Владимир Пузий (Аренев). Рассказы
-----------------------------------------------------------------------
© Copyright Владимир Пузий (Аренев), 2001
Email: puziy@faust.kiev.ua
WWW: http://www.faust.net.ua/~puziy/
-----------------------------------------------------------------------
Данные художественные произведения распространяются в электронной форме
с ведома и согласия владельца авторских прав на некоммерческой основе при
условии сохранения целостности и неизменности текста, включая сохранение
настоящего уведомления. Любое коммерческое использование настоящих текстов
без ведома и прямого согласия владельца авторских прав НЕ ДОПУСКАЕТСЯ.
___________________________________________________________________
По вопросам коммерческого использования данных произведений
обращайтесь к владельцу авторских прав по следующему адресу:
Internet: puziy@faust.kiev.ua Тел. (044) 440-54-95
___________________________________________________________________
(цикл "Легенды Ильсвура")
Признаться, супруга отговаривала меня от участия в инициации.
- Да, - твердила она, - мы этнографы, исследователи, ты абсолютно
прав... но это слишком опасно.
Я соглашался, однако опасность лишь делала предприятие более
привлекательным. Кроме того, существовал еще один фактор, который нельзя
было не учитывать. Мы жили среди ятру, этого удивительного горного народа,
всего несколько месяцев. Много это или мало? Для того, чтобы во всей
сложности постичь людей, сумевших не просто сохранить до нынешних дней свои
древние традиции почти в первозданном виде, но и не утратить их после
контакта с нашей цивилизацией, - разумеется, такого срока недостаточно. Но
для того, чтобы завоевать доверие горцев, казалось, - более чем. Однако нас
с Ротерикой ни разу не допустили ни на одну по-настоящему значительную
церемонию - вот до недавнего времени, когда Ту-Рхин, местный вождь,
официально предложил мне пройти инициацию и как бы стать членом их
сообщества.
Здесь следует отметить, что до сих пор мы находились в странном
положении, когда нас не воспринимали как полностью взрослых людей. Ведь у
ятру этого положения достигает юноша или девушка, получившие во время
инициации второе имя. То же, что у нас считается фамилией (а также
суффиксальные формы отчества), не воспринимается ятру как второе имя.
Возможно, именно эта ситуация и делала нас в глазах горцев людьми, не
вписывающимися в их мироустройство. Теперь же приглашение к инициации давало
мне шанс изменить это положение.
(Может возникнуть вопрос, почему такое же приглашение не сделали
Ротерике. Но дело в том, что инициация девушек происходит у ятру позже -
уверен, в свое время ей предложат пройти ее).
Что же до опасности... Следует признать, что дети горцев с младенчества
воспитываются в довольно суровых условиях и волей-неволей приобретают
невероятные ловкость и выдающуюся физическую силу. Поэтому испытание,
которое проходят молодые ятру, для них оказывается сложным, но посильным -
не исключено, что не всякий "равнинный человек", как они нас называют,
справился бы с ним. Однако мне кажется, я достаточно внятно изложил выше те
причины, по которым не желал отказываться от участия в инициации.
...Сам процесс довольно подробно описан мною в соответствующей
монографии. Здесь речь идет о другом, поэтому не стану утомлять читателя
ненужными деталями.
Я сломал ногу, когда мы проходили последний участок "бешеной гусеницы".
Так называется совершенно безумная тропка, которую, впрочем, тропкой я и не
поторопился бы называть. В некоторых местах там на ровную поверхность можно
поставить в лучшем случае большие пальцы ноги. Однако "гусеница" непрерывна,
как обгоревшая, вздыбившаяся волнами, но все же цельная пластиковая полоса.
К тому времени, когда мы дошли до "бешеной", я порядком вымотался, хотя
и не показывал виду. Один из юношей, Дэ, сказал мне, что дело в дыхании.
Горцы вообще очень много времени уделяют тому, как правильно нужно дышать. Я
хотел было что-то ответить, но в это время потерял равновесие и упал. К
счастью, мы находились не над одной из многочисленных пропастей, через
которые проходит "гусеница". В противном случае этим запискам никогда не
суждено было бы появиться на свет.
Однако же мое падение нельзя назвать чересчур удачным. Сильная боль
пронзила все тело - как выяснилось, я сломал себе ногу. Мне тотчас сунули в
рот какие-то листья (потом я узнал, что это джакка, она обладает сильным
обезболивающим действием, но чаще применяется в отваре, а не свежей). Боль
тотчас оставила меня, взамен пришла вялость - и я с отстраненным
любопытством приподнялся на локте, чтобы посмотреть на ногу. Перелом был
крайне серьезный, это я понял, едва увидел прорвавшее кожу острие сломанной
кости. Тем не менее, повторяю, из-за действия джакки я не испытывал никакого
волнения от увиденного.
Я даже смирился уже с мыслью о будущей неизбежной инвалидности, когда
заметил, что ятру, уложив меня на мигом сооруженные носилки, тащат куда-то
вверх, в горы. Тотчас я представил себе несколько причин этому, одна
фантастичней другой. Вдруг горцы решили не оставлять мне жизнь, раз уж
спасти ногу никак нельзя - и теперь намереваются отнести подальше и сбросить
в какую-нибудь отдаленную пропасть? Или наоборот, они только скажут
Ротерике, что я умер, а на самом деле поселят где-нибудь далеко, в
специальной деревне для беспомощных калек (ведь у ятру мы никогда не видели
безнадежно увечных людей)? Я терялся в догадках и не сразу сообразил
спросить, в чем дело.
Однако когда сообразил, выяснилось, что я не способен говорить. Как
будто мое горло превратилось в резиновый шланг для поливки клумб и какой-то
мальчишка-баловник наступил на него ногой, перекрывая воду.
Мои попытки в конце концов были замечены.
Йут-Лад, наставник охотников и один из тех взрослых, которые
присутствовали на инициации, велел мне вести себя тихо и не переживать, мол,
все будет хорошо. И для того, чтобы успокоить меня, он начал рассказывать
легенду о Светоносном, которую я привожу в нашем с Ротерикой сборнике
"Предания ятру".
(Соверин Трониг, "Наша жизнь среди ятру". - С. 154-156)
x x x
"В те времена, когда еще не существовало державы Пресветлых, когда не
родился еще даже Хреган-Основатель, а ятру не были связаны никакими
договорами и подчинялись лишь своим Богам, - тогда жил в одном селении
молодой охотник по имени Ом-Канл. Был он сильным и ловким, как и положено
добытчику, от которого зависит благосостояние родного селения. Ничем особым
среди своих сверстников он не выделялся, однако же приглянулся одной
девушке; да и сам он, по правде сказать, был к ней небезразличен. Чего ж тут
долго гадать? - стали они мужем и женой, благословленные старейшинами
селения и Богами. Но, видимо, так суждено им было - долго не могли они
зачать ребенка. Прошло три года; и лишь тогда, после того, как сходила жена
Ом-Канла к ведарке, жившей по ту сторону ущелья Крина, зачали супруги дитя.
И в положенный срок родился у них мальчик - да такой красивый, такой
веселый, что не могли нарадоваться им не только родители, но и всякий, кто
видел ребенка.
Рос мальчик не по дням, а по часам - и был жизнерадостным и здоровым
дитем, которому все предсказывали счастливое будущее.
Да известно ведь: "ходит с удачей в обнимку беда"..." *
____
* - здесь и далее приведены отрывки из "Легенды о Светоносном";
цитируется по книге "Предания ятру" (сост. Р. и С. Трониги).
x x x
Мархура, шикарного самца с длинными, спиралью закрученными рогами,
несли попарно, меняясь. Ом-Канл старался идти размеренно, хотя ноги сами
собой норовили шагать быстрее. Не терпелось оказаться дома, вбежать в шатер,
обнять Ир-Мэнь, подхватить босоногого крепыша Са, закружить - и слушать
детский смех, похожий на лавину из мелких гладких камешков!.. Как быстро
летят годы! Еще пять лет назад Ом-Канл и Ир-Мэнь без надежды глядели в
будущее, ибо уже отчаялись зачать ребенка! И вот теперь...
- Не так быстро, - лениво заметил бредущий сзади Лэ-Тонд. - Следи за
дыханием. Сбиваешься с ритма.
Ом-Канл почувствовал, как уши его начинают нагреваться, превращаясь в
два маленьких солнца. Первое, чему учат каждого ятру - правильное дыхание.
Тем более это важно для охотника, ведь тот должен уметь владеть своим телом,
а сие достигается, безусловно, в первую очередь благодаря контролю над
дыханием. Сопящий в засаде добытчик прождет до скончания веков, а звери
будут обходить его десятой дорогой.
Замедлив шаг, Ом-Канл постарался наполнить свое сердце покоем.
Но покой разбился на волны озерной ряби, едва охотники вошли в селение.
Ибо первые же взгляды, брошенные на Ом-Канла барахтавшимися в пыли
ребятишками, оказались преисполнены беды, беды уже случившейся.
Передав мархура женщинам, добытчики отправились по своим шатрам. Не
торопясь, словно этим можно было отвратить несчастье, сделав его
несбывшимся, Ом-Канл вошел к себе (а дыхание - ровное и спокойное!).
Са лежал на шкурах, недвижный, похожий на обломок белого мрамора. Рядом
замерла, обхватив себя за плечи, Ир-Мэнь.
- Что?
Она молчит, ее глаза - два бездонных провала; упадешь в такие - будешь
лететь вечность, так и состаришься, и умрешь - не достигнув дна.
Потом Ир-Мэнь оживает, и из-за губ, похожих сейчас на два серых валика,
доносится: "Каменная гадюка".
И впору Ом-Канлу садиться рядом с женой, превращаться еще в одну
статую. Ибо живет каменная гадюка не среди камней, а в ветвях тех
кустарников, что, как правило, растут у источников. Именуется же каменной,
поскольку после ее укуса тело окаменевает; не сразу - постепенно, день за
днем. Вначале онемеет место вокруг ранки, потом - дальше и дальше...
Говорят, тем везет, кого каменная гадюка кусает в голову.
Малыша Са укусила в ногу.
- Нет! - кричит Ом-Канл. Ему плевать, что сбилось дыхание и сердце
стучит неоправданно сбивчиво; они с Ир-Мэнь слишком долго ждали Са, чтобы
теперь так легко сдаться!
- Я пойду на ту сторону Крина, к ведарке...
Жена останавливает его едва заметным покачиванием головы:
- Без толку. Ты же сам знаешь, она не принимает мужчин. Да и никто
никогда не мог вылечить от укуса каменной гадюки.
Конечно же, Ом-Канл знает! Но он не может сидеть, упорядочивая дыхание
и наблюдая, как умирает его единственный сын!
Но что делать-то?! Идти к любому из лекарей нет смысла, ибо ни один не
поможет, просто не способен помочь.
- Как это случилось? - голос Лэ-Тонда, только что вошедшего в шатер,
заставил Ом-Канла вздрогнуть.
Зачем наставник спрашивает? Не все ли равно, как?
Ир-Мэнь все же заговорила.
Сегодня ей потребовалось сходить к источнику за водой, а малыш Са
увязался за мамой. И вот когда Ир-Мэнь набирала воду, ребенок ушел к
кустарнику, росшему неподалеку.
...Он не кричал, но женщина внезапно почувствовала нечто - и
обернулась. Са тихонько опускался на землю, широко распахнутыми глазенками
глядя на гибкую ленту коричневого цвета. Ир-Мэнь догадалась, что это была
каменная гадюка, намного позднее - а тогда лишь бросилась к ребенку,
понимая, что не успеет добежать, подхватить... - уберечь и подавно!
На крик прибежали соседки, помогли донести потерявшего сознание Са в
шатер. Позванный к больному ведун только развел руками, признаваясь в
собственной беспомощности...
Лэ-Тонд выслушал историю молча. Кажется, его совсем не интересовало
рассказанное Ир-Мэнь, хотя именно он просил ее об этом.
Когда женщина замолчала, по-детски, с надеждой глядя на пожилого
охотника, Лэ-Тонд повернулся к Ом-Канлу:
- Что собираешься делать?
Тот осторожно пожал плечами: что тут поделаешь? Но ведь зачем-то же
наставник спрашивает об этом!
- Вспомни об отшельнике, - сказал тогда Лэ-Тонд. - Может, он не спасет
ребенка. Но может - спасет.
x x x
"Вспомнил тогда Ом-Канл про отшельника, который жил высоко в горах,
питаясь лишь тем, что собирал, да тем, что изредка приносили ему пастухи и
охотники ятру. Ибо считалось, что отшельник этот приблизился, благодаря
образу жизни своей, к Богам. Не раз лечил он тех, кто больным приходил к
нему; но редко случалось сие, ведь добраться до обители отшельника было
нелегко, да и не всегда можно было застать его дома.
Но Ом-Канл не видел другого выхода - поэтому, обняв на прощание жену и
поцеловав в лоб спящего сына, у которого уже онемела вся левая нога, куда
укушен был он каменной гадюкой, - пошел молодой охотник в горы, чтобы
отыскать жилище отшельника".
x x x
Небеса рыдали; Ом-Канл уже дважды оскальзывался на вымокшей тропе и
один раз чуть не сорвался в пропасть, выжидающе скалившуюся клыками-камнями.
Но он не мог медлить: с каждой секундой смерть отхватывала еще немного от
тела Са.
Дорогу к обители отшельника Ом-Канл помнил плохо. Молодой охотник был
там очень давно, когда Лэ-Тонд после получения Ом-Канлом второго имени учил
юношу мастерству добытчика. В то время перед молодым ятру словно открывался
новый мир; хотя прежде он и считал, что все вокруг уже познано им и не
способно удивить. И вдруг - видишь за привычным совсем другое, постигаешь
вещи, о существовании которых до сегодняшнего дня и не подозревал!
Таким был и первый визит Ом-Канла к отшельнику. Тогда день радовался
солнцу, а горы дышали величественно и достойно. Ом-Канл, пообещавший себе
ничему более не удивляться и ни о чем Лэ-Тонда не спрашивать, покорно шагал
вслед за наставником по тропе, которая явно вела в никуда. Ибо уже с того
места, на котором они находились сейчас, было видно, что приводит тропка к
небольшой каменной площадке - и завершается обрывом. Идти туда без толку,
разве что если Лэ-Тонд намерен обучать ученика полетам.
- Следи за дыханием, - роняет наставник.
И как он видит спиной?..
Они добрались, наконец, до площадки; тут-то Ом-Канл заметил небольшой
вход в пещеру. Взгляд не-горца вряд ли заметил бы, что в пещере когда-то
жили, но молодой охотник все-таки не зря ходил в учениках у одного из лучших
наставников селения!
- Что скажешь?
- В пещере жил мужчина, но теперь он покинул ее. Видимо, умер.
Лэ-Тонд недовольно (но почему?!) взглянул на него и сокрушенно качнул
головой, мол, вот и еще один день потрачен впустую.
Потом опустился на колени, сев на пятки, и знаком велел Ом-Канлу
последовать его примеру.
Прошло некоторое время - и, наконец, Ом-Канл почувствовал присутствие в
пещере человека.
Еще спустя несколько сотен вдохов-выдохов человек в пещере поднялся и
направился к выходу.
Ом-Канл бросил взгляд на наставника - Лэ-Тонд сидел, как и прежде
невозмутимо созерцая шевеление ветерка в траве, что росла у входа. И лишь
когда человек вышел из пещеры - оказавшись невысоким, худым, словно палка,
стариком - Лэ-Тонд почтительно, но с достоинством поклонился. Ом-Канл
поспешно последовал примеру наставника.
К удивлению молодого охотника (а ведь обещал себе не удивляться!),
старик сел так же, как и ятру, на колени.
- Да будут горы благосклонны к тебе, - молвил Лэ-Тонд.
И эхом, неожиданно мощным для такого худого и старого человека,
отозвался отшельник:
- Да будет свет, что в вас самих, увиден вами же - и разожжен в
сердцах.
Опять Ом-Канлу пришлось удивляться: ведь только люди, постигшие тайную
власть слов, способны говорить подобным образом.
Лэ-Тонд тем временем выложил из своего дорожного мешка связку сладких
кореньев криага и несколько плодов лийумы. Ом-Канл отметил, что довольно
внушительную полоску вяленого мяса учитель оставил в мешке, хотя заподозрить
его в жадности молодой охотник не мог.
Отшельник с благодарным жестом принял дары.
- Это - новый охотник - Ом-Канл.
Старик внимательным взглядом изучил молодого ятру:
- Всегда моя смиренная обитель открыта для тебя. Я буду рад, когда
смогу хоть чем-нибудь помочь тебе, Ом-Канл.
- Благодарю, отец, - и молодой охотник изумленно осознал, что только
что ответил сообразно словам мудреца.
Тот кивнул, словно это было обычным делом.
Потом все трое пересели так, чтобы видеть Солнце, и помолились ему, а
после наставник и ученик отправились обратно.
По дороге в селение Лэ-Тонд рассказал молодому охотнику об отшельнике.
- А почему ты не дал ему мясо? - не утерпел Ом-Канл.
Лэ-Тонд пожал плечами:
- Он не ест мясо. Во всяком случае, никогда не берет его в качестве
дара.
...Сегодня Ом-Канл взял с собой коренья криага. Наставник говорил, что
отшельнику ведомо много такого, о чем остальные люди даже не имеют
представления. Возможно, ему ведома и тайна лечения укусов каменной гадюки.
Небеса по-прежнему изливали свою скорбь разлуки с землей; Ом-Канл
огляделся, пытаясь сориентироваться на местности. Кажется, обитель
отшельника была где-то рядом.
Наконец он нашел нужную тропинку и побрел по ней; ночь трескалась на
куски желтыми разломами-молниями, высвечивая дорогу.
Площадка перед пещерой была неровной, так что кое-где образовывались
лужицы, но Ом-Канл не обратил на это внимание и сел прямо в воду. Ждать.
Здесь спешить нельзя, ибо - Ом-Канл это понимал - отшельник волен поступить
как захочет и заставить его переменить решение не удастся.
Время тянулось медленно; Ом-Канл почти видел, физически ощущал, как
немеет тело малыша Са там, в селении. Стиснув зубы, он обещал себе, что
обязательно дождется, пока отшельник выйдет, что не будет сам вызывать
его!..
Дождь закончился.
Похолодало. Ом-Канл вымерз, он дрожал всем телом, но старался держать
спину ровной и плечи расправленными.
Старец вышел с рассветом, едва лишь Солнце бархатными лучами огладило
лицо Ом-Канла, к тому времени слегка задремавшего. Как ни в чем не бывало
отшельник сел рядом с молодым ятру - и они вдвоем вознесли молитву светилу.
Потом старец подхватил потерявшего сознание Ом-Канла и понес в пещеру.
x x x
"И когда Ом-Канл пришел наконец к отшельнику, молвил тот: "Тебе
наверняка известно, что укус каменной гадюки неизлечим". "Я надеюсь на чудо,
- смиренно ответил Ом-Канл, - ибо больше, мудрец, не на что мне надеяться".
Улыбнулся отшельник: "Есть такое чудо. На самой вершине горы, там, куда не
под силу взлететь горным орлам-царям, - там растет Каменный Цветок, чьи
корни пронизывают всю гору, доходя до ее сердцевины, - ибо растет он из
самой ее души. В нем - свет и мощь земли, которые способны излечить твоего
сына. Для этого нужно сорвать Цветок и принести в селение - но ни на миг не
должен ты отнимать, пока будешь нести, Цветок от тела своего, ибо в
противном случае навсегда покинет его целительная сила. Потом же приложи
Цветок к телу ребенка - и окаменение покинет мальчика".
"Как мне найти нужное место?"
И опять улыбнулся старец: "Гора должна позволить тебе дойти туда. Иначе
- никогда не отыщешь Цветок".
Поблагодарил Ом-Канл отшельника и отправился в путь".
x x x
У него был тонкий стебелек толщиной с палец ребенка и изящные пушистые
лепестки. Цветок рос у самой границы снегов - здесь, где, как и предсказывал
отшельник, не было ни одной проторенной тропки; куда пришлось карабкаться,
прижимаясь к горному склону, словно молодожен - к любимой в первую брачную
ночь. Теперь понятно, почему в селении никто никогда не говорил о Каменном
Цветке. Там просто о нем не знали, ибо кому придет в голову взбираться
невесть куда и невесть зачем.
Ом-Канл поневоле опустился на колени - Цветок казался... нет, он был
священным! Он был живым.
Но Ом-Канл все же должен сорвать его, ради спасения сына. И еще - он
должен торопиться.
Охотник с внутренним трепетом приблизился к Цветку, осторожно
коснувшись пальцами стебелька. И тотчас отдернул их, ибо почувствовал в
камне медленное, растянутое на годы движение.
Коснулся снова. Взялся сильнее, обхватывая вдруг вспотевшей ладонью
стебелек, рванул на себя изо всех сил.
Цветок не поддался. Удивительно ли - ведь он из камня!
...Тем не менее, до вечера Ом-Канл тщетно пытался сорвать Цветок. Тот
даже не шелохнулся, не сдвинулся ни на волосок.
Устав от этих попыток, молодой охотник присел, чтобы поесть и подумать,
что же ему делать дальше.
...А может, прав был вождь Элл-Мах, когда запрещал Ом-Канлу уходить? В
конце концов, чего он добился? Того, что отыскал Цветок? Но ведь ему никогда
не унести его с собой, ибо чудо невозможно сорвать, как невозможно загасить
великое Солнце.
В селении же существует строгий закон: никто не может вольно
распоряжаться временем, отведенным на общие дела. Ом-Канлу следовало
отправиться на охоту, а не уходить в одиночку в горы. Элл-Мах был
непреклонен, он и слышать ничего не желал о том, что молодой ятру "кажется,
отыскал выход"!
Тогда Ом-Канл взбунтовался. Он даже не размышлял над последствиями
своего поступка (которые, кстати, были столь же несомненными, сколь зыбкой
являлась вероятность удачи в поисках лекарства для Са). Ну что же, сказал
тогда Элл-Мах, иди, охотник. Ты знаешь, что делаешь. А я не сторож тебе.
Старые ятру глядели на Ом-Канла с неодобрением, сверстники - с жалостью
или непониманием (зачем разрушать собственную жизнь, когда все равно ничего
не исправить?). И тем не менее он ушел.
Теперь, даже если все получится, он - изгой и ему придется покинуть
селение и жить отшельником, где-нибудь в горах. Или отправиться в другое
селение и стать там человеком-без-имен. Возможно, лет через пять ему
позволят "родиться" и дадут первое имя. А еще лет через десять - отправят на
инициацию с юношами, чтобы он получил второе. До тех же пор он будет
оставаться бесправным, как овца - разве что на убой никто не поведет...
В таких размышлениях миновала ночь. Едва Солнце начало всходить,
покатив волну света по снежному покрывалу горы, Ом-Канл опустился на колени,
чтобы почтить светило молитвой.
Стремясь к нему мыслями, Ом-Канл решил, словно по наитию, обратиться и
к горе, чтобы попросить ее позволить сорвать Цветок. Он умолял гору помочь
спасти жизнь сына - и, показалось ему или же на самом деле - та
откликнулась. Не голосом и не видением, но ощущением гора ответила Ом-Канлу,
благословляя на сей поступок.
...Когда охотник дрожащими пальцами сорвал Цветок, тот засветился
изнутри мерным сиянием, которому, как помнил Ом-Канл из наставлений
отшельника, ни в коем случае нельзя было дать погаснуть.
x x x
"Сорвав Цветок, Ом-Канл прежде всего крепко-накрепко привязал его к
своей груди, чтобы тот постоянно прикасался к телу. Иначе свет в Цветке мог
погаснуть - и ничто тогда уже не спасло бы Са.
Сделав это, отправился Ом-Канл в обратный путь. Многое довелось
испытать ему в дороге, ибо рос Цветок, как уже говорилось, высоко, в месте
недоступном. Ом-Канл едва пережил небольшую лавину; рискуя жизнью, спускался
по отвесным склонам и наконец вернулся в селение.
Только пока ходил он за Цветком, там случилась еще одна беда.
Единственная дочь мудрого вождя селения гуляла у ручья, и та же самая
гадюка, что укусила ребенка Ом-Канла, напала на девочку".
x x x
Они ждали его на подходах к селению; Ом-Канл предчувствовал это. Чуть
раньше он встретился с группой охотников, и те уже рассказали ему о
случившемся.
Об остальном нетрудно было догадаться.
Вождя среди них не оказалось, но стоял, безразлично глядя куда-то
поверх Ом-Канла, Лэ-Тонд. Неужели наставник тоже на стороне Элл-Маха?
Ом-Канл подошел к ним вплотную и встал, стараясь не шататься и
внимательно следя, чтобы грудь его поднималась и опускалась ритмично.
...Пылающий Цветок жег кожу на груди в течение всего путешествия.
Поначалу было больно, теперь же это жжение воспринималось как камешек в
обуви: мешает, но в конце концов перестаешь обращать внимание. ...Вот только
засыпать было сложно. Лежа на спине, Ом-Канл старался расслабиться, забыть о
том, что далеко внизу, в селении, умирает-окаменевает малыш Са. Пылающий
Цветок не позволял забыть.
Теперь он, казалось, прожигал грудь Ом-Канла насквозь, и было очень
трудно стоять перед соплеменниками с непроницаемым выражением лица.
- Увенчались ли успехом твои поиски? - спросил один из них, Ста-Гэрл.
- Хвала Богам, да.
Ста-Гэрл понимающе улыбнулся:
- Боги прозорливы, они услышали мольбы всего селения.
Ом-Канл согласно кивнул. А что говорить?
- Ты, наверное, знаешь, что единственную дочь Элл-Маха укусила каменная
гадюка, - решил больше не медлить Ар-Слаг. - Сам понимаешь...
Ом-Канл понимал. "Малыш Са умирает". Он стоял молча, устало глядя на
соплеменников, бессознательно сжав руки в кулаки.
- Пойдем, - молвил Ста-Гэрл. - Так надо, ятру.
Ом-Канл медленно покачал головой. Они, вероятно, решили, что он
отказывается, но он просто пытался отогнать вставшую перед мысленным взором
картину: малыша Са, превратившегося в живую статую.
- Послушай, ятру... - начал было Ар-Слаг.
- Оставьте нас одних! - неожиданно вмешался Лэ-Тонд.
Они переглянулись между собой, эти ожидавшие, и все-таки подчинились.
Было видно, что им не по душе то, что приходится делать, но по-другому
поступить они не могли.
Отошли, оставили вдвоем.
Ом-Канл смотрел на наставника, силясь постичь причины того, почему
Лэ-Тонд оказался здесь. Остальные - понятно; но он...
- Садись, - молвил пожилой ятру, опускаясь на нагретый солнцем валун. -
Садись и послушай.
Но молодой охотник продолжал стоять и в упор, сверху вниз, смотреть на
Лэ-Тонда.
- Разумеется, ты уже перестал быть моим учеником. Но... - Наставник
поджал губы.
- Селению нужнее Ри-Даль, - завершил за него Ом-Канл.
- Скорее, селению нужен Элл-Мах.
- А Элл-Маху нужен Каменный Цветок.
- Да.
- Но еще совсем недавно вождь был другого мнения по этому поводу. Тогда
Каменный Цветок был ему не нужен.
- Давай не будем вести бесцельных разговоров. Все селение просит
тебя...
- ...пожертвовать собственным ребенком?
Лэ-Тонд склонил голову:
- Да.
...И вот эта откровенность сбила молодого охотника с толку. Чего он
ждал? Лжи? Долгих лицемерных уговоров? Во всяком случае, не признания
наставником того, что селение готово убить его, Ом-Канла, ребенка ради
дочери Элл-Маха. Молодой охотник понимал, каким позором для чести Лэ-Тонда
является подобное признание. Почему же наставник?..
- Прежде, чем примешь решение, подумай о том, что Ри-Даль ни в чем не
виновата - как и твой сын. Они равны в своей беде. И ты - тот единственный,
кому решать их судьбу. Только ты. Забудь про Элл-Маха, про меня, про селение
- все равно будет так, как ты решишь. Своим деянием, своим желанием спасти
сына ты - хочешь или не хочешь - взял на себя ношу ответственности за эти
две жизни.
Ом-Канл, превозмогая боль, опустился перед Лэ-Тондом на колени:
- Я все еще твой ученик, о наставник!..
x x x
"И сказал тогда благородный Ом-Канл: "Сильно я люблю своего
единственного сына. Но если умрет дочь вождя, тот впадет в отчаяние. Что
станется тогда с селением?"
И он отнес Цветок в шатер вождя".
x x x
Молчали. Смотрели и молчали.
Главное, что куда-то дели Ир-Мэнь. Если бы она сейчас выбежала к нему и
с криками упала на колени: "Не губи сына!" - нет, не удержался бы, не
смог...
Но селение было тихо и недвижно. Оно таращило глаза и ждало - и словно
боялось спугнуть Ом-Канла.
Шаг за шагом, он как-то преодолел расстояние, отделявшее его от шатра
вождя (жжение Цветка почти не ощущалось). Элл-Мах стоял у входа, гордо
подняв голову - но на приближающегося к нему молодого ятру старался не
смотреть.
И все-таки когда Ом-Канл нагнулся, чтобы пройти в шатер, над ухом
охотника тихо прошелестело (или только показалось, что прошелестело?):
"Спасибо..."
Внутри было тягостно-душно, горел огонь, но света почти не давал,
только невыносимо чадил; дым собирался у отверстия в потолке, клубился там,
гадюкой свивался в кольца. Девочка лежала у самого очага, и Ом-Канл поневоле
удивился, что ребенок не потеет, хотя ей, должно быть, невыносимо жарко.
Потом догадался: дело в болезни. Омертвение тела, конечно же, не позволяет
ей что-либо чувствовать.
Опустившись на колени, Ом-Канл напряженно всматривался в лицо Ри-Даль.
Похоже, хворь одолела девочку не до конца: она услышала посторонние звуки и
открыла глаза с воспаленными покрасневшими веками. "Плакала", - понял
Ом-Канл. Ну да, она ведь, в отличие от маленького Са, понимала, что
происходит. И сейчас, наверное, понимает. "Интересно, ей говорили про
Цветок? Или смолчали, чтобы не расстраивать? В конце концов, они ведь не
могли быть уверены, что я соглашусь".
Однако по расширившимся зрачкам Ри-Даль молодой охотник догадался: она
поняла, она знает - ей говорили!
Но никто же не мог наверняка поручиться, что он даст свое согласие!
Разгневанный, Ом-Канл вскочил, чтобы уйти. Он накажет этих
самоуверенных наглецов, которые считают, будто способны управлять другими
людьми! Он...
Он осекся, порезавшись о взгляд Ри-Даль. Девочка догадалась о решении
охотника - и уже считала себя мертвой. Глазами она указала на горку подушек:
хоть убей, чтобы не мучаться! Задуши - тихо, и никто никогда не заподозрит
тебя в причастности.
Ятру сцепил зубы, проклиная каменную гадюку, себя, Лэ-Тонда, отшельника
- все на свете! И начал снимать одежду.
Мерное свечение Цветка озарило внутренности шатра - и, похоже,
оказалось настолько сильным, что его заметили даже снаружи. Обеспокоенный
Элл-Мах заглянул сюда, но тотчас, едва сообразил, что происходит, убрался
прочь.
...Труднее всего было разбинтовывать грудь, к которой Ом-Канл привязал
Цветок. Ведь нельзя ни на минуту упустить его, тогда все усилия пропадут
зря.
"Может, это и есть выход? Чтобы не отдавать предпочтения никому, не
терзаться потом от выбора..." Но в сознании Ом-Канла тотчас же прозвучал
голос наставника: "Это тоже твой выбор: смерть для двух вместо смерти для
одного".
Ри-Даль неотрывно следила за ним, в глазах стояли слезы - замерли в
уголках, и словно окаменели двумя самоцветами.
...А отдать Цветок оказалось очень легко. Ом-Канл положил его на грудь
девочке, туда, где билось сердце, и вышел из шатра.
x x x
"Когда же Ом-Канл сделал это, тотчас ожила дочь вождя и весело
бросилась ему на грудь, и благодарила теплыми словами за свое спасение.
Однако охотник изрек: "Негоже принимать мне твою признательность, ибо не мог
я по-другому поступить. Ведь ты - дочь вождя моего". И в почтении склонился
пред нею".
x x x
...отпихнул в сторону сунувшегося было с благодарностями Элл-Маха и
направился к собственному шатру. Все потом, эту часть плодов от своего
поступка он соберет как-нибудь в другой раз. Его больше интересовала другая.
Ир-Мэнь сидела, окруженная целой сворой старух, - они баюкали ее и не
давали прийти в себя. Вероятно еще и напоили отваром из джакки, от которого
к горлу подступает безразличие, а разум затуманивается.
Ир-Мэнь пытается что-то сказать, но не может. Да, точно джакка.
Малыш Са лежит за их спинами; Ом-Канл расшвыривает женщин, с
отстраненным изумлением наблюдая за собой. Понимает: этого ему никогда не
простят, - но пинками выпроваживает старух вон. Они вернутся потом, чтобы
отходить Ир-Мэнь и похоронить ребенка... только не сейчас...
Жена по-прежнему пытается что-то произнести. Наверное, хочет
рассказать, как так получилось, что ее опоили. Нет, пускай даже не трудится.
Ему это совершенно не интересно знать. Он хочет видеть своего ребенка.
Напоследок.
О том, что в шатре как-то очень уж светло, Ом-Канл догадывается со
значительным запозданием. Но все равно не может уразуметь, где находится
источник света. Пламя костра ведь почти погасло.
Он берет на руки тельце сына. Твердое, словно вырезанное из дерева, оно
уже почти не гнется, только живут еще глазенки, когда-то так радовавшие
Ом-Канла. Молодой ятру вспоминает, как его восторг передавался сынишке и как
Са весело смеялся, захлебываясь от переполнявших его чувств.
И - словно время повернуло вспять - малыш улыбнулся отцу!
А потом потянулся ручонками к родительскому носу!
Но этого не могло быть, потому что Са окаменел уже до самой шеи.
Ом-Канл судорожно сглотнул и обернулся к жене, словно желая получить
подтверждение, что не спит и не сошел с ума от последних событий. Ир-Мэнь
глядела на супруга с благоговением, но не в лицо ему, а ниже, на грудь.
Туда, где до сих пор кожа, обожженная Цветком, отдавалась болью.
В первый миг, короткий, но безобразный, Ом-Канл хотел положить Са
обратно. Потом, конечно, догадался, что этим может помешать... чему-то.
Извернувшись, молодой охотник ухитрился взглянуть на кожу в том месте,
где к ней был привязан Цветок.
Са, обиженный таким вопиющим невниманием к своей персоне, агукнул и
ткнул ножкой в плечо родителя. Не отвлекайся, значит.
Кожа на груди светилась. Силуэтом проступало на ней изображение Цветка
- и именно оно мерным сиянием озаряло внутренности шатра. Оно же, скорее
всего, и спасло ребенка.
Ом-Канл усмехнулся - горько и в то же время с облегчением, - бережно
уложил ожившего малыша в постельку и отправился собирать вещи. Надевая новую
рубаху взамен истрепанной в пути, он заметил, что сияние пробивается из-под
нее. И даже из-под куртки, надетой поверх рубахи и наглухо застегнутой.
Потом подумал, что, наверное, и так все видели, когда он шел от шатра
Элл-Маха. Да и какая разница...
x x x
"И решил Ом-Канл, что чудо даровано ему горою с тем, чтобы уйдя от
своих соплеменников, посвятил он остаток жизни своей отшельничеству и стал
наследником того, кто помог ему советом. Ом-Канл ушел из селения.
Легенды рассказывают, что свет Цветка, поселившийся в его груди,
наделил Ом-Канла бессмертием. С тех пор он живет высоко-высоко, в одной из
далеких пещер, куда не под силу взлететь и орлам-царям. Однако если
когда-нибудь кому-то на самом деле потребуется помощь, которую не в силах
оказать никто другой, - просителю удается отыскать пристанище Ом-Канла
Светоносного. И тот всегда помогает страждущему, какой бы немыслимой ни
казалась помощь, граничащая порою с чудом".
x x x
Дальнейшее я помню плохо. Йут-Лад закончил рассказывать легенду как раз
к тому моменту, когда носилки опустили. Я огляделся: мы находились на
каменистой площадке. Больше я ничего не заметил, поскольку действие джакки
уже стало почти незаметным. А вот боль наоборот, проступала в моем сознании,
словно светокарта во время проявления.
Я стиснул зубы - скорее по привычке, нежели по расчету. И так было
ясно, что после этой истории ни о каких полевых исследованиях речи быть не
может. Койка, потом кабинет с пыльными стеллажами, на которых покоятся
необработанные материалы чужих экспедиций. И которые волей-неволей придется
обрабатывать тебе, ибо ни на что другое ты не способен. Вряд ли кто-нибудь
из не-экспедиционщиков в состоянии понять всю катастрофичность для меня
подобных перемен...
Словом, не было уже никакой нужды делать вид, что я настолько же
вынослив и нечувствителен к боли, как ятру. Я поступил так, повторяю, по
привычке... и еще, пожалуй, потому что для меня кое-что значило мнение этих
людей.
Постепенно я начал проваливаться в некую пустоту, в беспамятство - и
дальнейшее помню фрагментами, слишком уж разрозненными, чтобы составить по
ним сколько-нибудь цельную картину случившегося.
Помню какие-то слова невдалеке от себя, хотя кто, с кем и о чем говорил
- я не разобрал. Темнело - но опять-таки, я не знаю, на самом деле или это
отказывали мои глаза. Ночь... она прошла незаметно, растянувшись в
невообразимо подобные друг на друга минуты, состоявшие из боли и попыток эту
боль обуздать. К сожалению, листьев джакки больше у ятру с собой не было.
Перед восходом меня передвинули к краю площадки так, чтобы я видел тот
участок горных вершин, где должно взойти солнце. Рядом со мною опустились на
колени ятру. Когда же солнце выплыло на небо, нестерпимо яркое, почему-то
напомнившее мне мою овеществленную боль, - все вокруг пришли в движение.
Горцы перенесли меня в центр площадки, и надо мною склонилось чье-то лицо. С
запозданием я узнал его. Это был Дэ, тот юноша, который косвенно был виновен
в том, что я сорвался с "гусеницы". Вместе с тем вполне объяснимо, что я не
сразу узнал его: Дэ словно постарел на несколько десятков лет, глубокие
морщины прорезали кожу его лица... и еще кое-что помешало мне тогда,
отвлекло внимание. Свечение. Оно исходило откуда-то из Дэ, из области его
грудной клетки. Я подумал, что брежу, что рассказ Йут-Лада вызвал во мне эти
видения.
Потом я потерял сознание.
Очнувшись же, обнаружил себя снова на носилках - но на сей раз мы
двигались вниз, в селение. И снова предположения, одно диковинней другого,
одолевали меня. Потому что стоило мне приподняться на локте и поглядеть на
свою ногу - и я мог удостовериться: она не просто не болела, но и вообще
выглядела так, как будто никогда не было того перелома. (Впоследствии я имел
возможность убедиться, что перелом все-таки не являлся плодом моего
воспаленного воображения. Все-таки кость срослась плохо, и я до сих пор
хромаю - что не совсем приятно, но значительно лучше тех перспектив, которые
открывались передо мною прежде).
Итак, чудо, несомненно, произошло. Но - не мог же я действительно
поверить в то, что меня вылечил легендарный Ом-Канл! Моему сознанию и так
пришлось нелегко, ибо сложно примириться с самой вероятностью подобных
целительских способностей. Но еще и с бессмертием?!
Я предположил, что случившееся объясняется намного проще. Скажем, Дэ,
переживавший по поводу моей травмы и своей, пусть и косвенной, вины, усилием
воли вызвал в себе состояние Светоносного. Правда, морщины на его лице...
ну, допустим, это - побочный результат обладания даром Светоносного.
Я взглянул на Дэ - юноша сейчас не светился, и лицо его было, как и
прежде, без тех ужасных морщин.
...В конце концов я спросил у Йут-Лада, что же произошло тогда на той
площадке. Он насмешливо улыбнулся и поинтересовался, а что я думаю по этому
поводу. Выслушав идею насчет Дэ, он кивнул: "Ты почти угадал. Только это был
не Дэ. Это был его старший дядя. Когда-то давно он почувствовал
необходимость уйти - и ушел. Иногда мы навещаем его, но не слишком часто. И
изредка он помогает нам".
"Почему он ушел?"
"Он заслужил покой. И хотя долго не желал использовать свое право, в
конце концов предпочел сделать это. Так правильнее всего".
"Это из-за свечения?"
Йут-Лад удивленно посмотрел на меня: "Причем тут свечение?"
Больше разговаривать на данную тему Йут-Лад не захотел, отмалчивались и
другие участники...
Вот и все, что мне удалось узнать об этом странном обычае. Вне
сомнения, мы имеем дело с феноменом, который еще дожидается своего пытливого
исследователя.
(Соверин Трониг, "Наша жизнь среди ятру". - С. 156-158)
x x x
Лэ-Тонд пришел спустя месяц. К тому времени прежний отшельник уже
скончался, и Ом-Канл похоронил старика, как тот и просил, - столкнув с края
площадки в пропасть. Тело разрушило покой туманных волн там, внизу, а потом
скрылось за ними.
С тех пор - и до самого прихода наставника - Ом-Канл жил один. Вначале
было сложно. Свечение горело на его груди и не давало покоя ни днем, ни
ночью, ни во сне, ни наяву. Особенно наяву.
Потом свечение начало меркнуть. Сперва он испугался, но рассудив,
пришел к выводу, что ничего страшного в этом нет. Даже наоборот - вскоре
Ом-Канл спал уже без мучений и мог нормально двигаться, не беспокоясь о том,
что неосторожный шаг или слишком резкий поворот головы причинят ему боль.
Наконец однажды оно вообще исчезло, не оставив после себя ничего - кожа на
том месте, где когда-то проступал сияющий силуэт Цветка, теперь была такой
же, как и прежде.
Ом-Канл приспособился к жизни отшельника и даже находил в ней
определенные преимущества. Покойный старик успел многое объяснить молодому
ятру: показал несколько источников с чистой водой, места сбора кореньев и
плодов; Ом-Канл к тому же отыскал несколько звериных троп, поскольку от мяса
он отказываться не собирался.
Единственное, что беспокоило - уйма свободного времени. Что с ним
делать, Ом-Канл не знал. Он наполнил погреб-ледник запасами мяса, которых
хватило бы на несколько лет вперед. Он насобирал и насушил кореньев - и
развесил их в месте, недоступном для здешней колонии мышей. Наконец он
заготовил впрок хворост... Дальше-то что?!
Но тут как раз явился Лэ-Тонд. В первый момент Ом-Канл испугался. Вдруг
в селении снова случилась какая-нибудь беда и им там очень нужен он, вернее,
его дар исцелять?! А дара-то и нет...
- Хорошо живешь, - проронил Лэ-Тонд, оглядев пещеру. Он выслушал
рассказ о последних днях отшельника и кивнул, жестом давая понять, что
Ом-Канл все сделал как следует.
- И что дальше? - спросил наставник.
Молодой ятру растерялся. Он и сам задумывался над этим - и ни разу не
смог отыскать сколько-нибудь вразумительного ответа.
- Сбиваешься с ритма, - невозмутимо заметил Лэ-Тонд. - Плохо. Я так и
не научил тебя контролировать собственное дыхание.
- Прости, наставник.
- Так что же ты намерен делать дальше - теперь, когда след от Цветка
уже не мешает тебе думать?
Этой фразы Ом-Канл не понял. Но ответил:
- Буду жить здесь. Здесь. Сперва я думал отправиться в какое-нибудь
другое селение, но потом... потом...
- Собирайся, - сказал Лэ-Тонд. - Между гордостью и глупостью очень
тонкая грань. Перешагнув в сторону глупости, нужно не забыть вернуться
обратно.
- "Вернуться"?! А как же Элл-Мах?..
- Ты вылечил его дочь. Не скажу, что он испытывает к тебе симпатию, но
он твой должник. И он не из тех, кто забывает о долге. Малыш Са скучает по
тебе. Ир-Мэнь горюет с того самого дня, когда ты ушел. В конце концов, я
устал кормить две семьи, мне хватает своей - а ты уж, будь добр, позаботься
о своей.
- Но отшельник...
- Ты еще не готов стать отшельником, - безжалостно заявил Лэ-Тонд. -
Потому что не понял главного: самое сложное отшельничество - жить среди
людей.
- Чужих людей? - уточнил Ом-Канл. - В долинах?
- Среди знакомых тебе людей. Впрочем, не старайся понять - когда и если
будет нужно, ты дорастешь до этого, а пока... Собирай вещи, хватит
бездельничать. Право на покой нужно заслужить - и оно неизменно приходит с
пониманием того, что прежде следует позаботиться о людях, от тебя зависящих.
Я говорю не только о еде. Ну же, собирайся, что ты стоишь! - раздраженно
прикрикнул он.
- А как же сияние? То, от Цветка? Оно погасло во мне... - Ом-Канл не
собирался признаваться в этом постыдном для него факте, но вдруг решился: -
Я хотел, чтобы оно погасло, и оно погасло. Наверное, я был недостоин того
дара.
Лэ-Тонд запрокинул голову к светилу и вздохнул:
- О Солнце, неужели столько лет я потратил напрасно, пытаясь обучать
этого юношу?! Да, сияние - дар, которого ты, нынешний, недостоин. Но тот
Ом-Канл, который пожертвовал Цветком для Ри-Даль - тот оказался достоин его.
Ибо сияние исходило не от Цветка - скажи мне, как камень может что-либо
излучать?! - но от тебя, о болван из болванов!
А теперь собери наконец вещи, и пойдем в селение. Только там ты сможешь
хоть чему-то научиться. А я хотел бы, чтобы когда-нибудь ты снова дорос до
этого дара - сиять для других.
Тьма.
Молочный луч прожектора холодным потоком льется через нее, высвечивает:
- высоченный забор - металлические квадраты секций, затянутые
проволочной сеткой; проволока блестит напряженными ниточками-нервами;
- черная бугристая земля - тянется куда-то к краю тьмы, придавленная,
расчерканная на клочья заборами; дыры в ней тихонько гудят - живые, затхлые;
- ломаные силуэты повсюду - двигаются рывками, боязливо озираются,
некоторые собрались группками по двое-трое, некоторые - по
десять-пятнадцать...
Голос, глухой, горький, словно горсть черного перца:
"...когда-нибудь. Я уже не доживу. Нормально. Так и должно быть.
Но когда-нибудь хотя бы кто-то из вас точно увидит звезды. И солнце.
Кто-нибудь обязательно увидит. Может, уже сейчас...
Я все-таки надеюсь, что те двое... Может даже, они не были первыми, на
этой равнине сложно что-то утверждать, загоны, конечно, общаются между
собой, но не все и не все время. Не потому что некогда - с этим проблем нет.
Просто такие уж мы, сюда попавшие.
Многие из вас выросли здесь, и вы не помните того места, где мы жили
прежде. Я не говорю "планета", потому что не уверен. Ни в чем не уверен.
Может, ее уже давно не существует, той планеты. А может, мы сейчас находимся
на ней же. Я не знаю. Я даже не уверен в том, что мои воспоминания правдивы,
а не являются ублюдками Сна и Памяти, зачатыми в этой проклятой полутьме, в
этом загоне.
Я ни в чем не уверен, только одно знаю точно: те двое мною не выдуманы,
нет. Она - невысокая, тоненькая, с огромными, блестящими в свете прожекторов
глазами. Он - широкоплечий, с цепким острым взглядом, с неожиданно изящными
кистями рук. Разве могут эти двое, навсегда вросшие в мою память, - разве
могут они сравниться с мертвыми картинами Прежней Родины, которые больше
похожи на старые фотоснимки?
...Как мы жили тогда? Не в норах, точно. Но где?! В высоченных ли
блестящих коробках, тянувшихся к небесам (кажется, их так и называли -
"неборезы")? Или - в громадных каменных замках - с полотнищами разноцветных
флагов да гобеленов, с рвами позеленевшей воды, с тяжелыми подъемными
мостами? А может, в миниатюрных домиках, возведенных на исполинских
деревьях?.. в подземных городах, всегда ярко освещенных, полных людьми?.. в
ступенчатых пирамидах?.. на воздушных островах?.. в подводных сферах?..
Странно, я помню их все - но лишь визуально, не ощущениями.
Впрочем, где бы мы ни жили, жили мы скверно, вели себя скверно. В этом
я не сомневаюсь. Достаточно посмотреть на загоны, в которых мы оказались.
...Но как именно мы себя вели? Что случилось? Иногда вспоминается:
пылающий лес, стволы деревьев подпирают небеса, огонь же обугливает тучи - и
сверху, на крыши, на головы, в ладони падает пепел, пепел, пепел... А потом
и крыши, и головы, и ладони - их тоже охватывает пламя. ...Порой вижу
другое: вскипевшее море шипящей густо-черной волной ударяет в берег,
вымазывает его в своей нефти-крови; пар заполняет все пространство между
домами, ничего не видно, воздух опаляет кожу, кто-то кричит, что-то падает,
визжат псы - те, которые на цепях, которые не успели сбежать... Или:
мощнейший слой снега, холодные хлопья продолжают опускаться на плечи, давят
к земле; треск - то ли сломалось дерево, то ли не выдержал тяжести снегового
воротника электрический столб... или это провалилась крыша соседней хибары?
снег лежит на земле вот уже который год, последних ворон съели, кажется, еще
несколько месяцев назад, а крысы резко поумнели и безнаказанно вынимают из
ловушек последние куски кожаных изделий...
Одно точно - та земля и то море, которыми мы владели, уничтожены. Да и
мы - живы ли?
Вы сидите вокруг меня, на корточках или просто опустившись на землю;
ваши руки безвольно висят, лежат на коленях или слегка упираются в грунт
сжавшимися кулаками; ссутулившиеся, с длинными космами, вы все - живете ли?
О некоторых я мог бы сказать - "да" - потому что глаза у них еще горят
светом Солнца и звезд. В остальных царит тьма загонов.
Точно такая же тьма волнами прибоя накатывается на острова моей памяти
- и вымывает, с каждой секундой выламывает малые крохи. Когда-нибудь море
поглотит эти острова. И чтобы сохранить хоть что-то, я вновь заполняю ковчег
моего рассказа словами - и отправляю на поиски подходящей души.
Нас, выживших, тогда тоже погрузили на какой-то ковчег.
Ну же, моя память-островок, где ты?!
...Только размытый силуэт в тумане.
...Только тугие полоски пут - и не понять, то ли это для твоей же
безопасности, чтобы в испуге не навредил самому себе, рванувшись куда не
следует; то ли - чтобы обезопасить себя (кого "себя"?!) от твоей ярости.
Куда-то несут, мягко, почти без рывков. На лице - то ли слезы, то ли дождь;
а может, это, пока я был без сознания, какой-то начальник, брызгая мне на
лицо слюной, кричал носильщикам, что сектор переполнен и следует тащить
"этого" в сектор соседний? Вот и несут.
Принесли.
Болезненный блеклый свет тончайшими лезвиями рассекает слезные железы -
я тихо рыдаю, стыдясь самого себя. Душа рвется на клочья. Осознаю всю
непоправимость случившегося, понимаю, что и я частично причастен к нему.
Больно. Невыносимо больно. Дело не в свете, конечно. Просто...
Резкий рывок. Поехали, всем ковчегом. Куда, зачем?
Даже не задумываюсь. Рыдаю.
Выгружали нас ночью - так я тогда решил. Откуда ж было мне знать, что
здесь всегда ночь! Когда я очнулся, путы уже сняли. Я лежал на земле,
обнаженный, если не считать "набедренной повязки". Повернул голову - рядом,
выхваченные из тьмы указками прожекторов, лежали такие же, как я,
"провинившиеся"; мужчины и женщины, вперемешку, бессистемно - до самого края
видимости; поле непогребенных, этакий морг под открытым небом. Потом многие
начали подниматься, испуганно озираясь, и я с облегчением понял, что не
один.
Мы постепенно знакомились друг с другом, исследовали место, в котором
оказались. Вот тогда-то и выяснилось, что весь доступный нам мир разделен
сетчатым забором на загоны, испещрен норами - короче говоря, подходит для
жизни, но лишь на грани допустимого. Нас кормят, здесь есть емкости, в
которых появляются продукты, и емкости, в которых появляется вода (для
купания и для питья). Всего вдосталь, никто не голодает и не умирает от
жажды.
...Тошно. Как же было мне тошно жить в этой черной дыре! И не мне
одному - многие из нас тогда словно потеряли смысл жизни; впрочем, у многих
к моменту их появления в загонах его уже не было.
В том, прежнем мире, мы жили сыто и безбедно: болезни сожгли на кострах
великой медицины, холод и стихию распяли на кресте урбанизации, неравенство
стесали рубанком всеобщей благоустроенности... Мы отвыкли жить в борьбе,
размякли, проросли в тепло и покой - намертво.
Вдруг выныривает из тумана забытья заблудшей чайкой фраза, брошенная
кем-то из тогдашних ученых-философов: "Когда уровень механизации сделает
возможным существование разумных машин-роботов, и когда количество подобных
роботов сравняется, а затем превысит численность населения, тогда общий
уровень умственного развития человека катастрофически снизится". Что и
случилось.
Я видел потом того ученого, в соседнем загоне. Он верховодил там
группой бездарных полурастений, которые не умели даже причесываться, не
знали, как постричь ногти или каким образом поддерживать тело в чистоте. Он
- дитя своего времени - тоже не знал этого, но, во всяком случае, он знал,
каким образом пытаться это делать. В нашем загоне, к счастью, похожих на
него людей было больше. Другое дело, что почти все они уже не хотели жить -
а полурастения не могли.
Однако природа и здесь взяла свое. Голод заставил искать еду, жажда -
пить воду из "корыт"; густой запах немытых человеческих тел вынуждал нас
стремиться поддерживать чистоту. И именно нас - тех, кто жить не желал. Ну а
полурастения - им было все равно; в конце концов они вымерли.
Иногда я думаю, что лучше было бы нам тоже умереть.
Тогда - вспоминаю тех двух. Вот как сейчас.
Они с самого начала вели себя странно. И он, и она оказались здесь
маленькими детьми и, вероятно, не помнили Прежней Родины. Дети... У нас,
попавших сюда уже половозрелыми, детей почему-то не бывает. Никогда. Ни у
кого. Я не знаю, почему - и никто из нас не знает. Те ребятишки, что
оказались здесь вместе с нами, возможно, были последними детьми, которых мы
видели. Не поэтому ли мы так бережно к ним относились? Вообще-то мы ведем
себя в загонах не слишком активно. Порой кажется, чувства у нас
атрофировались, эмоции обуглились, ничего от нас, прежних, не осталось.
Только с детьми мы и вели себя по-людски, словно переключалось что-то в
наших душах.
Тех двоих тоже любили все. Так сталось, что, оказавшись в загонах,
почти все мы разлучились с теми, кого знали прежде. В некоторых загонах,
случалось, вообще не было двух человек, знавших один и тот же язык. К
пониманию приходили с помощью жестов - да и, в общем-то, не очень стремились
к этому пониманию. Больше сидели по своим углам. Только забота о детях нас и
объединяла. У каждого ребенка оказывалось по несколько матерей, а уж
сестрами, отцами, братьями автоматически становились все однозагонники.
...Может, дело в том, что мы здесь почти позабыли о творчестве? И как,
скажите, как и что творить?! В загонах не найдешь и клочка бумаги. К тому
же, света здесь практически нет. Прожекторы ни на минуту не останавливаются,
лучи скачут, бьют бамбуковыми палками по глазам, по пальцам: и не думай о
творении, тварь! Сгорбься, сожмись в клубок, сиди тихо, ешь и пей, но не
смей поднимать голову к небесам! Ты недостоин того, чтобы созидать, воплощая
себя в чем-либо; для того, чтобы самовыражаться, нужно для начала иметь
самость.
Вот так. А мы все-таки творили, все-таки воплощали себя - в этих детях.
Сперва, конечно, было сложно. Мало кто из нас вообще знал, с какого
бока подойти к двух-трехлетнему ребенку. Как и чем кормить? (Другой вопрос,
что и особенного выбора блюд у нас никогда не было). А воспитывать как?
Разноязыковая семья, которая сама еще не научилась налаживать
взаимоотношения с собственными членами, да и не стремилась к этому; и дети у
нас росли такими же. Малышка объяснялась на пальцах и помогала себе
взглядами - как и у всякой особы женского пола, последние были у нее
предельно выразительными. Бутуз же лопотал на каком-то своем языке -
диковинной, химерной смеси из слов, слышанных от нас, и слов, выдуманных им
самим. Удивительно, но все мы его понимали - а он, похоже, почти всегда
понимал нас.
Были, конечно, и другие дети. Разного возраста и характера, они
казались маленькими божествами, вдыхавшими в нас жизнь. Я помню их, всех до
единого. Некоторые из них сидят сейчас передо мной - повзрослевшие,
изменившиеся. Глаза у них - у вас глаза! - полны светом солнца и звезд.
Когда я вижу это, мне кажется, что все-таки мы жили не зря. Тьма и скотские
условия не вытравили еще наших душ, пусть и истончили их, источили до дыр.
Наши души горят в ваших взглядах!
Но нельзя сказать, чтобы только мы, взрослые, влияли на детей. Они тоже
изменяли нас, да еще как!
Вот я сейчас говорю, а вы понимаете меня. А "виноваты" - дети. Тот
ученый - помните, который был в соседнем загоне? - он создал Общий язык.
Конечно, с помощью многих других людей. Конечно, не сразу.
О да, как и каждый язык, Общий несовершенен. Но благодаря ему нам стало
значительно легче понимать друг друга. Вновь воплотилась в жизнь давняя
идея, изложенная когда-то в легенде о всемирной Башне. Вот только мы уже
низвергнуты, а вместо Башни - заборы.
Ученый составлял язык из обломков, фрагментов всех прочих языков, какие
только знали те, что жил в ближайших загонах. Слово оттуда, два отсюда. По
сути, к тому времени некая основа Общего уже существовала. Мы с первых же
дней контактировали друг с другом; в результате выделялись слова, которыми
мы обозначали самые элементарные вещи: "заборы", "прожекторы", "вода",
"еда", "норы", "он", "она"... Очень скоро мы выяснили, что одним языком
жестов мы не обойдемся. Слишком темно здесь, лучи прожекторов постоянно
скачут туда-сюда, поэтому увидеть, что именно показывает-"говорит" твой
собеседник, сложно. Разумеется, ты-то сам себя со стороны не видишь, тебе
кажется, что все в порядке, - и удивляешься потом, что тебя не так поняли.
До сих пор помню, как расстраивалась малышка, когда ее не так понимали.
Но она была той еще упрямицей - и не желала переходить на Общий, учить его
вместе со всеми. Мы "подкупили" ее совсем неожиданным образом - после того,
как Общий более-менее сформировался, когда мы начали довольно бегло владеть
им, мы дали малышке имя. Мы назвали ее Снежинкой. Это так зачаровало ее -
то, что теперь ей, только ей одной принадлежало целое слово! - что малышка
начала разговаривать. Сперва "Снежинка" было единственным словом, которое
она произносила. Потом девчушка вошла во вкус, так сказать, разговорилась...
уж простите за каламбур. Более того, Снежинка со временем сама начала
придумывать многие слова-неологизмы, которые полноправно входили в нашу
повседневную жизнь. Я и сейчас, произнося некоторые из них, вспоминаю
малышку.
Она настолько активно включилась в осваивание языка, что заразила и
других детишек. Этим стайкам сорванцов, не скажу, что избалованных, но
любимых всеми, нечем было заняться в загонах. Но они выдумывали самые
разнообразные игры, используя все, что только подворачивалось под руку. И
языковые забавы были у них одними из самых любимых.
Хотя, конечно же, главным объектом их внимания стали заборы.
Мы и сами давно интересовались заборами. Всякое ограничение почти
автоматически вызывает желание преодолеть, снять его. Сетка на заборах
мелкоячеистая, и подниматься, цепляясь за нее, сложно. Но мы пытались. И
неоднократно. Сперва, конечно, пробовали делать подкопы, но вскоре
переключились на восхождения. Хотя...
Задача практически невыполнимая... так решили мы тогда. Сейчас я не
знаю, ни в чем не уверен.
Сам я многажды совершал восхождения, испытал это, как говорится, на
собственной шкуре. Даже при хорошей физической подготовке долго удерживаться
на сетке сложно. А она все не кончается. Никто из тех, кто вернулся, не
видел ее предела.
...Пальцы устают где-то через час, а то и раньше. Ноги и остальное тело
начинают "жаловаться" чуть позже. Со временем мы придумали несколько
способов временного снятия напряжения. Использовали для этого "набедренные
повязки". Прежде всего - для фиксации на сетке, чтобы отдыхать. Привязываем
эту широкую полоску ткани одним концом к сетке, пропускаем в районе пояса,
со спины, другим концом привязываем с другой стороны сетки. Получаем три
точки опоры: ноги и поясница. Руки отдыхают. Ноги - почти никогда. Мелкая
ячейка, за нее трудно цепляться, хоть ты и босиком. Соскальзываешь. И все
время - страх высоты. Прожекторы кромсают темень вечной ночи, внизу тающими
льдинами плывут высвеченные ими фрагменты земли.
Самые стойкие держались день-два. Брали с собой воду, немного еды - и
отправлялись. Очень многие, особенно поначалу, не рассчитывали своих сил и
падали, разбиваясь. Тут ведь вся сложность в том, чтобы учесть не только
путь вверх, но и обратный, который частенько оказывается более изматывающим.
И дело даже не в еде-питье. Просто наверх поднимаешься, изматывая себя до
предела, когда уже на обратный путь сил не остается. К тому же иногда
проклятые прожекторы играют с тобой в злую забаву - в их химерном свете
кажется, что где-то наверху проступают очертания Предела, что там - конец
забора. И ползешь из последних сил!..
А потом летишь...
Как же мы переживали за детишек, когда они карабкались наверх! Но эти
маленькие властители наших душ, вот что удивительно, никогда не разбивались!
Да и падали-то всего два раза, сорвавшись из-за баловства.
Я думаю (и ученый из соседнего загона, когда я поделился своими
предположениями, поддержал меня)... так вот, я думаю, что все дело в
воспитании. Ребятишки-то с самого детства занимались верхолазаньем, поэтому
и чувствовали себя на заборах увереннее, чем, подчас, на земле.
Разумом-то я это понимал, а сердце все равно бешено билось в груди
всякий раз, когда видел сорванцов на заборе!
Они всегда играли стайками, никогда поодиночке. И вот что странно: друг
к другу они относились с парадоксальной смесью товарищества и соперничества.
Ну, соперничество - это понятно; какие же детишки без вечного подначивания
на "подвиги". С товариществом тоже все ясно; по сути, они ведь были среди
нас словно некий отдельный народец - не то, чтобы чувствовали себя чужими,
но именно отделенными. И вот такое совмещение товарищества и соперничества
меня удивляло.
Снежинка среди прочих была едва ли не самой активной в проявлении и
того, и другого. Она заботилась о своих сверстниках так, наверное, как не
всегда о них пеклись собственные родители. Рыжань, был у нас такой мальчик,
как-то раз прихворнул: то ли простудился, то ли заразу какую-то подхватил.
Словом, немножко температурил. Ну и - мальчишечья бесшабашность! -
разумеется, хотел отправиться в очередное похождение с ватагой. Так
представьте себе, Снежинка на него налетела, разругалась так, что малый, уж
на что был рыжим, а и сам себя превзошел - так покраснел! И о других
заботилась не меньше. Частенько разнимала особо разошедшихся драчунов, когда
дело доходило до крови.
И вместе с тем - вот ведь в чем фокус! - она же и подначивала пацанят
на "подвиги". Дух соперничества, надо сказать, находил особо благодатную
почву, когда встречались несколько ватаг; хотя существовал и внутри них.
Снежинка предводительствовала в одной из таких стаек, а вот Музыкант был
вожаком другой.
Музыкант... никогда раньше не видел я детей, в которых бы настолько
естественно совмещались такие несоединимые черты! Иногда кажется, попав
сюда, мы перемешались - и внешне, и внутренне - сильнее, чем наши предки из
легенды про всемирную Башню. Как и всякий здесь, Музыкант получил свое
прозвище не просто так, а "за дело". Он был первым, кто нашел способ
создавать музыку в условиях загонов. Когда это случилось, многие из нас
хватались за голову: Господи, это же так просто, почему мы сами раньше не
додумались?! Заборы-то - вот они! Бери да играй на сетке, как на струнах!
Но этот мальчишка не только изобрел способ издавать музыку, он и
создавал ее, да еще как! Чтобы послушать Музыканта, люди в загонах
собирались у тех сеток, которые были ближе к играющему. Впрочем, благодаря
вибрациям, звуки по секциям распространялись очень далеко, так что музыку
слышали даже те, кто находился достаточно далеко от играющего.
Так вот, Музыкант славился не только своими исполнительскими и
композиторскими способностями. Он еще был одним из самых заядлых
заборолазов. Этот мальчишка однажды продержался на сетке почти три дня - на
то время рекорд для всех известных нам загонов. Снежинку сей факт задел
чрезвычайно. В Музыканте она видела вызов для себя. Сама Снежинка считалась
талантливой заборолазкой и до того восхождения Музыканта рекордисткой была
именно она.
Как это в определенном возрасте свойственно всем подросткам, особенно
лидерам соперничающих группировок, Музыкант и Снежинка демонстративно не
общались друг с другом. Но при этом, разумеется, вели себя соответствующим
образом: встречаясь, "не замечали" конкурента, в присутствии оного говорили
нарочито громкими голосами и вели себя вызывающе.
В результате случилось то, что можно было предсказать с самого начала:
соревнование. Не двух группировок, а только двух их лидеров.
Мы, взрослые, не могли вмешаться, запретить - к тому времени и
Снежинка, и Музыкант уже достаточно выросли, чтобы быть в состоянии
самостоятельно принимать решение и ни от кого не зависеть.
Дуэль, поединок... Оговорено было все, до мелочей: сколько возьмут с
собой еды и воды, сколько "набедренных повязок" и так далее.
Я пытался отговорить Снежинку от этой затеи. Понимал, что вряд ли
прислушается к моим словам, но не мог оставаться в стороне. Разумеется, так
все и случилось - она только фыркнула и заявила, что достаточно взрослая для
принятия подобных решений и что лучше бы ни мне, ни кому другому не
вмешиваться в это дело.
У нас не было ни официально признанной власти, ни вообще какой-либо
дисциплины, большей, чем диктовали границы крайней необходимости. Поэтому
так все и произошло.
Тем днем мы собрались у выбранного для поединка забора. Это была одна
из самых популярных для восхождения секций, на ней осталось с обеих сторон
множество "набедренных повязок", закрепленных там для отдыха лазающих. Это,
разумеется, облегчает процесс восхождения. Поэтому, кстати, многие из нас не
особенно беспокоились о результатах дуэли, нам она казалась достаточно
безопасной.
По сигналу Снежинка и Музыкант начали карабкаться вверх. Сперва мы
следили за ними, потом многие устали и, потирая затекшие шеи, расходились
или ложились прямо здесь на землю, с земли было удобнее наблюдать.
Прожекторы продолжали судорожно шарить своими лучами по покрывалу тьмы,
изредка высвечивая две маленькие фигурки, с каждой минутой все отдалявшиеся
от нас. В конце концов мы перестали их видеть.
Они были на заборе четыре дня. Некоторые из нас провели все это время у
забора. Когда на третий день сверху прилетела разорванная "набедренная
повязка", я едва не сошел с ума. С этого момента (или даже раньше) я
ежеминутно ждал, когда... когда они упадут.
Даже не удивился, когда это случилось.
Но сперва они спустились настолько, что их стало видно. Проклятые
упрямцы! Было заметно, как и он, и она истощены... При этом они... я
почему-то решил, они борются. Только потом сообразил: помогают друг другу!
Но сил у них не хватило. А те из нас, кто кинулся им на подмогу, не
успели.
Они сорвались. К счастью, обоих успели подхватить - и все равно они
получили травмы.
В загонах, как вы знаете, мы практически не болеем. В очередном
разговоре с ученым я поделился с ним своими догадками по этому поводу. Он,
как и я, считал, что нас при заселении напичкали какими-то профилактическими
средствами. И может даже, постоянно ими же подкармливают.
Но уж если ты заболел - считай, это конец. Два-три дня (или больше, в
зависимости от характера болезни) - и потом ты труп, и еще через день
исчезнешь из загона. Даже если рядом с твоим бездыханным телом будет
неотлучно дежурить толпа внимательных стражей - все равно пропадешь. В
какой-то момент в глазах бдящих помутится, а через мгновение окажется, что
твоего тела перед ними уже нет.
Снежинка и Музыкант - выжили. Мы уложили их рядом с той секцией, на
которую они совершали свое восхождение. Ухаживали за ними с невероятной,
невиданной здесь заботливостью, не отходили ни на секунду. Выполняли любое
их желание, даже самое сумасбродное.
То ли соревнование, то ли болезнь повлияли на их взаимоотношения:
теперь Снежинка и Музыкант были друзьями не-разлей-вода. Как только он стал
чувствовать себя получше, Музыкант частенько наигрывал ей разные мелодии.
Кстати, они очень отличались у него от прежних, которые мальчик создавал до
состязания. Появилось в них что-то такое, неуловимое. Словами не передам,
даже пытаться не буду. Те из вас, кто слышал эти мелодии, знают, о чем я.
Когда Снежинка и Музыкант поправились, много времени они стали
проводить вместе. Обе ватаги, лишившись своих заводил, как-то постепенно
распались. Это по времени совпало с тем, что на Прежней Родине мы называли
"переходным возрастом" у подростков. Наложилась на это событие и очередная
Перетасовка.
...Знаете, когда она случилась в первый раз, многие из нас были в
ужасе. Вот уж воистину, достойное воплощение легенды о всемирной Башне! Мне
не довелось на собственной шкуре испытать все "прелести" Перетасовки, но -
наслышан, более чем! С ужасом думаю о том, что однажды это произойдет и со
мной: засну в одном загоне, а проснусь в другом, и вокруг будут совершенно
незнакомые люди, причем не только мне, но и друг с другом не знакомые. Хаос,
усугубляющийся еще и тьмой; невозможность в первые дни общаться между собой,
поскольку в одном загоне оказываются люди из самых дальних краев, с
различными диалектами Общего. Неудивительно, что у нас до сих пор нет
сколько-нибудь стойкой системы управления, и дисциплины - тоже нет;
неуверенные попытки организовать на общественных началах нечто подобное были
разрушены первой же Перетасовкой.
Я не знаю, зачем все это с нами происходит. Что делают хозяева загонов
- ставят ли эксперимент, забавляются, используют нас как некий источник
неведомой нам энергии? Не знаю и не хочу знать! Я хочу только одного:
освободиться от всего этого. Не зависеть от неизвестных благодетелей,
которые снабжают загоны едой и питьем. Жить в мире, где я смогу видеть
солнце и звезды.
...И снова море памяти соленой волной-мыслью плещет в лицо: погоди!
Задумайся: намного ли более свободен ты был на Прежней Родине? Точно так же
тебя ограничивали день и ночь, правила взаимоотношений в том обществе,
потребности твоего собственного тела и потребности тел тех людей, с которыми
ты взаимодействовал и от которых тоже зависел.
Может, все дело в видимости свободы, в иллюзии того, что она
существует? И вообще нет никакой свободы, кроме той, которая внутри нас
самих? Или существуют все-таки какие-то объективные параметры, нас
ограничивающие?
Вот, например, заборы. Я всегда считал их непреодолимым барьером, и
лишь Снежинка с Музыкантом впервые показали мне, как можно лишить смысла
само понятие преграды.
Да, кстати, я говорил вам, что они с самого начала жили в разных
загонах?
Однако, кажется, они никогда не позволяли заборам разделить себя. Еще с
самого начала, когда Снежинка и Музыкант, будучи заводилами в своих ватагах,
соперничали, они вызывающе вели себя друг с другом и заборы были им не
помехой в этой. Когда Снежинка и Музыкант совершали свое
восхождение-поединок, они карабкались с двух сторон одной и той же секции. И
потом, спускаясь, из последних сил пытались поддерживать друг друга - и
снова казалось, что нет между ними сетки!
После выздоровления почти все свое время Снежинка и Музыкант проводили
вместе. Он еще с детства не очень любил пользоваться словами. Разговаривал
на Общем очень редко, лишь при крайней необходимости. И со Снежинкой тоже
общался больше с помощью языка жестов, взглядов и прикосновений - того
извечного языка, которым мы владеем с самого рождения. Да, еще с помощью
своих мелодий. А они отвечала ему словами, часто только что выдуманными,
имевшими смысл лишь для них двоих. Было забавно наблюдать за тем, как эти
двое общаются между собой. Казалось, ты стал свидетелем чуда, казалось, они
светятся ровным мерным свечением, которое было намного мягче и приятнее, чем
острые лучи-лезвия прожекторов.
Но, конечно же, Музыканту и Снежинке хотелось оказаться в одном загоне.
Увы, ни одна Перетасовка не воссоединила их - но и не разделила больше, чем
они уже были разделенными; Снежинка и Музыкант по-прежнему оставались в
соседних загонах. И я по-прежнему не покидал этого загона, так что мы со
Снежинкой и еще несколькими людьми были здешними старожилами. Поэтому я,
наверное, единственный человек, который собственными глазами видел все,
происходившее с ребятами. И поэтому сейчас я рассказываю вам эту историю...
да и все равно ведь ждем, нужно как-то скоротать время...
Кстати, о нем, о времени. Прошло не так уж много раз наполнений пищевых
емкостей, когда Снежинка и Музыкант, оправившись от травм, снова возобновили
свои восхождения. Но теперь уже не соперничая, а сотрудничая.
Им удалось добиться неслыханных результатов в этом деле. Пять или даже
шесть дней продолжались их восхождения. Теперь каждое готовилось
обстоятельнее, серьезнее. Снежинка предложила на определенной высоте
закреплять запасы еды и воды. Поэтому каждому собственно восхождению
предшествовало по несколько восхождений подготовительных.
Иногда у Музыканта и Снежинки появлялись добровольные помощники, но
никогда - надолго. Все из-за Перетасовок. Детские стайки изменяли свой
состав, но по сути своей оставались стабильными образованиями, пребывали,
как говорится, в динамическом равновесии. Не то - когда речь заходит о
содействии в подготовке к восхождениям и участии в них. Многие молодые люди,
выросшие уже в загонах и не помнящие Прежней Родины, живут растерянно и
неуверенно. Ничто не может надолго завладеть их вниманием. Отчасти я их
понимаю. Хотя они похожи на бесцельные механизмы, враждебно настроенные ко
всему окружающему, я хочу помочь им. И кажется мне, сделать это можно
одним-единственным способом: показать и доказать, что есть, есть, так его
растак! путь для поиска смысла собственной жизни. Начало этого пути - в них
самих, просто не хватает света, чтобы отыскать его, этот путь.
Я так мечтаю о солнце и звездах, и луне! Хочу, чтобы они отразились,
как в зеркалах, в душах тех, кто вырос во тьме загонов, кто зажат, скован
лучами прожекторов!..
Я - мечтаю. Некоторые из выросших здесь не умеют даже этого.
Наша ли в том вина? Ведь мы их так воспитали. Я их так воспитал!
И когда кажется, что вот-вот утону, ты, море моей памяти, спасаешь
меня. На самом горизонте - солнцем, луной, звездой моей путеводной! -
появляется остров-воспоминание! О Снежинке и Музыканте. О детях, которых я
тоже воспитывал.
У них - была мечта!
Они верили, что у заборов есть предел. И во что бы то ни стало
намеревались добраться до него.
Возможно, ничего этого и не произошло бы, если бы во время одной из
Перетасовок случай или наши неведомые "хозяева" поместили бы Снежинку и
Музыканта в одном загоне. Но этого не произошло; и вот ребята решили "не
ждать милостей от небес".
Иногда девочка приходила ко мне - поговорить или послушать мои байки. Я
уже тогда за свою любовь к длинным рассказам был известен во многих загонах
как Сказочник. Люди сходились, чтобы послушать меня - наведывались и
Снежинка с Музыкантом. Я специально всегда садился рядом с забором, чтобы
как можно больше желающих могло присутствовать при рассказах. Снежинка порой
оставалась после того, как я заканчивал и все расходились. Жадная до любых
знаний, она долго могла расспрашивать меня и оставляла в покое лишь когда
видела, что я уже начинаю засыпать и не способен удовлетворить ее
любопытство. Музыкант нередко присутствовал при наших беседах, но вопросы
никогда не задавал (как я уже упоминал, он вообще не любил разговаривать).
- Привет, - сказал он в тот раз, и я сразу почувствовал, что что-то не
так.
- Привет, - ответил я им.
- Мы пришли попрощаться, - тихо и просто сообщила Снежинка. - На всякий
случай. Разное может статься.
В принципе, скоро должна была произойти очередная Перетасовка, поэтому
я не удивился. Просто не знал, что ответить им. Решил, что ребятки надеются
на удачу, думают, что теперь-то им повезет и они попадут в один загон.
- Завтра мы уходим, - объяснил, заметив мою растерянность, Музыкант. -
Наверх, по забору. До самого Предела.
Я закашлялся, а прокашлявшись, осторожно спросил:
- Думаете, он существует?
- Мы видели его в прошлый раз, - восторженно блестя глазами, призналась
Снежинка. - Нам не хватило совсем чуть-чуть, надо было уже возвращаться,
поэтому мы не добрались до него. Но в этот раз мы лучше приготовились!
Я сразу же поверил им, хотя и знал: многие думали, что видят Предел, но
потом он оборачивался очередной иллюзией, обманом зрения. Однако Музыкант и
Снежинка забирались дальше, чем кто-либо до них. И с иллюзиями они тоже были
хорошо знакомы, так что, наверное, могли отличить от них настоящий Предел.
- Какой он? - с замиранием сердца спросил я. И они рассказали.
Оказывается, Предел - широкая металлическая полоса, лежащая на заборе
так, что сбоку это бы выглядело следующим образом..."
Человек наклоняется и рисует на земле значок "Т". Потом, выпрямившись,
продолжает:
"Конечно, забраться на Предел будет нелегко, особенно после
изматывающего восхождения, но Музыкант уверял меня, что они знают способ.
Охотно верю, хотя в подробности не вникал, слишком уж я устал к тому
времени. Вообще, если кому-нибудь и суждено добраться до Предела, так как
раз им.
...Конечно, я себя утешаю. А как же!
Ну, слушайте дальше. Осталось совсем немного.
...Мы долго еще говорили в тот раз; вернее, говорили больше они, а я
слушал. Идея эта, само собой, была у ребят давно, и они готовились к ее
осуществлению очень обстоятельно. Они верили, что у них все получится.
Кто же мог предположить, что на шестой день после начала их восхождения
к Пределу случится очередная Перетасовка!
Все это время все ближайшие загоны почти неотлучно сидели возле заборов
и, затаив дыхание, прислушивались к тьме над их головами. Затем кто-то один
сообразил - и мы начали напевать самую известную и любимую мелодию
Музыканта, сперва тихо, а потом все громче и громче. Он ответил - энергично,
но коротко; правильно, ему нельзя было тратить слишком много сил на это.
Да и мы скоро перестали петь, стараясь больше прислушиваться к
происходившему наверху. Разумеется, мы менялись друг с другом, уходили
поспать или поесть; но отсутствовавшего тотчас шепотом посвящали во все
подробности того, что случилось за то время, пока его не было.
Ну а потом произошла Перетасовка. И в этом загоне из прежних обитателей
нас осталось шестеро; да еще трое тех, кто был здесь когда-то, снова
вернулись. Остальные же - совсем не знакомые мне люди... которые сроднились
быстрее, чем когда-либо на моей памяти. А объединили их - вас объединили! -
Снежинка и Музыкант. Еще не зная всей их истории, вы прониклись переживанием
за их судьбу.
...Конечно, они перестал подавать нам знаки, что с ними все в порядке,
намного раньше этой проклятой Перетасовки. Но! Но после Перетасовки можно
было бы и дать нам знать, на самом-то деле!
Вот и сидим, ждем, переживаем. Догадки всякие строим. Известно, что
Перетасовка захватывает не всех - может, и Снежинку с Музыкантом оставила в
покое? И они сейчас по-прежнему карабкаются к Пределу. Или случилось то, о
чем они всегда мечтали, и ребятки наконец воссоединились. Если так, то где
именно? - на одной стороне секции или уже на земле в каком-то из загонов,
или на Пределе, или вообще "на небесах", в обители наших "хозяев"?..
Я специально говорю тихо, чтобы своим голосом не заглушать знаков,
которые могли бы подать Музыкант или Снежинка. И вы слушаете меня, стараясь
не шуметь. Стараясь не спугнуть чудо, в которое нам всем хочется верить.
Я вот думаю... а может, все, что происходит с нами, просто испытание,
экзамен? Насколько мы, люди, как вид на что-то еще способны? Что в нас
преобладает, которое из начал: человечье или звериное?
Тогда поступок Снежинки и Музыканта, возможно, окажется тем решающим
аргументом, который перевесит одну из чаш весов. И... И, знаете, иногда мне
кажется, я вижу наше будущее: прожекторы один за другим постепенно гаснут, а
наступившая после этого тьма начинает таять в мягком свете, идущем откуда-то
сверху. Наши глаза, не привыкшие к нему, вынуждают нас попрятаться в норы -
и хорошо, потому что вскоре секции заборов, разломанные на куски,
искореженные, осколками начинают падать на землю; а над всем этим пылает
солнце!..
Иногда же взор мой застилает туман неопределенности, и последние
островки того, в чем я точно уверен, поглощают волны беспамятства, тьмы.
Такое случается с каждым из нас, с самого начала нашей жизни в загонах. Я
разговаривал с разными людьми - и все они, как один, утверждали, что с
каждой минутой забывают все больше и больше. Некоторые уже не уверены даже в
том, что делали до того, как в последний раз попали в лапы Перетасовки.
Может, с помощью примесей в еде "хозяева" вместе с болезнями вытравливают из
нас и воспоминания?
Так вот, иногда мне начинает казаться, что никакой Снежинки не было, и
никакого Музыканта - тоже! Ведь никто не способен продержаться на сетке
целых девять дней. Ведь "хозяева" наверняка бы не допустили, чтобы кто-либо
достиг Предела. Ведь...
Но этот последний нерушимый утес моей памяти по-прежнему не сдается и
не опускается в глубины морские.
Наверное, именно для того, чтобы помочь ему продержаться, я и взялся
рассказывать вам эту историю. Теперь она закончена. И по-прежнему от
Музыканта и Снежинки нет ни весточки. Что ж, должно быть...
Смотрите! Смотрите, смотрите же! Неужели!.."
Голос - глухой, горький, словно горсть черного перца, - неожиданно
прерывается. Говоривший подхватывается и показывает рукой куда-то вверх.
Но остальные уже и так видят:
- прожекторы, до сих пор непрестанно шарившие лучами по загонам, одни
за другим постепенно гаснут;
- воцарившаяся на мгновенную вечность тьма начинает таять в мягком
свете, струящемся откуда-то сверху подобно теплому молоку;
- секции заборов, разломанные на куски, искореженные, покачиваясь,
падают на землю (слышны крики тех, кто не успел спрятаться в норы).
Те, кто успел, тоже кричат.
Ибо видят слезящимися глазами, как над равниной, расчерченной некогда
на квадраты загонов, восходят два солнца.
(цикл "Легенды Ильсвура")
"Счастлив, как Пресветлый"
древнеашэдгунская поговорка
Ну-ну, мой мальчик, успокойся, ну же! Если хочешь, отвернись и не
смотри на меня. Я не обижусь. Я ведь понимаю...
В этом нет ничего постыдного, ни для тебя, ни для окружающих! Такова
жизнь.
... И прошу, не заставляй меня повторять избитые истины.
В конце концов, ты ведь изначально знал о своей избранности и о своем
даре. На этом покоится наша династия, династия Пресветлых. Когда-то давно
Хрегана, нашего с тобой предка, Боги в благодарность за то, что он помог им,
наградили таким вот даром. Никакие дворцовые перевороты не способны теперь
свергнуть род Пресветлых, ибо у каждого из нас есть совершенно ясный признак
права на власть.
Верно, здесь не все так просто. Даром обладает только старший сын
правителя, но если старший умирает, дар проявляется у следующего наследника.
И так далее.
Почему всякий раз дар другой? Видишь ли, согласно легенде, каждый из
Богов хотел сделать приятное Хрегану, и тогда они решили, что будут наделять
Пресветлых даром по очереди.
Ну и, конечно, ты прав, не всегда так уж "приятно" им обладать...
Это что, вот ты просто видишь людей насквозь, все их внутренности и то,
что они сегодня съели на завтрак, - а дед моего деда взглядом поджигал
предметы! Стоило ему только разволноваться...
Говоришь, сынок, получше доля, чем у тебя? Это как поглядеть.
Прапрадед-то глядел от случая к случаю. И не мог управлять собой, своими
возможностями. Вот и поджег невесту, в первую же брачную ночь. ...Выжила,
иначе как бы мы с тобой разговаривали? Но лицо с тех пор прятала под чадрой.
А ты говоришь "получше"...
Нет, бывает, конечно, что выпадает какая-нибудь ерунда, забавка. Вот я
- могу ходить по воде. Иногда. Толку - никакого.
Да что ты, я что-то тебя совсем не узнаю. Ну же, будь мужчиной! В конце
концов тебе с этим жить.
И не сверкай так глазами - думаешь, то, что тебе сейчас в голову
взбрело, такая уж стоящая мысль? Не удивляйся, догадаться просто... и не
жить - тоже просто. Да-да, плюнуть на все, на нас с матерью (и что, что мы
тебя любим?), на друзей своих, обозлиться на мир - забраться в теплый
бассейн и вскрыть себе вены. Мол, вот умру, а вы потом будете жалеть, и Боги
там, на небесах своих растреклятых, усовестятся, поймут, как были неправы,
сколь несправедливы, когда наделили тебя таким даром.
Тяжело тебе, говоришь? Само собой!
...Хочешь, расскажу одну историю? Мне кажется, она кое-что расставит по
местам в твоей голове.
Так слушай: один из Пресветлых обладал даром воистину необычным - он
мог останавливать сердцебиение и дыхание, но при этом оставался живой, хоть
и недвижимый, и мог слышать все, что происходило вокруг. В детстве он вовсю
использовал этот свой дар, чтобы поиздеваться над наставниками, но в конце
концов в учителя ему определили достаточно мудрого человека - и тот объяснил
молодому Пресветлому, что к чему. В мальчике проснулась совесть, и он долгое
время вообще никак не использовал свой дар.
А потом как-то раз, когда Пресветлый был уже в зрелом возрасте, пришла
ему в голову одна мысль, показавшаяся ему забавной. Случилось это после
очередного празднования его дня рождения, на котором правитель наслушался
чрезмерно много славословий в свою честь. И решил он проверить, насколько
искренни все те, кто не так давно хвалил его и кричал о преданности и любви
к нему.
Взял да и "умер" понарошку. Но только если раньше Пресветлый позволял
себе побыть мертвецом максимум час-другой, теперь же для исполнения замысла
ему требовалось пролежать бездыханным и недвижным несколько дней.
Представляешь?
"Что ты должен себе представлять"? Каково было этому, в сущности, не
такому уж плохому человеку, лежать в центральной зале своего дворца и
слушать то, о чем говорили окружающие. А они говорили страшные и беспощадные
вещи.
...Наверное, у каждого из нас, живущих, скрывается в глубине души
страх: а вдруг все, кто окружает нас, кто говорит нам ласковые, приятные
слова, - все они лгут нам в глаза, а за спиной нашей черты их лиц меняются
на чудовищные оскалы, искажаются злобой, ненавистью, завистью... И иногда, к
сожалению, страхи наши не беспочвенны.
Так, мой мальчик, случилось и с тем Пресветлым. Нельзя сказать, чтобы
был он отъявленным негодяем и мерзавцем, но и святым он не был, нет. Поэтому
вполне естественно, что враги, притворявшиеся при жизни его друзьями,
теперь, глядя как он лежит в гробу, с мертвенной бледностью на лице,
бездыханный, - теперь они с облегчением говорили то, что думали... человеку
вообще легче говорить правду, какой бы жестокой она ни была.
Да, мой мальчик, а он все это слушал.
Я думаю, хоть и не уверен, что Пресветлый пережил бы и двуличие многих
своих соратников, более того, он ведь наверняка и подозревал о чем-то
подобном, иначе не затеял бы "экзамен". Однако последними каплями,
переполнившими чашу его отчаянья, стали жена и дети. Его дочь с приглушенным
смешком принимала ухаживания сына наиглупейшего из придворных блюдолизов -
принимала в том же зале, где лежал ее "покойный" отец, у дальних портьер! А
чуть позже, когда окончательно стемнело и лишь фигурные свечи, зажженные в
честь памяти об "усопшем", рассеивали мрак коридоров, в зал явилась супруга
Пресветлого. И стоя над гробом, она вышептывала то, о чем молчала все то
время, пока была его женой. Она рассказывала мертвому (так она думала) мужу
о том, какими же тягостными и ненавистными стали для нее годы, проведенные с
ним, - ведь их брак был браком по расчету. И как она ненавидит его дочь,
столь похожую на отца. И как она, жена его, завела себе двух любовников,
садовника и офицера, и как она поочередно проводила с ними всякую свободную
минуту. Она рассказывала - а он слушал, и не мог ничем выдать того, что жив
и слышит эти чудовищные для него вещи.
На следующее утро было официальное прощание с покойным - и из далекой
провинции привезли его мать. Однако она лишь взглянула на почившего сына и
заявила, что он давно уже отказался от своих родителей, совершенно позабыл о
них и даже не соизволил приехать проведать ее, ни на один из тех дней ее
рожденья, которые старая правительница вынуждена была проводить вдалеке от
двора. Она исступленно шептала об этом своей невестке, и слюна брызгала на
бледное лицо Пресветлого. Впрочем, с некоторых пор ни это, ни мухи,
постоянно норовившие прогуляться по его щекам, "усопшего" уже не волновали.
Был ли человек, во всей империи - хотя бы один человек, который мог бы
отозваться о нем с душевной теплотой? Наверное, да. Во всяком случае, мне
кажется, что если бы тогда старый учитель Пресветлого пришел к его гробу,
история эта развивалась бы по-другому. Однако учитель к тому времени был
давным-давно мертв и покоился в земле, похороненный со всеми подобающими
почестями. Умер он, как мне кажется, и в сердце Пресветлого, ибо в противном
случае, повторяю, история закончилась бы не так, как она закончилась.
Прошел день прощания и наступила ночь - последняя ночь перед тем, когда
тело усопшего следовало уложить в фамильный склеп Пресветлых (туда, мой
мальчик, где когда-нибудь ляжем и мы с тобой). В ту ночь никто уже не
беспокоил правителя, никто не приходил в зал, а стражники, что стояли у
входов и охраняли их, наверное, задремали, утомленные жарой и суматохой
прошедшего дня.
Тогда Пресветлый возвратил своему телу возможность дышать и двигаться -
но некоторое время еще лежал, потому что члены его обмякли и не желали
повиноваться. Однако наконец он восстановил контроль над телом, восстал,
если можно так выразиться, из мертвых и... Как думаешь, что он сделал?
Нет, он не ворвался в спальню жены, где та предавалась утехам с
офицером-любовником, он не поспешил к дочери, чтобы как следует выпороть ее
и назавтра же услать подальше ее ухажера, не торопился отыскать комнаты, где
остановилась мать, чтобы упасть ей в ноги и вымолить прощение, - ничего
подобного, слышишь, ничего подобного! Он всего лишь встал у окна и дышал
ночным воздухом, и с каждым вздохом тот казался ему все более тягостным и
невыносимым - и в конце концов Пресветлый открыл потайную дверь и вошел в
коридор, который невидимой постороннему глазу сетью оплетал весь дворец.
Прокравшись в свои покои, правитель отыскал заветный пузырек, сунул его в
карман шикарного похоронного халата, в который обрядили его перед тем, как
уложить в гроб, - и вернулся обратно в зал. Прикрыл потайную дверь, лег
обратно и выпил яд, что хранился в бутылочке.
Вот такая любопытная, а в сущности, банальная история. Теперь, мой
мальчик, самое время перейти к морали, не так ли? Что скажешь, прав ли был
этот наш предок?
"Выход", говоришь? Согласен, отправлять на плаху женщину, которая тебя
не любит и которая вышла за тебя замуж по принуждению, - это не выход.
Насчет остального... Ты прав, прав, дело ведь даже не в жене, дочери,
матери, дело не в придворных, которые оказались двуличными лжецами.
И все-таки, сынок, я считаю, смерть - не выход. Трусливое бегство - да,
но не выход. Когда мой наставник рассказал мне эту историю, мы долго с ним
спорили. Ему так и не удалось переубедить меня - я тогда придерживался той
же мысли, что и ты сейчас. А переубедило меня время, опыт, если хочешь,
жизненный. Сейчас-то я понимаю, что когда Пресветлый принял яд, он тем самым
признал: все, о чем говорили над его гробом люди, все то плохое - правда. А
ведь сам он так не считал, в глубине души - точно не считал!
Вот чем мне неприятна эта история и этот Пресветлый (пускай даже он -
выдумка моего наставника). Этот человек абсолютно ничего не сделал для того,
чтобы изменить мнение окружающих о себе, ничего не сделал, чтобы измениться
самому! Он лишь пожалел самого себя: ах, какой я разнесчастный, никто меня
не любит!
...Знаешь, я бы очень не хотел, чтобы мой сын напоминал того
Пресветлого.
Я помогу тебе, чем смогу, но все равно справиться с этим ты должен
будешь сам. Взгляни на свой дар с другой стороны: ведь то, что ты видишь,
оно присутствует в любом из нас всегда, вне зависимости от того, есть ли
рядом Пресветлый с даром проницать покровы нашего тела, способный наблюдать
за тем, как внутри нас переваривается наш завтрак, обед, ужин... Что же в
этом такого уж отвратительного? По мне, так значительно печальнее наблюдать
за человеческой глупостью, ограниченностью, жадностью... - да стоит ли
перечислять все эти пороки? Однако, мальчик мой, в наших силах справиться с
любым из них! В отличие от пищеварительных свойств, они - не есть наша
неотъемлемая часть.
Ну что, ты успокоился немного? Тогда договоримся-ка вот о чем. Твоя
мама возвращается через неделю, давай сделаем все, чтобы не огорчать ее,
ладно? Знаю, привыкать к дару сложно, но ты же будущий правитель, ты
справишься. А я буду рядом, мой "проницательный" мальчик, я всегда буду
рядом...
...Знаешь, когда я впервые "познакомился" со своим даром? Когда мой
лучший друг тонул и никто не успевал прийти ему на помощь, а я - успевал, но
не мог! Пока я подбежал - прямо по воде, к удивлению столпившихся на берегу
людей - он уже уходил под воду, а я... я просто физически не мог пробить ту
проклятую поверхность и нырнуть, чтобы спасти его!.. оставалось только
провожать взглядом...
Такие дела...
Нет, я уверен, мы с тобой за эту неделю сделаем все возможное, чтобы не
расстраивать твою маму. И даже чуточку невозможного - в конце концов, мы же
Пресветлые!
"Восстать, или смириться, или..."
(цикл "Легенды Ильсвура")
"Это случилось в те давние времена, когда Бог торговли Ашкандук
уговорил Богиню охоты Сианнэ выйти за него замуж. Как утверждают легенды, на
божественном пиру было много вина и самых разнообразных яств и гости вовсю
гуляли, от души поздравляя молодоженов.
И вот, когда уже перевалило за полночь, Ашкандук, порядком выпивший и
от того - невероятно раздобревший, поднялся с кубком в руках и заявил, что
хочет что-нибудь кому-нибудь подарить.
Фаал-Загур, Бог боли, рассмеялся на это и сказал, что впервые слышит,
чтобы Ашкандук желал сделать подарок. Все равно, что Ув-Дайгрэйсу, Богу
войны, мечтать о мире.
Но Ашкандук настаивал. "Люди несчастны, - говорил он, - пускай и не по
своей вине. Так хоть одного из них я сделаю счастливым. Ну же, братья и
сестры, решайте, которого!"
И поднялся со своего места Оаль-Зиир, качая седою головой. "Нет, -
молвил Бог мудрости, - ты не сможешь сделать ни одного из них счастливым.
Счастие - не есть состоянием стабильным, поскольку..."
"Довольно! - прервал его Ашкандук (ибо, напомним, был он изрядно пьян).
- Я все же попытаюсь. Имею право!"
Ничего не сказал Оаль-Зиир, молча сел он на свое место и опустил очи
долу. Но во взгляде его - говорят - таилась печаль предвидения.
Впрочем, никто из Богов этого не заметил. Всех захватила забавная идея,
предложенная Богом торговли, и тогда..."
(из книги "Легенды и мифы древнего Ашэдгуна". - С. 75-76)
Утро едва-едва намечалось на сером небосклоне. Здесь же, в небольшой
спаленке с единственным окошком, и вовсе царила непроглядная темень, еще не
разбавленная рассветными лучами.
И все-таки женщина проснулась. Понять бы, отчего. Шайдин, кажется, не
кричала. Малышка вообще оказалась на удивление тихой - не то что ее старший
братец, Куугец. Ох, как же намучились с ним, пока Куги не подрос! Если бы не
Ставиен, если бы не ее любимый, единственный, самый-самый родной человек во
всем мире...
Гиир улыбнулась и рукой потянулась к левой половине кровати, туда, где
лежал муж. Ладонь нашла лишь пустоту и смятые покрывала.
"Наверное, вышел по нужде", - Гиир вздохнула, перевернулась,
устраиваясь так, чтобы видеть дверь, видеть Ставиена, когда он войдет.
Полежала немного, ожидая сначала спокойно, потом - со все возрастающим
нетерпением. Приподнялась на локте, выглянула в окошко.
Странно, двор, привычный старый двор напомнил ей сейчас погост. Не
звенел цепью Рыжий, не кудахтали куры, молчал петух. Только большая жирная
крыса внезапно выскользнула из-под поленницы дров, хозяйски огляделась и
неспешно потрусила к хлеву. "И откуда взялась? Раньше никогда не было". Мыши
в доме водились - куда от них денешься, но крысы...
Ставиен все не возвращался. Гиир вздохнула. В углу под кроватью
хихикнуло беспокойство - хихикнуло, но затихло.
Потом закричала Шайдин. Девочка рыдала с надрывом, так, словно ей
приснилось что-то страшное. Отзываясь, залаял Рыжий.
Гиир поднялась, накинула халат, подошла к колыбельке. Заговорила с
дочкой, взяла ее на руки - та понемногу затихла, только всхлипывала.
С Шайдин на руках Гиир вернулась к кровати и села, выглядывая в окно.
Крыса уже убежала. Рыжий замолчал. Ставиен все не возвращался.
"Наверное, вчерашний суп таки испортился. Нужно было выбросить. Теперь
вот мучится желудком".
Хотя, странно, Гиир тоже ела суп - и ничего. И Куугец ел. Да и Ставиен
не жаловался, только нахваливал, но он-то всегда нахваливает, так что...
Но куда же он подевался, в конце концов?!
И вот тогда-то Гиир заметила, что посох пропал. Тот самый, высокий - в
человеческий рост - посох, который она считала чуть ли не личным врагом.
Ставиен всегда, еще с детства, мечтал о странствиях. Его мать, встречаясь с
матерью Гиир, частенько говаривала: "Вот ведь блажь какая! И не знаю, как с
ней справиться. Это все факиры бродячие, их работа. Наслушался баек, теперь
только и разговоров, что про путешествия. Одна надежда..." - и она
замолкала, многозначительно глядела на Гиир. Все в поселке знали, что
Ставиен и Гиир, когда вырастут, поженятся. Так они сами решили. И родители
того же хотели. Но чем старше становился Ставиен, тем чаще и чаще взгляд его
уходил к самому горизонту и застывал, как у безумца. "Понимаешь, тянет
что-то в дорогу. Не могу объяснить. Сам не знаю..."
После свадьбы это у него прошло. Иногда, приступами, возвращалось, но -
редко. Как правило, весной. Однажды во время такого приступа Ставиен и
вырезал посох. "Зачем?" - спросила Гиир. А он ничего не ответил, молча обнял
ее, а потом взял да и отнес посох на чердак. И никогда больше не доставал
оттуда.
Когда Куугец подрос и впервые отпросился на лето уходить спать во двор,
Гиир, поколебавшись, разрешила. Но не во дворе - на чердаке. Тогда-то посох
снова появился в ее жизни. Кууги притащил проклятую палку в дом и спросил,
можно ли ему взять ее, чтобы играть в пилигримов с соседскими мальчишками.
Ставиен только печально взглянул на посох, а Гиир, неожиданно для самой
себя, сорвалась на крик: "Нет! Нет! Положи на место и НИКОГДА не трогай!"
Куугец расплакался и убежал - и опять посох на некоторое время ушел из ее
жизни.
А три дня назад снова появился.
"Откуда это?" - спросила она вечером у Ставиена, как только тот вошел в
дом.
"Что?" - не понял Ставиен.
"Посох. Еще утром не было, а сейчас..." - и вместо слов указала в угол,
у двери.
Ставиен пожал плечами: "Не знаю. Наверное, Кууги вытащил. Да пускай
стоит, не мешает ведь. И шляпу вешать можно" - и в подтверждение снял да и
нахлобучил широкую соломенную нигу на посох.
Почему Гиир тогда не возразила? Наверное, потому что Ставиен отнесся к
появлению посоха с абсолютным безразличием. Решила, мол, вылетела блажь из
головушки - да и пора, давно пора: четвертый десяток лет разменивает. Не до
странствий, тут вон с хозяйством бы управиться (лето сухое, нехорошее), да и
четвертый рот в семье (Шайдин родилась два месяца назад) - не шутка.
А вот теперь посоха нет. Сейчас, задумавшись, Гиир вспоминала и
странное поведение мужа в эти последние три дня: он был с ней особенно
ласков, - и то, как Ставиен смотрел на детей. "Как будто прощался".
Она тихонько уложила доченьку в колыбель и, одевшись, вышла во двор.
Солнце уже выдвинулось из-за горизонта, покрыв легкой позолотой листья
деревьев, стены домика, лицо Гиир.
"Где же, где же искать?!.."
Она открыла калитку, выбежала на пустынную улицу и лихорадочно
огляделась. "Ну же, куда он пошел, думай, думай!" Хотела вернуть во что бы
то ни стало, просто не представляла себя без него, дом - без него, детей -
без... От одной лишь мысли стало тесно и больно в груди, закружилась голова.
Гиир жила с этим человеком почти всю жизнь, а вот теперь какой-то посох...
Посох! Вот эти ямки в пыли, они наверняка остались именно от посоха. И
- да, да! - начинаются от их дома.
Побежала за ямками. След тянулся вдоль улицы, в сторону леса. Гиир
мчалась, неубранные волосы растрепались, волочились по ветру рваным
знаменем. "Найду, найду, куда бы не пошел! Найду!"
Лес, кажется, пробежала на одном дыхании. А потом - дорога вывела к
тракту. Широкий, как высохшее русло некогда полноводной реки, он раскинул
руки и, похоже, намеревался обнять весь Ильсвур, от края к краю. Здесь ямки
пропали. И не удивительно - как им пропечататься, на твердой-то земле?
Гиир лихорадочно огляделась, но ни души не было вокруг, только в
придорожных зарослях пожухлой травы заходились-стрекотали кобылки да в лесу
стукнул о дерево дятел, словно подводя итог. Или - забивая последний гвоздь
в крест-накрест заколоченные двери.
x x x
Чуть дальше по тракту, на еще холодном от ночного воздуха валуне сидел
человек. Он был широк в плечах, круглолиц и смуглокож, с широкой темной
бородой и мелкими блестящими глазами-пуговицами. Одежда сидевшего мало
соответствовала тому, где он находился. Право слово, путешествовать в
парчовом, богато расшитом халате - это уже слишком. Но человек не
путешествовал, человек ожидал.
На горизонте появилась серая точка и стала медленно увеличиваться. В
этот ранний час пешеход на тракте был почти так же неуместен, как и сидевший
на валуне бородач. Вскоре странник заметил поджидающего, но шагов не ускорил
- шел размеренно, как и прежде, стучал посохом о землю, смотрел себе под
ноги... или не под ноги: не понять, ибо глаза скрывала тень от шляпы-ниги.
Поравнялся с бородачем, остановился. Встретился взглядом с блестящими
пуговицами на лице сидевшего. Тот первым отвел глаза:
- Прости.
- Ничего, - сказал странник, и голос его казался высыпающимся из
старого мешка песком. Старым песком. - Значит, так надо. Против Богов не
попрешь... - осекся, кашлянул. - А против себя - тем более.
- Но ты ведь именно об этом мечтал всю жизнь, - бородач недоуменно
развел руками. - С самого первого дня, как ушел странствовать, оставив ее,
оставив дом, мать, отца - с того самого дня ты жалел об этом и мечтал
вернуться, чтобы зажить нормальной жизнью. "Как все живут" - твои ведь
слова?
- Мои, - согласился пешеход. - А я от них и не отказываюсь. Все так и
было: ушел, едва исполнилось восемнадцать - взял да и сбежал вместе с
факирами! Сколько раз потом пытался осесть на одном месте, зажить
нормально... - а больше недели-двух не выдерживал. Брал посох, нигу - и в
путь. Наверное, так устроен. Бывают жрецы и правители, танцовщицы и мясники.
А я - странник. Я мертв без дороги.
- Но ты ведь мечтал... - казалось, бородач никак не может смириться с
собственным поражением.
- Мечтал. Но пойми: человек без мечты - все одно что фламинго без
крыльев. И чем недостижимее мечта, тем краше. И тем меньше шансов, что она
пропадет. ...Ты лучше скажи, Гиир... как с ней?
Бородач недовольно заворчал, запыхтел, стал разглядывать узоры на
халате.
- Я спрашиваю!..
- Да слышу, слышу! "Как с Гиир"! А раньше чем ты думал? Я, между
прочим, хоть и Бог, а и мне столько в нее воспоминаний напихать - в нее, в
детей, в родственников - эт-то, извини, не два пальца... - бородач осекся,
смущенно кашлянул. - Да все с ней будет нормально, не беспокойся. Вот ведь
какой мнительный! Ну порыдает, ну поголосит - со временем успокоится. А я за
ней пригляжу, чтобы никто не обидел, мужа подберу хорошего... - он снова
запнулся, догадываясь, что наговорил лишнего. - Одним словом, сделаю, что
смогу. А, как ты понимаешь, могу я немало.
- Я не о том, - ответил странник. - Денег там достаточно. В саду, под
оливой, кое-что зарыл. А записка под подушкой - найдет. Я про...
воспоминания. Может, лучше их... обратно...
- А ведь умный человек! - всплеснул руками бородач. - Странствовал,
мудрости набирался! А того не знаешь, что для нее жизнь с тобой, мной
выдуманная и вложенная в мозг, самое дорогое. Что бы потом не случилось. И
для тебя, между прочим, тоже. Нет, я решительно отказываюсь понимать, какого
демона ты отвернулся от собственного счастья. Я ведь сделал тебя счастливым,
ну, скажи, сделал?
- Ты слышал про буйволицу Исуура? - вопросом на вопрос ответил
странник.
- Та, что умерла, так и не выбрав, которую из двух охапок тростника
съесть, - уточнил бородач. - Ерунда! Не было такой буйволицы. Выдумки!
- Дело не в том. Дело в нас, людях. Мы все подобны Исууровой буйволице.
Только хуже. Мы выбираем одну из двух охапок тростника, а потом всю
оставшуюся жизнь об этом жалеем. Но, поверь, если бы мы выбрали другую -
ничего бы не изменилось. Наилучшим выходом было бы съесть обе охапки или не
желать есть вообще - но на такое мы не способны... к счастью.
- Не понимаю я тебя, - с досадой признался бородач. - А выход?.. Выход
какой?
- Был я в Гардгене на представлении одного поэта. Так он стихи читал -
неплохие, замечу, стихи (хотя, конечно, в стихах я мало что понимаю). В
общем, у него там такие строчки были:
"Восстать, или смириться, или жить -
всего лишь жить... ах, как же это сложно!"
Бородач помолчал.
- Ну да ладно, - преувеличенно громко сказал он после паузы, - дело
сделано. Авантюра не удалась, - хохотнул, с прищуром глядя в небеса.
- За попытку - спасибо, - отозвался странник.
Бородач поднялся и уже собрался уходить, когда последняя мысль
заставила его обернуться.
- А ведь и правда будешь жалеть о своем поступке, - задумчиво покачал
он головой. - Ну ладно. Легкой тебе дороги.
Странник не ответил, только наблюдал, как исчезает, растворяется в
воздухе тело Ашкандука. Наблюдал, вспоминая свою первую встречу с Богом на
одном из столичных базаров, "хочешь, сделаю счастливым", недоверие,
восторженную радость, вспоминал, как оказался дома, как Гиир - его Гиир, о
которой мечтал все эти годы, но к которой так и не посмел вернуться! - как
она обняла его, как говорила о жизни, не прожитой, но в то же время
существовавшей (и он, Ставиен, каким-то чудом помнил эту жизнь так же ясно,
как и другую, настоящую). А потом - сменившая радость тоска, мягкая
требовательная ладонь на левом плече (и понимание: тяга к странствиям
вернулась и требует своего) - нужно было что-то решать, и он решил, и
вытащил посох с чердака...
На камень, нагретый божественной задницей Ашкандука, вылезла голубая, с
изумрудными полосками ящерка и довольно распласталась, каждой клеточкой тела
вбирая в себя тепло.
Странник улыбнулся ей, вздохнул, поправил полупустой дорожный мешок, в
котором лежали пара вчерашних лепешек да кусок сыра; коснулся рукой фляги,
надвинул на затылок шляпу. Утреннее солнце пригревало все сильнее и сильнее
- скоро тракт оживет и можно будет подсесть к кому-нибудь на арбу и так
добраться до ближайшего города. А оттуда...
Стрекотали в зарослях пожухлой травы кобылки.
- Уже жалею, - прошептал странник.
И отправился в путь.
Свиданий? - Их нет.
Все ж одно - наши души:
как струи в реке,
что островком разделены,
за ним - опять одно...
Исэ моногатари
Он двигался - все стремительнее и стремительнее!
Поверхность, которой он касался, с каждой долей времени скользила мимо
быстрее, причем понять, куда же именно "мимо", не удавалось. "Я падаю? или
взмываю вверх? или, может, съезжаю вбок?.."
Он поразмыслил и пришел к выводу, что все, в общем-то, зависит от точки
зрения. Относительность - вот главный принцип пространства. "Но есть и нечто
постоянное, не вызывающее сомнений. Я".
А кто же он такой? Этот вопрос оказался посложнее предыдущего -
рассуждать пришлось долго. И вот: "Я - это я, и ничего больше. Но - и ничего
меньше!"
На пути возникло незначительное препятствие - он ловко обогнул его,
почти не замедлив скорости. И поневоле залюбовался, насколько он красиво и
грациозно двигается. "Если уж браться характеризовать самого себя, то
несомненно, что главным моим качеством есть движение. Я с каждой долей
времени совершенствуюсь в этом умении. Становлюсь мастером!"
Следующее препятствие оказалось слишком громоздким: на двиг он замер,
потом сила, вынуждавшая стремиться, заставила подпрыгнуть в воздух,
отрываясь от поверхности. Он преодолел препятствие в прыжке и продолжал
самореализовываться, набирая прежнюю скорость. "О, какое наслаждение -
знать, что ты чего-то достиг в собственном развитии!"
Правда, тут же вылезла мысль-предательница: "А для чего все это? Твое
движение - для чего?"
Ответа отыскать не удалось, ни через двиг, ни через тысячу доль
времени. От этого ему стало противно - даже стремиться дальше не хотелось!
"Стремиться... Ха-ха... Интересно, куда стремиться-то?!"
И следующее препятствие он бы не одолел - но некая сила, та, что
заставляла его двигаться, вынудила и на сей раз продолжать путь.
"..бесцельный путь", - добавил он про себя.
И тут-то далеко-далеко впереди показалось... нет, сначала он, конечно
же, не понял, что это там. Но поневоле увеличил скорость движения.
"Цель! Вот она, цель!"
Хотя, признаться, уже несколько двигов спустя ему стало все равно, цель
это там или просто очередное препятствие. Его тянуло туда, его всего трясло.
"Какая глупость! Нужно остановиться! Разве ж я, настолько совершенный я,
способен стремиться не к цели, а к... к чему-то другому?!.."
Способен. И последующие доли времени подтвердили это.
"Наверное, не зря я испытываю то, что испытываю, - думал он. -
Возможно, не такой уж я совершенный. Ведь я совершенно не умею находиться в
бездвижности. А он..." - здесь последовал ряд сильных толчков: попалось
много препятствий, и он думал: "А он... а он... а он... а он... а..."
"А она, - продолжил он мысль, когда полоса препятствий закончилась, -
она умеет оставаться недвижной. И вот когда мы встретимся, мы научим друг
друга тому, в чем достигли мастерства. И тогда-то вдвоем доберемся до цели".
Приближались. Уже было понятно, что она тоже двигается - но все равно
не так, как он, по-другому: навстречу ему.
"Что же, какая разница? Пусть она не такая, какой я представлял...
пусть, зато мы стремимся друг к другу. Между нами находится нечто, что
нельзя назвать препятствием - хотя оно существует. ДА... О!.."
Они были на расстоянии нескольких двигов, когда он прозрел: "Она - и
есть цель! И я - тоже! А вместе мы станем целым".
Столкновение - апофеоз движения.
x x x
- Вот так-то, - сказал Павел Васильевич. - А теперь вернемся к
тетрадям. Записывайте: "Плюс магнита притягивает минус, и наоборот".
Задумчиво глядя на склонившиеся к партам головы школьников, учитель
поправил очки, разъединил слипшиеся магниты и опустил их в разные карманы
лабораторного халата.
1 Коран. Сура 53 "Звезда" (24-25). пер. В. Пороховой.
(цикл "Киевские истории ")
Впервые Борис Павлович Гуртовник пережил это еще в детстве, когда они с
родителями отдыхали на Черном море и пришло время уезжать. Вот тогда-то папа
и сказал: "Если хочешь вернуться, нужно бросить в море монетку, на удачу.
Тогда - обязательно опять попадешь сюда". С этими словами папа достал свой
кошелек - массивный, кожаный, напоминавший маленькому Боре книжку для гномов
- а оттуда извлек 50-ти копеечный кругляш. "Бросай", - протянул монетку
сыну. Боря размахнулся, представив себя на минуту древнегреческим
спортсменом, метателем диска, и швырнул полтинник в воду.
В следующее мгновение произошло сразу два события. Во-первых, навстречу
монетке выхлестнулась кипуче-яростная волна, словно море принимало дар.
Во-вторых, когда 50-ти копеечный как раз взвился в воздух и уже готов был
обрушиться в пенистую ладонь прибоя, - тогда Борису почудилось, что на миг
монетка зависла в нимбе брызг, как будто чья-то рука подхватила ее,
придержала, разок подбросила и лишь потом - отпустила в объятия моря. Боре
даже показалось, что он видит эту руку: массивную, широченную, с толстыми
мохнатыми пальцами. Ладонь раздувшимся осьминогом облапила монетку, словно
запоминала ее наощупь.
Боре стало страшно. И он совсем не хотел возвращаться сюда, к морю и к
ладони-осьминогу. Кстати, он и не вернулся - в следующий раз родители
поехали в другой санаторий. Случай с полтинником забылся; вместе с тем у
Бориса неожиданно появился интерес к коллекционированию монет, или, как это
называлось по-научному, к нумизматике. Разумеется, сперва его коллекция
состояла в основном из малоинтересных и не очень дорогих экспонатов:
советских копеек, советских же недорогих юбилейных рублей, нескольких
болгарских стотинок и тому подобное.
Но постепенно коллекция росла и становилась серьезнее, значительней.
Увлечение никак, казалось бы, не отразилось на выборе профессии Бориса
Павловича. С другой стороны... нумизматика ведь напрямую связана с историей.
А Борис Павлович был учителем истории. Нельзя сказать, чтобы он очень
сильно любил детей, просто, как водится, жизненные обстоятельства сложились
так, а не иначе, у отца имелись связи в Педагогическом, сам Борис тогда еще
не очень определился... Словом, учитель истории.
...А вот дети, как ни странно, уроки "Монетника" любили. Еще будучи
практикантом, он много времени уделял "оживляжу" - и в первую очередь
пропускал оный через призму нумизматики.
- Все вы, наверное, знаете, что монголо-татарское нашествие серьезно
отразилось на состоянии земель бывшей Киевской Руси. Вот вам наглядный
пример, - и он ловко доставал из кармана тусклый кругляш, подбрасывал на
ладони и поворачивал аверсом (то бишь лицевой стороной), показывая классу. -
Видите, татарский дирхем. Представьте, клад, в котором был найден этот
дирхем, закопали полторы сотни лет после татаро-монгольского нашествия на
Русь. Кстати, когда произошло нашествие? Правильно, Саливанов, в 1240-м. Так
вот, постепенно государство татаро-монголов, созданное... кстати, кто
основал Золотую Орду? Нет, Ткаченко, не Чингисхан. Лашкин? Да, молодец -
Батый. Так вот, постепенно Золотая Орда теряла свое могущество, переживала
тяжелый экономический и политический кризисы - и в конце концов распалась на
несколько враждующих ханств. При этом часть украинских земель продолжала
признавать владычество татарских ханов, в том числе - на их территории
пользовались татарскими монетами...
И поневоле вглядываешься в тусклый кругляш дирхема (особенно если
сидишь на задней парте!) и пытаешься себе представить, через чьи руки прошел
он, этот путешественник во времени. Нужно ли говорить, что в каждом классе,
где вел уроки Борис Павлович, как минимум двое-трое мальчишек "заболевали"
нумизматикой?
Разумеется, сам Гуртовник, как говорится, с младых ногтей состоял в
местном клубе нумизматов. И годам к пятидесяти уже считался там ветераном и
корифеем, к его мнению прислушивались, у него частенько просили совета по
тому или иному вопросу.
Суббота у Бориса Павловича издавна была "монетным днем". Об этом знали
в семье, и ни жена, ни дети старались не планировать на субботу какие-либо
общесемейные мероприятия.
...Раннее утро, часиков этак девять. Легкий завтрак, чаек; собраться,
поцеловать полусонную Аленку, которая отправилась досматривать рассветные
сны. В углу с вечера дожидается приготовленный на сегодня дипломат - взять
его, перед выходом тронуть пальцем монетку, висящую над телефонным столиком.
Это куфический дирхем, экземпляр не слишком ценный, но дорогой Борису
Павловичу, поскольку подарила его когда-то давно, в самом начале их
знакомства, Аленка. "На удачу, - сказала она тогда. - Тут вот еще строка из
Корана. Я попросила, мне перевели. "Ужель владеет человек всем тем, что
пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет завершеньем жизни и ее
началом[1]". Красиво?" "Красиво, - честно признался тогда Борис
Павлович. - Хоть и опиум для народа, конечно... Но - красиво!"
И вот уже в течение лет тридцати, выходя из дому, Борис Павлович всегда
касался пальцами монетки...
Сейчас тоже - тронуть ее и в путь!
Борис Павлович жил недалеко от эстрадно-концертного центра, где по
выходным устраивали небольшой нумизматический рынок. Часть коллекционеров,
впрочем, располагалась снаружи, на дорожках парка, в котором стояло здание
центра. Во-первых, в парке не требуется платить денег за место, что для
многих из продавцов немаловажно. Во-вторых, и покупателей здесь больше, так
как им тоже нужно для входа в центр покупать билеты. Ну и, наконец,
в-третьих, в теплое время года, если погодка хорошая, в парке, товарищи мои,
на-амного приятней сидеть, нежели в душном, прокуренном зале.
Ну вот; правда, Борис Павлович, как один из старейших членов Общества,
должен бы подавать своим поведением соответствующий пример. Но именно по
причине своего старейшинства, он имел право на некоторые привилегии; да и
устраивался Борис Павлович в парке, лишь когда утро радовало теплой
бархатной погодой (а это, увы, случалось далеко не всегда).
...Сентябрь отцветал, облетал огненными листьями, которые, словно в
предчувствии скорых костров, заранее раскрасились в соответствующие цвета.
Горький дым уже то там, то здесь потянулся к небу - дворники, как водится,
меньше всего обращают внимание на запреты. Борис Павлович неспешно шагал по
дорожке, здороваясь с торговцами, которых он знал здесь наперечет.
- Привет, Бор-Палыч! - Китайкин, как обычно, торгует больше зубами,
нежели монетами. - Прошу, свято место пана дожидает. - Он всегда такой, этот
зубоскал и балагур Китайкин. Слова без прибаутки не скажет. Рядом с ним,
чертом лысым, не поскучаешь.
- Доброго утречка, - присоединяется к приветствиям старик Пугачин. -
Смотрю на вас, молодой человек, и вижу: сегодня удача нам улыбнется.
Борис Павлович пожимает твердую уверенную ладонь Пугачина, которая так
несоответствует внешнему виду старика: хрупкого, словно наспех смастеренного
из тряпок и тонких деревянных жердей.
- Вы так считаете? Почему?
- Настроение, вижу, у вас отличное.
- Да, улыбка у тебя Бор-Палыч, что надо! Клад нашел?
Гуртовник рассеянно кивнул. Клад не клад, но настроение и впрямь
отличное. Потому что сердце, похоже, отпустило. Еще утром, когда проснулся и
лежал, тупо глядя в потолок, казалось, - все в последний раз. И каждый вдох
- вот этот... нет, вот этот - точно - последний. О-ох!.. кажется, отвоевал
еще одну минуту жизни.
С сердцем у Бориса Павловича издавна были нелады, и чем старше он
становился, тем чаще этот часовой биомеханизм, встроенный в грудную клетку,
напоминал: ты не вечен, скоро конец, не моем циферблате все обнулится,
распрямится новогодним серпантином заветная пружинка, и - прости-прощай!
Помнишь об этом, Монетник?
А как же, забудешь тут!
Конечно, он ходил по врачам (когда было свободное время, а случалось
такое крайне редко). Врачи выписывали лекарства, назначали процедуры - и
смотрели сквозь него безразличными взглядами. Он не обижался, понимал - и
их, и что означают такие взгляды. Лекарства принимал, но не регулярно,
поскольку каких-либо существенных результатов не замечал; ну, кроме
истощения семейного бюджета. Предпочитал потратить "лишние" деньги на
очередной экспонат своей коллекции и носить в груди адскую машинку, которая
- стоит только сделать слишком резкое движение, переволноваться - изнутри
вонзается в тебя остро отточенными когтями. Ну и что же, нам не привыкать!
А заглядывать на ту сторону жизнесмерти даже казалось забавным - после
того, разумеется, когда очередной приступ откатывался приторно-горькой
волной. И казалось тогда, что этот раз - последний, что больше такого не
повторится; и жизнь представлялась великолепной. Вот как сегодня.
"Удача нам улыбнется"? - а куда ж она, родимая денется?!
Борис Павлович открыл дипломат и начал раскладываться. Уложил на
асфальт прямоугольник прозрачной пленки, на него - несколько альбомов с
монетами (с теми, которые на продажу, и теми, которые только на обмен),
рядом поставил банку из-под чая, куда бессистемно ссыпаны разные
мелкокалиберные монеты - их обычно покупают начинающие коллекционеры.
Добавим на импровизированный прилавок стопку из книг и журналов по
нумизматике - и дипломат можно закрывать. Ох, опять забыл! - газетку-то
нужно вытащить, чтобы подстелить на бревно.
На бревне уже пристроился Китайкин.
- Пью еще не приходил? - спрашивает Борис Павлович.
- Еще не дохромал, - радостно откликается Китайкин. - Но должон быть.
Борис Павлович посмотрел на часы: было начало одиннадцатого, Слепой Пью
обычно являлся к двенадцати. Он был перекупщиком - и, похоже,
высокопрофессиональным жуликом. Ни Борис Павлович, ни его приятели не знали,
как зовут Пью на самом деле. А кличку дали ему за круглые черные очки,
которые обычно носят слепые. Впрочем, больше ничем на пирата из книги
перекупщик не походил. Он был отнюдь не нищий, наоборот, те экземпляры,
которые Пью время от времени из-под полы предлагал своим клиентам - и
продавал - приносили ему неплохой доход. Все прекрасно понимали, что свой
товар он достает незаконными путями - скупает за бесценок у археологов,
людей, случайно нашедших клады, получивших старые монеты в наследство и пр.
Понимать-то они понимали, но страсть к коллекционированию пересиливала.
Вот и сегодня Слепой Пью должен был явиться, чтобы в очередной раз
обменять дензнаки древние на вполне современные бумажки. Цену он заломил,
конечно, дикую, но монета того стоила. Это был давно вымечтанный так
называемый русский полугрош Владислава Опольского XIV века. Борис Павлович
знал, что этих монет не так уж много, а интересны они тем, что Владислав
Опольский, хоть и чеканил собственную валюту, сам был всего лишь
ставленником в Галицких землях польского короля Казимира III - потому и
писал в легенде монеты "Князь Владислав - монета Руси", а не "монета князя
Владислава".
Борис Павлович, конечно, хотел бы заполучить один из полугрошей
Опольского, но очень долгое время не смел и мечтать об этом. И вот во время
одной из выматывающих бесед со Слепым Пью ("Что вы можете достать?" - "А что
вам нужно?" - ""Ну-у... а что у вас есть?" - "Я могу достать все или почти
все, что вам потребуется; разумеется, за соответствующую цену" - "Хм-м...")
- так вот, однажды, просто чтобы сбить спесь с этого пирата, Гуртовник
упомянул о полугроше Опольского. И Пью, к огромному изумлению Бориса
Павловича, пообещал: "Достану. Есть вариантишка один".
Случилось это достаточно давно - и с тех пор Пью время от времени
обещающе кивал: "Будет вам полугрош!" В конце концов Борис Павлович перестал
обращать внимание на посулы перекупщика - толку-то! И вот на прошлой неделе
Слепой Пью, хитро улыбаясь, заявил, что раздобыл монету! И, с удовольствием
наблюдая за реакцией Бориса Павловича, дождался соответствующего вопроса - и
назвал цену! "Ого! - присвистнул присутствовавший при разговоре Китайник. -
Серьезно!"
Перекупщик пожал плечами: "А вы как думали? Я ж вам не советских 5
копеек 52-го года предлагаю. За такой товар и цена соответствующая".
"Ладно, - махнул рукой Борис Павлович. - Думаю, мы договоримся.
Приносите в следующую субботу".
Он, конечно, имел в запасе кое-какие сбережения, как раз на такой
случай. Их не хватит, но можно же продать кое-что из тех экземпляров,
которые только на обмен.
Увы, денег все равно не хватало. Пришлось доложить те, что были
предназначены для покупки очередных таблеток от сердца. Все равно приступ
сегодня уже был, а раз Борис Павлович пережил его, то и остальные переживет;
сильнее сегодняшнего вряд ли что-нибудь случится, он чувствует.
Словом, к приходу "пирата" Борис Павлович был подготовлен как следует.
Пью явился незамеченным - это, кстати, он тоже очень здорово умел. Вот
минуту назад еще его и близко не было, а теперь стоит рядом, глазами впился
тебе в спину, оценивает. Он всегда и всех оценивает, спрятавшись за своими
круглыми затемненными очечками.
- Приветствую, уважаемые, - а голос у Пью вкрадчивый, серый, но
самоуверенный.
- Привет! - легкомысленно махнул рукой Китайкин.
Пугачин молча кивнул, он занят с клиентами.
- Здравствуйте, - Борис Павлович старался не выказывать своего
волнения. - Что новенького?
Пью, разумеется, помнил о договоренности - но сделал вид, что не
понимает, о чем речь.
- Да так, - протянул он, раздвигая в хищной ухмылочке бледные губы. -
Кое-что есть.
- Помнится, мы о чем-то договаривались.
- О Владиславе Опольском? Да-да, я помню.
- Принесли?
- А как же. Сейчас, - он извлек из внутреннего кармана своего твидового
пиджака длинный тонкий альбомец. Компактный, он состоял из страниц, на
каждой из которых было всего по два кармана для монет. И, конечно же, в нем
хранились не простые, дешевые экземпляры.
Короткими массивными пальцами, с, казалось, почти до корней
остриженными ногтями, он ловко выудил из кармашка нужный кругляш и повертел,
чтобы показать Борису Павловичу.
- А не подделка? - полюбопытствовал Китайкин. Вопрос, заданный им, уже
неделю мучил Бориса Павловича, но провозгласить его мог, пожалуй, только
"бестормозной" Китайкин.
Слепой Пью не обиделся и даже не сделал вид, будто обиделся, - он
только пожал плечами:
- Моя репутация, уважаемый, стоит дороже, чем эта монета. Намного
дороже. Да и вы - не случайные покупатели, мне нет смысла вас обманывать.
Борис Павлович достал и протянул деньги. Пью на мгновение придержал
руку с товаром:
- Кстати, уважаемый, вы не думали об обмене? Вместо части суммы я мог
бы... Я вам предлагал уже когда-то... Нет? Ну что же, как знаете.
И Пью торжественно вручил покупателю товар.
Потом они о чем-то еще говорили втроем с Китайкиным, но Борис Павлович
этого не запомнил. Ему страстно хотелось отойти подальше ото всех и как
следует рассмотреть монету, прикоснуться подушечками пальцев к выпуклостям
чеканки, вглядеться до боли в глазах в легенду монеты, попытаться разобрать,
что там написано...
И он на самом деле отошел, присел на бревно, на расстеленную Китайкиным
газетку - и впился глазами в новооприобретенный экземпляр - возможно, самый
ценный в своей коллекции. "Нет, - поправил себя, - самый ценный - Аленкин
куфический дирхем".
Борис Павлович уже предвкушал, как выстроит следующий свой урок вокруг
монеты Владислава Опольского.
У Борхеса он как-то вычитал следующую фразу: "Подобно всякому владельцу
библиотеки, Аврелиан чувствовал вину, что не знает ее всю; это
противоречивое чувство побудило его воспользоваться многими книгами, как бы
таившими упрек в невнимании". Хотя речь шла о коллекционере книг, Борису
Павловичу чувство это показалось очень близким. Как, наверное, большинство
коллекционирующих - не важно что, - он часто терзался сознанием того, что
тратит время и деньги на бессмысленное и бесполезное занятие. Поэтому
старался хоть каким-то образом оправдать свою страсть к коллекционированию.
В том числе и вкрапляя элементы наглядной демонстрации в уроки.
Ребятишки, конечно, не всегда способны в полной мере оценить то, что он
приносит к ним. Но это не имеет значения. Борис Павлович и не хотел, чтобы
все его ученики стали нумизматами. Он просто делал свое дело, честно,
старательно - а уж как к этому отнесутся дети...
Кстати, было у него в 7-А двое мальчишек, которые всерьез начали
увлекаться нумизматикой. И как раз в понедельник у с 7-А урок истории.
Вот там Борис Павлович и планировал "обкатать" свое новое приобретение,
так сказать, придать ему статус полезного. Все совпадало, даже тема урока
подходила как нельзя лучше.
В понедельник Борис Павлович пришел на работу раньше обычного.
Коробочка с заветной монетой, казалось, приятно согревала сердце, и даже
вечная адская машинка в груди притихла, распалась на мелкие незначительные
детали, уже не способные причинить вред.
Урок проходил хорошо. К тому же сегодня не явился Крамаренко - записной
хулиган и бузотер, который частенько пытался сорвать занятия, не конкретно
Бориса Павловича, а вообще любого из педагогов.
Словом, чувствовалось, что урок удался. Ребята ни на что не
отвлекались, только внимательно слушали учителя. И глаза у них горели тем
особым огнем, который был дороже и важнее Борису Павловичу любых других
наград.
Он ощущал себя летящим на загривке волны виндсерфенгистом. И искренне
удивился, когда легкая разноцветная доска под его ногами треснула.
...И - лицом в пенные брызги!
Как потом рассказывали ребята, сперва они увидели, что учитель чуть
перекосился на левое плечо и сутулился. Ничего страшного в этом они не
углядели, Борис Павлович часто так себя вел. Когда прихватывало сердце, оно
словно утяжеляло левый бок и тянуло тело к земле.
...А потом учитель медленно осел, наваливаясь спиной на стенку и хватая
ртом воздух, как выхваченная из воды рыба.
И чешуйкой тусклой мелькнуло что-то в воздухе - и пропало.
...А Борис Павлович видел совсем другое. Взлетел в недосягаемые дали
потолок, и показалось, что оторванность от него (а не от земли, как у
древнего Антея) - смертельна! Она ослабляла Бориса Павловича; пальцы его
неожиданно разжались, и полугрош Владислава Опольского взлетел в воздух.
Почудилось: монета на мгновение зависла в воздухе выщербленной
болезненной луной - и не просто зависла, ее перехватили чьи-то другие
пальцы, уверенные и цепкие, на среднем из которых блеснул перстень с
печаткой. Холеный ноготь прищелкнул по аверсу, белоснежная подушечка
указательного огладила выпуклости чеканки - и чужая кисть крепко сжала
полугрош в кулаке.
Исчезла. Вместе с монетой.
И секундой спустя сердце, которое, мнилось, решило-таки окончательно
дать отставку своему владельцу (а не хозяину!), - смилостивилось, отпустило.
- Борис Палыч!.. Борис Палыч!.. - обступили его ребята. - Вам плохо?
Вам помочь?
Как же они удивились, когда "Монетник" медленно, но вполне уверенно
поднялся с пола и улыбнулся им:
- Да нет, все в порядке. Мне было плохо. Теперь прошло. Все хорошо.
Спасибо, ребята. Урок окончен.
Прозвенел звонок.
Дмитрук, один из двоих "нумизматов" из 7-А, догнал учителя уже на
лестнице.
- Борис Павлович, а... простите, я хотел попросить... ну, полугрош
Опольского - можно посмотреть, хотя бы здесь, в ваших руках?
- Знаешь, Славик... я, кажется, потерял его в классе.
Дмитрук растерянно моргнул своими длиннющими, как у девчонки,
ресницами. Голос его, который только-только переходил на басы, сорвался:
- Но как же?! Почему вы даже не искали его?!
- Да разве найдешь? Закатился в какую-то щель между паркетинами - и с
концами.
- Мы поищем! С ребятами! Обязательно! И если найдем - отдадим вам.
Борис Павлович рассеянно кивнул, поблагодарил мальчика и пошел в
учительскую. Остальной день прошел без приключений.
И только на пути домой, втиснувшись в битком набитый троллейбус, Борис
Павлович задумался: а правда, почему он даже не попытался искать полугрош?
Из-за примерещившейся руки? Но это же сплошная мистика, товарищи мои! Как
такое может быть - и если может, то согласно каким законам объяснить сие?!
Чушь! Бред! Нонсенс!
Мысли о случившемся не выходили у него из головы весь вечер, даже когда
проверял тетрадки и готовился к завтрашнему дню.
Что-то еще было не так.
- Борюнь, вот видишь! - с нежностью сказала жена за ужином. - Как начал
принимать таблетки, так сразу и полегчало тебе. Невооруженным взглядом
видно, между прочим! А ты бурчал: не надо, без толку!..
Сперва он и не сообразил, о чем это Аленка. И только потом вспомнил,
что должен был в прошлую субботу купить очередной препарат против своего
сердца - должен был, но купил совсем другое.
Так называемый русский полугрош Владислава Опольского.
А ведь и в самом деле, сердце о себе сегодня больше не напоминало.
Обычно оно если и не покалывает, то ноет беспрерывно - и ты вынужден ходить
сутулившись, потому что так немножко легче. А после урока с пропажей
полугроша сердце вообще начало вести себя примерно. И стучит себе
размеренно, четко - красиво стучит. Всегда бы так!
Неужели это как-то связано: затерявшийся полугрош
/рука, выхватившая его из воздуха!/
и присмиревшее сердце?..
Не может быть! Случайность!
...А полугроша - до слез жалко! Ну ладно, пропал и пропал, забыли и
проехали - так ведь не дадут забыть. Тот же Китайкин - язви его в душу! -
еженедельно будет напоминать.
В своих предчувствиях Гуртовник не ошибся.
- Привет, Бор-Палыч! Просим-просим, свято место пана дожидает. -
Китайкин вообще до скукоты зевотной предсказуем в своих хохмических изысках.
Они его веселят - и этого ему достаточно.
- А скажи, Бор-Палыч, как там твой Опольский поживает? Место для него
нашлось? А то если нет, я готов сдать ему уголок в своем лучшем альбоме. И
забесплатно.
- Нашлось место. - отмахивается, улыбаясь, Борис Павлович. - Хотя
спасибо за щедрое предложение. Ценю.
А что толку на зубоскала обижаться? Оно ж как дитя; да и симпатичен,
чертяка, ничего тут не поделаешь! Харизма, товарищи, это вам не просто так.
- Молодой человек, у вас все в порядке? - осторожно спрашивает старик
Пугачин. - Странно вы сегодня выглядите. Вроде и довольны, а вроде и чем-то
угнетены.
- Ветры враждебные, - отшутился Борис Павлович. - Дуют и гнетут.
- Ну, как знаете, - старик, похоже, обиделся.
Он дулся и отмалчивался весь день, так что общаться Гуртовнику
Павловичу волей-неволей пришлось с Китайкиным. Вернее, слушать оного.
Китайкин трепался буквально обо всем и был неостанавливаем, аки
разбушевавшаяся стихия. В конце концов Борис Павлович утомился его слушать,
отошел к бревнышку и присел там.
День сегодня выдался погожий, но вот покупателей почему-то маловато. И
можно поэтому просто расслабиться и отдохнуть - после такой-то напряженной
недельки!
...Борис Павлович так и не разобрался с тем, что же произошло в
понедельник. Он по-прежнему не желал верить в связь между пропажей полугроша
и тем, что сердце его всю неделю вело себя смирно, просто-таки примерно. И
уж подавно не желал верить в реальность существования той руки...
В конце концов Борис Павлович запретил себе думать о случившемся. Да и
некогда было - дела, дела... А вот сейчас выдался свободный денек и как-то
сами собой мысли вернулись к анализу того происшествия.
Машинально Борис Павлович взял из банки с мелочью, что стояла на его
"прилавке", какую-то монетку и начал подбрасывать - это его успокаивало.
Клиент не шел. Китайкин нудил. А Борис Павлович все думал, думал, ду...
Сердце ударило неожиданно - словно штыком изнутри; тело напряглось,
само собой выгибаясь натянутым луком. И монетка, конечно же, вылетела из
обессилевших пальцев.
Дальнейшему Борис Павлович уже не удивлялся.
Рука медленно проявилась в воздухе - и на сей раз была она с тонкими
юношескими пальцами, измазанными в чернильных пятнах и с многочисленными
заусенцами. Пальцы с ленцой, как будто нехотя, взяли из воздуха монетку - и
рука исчезла.
И приступ у Бориса Павловича, разумеется, тоже прошел.
Все случилось так быстро, что никто ничего не заметил. Да, наверное,
руку бы и не увидели ни Китайкин, ни Пугачин - почему-то Борис Павлович был
уверен, что она является только ему одному. И точно так же он не сомневался,
что монетку (кстати, что это был за экземпляр? хоть бы не слишком
дорогой!..) уже не отыскать.
В тот день Борис Павлович ушел из парка раньше. Он до сих пор и понятия
не имел о природе происходящего с ним, но кое-какие выводы все же вынужден
был сделать. Вот уже дважды во время приступа в воздухе появляются чьи-то
руки, которые выхватывают и забирают монетку, по стечению обстоятельств как
раз оказывающуюся в воздухе. После чего приступ у Бориса Павловича проходит,
и некоторое время спустя сердце не беспокоит его.
Следовательно... Нет, товарищи дорогие, мы, конечно, в мистику никакую
не верим, но... Но что мешает, например, просто носить с собой в кармане
монетку - на всякий случай? А там уже - как получится.
И - получалось! Не ломая больше голову над причинами таинственного
явления, Борис Павлович просто бросал монетки всякий раз, когда снова
прихватывало сердце. И руки - всегда другие - выпрыгивали из воздуха жадными
псами, чтобы поймать и пожрать откупные жертвы.
О, эти псы оказались дьявольски разборчивыми! Их не интересовали
простые, разменные монеты, которые не имеют ценности для нумизмата. Только
коллекционные экземпляры, и чем они ценнее, тем сильнее был эффект. В
зависимости от дороговизны того или иного экземпляра сердце могло отпустить
на полдня, на полчаса или вообще не среагировать на подачку. И тогда
приходилось швырять что-нибудь покрупнее.
Когда он определил закономерности в поведении рук, Борис Павлович
выстроил и политику своего поведения. Он рассчитал, сколько и какие монеты
следует носить с собой, чтобы обезопаситься от возможных атак сердца. Сперва
пошли в ход двойные и обменные экземпляры. Запасов их должно было хватить на
несколько месяцев - более, чем предостаточно, чтобы некоторое время
чувствовать себя в безопасности. Черт возьми, товарищи дорогие, многие ли из
вас уверены, что доживут до вечера?! А тут...
И какая, в конце концов, разница, почему происходит то, что
происходит?!
...Сперва самой большой трудностью при жертвоприношениях представлялся
момент подбрасывания монетки. Рук-псов, конечно, никто, кроме Бориса
Павловича, не замечал, но вот самого-то Бориса Павловича видели. И когда он
подбрасывал монетку - тоже. Если бы на это стали обращать внимание, кто
знает, как бы все обернулось. Опять же, не везде можно так просто подбросить
монетку - например, попробуйте-ка сделать это в тесном троллейбусе или во
время урока!
К счастью, со временем Гуртовник научился предугадывать начало
приступов и загодя подбрасывал монетку.
Таким образом ему удалось продержаться чуть больше месяца. Потом
начались проблемы.
Руки-псы подняли цену - теперь они вообще отказывались принимать
дешевые двойные экземпляры, а самые дорогие из них, хоть и срабатывали, но
крайне слабо. Руки требовали большего. Они желали коллекционных экземпляров.
Поразмыслив, Борис Павлович на время отказался от жертвоприношений - в
результате болевые атаки сердца возобновились и стали еще нещаднее. В конце
концов Гуртовник не выдержал - и продолжал "скармливание" рукам, теперь уже
коллекционных экземпляров. Сперва тех, что были ему менее дороги. Потом...
- Что-то с вами, молодой человек, все-таки происходит, - прокряхтел
как-то старик Пугачин. - Уж не с Хароном ли, часом, вы повстречались?
На дворе стоял ноябрь, сегодня выпал первый снежок, и это, похоже, был
последний раз в нынешнем году, когда они торговали на улице. Балагур
Китайкин отсутствовал - укатил на дачу, "консервировать" ее на зиму.
Борис Павлович на слова Пугачина только невесело усмехнулся - накануне
он как раз скормил рукам два серебряных аттических обола.
- Вот давно хотел у вас спросить, Роман Владимирович. Вы ведь так
сказать коллекционер-ветеран, со стажем. Почему вы собираете монеты?
Он пожал своими марионетковыми плечами:
- Если бы знал - наверное, и не собирал бы. Коллекционирование - оно,
молодой человек, сродни любви: любят ведь просто, а не за что-то конкретное.
В этом и заключается, если хотите, его главное очарование. Ну, еще
нумизматика для меня, должно быть, своего рода отдушина. В наше время,
знаете, не всегда и не всем удавалось заниматься любимым делом. Многие об
этом даже и не задумывались, работа была средством зарабатывания денег - на
жизнь. А жизнь, большая ее половина, проходила в работе. И нужно же было
хоть какую-то долю отведенного тебе времени прожить, получая удовольствие.
Пугачин помолчал, задумчиво потирая пальцами подбородок.
- Знаете, сперва-то я все переживал: мол, на всякую ерунду время трачу,
копейки видите ли собираю, а толку от этого... А потом подумал: черт возьми,
а то, что я успокаиваюсь, когда занимаюсь своими монетами, то, что я
удовольствие от этого получаю, - неужели же не польза?! Польза! И с тех пор
успокоился. Перестал на других оглядываться. А еще решил, что ни в коем
случае не позволю детям после смерти, чтобы коллекцию распродали по частям.
Завещаю музею. Им, детям, и так не пустой угол оставлю - да и взрослые они
уже у меня, что старший, что младшая, - сами на жизнь зарабатывают будь
здоров! А коллекция... только тогда она и коллекция, когда вместе собрана.
- От латинского "collectio", - машинально подсказал Борис Павлович. -
Что означает "собирание".
- Да-да, правильно. Вот я это и имею в виду.
Разговор как-то сам собой приугас.
Вот только никак не выходил у Гуртовника из головы...
Зима в тот год выдалась суровая, щедрая и на снег, и на лед. Она
попеременно одаривала Киев то одним, то другим - и машины то буксовали в
грязном вязком крошеве, то наоборот - их заносило на поворотах, они попадали
в аварии...
Коллекция Бориса Павловича дробилась и исчезала в пастях-кулаках
таинственных рук. Несколько раз он делал попытку остановиться, но всегда
снова возвращался к жертвоприношениям. И всякий раз противостоять рукам-псам
становилось все сложнее. Очень уж долгое время Борис Павлович жил в
постоянном соседстве с болью, он свыкся с ней, сроднился - и когда
оказалось, что можно жить и без нее, возвращаться к прошлому состоянию было
трудно, почти немыслимо.
Пытаясь сохранить хотя бы фрагмент коллекции, он отобрал лучшую ее
часть и отдал Дмитруку.
- Борис Павлович... Я не могу...
- Славик, я прошу тебя просто взять их на хранение. На время. У меня
сейчас дома ремонт, все перевернуто с ног на голову. Боюсь, потеряются. И
кстати, ты же хотел писать реферат по нумизматике на Малую Академию - вот, с
ними тебе будет легче это сделать.
- Спасибо, Борис Павлович! Я ни одной не потеряю!
- Я не сомневаюсь, Славик. Не сомневаюсь... Да, чуть не забыл! - он,
повинуясь минутному импульсу, вынул из кармана "дежурную" монету - двойной
червонец Петра I - и передал мальчику. - Это тоже возьми, в коллекцию.
Домой Борис Павлович возвращался в приподнятом настроении, даже не до
конца понимая его природу. Вообще все складывалось более чем удачно: и уроки
прошли легко, и троллейбус попался пустой... Опять-таки, завтра пятница,
день несложный, еще и с одним "окном" между третьим и пятым уроками.
На лестничной площадке опять перегорела лампочка. Борис Павлович зажал
под мышкой дипломат и полез в карман за ключом.
Тихо-тихо, как будто эхо из дальнего далека, прозвучала первая нотка
сердечной боли. Как легкий гром грядущей грозы. Как приближающийся топот
сапог, когда в полузабытом детстве пришли за отцом соседского Пашки. Как...
Он торопливо ткнул ключом в нащупанную замочную скважину, лихорадочно
повернул. Перед глазами плавающим пятном маячил двойной червонец Петра I.
Карманы пусты. Нечего бросать рукам-псам, и если сейчас ударит...
Ударило. Пока еще слегка, словно примериваясь, пробуя силы, свои и
противника. Покачнувшись, Борис Павлович налег всем телом на дверь - то ли
чтобы открыть, то ли чтобы опереться...
Схлынуло. Только во рту железный привкус предсмертия.
И, вне всякого сомнения, вот-вот это должно было вернуться.
Загрохотал, падая, уроненный дипломат, раскрылся - посыпались в грязь и
темень чьи-то тетрадки, опаленной бабочкой вспорхнула и рухнула книга.
До того ли ему сейчас?!
Борис Павлович ворвался в квартиру, позабыв закрыть дверь, ничуть не
заботясь о том, что перепугаются Аленка и дети. Потом вспомнил, что еще
слишком рано, дома-то никого и не...
Второй удар оказался сильнее. Борис Павлович медленно притиснулся
спиной к стене и сполз на пол.
Прижал ладонь к груди, стал растирать. "Ах ты, с-сволочь! Что ж ты
творишь! Почему так не вовремя?!.."
Он никогда не был суеверным и тем более - христианином, как его
покойная бабка, но смерть в этот момент показалась Борису Павловичу чем-то
живым, наделенным разумом и злой волей. И он сейчас обращался к ней, умоляя
и требуя отсрочить час своей смерти.
Но, разумеется, никто его не услышал, а если и услышал, то щадить не
собирался. Сердце продолжало пульсировать черной, беспросветной болью,
которая понемногу разливалась по телу, уже подступая к глазам и заволакивая
их мутной пеленой.
Коллекция лежала в соседней комнате, совсем рядом, но попасть туда не
было никакой возможности. Не доползти. Не успеть.
Борис Павлович тяжело перекатился на правый бок, чтобы максимально
уменьшить давление на сердце. Понимал, что вряд ли это спасет его, но...
Он увидел кругляш в сумерках, заполнявших квартиру - сквозь окно в
кухне сюда, в прихожую, падал луч света от фонаря - и выхватывал пластинку
куфического дирхема.
До которой, в отличие от далекой коллекции, Борис Павлович в силах был
дотянуться.
Загребая правой рукой и отталкиваясь сапогами от стены, он пополз к
телефонному столику, над которым висела монетка. На обоях оставались грязные
отпечатки с рельефным рисунком на каблуке.
Наконец, оказавшись под столиком, он вскинулся и, вывернувшись,
сумел-таки сорвать дирхем с гвоздика.
Упал, больно ударившись локтем об линолеум.
И тотчас почувствовал, как приближается третья волна боли. Понял:
последняя, ее не пережить.
Рывком освободил дирхем от разорванной нитки и швырнул в воздух.
Рука появилась моментально, как будто только и ждала этого. В полумраке
она выглядела пугающе, почему-то напомнив Борису Павловичу руку-спрута из
далекого детства.
И время застыло черной янтарной каплей.
Вспомнилось: лет пятнадцать назад на этот дирхем-талисман положил глаз
Слепой Пью. Одно время Борис Павлович носил дирхем на груди, и вот как-то
летом его заметил "пират", углядел сквозь свои темные очечки, пройда! И
мягонько так, осторожно поинтересовался - словно между прочим, - не
продается ли во-он та монетка. А обменять не хотите ли, уважаемый? Ну, как
знаете. Если вдруг передумаете...
Потом он пару раз предлагал Борису Павловичу поменять дирхем на
кое-какие интересные экземпляры. Борис Павлович так и не смог понять, зачем
Слепому нужна его монетка-талисман.
Так и не понял до сих пор.
Наверное, уже и не поймет.
Но эта рука-пес, выскочившая из темноты - рука с короткими массивными
пальцами, с, кажется, почти до корней остриженными ногтями, - ее сложно было
не узнать. Сейчас она, огромная, демоническая, ждала и предвкушала; тянулась
пальцами-щупальцами к падающему в ее ладонь-пасть дирхему.
/"Значит, - сказала Аленка, заглядывая ему в глаза, - тебе нравится?"
"Очень", - и он ничуть не покривил душой.
"Знаешь, я хочу, чтобы эта монетка приносила тебе удачу"./
...приносила удачу.
Третья волна боли стояла в черном дверном проеме, решая, уходить или
остаться.
Он стиснул зубы и прыгнул, не обращая внимания на ноющее тело. Дирхем
поймал уже в последний момент, буквально вырвал из пальцев руки-пса.
Упал, неестественно улыбаясь барельефному мальчику на дверях ванной
комнаты.
И крепко-крепко сжал в кулаке их с Аленкой монетку.
"Ужель владеет человек всем тем, что пожелает? Но нет! Лишь Бог владеет
завершеньем жизни и ее началом".
Last-modified: Sun, 21 Jan 2001 22:34:18 GMT