Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Раян Фарукшин
     Email: politician-g(a)mail.ru
     Date: 25 Nov 2003
---------------------------------------------------------------




     Эти небольшие  рассказы  написаны о  событиях,  терзающих  нашу  страну
войной  на  Северном Кавказе. Войной, для  многих непонятной и неприемлемой.
Чеченской войной.
     Я  не  пытаюсь дать ответы  на все возникающие в  ходе боевых  действий
вопросы.  Это  невозможно.  Я лишь  хочу  отразить действительность  глазами
солдата, простого  деревенского парня, волею судьбы оказавшегося у "черта на
куличках". Все  мои рассказы  написаны на  основе воспоминаний моих  друзей.
Все,  о чем я написал,  действительно  имело  место.  Реальные  события плюс
внутренние переживания моих героев. Что-то вроде документальных исторических
очерков.  Но  это  не значит, что  я  всего лишь дословно пересказал  чьи-то
слова. Я пытался объединить небольшие, несвязные разговоры в  единое  целое.
Целое,  которое может  дать определенное представление о происходившем  и на
поле боя, и за его пределами.
     Настоящие  герои  немногословны.  Они  не  любят   вспоминать  о  своих
мужественных  поступках,  зато  с  удовольствием  делятся  впечатлениями   о
подвигах братьев по оружию "из соседней роты". Может, именно по этой причине
что-то у меня и не получилось.
     По просьбе моих друзей  - героев рассказов - я не указываю их фамилий и
скрываю некоторые подробности такими значками  ***.  Почему? Когда я написал
"Это случилось в  окрестностях  Бамута"  и дал  прочитать  готовый  материал
рассказчику,  он побледнел и сказал: "Убери  тут, тут и тут. А вдруг ОНИ это
прочтут? Чечены сейчас по всей стране творят что хотят. А у меня жена, дети.
Не дай бог, будут разборки.  Пусть  люди знают, что  там происходило, но и я
жить хочу."
     Повторюсь, моя цель  - отражение  "окопной  правды". Черной или  белой,
приятной или неприятной.  Правда - она всегда  в единственном числе. Но и  у
нее  есть  лицевая и изнаночная сторона.  Всегда есть выбор, с какой стороны
взглянуть правде  в глаза.  Выбор  за  вами. У всех есть  дети, некоторые из
которых - призывного возраста.  Я хотел, что  бы вы,  прежде чем  отправлять
сына в армию  или  собирать  справки  о его непригодности к строевой службе,
задумались: "Стоит ли?". Получилось у  меня или нет, задел я вас "за  живое"
или не смог, это другой вопрос. Выводы делать вам, читатель.



     P.S.
     Благодарю  всех,  кто помог мне собрать  материал. Особая благодарность
моим родителям (за терпение), Шварцу, BIG ILL Дакоте и Оксане В. Спасибо.


     С уважением, Раян Фарукшин












     "Вряд ли стоит мне вам объяснять,
     что такое для меня и для моих друзей война..."
     А. Розенбаум


           (новогодняя ночь)

     Построили нас  всех и  сказали,  что мы едем на  большие  общевойсковые
учения в  Свердловск.  Зачитали  какой-то  приказ.  Дали  время  на сборы  и
подготовку техники для погрузки. Еще раз построили, пересчитали, погрузили в
вагоны, повезли.
     Настроение  будничное, как всегда. Предчувствий  или предзнаменований о
крутых переменах, которые ждут  нас в недалеком  будущем,  не  было. Сначала
ехали спокойно, без происшествий, но уже на второй день пути поползли слухи,
что начинается  война  и  нас везут в сторону границы  для участия  в боевых
действиях.  Нашлись   умники,  подбивающие  соседей  по   вагону  на  побег.
Смельчаков, решивших дать  деру,  было  не много,  но  они  все-таки  были -
безумцы спрыгивали  с поезда прямо  по  ходу  движения или дезертировали  во
время кратких остановок на станциях. Бежали,  кто как мог.  Ну  а я, рядовой
срочной службы Уральского военного округа, приехал на Северный Кавказ.
     Через день после приезда,  нам объяснили, чего  от  нас хотят  Ельцин и
Грачев,   и   кто   такие   эти  непослушные  дудаевцы.  Боевиков   объявили
малограмотными  и  не  способными  к   обороне,  а  мирных  жителей  назвали
стариками,  жаждущими  освобождения   от  уз  кровожадного  взбунтовавшегося
генерала.  Я  встретил такие новости  в  прекрасном  расположении  духа.  До
дембеля   мне   оставалось  тянуть  пять   месяцев.   Настроение   офицеров,
определивших, что для полного покорения Грозного нужно около  двух недель, а
на  разоружение всей республики уйдет не более двух месяцев,  перекинулись и
на меня. Возвращаться назад в часть так быстро не хотелось, казалось скучным
и обыденным, поэтому я надеялся застрять  в Чечне  еще на несколько месяцев.
"После разгрома их банд наверняка сделают как в Молдове и Абхазии, а значит,
настроят  блок-постов  и оставят контингент миротворцев," - думал я  -  "что
неплохо для  меня, ведь можно будет спокойно дослужить  до дембеля здесь,  и
поехать домой прямо из района "горячей точки", а не путешествовать туда-сюда
от Кавказа до Урала".
     И я действительно до дембеля оставался  в Чечне, но "спокойной службой"
те пять месяцев назвать никак не могу. Это были пять месяцев кромешного ада,
пять  месяцев ранений,  смерти,  голода  и сумасшествия.  Сумасшествия целой
страны.  Солдаты и офицеры, боевики и  мирные  жители: все  смешались в одну
большую кровавую кучу. Мы все сошли с ума. Навсегда.
     В  новогоднюю  ночь,  31  декабря  1994  года вышли  на  марш.  Цель  -
освобождение  от  незаконных  вооруженных  формирований  города   Грозный  и
наведение конституционного  порядка в городе и предместьях.  На это  задание
штабисты выделили  несколько суток.  Сколько там  этих  самых  формирований,
тогда нам, естественно, не  сообщали. Надеялись, что  боевиков не много.  На
самом деле, в городе сосредоточились несколько мобильных, хорошо обученных и
превосходно вооруженных  группировок  дудаевских войск общей численностью до
10 тысяч  (!)  человек.  Огромную роль  играли отряды ополченцев,  прекрасно
знающих  все  ходы-выходы  родного города и  постоянно  пользовавшихся  этим
преимуществом -  они  появлялись в  самых неожиданных  местах и  били нас  в
спину.  На самых стратегически важных объектах  оборонялись бойцы чеченского
спецназа и повоевавшие в различных горячих  точках планеты наемники со всего
мусульманского мира. На  заранее пристрелянных  узлах  сопротивления боевики
использовали крупногабаритные капитальные  строения,  откуда прямой наводкой
расстреливали  нашу  бронетехнику.  Наше  же  командование ничего не  смогло
сказать   ни   о  характере  ожидающих   нас  столкновений,  ни  о  маршруте
передвижения   внутри   городских   кварталов.  У  нашего  ротного   имелась
единственная карта, и то, на  ней не  оказалось около трети пройденных  нами
позже  объектов. Видимо,  карта была, во-первых, не армейской, а  во-вторых,
устаревшего образца. Так  же, нас  зачастую не информировали и о том,  какое
здание  уже  взято, а  какое  еще  нет. Иногда мы обстреливали  дома,  ранее
занятые соседними  соединениями.  Обнаружил  себя  и  недостаток внимания  к
укреплению  морального  духа  -   нас  никто  не  учил,  как  вести  себя  в
психологически сложной обстановке, поэтому, в моменты отчаяния мы терялись и
вели огонь  во  все  стороны, в  том  числе  и  по  своим  тылам.  Радиоэфир
свирепствовал, на связь выходили все, кому не  лень, в том числе и дудаевцы,
активно  призывающие нас  сложить оружие. Полный  бедлам. Само собой,  такие
ляпы затрудняли  наши передвижения. Из солдат  никто ничего не  соображал  -
итак  восемнадцатилетние  дети,  а  тут - такое.  Мы,  впрочем,  как и  наши
командиры, не  знали даже элементарных  правил ведения боя в городе, поэтому
порой совершали грубейшие ошибки, которые нередко оказывались роковыми.
     ...Оборачиваешься назад - а там - темнота, хоть глаз выколи, ничего  не
видно, ночь. А впереди - пылающая адским  пламенем столица Чечни. Как-то так
получилось, что мы попали прямо  в самый  центр города без потерь.  Не  могу
найти объяснений, почему нас не обстреляли. Повсюду стреляют, горит все, что
еще  может гореть, от  количества  трупов кружится  голова, а перед  нами  -
открытая дорога. Дорога, отворяющая двери  в ад. Нашему взводу, наступавшему
под прикрытием бэмпэшек и бэтэров, необходимо было продвинуться по одной  из
улиц до конца  нескольких небольших кварталов. Мотострелки, действуя в пешем
порядке, вели огонь по первым  этажам и подвалам зданий. Бронемашины бомбили
по вторым и  третьим этажам. Иногда получалось не плохо.  Несколько часов мы
практически  не встречали  сопротивления, что  придавало уверенности в своих
силах.  Трупов,  покалеченных  и раненых, было  много, как духовских, так  и
наших,  но конкретно из  моего окружения -  все  уцелели. Оказывается, когда
умирают другие, незнакомые люди, пусть даже свои, десантники,  - не страшно.
Вроде  как  смерть  проходит  мимо.  Чувствуешь  себя  уверенно,  стреляешь,
кричишь,  бежишь.  Но  как  только  убивают  твоего  служака,  знакомого  и,
особенно,  друга, становится ой как страшно. Жить не  хочется, а умирать тем
более.  Как же так,  за что, почему он, кто следующий? До сих пор  не пойму,
почему нас не  убило в  первые часы штурма. Судьба? Может, она  или он, бог,
оберегали нас? Если так, тогда за какие заслуги? Или это случайно все? Жизнь
и смерть. Смерть и жизнь. Не объяснимо...
     Остановились. Вылезли  из танков и бэшэк. Собрались небольшими группами
по восемь-десять человек. Кто посмелей - сел на броню, остальные - на землю.
Холодно.  Вспотевших  от  работы,  а  война  -  это  работа, мороз  начинает
доставать нас, забравшись под "афганки", щипать затвердевшую кожу, царапать,
щекотать. Достали  сухпайки. Жуем, пытаемся  с помощью еды отойти от суровой
действительности. Еда  застревает в горле, вытирая сопли, пытаемся сглотнуть
пищу. Наш  ротный, двадцатидвухлетний  лейтенант ***, прихвативший по случаю
нового  года бутылку  шампанского  (не  знаю,  где он  ее нашел и  как  смог
довезти),  бегал  между   бронемашинами  и  разливал  напиток   по  кружкам.
Поздравлял своих, ошалевших от жестокой реальности войны, подчиненных. Желал
счастья и долгих лет жизни. Уверял, что скоро все  кончится и надо потерпеть
совсем  чуть-чуть. Бегал  и,  как говорится,  добегался.  Убили  его. Прямым
попаданием  артиллерийского снаряда.  Разорвали  на  кусочки,  спалили.  Это
ударило  по  мозгам  сильнее  всего  увиденного  ранее, ведь смерть  впервые
коснулась  одного из  нас. И  командир,  и  человек он был хороший, все  его
уважали, хоть он и был старше  нас  лишь на пару лет. Черт возьми, где-то на
гражданке у лейтенанта остались жена и дочь, а его останки догорают на наших
глазах! Я трясся от  холода и страха: черт  со мной, лишь бы родители мои не
узнали,  где  я  и  что здесь происходит.  Я вспомнил  мать,  отца, деревню.
Испугался,  что  больше никогда не увижу родных мест.  Испугался,  что  если
погибну,  причиню боль  самым близким мне людям. Испугался за  мать,  она не
выдержит, если узнает...
     ...Подошли несколько человек. Не из наших. Рослые, здоровые, видно, что
мужики уже, лет под тридцать. Форма грязная, окровавленная, висит лоскутами.
Сразу и не разберешь, кто такие. Оказывается, морские пехотинцы. Из тех, кто
шел на штурм в первых рядах. Познакомились. Разговорились.
     - Я сам видел, как наших перебили. Всех. Остались только мы. Там, блин,
мясорубка...  Эти чечены  долбанные...  били  нас  со  всех сторон.  Подбили
несколько танков,  а мы остались между, ни вперед, ни назад не протиснуться.
Насквозь простреливали, свинца, как  воды  во время дождя, немерено. Руку не
поднимешь, башку снесет на хрен. Не знаю, как меня не задело. Судьба... Они,
суки  такие, еще  на нашу  частоту влезли. То  на своем орут, то по-русски -
сдавайтесь типа, и  останетесь  живыми. Деньгами, суки, заманить хотят...  -
сбиваясь и плюя  матом через каждое слово,  рассказывал один из  них, - хрен
им, я лучше сгорю, чем сдамся.
     Другой,  самый физически здоровый пехотинец, видимо  старший по званию,
пристально посмотрев на нас, добавил:
     - Не везет вам. Технике здесь вообще не место. Не  пришей кобыле хвост.
Улицы узкие, кругом завалы, замесят  вас, сожгут.  До  завтрашнего вечера не
доживете...Они,  сволочи, из гранатометов мочат.  Потом  гранатами закидают,
даже вылезти не  успеете. Сгорите живьем.  Я сегодня  сколько  таких  видел,
сосчитать трудно... Да-а. Все мы здесь останемся, все мы - трупы завтрашнего
дня. Покойники долбанные...
     Мужики  рассказывали нам  о пережитом. А  мы,  перепуганные  до смерти,
плакали. Да, плакали мы все, не взирая на возраст и звание. Кто-то громко, а
кто-то молча смахивая слезы с лица...
     (6.08.01)




     всем известным и неизвестным героям Первой Чеченской


     Россия. Кавказ.  Чечня. Грозный. Ночь  с  первого на второе января 1995
года.  Расположение  ***  бригады.   То  есть   никакое,  конечно,   это  не
расположение,  а  просто  один  из многочисленных  городских  кварталов,  из
которого днем мы  вышибли  местных аборигенов, чеченов, и  теперь  несколько
"жилых"  пятиэтажек  и трехэтажное  здание общежития  ПТУ находятся в  нашем
"полном распоряжении".
     В соседнем квартале  идет бой, но нам  до него нет никакого дела, у нас
передышка,  мы получили час на  отдых.  Один  час - целых шестьдесят  минут,
которые надо грамотно использовать - надо поспать.
     Я не  спал  больше суток.  От  недосыпания  голова моя гудит  паровозом
прошлого  века, мозг отдает команды вяло и  неохотно, а тело выполняет их со
сбоями первых японских роботов - идет не туда, куда надо и делает не то, что
нужно, тормозит по полной программе. Мозг спит, тело дремлет, а суставы сами
по себе, работают на автопилоте. Желание одно - поскорее лечь и заснуть. Но,
несмотря  на прелесть долгожданного  момента "отбоя", заснуть не удается: не
закрываются глаза -  тратят драгоценное время, настырно целясь в пустоту,  в
неизвестную чеченскую ночь. Мою вторую ночь на войне.
     Я сижу на  броне своей БМП-1. Жду приказов. Я  - Усман, рядовой срочной
службы,  наводчик-оператор,  мне  19  лет,  я  татарин из  Татарстана.  Рост
метр-семьдесят,  вес  65  кг, волосы черные, кучерявые,  глаза  карие, брови
густые, широкие, черные. Особых примет нет. Одет в обычный черный комбинезон
танкиста, фетровые сапоги и шлем. Да, вот шлем мне достался хороший,  новый,
на меху. Мех, конечно, искусственный, но все равно, шлемак у меня классный.
     Оттягивая  шею грязным потертым  ремнем, на коленях лежит АКСУ. Лет ему
почти столько же, сколько и мне,  но  пока он не подводил, работал исправно,
молодец.  А  две  ручные  гранаты РГД-5,  увесистыми  комками  покоящиеся  в
накладных карманах,  вынуждают меня  чувствовать себя  довольно  уверенно  в
любой незнакомой обстановке.
     Уверенно я  продержался на броне ровно  две  минуты. А потом  свистящие
потоки пуль,  выпущенные чеченами  из девятиэтажек,  выгоревших на  все  сто
процентов и пугающих своими  холодными  внутренностями, закинули меня внутрь
бэшки, где одиноко загорал  мой дружок,  механик-водитель рядовой  Александр
Шапошников. Это для офицеров он - "рядовой Александр Шапошников", а для меня
он - Сосед.
     Сосед родился  и вырос в  малюсеньком, и богом и чертом забытом поселке
Курганской  области.  Путчи,  приватизации и  демократизации,  захлестнувшие
крупные города, благополучно обходили поселок стороной, и жизнь там текла по
своим,  десятилетиями неменяющимся законам. Сенокос, битва за урожай, борьба
за   повышение  надоев  литра  молока  с  отдельно  взятой   буренки,  вывоз
натуральных удобрений - навоза - на поля, посевная кампания и, главное хобби
ста  процентов  населения  российской  глубинки  -  каждодневное  поголовное
пьянство. Вот и вся  жизнь, скукотища полная, никаких странствий, похождений
или приключений, одна мирская суета. Так бы и помер Сосед в своей дыре, да в
безвестности,  но   вот  исполнилось  ему   полных   18  лет,  и   вспомнила
Матушка-Россия о далеком отпрыске, и призвала его на охрану своих необъятных
просторов. И целый год рулил Сосед на разных бэшках по серпантинам Уральских
гор, и  рулил  бы  себе  аж  до  дембеля, но  родной  президент  дядя  Боря,
проснувшись  после  очередной  архиважной   международной   попойки,   решил
приструнить непослушных,  по  глупости  своей горской,  чеченов,  и отправил
Соседа порулить по горам по Кавказским.
     - Спишь?
     - Сам такой! Лежу, балдею, мечтаю о жареной курице и картофельном пюре.
Бабуля  моя  та-акую  курочку  жарила,  пальчики оближешь!  - расплавился от
сладких воспоминаний Сосед. - И о горячем кофе мечтаю. Обязательно с лимоном
и сахаром. Так вкуснее.  Жуешь хлебное  печенье  и  запиваешь  черным  кофе.
Балдеж.
     Сосед недавно отпраздновал свое  девятнадцатилетие.  Всегда уверенный в
себе,  высокий и сильный, с русыми  волосами и голубыми глазами, он выглядел
Казановой местного масштаба. Ходил прямо, говорил сладко, да еще и на гитаре
играл. А как пел!  "Чайф", "ДДТ", "Чиж", "Наутилус" - Сосед знал большинство
песен  этих  популярных рок-групп. Здорово он пел, эмоционально, сопереживая
героям.   А  анекдоты?  У-у!  Анекдоты,  байки,   шутки  и   розыгрыши  были
неотъемлемой составляющей его существования. Симпатяга парень, свой в доску,
душа  компании - говорят о таких  балагурах как он. Он легко мог найти общий
язык  с  любым  незнакомцем,  раскрутить  на  сигарету  любого  скупердяя  -
сержанта, откопать  - неизвестно где и как  - продукты  и запросто накормить
ими все отделение. Он всегда был в курсе последних событий и знал все вперед
всех. Он был лучшим механиком  во  всей части и лучше других стрелял из всех
видов оружия. Он всегда и во всем был первым. Одним словом - Сосед.
     - Чего нового?
     - Поговаривают, что какая-то десантура  сильно встряла  в самом центре.
Нас, наверное,  и пошлют на  выручку. А нам бы  самим  кто помог. Ты знаешь,
сколько сегодня  наших полегло?  - Сосед  поежился и,  расстегнув  спальник,
сонно потянулся.
     - Слышал...
     - То-то и оно.
     Послышался  стук.  Кто-то  торопливо  стучал  по  броне.  Сосед,  резко
вскочив, ударился головой о  приборы, негромко матюкнулся, почесал затылок и
высунулся наружу, где  его, сверкая  немигающим взглядом, встретил "любимый"
штабной офицер.
     - Так, слушай мою команду. Прямо сейчас заводите свой драндулет и через
пятнадцать минут  уходите на задание. Ты и  наводчик-оператор. С  вами будет
восемь человек. Это бойцы элитного подразделения "В***". Слыхал о таких? Так
вот,  идете  за колонной танков и оставляете мужиков  там, где скажут. Ясно?
Вопросов не задавать, ни с кем не базарить, постоянно находиться на связи. К
этим  снецназерам не прилипать,  у  них спецоперация, секретная. Ясно? Ясно!
Все. Свободен!
     -  Товарищ  старший  лейтенант! А нам что делать? Ну, после  того,  как
спецов оставим. Какие наши дальнейшие действия?
     - Разворачиваетесь и на полном газу назад. Все. Свободен!
     - Так точно, товарищ старший лейтенант!
     Я слышал весь разговор полностью, но не высовывался. На всякий случай.
     - Усман,  -  улыбнулся Сосед, заводя свою  старушку. -  Готовь орудие к
бою! Выезжаем! Приходил замначштаба, ну, этот, сопливый  старлей,  и сказал,
что повезем спецов из "В***". Круто, да?
     - Неплохо.
     - Щас мы покажем этим черномазым выскочкам, кто здесь хозяин!
     Через  пятнадцать  минут,  когда  мы,  готовые  сражаться и  побеждать,
пристроились  в  хвост  отъезжающей  танковой  колонне,  восемь  здоровенных
мужиков  молча  залезли  в  десантное отделение  нашей  коробочки.  Даже  не
поздоровались. Обидно стало - что мы, не люди что-ли, не спецназ конечно, но
тоже воюем.
     Кто-то постучал автоматом по броне:
     - Трогай!
     Спецназовцы были одеты  как-то  уж  слишком  по-праздничному.  Конечно,
может им так и удобней, но  я бы так в атаку не ходил. Касок спецы не одели,
только черные спортивные шапочки,  то есть небольшой осколок - и все, капут.
На ногах не берцы, а  потертые кроссовки - и  как по обломкам стройматериала
бегать будут, не знаю, только ноги переломают себе, изувечатся, намучаются в
такой  обуви. Жалко,  свои же  мужики, нашенские.  Но самое непонятное - они
даже бронежилеты не одели, так и поехали в одних тонких черных свитерах, без
верхней  одежды. Зачем? Вспотеть, что-ли, боятся? Как  они воевать-то будут?
Замерзнут. Да и боекомплект у них слишком уж  маленький - у каждого АКМ 7,62
и четыре  наступательных гранаты. Никаких спецсредств. "Че это они,  налегке
поехали,  как  деревенские депутаты  на  концерт саратовского симфонического
оркестра", - подумал я, а вслух сказал:
     - Я сверху прокачусь. Так интереснее.
     Вылез наружу, сел.  Еду, глотаю выхлопные газы, всматриваюсь в  остатки
городского пейзажа. Не видно ни хрена. Один дым.
     Выезжаем  из контролируемого  квартала, проезжаем  мимо  наших  скрытых
постов,  приезжаем  в  неизвестность.  Теперь  мы на  их,  чужой, враждебной
чеченской территории. "Бамс, бамс, бамс" - рядом стреляют из гранатометов. Я
спешно нырнул внутрь бэшки и закупорил все люки.
     -   Страшно?  -  ориентируясь  лишь  по   засаленным  триплексам,  руля
коробочкой почти вслепую, спросил Сосед.
     -  Бля... - только и смог ответить  я, подавляя неприятные ощущения.  -
Очково там. Лучше тут...
     - Ой!
     Бэшку резко качнуло и подкинуло вверх. Мы ударились головами о броню  и
громко выругались. БМП остановилась, Сосед махнул наружу:
     - За мной!
     Страшный азарт захватил наше  сознание. Не понимая чего творим и зачем,
мы вылезли наверх, встали в полный рост на броню и мигом опустошили магазины
своих автоматов.  Стреляли по окнам первого  этажа  гигантской девятиэтажки,
перед которой и остановились. "Ура! Смерть  фашистам! Бей гадов! За Родину!"
- проносилось  в моей голове. Что поделать - сказывались издержки воспитания
советским  кинематографом,  когда "наше дело правое и мы победим",  при  чем
"все наши станут героями, а все враги сдадутся в плен", и ни убитых тебе, ни
раненых,  все здоровы  и  живут себе  припеваючи.  Военная  романтика,  она,
конечно, дело  хорошее, но  на  самом деле все совсем  не так, "всамделишнее
кино" намного страшней и неразборчивей.
     Из десантного  раздавался непонятный шум,  напомнивший  о спецназовцах.
Они,  оказывается, застряли и не могут открыть "парадную дверь". Пришлось им
помочь.
     Обласкав нас  матом последней московской  моды,  спецы  рассыпались  по
кварталу  и  исчезли  в  ночи.  А  мы  так  и  стояли  на броне  еще  секунд
десять-пятнадцать,  мечтательно  смотря  им  вслед  и  видя  себя  на  крыше
Рейхстага с красным  знаменем в руках. Стояли и мечтали, пока духи не начали
обстреливать нас с  верхних этажей. Мы сразу назад, вовнутрь, да  как вдарим
из пушки! И еще, и еще, и еще! Духи замолчали.
     Не успели мы обрадоваться нашей  микро-победе, как обнаружили, что были
не  единственными  освободителями этого дома  - на  противоположной  стороне
улицы засел целый полк, гвоздивший закрепленный квартал уже целые сутки.
     Подбежал солдат, стучит по броне:
     - Живы? Эй, придурки, живы?
     Сосед высунулся и ответил тем же:
     - Придурки живы. А дураки как?
     -  Хорошо хоть  у  них  выстрелов  к  гранатометам  не осталось,  иначе
зажарили  бы  вас немедля.  Вы  че  остановились  у  быка  на рогах?  Давай,
откатывай машину вон туда, надежней будет, - солдат, по одежде и интонации -
"махра", стволом  автомата указал на относительно непострадавшее одноэтажное
здание из красного кирпича.
     - А че там?
     - Это котельная.  Вот, между ней и  забором приткнитесь, и хрен вас кто
достанет. Если что, окружать надумают или невмоготу станет вам одним, бегите
к нам, мы во-он там. Места у  нас много, и вам хватит.  Только  без  машины,
конечно.
     Солдат вкратце  описал положение дел в  квартале  и  за  его ближайшими
пределами. Картина относительно спокойная, а по сравнению с другими местами,
даже  привлекательная.  Хозяйничает  в  квартале  81-й мотострелковый  полк,
прибывший  из-под Самары. Тяжелого вооружения  у  них нет, но  ничего, и так
неплохо справляются.
     Выслушав  солдата,  представившегося  младшим сержантом, старшим группы
разведчиков, Сосед, от гостеприимного предложения остаться, отказался.
     - Нет, спасибо, мы уходим к своим.
     -  Какой,  нахрен,  к  своим! Туда нельзя,  там  чечены везде!  Квартал
снаружи обложен полностью! Одни не пробьетесь! - повысил тон сержант.
     - Не, мы попробуем. Мы вон, оттуда приехали.
     - Да не оттуда вы приехали, - сержант  махнул на восток, -  а оттуда, я
же видел!
     - Ты путаешь. Не могли мы оттуда приехать. Вроде,  вон, с того поворота
мы сюда вывернули,- попытался возразить ему Сосед.
     - Нет, - не уступал упрямый разведчик, - вы повернули с того  поворота,
- он повернулся и помахал в темноту, - оттуда.
     - Как ты  мог видеть, если темно вокруг, не видно ничего! - рассердился
Сосед. - Даже не видно твоего поворота.
     - Ладно, делай, как  знаешь, я предупредил.  Мой  дело предложить, твой
дело  отказаться,  -  сержант  развернулся и пошел в темноту. - Фамилию хоть
свою  скажи, и адрес домашний,  чтоб было куда  написать, что  сожгли  тебя,
непослушного придурка! - крикнул он напоследок.
     - Во  заколбасил,  а! - Сосед,  обращаясь ко  мне, покрутил  пальцем  у
виска. - Как он мог видеть откуда мы свернули, если ни фига не видно.
     Сосед  попытался  развернуть  машину.  Не  удалось. Сначала  мы  снесли
невесть  откуда появившееся дерево, потом зацепили большую  бетонную плиту и
заглохли.
     С третьей  попытки Сосед все же  смог развернуться. И  только  он повел
бэху в сторону предполагаемого  поворота, как начался  новый обстрел. Пули с
новой силой забарабанили по броне. Где-то неподалеку раздались взрывы. Стало
страшно. Я решил попросить Соседа остаться здесь до утра. Не успел.
     - Усман! Надо оставаться, иначе не доедем, - первым выпалил Сосед.
     - Я двумя руками "за"! Рули куда сказали, к котельной.
     Удачно приткнув  БМП  к стене  котельной, мы  дождались  относительного
затишья  и  обошли  прилегающую к  нашей машине территорию,  более  детально
ознакомившись с местностью. От котельной до дороги  буквой "Г" стоял высокий
двухметровый  бетонный забор, закрывавший  духам обзор  на  всю  свою длину,
метров  на сорок.  С  другой стороны, впритык друг к другу,  горбатились три
длинные  пятиэтажки,  надежно   укрывавшие  нас  с  тыла.   Пехота,  видимо,
обосновалась  именно там, рассосавшись  по всему освоенному  периметру.  Это
обнадежило.  И  только  спереди нас  ничего  не  закрывало от  удара  прямой
наводкой, но  пустырь, метров  на сто излучавший  вселенскую пустоту, сам по
себе держался под  прицелом всей  нашей - с пехотой -  братией.  Получалось,
прав был тот солдат, место действительно удачное.
     - Во, дебилы! - я слегка ударил себя ладошкой по лбу. - Рация же есть!
     - Ничего  ты с этой рацией не сделаешь. Не  мучайся, толку  нет. Только
засветишь  перед  духами наше хреновое настроение, -  Сосед, тремя короткими
предложениями, вернул меня с облаков на землю.
     - Думаешь, не поможет?
     - Уверен, что нет.
     Напрасно я мучался с рацией. Ничего кроме  сквернословия я, в  ответ на
свои призывы о помощи,  не услышал. Русские орали друг на друга многоголосым
матом, а чеченцы клялись Аллахом, что зарежут всякого, не сдавшегося в  плен
до конца этой бурной ночи. Все кому-то что-то передавали, но никто ничего ни
от кого не принимал. Вот такая оказия.
     Посидели на картонных  коробках  у стены, поежились  от нехолодного, но
страшного  войной холода, стали  грузиться  суицидальными  мыслями.  Боялись
погибнуть  здесь, прямо  на  этом месте. "Нас не найдут  и объявят, что мы -
пропали без вести, а может  и вовсе, сбежали. Обзовут трусами и дезертирами.
И родителям  так  напишут,  что  мы  добровольно  сдались  в  плен, что мы -
предатели..." - лезли в голову отвратительные своей правдоподобностью мысли.
Чтобы как-то отвлечься и воспрянуть духом, Сосед решил напиться. Но никакого
спиртного  у нас,  разумеется, не было, и он решил напиться хотя бы воды. Но
даже воды у нас в бэшке не нашлось ни грамма. Сосед расстроился еще больше:
     -  Попить бы  чего! - он  жалостно, словно маленький ребенок,  почмокал
ртом. - В горле пересохло, петь не смогу.
     - А не нужно было целый  день огуречный рассол хлебать. Ты ж один - три
литра выдул. Говорил я тебе, а ты и слышать не хотел. Один все выдул, жаба.
     -  Нашел дурака. Да кто в нашей жизни от рассольчика отказывается? Да и
с хлебушком.  Нам  эти огурцы от  чистого сердца  подогнали, а я от  чистого
сердца их съел. И, что такого?
     - Ничего. Мучайся теперь. Хрен мы тут воду найдем.
     -  А  вон,  смотри,  -  Сосед   показал   на  желтую  пятисот  литровую
бочку-полуприцеп, брошенную по середине дороги. - Там наверняка что-то есть.
     - Где-где? - сощурился я.
     - Да вон, что по левую сторону от ТП.
     - А, теперь вижу. Пошли?
     До бочки идти семь секунд - десять метров, но нам это расстояние дается
примерно  за  час  с  небольшим: мешает снайпер,  неожиданно объявившийся  в
недавно покоренной нашими совместными с "махрой" усилиями девятиэтажке. Этот
козел и попасть в нас  не мог, снайпер хренов, и успокоиться никак не желал,
палил, да палил.  Мы  лежали, уткнувшись  носами  в  гусеницы  БМП. Я  хотел
спрятаться  "дома" - внутри,  но  боялся  встать, а  Сосед хотел  набрать во
фляжки  воды, но  тоже боялся встать. Как только кто-то из нас поднимался  и
делал  какое-то  движения, мудак, считавший  себя снайпером, открывал огонь.
Куда стрелять в ответ, мы не знали. Так и лежали, пока снайпер сам не смолк.
Патроны у него,  наверное,  кончились.  Сосед  резко вскочил и,  сделав  три
быстрых шага,  рухнул  на землю.  Выстрелов нет. Сосед  снова повторил  свой
незамысловатый  трюк,  и  снова  - выстрелов  нет.  Последний рывок и Сосед,
радостно скаля лошадиными  зубами,  полулежа,  вытянутыми  руками  с  трудом
откручивает  вентиль крана  бочки.  Какая-то  жидкость  звучно  струится  во
фляжку.
     -  Прикинь,  вода!  -  Сосед радостно сообщает приятную  новость мне, а
заодно и всему  кварталу,  который отзывается  разнокалиберной стрельбой  во
всех направлениях. - Достал, сейчас напьемся!
     Вода оказалось не родниковой, но ничего, пить можно. Напились  от души.
Сидим,  молчим, слушаем отголоски боя. Стреляют  достаточно  далеко  от нас.
Обрадовались,  успокоились,  невольно заулыбались.  И  вдруг, как обухом  по
голове  - внезапно из-за  стены  выскакивают  солдаты,  все в мыле, в рваных
бушлатах, без головных  уборов.  Бегут, что-то кричат. Сосед сразу напрягся,
соскочил  с  брони, подбежал  к  одному солдату,  остановил. Тот,  сбиваясь,
сообщил, что  чечены идут в прорыв и скоро будут здесь. Пока Сосед думал что
спросить, солдат сорвался догонять своих.
     Обсудив  наше непростое  положение и решив, что деваться  нам все равно
некуда,  Сосед  почесал  свои грязные,  поцарапанные  ладони  и  постановил:
"Остаемся!"
     От греха подальше забрались в бэшку. Напряженно выискивали врага, ждали
чего-то  страшного. Все  нормально, в квартале никто не появился. Плюнули на
войну и решили поспать. Определяя  очередность  дежурства,  дернули спички -
мне выпало отдохнуть первым.
     Согнулся  котенком,  лежу и  снова  не  могу  заснуть:  думаю о доме  и
вспоминаю  родителей.  Никак не получается вспомнить черты лица отца.  И так
его в мыслях поверну, и эдак, но так и не вижу его глаз, не вижу губ. Только
голос слышу: "Ты когда  вернешься,  сынок?" Аж слезы на глазах  навернулись,
как домой охота.
     Прошло не больше получаса,  мне страшно захотелось в  туалет. Ёрзал  я,
ерзал,  -  не  помогает, выпитая недавно вода  упрямо рвется наружу.  Делать
нечего, надо вылезать в ночь и делать свои маленькие дела.
     - Сосед, мне сходить надо, отлить. Поспи ты, я подежурю.
     - Попробуй, - Сосед  за три секунды развалился, на сколько это возможно
в тесноте БМП, по  отсеку  и, приторно  посапывая, захрапел бурым, впавшим в
глубокую зимнюю спячку медведем.
     - Во люди дают, - прошептал я и только  хотел выполнить свой  план, как
раздалось  несколько  десятков мощных взрывов и автоматная  трескотня  стала
звучать  все ближе  и  ближе.  Послышались  крики -  это  соседи-мотострелки
готовились  к  встрече  незваных гостей.  Дышать  свежим  воздухом мгновенно
расхотелось, но мочевой  пузырь  гневно продолжал настаивать на освобождении
своих пространств.  Я сидел  в замешательстве, а стрельба  за бортом приняла
новый, еще более неприятный оттенок. Подумав, я решил лишний раз головой  не
рисковать и, высунув в люк одни лишь причиндалы, начал свое мокрое дело.
     -  Сколько  время?  - неожиданно открыл  глаза Сосед. - Ты че  делаешь,
пенек?  Отстрелят  тебе щас  женилку,  останешься без  наследства.  Ну,  ты,
крендель, придумал! - он звонко, нарочно смущая меня хохотом, заржал.
     - Лучше без  женилки, чем без головы. А  женилку, между прочим, и новую
могут пришить. Это сейчас умеют.
     - Не дай бог, новую. Мне и со старой не плохо. - Сосед прекратил  ржач.
- Расслабься ты, женилка! Нельзя без отдыха, отдыхай!
     Снова пытаюсь заснуть. Фиг там.
     Пролежал с закрытыми глазами еще  с полчаса.  Сознание,  в глубине души
рисуя страшные  картины смерти, не позволяет уснуть. Страшно умереть во сне,
и на яву страшно. Страх охватывает меня и прожигает насквозь.  Страх, страх,
страх.
     Грубый  автомобильный сигнал чуть не поверг  меня в шоковое  состояние.
Боясь открыть  глаза и  увидеть страшное,  зажмуриваю  и  без  того закрытые
глаза. Лежу без движения, как труп.
     В подсознание врывается Сосед:
     - Ну и дела... Вылезай, смотри, фура приехала!
     - Какая фура? - я открыл глаза.
     - "КамАЗ", фура! Как она досюда доехала, ума не приложу.
     -  Что за  фура?  - оцепенение наконец-то пошло  на убыль. Я, вслед  за
Соседом, поспешил увидеть это чудо собственными глазами.
     Перегородив поперек всю улицу, рядом с нашей коробочкой стоял "КамАЗ" -
фура, огромный полуприцеп. Особых  повреждений  ни на кабине, ни на кузове я
не заметил. Целехонький "КамАЗ", как с неба спустился, прилетел.
     - Э,  мужик!  - Сосед осторожно открыл  дверцу  "КамАЗа". -  Мужик!  Ты
откуда?
     В стельку пьяный водитель, еле окинув нас мутным взором, прошептал:
     - С Новым годом... сегодня же Новый год... А где ***ая бригада?
     - Не знаю. А что тебе?
     - У меня  продуктов... полная машина...  продуктов. Забирайте все,  мне
ничего не надо, - водитель кое-как подбирал нужные слова. - Забирайте все...
Я  домой  хочу...  Забирайте   все...   Меня  сожгут,  пропадут  продукты...
забирайте, - он чуть не вывалился с сиденья.
     - А  твоя  бригада?  - я,  придерживая  его  за  рукав, заглянул  этому
пришельцу  в  лицо  и  увидел черноволосого,  лет тридцати пяти,  мужчину  с
волевым подбородком  и  орлиным  носом.  Абсолютно  нетрезвый,  растерянный,
неконтролирующий свои эмоции, он почти повис на моих плечах.
     -  Братуха...  Открывай  там,  бери, все забирай.  И  друг  твой  пусть
берет... А я домой хочу, домой... Берите, мужики...
     - Сосед! Берем?
     -  Бери, солдат,  пока дают! Беги,  солдат,  когда  пошлют! Базара нет,
будем брать!
     Закрыв дверцу кабины, мы заглянули в кузов.
     -  В рот компот! Сыр, настоящий голландский  сыр в моей любимой красной
упаковке!  Усман, давай, таскай!  - Сосед не  мог  скрыть радости  от такого
шикарного подарка. - Больше сыра бери!
     Целиком  забив  немаленькое десантное  отделение  БМП  колбасой, сыром,
хлебом,  консервами,  тушенкой и свежими куриными  яйцами, мы  поблагодарили
водителя и отправили его в сторону пятиэтажек, к "махре". Так решил Сосед.
     - Щас его там встретят, разгрузят, положат отоспаться,  -  оправдывался
он мне. - Пусть лучше эта жратва пацанам достанется, чем душманам. Все равно
бедолага до своей бригады не дотянет. Считай, мы доброе дело сделали. Может,
именно  за  такие  благие  дела  люди потом в рай  попадают.  И  мы, значит,
попадем.
     - Благими  намерениями выложена дорога в ад! - я  вспомнил где-то ранее
услышанную фразу. - Сечешь?
     - That's all right, mama, that's all right! - напел Сосед.
     - Че?
     -  Элвис  Пресли. Великий  и  могучий. Таких  надо  знать,  дюревня  ты
невоспитанная. Дэбилла из  Нижнэго  Тагилла! Деревенщина татарская! Запомни:
Элвис Пресли  - король мирового рок-н-ролла. Это  музыка такая:  рок-н-ролл.
Быстрая, заводная, танцевальная. Элвис жил в Америке в шестидесятые, но он и
сейчас считается  непревзойденным,  настоящим королем. Элвис Пресли - король
мирового  рок-н-ролла. А  я, Сосед,  король  чеченского.  Король  чеченского
рок-н-ролла! Звучит, как ты думаешь?
     - Звучит.  С тобой все  звучит. Балабол чеченского рок-н-ролла.  Вот ты
кто.  Балабол,  - впервые  за  последние две недели я  весело рассмеялся,  -
хренового, потного, вонючего чеченского рок-н-ролла...
     Удалось  вздремнуть. Усталость,  притупив инстинкты,  победила страх  и
минут сорок я был в полной отключке. Дрыхнул, как кот на лавке. Проснулся от
голода.
     - Сосед, спишь?
     - Нет. Тебя охраняю.
     - Жрать охота. Давай, похаваем, еды-то навалом.
     - Согласен.
     Вылезаем на  броню. Светает.  В  квартале  тихо  - не свистят  мины, не
взрываются снаряды, не стонут раненые. Почти мирная тишина. Смотрю на небо -
смог  над  израненным  городом  закрывает  восходящее  солнце,  тучи темные,
тяжелые,  агрессивно-дымчатые. Смотрю на землю  - снега  нет, асфальта  нет,
только  грязь,  неприятная  свинцово-пепельная   жижа.   Смотрю  на   БМП  -
поцарапанная,   замасленная,  закопченная,  с   многочисленными  выемками  и
вмятинами  от  осколков  и  пуль,  раненая.  Смотрю  на  Соседа - общий  вид
отвратителен, морда черная, волосы торчком, глаза красные-красные, усталые.
     Больно мне, больно. Покажите мне другую, мою Россию.
     Вздыхаю, громко сморкаюсь, сплевываю горькую вязкую массу  за прошедший
день забившую мою носоглотку. Теперь можно дышать.
     Раскладываем еду: толстыми кусками  нарезаем  сыр  и  колбасу, большими
ломтями  ломаем  хлеб, торопливо  -  царапаясь  о  края  крышки - штык-ножом
открываем консервы. Слюни, переполняя рот, вытекают и свисают на подбородке.
Сосед довольно смеется, напевает что-то под нос, шутит.
     Сделав  бутерброд из всего, что было, я поднес  его ко рту. Откусить не
успел - вывернув из-за забора, на полном ходу к нам летел БТР.
     Отбросив бутерброды, мы схватили калаши.  Бэтэр тормознул резко, и трое
бойцов, сидевших снаружи, едва не слетели на землю.
     - Здравия желаю, мужики! Лейтенант ***, ***ой парашютно-десантный полк!
-  отчаянно   пытаясь  перекричать  рев   двигателей,   тоненьким   голоском
представился худой миниатюрный боец, оказавшийся офицером.
     Никаких знаков  отличия  ни на ком нет. Снайпера чеченские не разрешают
звезды носить,  звездных  -  "снимают" первыми. И офицеров  от  солдат здесь
можно  различить  только по возрасту, да  по густой  щетине, черной  полосой
выделяющейся   на  неделю  небритых  рожах.  А  этот  лейтенант  -  молодой,
"зеленый", ни  усов, ни бороды у  него  и в  помине не  было, может, он и не
брился еще никогда.  И  не  отличишь  его от простого бойца. И  по одежде не
скажешь, что он - десантник, ростом не вышел. Я думал, таких мелких, как он,
в десантуру и не берут.
     А Сосед  вытянулся  в  струнку  и,  как  на конкурсе  строевого смотра,
отчеканил:
     - Рядовой Шапошников!
     - Это улица Госпитальная? А где улица Госпитальная? - спросил лейтенант
и наклонился к открытому люку. - Выруби движки! Не слыхать ни хера!
     - Не знаю, что  за улица, товарищ  лейтенант! - Сосед опустил автомат и
вопросительно взглянул на меня. Я пожал плечами.
     - Мне  сказали, что здесь  находится  или госпиталь,  или санчасть, или
медсанбат,  -  разочаровался лейтенант.  - Не важно  кто,  но кто-то из  них
должен быть. Объясняли, что где-то здесь или медгородок, или госпиталь. Если
это, конечно, улица Госпитальная. Я  не  знаю, может, наши сами какую  улицу
так по-русски окрестили, чтоб сподручней было.  Сказали, улица Госпитальная.
Короче, мы будем прорываться к своим, на улицу П***, знаете, где это?
     - Нет.
     - А нам надо оставить в этом госпитале вот их, - лейтенант откинул угол
брезента,  который  я  поначалу  и  не  заметил.  Под  откинутым  брезентом,
посредине  между бойцами,  на  красном  одеяле  лежали два сильно обгоревших
трупа. Очень сильно обгоревших, одни кости и сапоги, больше ничего.
     - Мы их  можем потерять при попытке прорыва, а  хотелось, чтоб  пацанов
похоронили по-человечески. Это танкисты из  нашего сопровождения. Имен я,  к
сожалению, не  знаю. У них и документов-то не осталось никаких. Из "Мухи" их
подбили, - лейтенант, по  лицу ему  дашь не более двадцати лет,  снял каску.
Боже мой! Лейтенант оказался седым! Седым - в двадцать лет!
     - Ни хрена! - вырвалось у меня. - Весь седой!
     Кушать  расхотелось  моментально. Я обмяк,  сердце защемило. Мне  снова
стало  больно.  Больно за лейтенанта, за  его десантников,  за танкистов, за
всех нас, за  всех солдат  необъявленной чеченской войны.  И  за  родителей,
которые получат похоронки и умрут от горя, умрут вместе со своими сыновьями,
навсегда искалечив свои души гибелью ни в чем неповинных детей.
     Не услышав моего восклицания, летеха продолжал:
     - Их  трое было. Эти  выбраться не смогли... Когда мы их подбирали, они
еще горели. А третий... третий вылез. Так снайпер, сука, сначала в одну ногу
его ранил, потом в другую. Так он и лежал, кричал, помощи просил... Он знал,
что мы  рядом и что  мы видим его, тоже знал. И снайпер, сука, знал, что  мы
рядом. А у меня из двенадцати подчиненных - осталось двое...
     Я  робко посмотрел  на  выживших  в безумной  передряге  бойцов:  каски
набекрень, кирзачи рваные, некогда камуфлированные  свитера стали черными  и
изодранными в локтях. Бронежилеты кривые, помятые, с мелкими пробоинами.
     Бойцы  сидели  неподвижно,  с  усталыми,  а  потому   беспристрастными,
пустыми, отрешенными лицами.
     - ... и я решил пожертвовать танкистом, ради спасения жизни моих двоих.
По-другому я сделать  не мог,  -  сам перед собой оправдывался лейтенант,  -
снайпер положил  бы всех. Я  сделал,  что мог сделать,  но пацанам  своим не
разрешил  ползти  за  танкистом.  Они  плакали,  говорили  "лучше умрем,  но
смотреть на  это больше не  можем". Но я  не  дал  им  возможности  пойти за
раненым...  Снайпер, по  одному, снял бы всех. Он  притих, падла, притаился,
ждал нас, я знаю, ждал, дав нам сойти с ума от стонов танкиста. Но мы сидели
тихо, мы  не показывались. А он, видимо решив, что мы ушли, добил танкиста и
ушел. Ушел живым, падла...  Но мы с ним  еще встретимся... Я  сам найду его,
лично...
     -  Он снес ему голову... Тому танкисту, сука снес голову... разлетелось
все... все... -  безликим, почти равнодушным голосом выдавил из себя один из
рядовых. - Он внутри у нас лежит... его тело... без головы... лежит...
     Я смотрел то  на останки несчастных танкистов, то на седого лейтенанта,
то на его  бойцов. Глаза мои наполнились  слезами, в горле  образовался ком,
ладони вспотели, пальцы ног свела судорога. Стало неловко оттого, что мы тут
спокойно  сидим  с  колбасой  и тушенкой, а летеха  уже стал  седым,  а  два
танкиста превратились в маленькие нелепые обугленные фигурки, а их третий...
     - Мужики, есть хотите? - я не нашел других подходящих слов.
     - Чего? - на мое  счастье лейтенант не расслышал моего глупого вопроса.
- Не знаете где их оставить, да?
     -  Не знаем,  мы сами  заблудились, это не наша  территория.  Но  думаю
пехота,  вы  сейчас мимо  них  проедете, они вот, в этих  пятиэтажках  через
дорогу, - указал  на  соседей Сосед, - должна  знать  про госпиталь. Если он
здесь имеется, пехота вам покажет. Это их квартал.
     - Спасибо! Счастливо... - БТР резко взял с места, и бойцы вновь чуть не
попадали с брони.
     - Не  нарвитесь на  духов! - Сосед  помахал  отъезжающим рукой. - Удачи
вам, мужики! Удачи!
     Я даже не  попрощался с бойцами и не  посмотрел им вслед. Я не  замечал
ничего  и никого вокруг. Я стал  одиноким.  Злым, одиноким  волком.  Волком,
которым  руководит месть.  Волком, готовым  убивать. Волком, которому  нужна
новая, свежая кровь. Я был на взводе. Я рвался в бой. В безумный,  кровавый,
с кишками наружу.
     Я решительно встал и снял  автомат с  предохранителя.  Щелк!  Патрон  в
патронник.
     - Ты куда? - заглянул мне в глаза Сосед. - Э нет,  так не пойдет. Жопой
чую,  сейчас натворишь  ты  глупостей,  и  придется  мне  тоже  искать  этот
медгородок,  чтоб  тело  твое  сдать. Усман,  послушай меня. Иди, полежи. Ты
долго  не спал, мозги твои выкипели, глаза не  видят ни фига, стресс у тебя,
браток. Стресс. Ничего  ты сделать  не сможешь, и погибнешь напрасно. Давай,
договоримся так: ты поспишь, отдохнешь, наберешься сил. И мы вместе пойдем и
порвем этих гребаных уродов на части. Я  обещаю.  Мое слово. Вместе  вышибем
говнюкам мозги. За наших погибших пацанов: и за "десу", и за танкистов, и за
морпех, и за "махру". Мы с тобой за всех отомстим. Но только потом. А сейчас
иди, полежи. Полежи.
     Сосед медленно забрал у меня автомат,  поставил его на  предохранитель,
повесил себе на плечо:
     - Иди, лезь, полежи, давай-давай, я подежурю.
     Я,  словно под  гипнозом, последовал советам Соседа  и выполнил все его
просьбы. Я уснул.



     Весь день провели с пацанами-пехотинцами.
     С утреца  к нам  подошел  какой-то мужик: чистый,  статный, атлетически
сложенный, лет тридцати. Поздоровался, представился  капитаном, заместителем
начальника  штаба  самарских.  Расспросил, откуда мы  и как оказались на его
территории.  Постоял,  подумал  и  описал  оперативную  обстановку.  Ровным,
спокойным тоном объяснил, что живыми дойти до своих нам не светит. Предложил
на время, "раз уж вы  здесь  стоите", присоединиться  к одному отделению,  у
которых   не  хватало  двоих  -  их  накануне  убило.  Обещал  бесперебойное
обеспечение водой,  едой и боеприпасами.  Дал пять минут  на  раздумье. Пока
капитан курил, мы с  Соседом устроили тайное голосование.  Особого выбора  у
нас не было, пришлось соглашаться. Согласились.
     Знакомились с новыми сослуживцами с чувством вины за тех двух погибших.
Я  думал, что  нас не  примут, будут  сторониться и игнорировать, может даже
подставлять.  Ничего   подобного.  Пацаны  попались  классные:  добродушные,
веселые, не жадные. Поделились  всем, что есть. Хорошие ребята,  с  такими и
погибнуть  не зазорно.  Особенно мы сдружились с  двумя друзьями - не разлей
вода  - рядовыми  с погонялами Сапог  и  Виноград.  Не  знаю, почему  их так
назвали,  но  ребята  -  от  души.  Все объяснили,  расставили  по полочкам,
разжевали и помогли проглотить.
     На  боевые  в  этот  день мы не  ходили, работали  на  пункте временной
дислокации.  В  работе,  а  мы укрепляли  под  огневые позиции  окна квартир
первого этажа, то, что потяжелее - Сапог с  Виноградом  охотно  делали сами.
Нам  оставляли то,  что полегче. Время пролетело  незаметно,  но  результаты
работы говорили сами за себя, потрудились мы на славу. На славу Отечеству.
     Вечером появилось  свободное время. Вчетвером сели кругом у нашего БМП.
Кто  курит  -  покурили,  остальные,  поеживаясь, подышали сигаретным дымом.
Настроение  не  сказать,  что  отличное, но и  не  поганое, как  было  вчера
вечером. За день никого из знакомых не убило - и уже хорошо.
     Посидели,  помечтали.  Заурчало в желудках. Покушать  надо.  Расстелили
газету, загремели мисками, ложками.
     - Внимание, фокус! - Сосед, взмахнув указательным пальцем как волшебной
палочкой, удивил наших новых друзей обилием хлеба и консервов всех известных
наименований, а я поверг "махру" в шок, когда, как бы невзначай, вынул из-за
пазухи колбасы и сыра.
     Оглядев  наши  богатства,  Виноград одобрил это  дело, многозначительно
вскинув вверх большой  палец правой руки.  А Сапог быстренько куда-то слетал
и, с улыбкой  на всю морду своего веснушчатого,  покрытого большими красными
болячками лица, продемонстрировал новый черный дипломат. Мы, затаив дыхание,
ждали  чуда.  Сапог,  с  величественным  видом  древнеримского  аристократа,
торжественно  открыл дипломат  и  развернул зевом к нам. А  там  -  типичное
солдатское счастье: пол-литра  сорокоградусной -  "Столичная" и пять бутылок
другого   превосходного   спиртного,   раньше   отечественного,   а   теперь
забугорного,  импортного,  а  значит, более желанного  - "Бальзам  Рижский".
Бальзам   этот  -  спиртное   для  эстетов:  бутылочки  шикарные,  глиняные,
вылепленные  в виде вытянутой груши,  по  0,375  литра.  Пробочки  красивые,
элегантные,   оригинальные  -  под  цвет   и  дизайн  сосуда,  а  этикеточки
кругленькие, ровненькие, приклеенные  на самое дно, и поэтому  не нарушающие
естественной цветовой гаммы спиртного контейнера.
     Бальзам,  посоветовавшись,  оставили до лучших  времен,  до  завтра.  А
водку,  растянув, чтобы хватило  на  три  тоста,  выпили.  После "третьего",
распитого по  традиции  молча и стоя,  всем взгрустнулось.  Каждый вспомнил,
кого он потерял за первые дни нескончаемой, до самого ссудного дня, войны.
     Сделали молчаливый перекур. Потом голодными дворовыми  псами накинулись
на  еду.  Кушали  вкусно  и  сытно.  Наелись. По телу  разлился долгожданный
плотский  балдеж,  аж  вспотели. Настроение  улучшилось до веселого. Травили
анекдоты, житейские басни, да небылицы из армейской повседневки "до войны".
     Несмотря  на обилие  первоклассной закуски,  я  опьянел.  Не пил  давно
спиртного, и не  расслаблялся давно, а тут разом -  и  то, и  другое,  вот и
опьянел.  Сидел,  слушал  рассказы  двух  "С"  -  Соседа и  Сапога,  и  тихо
посмеивался в кулак над их очередной сказкой.
     Чем дольше сидели, тем байки  становились жизненней  и  безрадостней. В
итоге, дошли до ручки,  стали обсуждать войну и политику нашего  государства
"в целом, в рамках мирового сообщества". Загнались конкретно. Грузанулись по
полной.  Сошлись на том,  что  "политика  - дело  грязное и  правительство -
алчные сволочи; Ельцин - тупой маразматик, а Грачев -  его  прихвостень;  но
Россия - страна Великая, и воевать за нее будем до последнего".
     - Вот у  меня, дядя воевал  в Афгане. И что  он имеет? Если не  считать
двух  ранений и  контузии, то ничего. Ровно десять лет  назад пришел  он  из
армии. Ему - тридцать.  Ни квартиры, ни машины, ни хрена  у него нет. А ведь
обещали помочь. Да и помощь-то нужна мизерная,  в основном - моральная. Ну и
в санаторий какой съездить не помещало  бы. Для восстановления организма.  У
него ведь, если дождь идет,  или  снег, или град,  ну, при перемене погодных
условий,  болит  все,  ноет  внутри.  Кричит  по  ночам,  на  помощь  зовет.
Нормальный он мужик, люблю я его. Когда трезвый -  нормальный. А как выпьет,
продыху  нет. Никто не  против алкоголя,  в умеренных  дозах даже,  говорят,
полезно.  А  он,  по любому поводу  водку  жрет. День ВДВ  -  он пьян,  день
автомобилиста - он  пьян, день инженера  подзаборных наук  -  он все  равно,
пьян. Жена раз пять от него уходила, да возвращается, не хочет, чтоб сын без
отца  рос. Молодец-женщина, терпит.  То, что дядька пьет  как скотина,  я не
одобряю.  Он же мужик, десантник.  Мужик  должен  держать  себя в руках. При
любых обстоятельствах.  А он... Душа у него болит. Лечить его  надо. Лечить.
Показать,  что  он -  нужен,  что он  -  нужный  нам  человек. Лицом  к нему
повернуться, добрым словом помочь.
     - Ходить, просить надо. Никто не придет, не скажет: "На, хлопец, съезди
на море,  подлечись!",  в карман путевку не положит. Сам, наверно, помощи не
просит.
     - Да  ходил он и в военкомат,  и в администрацию местную, и в больницу.
Просил  помочь с лечением. А там - все друг на друга ссылаются: "Сходи сюда,
сходи туда". Походил он так, по кругу, да плюнул на всех.
     - Пьет?
     - У-у, страшно.
     - И  так тяжело,  а ты тут про своего дядю. Он, хоть, на войне выжил, и
сейчас  дома,  на  гражданке,  а  мы  на войне -  сейчас,  и  нам  бы  самим
продержаться.  Если тут  не  убьют, на  гражданке,  уверен, не затеряемся! -
Сапог снял каску и простучал по ней какой-то латиноамериканский ритм.
     - Это ты  сейчас так говоришь. Посмотрим, как лет через  пять  запоешь,
когда и тебе по ночам одни духи будут сниться.
     - Так это ж, политика все, - покачал головой Виноград.
     - В смысле?
     - Сейчас стране нашей плохо. И ты, рядовой дебил Сапог, стране  своей в
ее  трудную  минуту  помогаешь.  Выполняешь  свой долг!  -  последние  слова
Виноград произнес торжественным голосом.  -  А когда тебе  будет плохо, и ты
страну о помощи попросишь - шиш ты ее, помощь, получишь. Кончиться война - и
ты стране станешь не нужным. А когда ты осознаешь это, когда  до твоей тупой
башки дойдет, что тебя использовали как пушечное мясо, как в жопе затычку, и
ты  попросишь чего-то в замен, да хотя бы туже грошовую путевку в санаторий,
хрен тебе страна  даст, а не  санаторий. Ты думаешь, кто-то из  погибших при
штурме удостоиться памятника,  или, думаешь,  денег их  мамам  дадут? Ничего
подобного не  будет.  Деньги  они, мудаки кремлевские, на  себя потратят, на
свое, потерянное в  кабинетах власти, драгоценное здоровье. Ты думаешь,  что
они, победить хотят этого несчастного Дудаева?
     -  А  че? - Сапог, изображая поиски  смысла жизни,  сморщил лоб  и одел
каску. - Разве не хотят?
     - Да он  сам,  бедолага,  - жертва  политических игр Москвы!  Я  думаю,
пацаны, если бы Ельцин хотел победить Дудаева, мы бы здесь сейчас не сидели.
     - А где  бы мы сидели? - Сапог снова снял каску и помассировал затылок.
- Где?
     - Дома!
     - Как это, дома?
     - Если  бы Москва хотела победить  Грозный, она бы просто дала 24  часа
ультиматума для разоружения. А по истечении времени, в случае отказа сложить
оружие,  применила бы ракеты. Сравняла бы этот  сраный город с землей.  Бумс
ракетой!  Представляете? Прошло  полчаса,  а  война  уже  кончилась,  Москва
победила, и у нас потерь нет, и Ельцин  - герой Советского Союза, а мятежный
бандит Дудаев пал. Все!
     - Ну, ты и завернул.
     - А мне кажется, ты прав! - сказал  свое веское  слово Сосед. - Если мы
тут и выживем, о нас потом никто не позаботиться. Кинут на  произвол судьбы,
как  кинули  афганцев.  Скажут: "Мы  вас туда  не  посылали", и  делу конец.
Скажут: "Лечите ваши раны сами, это же ваши раны, а не наши, вот и лечитесь,
а мы,  как-нибудь, и без  вас  теперь проживем." Так  и будет. Солдат  нужен
только во  время войны,  а  после войны  нужен строитель,  врач, учитель, но
только  не солдат.  С окончанием  войны кончиться  наше  время. О нас  сразу
забудут, похоронят живыми. Так и будет.
     - А  прикиньте, пацаны, - Сапог, осененный мудрой мыслью, аж вскочил. -
Получается, если твой дядя - афганец, то мы  кто, чеченцы!? Это значит, меня
что, потом всю жизнь чеченцем будут называть. Ни хера себе, я - чеченец!
     - Тихо ты, сядь!
     - Че вскочил? Не ори!
     - Ай, блин, как  всегда,  мне  и слова молвить нельзя,  - деланно надул
щеки Сапог, но, оглянувшись по сторонам, сел.
     - Вот увидите, мужики, вы еще вспомните,  как Виноград вас жить учил, -
продолжал свою сагу Виноград,  - но поздно будет. Хорошая  мысля -  приходит
опосля! Зря мы сюда  приехали. Грязное это  дело - война. Нехорошее. Ведь  и
жалеть  их,  сук, нельзя. Вот  и  вчера,  когда  пацана малого  с  гранатами
поймали,  наши  деды хотели  его  отпустить.  А  я  им  и  говорю:  "Сегодня
отпустишь, по  доброте душевной, пацана, а завтра он придет  и  захерачит  в
спину гранатой", и убил его. Сам убил мелкого. Убил, потому что он - враг. И
он пришел убивать  нас.  Независимо от нашего возраста, он бы  подорвал  нас
всех, не  задумываясь и не каясь. Война - это такое дело, когда либо ты его,
либо он тебя. Ничьей на поле боя быть не может. Один умрет, один будет жить.
Это  у политиков, при  дележе  финансовых  средств, может  возникнуть выгода
ничейного  результата, вот они и придумывают всякие  перемирия и прекращения
огня. А в дуэли, в период  схватки,  ничья  не возможна. И если Ельцин вдруг
остановит  войну и заключит  с  чеченами мир, все, считайте нас  подставили,
предали. Значит,  все  погибшие  и  покалеченные за эти страшные дни  - дань
неуемных  политических амбиций.  Очередная  игра власти.  Афера. Аукцион  по
продаже вооружений... Эта война, она еще  многому  нас научит.  И страну,  и
народ, и армию научит. Но научит-то на крови, на нашей  с вами крови. Потом,
через какое-то время, все сделают свои выводы, все, кроме Кремля. Усман, вот
твоей БМП сколько лет?
     - Старье!  Да  она, поди, списана, лет сто назад! Бедный Сосед,  как он
мучается с  бэхой,  все  время что-то  исправляет,  ремонтирует, налаживает,
ковыряет. С другим  водилой она  бы и с места не сдвинулась. Ладно,  Сосед -
клевый механик,  а то я не знаю, как бы мы  ездили! - я  похлопал Соседа  по
плечу.
     -  Вот оно! Ельцин  тратит деньги на фейерверки и праздничные столы! По
случаю рождества, наверняка закатят  банкет в Большом Кремлевском зале, кучу
бабок прожрут, пропьют и просрут.
     - Точно!
     -  А могли бы купить новую бэшку и подогнать тебе. На  мол, Усман, тебе
технику в отличном состоянии, не  волнуйся, ничего не полетит, не сломается,
трать   время   только   на   уничтожение  противника.  Воюй   на  здоровье!
Представляешь?
     - Не верю, что такое возможно.
     - То-то!  Или вот даже возьмем  эту войну.  Война забирает львиную долю
бюджета.
     - Долю  чего, какого бю?  - впервые услышал непонятное  заморское слово
Сапог. - Ты это, по-русски обьясни!
     - Бюджета, то есть народных денег, полученных государством путем  сбора
налогов, продажи  акций и других  махинаций,  безмозглая  твоя голова. Чтобы
самолеты летали  и  танки ездили - необходимо купить горючее,  чтобы  пушки,
гранатометы и  автоматы  стреляли  -  необходимо  запастись  боеприпасами  и
запасными частями всех этих творений безумного человеческого разума. В конце
концов,  чтобы солдаты  шли  в атаку  -  необходимо  обеспечить их  одеждой,
питанием,  медикаментами  и так далее и  тому  подобное. Все это -  огромные
тысячи миллионов рублей.
     - Ого! Никогда об этом не задумывался!
     -  А такие большие деньги можно было бы  потратить... ну, например,  на
образование. В школах ни компьютеров нет, ни спорт инвентаря, да ничего нет!
На  все не хватает средств. Школы бедствуют,  учебников не хватает! От  того
народ  в нашей  стране  и темный, что не  выгодно  государству растить умных
людей.  А вдруг такие  умники будут грамотно работать  и  сместят  тупорылую
бюрократическую номенклатуру? И тогда...
     - Кончай грузить! Я ни хера  не понимаю в твоей болтовне! - Сосед резко
прервал политическую муть Винограда. - Если ты шаришь в разных темных делах,
если ты умный  такой,  что же ты тогда здесь делаешь? А, Виноград? Что же ты
не  в  институте  каком,  а  здесь,  в  этом  бесом  проклятом  Грозном?  А?
Навыдумывал хренатени всякой и грузишь нас. Болтун! Может, переименуем тебя?
Будешь у нас не Виноград, а Студент, или Профессор, а?
     - Смейся, смейся. А кем ты сам будешь работать без образования? Тебя, с
твоей деревянной головой, и в  ПТУ учиться не возьмут, бездарь. Что, песенки
будешь  петь  в подземных  переходах?  Слушать  надо, пока  умные люди  дают
бесплатные советы. А я решил, приеду домой и в институт поступлю.
     - Поступишь.  Если у них  лапшавешательский факультет есть. Или возьмут
тебя в губораскатнический институт, ха!
     -  Урод  полуграмотный!  -  отмахнувшись  от  Сапога,  Виноград  устало
уставился  в  зарево далекого пожара. -  Я бы еще сказал,  почему у духов  и
оружия, и боеприпасов  больше, чем у  нас. Сами-то они его не производят. Ни
патронов, ни автоматов,  ни, тем более, танков. А ведь у них все есть, и все
новое. Спрашивается, откуда?
     - И откуда?- поинтересовался я.
     - Схема простая. Сначала...
     - Ладно тебе, - Сосед пресек нашу последнюю попытку продлить дебаты.  -
Лучше  скажи,  доживем мы  до  конца  войны?  -  он  убрал  остатки  пищи  с
воображаемого стола и выжидающе посмотрел на собеседника.
     - Вин, скажи! - я положил руку ему на плечо.
     - Хренушки... - совсем не весело рассмеялся Виноград, - хренушки...


     Стояли у  трехэтажки,  разговаривали.  Я,  Сосед  и  Сапог.  Удивлялись
услышанному по радио: возмущались, по-своему, в тихушку, бунтовали, обзывали
всеми  известными  неприличными словами  высокое штабное  начальство.  А все
из-за того, что утром по радио передали  сводку  по убитым и раненым в наших
войсках  за истекшие сутки. Нам, всем четверым,  показалось, что  количество
убитых  сильно занижено. Даже не показалось,  а  мы точно знали,  что убитых
гораздо больше. В  действительности, только по 81-му полку потерь было в два
раза  больше,  чем "по  официальным  данным" во  всей  группировке  войск  в
Грозном.
     -  Опять  наша  страна  пытается нас надуть.  Что  за  хренатень такая?
Нам-то, зачем по ушам ездить, если мы сами живые свидетели этих потерь. Сами
чуть потерями  не стали!  Говнюки,  они что, не понимают,  что такой фальшью
только злят  нас! Уроды, лучше  бы позаботились  о  том,  как  трупы с  улиц
собрать, да на родину на погребение отправить! - голосил Сапог. - Что у  нас
за армия  вшивая, если  даже погибших  героев не  уважает, в  своих  крысьих
интересах скрывает их честные фамилии!
     - Бля, тут эти собаки гребучие, трупы наших пацанов грызут, а им - хоть
бы  хрен! Песни поют  о  минимальных потерях  и  максимальных  успехах, -  я
угрожающе скривил рот  в  жалком подобии ухмылки.  - Я  за  эти  дни столько
дерьма увидел, что мне  на  всю оставшуюся  жизнь хватит! Мутят всякую чушь,
сволочи!
     - Кретин ты, Усман, - постучал мне по лбу Сосед. -  Данные искажают для
того, чтобы  поднять боевой дух оставшегося в  живых  солдата,  то есть твой
боевой  дух. Типа  "все окей, духаны  воевать не  умеют, еще  чуть-чуть и мы
победим". Понял?
     - А я не хочу понимать!
     - Ну тогда...
     - Пацаны! Пацаны! - прервал наши жаркие дебаты голос Винограда.
     - О, зырьте! Виноград прется. Опять где-то жратвы надыбал!  - показал я
на него пальцем.
     Виноград трусцой спешил к нам:
     - Во, там, в подвальчике нашел! Наткнулся ногой, пошарил, взял на руки,
смотрю - варение. Все, думаю, живем! Есть с чем чаек погонять!
     Он, восстанавливая сбитое дыхание, охал и  плевался, но,  одновременно,
спешно вытирал трехлитровую  банку с  варением. Несколько раз похвалив себя,
любимого,  Виноград  полюбовался находкой и, практически  натерев  банку  до
прозрачного блеска, передал ее мне.
     -  Держи,  Усман! Спрячь  в  коробочке,  а  будет  время, вечерком  чаи
погоняем и похаваем.  Только  не  урони,  а то башку твою кудрявую оторву  и
чеченам сдам на память. Любишь варение?
     - Вишневое,  мое любимое, - громко облизнулся я.  - Может, прямо сейчас
схаваем? Че на завтра оставлять то, что можно съесть сегодня?
     - Доверь козе капусту.
     - Ты кого с козлом сравниваешь? Я наводчик-оператор, а не мент.
     - Да это пословица такая.
     -  Нашли козла отпущение. Я  вам такого козла покажу, не обрадуетесь. А
это, - я, держа банку за  крышку двумя пальцами на весу, поднес  ее к самому
своему лицу, - это я сожру один. За возмещение морального ущерба.
     "Пух!" -  банка лопнула и  рассыпалась на  мелкие  кусочки. Меня  всего
осыпало  малюсенькими  стекляшками и залило сладким  варением. С шеи и груди
виноградными  гроздьями свисали  и  капали  сморщенные пунцовые  вишенки,  а
стеклянные градинки хрустели не хуже первого ноябрьского инея. По счастливой
случайности  стекло  не попало ни в глаза, ни в приоткрытый на радостях рот.
Продолжая  держать  у  заляпанного  варением   лица  пластиковую  крышку,  я
недоуменно посмотрел на пацанов.  А  они  и сами обалдели от  неожиданности.
Через секунд десять наше шоковое состояние прервал автомат Сапога,  висевший
на  его левом  плече. Автомат резко вздрогнул, и  от него отвалились крупные
щепки раздробленного приклада.
     - Снайпер!!! - заорали мы всей толпой и рухнули на землю.
     Снайпер продолжал  методично обстреливать нас,  но  успеха добиться  не
смог.  Мы заползли в подъезд, забежали  в первую попавшуюся квартиру, благо,
дверь  оказалась  выбитой, и сели на  полу  на кухне. Мебели  никакой там не
осталось - мародеры  все вынесли, даже табуреток  не  было,  а газовая плита
валялась  в  проходе и загораживала  проход в какую-то  комнату.  Но это  не
важно,  главное  -  окна  выходили  в  противоположную от  позиции  снайпера
сторону.  Мы  успокоились Поудобнее прислонившись к стене и вытянув уставшие
ноги, я, успевая громко ругаться, стирал липкое варение с лица:
     - Вот сука, а! Чуть мозги мне не вышиб!
     -  Мазила  хренов!  Напугал  до боли в жопе! Ладно приклад  отшиб, а не
руку!
     - Кончать надо этих духанов! Заколебали уже, суки!
     -  Кажется  мне, что  снайпер этот  специально  вас  не снял.  Поиграл,
показал,  что все видит и все контролирует, - сделал резюме Виноград. - Если
бы  он  хотел,  он бы не  банку  разнес, а башку  твою. Повезло тебе, Усман,
повезло.
     -  Слышь,  Усман,  ты  же  этот,  мусульманин. Ты, давай, сиди и молись
своему Аллаху, он  же и у тебя, и у  снайпера  этого - один, этот ваш Аллах.
Вот и  попроси его о помощи. Только хорошо проси,  а то, наверняка, и  духан
этот  тоже  сидит в своем укрытии и  Аллаха молит, что бы  тебя, в следующий
раз, снять. Так что - кто Всевышнего перемолит, тот и победит. Давай, Усман,
молись,  твоя  жизнь - в  твоих  молитвах! -  кряхтя  и  вытирая со лба пот,
посоветовал Сосед. - Молись, а я послушаю, может, и мне это поможет.
     -   Вот  тебе  и  варение.  Поели,   аж  устали   доедать,  -  Виноград
разочарованно  посмотрел  на мои красные от варения руки.- Вишневое варение,
сгреб вашу мать! Эх, скоты, лишили ребенка последней сладости. Совести у вас
нет. Разбить три литра отличного варения! Варвары... вар-ва-ры...


     Самарцы  долбили  девятиэтажку  из  всех  видов  оружия.  Грохот  стоял
невообразимый. Думал, что после такой  канонады  оглохну  или,  как минимум,
стану инвалидом по  слуху. Земля,  пытаясь уйти из-под ног,  шевелилась  как
живая. Дом вибрировал, но стоял крепко,  не рассыпался. Строили его, видать,
качественно.
     Не знаю зачем, но духи не отсиживались в укрытиях, а  пытались отвечать
на  наш  ураганный  огонь.  Они тоже палили из  всего, что там  у  них было.
Палили, зная о своей неотвратимой кончине. Не боялись умереть что-ли. Нам бы
их смелость. Нет, это все  же не  смелость,  а безрассудство, сумасбродство,
наплевательское  отношение к своей собственной жизни. Боевики в девятиэтажке
просто  смирились  с тем, что они -  смертники,  поэтому  и  не  бежали,  не
отлеживались,  а  сопротивлялись. Они  или  наркоманы,  или,  действительно,
фанатики  какие-нибудь, реальные верующие. Но  скорее - накаченные  героином
салаги, которым без разницы, за что погибать.
     Мы с  Соседом  сидели в своей  БМП.  Нам в  атаку  идти  не  разрешили.
Приказали сторожить бэшку. Но эмоции, адреналин, азарт  - в нас всего было в
переизбытке.  Хотелось  стрелять.  Мочить  духов.  Разрушить  их  постройки.
Уничтожить этот дом, сравнять его с землей, опустить "ниже уровня моря".
     Прошло больше трех часов. Руки  по-прежнему чесались стрелять, но мы не
вмешивались, наблюдали за боем со стороны.
     Мимо нас пронесли раненых, человек тридцать. Некоторые молчали - может,
терпели,  а  может, потеряли  сознание.  Но большинство кричали, матерились,
плакали, угрожали вернуться и разделаться со своими обидчиками. Нам по новой
захотелось в бой  -  отомстить  и  за этих пацанов, и  за  нас  самих, но мы
мужественно терпели, отодвигая чувства на задний план.
     Когда  мимо  нас потянулась  очередная вереница  бойцов  с  носилками и
одеялами, на которых лежали убитые и раненые, наше терпение лопнуло.
     -  Бля, не могу  смотреть! Давай, снимай с полозьев ПКТ! Разнесем их на
хер! -  Сосед вытащил ящики с патронами  и принялся убирать мусор с бетонной
площадки.
     - На хрена?
     - Да ты че? Опух? Снимай, я сказал! Или будешь ждать, пока они и до нас
доберутся? -  Сосед  уже  организовал  место для установки пулемета. - Давай
быстрее!
     Чуток  повозившись, я  снял с бэшки  пулемет  и  передал его Соседу. Он
помучился немного с  установкой, но поставил его  грамотно и, хищно  сверкая
глазами, приготовился открыть огонь.
     - Куда стрелять, знаете? - перед нами возник боец.
     - Куда? - растерялся Сосед, но осмотрев бойца кивнул:
     - А ты, кто такой?
     - Раненого относил. Назад  иду. Только там делать  нефиг,  наши  уже  в
здание вошли. И вы, отсюда не стреляйте, своих заденете.
     -  В  здание  вошли, -  повторил  Сосед, -  отсюда не  стреляйте, своих
заденете.
     - Точно говорю. Вы лучше из пушки долбаните по верхним этажам,  или  из
гранатомета. Есть гранатомет?
     - "Муха" есть, два выстрела. А ты че, умеешь? - спросил я недоверчиво.
     - А ты че, нет? - удивился он.
     - Ни разу не стрелял. Не учили.
     -  Давай,  покажу,  ничего  сложного.  А  может,  и  АГС  у  вас  есть?
Постреляем, если что.
     - Постреляем! Только я и с него ни разу еще не стрелял.
     -  А  че  ты мне втираешь, что стрелять не учили. Не может такого быть!
Кто твой командир? Номер части?
     - Ты кто такой, КГБ что-ли? Я никому не обязан  ничего говорить. Хочу -
говорю, не хочу - пошлю на три известные буквы.
     - Пошлешь старшего по званию?
     - А ты кто? - я придирчиво оглядел бойца.
     Невысокий, чуть выше  меня, плотненький. В берцах, бушлат рваный, каска
загаженная,  знаков  отличия нет.  Лицо  грязное, не  разглядеть  толком, но
морщины на лбу и под глазами достаточно глубокие, и значит ему, как минимум,
лет тридцать пять. Здесь, и в таком возрасте, вероятнее всего - офицер.
     - Извините, вас от рядового бойца не отличишь.
     - А вот это хорошо! Так держать, боец!
     Я достал "Муху" и осторожно передал офицеру.
     -  Учись, трудного ничего  нет. Для  неграмотных тут и инструкция есть.
Читать-то,  надеюсь,  умеешь?  Ладно, смотри,  просто делаешь вот так, - он,
злорадствуя, смачно сплюнул и нацелился в  сторону девятиэтажки. -  Компания
Джонсон энд Джонсон представляет одноразовый гранатомет РПГ-18. Ловите, духи
черномазые! Новогодний подарочек от ... Как тебя?
     - Усман.
     - ... от Усмана! - офицер выстрелил навесом, чтобы случайно  не угодить
в наш спаситель-забор.
     Мощный взрыв порушил  часть стены  шестого этажа, выдав вверх неслабое,
темно-серое, бетонно-блочное облако.
     - Ух ты! - я подпрыгнул от удовольствия. - Трындец там кому-то!
     Схватив второй,  последний выстрел, я спешно повторил  процедуру, ранее
проделанную офицером. Толком не прицеливаясь, я встал на колено и выстрелил.
"Вшу-у-уй!" - оставляя  едва  заметную белесую  полосу, заряд  устремился  к
заданной цели. Попал  примерно  туда же,  что  и первый, но взрыв  получился
более колоритным  и смотрибельным, чем  предыдущий. Рвануло  как в  кино - с
высоким столбом пламени, пожирающим все живое и не живое.
     -  Получите,  уроды, подарок  от  сына  татарского  народа!  -  чувство
гордости за проделанную работу переполняло меня.
     -  Зашибись рвануло! В  боеприпасы что-ли попал?  - офицер  закурил  и,
понюхав сигаретного дыма, спросил:
     - Ты из Татарии вроде родом?
     - Да! - я отбросил ненужный тубус. - А чего?
     - Зря ты радуешься.
     - Чему зря радуюсь?
     - Скажу тебе по секрету, как боевой офицер  младшему товарищу, что есть
новый приказ. Секретный.
     - И что там? - забеспокоился я.
     - Через две недели,  когда раскутачим  всю  Чечню, поворачиваем танки и
идем прямым ходом на Татарию. Восстанавливать конституционный порядок.
     В  голове   закружились   страшные  картины  возможного   будущего.   Я
представил,  как  танки  обстреливают  мою  деревню и,  круша на своем  пути
хозяйственные  постройки,  ровняют  с  землей  мой  дом.  Я представил,  как
ненасытный огонь пожирает наши золотистые  ржаные поля и  взрывает  нефтяные
вышки. Я представил перепуганных,  бегущих в неизвестность людей. Представил
отца, стоящего на дороге с  охотничьим  ружьем в руках, и еле сдержал слезы.
Настроение испортилось  безвозвратно. Неужели это возможно? Впервые,  как-то
подсознательно, я пожалел чеченцев: "Народ, в принципе, и  не виноват. Из-за
придурка Дудаева страдает вся Республика. За что? Блин, а вдруг я только что
убил не боевиков, а мирных жителей, не  успевших покинуть свои квартиры? Что
за дурдом! Неужели и у нас так будет? О, Аллах, помоги мне, грешному!"
     Офицер, посмотрев в мое окаменевшее лицо, спешно попрощался:
     -  Не унывай,  татарин! Если  ваш президент отдаст  нефть  добровольно,
может войны и не будет. России - нефть,  Татарии - свобода! Давай, счастливо
оставаться.
     Выкинув окурок, он трусцой  побежал к месту боя.  Я затравленно смотрел
ему в след. Что делать?
     - Не грузись! Воевать надо! - вмешался в мои мысли Сосед. - Отойди!
     - Он же сказал, не стрелять, - я загораживал Соседу видимость.
     - А я говорю - отойди!
     Отодвинув меня от ствола пулемета, Сосед дал длинную очередь по верхним
этажам  окончательно  задолбленной  девятиэтажки.  Следов  попадания  мы  не
видели, далековато.
     - Мощная штука, не слабее твоей "Мухи"! Постреляешь?
     - Не...
     - Да не грузись ты, не нужна нам твоя Татария!
     - Что значит "нам"?
     Сосед не ответил, а улыбнулся и продолжил обстрел здания:
     - Ну, как вам там, а? Жарко, суки?! Получите и распишитесь!
     Сосед  расстрелял две коробки патронов и  радостно всматривался в стены
по-прежнему  атакуемого  нашими  солдатами дома.  Я  сидел  рядом  и думал о
перспективах военной кампании России против родного  Татарстана. Волновался,
сердце  билось  громче   разрывов  авиабомб,  в   висках  стучало,  я  начал
задыхаться.  Мне  перестало  казаться, что  такое  невозможно. После Чечни -
возможно все!
     Вдруг, откуда не возьмись,  появился Виноград. Посмотрел на нас и  тоже
решил принять участие в  уничтожении  противника. Взял  РПК и с  рук, как  в
американском кино, стал  вторить Соседу, отправляя в  девятиэтажку тучи пуль
5,45.
     И так - минут двадцать.
     -  Етит вашу мать!  -  обогнув забор, навстречу  нам  бежал боец. - Кто
стрелял? Кто стрелял, козлы?
     Остановившись, он долго не  мог  успокоить  дыхание  и, тяжело выдыхая,
вытирал пот со лба. Мы молчали.
     - Майор ***! Мои  штурмуют здание! А отсюда лупанули  из пулемета! - он
снял бушлат  и  бросил  его на бетон.  -  Какого,  спрашивается,  хрена? Кто
стрелял и по какой надобности? Вы стреляли?
     - Я стрелял, - тихо признался Виноград.
     - У меня, бля, сегодня итак, пятьдесят человек полегло! И ты тут, козел
безрогий! - отчаявшись, майор махнул рукой, присел и закурил. - Скажи, боец,
какого хрена ты отсюда  стрелял? Насмотрелся фильмов и решил поиграть? Рэмбо
хренов! Может, наградить тебя?
     - За что, товарищ майор?
     - Скоро сам увидишь! Салага,  бля, долбанутый!  Даже бить  тебя,  и  то
желания нет! Козел! - майор  встал и, окатив нас пренебрежительным взглядом,
пошел по направлению к временному штабу самарских. - Поиграть  решили, вояки
хреновы.  Что  же вы в  атаку  под  пули не  идете?  Из-за спины  бьете. Эх,
понабрали детей...
     Через  минуты три мы увидели двух  бойцов, бежавших с раненым на руках.
Парень  обмяк и обвис на своих товарищах. Рана  была тяжелой - из  пробитого
горла  фонтанчиком  била  кровь.  Раненый  дрожал  неестественной  дрожью  и
несколько раз резко дернулся, похоже, отходя в мир иной.
     - Что с ним? - Сосед, посмотрев на раненого, покраснел и вспотел.
     -  Мы  на  втором  этаже на  лестнице  с  двумя духами бились. Он стоял
напротив окна. Пуля попала в горло... сзади... рикошетом...
     - А духов че, грохнули?
     - Когда его ранило, мы уже срубили духов...
     Бойцы  ушли, оставив  нас наедине  с  нашими мыслями.  Мы  молчали.  Не
слышали и не видели ничего. Просто сидели и молчали.
     -  Это  я его... задел... я... - Виноград пнул ящик  из-под  патронов и
посмотрел на пулемет. - Это я его... убил...


     Утро.  Семь  часов.  Просыпаюсь. Спал  хорошо,  не  жалуюсь.  Но  глаза
открывать  не хочется, хочется спать до бесконечности, до конца войны, чтобы
открыл  глаза  и  раз - ты уже  дома. Но и спать страшно, придется  встать и
вылезти  наружу. Открываю  глаза - возвращаюсь  к  реальности, которую и  не
покидал. "Вжик, вжик, вжик, вжик, вжик..." - тот же свист пуль, что и вчера,
и позавчера, и, кажется, всю жизнь, целую  вечность  одно  и то же -  "вжик,
вжик, вжик, вжик, вжик...". Спал-то всего ничего - четыре  часа, а бок ноет,
будто  на голом льду лежал неделю.  Тут почки застудить  - за делать  нефиг,
быстро, как в  аду поджариться.  Чувствую, еще  пару дней такого скрюченного
недосыпания внутри бэхи, и все - или от простуды загнусь, или с ума сойду.
     Сосед   тоже   проснулся:   дергается,   ворчит   чего-то   недовольно,
постанывает, поскуливает. Я трясу его за плечо:
     Сосед! Мыться пошли!
     Пошел ты! Никуда я отсюда не пойду, мне и здесь хорошо. Домой хочу!
     Сосед!
     -  О-о-о! Иду, иду,  -  Сосед, сморщившись  от неприятных предвкушений,
поднимает свои опухшие веки. - Иду, будь ты неладен.
     Отбрасываю  спальник,  открываю  люк,  выбираюсь  наружу.  Сосед  лезет
следом:
     Ну, че? Кончилась война?
     Свист пуль ему в ответ.
     Сам  знаю,  что  нет.  И  спросить  уже  нельзя!  -  он  взял  какие-то
замасленные рваные тряпки. - Усман! Мыться пошли!
     Идти мыться  - это значит подбежать к забору, под которым лежит  тонкий
слой черного как  смоль  снега, согнуться  в три погибели, чтоб ненароком не
задело осколками или еще чем, соскоблить с земли снег и тщательно  размазать
его по лицу и шее. Когда  под тройным слоем липкой слизи  уже не видно лица,
полученный  концентрат следует смыть  водой из фляжки. Благо, хоть вода пока
есть, ее из Сунжи бидонами натаскали  наши новые друзья, а мы позаимствовали
этой мутной речной жидкости у них.
     Закончив  водные процедуры, мы обтерлись тряпками и выкинули их тут же,
у забора.
     Хорошо!  -  к Соседу  вернулись  его  обычная  беззаботность  и  бодрое
расположение духа. - Че будем делать? Может, пожрем? Жрать охота!
     Пошли,  консервы  пожуем. Делать  все равно нечего, хоть пузо наполним,
может жить легче станет.
     Я выпрямился, потянулся,  вдохнул полной грудью,  и ... уловил приятный
запах свежего супчика. Невероятно!  Я не верил  самому себе, но  сквозь вонь
пожарищ  мой  чуткий нос уловил столь непривычные  для этих  мест оживляющие
пары деликатеса. Вру, конечно, ничего я  не вынюхал, я ж не  собака Павлова.
Заметил краем глаза бойцов на четвереньках и смекнул,  что  к чему. Да какая
разница.
     Ого! Супец!
     Где? - недоверчиво повертел головой Сосед. - Где ты занюхал?
     А вон!  - ткнул я  пальцем  в двух бойцов, пристроившихся  у небольшого
костра недалеко от нашей БМП.
     Не сговариваясь  и не переглядываясь, мы одновременно рванули в сторону
незнакомых поваров.
     Бойцы сидели на  обломках бетонных плит у стены старого двухподъездного
трехэтажного  здания   из   красного  кирпича.  Снаружи  здание  было  почти
неповрежденным,  выбитые  стекла  и  двери  не в  счет,  и  поэтому  надежно
закрывало поваров от обстрела с тыла.
     Здорово бойцы! -  Сосед сильно стиснул ладонь  и яростно потряс за руку
сначала одного, а потом и второго бойца.
     Привет, потерянные в раю, - хором ответили они. - Кушать будете?
     А че там у вас? -  Сосед важно  нахмурился и заглянул в котелок.  -  Мы
ведь что попало не едим.
     Суп  гороховый!  - ответил боец, одетый  в черный  бушлат  и  рваные  в
коленях камуфляжные штаны. Был он  щуплый, высокий и худой, и каска, надетая
поверх солдатской шапки самого  маленького размера, сползала ему на глаза. -
Ща все будет чики-пуки и готово!
     Зашибись! - только и смог выдохнуть Сосед, пафос которого сразу пропал,
как водой смыло. - Нам плеснете? - он подсел к бойцам.
     Базара нет! А ты, не стой, не на параде,  - кивнул  мне другой боец. Он
был  без головного убора, в  рваном свитере и бронежилете. На ногах - жалкое
подобие  кроссовок.  Но  бросилось  в глаза  другое  -  ремень  его  штанов,
увешанный  гранатами  Ф-1,  магически притягивал  мой взгляд. "Зачем он туда
гранат  понавешал?"  - подумал я  -  "чуть его цепанут, и он сам  взлетит  к
ядрени фени на луну."
     Присаживайся!  Или  нет,  говорят,  у  вас  полная  машина  консервов и
колбасы. Может, принесешь чего.  Сапог  и про сыр что-то говорил. Прихватишь
чуточку?
     Ноу проблем, сэры! - заверил бойцов Сосед, а меня дернул за рукав:
     Вместе слетаем, принесем чего.
     Хлеб нужен? - я посмотрел в кипящий гороховым лакомством котелок.
     Не, хлеб есть. Тушенку давайте, да все тащите, что не жалко, - короткой
алюминиевой ложкой помешивая произведение своего кулинарного искусства, боец
в бронежилете скороговоркой повторил:
     Тушенку давайте, тушенку.
     Сбегаете?
     Мы  мигом! Только без нас не начинайте, не ломайте кайф первой ложки, -
шутливо, по-детски, пальцем пригрозил ему Сосед.
     Ага, ждем.
     Подбежав к бэшке,  мы открыли люк десантного отделения и осмотрели свои
богатства. Сыр, яйца  и  колбасу мы уже  съели,  оставалось  ящиков  по пять
тушенки и рыбных консервов. Хлеба тоже,  пока хватало. Взяли каждый  по  три
банки и  того и другого,  и  по буханке хлеба, все равно - плесневеть начал,
лучше уж съесть, чем потом выкинуть. А с бульончиком за милую душу съедим, и
думать не будем!
     Сосед дернул меня за плечо:
     Усман, подожди, давай автоматы  возьмем, вдруг пригодятся. Не бежать же
сюда за ними обратно.
     А  я без калаша никуда идти и не думаю. Мы  на войне находимся, а не на
заграничном  курорте, - я  достал автомат и проверил магазин.  В этот момент
раздалась  серия взрывов, но мы,  прикрытые  с одной стороны нашей  железной
коробочкой,  а  с другой -  котельной, даже  особо  не нагибались,  по звуку
определив, что грохнуло чуть левее от нас.
     Достали,  суки!  Вот  пожру,  и  за вас  примусь!  - словесно пригрозив
кому-то неизвестному,  Сосед для  уверенности  выпустил  очередь  в  сторону
бледно светящего солнца. - Козлы гребаные!
     А солнце тут при чем? Кончай выкобениваться, пошли!
     Рассовав  продукты  по карманам, мы  захлопнули люк и, пригнувшись и не
поднимая головы, побежали к ожидающему нас вкусному завтраку.
     Когда до супа осталось шагов двадцать,  я  почувствовал,  что что-то не
так. И точно - ни бойцов,  ни супа у здания не  было. "Исчезли,  бля! Кинули
нас, "махра" беспонтовая!"  -  зло подумал я, но тут же чуть не  захлебнулся
собственной слюной. На  месте, где три минуты  назад, в предвкушении сытного
завтрака  мы мило беседовали с  бойцами, зияла  воронка от 120 миллиметровой
мины.
     - Ахрене-еть! Суки! Суки!! Суки!!! - все громче крича, Сосед закрутился
волчком, поливая из калаша окрестности.
     Я  замер на месте. Слов не  было. Только  страх. Я боялся  шелохнуться,
боялся думать, боялся дышать, боялся говорить,  боялся жить. Я боялся  жить.
На мгновение я умер. Умер вместе с этими двумя пацанами, имя которых даже не
знал, не спросил, не поинтересовался.  Один - худой  и в каске, а другой - в
жилете  и с гранатами.  Варили гороховый  суп. Все, больше о них я ничего не
знаю.
     - Суки! Я  найду, кто это сделал! - у  Соседа  кончились  патроны и он,
отбросив автомат,  упал на колени. - Мы же  могли погибнуть вместе  с  ними!
Усман! Мы могли погибнуть с ними!!!
     Заглушая "вжики" пуль, послышался нарастающий гул и свист.
     - Мины! Усман,  бежим! - Сосед вскочил, поднял  автомат и уже был готов
дать деру. Но я охладил его пыл:
     - Я остаюсь здесь. Все! Я никуда не пойду!
     - Да ты че? Охренел? Здесь решил подыхать? Минометный обстрел!
     - Я никуда не пойду! И тебя не пущу! Кругом мины! - я рухнул на землю и
схватил Соседа за ноги. - Все заминировано! Стой!!!
     - Да не  заминировано! Это чечены  из  минометов стреляют!  Стреляют из
минометов! В  пацанов  попала  мина, выпущенная  из миномета! Она  с воздуха
прилетела, сверху на них упала! Тупой ты, татарин! Тебя чему в учебке учили?
А? Усман? Ты че, с ума бежишь? Крыша едет? Усман, не молчи!
     Я вспомнил про минометы - "подносы" или как их там. До войны видел пару
раз. Да где мне их видеть, если я целый год в части только и делал, что снег
кидал, да  лед долбил.  Лопата  и  лом -  вот оружие,  которым  я овладел  в
совершенстве.
     -  Извини, братан!  Извини,  торможу. Как же так, только мы с  ними тут
разговаривали...
     - Усман, все нормально, Усман!
     Сосед  сел  рядом,  вытянул  ноги и  закрыл  глаза. Глубоко вздохнув  и
сплюнув, он положил свою руку мне на плечо и заключил:
     - Ладно, посидим немного и пойдем. Хрен с ними, с минами.
     Я  успокоился.  Дрожь в  коленях прошла,  дыхание выровнялось,  тошнота
отступила,  зрачки  вернулись  в  орбиты. Я  снова  мог здраво рассуждать  и
принимать решения. Я поднялся на ноги, подобрал автомат:
     - Сосед, пошли отсюда, пока миной не накрыло.
     - Да-да, идем.
     - И пошли!
     Сосед открыл глаза и медленно встал.
     - А ты смотри, Усман, хорошо смотри, - он  показал на  обожженный кусок
человеческой ноги. Кусок  ноги  - от  колена  до  ступни - вот  и  все,  что
осталось  от двух молодых  парней. - Узнаешь кроссовки?  Это  он, который  в
жилете был. Был, да сплыл. А вон и пластины его. Смотри!
     В нескольких метрах, в  коричневой луже  крови лежал ярко-красный кусок
мяса.  Квадратный  такой,  сантиметров   пятнадцать  на  пятнадцать.  Рядом,
вплотную, валялся  обрывок бронежилета. Прямо на нем  лежала  граната, вся в
крови.
     -  Граната!  И как она  не разорвалась, не пойму!  Эх,  не пропадать же
добру, надо  забрать. Надо,  -  Сосед сел  на  колени  и  осторожно подобрал
гранату. - Извини, боец,  но  тебе  она больше не пригодиться. Извини.  А  я
использую ее по  назначению, я отомщу им за тебя твоей  же гранатой. Извини,
боец, но мне эта граната нужней.
     Он встал, обтер гранату об штаны и поклонился до самой земли:
     - Извини, боец.
     Потрясенный увиденным, я почти потерял сознание,  похолодел и  покрылся
испариной.  Голова закружилась,  ноги  подкосились под весом  враз обмякшего
тела. Вцепившись в цевье калаша, я прошептал:
     - Пошли отсюда...
     Не  обращая  внимания  на  упорство автоматных очередей, я  поплелся  в
сторону зданий,  где  засела "махра".  Сосед,  молча постояв  еще  несколько
секунд,  поднял  кусок  бронежилета  и  накрыл им  останки радушного  бойца,
искренне желавшего угостить нас свежим завтраком. Гороховым супом.


     Сидели  внутри  котельной, ужинали. Набор  продуктов  небольшой:  рис в
банке,  тушенка,  да рыбные консервы - килька  в  томатном соусе. Еда не для
гурманов, для
     бойцов. И что бы как-то скрасить  сей скорбный прием пищи, мы вспомнили
о  спиртном.  Голосованием  единогласно постановили,  что  черный  день,  на
который оставляли бальзам, наступил именно сегодня. С удовольствием, одна за
одной,  мы осушили  все  бутылки  - выпили весь  запас знаменитого бальзама.
Согрелись, опьянели, расслабились, раздобрели. Сидели и шутили шутки.
     - ... да-да-да, так и сказал, "копайте от забора и до обеда", - смеялся
Сапог. - Вот дурень был, этот наш прапор!
     Чтобы не отморозить "личное имущество", я  сидел не на  голом бетоне, а
на своем бронежилете,  который  хоть  и  слабо,  но  защищал  мою задницу от
холода. Ноги поджал под себя и старался шевелить пальцами, а то мокрые носки
неприятно студили  ступни. Руки  скрестил на  груди. Голову  я  прислонил  к
стене, глаза закрыл и  старательно косил под  пьяного, пытаясь поймать кайф.
Думать о чем-либо не хотелось, устал.
     Сосед отдыхал справа от меня и полностью копировал мою позу. Виноград и
Сапог примостились напротив, и активно обсуждали очередной анекдот. Еще трое
бойцов устроились  между нами.  Они, вытянув ноги, замыкали  общий полукруг.
Автоматы и каски  лежали  рядом, в коридоре у стены. Пустые консервные банки
мы, собрав в кучу, неспешно кидали в угол занятого нами помещения.
     Все слышали, что начался минометный обстрел, но большого значения этому
не придали - свою отрицательную роль здесь сыграл алкоголь - и оставались на
своих  местах.  Минометный  обстрел,  своим  свистящим воем летящей  с  неба
смерти, каждый день сводил меня с ума.  Это так страшно и неприятно  - свист
летящей в  тебя  мины. Свист, плавно переходящий в  гул, всегда  забивал мое
тело страхом. Страхом ужасной, разрывающей меня на кровавые обрубки, смерти.
Умирать я  не хотел.  Перспектива стать инвалидом  меня,  конечно,  тоже  не
радовала, и в  плен попадать желания  не было,  но все  другие страхи быстро
меркли перед страхом смерти. Смерти от мины.
     Взрыв страшной силы прогремел как всегда неожиданно. Кирпичная стена за
спинами мотострелков треснула и обрушилась на их головы. Меня оглушило и  я,
на десяток секунд, потерял ориентацию  в замкнутом пространстве красно-серой
пыли,  забившей  мне нос,  рот  и  уши. Голова  загудела  звуком авиационных
двигателей,   видимо   меня   слегка  контузило.   Постепенно   зрение   мое
восстановилось, но я  смотрел  на мир глазами наркомана  - все непонятно и в
тумане.  Покашливая, я сорвал шлем и ощупал голову  - вроде,  череп в норме.
Ноги,  руки, грудь,  живот, пах -  я потрогал все, и с радостью отметил, что
ничего  не болит. Опираясь на остатки стены, я медленно попытался  встать на
ноги. С четвертой  попытки  мне  это удалось -  шатаясь, я  стоял и  шальным
взглядом рыскал в облаке пыли, пытаясь  понять, что стало с остальными. Все,
кто  серьезно  не  пострадал,  вскочили  и,  не дожидаясь повторных взрывов,
ломанулись на улицу. В котельной остались только я и Сапог.
     Сапог лежал на животе, но в абсолютно неестественной позе: ноги, выгнув
колени  в  обратную  сторону,  запрокинулись  на спину,  руки, скрючившись и
пальцами  сцепившись  между собой,  торчали  поверх  ступней,  голова, почти
надвое расколотая кирпичом, судорожно  дрыгалась  вверх-вниз. Крови почти не
было  видно, все  засыпало  мелкой кирпичной крошкой.  Я заплакал и, схватив
Сапога  в  охапку,  выбежал  на  улицу.  Кругом  все  взрывалось и  моросило
осколками,  землей  и  стройматериалом.  Пригнув  голову,  я   с  предельной
скоростью помчался к  зданию, в котором,  по словам мотострелков, находилось
что-то типа полевого госпиталя.
     За  стеной,  прямо у  входа в  здание, дежурили  два бойца. Окинув меня
равнодушным  взглядом, они  указали мне на  лестницу  в подвал. Стараясь  не
трясти залитую кровью голову друга, я осторожно спустился вниз.
     Ничего более  жуткого я,  в  своей  недолгой  жизни,  еще не  видел.  В
подвале, и справа, и  слева  от ступенек лестницы, по  которой  я только что
спустился, на старых разодранных одеялах аккуратно сложенными  в  ряд лежали
тела  наших  солдат.  Разные  тела  - обгоревшие,  без  рук  и  без  ног,  с
вывернутыми  наружу  внутренностями,  с   размноженными  черепами,  с   едва
заметными  дырочками  от пуль.  В тусклом свете одиноко мерцавшей засаленной
лампочки, все это походило на ад,  огненным  смерчем выжегшим эту землю и  в
поисках новых жертв ушедшим дальше.
     Пораженный такой страшной картиной  я молча стоял и плакал от бессилия.
Как-то  машинально  руки  мои  разжались  и опустились,  бесформенной  кучей
выронив тело друга на утоптанный песчаный пол.
     Я  не  заметил,  как  из  темноты  появился  боец.  Он  дыхнул на  меня
перегаром, потряс за плечи и крикнул:
     - Ты не стой здесь, иди наверх.
     - А он? - тихо отозвался я.
     - Я сам о нем позабочусь. Иди.
     - А они?
     - Погибли. Мотострелки из  81-ой.  Их сейчас только принесли. Их  ровно
тридцать. Твой, если уже умер, - тридцать первый.
     - Тридцать первый... Это Сапог...  Мой  друг... Помоги ему... Он жив, я
чувствую, он жив. Он - не тридцать первый, он живой. Его надо спасти.
     - Ты иди, я помогу, - боец, полотенцем вытерев мне лицо, развернул меня
к лестнице. - Иди-иди, подымайся.
     Глухо шаркая  по бетонным  ступеням, я очень-очень медленно поднялся до
первого этажа. Один из бойцов караула, схватил меня за руку и остановил:
     - Эй, ты как, в порядке?
     - Тридцать первый, -  безразличным голосом  ответил ему  я, и вышел под
обстрел на улицу.
     Бойца по прозвищу Сапог я больше никогда не видел.

     Братья.
     - Задолбала  такая  жизнь! Все!  Не  могу я  так! Лучше погибнуть,  чем
сидеть здесь  и смотреть на это! Эй, Усман, собирайся! Едем к своим! - Сосед
в  ярости  отшвырнул с брони  пустую коробку  из-под патронов к ПКТ.  - Чего
ждать? Пока они придут сюда и здесь нас поцокают? Нет! Уезжаем прямо сейчас!
     Сосед завел  машину и  на прощание махнул  рукой самарцам,  толпившимся
вокруг какого-то офицера, щедро раздававшего бойцам пачки с сигаретами.
     - Эй, братва! Счастливо оставаться! - он  сжал пальцы в кулак и с силой
выкинул его в воздух. - Но пасаран, мужики!
     Самарцы помахали ему в ответ.
     - Скатертью дорожка! Долгих лет жизни! Гуд-бай, ребята! - кричал кто-то
из толпы. - Гуд-бай! Ни пуха!
     Сосед  забрался  на свое  место  и,  высунув  голову  в  открытый  люк,
скомандовал:
     - Усман, на место!
     Я  повиновался.  Деваться некуда. Не  оставаться  же  здесь  одному  на
съедение чеченским волкам. Я залез в машину и закрыл свой люк. Дернул Соседа
за руку:
     - Спрячь голову  и люк  закрой! Или хочешь,  чтобы  снайпер тебе  башку
отстрелил?
     Настала  очередь Соседа  беспрекословно послушать мое  наставление.  Он
закрыл люк и недовольно фыркнул:
     - Не вижу я так ни фига!
     - Ничего,  неделю сидел на одном месте, все  видел! А  от пяти минут не
убудет!
     - Тебе хорошо говорить!
     - А чего хорошего? Если подобьют, все равно вместе сгорим.
     - Не каркай, скажешь тоже, "подобьют"...
     Минут двадцать мы на полной скорости неслись по улицам Грозного. Искали
знакомые здания,  но ничего интересного не  нашли,  - все  вокруг  одинаково
грязное, серое и разрушенное. Изуродованное войной.
     "Берлин 45-го" - уныло подумал я, но Сосед перебил:
     - Сталинград 43-го.
     Обогнув какой-то обгорелый  кинотеатр  (или Дом Культуры), выезжаем  на
небольшую квадратную площадь. Картина  впечатляющая - повсюду дымят подбитые
танки, БМП и БТРы, а вперемешку с  оторванными башнями,  колесами, траками и
бронелистами  валяются обезображенные  людские трупы. Не знаю чьи - наши или
духовские. Скорее  всего  - вперемешку.  Кто-то, контролирующий опоясывающие
площадь четырехэтажки,  завидев  нашу движущуюся  бэшку, открывает огонь  из
автоматов и  гранатометов. Что-то  попадает  в установленный на нашей  башне
прожектор и взрывает его. Но мы едем дальше.
     На пути  попадаются  и  наши  солдаты,  перебегающие  дорогу  в  разных
направлениях  и  необращающие  на  коробочку никакого  внимания,  и боевики,
сидящие на обочине и удивленно  глазеющие вслед нашей, быстро удаляющейся от
них, БМП.
     Несколько раз,  круто  вырулив  из кварталов,  мы едва  не  наезжали на
женщин славянской наружности. Они стояли скученными группами  по четыре-пять
человек  вдоль  узких дорог. Держали какие-то таблички в руках.  У некоторых
таблички висели  на  груди. Сосед притормозил около  одной из  женщин. Не по
сезону легко одетая, худая седовласая мать держала в руках белый самодельный
плакат, где большими черными буквами было написано:  "Ищу сына, ф.и.о., 1975
г.р. из 131  омсбр ".  Мурашки  побежали  по моей спине, когда  я,  прочитав
страшные слова  плаката, представил  на  месте этой несчастной женщины  свою
мать. Не дай Бог ей оказаться в таком положении!
     - Вот дерьмо! - только и смог подумать я о трагедии этих людей.
     - Да,  бардак! - откликнулся Сосед не отрываясь  от управления скачущей
по колдобинам коробочки. - Не повезло. Влетели люди по-крупному!
     Дорогу преградила искусственно насыпанная преграда.
     - Приехали, бля! - разочаровался я.
     - Гребаный город! - заорал Сосед,  пытаясь с первого наскока преодолеть
внезапно возникшее препятствие. Не тут-то  было, подергавшись и покрутившись
на месте, мы заглохли:
     - Приехали, бля-буду-мантана!
     Не успели мы отдышаться и оглядеться, как к машине подбежали трое.
     - Вас к  нам на помощь прислали? А  что так долго? - увидев мою голову,
поднимающуюся из открытого люка, спросил один из них.
     - Вы где катались, паразиты? Целый час прошел, как мне передали, что вы
выехали к нам! - прокричал другой, с эсведэшкой в руках.
     -  Да мы не к вам, мы своих ищем! - ответил я. Но его  мой ответ как-то
мало волновал:
     -  А что, вы  только  двое? Где остальные? Почему  десантное  отделение
пустое? Я еще с вами разберусь, обезьяны!
     - Вы  зачем  так орете? - на свет  появился бойкий на язык Сосед.  - Вы
кто?
     - Майор ***, разведбат *** вдд, - перестал ругаться тот, который был со
снайперской винтовкой. - Вы что, не к нам?
     -  Нет,  товарищ  майор, мы своих  ищем,  - вежливо улыбнулся  Сосед  и
вкратце описал офицеру наши последние злоключения.
     - Тогда понятно. Но рядом ваших нет. Это точно. Рядом только чечены. Мы
отсюда второй день выйти не можем, технику  ждем. Но  на вашу БМП мы  все не
полезем. Нужны  еще две коробки. Плюс убитые и раненые, - почесал подбородок
майор. - Слушайте, вы лучше здесь останьтесь,  помогите  нам, а завтра я вам
помогу.  Придет  техника  -  вместе  отсюда  и  выйдем.  Потом  найдем  ваше
подразделение, обещаю. Ну как, согласны?
     - А куда матросу  деваться из подводной лодки? Согласны! - бодро кивнул
Сосед.
     Мы  помогли разведчикам сгруппироваться и  закрепиться на  обозначенной
местности - быстро подготовились  к ночной  обороне кирпичной двухподъездной
пятиэтажки. Заложили камнями и  кирпичами  окна,  завалили барахлом проходы,
заминировали подвальные  лестницы.  Притаились и  ждали врага у  самодельных
бойниц  - я с  РПК,  Сосед с  ПКТ. Но  никто на  нас не напал. Где-то  сбоку
стреляли, но ближе к нам - тишина. И хорошо, что так.
     Стемнело.  Дело  запахло  ужином.  Разведчики  обещали  угостить чем-то
вкусненьким,  и мы  с  нетерпением  ждали  приглашения к  столу.  Скоро  оно
последовало:
     - Мужики, айда, бросайте свой трактор, пошли кушать.
     - Идем-идем, сейчас, - сразу выскочил я.
     Мы  вошли  в одну из квартир на  первом этаже, где нас уже ждали пятеро
разведчиков. Все устроились на полу, так как мебель отсутствовала полностью,
видимо мародеры  поработали на  славу, вытащив из  оставленных  квартир  все
нажитое бежавшими хозяевами имущество.
     Подкрепились холодной  кашей-сечкой и  тушенкой. Попили полупрозрачного
чаю  с  сахаром.  Все  обыденно,  ничего  вкусненького.  Мы  уже  встали  и,
поблагодарив пацанов за радушный  прием, собирались отойти на позиции, когда
новые хозяева квартиры вспомнили о самом главном.
     - Мужики, мне кажется,  что что-то грустно мы сидим. Может, дербалызнем
по  стаканчику? - воровато  оглядываясь,  спросил один из  разведчиков,  сам
худой и нескладный как Буратино.
     - А  че, есть?  - обрадовался Сосед.  - А то  я думаю - обещали чего-то
необычного, а кормят гречкой.
     -  Обижаешь,  -  скривился  "Буратино" и  слегка постучал  указательным
пальцем  себе под подбородок.  -  У нас  без  этого  дела  - большие дела не
делаются. А просидеть здесь целую ночь - это большое дело. Но лишь бы оно не
стало последним.
     - Я тоже выпью. Устал я от этой жизни. Не знаю, что дальше делать. Одно
только  остается: напиться и забыться, -  прошептал я  и добавил погромче, -
главное лишнего не перепить.
     Все дружно засмеялись. Усатый разведчик, из-за своих густых темных усов
казавшийся  старше остальных,  достал  две  бутылки  водки. Не  тостуя  и не
чокаясь, мы  живо  выжрали его сорокоградусные припасы.  Все расслабившись и
разговорились. И только я сидел молча. Ворошил охапку чьих-то рваных тряпок,
сконфуженно молчал  и  слушал  невеселые рассуждения своих новых  братьев по
оружию.
     -  Че  молчишь?  -  подвыпивший  усатый  толкнул меня  в плечо.  - Как,
говоришь, тебя зовут?
     - Усман.
     -  Усман?  Ты че, Усман, мусульманин что-ли?  -  заулыбался усатый. - Я
ведь тоже! Тоже мусульманин!
     - Ну и хорошо, - спокойно отозвался я.
     - Как это: "хорошо"? - усатый поднялся на ноги.
     - Так, хорошо, не плохо же, - ответил я и тоже встал.
     - Это  не  просто "хорошо",  это  здорово! Братан!  Абы!  Как дела?  Ты
откуда?  - пьяный  разведчик  обнял  меня  и  потрепал  по  плечам. -  Брат,
братишка, братуха! Мы же братья с тобой, братья! Братья!
     - Братья! - подтвердил я. - Мусульмане!
     - Слушай,  брат,  оставайся у нас! -  вдруг  осенило усатого.  - Будешь
разведчиком! Вместе будем чеченов мочить! За нас, за Родину, за разведку, за
ВДВ!
     - Точно, оставайтесь  с  нами, - подтвердил опьяневший майор. - На вот,
Усман, возьми  мой офицерский  ремень. Я, боевой офицер  ВДВ, дарю тебе свой
ремень как родному младшему брату, носи на здоровье.
     - Спасибо, - пробормотал я неуверенно. Но тут же добавил:
     - Спасибо, товарищ майор! Служу Отечеству!
     -  На вот,  я тебе  тельник свой  дарю!  -  усатый уже скинул бушлат и,
стянув тельняшку, протянул ее мне. - На, одевай.
     Я  скинул  свое  вонючее  белье  и  натянул  подаренную  тельняшку,  на
удивление оказавшуюся почти свежей. Усатый обнял меня и погладил по голове:
     - Все, теперь мы точно кровные братья!
     - Мы - элита, мы - разведка ВДВ! - вторил ему я.
     - Служу России! - ударил кулаком по полу майор.
     - Служу России! - растроганный до глубины души, я прослезился. Вслед за
мной  не  стерпели и остальные. Вытирая  сопли и слезы,  еще минут десять мы
обнимали и тискали друг друга. Потом мы уснули.


     Утром на  выручку  разведчикам пришли  свежие  силы, а  с  ними  машина
ЗИЛ-131,  кунг которой был плотно  забит  грузом-200.  Грузом  из  знакомого
самарского полка. Ребят жалко.
     Тела погибших разведчиков в переполненный ЗИЛ не влезли, и их загрузили
в подъехавшие позже коробочки.
     Пока  мы собирались, пока разбирались  что  к чему,  к  нам подтянулись
бойцы из смежного квартала. Пошел с ними знакомиться и...  О Боже мой! Люди,
я не верю своим глазам! Спецназовцы из "В***"! В полном составе, без потерь!
     Сухо и без лишних эмоций, командир спецназовцев объяснил, как добраться
до  своих.  Подумав,  он  попросился с нами. Я, с плохо скрываемой радостью,
согласился.  Через полчаса,  попрощавшись с  разведчиками,  мы,  загрузив  в
десантное отделение наш доблестный спецназ, рванули "домой".
     Приехали, нашли  замначштаба, доложили об успешно выполненном  задании.
Старлей  посопел-посопел,  но  наш сбивчивый рассказ  о  приключениях  "двух
остолопов в Голливуде", слушать не стал. Прервал убийственной фразой:
     - А я думал, вы погибли давно.
     Никак не  ожидав такого поворота  событий,  мы с  Соседом оторопели, но
мгновение спустя одновременно выдохнули:
     - Что???
     - А  что? Неделя уже прошла, как  вы  сгинули. Либо  погибли,  либо без
вести  пропали,  либо плен, либо СОЧ. Такое здесь  каждый день,  -  старлей,
лихорадочно смяв и выкинув  пустую сигаретную пачку,  нервно закурил. -  Вас
уже и с довольствия сняли,  и документы соответствующие подготовили, и домой
письма накатали. А вы как  хотели? Неделя же  прошла, а о  вас  ни слуха, ни
духа. Так вот, ребята. Сейчас разбираться  с  вашими проблемами времени нет.
Тут у меня такой приказ поступил, хоть вешайся сразу...
     Дальше я ничего не слышал, стоял, ловил широко открытым ртом воздух...
     - Ну, покойничек, как дела? - на выходе из  штаба спросил меня Сосед. Я
лишь молча пожал плечами.  А  он, одним  прыжком заскочив  на  башню  родной
бэшки, встал в полный рост и, влюбленными глазами глядя в небо, запел:
     - Не спешите нас хоронить...

     (август 2003)






     "Врагом становится любой,
     кто говорит о Вас правду" Э. Хаббард



     В ряды вооруженных сил меня призвали  осенью 1994 года. Решил, что если
уж служить, то только в элитных войсках, а значит в ВДВ, в десантуре.
     После    прохождения    дополнительного    медицинского    осмотра    в
республиканском  военкомате, попросился в 7-ю гвардейскую воздушно-десантную
дивизию  города  Новороссийска, которую  считали  одной  из лучших.  Офицеры
татвоинкомата, посмотрев на мои физические данные, меня туда и направили.
     На удивление, чуть ли не четверть всей дивизии оказались призванными из
Татарстана или  татарами. Даже из  моего  родного,  относительно  небольшого
Азнакаевского района нас  в  дивизии служило  четверо. Но хотя земляков было
полным-полно, это  никак  не  облегчило  мою  службу. Доставалось по  полной
программе, как всем.
     С  самого   начала  Чеченской   кампании  наша   дивизия  была  активно
задействована   в   боевых   действиях  на   самых   сложных   участках:   в
труднодоступных  горных районах и на подступах к Грозному. Замену "дедов" на
"молодых" командование проводило раз в  три  месяца,  то есть, если ты попал
служить в  нашу часть, то наверняка попадешь и  в Чечню. Но это не означает,
что на войну посылали  всех без  разбора. На бойню  отбирали  только сливки,
лучших из лучших. По крайней мере, у нас отбор был жестким.
     Через год обучения в Новороссийске я  прошел  отбор в  разведывательную
роту  и, в  составе сводного батальона,  в марте 1996 года оказался в Чечне.
Расположились мы на  станции Ханкала, до  которой  добрались автоколонной из
Новороссийска через  Моздок.  А  уже  оттуда,  из  Ханкалы,  для  выполнения
различных спецопераций, нашу разведроту на вертушках перебрасывали из  одной
точки республики в другую.
     "Alea  jasta est." Напрягали не только непосредственно боевые действия,
но,  даже в  большей  степени, ожидание этих самых  действий. Ведь в Ханкале
обстановочка тоже дай бог. Каждая часть сама по  себе,  сама за  себя, никто
толком  не владеет достоверной информацией о происходящем вне станции.  Нам,
рядовым  солдатам,  никто ничего  не  объяснял. Что  происходит,  где,  как,
почему? Рядом  война, "молодые"  стремятся  на  боевые, кто-то  уже  ходит с
медалями,  а кто-то ворует тушенку, предназначенную  для таких же  голодных,
вернувшихся с  заданий  солдат. Дедовщина  тоже имела  место -  "деды",  уже
поучаствовавшие  в  боях,  притесняли  "молодых",  еще  не нюхавших  пороху,
пацанов. Если  надо, могли отобрать сухпай  или треснуть пару раз по  шее  -
чтобы жизнь медом не казалась, а могли рассказать какую-нибудь захватывающую
историю о ратных подвигах или дать  несколько полезных советов "на будущее".
И  меня  уму разуму учили  и, позже,  я сам присматривал за молодежью.  Чего
скрывать, всякое бывало.
     Что  мне запомнилось больше всего?  Без  сомнений, штурм Бамута. Дважды
наши  генералы  пытались  овладеть  этим укрепрайоном  сразу, наскоком,  "на
халяву" - не вышло. Лишь с третьей попытки, все обдумав и взвесив,  операцию
подготовили и  провели  успешно. Как и должно было быть. Об этом  потом  все
газеты писали, мол, чуть ли не единственная грамотно спланированная операция
в районах границы Чечни и Ингушетии.
     "Allons, enfants de la patrie!" Весь процесс блокирования и уничтожения
бандформирований в  области  Бамута  занял не  многим более  недели времени.
Жара, а  мы в полном снаряжении протопали в горах более тридцати километров.
Полное  снаряжение?  Полное  снаряжение  -  это  автомат  Калашникова  и 450
патронов  в  15 запасных  магазинах, подствольный  гранатомет  с  гранатами,
гранатомет  "Муха",  две  ручные  гранаты РГД-5,  бронежилет,  РД  -  рюкзак
десантника,   плащ-палатка,  каска,  два   сухпайка  и  булка  хлеба.  Когда
участвуешь в  таких  походах,  пытаешься захватить с собой  как можно больше
боеприпасов, игнорируя  все  остальное.  Боеприпасы - это жизнь. Если в  бою
кончатся патроны, никакие продукты тебя не спасут...
     Совершив  марш-бросок, заняли позицию  на  вершинах гор  вокруг данного
населенного  пункта, тем самым,  окружив  его.  После крепкой артподготовки,
вслед  за подразделениями  спецназа и бригадами внутренних войск, мы вошли в
село. Разгромив банду боевиков, с минимальными по такой обстановке потерями,
отрапортовали командованию об успешном завершении операции.
     "Morituri te salutant" Нас сразу перебросили в другую  горячую  точку -
28  мая 1996 года в Чечню пожаловал глава государства - Борис  Ельцин. Целью
его  визита являлась,  нет, не прекращение боевых действий и не переговоры с
лидерами бандформирований, а предвыборная  агитация. Да, ему нужен был голос
армии и, чтобы остаться президентом РФ еще на один срок, он  не щадя громких
слов,  завалил солдат похвалами  и  даже  назвал нас "победителями мятежного
режима".  Но  дело не в этом. А в том, что я впервые увидел  такое скопление
вооруженных сил в Чечне. Я даже  приблизительно не могу ответить на  вопрос,
сколько сил  и  средств было потрачено на охрану  Ельцина и его политических
приспешников.  Знаю  только,  что  много, очень много.  Столько  самолетов и
вертолетов в небе над столицей  Чеченской Республики не  было задействовано,
наверное,  ни  в   одном  войсковом  мероприятии   против  боевиков.  Охрана
Президента,   а  по   совместительству  и   Верховного   Главнокомандующего,
обеспечивалась   тройным   кольцом   окружения,   которым  опутали   Грозный
верноподданнические штабные генералы. Моя рота десантировалась  на  один  из
холмов  на окраине  города  и, с десяти  часов вечера до  пяти  часов  утра,
охраняла  дорогу  возможного  передвижения  президентского  кортежа.  Каждые
десять  минут  все  тридцать  бойцов  моей  роты  выстреливали  вверх  двумя
осветительными ракетами. Настоящий салют получался. Маскарад. А Ельцину что?
Он приехал, выступил, наобещал и  уехал. А война продолжалась,  но  он-то от
войны  далеко, ему  тепло и сытно. А солдату? Солдату  тяжело.  Тяжело когда
дедовщина,  когда  нечего  есть,  когда  нет  медикаментов, когда  кончаются
патроны, когда погибают товарищи. Но тяжелее всего - когда некому верить. Не
веришь никому, никто  не  верит  тебе,  каждый  существует в своем  закрытом
субъективном мире. Каждый - одинок по-своему, а потому - безнадежен. Обречен
умирать в одиночку.
     Солдат.  Да  и  вообще,  кто  такой  солдат  в  современном  российском
обществе? Солдат - это тот,  у кого нет денег для получения образования, нет
денег  для  того,  чтобы  "отмазаться"  от  призыва,  нет  работы,  но  есть
перспектива  загреметь  в места  не столь отдаленные  и  вот чтобы  туда  не
попасть, приходится  идти  защищать Родину. Конечно,  есть и  те,  кто после
завершения вуза добровольно идет в армию "чтобы стать настоящим мужиком", но
таких меньшинство. А чтобы с высшим образованием еще и в  Чечне  служили?  Я
такого идиота знаю только одного, ну максимум двух. В общем, в Чечне со мной
служили  пацаны  со  средним  и даже незаконченным  средним образованием,  в
большинстве  из  деревень  или  маленьких   провинциальных  городков,  и,  в
основном, воевать  не  желавшие.  Но воевали  они  еще  как! Простодушные  и
неказистые с виду, они горой стояли за свое Отечество,  искренне верили, что
идут на риск за правое дело,  надеялись,  что  их простят, не ждали похвалы,
ненавидели врага  и презирали смерть. Верили в победу, верили в плечо друга,
верили в жизнь. Были, конечно, и исключения: в семье не без урода. Вчерашние
уголовники, надев камуфляж и взяв  в руки автомат, не изменили свою крысиную
натуру. Они мародерничали, не выполняли приказы, обижали слабых и "молодых".
Но таких уродов, к счастью, было ничтожное меньшинство. На войне, когда цена
человеческой жизни падает до  минимума, появляется иллюзия вседозволенности,
всесилия "человека с ружьем" по отношению к остальным, но это - палка о двух
концах. Такие обычно сами не  доживали до дембеля. И таких - никто не жалел.
А  лучшие воины, чем дольше  находились на передовой, тем больше проникались
идеями  "войны  до победного конца",  и  если бы не правительство  со своими
бесконечными перемириями и переговорами - войну эти пацаны выиграли бы давно
и  с гораздо меньшими потерями. Потому,  что  русский солдат воевать  умеет!
Видимо, в крови...
     После  трех  месяцев  боевых  действий  в  Веденском  ущелье  и  охраны
тактической  группировки в  Ханкале,  я, в  группе сопровождения автоколонны
войсковой маневренной группы, вернулся в Новороссийск. Последние сто дней до
дембеля готовился к первенству ВДВ по рукопашному  бою, после выступления на
котором и был уволен в запас.



     Наша штурмовая  группа, преодолев за  тринадцать  часов  более тридцати
километров пешком и  в полной снаряге, остановилась  у подошвы горы, в самом
низу, у  реки. Название реки, я, к сожалению, уже не помню. Название горы не
помню  тоже. Помню, что вода была очень мутной, даже  неприятной какой-то, и
река несла ее  быстро,  с остервенением ударяя  о камни  и  переворачивая на
скалистых угрюмых порогах.  А гора,  по  словам офицеров, достигала  семисот
метровой высоты над уровнем моря. Рядом возвышалась вторая гора, практически
полностью идентичная  первой. Горы-близняшки были  сплошь  покрыты лесом, по
нашему  - зеленкой, что благоприятствовало скрытому передвижению  боевиков и
мешало  передвижению  нашему. Река разделяла Чечню и Ингушетию, то есть была
вроде  естественной   границы.  Мы,  сорок  десантников,   расположились  на
территории  Ингушетии, спиной  к  горе ингушской, лицом  к  горе  чеченской.
Отдохнули  минут десять, оценили обстановку.  Решили основаться  наверху, на
опушке, где небольшая поляна делила лес пополам.
     Уставшие, голодные, в мокрых  и вонючих от пота  "камках", мы принялись
за окопы.  Три рядя окопов,  вырытых в круговую  по всему  периметру вершины
горы, устроили командиров и нам, в конце концов, разрешили поспать.
     По любым  законам природы мое, ломившее  от усталости тело  должно было
погрузится  в  сон  через  секунду  после  команды "отбой!",  но  оно упорно
отказывалось  подчиняться  приказам  мозга и  исступленно таращило  глаза  в
черную кавказскую ночь. Нашелся еще один, мучающийся от бессонницы, боец. Он
подполз  поближе  ко  мне  и,  шепнув:  "Это  я, Малыш", лег рядом.  Тишина,
темнота, жуть. Лежим и, чтобы не  боятся, начинаем разговаривать. Вспоминаем
дом,  родителей,  друзей,  делимся  впечатлениями  о  службе.  Вдруг,  почти
одновременно, мы  вскрикнули  и  затихли.  Показалось,  что  кто-то медленно
движется по направлению  к  нашей  траншее.  Точно, это часовой, испугавшись
одиночества,  покинул свой пост  и подполз  к нам.  Чуть  не  избили  его  с
перепугу. Пофыркали, но договорились помочь ему охранять тревожный сон наших
собратьев по  оружию. Все равно  ведь не спится. Легли лицом  к  лесу. Спать
неохота, разговаривать тоже не  тянет, и время идет медленно, издеваясь  над
нами своей тихоходностью.
     Примерно через час, метрах в ста от нас, заметили какое-то движение.  Я
посмотрел  в  прибор ночного  видения -  между деревьев явно  кто-то  ходил.
Посоветовавшись, Малыш и  часовой поползли вперед,  к деревьям. Я, в  случае
форс-мажорных обстоятельств, вызвался прикрыть их маневр огнем  из автомата.
Вижу -  друзья уже в непосредственной близости от  места происшествия. И тут
мое  сердце  екнуло!  Правее от них  блеснул зеленый огонек  прибора ночного
видения!  Там  точно кто-то есть! И если он увидел свет  моего "ночника", то
понял, что засветился, обнаружил себя. Невидимый враг легко  мог убить меня,
ведь  попасть  ночью  из  стрелкового  оружия в  световое отражение  прибора
ночного видения  опытному  бойцу не  составляет  труда. До  конца  вычислить
последствия я не успел. Видимо, мои соратники  тоже заметили  подозрительное
мерцание  и  незамедлительно  открыли   огонь  на  поражение.  Не   выдержав
напряжения, я, дернув затвор, нажал на спусковой курок.  На шум проснулись с
десяток  солдат.  Они  сразу  стали  стрелять из подствольников и швырять  в
сторону возможного нахождения противника гранаты.  А  заодно,  чуть  нас  не
угробили.  Через  несколько  минут, не встретив сопротивления, мы прекратили
огонь.  Как   только  расцвело,  нас  троих,  как  виновников  происшествия,
отправили  в разведку. Посмотреть на последствия ночного  обстрела.  Трупов,
или  хотя бы следов  крови мы не обнаружили.  Зато  нашли две  гранаты  Ф-1,
осколки  которой разлетаются до  двухсот метров  от  очага  взрыва.  Гранаты
лежали у ближайшего до наших окопов дерева. В ста метрах от места, в котором
ночью мы мечтали  о скорейшем возвращении домой. К нашему ужасу, мечта могла
осуществиться слишком быстро...
     Буквально в километре за нашими окопами находился ингушский аул, жители
которого отнеслись к нашему появлению с опаской. Короче,  мы их  не трогали,
но чувствовали  их негативное влияние. Это  негативное влияние подкреплялось
еще  и  активной стрельбой снайпера. Подлец засел между  аулом и горой  и, с
поразительным постоянством, час за часом,  обстреливал  наши позиции. Как не
гостеприимно! Мы здесь всего лишь второй день, да еще и после активной ночи,
а нас  опять пытаются убить! Однако сначала мы  на него особого внимания  не
обращали,  ведь  стрелял  он  неудачно. Но  когда  наш  уважаемый  командир,
прошедший без  единого ранения Афган, получил от этого снайпера "подарок", в
виде пули в предплечье, он распорядился "изловить гада".
     Гада  нам  изловить не  удалось.  Зато  нашли  его укрытие и  небольшую
заначку боеприпасов. Ждали его там около суток,  не  дождались, пошли искать
дальше.  А дальше - больше. Нашли  землянку, видимо использываемую боевиками
как пункт передачи информации. Такой вывод мы сделали, когда пошли по следам
связного,  которого  могли  взять, но вспугнули в  самый  последний  момент.
Связной залегал в укрытии у дороги, связывающей  две республики, и  наблюдал
за передвижением нашей бронетехники. Количество машин и людей, направление и
время выдвижения  колонн  он  тщательно исследовал  и заносил  в специальную
тетрадь.  Потом  эту информацию  анализировал и  отсылал дальше  по цепочке.
Тетрадь мы  обнаружили и забрали с  собой, а  землянку  уничтожили. В  итоге
добились поставленной задачи - снайпер больше не показывался.
     Через  день появилась новая  проблема.  Иссякли  запасы питьевой  воды.
Жарища страшная, столбик термометра поднимается  до отметки + 30' по Цельсию
в тени, а у  нас нет воды! Буквально под рукой бурлит река, а мы  умираем от
жажды! Целых два дня командир не разрешал спуститься к речке, боялся, что на
наши разрозненные группы нападут  боевики и испортят все планы командования.
Боялся не  за  планы, волновался, что убьют нас. Дело дошло до крайности. Мы
открывали тушенку и выпивали  жир, а мясо выбрасывали. Просто выкидывали 700
граммов мяса! На жаре кушать не хочется, аппетита нет абсолютно никакого,  а
оставлять мясо "на  потом" нельзя. Портится  оно мгновенно и  через каких-то
полчаса становится совершенно не съедобным. Наконец, когда обстановка  стала
критической, командир все же пошел на риск. Он определил  отделение из  семи
бойцов,  которым  отдал  приказ  "спуститься  к  реке  и  во  всех подручных
средствах принести воды". Я попал в число счастливчиков, которым  предстояло
выполнить этот  приказ, а значит, напиться вдоволь. Обезвоженный организм не
терпел  никаких нагрузок, поэтому к реке  мы подбежали заметно вымотавшимися
и, просто без  сил,  рухнули у самого  берега. Вид  грязной, перемешанной  с
песком воды, нисколько нас не отпугнул.  Напротив,  мы с  огромной скоростью
черпали походными котелками  эту мутную,  темно-красную смесь и пили,  пили,
пили. Не обращая внимания на привкус  песка во рту, в горле, и как мне потом
показалось, в животе, я  сразу выпил шесть котелков и, радостный, развалился
на прибрежных камнях. Однако время поджимало. Понежившись в  таком санатории
лишь пару минут, мы рванули назад. И надо же! Нашли огромную лужу с дождевой
водой! И  пусть вода в луже стала зеленоватой  и как бы заплесневелой, мы, с
новыми силами,  атаковали ее. Я, не отрываясь, хлебал, наверное, минут пять.
Хлюпал огромными глотками, пока не наполнил свое пузо до рта.
     Достигнув  оборонительных рубежей  нашей  группировки, мы с  удивлением
обнаружили,  что по дороге  выдули почти половину  набранной  в речке  воды.
Ребятам на позициях досталось буквально "по капле".
     На следующий день проблема воды вновь стала актуальной. Снова отпускать
нас к реке командир не рискнул, но, нарушая наш  инкогнито, вызвал вертушку.
Ми-8  прилетел быстро. При  разгрузке вертолета один из бойцов подорвался на
мине. (Откуда она там взялась?) Ему передробило кости обеих ног и они, как у
игрушки из ваты, сгрудились в  непонятную кучу. Мы  столпились вокруг него и
пытались хоть  чем-то помочь:  разговаривали с ним,  подносили  медикаменты,
вытирали кровь, плакали. Мы боролись за его жизнь до  последнего, но тщетно.
Парень  умер.  Несчастного  подняли на  борт  и, под  траурный свист винтов,
повезли в последний путь...
     С самого начала войны Бамут использовался как большой опорный пункт для
бандформирований,   или  "незаконных  вооруженных  формирований"  -  НВФ,  в
количестве до  тысячи человек.  Кроме  обычного стрелкового оружия  в  своем
арсенале они имели минометы, зенитки  и несколько  бэтэров. Все  необходимые
условия для превращения села в крепость у боевиков имелись, ведь в советские
времена  здесь   стоял   зенитный   ракетный  полк  со  всеми   необходимыми
причиндалами. Да и за  время войны подвалы и первые этажи многих зданий были
превращены  в  долговременные  огневые   точки.   Географическая   специфика
местности так же способствовала боевикам  при отражении первых двух штурмов,
как  известно, для нас закончившихся неудачно. Ходили слухи, что все подходы
к  Бамуту  заминированы,  а в  первых рядах  боевиков  стоит известный своей
жестокостью спецназ "Асса",  состоявший из прожженных  головорезов чеченцев,
афганских   моджахедов  и   грузинских  наемников.  Новый   штурм  села  был
запланирован  на  19  мая.  По  замыслу  командующего  штурмом  генерала  В.
Шаманова,  наша группа  должна  была блокировать путь возможного отступления
боевиков  на  территорию  Ингушетии.  Разумеется,  мы,  простые  исполнители
приказов, всех тонкостей этих  тактических игр не знали. А вот боевики  были
осведомлены намного  лучше  нас и предприняли попытку психологической атаки,
попытавшись очистить пути своего возможного отхода.
     Получили приказ "занять  боевые  позиции".  Лежим. Боимся.  Нервничаем.
Напряжение колоссальное. Тишина.  И вдруг, откуда не возьмись, прямо на наши
позиции, из зеленки, со стороны  Чечни выезжает огромный  американский джип.
Красавец джип.  Останавливается.  Видим - в джипе трое.  Дверь  открывается,
вываливается мужчина. Метра два ростом, здоровый бородатый  "дух". Одет, как
на  парад.  В  берцах,  в  новом,  иностранного  производства  камуфляже,  в
разгрузке. На шее сверкает цепочка. На голове повязка с надписью на арабском
языке.  На  пальце правой руки  большой перстень  из  драгоценного  металла.
Наличие  перстня  говорило  о том,  что перед  нами  не  простой  "борец  за
независимость Ичкерии", а полевой командир. По его комплекции не трудно было
догадаться,  что это  за  командир.  Широкая улыбка демонстрировала два ряда
ровных, блестящих зубов, половина которых - тоже из драгметалла.
     Мужчина,  подойдя к  нам  вплотную,  остановился. Пальцы  рук  не спеша
перебирают  мусульманские четки, губы  шепчут неизвестную нам молитву, глаза
сверкают от  ярости. Черт побери,  наверное, и сотни лет  назад его  предки,
атакуя казаков  генерала Ермолова,  выглядели  так же  устрашающе. И так  же
размеренно  перебирали  эти   четки.  Я,  забыв  обо  всем   на  свете,  как
завороженный,  пялился на  четки.  Лишь  через  несколько  секунд заметил  -
какого-либо оружия на боевике нет. А он спокойно стоит и не боится нас! Нас,
вооруженных  до  зубов десантников! Десантников, которых боятся все  "чехи"!
Смотрю  на него  из-под съехавшей на лоб каски, и ничего не понимаю.  Громко
дышу.  Не поворачивая головы, пробегаю глазами  по сослуживцам - все  просто
обалдели от такой наглости, лежат, не шевелятся.  "Дух" освоился, окинул нас
уничтожающим  взглядом,  сделал  для себя какие-то  выводы, и  сказал:  "Эй,
салаги, вы что тут делаете? Воевать хотите? Со  мной воевать хотите?  С нами
воевать хотите? Смотрите, что  я вам говорить буду! Сюда слушайте! Эта война
не для вас! Это не ваша война! Это  наша война!  Вы, дети, лучше  убирайтесь
отсюда, пока живые. Домой, к мамке, валите, на хрен! Мы здесь завтра пойдем,
всех, на хрен, вас замочим!  Вы  нам не  нужны, салаги. Идите домой!  У вас,
свиньи,  еще  один  день,   один  шанс  есть!   Пусть   остаются  офицеры  и
контрактники, если им  деньги нужны, будут им  деньги,  пусть сдохнут здесь,
неверные! А  вы, салажата, валите домой!  Если  не  уйдете, сами знаете, что
будет. Не первый день  эта  война воюете! Убьем, кого не  убьем,  плен брать
будем, в  рабство  отдадим,  замучаем. Казнить  будем, как  скотину зарежем!
Лучше, бегите, бегите, пока я вам разрешаю!"
     Его слушали, затаив дыхание, в полной тишине. И когда  он завершил свой
монолог, тишина стала жужжать в ушах,  давить на сознание, пугать до смерти.
Стало по настоящему страшно,  жутко  страшно.  Под его  громоподобное "Аллах
акбар!" я не  мог остановить  дрожь в коленях. Некоторых  трясло, они  почти
перестали контролировать свои действия, еле дыша от ужаса.
     "Дух"  трижды,  как  заклинания,  повторил  свои  слова. Закрыв  глаза,
помолился  и, еще  раз  посмотрев на наши  лица, лица грязных,  полуголодных
девятнадцатилетних пацанов,  победоносно улыбнувшись,  развернулся и зашагал
по  направлению к  машине. Шел  уверенно,  шел хозяином мимо дрожащего стада
овец. Мы  не двигались,  боялись  обратить  на себя внимание. Я, практически
вернулся к здравому смыслу, но  ждал конца спектакля пассивно, не вмешиваясь
в происходящее. "Дух" уже почти дошел  до джипа, как тишину разрезал  чей-то
крик: "Уйдут!  Уйдут ведь, товарищ майор!" После  небольшого  замешательства
командир тихо, но отчетливо выговорил: "Огонь!" Развязка наступила мгновенно
- мы открыли огонь.  "Духи", явно не  ожидавшие от  нас такой прыти, сначала
просто сидели в  машине, а потом  бросились бежать в разные стороны. Видимо,
большинство ребят  все еще находилось в шоковом состоянии,  поэтому стреляли
неровно,   нервно.   Сам  я   палил  неистово,   с  азартом,   с   аппетитом
проголодавшегося дикого зверя. Пять магазинов "ушло в горизонт" за считанные
секунды.  Лишь  расстреляв  практически весь  боекомплект,  я  заметил,  что
иномарка  полностью изменила  свою  внешность  -  машина  была превращена  в
решето. Рядом с этой дымящей грудой железа, в луже собственной крови валялся
"оратор".  Только  что  грозивший  нам  смертью "дух" сам  был на  последнем
издыхании. Оказалось,  что и чеченские  полевые командиры  тоже  люди. Люди,
которые тоже  могут умирать. Люди, которых тоже можно убить, убить точно так
же, как  они убивают наших  солдат. Убить  навсегда,  безвозвратно. "Оратор"
имел несколько  огнестрельных ранений,  хрипел,  но  еще  дышал.  Дышал,  но
недолго. Мои, очумевшие от  нервотрепки  пацаны,  продолжали долбить  своего
обидчика в упор.
     Подбежал  майор,  остановив   бесполезную  пальбу,   стал   успокаивать
подчиненных, отдавать приказы. Мы, разделившись  на три группы, принялись за
работу.  Одни,  на  случай  повторного появления  непрошеных  гостей, заняли
прошлую позицию. Другие, выкопав яму, избавлялись от трупа и остатков джипа.
Третьи, самые опытные  бойцы, отправились  на поиски двух бежавших  от нашей
мести боевиков. Бежавших именно  от мести.  Мы горели желанием  отомстить за
унижение чувства  нашего собственного  достоинства.  Доказать,  в  основном,
самим себе,  что  мы  ничего не  боимся.  А, откровенно  говоря,  мы все  же
испугались, а значит  "духи" практически добились своего. Конечно,  мы бы не
оставили  своих  позиций,  но,  однозначно,  находились  бы  в  подавленном,
нерабочем состоянии.  А так, не  смотря  на  появление  в  наших  рядах двух
раненых  бойцов,  (которых  мы  же  и  ранили)  настроение  у   подавляющего
большинства ребят заметно улучшилось. Мы усердно выполняли приказы офицеров.
Носились, как псы, которых долго держали на цепи, а  теперь  вдруг отпустили
восвояси.  И пусть  обнаружить беглецов не удалось,  но  это  уже  не  имело
никакого значения, боевой дух победителя приходил в норму...
     (23.02.01)









     Я  никогда  об этом не говорил и  не  писал. Я не хотел, чтобы об  этом
знали. Но  чем больше проходит времени, тем глубже и отчетливей отпечаток  в
памяти. Я начинаю понимать, что скрывать это  нельзя, об этом надо говорить,
об  этом надо писать,  это надо  помнить.  Это  тонкая линия  между жизнью и
смертью. Это - война.
     У меня два младших брата и я хочу, чтобы они, идя служить в армию, были
готовы ко всему. Готовы к худшему - к страданиям, к смерти, к войне.


     ***  июля 1996  года  мы  прибыли в  Моздок  прямым  рейсом  из Нижнего
Новгорода. Через день, я, в составе четырех батальонов части No3671, был уже
в столице Чеченской Республики - в городе Грозный.
     "15 военный городок" -  так называлось место нашей дислокации.  Вперед,
до центра города, и назад,  до станции Ханкала,  отсюда  - рукой подать,  30
минут езды. Внутри каких-то полуразрушенных  бетонных боксов стояли палатки,
где нас и разместили. В этих огромных каменных  лабиринтах нас  было человек
пятьсот.  Условия,  тем не  менее,  были  хорошие,  вплоть  до  волейбольной
площадки и бани.  Кормили отменно, как  шутили офицеры - "на убой". Тушенки,
сгущенки и масла ели вдоволь, грех жаловаться. После нервотрепки с прибытием
и  ожиданием войны  "как  по  телевизору"  такие  условия расслабляли, и  мы
снимали напряжение игрой в волейбол.
     Прошло несколько дней, я  с  тревогой ждал первого выезда  "на боевые".
Дождался. Утром *** июля выехали  на  первую спец. операцию.  Десять  единиц
боевой техники и две роты бойцов "поехали бороться с экстремизмом".
     Сидя  на броне БТР в полном боекомплекте,  чувствуешь себя терминатором
из  американских фильмов. Автомат на изготове, 4 магазина к нему, 12 гранат,
штык-нож на  поясе, каска-"сфера" весом 4 кг - вот и все  что  нужно,  чтобы
стать бэтмэном и супергероем одновременно. Голова качается.  Не справляясь с
весом каски, она ходит из стороны в сторону. "Такую  в  следующий раз больше
не одену" - клянешься себе и сам же нарушаешь клятву, натягивая каску во все
последующие дни. Жизнь,  как ни крути, дороже сиюминутного комфорта. На  шее
бирка.  Смертник,  по  которому  опознают  трупы.  Именно  она,  малюсенькая
алюминиевая бирка, и возвращает к действительности.
     Первое  впечатление  двойственно:  не  понимаешь   где  ты   и   зачем.
Покачиваясь в ритм  рева  двигателя, до боли в  пальцах впиваясь в  автомат,
трепеща перед черной пустотой неизвестности, большими непонимающими зрачками
впиваешься в "пейзаж", ищешь, сам не зная чего.  Ищешь большое и страшное. А
находишь...
     Среди  зияющих   глазниц   разрушенных  многоэтажек,   остатков   битой
бронетехники  и сожженных  автомобилей... ходили люди, работали  не известно
как уцелевшие коммерческие ларьки,  ездили  легковушки, бегали дети. Особое,
неизгладимое впечатление на меня произвели молодая мамаша, медленно гуляющая
с  коляской  и  группа  детей,  радостно пожирающая  добытое,  откуда-то  из
параллельной вселенной, мороженое.  В нескольких  кварталах от них стреляют,
страдают,  умирают, а им - хоть  бы  хны. У них отдельный,  собственный мир,
который кончается  вот  тут,  за  поворотом.  И  снова - развалины, разруха,
грязь.  Неожиданный  контраст  -  черное  и белое, мир и война одновременно.
Когда впервые видишь такие, казалось бы, несовместимые противоположности, то
здорово получаешь по мозгам, расшатывая итак не крепкую крышу сознания.
     Сидишь на броне, смотришь на городские развалины, смотришь на почему-то
не синее  небо и стараешься не думать, а просто существовать, находиться вне
пространства  и вне  измерений. Вне мирского  бытия.  Вне обычной, будничной
суеты.  Вне жизни. Самое интересное -  мне не было  страшно. Я не боялся  ни
"духов",  ни  смерти,   ни  плена,  ни   ранений.  Помешательство  какое-то,
стопроцентное  отсутствие чувства страха. Страх приходил всегда, но приходил
позже, после  событий. Когда в  спокойной обстановке  анализируешь прожитое,
делаешь  выводы  и зло улыбаешься судьбе, вот тогда и становится страшно.  А
так, нет. Смерть.  Смерти  боится любой здравомыслящий человек, но  думать о
ней постоянно - нельзя. Чем глубже погружаешься в думы о смерти, тем ближе к
ней  становишься. И,  в  процессе,  можешь и не заметить момента ее триумфа,
поглощающего  тебя в себя. Ведь у смерти тоже есть  своя работа,  и она тоже
старается выполнить ее в назначенные свыше сроки.
     Оставив  на  двух  блок  постах  по наряду  дежурных (офицер  +  десять
солдат),  мы, изучив  окрестности,  вернулись  на  базу.  Отдельная  бригада
оперативного  назначения  No34, в которую  меня определили, совершала  такие
выезды ежедневно.
     До 5 августа все было относительно спокойно, обычные  обстрелы колонн и
ночные перестрелки не в счет. 5 августа, рано утром, нас подняли по  тревоге
и  бросили в оцепление. Мы  окружили  один  из  центральных  районов города.
Приказ  -  никого  не впускать  и не выпускать из  кольца,  внутри  которого
чувствовалось  беспокойное  шевеление. Через  несколько  часов после  начала
спец.  операции, когда я уже  порядком устал,  и,  стоя у  нагромождения  из
бетона и мусора,  нервно передергивал  затвор,  ко мне  подошел  чеченец. Он
представился   работником   местной  администрации,   предъявил  документ  и
уверенным  шагом ушел  внутрь кольца.  Я даже сообразить  не успел -  кто он
такой и зачем пошел туда.  Так быстро это произошло. Тут в соседнем квартале
послышались  автоматные очереди,  и  я об этом больше не  вспоминал,  другие
появились проблемы...
     Приехала  наша смена.  Объяснив ситуацию, мы  заняли места  в машинах и
тронулись. В авангарде и арьергарде колонны двигались бэтэры, между которыми
поместился с десяток грузовиков с бойцами. Я, вместе с командиром, запрыгнул
на броню ведущего бэтэра. Но не успели проехать и ста метров, как неожиданно
прогремел взрыв -  следовавший следом за нами ЗИЛ подорвался на фугасе. В ту
же  секунду  мы распластались  на  дороге и  взяли  на мушку  все  имевшиеся
неподалеку  объекты.  Место  было открытое, "духи"  могли обстрелять  нас из
автоматов и подствольников,  или помучить снайперами. Потихоньку потихоньку,
мы отползли от машин на безопасное  расстояние. Постреливая, пролежали около
получаса. Тишина.  В ответ  не стреляют.  Я, получив приказ  "разобраться  с
потерями",  бросаюсь к  ЗИЛу. Остальные  по-прежнему держат под  наблюдением
окрестности, лежат и ждут. Подбегаю  к машине:  от взрыва  ЗИЛ перевернуло и
покорежило, а от  кабины  вообще не осталось и следа. Находившиеся в кабине,
вероятнее  всего, погибли.  Выжившие бойцы из тех, кто  находился в  кузове,
вытаскивали раненных  и, как могли, оказывали им первую помощь. Некоторые из
пострадавших орали матом, некоторые - стонали. Кто-то тихо плакал. Одному из
бедолаг  оторвало обе ноги,  но  он не проронил ни  слова. Он молча  смотрел
туда, где должны быть ноги и шевелил руками. Из-под  обломков кто-то вылез и
бросился ко  мне. Черный  от  гари, с  выпученными глазами, он  обнял меня и
закричал:  "Я  был  в  этой машине! Я живой! Я  из этой машины!  Я живой!  Я
живой!" Я узнал его, вместе служили в школе сержантов в Тольятти...
     Вечером, в этот же день, охраняемые нашей бригадой блок-посты и  группа
огневой поддержки  попали в окружение. Всю ночь обстреливали и "15 городок".
Мне повезло,  я был  назначен дежурным  по батальону  и еще с  двумя бойцами
остался  на месте, на  базе.  Остальные  поехали  на  подмогу  к  окруженным
служакам, большинству из которых уже не суждено было вернуться назад живыми.
Нохчи захватили  центр  - основные  улицы и  перекрестки, окружив  наших  на
блок-постах  и КПП. Видимо, некоторые  позиции  дудаевцами  были пристреляны
заранее  и  поэтому  они чувствовали себя довольно вольготно. В  районе Дома
правительства  бои  носили особенно жестокий  характер. Боевики использовали
даже  несколько захваченных у наших  частей бээмпэшек, что заметно увеличило
возможности их  маневренных  групп. Несколько суток мы  не могли связаться с
окруженными в правительственных зданиях,  на которых нохчи пытались повлиять
и в психологическом плане - подбрасывали листовки с призывом не  ввязываться
в  перестрелки  и сидеть  спокойно,  чтобы  не понести потерь.  Для  большей
эффективности в  это  же  время окруженных интенсивно  обстреливали  из всех
видов оружия. Особенно доставали своими резкими  появлениями "из ниоткуда" и
столь же резкими исчезновениями "в никуда" мелкие группы снайперов, прилично
напугавшие своей боевой подвижностью моих служаков.
     Попытки генералов помочь окруженным, введя в город несколько бригад  со
стороны  Ханкалы,   приводили   к   неоправданным  потерям.  Духи   радостно
расстреливали  большое скопление  техники  и  не давали повода усомниться  в
своих боевых навыках. Вплоть до 19 августа моя бригада и соседняя, гремевшая
на  весь  Грозный,  *** бригада  оставались в окружении. Каждый вечер я, как
дежурный,  принимал сведения  о потерях -  вел учет убитых и  раненных. Духи
свирепствовали, наши отвечали  тем  же. Временами - варварскими  методами. В
память  врезался  эпизод,  когда  подъехала  машина   ЗИЛ-131  с  погибшими,
количество  которых сразу  определить было невозможно  - тела  виднелись над
высокими бортами. Я поймал себя на мысли, что мне опять повезло, я оставался
одним из немногих, дравшихся с наружной стороны кольца.
     Благодаря  усилиям  нашего  ***,  ласково  прозванного  -  "папик",  из
окружения вышли живыми около *** человек. "Папик" договорился с  боевиками о
сдаче  оружия  и  боеприпасов  в   обмен  на  жизни  окруженных  людей.   По
специальному    коридору,    оставленному    ночью   боевиками,   измученные
многодневными боями ребята покинули злосчастную площадь. По слухам, ходившим
позже, за сдачу оружия  командир был лишен  звания. Некоторые говорили,  что
"папик", отправлен  на пенсию.  Не  хочется  верить, но если это правда,  то
жаль. Очень жаль, что не для всех люди дороже погон.
     В один из жарких августовских дней, ближе к вечеру, во время очередного
обстрела наших позиций, ранило и  меня. Боль, шок,  истерика, страх - ничего
такого в момент ранения не было, только приятное чувство тепла и блаженства.
Потом, я время  от  времени  терял  сознание,  а  полностью  очухался спустя
длительное время, так что нить очередности событий оборвал. Меня переправили
в Ханкалу, откуда с другими  раненными повезли дальше, во Владикавказ, где и
сделали операцию.
     В приемном покое мест не хватало.  Я лежал в коридоре и безропотно ждал
своей участи. Не понимал ни фига, где я. К счастью, операция прошла успешно,
хотя в первое время пришлось  немного помучиться  - голова опухла, рот почти
не  открывался,  пищу  самостоятельно пережевывать  не мог. Но  я  особо  не
переживал, главное - живой.  Затем несколько месяцев я лечился  в госпиталях
Оренбурга и Казани и вот, наконец, поехал домой в отпуск...
     О  том, что шестого августа нохчи решились на штурм позиций федеральных
войск в Грозном, я узнал... через три месяца, из газет. Подробности проведал
позже, у  участников разблокирования города. Оказалось, что нохчи "незаметно
просочились "небольшими" группами" из многочисленных пригородов Грозного  и,
практически  беспрепятственно,   захватили  объекты,  контролируемые  нашими
частями. Буквально  за  сутки  боевики заняли половину  (!) жизненно  важных
плацдармов своей столицы, подбив множество техники и, самое главное, положив
немало наших людей.  Прослеживается  явный промах командования  Объединенной
группировкой  войск  в Чечне. Как, целая куча генералов, восседавших в  Доме
правительства   и  в  Ханкале,  смогла   допустить  такого  провала?  Почему
главнокомандующий  всей  этой белибердой  позволяет  себе  отпуск  посредине
боевых действий? Почему  одно наше  подразделение, неожиданно наткнувшись на
другое, обстреливает своих  же? Тогда я никак  не мог этого понять. А может,
просто  не  хотел. Не хотел верить, что  такое возможно.  Не хотел  верить в
такое к нам отношение, не верил в предательство. Теперь, через  пять лет,  я
стал маленько в кое-чем разбираться. Один из вариантов ответа на эти вопросы
у меня есть. Оставляя ошибки  генералов им самим, я затрону действия солдат.
Считаю, что полное незнание и непонимание солдатами сложившейся обстановки и
элементарная   некомпетентность   младшего  командного   состава   добавляла
сумбурности и бестолковости  в действия всех наших частей, расквартированных
в  Грозном.  Лично  моей  роте  ни  разу  не  объясняли,  куда  и  зачем  мы
выдвигаемся. Нас использовали как стадо баранов, молча  перегоняя с места на
место. Я даже не  знаю названия улиц, на которых пришлось повоевать и, между
прочим, потерять некоторых  боевых  товарищей. Нам ни разу не  давали полной
картины происходящего,  ни разу не говорили, зачем мы  здесь. Солдаты хоть и
солдаты,  но  не тупые  немые животные. Иной  раз доходило до  абсурда, наши
действия  не  поддавались  никакой  логике,  но командиры упорно  молчали. А
теперь семьи  погибших и получивших увечья ребят не могут  получить от нашей
великой страны нормальной компенсации. Некоторым, с виду здоровым людям, эта
война  всю жизнь  поломала, всю  душу на  изнанку вывернула. Мы  бились, как
могли, по совести, без всякого сомнения идя в  бой. А что получили взамен? Я
даже не о деньгах сейчас говорю, а об отношении общества. Мне не за нас, мне
за страну обидно. За такую страну...
     ...Перед  самым  увольнением  в  запас  я  участвовал  в  торжественном
открытии мемориальной  доски  памяти погибших однополчан, где, к  сожалению,
увидел и имя своего земляка Айгиза Зайнутдинова. Почувствовал такую  тоску и
боль,  что  чуть  сознание  не  потерял  от  обиды.  Всего, к  моменту  моей
демобилизации, по официальным данным, из нашей части погибло *** человека, а
около четырехсот было ранено.
     23 февраля 2001 года и в моем  родном поселке была открыта мемориальная
доска  памяти  Айгиза, посмертно  награжденного орденом  Мужества.  Открыта,
благодаря стараниям наших друзей.  Хотя  я и  рад, что мы смогли увековечить
память  героя,  но мне,  все равно не  по себе,  и я надеюсь, больше нигде и
никогда мне не придется участвовать в подобных мероприятиях. Цените жизнь!
     (24.02.01)




     шесть эпизодов из жизни двух друзей,
     в главных ролях Мистер и Пес,
     в остальных ролях -
     бойцы 34 отдельной бригады оперативного назначения
     ВВ МВД РФ.


     Тоненький, розовато-бледный  лучик солнечного света робко заглядывает в
большую,    пропахшую    портянками    и    порохом,    комнату    безликого
кирпично-бетонного  изваяния брежневского застоя. Мне,  грустно  сидящему на
полу у боковой стены в сантиметрах  шестидесяти от  окна, этот лучик видится
радостным  проявлением  жизни.  Светлой,  радостной,  прозрачной  и ничем не
омраченной жизни. Но  мешки, грудой наваленные  на раскуроченный подоконник,
почти  не   оставляют  свободного  пространства   для   любого  постороннего
вмешательства. Плотно набитые песком, они  беспощадно тормозят дневной свет,
топча своей тяжестью любые проявления слабости.  В  комнате царит  полумрак.
Жаркий, клейкий и потливый, он давит на меня своей обыденностью, расплющивая
по неровному, грязному,  разбитому  полу.  Мешки  спасают мне жизнь,  а свет
делает  меня  привлекательной мишенью для  нескольких десятков духов, прочно
засевших в таком же памятнике архитектуры  напротив. Пули, способные  в долю
секунды  превратить мое  неповоротливое уставшее  тело  в яркую бесформенную
кучу,  бесследно пропадают в голодном чреве мешковины,  оставляя  на  память
маленькие неровные дырочки, моросящие струйками  коричневых песчинок.  Рисуя
причудливые узоры, песок  собирается в  сморщенные аморфные холмики, которые
хочется  обязательно  пощупать,  проверив  на  устойчивость  их   остроносые
искривленные   башенки.  Глухой  неумолкаемый  шум  нескончаемых  автоматных
очередей порой  заглушается грохотом  пушечных выстрелов, от  которых здание
тихонечко вибрирует,  звонко  сыпля  на  пол  остатками  стекла. "Дзынь!"  -
шальная пуля, до конца не веря своему счастью, втискивается в небольшую щель
между  мешками  и  верхним  оконным  перекрытием, бренчит  о бетон  и,  вяло
срикошетив  от   потолка,   падает  к  моим   ногам.   Рефлекс   срабатывает
незамедлительно: я одергиваю ногу, зажмуриваю глаза и прикрываю лицо руками.
Пронесло. Пока пронесло.  Дурацкий рикошет невольно  заставляет задуматься о
вечном:  "Зачем я живу? Зачем я здесь? Что  такое смерть? Что такое  мое я в
этой  войне? Винтик? Оружие? Чье оружие?  Моей страны? Какой страны?  Зачем?
Для кого  столько смертей? Кто следующий? Кто?" Ответов,  в моем несмышленом
лысоватом восемнадцатилетнем  котелке,  на такие каверзные вопросы  нет.  Я,
раскисая   от  бесполезности   мировоззренческих   рассуждений   и   тая  от
всепроникающей жары, начинаю терять контроль над мыслями.  Не расслабляться!
Не хандрить! Не поддаваться  эмоциям!  Уф,  так можно и  с ума  сойти.  Все,
хватит!
     Тихонько ударив ладошкой по кумполу кипящего мозгами черепа, я вышел из
ступора, медленно  танцевавшего дурманящий  меня  вальс ритма девятнадцатого
августа 1996 года.


     Я посмотрел на часы - уже четыре доходит, без трех. Надо идти. Неохотно
разгибая суставы, по-стариковски кряхтя, я еле-еле поднялся  на ноги и снова
бросил  взгляд на  циферблат -  а  вдруг  ошибся.  Ан нет,  без  трех  минут
шестнадцать ноль-ноль. Часы у меня фирменные, противоударные, всегда точные,
с соответствующим  обстановке названием "Командирские". Сам военный комиссар
района   вручил  мне  их  перед  отправкой  в  часть.  Это  традиция  нашего
райвоенкомата - дарить часы  первым и  последним  призывникам года. Первым и
последним. Звучит  зловеще, но так оно и есть, первым и последним. На память
о  малой родине.  Часы  напоминают мне  о доме: небольшой квартирке с мамой,
папой,  двумя братишками и котом Васей. И как они сейчас? Писем я не получал
и  не писал ровно два месяца. Мама, наверное, и не знает, где я. То, что я в
Чечне, она знает, а  где именно  - нет. Сразу после того, как я  отправил ей
письмо с  трогательными  словами о  защите интересов  нашего государства  на
Северном Кавказе и  о  долге,  который я  должен  выполнить, я пожалел,  что
сообщил о командировке родителям. Лишний раз заставил их волноваться. Зря...
     Муса! Айда пошли! Четыре доходит!
     Смуглый коренастый  парнишка, без движения  сидевший на груде кирпичной
крошки  под  оконным  проемом,  нехотя  встал.  Небрежно  встряхнув  пыль  с
выгоревшего  камуфляжа,  он  подобрал лежавшую  на  обломках  стройматериала
каску. Покрутив каску на ладони, Муса резким шлепком насадил ее  на  макушку
своей бритой "под ноль"  головы. Подпрыгнув  и похлопав  себя  по груди, он,
победоносно мыча, отозвался на мой клич:
     У-у, понял, товарищ сержант. Не дурак.
     Сомневаюсь.
     В чем? В том, что понял, или в том, что не дурак? - рассмеялся Муса.
     Муса в Грозном около двух месяцев. Он приехал защищать Родину из глухой
деревушки Южного Урала, из Башкортостана. Фамилия у него труднопроизносимая,
сам черт  ногу сломит, а об имени я даже и не  заикаюсь, он и сам, наверное,
не помнит,  как его зовут "по паспорту". Ведь как  только наивный башкирский
хлопец  появился  в нашей  части,  ротный  тут же, за  прущую из  всех щелей
деревенскую   простоту  и   неказистый  "мусульманский"   акцент,   окрестил
новобранца Мусой. Муса на предложенное погоняло сразу не откликнулся, за что
лишился  зуба.  Меткий хук ротного заставил его  стать Мусой минимум на  два
года срочной. С ротным не поспоришь, это точно.
     Мы  вышли из  укрытия и  мелкими перебежками двинулись  вперед. Я бежал
первым, рядовой, отставая  на  пару  шагов и  постоянно оглядываясь, вторым.
Несколько пуль  со злостью  пронеслись над моей головой и ударились в  стену
соседнего здания.  Я отчетливо  видел  новые выбоины на бетоне, но продолжил
движение. Беспрерывный  двухнедельный обстрел наших позиций дал о себе знать
-  чувство страха  давно  притупилось  и,  иногда, мы выделывали  совершенно
необъяснимые для  нормального  человека выкрутасы,  напрочь забывая  о мерах
предосторожности.  Пули,  с бешеной  скоростью разрезая воздух,  проходили в
опасной близи, но я даже не думал об изменении маршрута движения.
     Неприятный  свист. "Ага", -  промелькнула  в мозгу  мысль - "и минометы
подключили!"  "Баб-ааах!" - рвануло где-то  совсем близко. Но я, как  старый
трамвай, упорно  не хотел сворачивать с  рельсов и  несся вперед. Минометный
огонь заметно усилился. Поливали обильно. Как хороший садовод не жалеет воды
для  любимых  грядок, так и  нохчи не  жалеют мин для ненавистных федералов.
"Если слышишь  свист,  значит, мины пролетают  мимо"  -  вспомнил  я  старую
армейскую мудрость. Свист я слышал явно, поэтому и  не сомневался, что мимо.
Но мимо меня  - не  значит мимо  всех.  Послышались  вопли  раненых.  Вдруг,
различив  в  общей  какофонии  звуков  крик  Мусы,  я  резко  остановился  и
обернулся.  Муса,  сильно  прихрамывая  на  левую  ногу   и  отчаянно  бубня
проклятия,  улепетывал  обратно  в  укрытие.  До  меня не  сразу дошло,  что
рядового  ранило,  поэтому  я,  подозревая  его   в  элементарной  трусости,
инстинктивно  рявкнул:  "Э, хитрый  башкиренок,  ты  че вытворяешь? Куда  ты
прешь, а?" Ответа я,  естественно,  не услышал,  Муса  уже  скрылся из виду.
Через  мгновение,  откуда-то с  неба, на  меня полилась теплая вода,  и  мне
сделалось  невероятно  тепло  и хорошо.  Только  вода,  почему-то  оказалась
красной и  липкой,  и попадала лишь  на плечо.  Блаженно улыбаясь,  я поднял
правую  руку  и  помахал  ею  в   разные  стороны.  Вроде,  все   нормально,
единственное исключение - камуфляж, почему-то перекрашенный  из защитного  в
темно-красный цвет. Опуская  руку, я нечаянно  чиркнул  рукавом  по  голове.
Слегка  задел. А  показалось,  что со всего  маха ударил кирпичом. В  голове
зазвенело раскатистым набатом  сотен церковных  колоколов.  Показалось,  что
голова,  не  подчиняясь туловищу,  самовольно  раскачивается  из  стороны  в
сторону.  Маятник, независимый  часовой  механизм  болтал моей  головой  как
болванкой. Чтобы остановить это безобразие, я схватился за голову и, ловкими
движениями  пальцев,  стал  ее ощупывать. Абсолютно  неожиданно указательный
палец  почти  на половину провалился куда-то  во внутрь  и  утонул  в чем-то
мягком и  теплом.  Я, как  полный  идиот,  стоял  и, разинув рот, смотрел на
пальцы  правой   руки.  Пальцы,  красные  как   тряпка   матадора,  боязливо
подергивались перед моим  недоуменным взором. Секунда,  и  я перестал видеть
пальцы,  а за  ними  и весь  белый свет. Это  "теплая вода",  заливая глаза,
настоящей рекой хлынула на грудь. Оттуда - быстрой струйкой на живот, потом,
задев калено, на сапог. "Это не  вода. Это кровь!"  - наконец-то осознал  я,
железным от застывшего пота рукавом вытирая глаза  и чувствуя вкус крови  на
языке. Язык враз  потяжелел и  гнутой железякой застыл, прилипнув к небу.  Я
попытался сплюнуть содержимое рта на землю - вязкая, почти коричневого цвета
каша слюной висела на губах. "Ёшкин кот, надо возвращаться!" - оглушительным
эхом отдалась в голове собственная мысль.
     Медленно, не  быстрее столетней черепахи,  я  повернулся  и  неуверенно
побрел  обратно  в  здание.  Пули,  мелькая  и справа, и  слева от  меня,  с
удовольствием звенели  о  стену.  Шипя и отрывисто  улюлюкая, просвистело  и
разорвалось правее еще несколько мин. Ничего не  соображая, я самостоятельно
дошел  до отверстия в  стене  и,  в  полусознательном состоянии, ввалился  в
комнату. "Всего лишь сорок  метров,  и я дома!"  - твердил внутренний  голос
моего   ангела-хранителя,   который,   проведя  через   все  выбитые   двери
раздолбанного   строения,  довел-таки   меня  до   соседнего   здания,   где
располагалась наша бригада. Шатаясь и спотыкаясь, но я сумел доковылять  "до
знакомых до окраин", и влезть в раскинутую в укрытии палатку.
     На  кровати  сидели  бойцы.  Беззаботно  скалясь  желтыми  зубами,  они
оживленно играли в подкидного дурака, вальяжно хлопая картами об обшарпанную
шахматную доску. Я осторожно шагнул в их сторону.  Увидев  меня,  они  сразу
бросили  в  сторону  карты,  вскочили  и, подхватив мое,  начавшее  медленно
оседать  тело,  посадили  на кровать.  Присев на  корточки, бойцы застыли  в
напряженном ожидании. Тяжко вздыхая,  я положил ладони на голову  и скрестил
пальцы на затылке. Кровь, капая  все быстрей и уверенней, марала  сиреневыми
пятнышками худую подушку, примятую шахматной доской у изголовья кровати.
     - Больно?  - растерянно,  а от того почти шепотом, поинтересовался один
из "шахматистов".
     Я не понял, отчего мне должно быть больно.
     - Че? -  наклонившись вперед,  я  вопросительно посмотрел на  бойца,  и
почти ударив его лбом, переспросил - Че?
     Неподдельный ужас в его глазах  заставил меня поверить, что  мне должно
быть  больно.  И, на всякий пожарный, я утвердительно  кивнул  ему,  в  знак
согласил с его, безосновательной, на мой взгляд, идеей.
     -  Ты  же  ранен!  -  второй боец достал  из  кармана бинты и,  оторвав
небольшой кусок материи, осторожно вытер мои набухшие веки.
     - В шоке, что-ли? Чувствуешь что-нибудь? Эй, сержант! - потряс меня  за
плечи первый, - Не чувствуешь?
     Не  знаю почему, но я ясно видел этот эпизод как бы со стороны, будто я
вышел из своего собственного  тела. Вот  бойцы,  стараясь  не испачкаться  в
крови,  яростно  хлеставшей  из  небольшого  отверстия  у  виска,  полностью
перевязали голову. Потратили аж три мотка! Вот они, что-то крича и матерясь,
подцепили тело под  руки  и  поволокли его из палатки. Оба  солдат были ниже
меня ростом  и значительно уступали  в массе, поэтому  шли медленно,  тяжело
дыша  и  ежесекундно  чертыхаясь.  Мои  ноги,  обутые в  старые безразмерные
кирзачи, волочились между кроватей и обязательно пытались застрять, неуклюже
цепляясь  носками ступней за попадающиеся  по пути  предметы. Руки безвольно
опустились, а с растопыренных пальцев капала кровь. Ослепительно белые бинты
мигом обмокли и побагровели,  но новоявленные медики,  не смотря  на то, что
все-таки полностью перепачкались кровью, дотащили меня до соседней палатки.
     Огромная  зеленая  палатка оказалось  набитой  ранеными солдатами,  где
большинство стонали, кричали, мычали и булькали кровью. Посредине этого  ада
мучилась  с очередным пациентом  молодая,  лет тридцати,  красивая  женщина.
"Сюда  его!"  -  взглянув  на  вновь прибывших, приказала она.  Тело бережно
положили на  лежавшие у ее ног носилки. Женщина, в мгновение  ока  запеленав
усатого  обгоревшего  прапора,  сорвала  с  меня  самодеятельные  повязки  и
аккуратно  навязала  новую. Пока она пыталась  сделать мне укол, бинты снова
пришли в негодность, и  красавице пришлось повторить  процедуру. Укол вернул
сознание в  тело,  и  картина очередной перебинтовки предстала  перед  моими
глазами как  из-за  линз темных солнцезащитных очков. Я  неподвижно лежал на
носилках,  наблюдая  в ограниченном  пространстве  только  за  передвижением
чьих-то ног. "Мне не больно!" - обрадовался я,  когда сидящий напротив боец,
держась  за  простреленное  колено, заорал,  что  есть  сил. "А-А-А!!! Мама!
Мамуличка-а-а!" - причитал он, согнувшись в три погибели.
     Постепенно глаза  мои превратились в узкие  щели и могли наблюдать лишь
за качающейся  во все стороны грязной  лампочкой,  которая была привязана  к
мотку  веревки  под  самым потолком  палатки.  Но  чью-то мускулистую  руку,
запихнувшую  в  карман  моего, заляпанного кровью  "камка", военный билет, я
почувствовал нутром, сердцем. Военники обычно суют убитым, они ведь не могут
назвать своей фамилии  для  внесения  в реестры погибших,  а я  живой,  и  в
никакие списки попадать  не собираюсь. Зачем живому военник? Я живой и, если
кому  надо,  могу назвать свою  фамилию  хоть тысячу  раз подряд. Но, видно,
кто-то  решил  по иному. "Выносите его отсюда!" - раздалась  хриплая команда
стоящих у моего носа офицерских  ботинок. "Я что, умираю? Зачем мне военник?
Я же  не буду умирать, я  буду жить!  Мне даже не больно,  я в порядке! Меня
никуда не надо нести! Я живой! Живой!"  - кричал я в ответ, но слов никто не
услышал - рот отказывался подчиняться и не открывался. Оказалось, я кричал в
себя самого.  Или  для себя  самого. А носилки схватили и  бегом вынесли  на
улицу.
     И тут  я увидел небо. Обычное,  ничем  особо  не  выделяющееся небо. Ну
просто  обыкновенное,  синее  безоблачное небо.  Совершенно не грозное  небо
Грозного. Это успокаивало, убаюкивало, усыпляло. Я закрыл глаза.
     "Баб-ааах!"  - от  глухого хора  вонзающихся  в  бетон  осколков  глаза
открываются сами собой. Обстрел продолжается, и донести меня до санчасти  не
могут  битый  час.  Держат носилки  на  руках и  ждут  - сейчас  стихнет - и
побежим.   Не  стихает.  Опускают  носилки   на   землю.   Садятся,   курят,
разговаривают, нервничают. Снова встают и хватаются за ручки - но все тщетно
- выйти  на  открытое  пространство  невозможно.  "Баб-ааах!"  -  наполовину
обвалившаяся стена ходуном ходит от взрыва, а мои санитары дружно матерятся,
обвиняя  во всех смертных  грехах  человека, посмевшего  выстрелить  в  нашу
сторону из такой громкоговорящей твари. Постепенно туман, окружавший глаза и
мешавший  чистому  взору,  рассеивается  и,  в едва открытые щелки  глаз,  я
начинаю  различать  некоторые предметы. Гул  в ушах тоже сходит на нет,  и я
более разборчиво слышу разговоры моих носильщиков.
     До медчасти  метров  семьдесят, а  мы тут скоко маемся уже?  Умрет ведь
сержант! Давай бегом попробуем, а проскочим и нормально!
     А не проскочим? Что тогда, ненормально? Хочешь лежать как он?
     Умрет  ведь! Смотри,  весь  в  крови, как умылся! И  бинтов с  собой не
взяли, а перевязали бы!
     Врач нашелся! Сиди, да помалкивай, пока сам не крякнул!
     У, скоты, ни посидеть, ни полежать, везде чечен, ерш твою мать!
     До  санчасти  меня,  эта  философствующая  пара эскулапов, с трудом, но
донесла. Спасибо вам, пацаны!
     Врачи  ужаснулись  количеству  потерянной  крови  и  обновили  повязки,
предварительно измазюкав мне пол-лица вязкой зеленоватой мазью. Мазь помогла
- кровотечение наконец-то удалось остановить. Пролежав без движения полчаса,
я понемногу пришел  в себя и снова порадовался, что не чувствую боли. "Будто
палец порезал, а не голову!" - сравнил я свои недавние ощущения и подумал, о
чем бы  еще подумать  - "Не,  родителям  писать  не буду,  зачем  их  на уши
ставить, я ...".  Мысль порезали надвое  громким  командным  голосом: "А он,
почему он здесь? В машину его, быстро! Давай, давай, давай!"
     Вдоль правого борта тентованного кузова ЗИЛка сидело семеро  раненых  в
конечности солдат, а мы, с пробитыми головами, вдвоем лежали на забрызганном
кровью полу. После многочисленных уколов,  боль волной отхлынула от  меня, я
чувствовал  себя  лучше, да  и  осязание  с обонянием вернулись "в  исходное
положение". С момента  поражения осколками, я плохо распознавал  запахи,  но
тут! Зловония  так  и заполняли  нос,  набиваясь  в  ноздри тяжелым  вонючим
смрадом.  От пола неприятно несло гнилью, тухлятиной, мертвечиной,  и чем-то
еще,  даже  более  противным.  Мусорка  какая-то,  помойка.  Что тут,  трупы
складируют? Дышать нечем,  ужас! "Умру  не от  потери крови, а от недостатка
кислорода!" - улыбнулся я скорбным последствиям газовой атаки. Возмущаясь  и
привередничая, я до предела отвел глаза вправо и в упор глянул  на соседа по
несчастью.  Он  лежал  неподвижно и  почти  не подавал  признаков жизни. Его
распухшее, местами  посиневшее лицо походило  на старую,  облезлую резиновую
театральную  маску.   Тонкие  бесцветные  губы  конвульсивно  искривились  в
ожидании смерти, но нос, сипя доказывал, что парень  еще не сдался и не ушел
в небо, куда, насквозь  пробивая  брезент, немигающим  взором уставились его
глаза.  Глаза,  эти стеклянно-оловянные  глаза  пугали  арктическим  холодом
безысходности. Я, задыхаясь от беспомощности, осознал свою никчемность, свою
ничтожность, свою  незначительность по сравнению  с этими глазами.  Глазами,
молящими  смерть  прервать бессмысленные  нечеловеческие страдания, глазами,
призывающими нас к последней, заупокойной молитве.
     Громыхая  автоматами,  в  машину  запрыгнули  трое.  Трое  -  чеченской
наружности! В  чистых  пятнистых  разгрузках,  в  начищенных, едва  покрытых
пылью, берцах! "Нас  обменивают!" - страшная догадка ударила по сердцу током
высокого  напряжения.  Собрав  в  кулак  последний  остаток  сил,  я выдавил
обветрившимися губами:
     Куда меня везут?
     Высе харашо! Не валнуйса! На вертушка в госпиталь палетишь!
     "Менты местного разлива.  За нас, они  за нас, ничего..."  - успокоил я
свою впечатлительную натуру.
     Зря я заговорил, голова моя махом, за три коротких слова, увеличилась в
размерах втрое. Стало совсем плохо. А за двадцать минут  тряски  по разбитой
бомбежками  дороге,  я узнал,  что  есть  такое  боль.  Сумасшедшая,  дикая,
отчаянная, неистовая боль. Боль заполнила  собой все клетки моего организма.
Она правила, она командовала, она свирепствовала. Боль  поглощала  меня, ела
изнутри, рвала  на  части, растаскивала  по  миллиметру, собирала в  ледяные
глыбы  и  вновь разъедала по кусочкам. Боль громила мой организм,  варварски
изувечив  мое  будущее.  Голова  раскалывалась  на части,  представляясь мне
гигантским  перезревшим арбузом, готовым лопнуть от малейшего прикосновения,
а тут целый  взвод бьет его  ногами - и ничего! Кувалда невероятных размеров
опускалась на мой затылок с каждым  ударом моего, переполненного страданиями
сердца,  в  дребезги  разбивая  надежду  на  выздоровление  давлением  тысяч
атмосфер. Глаза, заполненные разводами фиолетовых пятен, закрылись, а время,
шаркая секундами выстрелов, стремительно ушло из-под ног.
     Привезли в  Ханкалу,  в  полевой госпиталь. Там  раненых  -  тьма.  Для
новеньких  -  мест нет. Положили на  скрипучую  кровать  в коридоре  старого
барака, сказали:  "Жди!" И я ждал. Кто-то пришел и осмотрел меня, не помню -
мужчина  или женщина,  а  может,  и  не важно это вовсе.  Неизвестный быстро
поставил диагноз:
     -  В аэропорт его  везите, пусть  во Владике такого ремонтируют! А я, я
ничем помочь не могу!
     Грязный  УАЗ - "буханка"  принял меня в свою открытую пасть тарахтеньем
еле живого  мотора. Я, оказавшись  со всех сторон зажатым  другими ранеными,
выяснил, что являюсь не единственным пассажиром этой чудо-техники. Но за мою
несчастную   голову  никто  не  задевал,  и  я  успокоился,   закрывая  лицо
выдвинутыми  в  обе стороны локтями.  Напихав нас друг на друга в два яруса,
рядовой  хитрой армянской  наружности  пинком  захлопнул  двери.  "Килька  в
томатном  соусе". Только вместо рыбы  - солдаты, а вместо  соуса - кровь. Не
знаю  как, но мы доехали до вертолета живыми, едва не спекшись в  жаре  этой
микроволновой печи ржаво-металлической конструкции.
     В  "крокодиле"  громадной  вертушки  лежали  пятеро, я стал шестым. Еще
около тридцати бойцов сидело в различных  позах.  Визжа лопастями и матерясь
офицерами, вертушка рывками взлетела, еле оторвав свои худые ноги облысевших
колес от смертельно опасной ичкерийской земли. "Инш Алла!"
     Мысль  "я сваливаю из этой  долбанной  Чечни" настолько всех успокоила,
что за весь полет до Владикавказа никто,  включая  самых тяжелораненых, даже
не пикнул. Никто  не стонал, не охал, не ревел, не бредил!  Тишина. Я слышал
только завывание ветра. "Я  - ветер вольный! И я  лечу!" - кричала моя душа,
но ответа не слышала, боль захлестнула меня новой волной небытия.
     Небольшое  старинное красивое двухэтажное здание никак не  походило  на
госпиталь.   Невысокий   симпатичный   заборчик,   аккуратно   подстриженный
кустарник,  ровно  подпиленные  деревья.  Все  здесь   производило  приятное
впечатление   барского   особняка    девятнадцатого   века.   Успокаивающая,
убаюкивающая  обстановка. Внутри здания тоже не плохо  - бело и чисто. Когда
мне  делали уколы и меняли повязки, я  лежал на носилках на втором  этаже, в
коридоре. Через час боль отпустила и я, при помощи  санитара,  смог  встать.
Проводив меня  до  туалета  и  объяснив, где находиться  душевая,  он ушел к
следующему  пациенту,  оставив  меня  наедине  с  самим  собой.  Наконец-то!
Живительная струя теплой воды смыла с меня пот, грязь и ужас последнего дня.
Лишь голова, укутанная мазями,  ватой  и бинтами, оставалась тяжелой и жадно
требовала  почесать себя  под  слегка промоченными  повязками.  Вода вернула
хорошее  настроение.  Я никогда не переставал верить в лучшее, я по натуре -
оптимист, сейчас  же, после  душа, я  увидел свое будущее. Будущее оказалось
довольно перспективным:  все в ажуре, чин  чинарем, хорошие  парни побеждают
плохих и, все такое прочее. "Прихожу из армии, само собой разумеется, бодрым
и здоровым. Отдыхаю месяц. Жаль, водку не пью, а то бы покуролесил на славу.
Ладно, потом устраиваюсь на не пыльную, высокооплачиваемую работу,  поступаю
на заочку в техникум, защищаю диплом. А после? А после, женюсь! Да, на самой
красивой девушке на земле! Так, сына рожаем. А потом..."
     -  У  тебя как дела? Нормалек? А то, ты долго, я уж  забеспокоился, - в
кабинку заглянуло рыжее незнакомое лицо,- не помер ли ты там.
     - Спасибо, живой! - с обидой отрываясь от грез, отозвался я незнакомцу.
     - Ты скоро? Я бы тоже оттянулся. Мыться хочется, жуть как чешусь!
     Веснушчатая физиономия скрылась за дверью. "Веснушка хочет помыться!" -
подытожил я и вылез в коридор.
     - Иди, радуйся.
     - Саня. Меня зовут Саня. А тебя, сказали, одеть и проводить до кровати.
Она в палате, на втором этаже. На вот, бери, тут полотенце и одежда.
     Я  и забыл, что из одежды на мне только бинты.  Взяв из протянутых  рук
Веснушки полотенце, я тщательно вытерся. Надел больничную пижаму.
     - А это куда? - кивнул я в сторону своего тряпья.
     - Здесь оставь. Сами уберут куда надо. Помочь или сам дойдешь?
     - Дойду.
     Бодрый, как заново родившийся, я отправился на  поиски  палаты. По пути
остановился на  большущем открытом  балконе, отворяющем  прекрасный  вид  на
закат.  Свежий воздух  возвращал  чистому телу желание жить. Солнце огромным
раскаленным  шаром  передавало   привет   теплому  ветерочку,  покачивающему
раскрывшиеся бутоны  неизвестных мне цветов. Где-то запел мулла.  Благодать!
Тело  мое дышало, душа пела, а желудок  урчал от голода. Вспомнил,  сволочь,
что не ел с обеда, и бастовал. Музыкой булькал в пустом чреве.
     -  Татарин!  Сержант!  А  ну,  пади  сюда! -  на  балкон  зашел высокий
подтянутый полковник, - Кушать хощишь?
     Полковник,  на вид сорокалетний даг, взял меня под руку и повел куда-то
по коридору второго этажа. Тычком открыв дверь, он пробасил:
     - Дабро пажаловать дарагой, захади!
     За длинным, накрытым газетами столом ужинали человек семь офицеров.
     -  Давай, давай, не  стесняйся!  Сюда садись! -  заросший щетиной майор
побарабанил по свободному  стулу.  - Садись, поешь немного, да не  стесняйся
ты!  Не  стой столбом, сиднем  садись! Давай, присаживайся!  Под  чеховскими
пулями гордо ходил, а перед своими мужиками стесняешься, а?
     При виде  гигантской алюминиевой кастрюли, до верху  набитой сосисками,
слюнки потекли  самопроизвольно, а  желудок  заурчал пуще прежнего, призывая
меня  волком наброситься на пищу. Кетчуп,  ломти  ароматного черного  хлеба,
бутылки  с  минералкой,  апельсины и  яблоки так  аппетитно  просились  быть
поглощенными, что я,  без лишних  слов, сел на указанный стул и... И чуть не
взвыл от обиды. Рот не открывался! То есть, открывался так, что ничего кроме
тоненького  ломтика сыра  не лезло,  упираясь в зубы. Да и  сыра на столе не
было. Я разочарованно обвел взглядом офицеров, мол, как же так,  еда есть, а
есть - не могу.
     - Не можешь  что-ли? Вот зараза, угораздило  же так! -  хрустя  хлебной
горбушкой, майор обратился к молодому капитану. - Помоги гостю!
     - Сосиску? - мог бы и не спрашивать капитан.
     - Угу!
     Отрезав тонюсенький ломтик хлеба, капитан обмазал его кетчупом. Сосиску
он смог разделить на три ювелирно-прозрачных части.
     - Так пойдет? Попробуй!
     - Спасибо!
     Чтобы  насытиться этим  шедевром творческого  минимализма, у меня  ушло
боле  получаса вкусного своим недостатком времени. Двумя руками  запихивая в
рот совсем по чуть-чуть, я сталкивался с проблемой переработки пищи.  Жевать
было больно. "Вместо  зубов, одни  мягкие  десна"  - кривился  я,  тщательно
пережевывая бутербродное лакомство. Пока я мучился, офицеры под чистую смели
продукты со стола, подшучивая то надомной, то над капитаном.
     - А чайку слабо чифирнуть?
     - Буду!
     В стеклянные стаканы плеснули кипятку. Макнули - на всех - два пакетика
с душистым индийским чаем. Майор, судя по всему,  хозяин  комнаты, достал из
тумбочки банку с сахаром и горсть шоколадных конфет.
     - Налетай, братва!
     Чая  я  напился вдоволь. Как не лопнул после четырех стаканов осушенных
за пять минут? Загадка.
     - Согласись, лучше пулю  поймать, чем от ерунды  сгнить, - нашел  новый
повод для разговоров майор, - а, татарин?
     -  Ему  не  до размышлений! Вишь,  он-то как раз и  поймал! -  широкими
белыми  зубами  надкусывая  очередную конфетку,  прочавкал  невысокий полный
старлей, - а про какую ты ерунду чешешь, не понял?
     - Э! - многозначительно поднял вверх указательный палец хозяин комнаты,
- Понимаете, это  во  второй мировой,  когда  многокилометровый фронт, когда
атака  лоб  в  лоб  -  двадцать  на  двадцать тысяч,  когда тыл  в несколько
взаимозаменяемых  рядов  и  обозов, это одно.  Тогда до  девяноста процентов
выведенных из строя бойцов составляли  раненые на поле боя, из которых после
лечения  до  семидесяти  процентов  возвращались  в  строй.  И  другое,  это
локальные конфликты. Что  в  Афгане, что сейчас, более половины пострадавших
солдат  -  это подхватившие дезу,  желтуху, болячки  всякие  от несоблюдения
гигиенических  норм. Да, таких больше чем раненых при обстрелах, и их толком
назад не возвратишь. Специфика своя существует. Например, когда...
     - Ладно, кончай заливать медициной, лучше чаю налей!
     Еще минут двадцать  послушав  пространные разговоры: от бездарной  игры
футбольного  московского "Спартака"  и до  дурацкого прыщика  на лице  самой
молоденькой медсестрички, я поблагодарил офицеров и встал.
     -  Я  провэду  да палаты,-  вызвался  помочь  все  тот же полковник.  -
Патопали!
     Свет в  палате был выключен и  я,  только присев  на  непривычно мягкую
кровать,   сразу  отключился.  Устал  за  вторую  половину  этого  абсолютно
сумасшедшего дня больше, чем за всю неделю, вот и заснул без задних мыслей -
быстро и крепко.  И  даже когда ночью мне делали уколы, я  продолжал спать и
видеть сны.
     Сны мне сняться очень редко. Я подметил, что это случается только после
ярких,  надолго  запоминающихся событий,  о  которых  потом  часто  думаешь,
видимо,  даже  во  сне не решаясь отвлечься от заданной мозгом темы. "Дерьмо
случается" -  есть такая фраза в  моем любимом голливудском  фильме "Форрест
Гамп". Именно так можно назвать этот сон, снова подробно прокрутивший в моем
наивно-добром   подсознании  события,  основательно  изменившие  мои  будние
чеченские дни.
     Очухался  я  в  операционной. Было  утро,  точное  время  не  знаю,  не
спрашивал. Несколько симпатичных медсестер, приятные лица которых невозможно
было   скрыть  даже  самой  исполинской,  на  пол-лица,  марлевой  повязкой,
копошились возле стола, где я, открыв  глаза, потерял  последнюю возможность
досмотреть сновидения до хэппи-ендовских финальных титров.
     Подошла врач,  опять  женщина! Сколько испытаний проходят  они,  выбрав
трудную  профессию военного медика! И как эти хрупкие,  созданные  для любви
создания,  находят возможность не выбиться  из  колеи, не  пасть  от  ужасов
увиденного, не спиться от стрессов, не  сойти  с ума  от ежедневной паранойи
войны. Все врачи - великие люди, а женщины - тем более.
     Меня  удивили запястья ее рук. Тонкие, загорелые, с  едва проступающими
ниточками вен.  Элегантные  и  легкие,  как  у  московских  барышней  картин
девятнадцатого века. Красота!
     А красота,  спрятавшись за холодной резиной перчаток, принялась за свое
благородное дело. За мою голову.
     Операция  прошла  успешно. За  час  ковыряний в  моем  "чайнике", часть
ненужного  оттуда извлекли,  часть  - достать не сумели и оставили до лучших
времен,  а если "эта железная ерундовина его не будет  беспокоить" - то и до
конца жизни.
     "Блин. Вот так и буду ходить с железной меткой в самом центре головы до
скончания  дней моих."  -  я  поежился  от таких, не  вполне  приятных, но -
главное  - жизненных перспектив. Прекрасная "врачиха" заметила  оживление на
моем  каменно-гранитном фэйсе лица  и,  стянув  маску,  улыбнулась,  блеснув
красивыми ровными льдинками зубов сказочной снежной королевы.
     -  Ну, что,  очнулся? Живой?  Это хорошо. Больно было? Нет? Ты татарин,
да? Татары  - сильные люди! Как  и любые мусульмане, татары  всегда с честью
выходят из любых затруднительных положений, - обжигала  меня своими большими
карими глазами "врачиха",  - а я после института у вас  в  Татарии  жила два
года,  в Набережных Челнах работала.  Знаешь  Челны?  Знаешь.  Люди  у вас в
Татарии хорошие, добрые. И  сильные.  Там  хорошо у вас  дома. И  у тебя все
будет хорошо.
     - Хо-ро-шо...  - снова  закрывая  тяжелые веки, я  еле-еле повторил  ее
последние слова, - бу-у-дет...
     "Мусульманка. Чувственные губы, проникновенный невинный взгляд.  И душа
у  нее  красивая.  У  такой женщины  не может  быть  другой души,  кроме как
красивой. Ой, ее бы  домой привезти..."-  расчувствовался я лежа в непонятно
каком полусознательном состоянии  в  своей  палате. Так и  уснул  в  грезах.
Хорошо было, было легко, было уютно. Лекарства подействовали. Наверно так. И
пусть так, главное, была подсознательная  уверенность  в  завтрашнем  дне, в
дне,  наполненном  радужными  перспективами  лучшей  жизни. Мирной жизни.  С
рыбалкой,  с шашлыками, с футболом, с вечерним просмотром (в тридцатый  раз)
наивного тугодума "Форрест Гампа".
     Протяжный   душераздирающий  стон,   больше  похожий  на   волчий  вой,
принудительно  вернул меня  на  бренную  землю.  Десятки  окриков,  вздохов,
причитаний,  голосовых  конвульсий  и  стенаний,  расшевелили  мой  временно
утухший организм. Я все понял. Привезли новую вертушку раненых. Новую партию
горя, страданий, боли. Новую волну исковерканных войной судеб.


     Я  сидел  в кресле стоматолога  и щурился. Не то от яркого  солнца, чьи
жестокие лучи, пробивая двойные стекла окна, светили прямо в глаза; не то от
нечеловеческой боли,  сводившей  меня с ума последние  двое суток. Зуб болел
как бешеный. Я две ночи не  спал и уже почти сутки ничего не ел, -  мучился.
Не шел в  зубной кабинет не от страха перед болью, а скорее, по  еще детской
привычке  боятся звука сверла,  ломающего крепкую  эмаль  зуба. Но  пойти  в
стоматологическую клинику и добровольно сесть в  кресло самого известного  в
округе  живодера мне  пришлось самостоятельно.  Если бы сегодня  я этого  не
сделал сам, на следующий день наверняка понадобилась бы карета скорой помощи
для вывоза совершенно беспомощного человека. То есть меня.
     Пинком открыв  дверь,  в  комнату  вошел  плотный, с пока  еще  немного
выпирающим пузом живота, мужчина лет сорока. Лицо красное, с пропаханными на
лбу  тремя линиями глубоких морщин. Шевелюра густая, ярко-черная, ни единого
седого  волоса  не  видать.  Глаза  - чисто  татарские,  хитрые, с прищуром.
Ладони, которыми мужчина покрутил  у моего  лица,  были  огромными,  длинные
пальцы могли без труда удерживать на весу баскетбольный мяч. "Ну  и врач!" -
покрылся  я "гусиной кожей" представив, что две эти совковые  лопаты залезут
ко мне в рот, и будут там ковыряться.
     Осмотревшись  и  лукаво  улыбнувшись,  врач  помыл  руки  в  сверкающей
белизной раковине и, вытирая огромные, невероятных  размеров, ладони о давно
уже не  белоснежное вафельное полотенце, поприветствовал меня кивком головы.
Я ответил тем же.
     На  что  жалуемся,  больной? -  он  решительно  заглянул  в мой  широко
открытый рот. - Болит, не болит?
     Жуп болит... Вэрхний шправа. - с трудом  прошептал я,  из последних сил
вцепившись в ручки кресла.
     Будем дергать?
     Будем...
     Сестра! - врач жестом  пригласил к работе молодецкого вида  медсестру -
Начнем!
     Почти  час двое, а затем  и вовсе  трое, медработников  тщетно пытались
извлечь наружу  мой,  отказывающийся сотрудничать, трижды  развалившийся  на
части больной  зуб. Только  после третьего укола, когда  две сестры стальной
хваткой  держали  мокрую,  распухшую  до  безумства,  голову,  облаченные  в
резиновые  перчатки  руки  доктора наконец-то  извлекли изо рта предмет всех
моих  отчаянных страданий. Зуб. Здоровенный коренной зуб. Точнее, то, что от
него  осталось. Изогнутый пожелтелый корень,  да кусочек мяса,  висевший  на
конце этого ужасного чуда.
     Мои мучители, шикарно улыбаясь, принялись мыть руки и вытирать намокшие
от пота лбы, а я - потерял сознание.


     Достичь  родного порога я смог только через час. От зубного кабинета до
дома - ровно километр пути, а я тащился как последний алкоголик: держался за
забор школы,  за ветви деревьев, за ограды соседних домов.  Открыв дверь, я,
первым делом посмотрел в зеркало, висевшее в прихожей. Дааа!  Зрелище не для
слабонервных! Губы надулись до негритянских пропорций, щеки распухли, рот не
открывался, а глаза  утверждали мне, что я  -  китаец.  Вытерев лицо влажным
полотенцем и приняв таблетку  обезболивающего,  я прилег на диван. И  только
боль  чуть-чуть стала  отставать от  нападок на  полость  моего рта, а  тело
погрузилось в легкий сон,  как раздался телефонный звонок. Совсем не кстати.
Поднимать с мягкого дивана свое захворавшее туловище мне не хотелось, и лишь
после  третьей  серии  пронзительных  трелей  я,  охая, встал,  дохромал  до
телефона  и  поднял трубку.  Сквозь волны шумов  и  потрескиваний российских
междугородних линий, незнакомый женский голос сообщил:
     - С вами хотят поговорить. Я передаю трубку.
     -  Кому? А  кто  звонит? Вы  к кому  звоните? - завывая от боли во рту,
недобро пробурчал я. - Вам кто нужен?
     - Это военный госпиталь Оренбурга. С вами желает поговорить больной.
     - Какой еще госпиталь? Я тут причем? - едва не швырнув трубку на рычаг,
я переспросил, - Я тут причем? Какой еще госпиталь?
     - Э! Это я с кем говорю? - вмешался хриплый и невнятный мужской голос.
     - А че? - напрасно тратя оплаченное за междугородку время, я от колющей
боли подпрыгивал у телефона. - Вы к кому звоните?
     - Не, это не Пес, - разочаровался мужчина на том конце провода, - голос
не его. Сестра, нате, трубку возьмите.
     -  Извините за  беспокойство,  до  свидания! -  со  мной  прощался  уже
знакомый женский голос.
     И тут до меня дошло! "Пес!" - так меня называет только  мой вечный друг
по имени  Мистер,  который сейчас  должен быть  в  Чечне,  и  из-за которого
приходиться уже несколько месяцев  смотреть выпуски  вечерних  новостей -  а
вдруг  его покажут. Только почему он звонит  из Оренбурга, из госпиталя? Вот
черт! Значит, его ранило, и он лежит в госпитале! А я, старый идиот...
     -  Нет,  не кладите, пожалуйста,  трубочку!  Дайте больному! - неистово
закричал я. - Дайте больному!
     - Хорошо, - неожиданно согласилась добродушная женщина, - говорите!
     Я   закричал  еще   громче,  на  пределе  возможностей  моего,   трижды
замороженного уколами, рта:
     - Это я, я! Это я - Пес! Как дела? Ты, почему в Оренбурге?
     - Не, это  не он. Голос не его. И не кричит он, спокойно разговаривает.
- Мистер  снова  решил  прервать  никак не клеившийся разговор.  -  Возьмите
трубку,   -  видимо  он  обратился  к  телефонистке,   затеявшей  весь  этот
переговорный процесс, - спасибо, я пошел.
     -  Это я! -  не унимался  я.  -  Просто  мне зуб выдернули, мне  трудно
говорить, и голос поэтому, наверное, изменился. Это же я!
     Я понял, что для достижения  взаимопонимания, я  должен подать условный
сигнал типа того, по  которому я сам догадался, что  мне  звонит Мистер, и я
стал перечислять прозвища наших общих друзей:
     - Мистер! Доктор! Пух! Славон! Мария! Рыбка!
     - Точно, это - ты! - обрадовался Мистер. - А я, было, думал, что не ты.
Как дела?
     - Ничего, голова только болит. Зуб проклятый, - я не нашел ничего более
интересного, как говорить об этом глупом зубе, - болит.
     - У меня тоже голова болит.
     - Что, тоже зуб? - стормозил я.
     - Ага, точно, зуб...
     "Пип,  пип,  пип, пип!"  -  короткие  прерывистые  гудки  прервали  наш
совершенно бессмысленный разговор.
     "Вот, дурак! Не виделись и не разговаривали целую вечность времени, а я
чушь какую-то нес про зуб. Вместо того, чтоб его  расспросить, что да как, я
про свой зуб... " - занервничал  я, все еще  стоя у телефона  и  пережевывая
содержимое разговора.
     Минут через пять, окончательно домыслив, что "если Мистер в  Оренбурге,
а не в Чечне, если Мистер в госпитале, а  не в Чечне", то  он - ранен,  и я,
кретин эдакий, понял: "Мистер ранен, а зуб - это отмазка."
     Быстро схватив носовой платок -  для вытирания последствий постепенного
разморожения десен, то есть для вытирания слюней -  я  выбежал  на  улицу  и
помчался к родителям Мистера. "У них телефона нет, а значит, они не в курсе,
что Мистер ранен и лежит в  госпитале" - первый раз за  день здраво рассудил
я, как  угорелый  летя  с  радостными -  жив -  и  не радостными  - ранен  -
новостями к дому Мистера.


     - Спасибо  вам. Ну, я пойду. -  Я  пожал приятно мягкую ладонь дежурной
медсестры,  разрешившей  мне  позвонить домой  прямо  с  ее,  обычно  никому
недоступного, телефона.
     Звонил  я не совсем чтобы домой - там телефон  не  установлен -  звонил
лучшему другу, но это - равнозначно.  Он, наверняка уже прибежал к родителям
и взахлеб  рассказывает  им  о разговоре.  Мама, наверное, тихонечко плачет,
отец  -  выгоняет из  комнаты  братишек  -  чтобы  лишнего не  знали,  а они
сопротивляются,  настаивая, что дети - тоже люди и они  тоже имеют право  на
информацию. А где  же кот? А кот, как обычно, лежит на  стульчике на кухне у
теплой  плиты  и дрыхнет,  во сне таинственно  пошевеливая  длинными  серыми
усами.
     Не надо было звонить. Родители сейчас на уши встанут от таких известий.
И  приедут еще сюда. Недалеко,  конечно,  всего 550 километров.  Но с работы
надо отпрашиваться, с машиной надо договариваться и вообще, так весь поселок
узнает,  что  со мной  и как.  Не  люблю  я  такую  огласку. Поселок  у  нас
маленький: на  одном конце чихнут, а на другом скажут, что взрыв был. Слухов
будет! Сделают из меня черте-кого, да будут лопотать целую неделю.
     За размышлениями я  не  заметил, как  дошел до палаты. А там - сюрприз!
Смачно  жуя  мои  (!)   печенье,  на  моей  же  кровати  сидел   Муса!  Этот
хитроиспеченный башкиренок и здесь донимает меня!
     - Здорово,  братишка! - заталкивая остатки  печенье, в итак  до  отказа
набитый рот, прочавкал Муса.
     - И ты здесь.  Тебе бы лишь бы не работать!  - я крепко сжал протянутую
мне руку. - Здорово, Муса!  Какими судьбами? Как нога? Как там наши пацаны в
бригаде?
     Нагло доев все сладости с моей  тумбочки, Муса рассказал мне о том, как
почувствовав  острую боль  в  голени,  решил навсегда завязать  с  войной, и
поэтому сразу драпанул в медчасть, нечаянно забыв обо мне.
     - Ты же  сильный и здоровый,  не  то,  что я. Я думал, тебе  ничего  не
будет,  - он  в  недоумении, мол,  как это тебя угораздило, развел руками  и
продолжил свой эмоциональный треп, - ты же знаешь. Я, это, блин, как всегда,
блин. Мне сейчас документы наладят и я отсюда  - и  в часть. Танцевать могу,
ходить могу, приседать могу, а лежать - спать тем  более могу, так что я тут
проездом. Вот тебя нашел,  зашел поздороваться.  А  то, как, родной командир
отделения болеет, а я, что, даже не навещу что-ли. Да не в жизнь!
     Слушая  Мусу,  я почесывал затылок: "Вот заливает, гад!", но молчал, не
икал, не перебивал, а в конце даже пожал ему руку.
     - Молодец, что живой!
     - Ну, я, это, пошел уже. Давай, командир, не болей! Бывай, - Муса встал
и пошел к двери, - выздоравливай!
     Улыбнувшись неожиданно появившемуся, и  так  же неожиданно удалившемуся
визитеру, я лег на кровать.
     Грязными  руками  вытаскиваю  из-под  серой  мятой  подушки  загаженную
жирными  пятнами тонкую двенадцати страничную  тетрадку. Ровно  по  середине
открываю:  шестая страница получается,  центр  отдельно взятого  мироздания,
пупок земли  тетрадочной, эпицентр словесной  несуразицы, буквенный рай.  Из
бокового  кармана "камка" двумя пальцами выуживаю ярко-желтую, со сгрызенным
колпачком, ручку. Паста обычная - толстая, темно-синяя. Вздыхая, перебираю в
памяти наиболее запоминающиеся  события  последнего дня. Ничего  особенного.
Все живы, здоровы, в роте потерь нет, у соседей  тоже  все лады. Никого пока
не  привозили.  А  вот  позавчера  у  нас  заварушка  была.  Привезли одного
двухсотого и тринадцать  раненых.  Некоторые тяжелые были. В госпиталь их на
вертушке отправили, кого в Ханкалу, а  кого  во  "Владик" - на  операцию. Не
знаю, может кто-то из них и помер по дороге. Не знаю, врать  не буду. Как-то
равнодушно  я  об  этом  рассуждаю,  к  смерти  привык  что-ли,  отупел  или
отморозился,  но  начиная с  пятого  августа  потери стали  преследовать нас
ежедневно - тут  не до рассуждений стало, когда до смерти - один шаг. Но нам
везло, а соседям  - нет. У них потери в несколько раз больше наших. Окружили
их нохчи где-то  в центре города  и долбят неделю  подряд.  Озверели совсем.
Война  - войной, но над трупами - зачем  издеваться, нас хотя  бы похоронить
по-человечески  можно  или  нет.  Не  хочу  домой  с  вывернутыми  наизнанку
внутренностями,  хочу  живым.  Ладно,  сегодня  писать  ничего  не буду,  не
писатель  я,  голова  по-другому  работает,  по рабоче-крестьянски. Я закрыл
тетрадь  и надежно  спрятал ее  назад, под  подушку.  Идти надо, моя очередь
заступать на  дежурство. Моя очередь  дежурить  на тонкой, невидимой  полосе
между жизнью и смертью.
     Я открыл глаза. Черт! Мокрым от  холодного пота, нескромно захватившего
мое сонное тело,  я лежал на  железной скрипучей  кровати и глубоко и громко
дышал.  Я огляделся.  Оказалось,  я  не  в  солдатской  палатке  на  окраине
Грозного,  а в  госпитальной палате в  центре  Оренбурга. Треклятый  сон  на
несколько  мгновений вернул меня на последнюю русскую войну ХХ века. Вернул,
что бы напомнить о смерти, выпустившей меня из своих цепких лап по известным
только одному Всевышнему причинам.
     Дневник я вел  всего дней  десять. Нет, записывать для потомков  важную
правду войны  я догадался  не  сам,  у капитана одного подглядел.  Но  писал
только о том,  что видел своими  глазами. Ровно пять страниц мелкого ровного
почерка набралось в моем дневнике. Только где он сейчас? Когда меня ранило -
не до дневников было. Из личных вещей у меня остался только военный билет, в
котором появилась единственная новая запись:  " Ранение 19.08.1996г. Получил
минно-взрывную   травму,   контузию   головного    мозга   легкой   тяжести,
огнестрельное слепое осколочное ранение  правой височной области."  Вот так,
ничего лишнего.


     Двумя  руками  сильно  толкнув  дверь,  я  влетел  в прихожую. Родители
Мистера   только  что  пришли  с  работы,  поэтому  и  были   в  прихожке  -
переодевались: снимали пыльные спецовки. На звук открывшейся двери выглянули
братишки. Увидев  меня - с красным лицом, возбужденного и задыхающегося, они
притихли.
     - Живой! - только и смог выговорить я.
     Гурьбой молча прошли на кухню, поставили чайник. Я обвел  самых близких
Мистеру людей взглядом:
     - В госпитале он. В Оренбурге.
     - Ах! - выдохнули они одновременно вчетвером. - Когда?
     - Звонил  мне  пять  минут  назад.  Сказал, что  живой...  Всем  привет
передал. И связь оборвалась... Больше не звонил.
     - Что сказал-то? - мать вытирала первые слезы. - Ранен?
     -  Ничего  страшного.  Царапнуло,  - соврал я,  чтоб  ее  успокоить,  -
чуть-чуть.
     - Мать, - поглаживая густые черные усы, отец Мистера  ласково глянул на
свою жену, - завтра поедем.
     - Чайник вскипел. Чаю?
     ... Через  час, придя  домой, я сразу  открыл свой песенник.  Еще через
час, кривым размашистым почерком вывел: "Я против Вас!" Это была моя  первая
песня о  чеченской войне. Первая, посвященная друзьям,  прошедшим через этот
ад. Первая, которую Мистер, стесняясь и скрывая слезы, через  день слушал из
старого госпитального магнитофона.
     Сколько таких песен я напишу потом, я  еще не знал. И  представить себе
не  мог,  как коснется эта война меня, никогда не  видевшего смерти  близко,
никогда не  стрелявшего  во  врага  в  упор, никогда  не  ходившего в  атаку
врукопашную,  никогда не  нюхавшего пороху,  и до  того  момента  никогда не
задумавшегося  о  причинах   и  последствиях  этой   войны.   Еще   не  было
беспробудного  пьянства  одного  друга-ветерана,  не  было  ежедневных  драк
другого, еще не возвратился из армии  третий, еще не подружился с четвертым,
еще не ездил в госпиталь к пятому. Еще не видел этой войны...
     (февраль 2003)






     "Сражайтесь  на  пути Аллаха, но не допускайте  крайностей,  не  будьте
вероломны, не подвергайте людей пыткам, не  убивайте ни женщин, ни стариков,
ни детей" Пророк Мухаммад


     Юг, солнце, пляж, море, простор, кайф.
     Новороссийск, ВДВ, казармы, армия.
     После  шести   месяцев  спецподготовки  в   военно-полевом  лагере  7ой
Гвардейской воздушно-десантной дивизии  я, показавший отличные результаты на
учениях, был зачислен в сводный батальон для проведения антитеррористических
операций на территории Чеченской Республики. Короче, поехал на войну.
     Из  "Новороса"  до  Моздока  добрались  на  грузовиках  УРАЛ,  затем на
вертолетах  МИ-26,  или  "коровах",  как их  у  нас  называли,  долетели  до
аэропорта   "Северный".   Разместились  в   Ханкале,  на  пункте  дислокации
большинства  воинских  частей,  принимающих участие  в боевых  действиях.  В
Ханкале  народу -  пресс, это и  солдаты,  и  все  командование  тактической
группировкой,  и   журналисты,   и   эмиссары  из  различных   международных
организаций.
     Первый  бой, по-армейски  -  "выход на боевые", состоялся на пятый день
моего пребывания в зоне вооруженного конфликта, то есть *** 1996 года. После
прорыва  банды  полевого  командира  Салмана   Радуева  из  Первомайского  и
Новогрозненского, мы,  возглавляемые,  тогда еще полковником,  В.  Шамановым
(сейчас  -  губернатор,  генерал, герой  России)  догнали  и  "дожали" часть
радуевских боевиков, отставших от основной колонны. Удалось уничтожить более
двадцати "духов", наши же потери были неизмеримо меньшими - всего  несколько
раненых бойцов.  И среди них  - я. Ногу чуть не оттяпали, гады, зла на  этих
уродов не хватает. А Шаманов, несмотря на  звание, в  те дни вместе со всеми
подчиненными мерз в окопах, недоедал, недосыпал,  но ходил в атаку, где тоже
был ранен.  Больно, холодно,  страшно ему  было, как  и  нам. Зато,  Шаманов
заслужил огромное уважение всего личного  состава батальона.  За него стояли
горой  и погибали смело. Каждый  рядовой, видя  решительность "батьки",  сам
заряжался  положительной энергией  командира и  храбро  шел в  бой.  Шаманов
проявил  себя  настоящим  лидером, мужиком, хозяином.  Я,  за  таким  редким
талантом как он, и сейчас готов идти в бой.
     За  этот  выход  я  был награжден  медалью  Суворова, но узнал  об этом
намного  позже,  уже  на  гражданке.  Сейчас  медаль  лежит  у  матери.  Она
показывает  ее подружкам,  родственникам,  гордится мной. А  я горжусь своим
взводным - классный мужик, настоящий профессионал. Не раз и не два он спасал
нам жизнь. А ведь старше меня всего на  чуть-чуть (мне тогда было 22). Жаль,
не знаю где он сейчас, может, черкнул бы пару строк.
     После  уже  не  первых,  но  на  сей  раз  непродолжительных каникул  в
госпитале,  я добровольно  вернулся в Грозный. Весь март и  апрель входил  в
состав  группы  охраны  Дома  правительства  Чечни,   где  видел  многих  из
высокопоставленных  чиновников,  тогда  находившихся  на  Северном  Кавказе.
Легально и нелегально. С  официальными  и неофициальными  визитами.  Все они
туда приезжали.  Практически  весь  столичный  политический  бомонд проходил
через дверь, которую охранял я. Как будто здесь Москва какая-нибудь.
     Затем,  в  мае,  в составе  своей  роты,  я  стоял  на  блокпостах  под
населенным  пунктом  Шали,  где обнаружил и обезвредил  несколько  боевиков.
Удивлялся  - плененные  "духи" знали о  расположении  наших частей и  планах
нашего командования  намного  больше чем  мы  сами.  Но за это они заплатили
сполна. Нет, мы их не били и не мучили, ничего подобного. Просто  поговорили
по-мужски. Один на один.
     С  разными "духами" имел дело. Кто-то воевал за Родину, кто-то за Веру,
а кто-то  просто  так  - ведь делать  больше ничего не умел, только воевать.
Представьте, человеку двадцать лет, из которых он пять лет живет в состоянии
войны. То есть,  всю сознательную жизнь он, волей или не волей, сталкивается
с войной. Работать негде, уехать - никак и некуда, а кушать хочется  всегда.
А  если  у него еще и жена, и дети,  родители старые,  их ведь  тоже кормить
надо. Да и религия вроде не против, если мусульманин немного повоюет, джихад
и все такое прочее.  Все стреляют и они постреляют. Что, хуже всех что-ли? И
если  таких несчастных неудачников еще можно постараться  понять, (можно, да
не нужно), то как понимать бывших уголовников, нашедших в этой войне радость
безнаказанного убийства? Все-таки убивать людей - самый тяжкий грех  в любой
религии. Ой, не буду лезть в дебри, анализировать, сопоставлять, думать - не
мое это. Сами голову  ломайте, ежели хотите.  Но скажу:  большинство "духов"
все же воевали за деньги. Сволочи, этим уродам нет никаких оправданий, кроме
одного - пули в лоб. Кстати, само происхождение слова "дух" мне первое время
оставалось неизвестным. Спрашивал у офицеров, они  тоже ничего существенного
объяснить не могли: "Дух - он и есть "дух".  Уже под дембель встретил одного
умника, который довел до меня истинный смысл этого слова:  "Душман  хренов!"
На том и порешили.
     "Лучший джихад есть тот, когда человек
     говорит правду в лицо правящему тирану" Пророк Мухаммад
     Много чего видел, много чего пережил. Вспоминать не охота, а что охота,
то  и вспоминать нельзя. Не положено. Сейчас, спустя пять лет, если какие-то
мелочи  и стерлись из памяти, то  и черт с  ними, такого  добра не жалко. Но
ведь главного -  не  забыть никогда.  А это,  главное, -  у каждого свое.  Я
никогда  на  жизнь не жаловался,  и жаловаться не  собираюсь. Воевал  не  за
деньги, не  за льготы и привилегии, не за медали. За Родину. "Если  не я, то
кто?"  - это  про меня. Да,  я  такой,  старого  помола.  В  Родину  верю, в
справедливость,  в лучшую  жизнь.  И когда  Родина  сказала "надо!",  я,  не
колеблясь, ответил: "Есть!" А милостыня  мне не  нужна, не люблю, когда меня
жалеют.  У нас  в стране и без  меня хватает физически и психически увечных.
Вернее, у нас в стране нормальных людей почти и нет. Страна - калека. Каждый
-  если  не  инвалид,  то  ветеран  ВОВ, если  не воин-интернационалист,  то
ликвидатор-чернобылец,  если не  репрессированный,  то  незаконно осужденный
политической  системой. Каждый индивидуум  в свое время был  чего-либо лишен
или в чем-то ограничен и теперь готов предъявить свои претензии государству.
А тут еще мы, "чеченцы", со своими проблемами появились, нежданно-негаданно,
нагрянули. Проблемы.  Мне  действительно  становится  обидно, когда  я  вижу
ветеранов  Великой  Отечественной  с  протянутой  рукой.  Люди,   всю  жизнь
горбатившиеся на государство, на  старости лет  не могут жить не  то, что бы
полноценной,  а  хотя бы,  божеской  жизнью.  Уже  позади  голод, сталинские
репрессии,  война,  фашистские  лагеря,  послевоенная   разруха,  хрущевская
оттепель,  брежневский  застой, перестройка, развал  Союза и  большая  часть
отведенных  господом  богом  лет.  Жизнь,  фактически,  уже  прожита.  Люди,
поднимавшие целину  и сибирскую нефть, годами стояли в очередях за коврами и
телевизорами, получали продукты по  талонам,  но  боролись за будущее  своих
детей. За мое  будущее. И что  теперь? Группа  ворюг, прозванная олигархами,
жирует, а вся наша, некогда могучая, страна, донашивает последние калоши. Их
дети загорают на заграничных пляжах, а мы месим чеченскую грязь, зарабатывая
своей кровью миллионы для чужих карманов. Рваный  камуфляж,  стертые сапоги,
да  видавший  виды  автомат, вот  она, наша  жизнь.  Жизнь.  Жизнь ужасна  и
прекрасна одновременно. Секунду  назад  сморщенный лоб и квадратные глаза  в
преддверии  смерти,  но  вот  пуля  просвистела  мимо  и,   уже   радуешься,
улыбаешься, любуешься красотой заката. Злишься, почему я лежу в этой грязи и
где же Всевышний,  почему он не  спасет  и не вытащит меня из такого дерьма,
какого хрена я вообще тут делаю и, тут же, благодаришь этого  же Бога за то,
что остался жив.  Считаешь, что Бог любит тебя и ты самый счастливый человек
на  всем белом свете.  Жизнь удивительна  своей непредсказуемостью. Ничто не
вечно, но ведь и ни одно событие два раза не  повторится по одному сценарию.
Снаряд  в одну воронку дважды не  попадает. Желай большего, но довольствуйся
тем, что есть. Есть жизнь. Единственная.

     Вспоминать.  Вспоминать  о чем?  Память  желает  хранить  лишь  светлые
страницы жизни. Желает хранить светлые, но сохраняет и  черные, стирая  лишь
повседневную серость. Серость  будних  дней. Последний  выход,  "дембельский
аккорд".  Я ведь знал, что этот выход - последний. Знал. И  знаю сейчас, что
не забуду тех дней никогда, ни при каких обстоятельствах. Даже в эту минуту,
если мне прикажут вернуться туда, в горы, я сделаю это без  раздумий. Но при
одном условии. Воевать мы будем честно.
     Наша десантная  группа  была  заброшена высоко в  горы  ***  района.  В
течение  двух  недель  мы,  как  горные козлы,  скакали по  вершинам, искали
боевиков,  подготавливающих склады  с  боеприпасами  и  продовольствием  для
прикрытия  отхода больших сил. Каждый  километр  давался с огромным  трудом.
Каждый новый день казался в сто раз труднее дня предыдущего: питьевой воды у
нас не  осталось, курить, естественно -  тоже,  а о еде я и вообще промолчу.
Немытые  и  голодные, целыми  сутками мы осторожно передвигались по тропам в
поисках противника. Свое,  как говориться, отстрадали.  Но  и мучились мы не
зря.  Выход  оказался  удачным  -  удалось  обнаружить и  истребить  человек
двадцать  боевиков  и  две  базы  с  оружием,  которые  они  охраняли.   Что
примечательно, почти все  изъятое  у  "духов"  оружие и снаряжение (палатки,
средства  связи,  аптечки   первой  помощи,  консервы)  имело   заграничное,
НАТОвское происхождение, что  в очередной раз подтвердило "мирные" намерения
западных стран по вопросу  урегулирования чеченского конфликта. Но соль не в
этом. Вот если  бы мы тогда замочили всех  "духов",  которых там  видели,  я
полагаю, война  давно  бы закончилась.  Я  таких сволочей  держал на  мушке,
радости  не  хватало, как  нетерпелось их снять.  Но  приказ  поступил:  "Не
стрелять!"...
     (26.07.01)



     Для воевавших - война не кончается никогда.
     Курцио Малапарте.



     - Пап,  а я  десантник!  Я - десантник! Смотри,  я как ты, десантник! -
круглый как шар, краснолицый четырехлетний  карапуз залез ногами на диван и,
раскачавшись, соскочил  на  пол. -  Пап,  а  я  с  парашютом  спрыгнул! Я  с
парашютом спрыгнул!
     - Дядь Раян, дядь Раян, смотри! Я - разведчик! Я - разведчик, как папа!
- из кухни прибежал еще один малыш и подергал меня за ногу. - Дядь Раян! Я -
как папа!
     - Дядь Раян, смотри! А я - десантник! - мини-десантник, с трудом открыв
дверку шкафа,  вытащил оттуда голубой берет и  протянул его мне. -  А у меня
берет! Дядь Раян, а одень мне берет!
     - Нет, он мне берет оденет! Это я - разведчик! А ты, а ты, а ты - вааще
- дурак! - пытаясь вырвать берет из рук младшего братишки,  старший смущенно
сопел  и  обильно  брызгал  слюной.  - Пап!  А скажи  ему, что он  мой берет
трогает!
     - Дайте мой берет на родину! А  то я сам сейчас вам все  так одену, что
вы у меня оба быстро спать ляжете! - поднялся  с кресла здоровенный детина -
хозяин квартиры и отец этих двух маленьких озорников.
     - Да  ладно, Кэмэл,  пусть поиграют, дети же,  -  махнул я рукой. -  Ты
лучше мне фотку ту покажи.
     - А, да, - Кэмэл порылся в шкафу, - вот, смотри, клево получилось!
     -  Вылитый!  - честно признался я,  разглядывая фотографию,  на которой
красовался один из его, только что  вихрем носившихся по комнате, карапузов.
Одетый в  парадную форму ВДВ  и берет,  он гордо пялился  на меня со  свежей
глянцевой бумаги. - Хорош! Ну вылитый папаня!
     - А как  же! Они у меня о-го-го какие! - Кэмэл сжал обе ладони в кулаки
и сотряс ими воздух. - Десантники!!!
     - Эй, вы, лоботрясы!  Чай стынет!  Вы идете или  я сам  все  съем? - из
кухни выглянул  Денис, большой  друг Кэмэла и крестный  отец его пацанов.  -
Кушать подано, айдате жрать пажаласта!
     Мы прошли на кухню. Денис во всю уплетал сладости:
     - Вы на меня внимания не обращайте.  Раз пить-есть не желаете, я за вас
это сделаю. Все сожру, я же добрый, сами знаете.
     - Ешь-ешь, тебе надо массу набрать, а то скоро в армию, а ты как пушок,
невесомый, - потрепал его по плечу Кэмэл.
     - Да на хрена мне  ваша  армия! Я что, на дурака похож? Тебе сейчас  не
41-ый, и Путин - не Сталин, и чеченцы -  не фрицы! Пускай Путин сам  в своей
армии  служит,  а я как-нибудь  перебьюсь!  - оторвавшись от  булочки, Денис
по-дружески похлопал Кэмэла по спине. - За меня уже отслужили. Ты  отслужил.
Ты!
     - Дезертир, - беззлобно прошептал Кэмэл, - дезертир ты, Дениска.
     - Может и дезертир, но зато живой и невредимый дезертир.
     - Ну, ты как знаешь, а мои пацаны в армию пойдут!
     -  Ну,  твои-то конечно.  Династию-то надо  продолжать. Будут  биться с
детьми чеченцев, которых ты в свое время не добил.
     - Эх, Денис, молодой ты еще, ни хрена ты еще не понимаешь!
     - Ладно вам, тихо, - я открыл блокнот и взял ручку. - Ну что, поехали?
     - Да, давай Кэмэл, пусть Родина знает своих героев  в лицо. А за одно и
я послушаю, - страстно чмокая в дожевывани булочки, пробормотал Денис.
     - Да какой  я  тебе  герой, -  неожиданно потупился  Кэмэл, - я  просто
солдат. Солдат из неоконченной войны. Моей войны.



     ...и это будет продолжаться до бесконечного конца...
     Салман Радуев, Первомайское, 10.01.1996

     Месть! Месть!! Месть!!!  Я  хочу  убивать!  Я  хочу  убивать!  Я! Хочу!
Убивать! Трупы врагов должны лежать у моих ног!
     Ненависть.  Жгучая,  острая,  тяжкая ненависть. Я  ненавижу  эту землю,
ненавижу  это небо, ненавижу  эти горы,  ненавижу  этот  воздух,  я ненавижу
Чечню! Я ненавижу этих людей, ненавижу этот народ, я ненавижу чеченцев!  И я
их убью. Всех. Истреблю к  чертовой матери! Порву, как грелку! Раздавлю, как
клопов! Всех! Мужчин, женщин,  стариков,  детей! Без разбора. Всех раздавлю,
всех, кто попадется на моем пути.
     Я - зверь! Я знаю свою цель, я знаю свои возможности, я знаю себя. Меня
никто не остановит! Я - ваша смерть! Знайте меня,  бойтесь меня, сторонитесь
меня, трепещите от страха! Я - ваш последний миг! Я - ваша смерть!
     - Кэмэл!  Слышь,  а Кэмэл? - услышал я сквозь сон шипящий голос Тагира,
нашего  пулеметчика-башкира,  - Кэмэл!  Ты  эшто,  бредишь?  Кошмары  эштоли
мущают? Вставай, твой ощирид дежурить!
     - Встаю. Сейчас.
     Я поднялся на ноги. Вытянув руки вперед, несколько раз присел. Покрутил
головой,  помахал  руками.  Упражнения  быстрее  помогают  проснуться.  Брр!
Холодно, а я вспотел во сне. Каждый раз одно и тоже. Уже две недели подряд я
непременно вижу одинаковый сон, - я  один уничтожаю целую  деревню чеченцев.
Сначала обстреливаю ее из гранатометов, потом жгу из огнеметов,  и, наконец,
добиваю раненых  из калаша. И такой  прилив положительной энергии!  Я просто
сияю от радости! Жуть, как приятно! Кайф, как здорово!
     Тьфу, придурок! Лучше бы  домашние снились, или  бабуськи  какие-нибудь
грудастые.  А  то все -  война,  война, война!  К  чему  приведет  меня  моя
кавказско-корсиканская вендетта?  К  позитиву?  Разве  у  войны  может  быть
положительный   итог?   Разве  война  когда-нибудь   кому-нибудь   приносила
удовлетворение?   Политиканам,   мошенникам,  ворам,   мародерам,  умственно
отсталым  извращенным дегенератам -  да. Но я  не  считаю их за людей - так,
ничтожные людишки. А люди? Разве война когда-нибудь приносила хорошее людям?
Никогда!  А  солдаты,   с  их   страшными  воспоминаниями,  ноющими  ранами,
бессонными  ночами  и   постоянными  стрессами?  Что  политиканам  делать  с
неугодными   и  не  нужными,  после  последних  залпов  сражений,  ненужными
солдатами?  А  что  делать  с  оставшимися на руинах  местными  жителями,  с
беженцами, с временными и постоянными переселенцами, с инвалидами, с убогими
немощными  стариками,  с опухшими от  пролитых слез вдовами  и  невменяемыми
после смерти единственного сына матерями? Что делать со всеми нами? Как жить
дальше? Да и кому вообще жить? Разве что продолжать существовать, продолжать
присутствовать  в большой  и непонятной нам игре. Война.  Зачем, ради  чего?
Разве нет на этом свете ничего другого? Того, что приносило бы положительные
эмоции, позитивные  ощущения, искренний восторг,  желание  жить человеческой
жизнью. Просто желание жить...
     Нет?
     Я недавно только из госпиталя.  Мог, конечно, вернуться  в Новорос,  но
попросился  назад,  в Чечню.  Отомстить  решил. За свои  раны,  за  погибших
товарищей, за Родину.
     Глупец?
     Три дня  после возвращения  из Ростова я  кантовался  на Ханкале,  ждал
случая и, как только  стало возможным поехать  на боевые, рванул. Вот так  и
оказался здесь, в Дагестане, в  чистом поле у села Первомайское, в километре
от  чеченской границы. Сегодня 17 января,  и  я  здесь  уже несколько  дней.
Привык.
     Как прилетели,  я толком не помню. Я был  на третьем или  четвертом  по
счету вертаке, на МИ-8. Время было обеденное, жрать хотелось нестерпимо, и я
весь полет думал  о еде, даже в иллюминатор  не взглянул ни разу. А спрыгнув
на землю, тотчас замарался  как свинья, и забыл даже то, что, вроде бы,  еще
должен  помнить. И что  здесь за зима, - снега почти нет, одна грязь. Ладно,
хоть копать легко будет: земля не мерзлая, сырая, и погода фартит: днем ноль
-  минус  два,  не  холоднее. Да и ветер  не  пурга, юг все-таки.  Так  что,
замерзнуть я не должен. Одет-то нормально  -  поверх кальсон  камок, бушлат,
шапка, кирзачи. Даже перчатки подменные есть.
     Выставив караул, (я в него не попал), принялись за рытье оборонительных
сооружений. Окоп получился  всего  один: глубиной метра полтора  и около ста
метров  в  длину,  но  хорошо укрепленный, с брустверами  с обеих  сторон  и
удобными ячейками для стрельбы. Никто  нас никуда не торопил, вот и помахали
саперками на славу. Жить-то всем охота.  Потом и палатки поставили, и поели.
С едой пока проблем нет, сухпая хватает, а в НЗ коробки с детским питанием -
крошечными баночками яблочного пюре, калорийной и здоровой пищей.
     Всего нас здесь человек шестьдесят, и почти все  из моей, третьей роты.
Сначала  командовал  нами полковник  Владимир Шаманов, но вчера  днем он был
ранен  и  сразу  эвакуирован.  На  вертушке  отправлен на лечение.  Говорят,
осколками  его  посекло.  Точно  не   знаю,   сам  не   видел,  но  толи  из
подствольника, толи из АГСа его достало, да не сильно, так что и жить он еще
будет, и командовать.
     Сейчас же распоряжения отдает либо ротный, либо взводный. Ничьих других
голосов я не слышу. А мне и этих двух хватает, других и даром не надо.
     Ячейка взводного в нескольких метрах от моей, так что все его приказы я
слышу одним из первых.
     Взводный у меня хороший, всем бы таких крутых мужиков, глядишь, и армия
бы поднялась с  колен на ноги. Олег  его зовут, 19** года рождения, не шибко
крупный,   но   жилистый   такой,    хохол.   Только    окончил    Рязанское
воздушно-десантное  училище  и  сразу  в  Чечню попал,  но  не потерялся, не
зажался и не  спился. Я  уже с  ним половину Кавказа  облазил,  и могу  дать
только  самые положительные  отзывы.  И  в  бою  грамотный, и на  учениях не
ферзит,  нормально все  объясняет. Ни разу я не слышал, чтобы пацаны назвали
его шакалом  или еще каким уродом парнокопытным. Только  "взводный",  или по
имени.  А  такого  в нашей  армии не многие офицеры  удостаиваются.  Лучшие.
Избранные.
     Ротный тоже мужик хоть куда - плотный, приземистый, мускулистый, кулаки
железные, как кувалды. Срочником он служил в Афгане, и "что такое война" для
молодых пацанов знает не понаслышке, поэтому никогда  не бьет солдат "просто
так" или по пьяни, а если бьет,  то только  "за  дело", причем всегда громко
выговаривая,  за какое именно.  Дмитрий его имя, лет ему  примерно  под  40,
окончил  ту  же Рязань,  что и Олег,  только  много  раньше,  в совершенстве
владеет приемами рукопашного боя.
     Рядом,  справа от меня,  заняв почти пол-окопа,  разложил свои  манатки
Тагир. Деревенский такой парень, с обычными деревенскими замашками. Родом он
из Башкирии, так  что почти мой земляк. А вооружен этот зема пулеметом РПК и
тучей патронов к нему. Тагир - парень не глупый, не тормоз, просто медленный
газ, и если что - воевать умеет. Я за него спокоен, он не подведет.
     Дальше находится позиция для стрельбы нашего прапорщика. Ну,  прапор он
и есть прапор, ничего другого тут скажешь.
     Сам я - рядовой срочной службы Кэмэл. Стандартный российский десантник.
Рост -  метр восемьдесят, вес  - восемьдесят. Призер  первенства  Республики
Татарстан по  гиревому спорту, кандидат  в  мастера спорта.  Знаю рукопашный
бой, дзюдо и  несколько других страшных слов. Стреляю из всех видов  оружия.
Бью без промаха, насмерть. Сегодня вооружен  пятью гранатами и автоматом АКС
калибра 5,45 с девятью магазинами от РПК, то есть по 45 патронов на магазин.
     Смотрю вперед,  в  поле:  высокая, почти  в  человеческий рост,  трава,
несколько  неглубоких арыков,  и  все, поэтому  окраина села просматривается
неплохо.
     Мы, десантура, находимся на юго-западной окраине  Первомайского. Рядом,
в пределах видимости, только бойцы из какой-то местной бригады  специального
назначения. Их  немного. Вроде,  даже меньше нас. А  все  остальные  войска,
окружившие  этот  небольшой  населенный  пункт,  выстроились  в  два ряда на
противоположной  стороне  села,  со   стороны  Республики  Дагестан.  Пацаны
говорят,  что  даже "Альфа"  и "Витязь" прилетели,  не  говоря уже о  других
спецназах,  СОБРах и  ОМОНах. Заварушка, видать, готовиться не хилая. Ладно,
поживем, увидим.
     - Кэмэл, помоги-ка! - вытащил меня из полудремы голос Тагира.
     - Че надо?
     - Иди, я покажу.
     - Ну чего тебе еще? - я плюхнулся на землю рядом с башкиром.
     - Давай, запасную позицию для пулемета эсделаем. На всякий случай.
     - Ладно, сделаем.
     Мы принялись  за работу.  Суетились, подкапывали, подтаскивали  ящики с
патронами  и  гранатами, вылезали  на внешнюю сторону вала  - посмотреть, не
слишком  ли  видно снаружи.  Занимались  обычным  делом, да  и  время так, в
процессе работы и повседневных разговоров, быстрее проходит.
     -  Мужики! - откуда-то  взялся  невысокий  щуплый мужчина  в штатском с
большой видеокамерой на  плече. -  Вы  чем  занимаетесь?  Вас  для программы
новостей заснять можно? Разрешение командования у меня имеется.
     - Командир разрешил, говоришь?  Ну, тогда,  эснимай,  эшто  мне,  жалко
эшто-ли! - благородно развел руками Тагир.
     - Ага,  спасибо! - оператор  неподвижно  застыл на месте и стал  водить
своей камерой туда-сюда. К нему подошел еще один в штатском:
     -  Общий вид  отсюда не надо, подробности снимай. Крупным планом. Лица,
руки, пулемет, и снова руки. Выражение глаз. Постарайся поймать плевок, если
будут плевать.  Для острастки.  И,  чуть  не  забыл сказать, глаза  - сделай
крупняком, чтоб отчаяние сквозило во взгляде.
     - Хорошо, как скажешь.
     -  Эй,  бля, ешки-матрешки! Ты  мне  дашь  эту херню  или тебя  вежливо
кулаками  попросить? - не отвлекаясь от  работы, и  не обращая  внимания  на
незнакомцев и их съемки, прикрикнул я на башкира, в подтверждении своих слов
запустив ему в живот небольшим камнем.
     -  Э, больно  же! Ща  ты, бля, вошка  конская, ответку у меня полущишь,
конина! - чертыхаясь, пулеметчик передал мне саперную лопатку.
     -  Напугал слона  бананом! Ща  как тресну саперкой по хребту!  - у меня
сегодня определенно хорошее настроение. - Ты понял, нет?
     -  А где этот козел молодой? Он мене  ящик эфок обещал! - Тагир поискал
глазами молодого, - Эй, обезьяна, ты эсюда  притащишь свой  хромую  задницу,
или может хощишь, чтоб я сам за твой задница пришел!?
     - Не наезжай на братьев наших меньших! Вырастут, вставят тебе по самые,
-  я воткнул лопатку  в  землю и  присел  на корточки, - сам знаешь что. Фу,
блин, затрахался уже! Перекурить надо, иначе я больше не жилец.
     - Эй, корреспонденты! Дайте закурить! - повернулся к журналистам Тагир.
     -  Ну, закурить  я вам не  дам, но кассету  с вашей руганью подарю. Все
равно  ее в  эфир не  пропустят,  если только без  звука,  - опустив камеру,
рассеяно выдохнул расстроенный телевизионщик. - Но без звука не интересно, и
не поверят, что здесь боевые позиции, а не учения, вы же орете как жареные.
     -  А кого нам эстесняться? Этих чмырей дудаевских? - Тагир, вытерев пот
со лба, серьезно посмотрел на оператора.
     -  Ладно,  все  равно, вам  большое  спасибо, и вот вам ваша кассета на
память,  -  оператор нажал  какую-то кнопочку и,  вытащив  кассету  из чрева
камеры,  протянул ее мне. -  А я лучше общий вид сниму: вертолеты над селом,
БМП  вон там, и как  вы возитесь -  тоже сниму, но  только  издалека.  Через
двадцать минут нам уже уходить  надо,  время истекает. Ну  а вам, я здоровья
желаю  и  долгих  лет богатой  жизни. Счастливо оставаться,  матюгальники  в
погонах!
     - Ну давай, пресса, эсчастливо, и напишите  там, что десантура - эсамые
крутые пацаны! - попрощался Тагир, а я добавил:
     - Вали-вали отсюда, пока не стемнело  совсем, а то на ночь еще  с  нами
захотите остаться, и охраняй вас тут.
     -  До свидания,  -  второй  журналист  демонстративно  похлопал в  нашу
сторону в ладоши и пошел вслед за своим товарищем, - нам пора!
     - Ладно, спасибо за кассету!
     - Э,  иди-ка  сюда,  щегол! - услышал я рык  взводного  и обернулся.  К
счастью грозный оклик  был не ко мне, а к одному из парочки молодых, впервые
выехавших на боевые. - Ты почему оружие бросил?
     - Да я это, я в туалет ходил, - попытался отмазаться молодой.
     - Ты че, салага, ты че, бля,  меня не понял что-ли? - взводный, подойдя
к молодому  вплотную, слегка ударил его лбом в лоб и сильно ткнул  пальцем в
грудь, -  Я, бля,  кому говорил:  "Оружие  где  попало не бросать!". Я  тебе
говорил, или страусу? Ты посмотри сюда! Тебя нет, а твой автомат лежит прямо
в  куче  дерьма! Ты  зачем оружие бросил в грязь? Да еще и  затвором вниз! Я
тебя  последний  раз  человеческим  голосом  прошу: оружие  без  надзора  не
оставляй! Посеешь автомат - я тебя сам урою на месте. Понял?
     -  Так  точно,  понял, -  промямлил  молодой дрожащим  от  беспокойства
голосом.
     Взводный  оттолкнул молодого, покачал головой и пошел  дальше по окопу.
Пройдя несколько метров, он неожиданно обернулся  и  показал  провинившемуся
салаге кулак, своим  испепеляющим взглядом чуть окончательно  не доведя того
до  паники,  -  молодой  стоял,  как вкопанный.  Взводный что-то  прошептал,
отвернулся, и неспешно пошел дальше. Дойдя до своей ячейки, он сел на ящик с
патронами и повернулся ко мне:
     - Кэм, давай сюда.
     Я кивнул  головой,  быстро  спрятал видеоподарок, прихватил автомат  и,
сделав несколько стремительных шагов, приблизился к командиру.
     - Садись! - офицер  слегка коснулся ящика  носком ноги.  -  Садись  ты,
садись! Как дела? - как-то более мягко, по-дружески спросил он меня. Пока  я
думал  что ответить, взводный  прищурился  и,  глядя на низкое угрюмое небо,
прошептал:
     - А звезды тут,  на военно-полевом дагестанском небе,  интересно, такие
же,  как у нас  или нет?  Такие  же,  как в  Москве,  в Питере, в Курске,  в
Свердловске? Такие же, или другие? Абсолютно другие, или немножечко другие?
     - Я не знаю, - не задумываясь, ответил я.
     - А кто знает? Луна?
     - Не знаю, не думал никогда.
     - А я вот  думал, и сейчас сижу и думаю. Отстраняюсь от войны, отдыхаю,
расслабляюсь,  -  он  почесал кончик  носа,  -  дышу свободой. И как  только
начинаю об этом думать, сразу вспоминаю дом, в котором я вырос, родной двор,
родные  улицы,  родные  деревья,  родное небо  и родные звезды. Странно  это
как-то.
     -  А,  ничего странного.  Все мы -  люди. И  иногда так хочется чего-то
земного, теплого: ласки,  любви, тишины,  уюта, спокойного сна. Так хочется,
что сил больше нет.  Хочется поверить, что находишься во сне и сейчас, когда
откроешь глаза, то окажешься дома, в мягкой кровати. Открываешь и, о ужас, а
ты все так же лежишь на подстилке в палатке, наспех поставленной в морозном,
бездушном, голом  зимнем поле... Я, например,  вижу один и  тот же  сон, как
пластинку мне его заело. И ничего теплого в том  сне нет, лишь одна одинокая
смерть.
     -  Верно, а ведь верно, до больного  верно сказал,  -  офицер загадочно
улыбнулся и закрыл глаза.
     Я тоже закрыл глаза. Несколько минут мы сидели молча. Каждый, наверное,
молчал о своем.
     Я, сидя  так,  неподвижно, начал  замерзать и,  встрепенувшись,  открыл
глаза, потянулся. Темнело.  Еще десять минут  назад я  хорошо видел все наши
позиции, а теперь едва смог  разглядеть  Тагира, в нескольких метрах от меня
упорно всматривающегося в зависающую над полем мглу. Я прервал безмолвие:
     - А почему костры запретили жечь? Холодно же!
     - А сам не догадываешься? - ожил взводный.
     - Догадываюсь.
     - А что спрашиваешь тогда?
     - Ну, так, просто чтобы спросить.
     - А сейчас я тебя спрошу.  Ты, Кэмэл, хороший боец, и как пацан - вроде
не дурак, но зачем ты  после  госпиталя вернулся в "Чехию"? Не понял намека,
да? Тебе же смерть намекнула,  что  не твоя  это война, и тебе здесь  нечего
делать. Она, смерть,  тебя уже один раз пощадила  и  отправила  в госпиталь,
чтобы  ты потом  оттуда хоть куда поехал, но  не в  Чечню. А ты  не понял, -
взводный махнул рукой куда-то в уже окончательно опустившуюся на землю ночь.
-  Жизнь слишком коротка, чтобы давать нам два шанса. Жизнь слишком коротка.
И надо уметь  ее  ценить, как надо уметь ценить и смерть. Ты веришь в  жизнь
после смерти?
     - Не думал серьезно об этом. Время, наверное, еще не подошло.
     -  Время?  Времени  хватает всегда,  просто  надо  уметь  его  грамотно
использовать. Время - деньги. Кто понял  эту истину, кто умеет ценить время,
тот умеет правильно жить.
     - А эти, в селе,  они поняли? - я указал в  сторону Первомайского, небо
над которым мерцало вспышками осветительных ракет.
     - Вряд ли. Если бы поняли, не ввязывались бы в эту бойню.
     - Они же, вроде как, священную войну  нам объявили и говорят, что воюют
за свою Родину, за свою веру. И не боятся смерти.
     - Ты сам-то, веришь в то, что только что сказал?
     - Не, - я отрицательно покачал головой, - ни хрена не верю. Если бы они
реально  за веру  воевали, я думаю, они бы воевали по-другому. И вообще, что
это  за священная война такая, когда  им  деньги за это платят.  Деньги, они
сами по себе  убивают. Убивают все, даже веру. А то, что духи  не могут и не
хотят  вести  войну  без  денег, я слышал  давно.  И когда  я  понял, о  чем
действительно идет речь, то до меня дошло,  что священная война - "исламский
джихад" - давно  забыта, а духов интересуют только деньги. Ну и что, что они
все сутки  напролет орут "Аллах Акбар!", они  же  сами  же этот свой "акбар"
нарушают.  Если дошло  до  того,  что  эти  гребаные  горцы, эти  хвастливые
бородатые  твари убивают своих  же  единомышленников,  своих же единоверцев,
чтобы затем поделить их добычу, значит они,  грызясь между собой, никогда ни
добьются  победы  нам  нами. И  еще,  где  ты видел "истинных  мусульман"  -
наркоманов? По-моему, в Коране ничего не написано о  наркоте.  Выходит, если
дух принимает наркотики,  то он уж точно не за веру воюет. Доллары, наркота,
зверства над пленными, издевательства над местными русскими дедами и бабками
- это все далеко не по исламу.
     - Да, но мы, как бы тоже христиане, вовсю грешим и водку хлещем.
     - Не мы начали эту войну.
     -  Меня волнует другой вопрос.  После смерти,  после  моего  последнего
вздоха, обрету ли я покой. Истинный покой.
     - Не понял?
     - Я  не  знаю,  простит меня Господь или  похоронит. Похоронит в  своей
памяти и  не вспомнит обо мне, или, может, бросит меня в ад, когда я перейду
из  мира  людей в  мир  теней. Пока, в этой моей  жизни  я  не сделал ничего
положительного.  Я  только  избивал,  калечил,   убивал.  Кого-то   оставлял
сиротами, кого-то инвалидами, а  кого-то просто трупами.  Последний год я не
видел  ничего, кроме  смерти. Каждый день приносил  новую  смерть,  и каждый
вздох отпускал чью-то душу на небеса.
     -  Да, иногда и мои  воспоминания больно терзают меня, мучают и  грызут
мою  душу. Но я стараюсь отвлечься, стараюсь думать, что после каждой темной
ночи обязательно будет яркий день, и после каждой смерти будет жизнь...
     - Убивая, смотри, к чему это приводит...
     - Убив врага - ты даешь жизнь другу.
     -  Иногда, нажимая на  курок,  я чувствую как пуля  покидает  ствол  и,
вылетев на желанную свободу, жадно  ищет свою жертву. И тогда вдруг вся  моя
жизнь проходит перед моими глазами. И плохое, и хорошее... Я  наблюдаю  себя
со стороны, я  вижу себя в невидимом зеркале. Вижу и темное, и светлое, вижу
мое  я.  И  наблюдая  убийства  и  убивая  лично,  оставляя  трупы  врага  в
разрушенных зданиях  или  в чистом поле, я знаю, что  поступаю правильно.  И
пусть я  привык к  убийствам,  пусть  я  уже давно  без всяких чувств убиваю
человека, я знаю, что делаю это ради жизни  своей, ради  жизни  моих друзей,
моих родителей и  моих еще не родившихся  детей.  Убивая, я сам бросаю вызов
смерти.
     - Смерть засасывает тебя как мертвая воронка в быстрой реке?
     - Ну... Кэмэл, ты  наверно  сидишь и  думаешь что я - слабак. Что  твой
взводный, который тебя вырастил и воспитал, - слабак.
     - Да нет...
     - А вот ты подумай, -  кто мы такие, чтобы решать,  кому  жить,  а кому
умереть, кому страдать, а кому радоваться.
     -  Иногда... я стреляю по призракам, мне так кажется... Я  вернулся  на
войну  ради пацанов, которые  уже  больше никогда  не воплотят свои  мечты в
жизнь... Я таких живых  видел в  госпитале  -  им гораздо хуже, чем мертвым.
Может поэтому мне иногда становиться страшно.
     - А мне не пристало бояться людей, я никого  не боюсь, лишь Бога. Когда
воздух  наполнен пулями,  когда воздух пропитан молодой кровью, когда воздух
питает смерть, - я спокоен. Но  иногда,  сразу  после  боя, слушая  тишину и
бешеный  стук  собственного  сердца,  я  начинаю  сходить с ума. Ты думаешь,
почему офицеры спиваются? Они пьют горькую, чтобы избавиться от боли. И если
бы я  не пил после боя, я, наверное, сошел с ума и вышиб  себе мозги. Я живу
такой жизнью, когда каждый  день проходит так, будто это мой последний день,
будто я собираюсь умереть сегодня. Господь знает....
     - Ты веришь в Бога?
     - А  что,  кто-то не  верит?  Когда становится трудно, я имею в  виду -
когда человек уже не в  состоянии  помочь себе  сам,  он всегда вспоминает о
Боге.
     - Значит, не веришь?
     -  Не знаю, но  я этого  никогда еще в открытую  не говорил, верю я или
нет.
     -  Для чего  мы  живем? Давать миру  больше, чем  брать взамен?  Тогда,
все-таки, зачем нам дана возможность убивать?
     - У меня ответов нет.
     - У меня тоже.
     -  А сейчас?  Может, Бог следит  над нами?  За боевиками, за селом,  за
заложниками, за местными?
     -  Ты думаешь,  Он позволил  бы безнаказанно взять в заложники  больных
женщин и детей?
     - Не знаю, я не способен думать так масштабно.
     -  Что  за  балаган вы тут устроили?  - я не успел заметить,  как к нам
подошел  ротный.  -  Нюни  сидите  распускайте!  Что  измениться  от   вашей
философии?
     - Ничего, тащ сташлетенат.
     - Именно. Даже я, старик, давно понял, что лучшие люди умирают первыми:
молодыми, здоровыми, в расцвете сил. Это доказано жизнью,  это закон. Мечети
горят, самолеты падают, корабли тонут,  мужики  умирают. Каждый  день вокруг
меня много смерти. А сколько раз она заглядывала мне в  глаза? Афган, Чечня,
теперь  вот  тут еще сижу по  уши в дерьме. Слишком многие из  тех,  кто был
рядом  со мной, давно на кладбище. И иногда я, находясь  на похоронах  своих
товарищей и глядя,  как  свежевырытую  могилу закидывают землей, думал:  "Ну
все, все кончено, надо менять профессию...", но  чуть  позже приходила такая
непонятная штука  - месть,  и я  аж трясся от  желания быстрее  вернуться на
войну. Чтобы отомстить.
     - Да мы, че-то, о Всевышнем вот вспомнили.
     - А  что Всевышний?  Он  любит  равенство, он не  дает преимущества  ни
добру, ни злу.  Он  регулирует равновесие. За каждую смерть он дает жизнь, и
наоборот. В мире  должно быть ровно столько плохого,  сколько есть хорошего:
соблюдается  равенство  противоположностей.  Природа  сохраняет  необходимый
паритет, необходимый  баланс. И  своей болтовней  вы  ничего не  измените, -
ротный взглянул на часы, и устало нахмурясь, толкнул взводного  в бок: -  Не
нравится  мне ваши  божественные  сплетни,  вы  че, умирать  что-ли  сегодня
собрались? Бога  вспомнили!  На  Бога  надейся,  а  сам не плошай.  Кончайте
пересуды, и помните:  нам никто не поможет  кроме  нас самих, все что у  нас
есть  - это мы сами. Кому нужна наша  жизнь? В первую очередь - нам самим. И
вы знаете, как ее сохранить.
     -  Убей,  или  сам будешь  убитым?  - я воинственно поднял  автомат над
головой.
     - А  ты, я погляжу, не такой тупой, каким кажешься, - засмеялся ротный,
осторожно опуская мой автомат.
     - Сами же научили...
     - На свою голову и научили. Ладно, закругляйтесь, а то хуже будет, если
салаги услышат  ваше  нытье, они до  смерти  обосрутся,  а  им итак хреново.
Вставайте,  хватит  трепаться,  не   пристало  мужикам.   Лучше   вон,  зикр
потанцуйте, для уверенности.
     Ротный  ушел  дальше,  и  я,  получив  молчаливое  согласие  взводного,
отправился на свое место...
     ...Я  находился в прострации,  в  легком полусонном  состоянии.  Дремал
стоя,  облокотившись на бруствер, чуть пошатывался, но не падал.  В привычку
уже  вошло - мозг  имитирует  сон,  чтобы  тело немного  отдохнуло,  но  сам
нисколечко не спит. Дежурит. Вдруг, для меня абсолютно  неожиданно, неистово
круша опасную и обманчиво тихую дрему, заорал Тагир:
     - Быля! Че тама шевелится? Эй! Духи! Сука, духи! Духи прут!
     Глаза мои автоматически распахнулись, выпуская увеличивающиеся с каждым
мгновением  непослушные зрачки наружу и, в тот же миг, наблюдая,  как  Тагир
молниеносно  выключает предохранитель  своего РПК и  открывает беспорядочный
огонь  в  поле.  Я,   уже  полностью  проснувшись,  хватаю  автомат,  щелкаю
предохранителем,  дергаю затвор  и,  видя  неясную цель в  темноте  впереди,
стреляю.  Весь  рожок сразу! Есть - цель  поражена! Съежившись, она медленно
оседает и неестественно заваливается набок.
     -  Вести только прицельный  огонь!  Помните о  боеприпасах! - призывает
взводный, активно присоединяясь к нашему пулеметанию.
     Только  тут,  наконец,  картина  проясняется  - духов много: на  первый
взгляд около пятидесяти человек, на второй  - около ста, на третий - слишком
до  хера. Двигаются на наши позиции косыми шеренгами в несколько  рядов. Что
это? Штурм? Западня? Отвлекающий маневр?  Пуля,  мягко проглоченная земляным
бруствером прямо у моих глаз, ответов не дает, зато  камнем бросает мое тело
вниз, на дно окопа. Тело пружинит, беспечно высовывая голову над бруствером.
Ураганный  огонь  духов  вжимает ее назад  в  плечи и, сильнее, прижимает  к
груди.   Шапка  падает,  но  не  до   шапки   сейчас.  Выдергиваю   магазин,
переворачиваю, втыкаю обратной стороной - два магазина скреплены изолентой в
один  - и, передернув затвор,  осторожно  высовываюсь. Плавно жму  на курок.
Грамотнее.  Короткой  прицельной  очередью.  Хорошо. Еще пять  раз - хорошо.
Магазин пуст. Ничего. Под рукой еще три таких двойных магазина. Предательски
дрожит  рука. Куда, блин? С четвертого раза,  с глухим стуком плюхнувшись на
задницу,  пытаясь  контролировать  немеющие  пальцы,   присоединяю  магазин.
Наверх! Привет, это снова я! Куда ты лезешь так близко? Жить надоело? Огонь!
"До свиданья, Таня, а может быть - прощай! До свиданья, Таня, если сможешь -
не скучай!" - песня  Высоцкого  пулей  в  черную  бородатую харю отбрасывает
врага на спину.
     -  Ё-мое!  Ты   че,   куда,  нахрена?  -  рычит  кому-то  взводный   и,
повернувшись, трясет кулаком мне:
     - Тагир вывалился наружу! На внешнюю  сторону  вала! Прикрой, а я  - за
ним!
     Бью длинной, рывками, то влево, то  вправо, и  в обратку.  Чуть сзади и
правее -  серия гукающих  взрывов.  Из подствольника  бьют. Это серьезнее. И
страшнее. Слышу крик взводного. Слышу еще серию взрывов. Ничего не вижу. Что
за  хрень? На  дно! Уф, успокоиться,  успокоиться.  Нервы натянутым стальным
канатом - готовы лопнуть. Раз, два, три - все, пора! Вскакиваю, сразу нахожу
цель - а ее искать-то и не надо, все здесь, сволочи, рядом, - стреляю. "Бук!
Бук!  Бук!"  -  отвечают,  и  отвечают с  РПГ!  Кто-то  пронзительно кричит.
Страшно. Прыгаю брюхом вперед, на вал. Слава Богу, Тагир жив. Протирая пузом
землю,  он медленно  ползет  к своему  укрытию  -  не  зря,  значит, делали.
Улыбаюсь: странно улыбаюсь, иронично, шальной улыбкой умалишенного.  Психоз.
Уф-фф. Перекатившись, стреляю и скатываюсь в  окоп. Тагир, дыша так громко и
напряженно,  что  слышу  даже  я,  тоже  съезжает  в окоп. Молодец,  Тагир -
молодец, жив! А взводного не видно. Где он? Меня осыпает землей.  Неприятно.
Где  шапка?  Нащупываю ее, хватаю и давлю на голову, до бровей. Сверху слышу
голос взводного, опять улыбаюсь: жив, значит, командир. Рядом кто-то истошно
вопит, вопит дико, как сумасшедший. Отвратительный гортанный вопль.  От него
в  ногах  -  судороги.  Ничего,  пройдет. В очередной раз  меняю  опустевший
магазин  и  вспрыгиваю.   Стою,   стреляю,  как  загипнотизированный   стою.
"Брык-брык-брык" -  вылетают гильзы. Удивительное зрелище - разрыв гранаты в
паре  метров от лица.  Но я не нагибаюсь, переворачиваю магазин, зацепляю  и
стреляю.  Неясная  фигура,  передвигавшаяся  в   нескольких  десятках  шагов
спереди, падает мордой вниз, да еще и что-то там у него взрывается. Вот вам,
суки! Хотели  смерти? хотели  поскорее  перейти  в  следующую,  более легкую
жизнь? хотели наград за "священную" войну? хотели? Я дарю вам все это!
     - Ты  че,  охренел? Пригнись, баран! -  слова взводного  окатывают меня
ледяной водой. - Убьют же!
     Ё! И точно, убьют!  А, черт с ним, зато  я сам сколько  успею завалить!
Смерть за смерть! Кто больше?
     - Андрюху Комара свалили!- рыдает кто-то из наших. Жаль его, жаль.
     Долбят  почти  в  упор. Трассера,  трассера,  и  посветлело  как  днем.
Заткнись, падла!  Ой! Куда так близко! Как голодные осы в  весенней атаке на
цветник, пули  сурово  и  уверено  врываются в землю, едва не задев  уха. О,
нет-нет!  Не хочу вслед  за Андрюхой. Забыв о  минутном  нападке  храбрости,
прячусь.  Чуть не убили! Во  дурак, подставлялся как сука! Не, так дальше не
пойдет.  Надо умнее, коварнее, хитрее. Нам  надо не просто  победить,  нам и
самим выжить  надо.  Выжить.  Кому  такая  победа надобна,  если  никого  не
останется.
     - Уходят! Левее куда-то уходят! Сворачивают!
     Бегут?  Вряд  ли. Тактическая уловка и нас окружают? Силенок не хватит.
Значит,  хотят  ударить  с  фланга.  Не пойдет! Выглядываю очень  осторожно:
умирать больше  не  хочется,  равнодушие к  собственной  жизни  улетучилось,
заигрывать  со  смертью  расхотелось. Карабкаюсь вверх,  ползу.  Краем глаза
замечаю,  что  ночь  изменилась: дым  заволок небо и звезды пропали во мгле,
ветер превратился в  морской  штиль, а  громкие звуки наполнили  уши. Прошло
каких-то пятнадцать минуть, а  мир так сильно изменился. Мир стал  другим. Я
стал другим. Надолго?  Навсегда? Бью короткой лежа, перекатываюсь  несколько
раз, выплевываю грязь, и снова -  прицельно и короткой. Хорошо.  Прицельно и
короткой. А наступление духов волнами перекатывается левее и левее; и звуки,
картинки,  ощущения, эмоции,  -  все пропадает  и теряется  в  бытовухе  уже
другого,  обычного боя. Теперь будут боятся и переживать те, кто левее. Лишь
бы пережили...
     ... Двухчасовое  дагестанское  побоище закончено. Основная  масса духов
ушла.  Скрылась  на  территорию  Чечни. Там,  почти  сразу, предгорье, холмы
перерастающие  в горы,  район плохо  просматриваемый и не  контролируемый, а
потому  -  смертельно  опасный.  И  преследовать  духов  нам  не  разрешили,
испугались засад. И правильно.
     Наши  потери  удивительно  минимальны  - Андрюха  Комаров  и кто-то  из
офицеров. Еще  один  тяжело  ранен - до  госпиталя,  думаю, не  доживет. Это
просто невероятно,  что при  таком плотном огне, который велся практически в
упор, мы умудрились выстоять. И выжить.
     Прошлись  по позициям. Посмотрели  на духов. Очередное чудо - ни одного
раненого,  все убиты  наповал. Пятьдесят шесть. Убитых  я насчитал пятьдесят
шесть. Пятьдесят  шесть трупов, среди  которых  - двое - почти негры. Пацаны
сказали, что  негры  эти  - сирийцы. Да мне - хоть заирцы! Уроды! Я несильно
пнул одного из них по окровавленным рукам,  выбил  пулемет,  а за одно и зло
выместил. Шмонать мы духов не  стали. Не барское это дело:  десантники такой
херней не маются, вот вэвэшники подойдут и займутся своей мышиной возней.  А
мы посмотрим.
     Делать пока нечего.  Ждем  команды.  Я  сижу на ящике из-под  патронов.
Автомат лежит на коленях. Бушлат расстегнут, от потного, разгоряченного боем
тела - пар столбом. Обхватываю руками непокрытую  голову - шапка валяется  у
облепленных грязью ног - трясусь, как больной в ознобе, аж подпрыгиваю. Зубы
больно  бьются  друг о  друга, глаза жмурятся, непонятная  гримаса сковывает
скулы и  сжимает  рот. Меня передергивает  как  смертника  на  электрическом
стуле.  Мелкая дрожь  переходит в крупную  и обратно.  Нервы, наверное, не в
порядке. Такое у меня  впервые. Организм  мой, почему-то, всегда  по-разному
реагирует на  конец боя.  Лечится  надо. Я вспомнил госпиталь. Не надо. Надо
жить.
     (октябрь 2003)








     По  приказу  командующего  Северо-Кавказским  Военным Округом, в начале
сентября  1999  года наш  полк  был выведен с  места временной дислокации  в
Республике Дагестан и отправлен в часть, стоявшую в городе ***. Мы были рады
тому, что отслужив в  Дагестане три  месяца, не понесли  больших потерь и не
принимали  участия  в  самых  кровопролитных  боях с  чеченскими  боевиками,
захватившими  дагестанские  села.  Хотя,   понятие   "самые  кровопролитные"
довольно  растяжимо.  Мы,  например,  участвовали  в известных  событиях  на
Гребенской  заставе. К нам потом даже  начальник Генерального  штаба генерал
Квашнин прилетал. Похвалил. Я слышал, что некоторые  военные шишки  называют
эти события  началом второй чеченской.  Но политики,  как обычно, не  желают
открывать реальных масштабов трагедии и  лично у  меня, бои на Гребенской за
боевые  действия не зачтены. Никакой записи в военном билете нет. Вроде  как
нет и погибших и покалеченных в тех столкновениях. Вечная им память...
     Приятно, что в Дагестане отношение  местных жителей к нам, "федералам",
было  доброжелательным. Иногда даже "даги" встречали нас на окраинах селений
с молоком  и хлебом,  прямо как в  кино про  Великую  Отечественную.  Пацаны
говорили,  что к мусульманам из числа  "федералов" "даги" относятся получше,
чем  к  остальным  солдатам:  мусульман уважают,  братаются.  При  случае  я
воспользовался этим и проверил  слухи, сказав на блокпосту у села ***, что я
родом из Татарстана,  за что сразу получил кусок хлеба  и  связку сухарей из
рук  какого-то пожилого  мужчины, видимо  местного аксакала. В  Дагестане мы
чувствовали  себя  освободителями,  богатырями, людьми, несущими мир в  дома
потревоженных боевиками гражданских лиц.  Но и уходили из Дага  с радостью -
постоянное чувство тревоги за свою  жизнь, чувство  ответственности за жизнь
окружающих сменилось на привычную армейскую рутину - подъем,  муштра, отбой.
И, главное, на душе спокойно.
     Однако уже  29  сентября  батальон  из  350  человек  под командованием
опытного полковника  ***  был  командирован  в Чечню.  Цель  командировки  -
обнаружение  и уничтожение  групп  боевиков  по маршруту Моздок - Гудермес -
Аргун.
     Въезжать в чеченские  села гораздо опаснее, чем в дагестанские. Фугасы,
мины и другие взрывоопасные подарки могли  поджидать  нас  на  каждом  шагу.
Завалы,  засады  и  кражи  имущества  -  такие  последствия  кратковременных
остановок  не  особо  прельщали  нас,  поэтому  колонна  нашей  бронетехники
проходила села "насквозь" - быстро и  без остановок. И, все равно, я успевал
заметить, что людей  в  пройденных  нами  населенных  пунктах практически не
было, только укутанные в черное  женщины неопределенного возраста, вероятнее
всего  пожилые.  Они  стояли  толпами вдоль дороги:  размахивали  кулаками и
плакатами с лозунгами  различного содержания,  кричали и  шептались, грозили
карой  небесной  и  плевались. Молодые  или старые,  они все были  худыми  и
высокими, одинаковыми. Довольно мрачная и неприятная картина: женщины в роли
магических психологов, выставленных для  запугивания "зеленых"  (находящихся
на службе не более шести месяцев). И ведь молодняк действительно боялся этих
женщин-призраков, шарахаясь от них, как от чумных.
     Почти  до  самого  Гудермеса  колонна  двигалась  быстро  и   уверенно,
нападений  боевиков или провокаций от местных аборигенов не наблюдалось. Уже
в  районе села ***  случилось небольшое ЧП - поломка  одной боевой машины. К
сожалению  той,  в  которой находился  я. Несмотря на 3 ноября по календарю,
погода стояла прекрасная: плюс 15-170С, ясно, видимость отличная,
поэтому, в случае остановки всей колонны  мы оказались бы бездейственными на
прицеле  противника.  Парализовывать  движение   колонны  было  нельзя,  это
понимали все. Командир колонны, объяснив нам дорогу до ближайшего блокпоста,
двинул с остальными дальше. А мы остались.
     В БМП нас было 11  человек: сержант  (командир боевой машины), механик,
наводчик  пушки и все остальные - десант. Четверо  ушли в  караул, по одному
бойцу  на каждую  из  сторон света,  а другие занялись ремонтом.  Копались в
двигателе до конца, пока ночь не установила свои законы. Кто служил в Чечне,
знает, что  такое  провести  ночь посреди  чистого поля.  Ждали  всего,  что
угодно, готовились к худшему. Но ночь прошла спокойно,  лишь  где-то вдалеке
была видна стрельба трассерами.
     Ремонт продолжили с появлением первых лучей долгожданного солнца. Через
несколько часов  поломка  была устранена.  Радостно  допивая  остатки воды и
усердно  попыхивая  последними  сигаретами, мы вышли в путь. До темна  своих
надо было догнать обязательно, поэтому  гнали, что есть сил. В бэшке трясло,
как майских жуков  в спичечном коробке первоклассника.  Дым, выхлопные газы,
гарь,  запах  паленой резины - все смешалось  и  отчаянно  заполняло легкие,
мешая  дышать и  хоть маленечко  соображать извилинами. "Соображайте  своими
извилинами" - любимое высказывание ротного, плотно  засевшее  в мои  мозги и
почти вытеснившее комбатовское "Я вам что тут, бля?" Смешно.
     Почти весь  день ехали без  приключений.  Успокоились окончательно.  Но
около  15  часов, со стороны лесного массива по нашей,  одиноко  двигавшейся
машине,  был открыт огонь из автоматического  оружия. Вахи цокали калашами и
пукали подствольниками, угрожающе  звеня рикошетом  по прохудившейся  броне.
Пришлось тормознуть и занять оборонительную позицию, волной выплеснувшись из
коробки наружу. Мы ответили, задействовав  и пушку бэшки. Вахи не  отходили.
Завязалась перестрелка: автоматные трели сменялись уханьем пушки, одиночки с
СВД чередовались с трескотней крупнокалиберного пулемета.
     Экстремистов было  человек  30, что гораздо больше чем нас.  К тому же,
зеленка   оказывала   вахам   свои  услуги,   почти   полностью  скрывая  их
передвижения. Наш  радист связался с  блокпостом, до  которого оставалось-то
всего  5-6  км.  Те  обещали помочь.  И, на  наше счастье,  подмога  подошла
вовремя,  уже через 30-40 минут БМП и  БТР, а это 30 бойцов, обрушили на лес
всю  мощь  своего  огня.  Сопротивление  потихоньку  умолкало,  вахи  спешно
покидали  позиции,   уходя  вглубь  леса.  К  17  часам  бой   был  окончен.
Успокоились,  осмотрелись, обрадовались.  У нас обошлось  без  потерь.  Зато
боевики,  как было видно  в бинокль,  уносили с собой человек  пять-шесть на
самодельных носилках. Не знаю, убитые это были или раненые, но приятно,  что
мы вышли победителями из этой схватки. Дали вахам прикурить.
     Со  своими спасителями мы  доехали до  блокпоста,  где  нас  накормили,
напоили, и дали маршрут дальнейшего движения. Мы, сытые и довольные, тронули
дальше.  А ведь даже познакомиться  толком с этими бойцами не смогли, не то,
что бы адресами обменяться.  Вроде они были ОМОНовцами из какого-то крупного
города на Урале. Тогда я ни  о чем не думал, сразу уснул без задних  мыслей.
Устал, наверное. Короче, на войне, как на войне, трудно.
     Еще через сутки  мы,  выжав из нашего железного  коня последний остаток
сил,  догнали  основную  колонну  и  до  самого Аргуна  доехали  более-менее
спокойно, а главное - без потерь.
     (19.08.00)








     Два  наших   блокпоста  стояли  возле  небольшого  населенного   пункта
Бачи-Юрт, через который проходила федеральная трасса на  Гудермес и, дальше,
разветвляясь  на  несколько  разбитых  дорожек,  на  дагестанский  Хасавюрт.
Основное шоссе  было  добротное:  широкое и асфальтированное. Других таких к
тому моменту  в  Чечне, наверное, уже почти и  не осталось. Дорога эта имела
стратегическое  значение  для  всех  армейских  подразделений  находящихся в
данном  районе, поэтому посты на  ней  располагались  и выше по  карте.  Чем
больше постов, тем безопасней.
     Может, все было  совсем  не  так, но нам комбат  обрисовал именно такую
картину. А я своему комбату верил. Там, если не верить, не выжить.
     Расстояние между нашими  постами - двойняшками приблизительно равнялось
километру. От  моего,  второго по  счету  поста, до  села оставалось  метров
восемьсот.  Местность  была равнинная,  и сельская  окраина  просматривалась
довольно  хорошо, а в бинокль,  при желании, можно было детально  разглядеть
любые  относительно  крупные  постройки  по всему  периметру  села.  Хорошая
видимость вселяла уверенность, ведь любое мало-мальское движение на дороге и
возле нее,  мы могли своевременно  засечь  и приготовиться к встрече гостей.
Причем, гостей не всегда желанных.
     Для  официального  приема  горячих  свободолюбивых  чеченских парней, в
нашем распоряжении имелась  "скатерть-самобранка".  То  есть, мы могли  сами
успешно обороняться и, естественно, браниться изо всех сил. Что мы и делали.
Особенно удавалось второе  - бранились много,  с  неподдельным рвением и  на
разных    языках    многочисленных    народов    необъятной    Родины.   Два
бронетранспортера,  две зенитки и гранатомет АГС,  а  так  же автоматы АКС с
подствольными  гранатометами  у  каждого  из  двадцати двух  бойцов  второго
батальона  оперативного назначения двадцать второй бригады ВВ МВД РФ, делали
свое дело исключительно  добросовестно, исправно  поливая  огнем обнаглевших
противников.  Однако,  при нападении  крупного отряда  боевиков,  способного
окружить и уничтожить пост, наше сопротивление оказалось бы тщетным. Но тут,
словно Чип и Дейл, к нам на помощь устремлялись армейцы,  дислоцированные на
полуразрушенной заброшенной ферме времен  советских колхозов  "имени  десяти
лет без урожая".  На ферме,  недостроенной неподалеку от  села, командование
поселило около тысячи  вооруженных до зубов бойцов, готовых уничтожить любое
бандформирование отсюда и до Гудермеса. Напрямик, через поле, до фермы ехать
не более трех километров, а это  всего десять минуть на бэтэре.  К тому  же,
между  фермой  и  постом скрывалось  отлично  закамуфлированное  снайперское
гнездо, откуда, в случае чего, могли нанести точечный удар по самому слабому
месту противника. Врезать по заднице.
     Снаружи  пост казался этаким  квадратным бетонным  монстром сто на  сто
метров,  с выпирающими  зубами  зениток и  бэтэров. А изнутри  все выглядело
более  уютно. Два  блиндажа,  две  палатки для  хозяйственных нужд и туалет,
"типа сортир", делали серые будние дни срочной вэвэшной службы в приветливом
чеченском крае более обнадеживающими и даже яркими. Командовал  этим парадом
майор ***,  человек  в самом расцвете сил и умений. К слову,  просто хороший
мужик. А я, ефрейтор не по  своей вине, был назначен  начальником караула, а
фактически выполнял обязанности "замка".
     Мне  вообще повезло.  Школу  закончил  на одни  пятерки  и мог получить
золотую медаль, но  учитель военного дела  неожиданно влепил мне в  аттестат
четверку и, со словами "солдата из тебя не выйдет", увел  драгоценную медаль
из-под носа. Институт  я закончил хоть и не с красным, но с твердым дипломом
студента-отличника. Военной  кафедры в институте не  было, поэтому военкомат
призвал  меня на службу в звании рядового и  на  один год. Спокойно отслужив
восемь месяцев,  я, не  желая отставать от родной  бригады, решил  поехать в
командировку  на Северный  Кавказ  для  участия  "в  операции  по  наведению
конституционного  порядка на  территории Чеченской Республики".  В последнюю
ночь перед отъездом из части, меня вызвал комбат и, разлив чайку,  предложил
никуда не ехать.
     - Тебе служить всего пару месяцев осталось, образование есть, вся жизнь
впереди.  Разрешаю  в  командировку  не  ездить.  Стреляют  там.  Убьют  еще
ненароком, -  говорил  он, глядя мне прямо  в глаза,  - а ранят, жениться не
сможешь, так и помрешь холостым.
     На что я, переполненный никому ненужным героизмом, ответил:
     - Если и убьют, то  только всех  вместе. Я от своих братков не отстану.
Нехорошо. Кем я буду, если я живой приеду, а они, не дай Бог, не живые.
     Довольно  ухмыльнувшись  и   еще  раз  заглянув  мне  в  глаза,  комбат
неторопливо, словно растягивая буквы, произнес:
     - Хо-ро-шо. Хре-ен с тобой. Я предлагал. Хорошо. Ладно. Поехали.
     И мы поехали.
     С первых дней августа и по декабрь месяц 1995 года я проходил службу на
разных  участках  невидимого  чеченского  фронта.  В  основном,  приходилось
ошиваться в городе Гудермесе или его окрестностях. Стояли на  блоках, ходили
на зачистки. Кормили вшей, голодали, худели, болели, стреляли,  но выживали.
Служили, одним словом. Отдавали дань Родине, "великой и могучей России".
     В день отлета из аэропорта "Северный", когда легкий декабрьский морозец
указывал на начавшуюся зиму, я в последний раз посмотрел на чеченское  небо.
Вертолет с  пацанами  из  нашей  бригады, прощально нахмурив облака, ушел  в
сторону "Гудэра". Они ушли,  а я не мог насмотреться на  небо. В Чечне  небо
особенное.  Когда в горячке боя падаешь  вниз  головой, то  боишься  открыть
глаза,  - а  вдруг  что не  так. Но  вот  когда  глаза  медленно,  неохотно,
открываешь, то первое, что видишь - небо. Разное небо. Синее в белое облако,
красное  в пламени  пожара,  черное  во  вспышках  трассеров,  серое в дымке
тумана.  Небо.  Одно большое  счастливое небо. Счастливое  потому, что  если
видишь  его,  значит  живешь.  Пока  еще живешь. В  эту  минуту  испытываешь
огромный  прилив энергии, радости, счастья.  Счастья. Потом за  это  счастье
становится стыдно. Ведь кто-то из друзей уже не смог увидеть небо. Последнее
небо...
     В  этот ясный сентябрьский  день небо над нашим  блоком было  чистым  и
безоблачным, почти  прозрачным насквозь. Я, как  дежурный  начальник караула
охранения,  вышел  на  улицу  и,  вяло  прислонившись  к  бетонному  монстру
ограждения,  устало уставился в горизонт.  Пытался найти  подвох, но  ничего
подозрительного   не   видел.   Глаза   мои,   требуя  сна,  самопроизвольно
закрывались,  а я, последними усилиями воли,  старался их вытаращить наружу,
выкатывая  зрачки  вперед,  на сколько это  возможно дальше. Не спать! Ночью
была  слышна стрельба в районе соседнего поста.  Вероятно, их обстреляли. Но
нас,  слава Аллаху, не тронули.  Заснуть такой  ночью  мы  не смогли в любом
случае, вот  и выходило,  что  не спали уже около двух суток. Спать хотелось
страшно. Но,  приказ  -  есть  приказ, и никуда  от него  не денешься, вот и
стоишь. Не знаю, сколько я  так простоял, может час, а может, и все три. Уже
почти  в полностью отключенном  состоянии я заметил  новый синий УАЗ-462, на
большой   скорости  мчавшийся  в  нашу  сторону.  Не  успел  я  как  следует
опомниться,  как машина, за считанные минуты преодолев остаток расстояния до
поста, резко затормозила и, неприятно взвизгнув шинами, остановилась в метре
от  бетонки,  заграждавшей  дальнейший путь.  Я вышел  за  ограждение  и,  с
автоматом наперевес,  шагнул  навстречу открывающейся  двери.  Только тут  я
заметил  ярко-зеленую  эмблему  на  передней  правой двери  УАЗика.  Эмблему
Независимой Ичкерии! Палец правой  руки автоматически обнял  спусковой курок
АКСа,  а я  мгновенно  очнулся  от  сладкой  полудремы,  в  которой  все еще
пребывал. Стараясь  сохранять спокойствие, я  бросил  пытливый взгляд внутрь
машины. Несмотря на почти тридцати градусную жару,  крыша и боковые стекла с
УАЗика сняты не были, поэтому почти ничего  интересного  я и не увидел. Да и
отражение  палящего  солнца  била от лобового  стекла прямо  на  меня, мешая
заглянуть поглубже в салон. За  то время, что я разглядывал машину, водитель
успел  выйти  и сделать шаг в мою сторону. Огромный,  как сибирский медведь,
одетый в потертый камуфляж, мужчина поздоровался первым.
     - Задаравствуйтэ!-  торжественно  подняв правую руку  вверх,  он потряс
своим здоровым, величиной со спелую дыню кулаком.
     По первому произнесенному слову стало  понятно, что водила  - не чечен.
Акцент не тот, грузинский какой-то, или абхазский, или  таджикский, но нохчи
точно так не разговаривают.
     - Здрасте! - удивленно дернул я подбородком в ответ на его жест.
     Лицо мужика почти полностью скрывали огромные солнечные  очки  и густая
черная  борода мусульманина. На надвинутом на  глаза зеленом берете блестела
кокарда с изображением  ичкерийского герба - серого, во всех смыслах, волка.
По бокам  виднелись белого цвета надписи на арабском. "Молитвы!" - почему-то
сразу подумал я.
     Ми должны проехат зидэс! Вот мой разрешение на бэзпрыпатцвеный праез. -
картавил водила.
     Хорошо, но  я  должен  осмотреть  автомобиль. Приказ,-  я развел руки в
стороны, мол тут приказ виноват, а не я, - приказ у меня такой.
     Ти  знаешь  пра мараторий?  - повысив  голос  и поменяв  тон  на  более
жесткий,  угрожающе вопрошал  незнакомец, -  Эта  типа перемирий.  Ми  можем
передвигаться по этой месту гдэ захотим. Давай, дальше ехать будэм, а?
     Хорошо, хорошо. Будем. Все  я знаю. И как вы этот мораторий соблюдаете,
тоже знаю. Но ничего поделать не могу. Надо осмотреть! - почти  срываясь  на
крик настаивал я, - Приказы не обсуждают, а выполняют!
     Ладно,  смотри машина!  Там все  нармално! -  слегка  ударив кулаком по
капоту, наконец согласился водила, - Сматри, харашо сматри!
     Дверь   машины  резко  открылась,  и  тут  я  увидел  начальника  штаба
вооруженных сил Ичкерии Аслана Масхадова! Он вылез из машины и спокойно, как
будто  знает  меня  сто   лет,  поздоровался  и   важно   протянул  какое-то
удостоверение.   Эта  бумаженция,  за  подписью  одного   большого  штабного
генерала,  действительно   разрешала   Масхадову   проезд   по   территории,
контролируемой  федеральными  войсками.  Я  внимательно осмотрел  одного  из
главных  наших противников в этой несуществующей войне. Пожилой,  но  крепко
сложенный мужчина лет пятидесяти, с удивительно безмятежным выражением лица,
устало смотрел на  мой  автомат. Без усов и  без бороды, Масхадов больше был
похож на простого российского прапорщика, чем на командира войск противника.
Лишь большая красивая папаха, помпезные погоны, да мудреные шевроны на новом
камуфляже, выдавали его несолдатское звание.  Да и ботинки на его ногах были
кожаными  и, наверно,  очень удобными и  дорогими. Оружия  у Масхадова  я не
заметил. Зато его оказалось в избытке у трех гориллаподобных телохранителей,
покинувших кабину вслед за своим  командиром.  Один,  как  собака  в  кость,
вцепился  в  новенький АКС с  подствольником,  а другой умело  держал СВД. У
обоих  имелось и  по  паре гранат. А  третий "дух" и вовсе,  как ребенка  на
руках, нежно держал в своих огромных лапах гранатомет.
     Все нормально?
     Попрошу всех  задержаться. Проезд временно закрыт. Я должен  сообщить о
вооруженных   людях   командиру.   Если  он  примет   решение,   вы  сможете
беспрепятственно проехать дальше. Подождите.
     Ну, раз надо, я подожду.
     Я, Карл  Льюисом  пролетев  спринтерскую дистанцию  до  палатки, вихрем
проник вовнутрь и кратко доложил майору о происшедшем. Он молча взял автомат
и вышел вслед за мной. Подошли к Масхадову,  который  все так  же безмятежно
стоял у  машины.  При  появлении  вооруженного  майора противника, окружение
бывшего полковника  Советской армии, уподобившись начальнику, даже бровью не
повело.  Чеченцы  стояли,  как  вкопанные.  А  мой  командир,  приказав  мне
оставаться сзади, подошел к "духам" и поздоровался, каждому пожав  вытянутую
навстречу ладонь. Минуты три они  говорили, что называется, без  свидетелей.
Затем один из  "духов" отошел  от общей группы и открыл заднюю дверь УАЗика.
Я,  на всякий случай, незаметно снял АКС с  предохранителя. Незаметно  - это
громко сказано,  ведь опытные  вояки  легко услышат  подобный щелчок даже за
километр. Но  "дух",  совершенно  неожиданно  для  меня,  вытащил  из машины
несколько арбузов  и сказал: "Солдат!  Держи  арбузы!".  Майор  одобрительно
кивнул головой, поэтому я  взял  арбузы  из  протянутых  рук  чечена и понес
сладости в палатку. Два наших бойца из караула, все это время наблюдавшие за
происходящим со стороны и в случае ЧП готовые ринутся в бой, помогли "духам"
донести до палатки еще несколько арбузов и пакетов с продуктами.
     Масхадов  зашел  в палатку последним  и, подойдя  к  небольшому  столу,
положил на него популярное  блюдо местной кухни - кислые лепешки, заменявшие
чеченцам  хлеб. В  помещении находилось  несколько наших бойцов,  отдыхавших
после  смены.  Получив  приглашение сесть за  стол и  попить чайку,  они,  с
нескрываемым смущением  ответили отказом,  но,  пошушукавшись, сели рядом  с
командиром. Разлив по  кружкам чай и кое-чего  еще, разрезав угощенья, народ
приступил  к  трапезе.  Чечены  вели  себя подчеркнуто  миролюбиво,  нам  не
угрожали, не шипели, на свой, непонятный нам, язык не  переходили. Ни намека
на обострение.  Ребятки даже шутить  пытались. Я бы  сказал,  вели себя  как
нормальные мужики, по-людски.
     Моя смена еще не закончилась, и я был вынужден выйти вон и вернуться на
рабочее  место. На  улице обстановка оставалась спокойной. Других  машин или
каких-то иных транспортных средств или предметов замечено не  было. Водитель
Масхадова,  отогнав  машину  с  дороги,  выключил  двигатель  и,  вроде  бы,
вздремнул.
     Примерно  через  полчаса  послышались  голоса  -  это гости,  отдохнув,
собрались  отъезжать. Выйдя за  ограждение,  "духи" сели в машину.  Масхадов
садился последним. Попрощавшись с каждым из пяти провожающих по отдельности,
он проронил: "Надеюсь, мужики, больше с вами не встретимся..."
     Наш  майор приказал  пропустить  УАЗ через  пост  и  удалился.  Объехав
ограждения,  машина  с  будущим  президентом  Чеченской  Республики  Ичкерия
рванула  дальше по трассе. "Навстречу новым  приключениям" - робко подытожил
я.
     Непонятная война.
     О том, что Начальника Штаба всех чеченских банд формирований можно было
взять в  плен или убить, я тогда  не задумывался. Там, в  Чечне, лишь бы  не
стреляли и день побыстрей прошел. А все остальное - по фигу. Кто, чего, как,
- меня не волновало. А если бы волновало, то до этих сегодняшних рассуждений
я,  скорее всего, не дожил бы. Такие вопросы должны  волновать командование.
Генерал решает. Солдат исполняет. Сунешь шею туда, куда не следует, мигом по
этой же шее и схлопочешь. Это сегодня я могу рассуждать как я поступал и как
надо было  поступать, а тогда, извините. Жить хотелось. Правильно мы сделали
или нет, пропустив Масхадова мимо мушек наших автоматов, я и сейчас не знаю.
Отмечу лишь то, что после вышеописанных событий наш пост обстреливали не так
часто  и  интенсивно  как  раньше. И это  при  том,  что  соседей  доставали
регулярно, почти  каждую ночь нападая на их пост. А  нападения -  это всегда
потери. О причинах подобного казуса  можно  только догадываться.  Только вот
майор о  нашем знаменательном чаепитии  до  самого конца  моей службы больше
никогда не вспоминал. Забыл, наверное.
     (20.01.03)








           Третий свой стакан
           Пью за Дагестан,
           С чистой совестью...
     Сегодня, в день памяти солдат, погибших в боевых действиях  на Северном
Кавказе, я хочу рассказать не о боевых выходах и зачистках, не о выстрелах и
подрывах. Сегодня рассказ  о силе вековых традиций  и  национальных  обычаев
Северного Кавказа. Сегодня, когда  понятие  "уважение  к старшим" у молодого
поколения   практически    отсутствует,   и   на   улицах    наших   городов
несовершеннолетние  пьяные отморозки беспричинно избивают ветеранов  войны и
труда, а  прохожие боятся  заступаться за слабых  и несправедливо  обиженных
людей, этот случай показался мне знаковым.  Я понял, что возможность мирного
урегулирования чеченского конфликта все еще сохраняется. Нужно лишь  чуточку
терпения и политической  мудрости.  Нужно  прислушаться  к голосу  разума  и
прекратить  эту  бессмысленную войну с  помощью местных аксакалов, уважаемых
седовласых старейшин,  слово  которых  равносильно  закону  даже  для  самых
отъявленных  молодчиков-головорезов,  ваххабитов и  разных других  "истинных
последователей ислама".
     Хотя, о чем это  я? Кто и о  чем будет с ними договариваться? Если даже
безусые двадцатилетние лейтенанты открыто, перед первым боем, говорили  нам:
"Эта  война  коммерческая, мы воюем за деньги, а вам  (срочникам)  просто не
повезло, поэтому вы здесь...", то  чего говорить о  вышестоящем командовании
и,  далее по  нарастающей,  -  руководстве  СКВО,  министерских  чиновниках,
депутатах Государственной Думы, правительстве? Даже думать противно  о  том,
что страдания  и смерть  простого солдата (но гражданина!)  приносит  выгоду
каким-то частным лицам, которые потом на эти деньги спокойно живут и даже не
скрывают своего лица. Я два года отслужил  в  рядах вооруженных сил и ничего
хорошего   не   слышал   о   некоторых  государственных   мужах,   затеявших
"хасавюртский пакт". "Все это - показуха ради денег и ради их денег мы здесь
умрем.  Березовскому и Лебедю  - деньги, а нам - гробы. Мы  - пушечное мясо,
которое кто-то пытается выгодно продать!" - говорили ребята из нашей бригады
после начала  второй чеченской кампании. И можно понять тех, кто отказывался
идти  в  бой  или  просто  отлеживался, не вылезая  из укрытий.  "Наши  деды
погибали за Родину,  наши отцы - за идею  (Афганистан). А мы - за что должны
идти под пули?" - открыто негодовали некоторые из них.  А отдельные офицеры,
долго находившиеся на передовой первой чеченской, после Хасавюрта выкидывали
свои награды  прямо  в форточку. "Я  на это  дерьмо  второй раз не клюну!" -
ответил один из  наших  старших  офицеров, когда ему  предложили  поехать  в
Ботлих. "За что я был ранен? За  что погибли мои боевые товарищи? Зачем  нам
все это надо?" - не унимался он - "Это  же  вторая серия!  Вас обманут,  как
раньше  обманули нас!  Дети,  что вы  делаете?  Очнитесь! Дома  будете мамку
защищать! Опомнитесь! Не глупите, вырастите, сами поймете!" Наверное, он был
по-своему  прав.  Неприятно   осознавать,   что   тебя   опять   подставили,
использовали, обманули,  вытерли ноги и выбросили. А на твое место подобрали
нового, молодого, тупого и преданного,  которого потом так же запросто можно
кинуть.
     Я  понимал, что в подписав Хасавюрт, Лебедь заклеймил  позором всю нашу
армию,  но  на  боевые поехал,  и  поехал  по  собственному  желанию.  Хотел
доказать, что нельзя так, по-свински, с нашим человеком. Хотел доказать, что
Россия  - великая страна.  Хотел доказать, что я - настоящий мужик. Искренне
верил, что если не кончать "вахов" здесь и сейчас, то они дойдут "от Черного
моря и до  Волгограда" и  потом будет поздно.  Воевал честно  и,  вернувшись
домой живым и здоровым, о прошлом не жалею. Моментами...
     Это произошло уже после моей демобилизации из рядов РА. Я ехал домой, в
Татарстан,  на  поезде.  Ехал,  как  полагается  -  парадная  форма,  берцы,
аксельбанты,  берет, дембельский альбом, хорошее настроение и пузырь водки в
кармане. Только,  почему-то кроме меня в поезде больше не  было дембелей, ни
выпить, ни поговорить. Одни гражданские лица, причем, в основном, кавказской
национальности. "Даги", ингуши и осетины битком забили вагоны, наполнив весь
состав своим, не особенно приятным, горским запахом.
     После  захвата  бандитами  Басаева  и Хаттаба приграничных дагестанских
сел, "дагов"  к месту  боевых  действий понаехало  со  всей России.  Офицеры
говорили о двадцати тысячах добровольцев. Иногда они, как ополченцы, конечно
помогали.  Но в большинстве случаев, просто здорово мешали проведению  наших
войсковых  операций.  Вооруженные  чем  попало,  лишенные всяких  понятий  о
дисциплине,  тактике и  субординации,  "даги"  либо  сами становились легкой
добычей опытных боевиков, либо, осознанно или случайно, подставляли под удар
нас. Некоторые молодые ополченцы, изрядно залив за воротник, начинали качать
права и провоцировали стычки  с нашими  солдатами. Иной раз и до поножовщины
доходило. У меня лично тоже  было с ними несколько нелицеприятных стычек, но
заканчивалось все миром.  Трупов,  по крайней мере, не  наблюдалось. Вообще,
сложилось  такое впечатление, что "даги"  признают  только грубую физическую
силу, а слово, просьба, приказ - для  них пустой звук.  Удар  в челюсть  они
понимают,  все  остальное  - никогда  и  низачто. Они уважают только боль, а
слушают только  того,  кто  делает им  больно. Так  мы  с  ними  и общались,
жестами.
     Попил чайку.  Сижу, грустно смотрю  в  окно,  прощаюсь  с жарким  южным
солнцем. Подходят четверо  здоровых парней, с виду - "дагов".  Глаза у  всех
мутные, зрачки  на  выкате,  толи  наркоманы, толи  водки  нажрались  своей,
паленой. Постояли, посмотрели на меня, догадались, что я один. Обрадовались,
улыбаются,  понимают,  что их  больше  и они  сильнее. А я  на  них  -  ноль
внимания, мол и не таких уродов видал, сижу,  считаю мух. "Даги" пошептались
меж  собой, присели, завели разговор. Мы, мол, местные, а ты кто такой,  где
служил,  что  здесь делаешь, куда едешь.  Спокойно  объясняю  -  я  дембель,
отслужил, еду  домой,  никого не  знаю, никого  не  трогаю, пью чай. Они  не
унимаются.
     Ты че, вэвэшник? Зону охранял? Пацанов мучил?
     Я никакую зону  не охранял. Я Родину вашу охранял,  сначала в Дагестане
бился, потом в Чечне. Весь Ботлих на брюхе проползал.
     Ты нам не гони, хуже будет. Ты, русский свинья, трус. Все ваши - трусы.
Вы нашу Родину охранять не ехали.  Вы  за  деньги ехали. Мусульман  убивать.
Скажи, тебе  ведь разница нету, мусульман убивать, что "чехов", что "дагов",
что ваххабитов, что правоверных -  один черт, -  довольный своим гонором, от
удовольствия цокая языком и кивая головой,  самый пьяный обвинитель тыкал  в
мою,  увешанную  значками грудь,  своим черным вонючим  пальцем,  - русский!
Может, еще война хочешь? Хочешь со мной, хозяином, драться?
     Вы поймите,  я  -  солдат  срочной службы,  я  не  выбирал, куда  ехать
служить. Мне приказали - в "Чехию",  я поехал туда. А приказали бы в Сибирь,
поехал бы в  Сибирь. Все, я свой гражданский  долг выполнил,  отслужил,  еду
домой. Хочу  побыстрей забыть  всех этих  ваххабитов,  террористов,  негров,
арабов.  Моя  война закончилась.  Я - гражданский человек. И я хочу домой! -
силы были  не равными, поэтому я, стараясь не переходить  на крик,  по новой
объяснялся с "хозяевами Дагестана" - Надоела война, мне мир нужен!
     Тебе деньги  платили?  Ты  говоришь, срочник, долг выполнял?  А  деньги
платили,  да?  В другом месте не платили за долг, а  в Дагестане платили,  в
Чечне  платили.  Ты за деньги  сюда  ехал, а не за долг.  Какой  народ  тебя
кормил? Наш?  Кормил!  Поил? Поил! А ты деньги  берешь! Давай  деньги  сюда,
гнида русская, это наши деньги. Ты все разломал, разграбил,  теперь уезжаешь
где тихо. А нам здесь жить. Деньги давай свои. Не дашь - зарежем, на станции
выкинем. Тебе никто не поможет. Сам знаешь, здесь такой солдат как ты, никто
не любит. Умрешь. Подохнешь, как свинья последняя сгниешь. Обидно будет. Где
война - не умер, где мир - умер. Мертвый солдат  едет домой!  Мертвый солдат
русский такой! Жить хочешь? Деньги - сюда!
     "Даги" дружно загоготали. Я молчал, обдумывая дальнейшие действия.
     - Один минута у тебя! Решай, живой без деньги или мертвый без деньги!
     Денег у меня на самом деле не  было. На руки нам не платили, но обещали
перевести  деньги  в  банк,  для получения  по месту  жительства. (Я,  между
прочим,  до сих  пор их не получил.) Дело,  между тем,  принимало  серьезный
оборот. Я -  один. "Дагов"  - четверо, да еще  в крепком подпитии. Народ они
горячий,  за  словом в  карман не лезут. За ножом  - тоже. Поножовщина у них
идет  постоянная.  Порежут,  глазом  не  моргнут.  Обидно,  столько  времени
провести в окопах - и не царапинки, и  пострадать  вот  так глупо. Очередная
попытка объяснить ситуацию "по-человечески"  закончилась  ничем. Я  серьезно
испугался, думал, как выйти из ситуации. В голову  ничего не приходило и  я,
быстро встав, пошел в  тамбур. Они, решив,  что  я уже покорен и  сейчас все
отдам,  недоуменно  стояли, потеряв  несколько  драгоценных  секунд.  Потом,
громко   крича,  побежали  за  мной.  Останавливаться  в  тамбуре   означало
приговорить себя  к худшему,  и  я шел не  останавливаясь. Пройдя  несколько
вагонов, я вошел в вагон-ресторан.
     За  одним  из  столиков сидели  двое пожилых  мужчин.  Увидев  меня, по
дембельски  наряженного, они  перестали  жевать.  Вилки, не  донеся  до  рта
кусочков перченой  баранины,  неподвижно  застыли  в  воздухе.  Молча изучив
шевроны СКВО и одобрительно разведя брови,  старики уставились  в мои глаза.
Их гипнотизирующий взгляд не показался мне злобным, и я решил подойти к ним.
Подошел, представился. Они, одинаковым  кивком головы, предложили  мне сесть
рядом. Только я, поблагодарив за приглашение, присел за  их столик,  в вагон
ввалились мои "старые знакомые".  Увидев меня за одним  столом с аксакалами,
они  остановились и,  не  издав ни звука,  сели за  столик у  входа. Еще раз
осмотрев меня, старейшины заговорили со мной.
     Кто такой? Зачем ходишь здесь? Куда едешь? Чего хочешь?
     Еду домой.  Отслужил во внутренних войсках срочную службу, участвовал в
освобождении Дагестана от ваххабитов. В Чечне тоже приходилось бывать. Сам я
-  русский, родом  из Татарстана. У  нас  там тоже, в  основном,  мусульмане
живут, татары. Так что ваши мусульманские обычаи знаю не плохо. Прошу у  вас
помощи.  Молодежь  ваша  дагестанская  достала, денег  говорят,  давай,  ату
порежем. Говорят, я плохо воевал, грабил. Это не так, я служил честно. Зачем
мне свою страну  грабить, Дагестан ведь тоже - моя страна, а я не грабитель,
я солдат.
     Правду говоришь? Говори, где воевал, с кем, когда!
     Я  перечислил  -  когда и в каких  действиях участвовал. Назвал фамилии
некоторых  командиров,  сослуживцев и  земляков-татарстанцев.  Слушали  меня
молча, ни разу  не  перебили. Потом долго говорили о чем-то на своем  языке.
Потом подозвали к себе молодых "дагов". Говорили с ними. Я, успокаивая дрожь
в коленках,  ждал развязки.  Наконец, один  из молодых встал,  купил бутылку
водки,  закуску.  Положив закуску на стол и открыв бутылку, трясущейся рукой
разлил содержимое по стаканам. Он сверлил  меня взглядом, лицо  его  пылало,
тело  вытянулось в струнку. Подойдя  ко мне  вплотную  и, опустив  голову до
уровня  моей,  парень сквозь зубы  процедил: "Спасибо  солдат.  Вот  тебе от
дагестанских братьев. Пей, не стесняйся, будь гостем..." Он крепко пожал мою
ладонь и, мигом вспотев, одним глотком опустошил стакан. "Давайте  выпьем за
погибших в этой войне!" - срывающимся от напряжения голосом  произнес другой
молодчик.  Он  плеснул  водки мне  и  своим  друзьям.  Мы встали  и  выпили.
Аксакалы, скривив рты в улыбке, снова зачавкали бараниной.
     - Пей, ешь,  не стесняйся!  Будь  как  дома, солдат! - с такими словами
молодые удалились из вагона.
     Я весь покраснел, не зная как отблагодарить аксакалов:
     Спасибо большое!
     Ничего не надо, ты  сам  заслужил уважение. Тебя  здесь больше никто не
тронет. Спокойным будь! Тебе спасибо! Иди, солдат, отдыхай!
     Я  вернулся в  свой  вагон.  Сел  у  окна. Солнце  уже  не было  видно,
вечерело. Спать не хотелось, но я закрыл глаза. Я - дембель, я еду домой!
     (5.08.02)



     "Хватит, навоевались! Лебедь подписал мир. Война закончена, все позади.
Скоро мы покинем территорию  Чечни.  Осталось совсем  не  много. Войска  уже
начали  выводить, скоро наша очередь, скоро вернемся в  часть, а оттуда - по
домам. Мучиться не придется, чечены теперь  наши союзники,  они помогут  нам
покинуть их землю", - такие настроения веяли офицеры нашей части среди своих
подчиненных, то есть и среди меня тоже.  И я им верил. Чечены  действительно
помогут нам  покинуть  их  землю  - помогут нам  побыстрей отправится на тот
свет. Прямиком к прадедам.
     Эту войну  наша  страна  проиграла, это очевидно. Но  только не  надо в
поражении винить армию. Официально заявляю от первого лица:  солдаты воевали
добросовестно! Мы старались беспрекословно подчиняться  приказам, трудились,
не  покладая  рук.  Ходили  на  задания,  выполняли  любые  поручения. Может
бездумно,  но страстно, с  любовью.  Ведь  только когда  любишь свою работу,
когда  получаешь от нее удовольствие, тогда добиваешься результатов. И вроде
бы все работали: солдаты выполняли свою работу, офицеры свою, генералы свою,
политики свою. Почему же  не сложилось? Почему не  получилось? Почему за два
долгих года мы так и не  освободили измученную кавказскую землю от бандитов?
Сколько  крови  пролито,  сколько  медалей  вручено,  сколько  водки выпито,
сколько гробов заколочено, сколько слез выплакано, сколько детей не рождено,
- а все напрасно. Для статистики.
     Война одна,  а цели у  всех разные. Наша цель - убивать. И  мы убивали.
Офицеры рапортовали  и получали награды, генералы писали мемуары и пришивали
новые звезды, а  политики подсчитывали доходы  и недовольно морщились, когда
приходилось отстегивать мизерную компенсацию семьям погибших.
     Политики проиграли эту войну. Позорно  проиграли, постыдно. Позорно для
страны,  для людей,  для истории, но не для себя.  Назовите  мне  хоть  одну
фамилию,  покажите  мне  хоть  одного чиновника,  осужденного  за  провал  в
Грозном, за позор в Кизляре и Первомайском, за неудачи в Бамуте, за фиаско в
Веденском районе, за  последствия терактов по всей России. Не находите слов?
Не можете вспомнить? Не можете  никого назвать? Не можете потому, что некого
называть. Ведь никого не наказали,  никого не осудили, ни-ко-го. И никого не
осудят. Тогда  зачем вспоминать о  неприятном?  Давайте забудем все! Давайте
пить пиво и ходить в  рестораны, давайте жить по-человечески. Расковано, для
себя.  Да  запросто!  Только  вспомним  сначала  тех,  кто  дает  нам  такую
возможность - жить в мире, жить счастливо,  да  просто - жить. Вспомним тех,
кто погиб за нашу с вами жизнь...


     Командование,  как всегда,  постаралось.  Посреди какого-то  поля нашли
источник воды и устроили "военный  городок". Условий никаких - грязь, холод,
полная  неразбериха  в  вопросах быта. Хотя, конечно, два самых  необходимых
элемента правильного расположения  тактических  группировок  были соблюдены.
Питьевая вода, как  я уже упоминал, имелась, да и большая дорога для быстрой
переброски войск на необходимые участки борьбы была рядом.
     Вылезаю из вертолета "Ми" и вижу: скопление солдат огромное - несколько
бригад и батальонов со всех концов необъятной родины. Полторы тысячи человек
из войсковых  частей Липецка, Тамбова, Москвы,  Воронежа. И, естественно,  у
всех  свои  командиры, которые  не  могут или не  хотят  согласовывать  свои
действия с соседями по несчастью.
     Стемнело. И только  нас  расселили по палаткам, объяснили, что  к чему,
назначили  дежурного  стопника,  как  пошла стрельба. Чеченцы вообще  любили
обстреливать расположения федеральных войск именно ночью. Так у них, видимо,
лучше получалось. В палатке  находилось человек сорок  - все солдаты срочной
службы. В Чечне - все первый день. Стало страшно. Однако, не получив приказа
никто никуда не выходил. А  может, просто испугались. Прошло минут десять. В
палатку   залетает   лейтенант,   кидает    на   землю   стопку   утепленных
камуфлированных  костюмов и командует:  "Всем  одеться  и на выход!  Идете в
боевое охранение!"
     Мой костюм оказался на три или четыре размера больше меня самого. Я,  с
автоматом  на  перевес,  выбегаю  из  палатки  и, со  всех  ног,  несусь  на
передовую.  Здесь намного  интереснее  - обстрел  наших позиций  шел  на всю
катушку, свистели пули, взрывались выпушенные  из вражеских  минометов мины.
Я,  выглядывая   из  окопа,  пытаюсь   стрелять.  Не  получается  -  костюм,
ежесекундно сползая с плеч, мешает. Нафиг мне одежда? На землю  ее и вперед,
в атаку,  ура!  "Бзынь,  бзынь!"  -  срикошетили  пули от  железного  листа,
приваренного  к укрытию, созданному из остатков старой жженной бронетехники,
и в атаку мне уже  не охота. Лучше как-нибудь из окопа  повоюю. Да и холодно
без одежды, заболеть можно. Каску пришлось вернуть назад, на голову. Пока  я
возился  с  обмундированием,  началось  самое интересное.  Соседний липецкий
батальон  начинает  старательно  отвечать  на  огонь  "чехов".  Отвечали  из
минометов,  стреляя  зажигательными минами, которые,  по  идее, должны  были
освещать  позиции  противника, что  помогло бы нам  вести  более  прицельный
ответный огонь. Но  все  дело  в том,  что батальон, устроивший эту ответную
акцию,  находился позади  не только  нашей бригады, но  и  софринской  тоже.
Получалось как  в старом анекдоте,  хотели как  лучше,  а вышло как  всегда.
Мины,  пролетая над нашими  окопами, ровно нас и освещали.  "Чехи" от такого
подарка явно отказываться  не собирались и  в  несколько  раз усилили огонь.
Долбили конкретно. Пули чиркали  по брустверу, не давая  никакой возможности
посылать  ответные  сообщения.  Многие,  из  находившихся  со  мной,  просто
высовывали автомат наверх и опустошали свои магазины куда-то туда, вперед, в
неизвестность. Никто не выделывал никаких геройских штучек.  Не сказать, что
мы - трусы, совсем нет,  просто хотели еще пожить. Несколько человек ранило,
они кричали, что есть сил, пытаясь перекричать шум боя. Бесполезно. Никто не
обратил  на раненых  внимания,  все  заботились лишь  о себе.  Понятно, своя
рубашка. Кто-то  надрывался, щенком скуля от  страха.  Один  парень  бился в
истерике. Размахивая  автоматом в  разные  стороны  и  постреливая короткими
очередями,  он  выдавал  нечленораздельные  звуки  и,  выпучив  глаза,  тряс
головой. Бывает. Ладно, хоть своих не перестрелял, и за это спасибо. Словами
всего не передашь,  но надо было видеть этого истерика, что бы почувствовать
войну.  Понять войну, если это, конечно, возможно.  А я, как дурак, глядя на
такую  незабываемую  картину,  чувствовал   что-то  совершенно   непонятное.
Радость,  или какой-то азарт. Точно, азарт. Идиотский  азарт. Я был,  как бы
сказать,  с   легонца  в  шоке.  Весело   мне  было.   Я  радовался  чему-то
неизвестному, стреляя, улыбался. Улыбался судьбе. Судьбе, которая в эту ночь
пощадила меня.
     Только на  следующий  день,  выспавшись, (если,  конечно,  четыре  часа
беспокойного ерзанья на трехэтажной кровати можно назвать сном) я понял, что
меня могли убить.  Лишить  жизни.  Уничтожить. Замочить.  Грохнуть. Пришить.
Спокойно   отобрать  мою   единственную  жизнь.  Вот   тогда,  утром,  стало
действительно страшно. Но  ненадолго. Наш  дежурный стопник,  поддерживающий
огонь в печи для создания минимального уюта в палатке, уснул. И вот, пока он
спал, угли, выпав из  незакрытой  дверцы  печи, воспалили  палатку.  Палатка
загорелась. На  фоне темно-синего, с тяжелыми грозовыми тучами неба, горящая
палатка смотрелась исключительно красиво. Просто восторг...
     (15.09.01)







     Серое, затянутое  тучами небо  не  давало надежды  на  спасение. Вторые
сутки дождь, непролазная грязь, ужасный холод.  Ветер,  этот  подарок гордых
Кавказских гор, заставлял дрожать. Я хлопнул дверцей, поехали дальше. Тыкать
в карту  пальцем перед  лицом  молодого сержанта-водилы  не  имело  никакого
смысла  -  он здесь  первый день и просто  трясется от  страха, понимая, что
ночь,  скорее всего, застанет нас в дороге. А это - нехороший знак. В Чечне,
в основном,  стреляют ночью, убивают  ночью, берут  в плен ночью. Да что  я,
быть  может,  он и не  от  страха  трясется, а от холода.  А  может, он и не
понимает еще ничего, ни хрена он не понимает...
     Я ехал  в кабине головной машины нашей колоны. Шесть старых, выпущенных
в середине восьмидесятых, грузовика ГАЗ-66 шли под прикрытием двух бэмпэшек.
Всего шестьдесят  бойцов. Почти все - первый  день,  молодняк. Еще утром они
были  в своей  родной части,  за сотни километров от войны, а вот теперь они
здесь. Голые, на  ладони своей судьбы.  Хотя, "бойцы"  для этой толпы юнцов,
слишком  громкое  название.  Вот  через месяц-другой их  можно будет назвать
бойцами. Если  выживут. Я закурил.  Через  пол часа  совсем  стемнеет,  а до
города,  по  моим подсчетам,  еще  километров  семнадцать. Даже если до него
останется  пара-тройка километров, нас,  в полной  темноте,  могут  запросто
обстрелять. И тогда - потерь не избежать. И никто нам не поможет. Кому нужна
толпа неграмотных  пацанов. Здесь,  таких как мы,  бестолковых, пруд  пруди,
море.
     Боишься?
     Да нет, я  же уже полтора отслужил.  Дед.  А тут, говорят,  день за три
идет. Домой быстрей  попаду.  Батька  там у  меня, мама, дед  с бабкой ждут,
сестренки две - Танька и Верка. Семья. - сержант тараторил, что есть сил, он
боялся  тишины  и  пытался  не  дать  этой  тишине  напугать  себя,  - Я  же
деревенский, в  колхозе денег  нет, а тут, может, заработаю. Телевизор новый
куплю. На свадьбу оставлю. Женюсь потом.
     Да-да...
     Пока он  верит, что деньги получит. Все они такие, деревенские, как  из
прошлой,  другой  жизни.  Как  из  старых  черно-белых  фильмов  о  честной,
рабоче-крестьянской судьбе, где добро  всегда побеждает зло, а хорошие парни
побеждают плохих.
     ...а вдруг получится?
     В  этой жизни все  не так. Зло  всегда побеждает добро, злодеи остаются
здоровыми, а хорошие парни едут домой в цинковых гробах. Понял?
     Вы это о чем, товарищ капитан?
     Да  о  том  же! За  дорогой  следи!  Свадьба у  него  на  уме. Ишь  ты,
масленица! Следи за дорогой, мечтатель деревенский! - огрызнувшись, обидел я
водилу.
     Есть!
     Совсем стемнело.  Медленно опускавшийся туман  только усилил неприятные
ощущения. Хотя, кончился дождь, и это приятно.
     Остановись. Давай-ка, "броник" вперед пустим.
     Понял, не дурак!
     Я вылез  из  ГАЗика  и подошел к  "бронику".  Люк открылся,  показалась
голова командира боевой машины.
     Че случилось, капа?
     Ничего,  но может.  Осталось  километров  пятнадцать,  пойдешь  первым.
Остальные как прежде. Не торопись, если что, сам знаешь, не маленький.
     Побыстрее в кабину, в тепло.
     Поедешь за ним, расстояние держи.
     Так точно,  не ближе. А может,  вы на  пост сообщите, типа  мы  близко,
может, встретят и все такое?
     Все такое. Встретят  тебя,  нужен  ты им как заноза в заднице. Говорить
сейчас не стоит, если "духи" рядом и прослушивают, замочат, не успеешь и...
     И в этот  момент шандарахнуло. БМП сел  на фугас. Похоже, нас ждали.  С
первыми  автоматными   очередями  я,   вынырнув   из   машины,   скомандовал
выпрыгивающим  из кузова  бойцам: "Круговую  оборону! От  машин по  кругу!".
"Духи"  саданули  из  минометов  и  подствольников.   Тент  третьей   машины
загорелся,  в красочном свете выдавая противнику наши позиции. Теперь начали
долбить и с дугой стороны,  с запада, со спины.  Оказавшись под перекрестным
огнем трое новичков в  панике бросились  к своему  ГАЗону.  Влетев в кабину,
салаги попытались завести  мотор. С  третьей попытки движок поддался, машина
рванула с места и, как оказалось, в карьер.  Прямое попадание из гранатомета
"Муха"   похоронило   троих  молодых  пацанов  девятнадцатилетними.   Прямое
попадание,  прямо  по  кабине,  насмерть,  навсегда. Пушка  второго,  целого
"броника", работала на  всю  мощь. И не  зря работала. Огонь с  запада почти
прекратился.   У  "духов"  что-то  взорвалось.   Скорее  всего,  попали   по
боеприпасам. Стрельба прекратилась резко, как будто оборвалась на полуслове.
Секундная тишина после бешеного грохотания показалась вечностью.
     Прекратить огонь! Прекратить огонь, я сказал!
     Я подполз к радисту.
     Передал на пост?
     Передал.   Там   во  всеоружии.  Ждут.  Выходить  сюда  не  будут,   не
целесообразно.
     Ясно, не будут. Поддерживай связь постоянно. О потерях - ни слова!
     Бронемашина во всю задубасила на восток.  Может, заметили чего. Хотя, в
таком тумане...
     Робкие попытки ответить,  "духам"  не  удались.  Минут через  пять  они
замолчали.  Или они не захотели продолжать бой, или  боекомплект закончился.
Скорее всего, чечены посчитали  свою миссию выполненной  и собирают раненых,
чтобы  побыстрее свалить в зеленку, пока  не  взошло  солнце и не  рассеялся
туман. Но вариант повторного нападения, через какое-то время, тоже отвергать
не стоит.
     Прекратить огонь! Раненых собрать ко второй машине! Убитых к четвертой!
Осмотреть  битый "броник"! Всех  и вся оттуда вынести, поаккуратнее  только!
Механика  сюда!  Оружие проверить! Все действуем  по инструкции, сержанты со
своими отделениями!
     Объяснив механику, чего я от него хочу, я выслушал  сержантов. В итоге,
шесть   убитыми  и   семеро   ранеными.  Двое  задеты   серьезно,  требуется
вмешательство  специалистов,  которых,  скорее всего, нет  и  на  блоке. Две
машины дальше никуда не поедут.  А для оценки битого "броника" нужен опытный
механик,  а не салага,  до  сегодняшнего утра оттрубивший  первый  год своей
срочной  где-то в сибирской  глуши.  Время  23.15,  значит,  бой  шел  около
получаса. Торопится мотать отсюда удочки - смысла  нет, лучше дождаться утра
и, внимательно осмотрев местность, сделать выводы на будущее.
     Выставив боевое  охранение, я скомандовал  отбой. Пусть поспят. Я сел в
кабину  самого  "живого"  ГАЗика,  включил  свет.  Записав  все  подробности
обстрела  в  свой  дневник,  я  сделал  наметки  для  рапорта  командованию.
Пригодится.
     (15.02.02)






     Динамики радиоприемника разрывало  от  воплей какой-то девицы, изо всех
сил  пытавшейся  изобразить  из  ерундовой поп-песенки  шедевр  мировой  рок
музыки.  Десять, из семнадцати  изрядно принявших  на  грудь пацанов,  такая
какофония видимо  устраивала,  поэтому  они, что  есть  сил,  трясли  своими
потными  телами  в  такт   этой  лаже.  Остальные,   более  трезвые,  семеро
представителей сильного пола, стояли вокруг костра, яркое, но неровное пламя
которого поочередно освещало лица собравшихся.
     Пацаны! Все-таки это клево, что мы сегодня собрались! Зря только береты
не одели, а то щас бы прошлись в беретах, как тогда...
     А я последний раз берет таскал, когда на  день погранца собирались мы в
прошлом году. Давно я так не пил, как тогда. Алкоголик несчастный. Жена чуть
из дома потом не выперла, еле уговорил, что люблю. А у вас же позавчера день
ВДВ был, вы что, не отмечали?
     Отмечали. Так мы, например, позавчера целый день  в беретах и тельниках
и ходили. Прикол, зашли на базар за арбузами, арбузы решили купить, подходим
к латку, - а  там  азеры  арбузами  торгуют.  Нас пятеро  - мы все  высокие,
здоровые, ну, вы же знаете десантуру, в тельняшках еще.  А азеров,  щуплых и
маленьких, трое. Увидали нас и сразу от своих арбузов отошли. Арбузов много,
целая огромная тележка. Я говорю: "Чьи арбузы?" Азеры молчат, с ноги на ногу
переминаются, глаза потупили. Я снова: " Чьи арбузы? Ваши?"  Азеры молчат. Я
им: "В последний раз спрашиваю, чье вот это все?" Азеры на  нас посмотрели и
хором отвечают: "Не знаем, не наши!" "Ну," - говорю я им - "Если хозяев нет,
я парочку возьму, мне пацанов надо поздравить."
     И че? Вы взяли и не заплатили?
     Я бы не заплатил. А наши все: "Заплати, заплати, не удобно, нехорошо!"
     Значит, заплатили все же?
     Бросил я им в тележку полтинник. Но пока  мы  с  базара не вышли, они к
своим арбузам так и не подходили.
     Видать, где-то этих азеров наказывали за нерадушный прием десантуры.
     Может, где и вставили им по самые уши.
     И правильно сделали, что вставили! Я бы не заплатил, а если бы они сами
денег  спросили,  всыпал  бы  каждому.  Они  же  мандаринчиками всякими  для
прикрытия торгуют, а деньги свои делают на наркоте, детей наших травят!
     Из  приемника послышался  голос ведущего передачи:  "А сейчас медленный
танец. Кавалеры приглашают дам  под понтовый, супермодный хит  группы "Белый
орел." Танцуют все!"  Так как кавалеров у нас  было  хоть отбавляй, а дам не
было ни одной,  танцевавшие попсу  закончили свои телодвижения, и  подошли к
костру. Один из них, вытянув руки по направлению к огню, встрял в разговор:
     А у меня под  дембель краповый  берет появился. Правда, я его потом все
равно посеял.
     Как, краповый?
     Услышав  слова  "краповый  берет",  многие  притихли  и  посмотрели  на
Каспера, который, покраснев, переспросил:
     - Как, краповый?
     - У нас пацана одного, краповика-спецназовца, духи положили. Так я  его
берет себе забрал.
     Как, забрал?
     Каспер побагровел  и затрясся. Под  воздействием  алкоголя,  он не  мог
контролировать   движения   и  раскачивался  из   стороны  в   сторону.  Все
присутствовавшие  при   разговоре  одобрительно   посмотрели  на  Каспера  и
недоуменно  уставились  на  человека,  по  мнению  абсолютного  большинства,
поступившего не правильно.  Тот, с  важным  видом, по всей  вероятности,  не
осознавая  вины,  гордо  выпирал  грудь. Каспер,  одним невероятным  прыжком
приблизившийся  к  сопернику,  замахнулся на него  своим  мизерным костлявым
кулачком, но ударить не смог. Руку перехватил Бабай:
     -  Тихо,  тихо, ну  что у вас за манеры, как что,  сразу  в морду бить!
Успокойтесь, здесь  все свои, все -  как братья родные! А  вы, че, войны вам
мало было?
     Бабай был, если так можно сказать, самым старым, то есть  самым старшим
по возрасту из всех  собравшихся сегодня на  День Памяти "чеченцев", за что,
понятно,  и  получил  такое уважительное прозвище. Он по-дружески  полуобнял
Каспера, но  тот не  унимался, отрывисто хрипя: "Козел, да ты, идиот хренов,
ты вообще  в армии служил?! Да я тебя, я тебя здесь закопаю, на месте! Да ты
не хрена не служил! Идиот, да ты не был на Кавказе никогда, там таких козлов
быстро  на  место  ставят! Не воевал  ты!" Каспер повернулся лицом к толпе и
громко выдал:
     - Пацаны! Мужики! Братья! Да он, сволочь такая, краповый снял  с нашего
брата! Кра-по-вый! Священный, понимаете! Недостойный! Он - "недостойный!"
     Так Каспер, сам того не  подозревая,  навечно заклеймил  провинившегося
прозвищем-печатью - "Недостойный".
     Каспер, тоже ветеран первой кампании, был  старше  Недостойного  на три
года, но высоким ростом и  физической  силой  не отличался,  да  и контузия,
кривым рубцом оставившая след на его облысевшей голове, давала о себе знать.
Недостойный, участник второй чеченской, был намного выше, сильнее  и трезвее
Каспера,  поэтому чувствовал свое преимущество: "Иди сюда! Я сделаю  то, что
духи  с  тобой  сделать не успели!"  Саид, такой же  маленький  и худой  как
Каспер,  вылетел из притихшего  в ожидании круга  с поднятыми кулаками: "Ты,
сволочь, недостоин здесь находиться! Я,  таких уродов как ты, в Чечне  мочил
не задумываясь!  Кто там был, знают! Мочил, и мочить буду!"  Последние слова
Саида  незамедлительно  подействовали  на  народ.  Толпа  разом нахмурилась,
заскрежетала  зубами  и  оскалилась   в  предчувствии  скорой  расправы  над
Недостойным. Ни Бабай, ни тоже вставший  между зачинщиками  потасовки Мистер
Слай,   уже  не  могли  сдержать  справедливого  гнева  бывших  десантников,
пограничников  и мотострелков. Еще минута, и толпа будет готова расправиться
с Недостойным.
     Урод! Я те покажу, как нашего брата осквернять!
     Сволочь! Если бы я там это увидел, завалил бы тебя на месте!
     Каспер, поддай этому! Ему не берет, ему ведро надо на башку напялить!
     Извинись перед нами, быстро!
     И  в  эту, казалось бы, роковую для Недостойного секунду, когда яростно
сверкавшая стеклянными глазами толпа  замахнулась  пятнадцатью кулаками  для
нанесения точечного удара, из динамиков всеми забытого радио вырвалось:  "По
вашим многочисленным просьбам  звучит песня группы  "Любэ".  И радио, набрав
воздуха в легкие, запело родным голосом Николая Расторгуева: "Комбат батяня,
батяня комбат!"  Мгновение спустя, орава  разгоряченных  местью мужиков  уже
забыла о происшествии  и,  встав в круг  и  обнявшись, загрохотала, сотрясая
ночною прохладу хором разношерстных баритонов:  "...за нами Россия, Москва и
Арбат!"
     О Недостойном забыли, словно его и не было. А он, отойдя в сторону, сел
на  мокрую  траву  и  закурил. Напротив его  глаз, всего  лишь  в метре,  на
каменной стене  висел большой  самодельный  плакат - "5 августа. День Памяти
солдат, погибших в СКВО" Недостойный, сидя прямо напротив надписи, не мог не
смотреть на  нее. Не  знаю, о чем  он думал, глядя  на  наполненные  потом и
кровью буквы, понял ли, что поступил недостойно, совершив  такой поступок и,
тем более, рассказав об этом на святом для всех ветеранов собрании. Осуждать
человека за его деяния не в моих правилах. Бог ему судья.
     "Комбат  батяня, батяня  комбат!" - толпа в  едином порыве  прыгала, то
выкидывая  сжатые в кулаки  пальцы рук вверх, то обнявшись за плечи, опуская
головы вниз. Люди, служившие в разное время и в разных местах, будто слились
в единое целое, став похожими на монолит.
     "Комбат  батяня, батяня комбат!"  -  все в миг протрезвели и  отчетливо
проговаривали  каждое слово любимой песни.  Как  будто не  ходили с утра  на
работу и не устали. Как будто не ездили на кладбище и на памятник. Как будто
нет морального груза  на их плечах. А есть только эта  песня, этот гимн. Как
будто они только что все вместе вернулись "с боевых", и нет у них ни разницы
в возрасте, ни в настроении, ни в социальном статусе.
     "Комбат батяня, батяня комбат!" - устало шептал Каспер, кивая головой в
такт  движения  автобуса,  в  коем  мы, спустя  полчаса,  ехали домой.  Саид
размахивая левой рукой, то и дело задевал по затылку  Мамонту,  который,  не
обращая  на  такой  изъян ни малейшего  внимания, тоже повторял  заклинание.
Мамонт, по-жизни  трезвенник, не  пил и  сегодня,  но выглядел по-настоящему
хмельным,    видимо   сама   атмосфера   дружеского   вечера   пьянила   его
впечатлительную  натуру.  Правой рукой Саид  обнимал  Недостойного, очевидно
позабыв  о  недавнем  инциденте.  Недостойный  был  единственным  безмолвным
пассажиром нашего  полуночного  возвращения с  затянувшегося мероприятия. Он
так ни разу и не произнес слов песни, спасшей его от линчевания.
     "Комбат батяня,  батяня комбат!" - обнявшись на  прощание, мы разошлись
по домам...
     (07.03.03)






     Раян Фарукшин цикл произведений "Родина"





Last-modified: Tue, 25 Nov 2003 20:19:33 GMT

Оцените этот текст: