помочь, инспектор? -- О, нет-нет! Просто время от времени у меня возникает желание поболтать с друзьями. Скажите-ка, Найджел, вы в последнее время не поддерживали связь с Хобом? -- Говорил с ним всего пару часов назад. Он сегодня возвращается в Париж, как вам, конечно, уже известно. Фошон кивнул. -- У него все в порядке? Нет ли у него в последние дни каких-то особых забот? Поглядев на него, Найджел мысленно опробовал несколько ложных версий и в конце концов решил сказать правду. Судя по всему, инспектору и так уже все известно. -- У Хоба имеется недвижимость на Ибице, как там говорят, фазенда. Дом и несколько гектаров земли. Внезапно выяснилось, что срок уплаты по закладной вот-вот настанет. Хоб пытается раздобыть деньги, чтобы оплатить ее. -- Ему что, поставили какой-то крайний срок? -- Боюсь, весьма строгий. Пятнадцатое июля. -- А если Хоб не достанет денег? -- Тогда он неизбежно лишится дома. -- А она много для него значит, эта фазенда? -- Боюсь, что так. -- Но почему? -- поинтересовался Фошон. -- Насколько я понимаю, Ибица -- всего лишь дешевая курортная зона. Этакий грошовый Майами-Бич в Европе, nest-ce pas? -- Весьма вероятно, инспектор, -- согласился Найджел. -- Однако для некоторых, особенно из числа перебравшихся туда в шестидесятые годы, Ибица представляет собой нечто совершенно иное. -- Иное? Что же? -- Для многих она олицетворяет ритуал обращения. -- Пожалуйста, растолкуйте мне, что такое ритуал обращения. Поразмыслив пару секунд, Найджел поведал: -- В англосаксонских странах всякому известно, для чего компания мужчин собирается вместе и целый вечер колотит в барабаны. Это как бы ритуал обращения. Они хотят принадлежать к некой общности. Как и многие англосаксонские обычаи, эта традиция показалась Фошону почти непостижимой, но он все равно кивнул. -- Мы можем заключить, что они не нашли никакой общности, чтобы принадлежать к ней, потому что если бы нашли, то уже принадлежали бы, -- продолжал Найджел. -- Поскольку они ее не нашли, то выражают веру в то, что она где-то существует. Что есть некое деяние, заслуживающее свершения. Нечто такое, за что имеет смысл бороться. Ради чего стоит жить. Для них владение небольшим наделом земли на Ибице -- часть этой мечты. Как говорится, я не перекати-поле без роду и племени. У меня есть корни. -- Любопытно, -- заметил Фошон. -- И вы полагаете, что этот анализ касается и Хоба? Найджел пояснил, что людям вроде Хоба стоит немалых сил выяснить, ради чего стоит жить. Дом. Мать. Родина Вот краткий типовой список. Для многих, в том числе и для Хоба, все эти понятия лишены смысла. На самом деле Хоб любит только Ибицу Притом не сам остров, а свою мечту о нем. Далее Найджел растолковал, что остров мечты существует лишь в платоническом виде, но именно его Хоб и любит. Для него Ибица -- золотая мечта о вечной юности, лучшей жизни, личный кусочек утопии. Не идеальной, нет, но уже сами ее недостатки наделяют ее правдоподобием. Дать более толковое объяснение Найджел не смог бы, и Фошон решил удовлетвориться имеющимся. Когда принесли кофе, они еще немного поболтали об упадке Парижа. На эту тему всегда можно говорить без опаски. Эмиль-Мари Батист Фошон родился в Кань-сюр-Мер. Отец его служил полковником-кавалеристом во Французском Иностранном Легионе. В период формирования личности Эмиля семья почти не виделась с Жан-Филлипом-Огюстом Фошоном. В те годы полковник обретался по большей части в Сиди-бель-Аббе в Алжире, где заправлял квартирмейским складом. Мать Фошона Корин была младшей из сестер Лаба из Грасса -- города, славящегося парфюмерией. Первые десять лет Фошон прожил в Кань-сюр-Мер. После ухода отца на пенсию семья перебралась в Лилль, где полковник Фошон устроился работать директором Эколь Суперьор. Там, не считая периодов отдыха в родовом доме в Нормандии, Фошон прожил до самого поступления в Парижский политехнический. По окончании он отбыл положенный срок в армии, где сначала погостил в Тонкине в качестве охранника французской миссии, а после служил во французской военной полиции. К тому моменту сердце Фошона уже было отдано полицейской и военной службе. Вскоре после демобилизации он вступил в парижскую жандармерию и, постепенно поднимаясь по службе, дошел до старшего инспектора. Жил он в большой квартире на рю де Токювиль в Шестнадцатом округе, всего в квартале от Эколь дез Афэр де Пари. Его жена Марьель -- полненькая, уютная женщина с веселым взглядом черных глаз, отдающая предпочтение светлым кисейным платьям, бесплодная из-за какого-то врожденного дефекта -- изливала свои нерастраченные материнские чувства на одноглазого рыжего кота по кличке Тюсон и возделывала небольшой, но пышный огородик, выращивая овощи в горшках на крыше дома. Унаследовав два небольших виноградника близ Вильнев-сюр-Ло под Гиенью, она сдала их в аренду местным земледельцам. Доход с аренды, пусть и небольшой, оказался полезным дополнением к зарплате французского инспектора полиции. Эмиль Фошон каждое утро просыпается в 7.00, в том числе и по воскресеньям, хотя любит порой поваляться в постели. Как правило, когда он открывает глаза, комнату наполняет студеный ясный белый свет: логичный, прозрачный, прохладный французский рассвет. Фошон встает, стараясь не разбудить Марьель, поднимающуюся вскоре после его ухода, чтобы заняться собственными повседневными делами. Сюда входит посещение полудюжины магазинчиков на узкой улочке по соседству, три часа работы в неделю для Красного Креста и так далее. Работа заставляет Фошона удаляться от собственной квартиры -- на метро он добирается до Пятого округа в управление полиции на площади Малерб. Здание полиции -- неприглядная гранитная коробка с несколько нелепыми мраморными колоннами -- занимает целый квартал. Оно спроектировано и построено в 1872 году архитектором Герце. Внутри -- бесчисленные конторы и коридоры, ярус за ярусом связанные лестницами, установленными в самых неожиданных местах. Во время нацистской оккупации интерьер здания был спешно перепланирован под нужды нового Министерства рудников и гаваней Сены и Луары. Десятки больших контор преобразовали в сотни крохотных. И когда в 1947 году здание передали под управление полиции, обнаружилось, что бесчисленных кабинетиков и клетушек ничуть не больше, чем нужно для бюрократического аппарата, для инфраструктуры, для постоянных кадров, под архивы и прочая и прочая. Обязанности детектива спецподразделения, каковым Фошон является на самом деле, могут забросить его в любую точку Парижа и даже в любой из крупных городов Франции. Французы попустительствуют своим чиновникам в этом отношении, хотя любые необычные действия и, главное, необычные растраты должны быть после обоснованы. Специальные офицеры вроде Фошона обязаны видеть всю картину в целом, расследуя не столько отдельные преступления, сколько постоянно видоизменяющиеся хвори общественного организма. Они вовсе не должны выезжать на расследование: они изучают, где и при каких обстоятельствах могло произойти злодеяние. Их работа -- улавливать переменчивые тенденции преступности. Эти инспектора спецподразделения объявляются в снобском баре "Клозери де Лила" и вульгарном развлекательном заведении "Ля Канебьер". Инспектора спецподразделения можно узреть у канала Сен-Мартен, где он сидит, скажем, покуривая трубку или щелкая арахис и швыряя скорлупки в радужную от нефти воду. Или, к примеру, его можно увидеть заказывающим тунисский сандвич в одном из маленьких кафе на бульваре Сен-Мишель или шагающим в глубокой задумчивости по Иноземному кварталу кладбища Пер-Лашез, где он, наверное, приобщается к Дюпену, своему духовному праотцу, -- разумеется, того здесь вовсе не хоронили, ведь он никогда и не жил на свете, а если и жил, то лишь в фигуральном смысле, что делает его еще более реальным. Инспектор Фошон не был бы человеком, если бы не пользовался свободой передвижения по городу, чтобы пить кофе в любимом кафе и питаться в заведениях, пришедшихся ему по Душе. Для парижанина выбор ресторана, достойного регулярного посещения, -- и серьезный вопрос, и своего рода развлечение И дело тут вовсе не в хорошей кухне. Конечно, в ресторане, где ты стал завсегдатаем, должны подаваться приличные блюда, поскольку в один прекрасный день у тебя может возникнуть желание пригласить сюда начальника или возлюбленную. Но пять раз в неделю завтракать деликатесами не станешь -- разве что это твое единственное занятие. Фошон упростил свои запросы до предела, стремясь изо дня в день употреблять на второй завтрак исключительно омлет. В Париже, где омлет -- одно из величайших достижений экспресс-кулинарии, добиться этого весьма легко. Хрустящий, золотистый, быть может, чуточку пригоревший по краям, поблескивающий капельками растаявшего масла, с малой толикой расплавившегося швейцарского сыра сверху или чуточку жареного картофеля и кусочком бекона... Словом, сами видите, какие тут открываются возможности. Фошон видел их ежедневно в "Омлет д'Сибари", омлетной на десять посетителей на рю де Расин, чуть севернее перекрестка рю де Риволи и Севастопольского бульвара. Там он ел охотнее всего. А еще удобнее, что порой это заведение чуточку сближало его с преступным миром, давая прекрасное оправдание ежедневным посещениям. По крайней мере, в одном отношении Фошон не походил на типичного французского инспектора полиции. Остальные представители его касты спешили чуть ли ни каждый день, пешком, украдкой из-за смехотворности ситуации, к одному ответвлению от рю Сен-Жермен (кстати поименованной в честь великого мистика графа Сен-Жермена, в середине XVIII века выигравшего ряд дуэлей, потому что было обнаружено, что он -- женщина и исключительно одаренный мистик). Фошон направлялся в этот тупик, но на полпути подходил к двери, неряшливо выкрашенной блекло-голубой краской, с металлической ручкой. Дверь никогда не запиралась. Фошон открывал ее и поднимался по двум коротким лестничным маршам. Звонил в звонок, подвешенный на шнурке в дальнем конце, и ждал с угрюмым, непроницаемым лицом, часто покуривая "Галуаз", а порой нетерпеливо притопывая ногой. Покинув заведение с голубой дверью, Фошон возвращался на работу, и его повседневные поступки становились более предсказуемыми. Он шел в "Ля Пти Кревис" на рю Руаяль, чтобы отведать чаю по-английски и переждать первый наплыв вечернего часа "пик", когда вокруг некоторое время бурлят потоки людей, одновременно стремящихся к центру и в пригороды. Затем ехал на метро домой до "Ле Гренуаль", по пути останавливался у киоска на углу своей улицы, чтобы купить одну из скрученных сигарок, пропитанных ромом, которые в середине XIX века скручивали на Мартинике каторжники и которые национальный табачный картель "Режи Франсез" откупил в 1953 году, назвав "Ле Пти Кюрльен". Прятал сигарку в нагрудный карман, чтобы выкурить ее после обеда. И поднимался в свою квартиру, где мадам Фошон уже накрыла стол к обеду -- как правило, не жалея телятины и скупясь на овощи. Далее Фошоны вечером смотрели телевизор. Заметки касательно того, какие передачи они смотрели, где-то затерялись, но поскольку во Франции всего два канала, а передачи похожи одна на другую, как горошины в стручке, это не играет ни малейшей роли. Одним словом, они смотрели нечто просвещенное, насыщенное чистотой, чуточку сдобренное иронией и ужасно скучное, на лад девятнадцатого столетия. А затем в постель. Постель -- вот уж воистину неизбежный итог всех наших дней, ведь большинство из нас -- и те, кто спит на открытом воздухе под мостами, и те, кто почивает в роскошных особняках, -- связаны одной и той же цикличной необходимостью еженощно отбывать в путешествие, которое Бодлер назвал зловещим приключением. В спальне Фошонов приятно пахло лавандой и пачулями. Сон закругляет сутки, укутывает нас в покрывало забвения, чтобы мы могли позабыть дневные заботы, невинный день, неузнаваемо преобразившийся в греховную ночь. И порой во тьме мы поворачиваемся чуточку дальше, нежели обычно, натыкаемся на знакомое бедро и шепчем: -- Ты спишь? И слышим желанный ответ: - Нет. ГЛАВА 33 Наконец-то наступила пора покинуть Нью-Йорк. Хоб и Аврора сидели на заднем сиденье лимузина, а Келли -- на переднем, за рулем. Маленькие часы на приборном щитке показывали 5.45 утра. Машин на дороге было немного. По земле стлался легкий туман, наползающий с Атлантического океана. Хоб мысленно пребывал далеко-далеко, на Ибице. Его разум полнился обрывочными видениями тамошних людей и мест: вид моря со скалы в Са-Коместилья, хмуро-радостное лицо Гарри Хэма, печальная красота Марии, с вклинивающимися в эти видения образами ярко разодетых хиппи на еженедельном базаре в Пунта-Араби. Красной нитью через все это проходило натуральное видение Авроры, молча сидящей рядом, а ее точеный профиль время от времени очерчивался мерцающими огнями панорамы города, открывающейся со скоростного шоссе Ван-Вик. А поверх всего этого голос Келли, повествующий о том, как славно было жить в Манхэттене до комиссии Кнаппа, в чьих предубежденных глазах общепринятая полицейская практика вдруг обратилась в акты вопиющего злодейства, и весь личный состав полиции должен был пройти переаттестацию, отрицая то, что делал так долго. Конечно, кто-то должен был погореть за эти делишки, и козлом отпущения выбрали Келли, человека прямого и цельного, никогда не стучавшего на товарищей, даже ради спасения собственной шкуры, Келли, чьи годы на боевом посту вылетели в трубу, когда крючкотворы Кнаппа выперли его с работы в жестокий мир и пришлось искать новую синекуру взамен старой. Рассказ Келли был сдобрен вереницей апелляций к человеческим чувствам вроде - "Разумеете, о чем я?", "Слышали, чего я говорю?", "В смысле, что мне еще оставалось"?" и тому подобных Аврора оделась в чудесно скроенный синий дорожный костюм, туфли на среднем каблуке и прихватила большую сумку через плечо из патентованной кожи. На Хобе были его обычные джинсы, теннисные туфли, желтая футболка с выписанной черными буквами Буддагосой, а поверх -- темно-коричневый твидовый пиджак с кожаными заплатами на локтях, призванными продемонстрировать всему миру то общее, что объединяет писателей планеты Земля. У международной секции аэропорта Кеннеди Келли припарковался рядом с вереницей машин, стоящих у обочины, и понес чемоданы в здание Сонный клерк за стойкой "Эр Франс" проштамповал их билеты, бросил взгляд в паспорта и дал входные талоны -- До свиданьица, -- сказал Келли, покидая их у рентгеновских аппаратов. Аппараты они прошли без инцидентов и проследовали через остальные системы безопасности в зал вылета. Здесь Хоб едва успел пробежать глазами первую полосу "Нью-Йорк Тайме", пока Аврора обдумывала седьмую главу джебрановского "Пророка" <Знаменитый роман "Пророк" американского живописца и писателя Халила Джебрана, сирийца по происхождению, в котором ярко описывается философия духовного спасения посредством любви>, как объявили посадку. Они пристегнули ремни, и вскоре самолет взмыл в воздух. В вынужденной близости самолета, под тусклыми лампочками, под вкрадчивые голоса стюардесс, разносящих напитки, под трепетный гул, прошивающий тебя насквозь, становящийся частью тебя и заставляющий поверить, что ты пребываешь во времени, отстоящем от остальных времен, вневременном времени, вневременной атмосфере близости, Хоб и Аврора неминуемо вступили в беседу, становившуюся все непринужденнее благодаря вспыхнувшей между ними симпатии, неосознанной и оттого еще более сильной. Аврора первая рассказала о своей жизни, как она родилась и выросла на острове Сан-Исидро у Атлантического побережья Южной Америки, неподалеку от Арубы и Кюрасао. -- Это маленький тропический остров, очень милый, очень дружелюбный и -- как бы получше выразиться? -- очень безнадежный. Ее мать Фаэнс была учительницей начальной школы и возлагала большие надежды на детей -- очаровательную малышку Аврору и аккуратиста Калеба, родившегося на четыре года раньше сестры. Аврора выросла на острове, в обстановке пасторальной бедности, одинаковой по всему миру, без отца -- то ли сбежавшего, то ли безвестно умершего, никто толком не знает, -- но под заботливой опекой многочисленных тетушек и дядюшек. Скоро она стала высокой, стройной, миловидной, светлокожей девушкой, в четырнадцать лет снимавшейся для островной газеты, а в шестнадцать победившей на конкурсе красоты Малых Антильских островов и получившей бесплатную поездку в Майами Там она без особого труда нашла работу фотомодели. Но обстановка пришлась ей не по нраву. Переняв американский идеал, она стала сама выбирать друзей, отсеивая тех, кто ей не нравился. Тянулась к культуре, о которой читала в школе. В Майами культура сводилась к латиноамериканским танцевальным ансамблям и центральноамериканским поэтам. Музыка была великолепна, но поэты оказались не на высоте. В итоге любовной истории отправилась в Нью-Йорк. -- Нашла работу. Познакомилась кое с какими людьми. Встретила Макса. Это произошло года два назад. И вот я здесь. Теперь подошла очередь жизнеописания Хоба, и он вкратце осветил узловые события. Вырос в небольшом поселке в Нью-Джерси. Отец был страховым агентом, мать -- библиотекаршей. Окончил высшую школу, служил в Корее, после демобилизации поступил в Нью-Йоркский университет. Вскоре после окончания с расплывчатым дипломом неоперившегося юнца, не знающего, чем хочет заниматься, отправился в Европу. Но когда ступил на Ибицу, картина прояснилась. Край его мечтаний. Следующие пятнадцать лет провел там и мотался по Европе. И, конечно, фазенда. На этом предмете он задержался, рассказал о проблемах с платежом, расписал ее многочисленные достоинства. -- Должно быть, чудесно так любить хоть что-то, -- заметила Аврора. -- О, это не совсем любовь, -- возразил Хоб и тут же подвергся жесткому нажиму с требованием объясниться. -- Ну, я имел в виду, да, я люблю это место, но не потому, что оно так притягательно, а потому, что это дом, родина. -- Мы в чем-то похожи, -- промолвила Аврора. -- Вы избрали собственную родину. А я свою еще не нашла. На этой высокой ноте они перешли на "ты" и обменялись адресами и номерами парижских телефонов. Потом было кино, потом завтрак, потом еще кино, потом тихий час, а потом объявили: -- Пожалуйста, пристегните ремни. Через десять минут самолет приземляется в аэропорту де Голля. ГЛАВА 34 Они сонно проковыляли в аэропорт -- было уже 22.34 по парижскому времени, -- прошли через иммиграционную службу, затем таможенник махнул им, чтобы не задерживались. В просторном зале за таможней толпились встречающие. -- В том числе люди с табличками. Одна из них гласила: "Хоб Дракониан -- Аврора Санчес". Они подошли к человеку с табличкой. На нем была шоферская фуражка, но вместо традиционного темно-синего костюма профессиональных водителей -- бежевый. Чуть за двадцать, черные курчавые волосы, на щеках густая щетина, усы торчком. На щеке большая родинка, да вдобавок с верхней губой JLJO-TO не в порядке -- похоже, скверно сшитая заячья губа. То ли араб, то ли уличный апаш откуда-то из южной Европы. -- А где мистер Розен? -- спросила Аврора, озираясь. -- У себя в отеле. -- Почему он не приехал встретить нас? -- не унималась Аврора. -- Про это я ничего не знаю. -- В голосе шофера сквозил арабский акцент Магриба. -- Они в агентстве просто велели мне вас забрать. -- И куда отвезти? -- В отель мистера Розена. Или куда вы сами захотите. -- Это в духе Макса, -- заметила Аврора. -- Сам не показывается. Зато всегда машину присылает, и то ладно. Вслед за шофером они вышли из центральных дверей аэропорта. Автомобиль -- довольно потрепанный "Мерседес" не первой молодости -- стоял у тротуара. Хоб вспомнил, как Келли встречал его в Портовой администрации. Похоже, профессиональные водители могут припарковать машину где только пожелают. На переднем пассажирском сиденье находился еще один человек, помоложе шофера, смуглый, усатый, облаченный в темный бесформенный костюм. -- Это мой кузен Али, -- пояснил шофер. -- А я Халил. Энергично кивнув, Али выбрался из лимузина, подхватил чемоданы и уложил их в багажник. Потом что-то быстро, заискивающе проговорил по-арабски. -- Он надеется, что вы будете не против, если он останется здесь, -- пояснил Халил. -- Он любит слушать радио. Он только что приехал сюда из Таманрассета. -- Халил закатил глаза, чтобы показать, что Али то ли темный, то ли слабоумный, то ли, как порой бывает, и то и другое сразу. Все четверо уселись в "Мерседес" и скоро уже мчались по шоссе в сторону Парижа. ГЛАВА 35 Недавно пробило одиннадцать. Хоб следил, как наплывают знакомые дорожные знаки, указывающие направление на различные пункты назначения, среди которых Париж -- самый видный. На шоссе царило оживленное движение, изрядную часть транспортного потока составляли грузовики дальнего следования из Бельгии и Голландии. Сидевшие впереди Халил и Али хранили молчание, наблюдая за дорогой. Из приемника шелестела арабская музыка. Откинув голову на спинку сиденья, Аврора прикрыла глаза. Машина гипнотически скользила в коконе быстрого потока дорожного движения. Успокоительное покачивание убаюкало Хоба, и внезапный стремительный рывок "Мерседеса" вперед стал полнейшей неожиданностью. Хоба вдавило в сиденье. Не без труда сев прямо, он спросил: -- В чем дело? Аврора охнула. Али, обернувшись с пассажирского сиденья, продемонстрировал небольшой вороненый автомат, нацеленный не совсем на них, но и не совсем в сторону. Они будто стали участниками театрального представления, ситуация двусмысленная и, судя по всему, склоняющаяся в зловещую сторону. -- Спокойно, -- с акцентом по-английски выговорил Али. -- Мы имеем компания. Заметив уголком глаза что-то цветное, Хоб обернулся и увидел ярдах в тридцати позади красно-синюю мигалку полицейской машины. Секунду-другую его рассудок просто отказывался принять вытекающие отсюда выводы. -- Притормозите, -- раздраженно бросил Хоб. Халил продолжал разгоняться, затем резко вывернул баранку вправо. Машина метнулась по выездной эстакаде, ведущей на бульвар Обервильер. Шедший позади полицейский автомобиль резко затормозил и, грохнувшись о бордюр, ухитрился последовать за ними на эстакаду, завывая сиреной. "Мерседес" на всем ходу вылетел на бульвар, пронзительным сигналом требуя уступить дорогу, чем заставил проезжающие машины резко брать в сторону. Впереди стеной стояла дорожная пробка, однако Халил сумел выскочить на противоположную полосу, виляя между встречными автомобилями, Как между стоячими вешками, и на квартал опередив полицейских. Затем он с визгом повернул направо, потом еще раз. Вой сирены затих вдали. Сбросив скорость до неприметного в городе уровня, Халил повел машину дальше. -- Что происходит? -- поинтересовалась Аврора у Хоба. -- Не знаю, -- признался он, -- но в данный момент ситуация выглядит не очень благоприятно. -- Пожалуйста, -- Али помахал с переднего сиденья пистолетом, -- не говорить. Они молча смотрели, как Халил петляет по переулкам. В конце концов автомобиль выехал на бульвар де Бельвиль и докатил мимо североафриканских ресторанов, подающих кускус и восхитительный таджин, мимо мерцающих неоновых вывесок ресторанов расцветающего Китайского квартала, затем в темный переулок, а там в еще один -- тесный, с мелькающими с обеих сторон домами, -- потом быстро налево и снова направо, в совсем узкие проулки -- пустынные, без тротуаров и без прохожих, нуждающихся в таковых. В одном из подобных кварталов Халил остановил машину. -- Больше не станем вас задерживать, -- поведал он, тоже извлекая автомат, и что-то быстро проговорил по-арабски своему напарнику. Али выбрался из машины и открыл пассажирскую дверцу. Подошел к багажнику, отпер его, извлек багаж и грудой свалил его на обочине. -- Открывай, -- велел Халил Хобу. -- Не заперто, -- ответил тот. Отщелкнув замки, Халил открыл чемодан Хоба. Пошарив внутри секунд пять, он вытащил что-то завернутое в коричневую бумагу. Сорвал ее и достал круглый джутовый мешочек размером с батон хлеба, с набитой на боку через трафарет надписью: "Рис басмати. Произведено в Индии". -- Ты всегда путешествуешь с рисом? -- осведомился Халил. -- Это отличный подарок, -- нашелся Хоб. Испустив нечто среднее между фырканьем и угрюмым смешком, Халил сунул автомат в боковой карман пиджака. Нашарил во внутреннем кармане перочинный ножик, открыл "его и аккуратно принялся вспарывать мешочек сверху по шву. Распоров примерно на дюйм, он ткнул указательным пальцем в дыру, и тот покрылся белым порошком. Лизнув палец, Халил расплылся в широкой ухмылке и сообщил Али: -- Да, это он. Дай-ка мне скотч. Достав рулон черной пластиковой ленты, Али вручил его Халилу. Тот оторвал кусок, снова запечатал мешочек и вернул рулон Али. Затем повернулся к Хобу и Авроре. -- Ладно, можете идти. Они двинулись вдоль по улице. -- Стойте! -- окликнул Халил. -- А багаж вам не нужен? Вернувшись, Хоб с Авророй подхватили чемоданы. -- В конце квартала сверните направо и пройдите два квартала. Выйдете на бульвар де Бельвиль. Поймать такси будет нетрудно. -- Спасибо, -- вымолвил Хоб. -- Не стоит благодарности, -- Халил нажал на газ, и "Мерседес" унесся прочь. ГЛАВА 36 Макс, одетый в цветастый халат, стоял на пороге своего номера, широко улыбаясь. -- Хоб! Аврора, деточка! Как дела? Поджав губы, Аврора скользнула мимо. Сердитый Хоб проследовал за ней, волоча оба чемодана, совершенно оттянувшие ему руки. Он позволил заботливому Максу довести себя до мягкого кресла и устало рухнул в него. Бесстрастно оглядевшись, Аврора осведомилась: -- Где мой номер? -- Чуть дальше по коридору, -- сообщил Макс. -- Но сперва позволь угостить тебя глоточком спиртного. Тяжелый выдался полет? -- Хоб тебе все расскажет. -- Аврора подхватила свой чемодан и скрылась в коридоре. -- Что это с ней? -- поинтересовался Макс у Хоба. Макс снял апартаменты в старинном отеле "Синь" на бульваре Монпарнас. Хотя прожил он тут всего пару дней, Макса уже окружали визуальные памятки великого театрального прошлого Парижа: старые афиши Жан-Пьера Омона в Светловолосом моряке", плакаты Пиаф и прочие имена и прочие плакаты. -- Аврора малость на взводе, -- пояснил Хоб. -- Терпеть может, когда ее грабят. -- Шутишь, что ли? -- Нет, -- покачал головой Хоб. -- Макс, нас тормознули. -- В аэропорту? -- Вскоре после. В лимузине, который ты прислал за вами. -- Хоб изложил недавние события. -- Я не посылал никакого лимузина, -- заметил Макс. -- меня пока не было времени наладить сервис. -- Шофер держал табличку с моим именем и с именем Авроры. -- Он получил ее не от меня. -- Мне показалось, он тебя знает. -- Хоб, задумайся на секунду. Если бы это подстроил я, разве я стал бы называть собственное имя? -- Может, и нет, -- согласился Хоб. -- Если только не пытался быть сверхумным. -- Я не настолько умен, -- возразил Макс. -- Охотно верю. -- И чего же ты лишился? -- Ерунды. Всего лишь маленького пакетика кокаина, да и то не своего. Твоего, наверное. Около кило. Мясистое лицо Макса мгновенно осунулось, отвисшая нижняя губа отвисла еще больше. Он вмиг состарился лет на десять и сгорбился в кресле. Помолчав какое-то время, он наконец вымолвил: -- Хоб, насчет этого марафета... -- Ты подначил Аврору или Келли подкинуть его в мой багаж, -- отрезал Хоб. -- Это я и сам уже вычислил. -- Хоб, я все могу объяснить. Невесело усмехнувшись, Хоб устроился поудобнее и скрестил руки на груди. -- Валяй, выкладывай. Набрав полную грудь воздуха, Макс медленно выдохнул: -- Хоб, гоп-стоп я не подстраивал. -- Зато подстроил, чтобы я протащил кокаин через таможню. Макс кивнул. -- Прежде всего, тут не было ни малейшего риска. Тебя ни в коем разе не могли подловить. -- Раз это было так уж безопасно, что ж ты не провез его сам? -- Я хотел сказать, не было риска для тебя. А для меня был. Может, и для Авроры. Видишь ли, все было улажено Было запланировано, что эта партия пройдет через таможню без осложнений. -- Это не снимает вопроса, -- стоял на своем Хоб. -- Почему ты не пронес его сам? -- Боялся ножа в спину. Ты знаешь Эмилио, дружка Авроры? -- Вообще-то мы не сталкивались. -- Он переодетый агент по борьбе с наркотиками. -- Замечательно. -- Благодаря этому все и сработало. Он хотел, чтобы я доставил эту партию во Францию. Я должен был организовать продажу, затем он бы накрыл покупателя и пожал лавры за разоблачение большой международной сети. - А ты? -- А мне бы сошло с рук. -- Значит, все подстроено. Тем более ты мог провезти его сам. -- Если бы не одно осложнение. Эмилио жутко ревнует Аврору ко мне, так что я боялся, что он заложит меня и я угожу за решетку. Он потеряет свое большое дело, зато уберет меня со сцены, касающейся Авроры. -- Тогда почему ты не дал провезти его Авроре? -- Эмилио настолько не в своем уме, что ведет себя непредсказуемо. Он мог просто из чистой мстительности загубить ее. Разве угадаешь, что может учудить влюбленный псих? -- Он мог загубить и меня. -- Маловероятно. Против тебя он ничего не имеет и знает, что ты тут вовсе ни при чем. С товаром в багаже у тебя или у кого-нибудь еще все превращалось в обычное деловое предприятие. -- Думаю, мне незачем утруждать себя, растолковывая, что ты не имел права так поступать. Макс потерянно развел руками. -- Да знаю я, знаю! Что ж я еще могу сказать? Мне казалось, десять тысяч долларов как-то сгладят ситуацию. -- Давай их сюда, и тогда я погляжу, как буду себя чувствовать. Макс посмотрел на него еще потеряннее. -- Хоб, я бы дал, если б мог. Но беда в том, что деньги должны прийти ко мне в руки после продажи кокаина. -- Макс, что ты хочешь этим сказать? -- Я банкрот, Хоб, вот что я пытаюсь сказать. -- А этот номер? -- огляделся Хоб. -- В кредит. Я рассчитывал, что сделка поправит мои дела. Подожди-ка минутку. -- Макс встал и вышел в соседнюю комнату. Возвратившись с бумажником, открыл его и вынул оттуда четыре похрустывающих стодолларовых купюры, пятьдесят и две десятки. И отдал Хобу две сотни и пятьдесят. -- Это все, что у меня есть, Хоб, и я отдаю это тебе. Я все еще должен десять тысяч. А теперь хочу задать тебе один важный вопрос. Кто-нибудь знал, что ты работаешь на меня? -- Это не было таким уж секретом. Мои компаньоны, и все. А что? -- Я пытаюсь ВЫЧИСЛИТЬ, кто нас грабанул. Этот гоп-стоп явно затеял человек, знающий, что он ищет -- Скорее уж это кто-то из твоих компаньонов. -- Знаю Просто пытаюсь охватить все возможности Слушай, Хоб, а ты не мог бы чуток поспрошать народ? -- Ты хочешь, чтобы я выяснил, кто меня грабанул? -- Разумеется. Ты ведь частный детектив. Обращаться к полиции мне как-то не с руки. А когда мы вернем товар, я заплачу тебе твои десять тысяч -- Кто тебя ограбил -- не моя забота. -- Да, но я прощу, чтобы она стала твоей. Если вернешь товар, получишь еще пять сверху. Хоб обдумал предложение, подавив естественное желание послать Макса куда подальше. Такой вариант сулит лишь долг, получить который вряд ли удастся. A traspaso истекает на будущей неделе. -- Ладно, Макс. Однако тогда мне понадобятся еще какие-то деньги. Того, что ты дал, в Париже хватит лишь на пару обедов и сигару. Без денег, как тебе известно, тут шагу не ступишь. Макс кивнул. -- Попытаюсь наскрести для тебя тысячу к завтрашнему вечеру. Годится? Все это никуда не годится, но выбора нет, остается лишь раскручивать это дело дальше. Хочешь не хочешь, а все зависит от Макса и украденного наркотика, во всяком случае, в ближайшее время. ГЛАВА 37 Стрелки часов уже подходили к полуночи, когда Хоб покинул отель Макса и ступил на улицу. Доехав на метро до Порт д'Итали, пешком дошел до бульвара Массена, 126, где снимал квартиру на паях с Патриком, ирландским флейтистом с Ибицы, пытающимся добиться коммерческого успеха ретикулированной фотографии как средства предсказания характера и будущего человека. Патрика в Париже в тот момент не было -- он недавно сошелся с француженкой, и они вдвоем поехали навещать ее родственников в По. Хоб вошел в темную квартирку. Патрик оставил холодильник включенным, и там обнаружилось полбутылки белого вина, немного анчоусов и несвежая курица. Хоб налил себе выпить. Даже при включенном свете в квартире было сумрачно, как у Хоба на душе. С улицы доносился рокот моторов больших грузовиков, приехавших из провинции или отправляющихся туда. Одну из четырех тесных комнаток занимало фотоснаряжение и специальные светильники. В воздухе стоял запах кошки, несвежего паштета и жареного картофеля. Поставив чемоданы, Хоб обозрел унылое окружение. Уезжая, Патрик не выключил радио, и оттуда доносился мягкий шепот джаза, какая-то печальная женщина пела блюз. Хоб уселся на раскладушку, служившую ему и кроватью и диваном. Она со скрипом уступчиво подалась под тяжестью тела, -суля неудобную постель. Сбросив мокасины, Хоб швырнул пиджак на стул. Не будь он таким усталым, это обиталище с голыми лампочками и шелушащимися стенами повергло бы его в хандру. Из него будто выпустили весь воздух. Он уже задремывал прямо в одежде, когда зазвонил телефон. Доковыляв до аппарата, Хоб снял трубку. -- Хоб, старичок, это ты? -- послышался голос Найджела. - Да, я. -- Мы с Жан-Клодом собирались встретить тебя, да не знали, во сколько ты прилетаешь. И рейса тоже, если вдуматься. Забыли записать, старичок. Хочешь, встретимся? Могу подскочить в два счета. -- Не сейчас, -- ответил Хоб. -- Давай за завтраком в "Драгстор" на Сен-Жермен в девять часов. Приводи Жан, Клода. -- Заметано, старичок. Все прошло гладко? -- Не совсем. Расскажу, когда свидимся. Спокойной ночи, Найджел. Повесив трубку, Хоб лег, пытаясь решить, следует ли вставать, чтобы почистить зубы, для чего необходимо распаковать чемодан. Он все еще ломал над этим голову тридцать секунд спустя, уже погрузившись в сон, так что первым делом осуществил желаемое утром, когда проснулся. ГЛАВА 38 Назавтра с утра Хоб сидел в "Драгстор", расположенном на втором этаже ресторана на Сен-Жермен, в толпе модно одетых людей, по большей части американцев, японцев и немцев, хотя изредка ради местного колорита попадались и французы. На тарелке рядом с ним лежал недоеденный круассан. Хоб как раз налил себе из высокого белого кофейника вторую чашку кофе с молоком, когда по узкой спиральной лесенке взбежал Найджел, за которым по пятам следовал Жан-Клод. Оба втиснулись в кабинку. -- Ты какой-то утомленный, -- заметил Найджел. -- Что стряслось? Хоб рассказал о прилете в де Голль, о поездке в Париж с Халилом и Али, об ограблении и последующей встрече с Максом. -- Так я и знал! -- воскликнул Найджел, когда Хоб подвел черту. -- Так и знал, что этот скользкий ублюдок что-нибудь припасет под занавес! -- Если знал, почему же не сказал мне? -- К тому времени, когда я все разложил в голове по полочкам, ты уже был в воздухе. Черт, мы даже подумывали ограбить тебя сами, правда, Жан-Клод? Жан-Клод кивнул. -- Подумывали или поделывали? -- Мы думали об этом, ради твоего же блага, но не сделали. -- Найджел, ты уверен? Потому что, если, случаем, это организовали вы с Жан-Клодом, теперь самое время признаться. Найджел прижал обе руки к своей обширной груди. -- Хоб, я этого не делал. Ясно же, что этот трюк провернул Макс. -- А я в этом сомневаюсь. -- Если не он, то кто же? -- Это я и надеюсь выяснить. -- В толк не возьму, чего ты так беспокоишься. Неужто ты не сыт этим типом по горло? -- Все просто, -- растолковал Хоб, -- я не получу платы, пока Макс не получит деньги за марафет, который заставил меня протащить контрабандой. Найджел, я делаю это ради фазенды. Найджел разумел священность данной концепции. Сам он фазенду утратил. Очевидно, ничего другого не остается. Но с чего начать? -- По-моему, -- предложил Хоб, -- первым делом вы с Жан-Клодом должны расспросить своих друзей и информаторов, не знает ли кто чего. Мне как-то не с руки блуждать по Парижу, разыскивая человека с приметами Халила. Но на самом деле именно этим Хоб и занялся. Как только все трое покончили с завтраком, Хоб описал Халила и Али и дал Найджелу пятьдесят долларов из денег Макса, чтобы тот поделился с Жан-Клодом. Затем Хоб на метро доехал до Бельвиль. Нелепо, но ничего другого ему в голову не пришло. Само собой разумеется, никакого проку это не дало. Половина населения Бельвиль походила на Халила, а вторая на Али -- конечно, не считая женщин, вероятно, похожих на жен этих типов. Зато Хоб получил славный таджин и первоклассный мятный чай. ГЛАВА 39 Между тем сияющие дороги предначертания, невероятно походившие на конверсионные следы реактивных самолетов, вели в Париж. Мы можем закрыть глаза на все, кроме ведущих из Нью-Йорка, где плелась очередная нить паутины судьбы, крепко привязавшей Хоба к Максу. Судьба эта предстала в облике грузного пожилого мужчины суровой наружности, облаченного в клетчатую спортивную куртку и слаксы цвета хаки, сошедшего в аэропорту де Голля с борта самолета "Эр Франс", рейс 170, вылетевшего из аэропорта Кеннеди, что в Нью-Йорке Пройдя через таможенную и иммиграционную службы, Келли поймал такси. Уже садясь в машину, он заметил еще одного пассажира другого рейса, тоже садившегося в такси, -- Генри, приходящего работника мистера Розена. Его Генри вроде бы не заметил, а вопить Келли не захотел. В такси Келли назвал адрес отеля Макса. Такси Генри отъехало следом, и Келли не видел, куда тот направился. Ему пришло в голову, что надо бы сказать: "Притормозите и следуйте за тем такси", но в таком объеме Келли французским не владел. Он даже не догадывался, что его неразговорчивый, небритый, смуглый шофер -- израильтянин, бывший огранщик алмазов из Тель-Авива, говорящий по-английски лучше самого Келли. Но таковы уж превратности времени, места и сюжета. ГЛАВА 40 В самолете Генри Смита окружала развеселая компания, целых 137 человек пассажиров Мемориального спецрейса в честь парижского джаза Луиса Армстронга и ночных клубов. Курьезно, что он попал на подобный рейс, потому что Генри вообще не принадлежал к числу фанатов джаза. Рожденный и выросший в Вест-Индии под звяканье дебублдебопа и, растафарийский <Растафарийцы -- религиозная секта, возникшая на Ямайке, почитающая эфиопского императора Айли Селасси спасителем и считающая Африку, и Эфиопию в частности, Землей Обетованной.> духовный рэп, он очень скоро -- так же неожиданно для себя, как и для своей родни, -- ощутил вкус к Равелю Сати и прочим, населявшим сюрреалистический Париж его фантазий. И вот сейчас он сидел, читая свой журнал "Черный израильтянин", пока со всех сторон от него болтали, напевали и даже приплясывали под звуки джаза. Кажется, он единственный на борту самолета не знал ничьего прозвища. Его это вполне устраивало. Он-то отправился в путешествие отнюдь не ради чепуховых увеселений. Его цель куда важнее, мало не покажется. Когда же сосед по креслу -- крупный светло-коричневый мужчина в бежевом костюме с зелеными бархатными вставками и галстуке с желто-оранжевыми разводами -- попыта