдаемое явление, природа последнего понимается превратно, а чаще всего не понимается вовсе. Результат тот же: парадокс и абсурд. Пробуждение сновидца пресекает дальнейшее взаимовлияние временных потоков, абсурдность и противоестественность ситуации исчезает, остаЈтся лишь память о ней, но это вовсе не значит, что временные потоки, или хотя бы один из них, иссякли. Нет, ничего подобного не происходит, время продолжает своЈ движение в каждом из миров, подчиняясь каждое своему закону.
Обе версии не исключают, а дополняют друг друга, делают картину "междумирья" более сложной, объЈмной, более полной. Противоречия между ними нет, ибо в основу обоих версий положено несоответствие законов движения времЈн в мире яви и мире сна. Таким образом, никакого нарушения закона причинности здесь нет и в помине.
Предвосхищение сновидением некоего события внешнего мира -- не единственный случай взаимодействия времЈн. Существование вещих снов прекрасно подтверждает версию о противоположно направленных временных потоках, один из которых течЈт из прошлого в будущее, а второй -- из будущего в прошлое, (разумеется, понятия "будущее" и "прошлое" следует понимать относительно, в привязке к какому-либо одному из потоков). Правда, в случае с вещими снами временные потоки не соприкасаются, то есть не имеют так называемой точки касания, и, тем не менее, корреляция между ними здесь налицо: нечто, происшедшее во сне, в той или иной форме сбывается наяву.
Современная психология однозначно считает, что сновидение есть отражение тех или иных процессов, имевших место во внешнем мире. Отвергая эту точку зрения, я, тем не менее, оставлял за словом "отражение" право на существование. Почему, хотя бы во имя справедливости, не сделать следующее допущение: не сновидение есть отражение яви, а, напротив, явь есть отражение сновидения? Разве весь ход предшествующих умозаключений не свидетельствует о правомерности подобного допущения?
Тем не менее я оставлю за внешним миром право на самостоятельность и суверенитет. Но при этом сделаю оговорку: тем же правом должен обладать и мир сновидений. Оба мира реальны и рав