Оцените этот текст:



---------------------------------------------------------------
 © Copyright Владимир Хлумов
 Date: 23 Apr 1998
 http://xray.sai.msu.su/~lipunov/text/khlum.html
 Email: lipunov@sai.msu.su
 Работа предложена на номинацию в "Тенета-98"
 http://www.teneta.ru
---------------------------------------------------------------





     Сквозь  волнистые  туманы, расстилавшиеся над сентябрьским
подмосковьем, неслась первая электричка. Она уверенно рассекала
утреннюю прохладу и сверху казалась упрямой зеленой  гусеницей,
в  голове  которой поблескивали два удивленных глаза. Стройное,
суставчатое тельце грациозно изгибалось вдоль серебристых нитей
железной дороги, огибая золотистые поля с березовыми островами,
поспешая привезти в столицу страшный груз третьего  вагона.  На
последнем  перед  Москвой  полустанке  из третьего вагона вышел
коротко стриженный худощавый господин в  черных  очках.  Правая
его  рука  была  как-то  неестественно отодвинута от туловища и
неподвижна,  будто  там  под  мышкой  он  что-то  прижимал.  На
платформе  сидела  нищенка  с  грязным  мальчиком.  Та,  словно
магнитная стрелка, провернулась вслед за ним, указуя протянутой
ладонью. Неумно ранним утром искать милостыни, и следовательно,
эта женщина и ее сын так тут и проспали всю ночь, а теперь  уже
решили воспользоваться первым прохожим. Гражданин почти скрылся
в  тоннеле, когда мальчик вспорхнул с острого маминого колена и
быстро догнал его, схватив за локоть цепкими грязными пальцами:
     -- Дядь, дай денег на хлеб.
     Дядя полез свободной рукой в карман.
     -- Не думайте, что я попрошайка -- я их  могу  заработать,
-- мальчик взял неожиданно крупную купюру и сконфузился.
     -- Бог с ними, -- великодушно бросил дядя и повернулся.
     -- И с нами.
     -- Что с нами?
     -- Он.
     Дядя снова попытался уйти, но мальчишка продолжил.
     -- Я теперь тоже не верю в Бога.
     Дядя с интересом повернул лицо к мальчику.
     --  Я  много  думал,  и  теперь  тоже  в  Бога не верю. --
повторил мальчик,  пытаясь  разглядеть  недоумение  за  черными
очками незнакомца.
      Но  истинная  реакция гражданина была скрыта, ибо остатки
лица вне черных стекол ничего не выражали.
     -- С чего ты взял, будто я не верю?
     -- Да вы про деньги сказали: черт с ними.
     -- Разве?
     -- Точно.
     Мужчина прижал оттопыренную руку и повернулся.
     -- Если захотите  еще  поговорить,  приходите,  мы  тут  с
Дашкой всегда работаем. Она под мать, я -- под сына.
     Дальше  господин  в очках вышел через тоннель к автобусным
остановкам.  На  безлюдном  фоне  желтый  "Икарус",   окутанный
клубами дизельного дыма, уютно урчал, приглашая войти открытыми
дверьми.  Рядом  с  остановкой  сидела  пегая, с черным в форме
Латинской Америки пятном на лбу, дворняга.  Гражданин  потрепал
ее по загривку и достал сигарету. Здесь уже выяснилось, что под
курткой  он прятал обычный полиэтиленовый пакет с желтым кругом
на синем фоне. Собака доверчиво прижалась, заглядывая в черные,
ничего не отражавшие, очки.
     -- Как тебя зовут?
     Собака вильнула хвостом, но промолчала.
     -- Ты не Мескалито и там, -- гражданин  показал  рукой  на
Мытищи,  --  не  Аризона. Ты Умка. Умкой тебя зовут, -- человек
нарек пса и выстрелил сигаретой под автобусное брюхо.
     -- Мне пора.
     Он запрыгнул в автобус, и собака последовала за ним. Когда
автобус тронулся, гражданин снял очки и щурясь,  стал  смотреть
на  уплывающий  мимо  пейзаж. Сбоку пригревало последнее солнце
короткого  русского  лета,  а  снизу  шло  собачье  тепло.   Он
расслабился,  и  очки выпали из рук. Теперь обнаружилось, что с
обратной стороны стекла были тщательно заклеены плотной  черной
бумагой.   Такую  применяют  в  фотографии,  чтобы  уберечь  от
случайного света нежную чувствительную поверхность.


     Сначала  ему  показалось,  что  где-то  рядом,  в   глухой
подворотне,  роняют  на  землю  мешки с песком или цементом. Он
остановился,  оглянулся.  Вокруг  никого.  Поздний  вечер.   На
соседнем  столбе  с  монотонным  гудением сиротливо трепыхалась
неоновая  лампочка,  едва  освещая  кирпичную  арку,   уходящую
куда-то  в  темень  старого  московского  двора.  Почти  вся ее
электрическая энергия уходила в нервное зудящее звучание. Снова
хлюпнуло, и кто-то выматерился.  Впрочем,  слышно  было  плохо,
звук  шел как из бочки или из колодца. Ему даже почудилось, что
на этот раз мешок, ударившись  об  асфальт,  екнул.  Так  екает
мягкая  детская  игрушка,  когда на нее наступишь спросонья. За
спиной послышались шаги. Он повернулся и  облегченно  вздохнул.
Запоздалый  пешеход  направлялся прямо в арку. Даже в полумраке
было видно, что человек крупный, взрослый, походка уверенная, и
идет, посвистывая. В шагах  пяти  прохожий  заметил  его  тощий
силуэт,  но даже и не вздрогнул. Через несколько мгновений упал
очередной мешок, и теперь с явным  женским  воплем.  Незнакомец
остановился  и  стал  тоже  прислушиваться. Какое-то время было
тихо, и они оба так и стояли, не говоря друг  другу  ни  слова.
Потом послышалась серия глухих ударов, будто там, в подворотне,
тренировались  на боксерской груше. Но, конечно, этого не могло
быть в таком странном месте,  а,  скорее  всего,  там  выбивали
старый пыльный ковер.
     --  Будешь  еще,  сука?  --  Четко  и  ясно  донеслось  из
подворотни.
     Вместо ответа опять уронили мешок.
     -- Мразь, -- тихо сказал незнакомец,  сплюнул  и,  надеясь
обойти дом с другой стороны, растворился в ночи.
     Он  остался  один  на  один  с  этой  лампочкой,  аркой  и
хлюпающей  подворотней.   Сначала   тоже   шагнул   вослед   за
незнакомцем,  тем  более ему и надо было идти прямо, мимо этого
дома, ведь уже поздно, а он и так задержался, а завтра ни  свет
ни  заря  вставать.  Но здесь опять раздался голос, теперь явно
женский  или  детский,  но  какой-то  немного  хриплый,   будто
говорившему что-то мешало в горле.
     Он  остановился. Опять что-то глухо упало на землю. Он еще
немного постоял в нерешительности, с надеждой оглянулся вокруг,
и никого не обнаружив, обреченно ступил под арку.  Все  стихло.
Опасаясь  эха, -- он почему-то знал, каким громким оно бывает в
арках,  --  старался  не  шаркать.  Встал  у  стены,  чтобы  не
проектироваться  на  освещенную  улицу, и заглянул внутрь. Чуть
правее, на углу газона, между скрюченными  кустами,  поближе  к
детской  площадке увидел человека. Рядом стоял мусорный ящик, и
с этого расстояния только он один и  задавал  масштаб.  Человек
был  наполовину  выше  ящика  и  отсюда,  из-под  арки, казался
гигантом. Гигант неподвижно склонился над  темным  бесформенным
холмиком.
     Холмик  зашевелился  и,  постанывая, начал приподниматься.
Казалось, из некой фантастической смеси, составленной из грунта
и темноты, вылепливалась человеческая фигура.
     Появились  ступни,  колени,  торс,   неведомый   скульптор
переходил к бюсту, но вдруг остановился. Хотелось, чтобы фигура
росла дальше и, по крайней мере, выросла бы вровень с гигантом.
Но  теперь  стало  ясно  --  продолжения  не  будет,  а все что
получилась, так это худенькая маленькая девушка. Гигант схватил
левой рукой девчушку, а правую отвел для удара.
     -- Ну... --  выдавил,  еле  сдерживая  свирепость  кулака,
мужик.
     --  Сволочь, -- сказала девушка и захлебнулась от сильного
удара в грудь.
     Она как-то обмякла, и мужик еще прибавил два раза с  тупой
невыносимой  монотонностью.  Потом  отпустил левую руку и снова
появился холмик.
     Все поплыло, как будто мир стал легче воздуха. Почему  она
не  кричит,  почему  не  позовет на помощь, стучало в его умной
голове. Он осмотрелся опять. Светились окна, не так  много,  но
все-таки  были,  хотя,  конечно,  за  плотно закрытыми ставнями
нельзя было услышать этого безумного девичьего упорства.  Страх
сковал  его, он стоял, не смея шагнуть вперед, но и уйти уже не
мог.
     Что делать? Почему так? Отчего она так себя ведет,  словно
не  верит  в  поддержку  со стороны? Теперь скульптор совсем не
спешил, да и вышло у него совсем кривенько, скособочено,  будто
позабыл  мастерство.  Она  уже  не  стояла,  а  покачивалась на
полусогнутых ногах,  потом  как-то  выправилась  на  минутку  и
плюнула  вверх  в  лицо изуверу. Что же она делает, разве ж так
можно, нет и нет, ведь это больно -- так  упрямится,  ну  уйди,
убеги  или  хотя  бы  закричи.  Истязатель,  не успев от ярости
придержать жертву, ударил так, что она отлетела метра на два  и
хлюпнулась  там,  ударившись  о  край песочницы. Потом медленно
подошел, постоял секунду и принялся бить жертву ногой,  сначала
яростно,  исступленно,  со  злобой,  а  потом уже от ненависти,
может быть  и  к  себе,  а  совсем  позже  как-то  по  инерции,
монотонно  и  бессмысленно. Удары были почти беззвучные, как бы
мертвые. То  есть  били-то  по  живому,  больно  и  глухо,  без
киношных  эффектов.  Невозможно было представить, что она могла
выжить, и казалось, что внутри у неподвижного  наблюдателя  все
горело.   Он   физически   ощущал,  как  лопаются  сосуды,  как
растекается свекольная жидкость, заполняя легкие  подрагивающие
ткани.  Все  почернело,  и  он припал на колено, до боли сжимая
кирпичный косяк.
     Вдруг за площадкой послышались другие  голоса.  Оказались,
какие-то  хмельные  парни  и  девушки.  Видно,  компания  шла с
вечеринки. Сильные, чуть пьяные люди.  Двое,  заметив  побоище,
подошли к жертве. Подняли.
     -- Не трожь... -- крикнул мужик.
     Теперь  казалось,  что  и  он  был  пьян. Или он сам вдруг
прикинулся пьяным.
     -- Ты что с бабой наделал? Ты ж ее убьешь! -- сказал  один
из парней.
     --  Это моя баба, не трожь... -- мужик совсем уже качался,
будто еле стоял на ногах.
     -- Ладно, иди проспись.
       Второй  парень  довольно  сильно  оттолкнул  изверга,  и
подхватив девчонку, пошел в сторону. Та вначале тащила по земли
свои  ноги,  потом  как-то ожила, встала, выдернула руки и сама
пошла за компанией. Мужик постоял немного, вытер ладонью  лицо,
стряхнул что-то наземь и побрел в другую сторону.
     Никого не осталось. Только неподвижное скрюченное тело под
аркой.  Он  видел  эту  фигурку  со  стороны, как будто сам был
чем-то другим, да он и вправду стал совсем не человек, с  душой
и  телом,  а  только одна душа. Да ведь это смерть, мелькнуло в
измученном мозгу, и он проснулся. Стояла ночь или очень  раннее
утро, надо было собираться в путь.


     --  Я  тебя  спрашиваю,  был  запах  или нет? -- крикнул в
трубку Воропаев.
     -- Запаха не было, а дух был. Даже,  я  бы  сказал,  душно
было, Вениамин Семенович.
     Что   он   такое  несет,  подумал  Воропаев,  сам  наверно
надышался.
     -- Что ты несешь, Заруков, говори прямо: газом  пахло  или
нет, химиков вызвали?
     --  Химиков  вызвали, газ не установлен, ну еще проверяют,
но  по-моему,  обычная  потеря  сознания  от  духоты.   Удушье,
Вениамин   Семенович.   Восемь   человек   вынесли...  движение
восстановлено.
     -- Да плевать мне на движение, люди живы?
     -- Вам лучше прямо в клинику, в первую градскую.
     Воропаев выругался и  бросил  телефон  на  сиденье.  Завел
мотор, да призадумался, словно васнецовский витязь из рекламной
паузы.  Копьем  всадник водил как первоклассник по писанному на
камне тексту.
     Электричка пришла на Ленинградский. Значит,  скорая  будет
ехать  минут  тридцать.  Мне  же  лучше по Ленинскому. Воропаев
кинул фонарь на крышу и рванул на Миклухо-Маклая.


     Когда маленький зеленый человечек стал неуклюже перебирать
лапками,  и  люди  устремились  вдоль  зебры  на   ту   сторону
Ленинского  проспекта,  Андрей  не  шелохнулся. Его неподвижное
лицо чуть оживилось и стало напоминать предстартовую фотографию
первого космонавта. Но это впечатление было  бы  обманчивым,  а
точнее, желанным. Еще накануне вечером битый час он стоял перед
зеркалом,  изображая  из  себя  первопроходца.  Делал  стальные
неприступные  глаза,  играл  желваками,   отчего   худое   лицо
становилось  просто  изможденным  и  скорее даже жалким. Как ни
старался, но желаемого сходства не возникало. Да разве  дело  в
выражении  лица?  Конечно  нет, главное поверить, а уж с тем ли
лицом, не столь важно. Последнее повторялось  высохшими  губами
до  самого  утра.  В  результате  теперь он больше напоминал не
первого космонавта, а водолаза, да еще к  тому  же  страдающего
кессонной болезнью.
     Наконец  зеленый  человечек вздрогнул, как-то конвульсивно
сложил лапки и исчез. Андрею стало  жаль  маленького  пешехода,
вся  судьба  которого давно расписана конструктором светофора и
состоит лишь в том, чтобы  каждые  несколько  минут  умирать  и
возрождаться только для того, чтобы перебирать лапками. Неужели
и  я подобен ему? Неужели мы все были созданы по чьей-то воле и
вынуждены подчиняться его холодному расчету?
     Потом вместо зеленого появился  красный  человечек,  очень
похожий  на  первого,  но  абсолютно  неподвижный. Андрей надел
черные очки и шагнул на мостовую.  Поразному  встретили  дикого
пешехода   четыре   полосы   Ленинского   проспекта.   Ближняя,
возглавляемая   свинцовым   мерседесом   шестисотого   калибра,
огромным и гладким, как гигантский снаряд пушки
 Дора, стартанула первой. Андрей только почувствовал нестрашный удар
зеркалом бокового вида, -- оно чуть подогнулось, клацнуло и встало
обратно.
     Донеслась  грубая  брань, и Мерседес улетел в юго-западном
направлении.
     Следовавшая  за  мерседесом  белая,  в  желтый   мовильных
пятнах,   копейка,   собранная  из  итальянских  деталей  эпохи
неореализма, едва разошлась и тут  же  притормозила,  пропуская
пешего  идиота.  Ее  нынешний  хозяин,  наверное  четвертый или
пятый, не успел даже что-либо крикнуть -- и замер от удивления.
Идиот шел, не  сбавляя  шагу,  прямо  под  колеса  Вольво  240,
выгоревшей еще лет пять назад в Южной Вестфалии.
     Шведский   волчок,  спереди  напоминавший  железнодорожную
дрезину,  и   не   думал   тормозить.   Столкновение   казалось
неминуемым,  но  в последнюю секунду водитель наконец обнаружил
препятствие и стал брать влево. Послышались отчаянные сигналы и
визг  тормозных  колодок  с  третьего   ряда.   Полосы   начали
изгибаться  и  притормаживать. Задние ряды, не ведающие причину
затора, нетерпеливо сигналили и матерились в окна. Поток встал.
     Андрей  четко,  по-хозяйски,  прошествовал   на   середину
проспекта   и,   лишь   выбираясь   на  спасительный  островок,
споткнулся на левую ногу. Постоял  секунду,  пытаясь  вспомнить
народную  примету. Наверное, к интересной встрече, подумал он и
шагнул далее. Здесь уже вовсю  свирепствовало  дикое  столичное
движение.   Все   было   пропитано  отчаянной  русской  удалью,
гусарской бесшабашностью и великой открытостью русского  народа
ко  всему иноземному и прекрасному. Все неслось, пело, тряслось
и будто кричало: посторонитесь, прочие народы и другие  страны.
Но  прочих  стран  не было и в помине, а из народов был обычный
молодой человек девяностых годов.  Трагический  конец  Андреева
похода  был очевиден. Но Андрей с упрямством фанатика настаивал
на своем. И наверное, не без оснований. Во всяком случае,  едва
Андрей  чудом  проскочил  между  двумя джипами с хромированными
скулами, откуда-то справа, со стороны Миклухо-Маклая, из  диких
компьютерных недр старой и новой электроник, завыла милицейская
сирена. То гнал свою шестерку Воропаев. Синим мигающим пламенем
и  эллинским  воем он распугивал движение, спасая нарушителя от
гибели. Впрочем, именно Воропаев теперь представлял  наибольшую
опасность  для  Андрея,  ибо  в  этот момент снова ожил зеленый
человечек.  В  последний  миг  Воропаев  заметил  жертву,  стал
тормозить  и подворачивать, но было уж поздно: правым крылом он
задел пешехода, и тот покорно, переняв инерцию машины,  полетел
на обочину.
     --  Ну  блин,  денек,  -- выругался Воропаев, гася остатки
скорости.
     Слово "блин" он  подхватил  у  своей  семилетней  дочки  и
теперь его часто употреблял.
     Когда  Андрей  взлетел  над  Ленинским  проспектом, словно
зазевавшийся голубь из-под колеса автомобиля, ему стало легко и
приятно. Городское пространство пропало напрочь, а вместо  него
не  появилось  ровным  счетом ничего. Однако у этого ничто была
внутренность и наружность, и было, кажется, еще что-то,  что-то
страшно  знакомое,  далекое  и  ускользающее.  Последнее сладко
сжимало внутри, и ему казалось, еще мгновение  и  он  вспомнит,
что  оно  есть  такое,  но  тут  снаружи послышался материнский
голос:
     -- Уууу-м-кааааа.
     -- Мама, -- вскрикнул Андрей и открыл глаза.
     Сверху над ним нависло огромное воропаевское тело.
     -- Ты жив, парень?
     Андрей встряхнул головой и резво встал на ноги.
     -- Эй, ты что это, ну-ка ляг обратно,  дурак,  у  тебя  же
шок.
     Но  Андрей,  не  слушая  команды, принялся ходить кругами,
пристально рассматривая землю.
     -- Что-то  потерял?  --  все-таки  радуясь  живости  своей
жертвы, спросил Воропаев.
     Он  уже  видел,  что  кроме  ушибов  у  потерпевшего все в
порядке.
       -Очки.
     Воропаев оглянулся и под  обгоревшей  от  выхлопных  газов
липой   увидел   искомый   предмет.  Повертев  в  руках  бывшее
оптическое  приспособление  с  оторванной  дужкой,  Воропаев  в
недоумении спросил:
     -- Твое, что ли?
     --  Мое,  --  обрадовался  Андрей  и снова услышал далекий
свист, впервые обнаруженный в полете. Потом растопырил пальцы и
убедившись, что они практически не дрожат, улыбнулся.  Воропаев
не  торопился.  Его  жертва  не  просто  была в шоке, а судя по
счастливому выражению лица, в необычайно сильном шоке.
     -- Зачем же ты их заклеил?
     -- Что бы видеть! -- почти восторженно ответил Андрей.
     Стало быть, все-таки шок, -- подумал Воропаев и  поднял  с
земли студенческий билет.
     --  Андрей Алексеевич Умов, студент пятого курса Вэ Эм Кэ,
-- задумчиво прочел Воропаев, и опять уставился на очки.
     -- И ты через них смотрел?
     -- Смотреть нельзя, а можно только видеть.
     -- Это как же? -- простодушно удивился Воропаев.
     -- Вы не поймете.
     Андрей наконец выхватил очки и, сделав два шага, припал на
левую ногу.
     --  Ну-ка,  господин  студент,  полезай  в   машину,   нам
определенно по пути.



     Вечером   в   палатах   первой  градской  Воропаев  провел
предварительный  опрос  оставшихся  в  живых.  Их  было   трое:
девушка,  манекенщица от Юдашкина, по паспорту Катерина Юрьевна
Смирягина, двадцати лет отроду, сбежавшая еще  ночью  с  дачной
вечеринки   на   станцию,   отец   Серафим  из  храма  Димитрия
Солунского, что в Клинского районе, ехавший
 к ранней обедне на престол в один из Московских храмов,  и здоровый
пьяный битюг с документами  продавца одной частной фирмы. От битюга
толку не было, -- он, видно, так и проспал все сто километров Северной
железной дороги. Впрочем, от остальных толку было не более.
     Прежде   он   приступил   к   отцу    Серафиму,    оставив
головокружительные плечики юдашкинской красавицы на потом.
     Поп лежал, выпустив поверх простыни рыжую курчавую бороду.
Казенное  покрывало  вкупе с подушкой напоминало загрунтованный
свинцовыми белилами холст, на котором отчетливо  вырисовывалась
голова  Иоанна  Крестителя.  Во  всяком  случае,  это было лицо
человека страждущего, больного, но непреклонного в своей вере.
     Воропаев слегка замешкался, не  зная  как  обратиться.  На
память  пришло недавнее телеинтервью с патриархом. Разговор шел
о засилии иноземных миссионеров, лжепророков и гуру,  хлынувших
на опустошенную диалектическим материализмом шестую часть суши.
Моложавый  собкор всячески напускал на себя благочестивый вид и
называл служителя церкви владыкой.
     -- Владыка, позвольте вас так  называть,  --  собкоровским
голосом  приступил  Воропаев,  --  я  старший  следователь  ФСБ
Вениамин Семенович Воропаев. Расскажите все по порядку.
     Тихо зашуршал миниатюрный диктофон.  Наверное  так  шуршит
тростник  на  земле  крестьянина  Иссы.  Отец  Серафим  даже не
взглянул на Воропаева.
     -- Батюшка, -- позвал следователь.
     Пострадавший повернулся и изрек:
     -- Гряде новый человек.
     Теперь стало очевидно, что отец еще далеко не стар, и  что
они с Воропаевым вполне могли быть однокашниками.
     -- И дано ему было вложить дух в образ зверя, -- продолжил
отец,  --  чтобы  образ зверя и говорил, и действовал так, чтоб
убиваем был всякий, кто не будет поклоняться образу  зверя.  --
Отец  Серафим  помолчал  немного  и  разъяснил:  --  Показания,
которых ты ждешь от меня, давно  записаны  Иоанном  Богословом.
Прочти их.
     --  Батюшка  имеет  в  виду  Апокалипсис? -- Воропаев стал
выходить из себя.
     Батюшка перекрестился, и тут Воропаева осенило:
     -- Отец Серафим! Да не тот ли вы Серафим, который...
     Воропаев  осекся.  Лицо  батюшки  побледнело,   и   голова
свалилась на бок.
     -- Врача, -- мелькнула мысль.
     Воропаев соскочил со стула и выбежал в коридор.
     Когда  они с доктором вернулись, отец Серафим уже пришел в
себя и неслышно шевелил губами.
     -- Что он говорит? -- в пустоту спросил Воропаев.
     Доктор нагнулся поближе.
     -- Прелесть, что ли, господин майор.
     Тогда Вениамин Семенович сам подставил ухо поближе.
     -- Прелесть... -- донеслось до его сознания.
     Воропаев вопросительно посмотрел на доктора.
     -- Бредит?
     --    Я    не    психиатр.    Общее    состояние    вполне
удовлетворительное,    температура,   давление...   --   доктор
пристально взглянул на Воропаева,  --  Вот  у  вас  определенно
нездоровый  вид,  да  и нервишки разболтаны. Вы давно отдыхали?
Отпуск где провели? -В Грозном... -- не выдержал  Воропаев,  но
доктор не смутился.
     -- Сволочи, сдали Кавказ.
     Воропаев неласково посмотрел на доктора.
     --  Знаю,  знаю,  Кавказ  не  Москва,  а Москва не Россия.
Отсидимся в Филях, а там и в Париж, только будет ли этот  париж
во  второй  раз?  Да  и  что  оно такое, этот будущий, грядущий
париж? Как вы думаете, полковник?
     -- Я майор, -- поправил  Воропаев  и  вдруг  заметил,  что
доктор  смахивает  на  фотографию  Антона  Павловича  и Михаила
Афанасьевича одновременно. -- Вас случаем  не  Антон  Михалычем
величают?
     --  Михаил  Антоновичем,  --  теперь  поправил  доктор. --
Знаете ли, с детства не люблю гэбистов... -- доктор  отвернулся
к больному.
     Воропаев  достал  сигарету  и  вышел на лестничную клетку.
Потом достал телефон и пропиликал:
     "Во по-ле бе-ре-зка сто...",  --  и  домычал  уже  сам  --
...яла. На том конце несуществующего провода оказался Заруков.
     --  Что  показало  вскрытие? ... Отравление? Как нет? ...в
результате кровоизлияния. Не у всех? ... В мозг...  ...ах,  так
все-таки  остановки  сердца... А химики? Да что ты мне про этот
дух, блин. Черемуха? ... Тогда что же? Мы же не в Японии, блин,
что я доложу первому? Аум Сенрико и  председатель  ФСБ?  Ладно,
отбой...  отдыхай,  Заруков, кстати, давно хотел спросить тебя,
как твое отчество? Иваныч, понятно. Пока, Иван Иванович.
     Потом он вспомнил про Андрея и тихо матернулся на себя  за
черствость  души.  В  травмпункте  уже  все закончилось. Легкое
внутреннее  кровоизлияние,  проступившее  огромным   фиолетовым
пятном  на  задней  части бедра, вот и все последствия. Правда,
когда Воропаев поинтересовался самочувствием, Андрей ответил:
     -- Самочувствие в норме, полет проходит по  программе,  --
отчитался  Андрей  и мотнув головой добавил, -- Правда в голове
шип какой-то. Ну да это мелочи.
     -- Шип?
     -- Типа. Шипение свистящее, так дисковод шумит.
     -- И давно? -- Воропаев сделал сочувствующую рожу.
     -- Давно, всегда.
     Молодой человек опять улыбнулся, но уже как-то невесело.
     -- У меня тоже шумит, только я  уже  привык,  живу  долго,
понимаешь.   Раньше   удивлялся,  а  теперь  совсем  прикипело.
Давление, наверное, в ушах. -- Воропаев помолчал. -- Ты куда по
Ленинскому шел?
     -- В университет.
     -- В университет строго наоборот, милый.
     -- Да почему же?
     -- По топографии местности.
     -- Но как же  я  бы  попал  в  больницу,  если  бы  я  шел
наоборот?
     -- Ты бы в морг попал, если бы шел в обратную сторону, а я
тебя спас.
     -- Вот именно.
     -- Что именно!?
     --  Теперь  я  в больнице и сейчас пойду в университет, то
есть туда, куда и шел.
     Воропаев внимательно посмотрел на студента. Андрей смотрел
внимательно на Воропаева. Оба подумали про очки.
     -- Знаешь, Андрей Алексеевич, я виноват перед тобой, давай
я тебя довезу? Вот только мне с одной барышней поговорить надо.
Подожди здесь. Андрей неопределенно мотнул головой.


     Вначале Воропаеву показалось, что  манекенщица  --  точная
персонализированная   форма  его  вечного  чувства  вины  перед
дочерью. Та все  время  доставала  папу  желанием  иметь  куклу
Барби, а он все просил подождать до очередной зарплаты.
     Воропаев приготовился слушать болтовню про бутики, версачи
и шейпинги, но услышал нечто странное.
        -Господи,  зачем  я  такая  дура,  что  не  смогла даже
умереть. Ведь он меня  пытался  спасти,  понимаете,  я,  драная
тварь,  приползла  с  той  попойки  вся  по  горло в грязи, я и
думала,  что  я  продажная  тварь,  и  мне  ничего  другого  не
положено,  кроме  как  торговать  своим  телом  и  жить с этими
ублюдками, -- манекенщица откровенно  плакала,  смахивая  слезы
ладошками,  --  вы знаете, что значит с ними разговаривать, три
извилины --  наехать,  оттянуться  и  трахнуться,  знаете,  что
является верхом остроумия, мне вчера один очень богатый человек
сказал:  "Ты  как шестисотый мерседес -- не к чему придраться".
Да что там говорить, я и сама такая дрянь, что уже не надеялась
на лучшее, но он дал мне надежду.
     -- Кто он? -- осторожно влез Вениамин Семенович.
     Девушка, как будто сама удивилась.
     -- А кто он? Я и не знаю, не  знаю,  скажите,  зачем  меня
спасли,  безмозглую  дуру,  впрочем,  винить  не  кого  -- сама
виновата. Надо было раньше о душе думать, я  ведь  забыла  уже,
когда  в  Третьяковке  была,  гибель  Помпеи,  вот  и  вся  моя
культура. Ни кандинского, ни дадаистов, жила как дура  --  сама
не  понимаю, да что там, в театр и тот перестала ходить, я ведь
люблю Малый, без вины,  а  виновата...  надо  было  на  Виктюка
ходить, разве ж я знала, что в таком деле голова понадобится?
     -- В каком? -- Воропаев готов был уже сам спятить.
     -- В смертельном.
     Надо было как что-то предпринимать, иначе расследование не
сдвинется с мертвой точки.
     --  Сегодня  утром  на  Версачи  совершено  покушение,  --
дикторским голосом изрек Воропаев. -- Погиб всемирно  известный
модельер.
     --   Правда?   Счастливчик,  --  с  нескрываемой  завистью
отреагировала девица. -- Мне нравится его стиль.
     -- Катерина Юрьевна, о ком вы упоминали как  о  спасителе?
Где вы его встретили?
     --  Здесь,  --  манекенщица  спустила покрывало и показала
пальчиком.
     -- Хорошо, -- перевел дух Воропаев и поправил покрывало на
место, -- оставим вашего спасителя,  поговорим  об  электричке.
Расскажите просто по порядку.
     -- Что-то шуршит, -- потирая виски, пожаловалась Катерина.
     --  Ветер  шуршит в тростниках, -- чуть со злости не выдал
Воропаев и добавил  вслух,  --  диктофон,  девушка,  пэнасоник.
Милая   барышня,   сосредоточьтесь,   пожалуйста,   дело  очень
серьезное,  погибли  люди,  я  следователь  федеральной  службы
безопасности, я могу найти и обезвредить убийцу.
     --  Тогда  вам  придется  сделать хирургическую операцию и
вынуть мое сердце, -- обрадовалась манекенщица.
     -- Ну хорошо, просто перечислите все, что вы запомнили.
     -- Двое беженок из  средней  Азии  зашли  на  NN,  просили
милостыню,  пьяный  купечек  спал  всю  дорогу,  пирожки  бабка
носила, потом проходил продавец книг... в очках. Очки  какие-то
странные, не модные совсем...
     -- Продавец в очках? Что за очки, черные?
     -- Я бы сказала, непрозрачные.
     -- Хорошо, а пирожок-то съела?
     -- Нет, только надкусила, я еще книгу купила, стала читать
и уснула... Воропаев встрепенулся:
     -- Вы уснули, и появился он. А как он выглядел, может быть
у него были усы или борода?
        Манекенщица  закрыла рыбьи глаза, пытаясь, по-видимому,
что-то  припомнить,  и  после  утомительной  паузы  сказала   с
придыханием:
     -- Он прелесть.
     Дело  дрянь.  С таким докладом идти к главному -- курам на
смех, --  думал  Воропаев,  спеша  в  травмпункт.  Напрасно  он
торопился, Андрей уже был далеко.


     Андрей  взял  ракетницу  на  поляне,  синий щит и прижался
спиной к стене. Если бы  появился  рыжий  Серега  с  четвертого
курса,  надо было бы переложиться на двуствольный винчестер, --
все равно тот виртуозно уворачивается от ракет.  Серега  парень
осторожный, он никогда первым не нападает, облюбует приступочек
или  лестницу,  постреливает  оттуда из ракетницы и ждет, когда
Андрей побежит  по  поляне.  Он  точно  знает,  что  Андрей  не
выдержит и нападет первым. Андрей никогда долго не выдерживает,
бежит  на  шифте  с двустволкой наперевес, и тут все решает кто
раньше нажмет курок. Конечно, у Сереги видеокарта  получше,  но
зато   у  него  клавиатура  разболтанная.  В  общем,  здесь  на
ступеньках, как правило, выигрывает Серега. Зато на поляне  все
меняется,   Андрей   гонит   лучше  и  стреляет  прицельнее,  и
единственное спасение для Сереги -- телепортер,  но  туда  тоже
прыгать   опасно,   потому  что  на  столбах  или  в  курятнике
обязательно притаился в засаде  Володька,  --  а  тот  стреляет
точно  и  хладнокровно в затылок. Но игра сегодня не шла, и он,
оставив свое искалеченное тело на лестнице,  стал  в  сторонке,
гипнотизируя  телефон  и  ожидая  его звонка. Черное эбонитовое
чудовище, произведенное  на  свет  еще  в  сталинские  времена,
угрюмо  безмолвствовало.  Хотя  наверное  помнило  многое, куда
более захватывающее, чем игра в DOOM.
     Прошел еще час. Андрей кружил  вокруг  телефона,  не  смея
остановиться  ни  на одной мысли. Все душевные силы отобрал его
утренний эксперимент.  К  тому  же  болела  нога,  стулья  были
заняты.   Вот   только  огромная  скамья  пустая.  Но  скамейка
превратилась в старую мультяшку по рисункам Херлуфа  Битструпа.
Отец  его очень любил этого художника и не любил мать, и потому
жил отдельной жизнью, а мама любила отца  и  все  то,  что  тот
любил,  и у них в простом, почти деревенском, доме была большая
серая книга  рисунков  Бидструпа.  Кто  теперь  его  помнит?  А
маленький  Андрей  часто  листал  эту  книгу  и теперь не любил
скамеек, ему все казалось, что люди, сидевшие на ней  до  него,
так там и остались, и потому для него никогда не было свободных
мест.
     Еще   у   них   был  огромный  альбом  Пикассо,  а  в  нем
кубистический портрет женщины с широко расставленными ногами --
такой  он  всегда  представлял  себе  новую  жену  отца.   Нет,
определенно,  его  сознание  было  сильно  загажено,  и  от той
чудесной ясности, когда он шел  поперек  Ленинского  проспекта,
ничего  не осталось. Ему показалось, что телефон зазвонил, и он
снял трубку.
     Товарищ  Агеев?  Але,   Зюкина   из   парткома,   запишите
телефонограмму.
     Первое.  О  подготовке к двадцатому съезду партии. Второе.
Отчет ревизионной  комиссии.  Третье.  Персональное  дело  И.И.
Иванова.  Четвертое. Разное. Явка обязательна. Нет, закрытое. И
разберитесь там с вашим карбонарием Умовым, пусть  помалкивает,
ему  еще  прошлое  не  простили,  а  то,  понимаешь,  у Георгия
Афанасича спрашивает, откуда у него вторая  дача  в  Малаховке,
сволочь.  Что?  Хорошее,  можно  и встретиться, он на грязях, в
пятницу, ну это не телефонный разговор. И вообще,  что  там  за
гудки, кто там звонит...
     -- Алло?
     -- Да, да, это я, Учитель.
     -- Как настроение?
     -- Все получилось, Учитель, я...
     --  Потом,  не  по  телефону, сегодня пароль: ELEKTRICHKA,
большими буквами и через кэй.
     -- Хорошо, Учитель.
     Послышались короткие гудки. Андрей немного  подождал,  как
будто   надеялся,   что   старый   аппарат   выдаст   еще  одну
телефонограмму   из   прошлых   времен...   Конечно,    никакой
телефонограммы на самом деле не было, как не было никаких людей
на  скамейке,  а  все это было только в обостренном андреевском
воображении.
     Весело застрочил пулемет -- рыжий  Серега  нажал  Quit,  и
компьютер подсчитывал результат.
     -- Теперь я поработаю.
     Андрей   присел   за   еще  не  остывшую  от  жаркого  боя
клавиатуру.
     Страничку Учителя он  случайно  нашел  месяца  два  назад,
блуждая   в  паутине.  Привлекла  она  своей  какой-то  манящей
таинственной пустотой. Вначале  он  даже  подумал,  что  сгорел
дисплей  --  таким  безжизненным  был  экран. Но зеленый глазок
говорил об  обратном.  Потом  в  пустом  пространстве  возникла
желтая надпись:
     "Чтобы  стать  человеком  знания,  нужно быть воином, а не
плаксой. Нужно биться и не сдаваться, не жалуясь и не  отступая
до  тех пор, пока не станешь видеть лишь для того, чтобы понять
-- ничего не имеет значения"
     Андрей   был   поражен   высказыванием.   Первая    часть,
напоминавшая славные времена комсомольских агиток, пролеткульта
и   отчаянное   самоотречение  Павки  Корчагина,  заканчивалась
удивительным Базаровским нигилизмом. Надпись кликалась  мышкой,
но на ее месте появлялось розовое окошечко для пароля. На пятые
сутки  он взломал пароль, и на экране осталась только кромешная
черная темень. Тогда Андрей написал:
     "Who are you?"
     Пустота ответила кириллицей:
     -- Я тот, кого ты искал, Умка.
     -- Отец?!
     -- Нет, я не он, потому что я тебя никогда не брошу,  если
ты сам этого не захочешь. Называй меня просто -- Учитель.
     Так  они  познакомились,  и  теперь  часто  разговаривали.
Единственным  дополнительным  условием  было   знание   пароля,
который  Учитель  сообщал ему каждый вечер по телефону. Однажды
Учитель предложил ему игру.
     -- Давай поиграем в разрушение миров.
     -- Согласен, а как это?
     -- Очень просто. Ты живешь в общежитии.
     -- Да.
     -- Погоди, я же не поставил знак вопроса.
     -- Извини.
     -- Ты живешь в главном здании МГУ,  один  в  блоке.  Один,
потому  что  твой  сосед  женился,  устроился на фирму и теперь
снимает квартиру.
     -- Откуда ты знаешь? -- удивился Андрей.
     -- Погоди, это не важно. Важно, что у тебя есть дом, пусть
хоть и временный, но это твой родной дом, в котором  ты  провел
не  одну  сотню  часов.  Ты  засыпаешь и просыпаешься, на своем
скрипучем  диванчике,  смотришь  в  запыленное  окно  на  спину
Михаила Васильевича, и это есть твой домашний мир.
     Теперь  возьми  карандаш и бумагу и записывай свои ответы.
Готов?
     -- Всегда готов! -- сморозил Андрей.
     -- Разве ты был пионером?
     -- Вообще-то, успел немного...
     -- Ну хорошо, теперь закрой глаза и вспомни, что у тебя  в
комнате находится на стенах. Давай по порядку от окна.
          Андрей  удивился  простоте  задания  и  закрыл глаза,
представляя   свое   общежитское   жилье.   Сначала    возникли
прессованные пластиковые обои отвратительного цвета столовского
кофе  на сгущенном молоке. Монотонный рельефный узор, вытянутый
по вертикали, делал и без того  высокие  потолки  еще  выше,  и
комната   смахивала  на  колодец,  или  даже  некий  удлиненный
сундучок. Потолок с деревянным плинтусом и  лепниной  напоминал
крышку шкатулки.
     -- Твоя комната, этот твой мир, напоминает коробочку?
     --  Да,  вроде шкатулки, в которой моя мама хранила всякие
мелочи.
     -- Да, коробочка, зеленого цвета.
     -- Нет, -- уверенно спорил Андрей, -- стены кофейные.
     Андрей напряг память, и снова возникло его жилье. В правом
углу стоит  книжный  шкаф,   сверху   на   стекле   прикреплена
фотография  медитирующего БГ, ниже -- вырезка из журнала группы
"Yello".  Холодные,  умные   лица.   Левее   на   стене   висит
"Растекшееся  время"  Сальвадора  Дали,  а  еще  левее "Падение
Икара" Питера Брейгеля. Больше ничего. Дальше неглубокая  ниша.
В ней дверь с мутными фигурными стеклами, какие обычно ставят в
окошечках   общественных   туалетов.   Дальше   на  этой  стене
встроенный шкаф с полуоткрытыми дубовыми дверями и  антресолями
из   которых   вечно   вываливается   полосатый   угол  старого
пожелтевшего матраса. Наконец,  по  левой  стене,  если  стоять
лицом  к двери, над диваном с никелированной спинкой, прилеплен
скотчем большой рекламный постер фирмы IBM.  По  зависшему  над
облаками  пентиуму  толстым  черным  фломастером было написано:
"Без talku -- нету толку".
     Все это он подробно изложил учителю и записал  на  листке.
Вернувшись  в  тот  же вечер домой, он сначала постоял в темной
комнате, представляя все описанное, и лишь потом включил  свет.
Его  прошиб  холодный  пот. Стены оказались зелеными. Кофейные,
это в соседнем  блоке,  у  рыжего  Сереги.  На  книжном  шкафу,
действительно,  висела  фотография,  но не "БГ", а Дэвида Боуи,
правда с таким же отрешенным взглядом. Его очень  любила  Ленка
Гаврина  с параллельного потока и повесила однажды, а Андрей не
снимал, чтобы не обижать девушку. Дальше  все  было  еще  хуже.
Вместо   "Растекшегося   Времени",  действительно  висевшего  в
прошлом году, на него теперь были нацелены  острые  черные  усы
самого  Сальвадора  Дали.  Художник подловато улыбался. Правда,
падение Икара все-таки наличествовало, но не на этой  стене,  а
на противоположной, прямо над кроватью, да рядом еще, он не мог
припомнить,  когда  ее  повесил,  висела  репродукция с картины
Альбрехта Дюрера "Святой Иоанн, поедающий  Библию".  Плаката  и
вовсе не было, он его видел в маленькой каморке за компьютерным
классом  на  факультете. Его домашний мирок рухнул. После этого
не было ни одного дня, чтобы  Андрей  не  выходил  на  связь  с
Учителем. Андрей набрал пароль и волнуясь напечатал:
     -- Учитель, я сегодня управлял миром.
     Раздался  смех,  то  есть  он  абсолютно  точно  знал, что
Учитель рассмеялся, так близко они уже знали друг  друга.  Хотя
на самом деле Андрей не имел представления, ни сколько ему лет,
ни как он выглядит, и даже иногда сомневался, существует ли тот
помимо    виртуальной    реальности.    Связь    сегодня   была
отвратительная, и словесная реакция учителя запаздывала:
     -- :) По-моему, ты преувеличиваешь происшедшее.
     -- Во всяком случае, я жив!
     -- В этом я не сомневаюсь:).
     -- Я все сделал правильно, вот только...
       Андрей засомневался, стоит ли признаваться  в  постыдном
финале его смелого мероприятия.
     --  Ты  ничего  не  должен  скрывать, ты знаешь, это нужно
тебе, а не мне.
     -- Меня слегка задел один жигуленок, но может быть потому,
что все уже подходило к концу, и я немного расслабился.
     -- Если бы ты расслабился, то все  бы  прошло  гладко.  --
возразил Учитель.
     Да,  я  оговорился, но меня насторожила одна деталь, после
столкновения я перестал управлять миром, а появилось еще что-то
другое, я не могу объяснить, но мне кажется, это было еще более
важным.
     -- Что может  быть  более  важным,  если  ничто  не  имеет
значения?
     --  Да,  да, я понимаю, но мы договорились говорить правду
друг другу.
     -- Ты потерял сознание?
     -- Наверное, но мне стало так легко и приятно, как не было
никогда до сих пор. Все пропало, была полная чистота, и  только
шум  появился.  Вернее,  он был и раньше, я теперь это знаю, но
раньше его заглушали звуки мира, а здесь...
     -- Оставь это попам. -- оборвал  учитель,  --  Главное  ты
сделал и теперь готов изменить этот мир!
     -- Когда? -- не выдержал Умка.
     -- Скоро.
     -- Учитель, скажи, почему ты выбрал меня?
     -- Ты сам меня нашел.
     Андрей  выключил  компьютер,  вышел  на  улицу и обнаружил
глубокую ночь. Переход между университетскими зонами был  давно
закрыт  и  пришлось идти вокруг мимо клубной части. Шел он чуть
прихрамывая,  но  при  этом  держался  уверенно  и  не  обращал
внимания на редких поздних прохожих. Только у парадной лестницы
вдруг   остановился.   Ему   показалось,   что  кто-то  за  ним
заинтересованно подглядывает. Он осмотрелся  и  обнаружил  лишь
две  чугунных композиции, стоящих на балюстрадах клубного входа
университета.
     Неживые  огромные  студенты  вопреки  практически  полному
отсутствию  света  с  завидным прилежанием читали свою чугунную
книгу. Вернее читал студент, а его  подруга  отрешенно  глядела
вдаль,   будто   только   что  прочитанное  место  поразило  ее
воображение.
     Наверное  это  очень  замечательная   книга,   и   в   ней
рассказывается  о  самой  сокровенной  тайне  бытия, -- подумал
Андрей,   --   иначе   чем   еще   объяснить    такую    редкую
заинтересованность.
     Он поднял глаза на крупные бестолковые звезды и услыхал:
     --  Есть  только  две  вещи  самые  важные  в мире, -- это
звездное небо над нашей головой  и  человеческий  закон  внутри
нас.
     --  Вениамин  Семенович! Вы что здесь делаете? -- удивился
Андрей.
     -- Я, Андрей Алексеевич, прогуливаюсь  здесь  и  размышляю
над тайнами бытия.
     --   И  повторяете  заезженные  цитаты  из  "Очевидного  и
невероятного".
     --  Истина  всегда  выглядит  банальностью,  пока  ее   не
откроешь сам.
     Впрочем,  Андрей  Алексеевич, очень я любил эту передачу и
еще одну, "Это вы  можете"  называлась.  Очень  у  меня  сердце
болело  смотреть, как человеческая мысль наружу бьется и выходу
не находит. Конечно, они там все были немного не  в  себе,  но,
черт его дери, так они искренне говорили, так бодро горели, что
хотелось  все  бросить  и  идти  вместе  с  ихними  самокатами,
махолетами и  шагоходами  на  край  света.  Куда  они  таперича
подевались?   --   Воропаев   простоавато  коверкал  слова,  --
Неведомо. Наверное, в миллиардеры шагнули, как думаешь,  Андрей
Алексеевич?
     Андрей молчал.
     --  Я  с  одним  даже  познакомился,  по  службе, и он мне
подарил модель самокопателя.
     -- Самокопателя? В смысле экскаватора? --  заинтересовался
Андрей.
     --  Нет, -- усмехнулся в звездное небо Воропаев, -- совсем
в другом роде, в человеческом, хочешь покажу?  Ну  конечно,  не
сию минуту, сию минуту тебе отдыхать пора.
     Воропаев распахнул заднюю дверку жигулей, и Андрей онемел.
В салоне  пахло гостиницей Метрополь и самым лучшим бензином от
братьев   Колеровых.   Источником   последнего    был    драный
воропаевский  бензонасос,  а вот "Gio Armani" источала Катерина
Юрьевна Смирягина. Она так и представилась,  приняв  Андрея  за
помощника  следователя.  В ответ она не услышала ничего, потому
как студент от неожиданности смутился.
     -- Вы не будете против, Андрей Алексеевич,  прокатиться  с
нами?  Заодно  и  даму  завезем домой? -- Воропаев посмотрел на
Андрея и добавил, -- Я вижу, вы не против.
     Волею судеб Катерина жила  на  Чкаловской  в  доме  Андрея
Дмитриевича  Сахарова,  и  они  скатились  с  Воробьевых гор по
Метромосту  на  набережные  Москва-реки.   Андрей,   посаженный
рядышком   с   Катериной,  помалкивал,  изредка  поглядывая  на
спутницу. Та кротко, словно впервые,  рассматривала  Москву.  У
Храма  Христа  Воропаев  вспомнил  очередную  рекламу  с  ярким
золотым куполом на голубом ситце и молодоженами:
     -- А мне нравится громадье русской идеи...
     -- Сначала подорвать, а потом восстановить, --  иронически
вставил Андрей.
     --  Нет,  все-таки  сперва построить всем миром. Да я не о
том, ведь какая прорва материала, и  не  только  природного,  и
ради  чего?  Ведь  не  для  пользы или производительности, и не
забавы для,  а  исключительно  ради  одной  голой  идеи.  Такое
количество  бетона  ухнуть  из любви к иррациональному чувству.
Ведь если совсем в Бога не  верить,  то  получается  Египетская
пирамида...
     --  Вот  идея  и  получается  египетская, а не русская, --
опять вставил Андрей и поискал поддержки у соседки.
     Воропаев   повернулся   назад,   внимательно   разглядывая
пассажиров.  Было это как раз на светофоре у Большого Каменного
моста, где никогда  не  гаснет  зеленая  стрелка.  Ярко  горели
рубиновые   звезды   на  кирпичных  татаро-монгольских  шатрах,
исполненных средневековым итальянским  мастером.  Вдали  маячил
новым  заграничным  блеском  остров  Балчуг.  Справа плескались
мутные воды Москва-реки и всех ее пяти морей.
     -- Эх, ребята, был бы я пророком в своем отечестве, сказал
бы вслух. А вот и скажу: вижу я  высокий  белый  храм,  посреди
прекрасного  города,  с  белыми  мраморными ступенями, с яркими
блистающими  фонтанами,  идущими  по  ступеням  двумя  молодыми
людьми.  Он  и  она.  Храм,  словно  былинный русский богатырь,
дружелюбно принимает гостей и благословляет молодых  на  долгую
праведную жизнь.
     --  Третий  сон  Веры  Павловны,  я  думаю,  что  в  эпоху
перестройки.  Вера  Павловна  должна   была   бы   работать   в
кооперативном  сортире,  где-нибудь напротив пивбара Жигули. --
Преувеличено едко прокомментировал Андрей и  сам  же  от  этого
смутился.
     --  Какая странная и желчная идея, -- Воропаев внимательно
посмотрел на Андрея, -- Вы наверняка ее где-то позаимствовали.
     -- Есть человек... -- стушевался Андрей.
     -- Ну-ну. -- буркнул Вениамин Семенович и нажал на газ.
     На Чкаловской Воропаев не стал подъезжать прямо к дому,  а
остановился чуть поодаль на крутом спуске.
     --  Все-таки  мир  удивительно  тесен.  -- изрек Воропаев,
разглядывая через желтеющие кроны далекий подъезд, -- Наверное,
из-за малости объема. Ведь я на этом спуске многие дни  провел.
Стерег  политического преступника, дурак, разве ж я знал, какой
редкий человек здесь жил. Теперь часто  мне  хочется  с  ним  о
жизни поговорить, да где уж, поздно, раньше надо было думать, а
не жить по инерции.
     --  А меня Андрей Дмитреевич однажды потрепал по головке и
сказал: новая Россия подрастает. -- вспомнила Катерина.
     -- Нда, -- со значением выдал Воропаев.
     Потом он вышел, галантно открыл даме дверцу и проводил под
руку к подъезду.  Со  стены  на  них  поглядывал  стилизованный
академик  Сахаров. Воропаев под этим взглядом как-то скукожился
и без особой надежды спросил:
     -- Значит, в электричке был совсем другой гражданин?
     --  Совсем  другого  покроя,  --  подтвердила  Катерина  и
исчезла в парадном.
     Воропаев  повернулся,  устало  поглядел  на  пролетавшие к
Таганке красивые иномарки,  потом  с  ненавистью  отыскал  свой
жигуль,  купленный по разнарядке на излете восьмидесятых, потом
вспомнил  свои  шесть  соток  с  белым  силикатным   домом   по
Владимирской дороге, которым он раньше гордился, а теперь иначе
как  сараем  не  называл.  Надо  бы  супругу свозить -- парники
поправить, да убраться к зиме.
     Ехали  обратно  по  Садовому.   Андрей   словно   волчонок
выглядывал  с  заднего  сидения.  Воропаев  рассказывал  детали
утреннего происшествия.
     -- Что интересно, все шестеро погибших --  одна  компания,
технари,  с  гитарами,  отмечали  в  лесу какой-то свой юбилей.
Знаешь, костерок, палатка, -- Воропаев довольно точно напел, --
"Возьмемся за руки, друзья...", взялись, блин.
     -- Может быть, они там в лесу  что-то  съели?  --  вставил
Андрей.
     Казалось,  он  не  слишком  вникал  в суть дела, а думал о
чем-то о своем.
     -- В  том  то  и  дело,  что  отравления  нет,  язвенники,
конечно,  поголовно,  да  и  какая у них была жизнь, столовские
котлеты,  кухонные  разговоры  и  шестиструнная  Ленинградского
завода.   --   Воропаев   задумался  на  секунду,  --  Нет,  не
отравление. Да и кроме  них  еще  были  пострадавшие,  Катерина
манекенщица,  например,  понравилась?  Конечно  понравилась, ну
молчу, молчу. Вполне живая, правда,  несла  вначале  Бог  знает
чего, но к ночи совсем пришла в себя, а те вот так...
      Воропаев замолчал и так в тишине свез Андрея в общежитие.
Лишь когда  они  прощались, он задержал сухую Ардеевскую руку и
сказал:
     -- Не хочется тебя отпускать, Андрей Алексеевич, ну  да  я
надеюсь, еще увидимся.
     Андрей   уже  повернулся,  а  Воропаев  смотрел,  как  тот
припадает на одну ногу.
     -- Ты, Андрей Алексеевич, уж пока повремени надевать очки.
Ладно?
     Андрей стеснительно пожал  плечами  и  отправился  в  свои
общежитские апартаменты.


     Вадим   еще   раз  прочел  написанную  дробным,  по-детски
суетливым языком, заметку в вечернем выпуске "МК", усмехнулся и
вытянул  ноги  поближе  к  песьему  боку.  Пес  зашевелился   и
доверчиво  положил  морду  на  ноги новому хозяину. В окне, над
бесконечными  однообразными  черемушками  догорал  сентябрьский
закат.  Такой  знакомый и теперь уже такой далекий, и совсем не
похожий на пронзительное, цвета печеной кукурузы, вечернее небо
Аризоны. Он не помнил своей предыстории.
     Нет, не в смысле отца и матери или детства, хотя и здесь в
последние годы  появились  нешуточные  сомнения.  Например,  он
совершенно  не  помнил  своих  школьных  минут.  От всех десяти
школьных лет у него  только  и  осталось,  что  сказочный  вкус
столовских   рожек.   Все   остальное:   трепетно-пионерское  и
изнурительно скучное, навязчивое и бессмысленное комсомольское,
-- он старался не вспоминать и в результате окончательно забыл.
Было еще какое-то щемящее детское воспоминание  от  черно-белых
фильмов   шестидесятых,   с   их   чистотой,   искренностью   и
недосказанностью. Когда с годами недосказанное стало  понятным,
и  огромная  красивая  страна  превратилась  в  шамкающий  бред
отчетных докладов, стало ясно,  что  добрые,  надежные  друзья,
готовые  придти  и  в  снег,  и  в  ветер  на  помощь  со своих
черно-белых экранов, навсегда разошлись по  звездным  тропам  и
геологоразведочным  партиям  и никогда уже обратно не вернутся.
Они предательски бросили его один на один с огромной чудовищной
ложью.   И   однажды   мальчика   осенила    странная,    почти
неопровержимая идея, что весь окружающий мир -- а состоял он, в
частности,   из   отца   и   матери,   ответственных  партийных
работников,   из   школьных   товарищей,   из    преподавателей
обществоведения  и  комментаторов  центрального телевидения, --
все  они,  близкие  и  неблизкие   люди,   вовсе   не   обычные
люди-человеки,  но  актеры,  занятые  в  чудовищном  спектакле,
специально поставленным для него одного.
     Эта страшная мысль рождала вначале ни с чем  не  сравнимое
чувство  одиночества,  и он часто просыпался с ним в холодном и
мокром от пота белье.  Он  подолгу  лежал  в  этой  бесконечной
пустоте,  не  ощущая ни сторон света, ни направления времени, и
боялся пошевелиться. Он чувствовал, что где-то рядом в  темноте
притаился  главный режиссер безумного спектакля и только и ждет
случая, чтобы громко расхохотаться. Он верил  и  не  верил.  Но
абсолютно  твердо знал: да появись на сцене главный режиссер, и
наступит смертельный конец, потому что  правдоподобная  ужасная
идея станет уже не пугающей гипотезой, а настоящей реальностью,
лишенной  жалости,  потому  что  как  же  можно  так  пугать  и
разыгрывать маленького мальчика?!
     Но годы  шли,  а  режиссер  не  появлялся.  Дурной  кошмар
отходил в прошлое детское забытье, и это его не очень радовало.
Во-первых,  чудная  мысль  о  спектакле  ставила все-таки его в
особое положение: ему даже льстило, что огромная масса  актеров
старается ради него одного. Ведь получалось, что остальные люди
как  бы  шуты  при  его дворе. Кстати, особенно он любил читать
такие книжки, где люди выводились в  смешном  или  сатирическом
виде.  Поэтому  ему нравились "Мертвые души" и главы "Мастера и
Маргариты" с  описанием  советской  действительности,  все  эти
Варенухи,  Ноздревы  и Чичиковы. Последние письма Гоголя считал
малодушием и старческим маразмом, и ему было невдомек -- отчего
это поздний Гоголь не любит раннего.
     И так  режиссер  все  не  появлялся,  хотя  очевидно,  что
таковой  режиссер  существует.  И  вдруг, это уже было вполне в
юношеском возрасте, его осенила новая замечательная  идея,  что
главный  режиссер  --  это  он  сам! И не только режиссер, но и
автор!
     Это,   лишь   на   первый,   наивный   взгляд,    безумное
предположение  захватило  его  целиком. О, нет, конечно, тут не
было сумасшествия, и он не  бросился  по  всем  углам,  подобно
гоголевскому  герою,  объявлять,  что  вот он именно и есть тот
самый Наполеон. Да и  окружающий  мир  иногда  выкидывал  такие
неожиданные коленца, что в пору было пересмотреть свои взгляды.
И  так  бы  наверное  и  сделал какой-нибудь более простодушный
человек, но конечно не он. Он  понимал,  что  только  в  плохих
пьесах   герои   следуют   во  всем  за  автором,  а  в  пьесах
талантливых,  то   есть   написанных   талантливым   человеком,
персонажи   должны   быть  и  сами  вполне  самостоятельными  и
создавать впечатление  настоящих  людей.  Да,  принцип  свободы
выбора,  свободы  воли должен быть соблюден неукоснительно, но,
конечно, в определенных рамках. Решение  кардинальных  вопросов
он   оставлял   все-таки  за  собой.  Иногда,  правда,  играючи
вмешивался и по мелочам, так, для куражу,  то  есть  в  порядке
поддержания сухим пороха.
     Например,  уже работая в одном институте социалистического
планирования   программистом,   устроил   опечатку   в    графе
"Мясо-молочные   продукты",   и   в   результате   вся   страна
перевыполняла план  по  животноводству  на  дополнительных  три
процента, хотя на самом деле колхозы и совхозы эти три процента
передавали  друг  дружке  для  отчета  по  десять раз, пока они
окончательно не протухли и не скисли. В конце концов,  все  это
сработало  на  перестройку,  и  еще неизвестно, как повернулось
дело у Белого дома в оба раза, если бы не его опечатка.
     Но  когда   институт   планирования   закрыли,   получился
определенный  вакуум,  ему  будто руки обрубили, и он задумался
над выбором инструментария. И его еще раз  осенила  грандиозная
идея.
     Случилось это после знакомства с Библией.
     Когда  он прочел, что вначале было слово некоего существа,
чье имя никому неизвестно, а кому известно, он призадумался.  В
этой  космогонии  ему  не  понравилось,  что  он есть результат
чей-то обмолвки, слишком долго он изживал эту детскую идею.  Но
понравилась  то,  что  слово  может  обладать такой грандиозной
созидательной силой. И даже дело не в том, что от слова Божьего
все произошло, в это он как раз и не верил, а в том,  что  люди
так  ценят  силу  слова,  что  эта космогоническая гипотеза уже
несколько  тысяч  лет  пользуется  огромной   популярностью   у
значительной части населения планеты. Ведь если Библия искажает
суть  вещей, что совершенно очевидно каждому умному человеку, и
при этом не отвергается людьми, то от этого  только  возрастает
колоссальная  мощь  слова. Поэтому он решил стать писателем. Но
ясно, что слово не всякого человека может  быть  всемогущим,  и
становиться   каким-то  второразрядным  писателем,  или  точнее
описателем, как он называл писателей типа Бунина или Тургенева,
не имело никакого смысла.
     Даже  создатели  марксизма,  с  их  чудовищно  примитивным
материализмом,  сумели  привести  в  движение грандиозную массу
народа. И все только потому, что не слепо копировали окружающий
мир, а пытались его изменить.
     В общем, вскоре он оказался в Литературном институте.


     Утром Вениамина Семеныча разбудил  звонок  Зарукова.  Надо
было  спасать  отца  Серафима  от  журналистов. Да и газеты уже
пестрели ужасающими подробностями вчерашнего происшествия.
     -- Вы почитайте "МК", все свалили в одну кучу, и Токийское
метро, и бывшего министра безопасности, а уж про электричку,  и
отца  Меня  вспомнили,  а  один  борзописец сочинил, будто отец
Серафим  пытался   соблазнить   манекенщицу,   и   когда   люди
вступились, он их проклял крестом, и те скончались.
     -- Я всегда говорил, что бывшие комсомольцы ничего путного
придумать не могут, а только способны весь мир обливать грязью,
чтобы залечить свое розовощекое комсомольское детство.
     -- А молодежь с удовольствием читает.
     -- Молодежь бывает разная.
     --  Кстати,  --  после паузы вспомнил Заруков, -- наш отец
Серафим, личность общественная, сторонник крайнего православия,
труды имеет...
     -- Да, да, я знаю, он и живет как отшельник. Иеромонах.
     -- Дело получается общественно-значимое.
     -- Все дела общественно значимы.
     -- Кстати, как он сам? -- спросил Воропаев.
     -- Вроде, оклемался, с Вами поговорить желает.
     -- Да что же ты сразу не  сказал,  ну  блин,  Заруков,  ты
даешь!
     В  тот  же  час  Вороапев прибыл в больницу. Доктор Михаил
Антонович вышел на встречу и разводя руками, взвыл:
     -- Господин полковник, журналисты  одолели,  напугайте  их
как-то.
     --  Их  напугаешь, -- на ходу говорил Воропаев, пробираясь
через микрофоны в палаты.
     -- Господин полковник!  --  уже  подхватила  журналистская
братия.  Одна  молоденькая  дамочка,  с  непреклонной любовью к
правде в глазах, буквально уцепилась за его рукав.
     -- Скажите, вы из ФСБ?
     --  Да,  --  отрезал   Воропаев   и   вспомнил   почему-то
комсомольскую  стерву,  которая  мучала  его  на  политзачете в
далекие застойные годы.
     -- Рассматриваете ли вы покушение  на  отца  Серафима  как
попытку запугать Русскую Православную Церковь?
     -- Нет, не рассматриваю.
     -- Какая же рабочая версия?
     --  Обратитесь  в департамент по связям с общественностью,
-- отбился Воропаев.
     Отец Серафим выглядел совсем здоровым  человеком.  Он  уже
встал  с  постели  и  рылся в своей котомке. Воропаева вспомнил
сразу и на его вопросительную мину ответил:
     -- Слава Господу Богу нашему, жив и здоров вполне, -- отец
перекрестился, -- а вас хотел видеть не  потому,  что  вспомнил
важное, хотя кое-что и вспомнил, да говорить пока смысла нет --
не поверите.
     --  Почему  же не поверю, -- попытался возразить Воропаев,
но отец его прервал.
     -- Нет, не время еще, а хотел вам на дорожку одно словечко
сказать.
     -- Да  я  никуда  не  собираюсь,  батюшка.  --  недоумевал
Воропаев.
     --  Вы  уже  отправились,  и  назад не свернете. И если уж
дойдете до конца, то непременно мы с вами встретимся.
     Отец Серафим присел на  край  постели  и  пригласил  сесть
Воропаева.
     --  Я  давеча  вам говорил, что, мол, гряде новый человек,
так знайте, был немного не в себе, побоялся сказать  правду,  а
теперь уж точно знаю...
     Воропаев замер.
     -- Новый человек уже наступил и явлен миру.
     --   Кто   же  он,  --  не  выдержал  напряжения  Вениамин
Семенович.
     -- Он не убийца, -- изрек Отец Серафим.
     Карамазовщина какая-то, подумал Воропаев  и  повернулся  с
молчаливым  вопросом  к  доктору. Тот пожал плечами, мол, такие
они, отшельники человеческого духа.
     -- Вы можете не верить мне пока,  а  только  запомните  на
будущее  мои  слова.  И еще, не ищите причин, потому что новому
человеку  причины  не  нужны.  --  И  отец  снова  прочитал  из
Апокалипсиса:
     "И чудесами, которые дано было ему
     творить перед зверем, он обольщает
     живущих на земле, говоря живущим
     на земле, чтобы они сделали образ
     зверя..."
     Потом он перекрестился и уже собрался выйти, но спросил:
     -- Жива ли та девица?
     -- Жива и здорова, вчера даже выписали, -- ответил доктор.
     -- Меня вера спасла, а ее невежество.
     --   Но   ведь  те  шестеро,  отец,  погибли,  и  остались
свидетели, та девица и вы, между прочим, могут быть  жертвы...-
попытался  воззвать  к  гражданскому  чувству  служителя культа
Воропаев.
     -- Девицу поберегите, а  мне  умирать  не  страшно,  да  и
Создатель не позволит, -- твердо сказал отец.
     -- Да ведь позволил же, -- не выдержал Воропаев. -- Отчего
же это дальше Бог препятствовать будет?
     --  Я  не  сказал Бог, -- отец Серафим поднялся с постели,
показывая  всем  видом,  что  он  здесь  оставаться  больше  не
намерен.
     --  И  доктора еще не выписывают, -- Воропаев оглянулся на
Михаил Антоновича.
     --  Не  вижу  причин  задерживать  пациента  в   больнице,
конечно, если только в интересах следствия?
     --  Ну  вы  скажете,  доктор?  Какие  на дворе годы-то! --
возразил Воропаев.
     -- А какие наши годы.
     Доктор театрально отдал честь и вывел отца Серафима  через
служебный выход.


     С  утра  Андрей  не пошел на лекции. В Численных методах и
так ему не было равных на факультете,  а  слушать,  как  бывшие
преподаватели марксизма излагают Юнговскую теорию коллективного
бессознательного...
 Впрочем, им ли не знать обо этом?
      На  самом  деле,  Андрей, проснувшись за широкой чугунной
спиной Михаила Васильевича, обнаружил в  окне  настоящее  бабье
лето. Он давно уже не обращал внимание на вид в окне -- что там
могло  измениться?  А теперь удивился красоте Московской осени.
Дальше, как-то  незаметно  для  него  самого,  он  очутился  на
Чкаловской  улице  и,  притаившись  на  том  самом Воропаевском
спуске, стал следить за подъездом.
     Что же он делает? Сам себе удивлялся  Андрей.  Отчего  он,
управлявший   вчера   железным   механическим  потоком,  теперь
безвольно стоит битый час посреди московской  толчеи,  не  смея
сдвинуться с места?
     Но  дикое,  невозможное  еще  вчера,  рабское состояние не
казалось ему отвратительным. Только тревога временами сладко  и
приятно сжимала что-то внутри. Дабы преодолеть волнение, Андрей
вспомнил подходящее наставление Учителя: "Чтобы стать человеком
знания,  нужно  быть  легким  и  текучим".  Но  ни легкости, ни
текучести не было и в помине. Он не мог проделать даже с  собой
то,  что Учитель проделывал с другими людьми. Например, Учитель
мог превратить любого человека в  какое-нибудь  мелкое  летучее
насекомое.  Какие-нибудь  заезжие  коммерсанты или наши простые
инженеры вдруг превращались в комаров или пару летящих к  свету
мотыльков.  Однажды  Андрей,  в  ожидании очередной связи, чуть
раньше зашел на страничку Учителя и обнаружил там целый  клубок
мух,  жуков, комаров и гусениц. Они, как обезумевшие, ползали и
летали по экрану дисплея, сталкиваясь и кусая друг дружку,  при
этом  они разговаривали и мыслили как настоящие люди, и если их
кликать  мышкой,  они  превращались  в  разных   представителей
русского  общества.  Андрей  был  просто захвачен этими точными
характерами и их превращениями, но появился Учитель и  попросил
его  нажать  и  не  отпускать  клавишу "Enter". Насекомые стали
пропадать. Он сметал все  насекомое  царство  простым  нажатием
клавиши,  и  ему  слышались их жалобные предсмертные крики. Ему
стало нестерпимо больно, и он отпустил клавишу.  Одна  мохнатая
гусеница,   вернее,   ее   отрезанная  половинка,  конвульсивно
выворачивала тушку и с болью смотрела на Андрея.
     --  Что  же  ты  остановился?  --  нетерпеливо   простучал
Учитель.
     -- Мне жалко.
     Вообще,  всегдашняя  по  любому малому поводу жалость была
настоящим Андреевым крестом, который тот все таскал с собой  по
жизни,  не  зная  как  от  него  избавиться,  и  наверное, была
результатом безотцовщины и женского воспитания.
     -- Пей от жалости!:) -- со смехом напечатал Учитель.
     -- Что пить? -- не понял Андрей.
     -- Первую половину.
     -- Половину чего?
     -- Пейот -- это древнее индейское зелье, которое  помогает
стать легким и текучим. Жми дальше!
     Тогда Андрею показалась занимательной игра слов Учителя, и
он стер  искалеченную гусеницу. Ему стало легко на душе, совсем
не  так  как  сейчас.  Наконец  дверь  парадного  открылась   и
появилась   Катерина.  Андрей,  еле  двигая  чугунными  ногами,
двинулся навстречу.
     -- Добрый день, Катя, -- глядя мимо выдавил Андрей.
     -- Я выглянула в окно и решила,  что  наступили  последние
теплые  дни,  и иду прогуляться по бульвару, -- Катерина совсем
не удивилась его появлению.
     -- Я тоже, -- вставил Андрей, выпрямляя плечи  и  стараясь
быть повыше.
     --  Впрочем, -- Катерина с едва заметной улыбкой взглянула
на Андреевскую нескладную фигуру, --  у  меня  там  одно  дело,
хотите, проводить меня?
     --   Хочу,  --  согласился  Андрей,  радуясь  простоте  ее
обращения.
     -- Только одно  непременное  условие,  --  Катерина  стала
серьезной.
     -- Какое?
     -- Не влюбляйтесь в меня.
     Андрей, застигнутый врасплох, только и сказал:
     -- Мне нравится ваше имя.
     -- Имя у меня самое обычное. Сейчас сплошные Кати да Даши,
а знаете почему?
     --  И  не  дожидаясь ответа продолжила, -- Просто двадцать
лет назад вся страна смотрела экранизацию "Хождения по  мукам",
вот  теперь  как  раз  Толстовские  героини  вступают  в жизнь.
Впрочем, я уже успела пожить...
     Катя поправила прозрачную  косынку  на  глубоком  овальном
декольте,   слабо  прикрывшем  изогнутую  смуглую  поверхность,
продолжение которой казалось очевидным и прекрасным.
     -- ...Ведь у меня дочь, и я уже  за  мужем  была  да,  да,
Андрей, -- она говорила не для эффекта, хотя эффект был налицо.
     --  Как  замужем? -- глупо удивился Андрей, уже не замечая
осени.
     -- Неформально, но это в прошлом. Теперь я живу с мамой, и
еще у меня две собаки, кошка, и... лошадь.
     -- Лошадь?! Как же? Катя улыбнулась,  и  они  свернули  на
бульвар.
     -- Конечно, не дома, на ипподроме, но я иногда приезжаю на
ней домой.
     --  Прямо  сюда,  в самый центр, -- чуть не удивился вслух
Андрей, но вовремя спохватился, понимая, что его разыгрывают.
     Катя   весело   рассмеялась.   Прохожие,   и   без    того
оглядывавшиеся   на   нее,   теперь  просто  останавливались  и
провожали странную не гармонирующую парочку взглядом.  Проезжие
мерседесы  и  джипы  восторженно  сигналили, а старинная Москва
улыбалась теплым солнечным светом.
     -- А собаки у вас гончие, борзые? -- решил поддержать игру
Андрей.
     -- Да, Полкан и  Груша,  и  мы  иногда  гуляем  все  нашей
семьей.  -- Катя вдруг погрустнела, -- Но это бывает так редко.
Семья большая, надо всех кормить, а работаю я одна...
     -- Манекенщицей...
     --  Не  только,  заключаю  сделки,  снимаюсь  в  рекламных
роликах и... очень устаю...
     Они  свернули  на  бульвар  и  стали подниматься вверх под
кривыми желтеющими липами.
     -- А где же отец?  --  взволнованный  необычной  фантазией
Катерины спросил Андрей.
     --  Я  же  говорю,  развелась и больше о нем вспоминать не
желаю.
     -- Да нет, ваш отец, а не ребенка, -- уточнил Андрей.
     -- Фу, какая глупая, видно каждый  болеет  своим,  --  она
хитро  посмотрела  на Андрея, -- Папа мой умер, три года назад.
Он был архитектором, кстати, наш дом построен по его проекту.
     -- Мрачноват.
     -- Ну, это снаружи: а  внутри,  ох,  я  вас,  может  быть,
приглашу в гости, ведь я затеяла ремонт, высокие потолки, стену
одну  убираю  и  все делаю из натуральных материалов... я хочу,
чтобы все было красивым и настоящим,  и  мебель  из  настоящего
дерева...
     -- Красного, -- неизвестно чему злился Андрей.
     --  Да,  обязательно, я гарнитур в Италии заказала, у меня
все должно быть настоящее, красивое и даже  великолепное...  --
она посмотрела на Андрея, так будто собиралась поделиться самым
дорогим.  --  У  меня в детстве над кроватью висела репродукция
Карла Брюллова, и мне всегда хотелось иметь  такой  дом,  такую
лощадь и такую же красивую девочку...
     Перед  глазами  Андрея всплыла брюлловская ... картина. То
есть не в деталях, а как один блистающий  атласом  квадрат.  Но
квадрат  так и оставался безжизненным квадратом, с неприступной
лакированной границей. То был какой-то чуждый ненастоящий  мир.
И    почти    фотографическая   манера,   только   подчеркивала
иллюзорность того мира. Как будто художник специально, как  это
делают сюрреалисты, выписывал все детали, желая убедить зрителя
в  подлинности  его  фантазии.  Он  опять вспомнил Учителя. Тот
как-то ему объяснил,  что  современные  авангардисты  и  прочие
модернисты,  на  самом  деле  и в подметки не годятся Шишкину и
Айвазовскому. Поскольку мир это всего лишь  фантазия  духа,  то
всякое точнейшее ее копирование и есть настоящий авангардизм. А
эти  смешные  открыватели  новых  горизонтов, всего лишь рабски
копируют  единственное   реально   существующее   --   сознание
художника.  Поэтому  исторически живопись, возникшая в каменные
времена,  завершила  свою  миссию,  вернувшись  к  примитивному
пещерному реализму. Конечно, самым отстраненным искусством было
и  остается искусство фотографии. Но и Перовские водовозы очень
неплохи!
     Андрей улыбнулся и спросил:
     -- А что значит красивое?
     -- Красивое?! Да это так  просто,  оглянитесь  же  вокруг,
смотрите, как красиво!
     У  Маросейки  они перешли на тротуар и оказались у старого
особняка,  обросшего  реставрационными   лесами.   Ремонт   шел
по-современному,  и  лицевая часть здания была обнесена зеленым
полупрозрачным занавесом.  Маленький  уголок  Москвы  напоминал
театральные  подмостки,  где готовились декорации для какого-то
нового  неизвестного  спектакля.  Андрей  вослед  за  Катериной
задрал   голову   вверх   на  противоположный,  уже  блистающий
европейскими  окнами,  отремонтированный  дом,  так  что   леса
оказались  как  раз  у  них за спиной. Молодые люди прикасались
плечами, и он чувствовал  ее  теплое  дыхание.  У  Андрея  даже
закружилась  голова,  во  всяком  случае, крытые зеленой дымкой
леса, отраженные в зеркальных окнах, закачались и поплыли.
     Лишь  через  секунду  Андрей  сообразил,  что  за   спиной
происходит   нечто   необычное.  Он  оглянулся  и  увидел,  как
трехэтажная  конструкция  накренилась   и   уже   приготовилась
обрушиться  на  них.  Андрей  что-то  крикнул  и потащил Катю в
сторону. Едва они отбежали, как леса рухнули и  плотное  облако
пыли  поглотило  окрестности.  Когда  туман  рассеялся, и снова
появилась Москва, Катерина, протирая глаза, промолвила:
     -- А мне ведь и надо было в этот дом.
     -- Зачем, -- удивился Андрей, глядя на  оголившийся  фасад
безжизненного здания.
     -- Мне позвонили и просили зайти по этому адресу.


     К  полудню  тучи сгустились над Воропаевским небом. Пришло
известие о гибели того самого пьяного купечека, что проспал всю
дорогу  в  злосчастном  третьем  вагоне.  Битюг  был  найден  в
собственном подъезде с проломленным черепом. Орудие убийства --
проржавевший  кусок арматуры, валялось рядом, и никаких следов,
кроме следов крови жертвы, не хранило. Вениамин  Семенович  тут
же  поручил  Зарукову  найти Катерину и кого-нибудь направить в
Клинский район к  иероманаху  Серафиму.  Сам  же  отправился  в
долгое  путешествие  по Подмосковью. Начал он с самой ближайшей
платформы, последовательно от столицы вглубь.  Между  станциями
он  садился у окна, глядел невидящим взором на последние теплые
минуты  этого  года  и  размышлял   о   деле.   Все   выглядело
бессмысленным  и особенно это последнее убийство. Битюг проспал
всю дорогу, о чем было напечатано во  всех  газетах.  Какая  же
причина  его убивать? Или он и вправду не нуждается в причинах,
как говорит  отец  Серафим.  Кто  же  он  этот  Новый  Человек?
Вениамин  Семенович  теперь  для  определенности  так обозначал
преступника. Нет, причина должна быть обязательно,  подсказывал
ему многолетний опыт работы в комитете госбезопасности. Причем,
причина  из ряда вон, если убираются проблематичные и неопасные
свидетели. Свидетели чего? Новый Человек очевидно вышел  где-то
перед Москвой. Утро было раннее, воскресное, народу немного, по
большому  счету  и  убивать-то  некого.  Воропаев,  словно пес,
помотал головой, пытаясь избавиться  от  шума  в  ушах.  На  ум
пришло  хокку  крестьянина Иссы. Сборник средневековой японской
поэзии  он  часто  брал  с  собой  на  оперативные  задания   и
зачитывался,  укрывшись  от людского глаза в каком-нибудь тихом
месте. Но сейчас стихи казались чужими и неуместными.  Вспомнил
доктора. Не любит он гэбистов... Да какой я к черту гэбист? Я и
следователь-то никудышный, живу по инерции -- подумать некогда.
Опять  помотал  головой.  Надо  бы действительно провериться --
может давление?
     Электричка стала  притормаживать,  и  за  окном  появились
бетонные  ребра  очередной станции. На платформе было людно, но
Воропаев  сразу  обратил  внимание  на  необычную   нищенку   с
маленьким   мальчиком.   Необычность   заключалось  в  какой-то
излишней театральности парочки.  Видно  было,  что  она  совсем
девочка,  но  разодета  по-взрослому.  Воропаев подошел, бросил
тыщенку в замасленный картуз и спросил:
     -- Где же ваши родители, братья и сестры?
     -- Мы сами себе родители! -- огрызнулся мальчонка.
     -- Вижу,  вижу,  --  он  наклонился  и  посмотрел  в  лицо
девочки.
     Конечно,  это была сестра мальчика, но вовсе не девочка, а
девушка лет восемнадцати, только совсем худенькая и маленькая.
     -- Как звать сестру-то? -- не  терпящим  сомнений  голосом
спросил Воропаев
     -- Дашка, -- ответил мальчишка.
     -- А по отчеству?
     --  Дарья Николаевна, -- с достоинством ответила девушка и
одернула мальчишку.
     -- А тебя как зовут? -- обратился он к  мальчику,  который
тем временем
     уже прятал сумку с деньгами подальше.
     --  Петька Щеглов. -- Назвался мальчонка и добавил, -- Как
в "Белой Гвардии"
     --  Ухты!  --  Удивился  Воропаев,  --  Так  где  же  твои
родители?
     -- Габэ повязало, за пропаганду религиозной розни.
     Воропаев весело рассмеялся.
     -- Да, они у нас евреи, а мы русские! -добавил Петька.
     -- Ну ты брат даешь, а какую такую пропаганду они вели?
     --  Какую,  какую,  -- мальчик неуверенно приумолк, -- Они
масонскую ложу организовали, и всей ложей  подали  на  выезд  в
Палестины,  а  их не выпустили. Тогда они приняли в ложу триста
бывших советских работников и принудили их перейти в иудаизм.
     -- Откуда перейти? -- уточнил Воропаев.
     -- Из марксизма. А когда к  обрезанию  приступили,  кто-то
настучал и их там всех повязали. Кровищи было! Жуть.
     --  Да  вы  не  слушайте  его,  -- вступила сестра, -Он на
свалке нашел пособие для высших учебных  заведений  по  истории
религии. И теперь от голода ее одну читает каждый вечер.
     --  Каждый  вечер,  -- задумчиво повторил Воропаев, -- А с
утречка, следовательно, здесь, на платформе.
     -- Да, каждый божий день и так  всю  жизнь,  --  отчеканил
мальчик.
     -- А вчера утром, гражданина в черных очках не видали?
     -- Был, пятьдесят тысяч сунул и слямзился, Кришнамурти.
     --  Почему  Кришнамурти?  --  еле  сдерживался  от радости
Воропаев.
     -- Да перестань, Петька, голову морочить человеку, -- Даша
сделала строгое лицо.  --  Красивый  молодой  человек  в  синем
джинсовом костюме, высокий лоб, а шел, будто слепой.
     -- Вот именно, Кришнамурти, идет себе аки посуху, раскатал
ауру по  платформе, нас не замечает. Пришлось догонять. Ну я-то
сразу смекнул, что мужик из себя Гуру корчит, да и сам будто не
в постели проснулся, а только вот  после  реинкарнации,  пророк
новоявленный.
     Мальчик смешно скопировал походку Нового Человека.
     --  И  куда  он  так пошагал, -- спросил Воропаев, радуясь
таланту мальчика.
     -- Думаю, куда-нибудь в Шунью или дальше...
     -- Шунью? -- не сразу сообразил Воропаев.
     -- Шунья, это Великая Пустота, но я думаю, что этот  будет
рыть до самой Камакуры, где живет главный дзэн-буддист Судзуки.
     --  Но  Судзуки  умер в тысяча девятьсот шестьдесят шестом
году. -- поправил мальчика майор ФСБ.
     Петя усмехнулся, будто не он,  а  Воропаев  был  маленьким
мальчиком.
     -- Если бы он умер в 1961 году, то да, как не верти, а все
один год  получается,  а вот Судзуки умрет в 9961 году, и будет
это уже не Судзуки, а наш Кришнамурти.
     -- Ну хорошо, он что на автобусе в свою Шунью  поехал?  --
не отставал Воропаев.
     --  Да, на шестьсот шестьдесят шестом, и собака с ним -- я
видел. Он ее Умкой назвал и она согласилась.
     -- А узнать вы его смогли бы?
     -- Хм, -- мальчик победно посмотрел на Воропаева и  достал
в  четверо  сложенный листок бумаги, -- Вот, вчера нарисовал по
памяти. Уступлю по арбатской цене -- десять тыщь.
     В этот момент запиликал  телефон,  и  Воропаев,  отойдя  в
сторонку,  узнал от Зарукова о происшествии на Маросейке. Потом
вернулся к детишкам, расплатился,  посмотрел  Дашин  паспорт  с
подмосковной пропиской и еще раз спросил:
     -- Родители тоже в поход отправились?
     --  Да, пошли по тропам студенческой юности, но они завтра
вернуться -- сказал Мальчишка и после паузы добавил:
     -- Кришнамурти тоже придет. Куда ему деваться?
     Воропаев пошел на автобусную остановку. Здесь у диспетчера
он выяснил фамилию водителя и стал ждать автобус.
     Лишь теперь развернул детский  рисунок,  на  котором  были
нарисованы два черных круга на пустом белом фоне. Когда подошел
автобус,  он  показал  водителю  Петькин  портрет,  и тот сразу
вспомнил раннего пассажира с собакой. И даже припомнил, где  он
вышел  --  на станции метро "Водный Стадион". Воропаев вернулся
на платформу. Нищенки не было.
     Уже сидя в электричке,  он  вспомнил:  в  списке  погибших
значились супруги Щегловы.


     В  этот  вечер  Андрей  не сразу узнал голос Учителя, да и
потом на связи все было не как обычно, т.е. как ему показалось,
но чего, конечно, не могло быть  на  самом  деле,  Учитель  был
взволнован.   Тем  не  менее,  в  разговоре  стали  встречаться
опечатки и даже несколько раз Учитель забывал ставить звездочки
в конце своего куска диалога. Впечатление еще более  усилилось,
когда  Андрей  рассказал  про  Катерину  и про странное падение
лесов.
     -- Каким образом вы нашли друг друга в этом огромном мире?
-Удивился Учитель.
     Андрею пришлось отчитываться в событиях  прошлого  дня  до
конца,  а  замечание  про  огромность  мира  положил  на память
рядышком с воропаевской малостью объема.
     -- Почему вчера не рассказал обо всем?
     -- Я не придал этому значения. Да и  встретил  я  Катерину
после нашей беседы.
     --  Конечно,  конечно,  --  быстро  согласился Учитель, --
Ничто не имеет значения,  но  только  когда  станешь  настоящим
воином и научишься видеть всегда.
     -- Да, Учитель. -- покорно согласился Андрей.
     --  Кстати,  этот  Вениамин  Семенович,  что он сказал про
очки?
     -- Он ничего не понял.
     -- Не уверен. -- сказал Учитель, --  впрочем,  теперь  это
уже  действительно  не  имеет  значения. Давай не будет тратить
времени,  и  поговорим  на  свободную  тему.  Я  чувствую  тебя
взволновали  последние  события и твое сознание загажено всякой
шелухой. Давай очистимся, и для этого поговорим о пустоте.  Как
ты думаешь, можно ли не думать вообще?
     -- Некоторые умеют. -- Андрей вспомнил лицо Ленки Гавриной
на лекции по линейной алгебре.
     --  Давай  и  мы  попробуем, я не знаю, получится ли это с
тобой. Ведь ты технарь, Умка.
     Учитель всегда называл ласково Андрея, когда у  него  было
хорошее настроение.
     --  В  прошлые  годы,  -- продолжал Учитель, -- ты бы стал
обычным энтеэровцем, работал бы в каком-нибудь НИИ  или  ящике,
изобретал  какой-нибудь  узел  в  огромном  непонятном для тебя
механизме, ходил бы на собрания, тянул ручонки как все, а потом
в курилке травил  анекдоты  про  Леонида  Ильича  и  смеялся  в
кулачок  вместе  со  своими  товарищами  --  такими,  как и ты,
винтиками  научно-технического  прогресса.  Конечно  бывали  бы
минуты  общего  взаимопонимания нелепости вашего существования,
за гитарой, на  кухоньке  или  на  природе  у  костерка,  после
которых  вы тискали бы ваших некрасивых женщин. Потом читали бы
Стругацких,  выискивали  намеки  в  их  трусливых  книжонках  и
восхищались журналом "Химия и Жизнь".
     Ну да бог, с ними с этими временами, все это в прошлом, ты
есть технарь нового поколения, и тебя ждет совсем другая жизнь,
но все-таки  ты  технарь,  и мышление у тебя соответствующее, и
для  тебя  пустота  может  возникнуть  только   как   результат
механического действия.
     -- С физической точки зрения пустоты нет. Если взять самый
мощный  насос  и откачать из некоторого объема все до последней
молекулы,  то  останется   вакуум,   заполненный   виртуальными
частицами. -- Вставил Андрей
     -- Правильно, точно также духовная пустота, кажется пустой
и беспринципной  лишь на первый взгляд. И для получения Пустоты
нужен специальный насос.
     Начиная с этого места Учитель стал писать слово Пустота  с
большой буквы.
     -- Что же это за насос должен быть? -- втягивался Умка.
     -- Вера.
     --  Вера  в  пустоту,  в Nihil? -удивился Андрей вспоминая
сданный
     на отлично зачет по философии. -- Nihil мы проходили.
     --   Нет,   Ницшианский   Nihil   всего   лишь    убийство
христианского   Бога,   то   есть   фактическое  признание  его
существования в прошлом. Это только промежуточный этап на  пути
к  Пустоте!  Истинная же Пустота ничего не отрицает, потому что
она вечна и является смыслом всего.
     -- А можно ли увидеть Пустоту, без веры?
     -- Нет, но можно достичь  состояния,  после  которго  Вера
возникает.  К примеру, возьмем сверхмощный микроскоп и направим
его на зеркало, постепенно  повышая  увеличение.  Да,  чуть  не
забыл, очки с тобой?
     -- Да, только дужка отломлена, но будут держаться.
     -- Хорошо одевай. Что ты там видишь?
     --  Вижу  свой глаз и кусочек лба. У меня над левой бровью
родинка. -- Андрей вспомнил, что у мамы родинка в том же  самом
месте. Надо бы хоть на письмо ей ответить. Перед глазами всплыл
истрепанный  конверт  с  мальчиком,  запускающим змея, и высоко
летящим в небе белым лайнером. Конверт был еще  доперестрочный,
и  для  надежности  мама  приклеила  к  нему две лишних марки с
изображением первого космонавта.
     --  О  чем  то  задумался?  Не   останавливайся,   повышай
кратность. -- командовал Учитель.
     --  Есть  повышать  кратность,  --  бодро ответил Андрей и
увидел нечто далекое из детства.
     Однажды он  выменял  настоящую  лупу,  в  роговой  оправе,
наверное,  еще  дореволюционную,  принадлежавшую  какому-нибудь
ювелиру. После опытов со спичечными  головками  и  лакированной
поверхностью  стола,  он навел линзу на свою руку и увидел, что
рука его сделана из настоящей крокодиловой кожи.
     -- Вижу поверхность, напоминающую  крокодиловую  кожу  или
дно высохшего озера. На пересечении трещин -- кочки, из которых
торчат тонкие и прозрачные стволы.
     --  Люди  и  земноводные -- братья, -- напечатал Учитель и
посоветовал:
     -- Подведи поближе к хрусталику.
     Появилась красное в синих и розовых прожилках  болото,  за
которым начинался молочный, а потом зеленовато-голубой океан.
     -- Я в красном море. -Догадался Андрей.
     -- Уже близко, -- приободрил Учитель.
     На горизонте что-то чернело.
       Земля? -- подумал Андрей и радостно напечатал:
     -- Вижу землю!
     -- Обетованную, -- добавил Учитель.
     Черная   черта   потихоньку   приближалась,   и   по  мере
приближения становилось ясно, что "земля обетованная"  не  есть
материк  над  уровнем  моря,  а некая впадина с почти отвесными
конусообразными краями. Когда он приблизился к самому  краю,  и
заглянул  в  темное  бездонное  отверстие,  у  него закружилась
голова.
     -- Там кромешная  темень,  что  это  вход  в  преисподнюю?
-напечатал  Андрей, потом покачнулся, замахал судорожно руками,
не зная, за что зацепиться.
     -- Нет, это твое поверхностное  Я.  Тебе  страшно  в  него
смотреть,  потому что поверхностное Я считает себя уникальным и
единственным,  и  не  допускает  даже   мысли   о   возможности
существования  другого  такого  же на стороне. Ты видишь страх.
Но, в сущности, это  очень  среднее,  напичканное  стандартными
представлениями  и  понятиями  сознание. В нем давно затертые и
устаревшие истины о добре и зле, о совести,  которая  на  самом
деле  есть  тот  же  самый  страх оказаться чем-то иным, нежели
принято думать о людях. Здесь же покоится  твоя  необоснованная
жалость,   причина   которой   кроется   в   твоем  собственном
эгоцентризме. В общем, пойдем дальше. Повышай кратность!
     Почва стала уходить из-под ног. То, что раньше  было  хотя
бы   поверхностью  воды,  распалось  на  отдельные,  снующие  в
беспорядочном  хороводе,  огромных   размеров   насекомые.   Он
автоматически  прибавил  увеличение, и звери начали распухать и
растворяться, и оказалось, что и внутри их то же, что и снаружи
-- беспросветная пугающая темень.
     -- Что ты видишь? -- контролировал погружение Учитель.
     -- Пустоту, перед которой все равны.
     -- Правильно, а теперь прислушайся.
     -- Я слышу, -- Андрей напряг  остатки  сознания,  --  твой
голос и еще какой-то шум со свистом.
     --  А  говорят,  в  ней ничего нет, -- рассмеялся Учитель.
-Это не свист, но Ветер Пустоты,  рожденный  моим  дыханием.  И
этот  Ветер есть слово, просто оно такое огромное и важное, что
ты не можешь его услышать целиком, и оно все  время  длится,  и
кажется, шумит ветер или завывает вьюга.
     --  У  Венимаина  Семеныча тоже шумит в ушах, -- почему-то
вспомнил Андрей.
     -- Конечно, ведь между  тобой  и  ним  тоже  Пустота,  она
заполняет и связывает все, она и есть единственный смысл всего.
     Андрей  распался на атомы, а те распались в Пустоту. Он не
осознавал уже своих границ, он был везде, и его не было  нигде.
Он был легок и текуч.
     --  Мне  здорово,  --  не  сдерживая  восторга,  напечатал
Андрей.
     Теперь стоило ему подумать о чем-нибудь, как оно сразу  же
возникало  из  Пустоты.  С  высоты  птичьего  полета видит себя
маленьким мальчиком, бегущим с первой школьной пятеркой,  через
поселок,  затерявшийся на краю Перми. Ему так хочется побыстрее
показать  маме  дневник,  а  еще  остается  метров  пятьсот   и
здоровенный  гусь,  перегородивший  путь  к  счастью. От испуга
мальчик спотыкается и  падает  лицом  в  траву.  Перед  глазами
всплывает  огромный морщинистый, как лицо вечно пьяного кузнеца
Демидова, лист подорожника, а над ним уже поднимается с  хищным
шипением   гусиная  плошка.  Улыбаясь,  Андрей  поднимает  себя
маленького одним желанием и тот,  трепыхаясь,  словно  щенок  в
мамкиных  зубах,  переносится  прямо  к  покосившемуся дощатому
забору. Мальчонка скрывается за калиткой, а Андрей  взмывает  в
голубое чистое небо и жаворонком оглашает окрестности.
     Потом   наступает  весна,  и  он  превращается  в  длинную
капающую сосульку под школьной крышей. Первое солнышко играет в
его прозрачном сердце, и он кожей чувствует, как уменьшится его
Я. С последней  каплей  он  летит  вниз  к  оттаявшей  земле  и
застывает   сверкающим   брильянтовым   шариком   на  тоненьком
салатовом стебельке.
     После наступает зима, и всю Землю, именно с большой буквы,
охватывает снегопад. Огромные  пушистые  хлопья,  торжественно,
как  это  бывает  только  в  новогоднюю  ночь,  падают  на  все
материки, и планета покрывается толстым сверкающим слоем.
     Андрей  смотрит  сквозь   облака   с   расстояния   триста
восемьдесят тысяч километров, как на ночной стороне поднимается
ветер.  Так,  наверное,  много  миллионов лет назад он наблюдал
вымирание динозавров.
     --  Мчатся  тучи,  вьются  тучи;  невидимкою  Луна...   --
напечатал Учитель.
     Слышится вой или плач.
     --  ...Вьюга  злится,  вьюга  плачет... Да, вьюга, как это
точно сказал учитель, и бескрайнее снежное поле.
     -- Что же это? -- удивленно спрашивает Ученик.
     --  Мы  убили  Бога,  ты  и   я!   --   стала   появляться
быстробегущая  строчка  учителя,  -- Но как мы это сделали? Кто
дал нам губку, чтобы стереть весь  горизонт?  Что  мы  сделали,
когда  отвязали  эту  землю  от  ее  солнца?  Куда  она  теперь
движется? Куда движемся мы? Прочь от всех солнц?  Не  будет  ли
нас  бесконечно  швырять  из  стороны  в сторону? Назад, влево,
вправо, вперед, во всех направлениях? Есть ли еще верх  и  низ?
Не  блуждаем  ли  мы  в  бесконечном  ничто? Не дышит ли на нас
Пустота? Не стало ли холоднее? Не  бесконечно  ли  продолжается
ночь, становясь все темнее и темнее?
     -- Да, Учитель! -- только и воскликнул Андрей.
     -- Ты видишь свет? Нет, не тот примитивный солнечный свет,
который  сейчас  отражается  в  твоей  новой сущности, а другой
негасимый даже в самой темной ночи, неистребимый свет  истинной
свободы,  твой собственный огонь который манит и будоражит твое
воображение с раннего детства?
     -- Да, мне кажется, я видел его раньше.
     -- К нему и стремись всегда, потому что легко  блистать  в
обычном  мире среди давно устаревших износившихся истин, но это
всегда лишь отблеск Солнца, Бога  или  еще  чего-нибудь,  а  ты
попробуй найти свет там, где нет ничего, и если ты его найдешь,
то  будет именно твой единственный и неповторимый свет, который
и есть ты сам, и которым ты всегда на самом деле хотел быть.
     Как это ново и тревожно, -- подумал Андрей, -- найти  свет
в абсолютном мраке и светить самому подобно звезде или Богу, да
не   в   этом  ли  состоит  истинное  предназначение  человека,
появившегося из небытия? Так вот  что  оно  такое,  найти  свое
истинное  Я?!  Уйти,  уйти  в  свое  истинное  детство,  в  это
бесконечно более далекое и величественное, чем самое далекое  и
прекрасное, о чем до сих пор мечтал, в небытие.
     Откуда-то  издалека  послышался  топот. Он увидел далекого
всадника, мчащегося  по  несуществующему  горизонту.  Тот  гнал
куда-то  в  сторону. Кто он? Откуда и куда он мчится? Он мчится
ниоткуда и в никуда, сам себе отвечает Андрей. Но чу,  внезапно
всадник  остановился,  лошадь  фыркнула  невесомым  паром, и он
узнал Катерину.
     -- Я вижу Катю. -признался Андрей.
     -- Да, я знаю, я вызвал ее из далека. Здесь в Пустоте,  ей
не  укрыться  за  красивыми словами. Она кого-нибудь напоминает
тебе?
     -- Никогда не встречал таких женщин. -- Честно,  признался
Андрей.
     --  Нет, я имею ввиду, не женщин, а какое-нибудь насекомое
или животное. Впрочем, насекомое вряд  ли.  Такой  бюст  скорее
наводит  на  мысль  о  млекопитающем...  Хотя, если взглянуть с
большим  увеличением  на  грудь  бабочки-капустницы...  Ты   не
находишь,  что  ее  роскошный  загар,  который  она еженедельно
обновляет под светом ультрафиолетовой лампы,  вполне  позволяет
приписать   ее,   как   выразился   бы   Набоков,  к  семейству
Postnimfamanius. Конечно, о загаре Андрей ни говорил ни  слова,
и у него буквально перехватило дух от прозорливости Учителя.
     -- Но почему она не растворилась в Пустоте?
     --  Она  просто  очень  далеко,  и  от  этого выглядит как
женщина на белом коне. Прибавь  увеличение.  Теперь  вы  будете
вместе, вы одно Ничто!
     Казалось,   он   выжал  все,  что  можно  было  из  своего
микроскопа и ужаснулся. Нет, Катерина не распалась, как  и  все
прочие, на мелкие насекомообразные части, она сама превратилась
в   двух  сцепившихся  навозных  мух  с  синими  перламутровыми
брюшками. Мухи  застыли,  и  только  хоботок  наездника  слегка
подрагивал.  Потом  он  поднапрягся  еще, и увидел как Пустота,
кстати, увеличение на нее никак не действовало, подобно  черной
жидкости  стала обволакивать Катерину. И та приблизилась к нему
так, как будто Андрей давно уже покинул Воробьевы горы и  снова
попал  на Воропаевский спуск. Или он здесь давно? Андрей не мог
понять,  он  только  сильнее  сжимал  рукой  микроскоп,  в  нем
оказалось  килограмма  три,  и  он  боялся выронить его из рук.
Когда Катя уже подошла, или он подошел на расстояние  вытянутой
руки, она перестала растворяться. Верхнее насекомое, из которых
она  состояла,  выпустило огромное трубчатое жало в направлении
Андрея.
     Он поднял оптическое  устройство  над  головой  и  потерял
сознание.


     "Микроскопу кранты, где взял?"
     Послышался голос Вениамина Семеновича.
     -- На факультете, -- промычал Андрей, еще никак не понимая
что с ним произошло.
     -- Ну ты брат даешь! Зачем девушку напугал? И это опять на
глаза  напялил. Воропаев, повертел очками и сунул их навсегда в
свой карман.
     Андрей,  словно  заблудившаяся  русская  подводная  лодка,
всплывал   на   поверхность   прямо  под  бортом  американского
авианосца.
     -- Господин студент, ты же ее утром спас, а вечером  решил
погубить?
     Андрей  огляделся  вокруг. Все было в тумане, только вдали
мигал  синий  фонарь.  Потом  проступило   Садовое   Кольцо   и
Воропаевский жигуленок с синим фонарем на крыше.
     -- Или кто надоумил? -- не отставал Вениамин Семенович, --
Ох, знал бы кто, голову бы свернул.
     -- А где Катерина? -- спросил Андрей.
     --  Домой  побежала  в  слезах.  Дурак  ты, разве ж так за
девушками ухаживают?
     И чего вообще ты тут делаешь, ты же поехал домой.
     -- Нет, я был  в  университете...  --  мямлил  Андрей.  --
Потом... черт, я же из себя не вышел.
     -- То то и оно, что вышел и нескоро уже как вернешься. Эх,
раз уж я тебя на Ленинском чуть не задавил, то опять отвезу, но
учти,  последний  раз,  и то только потому, что тебя дома давно
ждут.
     -- Кто? -- испугался Андрей
     -- Узнаешь вскоре.
     По дороге все-таки заехали на факультет, и Андрей  забежал
в  компьютерный  класс. Большего всего он боялся, что останется
открытой страничка Учителя,  но  на  экране  только  светилось:
Connection closed by foreign host.
     Он   закрыл  свой  логин,  и  под  конвоем  Воропаева  был
доставлен в общежитие.
     Когда он зашел в свою  келью  (Воропаев  чуть  поотстал  в
прихожей),  из  темноты послышалось: "Умка!", и он почувствовал
на  плечах  материнские   руки.   Сзади   раздался   не   менее
эмоциональный   звук  --  это  Вениамин  Семенович  переваривал
услышанное, а потом дверь захлопнулась и они остались вдвоем.
     -- Мама!? -- как тогда на  Ленинском  проспекте  вскрикнул
Андрей и заплакал.
     --  Сынок, как же так... -- только и сказала мать, не имея
сил оторваться от сына.
     Они стояли так несколько минут, и оба плакали.
     Потом как то  пятясь,  мать  отошла  вглубь  к  столу,  и,
разводя руками, пригласила Андрея:
     --  Я  пока тут тебе щей готовила, их кто-то украл с общей
кухни. Вот поешь хоть второе, стояла уж не отходила.
     -- Я не голоден, -- сглатывая  слезы  отказался  Андрей  и
добавил, -Мама мне плохо.


     Нет,  меня  не  проведешь,  спорил  с кем-то Воропаев. Ему
припомнилась старая инструкция для следователей НКВД, найденная
в архиве на Лубянке. Ее  нашли  в  целую  стопку,  перевязанную
полуистлевшей  бечевкой.  Стопка  долго  стояла  в  коридоре, и
сотрудники пятого управления часто спотыкались об нее, пока она
не  развалилась.  Воропаев  взял  одну  тетрадку  с  фиолетовым
штемпельным грифом ДСП, сдул пыль и развернул наудачу. Речь шла
о  неком  театрализованном  методе  "доводки" преступника перед
арестом.   Даже   название   было   специальное   --   "Система
Станиславского".   Заподозренный   и   выявленный  враг  должен
созреть. Этим  значительно  облегчалась  заключительная  стадия
следствия  и чистосердечного признания. Преступника монотонно и
последовательно нервировали грубой слежкой (буквально  наступая
на  пятки),  случайными звонками в половине третьего ночи ("ах,
извините, это не общество  защиты  здорового  социалистического
сна?"),  туманными  намеками  ("ну ты старый хрен, куда спрятал
керенки?") и невероятными совпадениями (например, одновременным
приездом дальних родственников из Киева и Улан-Удэ).
     Человек  постепенно  начинал  ощущать  какое-то  жизненное
неудобство, как будто его линия судьбы постоянно контролируется
и   подправляется   кем-то   со   стороны,   потом   впадает  в
беспокойство, переходящее в беспричинную панику.  Вот  Здесь-то
его и надо брать. Уж ни этой ли инструкцией пользовались Ильф и
Петров,   когда   описывали,   как  Остап  Бендер  готовился  к
решительному штурму подпольного миллионера? Помнится, тогда они
с коллегами посмеялись, а  вот  теперь  Воропаеву  было  не  до
смеха.
     После  того,  как  мать  Андрея назвала сына Умкой, он сам
себя  почувствовал   под   системой   Станиславского.   События
последних  дней  вдруг превратились в странную невозможную цепь
невероятных  совпадений,  цепь,  кованную  не  им,   а   кем-то
всезнающим  и  всесильным.  Да  взять хотя бы их встречу! Каким
образом он в огромном  миллионном  городе,  где  большая  часть
людей никогда не встречаются друг с другом, нашел этого бедного
студента?  А уж все остальное, просто уму не постижимо. Да нет,
не  может  быть,  протестовало  материалистическое  образование
Воропаева.  Прав  доктор, надо отдохнуть или хотя бы выспаться.
Он полез за сигаретами и обнаружил  пустую  пачку.  Чертыхаясь,
погнал машину к метро, в надежде на киоски.
     В  позднее  время у станции метро Университет еще толкался
народ. Спешили по домам засидевшиеся на  работе  преподаватели,
вечерние студенты брали пиво, и прячась от дождя под козырьком,
о   чем-то   весело   говорили,   подъезжала   на   девятках  с
тонированными  стеклами  братва  в   лампасах,   затоваривалась
кристалловской  водкой,  шла  обычная  ночная московская жизнь,
напоминавшая киплинговскую  сказку  о  том,  как  разные  звери
приходили к водопою и не трогали друг дружку.
     Воропаев  не  сразу  обратил  внимание  на  среднего роста
гражданина, стоявшего перед ним.  Лишь  когда  тот  просунул  в
окошко  десятку  попросил  баночку  "Черного Медведя", Воропаев
обомлел:
     -- Михаил Антонович?!
     Гражданин сначала взял пиво, пересчитал сдачу, а уж  потом
повернулся:
     -- Вы обознались.
     Слава  Богу,  это был не доктор. Воропаев извинился, купил
пачку сигарет  "Петр  I"  и,  мотая  головой,  побрел  к  своим
Жигулям.
     Дома  перед  сном он выпил коньяку, но в ночной тишине шум
стал еще отчетливее. Теперь он заметил в нем какие-то переливы,
будто завывание ветра в печной трубе.
     Он опять вспомнил про дачу,  потом  про  очки,  потом  про
Умку,  потом про Петьку Щеглова и так все в полусне перемалывал
до трех утра. Потом встал, тихо, чтобы не разбудить домочадцев,
из ванной позвонил в первую градскую.
     Доктор  оказался  на  ночном   дежурстве   и   посоветовал
непременно тотчас померить давление.
     --  Сто  десять  на  девяносто, -- под свист выходящего из
резиновой груши воздуха, говорил  доктор.  -Давление  в  норме,
странно.  Впрочем,  чего  там  странно, ведь человек состоит из
сосудов, как орган. Не орган,  заметьте,  а  орган.  Вот  он  и
играет, а нам все кажется возраст, нервы, вон отец Серафим тоже
жаловался, да я и сам иногда коньячком спасаюсь...
     --  А  как  вам, Михаил Антонович, система Станиславского?
-зачем-то спросил Воропаев.
     -- В смысле? -- удивился доктор.
     -- В смысле вхождения в роль, вы как больше  любите  когда
актеры  вживаются в роль, забывая свое Я, и как бы превращаются
в своих героев, или когда они знают, что они актеры,  а  героев
играют сплошным мастерством?
     --  Знаете, господин полковник, я с отцом Серафимом долгую
беседу имел, и вам советую с ним поговорить.
     -- О чем же беседа была? -- заинтересовался Воропаев.
     -- О жизни, он мне сказал, что и я болею.
     -- Чем?
     -- Прелестью, -- ответил доктор и испытующе  посмотрел  на
Воропаева,  а  потом  добавил, -- Прелестью невинного осуждения
пороков общества.
     -- Как это?
     -- Вы, говорит, доктор, прельщаетесь любоваться  пороками,
оставляя  себя  в  невинности.  Мол,  сам я пороков избегаю, но
люблю наслаждаться в других. А вообще, господин  полковник,  не
знаю  отчего те шестеро погибли, но поп наш точно... -- Доктор,
повертел ладонью у лба.
     -- Зачем же Вы мне советуете к отцу обратиться?
     -- Так он тоже интересовался системой Станиславского.
     Доктор подморгнул майору и полез куда-то в стеклянный шкаф
типа аквариум. Позвенев там лекарственными склянками, он достал
фляжку,  небольшие  стаканчики  с  делениями  в  миллилитрах  и
сказал:
     --  Попробуем,  господин  полковник,  медицинского,  а  то
сейчас и коньяк, и водку гонят черт знает из чего.
     Воропаев было начал отказываться, мол, на работе и  вообще
за рулем, но доктор, пользуясь положением, настоял:
     --  В  качестве  шумоутоляющего,  я  вам  потом  бюллетень
выпишу, если что. Разлив точно по пять делений,  доктор  поднял
мерный стаканчик:
     --  Ну,  вздрогнем,  полковник, -- и сам себе удивился, --
вот уж не думал, что буду с  гэбэшником  пить.  Они  чокнулись,
выпили и прислушались к себе.
     -- Закусить нечем, -- обоженным горлом прохрипел доктор.
     --  Разве  ж лекарство закусывают? -- укоризненно поправил
Воропаев.
     -- И то верно. Но запивают, -- и  он  плеснул  из  графина
воды,
     --  А  скажи,  господин  полковник,  отчего  ты до сих пор
майор? -- доктор простодушно уставился на Воропаева.
     -- Сам не знаю, Михаил Антонович, -- тоже  просто  отвечал
Воропаев,  --  При советской власти все впросак попадал, звезды
мимо падали, а сейчас так быстро живу, что и забываю, кто я,  и
что я.
     --   Видно  ты  плохо  систему  Станиславского  изучал,  а
мастерства не хватает.
     -- Не хватает, -- покорно подтвердил Воропаев, взглянув на
фляжку.
     -- Ну, что, -- сообразил доктор, -- Еще по  пять  кубиков,
для закрепления эффекта. Они выпили еще, и тут доктор выдал:
     --  Ты,  Вениамин  Семенович  не обижайся на меня, я и сам
человек пропащий, работу свою не люблю, и жизнь свою не  люблю,
ни   детства,  ни  отрочества  не  приемлю,  еще  пяток  годков
покочевряжусь, и на пенсию, а для чего, спрашивается,  вся  эта
попытка  моя?  Как  будто  меня  специально  произвели  на свет
исключительно  для  примера,  знаешь  как   в   пьесе   выведут
какого-нибудь   неудачника,   чтобы   он   в   последнем   акте
застрелился. Ты вот --  и  то  благороднее  меня  оказался.  На
оскорбления  не  отвечаешь,  меня жалеешь, неужели ж со стороны
видно, до чего я неудачник.
     -- Брось, Михаил  Антонович,  мужик  ты  хороший,  и  врач
хороший, у меня даже шум в голове пропал.
     -- Правда?
     -- Правда.
     -- Врешь, -- серьезно сказал доктор,
     -- Зачем мне врать? -- сопротивлялся Воропаев.
     --  Врешь  из жалости своей идиотской, она тебя и погубит.
Впрочем, губить-то и нечего. Жизнь -- это всего  лишь  короткая
передышка перед смертью.
     --  Передышка  говоришь,  а вдруг и вправду передышка, что
тогда делать будешь?
     -- Я и сам говорю, передышка, -- обиделся доктор
     -- Это ты для красного словца говоришь, а сам  не  веришь,
потому что знаешь, что ничего другого, кроме этой передышки нам
не  дано.  Вот  скажи  доктор,  стал  бы ты за просто так своей
жизнью рисковать? На, погляди.
     С этими словами, Воропаев вытащил из  кармана  Андреевские
очки  и  положил  на  стол.  Доктор не понимая, уперся в черные
залапанные стекла.
     -- Ты в руки возьми, погляди внимательнее.
     -- Хм, -- доктор  профессионально  разглядывал  оптическое
устройство,  --  Ортопедические?  А  почему оба глаза заклеены,
слепой носил?
     -- Нет, зрячий, как мы с тобой.
     -- Странно, -- доктор надел для пробы, -- Ничего не видно.
     -- Вот скажи, смог бы ты в этих очках  поперек  Ленинского
проспекта гулять, да еще на красный свет.
     -- Ты их с покойника снял? -- доктор с отвращением положил
очки подальше от себя.
     Воропаев горько усмехнулся.
     --  Нет,  с  абсолютно  живого. Один молодой человек в них
поперек движения гулял. Говорит, очки эти не  для  того,  чтобы
смотреть, а для того, чтобы видеть!
     -- А, наверное Кастанеды начитался, -- вспомнил доктор,
     -- В воины подался.
     --  Да  я тоже так вначале подумал. Даже очень разозлился,
ох, как я был зол.  Попался  бы  мне  этот  умник,  который  на
русский  язык  дрянь  эту переводил, блин, яйца ему бы оторвал.
Или издатель этот... -- Воропаев выругался, -- Ну скажи, отчего
же это молодежь такой дрянью увлекается, и именно  у  нас-то  в
России,  где еще сто лет назад про бесов написано, где сказано:
"нам не дано предугадать, чем наше слово отзовется..." где  все
наелись по уши марксизмом, где слово воин и Павка Корчагин одно
и тоже...
     --  Насчет  бесов,  тебе  конечно виднее... -- не выдержал
доктор.
     -- Знаю, знаю, тем более, чего-то значит и им не хватает?
     -- Прививки от  словоблудия.  Молодежь  как  раз-то  и  не
нюхала еще настоящего марксизму, это мы с тобой старые волки, у
нас прививка мертвая... против плюрализма.
     --  Да  я не против демократии, но знаешь, иногда нет-нет,
да вспомнишь главлит. Хоть бы подумали, чего  издают  и  пишут.
По-моему, так прежде чем издать, пусть представят, а ну как эта
книжка к собственному родному ребеночку в руки попадет?
     -- Да чем им думать, -- поддержал Доктор, -- У них задница
вместо головы, ей-богу.
     Они вдруг замолчали. Потом доктор спросил:
     --  Ты зачем меня про Станиславского спрашивал, догадался,
что ли?
     -- О чем? -- удивился Воропаев.
     -- Что я пишу. Пьесы пишу.
     -- Нет, просто лицо у тебя такое...  --  Воропаев  замялся
подыскивая словечко, -- Проницательное, что ли...
     -- Ну-ну, только я больше этим не балуюсь.
     -- Почему? Не берут?
     -- Берут, даже поставили несколько...
     -- Чего ж перестал? -- волновался Воропаев.
     -- Страшно! -- выдохнул Доктор. -- Боюсь.
     -- Чего ж-то теперь бояться? -- удивился майор федеральной
безопасности.
     --  Себя  боюсь.  Ведь  слово,  как  бы  не  говорили, что
искусство, мол, само по себе,  а  жизнь  сама  по  себе,  слово
обладает  грандиозной силой подспудного действия. Понимаешь, не
прямого, очевидного, а подспудного! И чем талантливее оно,  тем
страшнее.  Я  не о себе, я в общем, -поправился доктор, -- Да и
что он  значит  --  талант?  Ты  вдумайся,  определи.  Нет,  не
талантом меряется литература, а подспудными последствиями.
     Знаешь,  я  как-то  подумал,  откуда  это во мне. Люди как
люди, живут себе и помалкивают, а я  такой  расхороший,  бумагу
мараю. Как будто мне есть чего другим сказать хорошего? А что я
могу  я им сказать, сам посуди, ведь и я выхода не вижу, чего ж
других пугать буду и тоску разводить. -Доктор  приумолк,  --  А
так ради хохмы или из-за денег, противно, мы же в России живем,
а  здесь  к  слову  еще  есть уважение и участвовать в духовном
разврате, не хочу,  страшно!  --  Доктор  махнул  категорически
рукой,  будто кто-то с ним спорил, -- Хотя обрати внимание, как
раз кто пишет?  Сплошные  неудачники,  которые  себя  нигде  не
проявили,   поэтому,  кстати  и  писательство  свое  профессией
называют,  мол,  вот  ведь  и  я  чего-то  умею...  И  начинают
выкаблучиваться,   каждый   себе   нору   роет,   жанры,  формы
изобретают, один словечками играет, то так повернет, то эдак, у
другого  просто  понос  больного  сознания.  Ни  хрена  это  не
профессия, слово оно есть результат!
     -- Результат чего? -- удивился Воропаев.
     --  Да  ничего, -- Доктор сам с удивлением осмысливал свои
слова, -Ну вот скажи полковник, что для тебя  самое  главное  в
жизни? Воропаев наморщил лоб и принялся обыскивать свою плешь.
     --  Да  она  жизнь  и  есть  самое  главное, то есть жена,
ребеночек, ну работа, конечно...
     -- Ага, работа, и для писателя главное  работа,  а  о  чем
писатель  пишет, о самом для него главном -- о писании писания,
понимаешь, он пишет о том, как он пишет, то есть,  конечно  все
это  не прямо, через героев, занятых вроде бы конкретным делом,
а получается, что он думает не о жизни, а о том, как он  думает
об этой самой жизни...
     -- Что-то ты, Михаил Антонович, зарапортовался.
     --   Это   не   я   зарапортовался,  это  чистый  писатель
запутывается.
     Доктор махнул рукой и изрек:
     -- А вообще литература -- это  всегда  есть  крик  души  о
помощи под видом желания спасти человечество.
     Воропаев вспомнил отца Серафима и спросил:
     -- Ты в Бога веришь?
     Доктор устало потянулся.
     -- Пора бы вроде по возрасту, а никак не могу. Знаешь, что
меня во  всех  религиях  раздражает?  -- и не дожидаясь реакции
продолжил, -- Претензия. Претензия  на  последнюю  истину.  Вот
появись  такая, скромная что ли, вера, чтобы не заявлял, мол, я
пророк, следуй за мной и только, хочешь следуй,  а  не  хочешь,
отдохни  посиди,  мол,  я  и  сам  не  ведаю,  куда  иду, а так
сомневаюсь, на мир гляжу и тихо радуюсь...
     -- Но как же те самые проклятые вопросы?
     -- Не знаю, -- искренне сказал  доктор  и,  не  спрашивая,
налил еще по одной:
     -- Ну давай, -- И выпив, добавил,
     --  Я  тебе  в  серафимовой  палате постелю, а сам пойду в
ординаторскую. Ничего?
     -- Нормально, -- ответил Воропаев,  и  покорно  отправился
спать.
     Там  он  сразу  же  уснул,  и снилась ему всякая дрянь, от
которой у него только и осталось впечатление неудобства и запах
нечистых носок. А утром пришел доктор, протянул стакан с  водой
и огорошил.
     --  Я  тебя,  Вениамин Семеныч вчера тоже пожалел, не стал
говорить, а то ведь и не уснул бы.
     -- О чем ты? -- жадно выпив воды, спросил Воропаев.
     -- Я ведь в палате был, когда отец  бредил.  Он  только  в
сознании   Апоклипсис   речетатировал,   а   бредил  он  вполне
по-светски. Воропаев весь напрягся.
     -- В  общем,  резюмируя,  скажу  так,  тот  Новый  Человек
изобрел  адское  оружие  массового возмездия и в электричке его
пробовал.
     -- Возмездие кому?
     -- Богу, -- доктор пожал плечами и уточнил, -- в лице  его
образа и подобия -- человечеству.
     -- Какое оружие?
     --  Не  сказал,  и  потом  не  говорил, когда я спрашивал,
видно, не помнил ничего в сознании. А может и  помнил,  да  ему
некогда  --  молитва знаешь сколько времени отнимает? Вот какая
штука, господин полковник.


     Еще  теплился  на  сетчатке  вспыхивающий  звездами  экран
дисплея,  еще  помахивал ободранный собачий хвост, а он был уже
далеко, за пределами старой московской  квартиры.  Он  сидел  в
мягком плюшевом кресле шинкансана, устало глядел, как за окнами
со  скоростью  двести  пятьдесят километров в час убегали назад
кочкообразные  японские  горы.  Япония  ему  казалась  гектаром
болота,  увеличенным до размеров страны. Причем, и влажность, и
температура,  масштабировались  соответственно.  Его   окружали
аккуратно  одетые  с  белыми  воротничками  раскосые  лица.  На
электронном табло пробегали  сообщения  о  маршруте  следования
поезда.  Носили  чай-кофе, и всякую сладкую дребедень. Вдали на
горизонте неподвижно стояла Фудзияма.
     "Отчего  здесь  люди  маленькие,  а  насекомые  большие?",
вертелся  риторический вопрос. Он повернулся, и ему показалось,
что он уже не в Японии, большой человек, а мелкое  насекомое  в
горшке с комнатными цветами. Вокруг теперь сидели русские люди,
двоих  он  узнал  сразу  --  это был отец Серафим и манекенщица
Катерина, и еще  узнал  Андрея,  а  вот  коренастого  Вениамина
Семеновича он видел в первый раз. Странно, что он не видит себя
среди  всей  честной  компании.  Он  оглянулся,  позади  сидели
нищенка с мальчиком, мальчик хитро подмигнул и показал язык.  А
этих он узнал, но ему кажется, что еще кого-то не хватает.
     -- Куда едем, господа, -- услышал он свой голос.
     -- В Шунью, -- раздался сзади голос Петьки Щеглова
     -- Куда? -- удивился Воропаев.
     --  Шунья  --  это  по-  русски  Чермашня,  в которую Иван
Карамазов ездил, пока Смердяков папеньку пестиком...  --  начал
разъяснять Петька
     -- Он шутит, -- перебила Даша,
     -- Мы едем медитировать в сад камней в буддийском темпле.
     --  А  кто  же оплачивает такую дорогостоящую прогулку? --
заволновался Воропаев.
     -- ЦРУ, -- опять влез мальчонка.
     -- Ну,  тогда  ладно.  Братцы,  вы  потише,  я  посплю  до
Камакуры,  а  то всю ночь в самолете стюардессы: чего изволите,
чего изволите, Абрау Дюрсо...
     Послышался могучий воропаевский храп.
     -- А я совсем не устала, -- сказала Катерина, и  вызывающе
положила  ногу  на  ногу.  Даша прикрыла мальчику глаза, а отец
Серафим спросил:
     -- Почему нет с нами отца Серафима?
     -- Он уже этого дерьма нахлебался в молодости, --  пояснил
неизвестно откуда появившийся доктор Михаил Антонович.
     После  слов  доктора они сразу очутились, на веранде перед
садом  камней,  причем  уже  босиком.  Больше  всех   переживал
Воропаев:
     -- Братцы, я с этой работой, носки два дня не менял, могут
быть осложнения.
     -- Так не снимали бы своих сапог, -- посоветовал Петька.
     -- Как же можно-с...
     -- Тсс, -- Даша приложила пальчик к губкам и села рядышком
с ним.
     -- Ты сколько камней видишь, Петька? -- спросил Воропаев
     -- Все вижу, двенадцать.
     -- А как же идея непостижимости? -- заволновался доктор.
     --  Так  они ж узкоглазые, и поле зрения соответственно...
не рассчитано на нас.
     -- Татаро-монголы недоработали, -- быстро схватывал Михаил
Антонович
     -- Я в прошлой жизни тут рядышком был, на Сахалине.
     -- Понесла нелегкая... -- возмутился Воропаев
     -- Точно, потом локти кусал, -- согласился Доктор.
     -- А мне кажется, еще кого-то  не  хватает.  --  Снова  он
услышал свой голос, но на него никто не обратил внимания.
     --  Смотрите,  какие  бороздки ровные, -- показала Даша на
приглаженное пространство, крытое гравием.
     -- Аккуратисты, -- прокомментировал Воропаев
     -- А я знаю, отчего у них место медитации так устроено, --
догадался Андрей
     -- Почему, -- спросили все хором, кроме Петьки.
     -- Понятно, если бы они в пустынях жили, то поклонялись бы
каждому саксаулу. У них же тут  от  этой  растительности  места
живого нет.
     -- Не понимаю, зачем мы такую даль пехали, -- вдруг сказал
Петька, философски глядя на бесконечные серые полосы.
       Все насторожились.
     -- Мы сами сад камней, -- многозначительно изрек мальчик.
     -- Как эта? -- возмутился Воропаев.
     -- Мы всегда одного камня не видим -- себя.
     -- А я вся взмокла, -- сказала Катерина и, сбросив платье,
выбежала в сад.
     -- Ну а это как называется! -- возмутился доктор.
     --  Ничего, -- успокоил Петька -- Это для японцев как роза
Будды: просто есть все.
     -- Не удобно как-то, -- сказал Воропаев.
     Она грациозно кружилась меж камней, не замечая молчаливого
укора служителей храма. Ему вдруг стало действительно  неудобно
за эту выходку, и он проснулся.
     --  Русскому  человеку  всегда неудобно... -- донеслось из
улетающего сна.
     Он громко расхохотался, сначала  весело,  потом,  по  мере
просыпания, уже как-то с надрывом, а после даже всхлипывая. Пес
вылез   из-под   стола   и  беспокойно  залаял.  Сзади,  скрипя
велосипедными колесами,  въехал  дряхлый  старик  в  инвалидной
коляске.
     --  Вадим,  зачем  нужно было притаскивать эту дворнягу? Я
совершенно не могу уснуть.
     -- А я сплю хорошо, -- возразил Вадим, -- Сон даже  видел,
смешной.
     -- Про меня? -- насторожился старик.
     --  Нет,  тебя  почему-то  там  и  не  было.  -- Вадим сам
удивился. -- Были всякие люди и даже не  знакомые,  а  тебя  не
было.
     -- Потому что я для тебя -- пустое место, -- горько сказал
старик.
     -- Начинается, -- в сердцах сказал Вадим и попытался выйти
из комнаты.
     --  Постой  Вадим, поговори со мной, -- старик ухватил его
за руку, -- мне как-то не по себе в последнее время.  Наверное,
умру скоро.
     Старик подрулил поближе.
     -- Разве я для тебя пустое место?
     Вадим взмахнул руками.
     -- Пустое место, пустое место, да что ты знаешь о пустоте?
Вот ты говоришь пустое место, что это значит? Пустое место где?
В квартире? В Москве? В галактике? Где оно твое место?
     Старик поморщился от крика:
     -- В твоей душе.
     Вадим едко усмехнулся.
     --  В моей душе? Ты помнишь дедовский чулан на даче? Когда
дед умер из него  все  вынесли  и  поделили,  не  оставили  там
ничего.  Вот так же и в моей душе, как в том чулане -- пустота,
следовательно, ты претендуешь на весь чулан. Не слишком  ли  ты
много хочешь? Разве тебе не хватает своего пустого чулана?
     -- Побойся Бога, ведь я тебе отец.
         Вадим будто обрадовался:
     --  Про  бога вспомнил, то есть про БОГА, -- Вадим пытался
голосом изобразить величие Бога, прислушиваясь к своему  голосу
и  по  привычке  стал  расшифровывать,  --  Бэ-О-Гэ,  без  отца
говнеца, занятная получается аббревиатура и  со  смыслом!  Надо
запомнить,  так  о  чем  это мы, ах, ну да, о БОГЕ, которого вы
целый век травили огнем и мечом, ну хорошо, что  же  атеисту  и
положено  шарахнуться. Так вот, ваш как вы изволили выразиться,
БОГ, сам-то от родителей отрекся, да  прямо  на  площади  перед
всем честным народом, перед общественностью, как выражались при
вашей  власти,  и  говорить с ними не стал, а пошел к ученикам.
Так что извини, мне некогда.
     -- Да он же сын Божий,  Бого-человек!  --  отец  попытался
восстать из кресла.
     -- А я просто бог.
     -- Ты с ума сошел!
     --  Вот  именно сошел, спрыгнул, как с подножки трамвая, а
если бы остался в вашем  уме,  то  есть  в  вашем  проржавевшем
трамвайчике,  ползущем  вдоль  давно  изъезженных маршрутов, то
точно спятил бы. А я спрыгнул, господа.
     Вадим накинул куртку и скомандовал:
       -- Умка, за мной.


     -- Спи, сынок, -- ласково говорила Мать, поглаживая Андрея
за ушком, -- видишь как повернулось, ну, ну, не вздыхай, а то у
меня сердце разрывается и так. У нас все по-старому, только дом
наш теперь уже  не  на  краю  поселка,  пошло  строительство  и
дальше,  дома  строят большие, правда, не ахти как красивые, но
зато свои, забор я поправила летом, крышу  тоже,  сосед  помог,
дядя  Юра,  помнишь  еще? Он теперь джип себе купил, на соболях
заработал. Нинка, твоя любовь детская, замуж вышла и уехала  на
Шпицберген  деньги  зарабатывать,  муж  у  нее  летный инженер,
устроился по контракту, там теперь вертолеты чинит. Да, чуть не
забыла, учитель Иван Антонович тебя часто вспоминает и гордится
тобой, ты  у  него  дальше  всех  шагнул,  на  Ленинские  горы,
говорит, у тебя сын похлеще Лобачевского теорию изобретет, если
отвлекаться  не  будет,  потому как, говорит, слишком ты у меня
чувствительный, это он про тот  случай  намекал,  когда  ты  за
него,  мальчонкой,  на  пьяного  кузнеца  прыгнул  и  нос  тому
разодрал, а кузнец Демидов помер прошлой весной или я тебе  уже
писала?  Ну  спи,  спи  родной,  все поправится, нелегко жить в
миллионном городе сейчас, да кому  ж  теперь  легко-то?  И  про
поход свой не думай, сходил и ладно.
     Слава  Богу,  жив остался, мир не без добрых людей. А идею
свою не передумывай попусту, зачем себя превозмогать,  если  не
так  все устроено. Да, ты ведь у меня совсем без кожи, сыночек,
а мамочку свою не пожалел. Я ведь тебя одного и родила,  поздно
только  --  долго счастья свое искала, а нашла и потеряла. Но и
то, ты у меня остался, будет чем перед Богом оправдаться.
     Андрей спал и снился ему нелепый сон, будто он  медитирует
в  буддийском  храме.  А  когда  Катя выбежала в сад камней, он
переволновался и проснулся.
     -- Кто тебе сказал про Ленинский? Мать всплеснула руками.
     -- Он и сказал, Вениамин  Семенович,  позвонил  и  сказал:
спасай  сына,  мать!  Вчера еще позвонил, я собралась сразу, на
поезд, слава Богу только ночь и не спала, даже  гостинцев  тебе
не  собрала,  вот  только,  --  она полезла в старую ободранную
сумку с рваной пластмассовой молнией. Ц  смотри,  я  тебе  твою
любимую книжку привезла.
     Андрей  положил  под  подушку  альбом  Херлуфа Битструпа и
окончательно уснул.


     Конечно,  батюшка  погорячился,  думал  Воропаев,  выжимая
четыре  тысячи оборотов из старенькой шестерки. Преданная кляча
старалась из последних лошадиных сил угодить хозяину,  понимая,
что в этой жизни каждый должен тянуть свою лямку.
     Какое  к  черту  оружие  возмездия,  а  как  же Создатель,
который  не  позволит?  --  продолжал   спорить   с   невидимым
оппонентом  Вениамин  Семенович.  Ладно, лишь бы они там были в
целости и сохранности.
     Но на платформе Щегловых не было, не  было  и  по  адресу,
указанному  в  паспорте  Дарьи Николаевны. Он даже сгоряча стал
звонить в ЖЭК, чтобы пришли взломали  дверь,  но  тут  появился
Петька.   Он,   пыхтя,   тащил  в  руках  здоровенный  пакет  с
продуктами.
     -- А где Даша? -- нервно спросил Воропаев
     -- Пошла с родителями за картошкой.
     -- Как с родителями! Разве они живы?  --  Воропаев  вращал
красными белками.
     --  Нет,  конечно  с  суфийской  точки  зрения... -- начал
Петька, но Вениамин Семенович сейчас не был расположен.
     --  Живы  или  нет,  я  тебя  спрашиваю?  --   раскричался
Воропаев.
     -- Да живы, я же говорил, поехали картошку копать. Обратно
соседской машиной везут и скоро домой притащат.
     --  Ты  ж  говорил,  по  местам  студенческой  юности,  --
изнемогал Воропаев.
     -- Ну да, их в студенческие  времена  всегда  на  картошку
посылали. -- обиделся Петька, -- Что же вы думали, мы и вправду
сироты, беспризорниками милостыню просим на платформе?
     -- Чего? -- Воропаева стал душить нервный смех.
     --  Чего,  чего,  мы  с  Дашкой  в школьном театре играем,
ставим "Преступление  и  наказание",  а  на  платформе  в  роль
вживаемся,  система  Станиславского  называется...  Что с вами,
дядя?
     Мальчик испугался, видя, как дядя бледнеет и хватается  за
сердце.
     -- Может, врача вызвать по мобильному?
     --  Нет, спасибо, малыш, ничего. -- Воропаев тяжело присел
на лестницу.
     -- Ты иди, я здесь посижу, -- Воропаев уже ничему не верил
и решил дождаться Щегловых-старших.
     Мальчишка поставил перед дверью пакет, из  которого  через
дырочку вытекала свекольная струйка и присел рядышком.
     -- Кришнамурти-то нашелся?
     -- Нет пока.
     -- Если найдете, то скажите: деньги его пошли на реквизит.
     --  Обязательно,  -- пообещал Воропаев и не стал уточнять,
на какой именно.
     Снизу послышались пыхтение и шаги. Вскоре появилась Даша с
увесистой сумкой, а за ней мужчина и женщина  с  явной  печатью
высшего  образования на челе и пузатым бугристым мешком в руках
и очевидно, с картошкой. Воропаев на ходу  перехватил  мешочные
уши у женщины.
     Пока  они  затаскивали  картошку в квартиру, мальчишка все
лез в глаза гостю  и  намекал,  чтобы  тот  молчал.  Воропаева,
впрочем,  уже  ни  на какие разговоры не тянуло, и он с ворохом
благодарностей удалился из Щегловской квартиры.


     Когда Андрей проснулся, пустота ушла под  поверхность,  но
ощущение  будто  он  стоит  на  краю  пропасти  осталось. Молча
позавтракав,  он  отделался  двумя-тремя   ничего   незначащими
фразами  и,  сославшись на занятия, ушел из дому. Ему казалось,
что так станет полегче.  Но  когда  мамино  встревоженное  лицо
скрылось  за дубовой дверью, стало еще хуже. Он шел, специально
не поднимая головы, чтобы, не дай Бог, не столкнуться с людьми,
знающими его.  Коридор  этажа  показался  ему  бесконечным,  но
все-таки он не остановился у лифтов, а пошел в следующее крыло,
что бы сойти из главного здания по лестнице.
     Кто-то его все-таки узнавал, пытался приветствовать, но он
никого  не  замечал.  Ему казалось, главное вырваться наружу, и
там, на чистом воздухе, он останется в одиночестве и ему  будет
полегче.  Но  когда  он  вышел  из  парадного входа, на широкую
полосу,  обрывавшуюся  на  краю  Воробьевой  горы,  коридор  не
кончился.  Это  не был узкий мрачный подземный туннель, это был
именно коридор с десятками и тысячами дверей, готовых  в  любую
секунду   открыться  и  выпустить  ему  навстречу  какое-нибудь
знакомое лицо. Но главное, главное он точно знал, чем кончается
этот коридор. Вовсе не обрывом. Он доподлинно знал теперь,  что
коридор  упрется  в  кирпичную еле освещаемую зудящей лампочкой
арку. И снова будет только одно --  темная  хлюпающая  мешочным
звуком  подворотня.  Страшно  было  бы кого-нибудь встретить на
этом пути.
     Все-таки ему казалась, что кто-то идет за ним по коридору,
но обернуться не хватало духу.  Удаленный  наблюдатель  мог  бы
подумать,  что  молодежь  в лице Андрея потянулась к достойному
подражания идеалу в лице академика Сахарова. Во  всяком  случае
сегодня  Андрей уже не прятался на Воропаевском спуске, а стоял
прямо  у  мемориальной  доски,  с  трудом  разбирая  непонятную
аллегорию.  Впрочем  загадочный  образ не долго мучил студента,
потому  что  вскоре  появилась  Катерина  Юрьевна.  Когда   они
встретились  взглядами, что-то нервно зашуршало на Воропаевском
спуске.
     -- Не бойтесь меня, -- попросил Андрей
     -- По крайней мере, сейчас.
     -- Я не боюсь, -- честно ответила Катя, -- Я  и  вчера  не
испугалась, просто мне сразу припомнилось все.
     -- Что? -- не понимая, спросил Андрей.
     Катерина  сегодня  была  в  легком  плаще, застегнутом под
горло, и это придавало ей особую  законченность  и  очарование,
особенно на фоне ее ночной хореографии в саду камней.
     -- Электричку вспомнила и очки эти. Мне стало так мерзко и
отвратительно,  как  будто  я  грязная липкая тварь. И мне даже
хотелось умереть в какую-то минуту.
     -- Я не знаю что со мной было.
     -- Я знаю, -- твердо сказала Катя.
     В этот момент к дому  подали  мерседес.  Катерина  развела
руками,  будто  ей  было  неудобно,  что  за ней приехала такая
чудесная  машина   или   потому   что   нужно   было   внезапно
расстаться...
     -- У меня сейчас деловая встреча, мне пора.
     --  Мне  надо  было  вам сказать... -- неуверенно вымолвил
Андрей.
     -- Встретимся может быть еще. -- Пообещала Катя ничего  не
обещающим голосом.
     Когда Катя села в авто, вместо нее появился Воропаев.
     --  Ну  что  Умка,  видишь  и тебе какой-никакой транспорт
подан.
     -- Хорошо, я вас хотел  найти  сегодня,  только  мне  надо
было...
     -- Ну, ну.
     Воропаев заметил, как Катя вышла из машины и направилась к
ним. Она  поздоровалась  с Вениамином Семеновичем, так ласково,
что тот даже снял кепку и  обнажив  пред  ее  очи  свою  плешь,
поцеловал  ручку.  Катерина  предупредительно задержала ручку и
обратилась к Андрею.
     -- Водитель спрашивает, не ты ли вчера переходил Ленинский
проспект у улицы Строителей?
     -- Нет, -- вставил Воропаев, и потащил Андрея в жигули.
     Перед машиной Андрей уперся.
     -- Это арест?
     -- А ты что у нас, преступление совершил?
     -- Я же человека чуть не убил.
     -- Чем это?
     -- Микроскопом.
     -- Не было никакого микроскопа, ты сам сообрази, откуда на
вашем  факультете  микроскопы?  Вот  если  бы  ты   учился   на
химическом или биологическом... -- Воропаев на минуту задумался
над  своими  же словами -- Нда... В общем, коробка была пустая,
из-под микросхемы, граммов сто, может, и весила.
     -- Вы же спросили: где я взял микроскоп?
     -- Я спросил где ты взял микросхему, думал  ей  кранты,  а
коробка пустая оказалась.
     --   Правда!?  --  вначале  обрадовался  Андрей,  а  потом
задумался, -- Но мог бы не пустую, с дисководом например.
     -- Да  чего  уж  там  с  дисководом,  что  за,  понимаешь,
чистоплюйство,  голубая  кровь,  белая  кость,  взял  бы ржавую
арматурину, старую, советскую, и по затылку... .
        Воропаев уперся взглядом в Андрея.
     -- Ладно, извини, студент. Чего мы  действительно,  пойдем
на   бульвар  посидим  по-стариковски.  Видишь,  денечки  какие
славные пошли, такое впечатление, что время вспять  покатилось.
Все  лето  как  из  ведра,  помидоры даже на даче не вызрели...
Пойдем, просто вместе, как будто мы с тобой старые  друзья,  да
мы  и  так  с тобой уже не чужие. Смотри, я по тебе уже скучать
стал, думаю по ночам, где ты, как ты... Кстати ведь мы  земляки
с тобой, пермяк солены уши.
     -- Правда?
     --  А  то,  я и сам думал бывают же такие совпадения, -- В
этот момент до Воропаева как  раз  и  дошло,  что  и  тут  дело
нечисто.
     Они  присели  на  старом кривом бульваре, с новой чугунной
оградкой. Близкое, неработающее население, в лице молодых мам с
колясками, бабушек и собак, мирно грелось на  солнышке.  Мягко,
как  фильмах  Тарковского,  шуршала  опавшая  листва. Несильный
ветерок будто приглашал листья отправиться в далекие  края,  но
те патриотически ложились на родную московскую почву.
     -- Черт его знает, как хочется жить, -- подставив небритое
лицо под солнечные лучи, рассуждал Воропаев, -- Правда, хорошо?
     --  Хорошо,  --  односложно  ответил Андрей и почувствовал
себя карасиком.
     -- Да чего ты напрягся, расслабься...
     -- Будь легким и текучим, -- добавил Андрей.
     -- Зачем текучим? -- удивился Воропаев, -- Ты же  человек,
а  не фазовое состояние вещества. Ты думать должен, соображать,
ну и, конечно, чувствовать.
     -- Слушай, почему  я,  солдат  невидимого  фронта,  должен
тебя, человека с воробьевых вершин, уговаривать? Сон разума сам
знаешь,  что  рождает.  Впрочем, господин Фейхтвангер любил это
повторять,  да  сам  и  попался  усатому  таракану  в  кирзовых
сапожищах.  -Воропаев помолчал, чувствуя, что заехал не туда, а
потом будто на него накатило.
     -- Ну, Андрей Алексеевич,  все  эти  красивые  фразочки  и
словески  яйца выеденного не стоят, вся эта красота знаешь, чем
кончается?
     -- Чем?
     -- Ради красного словца, -- начал  Воропаев  и  специально
подправил  поговорку, -- не пожалеешь и собственной матери. Все
эти  красоты  симметрические,  все  эти  прелести   полетов   в
бездушном  пространстве,  все  настолько бледно перед настоящим
чудом жизни. Когда все внутри рухнуло, когда кажется, что  ниже
некуда  и  дальше тупик, ты находишь человека, не себя, заметь,
совсем другого человека, и этот человек  обнимает  тебя,  и  вы
вместе,  просто вместе как сын и мать. Только животное не может
понимать какое это настоящее чудо. Блин, ты посмотри, -Воропаев
махнул куда-то в пространство, -- знаешь чего там, за облаками?
Пустота, холодная, бесконечная пустота, нет, конечно, там может
быть тоже  что-то  происходит,  но  я  не  об  этом,  пожалуйте
изучайте,  я  и  сам  люблю про это знать, но тепла, понимаешь,
человеческого так мало, я даже  иногда  удивляюсь,  откуда  оно
здесь-то  завелось?  Вот  Юрий  Гагарин,  знаешь,  какая хитрая
штука, ведь черт с ним с космосом, пусть он бы не  первый  был,
пусть   хоть   вообще  не  летал  никогда,  но  добрая  улыбка,
понимаешь, мне кажется человечество именно через эту  улыбку  и
восторгалось.  Не  через  американскую или французскую, а через
русскую... А без его улыбки никуда бы оно  не  взлетело.  Жаль,
правда, редко мы улыбаемся...
     -- Банально, -- отрезал Андрей.
     --  Дурак  ты, студент. -- необидно сказал Воропаев, -- Не
умею я красиво говорить.
     -- Вот именно не умеете, не  умеете  убедить.  Потому  что
словами  никого  ни  в чем не убедишь, обычными словами. Вот вы
говорите: тепло или душа,  но  они  воспринимаются  как  пустой
звук,  а можно -- Андрей прикрыл глаза, будто что-то вспоминал,
-- сказать Пустота, и в ней будет все золото мира.
     -- Золото мира, говоришь, интересно. Ну-ка растолкуй,  как
же это из пустоты сделать все золото мира?
         Андрей и не думал скрывать.
     --  Про Пустоту я пока не могу, но вот про Гагарина можно.
Если бы вместо этих заезженных  слов  вы  вытащили  из  кармана
точную  копию космического корабля Восток-1, с точной маленькой
копией Гагарина внутри в масштабе один к ста и сказали бы: вот,
Андрей, посмотри на того  бесстрашного  человечка  --  это  ты.
Представь  себе,  Умка,  тебя  замуровали  в  нем для покорения
внеземного пространства, в результате которого зло  мира  будет
разрушено  раз  и  навсегда,  и  ты сейчас взлетишь, то есть ты
сейчас взлетишь, если поверишь, что там это ты.
     И даже если бы вы сказали мне, что через  несколько  минут
полета  вы своим ботинком сорок пятого размера, наступили бы на
этот шарик и растоптали его, как докуренную сигарету, то я  вас
уверяю,  я  бы поверил и сегодняшним же днем все радиостанции и
центральное  телевидение  Советского  Союза,  если  бы  он  еще
существовал, объявили о покорении космоса.
     -- Неужто поверил бы? -- засомневался Воропаев.
     --  И  знаете  почему?  Потому  что я действительно мог бы
погибнуть там внутри.
     -- Погоди. -- Воропаев даже испугался,  будто  Андрей  уже
забрался внутрь аппарата.
     -- Потому что я бы доказал это на деле, а не на словах.
     --  Так  ты  что,  и на Ленинском доказывал? Постой, уж не
золото ли мира?
       Андрей будто спохватился, замолк, а потом признался:
     -- Ведь я наоборот хотел, чтобы зла было поменьше, мне все
кажется, что есть такой способ, что-то поменять в этом мире...
     Ведь не ради интереса поперек Ленинского проспекта ходил.
     -- Да кто же тебя надоумил-то, такой ерунде?  Хотел  бы  я
ему  в душу заглянуть, да спросить, отчего в ней один сквозняк?
Андрей молчал.
     -- Я, правда тоже, знаешь, иногда, черт его знает  почему,
искушаюсь.  Вот  гороскопы  эти  идиотские, такая дрянь, а ведь
пока  не  дослушаю  до  конца,  не  могу  оторваться.   Помнишь
астрологи были, муж и жена? Я их когда первый раз по телевизору
увидел,  подумал, как это они красиво в такт друг дружке врут и
не стыдятся. И так уж подпевают и в одну  дуду  дудят,  Юпитер,
понимаешь,  с  Венерой  чего то там образуют. Ну думаю, что они
больные, что ли, так нет,  это  ж  какая  вероятность  заболеть
сразу двоим, оно не заразное, значит, думаю, врут. И вдруг меня
осенило, обязательно, думаю он ее придушит когда-нибудь, потому
что  нельзя врать вдвоем понимаешь, долго нельзя... А через год
-- на тебе, разошлись по своим  зодиакам,  чего  ж  вы,  ребята
астрологи,   каким   местом   думали  и  о  чем  гадали,  когда
сходились-то?  Впрочем,  я  вздохнул   с   облегчением,   иначе
обязательно задушил бы.
     -- Есть хочется, -- глотая слюну сказал Андрей.
       Воропаев обрадовался.
     --  Конечно  хочется,  пойдем,  здесь  рядышком.  Я  когда
проезжаю, всегда вижу одно заведение.
     Они спустились по бульвару к старому особняку с  башенкой,
перетянутой  люминесцентной надписью "У Яузы". Чего у Яузы и не
расшифровывалось, но из подвала тянуло вкусным варевом,  сверху
доносился  веселый серебряный перезвон, а на пустыре притаилась
обойма мерседесов.
     Вход был какой-то странный. У наглухо  закрытой  двери  не
было  ни  ручки,  ни  звонка.  Воропаев  постучал и послышалось
жужжание. Под наличником ожила телекамера.
     -- Не ресторан, а обменник какой-то, -- Воропаев  уж  было
передумал,  скучно  пересчитывая  в  кармане скромные майорские
финансы.
     Но  дверь  с  мелодичным  звоном  раскрылась,  как  крышка
музыкальной  шкатулки  и  перед  ними  вырос  швейцар.  Верхняя
пуговица френча была расстегнута и оттуда поблескивала  золотая
цепь.  Детина,  оценив  статус  гостей  где-то  между бомжами и
преподавателями ПТУ, молча кивнул, мол, чего надо.
     -- Браток, пообедать желаем, -- скромно сказал Воропаев.
     Андрей рассматривал, как носок  его  кроссовки  елозит  по
асфальту.
     -- Ресторан на спецобслуживании.
     -- То есть только для специального обслуживания... Ага, --
он обратился  к  Андрею,  --  Не зря я сказал, что время вспять
покатилось, Андрей Алексеевич.
     Швейцар, видно, впервые услышал расшифрованный смысл своих
слов и насторожился.
     -- Какое совпадение:  мы  пришли  специально  покушать,  а
здесь специально кормят, -- обрадовался Воропаев.
     --  Везет мне в последнее время на невероятные совпадения?
Детина занервничал, но не отступал.
     -- У нас по специальным приглашениям.
     -- Ага, -- размышлял вслух Воропаев, -- Приглашения должны
быть тоже специальные, а оружие сдается  под  расписку?  Андрей
Алексеевич,  у  тебя  нет  приглашения,  а  то  я  свое куда то
подевал? -- спросил  не  оборачиваясь  Воропаев,  и  полез  под
мышку.
     В  это самое время ожил телефон в руке метрдотеля. Тот, не
отводя глаз от Воропаева, послушал и сказал с облегчением:
     -- Ладно, проходите, только сдайте оружие.
     -- А я и оружие забыл, --  Воропаев  поднял  обе  руки,  и
похлопал себя по бокам.
        Детина  тоже  похлопал  его  по  бока, залез куда-то за
спину и, убедившись в искренности клиентов,  пропустил  внутрь.
Дверь  тяжело  захлопнулась,  и они стали подниматься наверх по
винтовой лестнице.
     -- Ты когда последний раз  был  в  ресторане?  --  спросил
Ворпаев.
     -- Никогда.
     -- Вот тебе и новый мир откроется.
        Наверху   Воропаев   вспомнил  фильм  "Запах  женщины",
точнее, сцену, когда Альпачино слепо танцует с героиней.  Потом
вспомнил  маленький  ресторанчик  в  Анаполисе,  куда  он часто
захаживал по работе. Он  оглянулся  и  увидел  сидящую  к  нему
спиной  девушку  и дал себе слово обязательно здесь потанцевать
если будет музыка. Появился вежливый официант  и  провел  их  к
столику на двоих.
     -- Чего изволите господа?
     --  Меню, -- Воропаев с достоинством выложил на стол пачку
"Петр -I".
     Андрей  прочел  на  пачке:  "...и  способны  удовлетворить
самого требовательного знатока, верящего в возрождение традиций
и величие земли русской" и довольно спокойно сказал:
     --  Не  велика  храбрость  с  вашим удостоверением комедию
разыгрывать.
     -- Дык, сынок, я и удостоверение тоже забыл, у  доктора  в
палатах, впрочем, это не важно.
       Воропаев подморгнул Андрею и добавил:
     -- Ну, читай, есть тоже хочется, ужас как, только много не
накручивай, у меня всего сто тысяч.
     -- Тогда нам тут только первого съесть, и то без хлебу.
     Воропаев  выхватил  у  Андрея  меню  и впился в витиеватые
блюда на двух языках. Андрею же здесь нравилось  все  больше  и
больше. Сначала он ожидал увидеть типичную малину, с нахальными
полупьяными   мордоворотами,   но   здесь  все  было  строго  и
элегантно,  как  внутри  новенького  персонального   компьютера
европейской   сборки.   Даже   пресловутая  пальма  не  портила
ресторанный  интерьер  --  она  прикрывала  дверь-вертушку,  по
видимому  на  кухню.  Занес  черт,  про  себя  ругался Вениамин
Семенович.
     Едва  он  стал  продумывать  более  менее  достойные  пути
отступления,   как   появился   официант  с  подносом  и  белый
"Steinwein" откликнулся фантазией  на  темы  Веберовских  опер.
Большой  серебряный  поднос,  заставленный блюдами и бутылками,
напоминал деловую часть Нью-Йорка, когда  смотришь  со  стороны
статуи свободы.
     --  За  счет заведения, -- предупредил официант и спросил:
-- Вино будете белое или красное?
     -- Я не пью, -- предупредил студент.
     -- Красное, конечно, -- сказал Воропаев.
     Официант открыл при них  бутылочку  Кьянти,  и  налил  для
пробы  Вениамину  Семеновичу.  Тот  с  видом  знатока пригубил,
посмотрел куда-то под потолок и одобрил напиток.
     -- Слушай давай покушаем, а там видно будет.
     -- Я так не могу, -- сопротивлялся Андрей.
     -- А ты через не могу, тебе же сказали, за счет заведения.
-- он виртуозно поддел оливу и та  исчезла  навсегда  из  этого
мира.
     --  Вот  ты  математик,  Андрей  Алексеевич, подсчитай мне
вероятность встречи двух пермяков на Ленинском.
     Андрей неуверенно ковырял  в  своей  тарелке,  а  потом  с
жадностью набросился на салаты.
     --  Маленькая  вероятность, Вениамин Семенович, но это уже
апостериорная вероятность, встретились и встретились.  --  едва
успевая пережевывать, говорил Андрей.
     --  Ага,  апостериорная,  это понятно, то есть как бы чего
говорить, когда уже поезд ушел, кстати о поездах, заметь, в тот
самый день случилось происшествие в электричке...
     -- Ну и что, -- Андрей запивал минеральной водой  каких-то
морских гадов.
     -- Да это еще полбеды, но из того самого вагона вышел один
человек.
     -- Живой?
     -- В черных очках.
     -- Хм...
     --  А  на  платформе  мальчик с сестрой сидят -- милостыню
просят.
     -- Пожертвовал?
     -- Пожертвовал,  аж  пятьдесят  тысяч,  а  мальчика  зовут
Петька Щеглов, кстати, занятный ребенок, развит не по годам.
     -- Беспризорники быстро взрослеют, -- пояснил Андрей.
     Воропаев согласно кивнул и напирал дальше:
     -- Щегловы были и в вагоне, но, слава Богу, однофамильцы.
     -- Бывает, -- Андрей добрался до черной икры.
     --  А  потом  этот  интересный  гражданин  в  черных очках
разговаривал с собакой.
     -- Вот это уже интересно.
     -- Но самая беда, браток, как он ее звал.
     -- Как? -- спросил Андрей  и  почувствовал  ни  с  чем  не
сравнимое блаженство.
     Вениамин  Семенович  налил  уже  себе  вина  и  тихо, безо
всякого удовольствия, ответил:
     -- Умкой. Вениамин Семенович постучал мягкой лапой  Андрея
по спине.
     --  Да  прибавь  к  этому  сегодняшний  мерседес, а уж про
остальное... -- Воропаев вспомнил Систему Станиславского, --  я
уж  и  не  говорю.  Мне  самому  все  это  не  нравится, Андрей
Алексеевич.
     Андрей почувствовал себя  приговоренным,  которого  кормят
перед казнью. Он отодвинул тарелку и куда-то в окно изрек:
     -- Многовато совпадений.
     --  У  меня  тоже  аппетит  пропал,  когда я это узнал. --
Сказал Воропаев, проскребывая  по  дну  хрустальной  розетки  с
черной икрой.
     --  Что  же  вы хотите сказать... -- начал Андрей, пытаясь
взглянуть на себя со стороны, -- Что я и есть тот  самый  Новый
Человек?  Да  почему  бы  и  нет?  Взять  хотя бы мое вчерашнее
помрачение с микроскопом. Ведь я  таким  же  образом  мог  и  в
электричку попасть.
     --  Ага,  вот  и  орудие убийства нашлось, а мы там ломаем
голову, фосген, зорин или черемуха.  Тюкнул  восьмерых  человек
оптическим  устройством  и  бежать бегом на Ленинский проспект,
надо ж еще успеть ко мне под колеса! В какой  же  место  ты  их
тюкнул?  Вот,  сам  не веришь. Ты лучше вспомни кто тебя, кроме
матери Умкой-то зовет?
     -- Да все зовут, мама ко мне на первом  курсе  приехала  и
тут  же  подхватили.  Да  и  ни  причем  тут мое прозвище, я не
понимаю, что за полоса такая, будто  все  кем-то  подстроено...
-Андрей сам испугался своих слов.
     --  Я  и  сам  ничего не понимаю, и в голове шип какой-то,
будто ветер.
     -- Это слово, -- задумчиво сказал Андрей
     -- Какое слово?
     -- Самое важное.  Оно  огромное  и  каждая  буква  длиться
тысячелетия. Когда оно произнесется, мир исчезнет.
     -- Э, парень, ты чего, -- заволновался Воропаев.
     -- Нет, ничего, просто вспомнилось.
     Воропаев   задумчиво  стал  разглядывать  черную  икринку,
прилипшую на лезвие ножа,  и  вдруг  вспомнил,  как  в  Грозном
зацепился  за  взрыватель  противопехотной  мины.  На блестящей
серебряной поверхности всплыли знакомые женские плечики.


     Отец Серафим не удивился, когда у  полуразрушенных  ворот,
напоминавших  две печные трубы на пепелище, появился господин в
синем джинсовом костюме  с  корреспондентским  чемоданчиком  на
ремне.  После тех событий к нему зачастили гости, в основном из
газет, но были и другие,  например,  один  молодой  человек,  с
военной  выправкой,  уже  поселился  в приделе, и оттуда теперь
часто доносилась электрическое попискивание.
     Новый  господин  же  еще  с  опушки  старого  заброшенного
кладбища  заметил  иеромонаха в виде темного медленно ползущего
пятнышка на фоне  белой  стены.  Он  приостановился,  будто  не
ожидал подойти замеченным, а потом двинулся снова. Нет, конечно
он  подготовился  к  встрече, почитал даже книгу отца Серафима.
Она  не  произвела  на  него  особого  впечатления   в   смысле
логической  изощренности,  но  одно  место  его заинтересовало.
Место о грядущем новом  человеке,  который  якобы  будет  явлен
миру,  как  результат  или,  точнее  сказать,  как мечта господ
Ницше, Маркса и, конечно,  Гитлера  и  Ленина,  но,  что  самое
удивительное,  и  отцов  демократии  американских штатов. Новый
человек явился бы свидетельством последних времен и  пришествия
царства  Антихриста. Конечно, то не будет старый, набивший всем
оскомину нигилист девятнадцатого века. Новый Человек происходил
из бывшего нигилиста, как мотылек происходит из кокона  умершей
гусеницы.
     Господин прищурился, словно натуралист из старого учебника
"Природоведение".  С крутого берега тот пытливо всматривается в
далекие  таежные  дали,  надеясь   непременно   подарить   миру
орнитологическое открытие.
     Он  усмехнулся  и  шагнул  пошире, переступая через темную
осеннюю лужицу, обречено ожидавшую первых ночных заморозков.
     На  пепелище  опять  приостановился,  видя  как  застыл  и
батюшка. Потом перекрестился и решительно пошел навстречу.
     -- Добрый день, батюшка!
     -- Добрый день, молодой человек. -- Отец перекрестился.
     --  Я  корреспондент  "Н-ой  Газеты",  --  он  потянулся в
нагрудный карман, но иеромонах остановил его словами:
     -- Не надо себя удостоверять, скажите имя свое.
     -- Вадим, -- назвался Гость.
     -- Какая нужда, Вадим, вас погнала в такую даль?
     -- Профессиональная, -- усмехнулся журналист.
     В сей миг из придела выглянуло, как  кукушка  из  ходиков,
круглое молодое лицо и спряталось обратно.
     --  Здесь  у  вас  не так уж и безлюдно, да и храм я вижу,
приводится в порядок.
        Стены храма действительно с одной стороны были в лесах.
     -- Да, живет одна беспокойная душа,  а  на  ремонт  деньги
нашлись...
     -- Американские?
     -- Родительские в основном, царство им небесное.
     --  Поразительно,  когда  граждане  рвутся  в Америку, вы,
американский гражданин, и вдруг приезжаете в нашу глухомань.
     Иеромонах усмехнулся:
     --  Я  и  там  жил  на  православной  земле,  штат  Аляска
называется.
     -- Остроумно, очень остроумно. -- Засмеялся Вадим.
     Отец  Серафим  вдруг  стал  серьезным, извинился и перенес
разговор, сославшись на  занятость.  Едва  иеромонах  удалился,
кукушка  из  ходиков  выпрыгнула  и,  предъявив  удостоверение,
потребовала того же от корреспондента. Покрутив  еще  пахнувшую
типографией  книжечку,  кукушка  озабочено  спряталась обратно.
Журналист от нечего делать пошел вокруг храма, впрочем,  совсем
не  глядя  на  него, а только касаясь к нему подобранной в лесу
веточкой орешника.  Ветка  сухо  шуршала  по  старой  кирпичной
кладке,  и он даже прикрыл глаза, прислушиваясь к ее неказистой
музыке.
     Вокруг храма стояла тишина, только издалека,  от  соседней
деревушки  доносился  крик  петухов  да  лай  собак. Где-то под
ложечкой заныло древнее воспоминание, как  он  с  родителями  в
первый  раз после долгой зимы возвращался на дачу в Малаховку и
бродил  под  соснами,  отыскивая  прошлогодние  окна.   Простые
осколки   стекла,   под   которые  подкладывались  разноцветные
конфетные обертки, кусочки сигаретной фольги, пуговицы, монетки
и прочая мишура были настоящими вехами его жизни.
     Всегда  получалось,  что  зарывал  он  в  землю  одно,   а
откапывал  совсем  другое.  Ведь  он так быстро взрослел. Но он
долго этого не понимал, и ему  казалось,  что  там  под  землей
происходит  какая-то  неведомая  работа по превращению свинца в
золото. Однажды он наткнулся на древнее  окно,  зарытое  еще  в
дошкольном  возрасте.  Это  случилось,  когда дачу стали делить
оставшиеся после кончины деда  наследники,  и  старый  сосновый
чурбан,   служивший  долгое  время  скамейкой,  оказался  ровно
посередине участка.
     Чурбан  сдвинули,  и  среди  белых  корней  и  копошащейся
живности   весело   блеснуло   старинное  окошечко.  Он  тотчас
вспомнил, как его мастерил еще в дошкольном возрасте, и еще как
потом искал,  а  потом  как  забыл,  что  искал.  Когда  чурбан
покатили   к   новому   месту   стоянки,   он  бережно  очистил
поверхность, и она ему понравилась. В том окне в  торжественном
убранстве,  как  говорили  дикторы  на  майских парадах, бочком
лежал маленький человечек. То есть теперь-то он знал,  что  это
за  человек,  а  тогда  это  был  просто маленький человечек из
папиного кармана. Правда, от человечка была видна только голова
на боку, а все остальное скрывалось  за  фантиками:  "Белочка",
"Мишка  на  севере"  и  Стратосфера. Кого же он здесь похоронил
удивился   школьник.   Вадим   поднял   стеклышко,    разбросал
торжественное  убранство  и  обнаружил книжицу, на которой было
написано: "Партия -- ум,  честь  и  совесть  нашей  эпохи".  На
правой  стороне  стояло:  "Коммунистическая  партия  Советского
Союза" и пониже --  "ЦК  КПСС".  Потом  перевернул  страницу  и
прочел:  Георгий  Афанасьевич Нечаев. Так это же мой папа! -- и
он радостно побежал к отцу показывать замечательную находку.
     Таким отца он никогда не видел. Неужели  какая-то  книжица
может  стоить  даже  одной  слезы  маленького ребенка? Задал он
тогда себе первый проклятый вопрос.
     Ореховый прутик уперся во что-то мягкое и живое. Журналист
открыл глаза. Перед ним раскачивались два крытых вековой  пылью
кирзовых сапога.
     --   Немые   булы,  глухи  зъявлялыся,  навить  прокаженни
оказувалы честь, а нэзрячий в пэрший раз.
     С лесов свесил ноги бородатый  мужик  в  ватнике,  из  под
которого выглядывала ковбойская в клеточку рубашка.
     -- И что, удачно? -- спрочил журналист, ковыряя веточкой в
земле.
     --  Батько  их  враз  исцелял.  Одын  журналист  з Москвы,
прыкынувся, як цэ вин казав, а, жертвой  антинародной  политики
господина  Чубайса.  Прыйшов у лохмотях, дистав з кышени ваучер
завэрнутый у политилэн и кажэ, ось батюшка, ободрали  народ  як
последнюю  липку. И знаешь, що ему батько сказав? Виддай, каже,
свою липку народу. Тоди корреспондэнт и кажэ, що липка цэ  така
метахфора,  иносказательная, и як же я ийи виддам, колы вона нэ
правдишня, а тилькы слово. А  у  мэнэ,  кажэ,  нияких  мильонив
нэмае -- лыше ридна газэта "Эмка" На що батько и кажэ:
     --  Эмка,  цэ  така  машина була, а твоя газэта не Эмка, а
липка, ийи и виддай.
     -- Очень остроумно, -- улыбнулся гость. -- Нет,  я  честно
признался, кто я и что я. И отец обещал дать интервью.
     --  Ну  колы  обицяв,  обовьязково  дасть,  вин свое слово
трымае, як сыла тяжести отвес. Тилькы, писля  того  як  його  у
электрычци ломануло, став бильше молытыся, ничь и дэнь молыться
и  всэ  якогось Создателя помьянае. Кажэ "дай Господи Создателю
Веры". Там виконцо навэрху, усэ чуты. Хочэшь послухаты?  О,  як
раз пишов поклоны быты.
     --   Хм,   интересно,   совсем   здесь   христианством  не
попахивает. Однако, неудобно как-то... особенно молитву...
     -- А ты мэни  грошив  дай,  за  информацию,  як-то  ты  на
служби, а я тоби продаю. Нэначе мы пры дили.
     -- Я и так на работе, -- обидился журналист.
     --  Тьфу,  звыняй,  тилькы  з  грошами  выйдэ  краще... --
Строитель замялся, подбирая слово, -- ...ну миркуй сам, ты ж нэ
малэнькый, я продаю ты-купуеш, получается?! як  цэ  по  руськи,
оборот,  знову  ж  мэни симью кормыты трэба и тоби... Ну що, по
рукам?
     -- Не знаю, -- гость с сомнением посмотрел  на  протянутую
мозолистую  руку.  -- С другой стороны, народ имеет право знать
правду.
     --  Конечно,  мае.   Нэ   сумливайся,   --   сжимая   руку
корреспондента,  говорил  строитель,  --  без  правды истины нэ
бувае, на то вона четвэрта влада. Ци лиса хоч и колыхаються, та
другых,  звыняй,  нэмае.  Грошив,  сам  знаешь  нэ  достае,   а
майстэрство  пропылы.  Я ось читав и в Москви лиса гэпнулыся, у
самом цэнтри, так що звыняй, колы на навэрху нэ  дуже  прыйемно
будэ.
     --  Да  что там леса, -- поддержал строителя журналист, --
Миры рушатся...
     Мужик   чуть   пододвинул   фанеру,   на   которой   стоял
полуистершийся  знак  --  черная перевернутая рюмочка и надпись
"Осторожно, стекло!".
     -- Шумыть!
     -- Что шумит?! -- как-то нервно спросил корреспондент.
     --  Шэпоче,  наче,  як   хуртовына!   --   он   подморгнул
корреспонденту. -- И ось так з утра до ночи. Тильки поснидае, а
снидае  знаеш  як?  Трава  та  картопля.  Ни  так  вин довго нэ
протягнэ. О, знову  про  Создателя  начав  хвылюватыся.  Добрэ,
слухай, я пиду, щоб нэ скрыбло.
     -- Что скребло? -- удивился корреспондент.
     --  Та,  глухий послухав як мы з лисов, грошив дал и кажэ:
"На душе как-то скребет, ты ба отошел хоть в сторонку"
     Гость с отврашением улыбнулся и замер.Над ними  проплывали
ватные летние облака. Их отсюда было видно больше, чем снизу. И
видно  было,  что на другом холме у самого горизонта тоже стоит
церковь.
     -- Знаешь, что мужик, вот тебе десятка, а слушать не буду.
     -- Ни, дякуйтэ, мэни дурни гроши нэ трэба, я тэж  гордость
маю, ты що ж, думаеш усэ продается? Ни, глумытыся нэ дозволю.
     --  Ну  как  хочешь,  я только хотел посмотреть, хорошо ли
стоят леса.
     С этими словами, гость спрыгнул на землю прямо с  третьего
яруса.  Потом  нашел  ореховый  прутик  и  пошел  дальше. Мужик
сплюнул вослед,  тихо  матернулся  и  принялся  скрести  стену.
Вскоре  появился и отец Серафим. Он поинтересовался, не голоден
ли гость, и когда тот отказался, они пошли в дальний угол,  где
под ракитой стояла деревянная скамейка.
     --  Батюшка,  пишут  много  об  этом  деле,  и о вас пишут
всякое, но я хотел сначала спросить о другом. Я труд ваш  читал
и меня заинтересовал этот, как вы выражаетесь, "новый человек".
Я  плохо  улавливаю разницу между нигилистом и новым человеком.
Положим, этот новый человек действительно  существовал  бы,  и,
положим, был готов даже на преступление и даже совершил бы его,
ну,  допустим,  убил  бы  топором  старуху  процентщицу, и что,
совсем бы и не мучился?
     -- Новый человек  преступлений  не  совершает,  он  строит
новый мир.
     -- Забавно, в чем же его зло для мира?
     -- Он топором строить будет.
     "А чем же еще строят?!" -- мелькнула у Вадима мысль.
     -- Стоп, стоп, значит все-таки старуху то порешит?
     -- Убьет. Но не будет знать, что это преступление.
     -- Но и Родион Раскольников считал себя правым.
     --  Да,  считал,  но он знал, что идет на преступление. Он
боролся  с  Богом,   т.е.   признавал   Бога,   пытался   своим
преступлением  в  себе Его убить. Ведь он мучался от отсутствия
мучений  совести,  стало  быть  верил,  что   где-то   же   она
существует!
     --  Но, положим, новый человек победил, и в том новом мире
остались бы только все как он, то не было бы и зла?
     -- Не было бы. Ни добра, ни зла.
     -- Какие  же  проблемы!  --  как-то  горячо  уже  заключил
журналист.
     --   Проблема   одна,  этот  мир  --  Царство  Антихриста,
отражение будущего Ада. Вадим улыбнулся.
     -- Извините, батюшка, вспомнил песню, может быть и  вы  ее
помните,  там  были  такие странные слова: этот мир придуман не
нами. Я вот подумал, а что, если мир-таки  придуман?  Что  если
все  это небо, этот храм вы, я и даже тот мужичок на лесах, что
подслушивает ваши  молитвы,  и  все  вокруг  есть  только  плод
чьего-то воображения, возможно и больного.
     -- Допускаю. -- неожиданно согласился иеромонах.
     --  Нет,  вы  меня  не поняли, я не Бога имею в виду, и не
Демиурга,  нет,  а  так,  как  бы  Бога,  ну  как  бы   некоего
закулисного человека.
     -- И я имею в виду.
     --  Вот  это  действительно забавно, то есть, вы при вашем
обете и православии допускаете такое философское предположение?
Да где же Бог тогда?
     -- Он Богу не помеха.
     Бог от начала предвидит все наши действия.
     -- Но как же принцип свободы воли?
     -- Чьей свободы?
     Отец Серафим прямо смотрел в опущенные очи корреспондента.
Тот профессионально делал заметки в записной книжке.
     -- Хорошо, а конкретно, этот новый  человек,  как  вы  его
видите?
     -- В шлеме.
     --  В  шлеме,  в  водолазном?  --  как-то нервно вскрикнул
Вадим.
     -- Нет, он подобен летчику бомбардировщика, он убивает, не
глядя в глаза жертве. Он на задании.
     -- Как на задании?
     -- Как вы. Вы ищите правду, а Истину обходите стороной.
     -- Ага, -- Вадим будто обрадовался такому родству, --  Ну,
а  представим на минуту, конечно, только для образности, что он
-- это я, и пришел к вам, и встал к лицу лицом, и что бы вы ему
сказали?
     -- Не жги книг, которые  надобно  есть,  и  не  ешь  книг,
которые надо бы жечь.
     --  Но  книги  жечь,  батюшка,  как-то кострами инквизиции
попахивает.
     -- Есть книги тоже не принято.
     -- То есть надобно есть, как ел Иоанн?  Но  как  же  быть,
если  книги уже сожжены, ведь он уже переступил, там, в третьем
вагоне.
     -- Покайся! -- твердо сказал иеромонах.
     -- Но новый человек не может кается. Какие же у него могут
быть затруднения? В чем его ад?
     -- Для него ад это встреча с самим собой.
     -- Звучит загадочно.
     Журналист опять заглянул в спасительный блокнот и сказал:
     -- Все-таки,  какое-то  получается  у  нам  пессимистичное
интервью.  Читатели  уже начинают уставать от чернухи. В чем же
надежда для читателя, как  жить  ему  в  том  мире,  в  царстве
Антихриста?
     -- На земле нет рая. Так в чем надежда?
     -- В Боге.
     -- Хорошо, а как же быть с неверующими?
     -- У них еще есть время обратиться к Христу.


     Воропаев,  стараясь  не  делать  резких  движений,  достал
сигарету и прикурил от свечи.
     -- Андрей Алексеевич, ты не будешь так  любезен  поглядеть
на  столик за моей спиной? -- спросил Вениамин Семенович и чуть
пододвинул стул освобождая тому обзор.
     Андрей сидел с отрешенным лицом. Он вспоминал одну  беседу
с Учителем о добре и зле. В этом мире зло и добро связаны одной
цепью, не бывает добра без зла и наоборот. -- Говорил Учитель.
     --  Помнишь  как  Мефистофель  в  Фаусте:  я та часть зла,
которая делает добро...  Очень  любил  Михаил  Афанасьевич  эту
идею. Поэтому смешны люди, пытающиеся искоренить зло в надежде,
что наступит всеобщее добро.
     -- Что же делать тогда, Учитель?
     -- Как, ты еще не догадался? Нужно уничтожить и добро.
     Воропаев  потрогал Андрея за плечо и еще раз повторил свою
просьбу.
     Тот поднял затуманенные очи и увидел Катерину  в  обществе
некого  господина  в  черных  очках.  Он  мог  бы  ничего  и не
говорить, но он  и  молчать  не  мог.  Воропаев  после  слов  о
гражданине  в очках, сделался как московский борщ, когда в него
еще не положили сметаны.
     -- Ну блин, мне  это  уже  надоело,  --  и  он  решительно
поднялся.
     Так  наверное  гора  могла  идти к Магомету. Все небольшое
общество,  испуганно  повернулось,  когда  Воропаев  потребовал
документов  и,  бесцеремонно сняв очки у обалдевшего господина,
принялся  их   рассматривать.   Сдедует   ради   справедливости
отметить,  что  перед  этим  он улыбнулся Катерине, но какой-то
нерадостной была его улыбка, так улыбаются терракоттовые статуи
в домах отдыха.
     Господин лепетал на английском языке:
     -- Please, give me my glasses.
     -- Just a  moment,  don't  worry,  --  успокаивала  своего
клиента Катерина, -- He is from federal security office.
     Воропаев   глупо   вертел  очками.  Очки  были  совершенно
обычные, но только фирменные. Потом он как-то  неуклюже  вернул
их  на  место,  т.е.  прямо на заграничный нос, так что одна из
дужек попала тому в рот.
     -- I am sorry, its confusion.
     Услыхав чистый английский язык из уст бандита,  иностранец
осмелел  и  на  ломанном русском языке стал говорить, что он не
потерпит, что он будет  жаловаться,  что  он  есть  официальный
представитель  английской  фирмы,  что  ...  В  общем, Воропаев
вернулся назад в совершенно потрепанном  виде  и  потребовал  у
официанта водки.
     Тем   временем   за   оставленным  Вениамином  Семеновичем
столиком  шла  оживленная   дискуссия.   Иностранец   оживленно
размахивал  руками,  что-то  быстро  говорил,  говорил, а потом
встал и, холодно попрощавшись, удалился. Катя бросилась за ним.
Андрей  бросился  за  Катериной,  оставив   Воропаева   одного,
затравленно глядящего на выставленные к потолку ноги кабанчика.
     На  бульваре  он  догнал  Катерину  и они вдвоем проводили
взглядом отъехавший мерседес.
     -- Зачем вы все меня преследуете.
     -- Я не преследую, так получилось, -- оправдывался Андрей.
     --  Вы  сорвали  мне  такую  выгодную   сделку.   --   она
презрительно махнула рукой.
     --    Простите,   но   честное   слово,   все   получилось
непреднамеренно.
     Катя не хотела слушать, и  Андрей,  как  нашкодивший  пес,
плелся  за  ней  по  бульвару,  пока  она не остановилась и уже
отчаянно топнула ножкой.
     -- Зачем вы  за  мной  идете?  Зачем  вы  все  время  меня
преследуете?    Вы   думаете,   вы   один   такой   воздыхатель
оригинальный? Правда, другие ходят без охраны.
     Андрей молчал.
     -- Вы же дали мне слово и что?
     -- Я тебе не давал  никаких  слов,  --  Андрей  тоже  стал
выходить из себя. Катя будто обрадовалась.
     --  Вот это уже лучше, а то прикидывался -- все вы, да вы,
назвал бы сразу сучкой...
     Андрей ошарашено посмотрел на  Катерину,  ему  показалось,
что  бульвар  вместе  с  Москвой  стал  растворяться  в  черной
Пустоте.
     -- Что такое, ах, как мы остолбенели? --  Катя  вызывающе,
как  в  том  сне, продемонстрировала свои прелести. -- Ну, что,
завалимся  в  твою  набитую  тараканами  общежитскую  койку   и
трахнемся  под  музыку  Вивальди?  Нет  уж,  извини,  я лучше в
Балчуге под ту же самую музыку. Пшел вон, засранец.
     Андрей впервые в жизни ударил женщину. Потом повернулся  и
пошел, не глядя, поперек движения.
     --  Андрей!  --  крикнула Катя, но тот не реагировал, а по
привычке упрямо шел под колеса.
     В последний момент Катя догнала и схватила  за  руку.  Она
оттащила  его обратно и усадила на скамейку. Андрей, тупо глядя
на ползущего по стволу жука, выдохнул:
     -- Сквозь волнистые туманы пробирается луна...
     -- Андрей, перестань, не пугай меня.
     -- Я тебя люблю, -- выдохнул Андрей.
     Катерина  заплакала.  Она  просто  рыдала.  Из   ресторана
вывалился  одуревший  Воропаев, остановился на минуту, но решил
хоть тут не вмешиваться и побрел дальше.
     -- Ну что ты во мне нашел? Ну что? Ведь эти  все  прелести
снаружи,  а внутри, там пепелище, ведь ты не знаешь, Андрей, ты
ничего не  знаешь.  Я  же  не  из  кокетства  просила  тебя  не
влюбляться,  ведь  я  теперь  не умею любить, у меня там внутри
пустота, ведь я чуть человека не убила!
     -- Как?! -- вскрикнул Андрей.
     -- Просто. Просто из ружья.
     Ведь я любила, о как любила, безумно, страстно, как только
может любить девочка в семнадцать  лет,  я  была  вся  его,  до
последнего вздоха. Я родила ему дочь, я все ему прощала, лень и
пьянство,  он ведь тоже студент был, а я бросила университет и,
едва вскормив ребенка, стала зарабатывать деньги. Да  я  готова
была  ночи  не  спать,  чтобы  поставить на ноги нашу семью. --
Катерина увлекалась своими воспоминаниями и плакала меньше.  --
Где  я  только  не  работала: и моделью, и реклама, а это все с
утра  до  вечера,  нужно  же   себя   поддерживать   в   форме,
пользоваться  вниманием,  но  я  ни  разу  даже в мыслях ему не
изменила. И вдруг, именно вдруг иду по Тверской из ателье, бегу
даже к ребенку -- зубки резались, а он  мне  навстречу,  да  не
один,  а  в обнимку с какой-то особой. Такая смазливая, но не в
этом дело, мы  идем  прямо  навстречу,  и  вижу,  что  он  меня
издалека  увидел. Они, эти мужья, когда от жен своих бегают, то
всегда особую зоркость проявляют. Нет, мне и  раньше  говорили,
что  он на стороне гуляет, но не верила я, ведь не могла я свою
любовь даже подозрением испачкать. Тут думаю, как же это он мне
все представит. Идут совершенно в обнимку, едва ли не целуются.
А он, он, ты понимаешь,  он  делает  вид,  что,  мол,  меня  не
замечает,  и  как  бы  намекает  мне,  мол, ты, то есть я, тоже
сделай вид, что не замечаешь, ну, как бы подыграй ему, мол,  он
же  мужчина,  ему  же положено разнообразие (он потом мне так и
говорил), но я, Андрей, я не верила, что  он  пройдет  все-таки
мимо,  все-таки,  думаю, кого-то он решил поставить в неудобное
положение -- меня, нашу девочку, нашу жизнь или ее?  И  мы  уже
подходим  вот  буквально  в двух шагах, я ног под собой не чую,
как будто под наркозом. Понимаешь, он отворачивается и проходит
мимо, как будто я пустое место для  него,  как  будто  не  было
между нами тех минуток, и, главное, в полной уверенности, что я
ему подыграю.
     Катерина по-новому усмехнулась, даже страшно как-то.
     --  Прошел мимо будто не я его жена, а та -- его жена, а я
любовница. О, что было внутри меня, то есть, я ведь не  верила,
что  он никак не остановится, поздно спохватилась и получилось,
что я-таки ему и подыграла! Ох, и накатило тут  на  меня.  Я  в
метро, домой, чего-то выпила, достала ружье и на балкон. Он уже
идет,  знаешь, как двоечник к отцу -- надеется, пожурю и прощу.
Прицелилась точно ему в грудь, поверь, Андрей, целилась точно и
хотела его жизни лишить  за  то,  что  он  мою  любовь  предал.
Выстрелила, да видно, все ж таки пьяна была -- промахнулась.
     -- Что же, прямо так и выстрелила в человека?
     -- Да, я была уверена, что попала, я ведь с лошади охочусь
с тринадцати лет... Ну потом что же, ушла я от него.
     -- И давно это было?
     --  Давно,  год назад. Теперь его черед настал. Звонит, то
умоляет  вернуться,  то  грозиться  убить.  Я  и  вчера,  когда
возвращалась, думала, он стоит у парадного, поджидает, а это ты
стоял, как доперестроечный манекен.
     --  Но,  может  быть,  вы  еще его любите? -- Андрей опять
перешел на вы.
     -- Нет, не люблю, знаешь, не понял он моей любви, а я  его
поняла,  он обычный самец, просто красивый дурачок. Да и потом,
он изменился за этот год, злой стал, я бы даже сказала,  ушлый.
--  Катерина горько усмехнулась и твердо добавила: -- Я никогда
уже не сумею полюбить.
     -- Но что же это за любовь, если из ружья?
     Катерина азартно улыбнулась.
     -- Так ведь и ты свою любовь наотмашь.
     -- Прости, я  не  знаю,  что  со  мной  было,  мне  что-то
показалось, прости.
     --  Да ладно, и ударил-то пальчиками, будто не хотел, да и
за дело, ведь я не подарок. Во мне, Андрей много всякой  дряни,
и  я даже сейчас, пока рассказывала, чувствовала, что как будто
не о себе говорю, очень я изменилась за последний год. Ну  все,
хватит  об  этом.  Она оглянулась по сторонам, будто соображая,
где она училась.
     -- Эх, ведь и плащ оставила в ресторане...что же,  за  два
столика заплатила, а ушла голодной.
     -- Я схожу, -- предложил Андрей.
     Ему  показалось, между ними возникла какая-то тонкая нить,
вроде той паутинки, что как раз проплывала  мимо  их.  Катерина
провела в воздухе рукой, как будто ловила улетающее бабье лето.
     --  Нет, не хочу. Посидим еще. -- она взглянула пристально
на Андрея, -- Что ты сидишь на краешке, будто боишься?
       Андрей улыбнулся.
     -- Я ведь и вправду боюсь.
     -- Смешной, ты не бойся, видишь, даже без оружия.
     -- Нет, -- покраснел Андрей, -- Я совсем в другом  роде...
У  меня  с  детства  наваждение,  я как представлю, кто на этой
скамейке до нас сидел, то уж после боюсь на коленках оказаться.
     И он ей рассказал про Херлупа Бидструпа. Он  так  увлекся,
что  ему  казалось,  все это интересно и ей, да и она временами
подтрунивала и  даже  хохотала,  а  глаза  ее  становились  все
печальнее и печальнее. Потом она сказала:
     -- Что же, Андрей, давай прощаться...
     Андрей посмотрел, может быть, впервые, прямо в ее глаза.
     -- Как -- прощаться?
       Катерина встала.
     -- Ты больше не ищи меня.
     Андрея  словно обожгло каленым железом. Значит она все это
рассказывала  как  случайному  попутчику?!  Следовательно,   их
откровенность была просто откровенностью случайного разговора.
     --  Что  ты  молчишь.  Тебе  больно, но это пройдет. Да не
молчи же! Она сама приблизилась,  взяла  его  руку,  ту  самую,
которой он ее ударил и прижала к губам.
     Этот  жест  показался  ему  самым очевидным свидетельством
необратимости  происходящего.  Нет,   если   бы   она   холодно
прикоснулась  к его щеке или как-то иначе, то еще оставалась бы
надежда, но она уже приняла решение и отрезала  его  от  своего
будущего.


     ...ты  устал,  ты  просто много работал и надорвался, тебе
надо  отдохнуть,  возьмешь  отпуск,  съездишь  на  недельку   в
пансионат,  мы тебе со скидкой. Нет, конечно, это только совет.
Но ты и сам подумай, если  такие  совпадения  в  твоей  голове,
значит,  голове  нужен  отдых.  Мозг,  он  же не казенный, твой
личный, ты его  побереги,  что  же,  понимаешь,  следствие,  ну
следствие,  ну есть еще бригада Кусакина, не волнуйся... Насчет
детишек -- конечно, и парня твоего трогать не будем, пока, хотя
сам подумай, если у него такие порывы...  да-а,  молодежь,  она
порывистая  очень,  да и дела никакого нет, ясно, отравление...
потихоньку на тормозах, кстати, у тебя  тоже,  скрипят  на  всю
Лубянскую площадь, ты бы колодки поправил. Пора бы тебе и клячу
поменять,   да   где   ж   теперь  денег  взять,  когда  страна
переживает... дома хоть побудешь, привет, кстати, супруге,  она
у  тебя  молодая  женщина,  а ты перенапрягаешься. Брось, какое
возмездие, поп наш давно подвинулся, у него один апокалипсис  в
башке,  тоже  надорвался;  пресса,  пресса  ничего,  пошумит  и
успокоится, найдет  другое  что-нибудь,  а  шум  --  это  точно
возрастное, ты ведь не мальчик, это у нас годы шумят, ах, какие
были  годы, помнишь, бывало, только заикнешься -- почет, не то,
что теперь, все-таки страну держали какую,  ан  видишь  Ц  чуть
отпустили,  дернули  --  и развалилась, видно, много было в ней
тяжести...
     Еще долго гудел в  ушах  Воропаева  начальственный  голос.
Да-с, господин майор, это уже похоже на отставку. Он подрулил к
Ваганьковскому  кладбищу. Народу было чуть более журналистов, в
основном, близкие родственники, и еще представители  мэрии.  Он
вспомнил  толпы  людей  на похоронах Владислава Листьева. Здесь
контингент был совсем иной и своим видом резко контрастировал с
шикарными  похоронными  венками  от  вечно   помнящих   жителей
столицы.
     Воропаев  всматривался  в  лица  этих людей, в основном то
были технари и их  дети,  в  их  потертые,  давно  износившиеся
костюмы и стоптанные старомодные туфельки женщин и долго не мог
вспомнить,  где он это уже видел. Может быть, это было в старых
кадрах кинохроники, когда москвичи встречали Юрия Гагарина.  Он
тогда  стоял  в  оцеплении  на манежной площади. Может быть, на
митингах в защиту чилийской демократии, а может быть, в августе
девяносто первого  у  Белого  Дома.  Ему  нравились  эти  умные
обеспокоенные глаза и тогда, и сейчас. Некоторые пришли прямо с
работы,     с     потертыми     целлофановыми    пакетами,    с
полуразвалившимися дипломатами, купленными когда-то с гонораров
по пятидесяти рублей на распродажах. Эти  люди  за  свою  очень
среднюю   зарплату   кормили   страну,  конструируя,  открывая,
изобретая, иногда совсем не  хуже,  чем  на  западе,  и  всегда
вопреки  тяжелой  и  неповоротливой  государственной машине. Но
главное, этот теплый свет их глаз, казалось, оттуда  изливается
сама  идея  такой  яркой  и  такой  короткой  эпохи  советского
возрождения.
     У могилы после коротких, совсем тихих выступлений раздался
глухой стук и защелкали телекамеры.  Потом  начала  расходиться
пресса,   и  Воропаев  увидел  среди  оставшихся  родственников
маленькую девушку и мальчика и ничуть не удивился, когда  узнал
в них Дашу и Петю Щегловых.
     --  Таки  родственники?  --  скорее  сказал,  чем  спросил
Вениамин Семенович.
     -- Дядя Володя и тетя Таня, -- шепнула Даша.
     Воропаев  кивнул  обнаженной   плешью   и   также   кивком
поздоровался  с родителями. Потом к ним подошел молодой человек
в черной кожаной куртке и встал  рядом.  Он  как-то  пристально
глядел  в  землю,  но  не  на  могилу,  а  под ноги Петьке. Так
постояли некоторое время и понемногу  начали  расходится.  Стал
накрапывать дождик.
     У  ворот  вскоре  не  осталось никого, и два желтых пазика
принялись разогревать моторы. Вдруг появилась Даша. Она подошла
к Воропаеву:
     -- Петька куда-то пропал. Шли вместе, а теперь его нет.
     -- Может в другом автобусе? -- подсказал Воропаев.
     -- Мне и родители так сказали, а его и в  другом  автобусе
не оказалось.
     -- А тот парень в кожаной куртке, что, тоже родственник?
     Даша  с  удивлением посмотрела на Воропаева. Воропаев чуть
не выругался. Он резко повернулся и побежал обратно  к  могиле.
Там  не было кого. Нет, только не это! Мельтешило в его голове.
Где эта дреманая бригада Кусакина?  Черт  с  ним,  со  смыслом,
господи,  неужели  он  стоял  с  ним  рядом  и...Он пробежал на
соседнюю аллею, потом  опять  на  центральную,  вдали  у  ворот
Петька махал ему руками. Ну, блин, дела.
     -- Ты где был! -- с десяти шагов крикнул Воропаев, нарушая
траурную тишину ваганьковского кладбища.
     -- Тсс, -- Петька приложил палец к губам, -- С Кришнамурти
разговаривал.
     С площади просигналил автобус.
     --  Стой,  --  крикнул опять Воропаев, -- Что же ты мне не
сказал!
     -- Так я думал, вы с ним пришли, ну ладно, дядя, мне пора,
извините, потом поговорим.  Да  вон  он,  смотри,  с  Дашкой  у
автобуса стоит.
     --  Э, рано мне еще отдыхать, вздохнул Воропаев и словно в
китобойное орудие прицелился дальнозорким взглядом.
     Ну что ж человек как человек,  куртка  кожаная,  надел  по
случаю  траура,  наш  советский,  тьфу,  российский  гражданин.
Ничего в нем такого нового незаметно. Стоит  твердо,  сутуловат
немного,  наверное,  на сидячей работе, будь это лет пятнадцать
назад, он бы сказал, внутренний эмигрант, была такая категория,
ее в девятом управлении не брали в расчет, но  не  андерграунд,
тусовку  обходит  стороной,  но  хотел  бы,  чтобы  тусовка его
уважала или, по крайней мере, говорила о нем  очень  не  любит,
когда  его  понимают,  в  жизни  даже  скромен, хотя и способен
выкинуть фортель... нет, человек не опасный был, раньше,  ну  а
теперь...
     Вот автобус тронулся, и человек тут же повернулся и пошел,
спешит,  не  бизнесмен,  но  хватку  имеет, свое ценит, куда он
прямо на меня-то прет?
     --   Здравствуйте,   Вениамин   Семенович!   --   господин
поздоровался издалека.
     Чтобы  не  подавать  руки -- вдруг я не подам, предположил
Венамин Семенович.
     -- Здравствуй, коли не шутишь, -- хотел сказать  Воропаев,
но ограничился кивком головы.
        Человек усмехнулся.
     -- Даша сказала, что вы меня искали.
     Воропаев  был поражен спокойствием незнакомца. Да каким же
это надо обладать духом, что бы здесь, у еще неостывших  могил,
тех, кого ты собственноручно... Или он вправду не убивал, или у
него  такая  идея...  он  почему-то  вспомнил кадры кинохроники
похорон Кирова. Он всегда присматривался к низенькому человечку
с пергаментными пятнами на  лице  по  имени  Иосиф  Джугашвили,
пытаясь   уловить   хоть  малейший  намек  его  причастности  к
убийству. Нет, определенная суетливость  наблюдалась,  впрочем,
может  быть, из-за убыстренной промотки кадров. Или перед ним и
вправду Новый Человек?
     -- А вы откуда Дашу знаете? -- Воропаев шел напролом.
     -- Случайное знакомство, однажды на платформе...
     -- На N-ской станции -- подсказал Воропаев.
     -- Да, точно, на ней. Вы сами все знаете.
     -- Да нет, извиняюсь, как вас величать...
     -- Вадим... можно просто Вадим.
     -- Нет, я не люблю просто, я люблю по отчеству.
     --  Как  угодно,  Вадим  Георгиевич  Нечаев,  не  был,  не
участвовал,  не  состоял. -- Вадим улыбнулся, но, впрочем, лишь
одним только ртом.
     Что не состоял, я и так вижу, пробурчал про себя Воропаев.
     -- Вадим Георгиевич, к сожалению,  практически  ничего  не
знаю, но очень надеюсь на вашу помощь.
     --  Располагайтесь,  --  радушно  пригласил  Вадим,  будто
приготовился вывернуться наизнанку.
     Воропаев  оглянулся  вокруг.  Нет,  ни  семи  ангелов,  ни
блудницы,  ни  даже  двадцати  четырех старцев, правда Вавилон,
хоть и в сильно потрепанном виде, имел  место.  Но  и  рядом  с
кладбищем  как-то неудобно. И Вениамин Семенович сухо предложил
проехать на Лубянку.


     В компьютерном зале первым делом на него свалился  Серега.
На  лице  у  того блуждала ухмылка, будто он только что кого-то
задавил в телепортере.
     -- Умка, как ты нашел этот сайт? Нда, скажу я тебе, крутая
страница!
     Андрей с тревогой ждал разъяснений.
     -- Я тоже оттянулся там  в  Пустоте,  она,  главное,  меня
спрашивает: ты кто?
     -- Кто она?
     --  Кто,  кто,  не  прикидывайся,  короче, ты уж извини, я
напечатал -- Умка.
        Андрей побледнел.
     -- Да ладно, ничего страшного. Но я скажу, бабенка  просто
поискать  в сети, где ты такую откопал? И лошадь, бог ты мой, я
запрыгиваю с лету на лошадь, и мы мчимся по снежному  полю,  я,
знаешь,  вначале,  от  страху за грудки-то ухватился, но она на
меня так посмотрела, что я сразу руки пониже  сдвинул.  Скачем,
снег  из-под  копыт,  луна в небе -- дура, глаза выпучила, я ее
спрашиваю, далеко ли еще, а она молчит. Ну, думаю, черт с  ним,
покатаюсь  с  ветерком.  Вижу,  дальше веселее, лес появляется,
черный абсолютно, я еще удивился, отчего вокруг все в снегу,  а
лес  черный.  Мы  несемся  что  есть  мочи. Чувствую, а за мной
кто-то наблюдает, вперился в затылок, ну  ровно  в  темечко.  У
меня  темечко  слабое,  в  детстве долго не зарастало, и теперь
всегда  боюсь  --  вдруг  проломится,  если  что.  Думаю  луна,
наверное,  поворачиваю  к небу глаза, а ан нет луны! Вместо нее
баннер висит, и на нем  клякса  кровавая,  моргает:  "Вляпался,
воин!".  Я  голову  в плечи, и вперед, а там, господи ты мой, в
лесу-то, не деревья, а сплошные черные столбы,  знаешь,  старые
такие    просмоленные    телеграфные,   с   белыми   чашечками!
Визуализация обалденная, я даже забыл, где  я  на  самом  деле.
Несемся,  не знаю как, между столбами, а лес все гуще и гуще. Я
еще раз спрашиваю, далеко ли  еще?  Э,  говорит,  до  конца!  И
поворачивает на меня лицо -- ну точная копия нашей философички,
и  смеется.  Зачем,  говорит,  реферат у Андрея слямзил? У меня
мурашки по коже. Как она могла узнать про реферат? Ни  жив,  ни
мертв,  прикинулся,  что ничего не понимаю. А сам все думаю про
этот реферат, неужели за целый год она не забыла? Думаю, думаю,
а что она узнала, что  я  не  ты,  тому  не  удивляюсь!  Ладно,
говорит,  я тебе зачет поставлю, и мы подъезжаем к кузнице. Там
пусто, но печь пылает, будто  ее  только  что  мехами  раздули.
Давай,  говорит  зачетку,  а  сама  берет  железный прут, вроде
арматурины, и раскаляет до бела. Нет зачетки с  собой,  говорю,
сессия  она  ведь  вона где! Ну тогда, говорит, давай на ладонь
зачет поставлю, а зимой придешь с зачеткой и  клеймо  покажешь.
Левую   руку  протягиваю.  А  она  говорит  давай  правую,  так
положено, и этим каленым железом ставит мне клеймо. Я  от  боли
"Ctrl C" нажал.
     --  Ты  больше  так  не делай, -- четко по слогам попросил
Андрей и вдруг заметил:
     -- Почему у тебя ладонь забинтована? Рыжий  Серега  как-то
стыдливо спрятал руку.
       В  этот  момент  позвонил  Учитель.  Прежде  чем набрать
пароль, Андрей повернулся, нет ли за спиной Сереги. Тот куда-то
исчез.
     Андрей был в недоумении.  На  сто  своих  вопросов  он  не
получил  ни  одного  ответа,  а  только монотонное "продолжай",
тогда Андрей вспылил и напечатал:
     -- Я не хочу быть воином, я стал опасен для окружающих. На
что появилась идиотская скобка:
     -- :(
     Иероглиф  в  виде  то  левой  то  правой  скобки  с  двумя
дырочками  теперь  напоминал ему того человечка на светофоре, у
которого было только две идеи в жизни: стоять и идти.  Учитель,
не дождавшись реакции, наконец заговорил.
     -- Что значит -- опасен?
     -- Я мог убить человека.
     --  Ты когда в DOOMе убиваешь товарища, что ты чувствуешь?
Кстати, весьма забавный каламбур, получатся, с  пятерным  дном,
если  вспомнить  библейский город Дум. Андрею было не до игры в
слова, и он с ожесточением написал:
     -- Удовлетворение.
     -- То есть, тебе его не жалко?
     На   самом   деле   эти   победы   не   приносили   Андрею
удовлетворения,  ему  в конце всегда было жаль своих товарищей,
но он постеснялся признаться Учителю.
     -- DOOM это DOOM, а жизнь- это жизнь...
     -- То есть Дум -- это  некая  ненастоящая  жизнь,  как  бы
жизнь,  которая придумана каким-то изобретателем, и поэтому там
все дозволено?
     -- Там все дозволено.
     -- Следовательно, если бы и наша жизнь, весь этот  смешной
мир,  был  придуман неким остроумным человеком, ну, в качестве,
например, развлечения, то ты бы не постеснялся.
     -- Наша жизнь -- не выдумка. Я точно знаю.
     -- Знаешь! Откуда?
     -- Из опыта.
     -- Ага, опыт -- критерий истины. Что же давай обратимся  к
опыту. Неужели в этом мире тебя ничто не настораживает?
     -- Ничто.
     -- Откуда же эти вопросы, которые ты на меня обрушил.
      Андрей не отвечал.
     --  Я вижу, ты больше во мне не нуждаешься? Что же, можешь
возвращаться  в  свою  подворотню.  Ты   же   словно   слизняк,
прилипнешь к этой подворотне и всю жизнь будешь прислушиваться,
как хлюпают мешки.
     Андрей  уже  собирался  оборвать  связь,  но  вспомнил про
Серегину руку.
     --  Я  не  знаю,  Учитель,  со  мной  что-то   происходит,
нехорошее  или  хорошее,  не  пойму, все перепуталось... У меня
наверное болезнь ума, стоит мне с кем-то сойтись, и  я  начинаю
мыслить,  как  он,  хотя,  может быть, и спорю, но уже на самом
деле соглашаюсь, потому что отойду в сторону, и мне,  мне  жаль
тех  убеждений,  с  которыми  только что спорил, может быть и с
пеной у рта. Во мне нет ничего настоящего и постоянного, я  как
вырванный  из книги лист на уличном ветру, меня ветром несет от
одного дома к другому, и я лишь на мгновение налипаю,  а  потом
срываюсь дальше и дальше, теряя под ногами почву.
     -- Это оттого, что ты еще очень далек от Истины.
     -- Но, почему, ведь я же многое преодолел...
     -- Многое. Послушай, что я скажу. Ты искатель Истины, если
ты хочешь  достичь  правильного понимания Истины, не давай себя
обмануть! Встретив на  своем  пути  любые  препятствия  --  как
внешние,  так  и внутренние, -- немедленно устрани их! Встретив
меня -- убей меня, встретив святошу -- убей его. Встретив  отца
и мать -- убей их всех без колебаний, ибо это единственный путь
к спасению.
     -- Но есть предел! Я не могу его переступить!
     --  Видишь, мои слова у тебя вызывают только возмущение, а
между тем ты хочешь стать свободным, да ты же видел Пустоту?
     -- Да. Но это было все в моей голове.
     -- Ага, -- обрадовался Учитель, -- оглянись вокруг. Что ты
видишь?
     -- Компьютерный класс.
     -- А где он?
     -- В университете.
     -- А университет?
     -- Университет Московский имени  Михаила  Васильевича,  на
Ленинских горах.
     --  Не  на  Ленинских,  а на Воробьевых, как выяснилось. А
горы где?
     -- В Москве.
     -- А Москва?
     -- На Земле.
     -- Ну...
     -- Земля в Галактике, а Галактика во Вселенной.
     -- А Вселенная?
     -- Вселенная нигде, она замкнутая.
     -- А где это она замкнутая?
     -- В сознании...
     -- Вот видишь, Умка, и выходит, что весь этот мир в  твоем
сознании.
     --  Нет,  --  начал  спорить Андрей, -- это оттого, что мы
пользуемся формальной логикой, в ней всегда есть  высказывания,
которые  нельзя  ни  доказать,  ни  опровергнуть. И вообще есть
теорема Геделя...
     -- А ты знаешь другую логику?
     -- Нет, но... не знаю...
     -- То-то. Хорошо, оставим это на потом. Что с моим делом?
     Андрей вспомнил о  файле,  который  надо  было  послать  с
размножением. Он уже закончил специальную, автономную программу
рассылки.  В  принципе, ничего сложного не требовалось, он даже
удивлялся,  почему  Учитель  именно   его   попросил   написать
программу,  а  не написал ее сам. Хотя одно важное условие было
трудноисполнимым. Файл должен быть подобен вирусу, но не должен
распознаваться  обычными   антивирусными   лекарствами.   Когда
Учитель   ставил   задачу,  он  даже  воспользовался  некоторой
красочной аналогией. Представь себе, что  ты  не  математик,  а
медик,  ты  борешься  с  вирусом  гриппа. Каждый год эта зараза
нападает на население, и каждый раз мы оказываемся не  готовыми
к   борьбе   с  нею?  Почему?  Потому  что  грипповая  инфекция
распространяется по закону прогрессии  --  чихнул  в  метро,  и
полвагона  верные бациллоносители, изготовившиеся чихать дальше
в своих автобусах, трамваях, троллейбусах. А боремся мы  с  ней
арифметически,  каждому  нужно  дать  интерферону.  А представь
себе, что есть  антигрипповая  бацилла,  которая  точно  как  и
зараза,   передается  по  цепочке,  такая  своеобразная  цепная
реакция, только положительная:  чихнул  иммунитетом,  и  городу
никакая  болезнь  не страшна. Вот такая же мне нужна инфекция в
компьютерной сети.
     -- Все готово. Я уже отсылал тестовую запись.
     -- Молодец. Теперь осталось вставить мой файл.
     --  Где...  --  начал  печатать  Андрей,  но  Учитель  его
прервал.
     --  Он уже лежит у тебя в директории. Тебе осталось только
вложить его в конверт.
     Андрей посмотрел на свою директорию и обнаружил новый файл
со странным сокращением: "ze-ka.txt".
     -- А что в этой зеке?
     -- Умка, разве это важно?
     -- Нет, но...
     -- Ты его, не раскрывая, вставь, добро?
     -- Конечно, Учитель.
     В этот момент связь оборвалась, что иногда случалось из-за
погрешностей на линии -- ведь Учитель работал с модема.  Андрей
оглянулся. Сзади стоял Серега и пристально смотрел в его экран.
Вид  у него был, словно он с тремя процентами жизни очутился на
краснухе. Вокруг еще был народ, кто-то сидел в паутине,  кто-то
сиротливо  играл  один в DOOM, а Ленка Гаврина усердно украшала
свою домашнюю страничку  понатасканными  из  далека  мерцающими
неоновым огнем блестками.
     -- Выйдем, -- мрачно предложил Серега.
     -- Сейчас, -- Андрей быстренько запаковал "зеку" и включил
программу.
     Туча  над  шпилем университета, подсвеченная прожекторами,
напоминала  гигантский  съедобный  гриб  под  названием   зонт.
Накрапывал  все  тот же утренний дождик. Таким образом, подумал
Андрей, зонт превращался в свою противоположность. Слава  Богу,
не было ветра.
     --  Я  тебе  покажу,  но  ты  никому  не говори, ладно? --
попросил Серега.
     Андрей мотнул головой, и они подошли под  фонарь.  Товарищ
развернул  кусок  материи  с  белой  пуговичкой и, скривившись,
протянул  руку.  На  ладони  в  потеках  свежей  крови   стояло
разбухшее и оттого нечеткое клеймо: "Зачет".
     --  Мистика,  -- прошептал Сергей, -- Слово только недавно
проступило, а до этого  была  только  ранка.  Я  и  думал,  что
поранился, когда по клавиатуре ударил.
     --  Больно?  --  спросил  Андрей,  и  у  него засосало под
ложечкой.
     -- Страшно. -- прошептал Серега.


     --  Вся  твоя  доброта  и  жалость,  Умка,  суть   собачья
преданность, за миску похлебки.
     Вадим  укоризненно  посмотрел  на  пса,  а  тот,  поставив
передние лапы на клавиатуру, заискивающее смотрел на хозяина.
     -- Умка, ты зачем своими погаными лапами связь оборвал?
     Вадим потянул точно пес носом, присвистнул и направился  в
комнату  к  отцу.  Собака  поплелась  за  ним,  и  по дороге он
продолжал говорить:
     -- Чтобы изменить мир, Умка необходимо чудо. Ведь без чуда
и этот мир, какой бы он и ни был неудачный, не  мог  появиться.
Но  чудо  должно быть страшным, люди, Умка, любят, любят страх.
Обыкновенный животный страх действует быстро и без  осечек.  Но
он  не  смертелен.  Это как шок, как удар -- много адреналина и
больше ничего. Настоящий  страх,  долгий,  зудящий,  подступает
медленно,   исподволь,  с  небольшими  передышками  вначале,  с
паузами, какие бывают при неизлечимой болезни, постепенно паузы
наступают реже, и  становятся  короче,  уступая  свои  позиции.
Страх  захватывает человеческое сознание, вскрывая, как хирург,
все  темные  потаенные  и  затхлые  его  уголки   и,   наконец,
поселяется  в  самом  больном месте, словно неподвижная идея --
idea fixe, выглядывая из своего угла и выбирая удобный  момент,
чтобы нанести последний смертельный удар.
     Оставив  пса за дверью, он вошел к отцу. Здесь стоял запах
кучи листьев, которую забыли  сжечь  и  она  так  пролежала  до
весны. Там, в ее глубинах, в теплой лиственной прелости, всегда
можно  было  найти  много  червей  для  рыбалки.  Он  подошел к
кровати, поднял одеяло, приподнял исхудавшие культи  и  вытащил
утку.   Впрочем   это  было  бесполезно,  потому  что  она  там
перевернулась. Тогда Вадим перетащил  неожиданно  тяжелое  тело
отца  в  кресло.  Собрал испачканное белье, вынул клеенку и все
это одной кучей отнес в ванную. Потом принес тазик, вымыл  отца
и положил обратно в постель.
     -- Чаю принести?
     Отец  неподвижно  смотрел в окно. Вадим повторил вопрос, и
тот изрек:
     -- Ты часами разговариваешь с псом, а со мной и два  слова
за всю жизнь не промолвил.
     --  Я разговариваю с ним потому, что он знает цену словам.
-- пояснил Вадим.
     -- Да он же молчит.
     -- Вот именно.
     Вадим вышел за дверь и продолжил:
     -- Человек устроен просто и он состоит из слов, из  тысяч,
десятков  тысяч  слов.  Каждое  слово что-нибудь означает, еду,
радость, боль, страх,  печаль...  Эти  слова  копошатся  в  его
слабом  мозгу,  цепляются  друг за дружку, специальными усиками
или присосками, расположенными в начале  и  в  хвосте,  спорят,
ссорятся или, наоборот, испытывают взаимные влечения, плодясь и
размножаясь.  Чтобы  как-то  их  упорядочить,  человек пытается
выбрать более важные и поставить их во главе,  понимаешь  Умка,
какая штука, в голове и во главе или нет, во главе.
     Вадим  подставил  чайник  под узловатую холодную струю. Та
весело ударила в желтую накипь и зашумела пенящимся непрерывным
потоком.
     -- Так вот, эти важные слова, для одного  это  может  быть
слово   "жратва",   для  другого  --  "бог",  для  третьего  --
"аппетитная круглая задница", эти слова,  будучи  поставленными
над  другими,  называться смыслом жизни. Остальные же, которые,
заметь, ничем не хуже первых, и которые он треплет и занашивает
изо дня в день, собственно,  и  представляют  собой  эту  самую
жизнь.  Он  смотрит,  словно  ребенок,  на  красочное  мерцание
калейдоскопических картин и называет это течением времени. Вот,
представь себе, Умка, ходит такое  двуногое  существо,  заметь,
существо -- это тоже слово, да... шатается по свету этот мешок,
напичканный   словесной   шелухой,  встречается  с  другими,  в
общем-то, с небольшими вариациями  такими  же,  как  и  он  сам
мешками, и здесь между ними происходит точно то же самое, что и
со  словами,  из  которых они состоят. Снова выбираются главные
слова,  им  предается  некое  значение,  и  весь  этот   дурной
калейдоскопический сон называется общественной жизнью. При этом
мешки  даже забывают первоначальный смыл слов, хотя и правильно
их используют. Не зря же они говорят:  "во  главе  государства"
или "без царя в голове". Но есть слова особые, вернее, это даже
не  слова,  а  специальные  связки,  которые  подобно веревочке
связывают все это нагромождение.  Дерни  за  нее,  и  словесная
конструкция разваливается, как порванная елочная гирлянда.
     Люди, Умка, это называют смертью, но, на самом деле, это и
есть освобождение   от   бесконечной   путаницы  возвращение  к
первоначальному свободному полету в Пустоте. Ибо  вначале  было
слово, и слово будет в конце. Вадим поставил чайник и уселся на
табуретку.  Пес  доверчиво  положил  морду на колени. Так они и
сидели, молча глядя каждый на свой огонь -- человек и собака.


     --  Спишь  ли?  -спросила  мать,  проскрипев  студенческим
диванчиком.
     -- Нет, -- ответил Андрей и тоже скрипнул.
     -- Плохо, наверное, тут одному спать.
     -- Почему?
     -- Потолки чудные, лежишь, как в гробу.
     -- Ну, мама, ты скажешь.
     --  Слушай,  Умка,  я весь день рассматривала ту картину у
тебя над кроватью, и никак не пойму...
     -- Это аллегория, из Апокалипсиса, конечно,  Иоанн  не  ел
библию, а только в переносном смысле, читал как бы.
     --  Нет, про Откровение я знаю, как же не ел, ел, конечно,
ему даже внутри горько стало. Я  про  падение  Икаруса.  Я  все
искала, где там автобус, да так и не нашла.
     Андрей глухо булькнул в одеяло.
     --  Ну  ты  что,  Икарус  по-русски  Икар, это человек был
такой, а у него был отец Дедал, -- Андрей замолчал.
     -- И что, откуда он упал?
     -- С неба. Ему отец птичьи перья склеил  воском,  а  когда
солнце  пригрело,  крылья расплавились, он и упал. И оказалось,
что в целом огромном мире от его подвига ничего не  изменилось,
и никто его не оценил.
     --  А это понятно, дерзнул, значит, при свете дня, как ты.
А что ж отец-то не уберег?
     -- Отец улетел ночью.
     Андрей смотрел  как  расплывается  в  окне  спина  Михаила
Васильевича.
     --  Плачешь, что ли? -- спросила мать, -- Ну, прости меня,
бестолковую женщину. Отца вспомнил. Не суди его, ему, наверное,
тоже не сладко одному там.
     -- Да, почему одному? У него семья, дети, наверное.
     -- Неизвестно, ты же у него один, и без тебя у него в душе
пустое место, а жить с такой бедой в душе очень не  сладко.  Ты
бы   ему  написал,  что  ли,  ему  уж  сколько  лет,  наверное,
вспоминает тебя, да считает недостойным. Он ведь тоже здесь  на
Ленинский  горах учился, значит, есть о чем и поговорить, не то
что со мной. Ведь он здесь тоже пострадал, только от власти, --
мать остановилась будто припоминая и добавила не своим голосом:
     --  За  свободу  человеческого  духа.  Ну,   да   я   тебе
рассказывала... Слушай, а вдруг он тоже здесь жил?
     -- Может быть, -- поежился Андрей
     --  А  ты  поищи  его,  он же здесь в Москве живет, хочешь
вместе поищем, ведь не иголка, а человек?
     -- Нет, -- коротко ответил Андрей и взглянул на дверь.
     Там кто-то стоял. То есть он точно видел  неясные  контуры
человека,  на  полупрозрачном  стекле. В прихожей было темно, и
человек, подобно  луне,  светился  отраженным  светом.  Силуэт,
разбитый на три квадрата, медленно покачивался. Андрей встал.
     -- Ты чего, -- спросила мать.
     --  В  туалет,  --  успокоил  Андрей. Он подошел к двери и
замер точно напротив головы силуэта. Потом резко открыл дверь.
     -- Серега! -- сбитым дыханием шепнул Андрей.
     -- Кто там у тебя? -- высохшим голосом спросил полуночник.
     -- Мама, -- пояснил Андрей и вытолкнул товарища в коридор.
     Они пошли к окну, выходящему на смотровую площадку.
     -- Как рука? -- спросил Андрей.
     -- Хреново, оторвал бы, так зудит.
     -- Чешется?
     -- Если бы, жжет и тянет как-то изнутри. И в голове зудит,
как будто файл застрял и не пропихивается, спать не могу.
     -- Надо было в поликлинику, завтра обязательно сходи.
     -- Да ты что, как я это покажу?
     -- Скажешь, татуировку делал. Сейчас модно.
     Со  стороны  лифтового  холла  послышался  частый   цокот.
Появилась Ленка Гаврина:
     -- Вы чего, мужики, в одних трусах? Релаксируете?
     -- Ага, релаксируем, -- они оба скривились.
     -- Ну, привет, -- Ленка хмыкнула и скрылась в своем блоке.
     -- Слушай, -- предложил Андрей, -- Давай еще посмотрим.
     -- Я боюсь.
     --  Ладно, ты отвернись, а я сам посмотрю, а потом замотаю
обратно.
     Повязка против ожидания снялась легко, как будто совсем не
присохла. Андрей поглядел,  потом  наскоро  замотал  обратно  и
побежал  в  лифтовый  холл. Серега стал зеленый, и так и стоял,
боясь шелохнуться, пока тот не вернулся.


     Сначала  из  кабинета  выскочил  Воропаев,  а   потом   уж
появилось его неповоротливое тело. Да уж, такой впросак, да еще
прямо  при  нем,  черт  побери.  Душа  его уже минут как десять
летела по Владимирке, с привинченным над крышей  багажником,  в
котором  тряслись  два рулона рубероида, связанные общей мечтой
-- развалится бы поскорее под открытым чистым небом и смотреть,
как птицы обгоняют облака. А может махнула в  Суздаль,  в  край
нетронутых  двадцатым  веком колокольных перезвонов, или просто
на диван, достать книгу, включить телевизор и глядеть,  как  по
дому   ходит   его   милая   женушка  с  хитрым  планом  насчет
воропаевского ужина.
     -- Кого ж ты  привел,  товарищ  майор  Воропаев?  Ты  хоть
газеты  читаешь?  Ты  вообще  в  какой стране живешь? И даже не
мечтай, в отпуск,  в  глушь,  на  сеновалы....  нельзя  же  так
перенапрягаться,  нам  только с прессой скандала не хватало, ты
погляди чего в  Белоруссии  делается,  твою  мать.  Они  ж  там
государственную  границу нарушили, а весь цивилизованный мир на
ушах, а  тут  у  человека  алиби,  его  вся  страна  видела  на
прессконференции   у  президента,  пока  твоему  битюгу  голову
долбили, и, кстати, Кусакин убийцу-то нашел, то  есть  пока  до
суда, подозреваемого, свой же браток, бабу они не поделили, ну,
а  с  этой  электричкой,  сказали  же  тебе,  отдыхал  человек,
совпадение, понимаешь, если мы будем всех задерживать,  знаешь,
что будет? Знаешь, вот именно, давай, забирай свою аргументацию
и  катись  отдыхать,  ты  когда  на даче был последний раз? Ну!
Заодно и мой участок посмотришь, давай, давай, видишь, человеку
некогда. И Зарукова не тормоши почем зря, он теперь под началом
Кусакина...
     Так и летел, не разбирая московских пробок, пока не нагнал
свою душу на  Тверском  бульваре.  С  одной  стороны  на  него,
скрестив  руки,  внимательно  смотрел  Александр Сергеевич, а с
другой из-под насупленных бровей строго следил Лев  Николаевич.
Не   случайно   в  этом  месте  стоял  инженерный  институт  по
человеческим душам. То  есть  сначала,  когда  он,  блуждая  по
коридору,   попал   в   курилку  Литературного  Института,  ему
показалось, что он ошибся дверью, как ошибся однажды  в  Париже
на Монмартре.
     В  углу  у  плевательницы стояли три аккуратных девчушки и
громко  матерились.  Воропаев  даже  остановился,  и  пару  раз
кашлянул,  мол,  девушки,  разрешите  интеллигентному  человеку
приблизиться.  Одна,  правда,  обернулась,  поглядела  на  него
будущим  писательским  взглядом,  и  со словами е... вашу мать,
затушила окурок и смачно сплюнула на пол дирол без  сахара.  Ее
подружка, с хорошим простым лицом, все допытывалась:
     --  В чем, ... фабула ... нет, я понимаю ... тот ... этого
старого ... с размаху .... пестиком по ... но какого ...  он  в
... Чермашню ... ?
     Воропаеву даже показалось, наверное, под напором последних
событий,  что  девушки  чего-то репетируют, что-то из классики,
правда он никак не мог вспомнить из какого именно  произведения
сия  чудная  риторика.  Но потом к ним подошел красивый молодой
человек, и сказал в точности то же самое слово, что и девушка с
диролом, правда, прибавил к тому, что надо бы идти  на  семинар
по  средневековой германской мистике, и еще такое прибавил, что
даже у Воропаева  покраснели  уши.  Наверное,  это  от  избытка
языковой  культуры,  подумал  Воропаев  и, набравшись Смелости,
спросил где у них архив.
     -- Старик ... по лестнице, потом, .... на лево ...  и  ...
потом .... вот тебе ...и .... архив ... .
     В  архиве  он  попросил работы Вадима Георгиевича Нечаева.
Получив три папочки, он спросил у пожилой,  но  еще  крепенькой
старушки,  напоминавшей мать из Захаровской постановки "Чайки",
отчего так матерятся в этом храме культуры?
     --  Не  колются,   и   ладно,   --   добродушно   ответила
хранительница молодого русского слова.
     Какой  черт  его погнал сюда, думал Воропаев, читая первые
литературные опыты известного  журналиста.  Впрочем,  временами
попадались  весьма занятные куски, кого-то ему напоминавшие, но
по-своему яркие и острые. Но в общем, все это были сочинения на
какую-то очередную заданную  тему,  писанные  остроумно,  но  в
основном для отчета. Но постепенно стало появляться что-то еще.
Потихоньку,  исподволь,  рукописи  стали  захватывать, возникли
очень точные слова и неожиданные сравнения, едкие,  даже  злые,
но  главное  не  техника,  главное  --  постепенно  проявлялась
уверенность автора в чем-то  очень  для  него  важном,  которая
жестко держала читателя в напряжении.
     Воропаев  так  увлекся,  что  даже  несколько  раз  громко
рассмеялся,  нарушая  строгую  тишину   литархива,   и   вскоре
окончательно  забыл,  где  он  находится. Так он читал и читал,
перекладывая  листочки  справа  налево  и   казалось   --   еще
чуть-чуть, и низенькая стопка недочитанного окончательно сойдет
на нет, как вдруг Вениамин Семенович замедлился, поднял голову,
оглянулся  воровато по сторонам и потихоньку стал сворачивать в
трубочку листов десять печатного текста. Потом сухо  попрощался
и вышел на Большую Бронную с потерянным лицом.
     Вокруг была Москва. Что бы там не говорили, хорошеющая год
от года,  и  не  только  фасадами,  но и лицами, возрождающаяся
Москва. Тверской бульвар шурудил листвой, поскрипывал  детскими
качелями, покрикивал автомобильными клаксонами, урчал, смеялся,
хохмил, весело жевал американскую ерунду, вглядываясь в наивные
картинки  с  далекого  континента.  И  все  это было не скучно,
потому что это было на самом деле, и так и должно быть на самом
деле.  Но  вот  загвоздка,  теперешний  Воропаев,  вышедший  из
института изящной словесности все искал ту точку, то место, или
лучше  даже  сказать  позицию, с которой эта, в общем радостная
картина, стала бы частью и его изменившегося мира. Искал  и  не
находил. Ему теперь казалось, что перед ним слишком напудренное
лицо  безобразной  старухи  перед  последним выходом в свет. То
есть эта старуха появлялась всего лишь на какую-то секунду, как
появляются кадры, вклеенные в кинопленку умелым режиссером,  но
зато в каждой живой вечерней минуте. Тогда он опустил голову, и
решил не смотреть вокруг, пока не разберется с собой.


     -- Хорошо, что я бросил писать, -- сказал Михаил Антонович
и, точно Андреевкие очки, отодвинул от себя рукопись.
     Доктор  обхватил  голову,  будто старался руками потрогать
свое впечатление  от  прочитанного.  Сначала  он  цыкал  зубом,
покачивал  головой, а потом точно как Воропаев стал терять свое
лицо.
     -- Как же так? Великий и могучий,  и  куда  же  мы  дошли?
Н-да-с,  от  топора  Раскольникова  до  небольшого  рассказа...
Смягчили нравы, и чувства добрые пробудились.
     Майор сидел все с тем же выражением лица и молча глядел на
дно проградуированного    стаканчика.    Рядом,     в     горке
патриотических окурков дымился последний из воропаевской пачки.
     -- Неужели ж сделал? -- не унимался доктор.
     -- Говорила манекенщица, продавец книг ходил.
     -- Да нет, не может этого быть потому что... разве ж такое
возможно? Мистика.
     --  Я  не  знаю,  Михаил Антонович, мистика, или еще какая
зараза, а шесть гробов на Ваганьковском я видел.
     -- Черт, -- воскликнул доктор,  --  Так  не  зря  поп  наш
бредил оружием массового уничтожения!
     Доктор  наклонился  и тряхнул головой, как делают вышедшие
из воды ныряльщики,
     -- Нет, не верю, это шутка, обычная юношеская проказа,  ан
дай, мол, дерзну, чтоб народ удивился. Знаешь, по молодости, мы
и  не  такое  выкидывали...  Но  как  же так, погоди, -- доктор
обратно  взял  листок  и  прочел  вслух:  "Нельзя  ли   создать
ментальный   гиперболоид,   выполненный   в   виде   небольшого
рассказа?". Что же эта за мечта такая особенная? Сделать орудие
убийства из своего вдохновения?! Как же так --  убить  читателя
насмерть одним рассказом?! Слушай, ну просто инженер Гарин... А
мы все думали, Алексей Николаевич в бирюльки игрался...
     --  Да  что  там  гиперболоид,  батюшки  мои родные, это ж
интеллектуальная нейтронная  бомба,  убивает  только  тех,  кто
способен  мыслить...  а  уж про радиус действия при современных
средствах...
     -- Да ну брось, -- неужели ж думаешь, такую хреновину  кто
напечатает? Есть же предел!
     Воропаев горько усмехнулся и со значением поглядел в глаза
доктору.
     --  Нда...  Еще  и  премию  вручат  за мастерское владение
словом и  открытие  новых  литературных  горизонтов...-  Михаил
Антонович горько усмехнулся. -- если в живых останутся.
     --  Эй,  ребята, вы там в толстых журналах не заигрались в
игру слов? -- крикнул в потолок доктор.
     -- Толстые журналы, -- Воропаев усмехнулся и наморщил лоб,
пытаясь все-таки отыскать свое потерянное лицо.
     -- Он в такой газете работает, что в один  день  миллионов
пять как корова языком с поверхности земли...
     --  Ну, господа литераторы, дотренькались, достучались, --
Доктор соскочил со стула и принялся ходить по ординаторской, --
Вот она и явилась миру -- красота нечеловеческая, а как  ждали,
надеялись,  придет новый Гоголь и явит миру Новых Мертвых Людей
своих,  чтобы  обязательно  с  фейерверками,  с   летанием,   с
аллитерацией и поисками запредельного, чтобы непременно красиво
было  и  перед  серебренным веком не выглядеть медной полушкой,
куда там Федор Михалычу, у него ж сплошные недоделки, впопыхах,
мол, творил, некогда было стиль оттачивать, Господи прости,  да
ведь  спешил  старик,  потому в девятнадцатом веке всего-то сто
лет, братцы! Сто лет,  и  ни  одного  черного  квадрата,  кроме
Аксельрота  и  Засулич!  Да ведь это ж чудо! Зато уж в нынешнем
каких  только  квадратов  не  намалевали  и  на   Соловках,   и
Бухенвальде.  А длинноты эти, господа профессионалы, помилуйте,
это ж наша жизнь вся, в тех длиннотах играет, мы ж Рассея, а не
латинская америка, нечто нам кроме рифмы и  предъявить  нечего?
Или вы где видели людей, амфибрахием говорящих, в супермаркете?
или ночном клубе? У нас же лета всего два месяца в году, потому
душевным  теплом  греемся!  А  вы  нам  кристаллическое слово в
качестве телогрейки. Чего  ж  мы  поимели?  Розу  Парацельса  и
Лолиту  заместо Неточки Незвановой? Так лучше не жить, чем так.
Конечно, теперь и мы на пепелищах инквизиторских сидим,  сидим,
да   потренькиваем  по  клавишам,  авось,  нобелевский  комитет
раскошелится, мильончик подкинет, жаль, теперь  и  нобелевского
комитета  не будет, вот так, господа комитетчики, мы уж с этими
комитетчиками семьдесят  лет  мантулили,  теперь  ваша  очередь
наступила. Доктор почти кричал, и в далеких палатах просыпались
больные  русские  люди.  Воропаев  нервно  озирался  в  поисках
сигареты.
     -- Кстати, у тебя нет сегодняшнего номера  газеты?  Доктор
скривился:
     --  Я  ее  не  читаю.  Но  можно  сбегать  в холл, там для
пациентов  на  журнальных  столиках,  знаешь  для  развлечения,
нда... но я тебя уверяю, сегодня ни одного летального исхода во
всей  больнице,  только обострения... -- доктор спохватился, --
так может, закрыть, к чертям собачим, газету?
     Воропаев вспомнил сегодняшний разговор с начальником и  не
счел необходимым спорить.
     --  Погоди,  но  как  же  он  объяснил  шесть покойников в
вагоне?
     -- Говорит, утро раннее, многие спят в электричках.
     Михаил Антонович развел руками.
     -- Эх, брат, вот тебе и освобожденное  слово,  явило  миру
лик стозевный... Хотелось бы проснуться.
     Доктор  попытался налить еще спирту, но Воропаев отодвинул
фляжку.
     -- Что делать?
     -- Слушай, майор, а может, он имел в виду духовную смерть,
как в Дзэн Буддизме?
     Воропаев не слушал  доктора,  а  просто  начал  рассуждать
вслух:
     --  Положим,  он  после  испытания  в  электричке  отладил
рассказ, и теперь  выбирает  момент,  чтобы  запустить  в  ход.
Пускать  малыми партиями бесполезно, нужен большой тираж, кроме
того, все это только на русском языке, и на русской территории,
а ему нужен читатель в мировом масштабе, а что у нас в  мировом
масштабе?  В  мировом  масштабе  самое  мобильное  средство  --
интернет. Постой, постой, -- Воропаева никто не  перебивал,  --
так вот оно что за вечерние посиделки! Слышь, доктор, ему нужен
интернет!
     --  Про  интернет я слышал, говорят, он весь в паутине, не
чистят его, что ли?
     -- Ну блин, ведь и привлечь-то не за  что,  как  доказать,
что  это  и  есть  оружие,  ведь его ж надо зачитать... вот так
хреновина.
     -- Жаль, я не психиатр, -- вздохнул доктор.
     Затренькал воропаевский телефон. Звонил Андрей.
     -- Готовь скальпель, доктор, -- крикнул Воропаев.
     Доктор ошалело смотрел на майора.
     -- Какой к черту скальпель! На  пол  и  головой  к  стене.
Слышь, Вениамин Семенович, давай лучше проснемся!





     Москва   напоминала   выброшенный   на   свалку   гербарий
спятившего натуралиста. По пустынным  улицам  колючий  северный
ветер  гонял скрюченные ржавые листья, пустые банки кока-колы и
мириады книжных страниц. Вот-вот  должен  был  пойти  снег.  То
здесь,  то  там, на площадях с новыми давно забытыми названиями
жгли костры. Ночью с Воробьевых гор было видно, как полыхает  у
Белого  Дома,  на  Арбате,  у  Храма Христа и на Котельнической
набережной. Особенно ярко светилось пламя у  Боровицких  ворот.
Да  и  здесь,  перед  Университетом горячие языки весело лизали
чугунные ноги Михаила Васильевича. Ломоносов добродушно смотрел
вдаль и отбрасывал на низколетящие тучи свою богатырскую  тень.
Ополоумевшая  старуха  бродила  вокруг  памятника  и подгребала
обратно  выхваченные   ветром   страницы.   Грабли   равнодушно
скрежетали по асфальту, и Андрей ежился, прижимая локтями бока,
но далеко не отходил. Там было холодно.
     С  Ленинского  проспекта  послышался  слабый моторный гул.
Вскоре появилась  воропаевская  шестерка  и  выхватила  дальним
светом несколько шарахнувшихся на обочину теней. За шестеркой в
серой  соболиной  шубке  на  казавшемся в сумерках бледном коне
скакала Катерина Юрьевна. Вениамин Семенович  зарулил  прямо  к
костру, и не выходя из машины, через форточку крикнул:
     -- Глянь, кого я тебе привел!
     Катерина подъехала поближе и, наклонившись, шепнула:
     -- Здравствуй, Умка. -- и поцеловала Андрея в щеку.
     Андрей  стер  помаду и продолжал так же упрямо смотреть на
огонь.
     --  Солнцевские  не   приезжали?   --   спросил   Вениамин
Семенович.
     Андрей отрицательно помотал головой.
     Появились  Серега  с  Петькой  Щегловым.  Они как водовозы
Василия Григорьевича Перова запряглись  в  столовскую  тележку,
доверху уложенную книжными кирпичами. Одну руку, вернее то, что
осталось   после  того,  как  доктор  сделал  операцию,  Серега
прижимал к  груди.  Он  настороженно  взглянул  на  Катерину  и
принялся  бросать  книги  под  ноги Михаилу Васильевичу. Петька
подносил поближе стопками.  Одна  стопка  развалилась.  Мальчик
поднял толстую книжицу, раскрыл и начал читать:
     --  Если  из  А  вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ, то из А
вытекает Сэ. Обратное, вообще говоря, неверно. Чего это за  Сэ,
как  это  вытекает?  --  Положь взад, -- крикнул Серега, -- Это
формальная логика.
     --  Нет,  не  понимаю.  Что   вытекает?   Эти   авэсэ   --
сообщающиеся сосуды, что ли?
     -- Сам ты сосуд.
     --  Да не получается, положим, А сосуд, и из него вытекает
жидкость, ага, а потом что? Эта Вэ затвердевает, что ли?
     -- Частично...
     -- Угу, -- размышлял Петька, -- То есть  как  будто  вода,
например.  Но вода-то вытекает, потому как земля притягивает, а
Сэ кто притягивает?

     --  "Вытекает"  это тоже, что и "следует", абстрактно -- в
голове, -- пояснил Серега.
     -- А,  понял!  --  обрадовался  Петька  --  Например,  нам
положили  сжечь  пять  кубометров  книг, а мы их не сожгли, это
есть А, что из этого вытекает? Из  этого  вытекает  Вэ:  наедут
солнцевские  и  надерут задницу, а, следовательно, завтра она у
нас будет болеть.  Это  Сэ.  Но  могут  и  просто  так  надрать
задницу, она тоже будет болеть, а хотя пять кубометров мы своих
сожгли аккуратно. Правильно?
     --  Правильно, -- Сергей подошел к Петьке выхватил книгу и
забросил ее подальше.
     Раздался выстрел. Катерина слету  попала  в  книгу  и  та,
взмахнув бумажными крыльями, разлетелась по отдельным главам.
     --  Ну,  блин,  Катерина,  прямо  в  яблочко!  -- похвалил
Воропаев.
     -- Нет, я не понимаю, -- продолжал Петька, -- Неужели  так
просто? Ведь это несправедливо, если Сэ без А?
     --  Математику  не  интересует,  справедливо  или  нет, --
растолковывал Серега, бросая очередную книгу.
     Ему было неудобно со своей культей, но он теперь старался,
чтобы книги летели на бреющем полете.
     -- Так это ж настоящая шунья. Петька понес кипу к костру и
вдруг остановился.
     -- Как же мы тогда жили? Ведь мы все мерили по Эвклиду?
     --  Вот  оно  и  скривилось,  --  прошамкала  старуха,  --
подгребая  к  пламени  остатки  формальной  логики. -- Тапереча
будем  сажать  сады.  Я  еще  с  весны  в  огороде   булыжников
набросала, ничего правда не взошло пока.
     --  Да  чем  же  формальная  логика  помешала? -- удивился
доктор, выходя из машины.
     Он подошел к костру и протянул озябшие руки.
     -- Приказано все жечь, -- отрезал Серега.
     Петька посмотрел на Андрея и заметил:
     -- Ты чего, как Хлудов из Белой Гвардии стоишь?
     -- Мешки... -- не поворачиваясь сказал Андрей.
     -- Тьфу, -- сплюнул доктор и поглядел  на  Ломоносова,  --
Что они медлят?
     --  Завтра,  слышал,  будут  и  здесь  статую  менять.  Не
успевают, знаешь сколько памятников по Москве, да  и  кузнец  у
нас один, Демидов -- он подморгнул Катерине.
     -- Демидов еще весной как помер, -- вставила старуха.
     --  Конечно,  потому  так  медленно  и  идет,  --  пояснил
Вениамин Семенович, и повернулся к Андрею,
     -- Мать-то где?
         Андрей махнул рукой в сторону старухи с граблями.
     -- Да, влипли, господа. -- Изрек  доктор  и  достал  из-за
пазухи пачку бумаги.
     Прикрывая  лицо  свободной  рукой,  подложил под толстый в
золотом переплете том, что бы не разлетелось.
     -- Ты чего там подбросил, -- удивился Воропаев.
     -- Так, чепуха, -- Доктор махнул рукой.
     -- Пьесы, что ли? -- догадался Вениамин Семенович.
     Доктор не ответил, а повернулся к Сереге:
     -- Рука не беспокоит?
     -- Нормально, Михаил Антонович. Нечему беспокоить.
     -- Чего ж снег-то  не  идет?  --  как-то  в  небо  спросил
Воропаев.
     -- Черно как-то.
     --  На  черном  фоне  люди  в  белом приметнее, -- пояснил
Петька.
     -- И в кого ты, Петька,  такой  талантливый?  --  удивился
Воропаев.
     Катерина опять наклонилась к Андрею и шепнула на ухо:
     -- Поедем погуляем в Нескучном Саду.
     --  У  меня  скоро  связь. -- все так же, не оборачиваясь,
отказывался Андрей.
     -- Успеем Андрюша, запрыгивай, -- уже просила Катерина.
     -- Давай, давай, Андрей Алексеевич, чего стоять,  в  ногах
правды нет. -- Поддержал Катерину Воропаев,
     -- Я здесь побуду, правда, у меня тоже скоро летучка.
     Андрей,  будто против воли, запрыгнул на лошадь и обхватил
Катерину за талию. Они  поскакали.  На  Воробьевском  шоссе  на
встречу  им  попалась  девчушка,  одетая  во  взрослое  пальто.
Впереди себя она толкала инвалидную коляску.
     -- Даша пошла со стариком, -- сказал в пустоту Андрей.
     -- Дарья Дмитриевна? -- спросила Катерина,
     -- Не помню, сестра Петькина.
     -- Тебе она нравится?
     -- Она такая маленькая и беззащитная...  --  будто  что-то
припоминал Андрей.
     Он с непривычки немного ерзал, и от этого казалось, что он
тискает  Катерину.  Та  не обижалась, а наоборот, несколько раз
поворачивалась и призывно смотрела ему в глаза. Они  проскакали
мимо   раскуроченного   горниста  у  бывшего  дворца  пионеров.
Горнист, лежа на спине, играл марш пролетающих туч.
     -- Ты живешь с мужчинами? -- спросил Андрей.
     -- Не знаю, я ничего не чувствую. Ведь они не видят  какая
я, и мне от этого становится все равно.
     -- Но есть же братва, они-то зрячие.
     --  Да,  есть...  --  нехотя  подтвердила  Катерина  и зло
пришпорила коня.

     Они  понеслись  галопом  вниз,  и  Андрей закрыл глаза. Он
прижался к ее спине и услышал, как бьется сердце Катерины.  Ему
опять  показалось,  что это не Катерина, а его любимая женщина.
Он  стал  громко  орать  стихи:  мчатся  тучи,   вьются   тучи;
невидимкою  луна...  --  он оглянулся вверх. Там было пусто, --
мутно небо, ночь мутна...
     -- Скоро пойдет снег, и  все  станет  на  свои  места!  --
успокоила Катерина.
     На  площади  Гагарина  тоже горел костер. Выдвижной кран с
иностранной надписью Bronto вытянул  палеонтологическую  шею  к
человеку,  стоявшему на высокой титановой стелле. Отсюда он был
больше похож на ныряльщика, чем  на  космонавта.  Но  все-таки,
когда крановщик в черных очках подцепил неказистого человека, и
тот  закувыркался,  будто  в  невесомости,  Андрею стало больно
смотреть, он снова закрыл глаза и увидел гагаринскую улыбку.
     -- Как легко видеть. -- сказал Андрей.
     -- О чем ты? -- спросила Катерина.
     Андрей спрыгнул с коня. Рядом с  шаром  стояла  непонятная
конструкция,    издали    напоминавшая    учебный   скелет   из
биологического  класса.  Андрей  приблизился  и  пошел  вокруг,
задирая   голову.   Конструкция   представляла   собой  сложное
шарнирное устройство  с  блоками,  шестеренками,  противовесами
разной  величины, наверное, как подумал Андрей, для усиления, с
растяжками из  проржавевшего  уголка,  и  пронизывалась  одним,
хитро  пущенным  внутри  тросом.  Устройство  сработано было на
скорую руку  из  подсобных  материалов.  Так,  чугунные  чушки,
служившие  противовесами, были взяты из спортклуба "Фили", а на
двух самых больших шестернях, ярко  выкрашенных  в  андреевские
цвета, можно было прочесть трафаретку "Ресторан Поплавок".
     С    боку    на   уровне   поднятой   руки   располагалась
никелированная ручка от старой швейной  машинки  "Zinger".  Все
это  стояло  на  сваренном  из  рельс параллелепипеде, и в углу
блестела латунная авторская бирка. Андрей привстал на  цыпочки,
почти не сомневаясь, что там написано Зураб Церетели, и прочел:
"Самокопатель",   исполнено   по   чертежам  Лао  Цзы  кузнецом
Демидовым.
     Он уж было  потянулся  покрутить,  но  тут  под  действием
особенно   сильного  порыва  ветра  огромная  клешня  железного
человека покачнулась и со скрежетом уцепилась за никелированное
колесико.  Подошел  здоровенный   мужик   в   маске   сварщика,
по-хозяйски  облокотился  на  ребро  пьедестала и глухо, как из
бочки, сказал:
     -- Он сам себя крутит. Тут у него собачка стопорная, ежели
ее свернуть, то начнет  дрыгаться  как  пятидесятник.  Странный
трактор называется.
     --  Аттрактор,  --  поправил  сварщика  Андрей. -Точно, --
мужик обрадовался взаимопониманию,
     -- И главное, заметь, ничего не потребляет.
     -- Да как же? -- удивился Андрей  вспомнив  второе  начало
термодинамики,   --   Есть   же   трение,  --  он  взглянул  на
проржавевшие несмазанные оси шестерен и блоков. -- Что же  это,
вечный двигатель из железа?
     --  Нет,  браток,  вечный  двигатель  невозможен,  вот это
железно.
     -- Тогда как же?
     -- А сила ветра зачем? Слышь, как гудет.
     Андрей снова запрыгнул на лошадь и прошептал:
     -- Сквозь волнистые туманы...
     -- Зачем все время читаешь стихи? -- спросила Катерина.
     -- Это не стихи, это русские мантры, что бы  не  болела...
-- он хотел сказать душа, но запнулся.
     --  А  меня  просто в дрожь от этих строк... -- Призналась
Катерина. Так себя жалко становиться...
     -- Да, Катерина, ты их тоже повторяй,  это  не  душа,  это
ветер  Пустоты  гонит  тучи  от  меня  к  тебе, а от тебя к тем
мужчинам, им тоже надо знать, что такое родина, ведь она  такая
маленькая  по сравнению с Пустотой, пусть просто повторяют и не
представляют смуглого бесенка в цилиндре, опасливо озирающегося
из-за спины возницы.
     Он прикоснулся щекой к теплой мягкой шкурке.
     -- У тебя шубка замечательная.
     --  Обыкновенная  заячья,  еще   от   прабабки   осталось,
дореволюционная.
     Потом  они  спешились.  Конь  понуро  плелся сзади, фыркая
горячим паром.  Так  они  прошли  до  начала  "оздоровительного
маршрута",  и  здесь  Катерина привязала коня к спящему дереву.
Андрей, будто со  стороны,  смотрел,  как  они  растворяются  в
темноте Нескучного Сада, и казалось, нет ни Москвы, ни мира, ни
ветра.
     -- Как твой ремонт?
     --  Подходит  к  концу.  В  гостиной поставила гарнитур из
красного дерева. Красиво -- глаз не оторвать.
     -- Вся эта красота от страха. -- выдал Андрей.
     Катерина удивленно остановилась. Они как раз оказались  на
пригорке, и здесь было место, которое хотелось назвать обрывом.
Во  всяком  случае,  отсюда  сквозь  голые  деревья  была видна
Москва-река, то есть она была бы видна -- а сейчас, в кромешной
темноте только угадывалась.
     -- Да, от страха, но страха подсознательного. Поэтому нами
он воспринимается,  как  нечто  иное  --   манящее,   загадочно
красивое. Здесь чистая математика, я бы даже сказал арифметика.
     --  Ну,  право,  Андрюша, уж не собираешься ли ты гармонию
алгеброй поверить. --  Катерина  усмехнулась  той  самой  своей
понимающей и непонятной улыбкой.
     --  Именно  собираюсь, именно гармонию даже не алгеброй, а
чистой арифметикой. И именно  потому  это  красота  не  та,  не
настоящая,   которой   следовало  бы  восторгаться.  --  Андрей
разволновался, -- Вот, смотри, с этого  пригорка  хорошо  видно
закат.
     -- Закат, закат, -- ничего не видно.
     -- Ну не важно ты представь... нежно розовая полоса, потом
чуть зеленоватая, переходящая в ультрамарин...
     --  Да,  я  люблю закаты, ты знаешь, я даже соскучилась по
ним. И еще  я  люблю  море,  смотреть  как  волны  набегают  из
бесконечности пощекотать лодыжки.
     --  Как  ты  верно сказала. Именно из бесконечности, здесь
корень, когда ты смотришь  на  волны,  или  на  закат,  или  на
покачивающееся пламя в камине...
     -- Точно, камин я уже поставила. Андрей увлекся:
     --  ...или  когда  идешь  по  аллее, и мимо тебя как волны
проплывают стволы деревьев, и  укачивают.  Причем  можно  и  не
идти,  а  просто скользить взглядом. Везде скрыта периодичность
синусоиды, две-три волны, и ты уже знаешь, что и дальше,  через
день,   год,   тысячелетие,   будет   тоже!  Ты  бессознательно
сравниваешь свою короткую жизнь  с  огромным  океаном  времени,
ведь  все  эти  закаты и восхода были миллион лет назад и будут
через миллион, а ты появился на мгновение и застыл,  пораженный
бесконечностью,  пред  которой  ты  --  пылинка.  Твое существо
содрогается и ты восклицаешь -- великолепно и прекрасно!  Потом
выхватываешь  фотоаппаратик  --  щелк, щелк, или заметь, многие
художники начинают именно с розовых закатов, лазурных  волн,  и
прочей    дурной    бесконечности.    И   получается   сплошной
туристический восторг, а никакая ни красота, во всяком  случае,
та, которой будет спасено человечество.
     -- А это Достоевский сказал, -- вставила Катерина.
     -- Я думаю, он погорячился, или уж, во всяком случае, имел
в виду совсем другую красоту.
     -- Погоди, ну, а золото?
     --  Золото  не  ржавеет,  то  есть  опять-таки живет почти
вечно.
     -- Ну хорошо, а в архитектуре? Где там волны?
       Андрей улыбнулся.
     -- Ты мне специально удобные вопросы задаешь?
     -- Совсем нет, -- оторопела Катерина.
     -- Так ведь архитектура -- это же застывшая музыка...
     -- И музыка тоже, а я так люблю Моцарта...
     --  Музыка  бывает   разная.   Есть   и   такая,   которой
заслушиваются  даже  змеи.  Но, на самом деле, здесь просто так
арифметикой не обойдешься,  но  в  сущности  все  арифметически
просто,  как Египетская пирамида. Все дело в симметрии. Волны и
пирамиды с этой точки зрения совершенно одинаковы. Просто волны
-- это нечто неизменно повторяющееся во  времени,  а  пирамида,
или другая симметричная фигура, в пространстве.
     Андрей  взглянул  на  Катерину  и  заметил,  что она стала
понемногу умирать от его теории. Но остановится никак не мог:
     -- Вот, посмотри, -- достал из кармана старую октябрятскую
звездочку.
     -- Ой, дай посмотрю, -- обрадовалась Катерина. --  У  меня
была такая же.
     --  Если  повернуть  пятиконечную  звезду  на  одну  пятую
полного поворота -- то ничего  не  изменится,  получается  таже
волна.
     --  Ну  да,  не  изменится, смотри, Ленин тут упал на бок.
Андрей перевернул звездочку тыльной стороной.
     -- Вот смотри, -- он крутанул золотистую пентаграмму,  все
таже туристическая красота, она почти животная, и поэтому легко
доступна.  Как  компьютерная  музыка или музыка восточных гуру,
или те же мантры. И рифма в  стихах,  или  всякие  литературные
красоты...  вот  те уж точно пугают отточенными фразами. А есть
совсем другая красота, вернее  единственная  и  настоящая.  Она
берет не числом, а добротой, она человеческая, она, быть может,
совсем  неказистая,  ее  мало  кто видит, но для тебя это самое
прекрасное, потому что красиво не  то,  что  вечно,  а  то  что
делает  тебя  вечным,  хотя  бы  и  в  душе.  У  нас дома самым
роскошным был светлый лакированный буфет из  обычной  сосны.  А
еще  был  старый  треснувший  табурет, на который я становился,
чтобы  достать  из  буфета  фотографию   отца.   Мне   кажется,
прекраснее того табурета ничего в мире нет.
     --  Но прекрасные голубые горы, они ведь для какого-нибудь
Тибетского пастуха что твой табурет.
     -- Для пастуха --  да,  он  их  очеловечил  своей  жизнью,
своими  детством,  своими  предками,  он видит вовсе не то, что
видим мы, равнинные жители. И так же с буддизмом, для европейца
это туристический восторг, уход от мира, а для японца  это  как
мой старый табурет.
     --  Но  если бы табурет был из красного дерева, неужели он
был хуже?
     -- Не был, -ответил Андрей, -- потому что  порода  тут  не
причем.
     Катерина  как-то  слишком  понимающе  улыбнулась,  а потом
сказала:
     -- Но ты-то полюбил меня за породу.
     Андрей остановился.
     -- Ты зачем меня позвала?
     -- На твою любовь хотела еще разок посмотреть. Ведь любить
умеют очень немногие, да и то любят от ума или из  жадности.  А
твоя  любовь  совсем  редкая,  она  у тебя одна на всю жизнь, и
второй  раз  уж  так  никогда  не  полюбишь  и  получается   --
истратилось твое сердце на мерзкую тварь.
     -- Перестань, -- попросил Андрей.
     -- Ладно, ты и не веришь, ты и тогда не верил, и сейчас не
веришь,   --  Катерина  горько  усмехнулась.  --  Погляди,  что
творится в округе? Андрюша? Эх, не знаешь ты  ничего...  Ну  да
погоди жалеть меня, может я тоже свое слово еще не сказала.
     -- Я знаю, что не сказала, -- просто подтвердил Андрей.
     -- Умка, Умка, дай прижмусь, погреюсь, у сердца доброго...
-- Она обняла его, а тот так и стоял с опущенными руками.
     -- Отвези меня обратно, -- попросил Андрей.


     В  этот  же  час  по  Москве  шел в задумчивости человек с
собакой. Так, бывает, впадают в задумчивость люди,  вынужденные
большую часть жизни отдаваться умственном труду, а поразмышлять
над  более  глубокими  или,  наоборот,  более  простыми  вещами
попросту не хватает времени. Иногда видишь, идет гражданин, при
этом особенно если  вокруг  тихая  редкая  погода,  размахивает
портфельчиком,    или    дипломатом,   или   даже   портативным
компьютером,  а  на  лице  его  застыло   какое-то   отрешенное
выражение. Почти наверняка он думает над вечным вопросом и ищет
какой-то  высший  смысл  своей  жизни.  Но сейчас никакой тихой
минутки не было и следа, а наоборот, хлестал  по  лицу  колючий
сухой  ветер.  Правда,  на  улицах  было  пустынно, но уж очень
неуютно. Тем не менее, этот  человек  был  точно  с  тем  самым
лицом.
     -- Чего ж они ждут от меня? Помешательства, припадков или,
по крайней  мере,  горячки?  --  Он  прислушался  к себе. Нет и
следа. Наоборот, он здоров как никогда. Даже насморк  и  грипп,
которые  всегда настигали его осенью, теперь и не предвиделись.
Нет, немного кружилась голова, особенно вначале,  когда  рычаги
были  приведены  в действие, но это уж скорее головокружение от
успехов.  Да  и  верил  ли  он  в  успех,  т.е.  в   полный   и
стопроцентный? Нет, конечно!
     Ведь и там, в электричке, было всего шесть к восьми. И вот
получилось  же!  Следовательно,  это  мой  мир,  и моя Пустота.
Слышь, Умка? Это наша с тобой Пустота. Он прислушался  к  себе,
будто  пытаясь  проверить  --  нет ли чего постороннего, нет ли
какой зацепочки, или бороздки? Нет, все чисто и никаких причин,
только злой холодный ветер шумит в ушах. -- Они думают,  --  Он
обвел  рукой вокруг, -- Это есть главный результат, ха, главный
результат, Умка, состоит в том, чтобы не было причин.  Я  один,
абсолютно  один, и ничего страшного не происходит! Не в этом ли
величие замысла Вселенной?
     За  спиной  из  подворотни  выскочила  группа  подростков.
Весело  матерясь,  компания  "для  сугреву"  гнала впереди себя
пустую пластмассовую бутылку. Завидев ночного пешехода,  братва
приумолкла и перешла на другую сторону улицы. Передний, высокий
парнишка,  напоминавший  перевернутый испанский восклицательный
знак, поправил черные очки и его братки сделали тоже самое.
     -- Неужто сам? -- удивился прыщавый парнишка,  пряча,  как
монах, в нейлоновый капюшон шишковатую голову. -Бубнит чего-то.
     --  Умри,  --  тихо  буркнул  высокий,  --  За...  тебя  в
таракана, будешь потом мантры петь, как тот пес.
     -- Да ну, он же нас из такой  ж...  в  люди  вывел,  зачем
ему...
     --  Да  умри,  я  сказал, пусть пройдет. -- еще раз шепнул
высокий, и,  вдруг  переменился  и  стал  говорить  громко,  --
Впрочем, как ты, говоришь, Гурджиев называл эти танцы?
     --  Поиском  собственного  Я  или,  проще говоря, сущности
человека. -- ответил прыщавый.
     -- Зачем искать эту самую сущность, если вот он я?
     --  Ты  это  не  ты,  это,  примерно   как   у   Юнга,   с
бессознательной памятью прошлого, только, наоборот.
     -- Выражайся яснее, -- попросил высокий, потрясая точечной
головкой.
     --  Ну  б...  ,  помнишь, в ночном клубе я рубашку на себе
порвал, а ты подошел и спросил о Платоновской космологии?
     -- Да, под мальчика, который хочет в Тамбов.
     -- Я сказал,  что  космос  идей  невозможен  без  ощущения
реальности.
     -- Ага.
     --  Ну так я с... -- прыщавый стал необыкновенно серьезен.
-- Все это было наносное, в ту минуту, из-за песни.  Понимаешь,
этот  Тамбов,  это  идея  или реальность? Подумал я. Меня певец
сбил. Вот я и брякнул, прости.
     -- Так и что же на самом деле? -- строго спросил высокий.
     -- На самом деле тетка у меня в Тамбове  третий  месяц  не
получает  зарплату. Так вот это неполучение зарплаты, результат
неправляции трансляции...
     -- Не мельчи.
     -- Да в испанском варианте, Тамбов  означает  Травахо,  то
есть работу, а так как мальчик хочет Травахо, значит пока ее не
имеет, вот и в Тамбове нет работы, ну и, конечно, зарплаты тоже
нет.
     -- Толково, ну, а если без Тамбова?
     --  В  сущности,  по-суффийски,  ни работы, ни идеи работы
тоже нет, следовательно, и реальности нет.
     -- Молодец,  что  признался,  --  похвалил  долговязый,  и
сильно ударил по бутылке.
     Человек  усмехнулся  и свернул на Пушкинскую улицу, а там,
не повстречав никого, вышел на площадь. Здесь его уже поджидала
небольшая группка людей, человек десять-двенадцать,  не  более.
Если  бы не глухая ночь, то можно было подумать, что на площади
происходит пикетирование классика "Обществом слепых России".
     Все как один были в черных очках и с тросточками. Памятник
создателю Маленьких Трагедий  был  зачехлен  и  как-то  странно
позвякивал,   как   будто  вокруг  была  не  Москва,  а  палуба
рыболовецкого  сейнера.  Чуть  поодаль  на  фоне   притушенного
Макдональдса  блестели заиндевелые трубы пожарной бригады. Судя
по всему, речи уже отзвучали,  и  собравшиеся  только  и  ждали
когда появится этот ночной пешеход.
     Он напрямую подошел к постаменту, дал себя ощупать грузной
дамочке,  и  та  ему  вручила  конец  грубой  веревки, уходящей
куда-то к  голове  Александра  Сергеевича.  Человек  дернул  за
веревку. Чехол, сшитый из парашютной ткани с эмблемой десантных
войск, взлетел, подхваченный сильным порывом ветра, и пал точно
на  головы оркестра. Раздалась бодрая музыка, и пес задрал лапу
над серым полированным гранитом. Если бы  собравшиеся  не  были
слепыми,  то  обнаружили  бы на пьедестале произведение кузнеца
Демидова.
     Еще  не  доиграла  музыка,  а  гражданин  с  собакой   уже
поднимались  по  лестнице  в  помещение  бывшей  редакции. Пес,
привычно  перескакивая  ступени,  побежал   вперед,   а   Вадим
Георгиевич достал спички и зажег керосиновую лампу.
     --  Конечно,  есть  определенные  недоделки  и странности.
-продолжал гражданин, как будто собака была рядом, -- Например,
эти совпадения. Может быть кого-то они и напугали бы, но я-  то
знаю,  здесь  работа подсознания, синдром Раскольникова. Нет, я
совсем другое и как же без совпадений, если я  серьезно  взялся
за дело.
     Это  же  как  с  протухшими  тремя процентами, конечно, со
стороны казалось, план случайно завышен.
     У двери проснулся вахтер и спросил:
     -- Уже день?
     -- Нет, ночь.
     Вахтер, потягиваясь, встал и нехотя забрался  на  гоночный
велосипед,  у которого колеса были сняты, а цепь была наброшена
на  маленькую  звездочку  дачной  силовой   установки.   Старик
поправил очки и включил пятую скорость. Тускло, как в кинозале,
засветилась   аварийка,   и   Вадим,   больше  ориентируясь  по
блистающим в коридоре собачьим глазам, зашел в себе в  комнату.
Отодвинул  настольную  лампу,  поставил  керосинку  и  запустил
компьютер.


     -- Понимаешь, майор, наверняка существует противоядие,  --
рассуждал  доктор,  сидя  по правую руку от водителя, -- Тоже в
словесном  виде,   только   одна   загвоздка,   нужно   сначала
"гиперболоид" раскурочить.
     -- Во-первых, я полковник, а во-вторых, не вздумай.
     --  Извини,  Вениамин  Семенович,  майор, полковник, какая
теперь разница. А прочесть  бы  надо,  да  вот,  что  делать  с
больными,   не   знаю,  детвора  еще,  беспризорники.  Не  могу
рисковать.
     -- А я сказал, не вздумай.
     -- Да ладно, --  Доктор  попытался  смахнуть  прилипший  с
наружной стороны листок.
          Потом наклонился и прочел:
     -- "Уголовный кодекс Российской Федерации".
     -- Судить его надо, -- зло выдавил Воропаев.
     --  Чем  именно  судить?  Уж  не  этим ли? -- доктор опять
тыкнул в листок. Или ты к званию  еще  и  должность  прибавишь:
Верховный  Судья  Всея  Руси.  А  по  какой  статье?  По статье
Бахтина, "К философии поступка"?
     -- Есть один вариант.
     -- Ну?
     -- Чистосердечное признание.
     Доктор рассмеялся и потом, подражая отцу Серафиму, изрек:
     -- Покайся сын мой! Да, господин майор,  ты,  оказывается,
либерал,  то  есть  романтик, неужто, думаешь падет на колени и
землю целовать будет. Вряд ли.
     -- Да ведь мужик вроде умный, -- не сдавался Воропаев.
     -- Слушай, умный, это точно, только  пока  он  до  главных
вопросов доберется, мы тут все передохнем.
     --  Не  знаю.  Ничего  не  знаю. Дел по горло. Из зрячих в
комитете один Заруков,  вот  и  мечемся  между  солнцевскими  и
люберецкими.  Кстати,  парни  попадаются ничего, как-то на фоне
всего остального даже интеллигентные.
     -- А чего же  ты  поскромничал,  назначил  бы  сразу  себя
генералиссимусом.
     Воропаев тяжело посмотрел на пролетающие мимо джипы.
     --  Ты прав. Что майор, что генералисимус, один хрен. Ведь
все одна видимость, а фактически у  меня  нет  никакой  власти,
понимаешь?   Все   висит   на   одной  неизвестности.  Народ  в
недоумении, братва еще до конца не разобралась,  что  в  натуре
никакой  власти нет, ведь она привыкла быть вне закона, и сходу
так и поверить не может, что и закона никакого нет, да может  и
знает  чего,  но  и  сам  подумай,  куда ей двигаться, если все
дозволено. Вот мы и играемся в  прятки  --  никак  друг  дружку
найти  не  можем...  Но и мне, кроме блефа, ничего не остается,
иначе -- кранты нам всем.
     -- Ты его то видел?
     -- Да.
     -- И что думаешь, псих?
     -- Конечно псих. Говорит, управляет  миром.  Так,  знаешь,
как бы в шутку, а губы-то подрагивают. Следовательно, верит.
     -- Да не Кашпировский ли его фамилия?
     -- По манере очень напоминает. Та же железная уверенность,
фразы   строит   безо   всяких   неопределенностей,  без  этой,
понимаешь, нашей дребедени -- будто, кажется,  словно  --  безо
всяких там сослагательных наклонений, просто от спинного мозга,
как   в   гипнозе,   четким,   уверенным   голосом,   ну  точно
Кашпировский, только, на интеллектуальном уровне.
     Доктор беспокойно теребил воропаевский рукав.
     -- Погоди, значит не слухи это, я думал -- так, анекдот на
фоне всеобщей разрухи. Ах ты, господи,  то  есть  он  сам  себя
считает  режиссером,  а  мы  как бы актеришки, в его спектакле,
погоди, погоди, да остановись ты.
     Воропаев притормозил у очередной Демидовской конструкции.
     -- Значит, система Станиславского.
     -- Бери выше.
     -- Автором?! -- воскликнул доктор и уперся в  Самокопателя
невидящим взглядом.
     Потом,   похлопав  себя  по  внутреннему  карману,  уже  с
ожесточением, прошептал:
     -- Ничего, сдюжим.
     -- Эээ, чего там у тебя запрятано? Михаил Антонович, ну-ка
покажи, не хочешь? Знаю, гиперболоид там у тебя,  ты  мне  даже
думать  не  смей,  погляди  нас всего-ничего на целую страну, а
глубинка проснется, знаешь чего по утру бывает-то, с перепою  в
очень   нехорошем   настроении   русский   человек,  с  перепою
просыпается, страшен бывает во гневе.
     -- Страшен мир, может быть, и  вправду  все  это  выдумка,
фантазия, больной сон, я тебе говорил -- давай проснемся.
     -- Плевать, сон не сон, это все философия, нужно свое дело
делать.  Вон  Андрей  вытравляет  гиперболоид из паутины... Эх,
жаль парня.
     -- Тьфу, ты, -- в  сердцах  сплюнул  доктор,  --  Чего  ты
прикидываешься  простачком?  Ну,  а если он прав? Если он, этот
Новый Человек, прав?
     Воропаев серьезно посмотрел на доктора:
     -- А если даже и прав! Да пусть так, пусть мы не  люди,  а
только  персонажи, что же, свинством жить? Что же нам, остается
одна логика да философия? Нет,  Михаил  Антонович,  не  только,
чувствую  должно  быть  что-то еще. Да и не наша эта философия.
Самые подленькие открытия вовсе не в науке и технике  с  ихними
бомбами, самые страшные открытия происходят в философии, потому
что нельзя открыть новой морали для человека.
     То  есть  открыть-то можно, и уж понаоткрывали, не приведи
Господи... как только  не  боятся,  черти?  Нет,  не  наша  эта
философия. Слышь, доктор, не русская.
     -- Неужели ж думаешь, есть русская?
     --  Обязательно,  верю и знаю, только не эта математика, с
Кантом, и Декартом, из А вытекает Вэ, а из Вэ вытекает Сэ.  Нет
уж,  бросьте,  господа, хрена, если человеку неудобно, то пусть
никуда не вытекает, пусть уж лучше так совсем, остается,  пусть
вытекает,  если  не  подло,  а если подло -- хрена! -- Воропаев
почти кричал, как доктор тогда в ординаторской.
     -- А кто же будет определять, хреново  или  так  себе?  --
увлекся Михаил Антонович?
     --  Господь  Бог!  --  выдал Воропаев и сам удивился своим
словам.
     -- Ну право... -- доктор замолчал.
     -- Иначе пустота, -- уже более уверенно сказал Воропаев.
     Доктор наконец заметил железного человека.
     -- Самокопатель, твоя идея?
     -- Нет, сам пожелал.
     -- Сам? Странно.
     -- Да, усмехнулся так, даже весело, и говорит: я  знаю,  у
вас  модель  есть, я модели очень люблю, пусть по Москве стоят.
Будет как сожжение статуи Будды.
     -- Понятно, на  контрапунктах  работает.  А  Лао  Цзы  кто
такой?
     --  Китаец  обрусевший,  я с ним на почве изобретательской
деятельности сошелся. Хороший мужик, сейчас очень мне помогает.
     Доктор впервые за много дней весело улыбнулся:
     -- Ну, вот это  ты  хорошо  ему  впендюрил!  Потом  достал
серебрянную луковицу и присвистнул:
     -- Майор, давай жми в больницу, у меня обход.
     Еще   на  подъезде  к  первой  градской  стало  ясно,  что
стряслась беда. Сначала, правда, казалось, что  это  зарево  от
Боровицких ворот, но если бы оно было оттуда, то оно так и бы и
стояло  на  месте,  а  тут  от Гагаринской до Академии наук оно
вылезло на полнеба. Воропаев все понял, и гнал что есть мочи по
средней полосе. Машин, правда, кроме  редких  джипов,  не  было
никаких.
     Горело как раз его отделение. Какие-то люди, словно мелкие
домашние паразиты, шныряли в округе, кажется, разбегались.
     --  Наркоманы  с  трех  вокзалов,  -- догадался Воропаев и
автоматически потянулся к радиотелефону, но потом спохватился и
выматерился.
     Когда  они  подъехали,  здание  уже  догорало.  Сухо,  как
праздничная  пиротехника,  хлопали последние стекла и с веселым
звоном падали на  асфальт.  Те,  кто  мог,  выбрался  наружу  и
наблюдал, как из окон прыгают больные.
     --  Михаил  Антонович,  -- обратилась старушонка, одетая в
серый байковый халат,  --  в  хирургическом  отделении  остался
один.
     Заметив  какую-то кричащую фигуру на третьем этаже, доктор
рванулся, но Воропаев его придержал.
     -- Погоди, Михаил Антонович, не твое это дело. Пойди лучше
к больным.
     Воропаев скрылся в клубах дыма.
     Доктор  смотрел  на  охваченное  пламенем  окно.   Человек
расставил  руки,  упершись  в  раму.  Кажется,  сейчас прыгнет.
Михаил Антонович, как техник палубной авиации, замахал  руками.
Впрочем,  что  он делает, сам о себе подумал доктор. Что мы все
делаем, все это мелкая  воропаевская  суета,  разве  вылечишься
анальгином,  если в душе раковая опухоль? Надо резать, резать и
резать. В ушах, сквозь грохот и  звон,  неистово  гудел  ветер.
Надо резать, опять сказал себе доктор, и заметил, как человек в
окне  отпустил  одну руку и повернулся назад. Неужели добрался,
нет, это все пожарные меры, чего  тушить  пожары,  надо  спички
отобрать.  Родители,  не  давайте  детям играть с огнем! Спички
детям -- не игрушка!
     Вскоре  появился  Воропаев,  героически  неся   на   руках
ополоумевшего от страха пациента.
     -- Ну-ка погляди, а я смотаюсь, привезу людей.
     Доктор неопределенно махнул рукой и пошел в сквер. На этой
скамейке   он   часто   сиживал   между  операциями,  обдумывая
какую-нибудь пьесу, или просто так подставлял лицо под ласковое
летнее солнце и не думал ни о чем. Его  коллеги  и  пациенты  в
такие   минуты   не  беспокоили,  говоря  друг  дружке:  Михаил
Антонович отдыхает.
     Доктор полез  во  внутренний  карман  и  достал  тоненькую
книжку  в  строгой  черной  обложке  с грифом одного известного
издательства. Развернул и принялся читать.


     Университет  скорее  угадывался   по   отсутствию   ветра,
которому  приходилось  огибать  главное здание, и здесь как раз
было относительное  затишье.  На  улице  Лебедева  он  постоял,
пытаясь   разглядеть  яблоневую  аллею.  Но  и  тут  ничего  не
получилось, и он вспомнил картину Ван  Гога  с  очень  похожими
деревьями,  как  будто  писалась она не на юге Франции, а прямо
здесь, на Ленинских горах. Потом он думал о  голландце,  о  его
письмах, и о том, что зря тот поехал в Париж, потому что лучше,
чем  "Едоки Картофеля", нет картины. Во всяком случае красивее.
Он в последнее время все чаще вспоминал именно эту  картину.  В
особенности  вечерами,  когда  они зажигали керосиновую лампу и
ужинали картошкой. Картошку копали втроем с  Серегой  и  Ленкой
Гавриной  у  биофака на экспериментальных грядках. И потому она
каждый вечер была новая и вкусная. Ему показалось,  что  пахнет
печеным, и он, глотая слюну, пошел к Ломоносову.
     У  догоравшего  костра стояла только Даша. На ней было все
то же старенькое взрослое пальто. Казалось, она  его  ждала,  и
только для теплоты ворошила едва тлеющую золу.
     --  С кем это ты на лошади катался? -- сухо спросила Даша,
подворачивая  нетронутый  еще   переплет   красочного   издания
"Эзотерические сны ближнего зарубежья."
     Андрей смущенно пожал плечами:
     -- С Катериной.
     -- Красивая.
     Даша  смахнула испачканной рукой жиденькую прядь, и теперь
Андрею показалось, что перед ним золушка.
     -- Когда я ее  увидел  в  первый  раз,  мне  показалось...
впрочем  мне всегда кажется что-то еще, кроме того, что я вижу.
Вот я смотрю на твое перепачканное лицо  и  мне  кажется  перед
мной  Золушка.  Я  никак  не могу увидеть то, что есть на самом
деле, а все время что-нибудь представляю, и получается  как  бы
из головы... Даша по взрослому усмехнулась.
     -- И что же ты в ней увидел?
     -- Мне показалось, что она не просто красавица, а символ.
     -- Символ? -- удивилась Даша.
     --  Да,  так  смешно,  наверное. Символ будущей России, то
есть, может быть, не конкретно, а вообще в  смысле  надежды.  И
мне  вдруг  захотелось  быть  с  этим  будущим, то есть, жить и
смотреть -- как оно все получается, -- Андрей смутился,
     -- Впрочем, теперь понятно, что все мы для чего то созданы
и что-нибудь символизируем...
     -- И что же я символизирую? -- Даша  вызывающе  посмотрела
на Андрея.
     --  Мне  кажется,  я  тебя уже раньше встречал, только это
было во сне.
     -- В саду камней? -- подсказала Даша и поежилась.
     -- Да, и в японской электричке.  --  Андрей  теперь  точно
вспомнил  свой  сон, -Ты была с Петей. Видишь, как все устроено
хитро, я уверен, что и все остальные видели этот сон,  наверное
мы все снимся эНЧе.
     -- эНЧе? -- переспросила Даша.
     -- Можно просто Че, -- Андрей как-то болезненно улыбнулся,
-- Новому Человеку мы снимся, ты снишься и моя мама, и Вениамин
Семенович,  и  Петька,  и  даже  тот  старик в коляске, который
считает его своим сыном. Мы играем все в одном спектакле.
     -- Нет, я не играю, вот в школьном спектакле я играла Соню
Мармеладову. Правда, он догадался. Эн Че на кладбище подошел ко
мне и сказал: вы мне  Соню  проститутку  напоминаете.  Мне  так
стало  стыдно.  Он  такой с виду мягкий, вначале соболезнования
выражал, а потом прямо так и сказал. И еще  попросил  за  отцом
поухаживать. Я, конечно, отказалась, а когда все это случилось,
пришлось. Даша, помолчала и добавила:
     -- А Пете подарил конфету шоколадную. Петька любит сладкое
и взял  с  радостью, расслабился, развернул красивую обертку, а
там пусто. Понимаешь, как в одном  старом  черно-белом  фильме,
плохой  дядька  дарит  ребенку  обманку.  Дарит и смеется, мол,
шутка, и там еще паренек в фильме сказал, я  запомнила  на  всю
жизнь: "Дядя, вы дурак?". Я именно это "вы" запомнила.
     --  Нет,  он  "ты" сказал, -- поправил Андрей, -- Странно,
где ты могла видеть такой старый  фильм,  я  думал  их,  теперь
считают ненужными, эти фильмы шестидесятых.
     --  Нет,  показывают  в  неудобное время. Ну так вот, эНЧе
точно так, как  в  том  фильме,  улыбается,  а  говорит  совсем
другое.
     -- Я знаю, -- перебил Андрей, -- про пустоту я знаю...
     --  Да,  говорит пустота -- это лучшее, что можно подарить
ребенку.
     -- А что Петька? -- заволновался Андрей. Даша улыбнулась.
     -- Петька сказал, что в пустоте летает топор, купленный на
чертовы деньги. А астрономы  наблюдают  в  телескопы  восход  и
заход   топора.   У   Петьки   каша   в  голове,  он  перепутал
Карамазовский топор с Раскольниковским. Но есть  еще  один,  мы
купили  в  качестве  реквизита  за  пятьдесят  тысяч, только не
обычный наш топор, а новый -- похож на индейский томагавк.
     -- Это не у Петьки в голове каша,  а  у  эНЧе.  --  Андрей
задумался  и  ему  пришла  в  голову  новая мысль, -- Наверное,
Новому Человеку в детстве тоже такую конфету подарили и,  чтобы
исправить  положение  вещей,  он  решил пустоту внутри красивой
обертки превратить в золото мира.
     Даша пошурудила в золе и выкатила из кострища  фигуристую,
как спутник Марса, картофелину.
     -- Хочешь есть?
     Андрей  кивнул  головой  и поднял с земли аналог небесного
тела. Тело было горячим и он стал перебрасывать его из ладони в
ладонь и шумно пыхтеть на него морозным паром.
     -- Да погоди же, пусть остынет,  --  смеясь,  посоветовала
Даша, доставая второй спутник.
     --  Я  в детстве астрономией увлекался, -- Андрей протянул
картошку и так и  держал  ее,  несмотря  на  боль,  --  Смотри,
картошка  похожа  на планету. Еще горячую, новенькую, а мы, как
боги, дышим на нее, чтобы на ней пробудилась жизнь.
     -- Да нет, чтобы съесть, -- опять засмеялась Даша.
     -- Значит Ван Гог рисовал богов, а я-то думаю, почему  эти
бедные  люди  кажутся  мне  такими прекрасными. А мы убили этих
людей...
     -- Не мы, а он.
     -- Не знаю, ничего не знаю, я сыграл свою роль отменно.
     -- Перестань, ты единственный, кто сейчас пытается  что-то
исправить.
     -- Я, Даша, трус, и от этого все и произошло.
     -- Это ты про арку?
     --  Рассказал...  --  Андрей  попытался  сковырнуть черную
хрустящую корку.
     -- Но ты ведь на Ленинском... это же подвиг...
     -- Именно, понимаешь, подвиги люди совершают из  трусости.
От  неумения  помочь.  --  Андрей,  сказал  это просто, глядя в
Дашины глаза. -- Если не можешь помочь -- сойди с ума. А я даже
с ума не сошел, не смог. Не было сил, не знаю, я не  мог  ни  с
кем  разговаривать,  матери  два  месяца  не отвечал на письма,
стыдно было. Ведь я у нее один.
     -- Эх, Умка, Умка... -- только и сказала Даша.
     В этот момент из-за спины Ломоносова, где  была  такая  же
темень,  как  на  картинах Рембрандта, таинственно поскрипывая,
появился старик. Пожалуй, он был единственным человеком в  этом
городе,  кого  не огорчало отсутствие снега. В своей спортивной
шапочке  с  буквой  "С"  в  ромбике  он   напоминал   участника
специальных  гонок  для  инвалидов.  Андрей  удивился,  что  не
заметил его раньше, следовательно, инвалид все время был  здесь
рядом.   Тот  быстро  подрулил  прямо  к  молодому  человеку  и
внимательно посмотрел в его лицо. Так историк пытается найти  в
настоящем  отблеск  минувшего времени. Он смотрел еще несколько
мгновений и потом тихо, но уверено прошептал:
     -- Умка.
     Тогда старик подъехал еще ближе, неожиданно крепко схватил
Андрееву руку, испачканную  в  золе,  и  поцеловал  ее.  Андрей
как-то брезгливо отскочил, но старик пододвинулся опять:
     -- Прости меня.
     -- За что? -- наконец обрел голос Андрей.
     --  Он  мучил  меня, специально, -- захрипел старик, -- он
специально все подстроил, чтобы я каждый день,  каждую  минутку
видел того человека.
     --  Да  кто  он? Кто подстроил? Какого человека? -- Андрей
абсолютно ничего не понимал.
     -- Простите, я плохо говорю, я давненько  не  говорил,  да
если  честно  признаться,  никогда  еще и не говорил нормально,
поэтому-то я и путаюсь, но чувствую все очень точно, понимаете?
     -- Нет, -- честно признался Андрей.
     -- Ах, действительно, точно пес, все понимаю,  да  сказать
не  могу,  вот именно что пес, все дело в этой собаке, скажите,
зачем он ее притащил?
     Андрей посмотрел на Дашу, пытаясь  понять,  что  стоит  за
этим  нервным  потоком.  Он  только  видел,  что  старик чем-то
болеет, но отчего  такая  путаница,  в  которой  и  ему,  Умке,
находится место.
     --  Эту  собаку,  но  дело-то,  конечно,  не  в ней, дело,
конечно, совсем в другом, в  страшном  липком  потоке,  который
захватил  нас  всех,  тогда,  там,  но,  ей-Богу, не ведали, не
понимали, думали, так проскочим, пили, жрали, но, и то сказать,
ведь все ж для вас думали, для нового человека, то есть не  то,
нет ...
     --  Старик начал испуганно отмахиваться от чего-то руками,
-- нет, не нового человека, для кровинушки, для ребеночка,  они
малые   совсем,  ничего  не  знают  о  будущем,  и  как  же  не
постараться... ведь оно же твое,  родное,  а  он...  --  старик
прервался  махнув  кудато в сторону Лужников, -- до сих пор там
под стеклом, впрочем, конечно дело-то не в нем,  а  в  нас,  во
мне, да и что он теперь? Да и что он тогда? Ведь были и другие,
с  Богом,  но  знаешь,  Умка,  вы  уж простите, что я на ты, мы
все-таки,  ах,  опять  не  то,  не  надо  бы  это  "мы"   вовсе
употреблять,   потому   что  именно  из-за  этого  "мы"  все  и
происходит, но отчего же я не боялся Бога-то, да очень понятно,
-- теперь старик как-то обрадовался, будто наконец обрел нежные
слова, -- потому что не было Его, понимаешь, какая подлость, не
было Бога, его и нет совсем! Старик замолчал  или  остановился,
но  вовсе  не  для  эффекта,  а казалось, именно сейчас до него
самого доходит смысл своих слов.
     -- Если не веришь, что он есть, то нет, ей-богу, нет! а он
притащил этого пса и мучил... и теперь так все решилось.
     Даша подошла к плачущему старику и обняла его голову:
     -- Ничего, ничего, Георгий Афанасьевич,  все  уже  прошло,
успокойтесь.  Мы  теперь  на  Ленинских Горах, вы же так хотели
здесь побывать.
     -- Нет,  нет,  Дашенька,  ничего  не  прошло,  все  только
начинается,  я  не думал, что так скоро, то есть я забыл уже, и
вдруг, вы, молодой человек, не обижайтесь на меня, я  так  рад,
что вы мне позволили...
     Андрей ничего не понимал.
     -- Ведь, я не у вас руку поцеловал, у него...
     -- У кого?
     -- У вашего отца, -- выдохнул старик.


     Доктор   прочел   первый   абзац  и  ничего  страшного  не
произошло. Впрочем,  именно  это  его  и  насторожило.  И  еще,
рассказ  был  набран  предательски крупным шрифтом, и конец его
казался далеким.  Он  оторвался  от  смертельного  рассказа  и,
подышав  на  шариковую ручку, записал на листках "Для заметок":
"Текст  чем-то  напоминает  популярную  статью,   когда   автор
заведомо  знает  больше, чем читатель, во всяком случае, он так
думает, и это его знание предполагается настолько сложным,  что
его следует упростить, расцветить и как-то донести читателю. Но
главное,  умный  популяризатор знает, что результатом прочтения
должно  стать  не  понимание  предмета,   а   такое   радостное
впечатление,  будто  предмет стал понятен. Пишет монологически,
то  есть  безо  всяких  лишних  словоблудий  и   борьбы   идей,
короткими, уверенными фразами. Держит дистанцию и долбит в одно
место.  Кроме  того,  персонифицирован. Читающий чувствует, что
обращаются именно к  нему.  Здесь  применяются  так  называемые
места     общего     пользования,    успешно    эксплуатируемые
экстрасенсами,   астрологами   и   обычными   психоаналитиками.
Например,  если  сказать,  что  вы  "человек  не злой, а просто
вспыльчивый", или "общительный, но в сущности одинокий", или "у
вас так много дел, и только занятость мешает вам иногда  прийти
на  помощь",  и  читатель  сразу  поймет, что речь идет лично о
нем." Доктор специально писал подробно, не  заботясь  о  стиле,
стараясь  точно  передать  свои  впечатления. Потом опять начал
читать. Теперь его мнение укрепилось.  Стали  появляться  имена
философов,  мыслителей,  перемежаемые  элементарной похабщиной,
психологически точно вкрапленной в  единственно  нужные  места.
Это   было   страшно   и  дико,  и  еще  его  охватила  твердая
уверенность, что где-то  он  уже  это  видел,  что-то  до  боли
знакомое, но нет, не из литературы, но тоже где-то прочитанное,
то есть испытанное при прочтении, и ему стало не по себе.
     Он  хотел  тут  же  об  этом  записать  на пустых листках.
Кстати, наличие этих пустых  листов  в  книге,  предназначенной
убить  читателя,  произвели на доктора какое-то особое гнетущее
его душу впечатление и, так и не записав очередных  мыслей,  он
решил  сначала  дочитать  до  конца и этот абзац, но увлекшись,
проскочил красную строку...
     Его поразило не то, что писавший обращается именно к нему,
а то,  что  тот  использует  его  собственные   мысли,   причем
некоторые  из  них были даже еще не продуманы до конца, а здесь
уже блистали как новенькие жигули, сошедшие  с  конвейера.  Как
ездят  жигули  --  известно,  но это было уже и неважно. Доктор
увлекся. Так увлекаются горением сухие сосновые щепки, когда их
поджигают для развода. Мысль о щепках, и тем  более  о  костре,
рядом  с  дымящимся еще зданием его родной клиники, вполне была
объяснима, тем более что как раз именно благодаря пожару  он  и
мог читать. Но странно было другое, отчего это Михаил Антонович
свободной рукой будто искал в кармане спичечный коробок. Да вот
же он, подумал доктор и чиркнул серной головкой.
     Вокруг   стало  совсем  не  то.  Поликлиника  стояла  цела
целехонькая, и даже лучше, чем до пожара. И  щепок  никаких  не
было,  правда,  спичка  еще горела. Он поднес ее к обгорелому и
когда-то затушенному бычку. Хм, усмехнулся  доктор,  а  ведь  я
бросил  курить.  Впрочем,  он часто бросал курить. Он оглянулся
опять, не понимая,  почему  вокруг  свет  и  тепло.  И  зелень,
свежая,   сочная,   такая  бывает  только  в  мае,  с  клейкими
листочками, с прелыми запахами, с тревогами и надеждами.
     -- Да точно май, --  вскрикнул  доктор  обнаружив  веселый
птичий  щебет.  Или  все-таки  снова  сон? Он стал внимательнее
присматриваться, будто искал какую-нибудь мелкую деталь,  какую
писатели  обычно  добавляют для наивного читателя, что-то вроде
бутылочного осколка, блеснувшего в грязи. Мол, если будет какая
бумажка  грязная  на  газоне  или,  на  худой  конец,   монетка
стертая...  Ах  ты  черт,  --  доктор  заметил изогнутое пивное
стеклышко прямо  рядом  со  скамейкой.  Да  нет,  разве  ж  это
критерий,  ведь  кажется  именно  это стеклышко всегда и лежало
здесь в прошлой реальной жизни. Господи, да ведь не  заграница,
чтоб удивляться мусору. Здесь Россия, и деталей этих пруд пруди
на каждом углу -- никаких дворников убирать не хватит.
     Да,  уж  доктор  успокоился  и  теперь радовался вновь. Ни
костров, ни ветра, ни самокопателей. Господи помилуй, неужели ж
осталась жизнь -- ни с чем не сравненная прекрасная  дребедень!
Он  от удовольствия хлопнул себя по колену. Вокруг полным ходом
шла реабилитация. Мужики стучали по столу  косточками.  Женщины
эти  косточки  перемалывали,  и  все было как и положено. И его
никто  не  трогает,  понимают,  хирургу  мешать  нельзя,  пусть
посидит,  отдохнет.  Ведь,  это наше дело в домино стучать, а у
него работа серьезная -- спасти и сохранить.
     Да, он любил свою работу, потому что лечить -- это дело  с
результатом.  Конечно,  не  всегда  успешно  -- ведь не Бог, да
кое-что умеет. Он поиграл тонкими красивыми пальцами и  испытал
удовлетворение.
     Доктору не сиделось. Ему хотелось с кем-нибудь обязательно
поделиться  своим  знанием.  Как  раз  по  аллее шел сухой, как
заключение о смерти, мужчина. То был профессор-физик с тяжелым,
третьим инфарктом. Уж он-то должен понять меня.
     -- Здравствуйте, Владимир Михайлович, как самочувствие?
     -- Отлично доктор, добрый день!  Профессор  очень  приятно
улыбнулся.
     Вообще,   надо   сказать,   он  больше  был  похож  не  на
профессора, а на студента, только не молодого. Да  и  было  ему
лет сорок пять.
     --   Знаете,  профессор,  я  тут  на  скамеечке  заснул  и
приснилась  мне  какая-то  философская  чепуха,  но  не  просто
метафизика,   а   конкретная  довольно  неприятная  комбинация,
впрочем, даже жуткая и страшная.
     -- Бывает. А что конкретно, извините, если вторгаюсь?
     -- Да конкретно долго рассказывать... Я в этой связи хотел
спросить.
     В чем все-таки состоит единство картины мира?
     -- Физической? -- профессионально уточнил профессор.
     -- Ну, например, да.
     -- Единство физической картины мира  состоит  в  том,  что
разные  студенты, решая одинаковые задачки, часто получают один
и тот же ответ. -- Владимир Михайлович улыбнулся.
     -- А без шуток? -- доктор еще не совсем отошел от  сна,  а
чувство юмора по-видимому просыпается в человеке последним.
     -- Знаете, доктор, без шуток, можно много чего наговорить,
и про  критерий  истины,  и про копенгагенскую школу, но, лично
для меня, по  самому  большому  счету  именно  это  и  является
доказательством  существования мира. Во всяком случае, меня это
очень радует. Радует и в тоже время настораживает.
     -- Поясните вашу мысль.
     -- Ну, возьмем, например сердце человека.
     -- А, это ближе.
     Доктор вначале обрадовался, но потом насторожился.
     -- Сердце человека,  с  физической  точки  зрения  --  это
насос,  сокращаясь,  оно  создает  перепад  давления  в  полном
соответствии  с  законом  Бойля-Мариота...   --   профессор   с
сомнением  посмотрел  на  врача,  и  даже  как-то  извинительно
улыбнулся, будто он грязно выругался.
     --  Да,  да,  --  понимающе  кивнул  доктор,  --   фамилию
припоминаю.
     --  ...под  действием  которого  кровь гонится по сосудам,
кстати, и в голову, -- продолжил Владимир Михайлович. -- Так вы
знаете, что замечательно -- хотя  сердец  столько  же,  сколько
людей,  и  у каждого из этих людей свой взгляд на мир, зачастую
весьма далекий от крайнего материализма, несмотря  на  все  это
сердца  бьются в точном соответствии с законами Бойля-Мариотта.
Меня этот факт просто настораживает.
     -- Настораживает? То есть вас как физика?
     -- Как человека! --  профессор  улыбнулся,  --  Ну  и  как
физика,  конечно, впрочем, я не могу вам точно сказать, где эта
физическая часть у меня конкретно расположена, знаете  ли,  все
эти границы весьма условны.
     -- И что...
     --  Так  вот, представьте на минуту, такой странный мир, в
котором  у  каждого  человека,   внутри   свой   личный   закон
Бойля-Мариота.
     -- Тяжеловато лечить в таком мире.
     --  Не то слово, но гораздо хуже то, что так и должно было
быть,  если  бы  мир  действительно  был  дикой  неодушевленной
природой.
     -- Ну, это как-то странно слышать из уст естественника.
     --  Отнюдь, -- уверенно возразил Владимир Михайлович, -- А
ели бы я вам сказал, что это не мои  слова,  а  слова  Альберта
Эйнштейна...
     -- Право не знаю.
     --  Да  не  важно,  Эйнштейн тоже ошибался, но, правда, не
всегда.
     -- То есть, вы хотите сказать,  что  закон  этих  Бойля  с
Мариоттом   потому   существует,   что  кто-то  специально  его
настроил?
     -- У  вас  светлая  голова,  доктор,  очень  рад  за  нашу
медицину. Только курите вы зря.
       Михаил Антонович виновато улыбнулся.
     --   Да,   странно   мир   устроен,   --  вдруг  профессор
переменился, -- Мы вот  говорим  о  философии,  спорим,  весело
пикируемся,  бренчим  на гитарах, поругиваемся, а меня все один
студент мой мучает, то есть теперь уж бывший  мой  студент.  --
Профессор помрачнел,
     -- Я почему-то все время думаю о нем.
     -- А что, интересный студент?
     -- Да, необычайно интересный человек, талантливый, умница,
но очень,  как  бы  это сказать вам, без кожи, что ли, казалось
бы, чего теперь в тоску впадать, живи, работай,  а  он,  знаете
ли, начитался Кастанеды, и стал миром управлять.
     -- То есть как управлять, -- опять насторожился доктор.
     --  Ну как, не знаю уж точно, не силен я в этом, да ведь я
и не знал толком ничего, вот только уж  потом...  --  профессор
будто оправдывался.

     -- Потом ? После чего?
     -- Он, представьте, с закрытыми глазами поперек Ленинского
проспекта пошел...
     -- И что?
     Доктор  замер,  а  профессор  прямо поглядел ему в глаза и
выдохнул:
     -- Погиб.
     -- Но может быть, он был предрасположен? Знаете ли, бывают
такие впечатлительные натуры.
     -- Бывают, и нередко, ведь их  было  на  самом  деле  двое
таких у меня...
     -- Как? А что, второй тоже?
     -- Нет, пока нет...
     -- Я, кажется, знаю, о ком идет речь...
     Они  не  говоря  ни  слова с пониманием посмотрели друг на
друга.
     -- Что же делать? -- доктор задал вечный вопрос.
     -- А я  уже  сделал,  --  профессор  хитро  улыбнулся,  --
Конечно,  все  зависит от него самого, но кое-что я предпринял,
нет не спрашивайте, то есть не поверите, если скажу, да  вот  и
скажу, я в книгу написал.
     --  То  есть вы оговорились? -- доктор опять насторожился,
когда услышал про книгу.
     -- Нет, именно не книгу, хотя я книгу тоже  написал  и  не
одну,  а  на  этот  раз  написал  точно  в книгу. Представляете
профессора московского университета, воровато пробирающегося  в
ночи  к одной из монументальных чугунных скульптур, вы наверное
знаете, у высотного здания, в таком очень социалистическом духе
исполнены.
     Доктор живо представил чугунных  студентов,  расставленных
вокруг   университета   с   высочайшего   благословения  Иосифа
Виссарионовича.
     -- Кстати, понимаете, какая хитрая штука, ведь  он  и  нас
спасти бы мог...
     -- Нас-то зачем? -- удивился доктор.
     Теперь   он  заметил  как  по  зеленеющему  газону  спешит
сестричка.  Девушка  в  стерильно-белых  одеждах  еще  издалека
крикнула ему:
     --  Доктор,  с  Михаил  Антоновичем,  кажется  инфаркт, --
протянула свиток, почему-то пергаментный, с красной  изрезанной
линией, -- Вот кардиограмма.
     Он  внимательно  посмотрел  на  зазубрины, черканул вокруг
некоторых большой прописное "О" и уверенно скомандовал:
     -- Готовьте к операции, -- и,  обратившись  к  профессору,
развел руками. -- Извините, работа.
     --   Понимаю,   --   как-то   странно  улыбнулся  Владимир
Михайлович, точно как при упоминании Бойля-Мариота.
     -- Не скажу, что вы меня успокоили, но все равно спасибо.
     -- Не стоит, -- коротко отрезал профессор и  пошел  дальше
по аллее, которая теперь казалось бесконечной.
     Доктор посмотрел в московское небо цвета берлинской лазури
и подумал, а хорошо бы махнуть с сестричкой на Оку, там он знал
отличные места, с золотистыми песчаными отмелями, с рыбалкой, с
отдельными  домиками  санатория  "Заречный". В операционной все
уже было готово. Больной был накрыт по грудь  белой  простыней.
Зачем  они  белое-то  постелили,  подумал  доктор  и  как можно
уверенней  посмотрел  в  глаза  пациенту.   Тот   был   бледен.
Беспокойно следил за всяким движением хирурга.
     --  Ну  что,  братец,  сердечко пошаливает? -- он похлопал
Михаила Антоновича по плечу и оптимистически улыбнулся.
     Доктор   действовал   смело   и   решительно,   то    есть
автоматически,   сам  же  все  продолжал  обдумывать  диалог  у
скамейки. Наверняка физик пошутил.
     --  Ну-ка  сейчас  поглядим,   что   у   нас   с   законом
Бойля-Мариотта.
     Он одним движением резанул больного и вскрикнул от боли.
     --  Черт,  что же они без наркоза режут? -- Подумал Михаил
Антонович. А впрочем, некогда, ситуация критическая.  В  глазах
пошли  разноцветные круги, из которых постепенно возникли кадры
Бондарчука "Война и Мир",  но  не  батальная  сцена,  а  именно
взгляд   из   телеги   смертельно   ранеными   глазами   Андрея
Волконского. Доктор  не  любил  Толстого,  и  ему  было  обидно
смотреть  эту картину именно сейчас. Впрочем, небо стало как-то
тяжело крениться, и появился кусок Бородинского поля. Оно  было
видно   сквозь  тонкие  сухие  стебли  овса,  подложенного  для
мягкости в телегу. Полки наступали, конница  обходила  флангом,
на  пригорке  в  белых  обтягивающих толстенные икры панталонах
сидел император. Но все это было скорее  в  его  голове,  а  на
самом  деле  сражение  уже покрывалось дымкой, будто его телега
была аэропланом. Вскоре в сиреневом тумане  покрытый  показался
город. Отсюда он напоминал Москву.
     -- Пристегните ремни, -- послышался голос с неба. -- Через
несколько минут наша телега совершит посадку в городе Париже.
     -- Но как же Париж? -- удивился доктор, -- Там Эйфелева, а
здесь Останкинская! В небе кто-то засмеялся и пояснил:
     --  Ах,  Михаил  Антонович,  право,  как же так, всю жизнь
мечтали, а когда мечта замаячила, не признали. Да  ведь  это  и
есть, доктор, наш Будущий Париж!
     -- Но отчего он так пульсирует.
     Доктор  видел, как вся панорама стала подергиваться, будто
их телега попала в турбулентный слой.
     -- Так ведь Париж этот в вашем сердце, Михаил Антонович.
     -- Отлично, -- быстро вспомнил доктор и  уверенно  щелкнул
ремнем, -- Я знал что, так и будет.


     Куда  идти?  Без  разницы,  все  и  так  при  нем.  Слепые
московские окна  и  их  негасимая  квадратная  чернота.  Сейчас
Москва  ему представлялась геометрической проекцией прошлого на
плоскость   настоящего,   подвешенную   в   неведомой   пустоте
перпендикулярно   линии  времени.  Неоспоримым  доказательством
этого были  названия  московских  улиц.  Его  всегда  забавляли
московские  улицы.  Где  еще, в каком мире или в каких временах
могли бы пересечься Ломоносов с Ганди или Ленин с  Лобачевским?
Уж  конечно,  не  в  Нью-Йорке, и даже не в Париже, хотя, хотя,
вот, например, во Флоренции есть улица Гагарина,  и  пересекает
ее   какая-нибудь   виа  Гарибальди.  Но  здесь  столпотворение
характеров  и  лиц  похлеще.   Интересно,   понимает   ли   еще
кто-нибудь,  сколько  красивых  мыслей  возникает на московских
перекрестках?
     Куда не пойди, везде есть над чем задуматься. Да  он  и  в
самом  деле  уже не стоял, а шел, и как-то даже слишком быстро.
Во всяком случае, пес не плелся, а бежал трусцой  за  хозяином.
Впрочем,  что  значит  быстро? Сколько лет можно пройти за пять
минут? Да и зачем считать, если времени нет. Да и не помнит  он
ничего,  забыл,  стер,  убил, нет, впрочем, если он и забыл, то
ноги-то помнят! Вот удивительно, что в сию минуту он  посмотрел
на себя со стороны, и увидел две бодро шагающие конечности. Где
у  них  располагается память? Слышишь, Умка, ноги сами шлепают,
не признавая головного мозга. Пес  почему-то  заскулил,  как-то
очень  тревожно.  Уже  далеко позади осталась Манежная площадь,
как и все остальное, сильно опустевшая. Даже из ночных работниц
было раз два и обчелся. Все-таки не  зря  всеобщее  образование
народа происходило.
     Старая  площадь  тоже  была  позади,  а с ней Маросейка, и
все-все Бульварное кольцо, как странно, когда все позади, а что
же тогда впереди? Что может быть там, ТАМ,  впереди,  если  ВСЕ
позади?  Пустота.  Он  присмотрелся, задумался, остановился, то
есть не задумался, а наоборот, перестал думать, впрочем, черт с
ним, все слова, от которых только суета и несварение мозгов. Он
оглянулся. Вокруг теперь было совсем не  то,  что  раньше.  Оно
было огромным, нежным, сладким, и одновременно тревожным и даже
страшным.   Он   попытался  припомнить  нечто  подобное,  найти
какую-то остроумную метафору, как обычно это и делал,  стараясь
расчленить  на более простые и понятные части, но оно не хотело
ни на что и ни с кем делиться. Оно  желало  быть  только  самим
собой,  и в то же время поглощало все остальное, включая и пса,
и особенно его  хозяина.  Нет,  нет,  кажется,  и  в  нем  есть
прорехи, сейчас мелькнуло что-то и в нем свое... Вадим похлопал
по  карманам, будто что-то искал. Да нет, стихи не могли быть в
карманах. Они могли быть только в голове, в памяти, а  там  все
позади.  Оно,  кажется,  насторожилось  и  слегка отодвинулось,
освободив небольшой проем или, лучше сказать, промежуток,  куда
сразу устремилась его фантазия.
     Наверное, так же в неизлечимых палатах на минуту отступает
раковая опухоль, когда кто-нибудь расскажет анекдот. Дурацкая и
мерзкая  аналогия.  Я  вовсе  не  болен,  во  всяком  случае не
безнадежно, вот он мой  проемчик,  вот  щель,  вот  промежуток,
подпол,  стена , уступ, холодный серый камень, как много в этом
звуке для сердца, в сердце пламень едва горел  подобно  детским
ищущим  в  ночи  ребро  седьмое  цифра семь трамвайным счастьем
движется к мостам Санкт-Петербурга кренясь, ломая  вертикаль  и
освещая  черный  медленный  буксир, кричащий о душе, что помнит
смену караула у  главного  поста,  где  ночь  и  день  передают
судьбу, как палочку, атлеты... жизнь, жизнь прошла, остановите,
стойте,  раз сомкните разъединенные черты, пусть будет все ОНО,
без швов и узелков, я с ним хочу лицом  к  лицу  без  страха  и
расчета, как есть стоять в ночи, сомкнись же надо мной, высокая
река,  я  рыба  для тебя, ты мне -- рука, запястье и плечо, ах,
плечико какое и ключица, но плечико  прекрасней,  ведь  оно  --
ОНО,  тоскует  по  устам,  тепла  ли в них еще моя граница, моя
поверхность, под которой бьется кровь всех раненых в сердца...
     Нет, не то, стихи не то, рифма убивает жизнь, хотя  в  ней
так   много   пустоты...  В  ком?  В  чем?  Неважно,  важно  не
поддаваться, но как же хочется рабства, приди,  приди,  заполни
все  не  занятое  пустотой,  без тебя она не слишком пуста. Так
исчезают звезды, когда является солнце,  что  я  несу,  подумал
Вадим,  пусть  просто  встанет  рядом,  и я скажу, моя девочка,
посмотри вокруг -- здесь только мы, я и этот ободранный пес,  и
эта  Москва,  все притихло и ждет твоего слова, впрочем, ветер,
но ветер принесет что-нибудь, другое, забытое, и желанное,  как
первый снег.
     Проем исчез, сошел на нет, и Вадим слился с серой холодной
поверхностью. Он чувствовал себя теперь не властелином мира, ни
гуру,  а  просто  архитектурным  излишеством на китайской стене
советского  реализма.   Конечно,   здесь   минутная   слабость,
уговаривал  он  себя,  но  как  сладко  длится  эта  прелестная
минутка, он так и назвал ее про  себя  прелестной  минуткой,  в
безлунном  мраке московской ночи, в тени теней, в нижнем правом
углу черного проема парадной двери. Прыгая с обрыва, не  забудь
захватить  кого-нибудь  с  собой, -- хотелось написать на стене
рядышком с мемориальной доской.  Послышались  шаги.  Цок.  Цок.
Цок.  Темно.  Неясная  фигура  на  коне  замаячила  на  спуске,
приостановилась,  наверное,  заметила.  Щелкнул   затвор,   как
маленький  карабинчик,  на  дамской  сумочке. Двинулась к нему.
Характер известный, с пути не свернет.
     -- Ты? -- донеслось до него.
     Почему, злился на себя  Вадим,  именно  в  ее  присутствии
становлюсь безвольным мальчишкой? С этим надо кончать.
     -- Я, моя ласточка. -- Бодренько, сказал он и самому стало
противно.
     В  чем  ему теперь сомневаться, когда все свершилось, и он
сам руководит всем. Катерина рассмеялась.
     -- Я ждал тебя, а ты все  не  приходила,  отчего?  Неужели
тебе еще нужны какие-то доказательства моей любви? Посмотри, --
он показал на серый бордюр, -- Видишь здесь нарисована ласточка
и стоит моя подпись.
     На   шершавой  поверхности  виднелся  только  перевернутый
птичий хвост, напоминавший логотип  московского  метрополитена.
Рядом стояли инициалы В.Н.
     -- Ты все исполнил, чего же еще не достает?
     Вадим усмехнулся. Наверное, даже приторно, и от этого стал
ерничать и лебезить.
     -- Поговори со мной.
     -- Как, и все? Неужто одним разговором удовлетворишься?
     --  Им, им одним, моя девочка, несравненная, на что же еще
мне, негодяю, рассчитывать? Ведь я тогда  от  самой  дачи  шел,
видел,   как   ты   падала   в  грязь,  поднималась,  хваталась
испачканными руками за свои прекрасные волосы, вот,  кстати,  и
заколочка  твоя,  смотри,  --  он  разжал  ладонь,  --  видишь,
запотела, а вообще, как новая. Блеснул платиновый  полумесяц  в
брильянтовых искорках.
     --  Ах,  почему  я промахнулась тогда, подло промахнулась,
пьяна была, да не настолько, побоялась все-таки.  А  надо  было
бы...
     -- В чем же проблема, -- Вадим шагнул на встречу, -- Ружье
при вас, мадам, на взводе, и я здесь, и никто не пьян, тьфу, не
иначе  как  стихами  заговорил,  впрочем,  у  меня  есть слабое
головокружение, но это ничего, целиться не мне, хотя, если  все
это  только мой дурной сон... нет, сны надо смотреть на трезвую
голову, давай, теперь не промахнись.
     -- Стой там, -- твердо сказала  Катерина,  --  Не  смей  и
думать, я застрелю.
     Животные  забеспокоились. Пес прижался к его ноге и поджал
хвост. Конь гулко перетаптывался.
     -- Ха, забавно, как, обрати  внимание,  нет,  правда,  мне
даже  интересно,  может  ли  меня уничтожить моя же собственная
фантазия, право в этом что-то  есть,  ну-ка  попробуем,  --  Он
шагнул навстречу и Катерина вскинула ружье.
     --  Вот  так-то  лучше, черт с ним, если не убьешь, будешь
моей, впрочем, ты уже  мне  будешь  не  интересна,  потому  что
будешь  как  все,  как этот графоман докторишка, который боится
прочитать гиреболоид, знаешь, чего он боится, нет,  не  смерти,
чего ему, атеисту, смерти боятся, боится обнаружить мой талант,
понимаешь,  опровергнуть боится себя, как Сальери, кстати, жаль
Сальери, ведь он знал истинную цену прекрасному, а не умел-с...
ну что? -- Вадим еще сделал шаг.
     Катерина выстрелила  в  пролетавшую  над  Садовым  Кольцом
изодранную тучу.
     --  Вижу,  заряжено,  да  я  знал, что заряжено, можешь не
сомневаться, стреляй, в человека, который ради тебя сделал  то,
что  никто  еще  никогда  не  делал  в  истории! Стреляй, -- он
подошел и взял еще дымящийся ствол, -- Нарезное? Не положено-с,
ну да ладно, сейчас время  неположенного,  как  там  на  охоте,
помнишь, под Смоленском, солнце, снег, и мы, правда, еще зайцы,
здоровая  такая матрена, с выводком, ах, ее ты не пожалела, а я
тогда, дурак, напился, да водка дрянь  была,  сивуха...  давай,
давай я тебе помогу, -- он подправил дуло к сердцу, -- Что там,
заела  собачка или порох отсырел, ну давай, -- раздался щелчок,
будто осечка, -- Ах неудача,  есть  патроны  еще?  Ну,  ну,  не
плачь,  глупая  любимая  девочка,  иди, иди ко мне, -- Катерина
безвольно соскользнула, как отвязанная попона с коня,  и  Вадим
обнял ее.
     Катерина закрыла глаза и положила голову на его плечо.
     --  Вот  и отлично. Спор закончен, спор двух сердец. Ты же
так здорово мне подыграла. В электричке  взяла  книжку,  как  у
чужого человека. Я еще шел и думал, узнает или нет? Помнишь, ты
мне как-то сказала: я тебя знать не хочу, а я и проверил, да не
захотела.
     -- Почему я не погибла... -- всхлипывала Катерина.
     -- Неужели ты еще не понимаешь?
     -- Я ничего не понимаю.
     -- Разве могут погибнуть фантомы?
     -- И те шестеро?
     --  И  те  особенно,  конечно,  ведь чтобы погибнуть, надо
жить! Надо быть отдельным существом, с отдельным  сознанием,  а
они не люди!
     -- И Умка?
     --  Умка?  --  Вадим  улыбнулся,  -Да,  вот же он, смотри,
-Умка!
     Пес завилял хвостом и принялся тереться о ее ноги.
     -- Ну а со мной что? Кто я? -- Катерина кажется  приходила
в себя.
     --  Ты  мне  смертельно  необходима,  как  муза поэту, как
смычок скрипке, как рама картине. Да  черт  знает  как.  Ты  же
видишь,  я  сам пришел, я был готов умереть... ибо ты -- это я,
только женщина, но в остальном... Послушай,  мы  достойны  друг
друга,  мы  оба  бесконечно преданы истине и не кривляемся, как
эти людишки.
     -- И что дальше?
     -- Давай сначала поднимемся к тебе, я чертовски устал.


     Воропаев стоял над свежим холмиком, подставив  клочковатую
плешь   под   холодный   ветер.  Все  молчали.  Только  женщины
всхлипывали, и мужики посапывали носами.  Андрей,  упершись  на
лопату,  смотрел  в  землю,  как  раньше на костер, пристально,
будто боялся что-то  пропустить.  Чуть  поодаль  стоял  Серега,
пряча  замерзшую  культю  под серое в елочку пальто. Она у него
почему-то мерзла в первую очередь.
     Доктора похоронили рядом с его любимой скамейкой, и теперь
ждали, кто скажет речь.
     Казалось, только один ветер  твердо  знал  свое  дело.  Он
наскакивал на людей и деревья, на их обнаженные головы и кроны,
словно грубое матерное слово. Но сейчас никто не замечал ветра.
     Андрей  почти  не знал доктора, а еле сдерживался от слез.
Да и хоронили долго, земля без снега промерзла  сантиметров  на
сорок,  и  они  долбили  ее  по очереди. Было даже жарко. Когда
появилась красная московская глина, стало полегче. Потом кто-то
принес белую простыню, и доктора завернули на иудейский манер и
кое-как опустили на дно.
     -- Хоть бы снег пошел, -- вдруг сказал Воропаев.
     Воропаев за последнее время  привык  хоронить,  но  здесь,
здесь было другое, и он надолго прирос взглядом к могиле.
     Что  же  ты,  Михаил  Антонович,  говорил  же  я тебе, эх,
земская твоя душа, пошел поперек  сценария,  думал,  и  вправду
спектакль,  ан,  вишь как ломануло, полюбил я тебя, откровенный
мой человек, за сердце беспокойное,  верил,  значит,  не  ведая
сам,  верил,  ну  ничего,  спи  спокойно,  Москва не первый раз
горит, отстроится, еще лучше станет, будет он,  будущий  Париж,
погоди,  --  Воропаев  громко скрежетал стальными коронками, --
ничего, ничего, мы в Филях отсидимся, пускай Наполеон погуляет,
померзнет в Русской пустоте, а  потом  уж  держись,  до  самого
второго Парижу гнать будем, а если куда на восток задумает, так
не надейся, мы и до внутренней Монголии доберемся, нечто зря мы
КВЖД  проложили? Не хрен рельсам ржаветь, до самого Порт-Артура
души нашей махнем, и восстановят на будущих  картах  --  ПРОШЛИ
КАЗАКИ,  слышь  Михаил  Антонович,  русский  человек -- широкий
человек,  его  не  загонишь  в  подсознание,  хрена,  жили  без
архетипов,  и  дальше  жить  будем,  а  если кому не в мочь без
пустоты, так, Господи помилуй,  мы  ж  ее  вам  открыли,  летай
сколько  хочешь  вдали  от  Солнц,  пока провизия не кончится и
обратно к мамке не потянет, так  мы  им  всем  вставим,  Михаил
Антонович,  еще не перевелись невтоны духа... только зря, все ж
таки,  гиперболоид  курочил,  чего  там  было  искать,  сколько
калашникова  не разбирай, он не станет мармеладом стрелять, вся
эта конверсия в душе произойти должна, не в уме, понимаешь, а в
душе, ну прости, прости, я и сам много глупостей наделал, но уж
лучше глупость от сердца, чем горе от ума...
     Он очнулся, когда почувствовал, что кто-то дергает его  за
рукав.  Этот  Серега  поворотил  Воропаева  от могилы. Тут было
новое незнакомое лицо в кепке. То есть, на  голове  у  человека
был  блин  из  кепки,  перевязанный  шарфом, как это делают при
зубной боли. Человек сам был похож на свой  головной  убор,  во
всяком  случае,  казалось,  он  давно  уже  позабыл,  для  чего
появился на свет.
     -- Громадянэ, вы господа чи товарыши?
     -- Кому как, -- ответил  Воропаев,  опять  повернувшись  к
могиле.
     -- Ты почему без очков?
     --  Окуляры,  навищо?  Що цэ на Московщини робыться? Знову
ХКЧП?
     --   Да   вроде,   --   ответил   полковник,   --   Только
интеллектуальное, знаешь что такое интеллект?
     -- А якжэ, -- обиделся мужик, -- У мэнэ освита высша... --
и, будто извиняясь добавил, -- ...нэзакинчена тильки.
     -- Из Украины, значит, -- отстраненно проговорил Воропаев.
     --  Ни,  я з пид Клыну, дви нэдили йшов, а що тут робыться
на Московщине? Газэт нэ шлють,  тэлэбачення  зовсим  гэпнулось,
навить Лыбидынного Озэра нэ кажить.
     -- Лучше бы ты, мужик, там в деревне и сидел.
     --  Да  я  и  сыдив,  докы батько нэ вмэрлы, -- мужик снял
кепку и перекрестился.
     Воропаев, измученный совпадениям, насторожился.
     -- Погоди, ты чего мужик, ты не из храму ли?
     -- Щоб нэ так.
     -- А отца Серафим зовут?
     -- Да, тильки хфамилия у неого нэ наша.
     -- Вот так встретились, отец Серафим, -- Воропаев хрустнул
челюстями. -- как же? Да  кто  же  знал?  --  Потом  опомнился,
посмотрел на посиневшего от холода мужика и вяло спросил:
     -- Что, леса рухнули?
     --  Та,  яки  там лиса! Правда, колы цэй бисов витер подув
такы  впалы,  та  батько  простудылысь  и  помэрлы,  --   мужик
перекрестился,  --  А як помырав, мэнэ простыв, я там грих одын
мав, да и нэ одын, а вин казав, що прощае мэнэ и молытыся  будэ
за  мэнэ,  а  щэ  казав, пиды до Москвы у пэршу клинику, знайды
доктора  Михаила  Антоновича,  и  пэрэдай  йому  вид  мэнэ  тэж
благословение.
     -- Опоздал мужик, нету больше Михаил Антоновича.
     -- Ось тоби раз, ну дила. Мужик снял блин и перекрестился.
     --  Ты  молитву  какую знаешь? Тот пожал плечами, прижимая
свой картуз к груди.
     -- Чого ж, я отца Сэрафыма отпував и доктора зможу.
     Он перекрестился и начал на древнеславянском языке:
     --   Упокой   Господи    душу    православного    Михайила
Антоновича...
     После отпевания Воропаев сказал:
     --  Пойдем,  помянем  Михиала  Антоновича, -- он подошел к
жигулям,  достал  из  бардачка  докторскую   флягу   и   мерные
стаканчики.
        Армахгедон выпил, даже не скривившись.
     --  Що  ж  цэ  робыться, кныги жгуть, ликарни жгуть, що цэ
пэкло?
     -- Ничего, сдюжим, -- сказал Воропаев.
     Ему вдруг захотелось спать. Да и то сказать, летом бы  уже
светало.
     --  А  щэ  батько  казав,  якщо  зустрину  коррэспондэнта,
наказаты йому, нэхай покаеться.
     -- Какого корреспондента? Корреспондентов больше  нет,  --
сказал Воропаев.
     -- Да був одын, нэначэ нэзрячий...
     --  Понятно,  -- Вениамин Семенович вспомнил про звонок из
Клинского района.
     -- Дуже гордый, аж злый,  --  добавил  мужик,  разглядывая
притихшую Москву.
     -- Тебя как зовут-то? -- спросил Воропаев.
     --  Армагхедон, -- задумчиво сказал мужик. -Я колы йшов до
Москвы чув, що збыраеться вийско з пид Тамбову.
     -- Ткачи? -- почему-то спросил Андрей.
     -- Ни, кугхуты, да може и ткачи,  кажуть,  трэба  владу  у
Москви
     поставыты до стенки... -- Армахгедон пытался воспроизвести
русскую речь.
     -- А когда выступают? -- насторожился Воропаев.
     --  Да  кажуть,  вже  йдуть  и  завтра  пид  утро будуть у
Москви...
     -- Приехали, теперь уж точно...
     -- А чого воны нам -- мы ж нэ влада. Кажуть влада тэпэр  у
голови,  а  хто  у  нас у голови -- интеллигенция, пысьменныки,
профессора... и ийих передовой авангард пресса. Четверта  влада
и  четвэрта  революция,  бо воны прыдумалы такый епирболоид, --
Армахгедон перекрестился, -- и друг друга як дустом травлють.
     -- Да нет уж никакой интеллигенции,  --  спорил  Воропаев,
будто это Армагхедон пришел из Тамбова.
     -- Интеллигенции николы нэ мало.
     Воропаев оглянулся на могилу и прошептал:
     -- Прощай доктор, нам пора...


     Он отвык от женщин, и теперь суетился как подросток. Он не
ожидал,  что  все так быстро произойдет, он ждал сцен, уверток,
обмана, презрения, Бог знает чего, но она так быстро оттаяла  и
теперь  была  прежней Катериной. Но фокус в том, что сам он уже
стал забывать эту конкретную женщину, и ему  хотелось,  что  бы
все произошло как-то более возвышенно, не так мерзко, и от этой
мерзости суетился еще сильнее:
     --  Сейчас,  сейчас,  черт, что за одежда на тебе, где она
расстегивается? Сверху или снизу? Где же?
     -- Где... -- она вспрыснула как девчонка и, сделав  паузу,
которой мог бы позавидовать Олег Янковский, добавила:
     -- ...сверху... -- и снова рассмеялась, -...или снизу.
     Чтобы успокоится, он начал говорить.
     -- Милая, упрямая девочка, браки совершаются на небесах, а
алхимические браки происходят в пустоте. Ты видишь, как они все
ошибались,  они  думают, что я мужлан, начитавшийся умных книг,
что я только и способен на насилие, скажи, разве это похоже  на
изнасилование?  Кстати,  о  нем мы еще поговорим, -- он наконец
расстегнул застежку и ощутил прилив нежности, --  Сволочи,  что
они с тобой натворили, эти Каутские, Бронштены и Кропоткины, да
на  тебе живого места нет. Врете господа, умом Россию не взять,
да и аршином, где он, ваш фаллический аршин?  в  палате  мер  и
весов  в  парижах?  Слюнтяи  интеллигенты, символисты х... , Он
сделал   очередной   шаг   и   почувствовал    себя    мастером
международного  класса  по  спелеологии,  -- Они оболгали тебя,
называли  тебя  продажной  тварью,  сочиняли  о  тебе  похабные
анекдоты,  особенно  эти  инженеры  человеческих  душ,  знаешь,
Катерина, что литература подобна тому, чем мы  с  тобой  сейчас
занимаемся,  вопрос  только  в  том  --  каким образом трахнуть
читателя,  здесь  у  каждого  свой  физиологический   стиль   и
темперамент,  --  Вадим стал понемногу привыкать к изменившейся
обстановке, -- завязка, кульминация... катарсис, о катарсис, о,
этот сладкий, вечно зовущий катарсис, но  сейчас  не  об  этом,
сначала  надо  обольстить,  то есть прельстить, что бы читатель
хотя  бы  слегка   задрожал   от   предчувствия   того   самого
удовольствия,  которого он и заслуживает. Вначале прикосновения
должны быть нежными, как бы невзначай, но вполне в определенных
местах,  по  этим  легким  едва   заметным   штрихам   читатель
догадывается  о  будущем наслаждении, это может быть всего лишь
игра, поиск друг друга в складках вечности, -- Вадим  поднажал,
и  Катерина  вскрикнула,  закатывая глаза, -- но это всего лишь
намеки, они только  обещание,  ведь  чтобы  выбраться  из  этих
складок  и  воспарить  в  свободном  полете  сознания, в особом
взлете освобожденной мысли,  нужны  особые  внезапные  решения.
Представь  себе,  что  на  концерте  в  зале Чайковского, после
Lacrimosa Моцартовского реквиума,  когда  зал,  затаив  на  два
такта  дыхание, ожидает нового подъема, дирижер оборачивается и
громко посылает публику к такой-то матери, что на  литературном
языке  подобно заборному слову в девяностом сонете Шекспира. Но
вернемся к прозе жизни, -- новая, казавшаяся теперь бесконечной
итальянская кровать, глухо закачалась, подобно бывшему маятнику
Фуко в Исаакиевскос соборе.
     -- Лучше романа ничего быть не может,  стихи  и  рассказы,
видишь  ли,  хороши,  но  они  слишком мимолетны, как случайные
связи, их нужно еще и еще,  это  болезнь  юности,  а  настоящее
чувство  рождается в крупных формах, -- он ощутил в руке что-то
мягкое и круглое, -- но и здесь злоупотреблять не  стоит,  меня
просто  мутит  от  трилогий,  представь  себе,  каково  спать с
классиками -- это ж сплошное хождение по  мукам,  или,  положим
Лев Николаевич -- Война и Мир, так что на самом деле, Война или
Мир? Или только Война, скажем Миров. Бесконечные длинноты, нет,
тут  нужен  другой  подход:  ни Войны, ни Мира, как в Бресте. И
никаких соавторов, соавторы -- это натуральная групповуха,  что
за тусовки в интимном месте, нет, господа, это уж совсем никуда
не годиться, а с модернистами, бррр.
     --   Да,   это  точно,  --  подтвердила  Катерина.  Вадиму
показалось неуместным ее скороспелое согласие, но  он  уже  был
сильнее обстоятельств.
     --   Кстати   о  символистах,  они  похожи  на  советского
интеллигента, который трахает жену с фигой в кармане, точно  не
зная  чем занять руку, -- Он для ясности на время сделал фигу и
покрутил пред  Катиными  глазами,  --  видишь,  совсем  не  то,
поэтому и не бывает у символистов настоящего катарсиса.
     -- А, вспомнила теперь.
     -- Где застежка?
     -- Нет, я вспомнила, почему на самом деле я от тебя ушла.
     --  Почему?  -- Вадим затаил дыхание, хотя это было совсем
не просто.
     -- Ты меня никогда не устраивал, никогда...
     -- В каком смысле, -- спросил он, теряя нить литературного
монолога.
     -- Как мужчина, прости.
     Вначале  он  сделался  как  Борис  Николаевич  Ельцин   на
октябрьском  пленуме  столичного  горкома  партии.  Но это даже
подействовало в нужную сторону. Какой-то  период  все  катилось
как   по   сценарию   --   автоматически.  Потом  его  охватило
неукротимое бешенство. Он почти  кричал,  кажется,  о  Борхесе,
вспоминал    Письмена   Бога,   с   кем-то   спорил,   возражал
неоплатоникам, почти трагически по Платону, взывал  к  мировому
порядку,   вот  погодите,  --  орал  он  в  зеркальный  потолок
екатерининской спальни, придет новый Аристотель, он вам устроит
сумрак законов... все вы критяне, пошлые мелкие  лгунишки!  Где
вы  видели  человека?  В  бочке?  В  общественном сортире или в
луноходе? Дудки, интеллигенты, слюнтяи, ну-ка  подставьте  свою
левую   ягодицу,   пороть,   пороть,  всех  пороть  до  полного
изнеможения в Пустоте...
     Потом запел:
     -- Мы вышли все из Шинели,
     мы дети страны дураков
     Нам сам Мармеладов не страшен,
     Под мышкой у нас Пустота.
     Быстрее, быстрее, ооо... -- вскрикнул Вадим, --  Катарсис!
И испустил дух.


     --  Так  вот  оно на самом деле как!? -- вскрикнул доктор,
выходя в здание аэровокзала через услужливо протянутый рукав  к
его телеге.
     Ему  было  даже  немного  неудобно,  что он прибыл сюда на
таком допотопном  транспорте.  Слишком  все  вокруг  напоминало
Шереметьево-2.   Но   не   в  советском  варианте,  с  угрюмыми
пограничными  рожами  и  воровато-суетящимися  носильщиками,  с
тяжелым   казенным   недоверием  и  пошлой  нервной  веселостью
отъезжающих, нет,  совсем  в  другом,  в  каком-то  изначальном
варианте,   собственно   для   которого   все   это   здание  и
проектировалось  архитектором.  Фактически  здесь  были  просто
воздушные   ворота   нормального   большого   города.  Впрочем,
минимальный досмотр все-таки имел  место.  Когда  он  нырнул  в
магнитную   подкову,   и   раздался  звонок,  перед  ним  вырос
пограничник. Молодой человек  в  строгой  униформе  банковского
служащего,  то  есть  в  тройке  с  темным неброским галстуком,
доктор встречал таких в новых московских фирмах,
 приятным спокойным голосом попросил вывернуть карманы.
     -- Скальпель, -- удивился пограничник, когда доктор достал
из белого халата хирургический инструмент. -Зачем?
     -- Знаете ли, я доктор. -- сильно смущаясь, пояснил Михаил
Антонович.
     -- Вам это больше не понадобится, --  таможенник  навсегда
отобрал скальпель и освободил проход.
     Доктора   поразил   яркий   искрящийся  блик  на  стальной
поверхности падающего в мусорное ведро скальпеля. Казалось, там
на  мгновение  возник  его  больничный  кабинет,  с  прозрачным
шкафом,  с  мерными стаканчиками и горкой воропаевских окурков.
Он чуть заколебался, даже оглянулся назад, в  длинный  коридор,
уходящий  к  телеге,  потом  посмотрел в чистые спокойные глаза
таможенника и уверенно шагнул вперед. Вот и все формальности, с
волнением  повторял  про  себя  доктор,   сидя   в   вагоне   и
рассматривая  новый  пейзаж.  То  есть  опять же, за окном было
прежнее подмосковье, но совсем  другое.  Электричка  неслась  с
такой   бешеной   скоростью,   что   реальный  сложный  пейзаж,
состоявший из  когда-то  нарезанных  в  социалистическое  время
соток  с  однообразными,  как  лица  членов  политбюро, домами,
превращался  в  сплошной  зеленовато-голубой  поток.  Казалось,
впрочем,  какое-  "казалось", здесь все было точно как и должно
быть. Это был икрящийся огоньками, словно ночное море за бортом
океанского лайнера, бесконечный летящий мир, мир его  мечты.  И
не  только  его. Он оглянулся. Приятные умные лица, скромные, в
душу не  лезут,  вон  те  шестеро  вообще  отделились  от  мира
дружеским  задушевным кольцом, слышалась гитара и низкий уютный
баритон. Играл профессор. Они узнали друг  друга  и  обменялись
легкими приветственными взглядами.
     --  Давайте  к  нам,  присаживайтесь, -- позвал профессор,
Одна из женщин по доброму улыбнулась и,  поправив  собранные  в
пучок    волосы,   как   это   делают   школьные   учительницы,
пододвинулась, освобождая место.
     -- Спасибо, мне  отсюда  прекрасно  слышно,  очень  плавно
движемся, -- вежливо отказался доктор.
     Профессор, снимая естественное напряжение, пошутил:
     --  Мы  тут  вообще-то  наш с вами разговор обсуждаем, а я
заполняю паузы...
     -- Нет, Володя, это мы заполняем музыкальные паузы.
     -- И давно обсуждаете? --  как  бы  между  прочим  спросил
доктор, а сам немного обиделся, что его без него обсуждают.
     --  Судя  по  всему,  минут сорок, так что через полчасика
приедем. Вы обиделись  зря,  мы  ведь  только  одну  метафизику
обсуждали. -- Владимир Михайлович посмотрел как-то странно, как
там, уходя по аллее, и сказал:
     -- А вообще хорошо ехать в поезде.
     -- Смотря в каком, -- насторожился Доктор.
     --  Да в обычном нормальном поезде, который уносит тебя из
юности в будущее, мы ведь из похода возвращаемся.
     Доктор оглянулся и не увидел еще одного  пассажира.  Того,
напоминающего  нижегородского купечика, который ни свет ни заря
соскочил, гонимый своим бизнесом, в столицу.
     -- Скажите,  --  заволновался  доктор,  ожидая  очередного
подвоха судьбы,
     -- А продавец книг не ходил?
     --   Ходил,   --  недоумевая  переменой  доктора,  ответил
профессор.
     -- И что, вы что купили что-нибудь?
     -- Нет, -- улыбнулся профессор, -- Он так  дарил,  говорил
-- искусство должно принадлежать народу бесплатно.
     -- Погодите, и вы прочли?
     --  Да,  вещь  оказалась  очень  коротенькой.  -И, подумав
секунду еще раз повторил,
     -- Очень короткой.
     -- И вы живы?
     Владимир Михайлович удивленно посмотрел на доктора.
     -- Ну, и слава Богу, -- вздохнул доктор.
     Эх, он вспомнил события последних дней,  погорячились  мы,
товарищ  полковник.  Он  прав,  этот  Новый  Человек, рожденный
ползать -- свободно летать не может.  Это  ж  как  дважды  два.
Хорошо,  что  я  сжег свои пьесы. Правда от отчаяния, но теперь
даже рад. Мы все были пленниками прошлого,  все  эти  архетипы,
они  как гири тащили нас в безумный софистический водоворот. Но
каково же ему  было  преодолеть?  У  доктора  даже  закружилась
голова,  когда  он  на  секунду  поставил  себя на те моральные
высоты. Да, страшновато с непривычки, страшно, но гений,  гений
превозможет страх.
     Он  теперь  анализировал свой маршрут, свое пробуждение на
скамейке в больничном дворике и полет  на  телеге.  Да,  именно
так,  через себя, только через себя, хирургически, через острую
режущую боль, человек может стать свободным. Без наркоза.
     Он присмотрелся повнимательнее к пролетающему  с  безумной
скоростью  потоку  и  вдруг стало ясно, что там, по ту сторону,
нет ничего из того, что было важным в прошлом. И дело было не в
отсутствии  дурно  пахнущих  типографской  краской  костров,  и
потренькивающих самокопателей. Если бы только это -- то была бы
примитивная утопия. Там, нет чего-то более существенного, более
важного,  того, что бесконечно порождает эти костры, а заодно и
все остальные вечные вопросы. Поток был равнодушен. Но это было
не холодное равнодушие, как, например, равнодушие  санитаров  в
морге.  Поток за окном звал, манил, притягивал. Так притягивает
своим совершенством красивая музыка.
     Электричка стала  притормаживать.  Доктор  это  ощутил  не
только  по  инерции  --  кем-то  забытый одноразовый стаканчик,
стоявший на откидном столике, поехал вперед, оставив коричневое
кольцо пролитого кофе. Но и по тому, как несущийся  мимо  поток
стал  потихоньку  меняться.  В  нем  появились  детали, вначале
неопределенные, в виде разноцветных взаимопроникающих  пятен  с
размытыми  краями.  Такие получаются, когда акварель наносят на
сырую бумагу. Доктор сейчас вспомнил даже название  техники  --
по  сырому.  Ну-ка  посмотрим,  что здесь на самом деле. Доктор
уперся лбом в прохладное стекло.
     Из пятен сначала выросли далекие кучевые облачка,  далекое
синее  небо...  казалось,  еще  мгновение,  и возникнут ближние
контуры этого нового  мира.  Но  тут,  как  всегда  бывает  при
подъезде к станции, появился аккуратный белый, как лист бумаги,
забор,  отделявший  железную дорогу от остального мира. Как это
верно, подумал доктор, безопасность должна быть  выше  красоты,
но  и  она может быть обеспечена с большим эстетическим вкусом.
Он попытался прочесть название станции, вертел головой, пытаясь
ухватить взглядом  мелькающие  буквы,  но  они  слишком  быстро
улетали, и ему удалось совсем немногое. Он едва прочел, или это
были  обрывки,  что-то  вроде:  "Монада"  или "Триада". По мере
торможения слова стали отчетливее.  Теперь  уже  не  надо  было
дергать   туда-сюда  головой,  как  будто  за  окном  играют  в
пинг-понг, а ты все следишь за белым метущимся шариком.  Теперь
названия  просто  возникали  в квадрате его окна и на мгновение
как бы останавливались, словно слайды на экране. Вот перед  ним
возникло  какое-то крылатое выражение на латинском языке, потом
правильно написанная фамилия Шопенгауэра на  немецком,  даже  в
готическом стиле. Да, здесь не все так просто, думал доктор. Но
когда  поезд  встал -- он побледнел и отшатнулся от окна, будто
бы оттуда ему плюнули в лицо. Прямо напротив, на идеально белой
стене ярко горело хамское заборное слово. И теперь он  вспомнил
то  первое  неопределенное  начальное  настроение, когда он еще
сидел на скамейке рядом с догорающей клиникой. Он вспомнил, где
это все уже было, и Шопенгауэр, и Лейбниц, и обычная  площадная
ругань,   набранная   красивым   типографским  шрифтом.  В  его
просветленном  сознании   всплыла   длинная   и   пустая,   как
математическая бесконечность, череда блистающих книжным золотом
корешков с поэтически-красивым псевдонимом великого упростителя
Владимира Ильича Ульянова.


     Едва над Москвой забрезжило чахоточное зарево, послышались
далекие   выстрелы.  Палили  где-то  на  юге,  в  районе  Новых
Черемушек. Андрей взглянул на часы --  было  полвосьмого.  А  в
семь  должен  был приехать Воропаев на грузовике. На душе стало
очень неспокойно, если не сказать крепче. Но крепче  Андрей  не
умел  говорить.  Потому  что  все, что ни говорилось крепче, он
всегда представлял в точности так, как оно и  произносилось.  А
кроме  того, он как-то прочел в дневниках Пушкина, что нарушать
приличия по мелочам -- это  признак  не  очень  глубокого  ума.
Видно,  сам поэт о многом впоследствии жалел. А стоит ли вообще
нарушать приличия, теперь спросил себя Андрей.
     Для теплоты  все  спали  в  телевизионном  холле,  который
напоминал старинную помещичью усадьбу. Точнее то, как видел эту
усадьбу  советский  архитектор.  Андрей  часто заходил сюда и с
замиранием разглядывал высокие балконные двери,  через  которые
проступал  засиженный  голубями  парапет,  и  за ним решетчатый
купол Поклонной горы, напоминавший, пока его не доделали, купол
рейхстага. Ему всегда казалось, что  именно  тот  незаконченный
каркас   и   был  самым  удачным  вариантом  памятнику  Великой
Отечественной. А здесь, внутри, над  ним  нависала  терраса,  с
дубовой  фигуристой  лестницей,  с  обшитыми  деревом стенами и
главное,   с   огромным   круглым   окном,    которое    всегда
ассоциировалось  с  финалом  фильма  "Чапаев".  Он  даже иногда
представлял, как крошатся стекла, и  трещат  деревянные  лучики
под  напором  крепкого  Чапаевского  удара, и в окне появляется
ребристый пулеметный ствол.  Он  это  видел  не  раз  во  время
каких-нибудь   хоккейных   баталий  или  кассетных  фильмов.  А
анекдотов про Чапаева никогда не любил, и тем более  ни  одного
никогда  не помнил. Но всегда знал, что Чапаев еще когда-нибудь
явится и позовет за собой -- уж  очень  талантливо  сыграл  его
Бабочкин, и уж очень много над ним смеялись.
     -- Чуешь, гхарматы? -- спросил неспавший Армахгедон.
     --  Слышу,  --  почти  равнодушно  сказал  Андрей  и начал
толкать Серегу.
     Тот  шевелил  во  сне  губами  и  от  кого-то  отмахивался
здоровой рукой. Наконец открыл испуганные глаза:
     -- Умка, ты? Чего, на лекцию? -- он медленно просыпался из
какой-то   неприятной   ситуации  в  еще  более  отвратительную
обстановку. -Слушай, давай прыгнем в телепортер?
     -- Ага, а там Володька в засаде сидит  с  винчестером.  --
Андрей через силу усмехнулся, -- Ладно, одевайся как на экзамен
-- быстро.
     Легонько  прикорнувшись  к  плечу, стал будить маму. Та во
сне улыбалась, и эту улыбку он не видел  уже  лет  двадцать.  А
теперь  вспомнил  свой  поселок,  свое  невежественное  детское
счастье и, преодолевая боль, все-таки дотронулся до  ее  плеча.
Мама  обрадовалась, что первое, что она увидела этим утром, был
ее Андрей.
     -- Сынок, я тебя видела мальчонкой, ты бежал  из  школы  и
испугался  соседского  гуся, а потом подошел отец и поднял тебя
на руки и принес в дом с первой пятеркой.
     Даша с Леной спали в обнимку, а старик Нечаев так и спал в
кресле. Его мама прикрыла казенным общежитским одеялом. Нечаеву
было уютно здесь, он давно здесь не был, не хотелось. А  теперь
ему снилось, что он проводит политическую работу в студенческом
общежитии.   А  заковыристый  паренек  все  спрашивает,  отчего
Сталина вынесли, а Ленина забыли...  Но  его  все  это  уже  не
мучает,  во  всяком  случае, не так как раньше, ведь он может в
любой момент проснуться и увидеть добрые Умкины глаза.
     Так он обошел всех и лишь  потом  взглянул  в  окно.  Нет,
снега  не  было,  а  окно  тихо  и  неприятно,  словно неоновая
лампочка, зудело от ветра. Потом громко ухнуло, где-то у здания
нового Цирка,  а  это  уж  почти  рядом.  Послышалась  короткая
автоматная  очередь, Андрей понял, теперь не девяносто первый и
не девяносто третий, белый дом будет здесь, на Ленинских горах.


     Воропаеву казалось, что он едет не по Москве, а  участвует
в  каком-то  сумасшедшем  ночном сафари. То и дело навстречу из
грохочущей темноты вылетали груженые доверху мебелью  и  прочим
домашним  скарбом  "Газели", "Бычки" и другая рогатая живность.
Москва напоминала саванну во время пожара,  только  было  здесь
очень холодно.
     --   Почему?   Почему   стоит   России   чуть-чуть  начать
выкарабкиваться  из  глубокой   ямы,   как   появляются   люди,
увлекающие  ее  в очередной кровавый вихрь? -- сам себе задавал
вопрос Вениамин Семенович, пробираясь через начавшуюся  с  утра
очередную бойню.
     Он   только   что  расстался  с  Заруковым,  поручив  тому
приглядеть  за  семьей,  и  ехал  к  Университету.  Оттуда  уже
доносилась  стрельба.  Чем  он  там поможет со своей шестеркой?
Грузовик достать не  удалось  --  ночью  на  управление  напали
пронюхавшие  о  предстоящей бойне граждане и увели все что было
на ходу. Мародерство уже затихнувшее, опять окрепло и приобрело
резко направленный транспортный характер.
     Когда он у площади Гагарина свернул на Воробьевское шоссе,
из темноты вырос "Мерседес". Автомобиль был  развернут  поперек
дороги  и  мигал  всеми  бортовыми огнями, как новогодняя елка.
Рядом стояло человек шесть с автоматами наперевес. На багажнике
возвышалась   старая   двадцатилитровая   канистра.    Воропаев
притормозил и, не глуша мотор, высунулся из окна.
     --  Что,  братки,  у  вас  проблемы?  Вперед  шагнул самый
длинный с маленькой головкой:
     -- Нет, папаша, проблемы не у нас, а у вас.
     Братва дружно засмеялась, впрочем коротко и холодно.
     -- А, ... -- кисло догадался Воропаев и нащупал  пистолет,
-- Бензина нет?
     --  Нет бензина, и Москвы нет, и мира нет, и тебя, папаня,
тоже нет.
     -- Как это? -- прикинулся простачком Воропаев, и на всякий
случай включил мигалку.
     Теперь небольшой объем Москвы  с  жигулями,  мерседесом  и
затаившимися  в  обоймах  свинцовыми мушками, стал периодически
вспыхивать неживым синим светом.
     -- Братва, так  это  полковник  всея  Руси,  --  догадался
коренастый  прыщавый парнишка и дал короткую очередь по фонарю.
Синий объем исчез.
     Долговязый повернулся, показал,  чтобы  не  хулиганили,  и
интеллигентно попросил Воропаева выйти из машины:
     --  Давай,  давай  старик,  сейчас  я тебе объясню, почему
ничего нет. Ты поймешь.
     Воропаев  медленно  вылез  наружу  и  встал,  ревматически
потирая спину.
     --   Что   там,   прострелило?   --  сочувственно  спросил
долговязый, -- Это оттого, что  ты,  старик,  мало  двигаешься.
Ну-ка, станцуй нам.
     --  Бросьте,  ребята, если вы насчет бензина, то у меня на
донышке,  да  и  тот  семьдесят  шестой,  для  вашего  аппарата
маловато будет.
     Долговязый усмехнулся и махнул повелительно рукой. Один из
компании,  с  метровым  резиновым  шлангом  в  руках, подошел к
жигулям и начал колдовать с крышкой бензобака.
     -- Ну-ка, станцуй нам гопак, -- попросил долговязый.
     Воропаев, будто бы извиняясь, развел руками,  мол,  негоже
старику  пляски  плясать,  но  длинный ударил из калашникова по
земле, так, что Вениамин Семенович запрыгал, словно земля стала
раскаленной.
     -- Вот так, уже ничего, теперь сосредоточься и  постарайся
проснуться.
     -- Да я и так не сплю, -- приседая, кряхтел Воропаев.
     --  Да у него тут полбака! -- крикнул парнишка со шлангом.
Долговязый усмехнулся и, будто что-то припоминая, стал говорить
вкрадчивым голосом:
     --  Сейчас  займемся  поиском  сущности,  полковник.   Мне
кажется, ты уже начинаешь просыпаться, вот так, пониже, и спину
держи прямо. Но это только кажущееся пробуждение, вроде ты и не
спишь,  а  на  самом  деле спишь, то есть твое собственное Я не
проснулось. Так ты и жил всю свою жизнь, встать! Сесть! Встать!
Сесть! Ты как машина, только очень плохая,  вроде  жигулей.  Ты
весь  во  власти  эмоций,  тебе  страшно,  и  ты  можешь только
рефлексировать.
     Воропаеву действительно теперь стало страшно.
     -- Но не пугайся старик, мы тебя освободим, ведь на  самом
деле  весь  этот  мир  тебе  снится,  а когда ты проснешься, ты
увидишь,  что  ничего  вокруг  попросту  нет.  Но   для   этого
постарайся  сосредоточиться,  например,  на  правой ноге. Да не
дрыгайся, и не на левой, а на правой, нет, не понимает, можно и
помочь...
     Долговязый  выстрелил  Воропаеву  в   правую   ногу.   Тот
схватился руками за обожженную правую голень.
     --  Ага,  обратил  внимание.  Заметь,  полковник,  из чего
состояла твоя жизнь? Тебе все время чего-то надо было от жизни,
ты догонял, они убегали, а зачем ты их догонял,  для  тебя  это
было не важно.
     Воропаев   упал   на  асфальт.  Отсюда  снизу  были  видны
непропорционально массивные ботинки долговязого,  зашнурованные
по  десантному,  зигзагом.  Чуть  левее  от рифленого каблука в
полумраке маячил задний мост Мерседеса и еще пара ног у колеса.
Он повернул голову к жигулям. Те превратились в пару  насекомых
неестественно  больших  размеров.  Одно обречено, как корова на
бойне, опустило  голову,  а  другое  выпустило  тонкий  упругий
хоботок и высасывало что-то из-под кожи жертвы.
     Внезапно   с   неба  обрушился  багровый  огненный  шар  и
рассыпался на тысячи блистающих в ночи звезд.  Это  был  окурок
долговязого.  Воропаев  понял,  что наступил конец. Послышалось
сирбание по дну бензобака. Потом долговязый крикнул:
     -- Ист! -- и раздался выстрел.




     Поеживаясь,   они   с   Серегой   стояли   на   ступеньках
университета, окутанные хмурым ненастным утром, и с  удивлением
разглядывали   демидовскую  конструкцию  на  месте  Ломоносова.
Петька "для сугреву"  бегал  вокруг  чугунного  студента.  Тот,
вопреки  всему,  упорно  читал  раскрытую чугунную книгу, а его
чугунная подруга упорно заглядывала через плечо  в  неизвестный
чугунный  текст.  Впрочем,  сейчас  Андрею казалось, да что там
казалось -- то были точно последние читатели в  России.  Петька
как  раз  залез  на  колени  к  студенту-великану  и  тоже стал
смотреть в книгу.
     -- Эй! -- крикнул Петька и вдруг замолк.
     -- Что там? -- Забеспокоился Серега, ревниво  взглянув  на
не сожженную книгу.
     --  Нет  ничего,  --  протухшим  голосом  почти  прошептал
мальчонка.
     В  этот  момент  на  площадь  перед  университетом  выехал
воропаевский  жигуленок. Шестерка как-то странно скособочилась,
как если бы у нее не было одного колеса.  Выписав  замысловатый
зигзаг, она повернулась покрывшимся паутиной лобовым стеклом ко
входу  и  собралась уже по ступенькам забираться наверх. Андрей
отступил, а Серега едва  успел  отпрыгнуть  в  сторону.  Жигуль
ударился бампером в гранитный бордюр и встал намертво. При этом
опять рвануло за зданием цирка.
     Когда   Андрей  открыл  дверцу,  ему  на  руки  вывалилась
плешивая  голова  Вениамина  Семеновича.  Потом  они  вместе  с
Серегой   выправили   полковника   обратно,   и  тот  прошептал
окровавленными губами...
     -- Не успел...
     -- Что случилось, Вениамин  Семенович?  --  глупо  спросил
Андрей.
     --  А,  Умка,  --  тот через силу улыбнулся, -- Тамбовские
теснят братву... не яс... надо уходить так... они на ...
     -- На чем? -- переспросил Андрей.
     Но Воропаев потерял сознание. Из  высоких  дубовых  дверей
выбежала   Даша  и,  сняв  с  себя  платок,  перевязала  голову
Воропаеву. Тот был немного смешон  и  напоминал  Фому  из  села
Степанчикова.  Но  Андрею  сейчас  было  не  до смеха. Воропаев
что-то шептал. Он наклонился поближе.
     --   Андрюша,   --   Воропаев    еле    двигал    толстыми
потрескавшимися губами
     --  Ты  остался теперь один, а я не смог, не смог, я хотел
тебе сказать, Умка, про Золото Мира, помнишь, ты говорил, ты...
-Воропаев приподнял голову и посмотрел Андрею в глаза,
     -- ...ты не стесняйся своей жалости  никогда,  все  другое
приложится, а она и есть единственное Золото этого Мира...
     С  южной  стороны,  от  второго  гуманитарного, послышался
автомобильный гул. Поблескивая хромированными скулами, впрочем,
уже изрядно помятыми, через университетскую площадь, как  звено
истребителей,  неслись три фордовских джипа. Из джипов пальнули
для острастки по чугунным композициям. Одна из  пуль  попала  в
книгу, за которую спрятался Петька.
     -- Сволочи, -- ругнулся Воропаев и выстрелил несколько раз
куда-то в направлении Сетуни.
     -- Не стой, Умка, уводи людей...
     Воропаев глухо прохрипел и закрыл навсегда глаза.
     Ветер    усилился.   Далекие   разрывы   и   треск   стали
перекрываться каким-то новым неотвратимым гулом. Теперь он  был
низким  и  как будто живым. То есть в нем определенно слышались
утробные  булькающие  звуки.  И  источник  был  не   здесь,   у
гигантского  здания  на  Ленинских  горах, а где-то там, вдали,
откуда примчалось первое звено джипов.
     В этом бессмысленном шуме продрогшие от  холода  и  страха
люди  не услышали лошадиный топот и не заметили, как на площади
появились двое всадников и  пес.  Рядом  с  Катериной  гарцевал
Вадим на черном коне. Они красиво кружились: белый и черный, он
и  она,  будто вальсируя под музыку разрывов далекого моторного
гула.
     Петька с чугунного монумента крикнул:
     -- Я же говорил, Кришнамурти вернется!
     Андрей, у которого по непонятной причине оказался в  руках
воропаевский  ТТ,  обернулся  и  впервые увидел Учителя. Многие
месяцы он представлял его то седобородым  рериховским  старцем,
то  индейцем  в  обшарпанных  мокасинах, а то и просто каким-то
нечеловеческим субъектом, а  тут  был  обычный  гражданин,  лет
тридцати, с непримечательным лицом, лишь глаза были спрятаны за
черными  очками.  Нет,  конечно,  на  черном  коне,  в  длинном
"декадентском"  пальто  и  широкополой   шляпе   он   смотрелся
великолепно.   Его   плеть,  перехваченная  сейчас  посередине,
угрожающе свисала ниже стремени, и готова была в  любой  момент
взвиться  над Андреем, над площадью, над всем этим миром, чтобы
созидать или разрушать.  Но,  что  --  уже  не  важно.  Зрелище
захватывало  еще  и  тем,  что Катерина в своей заячьей шубке с
распущенными   волосами   удивительно   подчеркивала   какое-то
нечеловеческое их превосходство над дикими несуразностями этого
московского  утра.  Да, да, дело было именно в ней, а не в нем,
без нее он бы не смог производить столь сильного впечатления.
     -- Господа, -- обратился  Вадим.  --  Вы  окружены.  Через
минут  десять здесь будет пьяная, разбушевавшаяся толпа отлично
вооруженных людей.
     Он  чудесным  образом  ухитрялся  оставаться  неподвижным,
несмотря на беспокойное кружение коня.
     --   Я  вижу,  у  вас  проблемы  с  транспортом.  Впрочем,
транспорт в создавшейся ситуации не спасет. Разве что телега...
     Андрей  оторвался  от  Воропаева,  встал   и   подошел   к
всадникам. Пес грозно зарычал.
     --  Господа,  мои  планы таковы: я покидаю этот бесплодный
смешной  мир.  Желающие  отправится  со  мной,  --  он   достал
полиэтиленовый  пакет  с синим кругом на желтом фоне и вынул из
него книжную стопочку. -- Впрочем, чего объяснять, и так  ясно,
-- и он швырнул под ноги Андрею с десяток книжек.
     --  Нечаев,  снимите  очки.  --  Твердо  сказал Андрей, не
обращая внимания на книги.
     -- Умка, неужели тебе мешают мои очки?
     -- Сними, раз он просит, -- почти крикнула Катерина.
     Она  была,  в  отличие  от  Вадима,  в  каком-то  нервном,
дерганном  состоянии.  Учитель снял очки, и Андрей увидел то, в
чем практически  не  сомневался.  На  мгновение  перед  глазами
всплыла  темная  полуночная арка и гражданин, от которого веяло
бесконечной холодной  легкостью,  столь  же  простой,  сколь  и
непонятной,  как  презрительный плевок в душу. Андрей посмотрел
на пистолет в своей руке, потом на Нечаева. Тот заметил  оружие
и, кажется, обрадовался.
     -- Катерина стреляла, пальни и ты, -- Вадим засмеялся.
     Андрей с отвращением выбросил оружие и сказал:
     --  Вы  правы,  Нечаев,  человек  --  это  тоже самое, что
демидовский самокопатель...
     -- Я рад, что ты это понял. -- улыбнулся Учитель
     -- Вы не дослушали, Нечаев, -- Андрей  сейчас  собрал  все
остатки  своей  слабой  воли,  стараясь во чтобы то ни стало не
смотреть на Катерину.
     -- Но только человек, не признающий Бога.
     -- Ну, здрасте, -- Нечаев  усмехнулся,  и  в  этот  момент
просвистела шальная пуля.
       Но он даже не дрогнул:
     -- Умка, давай покороче.
     -- А я уже все сказал, извините, что по-русски.
     С  юга,  со  стороны  нового цирка, появился ощетинившийся
карабинами и гранатометами, мордастый, в пятнах  маскировочного
цвета,  боевой  грузовик  --  "Урал".  То есть это была обычная
армейская машина, но с какой-то страшной,  сеящей  неотвратимый
ужас  неправильностью.  Андрей  присмотрелся и вдруг понял, что
источником этого ужаса было  парадоксальное  несоответствие  ее
казенной  армейской  мощи  и  анархической,  неуставной лихости
облепивших ее людей. Короче, она была в угаре недавнего боя,  в
том  особом  угаре,  который  бывает во время драки, когда тебя
ударили по лицу и  скрылись  от  возмездия,  и  ты  ищешь  хоть
что-нибудь  мало-мальски достойное, чтобы утолить жажду мщения.
Вадим махнул рукой, подъехал поближе к Катерине.
     -- Я же говорил, он решил спятить. У него определенно  был
план  сойти  с  ума,  --  и, повернувшись к Андрею, крикнул, --
Умов, и откуда у вас такое имя?
     -- От отца -- твердо сказал Андрей.
     -- Да где же твой отец? -- усмехнулся Нечаев
     -- Что бы его увидеть, надо забраться на табуретку.
     -- Да вы определенно сошли с ума. -- Он  хлестнул  коня  и
позвал Катерину, -- Поехали.
     --  Андрюша,  --  Катерина сильно стегнула коня, чтобы тот
стоял на месте, -- прости!
     Она  наклонилась  и  поцеловала  его   в   лоб.   Всадники
пришпорили   коней.   Но,   прежде   чем  раствориться  в  этом
бесконечном  тусклом  рассвете,  Нечаев  подъехал  к  чугунному
студенту и крикнул:
     -- Петька, как ты догадался, что я в Бога не верю, там, на
платформе?
     --  Вы ж мимо нищих прошли, а кто мимо нищих проходит -- в
Бога не верит,  --  и,  сделав  короткую  паузу,  математически
добавил, -- Обратное, вообще говоря, не верно.
     Петька  помахал  с памятника Андрею. И тот нехотя забрался
на руки чугунному студенту. Они оба  на  мгновение  прилипли  к
чугунному тексту.
     Вадим махнул рукой и уж было собрался пришпорить коня, как
заметил второй Урал, выползающий с севера, в точности такой же,
как первый, но только еще более матерящийся и угрожающий. Через
мгновение  послышался  рокот  и  с  запада,  из-за бывшей спины
Михаила Васильевича. Они оказались в замкнутом  кольце.  Ожидая
сопротивления,     эта     механическая     петля     сжималась
профессионально, медленно, неотвратимо.
     Всадники  остановились,  попятились  обратно  к   чугунным
людям.  Внезапно  шальная  пуля  ударила  в  стопорную  собачку
самокопателя, и огромная клешня ожила. Колесо  повернулось,  за
ней  шестеренка,  и толстый многожильный трос стал наматываться
на барабан. Неприятно заскрипела система  блоков,  и  где-то  в
голове Самокопателя громко звякнуло.
     --  Это он задал себе первый вопрос, -- крикнул Андрей, --
Где я?
     Массивный атлетический диск вышел из положения  равновесия
и  стал  раскачиваться,  подобно маятнику. Но то был не обычный
маятник,  и  даже  не  маятник  Фуко,  а   система   маятников,
подвешенных  на  общую  ось  и связанных пружиной, по-видимому,
снятой с обычного дивана. Вслед за  первым  стал  раскачиваться
второй, третий, и каждый из них по-своему дергал подвес, отчего
вся конструкция зазвенела, как музыкальная шкатулка.
     --  Теперь  пошла цепочка формальной логики, -- Андрей уже
успокоился и комментировал как лектор.
     Очевидно,    металлическое    позвякивание    Самокопателя
гармонически  ложилось на пугающее завывание ветра своеобразным
ритмическим инструментом, как ударные ложатся  на  классические
симфонии   в   некоторых  современных  интерпретациях.  Поэтому
вначале получилось  даже  комично.  Но  постепенно  демидовская
партия  перехватила инициативу и загремела поверх таинственного
гула какой-то новой мощной  мелодией.  Казалось,  добрый  милый
Августин переходит в стройное бодрящее пение Марсельезы. Андрей
крикнул Вадиму:
     --  Нечаев,  вы математик, это я вам как математик говорю,
вы поклоняетесь обычной арифметической логике, а эта --  логика
Самокопателя.  В  ней  есть  все, кроме Бога, следовательно, --
Андрей кричал, перекрывая сумасшедшую музыку  самокопателя,  --
следовательно,  в  ней  нет  и  человека.  Как  в туристической
красоте; впрочем, этого вы не поймете. Так что читайте, пока не
поздно, ваш гиперболоид.
     Он поднял с земли книжечку и кинул ее обратно Вадиму.
     -- Глупости, --  тот  нервно  рассмеялся  и  оглянулся  на
Катерину,  -Умка,  эта  музыка  не доиграет. Я знаю, что грядет
катастрофа. И знаешь, почему? Потому что Иисус Христос  покинул
этот мир навсегда, и его самокопателями не спасешь.
     Ударило   в   портик  университета,  и  сверху  посыпались
архитектурные излишества.
     -- Мир, из которого ушел Иисус  Христос,  уже  никогда  не
будет таким, как прежде, -- упрямо возразил Андрей.
     В  этот  момент  страшная и неистовая марсельеза как будто
взвилась в серое небо, ударила по низко летящим тучам поcледним
аккордом,  и  самокопатель  рухнул  с   постамента.   Наступила
странная тревожная минута. Грохот и позвякивание как по команде
прекратились. Кажется, даже замерли грузовики. Все застыло, как
перед  последним  решительным ударом. Только ветер еще свистел,
но и он переменился, будто иссякала его тысячелетняя мощь.
     -- Эй, дядя, а гиперболоида-то и нет! -- Петька засмеялся,
как Олег  Борисов  в  фильме  "Крах  инженера  Гарина",  тонким
треснувшим фальцетом.
     -- Что значит нет, -- удивился Нечаев.
     --  Ну  откуда  он  мог  появиться?  Ведь  его  невозможно
дописать, не погибнув самому! А вы живы, -- Петька сделал паузу
и добавил, -- пока.
     -- Я жив, потому что это мой мир, -- возразил Вадим.
     -- Вряд ли, -- спорил Петька.
     -- Ладно Петька, не тяни, читай, -- крикнул Андрей.
     -- Что читать? -- недоумевал Вадим.
     -- Чугунную книгу, -- усмехнулся Андрей, -- Эх, Нечаев, вы
помните про ветер? Вы, несомненно, талант, жаль, что эту пустую
конфету подарили такому таланту. Тот ветер, вы  говорили,  есть
слово, и когда оно произнесется, этот сумасшедший мир исчезнет.
И сейчас Петька его произнесет в слух, и этот мир исчезнет.
     -- Читай, Петька -- еще настойчивее попросил Андрей.
     -- Оно на букву Ха, -- крикнул мальчонка.
     -- Читай же!
        Петька  посмотрел  вокруг.  С высоты, с колен чугунного
студента вся площадь перед университетом лежала как на  ладони.
Но  Петька  почему-то стал смотреть не на красивых всадников, и
не на глупые механические чудовища, и  вообще  не  на  площадь,
будто  намертво зажатую стальным сегментом цвета хаки, а высоко
в небо, откуда торжественно и плавно, как на Рождество,  падали
огромные  мохнатые  хлопья.  Мальчик для страховки ухватился за
края чугунного фолианта и что есть мочи прокричал в  светлеющее
с каждой буквой небо имя настоящего создателя этого мира.
     ПОСЛЕСЛОВИЕ
     Сквозь волнистые туманы раннего сентябрьского утра несется
первая   электричка.  Я  сижу  в  третьем  вагоне.  Сзади  тихо
посапывает  пьяненький  гражданин.  Но  он  где-то  в  углу,  в
стороне,   а   настоящее,   пассажирское  сообщество  не  спит.
Тренькает гитара. Мы, нестройно тянем про то  как  белые  флаги
развешивает   старый   Домбай.   Пассажирский  поезд  или  даже
электричка  представляют  собой  такое  замечательное  место  в
котором  особенно  ярко раскрываются характеры людей. Например,
пассажиры   глядящие   в   окна,   кажутся    мне    замкнутыми
одухотворенными  натурами, и наоборот, люди вовсе не обращающие
внимания на пространство в котором они двигаются  --  на  самом
деле  более открыты к этому миру. Я лично раньше любил смотреть
в окна, да и теперь не прочь, но как-то с  годами  у  меня  все
больше   пробуждается  интерес  к  пассажирам.  Вот  и  сейчас,
возвращаясь из похода, с компанией,  уже  заметно  постаревших,
друзей,  я  то  и  дело  отрываюсь от окна, за которым, кстати,
пробуждается  редкое,  по  красоте,  сентябрьское  подмосковье,
слегка  подернутое  волнистой  пеленой  туманов,  с золотистыми
островками  березовых   рощ,   отрываюсь   и   всматриваюсь   в
многозначительные   детали   на  лицах  моих  друзей  и  просто
случайных попутчиков.
     Мы  разговариваем,  спорим,   весело   пикируемся,   потом
замолкаем,  бренчим  на  гитаре,  беззлобно поругиваемся, а тем
временем  потихоньку  удаляемся  от  ностальгического   ночного
костра,  возвращаясь к реальным заботам текущей жизни, которая,
быть может, именно  своей  текучестью  и  делает  наши  встречи
такими  желанными  и  искренними.  Впрочем, наверное, я слишком
поддаюсь  минуте,  и  нарочно  романтизирую  наше   путешествие
стараясь продлить прелесть его очарования.
     Вот,   например,   тот,   спящий   битюг   напоминает  мне
дореволюционного купечика. Чуть поодаль сидит  батюшка,  да  не
обычный,  гладкий  розовощекий поп, а скорее инок, иеромонах, с
красивым правильным лицом, и  в  очень  потрепанной  одежке.  Я
вспоминаю   тысячестраничное   описание  американской  жизни  и
православной  веры  отца  Серафима  Роуза.  Потом  мой   взгляд
сваливается  с духовных высот на испачканные колени молоденькой
девицы, сидящей почти рядом с иеромонахом  и  вспоминаю  другую
девушку,  тоже  красавицу,  но  шикарную,  в  кожаной  куртке с
отворотами, в кожаных брюках, гарцующей на белом  коне  посреди
сумасшедшего  московского  движения.  В воздухе плавает обрывок
нашего вагонного спора, в виде только что заданного вопроса:
     -- А есть ли вообще хоть какое воздействие  литературы  на
жизнь? Вопрос задан кем-то из лиц женского пола, а ухватывается
за него наш брат-медик, или лучше сказать, медбрат Миша. Он мне
напоминает  не  обычного  врача,  а  одновременно и Булгакова и
Чехова:
     -- Варечка... -- говорит Миша, а точнее мне  это  слышится
как  "Варечка",  --  ...никакой литературы вообще не бывает. Не
бывает, потому что есть  только  жизнь,  а  буквочки,  то  есть
словеса  обличенные  в  крупную  форму, представляют собой лишь
попытку, то есть даже  не  попытку,  а  именно  предисловие,  к
настоящей жизни, так сказать туман над озером, а не само озеро,
или туман над землей, а не саму землю с человеками...
     --   Туман?!  --  задумывается  Наташа  Щеглова  поправляя
поседевшую прядь за ухо.
     -- Например, -- усмехается Миша.
     -- Значит это  воздух  и  мы  им  дышим,  --  догадывается
Наташа.
     --   Да,   нет   же,  --  нервничает  медбрат.  Он  вообще
неспокойный, и, кажется, не совсем здоров.
     -- Этот туман только следствие почвы, как запах болота,  а
почва, то есть жизнь...
     -- Тогда причем тут предисловие, -- вступает муж Наташи,
     -- Тогда уж послесловие.
     Вениамин, грузный мужчина, наш бывший сокурсник подавшийся
еще со    студенческой   скамьи   в   комитет   государственной
безопасности,  и  потому  долго  с   нами   не   встречавшийся,
представляется  мне теперь русским патриотом, но, конечно, не в
старом, квасном смысле.
     -- Вот вы все хватаетесь за слова, ну  назовите  мне  хоть
одну  книгу,  которая  изменила бы мир к лучшему? К лучшему! --
повторил Миша убедительно подняв к верху указательный палец.
     -- Скажи им Володька, -- обращается он ко мне.
     -- Что ты, только хитро ухмыляешься, да лицо такое делаешь
будто знаешь что-то несусветное. Конечно, ты скажешь --  вопрос
банальный  и изъеден временем, как сыр Чэдлер крысами, конечно,
мы не о примитивном субъективном идеализме говорим. Ну  что  же
плечами жмешь, скажи сам-то веришь?
     -- Сомневаюсь, -- отвечаю я и замечаю как иеромонах прижал
губы жилистой кистью.
     --  Во-о-о,  не  знаешь,  потому что нет такой книги милый
друг, нету! Ну а насчет дряни, здесь -- пожалуйста, потому  что
почва-то провонялась!
     --  Ну  ты  это  хватил,  обухом  по  китайскому  фарфору,
называется, как-то  все-таки  выползаем  потихоньку,  вон  даже
дворники с машин перестали красть...
     --  Погоди  Вениамин про дворников, ты ж сам знаешь дети и
то нищие, милостыню просят... -- поправила Наташа.
     --  Куда  заехали,  я  вам  про  идеальное,  вот   возьмем
Кьеркегора...
     -- Кто такой? -- удивился Веня.
     --  Философ  датский,  да,  знаешь  ли у них в Дании кроме
Андерсона еще и философ был в прошлом веке, Сереном звался, так
вот он чтобы уберечь свою любовь в первозданном виде, то есть в
том начальном этапе который только и возможен между не знающими
друг друга людьми -- отказался от  возлюбленной,  напрочь,  жил
бобылем и книги писал о том как сохранить себя от жизни!
     --  Отчего  имя у него русское а фамилия -- язык сломаешь?
-- опять спросила Наташа.
     -- Да не Сирин, а  наоборот,  и  вообще  господа-товарищи,
туман рассеется и останется голая правда...

     Так  мы  и  спорим  дальше, как вдруг, на крутом повороте,
половина двери откатывается  и  в  вагоне  появляется  странный
гражданин  в  черных  очках.   Впереди, на перекинутых за спину
ремне, покачивается лоток книжной продукции, а в правой руке он
держит в черном переплете увесистый томик.
     --  Новый роман самого загадочного писателя новой волны...
-- интеллигентно предлагает продавец книг.








Last-modified: Mon, 21 Sep 1998 16:35:08 GMT

Оцените этот текст: