Роман Дратинский. Граф Коверьянов
---------------------------------------------------------------
© Copyright Роман Дратинский.
Date: 24 Dec 1998
OCR, редакция: Вячеслав Лептюхов.
Email: slavus@caravan.ru
---------------------------------------------------------------
В середине семидесятых мне довелось побывать в Соединенных Штатах, я
навещал своих дальних родственников -- семью Брыкиных.
Моя мать, старая актриса, часто рассказывала мне о них. Олег Иванович
Брыкин эмигрировал в США после того, как в тридцать восьмом его отца
признали врагом народа, а потом уморили в лагерях. Каким-то чудом опальной
вдове и сыну разрешили уехать. Мария Николаевна умерла через три года после
эмиграции, а ее сын работал рекламным агентом в какой-то страховой компании
в Сан-Франциско. Маленький домик Брыкиных стоял в нескольких километрах от
города. Такси затормозило возле живой изгороди, за которой пожилой
седовласый человек подстригал газон. Когда я вошел в калитку, он оставил в
покое газонокосилку и направился ко мне с вопросительной улыбкой:
-- Чем могу быть полезен? -- спросил он.
-- Я хотел бы видеть Олега Брыкина.
-- Это я, -- ответил старик. -- Может быть, желаете войти в дом?
Я поблагодарил, и мы пошли по узкой асфальтированной дорожке. Наверное,
старик мучился догадками, кто я такой и зачем он понадобился молодому
человеку, одетому несколько странно для Америки и говорящему по-английски с
сильным акцентом.
В большой светлой гостиной, выдержанной в розово-сиреневых тонах,
Брыкин указал мне на мягкое кресло и направился к столику с напитками:
-- Для виски еще слишком рано. Могу предложить вам мартини? Я оглядел
его поподробнее. Белоснежная седина венчала гордо посаженую голову,
загорелое лицо было иссечено глубокими морщинами, но жесты и походка были
быстрыми и энергичными, без малейшего оттенка старческой суетливости.
Проницательные карие глаза блестели молодо и задорно. Подавая мне стакан с
мартини, Брыкин спросил:
-- Вы ведь русский?
-- Да, а как вы догадались? По акценту?
-- Не только. Ваш костюм пошит в Советском Союзе, это видно
невооруженным глазом, -- сказал он, переходя на русский, -- Вы давно
приехали?
-- Позавчера... Я сын Анастасии Сергеевны Куницкой. Она должна была
написать вам.
Олег Иванович радостно всплеснул руками и воскликнул:
-- Так вот оно что! Вы -- сын Настеньки? Это же просто замечательно,
что
вы приехали! Даже не можете себе представить, как приятно встречаться с
русскими, а мы ведь с вами еще и родственники, э? Ну, рассказывайте,
рассказывайте, как вы там живете, как Настя? Она еще играет во МХАТе?..
Софья! Софья! Иди скорей сюда, приехал мой племянник из России! На пороге
появилась маленькая старушка в сером шерстяном платье и кружевной вуали.
Брыкин представил меня:
-- Это сын моей кузины Насти...
-- Виктор Куницкий, -- подсказал я.
-- Да-да, вот именно, Куницкий. А это моя супруга, Софья Марковна Я
осторожно пожал сморщенную ручку.
-- Очень приятно, очень приятно, -- дребезжащим голосом заговорила
Софья Марковна. -- У моего мужа такие красивые родственники!
Завязалась оживленная беседа, из которой я мог понять, что Брыкины
живут здесь уже тридцать лет, их старший сын работает в Нью-Йорке, дочь
вышла замуж за владельца ресторана и живет в Лос-Анджелесе, а младший сын
Алексей служит менеджером в одной фирме в Сан-Франциско. Старики говорили
без умолку, словно вознаграждая себя за многолетний дефицит общения с
земляком. Старушка Брыкина достала семейный альбом и перед моими глазами
замелькали фотографии дореволюционной эпохи.
-- Это моя бабушка, -- говорила Софья Марковна, подавая мне фотографию
молодой красивой женщины в платье с кринолинами, -- Она из рода Губеновых,
ярославских помещиков... А это мой дед, полковник барон Карл фон Эберсбах в
день присвоения ему ордена святого Владимира Первой степени... Это мой отец,
статский советник Марк Карлович. День обручения с моей матерью, Анной
Александровной Скрынцевой, дочерью обер-камергера. Моя мать была
кавалерственной дамой Малого Креста ордена Екатерины Великомученицы и
состояла фрейлиной при императрице Александре Федоровне, лично знала
Распутина. А это мой дядя, брат матери, протопресвитер Илларион, он даже
служил литургии в Благовещенском Соборе Кремля... Все они давно уже умерли.
Тут, в Сан-Франциско очень мало русских, мы имеем связи с тремя-четырьмя
семьями и держимся друг друга. Ведь американцы совсем не похожи на русских,
они по-другому мыслят. А те немногие русские, которые здесь живут -- это
маленькая частичка нашей родины, которую мы очень любим и по которой так
тоскуем... Кстати, Виктор, вы знаете о графе Коверьянове?
-- Нет, никогда не слышал этого имени.
-- Но как же! Это последний осколок одного из самых знатных и блестящих
русских родов! Моя сестра, покойная Елена Марковна была его крестной
матерью. О, это удивительная история! Сейчас я прошу вас отобедать с нами, а
после обеда я расскажу вам про графа Коверьянова.
После сытного обеда я и мои американские родичи устроились в гостиной у
небольшого камина и Софья Марковна начала свой рассказ:
"Как я уже говорила, граф Петр Юрьевич Коверьянов происходит из очень
знатного рода. Если не ошибаюсь, Коверьяновы упоминаются в летописях еще при
Дмитрии Донском. Дед графа, Аркадий Матвеевич владел огромными землями и
золотыми рудниками, а потому богатство этой фамилии было колоссальным. Он
был женат на княжне Наталье Оселедецкой, которая принесла ему в приданое два
миллиона серебром. Граф Аркадий одно время заседал в Государственном Совете,
его очень ценил великий князь Константин Николаевич. Сын графа Юрий
Аркадьевич участвовал в Памирских походах и Русско-японской войне,
дослужился до чина бригадира. В Непале он познакомился с очаровательной
Грацианой, дочерью маркиза Кьоретти и женился на ней. Грациан и Юрий
венчались в Петербурге в 1916, это была очень красивая пара. При русском
крещении дочь маркиза приняла имя Ольги Степановны. Счастье молодых было
полным, но длилось оно недолго -- графа Юрия призвали на военную службу и он
геройски погиб на Юго-Западном фронте. Мать и молодая жена горько оплакивали
его, но тут выяснилось, что Ольга носит ребенка.
Старый граф Аркадий предчувствовал, что должно произойти что-то
страшное. Он переправил жену и сноху, а также большую часть своего состояния
сюда, в Америку. Была перевезена уникальная коллекция картин, среди которой
были шедевры Веласкеса, Хальса и Ван Дейка; драгоценная мебель Чиппендейла,
даже две статуэтки Донателло из посеребренной бронзы. Граф перевел в банки
Нью-Йорка почти все свои капиталы и бриллианты жены, которые оценивались
почти в миллион. Старая графиня и молодая вдова успешно перебрались за
океан, но тут разразилась эта страшная революция и граф Аркадий был
арестован. Он почти год просидел в Петропавловской крепости, а в 1918 его
расстреляли.
В Америке Ольга родила сына Петра -- последнего из графов Коверьяновых.
Беда, как известно, не приходит одна -- молодую мать унесла родильная
горячка. Графиня-бабушка, Наталья Григорьевна, воспитала внука как
настоящего аристократа, дала ему блестящее образование. Это была знатная
дама старой школы, еще помнившая пышные балы времен Александра II. Юный граф
знал три языка, прекрасно разбирался в истории, философии и искусстве,
великолепно музицировал и неплохо рисовал. Старая графиня, воспитав внука,
скончалась где-то в Швейцарии, проходя курс лечения на водах. В двадцать лет
граф Петр остался один на всем белом свете -- наследник традиций своего рода
и миллионного состояния.
Он был лакомым кусочком для американских девиц из хороших домов, многие
хотели заполучить его в мужья, ведь тут, в Америке, очень ценится громкий
титул, слова "граф, князь, барон" щекочут нервы и воображение американцев.
Но Петр не исппытывал склонности к женитьбе, он окружил себя немногими
русскими эмигрантами, для которых устраивал пышные приемы и тратил большие
средства для оказания помощи небогатым русским переселенцам. В число его
близких знакомых попали и мы. Граф ничем не занимался серьезно -- он немного
рисовал, немного сочинял, устраивал любительские домашние концерты. Раз или
два в год он по приглашению одного французского герцога, его дальнего
родственника по матери ездил во Францию, где охотился на рябчиков.
Его роскошная вилла на берегу Тихого океана была настоящим местом
паломничества для русского дворянства, несколько раз ее посещал великий
князь Дмитрий Павлович, двоюродный брат Николая II вместе со своей женой,
американкой Одри Эмери. Пригласительные билеты на прием у графа рассылались
заранее избранному кругу людей, в основном дворянству.
Один из богатых русских эмигрантов, сын известного сукноторговца
Алексей Анисимович Шияков долгое время тщетно добивался приглашения на прием
у графа. Шияков открыл в Сан-Франциско свое дело и теперь возглавляет
какой-то крупный банк. Его богатство огромно и оно постоянно приумножается и
ему открыты двери во все светские салоны Сан-Франциско, за исключением
Коверьянова. Шияков очень раздражался, злился на надменного
соотечественника, но ничего поделать не мог. Однажды в одном фешенебельном
ресторане Шияков встретился с графом и напрямую спросил его о причине такого
пренебрежения. Коверьянов как раз приступил к блюду из омаров, но при словах
банкира поднялся из-за стола, дал официанту крупную купюру, после
почтительно улыбнулся, пожелал Шиякову хорошо провести вечер, после чего
величественно удалился. Этот сибаритский жест окончательно взбесил
невоспитанного банкира.
Но Шияков -- из той породы людей, закаленных в тиглях бизнеса, которые
рано или поздно добиваются своего. Он уговорил одну знакомую аристократку,
мадам Зельтцер провести его на светский раут у Коверьянова. Афера удалась, и
добросердечная мадам представила графу Шиякова как своего хорошего
знакомого. Петр Юрьевич любезно принял незванного гостя, завел с ним
непринужденную беседу, показал ему свою коллекцию картин, но после этого
бедная мадам Зельтцер долгое время была лишена приглашений на графские балы.
Картины произвели на Шиякова большое впечатление. Он стал посещать
аукционы и приобретать полотна знаменитых мастеров, желая хоть в этом
сравняться с Коверьяновым. Причем отсутствие опыта и вкуса сослужило ему
плохую службу -- банкир хватал любые картины, словно жадная акула, выкидывал
большие деньги; по его мнению, чем дороже ему обошлась картина, тем больше
должна быть ее художественная ценность. В его галерее Гициан соседствовал с
посредственной гравюрой, помню даже, что на аукционе Сотби он не захотел
покупать карандашный рисунок Леонардо да Винчи, потому что он показался ему
невзрачным, зато за какой-то дрянной авангард он заплатил сумасшедшую цену.
Коверьянов слыл за прекрасного наездника, у него в конюшне было шесть
чистокровных арабских скакунов. Шияков взялся подражать ему и в этом,
заплатил огромную сумму за двух породистых коней и начал учиться верховой
езде, но учиться конному спорту в его годы было несколько поздновато; после
занятий у Шиякова сильно болела поясница, а один раз один горячий
андалусский конь сбросил беднягу не землю, Шияков сильно ушибся, растянул
мышцу и целую неделю провел в постели. Выздоровев, он жутко бранился и
приказал продать своих лошадей. Этот случай весьма позабавил графа.
Окончательный удар Шиякову был нанесен в конце 1967 года, когда в США
приехал великий князь Владимир Кириллович, наследник русского престола в
изгнании. Граф Петр Юрьевич поехал вместе с другими дворянами-эмигрантами
приветствовать великого князя. Владимир удостоил личной беседой графа
Коверьянова и князя Сергея Белосельского-Белозерского, главу союза русских
дворян в Америке. Эта акция доказала Шиякову, что невозможно прыгнуть выше
головы и с Коверьяновым ему никогда не сравняться.
Прошло три года, граф продолжал сорить деньгами, жертвуя крупные суммы
то в "Дом Свободной России", то на постройку православных церквей. Много
средств съедали его шикарные приемы на вилле, дорого обходилось содержание
штата прислуги и обслуживание конюшен. В состоянии Петра Юрьевича
образовалась большая трещина, которая угрожающе росла. Это обстоятельство
удручало Коверьянова, но он и пальцем не пошевелил, чтобы как-то поправить
дело.
В 1970 году, в теплый весенний вечер дворецкий-англичанин Мортон
доложил графу, что внизу в холле его ожидает Шияков. Петр Юрьевич велел
сказать, что его нет дома, но Мортон ответил, что Шияков предвидел нежелание
его сиятельства встречаться с ним, но он знает, что граф дома и настоятельно
просит его принять. Петр Юрьевич со вздохом отложил томик Толстого и велел
просить Шиякова подняться в гостиную.
Шияков вошел и, тяжело дыша, сделал неуклюжий поклон. По всему было
видно, что он волновался. Граф Петр спросил прохладным тоном, чем он может
помочь и Шияков, присев не краешек стула, заговорил:
-- Пусть господин граф простит меня, но я знаю, что ваши финансы
находятся в плачевном положении.
-- И что из этого следует? -- высокомерно спросил Коверьянов.
-- Я мог бы помочь вам избежать банкротства.
-- Меня разорение не пугает.
-- Но было бы обидно видеть, как вы, последний представитель богатого и
знатного рода, будете вести образ жизни, к которому вы не привыкли.
-- Я не совсем понимаю... Вы хотите заняться моими делами?
-- Вот именно... Я обещаю вам заполнить все пробелы в вашем бюджете.
Можете мне верить, я человек состоятельный и не привык бросать слов на
ветер. Коверьянов прошелся по своей изысканно обставленной гостиной и
закурил египетскую сигару:
-- А что же вы хотите получить взамен?
-- Только один жест вашей доброй воли.
-- А именно?
-- Видите ли, господин граф, вы человек немолодой (простите мне мою
смелость), а до сих пор ходите в холостяках. Петр Юрьевич уронил сигару не
ковер и уставился на банкира, не веря своим ушам:
-- То есть, вы хотите сказать...
-- Что вам надо жениться. Жениться на богатой женщине, которая бы взяла
на себя ваши денежные проблемы. Коверьянов обрел спокойствие, закурил другую
сигару и сказал:
-- Вы что, сошли с ума, господин Шияков?
-- Ничуть, господин граф.
-- И у вас есть на примете... э... подходящая дама?
-- Есть.
-- Дама, которая хочет стать моей женой? Но ей-то это зачем?
-- Затем, что после свадьбы она сделается графиней.
-- А, понятно. Наверное, это какая-нибудь безнравственная американская
феминистка, которая вообразила, что за мешок денег она может посадить под
каблук русского графа?
-- Вовсе нет. Это моя младшая сестра.
Воцарилась долгая пауза, в течении которой Коверьянов с ужасом и
отвращением разглядывал банкира, а тот с тревогой ждал ответа.
-- Ваша младшая сестра? Теперь мне все понятно. Значит, вы предлагаете
мне сделку? Положение в обществе взамен не деньги?
-- Это не сделка, а матримониальный проект.
Граф Коверьянов расхохотался:
-- Это просто изумительная наглость! Вы большой оригинал, господин
Шияков. Но чтобы не отстать от вас в оригинальности, вот вам мой ответ -- я
согласен.
-- Что?! Вы согласны?
-- Да, согласен. Ну, а что ваша сестра? 0на готова на эту жертву?
-- Я уже говорил с ней, она не против.
-- Она хотя бы сколько-нибудь привлекательна?
-- Она очень мила, ей только тридцать пять лет, а вам, простите, уже за
пятьдесят.
-- Вы восхитительно любезны. И когда же свадьба?
-- Когда вам будет угодно.
-- Тогда пусть эта неприятная процедура совершится поскорее.
-- Вас интересует сумма приданого?
-- Не особенно. Полагаюсь на вашу щедрость.
-- Вы не пожалеете.
-- Может быть, хотите взглянуть на мое генеалогическое древо? -- с
тонкой издевкой спросил Петр Юрьевич -- В нем можно проследить мое родство с
Рюриковичами, Голицыными, Ягеллонами и даже Медичи.
-- Оно мне и так неплохо известно.
-- И что же, подходит для вашей сестры?.. Как, кстати, ее зовут?
-- Лукерья Онисимовна.
-- Прелестно. В переводе с древнегреческого Лукерья означает "сладкая".
Ну что же, я уже жажду насладиться сладостью общения с вашей сестрой...
Дворецкий вас проводит.
-- Спокойной ночи, господин граф.
-- Только запомните, -- сказал Коверьянов не прощание. -- Вы хотите
подняться до моего уровня, но это вам никогда не удастся. Это мне придется
спуститься до вашего. "
Софья Марковна прервала свой рассказ. Сгустились лиловые сумерки, в
открытые окна нежно дул океанский бриз.
-- Что же было дальше? -- нетерпеливо спросил я.
-- Уже поздно, Виктор. Оставайтесь ночевать у нас, конец этой истории я
доскажу завтра. Видите, Олег Иванович уже клюет носом? Брыкин и вправду
задремал в своем кресле, но при словах жены тут же встрепенулся:
-- Я совсем не сплю, Сонюшка.
-- Желаю всем приятных снов, -- сказала Софья Марковна и, прихрамывая,
удалилась к себе.
На следующее утро, около восьми часов, меня разбудил стук в дверь --
хозяева звали завтракать. Софья Марковна приготовила пиццу с грибами и
беконом; добрая старушка заставила меня съесть все блюдо -- сами супруги
ограничились только маленьким сэндвичем с телятиной и стаканом апельсинового
сока. После завтрака я поехал в Сан-Франциско, чтобы уладить кое-какие дела,
касающиеся моей миссии в Америке. Весь день я мотался по душному
Сан-Франциско. Белые небоскребы ослепляли, а безоблачное небо
ядовито-голубого цвета назойливо лезло в глаза. Пыльные листья пальм, росших
вдоль автострады, апатично покачивались. Я не мог дождаться вечера, чтобы
вернуться в маленький домик своих старичков на окраине города и дослушать
окончание повести про графа Коверьянова и банкира Шиякова.
После легкого ужина, состоящего из русских голубцов и вишневой наливки,
которую Софья Марковна готовила самолично, мы снова собрались у камина в
гостиной и старушка продолжила свой рассказ:
"Невеста графа, Лукерья Шиякова вовсе не была такой тщеславной и
беспринципной, как ее старший брат. Это была не очень молодая и не очень
привлекательная девица, которая давно мечтала о замужестве, кроме того,
крайне стеснительная и наивная, как ребенок. Она обожала своего старшего
брата и во всем его слушалась, считала его очень умным. Когда Шияков сообщил
ей, что за нее сватается знаменитый в эмигрантских кругах граф Коверьянов,
радости Луши не было предела. Ее соблазнял ореол светского баловня, которым
было окружено имя графа, а его многолетнее одиночество дало повод думать ей,
что Петр Юрьевич глубоко несчастен. И вот Луша Шиякова дала себе зарок
сделать из Коверьянова счастливого человека. У двух одиноких людей, думала
она, наверняка есть много общего и совместная их жизнь будет протекать
гладко и безоблачно. Она родит Коверьянову детей, которые продолжат его
славный род. Хотя граф уже немолод, но он, наверняка, еще может иметь
потомство и она еще не совсем старуха, ей только тридцать пять. Спустя
неделю граф Петр приехал к Шияковым в безукоризненно элегантном смокинге,
изобразил галантную улыбку и сделал Лукерье Онисимовне предложение. Она
ответила радостным согласием. Коверьянов сказал: "Я очень рад", надел не
руку Луше бриллиантовый браслет, договорился с Шияковым о дате венчания и
немедленно уехал. Бедняжка невеста заметила отсутствие энтузиазма у своего
заочно любимого жениха, его холодный тон огорчил и удивил ее; сразу же после
отъезда графа она ушла к себе в спальню и горько расплакалась.
Венчание состоялось в Вашингтоне через два месяца. На церемонию
съехались русские аристократы со всего юга, присутствовали престарелая
княжна императорской крови Вера Константиновна, дочь известного поэта
великого князя Константина, а также два внука португальского короля.
Молодоженов венчал владыка Никон, архиепископ Вашингтонский и Флоридский.
После официальной части был дан роскошный банкет в отеле "Хилтон". На
следующий день граф с графиней и раздувшийся от гордости Шияков вернулись в
Калифорнию.
Мечта банкира исполнилась. Он стал вхож в светское общество. Банкеты и
приемы на графской вилле возобновились с новой силой, ведь Шияков дал в
приданое за сестрой колоссальную сумму денег. Луша обожала своего мужа, она
приставала к нему с изъявлениями своей любви и преданности, нисколько не
стесняясь своих чувств при посторонних. Аристократия находила это смешным --
дамы прикрывали улыбки изящными веерами, мужчины прятали усмешку в бокале с
джином. Графиня не понимала светской иронии и принимала любезность за чистую
монету. Княжна Ливен как-то сказала ей:
-- Дорогая графиня, мы так признательны вам за эти чудесные балы. Мы
уже испугались, что Петр Юрьевич отменит все приемы, ведь последнее время он
находился в стесненном положении.
-- Нет, нет, все будет как раньше, -- ответила Лукерья, -- брат дал за
мной приданое и теперь граф, мой супруг, больше не нуждается в деньгах.
-- Мы многим вам обязаны, дорогая графиня, -- сказала княжна, пряча
ехидную улыбку. Скоро все уже знали, что граф Коверьянов женился из-за
денег, а его жена так глупа, что даже не скрывает этого. Когда гости
расходились, Шияков устраивал зятю сцены:
-- Они жрут и пьют на мои деньги, а теперь еще и смеются надо мной и
Лушей!
Коверьянов невозмутимо пил коньяк и отвечал:
-- Вы сами этого хотели, любезнейший.
Нашлось несколько светских красавиц, которые захотели дать отдохнуть
графу от семейной жизни в своих объятиях. Надо сказать, что Коверьянов резко
пресекал все эти заигрывания. Вообще, к его чести, он ни разу не выставил
жену и шурина в смешном свете. Они и сами с успехом делали это.
Странное дело, но по прошествии некоторого времени граф стал привыкать
к Луше и даже привязался к ней. Он стал вывозить ее на приемы у других
аристократов, в "Метрополитен-Опера", совершал с ней морские круизы на яхте,
дарил дорогие подарки. Лукерья отвечала ему любовью и почти собачьей
преданностью. Ее манеры больше не раздражали Коверьянова; если раньше он
только молчал и делал ироничную гримасу, то теперь ласково улыбался ей,
когда она за столом с грохотом и звоном роняла серебряную ложку, вся красная
от стыда за свою неловкость. Между ними наладилась прочная связь, основанная
на любви и преданности с ее стороны и на дружбе и почти отеческой нежности
-- с его. Видя, как граф уважает и ценит жену, светские дамы прикусили свои
длинные язвительные язычки. Этот брак продолжался недолго. Через два года
после свадьбы, когда Луша купалась в океане, она сильно порезала ногу об
острый подводный камень. Вне себя от волнения Петр Юрьевич донес жену на
руках домой; срочно вызвали лучшего врача. Луша потеряла много крови,
длинная и глубокая рана на ноге была зашита, но сама нога сильно опухла.
Ночь графиня провела в лихорадочном горячем поту и бредила. Коверьянов и
Шияков ни на минуту не отходили от ее кровати. На следующий день доктор
осмотрел больную, сокрушенно покачал головой и сказал, что, похоже, началось
заражение крови.
Были испробованы самые дорогие и редкие лекарства, но они не принесли
успеха. Три дня Луша провела в горячке и галлюцинациях. Граф беспрестанно
менял холодные примочки у нее на лбу, поил с ложечки отваром из трав. Он не
выходил из дома, перестал даже бриться, у него на подбородке выросла длинная
щетина. На четвертый день утром Луша скончалась на руках у супруга. Ее
похоронили в роскошном мавзолее из черного мрамора, украшенном четырьмя
рыдающими ангелами. Здесь уже много лет покоились мать и бабушка
Коверьянова. На отпевании Петр Юрьевич подошел к рыдающему Шиякову и сказал:
-- Только теперь я понял, как я люблю вешу сестру. Я был ей плохим
мужем, она была достойна лучшего.
Граф на похоронах не проронил ни слезинки, но всех пугала его
мертвенная бледность, а глаза его смотрели куда-то в пустоту перед собой.
После смерти бедной Луши граф целый год провел на своей вилле
отшельником, никого не принимая, и только спустя долгое время стал снова
устраивать приемы. Отношения между ним и Шияковым, которые, казалось, уже
пошли на лад, снова резко испортились. Как-то я была в гостях у графа, мы
пили чай и о чем-то беседовали, как вдруг появился Шияков. Петр Юрьевич
распорядился подать чаю и ему. Завязалась беседа и вдруг из рук графа
выскользнула фарфоровая чашка и разбилась на полу. Не прерывая беседы, граф
позвонил дворецкому и жестом приказал ему убрать осколки.
-- Какая жалость, -- сказал Шияков. -- Может быть, можно склеить?
-- Пустяки, -- ответил граф.
-- Хороши пустяки! Это же настоящий старинный севрский фарфор! Только
такой баловень судьбы, как вы, граф, может разбить такую дорогую вещь и
сказать -- пустяки!
-- Успокойтесь, любезнейший, -- поморщился Коверьянов. Но тут Шиякова
прорвало. Он начал кричать на графа, нисколько не стесняясь моего
присутствия:
-- Мне прикажете успокоиться? Мне успокоиться! Вам хорошо говорить, вы
свою жизнь прожили как сибарит, пили дорогие вина, курили редкие сигары и
пальцем не шевельнули, чтобы заработать себе это благоденствие! Вы все
унаследовали от бабки, все ваши деньги! А я должен был зарабатывать себе на
жизнь вот этими руками, пока не добился какого-то достатка!
И он сунул графу под нос свои толстые пальцы.
-- Всю жизнь вы развлекаетесь, снимаете сливки и вкушаете удовольствия!
А мне некогда было приобретать лоск и светские манеры, я должен был
работать, чтобы добыть себе и сестре кусок хлеба! Вы бьете драгоценные
чашки, обкуриваете сигарами шелковые драпировки, жертвуете деньги всяким
голодранцам -- а все потому, что все ваше богатство досталось вам даром и вы
ничего не умеете ценить!
-- Мне, пожалуй, пора, -- сказала я и поднялась с кресла, но банкир не
обратил на меня никакого внимания.
-- Вы -- тунеядец, паразит, вы ничего из себя не представляете! 3а
вашими аристократическими манерами скрывается низкая, гнилая,
потребительская сущность! Это вы, вы с вашими надменными манерами, вы убили
мою Лушу!
Я уже направилась к двери, как вдруг услышала звук удара и падения.
Секунду спустя мимо меня промчался Шияков, держась за разбитое лицо и
бормоча ругательства; он выбежал в коридор и побежал вниз по лестнице. Я
обернулась -- граф стоял посреди комнаты, спокойный и вальяжный и безмятежно
раскуривал сигару:
-- Господин Шияков очень сильно жестикулировал, нечаянно оступился и
ушибся, милая Софья Марковна. Думаю, с ним все будет в порядке.
...Неделю спустя ко мне заявился Шияков.
-- Дорогая Софья Марковна, -- сказал он, -- простите мне мою тогдашнюю
вспышку, но этот Коверьянов -- просто невыносимый человек. Он довел меня до
белого каления.
-- Мне кажется, что вы несправедливы к нему, -- ответила я.
-- Нет, очень даже справедлив! -- раздраженно возразил он. -- Вы хотя
бы знаете, сколько он получил в приданое за моей бедной сестрой?
-- Меня это не интересует, -- сказала я.
-- Да? А вот меня интересует, меня очень интересует! То он пожертвует
полмиллиона в пользу бедных эмигрантов, то выкинет деньги (заметьте, мои
деньги) на какой-то детский приют! А тут он отколол такое, что хоть стой --
хоть падай!.. Вы знаете Аверских?
Я знала Аверских -- брата и сестру, совсем молодых, из очень хорошей и
древней русской фамилии. У них недавно скончался отец и они остались почти
без средств. Молодой Николай Аверский, чтобы прокормить сестру и себя,
устроился на обувную фабрику, но зарабатывал очень мало.
-- Ну и что же? -- спросила я.
-- А вот что -- Коверьянов сказал, что молодому человеку такого
происхождения, как Николай Аверский нужно получить образование в Оксфорде и
согласился платить за его обучение! Мальчишка отнекивался, но граф говорил,
что покойный князь Аверский был его близким другом и теперь он должен быть
ответственным за судьбу его детей! Нет, как вам это нравится? Если у него
нет денег, то пусть зарабатывает их, как хочет. Я сам начинал работником в
порту и мне никто не помогал! А этот Аверский, этот сопливый щенок...
-- Михаил Онисимович, выбирайте выражения!
-- Простите... А девчонке Аверской граф снял квартиру и положил на ее
имя в банк... сколько бы вы думали? Пятьдесят тысяч!
-- Граф Коверьянов -- очень благородный человек, -- сказала я.
-- Благородный? Как бы не так! Уж очень это выглядит подозрительно --
отослал братца в Оксфорд, снял девице квартиру...
-- Михаил Онисимович!!
-- Говорю вам -- он хочет сделать ее своей любовницей! А со смерти
бедной Луши прошло только два года!
Я решительно поднялась:
-- Я тут как раз собиралась уходить...
-- Понимаю, -- ответил Шияков, -- я сейчас уйду. Но напоследок скажу
вам, Софья Марковна -- не верьте в благородство Коверьянова. Это все
показное. Это эгоист, неблагодарный бездельник и растлитель! После этого он
ушел, хлопнув дверью. Конечно, я ни на секунду не поверила, что граф
способен на такую низость -- сделать из осиротевшей девочки любовницу. Но
жадный до сплетен и сенсаций свет с удовольствием поверил клевете Шиякова и
история о графе и его молодой пассии обсуждалась во всех эмигрантских
кругах.
Прошел месяц и я начала забывать об этом событии. Но однажды утром
дворецкий графа, англичанин Мортон принес мне записку от хозяина: граф
просил меня поскорее прийти. Я очень удивилась -- обычно Коверьянов присылал
пригласительные открытки на дорогой бумаге со своим вензелем, а тут --
несколько строк, наспех нацарапанные на клочке бумаги. Я немедленно
отправилась на виллу. В саду возле графского дома я увидела Шиякова и еще
нескольких людей, которые что-то оживленно обсуждали.
-- А, здравствуйте, здравствуйте, Софья Марковна, -- приветствовал меня
этот мужлан, -- пришли полюбоваться на нашего дорогого господина графа? Я
оставила его слова без внимания и быстро поднялась наверх. По дому сновали
какие-то люди, они негромко переговаривались между собой, осматривали мебель
и картины и что-то записывали в блокноты. Граф Петр Юрьевич был в большой
гостиной -- он стоял у окна и постукивал пальцем по стеклу -- как всегда
элегантный, невозмутимый и подтянутый. Увидев меня, он радостно пошел ко мне
навстречу:
-- Доброе утро, Софья Марковна, очень хорошо, что вы пришли.
-- Ради Бога, Петр Юрьевич, объясните, что тут происходит.
-- Ничего страшного. Эти господа описывают мое имущество. Дело в том,
что я разорен.
Я опустилась в кресло, не находя слов.
-- Я обязан этим господину Шиякову. Кажется, он подкупил одного из моих
доверенных, скупил мои векселя и скоро я перееду отсюда в какую-нибудь
маленькую квартирку в Сан-Франциско. Видите ли, я ничего не понимаю в
финансовых делах, но мой адвокат говорит, что дело мое -- пропащее.
-- Петр Юрьевич! -- воскликнула я. -- Мы с мужем могли бы вам помочь! У
нас есть кое-какие сбережения и...
Граф отрицательно покачал головой:
-- Это невозможно, сумма моего долга очень велика.
Тут он слегка пошатнулся и я заметила, что граф немного навеселе. Он
стал ходить по гостиной, разглядывать свои картины и говорил, неизвестно к
кому обращаясь:
-- Все пойдет прахом, все. Вот это кресло у камина -- начало прошлого
века, красное дерево, отделанное перламутром. Здесь любила сидеть моя
бабушка Наталья Григорьевна, урожденная княжна Оселедецкся. А этот секретер
из английского дуба, мой прадед купил его на аукционе в Вене, кажется, он
раньше принадлежал княгине Меттерних. А эта козетка, обитая бархатом с
золотыми гвоздями, она досталась матери от деда, маркиза Кьоретти. Теперь
все это будет предметом гордости антикварных магазинов Сан-Франциско, эти
стулья будут украшать гостиные американских нуворишей. А эти картины! Добрые
старые мастера. Веласкес, Тинторетто, Альбрехт Дюрер, Ботичелли! Теперь вы
будете висеть в доме у Шиякова, он будет тыкать в вас своей вонючей сигарой
и хвалиться другим денежным мешкам, сколько стоит этот Рембрандт или тот
Констебль. А потом еще скажет, что Ренуар ему никогда не нравился, потому
что у него слишком расплывчатая манера писать, а Ван Гог очень грубо
накладывает краску; Моне аляповат, а Делакруа местами просто непристоен.
Драгоценности моей матери будут украшать свиные бюсты банкирш, а соболя и
песцы моей бабушки пойдут за полцены с молотка. То, что не смогла изгадить
русская революция, сделает зависть и злоба здесь, в свободной Америке...
Софья Марковна, не желаете ли приобрести Пикассо по сходной цене?
-- Успокойтесь, пожалуйста, Петр Юрьевич.
-- Мне нисколько не жалко утраченного богатства, мне жаль мои семейные
реликвии, мои детские воспоминания, мой маленький мир, который кредиторы
безжалостно растерзают. И эта вилла, и моя конюшня, одна из лучших во всей
Калифорнии, все пойдет прахом по милости этого мещанина во дворянстве, этого
полоумного Журдена.
-- Что же вы теперь будете делать?
-- Что буду делать? Не знаю, жизнь покажет.
-- А про Женю Аверскую? Это правда?
-- Правда, -- серьезно ответил граф. -- Я люблю ее.
-- А она?
-- Три дня назад я сделал ей предложение и она согласилась стать моей
женой.
Она действительно любит меня, несмотря на то, что я гожусь ей в отцы. Я
очень счастлив, Софья Марковна, потеря состояния и положения не могут
омрачить моего счастья. Женя знает об этой неприятной истории, она скоро
будет здесь и я перееду жить к ней не квартиру. Пусть мои юристы занимаются
аукционами, торгами, векселями -- меня это больше не интересует. Если после
торгов останется какаянибудь сумма в мою пользу, я распорядился разделить ее
между моими слугами. Буду начинать жизнь заново. А это разорение -- так,
просто небольшая веха на пути. Коверьяновы никогда не придавали богатству
особого значения.
Тут в гостиную вбежала молодая белокурая девушка. Стройная, высокая; в
ее огромных голубых глазах застыли слезы:
-- Петя!
-- Женечка! Наконец-то ты приехала! Софья Марковна, позвольте вам
представить мой невесту, Евгению Сергеевну Аверскую.
-- Очень приятно, желаю вам большого счастья, -- ответила я.
Затем граф представил меня, мы обменялись любезностями, а затем Женя
заторопилась:
-- Пойдем, Петя, пойдем. Нас внизу ждет такси, я отвезу тебя домой. Я
пошла вслед за ними. За оградой виллы стояло такси, Коверьянов и Женя
Аверская уселись в него. Граф бросил последний взгляд на дом, где он прожил
более полувека и такси уехало.
Уходя, я тоже обернулась на виллу. Белое здание на фоне голубого
летнего неба выглядело гордо и безмятежно. Цветущие розы и магнолии издавали
одуряющий аромат. А в саду стоял Шияков, он постукивал тростью по статуе
гипсового ангела и омерзительная вульгарная улыбка сияла на его лице.
Через несколько месяцев граф Коверьянов и княжна Аверская поженились.
Они поселились в недорогой трехкомнатной квартире в многолюдном районе
СанФранциско. Жили они скромно, Женя работала медсестрой в госпитале, граф
тоже где-то подрабатывал.
Вся эта история стала забываться, прошло около двух лет. Но однажды ко
мне в дом буквально влетела моя старая подруга Мария Францевна Зельтцер и с
порога спросила:
-- Ты уже слышала?
-- О чем?
-- Шияков попал в больницу, пулевое ранение.
-- Что?! -- в мою душу закрались самые худшие подозрения.
-- Это целая история! Представляете, этот самый Шияков разорил бедного
графа Коверьянова, но и сам попал в яму, которую рыл ближнему. Последнее
время он рискованно вкладывал деньги, играл на бирже и прогорел. Все
спустил, и свое состояние, и графское. Вчера его объявили банкротом. Он
решил застрелиться, но поскольку с пистолетом обращаться не умеет, вместо
сердца прострелил себе руку. Вот он и лежит у себя в больнице, вроде бы его
жизнь вне опасности. Я собираюсь навестить его, поедем вместе?
Мы приехали в больницу. Шияков лежал на кровати бледный, под глазами
были синие мешки. Левая руке была перевязана. Увидев нас, он обрадовался:
-- Мария Францевна! Софья Марковна! Спасибо, что пришли.
Добрейшая Зельтцер тут же залилась слезами:
-- Ах, бедный Михаил Онисимович! Ну, что говорят врачи?
-- Да черт с ними, с врачами! Я разорен! Я нищий! Столько лет работать,
не знать отдыха, все начинать с нуля и в один единый миг все рухнуло! Ну
разве я это заслужил? Как Бог несправедлив ко мне! Представляете, Мария
Францевна, эти негодяи описали все мое имущество, все до последней ложки! Я
даже не знаю, чем мне платить за лечение! Все мои банковские счета
заморожены! Вдобавок я еще остался должен двадцать пять тысяч! Как же тут не
застрелиться? Жизнь прошла впустую, вот что страшно! Копить, копить,
экономить, а тут все -- бах! И нету!
Наткнувшись на мой взгляд, он внезапно осекся и замолчал. Открылась
дверь и в палату вошел граф Петр Юрьевич Коверьянов. Шияков глядел на него,
как на подползающую змею.
-- Добрый день, Миша, -- сказал граф. -- Как ты себя чувствуешь?
-- Я? -- пролепетал Шияков, -- Хорошо.
-- Я очень рад. Врач сказал, что рана не опасная. Ты скоро поправишься.
Я тут принес тебе апельсины и яблоки, врачи говорят, что тебе сейчас нужны
витамины.
Я и Зельтцер глядели на Коверьянова, не веря своим глазам и ушам.
Шияков весь как-то напрягся в кровати, закрыл глаза и по его щеке скатилась
слеза.
-- Спасибо, -- прошептал он, -- я люблю апельсины. Внезапно он схватил
руку графа и принялся целовать ее:
-- Петр Юрьевич! Вы простите меня, ради Бога, простите! Я такая
скотина, я так перед вами виноват! Умоляю, простите, простите меня!
-- Ну, ну, -- сказал Коверьянов, выдергивая руку. -- Успокойся, тебе
вредно волноваться. Поправляйся и ни о чем не беспокойся. Мне уже пора на
работу, а завтра я опять к тебе зайду.
Уходя, он обернулся:
-- Да, о лечении не беспокойся. Оно уже оплачено.
-- Но почему? Почему ты оплатил мне лечение?
-- Но ведь ты же мой шурин, хоть и бывший, -- ответил граф, попрощался
с нами и ушел. Шияков обернулся к стене, плечи его вздрагивали.
-- Так вот оно что значит -- быть аристократом! -- пробормотал он.
Мы пожелали ему скорейшего выздоровления и тоже ушли. Графа мы нагнали
у дверей. Я пожала ему руку и улыбнулась. Он улыбнулся мне в ответ. Зельтцер
тут же заголосила:
-- Ах, Петр Юрьевич, как все это благородно!
-- Благодарю, но я спешу на работу, -- сказал Коверьянов.
-- А где вы работаете? -- спросила я.
-- Да тут недалеко, -- ответил граф, -- Пойдемте, я вам покажу.
По дороге граф говорил:
-- Бедняга Миша! Он очень переживает свою утрату. Мне сообщили, что он
остался должен кредиторам что-то около двадцати пяти тысяч. По счастью, у
Жени на счету в банке лежат пятьдесят тысяч, которые я сам когда-то туда
положил. Думаю, мы сможем оплатить этот долг. Я знаю этих кредиторов -- это
сущие звери, они не оставят Мишу в покое даже в больнице.
Мы пришли на территорию небольшого кладбища. Граф зашел в сторожку, но
через минуту вышел, одетый в холщовый фартук, держа в руках метлу. Он стал
подметать осенние листья, которые налетели на аллеи кладбища.
-- И вы, граф Коверьянов, тут работаете? -- воскликнула я, пораженная.
-- Да. Работа совсем не сложная, спокойная. Кроме того, я могу остаться
тут наедине с моими старыми воспоминаниями.
И он указал на мавзолей из черного мрамора, где вечным сном спали три
графини Коверьяновы -- бабушка, мать и жена графа, бедняжка Луша. Среди
серых, тесно натыканных надгробий американского кладбища мавзолей
Коверьяновых выглядел, как величественный дворец, хранящий тайны древнего
графского рода. На четырех рыдающих ангелах играли солнечные блики.
-- А как Женя? -- спросила я.
Лицо графа озарилось радостной улыбкой:
-- 0, с ней все прекрасно. Она беременна и скоро на свет появится
маленький граф Коверьянов.
Когда мы уходили, граф стоял, опершись на метлу и раскуривал сигару со
своим обычным невозмутимым видом, глядя нам вслед. Затем он стряхнул пепел
неподражаемым царственным жестом и снова принялся подметать сухие листья.
-- Вот и вся история, -- закончила свой рассказ Софья Марковна. --
Глядите-ка,
Олег Иванович опять задремал.
-- Даже и не думал, Сонюшка, -- ответил ее муж.
Через два дня я улетал из Америки обратно в Россию. Вернувшись домой, я
пошел в церковь и поставил свечи всем своим усопшим родственникам и простил
всех тех, что когда-то причинили мне зло.
5-7 декабря 1993
Last-modified: Thu, 24 Dec 1998 21:39:33 GMT