Оцените этот текст:


                     "Каменщик, каменщик с верной лопатой..."
                                                   В. Брюсов


     "Русская  яга  не  обладает  никакими  другими  признаками
трупа.   Но  яга  как  явление  международное  обладает   этими
признаками  в  очень  широкой  степени...  Если  это наблюдение
верно, то оно поможет нам понять одну постоянную черту  яги  --
костеногость."
                                                       В. Пропп





     "Милостивый государь Дмитрий Карлович!
     Позвольте  попенять  вам  за  полуторастолетнее  молчание:
стыдно  не  откликаться  на  многочисленные послания старинного
приятеля. Мало ли что  умерли!  Для  порядочного  человека  это
отнюдь не причина..."
     Так  или  примерно  так  начинал  свои  письма  дядя  Саня
Синельников.  Письма  выходили   длинные,   он   складывал   их
солдатскими   треугольниками,   очень   красиво  выводил  адрес
по-французски, махал письмом по привычке для  просушки  чернил,
выходил в коридор и пропихивал послание в щель почтового ящика.
Послание  летело  в  трубу, некоторое время телепалось в потоке
горячего воздуха и в конце концов попадало туда, где,  согласно
Закону о свободе переписки, огнь не угасает.
     Нарком  Потрошилов  Шалва Евсеевич бросал свои письма в ту
же  щель,  только  вот  адрес  был  самый  что   ни   на   есть
отечественный.  Писал нарком исключительно в те органы, которые
у нас, в простом  народе,  за  бесчеловечную  жестокость  метко
прозвали "компетентными".
     Третьим  в  комнате  был  Тихон  Гренадеров, и писем он не
писал вовсе -- ни в прошлом, ни в настоящем. Даже отчества себе
Тихон Гренадеров пока не придумал.
     Дядя Саня Синельников помнил все, но, к сожалению, не  то,
что нужно. Нарком Потрошилов Шалва Евсеевич напротив, только то
и помнил, что нужно. Тихон же Гренадеров не помнил ничего вовсе
-- его нашли на Савеловском вокзале. Тихон -- то есть тогда еще
не Тихон, а неведомо кто -- сидел очень прилично одетый и вроде
бы слушал магнитофон через нарочитые наушники. Но так как сидел
он уже третьи сутки, милиция заинтересовалась и обнаружила, что
Тихон  хуже грудного младенца. Пленка на магнитофоне была вроде
бы пустая, но  приехавший  врач  с  ходу  понял,  в  чем  дело.
"Сайлент-рок, -- сказал он. -- Дослушался парень".
     Про  этот самый сайлент-рок достаточно писано в газетах, и
вы все знаете, что длительное им увлечение ведет к  неизбежному
выпрямлению всех извилин мозга и потере памяти.
     Роковой  плейер  милиционеры  забрали  себе  на  память  в
качестве  вещественного  доказательства,  а  Тихона  определили
сюда, к дяде Сане и Шалве Евсеевичу.
     Некоторые  могут  заподозрить, что речь идет о сумасшедшем
доме или, хуже того, психиатрической лечебнице нового типа.  Да
ни   в  коем  случае!  Недаром  в  стенку  каждой  комнаты  был
вмонтирован  пуленепробиваемый  телевизор  без  выключателя,  и
каждое  божье утро на экране появлялся Кузьма Никитич Гегемонов
со своим обычным разговором. В процессе речи Кузьма Никитич все
время что-то жевал -- одни врали,  что  импортную  резинку  для
мужчин,  а  другие  -- что не резинку, а патриотическую серу из
родной лиственницы. С полных губ  Кузьмы  Никитича  то  и  дело
вылетали  разноцветные  пузыри  и, лопаясь, высвобождали в эфир
обрывки мыслей, дум и чаяний любимого руководителя.  Под  конец
речи  он  обыкновенно  утрачивал сознание и разражался подлинно
народной песней.
     -- ...все более муссируют слухи о  карательном...  пени...
тенциальном  характере нашего... это неправда... можем и должны
противопоставлять... домыслам и  их  пособникам  инсинуациям...
заверить,   что   неустанная  забота...  строжайшее  соблюдение
режима... питание согласно УК РСФСР... норм и  правил,  как-то:
чистка  зубов,  обрезание ногтей и наглядная агитация... что мы
якобы  несвободны...  это  неправда...  смелее   заглядывать...
решительнее  расширять... выше поднимать... глубже проникать...
торжественно провозглашает: обитатели будут  жить  вечно!  Мать
совета  не  дала! За матроса замуж!! Матрос замуж не возьмет!!!
Надсмеется, бросит!!!!
     -- Вот  оно  как,  --  говорил  дядя  Саня  Синельников  с
издевательским видом.
     --  Так  ведь  курс такой вышел, обитатель Синельников, --
пояснял Потрошилов. -- Стенную печать нужно шире читать  вместо
Чехова,  тогда  и  сознательность  появится.  Равняйсь! Смирно!
Первая пятерка, левое плечо вперед!
     Тихон  Гренадеров  первое  время  при  телесеансах  пускал
пузыри  не  хуже  самого  Кузьмы Никитича, хохотал бессмысленно
там, где в пору было точить слезы -- тоже не осознавал,  но  не
из  вредности,  а  по  недомыслию.  Потом дядя Саня Синельников
обучил его словам и приступил к грамоте, а Шалва Евсеевич --  к
Уставу  караульной службы, строевой подготовке и теоретическому
изучению материальной части штык-ножа.
     -- У него, может, мозги так и не  наладятся,  --  толковал
нарком  Потрошилов.  --  Не сумеет овладеть всей суммой знаний.
Что же ему -- небо коптить, как черви слепые живут?  А  так  он
получит необходимые навыки...
     -- История раком не ходит, голубчик. Кстати, нарком, спали
вы опять беспокойно -- что такое?
     Был  ли  Потрошилов действительно наркомом -- дело темное.
Раз говорит, значит, врет. Но одна особенность крепко  выделяла
его из основной массы обитателей. Все добрые люди жили согласно
павловскому  учению об условных рефлексах, обитатель Потрошилов
развивался, срам сказать, по Фрейду. С младых ногтей его мучили
и донимали сны. Сны эти прямо и недвусмысленно связывали его  с
правящей  верхушкой нашего народа. Да только связь-то эта была,
как бы половчее сказать... То снилось наркому,  что  ведут  его
законным порядком под венец в церкви города Батума или наоборот
--  молодецки похищают в горах Кавказа, предварительно завернув
в колючую бурку. А то  и  совсем  непонятно:  Потрошилов  якобы
сделался   маленькой   смышленой  девочкой-подростком,  навроде
Мамлакат, выписан в Москву по случаю Октябрьских торжеств и  на
трибуне  его  крепко-крепко  целует  дедушка Калинин и Молотов.
Психоаналитиков у нас в ту пору, слава Богу,  не  водилось,  да
разве  пойдешь  и  к  нормальному-то  врачу  с такими скверными
снами? Шалва Евсеевич поменял родное имя на грузинское, газетно
отрекся   от   отца,   земского   статистика,   помершего    на
Беломорканале  от  воспитательной  работы,  и  занялся поисками
остальных врагов,  которых,  судя  по  словам  Отца  истинного,
становилось с каждым-то днем, с каждой-то минуточкой все больше
и  больше. Шалва Евсеевич в самодеятельности же сочинил про это
дело приличную частушку:


     Эх, яблочко
     Да наливается,
     Ну, а классовая борьба
     Да обостряется!


     Если кто-нибудь из  так  называемых  фольклористов  начнет
вдруг  яростно и дерзостно утверждать, что частушку эту сочинил
непосредственно сам народ-неуема, плюньте  ему  прямо  в  шары.
Придумал  ее  Потрошилов  Шалва  Евсеевич собственными мозгами,
собственными же губами провякал ее на праздничном концерте НКВД
сразу после речи Микояна. А может, и  не  было  такой  частушки
вовсе,  поскольку память обитателя Потрошилова пострадала после
стояния в одной длинной очереди. Шалва  Евсеевич  пытался  было
реализовать  свои  ветеранские  льготы, но, на беду, случился в
очереди человек и объяснил всем настоящим ветеранам,  на  каком
таком фронте провел Шалва Евсеевич трудные годы и в кого именно
был  направлен  его  верный автомат. Шалва Евсеевич обозвал всю
очередь недобитыми власовцами, а  очередь  крепенько  приложила
его  головою  об пол. От удара в голове образовались пробелы, и
Шалва Евсеевич нередко рассказывал свою историю про попадание в
Заведение совсем по-другому. Доберемся со временем  и  до  нее.
Гадай  теперь -- в наркомовском ли кресле, на лагерной ли вышке
коротал он и без  того  краткий  курс  нашей  с  вами  истории.
Оставались  только сны, и в снах этих по-прежнему реализовалась
роковая  привязанность.  То  за  ним,   фронтовой   медсестрой,
приударяет  популярный  впоследствии красавец-политрук, то этот
же политрук, но уже в  штатском,  валит  его  на  кучу  первого
целинного   зерна,   то  очертя  голову  мчит  его  куда-то  на
иностранном автомобиле.
     Потрошилов мялся-мялся, да и поделился снами с дядей Саней
Синельниковым. Вообще-то он понимал, что не положено,  что  это
дискредитация, что даже здесь, в Заведении, должен он соблюдать
дистанцию между собой и врагом, неведомо как сюда пробравшимся,
однако  закон  больничной  палаты  или тюремной камеры един для
всех времен.
     Внимательно  выслушав  содержание  всех  девяноста  восьми
постоянно  чередующихся  снов и задав несколько вопросов совсем
уже интимного характера, дядя Саня чрезвычайно обрадовался.  Он
нахально  заявил, что так и должно быть, что личная преданность
лидерам  базируется  как  раз  на  таких  комплексах,   что   в
сновидениях  этих  нарком  Потрошилов  Шалва Евсеевич отнюдь не
одинок, что многие его сослуживцы по сю пору спят и видят,  как
бы  отдать свою бессмертную душу на поругание сильной личности,
взамен чего немедленно получат на  поругание  бессмертные  души
всех остальных.
     --  Что  же, по-вашему, по-божественному, выходит, что они
диаволы  или   сатаноиды   какие?--   ехидно   спросил   атеист
Потрошилов.
     --  Да  нет,  --  ответил  дядя  Саня.  --  Какие  уж  там
сатаноиды. Так, трудились всю жизнь на  подхвате  у  подсобника
младшего кочегара при геенне номер неразборчив...
     --  Сука  ты!  --  обиделся  Потрошилов.  -- ОН державу от
Гитлера спас! А вот такие, как ты,  Гитлера,  наоборот,  ждали!
Вам  наша  рабоче-крестьянская  власть  поперек  горла!  Всякая
золотопогонная сволочь!
     И Потрошилов рванул на груди белую бязевую рубаху, обнажив
татуировку "Вредительство буржуазной интеллигенции есть одна из
самых  опасных   форм   сопротивления   против   развивающегося
социализма".
     Дядя  Саня  Синельников тоже рванул на груди белую бязевую
рубаху, обнажив неистребимый золотой крестик.
     И Тихон  Гренадеров,  идя  по  стопам  старших  товарищей,
рванул  на  груди  белую  бязевую рубаху, но ничего не обнажил,
обиделся и горько заплакал.
     Потрошилов  и  Синельников   опомнились,   сокрушились   о
порванном   казенном  имуществе,  стали  успокаивать  Тихона  и
величать своей достойной сменой.
     Тихон положил голову на колени наркому,  а  тот  стал  ему
нашептывать, да так ласково-ласково:
     --  У нас тут еще не все недостатки изжиты... А повезло-то
тебе как, сынок! Очутиться-то здесь!  Под  счастливой  звездой,
знать,  родился!  Возьмем,  к  примеру,  американского  того же
Дюпона, или хотя бы опять Рокфеллера  подымем.  Они  пузы  свои
ростят,  цилиндром  на  солнце  сверкают, а помрут, и деньги не
помогут. Они помрут, их пролетариат-могильщик похоронит, как  в
книге  сказано,  а  мы  с тобой тем временем будем стремиться к
бессмертию, увлекая все подвернувшиеся по пути народы...
     Тут кстати на экране появился Кузьма Никитич Гегемонов:
     --  ...идя  навстречу  органам  пищеварения...   в   свете
требований   метаболизма   и  обмена  веществ...  фондированное
выделение   желудочного   сока...   мобилизуя   все   имеющиеся
ферменты...  в  килокалориях не уступает лучшим зарубежным... в
десятки раз... следует держать  в  правой  руке...  сопровождая
глотательными   движениями...   Государь   мой  батюшка!  Сидор
Карпович!! А чем же вы потчевать!!! Прикажете себя!!!!
     Тут и дурак догадается, что ужинать зовут.





     В углу двора, среди неликвидов, некоторое  время  валялась
вывеска,  снятая,  по  слухам,  с внешней части здания. Раньше,
говорят,  она  висела  прямо  над  Стальными  воротами  и  ясно
обозначала,  что  к  чему.  От  непогоды вывеска потеряла былую
привлекательность, и невидимый вахтер Иннокентий  Блатных  снял
ее  и  бросил  внутрь,  при  этом кричал, чтобы заказали новую.
Привезли, нет ли эту самую новую, что на ней было  написано  --
никто,  понятное  дело,  не  знал,  а  на  старой,  негодной  и
расколотой, можно было прочесть только:
     МИН... СССР
     ...БНОЕ ЗАВЕДЕНИ....
     Что  за  "мин",  какое  именно  из  множества,  и  что  за
заведение?  То  ли учебное, то ли лечебное? То ли съедобное, то
ли низкопробное? То ли враждебное, то  ли  непотребное?  То  ли
злобное, то ли нетрудоспособное? То ли хлебное, то ли пагубное?
Ведь всех слов-то не перебрать.
     А  надо  бы!  Может, и яснее стал бы окружающий мир, шире,
доступнее!  А  пока  весь  мир  состоял   из   глухого   двора,
окруженного  многоэтажным  квадратом здания. Этажи считать было
не велено, да и  невозможно:  закинешь  голову,  досчитаешь  до
тридцати, а потом все равно собьешься, сольются этажи, накрытые
маленьким квадратиком неба.
     Время  от  времени (каждую весну, как утверждал дядя Саня)
ночью  прибывала  бригада   каменщиков   из   армянского   села
Котлонадзор,  возводила  этаж  или  пол-этажа  -- как повезет с
кирпичом, люто ругалась с Кузьмой Никитичем по  поводу  оплаты,
выбивала-таки  кое-какие  бешеные  деньги  и  под покровом ночи
исчезала до следующего раза.
     Попытки  обитателей  заговорить  с  армянами  чаще   всего
пресекались  санитарной  службой  во  главе с секунд-ефрейтором
Залубко Павлом Яновичем, а коли удавалось  переброситься  парой
слов,  каменщики  на  вопрос  "Что там вокруг?" отвечали как-то
неопределенно, сплевывали или прямо так и ссылались  на  полное
незнание  русского  языка,  клялись,  что ноги их больше тут не
будет, но приезжали снова и снова громоздили необитаемые этажи,
строго следя, чтобы  по  ошибке  не  вывести  окна  на  внешнюю
сторону.
     Валялся  среди  неликвидов еще и транспарантик, розовый от
солнца и размытого мела, но можно было различить на  нем  явный
лозунг далекого дня:
     "За нарушение прав человека -- расстрел на месте!"
     Лозунг тоже ничего толком не объяснял.
     Поэтому   среди  обитателей  стали  возникать  легенды  --
исторические, политические, фантастические  и  прочие.  Легенды
каждое  утро  опровергались очередной исторической речью Кузьмы
Никитича, но самые убедительные аргументы, как видно, поглощала
жвачка, так что никто ничему не верил.  Говорили  темные  люди,
что Заведение -- это самый натуральный Александровский централ,
и,  следовательно,  находится  далеко  в стране Иркутской между
двух огромных скал. Царские-де  стражники  закрылись  от  новой
власти  и  завели  свои  порядочки. "А решетки, цепи, кандалы и
тачки где?" -- возражали оппоненты. "Модернизация!" -- отвечали
темные.
     Сторонников  централа,  впрочем,  было  немного,  народ  в
основном    подобрался   грамотный:   грешили   на   Бермудский
треугольник,  на  Шамбалу,  на  протоколы  сионских   мудрецов.
Медицинские    же    работники    --   и   врач-стрикулист,   и
врач-волосопед, и врач-сатанатам, и врач-стукотолог --  словом,
весь консилиум твердил в один голос: "Да, централ! Да, мудрецы!
Да,  Шамбала!  Вам  над этим вредно задумываться, выпейте лучше
успокоительного!"
     Огромные  никелированные  емкости  с   успокоительным   (в
просторечии  --  "спокуха")  стояли  в  каждом коридоре. Тут же
висели ковшики на цепочках. Бригадир каменщиков  Баблумян  Ашот
Аршакович  думал  как-то,  что  вода,  и  хватил  полной мерой.
Говорить о своем открытии он никому из земляков не стал,  а  то
бы  они  наработали!  Сказал  только  дяде  Сане  Синельникову,
проходящему мимо по нужде. "Вы думаете?" -- удивился дядя Саня,
погрузил в ковшик палец и  обсосал.  Прислушался  к  ощущениям,
сказал  "Не  верю!"  и  гордо пошел по нужде дальше, а Баблумян
хватил еще полковшика, поднялся наверх, сказал ребятам, что  от
этого Кузьмы Никитича у него голова болит, и он лучше поспит, а
норму наверстает, не то, что молодые.
     Так  появилась еще одна позорная легенда, что Заведение --
всего-навсего лечебно-трудовой профилакторий, обитатели  же  --
простые  алкоголики,  а  не  хомо имморталис. Концы с концами в
легенде явно не сходились, человеческое достоинство  обитателей
было  унижено,  и Кузьма Никитич не преминул выступить по этому
поводу:
     -- ...злопыхательские теории... якобы  типа  сучок...  это
неправда...    исключительно   апробированные   нейролептики...
нормотимики... тимолептики... абортивный  делирий...  усиленное
питание...    блюдо,    прозванное    отщепенцами   "кирзой"...
эффективнейшим и калорийнейшим... Прими, мать,  прими,  родная!
Прими, дорогая!! Мой сыночек будет звать!!! Бабушка родная!!!!
     Были  отщепенцы,  а  ведь  и мистики были, идеалисты были!
Произвольно  толковали  значение  слова  "заведение",   создали
реакционную  теорию,  что  когда-то,  на  заре времен, людей-де
ЗАВЕЛИ в данное здание, да там и  оставили,  вот  и  получилось
Заведение.  От  мистиков  отпочковалось левое крыло, считавшее,
что  здание  (до  пятого  этажа,  по  крайней   мере)   создали
неведомые,  но  благие силы, а потом ЗАВЕЛИ в нем людей себе на
потеху. Немало пинков получили мистики  от  санитарной  службы,
немало  болючих  уколов  за  такие  речи,  но  не  успокоились,
выжидали своего часа, нет-нет да и в стенной  печати  допускали
глубоко порочные ошибки, но учение их было бессильно. Во всяком
случае, так заявил Кузьма Никитич и дал выродкам этим, извергам
рода человеческого, гневную отповедь:
     --   ...напрасно   надеются  те...  принизить  руководящую
роль... поставить под сомнение... локомобиль истории...  никому
не  дано...  вооруженная  передовым... бред особого значения...
вот оно,  звериное  лицо...  так  называемые  репрессии...  это
неправда...  Чо  сказали  у  Ивана!  Будто санки баски!! Ой, не
баски, ой, не баски!!! У его розвальни одни!!!!
     И  совсем  уже  мало  сторонников  имела   гипотеза,   что
Заведение  является  колонией  землян  на  далекой, неизвестной
науке планете Савчук в созвездии Малой Механизации. Кой же черт
далекая планета Савчук, если армяне строить приезжают,  как  ко
всем  добрым  людям?  Э,  возражали фантазеры, армяне хоть куда
доберутся, был бы фронт  работ.  А  "кирза"  на  столах  откуда
берется?   А   "кирза",  говорили  фантазеры,  есть  совокупный
общественный продукт и может водиться во всей Галактике. Кузьма
Никитич на это велел чаще пить успокоительное и добавил:
     -- ...не стоит... идеализация прошлого... у нас в  простом
народе...  было,  да  бельем поросло... обеспеченность бельем у
нас на уровне... прожигают  сигаретами...  мощнейший  в  Европе
банно-прачечный... Расскажу тебе, кума! Как Макар сошел с ума!!
О-о-о-о-о-о-о!!! Как Макар сошел с ума!!!!





     А  в  самом  деле,  что  такое "кирза"? Нигде, кроме как в
армии да в тюрьме, не поешь такой каши. Из какого растения  она
добывается?     Может,     это    гаолян    пресловутый,    или
латиноамериканский  злак  эмбарго?   И   отчего   она   дешевым
одеколоном так сильно отдает?
     --  Поперек  горла  мне эта кирза! -- подытожил результаты
завтрака дядя Саня Синельников.
     --  Тебе  идеология  кузьмизма-никитизма  поперек   горла,
путеводный   свет   рабочих   и  крестьян!  --  отвечал  нарком
Потрошилов.
     Дядя Саня стал въедливо  интересоваться,  чего  уж  такого
нарком   в  своей  беззаветной  жизни  наработал  и  тем  более
накрестьянствовал. Шалва Евсеевич показал  намозоленные  частым
мордобитием  руки, помянул проведение в жизнь твердых решений и
приказа номер  двести  двадцать  семь  лично.  Снова  затрещали
бязевые   рубахи.   Тихон   Гренадеров  начал  беспокоиться,  и
противники на  время  прекратили  бессмысленный  и  бесконечный
спор.
     Нарком  Потрошилов  очень  радовался  Тихону Гренадерову и
девственной чистоте его сознания.
     --  Не  чета  нынешним,  шибко  умным!   Они   порнографии
насмотрелись,   пастернаков   начитались   --   работать-то   и
разучились. А я парня на правильную  линию  выведу.  Я,  может,
будущего  вождя  воспитаю  тем самым! Наши головы в профиль над
президиумом вешать будут! А не ошибаются одни бездельники. Да и
не было никаких ошибок, правильно мы всех сволочей постреляли.
     Шалва Евсеевич некоторое время продумывал  для  дяди  Сани
целый  ряд  казней  египетских  и вдруг злобно заснул, а во сне
увидел новый,  девяносто  девятый  сон:  будто  бы  он,  нарком
Потрошилов,  вместе  с  десятком  других,  таких  же  молодых и
прекрасных женщин моется в номерной  бане  недалеко  от  города
Цхалтубо,  а  через специальное окошечко на него любуется гений
всех времен и народов и никак не может налюбоваться. И вот  уже
Берия  и  Каганович  заворачивают  его, Потрошилова, в махровую
простыню и несут куда-то,  не  по-русски  переругиваясь  промеж
собой.
     Досмотреть,  как  всегда, не дали: завыла сирена, появился
на экране Кузьма Никитич:
     --  ...благодаря   неустанной,   поистине   подвижнической
деятельности  прямой  кишки... процесс пищеварения необратим...
усилия буржуазных идеологов...
     Кузьма Никитич сидел в своем кабинете. На столе перед  ним
красовались     часы,     подаренные     с     воли     группой
водителей-дальнорейсовиков, пожелавших  остаться  неизвестными.
Часы  являли  собой  натуральную  шоферскую баранку, в середину
которой был вмонтирован  циферблат  без  стрелок.  Часы  громко
тикали.
     --  ...единственно верным путем дефекации... освобождается
от всего наносного... Чух-чух! Фр-рр!
     Кузьма Никитич  вдруг  ухватился  за  баранку,  будто  век
шоферил,  и  начал  издавать  звуки,  которые,  по  его мнению,
наиболее  полно  выражали  работу   автомобильного   двигателя.
Оператор поспешил увести камеру от деморализующего зрелища.
     На   экране   зато  показался  референт  Друбецкой-заде  и
объяснил, что в своей краткой, но  содержательной  речи  Кузьма
Никитич   велел   всем   к  завтрему  овладеть  суммой  знаний,
выработанных человечеством.
     -- И то верно! --  неожиданно  согласился  дядя  Саня.  --
Пошли,  Тихон,  в  библиотеку:  вдруг  да  там  хорошая  книжка
завелась? Все выходной не зря пройдет!
     Заведывал библиотекой Семен Агрессор. А в Заведение Семену
Агрессору, сыну старика Агрессора, пособили попасть товарищи по
работе. Они стали замечать за Семеном  странности:  иногда  ему
казалось,  что  он  хочет уехать на свою историческую родину, к
вымышленной   и   надуманной   родне.   Случалось   даже,   что
патологическое   это  желание  охватывало  Агрессора  прямо  на
рабочем месте, особенно после обеда. А  рабочее  место  у  него
было  хорошее,  многие  его  себе  приглядели.  Приглядевши же,
написали заявление, что сын старика Агрессора пострадал памятью
и забыл, чей хлеб он ел все эти годы. При доставке в  Заведение
Семен  оказал  сопротивление и нахально кричал что-то про город
Хельсинки, хотя при чем тут столица  добрососедской  Финляндии,
никто понять не мог.
     Ладно, что хоть догадался прихватить все свои дипломы: его
и бросили  на  библиотеку,  потому  что  Дериглазов стал совсем
плох.
     Дело в том, что Дериглазов страсть как боялся  покойников.
Вроде бы ничего особенного, многие их боятся, хотя зря: чего их
бояться-то?  Дериглазов  чурался  похорон  и  связанной  с ними
духовой музыки, что никак не влияло на его  работу  в  качестве
разносчика  мозаичного  вируса  в  небольшом  городке. Но страх
перед загробным миром принял, наконец, совсем уже  недопустимые
формы.  В один прекрасный день Дериглазов услышал, что по радио
поет недавно умершая популярная певица, и это так поразило его,
что жене и теще еле удалось вытащить главу семьи из-под  шкафа.
На  всякий  роток не накинешь платок, особенно когда роток этот
разевают средства массовой информации. А как-то  в  электричке,
едучи  на  дачу, едва не стряслась беда. Компания молодых людей
включила магнитофон, и запел Высоцкий Владимир Семенович:


     Сон мне снится -- вот те на --
     Гроб среди квартиры.
     На мои похорона
     Собрались вампиры!


     Дериглазов вышиб окно и пытался выброситься, но был спасен
теми же молодыми  людьми  и  доставлен  в  Заведение.  Там  его
пристроили   в   тихое   место,   в  библиотеку,  убрав  оттуда
радиоточку. Дериглазов принялся усердно составлять  каталог,  и
все   шло  хорошо,  но  болезнь  обострилась.  В  конце  концов
Дериглазов  стал  сначала  побаиваться,  а  потом  и  панически
бояться  портретов  классиков. Портреты по его просьбе убрали в
подвал, так он и от собраний сочинений стал шарахаться.
     Кузьма Никитич, узнав  про  это,  похвалил  Дериглазова  и
сказал,  что  в условиях борьбы за социальное бессмертие всякой
мертвечине здесь не место. Он велел вынести в закрытый фонд все
книги покойников. Когда  уносили  двадцатитомник  Достоевского,
Дериглазов  плясал,  показывал  язык и дразнился вслед: "Бобок,
бобок!"  Таким  образом,  для  чтения   остались   книги   ныне
здравствующих современников, многая им лета.
     Дериглазов, поди, и до сих пор заправлял бы книгами, этими
своеобразными   источниками  знаний,  если  бы  однажды  Кузьма
Никитич не потребовал  к  себе  в  кабинет  несколько  альбомов
Рубенса  и других скоромных живописцев, чтобы полистать высоким
гостям в качестве культурной программы. Тут  оказалось,  что  у
Дериглазова  имелся  еще  один  неслабый  бзик.  Богов, богинь,
фавнов,  сатиров,  менад  и  дриад  и  прочих  растелешенных  и
распущенных  персонажей  он  с  помощью  кисточки и черной туши
нарядил  в  шоферские  трусы  и  наглухо  закрытые  купальники.
Почетные  гости  высоко  оценили Кузьму Никитича за эротическую
грамотность и  сознательность,  но  при  этом  как-то  нехорошо
ухмылялись  и переглядывались. Потом, когда гостей выпроводили,
было объявлено, что обитатель Дериглазов за выдающиеся  заслуги
перед  кузьмизмом-никитизмом  удостоен прижизненной мумификации
на одном из верхних этажей.
     Семен Агрессор пришел на запущенное хозяйство и в короткие
сроки довел его до ума. Классики на полки ни в коем  случае  не
вернулись,  а современников прибавилось. Обитатели стали больше
читать. Некоторые книги пользовались необычайным успехом.
     Среди зарубежной литературы  лидировал  роман  знаменитого
латиноамериканского  писателя  Альфонсо Кабелардо Астахуэлы под
названием "Все, что  шевелится".  Роман  толщиною  в  восемьсот
страниц   с   большой   художественной   силой   повествовал  о
трагической судьбе выходца из народа  дона  Хулио  де  Гусмана.
Необычайные   физические   способности  помогли  дону  Хулио  в
пятилетнем   возрасте   изрубить    мачете    помещика-деспота,
угнетавшего индейцев, и соблазнить его коварную супругу. Юность
дона  Хулио  мужала  в  постоянной  борьбе  с  гринго,  чечако,
асеандадос и фазендейрос. Борьба эта  была  тесно  сопряжена  с
интимной   жизнью,   причем   бунтаря   не   останавливали   ни
общественное положение, ни пол, ни возраст, ни число  хромосом.
От  города  Сан-Инферно  до вулкана Утикакайя шла о нем громкая
слава бунтаря и настоящего мужчины.  Кульминацией  романа  была
сцена  на  асиенде,  когда  кабальерос,  тигрерос  и  ранчерос,
напившись мескаля, текильи, пульке,  агуардьенте  и  кубинского
рома,  открывают стрельбу по гамбусинос и пистолерос. Дон Хулио
при этом стреляет  с  обеих  рук  и  не  забывает  одновременно
соблазнить   цыганку   Есению,   рабыню   Изауру  и  президента
грабительской "Юнайтед фрут компани".  Наконец,  доведенный  до
отчаяния    народ    поднимается   против   своего   защитника,
освободителя и любовника. В  финале  изгнанный  отовсюду  герой
лежит  в безводной пустыне Атакама и притворяется трупом, чтобы
привлечь хотя бы завалящего стервятника. Но силы  революционера
подорваны   беспорядочной   жизнью   и   слабой  идеологической
подготовкой.  Необычайных  размеров  гриф  подхватывает  его  и
уносит на страницы другого романа.
     Большой   популярностью  пользовался  также  отечественный
политический  роман  "Брифинг  на  Багамах"  --  седьмая  часть
знаменитой   декалогии  о  неустрашимом  журналисте  Мартынове.
Действие захватывало с первых страниц: вернувшись с  очередного
пресс-релиза  в свой пятикомнатный номер в "Хилтоне", журналист
принимает ванну и, слив воду, обнаруживает на  дне  труп  главы
транснациональной  корпорации  "Хеви метал", склонившегося было
на позиции людей доброй воли. Зловещие  убийцы  подстроили  все
так,  будто  промышленник зарезан лезвием "Нева" для безопасной
бритвы. Спасти Мартынова от вздорного  обвинения  может  только
одно  --  коллективное  письмо рабочих бритвенного завода имени
Семенова о низком качестве своей продукции. Этому  препятствуют
показушники  и  очковтиратели, но столичные друзья Мартынова --
академик, герой, мореплаватель и  примкнувший  к  ним  плотник,
бывший  алкоголик,  -- добиваются общего собрания. Теперь мафия
оказывается у журналиста в руках со всеми  потрохами.  Мартынов
назначает   брифинг,   на   котором   собирается   окончательно
разоблачить   воротил   наркобизнеса,   но   из-за   московских
бюрократов-крохоборов  у  него  кончается валюта, и он покидает
вплавь ставшие такими родными Багамские острова.
     Третий  бестселлер  принадлежал   перу   живого   классика
Степанида  Мокроусова  и назывался "За поскотиной". Рассказывал
он о  жизни  вымышленной  сибирской  деревни  Вохровки  и  двух
живущих  в  ней  родов. Кулаки Брюхановы и бедняки Беспочвенных
пребывали в постоянной классовой борьбе  и  резали  друг  друга
почем  зря. Не брезговали и внутрисемейными конфликтами: то сын
отца  на  рожон  подымет,  то  брат  брата  переедет  новеньким
трактором,  который  не  поделили.  Надо ли говорить о том, как
страдали в этой эпопее женщины, которых постоянно тащили то  на
елань,  то  в  омшаник,  то в кусты, то в стайку. Сцены насилия
искусно перемежались  образами  коммунистов.  Наконец,  дедушка
Ефим   Беспочвенных,   закапывая   труп  очередного  Брюханова,
обнаруживает нефть, и  в  старое  село  приходит  новая  жизнь.
Зарезавший  Брюханова  внучонок подает заявление в октябрята, с
отличием  оканчивает  школу  и  сразу  поступает   в   Академию
общественных  наук при ЦК КПСС, успешно налаживает производство
безалкогольного напитка "Чалдон", руководит родным  краем  и  в
финале поднимается в такие уж верхи, описывать которые у автора
не хватило художнической смелости.
     Серия  "Пламенные  революционеры" была широко представлена
тремя книгами, авторы которых, как на грех, уехали за границу:
     "Товарищ Артем" (повесть о Ф. Сергееве);
     "Товарищ Арсений" (повесть о М. Фрунзе);
     "Товарищ Кондратий" (повесть об апоплексическом ударе).
     Старательный библиотекарь оформил также выставку  "Светочи
советской  литературы",  где  были  представлены книги Антонины
Коптяевой и Афанасия Коптелова.
     Особо доверенным  читателям  давали  полистать  фотоальбом
"Служебно-розыскные собаки -- лауреаты Сталинской премии тысяча
девятьсот  сорок  восьмого  года"  и  подшивки молодежных газет
"Комсомольское племя",  "Комсомольское  пламя",  "Комсомольское
знамя",    "Комсомольское    время",    "Комсомольское   темя",
"Комсомольское семя", "Комсомольское стремя".
     -- Вот, Семен Исакич, -- сказал дядя Саня, вводя Тихона во
храм сокровищ мысли и духа. -- Надо бы нашего юношу на  книжное
довольствие поставить: он грамотный стал!
     --   Пусть  анкету  заполнит,  автобиографию,  --  ответил
Агрессор. -- И читай -- не хочу.
     -- Помилуй, Семен Исакич, -- возразил дядя Саня. -- Откуда
же у него  автобиография,  когда  ее  еще  общее  собрание   не
выработало и не утвердило? Что он про родственников на временно
оккупированной территории написать сможет?
     --  Есть  специальное  распоряжение санитарной службы. Для
вашего юноши, если хотите знать, сюда вообще запрещено! Я  буду
звонить!
     --  Пойдем, Тиша, от греха, -- сказал дядя Саня. -- А то у
него тут сигнализация...
     -- А почитать? -- обиделся Тихон.
     -- А почитать другим разом... Вот успокоительного выпьем и
пойдем, чтобы не нервничать...
     -- Там нарком Потрошилов ругаться будет!
     -- Ну, мы это переживем... Э, да я лучше тебя в  картинную
галерею свожу, вот и будет у нас культура!
     ...Екатерина Великая накопила полон Эрмитаж всякого добра.
Купец  Третьяков  основал  галерею  своего  имени.  А Кузьма-то
Никитич -- хвост собачий, что ли? Нет, он без конца и без  края
печалился  об  эстетическом  воспитании  обитателей.  Поэтому в
Заведении  тоже  была  картинная  галерея.  Не  очень  большая,
правда, зато официально она считалась крупнейшей в мире. Просто
все остальные ее приобретения до поры до времени Кузьма Никитич
великодушно доверил на хранение тому же Эрмитажу, Лувру, Прадо,
музею  Гугенхайма  и другим подходящим учреждениям, считавшимся
отныне запасниками. Так, во  всяком  случае,  было  написано  в
буклете.
     На  самом  же  деле все картины были куплены по дешевке на
распродаже   конфискованного    имущества    одного    крупного
среднеазиатского  руководителя.  Руководитель до этого срама не
дожил: после многочисленных намеков, просьб,  постановлений  и,
наконец,  под  угрозой  огнестрельного  оружия  он застрелился,
нанеся себе при этом тридцать восемь ножевых ранений.
     А картины были такие:
     "Первый секретарь  Коксагызского  обкома  КПСС  распускает
свой гарем по случаю начала учебного года";
     "Первый   секретарь  Коксагызского  обкома  КПСС  помогает
Л.И.Брежневу при установке Знамени победы над Рейхстагом";
     "Первый  секретарь   Коксагызского   обкома   КПСС   лично
проверяет   качество   денежных   знаков,  выпускаемых  местной
обогатительной фабрикой";
     "Первый секретарь Коксагызского обкома КПСС в  присутствии
инструктора  республиканского  ЦК отказывается от стереотипов в
партийной работе".
     Тема увенчивалась широкомасштабным полотном, озаглавленным
"Победители    Коксагызского    областного    социалистического
соревнования расправляются с побежденными".
     И  все.  Из  коксагызской  тематики  выбилось  только одно
полотно  под   названием   "Подвиг   сорока   шести   львовских
студенток-антисемиток".  Но  писал  ее,  к  сожалению,  большой
авангардист, и поэтому было  неясно,  сорок  ли  шесть  девушек
изображены  на  холсте, точно ли во Львове происходит действие,
попадает ли это действие под категорию подвига,  носит  ли  оно
ярко  выраженный  антисемитский  характер, да и являются ли эти
девушки студентками.
     Тем не менее Тихон  испугался  картины,  зарыдал  и  хотел
убежать,  но  дядя  Саня  быстро отвлек его неокрепшее внимание
скульптурной  группой   "Юноша,   овладевающий   диалектическим
методом  познания  действительности".  Культурную  программу на
этом пришлось завязать и с тоской вернуться в родную палату.
     --  Что,  соколики,   Чехова   почитать   захотелось?   --
приветствовал  их  Шалва  Евсеевич Потрошилов. Ни одной строчки
Чехова он в жизни не читал, но крепко ненавидел его за  пенсне.
-- А вы знаете, что нынче за Чехова полагается?
     -- За Чехова? -- удивился дядя Саня.
     --  За Чехова, за Чехова! Тут сейчас политинформация была.
Прожил бы ваш Чехов еще  лет  десять,  так  в  каком  бы  стане
оказался?  То-то!  Ты,  Тихон,  его  не  слушай!  Ты  по народу
поспрошай! Он все знает, народ: откуда что пошло, и  где  всему
начало. Вот сегодня после ужина выходи во двор да послушай. Там
сказки сказывают, мифы народов мира излагают в доступной форме.
Там,   правда,  и  вредное  сказывают,  когда  санитар  ослабит
бдительность, но я тебе помогу отличить зерна от плевел!





     Оговоримся  сразу:  ни  единому  слову,  произнесенному  в
пределах Заведения, верить было нельзя. Ни одна анкета, ни одна
биография  действительности  не соответствовали. Потому что все
рассматривалось в свете идей кузьмизма-никитизма, а  свет  этот
был ой как переменчив.
     Словом,   говорили  так:  там,  за  кирпичными  стенами  и
неизмеримыми годами и вправду служил Шалва Евсеевич  Потрошилов
наркомом  часовой  промышленности.  Как-то  раз  он решил пойти
навстречу двадцатилетнему юбилею РККА. И придумал замечательные
командирские часы. По задумке в случае войны циферблат на  этих
часах должен был незамедлительно покраснеть и тем подать сигнал
тревоги.   Была   у   Шалвы   Евсеевича   и   другая   задумка.
Подлецам-командирам в те времена веры не было,  они  в  Испании
много  чего  напортачили.  И  чтобы  они, мерзавцы, не вздумали
сдаться в плен в случае чего, в часы  вмонтировали  специальное
устройство.  Подымет человек руки, а из часов выскочит ядовитая
иголочка и ужалит.
     По всей стране в один и тот же день всем  командирам  РККА
вручили  такие  часы.  Но  ведь  любой  человек, даже хотя бы и
маршал, ну  раз  в  день  руки-то  воздвигнет!  Один  хотел  на
скрипочке  поиграть,  другой  "солнце"  на  турнике  покрутить,
третий на шкаф за коньяком  полез...  Сколько  их  в  тот  день
полегло!
     Так  подвел  нарком  Потрошилов  своего  любимого вождя. А
вождь решил:  лучше  прослыть  злодеем,  чем  идиотом.  И  всех
покойных  командиров  задним  числом  объявили  врагами народа,
задним же числом  провели  заседания  трибуналов,  а  уж  родню
пришлось пересажать для убедительности и неразглашения.
     Тут  его  и  бросили в Заведение... Хотя он еще, бывало, и
такое рассказывал:
     -- Забросили меня как-то в тыл врага, в  самый  Берлин,  в
смысле   логово.   Иду   я   по   Унтер-ден-Линден,  выхожу  на
Адольфгитлерштрассе. На мне полушубок, тулуп, шлем-маска -- все
новье!  Смотрю,  навстречу  мне  нахально   идет   в   запретку
фельдмаршал  Кейтель  --  тот  самый, который потом капитуляцию
подписывал. Я кричу три раза быстро:  "Стой!  Стой,  кто  идет!
Стой,  стрелять  буду!"  Произвел  предупредительный  выстрел в
голову, он  и  повалился.  Ну,  тут  набежали,  акт  составили,
гестаповскую охрану по шапке, а мне десять суток отпуска...
     Рассказ  Шалвы  Евсеевича  об  этих десяти сутках привести
невозможно по причине полной неприличности.





     Если сильно придираться к этим историям, можно найти в них
массу несоответствий и нелепостей. А если не придираться вовсе,
то и сойдет за правду, потому что за правду, если вспомнить,  и
не такое сходило.
     Сидел дядя Саня не первый раз. Он сам говорил как-то:
     --  Сколько  я  сроков  ни  мотал,  а помиловки ни разу не
писывал. Нет, вру. Однажды было. Только очень давно. Теперь эта
помиловка называется "Моление Даниила Заточника".
     Дяде Сане было в последний  раз  предъявлено  обвинение  в
передаче  врагу  важной военной тайны. Я ее вам тоже выдам, раз
такое дело. Тайна заключалась вот в чем. Как известно, воинские
звания у нас идут таким путем:
     лейтенант;
     старший лейтенант;
     капитан;
     майор;
     подполковник;
     полковник.
     А дальше? Не догадываетесь? Дальше идет  генерал-майор,  а
еще дальше... Думаете, генерал-подполковник? Нет, дудки, дальше
идет   генерал-лейтенант,   а  уж  потом  генерал-полковник,  а
никакого генерал-подполковника не существует ни одного.
     Все это, понятно, было задумано с  целью  дезориентировать
противника.  А  когда  противник  через  несколько лет все-таки
допер, что тут нечисто, во всем обвинили дядю Саню, так как  он
однажды   сослепу   назвал   подполковника  лейтенантом  --  не
разглядел, что звезды-то большие.
     На самом деле эту великую тайну выдал врагу в  свое  время
известный  шпион Лев Пеньковский. И была это, увы, еще не самая
главная  тайна.  Шпиона  разоблачили,  дядю  Саню  отправили  в
Заведение. Подозревали, и не без оснований, что он и впрямь был
бессмертный.





     У  нас  еще  любят поворчать: свободы нет, свободы нет! Да
какой вам еще свободы надо, какого рожна? В Заведении выходи  в
любой  коридор, на любой населенный этаж, в любую палату зайди,
вниз,  во  двор  спустись  --  всякий  обитатель   по   первому
требованию запросто может рассказать, откуда что взялось и куда
есть  пошло. Да и так, возле постоять, послушать, тоже полезно,
потому что разговоры ведутся возвышенные,  конструктивные  и  в
обстановке,  максимально  приближенной к дружеской. Небось не о
прахе земном толкуют, не сравнивают вчерашнюю кирзовую крупу  с
завтрашней  --  нет,  воспаряют  мыслию  к  истокам,  глубинам,
светлое имечко Кузьмы Никитича так и порхает  из  уст  в  уста,
будто  райская птичка колибри. Пораскинешь ушами, и ужаснешься,
узнав, в каком непотребстве и поганстве прозябало  человечество
до появления Кузьмы Никитича. Да что человечество! Вселенная-то
сама  ладом  устроиться  не  могла!  Жаль только, что обитатели
трактуют этот вопрос всяк по-своему.
     Один объяснит, что  родился  Кузьма  Никитич  Гегемонов  в
городе  Симбирске  в  семье  небогатого  пропойцы.  (Кто-нибудь
непременно добавит при этом: "сапожника", так как  археологи-де
нашли  на голове Кузьмы Никитича вмятину точно в форме сапожной
колодки). Родившись же, совершенно  самостоятельно  открыл  три
правила  диалектики, а заодно, пожалев отца, и закон всемирного
похмеления. Раньше-то все люди наутро головой  мучились  --  не
знали, что похмелиться-то надо.
     Став  подростком, Кузьма Никитич принял живейшее участие в
броуновском движении и возглавил его,  добившись  окончательной
победы над демоном второго рода, в результате чего образовалась
солидная бездна. Некоторое время Кузьма Никитич лично витал над
бездной,  но  ему  это  скоро  надоело,  и  он  обнародовал два
постановления кряду: об отделении света от тьмы и воды от суши.
И стало так.
     Другой растолкует, что у Кузьмы Никитича только мать  была
простая  женщина,  заведующая  отделом  в  магазине  "Березка".
Однажды, в День  работника  торговли,  тысячи  людей  совершали
обильные  воздаяния  своим  языческим  богам  Орсу,  Минторгу и
Госкомцену.  Устав  от  принесения  жертв,   женщина   прилегла
отдохнуть  тут же, на Пьяной поляне. В верхах разразилась сухая
гроза, тут молния взяла ударила прямо в раскинувшуюся торговку.
От удара  женщина  проснулась  и  почувствовала,  что  понесла.
Кузьма  Никитич  непосредственно  из  чрева начал давать ценные
указания по вынашиванию себя: требовал то огурцов, то  селедки,
то   простой  штукатурки.  Благодаря  его  чуткому  руководству
удалось  резко  сократить  сроки  беременности   и   решительно
поломать составленный невеждами-врачами график. Далее следовало
опять-таки витание над бездной и отделение вод.
     Третий поведает, что отцом Кузьмы Никитича был не сапожник
и не молния,  а  механизатор  совхоза  "Зареченский".  Во время
жаркой уборочной страды он день и ночь не  покидал  комбайна  и
вдруг внезапно сморился и заснул. Молодого механизатора увидела
Луна  и  влюбилась  в  него. Плодом любви и стал как раз Кузьма
Никитич -- механизатора звали Никита.
     А  еще  можно  услышать,  что  был   у   Кузьмы   Никитича
брат-близнец  Ариман  Никитич,  и  они  с  этим  братцем  стали
пластаться еще в материнской утробе по идейным разногласиям,  а
подросши,  тилискались  велосипедными  цепями,  а потом Аримана
Никитича по личному заявлению Кузьмы Никитича в двадцать четыре
часа выслали в город Мюнхен, но и оттуда он продолжал пакостить
родному брату и всем оставшимся в живых людям доброй воли.
     А если уж  совсем  повезет,  можно  встретить  в  коридоре
старого  старика  с  музыкой  --  Гармония  Баяныча Кардионова.
Посулишь ему свою пайку кирзы, он и споет тебе былину, а  знает
он  их  великое  множество:  "Кузьма  Никитич  едет с отчетом в
стольный Киев-град", "Кузьма  Никитич  и  старчище  Гераклище",
"Кузьма  Никитич  капитально  ремонтирует тягу земную", "Кузьма
Никитич  трем  китам  пособляет   землю   держати",   "Бой   на
Коммунальном  мосту"  и еще штук восемьдесят пять. Жаль только,
что былины, как и мифы, сплошь противоречат друг другу: в одних
Гегемонов  геройски  гибнет  в  битве  за  качество,  в  других
продолжает  обкладывать  данью  и  матом посрамленные народы. А
одна былина даже клеветнически утверждала, что он  сидел  целых
тридцать три года, но это уже полный бред.
     А  и на самом деле (хотя слова эти -- "на самом деле" -- в
Заведении ничего  не  значат  и  могут  оказаться  все  той  же
брехней),   а   и   на   самом-то   деле   Кузьма  Никитич  был
немал-человек. Каких только титулов не удостоился он при жизни:
и центральный преобразователь, и успешный  первооткрыватель,  и
ведущий  основоположник,  и  достойный  продолжатель,  и верный
ученик,  и  воинствующий  материалист,  и  провозвестник  всего
прогрессивного,  и творец совокупного общественного продукта, и
организатор жизни, и  начальник  всего,  и  руководитель  вроде
Володи,  и  лицо колоссального мирового значения. Как начнут на
праздники  перечислять  с  утра,  к  отбою  только  и  закончат
величание. Но главный его титул -- неустанный борец со смертью.
Идею   этой   борьбы,  говорят,  подкинул  ему  на  Савеловском
опять-таки вокзале спившийся  интеллигент,  поклонник  философа
Федорова.  До  этого  Кузьма  Никитич  был не больно просвещен,
потому  как  искренне  полагал,  что  гитлеровский  фельдмаршал
Паулюс, американский летчик-шпион Пауэрс и латышский композитор
Паулс -- один и тот же человек, только очень хитрый и живучий.
     После   интеллигентной   беседы   Кузьма   Никитич   мигом
протрезвел и, не выходя за пределы вокзала, сделал все от  него
зависящее,  чтобы идея овладела массами. Для этого ему пришлось
временно  стать  не  только   коллективным   пропагандистом   и
коллективным агитатором, но и коллективным организатором. Через
некоторое  время  он  явственно  почувствовал,  что  учение его
всесильно, потому что оно верно. "И верно,  --  подумал  Кузьма
Никитич, -- как же я сам-то до этого не додумался?"
     Вот   как   раз  после  этого  Кузьма  Никитич  со  своими
многочисленными приверженцами и основал  Заведение,  в  котором
можно  было  не  торопясь,  со  вкусом приступить к искоренению
самого понятия смерти... А чтобы  она,  костлявая  и  безносая,
своим   видом   не  портила  обитателям  настроения,  Гегемонов
придумал Стальные ворота.
     Ворота эти были высотой метров десять и метровой  толщины,
одна  половина была снабжена острейшим лезвием, другая -- пазом
для  него.  Это  лезвие,  по  идее,  должно   было   расчленить
насмелившуюся   сунуться   смерть.  Но  на  деле  механики  все
перепутали, поменяли где-то  плюс  на  минус,  и  в  результате
войти-то  через  Стальные  ворота  мог  любой  и  всякий, а вот
выйти...
     Поговаривали, впрочем, о красной кнопке, с помощью которой
Кузьма  Никитич  выпускал  отработавших   свое   каменщиков   и
транспорты,  привозившие  кирзовую крупу, но воочию этого никто
не  видел  --   приказывали   всем   принять   усиленную   дозу
успокоительного. Конечно, открывались они для избранных, как же
иначе?  Ведь  и  комиссии  приезжали,  и  лекторы  из  общества
"Знание".  Женщин  вот  только,  жаль,  не  было.   Медицинский
консилиум    решил,    что   организм,   лишенный   перспективы
естественного продолжения рода, невольно  станет  стремиться  к
бессмертию, широко используя невскрытые внутренние резервы.
     По  первости, говорят, водили к Кузьме Никитичу одну лихую
бабенку, замаскированную для всех под инструктора по  стендовой
стрельбе,  но  потом  перестали за ненадобностью. Санитары же и
консилиум регулярно ходили в увольнение, но куда  --  никто  не
знал. Рядовых же обитателей утешали слухами о том, что где-то в
мире  существует  аналогичное  женское Заведение, возглавляемое
давней подругой Кузьмы Никитича по  имени  Виктория  Викторовна
Перемога. Кузьма Никитич был в свое время вынужден расстаться с
ней  во  имя  торжества идей кузьмизма-никитизма, а остальным и
Бог  велел.  К  тому  же  им,  остальным,  в  кирзу   добавляли
специальное  такое  лекарство,  чтобы  человек  на этот счет не
шибко беспокоился.





     С легенд что возьмешь? Лишь фольклор, и  только.  Впрочем,
считалось,  что  именно  Кузьма Никитич сумел придать фольклору
подлинно народный характер. Это случилось якобы в  тот  момент,
когда  он впервые в жизни пожалел покойников, что они умерли, и
сложил о своих чувствах псалом на мотив песенки про чибиса:


     Плачу и рыдаю,
     Егда помышляю
     О Людех,
     Лежащих во гробех.
     Ах, скажите, чьи вы?
     Ах, скажите, чьи вы?
     За какой
     Такой
     Сюда попали грех?


     Заведения сам Кузьма Никитич не покидал никогда. По  этому
поводу  тоже  ходили  слухи,  но  вредительские, особенно среди
интеллигенции. То ли он  боялся  партийной  ответственности  за
создание   принципиально   нового   учения,  то  ли  уходил  от
ответственности уголовной, потому что прихватил на  Савеловском
вокзале в тот же раз еще и чужой чемодан с деньгами -- иначе на
какие бы шиши оборудовали Заведение?
     Не  один философ Федоров в перевранном изложении забулдыги
подвигнул  Гегемонова  на  его  борьбу.  Он  и  сам   по   мере
продвижения  вверх  по  служебной лестнице, получая все новые и
новые блага и прикрепительные талоны разных  цветов,  с  каждым
днем  все  сильнее  и сильнее возмущался мыслью о том, что рано
или поздно уравняется в правах со всеми.
     Из медицины  он  выжал  все,  что  мог.  Члены  консилиума
вежливо  отмалчивались  в  ответ  на его настойчивые требования
дать хотя бы краткосрочный  прогноз  вечной  жизни.  "Два  века
никто   не   живет..."   --  пискнул  было  один  старорежимный
профессор-недобиток, но был тут же, едва покинув кабинет, добит
тогдашним руководителем санитарной службы Нафиком Героевым.
     Какой два века! Вечности -- и той  не  хватило  бы  Кузьме
Никитичу  для  воплощения  его  бессмертной  идеи. Идея-то была
бессмертной, он это знал твердо, а вот тело, несмотря на  диету
и  процедуры, потихоньку стало сдавать. В те же времена по всей
стране прошел слух, что в городе Кременчуге  живет  специальный
врач-шарлатан. Санитарная служба выкрала шарлатана и привезла в
Заведение.  Шарлатан  поглядел  в  зубы Кузьме Никитичу и вдруг
предложил ему ампутировать органы старения. Он тут же  на  ушко
сообщил   пациенту,   какие  именно.  Кузьма  Никитич  в  ужасе
схватился за названные органы обеими руками, так  что  потом  с
трудом  удалось  разжать  пальцы,  а шарлатану велел продолжать
творческий  поиск  в  другом  направлении.  В  первую  же  ночь
шарлатан  кинулся  в  побег и был перерезан Стальными воротами.
Думается, и к лучшему.  А  то  бы  он  еще  посоветовал  Кузьме
Никитичу  для бессмертия поедать живых младенцев. И ведь поедал
бы! И младенцев бы ему доставляли! И некоторые матери за  честь
бы   считали  --  такое  всегда  бывает,  когда  идея  вплотную
овладевает массами. Отрубленная часть  шарлатана  долгое  время
использовалась в качестве наглядной агитации.
     И  тогда,  разочаровавшись  в  науке, Кузьма Никитич решил
уничтожить и самое Время.
     Для начала он придумал распространить свое существование в
глубины прошлого. Так и возникли легенды о витании над бездной.
Но легенды  рождались  в  темном  народе.   Для   научного   же
обоснования  референтам  следовало  сначала как бы невзначай, а
потом все более настойчиво отыскивать  имя  Кузьмы  Никитича  в
старых книгах и документах.
     Первая   находка   была   сделана   в  списке  народников,
проходивших по процессу сто девяносто трех,  который  отныне  в
исторической науке было велено называть процессом сто девяносто
четырех. Историю это мало потревожило.
     Потом  пушкиновед  Рогозулин с необычайной убедительностью
доказал, что стихотворение Александра Сергеевича  "Для  берегов
отчизны  дальной"  посвящено  вовсе  не ветреной шпионке Амалии
Ризнич, но Кузьме Никитичу, оказавшему на поэта в период  южной
ссылки  самое  благотворное влияние. Рогозулин подсчитал, что в
стихотворении за редким исключением имеются все буквы, входящие
в  состав   имени,   отчества   и   фамилии   руководителя   --
вольнолюбивый бард таким образом зашифровал крамольный адресат.
     Академик   Фулюганов  без  особого  труда  включил  Кузьму
Никитича в число любимцев Екатерины Второй,  причем  Гегемонов,
по  его  версии,  пытался  таким образом склонить императрицу к
освобождению крестьян с землею. Кузьма Никитич писал  при  этом
для  возлюбленной  назидательные  оды,  намного  опередившие по
идейно-художественному уровню свое время и потому  безвозвратно
забытые.  И светлейший князь Потемкин-Таврический на самом деле
сказал Фонвизину после премьеры "Бригадира":  "Умри,  Денис,  а
лучше  нашего  Кузьмы не напишешь!" От этой гипотезы пострадала
библиотека, из которой пришлось изъять десятитомный "Алфавитный
список фаворитов Екатерины Второй", поскольку Гегемонов там  не
значился.   Хотя   можно   было   ограничиться,   по   здравому
рассуждению, только вторым томом "Гапоненко -- Егулашвили".
     Впоследствии  тот  же  академик  обнаружил,  что  государь
император  Петр  Алексеевич,  находясь на смертном одре, изрек:
"Отдайте все... Кузьме Гегемонову, зане  муж  сей  Россию  паче
моего возвеличит!", а подлец Меньшиков все переврал по-своему.
     Остальным  ученым Заведения неволею пришлось участвовать в
этой гонке в глубь веков. Оказывается, это  Кузьма  Никитич  на
паперти Успенского собора обозвал Бориса Годунова царем Иродом,
после   чего   спокойно   отобрал  у  распустившихся  мальчишек
положенную ему копеечку, переоделся Иваном Сусаниным,  завел  в
чащу поляков численностью до дивизии, да там и перебил.
     В  стенгазете  восьмого этажа "Памятка патриоту" появилась
статья, приписывающая Кузьме Никитичу авторство "Слова о  полку
Игореве"  и  сокрушительный  разгром  половцев в их собственном
логове. А другая статья  доказывала,  что  если  имена  "Рюрик,
Трувор  и  Синеус"  записать  глаголицей,  то  и выйдет "Кузьма
Никитич Гегемонов", и  никаких  варягов  не  призывали  навести
порядок,  а  просто  призывали  к  порядку,  изрядно  при  этом
поколотив.
     Специалисты  по  западной  истории  заявили,  что   Кузьма
Никитич,  как лицо колоссального мирового значения, принадлежит
всему человечеству.  Именно  он,  великий  просветитель,  навел
бестолкового до сей поры Гутенберга на идею книгопечатания, да,
строго-то  говоря,  и  Фаустом, конечно же, был Кузьма Никитич!
Кто же еще!
     Все загадки истории с его помощью объяснялись очень легко.
Это он,  Кузьма  Никитич,  переодевшись   простой   французской
пастушкой,  изгнал англичан (вот почему пресловутая Жанна д'Арк
предпочитала ходить в  мужской  одежде!).  Это  Кузьма  Никитич
позировал  для портрета Джоконды, и, взяв из рук старательного,
но  не  слишком  глубокого  Леонардо   кисть,   придал   своему
изображению  мучающую  потомков улыбку. А Данте, встретившись с
Гегемоновым в темном лесу один на один, был настолько  потрясен
идеями  кузьмизма-никитизма,  что немедленно написал "Комедию",
прославившую обоих в веках.
     Правда, тут прокололся один  молодой  аспирант.  Когда  во
время   раскопок   в   Новой   Зеландии   был  обнаружен  череп
непримиримого  борца  с  рабовладельческим  Римом  царя  гуннов
Аттилы,  аспирант  заочно сделал скульптурный портрет по методу
Герасимова и перед обитателями предстал очень молодой и веселый
Кузьма Никитич. Тут референт Друбецкой-заде, как  самый  умный,
сообразил,  что  череп-то,  мягко  говоря,  в  гробу  лежит,  а
Кузьма-то Никитич -- вот он!  Преступный  бюст  от  страха  сам
раскололся, а для замятия скандала оборудовали в Красном уголке
стенд "Герои Троянской войны", где Гегемонов скромно поместился
между  Терситом  и  деревянным  конем.  У  него  одного из всей
компании были галстук и фамилия. Аспиранта же нашли с  глубокой
раной  в  груди.  Было  объявлено, что он сам пошел на поводу у
смерти при преступной попытке вырвать из  своего  сердца  образ
Кузьмы Никитича.
     Тут   и  сионист  Семен  Агрессор  вспомнил,  что  у  него
соответствующее образование, и обнаружил среди древних  свитков
апокрифическое  "Евангелие  от  Симеона".  На  всякий случай он
сделал три  варианта:  Гегемонов  как  вождь  бедноты  Христос,
Гегемонов  как  атеист-богоборец  Иуда и Гегемонов как народный
мститель Варавва.
     Профессионалы лезли все дальше и дальше, и вот  уже  стало
ясно,  какой  такой демон консультировал Сократа и кто на самом
деле оросил Данаю золотым дождем. На  очереди  оставался  разве
что   Ветхий   Завет,  но  тут  всех  переплюнул  сам  виновник
торжества: как-то, расчувствовавшись, он вполне четко и  связно
произнес с экрана: "Да я Адамову бабушку еще вот такой соплюхой
помню!"
     И каждому становилось понятно, что с таким-то историческим
багажом  у  Кузьмы  Никитича  еще  вся жизнь впереди. Переход к
бронзовому веку, казалось, произошел не  далее  как  в  прошлом
квартале, а уж "Указ о вольности дворянства" вышел как будто во
вчерашних   "Известиях".   В   таких   исторических   масштабах
существовать Гегемонову было очень сподручно.
     Друбецкой-заде придумал еще один хитрый ритуал: каждый год
накануне Восьмого марта Кузьма Никитич с помощниками надписывал
поздравительную открытку и самолично опускал ее в почтовый ящик
при большом  скоплении  обитателей.  Открытка  была  адресована
матери   Кузьмы   Никитича,  будто  бы  проживавшей  в  далекой
неперспективной и нечерноземной деревне Гаечные Ключи. При этом
Кузьма Никитич делал горькое лицо и укоризненно  качал  головой
--  дескать,  из-за вас, дармоедов неблагодарных, и мать родную
навестить некогда! Обитатели, как и предполагалось, думали: а и
крепка же гегемоновская порода!
     Если с отдаленной историей можно было вытворять  все,  что
угодно,  то  с  новейшей  дело  обстояло сложнее. Нужно было, с
одной  стороны,  показать  ведущую  роль  Кузьмы   Никитича   в
международном рабочем и национально-освободительном движении, а
с  другой  стороны  --  сделать  это  так, чтобы, упаси Бог, не
задеть никого из ныне здравствующих руководителей.
     Разработали вариант, в котором  Кузьма  Никитич  бежал  из
туруханской  ссылки  в  Тибет,  где  и  начал сразу же обращать
далайи панчен-лам в кузьмизм-никитизм. Там  же  он  преуспел  в
поисках  снежного  человека,  выправил  ему  документы честь по
чести и помог с пропиской, правда, лишь в городе Кимры.  Тут  в
Гималаи   явился  Рерих  и  со  всей  семьей  стал  уговаривать
Гегемонова не  бросать  людей  на  произвол  судьбы.  Гегемонов
вернулся  и  даже  одно  время курировал космическую программу.
Именно он сказал Гагарину: "Ну, что,  Юра,  поехали?",  на  что
космонавт-один ответил историческим: "Ну, поехали!"
     В   кабинете  политического  просвещения  местные  умельцы
оборудовали стенд с фотопортретами членов  политбюро.  Сюда  же
прикрепили  и  фотографию  Кузьмы  Никитича, снарядив ее хитрым
устройством:   потихоньку-полегоньку   она    перемещалась    с
последнего  места,  норовя  достичь  крайнего  левого в верхнем
ряду. А если комиссию черти принесут, нажал  кнопку  сброса  --
фотку и сбросит с глаз долой. До отъезда гостей, конечно. Очень
хорошо  придумали  --  и  Кузьме Никитичу почет, и отцам нашим,
милостивцам, не обидно.





     Среди ночи Тихон Гренадеров вдруг вспомнил, кто он  такой.
Но,  к сожалению, лишь частично. Правда, и этого хватило, чтобы
переполошить соседей:
     -- Я крутой кент! Я крутой кент!
     Дядя Саня и Шалва Евсеевич бросились его успокаивать.
     -- Сынок, а кто такой -- крутой кент?
     -- А это,  дядя  Саня,  такой  чувак  не  слабый,  отпадно
прикинутый... По-русски сказать -- попсовый кадр... А дальше --
опять не помню... Что это значит?
     --  А это у вас нужно спросить, молодой человек, -- сурово
сказал нарком Потрошилов. -- Он, сопляк, из приблатненных -- по
фене ботает. На каждой зоне своя феня, эту я не знаю... Наколок
у него, правда, нет, но за вещами теперь приглядывать надо...
     -- Приглядывать, приглядывать, --  сказал  дядя  Саня.  --
Верить человеку надо, а не приглядывать.
     --  Вот  такие  полоротые  и  прохлопали  нашу  Родину, --
заметил  Шалва  Евсеевич.  --  Перегибы...  Какие,   к   черту,
перегибы? А если завтра война?
     -- Дорогой мой нарком, -- сказал дядя Саня. -- За всю свою
более  чем  долгую  жизнь  не  встречал  я  большего количества
начальствующих дураков,  чем  на  полях  сражений.  Там  нашего
Тихона  за  такие  непонятные  слова спросонья особисты бы враз
ухлопали. Боже  мой,  думал  я,  где  же  они  на  гражданке-то
прятались? В домиках вроде нашего?
     --  Нужно  рапорт писать по команде, -- сказал Потрошилов.
-- Они к нам специально подмоложенных разведчиков подсылают  --
пересадят  им  обезьяньи  яйца  и  подсылают... Я сам пять штук
таких разоблачил в сортире в  сорок  восьмом  году  на  станции
Арысь...  Проверили  --  точно,  обезьяньи.  А  с виду тоже вот
пацаны...
     -- Пишите, пишите, -- ухмыльнулся Синельников.  --  А  кто
ему   секретные  уставы  втолковывал?  Кто  матчасть  штык-ножа
разгласил?  И  сами-то  вы,  Шалва  Евсеевич,  во   сне   такое
кричите...
     Шалва Евсеевич побагровел.
     --  Либеральничай  дале,  --  только и сказал он. -- А вот
коли снова младобухарцы дерзнут или там протопопы? Он же нам  в
спину стрелять будет!
     --  А  Кузьма-то Никитич что нам трактует? -- спросил дядя
Саня. -- А он нам трактует, что молодежи нужно доверять...  Или
шире  продвигать...  Или  глубже  расширять  --  вы  не помните
дословно?
     -- Смелее продвигать,  --  поправил  Потрошилов.  --  Шире
использовать... А, глубже поднимать!
     --  Или  выше  расширять, -- предположил дядя Саня. -- Или
шире размахивать? Или глубже использовать?
     -- Недаром вас, интеллигентов, народ путаниками  окрестил,
--   сказал  Потрошилов.  --  Глубже  смелеть,  вот  как!  Выше
доверять! Смелее ширеть! Ширше понимать...
     Тут на  помощь  ему  пришел  сам  Кузьма  Никитич.  Только
нерадивый   референт  позабыл  отвязать  у  него  слюнявчик  --
покупать  на  Гегемонова  новые  галстуки  никаких  фондов   не
хватало.
     --   ...С   началом   нового   трудового  дня,  --  сказал
руководитель вроде Володи.  --  ...Навстречу  утренней  заре...
красит   нежным   светом...   есть   дело   чести,  доблести  и
компетентных органов... слухи о якобы подневольном...  честь  и
слава...   оставьте   в   покое...   посажен  на  кол  согласно
постановления...  махровый  туман   идеализма...   принять   на
вооружение...   ничтоже  сумняшеся...  носят  противозачаточный
характер... первого урожая в закрома... оставьте  в  покое  мою
шею!
     Кузьма Никитич, что молодой, резко развернулся и тяпнул за
руку Друбецкого-заде, который пытался слюнявчик, хоть и поздно,
отвязать,   ибо  на  слюнявчике  было  неприличное  французское
изображение. Подлец оператор запоздало отвел камеру, подлец  же
звуковик не догадался заглушить страшный крик референта. Кузьме
Никитичу, оказывается, прислали из Японии новые зубы четвертого
поколения, вот ему и не утерпелось их попробовать.
     --  Командирский голос! -- похвалил референта Потрошилов и
добавил в стихах: -- Нынче всякий труд в почете, где  какой  ни
есть!
     К  сожалению, так оно и было. Не идеей единой жив человек.
На  заре  времен  было  предписано  обитателям  Заведения  шить
верхонки, сиречь рабочие рукавицы из брезента. Каждый Новый год
откуда-то  сверху  на  собравшуюся  во  дворе  толпу обитателей
спускался листок бумаги, украшенный здоровенной печатью.  Кроме
печати  на  листке  была  цифра, чаще всего такая огромная, что
даже Кузьма Никитич оторопело вздрагивал,  зачеркивал  в  цифре
последний  ноль  и  с  неожиданной  силой бросал листок обратно
вверх. Обитатели при этом  становились  на  колени  и  умоляюще
протягивали  руки к голубому квадратику неба. Чаще всего листок
возвращался, и это считалось признаком того, что вышние силы  с
поправкой  согласились. У всех вырывался облегченный вздох, все
поздравляли друг друга  и  весело  шли  в  мастерские  к  своим
"зингерам", "веритасам" и "вяткам". Тут выяснялось, что брезент
не завезли, есть только веселенький ситчик. Иногда и ситчика не
было,  а  было  зато навалом атласа и панбархата. Что делать --
шили из панбархата, велюра, кримплена с люрексом.
     Однажды Кузьме Никитичу путем тяжелой переписки с  верхами
удалось  добиться,  чтобы  верхонки принимались не парами, а по
весу. Размер  рукавичек  от  этого  резко  увеличился.  Удалось
как-то даже провести блестящую экспортную операцию. На этот раз
вместо  нормальной материи привезли златотканую церковную парчу
-- остались неликвиды после Тысячелетия крещения Руси. Огромные
парчовые верхонки были немедленно на  корню  закуплены  хитрыми
японцами.  Японцы  прорезали в них дырки для головы и для рук и
загнали  всю  партию  американским  миллионершам   в   качестве
вечерних  туалетов.  Торчащий  сбоку  палец  придавал  туалетам
особую пикантность.
     Как-то раз материи не  привезли  вовсе,  а  привезли  зато
стальной  лист.  Для  начала загробили несколько швейных машин;
потом умельцы придумали клепать  верхонки.  Делать  это  толком
никто не умел, клепки торчали во все стороны. "А, это как раз и
есть ежовые рукавицы!" -- догадался дядя Саня.
     Были  и  уникальные  заказы.  К очередному юбилею пришлось
сшить теплую рукавичку огромных размеров. Сшили,  куда  делись,
но  остальной  план  выполнять  стало  нечем,  пустили на шитье
собственное постельное белье, добрались и до  одеял,  всю  зиму
мерзли.  А чудо-рукавичка, по слухам, после юбилея была брошена
где попало, в ней поселился целый ряд диких животных, что  дало
незрелым умам повод сложить сказку "Теремок".
     Хуже  было,  когда кончались нитки. Шитье никто отменять и
не  думал  --  чтобы  не  утратил  народишко  с  таким   трудом
приобретенные  навыки.  Так,  вхолостую,  и  дырявили  брезент,
креп-марокен  или  что  там  попадалось.  От   игольных   дырок
заготовки  махрились и к тому времени, как прибыть ниткам, были
уже ни на что не годны. А чтобы не  бросил  никто  строчить,  в
мастерских    поставили    специальные   механизмы,   именуемые
ударниками. Только ты  замечтаешься,  откинешься  на  неудобном
стульчике, ударник как ударит! Ударники были японские, и каждый
стоил   столько,  что  запросто  новую  мастерскую  можно  было
оборудовать.
     В нагрузку к  ударникам  и  в  благодарность  за  вечерние
парчовые  верхонки японцы, перепутав по пути иероглиф, прислали
по ошибке электронного дояра. Некоторое время Кузьма Никитич  с
окружением  забавлялись,  глядя,  как  робот  гладит  невидимый
коровий бок, подвигает хромированной ногой невидимый  подойник,
теребит  резиновыми  руками  невидимые сиськи. Поразвлекались и
забыли, и стоял робот в какой-то каптерке, временами самовольно
включался и беспокойно шарил вокруг манипуляторами. Так было до
тех пор, пока весь административный  этаж  и  два  соседних  не
проснулись  от страшного крика. Японская хреновина наповадилась
бродить  по  ночам,  наткнулась  в   коридоре   на   тогдашнего
начальника  санитарной службы, производившего скрытую проверку,
схватила его стальной хваткой и начала  по  возможности  доить.
Собравшиеся  вокруг  санитары  не  могли отнять Нафика Героева,
охали только и вздыхали, лишь Залубко Павел  Янович  насмелился
пнуть  дояра  по  фотоэлементам.  Дояр  шарахнул  его  током  и
продолжал свои действия, пока не задоил Героева до смерти.  Все
облегченно  вздохнули,  потому  что  даже среди санитаров Нафик
Аблязизович  слыл  садистом.  Возглавил  службу  тут  же,   над
неостывшим  телом,  более  либеральный  Павел Янович. На робота
натравили парочку  земляков-ударников  и  прикончили  где-то  в
дальнем углу подвала.
     ...Когда  Тихон Гренадеров со старшими товарищами пришел в
мастерскую, брезент был налицо, но вот  вместо  ниток  привезли
китайское  мулине. Пока его распутаешь да на катушку намотаешь!
Оставим  тружеников  за  их  скучным  делом  и  познакомимся  с
наиболее выдающимися из обитателей Заведения.





     К  сионисту  Семену  Агрессору  по ошибке или злому умыслу
подселили  Терентия  Тетерина.  "Я  --  антисемист!"  --  гордо
характеризовал  себя  Тетерин.  Детство  его  прошло  в трудной
внутренней и международной обстановке. Папа Терентия разоблачил
парочку врачей в  обмен  на  орден  Ленина.  Потом  врачей  зря
отпустили, орден отобрали, а папе наговорили массу гадостей.
     Терентий  рос  нелюдимым,  в школе больше помалкивал. Лишь
однажды на  уроке  химии,  когда  учитель  с  великими  трудами
растолковал    раздельно    обучающимся    оболтусам   значение
периодической    системы    элементов    для     международного
пролетариата,  Терентий  не  стерпел,  поднял  руку и тоненьким
голосом спросил:
     -- Менделеев-от -- жид ли, чо ли?
     После педсовета папа лупил Терентия ремнем и приговаривал:
     -- Так, сынок! Разоблачай космополитов! Быдто  мы  в  ихой
химии  не  разберемся!  Только  про  себя, сына! Вслух скажешь,
когда команду дадут!
     Так Терентий всю жизнь и прождал этой  команды.  И  всю-то
жизнь  ему  от  евреев  не  было  житья.  Даже лучший друг Саня
Быкадоров на поверку оказался вдруг евреем и выбил Терентию зуб
из-за нестоящей девчонки. А в  армии  офицеры-семиты  постоянно
сажали  его  на  губу.  Даже  среди рядового состава казахские,
бурятские и чечено-ингушские евреи несколько  раз  били  его  и
даже  навеличивали  вором  только  за  то,  что  он  брал у них
приглянувшиеся личные вещи.
     Ротный же старшина-жидяра приговаривал:
     --  Дывытэсь,  хлопци,  на   цю   бисову   дитыну:   пьяти
контынентив на мапе показаты нэ умиет!
     Пять   континентов,   конечно,   тоже  выдумали  премудрые
соломоны, поскольку земля у нас одна, а вот топчется на ней кто
попало, без роду, без племени.
     Прямо в водку, потребляемую Терентием,  евреи  подмешивали
особое   вещество   для   болезни   головы   и   дрожания  рук.
Евреи-дворники специально исчезли,  чтобы  не  посыпать  песком
тротуары,   и  Тетерин  весь  ходил  в  синяках.  Иерусалимские
милиционеры часто перехватывали его по дороге с работы домой  и
везли ночевать к себе в вытрезвитель.
     Там-то  и  произошла  встреча  Терентия  с  одним  ученым,
который над ним не смеялся, а пожалел и помог заплатить  штраф.
Ученому  этому  тоже  никакой  жизни не было, потому что хитрые
евреи намного раньше сделали все принадлежащие ему  открытия  и
вычисления. Ученый привел Терентия к себе домой, похмелил и дал
почитать   несколько   самодельных  книжек.  Особенно  Терентию
запомнилась одна. В ней рассказывалось, что  евреи  --  это  же
всего-навсего  неразумные  хазары.  Во  всем  виноват был вещий
Олег, который однажды вложил им маленько ума, а они этим нам на
беду и воспользовались.
     Терентий Тетерин перевязал полы  пиджака  суровой  ниткой,
чтобы образовалось подобие свиного уха, и в таком виде ходил по
городу  к  вящему  посрамлению  детей Сиона. Потом оказалось --
татары  тоже  за  это  побить  могут,  что  они  немедленно   с
удовольствием  и  сделали,  и  хорошо,  что не зарезали совсем.
Хорошо-то хорошо, да не очень:  "скорая  помощь"  с  побитым  и
незарезанным  Тетериным,  ведомая,  конечно,  семитом,  поехала
прямехонько в Заведение.
     Как ни странно, Агрессор и Тетерин вовсе не перервали друг
другу глотки. По  первости,  конечно,  они  глядели  волками  и
громко  собачились, писали частые и гневные письма в КГБ и ООН,
устраивали  демонстрации  протеста  и   голодовки.   Дойдя   до
последнего   градуса  голодания  и  убедившись,  что  никто  не
собирается кормить  их  внутривенно  и  клизмой,  они  внезапно
объединились,  и,  нимало  не  стыдясь,  на  глазах  изумленных
обитателей  организовали  тайную  масонскую  ложу   "Славянский
Сион".  Часто  можно  было  видеть в коридоре, как они, напялив
самодельные  передники  и  вооружившись  украденными  у   армян
мастерками, отправляют свои зловещие секретные обряды, стращают
друг  дружку  и  людей  жуткими  клятвами.  Агрессор  и Тетерин
ставили себе целью заманить в тенета  ложи  ни  много  ни  мало
самого  Кузьму  Никитича  с  тем,  чтобы  сделать  его покорной
марионеткой в своих грязных  руках.  О  планах  этих  прекрасно
знала  санитарная  служба, но не пресекала, чтобы в случае чего
свалить всю вину на заговор. Тайные  агенты  санитарной  службы
Васичкин  и  Тыртычный  изо всех сил пытались внедриться в ряды
ложи,  но  безуспешно:  масоны  то   назначали   и   бесконечно
продлевали  им  испытательный срок, то предлагали подвергнуться
весьма  унизительному  обряду,  то  требовали  рекомендательных
писем от Ротшильда и Романенко.





     Васичкин  и  Тыртычный  раньше,  конечно, пили -- а кто не
пил? Они, впрочем, пили крепко -- все пропивали и  дома,  и  на
работе,  а  один  раз  пропили  даже американский танк "Генерал
Шерман", достав его неведомо где. Женам  они  при  этом  горячо
рассказывали,   что  каждый  раз  после  получки  и  аванса  их
встречают в подворотне какие-то неизвестные люди,  становят  на
колени,  встромляют во рты по воронке и льют туда водку, причем
не  устают  это  делать  в  течении  двух-трех  дней.   Получку
потерпевших  злодеи  забирают  себе,  чтобы  через  пару недель
продолжить свой страшный промысел.
     Жены слушали, терпели, а потом связали однажды Васичкина и
Тыртычного и повезли в связанном виде прямо в Кавказские горы к
известному гипнотизеру. Гипнотизер  отказался,  утверждая,  что
Васичкин  и  Тыртычный  --  это  два здоровенных бугая, которые
вполне могут сами положить крест своему пороку, и жаль  тратить
на  них свою таинственную силу. Жены настаивали, манили тонкими
пачками недопропитых денег и грозили  жалобами.  Гипнотизер  от
греха подальше согласился, но поскольку был он из-за несчастных
этих  баб во взвинченном состоянии, силу свою сдержать не мог и
перестарался.
     Васичкин и Тыртычный, люди во всяком  деле  обстоятельные,
начали  НЕ  ПИТЬ  с  такой  же страшной силой, с которой раньше
поддавали.
     Они  организовали  общество   единомышленников   и   стали
закупать  водку сетками, собирались на квартире у кого-нибудь и
торжественно,  под  Шопена,  выливали  напиток  в  унитаз   или
раковину.   От   такого   бюджета  жены  взвыли  пуще  и  стали
поворовывать водку у мужей с целью  перепродажи  в  вечернее  и
ночное время.
     Васичкин  поймал  супругу  на  этом деле, но бить не стал,
потому что в голову ему пришла огромная идея.  Зачем  выливать,
если  можно перепродать и купить еще? А потом опять перепродать
и еще прикупить, а уж потом, когда вся она, родимая,  соберется
в одних руках, тут ей карачун и сделать...
     Тыртычный  обрадовался  и  мигом  отверг  свой собственный
сорока-летний план (по  нему  предполагалось  ежегодно  снижать
крепость  хлебного  вина  на один градус) как меньшевистский. И
машина заработала, в подъездах  у  Васичкина  и  Тыртычного  по
ночам стояли очереди.
     Для   общества   следовало  придумать  эмблему  --  символ
непьющести. Но не изображать же телеграфный столб,  который  не
пьет  потому,  что  у  него  чашечки вниз! И вот ночью, оставив
торговлю женам, Васичкин и  Тыртычный  с  двумя  ведрами  водки
пробрались  на территорию зоопарка и начали угощать всех зверей
подряд. От  халявы  кто  же  откажется?  И  слон  употребил,  и
носорог,    хотя   в   первую   очередь   предлагали   животным
отечественного  происхождения.  Медведь   и   волк   безобразно
нализались,  лисичка  пригубила  с  явным  удовольствием,  даже
заинька косой оскоромился. Отворотила  свою  противную  головку
только  небольшая  зелененькая  змейка, но какой же это символ!
Звери завыли, заголосили, стали кидаться на  прутья.  Прибежали
служители,  вызвали  милицию  и  та,  не долго думая, отправила
Васичкина и Тыртычного в Заведение,  отчего  жены  трезвятников
очень обрадовались, потому что чувствовали себя еще молодыми.
     В  Заведении  Васичкин  и  Тыртычный поначалу буйствовали,
потом попробовали "спокухи" из бачка и  стали  очень  хитренько
друг  другу  подмигивать.  Они  сразу  признали  примат  Кузьмы
Никитича над всем живым и  разумным,  быстро  выучили  строевые
песни  и  практически  вне  конкурса  были приняты в санитарную
службу под начало к Павлу Яновичу Залубко.





     Допрежь того, как быть низвергнуту в  бездну  Заведения  и
вновь  возвыситься  там,  Павлу  Яновичу пришлось пройти многих
славный  путь.  Последовательно  развалив  во   вверенных   его
попечению областях сельское хозяйство, мебельное производство и
точное  машиностроение,  он  был волевым решением переброшен во
вновь организованное министерство.
     Министерство это возникло, когда, наконец, скрепя сердце и
скрипя зубами, был  признан  факт  уродливого  явления,  удачно
прозванного  в народе проституцией. Нашлись умы, решившие, что,
коль скоро явление это существует, оно немедленно  должно  быть
поставлено на службу интересам государства.
     "А   Пашу  Залубко  поставим!  --  говорили  друзья  Павла
Яновича, окопавшиеся в самых что ни  на  есть  верхах.  --  Он,
правда,  у  нас  проштрафился  несколько раз, но ведь это-то --
дело нехитрое! Это-то каждый дурак знает! Дело-то житейское!"
     Начинать пришлось на пустом месте. Референт Друбецкой-заде
(да-да, тот самый!) притащил  в  кабинет  начальника  сочинения
Куприна,  Мопассана,  Ремарка и прочую сомнительную литературу.
Новопредставленный обществу министр  долго  рассматривал  яркие
обложки,  но  открыть  ни одну из книг так и не решился. "Я это
все прочел, когда еще пешком ходил! -- заявил он референту.  --
Это нам не подходит, мы пойдем другим путем. Довольно равняться
на западную технологию!"
     Для     министерства     было     специально     выстроено
двадцатипятиэтажное здание весьма  символической  формы.  Павел
Янович пошел собирать материал к гостинице "Интурист".
     "Отзынь,   совок!"   --   сказала  ему  первая  попавшаяся
красавица и назвала сумму, которую она берет в валюте.  Залубко
охнул,  обрадовался, и, не теряя времени, истратил на красавицу
выделенные министерству доллары. При этом он не уставал  охать,
присвистывать  и  пользоваться  персональным  компьютером,  что
красавицу весьма  раздражало.  Наконец  на  дисплее  показалась
цифра  прибыли  столь  высокая,  что  Павел  Янович, не покидая
красавицы, телефонировал цифру в вышестоящие органы.
     Там тоже охнули и отпустили на первое обзаведение кредиты,
потребные для строительства  одного  авианосца,  двух  театров,
четырех  стадионов и музея восковых фигур на полмиллиона голов.
"Я поверну эти денежные  реки  в  государственный  карман!"  --
публично  заявил Залубко и установил себе неслыханный в истории
оклад денежного содержания в швейцарских франках. "Хоть  пожить
по-людски!" -- думал он.
     По  всей  стране независимо от региональных и национальных
особенностей было заложено две тысячи пятьсот... долго  думали,
как  окрестить  объекты.  Старое  название  никуда не годилось.
"Паблик хауз" по-английски -- это простая пивнушка,  можно  так
дезориентировать  иностранцев.  Кроме  того,  многие библиотеки
носят у нас название "публичных", но это вовсе не  значит,  что
их  сотрудницы готовы разделить свой пламень с любым читателем.
Друбецкой-заде зарылся в историю и через некоторое время  вылез
оттуда  со  словом  "вертеп".  Закипела было работа на объектах
"Главвертепстроя", "Востсибвертепстроя", "Дальвертепстроя",  но
ненадолго  --  никто не знал, на что должен походить вертеп: на
больницу, дискотеку или площадку для откорма молодняка.
     Строительная программа с треском провалилась. Павел Янович
кинулся за консультацией  к  давешней  красавице.  "Да  я  хату
снимаю  на  Кутузовском!"  --  похвасталась  красавица. Залубко
завысил сулимую сумму прибыли  и  добился  выделения  на  нужды
министерства  большого  числа вновь построенных жилых домов. Но
возникли  финансовые  органы:  а   как   вы   контроль   будете
осуществлять?  Кто  знает, чем будут заниматься ваши сотрудницы
там, за закрытыми дверями? Павел Янович велел ломать к чертовой
матери двери и перегородки,  чтобы  все  было  на  виду  и  под
контролем, а посредине -- будка мастера.
     Наконец  все было готово. Но первая же комиссия отметила и
строго указала  на  отсутствие  наглядной  агитации.  Павел  же
Янович,  вместо  того,  чтобы  навырезать  картинок из любимого
"Плэйбоя",     распорядился      вывесить      социалистические
обязательства,  скользящие  план-графики  их выполнения и доску
почета. Со скрипом стали внедрять бригадный подряд.
     Только через три месяца после официального, с телевидением
и Пугачевой, открытия первые сотрудницы,  заливаясь  девическим
румянцем,  переступили  порог  первого  заведения.  Оттрубив  с
восьми до семнадцати первую рабочую неделю и не  дождавшись  ни
одного  клиента, российские путаны возобновили прежний промысел
в нерабочее время.
     Еще  хуже  дело  обстояло  на  местах.  Направляемые  туда
столичные  специалистки  неизменно  попадали  в номенклатуру, а
местные не могли преодолеть еще жгучего провинциального  стыда.
Пришлось  прибегнуть к оргнабору, ввести дополнительные льготы:
бесплатное  питание  и  обмундирование,  состоящее  из  черного
бушлата,  черной сиротской шапки и черных же сапог-чулок за три
рубля. На бесплатное налетели вокзальные побродяжки; в качестве
же клиентов являлись через окно их прежние  друзья,  с  которых
никакого навару. Через окно -- потому что для посещения вертепа
требовался  паспорт, автобиография и анкета из девяносто восьми
пунктов, а ничего этого у бичей не было сроду.
     Экспериментальный  молодежный  вертеп  "Зорюшка"  поначалу
пользовался   успехом,   потому   что   там  играла  знаменитая
рок-группа "Бляха-муха". Но в один прекрасный день туда явились
несколько молодых людей, отслуживших в Афганистане, в считанные
минуты  разгромили  вертеп,  настыдили  девиц  и  набили   рожи
бляхам-мухам.  Развалины  вертепа еще долго пользовались дурной
славой.
     На   Павла   Яновича   снова    начали    поглядывать    с
неудовольствием.  В  третий  раз  кинулся  Залубко к красавице.
"Ладно уж, малахольный!" -- сжалилась она  и  свистнула  боевых
подруг. Потребовав для себя кучу льгот и отмены бюрократических
рогаток,  путаны  столицы  организовали образцово-показательный
вертеп, который отличался от провинциальных, как  "Березка"  от
вологодского  сельпо. В книге посетителей появился восторженный
отзыв стодвадцатилетнего  американского  миллиардера,  ставшего
еще  большим  другом нашей страны. Был даже проведен телемост с
коллегами   из   Сан-Франциско,   причем   наши   девицы   были
необыкновенно сильны в идеологии. Но если бы даже патриотически
настроенные  за  валюту  девицы работали двадцать четыре часа в
сутки, это не могло покрыть убытков на местах.
     А тут еще как на грех одна известная журналистка ненадолго
сменила  профессию  и  разразилась  в   "Литературке"   гневной
статьей.  В  статье  она  как  женщина,  мать, жена и любовница
нелицеприятно указала, что вертепы  работают  в  неудобное  для
трудящихся     время,    персонал    разворовывает    импортные
контрацептивы, в буфетах нахально торгуют  спиртным  с  бешеной
наценкой,  белье,  как  и в поездах, постоянно влажное, повсюду
антисанитария и самый настоящий разврат! Все грехи, как всегда,
были свалены на школу, комсомол и буржуазную идеологию.
     Павла Яновича хотели потихоньку спровадить на  пенсию,  но
он  по глупости заартачился и пообещал потянуть за собой на дно
жизни всех высоких  покровителей.  Покровители  перепугались  и
упрятали  его в Заведение, а заодно отправили туда сильно много
знавшего референта Друбецкого-заде.





     Агапий Платонович Друбецкой-заде  родился  в  одной  очень
приличной  семье.  Папа его был крупнейший геолог, оставшийся в
наследие  от  царизма.  Революцию  геолог  принял  сразу,  всем
сердцем,   чтобы   не  расстреляли.  Наспех  обученные  красные
профессора глядели на него  косо,  их  кулаки  сжимали  прошлые
шашки.  Но  папа  и  при  царе  горюшка не знал, и сейчас с ним
знакомиться не собирался. Он встал у истоков знаменитой в  свое
время   дискуссии   насчет  нефти.  Какого  она  происхождения:
пролетарского или  крестьянского,  органического?  Дискуссии  в
науке  дело  обычное,  но  не  в  условиях переходного периода.
Противники папы-заде проиграли и отправились добывать ими же на
свою же голову  открытые  полезные  ископаемые.  На  зонах  они
пользовались  большим  авторитетом, так как были незаменимы при
побегах.
     Но в тысяча девятьсот сороковом  году  и  папа  оступился.
Когда  городу  Перми  присвоили  за  хорошее поведение название
"Молотов", он предложил за компанию переименовать и известный в
геологии пермский период в молотовский. Сначала все шло  путем,
и уже учебники новые готовились, но какой-то доброхот подсказал
лучшему  другу  советских геологов, что период этот самый, ныне
молотовский,  длился  ни  много  ни  мало  --  пятьдесят   пять
миллионов  лет.  Это  разве  допустимо?  К  счастью  для  папы,
началась война, и высочайший гнев уже после Победы обрушился не
на него, а  на  бедного  товарища  Молотова.  Что  не  помешало
Вячеславу Михайловичу пережить и папу, и генералиссимуса, и еще
очень многих -- ладно что не нас с вами.
     Искусство  выживать  папа  с  великой  тщательностью  стал
передавать родившемуся  у  него  напоследок  сыну  Агапию.  Тот
должен был все унаследовать и приумножить. Но с раннего детства
в  судьбу Агапия начали вкрадываться страшные, подлинно роковые
ошибки. Первая была совершена еще в роддоме,  так  что  Агапий,
собственно,   был   и   не   Агапий,  а  один  очень  известный
впоследствии киноактер, вынужденный вырасти из-за  этого  не  в
профессорской, а в рабочей семье: перепутали бирки.
     Потом  папа  обратился  по  блату  к одному очень знатному
человеку (да что темнить -- к Булганину), и  тот  живо  устроил
Агапия  в  школу  закрытого  типа  для  советских  разведчиков.
Ученики  этой  школы,  крепкие,  рослые   и   совершеннолетние,
дивились  на  семилетнего  шкета,  что,  мол, эта мелюзга здесь
делает, но спрашивать в подобных заведениях не принято: значит,
так положено. Буквы  родного  алфавита  перепутались  в  голове
мальчика  с  точками и тире азбуки Морзе, правила хорошего тона
-- с приемами самбо, политологические  знания  --  со  сказками
братьев Гримм. Из-за этого он по профилю работать, естественно,
не мог, но и выгонять его из номенклатуры команды не было.
     Путаница  же  в  голове  осталась  и развивалась. И покуда
должности, занимаемые Агапием Платоновичем, были  не  высокими,
то и вреда от этой путаницы большого не было. Разве что самолет
не  в  ту  сторону отправит, микрорайон построит в виде серпа и
молота, речку запакостит или собор XII века снесет.
     Вырос  он,  наконец,  до   работника   крупного   краевого
масштаба,  возглавив  отдел  административных  органов.  И  вот
тут-то и покалечил себе жизнь за три приема.
     Так,  перед  Новым  годом,  описавшись,  он   направил   в
спецраспределитель    ватники   вместо   батников.   Никто   из
отоваривавшихся и близких  их  родственников  на  лесоповал  не
собирался,  и  описка была истолкована в оскорбительном смысле.
Батники  же  необоснованно   достались   приятно   шокированным
работягам. Друбецкому-заде поставили на вид.
     В  другой  раз,  опять  же перед праздниками, он перепутал
спецпайки с  лагерными  пайками  для  спецконтингента.  Питомцы
ближайшего  исправительно-трудового  учреждения  получили  ни с
того ни с сего шикарные посылки недозволенного веса  с  датской
консервированной   ветчиной  и  забытыми  крабами.  К  счастью,
посылки шли через  лагерное  начальство,  и  оно  не  позволило
осквернить  перевоспитываемые желудки буржуазной роскошью: сами
все сожрали. А ответственным работникам  в  хитром  магазинчике
выдали  для ради праздничка по миске баланды с капустным листом
и по краюхе серого хлебушка. Собрали тут же, в магазине, бюро и
дали Друбецкому-заде строгача с предупреждением.
     Бог любит троицу. Самый страшный случай произошел во время
исторического визита Генерального секретаря. Агапий  Платонович
отвечал  за  встречу,  и  надо  же  было ему перепутать понятия
"эскорт" и "кортеж"! А еще языкам обучался! Смех смехом,  но  в
результате  этой  ошибки  ошарашенных  гаишников в белых крагах
рассадили по "зилам" и "чайкам", а генсек с супругой  оказались
вдруг  на  мотоцикле  и погнали по шоссе без всякого прикрытия.
Идиотское  происшествие  было  подано  прессой  как   торжество
демократии  в  ее  подлинном понимании. Агапию Платоновичу дали
пинком под зад в связи с переходом на другую работу.
     С  горя  Друбецкой-заде  занялся  футурологией.  Она,  как
известно,  особенных  знаний  вовсе  не  требует, а требует она
единственно крепкой веры в поступательное  движение  прогресса.
Друбецкой-заде  автоматически  перепихнул  все  желаемые, но не
достигнутые достижения в две  тысячи  пятидесятый  год  и  стал
ждать,  что  получится. И чуть было не дождался Государственной
премии за неистовый оптимизм. Но тут Павел Янович предложил ему
интересную   работу   в   своем   министерстве,   закончившуюся
вышеописанным   крахом   и   попаданием   в  Заведение.  Агапий
Платонович не сразу понял, что  путь  назад  отрезан  навсегда,
требовал  воссоединить  его  с тремя женами одновременно. Потом
перебесился, вступил в  санитарную  службу  и  стал  референтом
самого  Гегемонова.  Он  наловчился складывать из гегемоновских
речевых фрагментов довольно приличные  выступления,  подкрепляя
их  цитатами  из последних указаний. Попутно он продолжал вести
научную работу, подтачивая авторитет самого ученого человека  в
Заведении -- академика Фулюганова Диавола Христофоровича.





     Академик  Фулюганов Диавол Христофорович на самом деле, по
идее, был Иаков, так его назвали родители, но глухой и  вредный
писарь,  которого  собрались  гнать  из  волостного управления,
решил напоследок  напакостить  да  и  написал  в  свидетельстве
Диавола вместо Иакова.
     Когда  спохватились, уже началась революция, и отец решил,
что имя пущай подождет. В случае чего сойдет за антирелигиозную
пропаганду. А  тут  еще  сосед,  Макар  Страмцов,  назвал  сына
Жупелом -- одно к одному.
     Маленький Диавол родился естествоиспытателем. Причем любил
испытывать такое естество, чтобы и живое было, и чтобы в лоб от
него за  такие  испытания не заработать. Сперва мучил котят, но
котята царапались, а другие ребята  колотили  самого  мучителя.
Поэтому  сверстников  он стал сторониться, уединялся в лес, где
обратил  свое  неокрепшее   внимание   на   муравейники.   Если
муравейник поджечь, то будет очень интересно. А еще можно целый
день  дуть  квас  и  терпеть,  а  потом  побежать  опять-таки к
муравейнику  и  устроить  всемирный  потоп.  Так  эти   муравьи
начинают  беспокоиться,  так  шебутятся, что душа радуется! Вот
душа Диавола Христофоровича все детство и прорадовалась,  благо
родители  его  работой  не утруждали, да и себя тоже, поскольку
жили исключительно за счет собственной  бедности.  Кроме  того,
они  не  без  оснований  считали  сына  полудурком.  Но  Диавол
Христофорович полудурок-то был полудурок, а себя понимал. Когда
в его пользу конфисковали у соседа  штаны,  он  в  этих  штанах
сразу  дунул  в  город  без  всякой грамоты, зато со справкой о
беднейшем происхождении, и поступил на  рабфак,  а  потом  и  в
институт с насекомым уклоном.
     Ему было скучно слушать на лекциях, что там насекомые едят
и как   дышат.   Считать   им   ручки   и   ножки   он  оставил
схоластам-космополитам. Вместо курсовых он писал, как  уж  мог,
заявления на профессоров, уличал их в политической близорукости
и  классовой  слепоте. Неуличенные принялись ставить Фулюганову
отличные оценки по всем предметам.
     Наконец пришла пора диплома. Диавол  Христофорович  сперва
попробовал  оставшихся  профессоров  ущучить,  но ему объяснили
сведущие люди, что диплом должен быть не о преподавателях, а  о
самих насекомых. Тут Фулюганов неволею вернулся к муравьям.
     Весь  преддипломный  период он провел в подмосковном лесу.
Чтобы прокормиться, нимало не страшась, забирался в опечатанные
дачи, поедал соленые грибы и варенья, страдал  поносом  и  даже
оброс  бородой,  хотя походить на мужика или ученого в то время
было ни к чему.
     Его дипломная работа прогремела в энтомологии, как выстрел
"Авроры". Дело в том,  что  Диавол  Христофорович  обнаружил  у
муравьев  не  какие-нибудь  новые  усики  или  жвалы, а зачатки
коммунистического мировоззрения! Оппоненты хотели  было  что-то
вякнуть, но куда против такого-то попрешь!
     Зато газеты сразу откликнулись и отметили, что вот, двести
лет горе-ученые  даром  пялили глаза на букашек и козявок, а не
заметили  тесной  связи  мира  членистоногих   с   повседневной
революционной     практикой,     пытались     отсидеться     на
общечеловеческих    позициях.    Дипломная    работа    Диавола
Христофоровича   была  провозглашена  кандидатской  и  увенчана
премией, и под начало ему отдали целый отдел.
     Теперь  предстояло  объяснить,  откуда  мураши   набрались
высшей  премудрости.  Сперва  Фулюганов предположил, что мураши
ползали-ползали, да и наползли на  оставленную  кем-то  в  лесу
брошюру   "О   диалектическом   и  историческом  материализме".
Содержание брошюры настолько потрясло даже неграмотных  жалящих
перепончатокрылых,  что  они  немедленно  пустились  на  поиски
остальных трудов данного автора и преуспели  в  этом,  а  потом
организовали свою жизнь на новых основаниях.
     Поскольку  Диавол  Христофорович  уже создал в науке новую
школу, нашлись и гады, пожелавшие встать  во  главе  ее  вместо
Фулюганова.  Они  решили сожрать молодого гения, заявив: не для
того вождь напрягал голову, чтобы трудам его валяться по  лесам
и  полям,  а не в сердце каждого советского человека. И товарищ
Фулюганов  неправильно  ориентирует  насекомых,  чье  классовое
сознанье  еще  не  окрепло  и  в  значительной степени остается
подверженным влиянию всякого рода мелкобуржуазных уклонов.
     Фулюганов научно возразил, что мураши, конечно, мелкие, но
не мельче некоторых, что классовое сознание присуще им  искони,
так  как  они -- насекомые общественные, чего нельзя сказать об
оппонентах-индивидуалистах.  А  брошюрки  по  лесу   разбросали
кулаки  и  подкулачники,  и  он,  Фулюганов,  готов хоть сейчас
назвать их преступные приметы и даже фамилии.
     Противники возразили, что кулаки и  подкулачники  в  таком
случае        сыграли        несвойственную       им       роль
пропагандистов-агитаторов,  а  это   --   обеление   кулака   и
подпевание ему.
     Тут   в   большой  жизни  обнаружилось  головокружение  от
успехов, на  обе  тяжущиеся  стороны  было  прицыкнуто  сверху.
Брошюрная  версия  забылась, ее место заняло предположение, что
на  муравьев  оказали  самое  благотворное  воздействие   звуки
репродуктора   на   расположенной  поблизости  от  контрольного
муравейника дачи. Научные враги и тут не растерялись: выяснили,
кому принадлежит дача, и заявили, что из логова  омерзительного
двурушника  могли  раздаваться  разве  что  призывы,  способные
толкнуть сообщество муравьев  в  объятия  социал-фашистов  всех
мастей сразу.
     Диавол  Христофорович  испугался,  но  выяснил от своих не
успевших  разбежаться   учеников,   что   главарь   противников
занимается  исследованиями  капитально  и  даже  голые  ноги  в
муравейник  пихает,  чтобы  одновременно   изучать   и   лечить
ревматизм.   Диавол  Христофорович  написал  в  органы,  что  в
муравейнике у оппонента спрятана вражеская радиостанция,  а  на
ключе  он  работает  большим  пальцем  правой ноги. Карательные
органы в муравьиную кучу не полезли, они тоже не все дураки, но
ревматического оппонента быстро увезли в места,  способствующие
развитию    этой    болезни.   Школа   Диавола   Христофоровича
восторжествовала: о возможных  источниках  и  составных  частях
муравьиного мировоззрения никто уж более не заикался.
     Фулюганов брал десяток здоровенных черных муравьев, бросал
их в жилище   мелких   красных  (названия  по-латыни  подбирали
ассистенты)   и   наблюдал,   как   хозяева    с    пришельцами
расправляются.  "Вот видите, -- говорил он, -- как сама природа
подтверждает тезис об усилении по мере приближения!" Правдашние
ученые сказали, что муравьи, мол, разных пород, вот и грызутся.
На что Фулюганов гордо ответил: "Мы вот тоже всякие бываем -- и
русские, и туркмены, и некоторые даже  евреи,  но  рушить  нашу
великую дружбу никому не дано!"
     В  заботе  муравьев  об  яичках  он  видел  много общего с
дошкольным воспитанием. Иногда вспоминал про  давние  испытания
огнем  и  мочой,  следовавший  за  этим  переполох  по-научному
характеризовал как энтузиазм.
     Муравьев он оставил за собой, а  пчел,  например,  уступил
ученикам,  потому что они больно покусать могут. У пчел открыли
не  только  коммунистическое  мировоззрение,  но   и   элементы
колхозного строя, социалистического соревнования и непримиримой
борьбы  с  тунеядством.  Был  обнаружен  даже  язык пчел в виде
танца. Один сотрудник, желая  превзойти  учителя,  попытался  с
помощью этого танца внушить пчелам лозунг "Первая заповедь улья
--   сдать  весь  мед  государству!"  Целый  день  подпрыгивал,
кружился и жужжал  на  всю  пасеку,  а  когда  пчелы,  наконец,
доперли,  что  он пропагандирует, они забили его жалами мало не
до смерти.
     Мстительный сотрудник решил, что за пчелами, так как у них
берут взятки, нужен  глаз  да  глаз  и  особые  уполномоченные,
следящие  за  укрытием  излишков  меда. Он стал искать классово
близких себе насекомых и нашел, мерзавец, варроатозного  клеща.
Он  снабдил  клеща  всеми полномочиями и разослал по пасекам на
манер двадцатипятитысячников. Никакой работы умный  клещ  вести
не  стал,  а стал он жрать пчелиную детву и губить целые семьи.
Оттого нынче дорог мед.
     Расплодившиеся ученики накладывали лапу на всю природу.  В
кладках   лягушачьей  икры,  например,  обнаружили  все  восемь
признаков стахановского движения. Всерьез начали поговаривать о
приеме в партию наиболее высокоорганизованных млекопитающих для
сбора взносов молоком, мясом и шерстью.
     Чтобы   не   показаться   отставшим   от   жизни,   Диавол
Христофорович  сообщил,  что классовое чутье присуще муравьям в
мировом масштабе, что есть надежда найти с ними общий  язык  --
язык  революции  и  даже создать муравьиный Коминтерн. А что? В
Бразилии,  например,  муравьев  такая  пропасть,  что  они  все
джунгли  в  страхе  держат,  но  это пока протест неосознанный,
стихийный, а ну  как  его  направить?  Но  тут  и  настоящий-то
Коминтерн  начали  зорить не хуже муравейника. А потом началась
война  и  Диавол  Христофорович,  с   почетом   эвакуированный,
принялся  в  Средней  Азии за термитов, хоть они противные и не
родня муравьям. Они классово чуждые насекомые и заброшены к нам
по ленд-лизу. У себя на  исторической  родине,  в  Африке,  они
строят  циклопические  сооружения,  как учит нас Жюль Верн. Так
пусть и здесь строят, решил Диавол Христофорович. Только строят
пусть не свои дурацкие термитники, а укрепрайоны.
     Сотрудники Фулюганова, благословляя  академика  за  бронь,
бросились  собирать  термитов. А в качестве вологодского конвоя
академик решил приставить к насекомым ворон. Воронам  при  этом
подрезали  крылья,  чтобы  не  улетели  в  самоволку. Но глупые
вороны наклюются термитов от пуза и дрыхнут себе на полигоне, а
расконвоированные термиты расползаются и  грызут  автомобильные
покрышки: им все равно, они и резину переварят.
     Кошка   скребет   на   свой   хребет.   Наскреб  и  Диавол
Христофорович.  Своими  бесчеловечными  опытами   он   все-таки
пробудил  в  термитах подлинные зачатки разума и острое чувство
мести. Мало того, вредительские насекомые стакнулись со  своими
покалеченными   тюремщиками  и  на  загривках  вполне  здоровых
молодых птиц совершили массированный десант на Москву,  куда  к
тому времени отбыл из эвакуации академик Фулюганов.
     Ни  о  чем  наш  Христофорович не подозревал, отпраздновал
Победу, в дело которой внес непоправимый вклад, стал похаживать
по женскому полу, принял участие в  подготовке  к  исторической
сессии  ВАСХНИЛ. Он к тому времени обнаружил чувство социальной
справедливости  у  колосьев  ржи  ("Матушка  рожь  кормит  всех
сплошь")   и  собирался  с  этой  позиции  переплюнуть  Трофима
Денисовича. Но тут...
     Словом, сначала у него пропал паспорт.  Что  ж,  Фулюганов
человек известный, в паспортном столе откозыряли и велели скоро
ждать   новый.   Но  вместо  нового  паспорта  появились  новые
неприятности.  Оказалось,   исчезли   вообще   все   документы,
подтверждающие  его незаурядную личность или в какой-то степени
ее касающиеся. С полок библиотек  пропали  все  научные  труды.
Правда,  нет  худа  без  добра:  в  архивах НКВД сгинули доносы
врагов.  Но  ведь   и   собственные   исчезли!   И   прекрасных
характеристик   не   стало!   "Самозванец  какой-то,  --  стали
поговаривать коллеги в академических  ермолках.  --  Без  роду,
батенька,  без  племени  --  вон шнобель какой! Убил, наверное,
настоящего  Фулюганова,   все   открытия   присвоил,   а   труп
расчленил".   "Да   я   ваш,   братцы!   --   доказывал  Диавол
Христофорович. -- Вот и протокол соответствующего заседания..."
Но как раз протокола-то и не  было.  В  газетах,  сообщавших  о
наградах  Фулюганова, торчали дыры. Это, ясное дело, поработали
термиты -- крепко же он их обидел!
     В таких условиях  воспрянувшим  врагам  ничего  не  стоило
уничтожить академика и отправить его в Заведение.
     Кузьма  Никитич  радостью  обрадовался,  что у него теперь
настоящий академик и лауреат, и назначил Фулюганова командовать
всей научной частью, несмотря на то что по возрасту  это  право
принадлежало пушкинисту Рогозулину.





     Когда  умирает хороший человек, а тем более Пушкин, сейчас
же набежит много народу  и  посмотрит:  нельзя  ли  чего-нибудь
сотворить?  Так  как  воротить  хорошего  человека, а тем более
Пушкина, невозможно, набежавшие решают  разъяснить  оставшимся,
как  хороший  человек  жил,  да  что  ел,  да какими предметами
пользовался, да что он имел в виду, написав слово "чернь".
     С большим опозданием набежал на Пушкина в  двадцатые  годы
Егор  Хасбулатович  Рогозулин,  да  лихо так набежал: сочинил и
напечатал брошюрку "Тайна  бороды  Черномора".  В  брошюрке  он
неопровержимо  доказывал:  ежели  в  поэме  "Руслан  и Людмила"
везде,  где  речь  идет  о  Черноморе,  вместо  слова  "борода"
подставить  "елда",  то  выйдет очень хорошо и озорно. Брошюрку
вкупе с автором обвинили в порнографии и сожгли,  причем  автор
не  сгорел, а бежал в стальные объятия Лефа. Там он в два счета
переменил точку зрения на Пушкина и в два счета  объяснил,  что
Александр  Сергеевич  --  певец ручек, ножек и некоторых других
вещей, без которых пролетариат вполне перетопчется. За это  ему
тоже  досталось  на  орехи. Пришлось бежать к конструктивистам,
овладеть  смежной  профессией  молотобойца  и   создать   книгу
"Завод-богатырь",   которая  не  устарела  и  доныне,  так  как
оборудование на этом заводе с тех пор и не менялось.
     Одним из первых  Рогозулин  сообразил,  что  для  удобства
литературоведения  всех  писателей  следует  собрать до кучи. К
сожалению, на известной картине, изображающей встречу писателей
на квартире у  Горького,  мы  не  увидим  Егора  Хасбулатовича,
потому  что  он сидит под столом в ногах у Фадеева. Из-за этого
произошло недоразумение и Рогозулина чуть было  не  застрелили,
но промахнулись.
     Потрясенный    избавлением   от   гэпэушной   пули,   Егор
Хасбулатович     немедленно      сформулировал      определение
социалистического  реализма  и  внушил  его всем присутствующим
непосредственно из-под стола. За  это  под  стол  упало  немало
лакомых кусков, а Демьян Бедный даже пожертвовал своим стаканом
водки.  Вот  так,  за недорого, наша литература получила ценный
подарок, расплатиться за который не может и посейчас.
     В тысяча  девятьсот  тридцать  седьмом  году  стране  было
велено  праздновать радостное событие: сто лет как Пушкина нет.
Егор Хасбулатович воспрял, сильно постарался и отыскал  десятую
главу  "Онегина". Глава эта весьма отличалась от тех, что нашли
конкуренты: Александр  Сергеевич  в  ней  предрекал  события  в
России  на  сто  лет  вперед. Было очень похоже, некоторые даже
путали:


     Году в семнадцатом я вижу
     Старинный город Петроград.
     Как санкюлоты по Парижу,
     Бежит матрос, бежит солдат.
     Бразды правления взрывая,
     В буржуев на ходу стреляя,
     С призывом "Граждане! Вперед!"
     Рабочий тащит пулемет.
     Его бессменная подруга,
     С кувшином охтенка спешит,
     Где запасной патрон лежит,
     Протяжно завывает вьюга.
     И в белом венчике из роз
     Уж веселится храбрый Росс!


     Егор  Хасбулатович  изготовился  к  почестям,  но   критик
Ермилов нашел, что строки


     Ярем он тяжкой продразверстки
     Налогом легким заменил


     слишком  тепло  отзываются  о нэпе, который мы отбросили к
черту.
     Попутно Егор  Хасбулатович  выпустил  брошюру  "Сукин  сын
Дантес".  В  ней рассказывалось, что убийца поэта действительно
был  порождением  безответственных  опытов  преступного  химика
Лаперуза  над  домашними  животными.  В качестве доказательства
прилагалась  фотография  собачьего  хвоста,   неизвестно   кому
принадлежавшего.
     В тысяча девятьсот тридцать девятом году Егор Хасбулатович
был даже  представлен Риббентропу во время известного визита, и
пораженный Риббентроп сказал, что в ведомстве доктора Геббельса
он  всякого  навидался  и  наслышался,  но  такого...   Похвала
гитлеровского  дипломата  была  палка  о  двух  концах,  но все
обошлось.
     Где провел Егор Хасбулатович тяжкие военные годы --  никто
не  знает. Жена его только приговаривала: "По четыреста граммов
масла на человека! Как мы выжили?!"  Помнят,  правда,  что  под
эвакуацию  ему  удалось  достать  два  вагона, а из поверженной
Германии он припер всякого добра два вагона же.
     Не успев отереть  лица  от  воображаемой  пороховой  гари,
Рогозулин   бросился   в   самую   гущу   борьбы   на   фронтах
идеологических. В посрамление английскому  языку  доказал,  что
тот  является  хорошо  испорченным русским, и шекспировское "my
sweat" -- не что иное, как наше  ласковое  "мой  свет",  а  сам
Шекспир  --  холоп  Ивана  Грозного, бежавший от прогрессивного
царя в Альбион на самодельных крыльях с паровым приводом.
     Он и Пушкина не забыл:  никакой  он  не  эфиоп,  не  арап,
прозвище  "Аннибал"  получил  его  предок  от Петра под горячую
руку, потому что был большой ходок, но всегда отпирался.
     Благополучно  уцелевая  в  самые  тяжкие   времена,   Егор
Хасбулатович  не  уберегся,  когда  всей  жизни  вышла скидка и
послабление. Он дерзко решил возвести литературоведение в  ранг
точных  наук  и  совершенно  самостоятельно  разработал единицу
оценки всякого  творения.  Единица  эта  называлась  "эпическая
сила" и была конгруэнтна лошадиной.
     Когда  с  помощью  рогозулинской методики стали ревизовать
литературные запасы, оказалось, что  роман  М.Бубеннова  "Белая
береза"  в  двадцать  два  раза  мощней  "Тихого Дона". Великий
писатель-гуманист   потребовал   в   закрытом   письме,   чтобы
Рогозулина   судили  за  компанию  с  Синявским  и  Даниэлем  и
приговорили к расстрелу. Когда вышло не по его,  он  смертельно
обиделся и навсегда замкнулся в безднах своего гуманизма.
     Надо  ли говорить, что в санитарной службе Рогозулин обрел
вторую молодость, поскольку первая уже никуда не годилась.





     Не успел Тихон Гренадеров прострочить третью пару верхонок
из ткани "Слава Киргизии", как подошли  двое  санитаров  и  без
дальних слов поволокли его на медосмотр.
     Что-что,  а  медицина  в  Заведении  была  на высоте! Одно
только плохо  --  не  так  давно  перешел  в  пособники  смерти
единственный  дипломированный  специалист.  Это был известный в
мире проктолог,  его  прислали  в  одной  упаковке  с  японским
эндоскопом.    Некоторое   время   проктолог   квалифицированно
курировал состояние здоровья прямой кишки Кузьмы  Никитича,  но
однажды  на  рассвете увидел в эндоскоп такое, от чего убежал и
повесился  на  безлюдном  этаже.  В  результате   этого   плохо
мотивированного  поступка  в  составе  медицинского  консилиума
остались  упомянутые  ранее  врач-стрикулист,   врач-волосопед,
врач-сатанатам и врач-стукотолог. Без сомнения, это были весьма
узкие  специалисты  по  чрезвычайно  редким  профилям.  Правда,
дипломы они друг другу оформили с отличием.
     -- Что болит? -- набросился на Тихона стукотолог.
     Тихон твердо усвоил, что у  человека  перед  лицом  врачей
должно болеть все. Он так и сказал:
     --  Да  все  у  меня,  дяденьки, болит: и тут болит, и там
болит!
     -- А знаешь, у кого  обычно  болит?  У  того,  кто  смерти
пособить намылился! Голова болит? -- спросил волосопед.
     -- Спасу нет!
     --  Вот!  --  сказал  волосопед.  -- А кто у нас за голову
отвечает согласно учению?
     Вместо ответа врач-стрикулист вытащил из-под стола толстую
книгу и поискал в ней.
     -- Этерафаопе Аброн создал его голову, --  сказал  он.  --
Мениггесстроеф  создал  его  головной  мозг.  Астерехмен правый
глаз, Фаспомохам левый глаз, Иеронумос правое ухо, Биссум левое
ухо, Акпореим нос...
     -- Ну, понял? -- спросил волосопед  Тихона.  --  Понял,  с
кого  спрос? Вот из-за них у тебя голова и болит, чего же ты от
нас хочешь? Чего ты к нам приперся? Разве ты у  нас  один?  Вас
вон сколько гавриков!
     -- Так я же и не просился... -- сказал Тихон.
     -- Еще бы ты просился! Батюшки, а зачем мы его вызывали?
     --  Очнитесь!  -- сказал врач-сатанатам. -- С ранья самого
лично от Кузьмы Никитича разнарядка пришла по форме восемьдесят
четыре...
     -- Охти мне! -- закричал волосопед. -- Да неужто?  Молодой
да  ранний!  Честь-то  какая,  господи...  Раздевайся,  молодой
человек, поддайся медосмотру...
     Тихон  дисциплинированно  разделся.  Самодеятельные  врачи
искренне   залюбовались   могучей  мускулатурой,  накачанной  в
подвальном спортзале. Тихон сам-то не помнил, как накачал ее, а
врачи и сроду не знали.
     -- Надо же... -- дивились врачи. -- Бицепсы, трицепсы... А
где у человека, кстати, трицепсы?
     Тихон гордо потрепал трицепсы рукой: вот, мол.
     -- Это, молодой человек, не трицепсы, -- задумчиво  сказал
волосопед.  --  Это, надо вам знать, придатки... Сдавайте лучше
анализы.
     Врач-стрикулист вооружился ножницами и выстриг у Тихона по
клочку волос отовсюду  и  кусочек  ногтя  на  мизинце.  Анализы
перемешали  стеклянной  палочкой  в  стеклянной  чашке  Петри и
поместили под мощнейший электронный микроскоп. Японская техника
от  нажатия  кнопки  охотно  загудела  и  показала  на   экране
толстенные   бревна,  по  которым  лазили  всякие  таинственные
существа.
     -- Во! -- сказал волосопед. -- Серега,  это  кто,  микробы
или сами воши -- ты специалист!
     --  Какие  воши!  -- обиделся сатанатам. -- Ты, брат, воши
доброй не видел! А я их несколько времени даже кормил  в  одном
месте!  Это,  конечно,  микробы  или  вирусы, их даже казанским
тройным мылом не выведешь...
     Тихон догадался, что все это безобразие творится у него  в
волосах,  стал  выдергивать  их из головы, попытался бежать, но
сатанатам грозно показал пальцем на портрет,  висевший  у  него
над  столом.  Портрет  изображал  молодую  интересную женщину в
скафандре, под которым ничегошеньки больше не было.
     -- А Виктория  Викторовна  Перемога-то  как  сердится!  --
припугнул  он  Тихона.  --  Я,  говорит,  этому парню собираюсь
подходящую невесту подыскать по достижении, а он  кочевряжится!
Вот    я    тебе    лучше    целый    ряд   лекарств   пропишу,
противопаркинсонических да адреноблокирующих, оно и полегчает.
     С этими словами  врач  выдвинул  из  стола  ящик,  доверху
наполненный  белым порошком. Тихон сразу узнал порошок: это был
мел, который он, Тихон, вот этими руками лично толок  в  ступе,
пока  не был направлен в швейные мастерские. Сатанатам быстро и
ловко рассыпал  порошок  в  пяток  пакетиков  и  перебросил  их
стукотологу.  Тот,  не  долго  чинясь,  взял  ручку  и  красиво
надписал на каждом пакетике:
     "Экстракт мужского папоротника густой";
     "Натрия бромид";
     "Масло касторовое";
     "Эрготамина гидротартат";
     "Линимент бальзамический по А.В.Вишневскому".
     Так что хорошо еще, что на самом деле все это был  голимый
мел, а то бы Тихон налечился.
     --  Этих  препаратов,  --  похвалился  стукотолог, -- там,
наруже, днем с  огнем  не  найдешь  --  мы  вам  их  за  валюту
покупаем!
     И подписал на каждом пакетике:
     "Принимать целый день".
     --  А  вот  когда  станешь  полноценным  членом, -- сказал
стрикулист, -- служи основам  кузьмизма-никитизма  на  совесть!
Авось  дослужишься до прижизненной мумификации. Есть еще, слава
труду, куда это добро складывать.
     Он показал вверх, на бессчетные этажи.





     Вечером в палате нарком Потрошилов рассуждал:
     -- Что-то погнал коней наш Кузьма! Можно сказать, с горшка
парня прямо в санитарную службу прочит! В  дружинниках  дня  не
проходил, путнего доноса не составит, а туда же...
     --  А как же в службу вступают, Шалва Евсеевич? -- спросил
Тихон.
     -- То-то -- как. Видишь ли, сынок,  санитарная  служба  --
это  тебе  не  хвост собачий. А вступать в нее надо так: сперва
дождаться, когда  сердце  потянет.  Когда  вот  тут  под  самым
сердечушком, тоненько этак заноет: "Тиша! Тиша! Подь сюды! Подь
сюды!  Я служба санитарная, всем людям авангард!" Только тогда!
Вот обитатель Синельников говорит и клевещет, что в  санитарную
службу  за  ради пайка идут. Паек, правда, неплохой, усиленный:
сухой колбасы  "Профессиональная"  две  палки,  ящик  консервов
"Козлы  в  натуре",  килограмм  конфет "Театральная жизнь", три
бутылки марочного вина "Фиолетовое крепкое" и  еще  много  чего
вкусного.  Зато  и  ответственность-то  какая!  Ведь санитарная
служба, что ни случись, всегда на переднем крае! Это все  равно
как в атаку первым подниматься!
     --  А что же они, -- спросил Тихон, -- по утрам первыми не
поднимаются, дрыхнут дольше всех?
     -- Замолчи! С чужого голоса  поешь!  Это  мы  дрыхнем  без
задних   ног,   а  у  них  и  во  сне  процесс  заботы  о  нас,
неохваченных,   не   прекращается.   Им    такие    специальные
тематические  сны  показывают, как бы политучеба во сне. Как бы
заочный университет  миллионов.  Шутка  ли!  Санитарная  служба
людям много чего заменить может...
     -- Мозги, например, -- заметил дядя Саня.
     -- Подлецы твои мозги! Они без окороту, без конвою до чего
угодно могут додуматься!
     --  А  сами-то  вы,  Шалва Евсеевич, чего не вступаете? --
спросил   Тихон.   Дядя   Саня   заржал,   нарком    Потрошилов
пригорюнился:
     --  Я,  сынка, с другой организацией насмерть повязан! Она
мне бог, царь и воинский начальник! Кто в ней состоит,  в  иную
вступить  не  моги  --  получится фракция и двурушничество. А у
вас, сволочей, даже первички нет и прикрепиться  некуда!  --  с
неожиданной злобой закончил он.
     -- Да, стаж навряд ли восстановят, -- сказал дядя Саня.
     -- И я буду ходить людей пинать, уколы ставить? -- спросил
Тихон -- то ли с радостью, то ли наоборот.
     --  Строгость  нужна, дисциплина, -- сказал нарком. -- Вот
на красноярской пересылке был случай... Но я его лучше в другой
раз расскажу. А ты пока теорию поучи, возьми хотя  бы  "Историю
санитарной службы", чтобы от зубов отскакивало.
     Данная  книга  открыто хранилась в любой палате в качестве
обязательного чтения. Честно говоря, эта была не книга, а самая
что ни на есть брошюрка. Написал ее в свое мрачное время первый
руководитель   санитарной   службы   Нафик   Героев.    Брошюра
утверждала,  что  повстало  это славное и неодолимое движение в
ранний период, когда Заведение потрясали  смуты  и  гражданские
войны,    грозившие    свести    на    нет    все    завоевания
кузьмизма-никитизма. Родилась санитарная служба в  самой  толще
народной, в самой гуще боев, являясь плотью от плоти масс.
     Сам  Нафик  Аблязизович Героев происходил из небольшой, но
очень энергичной юго-восточной народности.  Правду  сказать,  в
этой народности взрослых мужчин было всего пять человек: четыре
народных  поэта  и  один  чабан  --  как раз Нафик Аблязизович.
Нафику  Аблязизовичу  тоскливо  было  пасти  овец,   пока   его
соплеменники  слагали оды батыру Ежову. Он сам слагал ничуть не
худшие и время от времени пел их землякам,  они  же  со  смехом
отвергали.  Тогда  Нафик  Аблязизович, воспользовавшись войной,
вместо стиха написал заявление, что эти вражеские поэты ждут не
дождутся Гитлера и даже приготовили ему в подарок белого  коня.
Поэтов   увезли   на   Крайний   Север,   по   дороге  половину
перестреляли. Несколько лет Героев был ярчайшим  представителем
и любимым сыном своего народа. От тех времен осталась сложенная
им же колыбельная:


     Спи, младенец мой прекрасный,
     Закрывай глаза.
     Наш народ на все согласный,
     Голосует "за".
     Вон спокойно, без истерик,
     Словно грозный муж,
     Злой чечен ползет на берег,
     Следом -- злой ингуш.
     Вон ползет татарин крымский,
     Друг степей калмык...
     Все языки в край нарымский
     Доведет язык!


     Но   времена  переменились,  остатки  поэтов  вернулись  с
Крайнего Севера, ища зарезать Нафика  Аблязизовича  по  законам
шариата  и  просто  по  совести. Нафик Героев бегал от убийц по
всей стране, пока знающие люди не посоветовали  ему  пересидеть
немножко  в  Заведении,  куда никак уж не достигнет мстительный
кинжал. Он так и сделал. Спохватился, как  и  многие,  да  было
поздно.  А  в  Заведении  все еще "занималась заря времен". Эти
слова в "Истории санитарной службы" повторялись довольно часто,
и Тихон не мог понять, чем же занималась заря. В  Заведении  по
всякому  поводу  вспыхивали  бунты  и смуты. Причины, на первый
взгляд,  были  незначительные.  Телевидения  тогда   не   было,
радиовещание   осуществлялось   при   помощи  круглых,  черных,
страшных громкоговорителей. Каждый божий день оттуда слышалось:
     -- Сегодня в торжественной обстановке, окруженный народным
признанием и глубочайшим уважением, руководитель  вроде  Володи
Кузьма  Никитич  Гегемонов  принял находившуюся с дружественным
визитом в столовой пищу. В  состав  принятой  внутрь  делегации
входили  жареные  куропатки на крутонах, мусс из ветчины, суп с
блинчатыми рулетиками, крем из взбитой сметаны с бананами.  Все
вышепоименованные компоненты прекрасно усваиваются организмом и
несут в себе Кузьме Никитичу новый заряд идейной силы, бодрости
и нравственного здоровья.
     Эти сообщения якобы и смутили обитателей.
     --  Разве  можно  так над желудком издеваться? -- говорили
одни. -- Не жалеет себя  Кузьма  Никитич,  не  бережет:  хочет,
видно, нас сиротами горькими оставить без идейного руководства.
Пусть  переходит  на  яблочную  диету!  Сами  от  приема  кирзы
откажемся, если не перейдет!
     --  Нет,  подлецы,  врете!  --  заявляли  другие.  --   От
яблочной-то  диеты Кузьма Никитич враз окочурится! Он должен на
сыроядение переключиться!
     И начинали драться, увеча друг друга.
     Так гласила брошюра. На самом  деле  в  те  поры  случился
серьезнейший недовоз кирзы, так как Заведение находилось в зоне
рискованного   снабжения.   Обитатели   начали  протестовать  и
самосудом казнить поваров. Тогда и пришла  Нафику  Аблязизовичу
дума  собрать  самых сознательных обитателей в особый передовой
отряд    для     поддержания     правопорядка     и     законов
кузьмизма-никитизма.   Отряд  был  организован,  бунты  зверски
подавлены, личный состав не распустили:  Кузьма  Никитич  велел
ему  существовать  в  качестве  авангарда.  Тогда же родилось и
название. Кто-то припомнил, что была в  истории  организация  с
такими же функциями и задачами и называлась та организация "СС"
или  что-то  в  этом  роде.  Аббревиатуру  эту за давностью лет
истолковать  невозможно.   Кузьма   Никитич   истолковал   так:
"санитарная служба".
     Тихон  Гренадеров скоро замучился читать, потому что Нафик
Аблязизович писал плохо ритмизированной  прозой.  Тихон  только
заглянул в оглавление.
     1.   Начало   санитарного   движения   и   распространение
кузьмизма-никитизма в Заведении.
     2.  Борьба  за  создание  санитарной   службы   в   период
становления теории социального бессмертия.
     3.    Разгром   антисанитарного   сергиево-бомштейновского
подполья и обобществление совокупного общественного продукта.
     4. Дальнейшее развитие К.Н.Гегемоновым теории  социального
бессмертия и борьба за возведение новых этажей.
     5.  Заведение  в  кольце  блокады  конфуцианцев и битва за
четвертый параграф. Разгром джонсовщины.
     6.  Мобилизация  сил  обитателей  Заведения  на  борьбу  с
монофизитами и двоеженцами.
     7.  Еще  более  дальнейшее развитие К.Н.Гегемоновым теории
социального бессмертия. Удар по алексеевщине.
     8. Крах интервенции максималистов и полисемитов.
     9. Борьба за  мир  и  безопасность  Заведения  в  условиях
полной секретности и недоступности.
     10.  Окончательная победа кузьмизма-никитизма. Процесс над
правопичугинским и левохудяковскими блоками.
     11. Санитарная служба в боевых и трудовых схватках.
     Последний пункт стоит расшифровать особо. Дело в том,  что
во  время  военных  действий,  когда рубились с сучкорезами или
псевдогегельянцами,  когда  пытались  осаждать  невысокое   еще
Заведение римцы и гречане, у всех сотрудников санитарной службы
немедленно   начинались   страшные   судороги   и  позывы,  так
называемые  "боевые  схватки",   и   отдуваться   в   сражениях
приходилось рядовым обитателям.
     То  же  самое происходило, когда случался прорыв в швейных
мастерских и Кузьма Никитич гнал весь личный состав на  ударную
работу.  Судороги  у  санитаров  возобновлялись  и  на этот раз
именовались "трудовыми схватками".
     Следовало Тихону, помимо всех этих событий, выучить и Гимн
санитарной службы.


     В эпоху позорного волюнтаризма
     Народ наш под смертью ходил.
     Внезапно вдруг светоч кузьмизм-никитизма
     навеки его озарил.


     Припев:


     Под солнцем гения мы крепнем год от года,
     Устремлены всегда всем корпусом вперед.
     Кузьма Никитич подотчетные народы
     К бессмертию уверенно ведет!


     С тех пор мы живем в свете этих решений,
     Счастливо и вечно живем,
     И светит нам гений в делах поколений,
     Ведомые светлым путем!


     Припев.


     А если задумает враг непокорный
     Нам снова опять угрожать
     Немедля погибнет он смертью позорной
     И вынужден будет бежать!


     Припев.


     Надежда народов, оплот миллионов,
     Со смертью великий борец,
     Кузьма наш Никитич родной Гегемонов,
     Тебе -- пламя наших сердец!


     Остальные двадцать восемь куплетов  Тихон  не  дочитал  --
опустим их и мы.
     Для  членов  санитарной  службы  ввели  форму:  верх цвета
маренго и низ цвета хаки для рядового состава и наоборот -- для
руководящего.
     Главным условием приема в немеркнущие ряды было  беднейшее
происхождение.   Нафик   Героев   даже  придумал  хитрый  тест.
Соискателя спрашивали:
     -- А что, любезный, часто ли у вас дома на столе  мяса  не
бывало?
     -- Часто! -- гордо говорил соискатель и пролетал.
     --  Ага!  Значит,  все  остальное время бывало, буржуйская
твоя морда? Пошел вон! Пинкарей ему!
     Ежели испытуемый честно говорил, что нет, мол, не часто, в
ответ слышалось:
     -- Значит, все  другие-то  дни  постствовали,  горемычные?
Ступай, родной, заполняй анкету!
     Это  была  еще одна ловушка. Следовало обратиться с этим к
грамотному начальнику и ни в коем случае не показывать, что  ты
можешь  сделать  это  самостоятельно. Поскольку нынче все стали
шибко грамотные, а вкалывать никто не желает.





     Вечером после работы никто из  обитателей  тихоновского  и
двух  соседних  этажей  не разбежался, не предался разгадыванию
кроссвордов и употреблению успокоительного с последствиями,  но
все  собрались  в  большом  холле  вокруг  скульптурной  группы
"Мужчина,  употребляющий   в   процессе   руководства   крепкие
выражения".  Расселись  по  табуреткам. Мероприятие было новое,
интересное, к тому же -- попробуй не явиться!
     Собравшимся    предстояло    выработать    и     утвердить
автобиографию  Тихона  Гренадерова,  поскольку  дело  это очень
ответственное  и  его  нельзя   доверить   молодому   незрелому
человеку. Мало ли какая автобиография может прийти ему в голову
по  неопытности! Иной такое про себя напишет, что впору вывести
его на чистую воду да там и утопить.
     Ожидалось,  что  председательствовать  будет  сам   Кузьма
Никитич,  но  руководитель  чувствовал  себя неважно, и поэтому
объявили, что он отбыл с  дружественным  визитом  к  императору
Бокассе.  Собравшиеся стали преступно перемигиваться, поскольку
слухи  о  свержении   царствующего   людоеда   просочились   по
недосмотру и в Заведение. Пришедший на собрание ветеран органов
Пантелей  Рюрикович  Понькин  от  старости  разгласил товарищам
сведения, содержащие элемент государственной тайны.
     Оказывается, Бокасса в тысяча девятьсот семьдесят  восьмом
году  ездил  отдыхать  с  гаремом  на  озеро Байкал, и Пантелей
Рюрикович  был  приставлен  к  нему  для  порядка.   Чернокожий
император  со  своими  женами  целыми  днями  загорал  в  бухте
Песчаной, а потом сделался скучен без  обычного  своего  блюда.
Врут  все  враги, что, мол, у начальства нашего только птичьего
молока нет. Даже  в  самом  главном  спецраспределителе  страны
человечины  не  нашлось!  Местные власти подумали-подумали да и
решили скормить венценосцу простого бича из  морга.  Да  только
взяли-то они вовсе не бича, а известного ученого, который вышел
вечером  побегать от инфаркта и его скрутило на улице. Одет был
ученый в простое  трико,  поэтому  его  и  приняли  за  алкаша,
помершего  с  перепою.  Произошел великий, совершенно секретный
скандал. Бокасса же, напротив, был очень доволен: по ихней вере
выходило, что к нему должны перейти все знания, умения и ученые
звания съеденного.
     Председательское место занял пушкинист Рогозулин. Павел же
Янович вместе с  санитарами  расселись  кто  где  --  прямо  на
табуретки,  как  простые обитатели. Тем стало тепло от близости
передового авангарда, который эдак вот запросто, по-приятельски
обходится с рядовыми  массами.  Обитатели  вдруг  и  все  сразу
почувствовали,  что  составляют  с  членами  санитарной  службы
единый нерушимый блок. Возникло у многих при  этом  подозрение,
что  никакому  врагу  не  удастся  вбить  клин  между массами и
руководством.
     Санитары  братски  похлопывали  подопечных  по  плечам   и
спинам,  непринужденно  подшучивали  над ними, величая сукиными
детьми и мещанами; то тут, то там раздавался звук  приятельской
оплеухи  или  добродушного  пенделя.  Весело  запрыгал  по полу
ненароком вылетевший из кого-то зуб.
     Рогозулин крепко ударил в колокол, что  висел  над  столом
президиума. Колокол этот был в свое время сослан в Заведение за
неурочный  звон.  Безответственные  лица  бухнули  в  него,  не
заглянув предварительно в святцы.  В  это  время  ответственный
руководитель  безответственных  лиц вовсю наслаждался обществом
одной очень хорошей знакомой. От  заполошного  звона  произошли
трагикомические  последствия,  закончившиеся пленумом и строгим
выговором. Колокол-предатель наказали под  предлогом  борьбы  с
религией.  Кстати  сказать,  и  телефонные аппараты, бесполезно
украшавшие каждую палату,  тоже  были  из  числа  сосланных  по
разным  причинам. В старину так поступали с гонцами, принесшими
дурные вести.
     -- Друзья мои!  --  сказал  Рогозулин,  и  некоторые  даже
заплакали. -- Много, много лет человечество бесплодно мечтало о
вечной  жизни,  не  понимая  трех  законов  диалектики. За этот
период были созданы  сомнительные  пантеоны  якобы  бессмертных
богов.    Складывались    порочные    легенды,    фабриковались
многочисленные мифы. И только здесь,  на  этой  земле,  впервые
возникли  подлинные  предпосылки  к  бессмертию.  Я имею в виду
светлый поэтический  образ  Кащея,  этого  своеобразного  Икара
кузьмизма-никитизма,  первого  хомо  имморталис  на  земле. Это
потом, под влиянием враждебной агитации хазарского  каганата  и
печенежских  спецслужб,  облик  народного  героя  был искажен и
замутнен. Кащею приписали не свойственные ему жадность, худобу,
склонность к похищению женщин. Какой абсурд!  Да  женщины  сами
гуртом  бегали за статным, широкоплечим, русоволосым красавцем,
подлинно  былинным  богатырем!  Именно  за  первый   прорыв   к
бессмертию  силы  зла  наказали Кащея, заковав его в двенадцать
цепей. В данном случае они  символизируют  четырнадцать  держав
Антанты.  Вот  настоящие  истоки  мифа  о  Прометее!  Недаром в
пушкинской поэме сразу  после  строки  о  Кащее  сказано:  "Там
русский  дух,  там  Русью  пахнет!" А чем же еще пахнуть Кащею,
верному сыну породившей его богатырской земли?
     Павел Янович Залубко,  как  и  положено  главе  санитарной
службы,  первым  почуял крамолу, громко засопел и засморкался в
платок, заскрипел табуретом. Беспечный же  Рогозулин  продолжал
свою  арию  и  не чуял в ней ни уклона, ни намерения ревизовать
основополагающее учение.
     -- Именно Кащей  впервые  предпринял  героическую  попытку
отчуждения   смерти  от  организма,  поместив  ее  в  тщательно
законспирированное яйцо! Именно Кащей, выпив  двенадцать  ведер
вина,   сумел   разорвать   свои   цепи  и  тем  символизировал
освобожденный труд! Именно Кащею принадлежит плодотворная  идея
прижизненной мумификации...
     Павел Янович показно зевнул.
     --  Ну  что  это -- все Кащей да Кащей! -- прогудел он. --
Пора бы к подлинному историзму переходить!
     Он ловко выхватил из-под себя табуретку и  очень  метко  и
сильно    бросил    ее   в   докладчика.   Табуретка   настигла
разболтавшегося  уклониста  раньше,  чем  Павел  Янович   успел
шлепнуться  на  пол.  Но  глава  санитарной службы не убился, а
рассмеялся: верный Друбецкой-заде  ухитрился,  как  и  положено
интеллигентской  прослойке,  смягчить  удар  собственным телом.
Удара  же  табуретки  никто  смягчить  не  посмел   и   критика
подействовала  на  пушкиниста самым чудесным образом: в течении
трех  с  небольшим   часов   он   в   который   раз   рассказал
присутствующим   об   основах   кузьмизма-никитизма,  о  теории
достаточной  необходимости  и   о   современном   международном
положении,  при этом особенно крепко досталось покойному Анвару
Садату.
     После доклада начались прения,  в  ходе  которых  чуть  не
забыли о цели собрания -- выработать Тихону автобиографию.
     Некоторое   время   ушло  на  расспросы  самого  Тихона  о
родителях и трудовой деятельности до семнадцатого года; в ответ
слышались только частушки и стихи, которым Гренадеров  научился
от  дяди Сани и наркома Потрошилова, поскольку больше он ничего
не знал, заявить же, что он -- крутой кент, было опасно.
     Друбецкой-заде вовремя напомнил собравшимся о  девственной
чистоте юношеского сознания.
     По  поводу  происхождения  мнения  разошлись  -- из бедной
семьи Тихон или из беднейшей? Наконец пришли к соглашению,  что
отец был из беднейших, а мать, так уж и быть, из бедных.
     У  добрых людей бывает генеалогическое дерево; у Тихона же
Гренадерова в охотку и с легкой  руки  обитателей  и  санитаров
зашумела,  загудела  целая роща. Поначалу шли бедняки, голота и
незаможники. Сентиментальный Васичкин рассказал  даже  страшную
историю  о  том,  как  Тихонов  папаша пропил сыновние валенки,
отчего  маленький  Тихон  поморозился  и  потерял  ноги.  Тихон
возмутился,  стал  совать  Васичкину  под  нос совершенно целые
ноги, да так неаккуратно, что разбил этот нос.
     Пушкинист Рогозулин  заикнулся,  что  в  родню  парню  для
разнообразия  не  худо подкинуть несколько дворянства, особенно
служилого -- теперь можно. "Военных! Военных!" -- кричал нарком
Потрошилов. Обильно потекла голубая кровь, зазвучали выстрелы и
полонез,  кто-то,  забывшись,  заговорил  по-французски.  Павел
Янович  еще  пару раз метнул в кого следует табуретки и заявил,
что происхождение Тихона должно быть не только беднейшим, но  и
многонациональным,  и  уходить  корнями во все республики, даже
автономные. Этим широко воспользовался  Семен  Агрессор  и  под
шумок  протолкнул в родословную Тихона бабушку Эсфирь Наумовну,
бедней  которой  сроду  не  было.  Терентий  Тетерин  не  успел
перехватить   маланскую   бабушку  и  для  компенсации  ввел  с
отцовской стороны иеромонаха Илиодора. Атеист Фулюганов матерно
возразил и сложил пальцы кукишем.
     Шум усилился,  по  рядам  забегали  дружинники  с  ковшами
успокоительного. Павел Янович своей властью кооптировал в родню
для  верности Прудона и Антидюринга. Возразить никто не посмел,
да и не всякий знал эти дорогие имена.
     Собрание затянулось глубоко за  полночь.  В  конце  концов
пришли  к  окончательному варианту и тут же его засекретили, да
так, что никто и сообразить больше  не  мог,  кто  такой  Тихон
Гренадеров  и  откуда он взялся на нашу голову. Впрочем, такова
была участь всех официальных документов в Заведении.
     На большом экране возник  спросонья  Кузьма  Никитич.  Все
испуганно затихли и услышали:
     --  ...являясь  верным помощником и неустанным резервом...
молодость и кронштадтский лед...  семь  органов  на  знамени...
лучшие  сыновья  и  дочери... стройки Сибири... и его возводить
молодым... тлетворному влиянию... активная жизненная позиция...
эту песню не задушишь, не убьешь... По волнам, волнам,  волнам!
Женский труп несется!! А на палубе матрос!!! Весело смеется!!!!
     Друбецкой-заде сильно ахнул и побежал в палаты начальства,
включившегося не вовремя.
     Но  скандалы  на  этом  не закончились: со страшным звоном
прибежал со своего персонального этажа маршал Пирогов (глава  о
маршале  Пирогове  изъята  по многочисленным просьбам виднейших
военачальников) и громко закричал, что у  него  украли  любимую
медаль  "За  отличие  в  мазурке".  Медалью  этой  он  особенно
дорожил, получив ее в нежном офицерском возрасте. Тихон страшно
перепугался: эту самую медаль он только вчера выиграл у маршала
в чику.
     Изо  рта  маршала  выделялись  натуральные  кощунства:  он
утверждал,   например,  что  медаль  похищена  головорезами  из
санитарной  службы  по  приказу  Кузьмы  Никитича,  без   конца
ревнующего  к  маршальской  славе. Самое время было подвергнуть
героя прижизненной мумификации, да у  начальства,  видно,  были
другие  планы:  маршала  тут  же,  не выходя из холла, утешили,
вручив ему в торжественной обстановке медаль "За  утерю  медали
"За отличие в мазурке". Тихону Гренадерову новая награда крепко
понравилась,  и  он  положил  себе  выиграть  ее тоже как можно
скорее в чику.





     В одно прекрасное утро, когда Тихон Гренадеров  с  большим
интересом  просматривал  сны  из  своей прежней жизни, напрасно
стараясь запомнить хоть малость, его до сирены, до света  стали
поднимать и тормошить. Это был Шалва Евсеевич.
     --  Подъем,  сынок!  --  скомандовал он. -- Праздник нынче
вышел! Все как один примем посильное участие,  личным  примером
воодушевим...
     Нарком  Потрошилов покосился на дядю Саню Синельникова, но
тот уже поднимался, ворча в том смысле, что, кабы не освященная
веками традиция, никто и никогда бы его, дядю Саню,  никуда  не
сподвигнул.
     -- Новый год! -- обрадовался Тихон, припомнив кое-что.
     --  Глуп  же  ты, братец! -- сказал Шалва Евсеевич. -- Это
праздник отсталых людей, Новый год-то твой. А у  нас  тут  свой
праздник, народный! Такого праздника ни у одного народа нет!
     Дядя Саня заметил, что у наиболее отсталых племен Огненной
Земли  такой  праздник  как  раз очень даже есть, только там он
кончается свальным грехом и актами каннибализма.
     --  Нынче  День  Выдвижения!  --  объявил  наконец   Шалва
Евсеевич,  сорвал  пломбу  со  стенного  шкафа  и  вытащил  три
комплекта праздничных, в гвоздичку, пижам.
     -- Только в этот день и надеваем,  сынок!  --  похвастался
он.
     Заработал  экран. На экране Кузьма Никитич облачался точно
в такую же пижаму.  Ему  пособляли  Друбецкой-заде  и  Залубко,
облаченные в аналогичную униформу.
     --  ...наконец настал... -- обрадовал всех Кузьма Никитич.
-- ...народы мира, затаив дыхание... все  люди  доброй  воли...
вся    планета    слышит   пульс...   символизирует   торжество
демократических начал... от Карпат  до  Сахалина...  Бродяга  к
Байкалу   подходит!   Рыбацкую   лодку  берет!!  Угрюмую  песню
заводит!!! О Родине прямо поет!!!!
     Шалва Евсеевич растолковал  Тихону  и  нам,  что  праздник
Выдвижения  возник  на  заре  времен и символизирует выдвижение
Кузьмы Никитича Гегемонова в номенклатуру. В те  дни  обитатели
ничем  не  отличались друг от друга, даже личиками были похожи.
Среди них царили хаос и неуставные взаимоотношения.  Постепенно
из  хаоса  стал  выдвигаться Кузьма Никитич, бывший ранее всего
лишь одним из многих. Постепенно движение масс становилось  все
более  упорядоченным,  и  вот  Кузьма  Никитич путем свободного
волеизъявления был, наконец, выдвинут из самой  гущи  на  самый
верх   и   закрепился  там  с  помощью  целого  ряда  пленарных
мероприятий. А чтобы  не  забывал  руководитель  вроде  Володи,
откуда  именно  он  был  выдвинут, и устраивается ежегодно этот
день всеобщего равенства.
     Дядя Саня добавил, что  теоретически,  по  второму  закону
диалектики,  выдвинуться  в  этот  день может любой и каждый из
обитателей, хотя бы и Тихон  Гренадеров,  потому  и  надо  всем
одеваться поприличней. Практически же так не бывает, но надежда
сохраняется, потому что больше у людей ничего нет.
     Был,   правда,   случай,  когда  в  Заведении  попробовали
провести выборы как у людей -- с урной, бюллетенями,  пионерами
и тайным голосованием. Но, к сожалению, обитатели злоупотребили
доверием и неизвестным органам пришлось подменить урну, так что
счетная  комиссия  нашла  там  вместо  бланков  с матюками прах
совершенно постороннего человека. По итогам проделанной  работы
комиссия была удостоена прижизненной мумификации.
     ...Все трое, подчепурившись, вышли в коридор, окружили бак
с успокоительным  и как следует приложились. Тихон никак не мог
привыкнуть, что лекарство такое горькое и  жжется.  Пока  юноша
откашливался  и  ему  стучали  по спине, их приметили санитары,
вручили  транспарант  и  портрет   малоизвестного   мужчины   с
бакенбардами и в горлатной шапке.
     Дядя  Саня  сказал,  что портреты кого попало он носить не
будет. Санитары без разговоров скрутили его и  вкатили  болючий
укол,  а  портрет просто-напросто привязали к спине. Дядя Саня,
постанывая, все же требовал разъяснения, чей именно портрет  он
должен   нести   и   каковы   заслуги  портретированного  перед
международным рабочим движением. Санитары,  которых  теперь  не
отличить  было  от  всех  добрых  людей,  сказали, наконец, что
картина изображает дважды  Героя  Политического  Труда  Николая
Султанатовича  Казыдло на даче ВЦСПС, а кто он такой -- не дяди
Сани собачье дело.
     Тем временем Тихон и  Шалва  Евсеевич  развернули  кое-как
транспарант, слабо украшенный надписью:
     "Все счастье земли -- за трудом!"
     Дядя Саня прочел вслух и добавил:
     --  Н-да. Не зря Иван Алексеевич покойный говаривал, что у
Валерия Яковлевича голова похожа на чайник. Чайник и есть!
     Шалва Евсеевич обиделся: лозунг-де политически  грамотный,
а что он грамматически неграмотный, дело наживное.
     --  Нечего,  нечего  толпиться!  --  ругались санитары. --
Внизу толпиться будете!
     Внизу  и  правда  толпились,   причем   в   необыкновенном
количестве.  Считать  людей,  конечно,  было запрещено, да и не
всякий умел.
     Тем временем Кузьма Никитич с помощью  черного  хода  тоже
вышел  во  двор.  Окружали  его  человек  сорок  санитаров.  По
традиции  вообще-то  полагалось,  чтобы  выдвигали   Гегемонова
простые обитатели, чтобы процесс-то был естественный. Но как-то
раз,  когда снова случился недовоз кирзы, Кузьму Никитича стали
выдвигать так активно, что наставили синяков и мало не поломали
ребра. С тех пор  пришлось  разработать  систему  безопасности:
санитары   путем   украшенных   шипами  налокотников  оттесняли
обитателей  от  начальства,  а  сами,  умело  действуя  нежными
плечами, как бы переливали Кузьму Никитича с места на место.
     Тихона  Гренадерова  толпа  тоже  мотала как хотела по его
неопытности. Вместе  с  ним  был  вынужден  мотаться  и  нарком
Потрошилов,   чтобы  не  понижать  читабельности  транспаранта.
Сверху казалось, что Тихон и Шалва Евсеевич решили побаловаться
бредешком в воздухе. Дядю Саню с привязанным немилым  портретом
оттерли на периферию.
     Масоны,  воспользовавшись суматохой, вовсю развернули свою
тайную пропаганду, но ни одного слова услышать было невозможно.
Клин  санитаров  разрезал  толпу  надвое,  Агрессор  и  Тетерин
оказались  в  разных  половинах  и вскинутыми руками показывали
друг   другу    секретные    масонские    знаки,    принимаемые
непосвященными за обыкновенные фигушки, дули и кукиши. На самом
деле вольные каменщики недвусмысленно давали понять друг другу,
что  являются  государством в государстве. Санитары решили, что
фигушки предназначены Кузьме Никитичу и немедленно, с  большими
пинками,   вручили  масонам  по  портретику,  причем  Агрессору
почему-то достался Тугарин Змеевич Расторгуев.
     Наконец Кузьму Никитича санитары  окончательно  выдвинули,
то  есть  подняли  на круглый помост. Зазвенел колокол; скрытый
под помостом  оркестр  грянул  марш  "Самурай  купался".  Толпа
восхищенно  смолкла,  а  кто не смолк восхищенно, тому заткнули
рот санитары.
     Народное волеизъявление, о необходимости которого  с  утра
тростили санитары, свершилось.
     На помост втянули Друбецкого-заде.
     --  Дорогие санитары и обитатели! Долго, очень долго ждали
мы этого светлого дня. Из наших  рядов,  родной  и  любимый,  в
который  раз  уже вышел Кузьма Никитич Гегемонов. Являясь нашим
одушевленным авангардом, нашим двуруким и двуногим компасом, не
считаясь  ни  со   свободным   временем,   ни   с   объективной
реальностью,   данной   нам   в   ощущениях.   Последовательный
материалист,  Кузьма  Никитич  повседневно  ведет  непримиримую
борьбу  с реакцией Пирке и Вассермана. Крупнейший мыслитель, он
в то же время является выдающимся организатором  показательного
процесса   развития  мирового  сообщества.  Каждое  выступление
Кузьмы Никитича -- это непереносимый  удар  для  извергов  всех
мастей,  окопавшихся,  к  сожалению,  в  уголках  общественного
сознания. Кузьмизм-никитизм -- оплот надежной гарантии!  Кузьма
Никитич!  От  лица  собравшихся  позвольте  принести Вам клятву
верности всех народов мира!
     Клятва была тут же принесена. Кузьма  Никитич  смущался  и
ковырял   носком   тапочки  доски  помоста.  Не  выдержав  этой
нечеловеческой,  воистину  демонической   скромности,   Залубко
влетел на помост и возопил по-родному:
     -- Заверяемо! Ридного Кузьму Мыкытыча! Шо! Усих його лютых
ворогов! Геть!
     Санитары подхватили здравицу и строго следили за остальным
населением.
     Потом  начался  парад-хоровод. Первые круги вокруг помоста
образовали санитары,  далее  размещались  обитатели  в  порядке
личной   сознательности.  Кузьма  Никитич  отечески  глядел  на
хоровод и кивал, кивал.  Референт  разжился  толстой  книгой  и
время от времени выкрикивал оттуда в микрофон:
     -- Без матки пчелки пропащие детки! Ура!
     -- Ура!!! -- соглашались санитары и обитатели.
     -- Без столбов и забор не стоит! Ура!
     -- Ура!!!
     -- Веник в бане всем господин! Ура!
     -- Ура!!!
     -- Артель атаманом крепка! Ура!
     -- Ура!!!
     -- Старших и в Орде почитают! Ура!
     -- Ура!!!
     Друбецкой-заде  одолжался  народной мудростью у Даля еще с
полчасика, пока не напоролся на такое выражение:
     -- И гроб по мерке тешут! Ура!
     -- Ура-а-а! -- закричал один как есть Тихон Гренадеров.
     Кузьма Никитич, разобрав про гроб,  огорчился  и  заревел.
Друбецкой-заде на его глазах разорвал книгу-подлянку в конфетти
и  стал  осыпать  им  руководителя.  Кузьма  Никитич решил, что
полетели белые мухи, и начал ежиться. Залубко  накинул  ему  на
плечи  купленную в Исландии греческую дубленку и дал знак своим
начинать.
     Санитары живенько оттеснили толпу к  стенам  Заведения,  а
сами  украсили  головы  разноцветными шапочками, выстроились по
науке и начали  всяческие  передвижения  внутри  строя.  Кузьма
Никитич  с  помоста  наблюдал,  как  с  помощью разных цветов и
негромких  команд  перед  ним  являются  нетленные  лозунги   и
непреходящего   значения   образы.   Наиболее   искусной   была
композиция, в ходе которой возникло лицо  самого  Гегемонова  и
стало  улыбаться,  а  потом  в левом верхнем углу живой картины
появилась птица голубь, слетела изображенному на плечо,  начала
шептать в ухо что-то очень заветное, и улыбка стала шире.
     Схемы  живых картин разрабатывал Семен Агрессор, поэтому в
каждую он ввел сионистскую либо масонскую символику.  Никто  не
мог  понять  этого по неискушенности, но Агрессор все равно был
доволен идеологической диверсией.
     Потом объявили большой концерт. Оркестр играл  попурри  из
любимых Кузьмой Никитичем песен, что так удачно завершали почти
всякое его выступление.
     Хореографический   кружок  санитаров  изобразил  китайский
народный танец "Девушки из  Четвертой  женской  вспомогательной
армии  одна  за другой героически гибнут во время исторического
штурма горы Вэйхушань". Девушек всем стало очень жалко.
     Потом  обитатель  Двоерылко,   будучи   истинным   поэтом,
рассказал  собственного  сочинения басню, в ней же действующими
лицами были царь зверей Лев и мерзкие Гниды, поселившиеся в его
гриве. Аллегория  получилась  настолько  прозрачной,  что  даже
санитарам сделалось неловко.
     Наконец сводный хор санитарной службы объявил новую песню,
сочиненную  недавно  для ради праздничка. Солист Васичкин запел
мужественным, как тысяча чертей, голосом:


     Мы рождены при помощи науки
     Преодолеть идеализма вздор.
     Ведь труд создал у обезьяны руки,
     Вложил в те руки каменный топор!


     Хор подхватил:


     Все выше
     И выше
     И выше
     Стремимся мы точно вперед.
     Имеющий уши -- да слышит,
     Имеющий рот -- да поет!


     И еще много добрых слов было спето в адрес  руководителей,
их  родственников  и  сподвижников,  во  славу передовых идей и
бескомпромиссных решений. Да как спето!  Кабы  я  сам  был  тем
часом  на  праздничном  дворе,  неволею  спросил бы: откуда эти
мерзавцы, навыкшие всякий день топтать и  попирать  достоинство
ближнего  своего, поменявшие все положенные человеку чувства на
пайку, держащие в голове при помощи двух извилин  всего-то  две
мысли: стратегическую (жить вечно) и тактическую (хоть день, да
мой),  откуда  эти  поганцы,  вызыватели на ковер, вкладыватели
ума, показыватели кузькиной матери и зимовки  раков,  умыватели
кровавыми слезами, сгибатели в бараний рог, выпускатели кишок и
промыватели  мозгов, вечные вешатели лапши и людей, стиратели в
порошок, выбиватели дури вместе с зубами -- откуда получили они
мощь и широту голоса, распевность его и  глубину,  слаженность,
задушевность и гармонию?


     Неизъяснимы наши наслажденья,
     Они бессмертья, может быть, залог.
     Мы изучили правила хожденья
     По самой-самой верной из дорог.
     Все выше
     И выше
     И выше
     Сознание встало у нас,
     И всякий успех да припишут
     Живейшему творчеству масс!


     Новая  песня  как-то  незаметно  перешла в Гимн санитарной
службы, после сменилась кантатой "По прочтении материалов ХХХII
отчетно-кустовой конференции". Один за одним хрипли и замолкали
певцы, и вот уже старался один только Павел  Янович,  тоненьким
голосом доносивший частушку:


     Вся эпоха без ума,
     Чести, совести жила,
     А пришел Кузьма один --
     Этим делом наградил!


     Сам  герой  частушки  уже  давным-давно  спал  стоя, но не
падал, потому что сверху  на  него  загодя  надели  специальное
устройство, применяемое в нежном возрасте и зовомое "ходунком".
Да  впору  было  хоть  всем  такие  приспособить  -- дело шло к
вечеру, верхний квадратик потемнел, не худо было и  перекусить.
В  животах  началось  брожение, гулкое урчание слилось в единый
звук морского прибоя. В ответ на утробные пожелания  трудящихся
Кузьма Никитич отворил один глаз и хрипло сказал:
     --  ...приветствуют  и  поздравляют...  в том числе король
Хусейн и королева Умайра...
     После королевского поздравления, понятно, и кирза пошла за
милую душу. Тем более к кирзе подали мясо. Мясо  было,  правда,
старое,    зато   заслуженное,   все   в   синих   медалях   от
санэпидемстанции за выслугу лет.  Для  привередных  же  во  всю
стену  столовой  висел плакат: "Ворон падалью питается, да зато
триста лет живет! Народная мудрость".





     Пожалуй, этот праздничный вечер  был  последним  спокойным
вечером  в  истории  Заведения.  А  все  дядя  Саня! Он со всей
свойственной  ему  безответственностью  писал-писал   покойному
другу,   да  и  дописался!  Прилетела,  можно  сказать,  первая
ласточка!
     Случилось  так,  что  на  следующий  день   по   недогляду
санитарной  службы  (вполне  простительному  после  гулянки) на
целые сутки вышел из строя правовой механизм Закона  о  свободе
переписки.  Закон  же,  как мы помним, был довольно-таки суров:
письма из Заведения попадали в  мусоросжигатель,  послания  же,
адресованные  обитателям,  невидимый вахтер Иннокентий Блатных,
гнушаясь перлюстрацией, сыпал туда же. И в этот  же  день  дядя
Саня  ухитрился,  наконец,  отправить  с  утра свое письмо, а к
вечеру уже получил ответ!
     Безработный доселе почтальон  Пантелей  Рюрикович  Понькин
принудил дядю Саню долго и неуклюже плясать, после чего вручил,
наконец, послание.
     "Любезный друг Александр Васильевич!
     Напрасно  пеняете  Вы  мне за молчание -- в Элизиуме нашем
больно не распишешься. Недостает бумаги  и  чернил;  а  сколько
пришлось ожидать, когда залетит к нам отбившийся от стаи гусь!
     Разжившись  всеми  необходимыми принадлежностями, принялся
я, наконец, сочинять и ответ. Увы, он не будет пространным -- в
очередь за мною выстроились  несколько  тысяч  душ  (употребляя
слово это в первозданном его значении).
     Итак,  вольтерьянство  младых  моих  лет  оказалось  сущим
вздором -- ТАМ все есть, хотя и не в таком виде,  как  трактуют
нам  св.  отцы.  Более того, друг мой, сильно сомневаюсь, чтобы
вертоград сей имел хотя бы малое отношение к христианству.
     Буду краток: людям вроде нас,  тихим  и  непритязательным,
грешившим  более по мелочи, живется здесь, в общем, не худо; но
горе  зато  любоначальствующим  --  воистину  мрак  и   скрежет
зубовный!  Устроителям  заведения  сего,  видимо,  кажется, что
праведникам должно доставлять величайшее  удовольствие  видеть,
как  страдают  мучившие и гнавшие их при жизни. Прогуливаясь по
особым мосткам, висящим над  разверзшеюся  панорамою  тутошнего
инферно,  увидел  я  как-то  и  начальника своего департамента.
Бедняга осужден вечно перебелять одну и  ту  же  весьма  важную
государственную  бумагу.  Не  скрою,  в первые мгновения во мне
шевельнулось  нечто  вроде  злорадства;  после   же,   искренно
раскаявшись  и  припомнив собственную горькую судьбу ничтожного
делопроизводителя, случилось уронить мне вниз непрошеную слезу.
Сего было  достаточно,  чтобы  начальнику  моему  подали  кроме
обычных  воды  и  хлеба  изрядный кусок шпика и бокал пуншику с
лимоном.
     Пользуясь отсутствием ценсуры  (внизу,  впрочем,  ценсоров
достаточное  количество,  и  обречены  они  на вечное отсечение
жизненно  важных  членов),  спешу  написать  о  жестокой   доле
Государя  Императора  Николая  Павловича.  Всякий  день  бедный
Монарх подвергается участи несчастнейших из своих подданных.  В
него палят картечью из пушки, прогоняют сквозь строй, меняют на
свору  борзых  собак, отдают в солдаты и посылают на Кавказ под
пули немирных чеченцев; временами Государя забивают в кандалы и
вручают ему каторжное кайло, а через миг он  уже  на  виселице!
Веревка  обыкновенно  обрывается, и Монарх замечает, что здесь,
как и в России, и повесить как следует не могут;  в  довершение
всех  мук  Его Императорскому Величеству доставляют пашквильный
диплом рогоносца и заезжий  французский  шаматон  стреляет  ему
прямо  в  живот  из  пистолета.  Самое  же  поразительное,  что
распорядителем всех этих пыток служит не  кто  иной,  как  граф
Аракчеев,  который,  как  видно,  не  терпит  здесь ни малейших
притеснений. Толкуй после этого о справедливости!
     Признаюсь, что при виде этих зрелищ испытал я  единственно
чувство  безграничной  скорби;  думаю,  дело  тут  не  только в
пресловутой  немецкой  сентиментальности.  Сколь  бы  живо   ни
рисовали  мы  в воображении своем картины отмщения сильным мира
сего (виноват, того), наяву  они  могут  порадовать  разве  что
совершенно  развращенное сердце. Поэтому не стану живописать ни
проклятия сидящего на колу Ивана Васильевича, ни то, как  Петра
Великого забивают в качестве сваи в болотистую землю; не дерзну
такоже  коснуться  и  участи  Российских  Императриц по причине
природной стыдливости. Замечу лишь,  что,  к  удивлению  моему,
среди  мучимых правителей Державы нашей попадались мне лица, не
имеющие вовсе никакого отношения  к  Императорской  фамилии.  У
одного были видны из выгребной ямы только ноги в мягких сапогах
наподобие  тех,  что  привозил  мне  добрый  майор Дрентельн из
Кутаиса (сказывают, что временщик сей пролил более  всех  крови
-- пожалуй что и так, российский тот свет воистину населен гуще
прочих).
     Но  вот  уже  толкает  меня в самую спину российский воин,
павший в не столь уж давнем сражении под Кенигсбергом, который,
представьте, стал принадлежать России;  более  всего  мой  Иван
Лукич  опасается, что внесен в реляции как пропавший без вести,
отчего семья его по нынешним порядкам  лишена  будет  пенсиона.
Поэтому  недосуг мне описывать ни обычные наши труды и занятия,
ни встречи с общими знакомыми.
     Старая глупая вестфальская башка -- я забыл о самом важном
для вас! Мне удалось кое-что выяснить. Должностные  лица  здесь
столь  же  болтливы и любостяжательны, как и в земной юдоли. До
сих пор мы знали одного Вечного Жида -- по сочинениям  славного
Евгения  Сю и графа Потоцкого; оказывается, существуют и Вечный
Татарин, и Вечный Француз, и Вечный Немец (разумеется, не я), и
Вечный Арап, и, несомненно, Вечный Русский.  Вы  уже,  конечно,
догадались,  кто  это.  Стало  быть, встреча нам не суждена еще
долго.
     За сим крепко обнимаю  Вас.  Покорный  Ваш  слуга  Дмитрий
Карлов Лихтенвальд".
     Написано  было  по-немецки.  Дядя  Саня  охотно  переводил
некоторые фрагменты послания всем желающим до тех пор, пока  не
дошли  слухи  до  самых  верхов.  Письмо  тут  же конфисковали,
Синельникова на три смены ввергли в кутузку.
     Кроме  него,  по-немецки  худо-бедно  умел   читать   лишь
Друбецкой-заде,   как  несостоявшийся  разведчик.  Хорошо,  что
референт не понял ничего насчет  Вечного  Русского  по  причине
врожденного  атеизма,  а  то  бы  дядю  Саню  только  и видели.
Остальной текст разобрал он с трудом, но  тем  не  менее  понял
твердо,   что   ТАМ   начальству   придется  туго.  С  каким-то
мстительным удовольствием он доложил об этом Кузьме Никитичу.
     Гегемонов в это время пребывал в полном  сознании,  потому
пригорюнился и велел принести дорогого иномарочного вина "Агдам
Бургундии",  чего  за  ним  давно не водилось. Пить, правда, не
стал, а только цепко обхватил бутылку рукой и  без  слов  завыл
песню  "Последний  нонешний денечек". Стены в его кабинете были
обиты наилучшей пробкой, поэтому воя никто  из  посторонних  не
слыхал.





     Баблумян  Ашот  Аршакович  деньги в принципе презирал. Его
товарищи тратили заработанное скупо, расчетливо, с прицелом  на
детей  и  внуков.  Где-то далеко, в горном селении Котлонадзор,
вырастали потихоньку новые дома, покупались  нужные  практичные
вещи.
     Ашот  же  Аршакович  после  каждого  строительного  сезона
совершал поездку в город Москву, но не по "Вандам" да "Ядранам"
бегал, не мужское это дело. Ашот Аршакович поселялся в одной  и
той  же хорошей гостинице, делал несколько телефонных звонков и
ждал назначенного по договоренности  времени.  Время,  наконец,
приходило.  Ашот  Аршакович направлялся в ресторан Центрального
Дома литераторов,  куда  его  пускали  безо  всяких,  и  долго,
основательно наливался там пивом.
     Налившись  под  завязку,  быстрым шагом переходил дорогу к
зданию  турецкого  посольства,  дожидался  условного   сигнала,
расстегивал брюки и долго, со вкусом поливал ограду означенного
суверенного  и  экстерриториального здания. Вы можете спросить,
куда же смотрела непременная  в  таких  случаях  милиция.  А  в
сторону  она  смотрела!  Потому что на оплату этого смотрения в
сторону как раз и уходила львиная доля бригадирского заработка.
Перепадало  кое-что  и  оскверненным  туркам.  Стражи   порядка
считали  Ашота Аршаковича безвредным чудаком, а если он за свою
безвредную чудаковатость еще и  приплачивает,  так  тем  лучше.
Человек,  знающий  историю  только  по  нашим учебникам, мог бы
сурово осудить Баблумяна, а у меня язык не поворачивается.
     Ашот Аршакович и был всему виной. Сразу после  скандала  с
загробным  письмецом  бригада прибыла для возведения очередного
этажа.  Этажи,  как  мы  помним,  считать  и  нумеровать   было
строжайше  запрещено  из  соображений режимности и секретности.
Кроме того, по количеству этажей можно  было  легко  определить
количество   строительных  сезонов  и  усомниться  в  некоторых
официальных данных.
     Так что этаж был неизвестно  какой,  но  находился  он  на
такой немыслимой высоте, что вершина здания, возносившегося уже
не  законами сопромата, а исключительно мастерством каменщиков,
отчетливо приобрела качательные движения. К тому же мастера  не
только  справедливо  опасались  за свои жизни, но и видели, что
этажи-то не заселяются, а загораживаются мусором и мумиями,  на
которых  верующему  человеку  и  глядеть-то грех. А бесполезная
работа для специалиста в высшей степени оскорбительная.
     После того,  как  очередной  кирпич,  не  выдержав  качки,
соскользнул  со  своего  свежего  цементного  ложа  и полетел в
прекрасное  далеко,  Ашот  Аршакович  не   выдержал,   приказал
шабашить,  спустился  вниз  и  потребовал  аудиенции  у  Кузьмы
Никитича. Не прошло и некоторого времени,  как  аудиенция  была
получена.   Кузьма  Никитич  полагал,  что  бригадир  потребует
какой-нибудь неслыханной надбавки за  высотность  и  собирался,
покобенившись   для  солидности,  кое-что  подкинуть.  Но  Ашот
Аршакович только и сказал, что он-то, Ашот Аршакович,  является
мастером-варцетом,  а  вот кто такой Кузьма Никитич, должны еще
органы разобраться.
     От такой неслыханной дерзости Кузьма Никитич потерял  было
и  без  того  не  шибко  щедрый  дар речи, побагровел, вплотную
приблизился к состоянию, именуемому в народе  "кондратием",  но
совладал с организмом и дал негодяю-шабашнику гневную отповедь.
Присутствующие  при отповеди начальники и санитары рассказывали
потом с благоговением, что речь Кузьмы Никитича,  не  в  пример
ежедневным словесным огрызкам в эфире, была на редкость связной
и  стройной.  Правда, в качестве связки употреблялись известные
русские непечатные титулы. Как только один из этих  титулов  по
неосторожности коснулся мирно доживающей век в селе Котлонадзор
Анаис  Грачиковны  Баблумян,  ее  сын Ашот сложил свои страшные
пальцы в страшный же кулак.
     Герой-санитар Локомотищев, наспех обученный  приемам,  как
он  думал,  японской  борьбы  "мицубиси",  кинулся  было  между
кулаком Баблумяна и ухом Кузьмы Никитича на перехват, но только
усугубил ситуацию. От удара Баблумяна голова санитара врезалась
именно в намеченное ухо и произвела  разрушения  куда  большие,
нежели  мог  достичь  собственно  кулак.  Кузьма  Никитич кулем
повалился на ковер.
     Санитары приготовились стереть бригадира с лица земли,  но
тут  в  кабинет  ворвались остальные каменщики, вооруженные кто
чем. Некоторое время стороны изучали друг друга,  причем  Павел
Янович  Залубко,  как  глава  санитарной службы, дико визжал от
страха перед ответственностью. Санитары вслух жалели,  что  нет
уже  во главе их зверя и садиста Нафика Героева, тому ведь черт
был не брат. Единственный среди них орел Локомотищев,  совершив
свой  вредительский  подвиг,  на большее не был способен. Среди
санитаров участились судороги  и  припадки,  как  перед  всякой
баталией.
     Рыча  и  огрызаясь, враждующие стороны спустились во двор,
предоставив Кузьму Никитича попечениям медиков. Но и  во  дворе
никто  к  боевым  действиям  не приступил. Обитатели приникли к
окнам   и    подбадривали    стороны    патриотическими    либо
провокационными  выкриками. Наконец Ашот Аршакович сказал, что,
мол, пусть подавятся своими деньгами, а  их,  каменщиков,  ноги
здесь  больше  не будет. После чего бригада покинула Заведение,
миновав  Стальные  ворота  тем  же  таинственным  и   секретным
способом, как и прибывала, оставив после себя тоску, недоумение
и  нарождающуюся  анархию,  потому  что  шум в кабинете слышали
многие.
     Тем временем главные  медицинские  специалисты  по  ударам
головы,  стукотолог  и  волосопед,  просветили черепную коробку
пораженного Гегемонова неподкупным рентгеновским излучением и с
ужасом увидели на экране, что  в  сознании  руководителя  вроде
Володи  произошел  в  результате  сотрясения  коренной перелом.
Долго не могли определить характер перелома, а это  было  очень
важно:  коли открытый -- немедленно объявить о том населению, а
коли закрытый -- воздержаться.
     Не имея медицинских вестей, Друбецкой-заде, Залубко и даже
масоны втайне друг от друга стали готовиться  к  перевороту,  а
для  отвода  глаз  устроили разбирательство дела героя-санитара
Локомотищева. Хотели его даже и мумифицировать;  по  зрелом  же
размышлении   попросту   исключили   из   санитарной  службы  с
испытательным сроком.
     Медики    наконец-то    вывесили    закрытый    бюллетень,
составленный, по их утверждению, на латыни. Там говорилось, что
Кузьма  Никитич  пока  еще  находится  в состоянии политической
смерти, но за здоровье его опасаться  уже  не  приходится,  все
внутренние  и  внешние  органы  функционируют нормально. Кузьма
Никитич временно пребывает с  официальным  визитом  в  глубокой
коме,  но и оттуда приветствует и поздравляет всех людей доброй
воли со своим скорейшим выздоровлением, к  чему  направлены  их
повседневные думы и чаяния.
     Заговорщики приуныли, с надеждой поглядывая друг на друга:
ну-ка да кто насмелится под видом сыновней заботы и преданности
задавить   Кузьму   Никитича  подушкой?  Каждый,  как  водится,
понадеялся на другого. Обитатели притихли,  даже  Потрошилов  и
дядя  Саня перестали ругаться и рассказывали Тихону Гренадерову
забавные истории про Лицей и Бамлаг.
     И вот засветились приветным светом долго молчавшие экраны.
Кузьма  Никитич  сидел  в  кресле   вполоборота,   демонстрируя
обитателям   новенькое,   опять-таки   японской   работы   ухо,
необыкновенно изящное по дизайну.
     -- ...ваша  поддержка...  --  сказал  он.  --  ...в  самые
критические,   можно   сказать,  переломные...  всякие  попытки
заранее обречены на провал... я не побоюсь этого слова...  если
можно  так  выразиться...  достойный  отпор... я бы сказал... в
умах  и  сердцах...  и  их   наймитам...   давно   заклеймил...
устремлены  взоры...  Помырай, милая! Помырай, милая!! Помырай,
о-хаха!!! Моя чернобрывая!!!!
     И уставился в никуда стеклянными глазами. Что-то последнее
время в его песенных концовках стала  проскальзывать  запретная
для простых смертных тема.
     Друбецкой-заде, явно волнуясь, взял микрофон и сказал, что
Кузьма  Никитич  наиболее  плодотворно воспользовался невольной
передышкой от  неустанных  забот  о  благе  обитателей,  многое
переосмыслил  и  пришел  к  новым,  не  менее историческим, чем
предыдущие, решениям. Как следует покопавшись, он нашел в  себе
мужество  признать  и  заявить,  что настало время кардинальных
перемен и эпоха коренного  перелома  в  общественном  сознании,
нашедшем  надежный  оплот  в  его,  Кузьмы Никитича, голове. Не
перечеркивая  прошлых  достижений  и  не  ставя  под   сомнение
грандиозных  завоеваний кузьмизма-никитизма, Кузьма Никитич тем
не менее недвусмысленно дает  понять,  что  развиваться  теперь
следует в прямо противоположном направлении.
     На  данном  историческом  этапе  движение  вверх полностью
исчерпало себя, и горе-строители  со  стороны  не  могут  более
удовлетворять  возросшему сознанию обитателей Заведения. Будучи
в глубокой коме, руководитель  вроде  Володи  ярко  увидел  там
картины собственного босоногого детства, которое, впрочем, было
босоногим   для  всего  человечества,  ибо  не  кто  иной,  как
Гегемонов,  изобрел  обувь.  В  этой  обстановке  дружелюбия  и
конструктивности  Кузьма  Никитич услышал и громкое материнское
слово,  этот  своеобразный  наказ.  Сынок,  говорила  мать,  не
отрывайся ты от земли, ищи ты в ней свои корни!
     Не  отрываться, а зарываться! -- так должен звучать лозунг
сегодняшнего дня. Отныне объем  Заведения  будет  увеличиваться
исключительно  за  счет подвальных помещений, которые предстоит
углубить, расширить и  поднять  их  забытое  было  значение.  В
ближайшее  время будет доставлена партия лопат и других средств
малой землеройной механизации, чтобы обитатели в едином  порыве
в  свободное  время  смогли  полнее  реализовать  себя, целиком
отдавшись пафосу творческого созидания.
     Шалва Евсеевич слушал и вздыхал,  так  как  сам  земляными
работами  никогда  не  занимался,  а  только ходил вокруг них с
ружьем.  Дядя  же  Саня  Синельников  прикидывал,  какая  будет
ежедневная  норма  по грунтам. Семен Агрессор втайне хлопотал о
лопате с моторчиком и поимел-таки ее всего за  ящик  консервов.
Терентий  Тетерин,  презрев  хваленую  масонскую  солидарность,
оборвал в лопатном моторчике нужные проводки и время от времени
якобы беспричинно смеялся. Обитатель-поэт Двоерылко приступил к
работе  над  поэмой  "Преображенный  труд".   Все   по-прежнему
оставались при деле, и делу этому не видать было конца.





     Земляные  работы начались как водится -- с оркестром и под
энтузиазм. Даже санитары,  получившие,  естественно,  должности
десятников,  сотников,  учетчиков,  нормировщиков, инженеров по
социалистическому  соревнованию,  потеряли  свой  важный   вид,
потели, крякали, пели про радость молодую, невозможную, эхали и
ухали,  притопывали,  прихлопывали и вообще были в самых первых
рядах. Васичкин и Тыртычный, так те даже  увлеклись  настолько,
что  подхватили  носилки с грунтом и поперли их было на верхние
этажи,  но  их  санитарные  организмы   вовремя   отреагировали
жесточайшими   трудовыми   схватками,   так   что  пришлось  их
отхаживать.
     Стоит ли описывать ход работ? Наверное, не стоит, хотя  бы
потому, что в литературе эти описания не интересны ни потомкам,
ни  современникам. Что бы ни утверждали специально поставленные
люди. Даже "Труды и дни" Гесиода читают лишь специалисты. Ну не
про труд  литература,  хоть  ты  убейся!  Она  все  больше  про
результаты.
     И результаты, прах их побери, не замедлили сказаться.
     Откопал   его   --   конечно,  дуракам  счастье  --  Тихон
Гренадеров, одиноко работавший в своем углублении. По  глупости
он первым делом погнул штыковую лопату, а потом и вовсе сломал.
Сходил  наверх  и  заменил. Когда история с лопатой повторилась
четыре раза, санитар-завхозу это  не  понравилось  и  он  лично
спустился  вниз  посмотреть,  каким  образом наша молодая смена
Гренадеров угробляет казенный инвентарь. Минуты не прошло,  как
санитар вылетел из раскопа со страшным криком:
     -- Чугунная шапочка! Чугунная шапочка!
     Вот   оно   что!   Оказывается,  даже  у  санитаров,  этих
последовательных материалистов, были в ходу свои мифы,  легенды
и   суеверия.  Нам  они,  конечно,  недоступны  из-за  режимных
соображений, но можно  предположить,  что  эта  самая  чугунная
шапочка  играла в санитарской символике какую-то зловещую роль.
Слух об этом враз облетел этажи, и все санитары, резко  ослабив
бдительность,  забились  в  одну маленькую каптерочку на втором
этаже, а их глава Павел  Янович  Залубко  накрепко  закрылся  в
туалете  и  посредством  губ  имитировал,  что находится там по
большому делу. Пользуясь сокрытием санитаров, масоны Агрессор и
Тетерин  распоясались  окончательно  и   стащили   целый   ящик
консервов "Козлы в натуре" и бутылку "Истинно-русской".
     Минут  пять, как бы не больше, в Заведении царила анархия.
На  стенах  появилось   штук   несколько   стенгазет   вредного
содержания  и  сомнительного направления, а по трансляции самым
наглым образом начала вещать  божественная  радиостанция  путем
распевания песни:


     Наша жизнь коротка,
     Словно птицы полет,
     И быстрей челнока
     Улетает вперед.
     И не думаешь ты
     Ни о чем, человек,
     Что ты скоро умрешь,
     Что короток твой век.


     Передача  называлась  "Христос  и  юность", и вел ее некий
Александр Сергеевич с Филиппин.
     Каково было слушать такое Кузьме-то Никитичу!  Открытым-то
текстом!  Ишь,  что  несут,  сосуды  диавольские! Скоро умрешь!
Завыли  сирены,   загорелись   экраны.   Кузьма   Никитич   был
необыкновенно  подобран и жевал меньше обычного. Друбецкой-заде
напрасно держал в руках белоснежный рушник для  отирания  слюны
начальства.
     --  ...протяжении вот уже некоторого времени... ослабление
надзорно-карательных функций... лично товарищ  Залубко  проявил
половинчатость и недостаточную... (при этих словах Павел Янович
бросил  притворяться  у себя в туалете и чистосердечно предался
медвежьей болезни) ...так называемая  чугунная  шапочка...  это
неправда...  является головным убором головной группы народного
контроля... увеличение добычи чугуна... всерьез задуматься  над
кадровой  политикой... Погибнешь ты, дева! Погибнешь ты, дева!!
Погибнешь ты, дева!!! В день свадьбы своей!!!!
     Последние слова в прозе были особенно страшными.  Штаны  с
лампасами Залубке пришлось бросить в туалете, благо рубаха была
длинная.  Ругаясь, он взломал дверь каптерочки и вытащил оттуда
своих  подчиненных,  не  удивившись  даже,  как  они  все   там
полтораста поместились. Санитары быстро разогнали обитателей по
палатам,  сорвали  и  мгновенно отрецензировали стенные газеты,
напинали замешкавшимся из-за дележа  масонам,  не  заметив  при
этом  краденых консервов, но в раскоп к Тихону лезть никто пока
не решался. Бесштанный Залубко,  продолжая  матюкаться,  взашей
толкнул  туда двоих. Оказывается, Тихон не терял времени, копал
прямо могучими руками. Санитаров опять-таки  вынесло  наверх  и
снова с криком:
     -- Чугунноя личико! Чугунноя личико!
     А  чугунное-то  личико санитарам, оказывается, было вообще
нож вострый! Вторая волна паники была  еще  более  губительной.
Обитатели  ведать  не ведали, что всяких чугунных деталей нужно
так  бояться,  поэтому  отважно  повылазали   и   с   интересом
наблюдали,  как  санитары  прячутся в самые неподходящие места.
Жаднющие масоны ринулись за новыми консервами, но на этот  раз,
видно, не обломилось -- вернулись, ругательски ругая друг друга
за  неуклюжесть  и  предвзятость.  Залубко без штанов убежал на
кухню и глубоко зарылся там в кучу кирзовой крупы.
     Снова запановали анархия и вседозволенность,  выразившиеся
в   выпуске   рукописного  журнала  "За  здорово  живешь",  где
ставилась под сомнение необходимость Дней активного  голодания,
практиковавшихся   в   Заведении  дважды  в  неделю.  Радио  по
многочисленным   просьбам   трудящихся   исполнило   композицию
вокально-инструментального  ансамбля  "Битлз"  под  управлением
Александрова "Революция номер девять".
     Между тем по всем этажам и рекреациям стал сочиться  слух,
что Тихон Гренадеров сдуру откопал склад боеприпасов. Обитатели
кинулись  в  раскоп за сувенирами. Залубко чуть не задохнулся в
кирзе и вовремя выполз: Кузьма Никитич снова  мобилизовался  на
всех экранах.
     --   ...нет   никаких   оснований...  не  превышает  ровно
нескольких миллибэр в час... достойные  сожаления...  с  чужого
голоса...   не   более,  чем  чугунная  головка  в  шапочке  из
аналогичного   материала...   навозну   кучу   разрывая...    и
персонально  Павла  Яновича...  Как  во  чистом поле! Да на том
просторе!! Два сокола ясных!!! Вели разговоры!!!!
     Шалва   Евсеевич   нарком   Потрошилов   первым   ошибочно
догадался,  что  именно  откопал Тихон. Сердце его забилось, он
смело бросился  вниз  и  организовал  там  дружную  работу,  по
привычке  разбив  обитателей  на  пятерки  и  надеясь вскорости
узреть дорогое лицо.
     Видя, что обитателям никакого вреда от чугунного ужаса  не
происходит,  санитары  понемногу  поднабрались  мужества, стали
даже покрикивать и поторапливать. Лопаты оказались  в  руках  у
всех,   и   очень  скоро  двор  украсился  котлованом,  посреди
которого...
     Нет, не этого ожидал Шалва  Евсеевич.  Памятник,  конечно,
имел  место, но не тому. Это была конная статуя. Всаднику, судя
по всему, торопиться  было  некуда.  Голову  всадника  украшала
пресловутая  чугунная спортивная шапочка с иностранной надписью
"Оклахома-сити".  Торс  его  был  одет  в  гимнастерку,  поверх
которой  небрежно  была  наброшена  римская  тога. Нижняя часть
всадника  носила  персидские  шальвары,  причем  литье   весьма
искусно  передавало особенности восточного орнамента. Ноги были
босиком, но со шпорами. Лицо  всадника  выражало  то  ли  вовсе
ничего,  то  ли  очень  сложную гамму чувств. При желании можно
было найти в нем и уверенность в единожды принятом  решении,  и
непримиримость   ко   всякого   рода   отклонениям   от  веками
выработанных норм, и глубокую  заботу  о  самых  широких  слоях
населения, и подспудную связь с этими самыми слоями, и надежную
охрану  материнства  и детства, и судьбоносную прозорливость, и
готовность в любую минуту дать отпор самому грозному  агрессору
--  для  этого  дела  всадник  приготовил  хорошую  колотушку с
шипами. В общем, много чего можно найти.
     Мы же, например, находим  уже  два  века  в  лице  Медного
всадника  и  ум,  и благородство, и ярость, и величие -- потому
что боимся признаться себе и особенно другим в том, что  ничего
в  этом  лице  нет,  кроме  тупой,  тяжелой  пучеглазой злобы и
ненависти ко всему, что совершается не по его воле, ненависти к
нам,  таким  маленьким,  задирающим  головы,  живущим   мелкими
интересами и страстями...
     Этот  всадник был чугунный, зато конь вполне живой. Он еле
заметно переминался с ноги на ногу, из его ноздрей  вились  еле
заметные струйки пара. Но дядя Саня заметил, хоть и не удивился
--  чугуняка  на  то  чугуняка, чтобы живое давить. Удивился он
только  незнакомой  породе  --  все  стати  арабские,  а  масть
золотисто-бронзовая, как у низкорослых бурятских лошадок.
     Конь  попирал  копытами не какую-нибудь там жалкую змею, а
все   семь   смертных   грехов   зараз;   грехи    изображались
аллегорически   в  виде  семи  небольших,  но  очень  противных
фигурок.
     Далее  следовал  цилиндрический  постамент,  не  больно-то
высокий.   Референт   Друбецкой-заде  уже  успел  прикрепить  к
постаменту  табличку  "Охраняется  государством".  Но   и   без
таблички  здесь  писанины  хватало.  Только  буквы  были  и  не
русские, и не латинские, и не арабские, а так.
     Ученые люди сразу стали всяк по своему  толковать  надпись
на  постаменте.  Но  Друбецкой-заде  живо  пресек  это дело. Он
хорошо   помнил,   как   перед   войной   загремел    отцовский
приятель-египтолог.  Этот египтолог взялся переводить с редкого
папируса песню строителей пирамиды Хеопса, и получилось вот что
примерно:


     Богиня утра овевает нас своим свежим дыханием;
     Это дыхание несется со стороны Нила.
     Моя подруга, чьи волосы подобны овечьей шерсти,
     Почему ты не радуешься гонгу, зовущему нас
     На работу?


     В  этом  усмотрели  намек  на  очень   популярную   песню,
написанную  расстрелянным  кулацким поэтом. И пропал египтолог.
Так что лучше  от  греха  подальше  ничего  не  расшифровывать,
покуда не придут указания. И указания пришли:
     --   ...представляет   собой   замечательный   памятник...
достояние всего прогрессивного... таятся несметные сокровища...
долг перед человечеством... усилим углубление...  обязательство
обогатить  шедеврами...  А на мою могилку! Да никто не придет!!
Только раннею весною!!! Соловей пропоет!!!!
     Умные люди поняли так: находка находкой, а копать придется
и дальше.
     Ночью, после отбоя, Заведение гудело. Самые  разные  планы
насчет   статуи   строил   народ.  Самые  отчаянные  на  словах
предлагали  чугуняку  стащить  и   через   невидимого   вахтера
Иннокентия  Блатных  и  его  задушевного  друга Бокассу продать
сумасшедшему японскому миллионеру; коня же употребить  в  пищу.
Вольнодумцам не давала покою надпись -- может быть, чугунный-то
как раз и основал Заведение? Мистики впали в состояние сатори и
городили   уже   черт   знает  что.  Санитары,  мучимые  своими
секретными  суевериями,  тайно  рыдали.  Тут  они  как  в  воду
глядели.





     Семен  Агрессор  и Терентий Тетерин памятником себе головы
не забивали -- внимательно осмотрели, символов своих не  нашли,
наплевали  и  забыли.  Для  работы  они  облюбовали  себе самый
дальний и глубокий штрек. Там, от глаз подальше, они  проводили
закрытые   заседания  масонской  ложи,  выносили  немало  самых
коварных и преступных планов мирового господства. Туго придется
человечеству, когда Семен с Терентием сподобятся выйти на волю!
Терентий прикидывал подчинить  себе  международную  наркомафию,
Агрессор  --  сионисткое  лобби.  Работали  лопатами  так себе,
неторопко, потому что давно втянули санитара-десятника  в  свои
липкие тенета.
     Но в этот день оба решили вовсе пошабашить.
     --  Сил  никаких больше нет, -- сообщил Семен Агрессор. --
Видно, выполнена миссия моего народа на этой земле.
     -- И я завяжу, -- согласился Тетерин. --  Сколь  можно  на
тебя  пахать?  Я  мантулю,  а  ты  то  на  скрипочке,  то  кины
снимаешь...
     --  Но  у  меня  нет  никакой  скрипочки,  я  не  умею  на
скрипочке!  --  возмутился  Агрессор.  И  глубоко  всадил  свой
моторизованный заступ в землю, давая  понять,  что  вытаскивать
его сегодня не намерен.
     Терентий  всадил  свою  лопату рядом -- еще глубже. Из под
лопаты что-то брызнуло.
     --  Твою-то  мать  --  колодезь  выкопали!  --   догадался
Тетерин.
     --  Бежим, дурак! -- закричал Семен. -- То подземные воды!
Я предупреждал, что глубоко копать нельзя...
     И тайные масоны, захватив подотчетный инвентарь, быстро  и
ловко полезли наверх.
     Санитар-десятник,    опутанный    по    рукам    и   ногам
заговорщиками, все же оторопел от такой наглости и  хотел  было
спихнуть их вниз, но...
     --  Чего  это у вас рожи раскровененные? -- спросил он. --
Снова консервы не поделили?
     В самом деле, масонские рожи были в крови.
     -- Это что же --  значит,  теперь  такая  вода  пошла?  --
удивился Агрессор.
     Терентий утерся, поглядел на рукав:
     -- Точно, юшка. Вот тебе и колодезь!
     Набежало  санитарное  начальство.  Начальство  не поверило
вечно лживым масонам и послало десятника на проверку.  Десятник
похлюпался  и вернулся, как из фильма ужасов. Начальство велело
помалкивать и запереть масонов для секретности  в  кутузку.  Не
успела   за   ними   захлопнуться   дверь,  как  яма  сделалась
полнешенька до краев...
     Доложили  Павлу  Яновичу.  Всю  правду   говорить   Кузьме
Никитичу он не решился -- рапортовал, что открыто месторождение
нефти, нефтяники Заведения сегодня же приступают к эксплуатации
и  строительству  нефтепровода  Родина -- Мюнхен по совместному
проекту. При этом он выбил  для  себя  и  ближайшего  окружения
добавки к усиленному пайку.
     В  большой  стране такая брехня сошла бы за милую душу. Но
во-первых, нефть  пахнет  нефтью.  А  во-вторых,  кровь  пахнет
кровью и ничем более. Запахло кровью.
     Первыми  почуяли  запах  кровопийцы со стажем, вроде Шалвы
Евсеевича.
     --  Пришло  времечко,  сынок!  --  порадовал   он   Тихона
Гренадерова.
     -- Какое такое времечко?
     --  А  наше  -- старых орлов! И вам, комсомольцам-орлятам,
пожива будет! Я понимаю -- кончился либерализм!
     -- Это как?
     -- Сейчас объясню. Вот мы с тобой тут  сидим.  А  напротив
нас  на  казенной  койке  нахально  спит  и  дрыхнет  обитатель
Синельников. Как ты полагаешь -- с нами он сейчас?
     -- Да нет вроде.
     -- Значит, против нас?
     -- Так получается...
     -- А если против нас -- бей его на мой ответ!
     Тихон Гренадеров подумал и отказался. Шалва Евсеевич  тоже
подумал  и  не  полез, боясь получить в лоб. Тогда нарком решил
сменить подход:
     -- Тиша, я тебе еще лучше объясню. Как ты думаешь, если бы
мы стали обитателя Синельникова уму учить -- он  бы  нам  сдачи
дал?
     -- Конечно, дал бы.
     --  Значит,  не  сдался  бы? А если враг не сдается, с ним
добрые люди что делают?
     -- Так он спит-лежит тихонечко.
     -- Простота! Это он не спит, а нашу с  тобой  бдительность
усыпляет!  Ты  думаешь, из-за кого мы здесь сидим? Да вот из-за
таких вот и сидим! Сосчитай, сколько у него рук?
     -- Раз, два -- две руки...
     -- Я всегда говорил, что он  двурушник!  Сигнализировал-то
сколько раз -- все без толку...
     -- Так ты, дядя нарком, тоже двурушник...
     --  Я  двурушник? Да я с двадцать девятого года! Таких как
вы! Вот этими рукам!
     Тут запах крови ударил Шалве Евсеевичу в  голову  особенно
сильно,  и  он  бросился  на  Тихона. Тихон одной длинной рукой
поднял Шалву Евсеевича над полом, чтобы не покалечить, а другой
стал будить дядю Саню. Дядя Саня  без  удовольствия  проснулся,
потянул носом...
     --  А-а,  вон  в чем дело! Растащило старую гвардию! Шалва
Евсеевич, я же тебе говорил, что история раком не  ходит,  чего
ты бесишься?
     Нарком Потрошилов бился в Тихоновом кулаке и кричал:
     --  Товарищ  Курский!  Шире применяйте расстрелы! Повышать
массовидность террора! За Мироныча нашего! Смерть наймитам всех
мастей!
     Ну, тут  и  Тихон  озверел!  Он  стал  прикладывать  Шалву
Евсеевича обо что попало и выкрикивать странное:
     -- Только так, только так побеждает наш "Спартак"!
     Дядя  Саня еле-еле раскидал их по углам, но и он почему-то
действовал жестче обычного.
     По  заведению  пронесся  грозный  гул.  В  каждой  комнате
обитатели  стали  припоминать  друг  другу  обиды -- личные, по
отцу,     по     матери,      классовые,      общечеловеческие,
национально-территориальные,  за  старое, за новое, за три года
вперед. Обитатели даже начали ломать казенную мебель, чтобы  ее
фрагментами   поуродовать   друг   друга   и  тем  восстановить
историческую справедливость.
     Даже в самой санитарной  службе  появилось  откуда-то  два
крыла:  правое  и левое. Правые утверждали, что бессмертие есть
конечная цель кузьмизма-никитизма, а левые  --  что  оно  вовсе
даже   средство   для   достижения   борьбы   за   освобождение
человечества  во  всем  мире.  А  тут  еще  Васичкин  припомнил
Тыртычному  утаенную от друга еще в тысяча девятьсот шестьдесят
восьмом году  бутылку  "Кориандровой".  Два  крыла  с  грозными
криками  бросились  друг  на друга. Лишь прямая угроза снятия с
пайка, объявленная  Павлом  Яновичем,  смогла  удержать  их  от
взаимоистребления.  Усмиренные  санитары похватали велосипедные
цепи и бросились наводить порядок.
     Когда все более-менее утихомирилось, перед личным составом
выступил по телевизору Друбецкой-заде. Как бывший сын  геолога,
он  квалифицированно  объяснил,  что  из земли пошла никакая не
кровь,  а  самая  обыкновенная  руда.  Недаром  на   Руси   про
кровопускание  так и говорили -- руду метать. Кроме того, нефть
на Марсе, как учат нас фантасты, именно красного цвета, но  там
из  этого  трагедии  никто  не  делает.  А  вот обитатели своим
несанкционированным  бесчинством  огорчили   Кузьму   Никитича.
Поэтому  он  велит  паникеров  и  крикунов тяжело наказывать, а
остальным пить успокаивающее, сколько влезет.
     Влезло, как водится, много, и все успокоились. Только  про
масонов,  заключенных в кутузку забыли. Вот они и колотили друг
дружку, покуда сил хватило. Но потом тоже успокоились и  уснули
в обнимку, потому что в кутузке, одеял и прочего не полагается.
Так  что  ее  не  "кутузкой",  а "суворкой" надо бы называть --
генералиссимусу Александру Васильевичу там бы нормально было, а
фельдмаршал Михайла Илларионыч комфорт любил.
     Заведение  уснуло,  кровь  из-под  земли  текла  и   текла
потихоньку,  и  пропитывала  грунт,  и  он  становился жидкий и
липкий, но никто не заметил, как под тяжестью здания этот грунт
чуть-чуть осел. Сантиметра на два, не больше.  Только  чугунный
всадник  на  помосте  вроде бы пошевелился, но и этого никто не
заметил,  так  как  часовым  пялиться  на   охраняемый   объект
запрещено уставом.





     Тут оно все и покатилось.
     Тихона   Гренадерова  до  сирены  тихонько  разбудили  два
санитара.
     -- Вставай, кандидат. Настал  час  тебе  выполнить  первое
санитарное поручение. Памятник во дворе знаешь?
     -- Так я же его...
     --  А ты не ячься. Кузьма Никитич нас всегда только личной
скромности учит. Вот тебе чистая тряпочка и ведро. Чтобы к утру
памятник блестел, как у кота яйца. Повтори задание!
     -- Чтобы у памятника... как у кота...
     -- Молодец!
     И санитары вышли, а от разговора проснулся дядя Саня.
     -- Эй, Тихон, --  сказал  он.  --  Ты  коня-то  вымой  как
следует! Да напои сперва -- он же целую вечность не пил! Да вот
еще сахаром угости, только смотри, сам не слопай!
     --  Не  слопаю,  --  вздохнул  Тихон.  Пошел в умывальник,
набрал ведро воды, спустился во двор.
     У нас все не слава  Богу.  Вот  и  здесь.  Послать  Тихона
послали,  а сами забыли, что часовыми у чугунного всадника были
поставлены в наказание за раскольническую деятельность Васичкин
и Тыртычный. Часовые стали размахивать велосипедными  цепями  и
кричать по уставу:
     -- Стой! Стой, кто идет! Стой, стрелять буду! Кых, кых!
     -- У меня санитарное поручение перед приемом в ряды...
     -- Ничего не знаем! Пока нас не снимут -- будем стоять!
     Тихон  призадумался,  да  так  крепко, что снова припомнил
кое-что из прошлой жизни:
     -- А я знаю, как часовых снимать! Только ножик нужен!
     Васичкин и Тыртычный, даром что отчаянные, убоялись:
     -- Ты что, рехнулся?
     -- А можно и без ножа!  У  нас  в  Трижды  краснознаменном
ночного видения имени братьев Черепановых... Черт, опять забыл!
     Он  тигром  ринулся  на  трезвятников и в момент связал их
ихними же форменными куртками.  А  чтобы  не  шумели,  каблуком
Васичкина  заткнул рот Тыртычному и наоборот. Выпоил коню ведро
воды и побежал за новой, по дороге прихватил стремянку.
     Коня он мыл, как дядя Саня и велел,  тщательно.  Тихон  не
знал,  что конь и лягнуть может как следует, вот и не боялся. И
конь стоял неподвижно, только сахаром хрупал и один раз  махнул
на все хвостом.
     А  вот  бежать  наверх  за водой для Чугуняки Тихону стало
лень, он спустился в один из шурфов  и  черпанул  крови.  "Даже
красивее  будет!"--  радовался  он  за всадника. Наскоро окатил
его, кое-как вытер тряпкой, сложил стремянку и побежал в палату
досыпать, сколько  останется.  Про  снятых  неуставным  образом
часовых при этом мстительно забыл.
     С  ужасом услышали Васичкин и Тыртычный глухое урчание над
собой. Чугунный памятник зашевелился и  поудобнее  устроился  в
седле.  Потом  поднял  шипастую  дубинку, покрутил над головой,
крякнул и успокоился. Зато под ногами у коня загоношились также
ожившие смертные грехи. Они скверно хихикали.
     Трезвятники промычали  что-то  друг  другу  и  боком,  как
сиамские  близнецы,  поползли  прочь  от  памятника.  По дороге
свалились в яму, но, по счастью, не глубокую и сухую.
     ...Побудку вместо сирен возвестили фанфары.
     --  ...Торжественный  день...  восемнадцатое  Брюмера  Луи
Бонапарта...   награда  нашла  героя...  в  боях  и  походах...
усилиями лауреата товарища Вучетича... славных чугунолитейщиков
Урала,  Сибири  и  Дальнего  Востока...  символом  несокрушимой
твердыни...   Не   вейтеся,   чайки,   над  морем!  Вам  негде,
бедняжечкам, сесть!! Слетайте домой, в край далекий!!!  Снесите
печальную весть!!!!
     Друбецкой-заде  объяснил,  что  день  будет  не рабочий, а
знаменательная  дата.  В  целях   прекратить   участившийся   в
последнее  время в связи с недавними событиями идейный разброд,
академик Фулюганов пожертвовал собой, не поспал ночь и разгадал
неизвестную науке надпись на цоколе памятника. Она торжественно
провозглашала:  "Кузьме  Никитичу  Гегемонову,  отцу-основателю
Вселенной  --  от  рабочкома  профсоюза работников орденоносной
промышленности".
     Вот, оказывается, кому памятник-то! Чего бы и  голову  зря
ломать!
     --   Брехня,   --  сказал  дядя  Саня  Тихону,  достающему
праздничные одежды. -- Эта чугуняка, небось,  еще  в  Атлантиде
торчала!  А написано там вот что: "Непосредственному начальству
-- неблагодарное человечество!" Или что-то в этом роде.
     -- Это анархо-синдикализм! -- взвился нарком Потрошилов.
     В ответ радио заиграло марши и другую легкую музыку.
     Почва во дворе стала  совсем  влажной  от  крови,  тапочки
обитателей  промокли,  санитары  же вышли в резиновых бахилах и
плевали на всех, кроме Кузьмы Никитича.
     Наконец появился и он с пышнейшим букетом цветов,  которые
собирался  возложить к подножию собственного памятника. Оркестр
грянул Гимн санитарной службы. Кузьма  Никитич,  поддерживаемый
референтом  и Павлом Яновичем, подошел к монументу и совершенно
самостоятельно низко-низко поклонился...
     Чугунный  истукан  зарычал  и   замахал   дубиной.   Толпа
отхлынула  к  стенам.  Впереди  всех оказались Друбецкой-заде и
Залубко, бросившие вождя в явной беде.
     -- У-у-у! -- ревела чугуняка. -- У-у-зурр-... прр...
     И всадник ловко, для чугунного-то, махнул дубиной и достал
Кузьму Никитича одним из ее шипов. Шип вошел в спину, Гегемонов
упал и покатился по земле. Из дыры в спине со свистом  вырвался
тяжелый   застоявшийся  воздух.  Тело  Кузьмы  Никитича  быстро
опадало,  сморщивалось,  и  наконец  осталась   только   тонкая
оболочка.
     Всадник же принял обычную позу, вроде он и ни при чем.
     Обитатели и санитары в ужасе смотрели друг на друга.
     --  Мамой клянусь, -- сказал из толпы врач-сатанатам. -- У
него же все внутри все как положено было! Я же у  него  анализы
брал!
     Врач-стрикулист   высказал  смелое  предположение,  что  в
процессе руководящей работы внутренний  облик  Кузьмы  Никитича
весь  перешел  в дух кузьмизма-никитизма, каковой дух окутывает
нас и сейчас.
     -- Братцы! -- закричал поэт Двоерылко.  --  Посчитаемся  с
ним за Кузьму нашего!
     --  Не подходить! Не сердить! -- завизжал Залубко. -- Всем
приготовиться к непродолжительной гражданской панихиде!  Ничего
страшного!   Произошла   мгновенная  прижизненная  мумификация!
Смерти нет,  ребята!  Живы  будем  --  не  помрем!  Сегодня  мы
провожаем  в  последний  боевой и трудовой путь нашего поистине
бессмертного  друга  и  вождя   Никиту   Кузьмича   Гегемонова.
Перестало  биться  сердце  основоположника кузьмизма-никитизма,
надежного друга всего борющегося человечества.  Смерть  вырвала
из наших рядов выдающегося руководителя...
     Врачи  между тем не теряли ни надежды, ни времени: дырку в
спине залепили скотчем и пытались вновь  вернуть  Гегемонова  в
прежний  облик  через  соломинку  для коктейля, как деревенские
дети обыкновенно надувают лягушку. Потом стукотолог догадался и
велел как можно скорее принести баллон с кислородом.
     Принесли, как всегда в больницах, с водородом.
     --  Спи  спокойно,  верный  сын  вечности!  --   продолжал
Залубко,  а  сам  косился на действие врачей: ну как оживят? --
Твои сподвижники и ученики и дальше поведут благодарные широкие
массы по пути, проложенному гением твоего  интеллекта.  Мы  еще
тесней сомкнем свои ряды, еще крепче захлопнем Стальные ворота,
еще  тверже сплотимся вокруг санитарной службы. Пускай тебя нет
с нами, но каждый наш шаг, любой наш помысел...
     Аж стукотолог заслушался, надуваючи Гегемонова.  Тот  стал
совершенно   круглым,   сорвался   с   наконечника   шланга   и
стремительно полетел вверх.
     -- Эх, -- только и сказал стукотолог. --  Что  бы  мне  за
ноги-то уцепиться?
     Залубко тоже поглядел в квадратное небушко и продолжал:
     --  Вместе  с  тем  нельзя  не  отметить, что покойник был
фигурой, я не побоюсь этого слова, неоднозначной.  Ему  были  в
значительной  мере  свойственны  эгоизм,  нескромность  в быту,
узкоместнические интересы, чревоугодие, взяточничество,  измена
Родине,  явная  склонность к мистицизму. Именно Гегемонов несет
всю  полноту  ответственности  за  те  многочисленные   жертвы,
которые  понес  личный  состав  обитателей  и  даже  санитарной
службы, которая ни в коей мере и никогда в большинстве своем не
разделяла проводимых пресловутым Нафиком  Героевым  беззаконий.
Санитары  и  сейчас,  как  некогда на заре времен, готовы вести
основную  массу  в  вышеуказанном  направлении.  Невежество   и
самонадеянность    предыдущего   руководства,   слабое   знание
кузьмизма-никитизма,  который  Кузьма   Никитич   необоснованно
приписал себе...
     --  Врешь!  --  заорали  в  один  голос  из ямы Васичкин и
Тыртычный. Они, наконец, перегрызли каблуки и путы. К  тому  же
им пришлось выдержать борьбу с семью смертными грехами, которые
разбежались  по всему двору. Грех Пьянства подвернулся под руку
Тыртычному, и тот с удовольствием отломал ему  чугунную  ножку:
пусть-ка попрыгает!
     -- Врешь! -- кричали Васичкин и Тыртычный. -- Кто же, если
не он? А? Так не бывает!
     --  Как кто? -- совершенно искренне удивился Павел Янович.
-- А вот же тут у  нас  стоит  товарищ  из  высокоуглеродистого
материала, -- он указал на чугунного всадника. -- Вот он и есть
настоящий  Кузьма  Никитич Гегемонов. А тот-то, вы сами видели,
-- дутая величина под влиянием льстецов и подхалимов. А  теперь
мы  попросим  товарища  сойти  к  нам  и встать в авангарде, на
переднем крае во главе Заведения...
     Всадник зловеще захохотал и  гулко  ударил  себя  в  грудь
дубиной.  Потом  медленно,  раздельно  заговорил на скрежещущем
незнакомом языке. Слов никто не разобрал, но всякий понял,  что
ничего  хорошего впереди не маячит, что вот теперь-то как раз и
начнется  самое  страшное,  что  чугунные  уста  гласят   самую
жестокую правду, что все кончено.
     --  Мы  создадим  все  необходимые  условия!  --  старался
перекричать   страшный   голос   Павел   Янович.   --    Полное
государственное  обеспечение,  зеленый  паспорт!  Если вплотную
встанет вопрос о человеческих  жертвоприношениях,  мы  поднимем
его на ближайшем же заседании и решим в положительном смысле...
     Чугунный  палец указал на самого оратора, и Павел Янович в
ужасе побежал в толпу с явной целью слиться наконец  с  массами
целиком  и  полностью.  Но санитары предали своего начальника с
такой скоростью, что даже сами не заметили, как он был  впихнут
в первый ряд, чтобы познать пожатье чугунной десницы.





     Залубко  зажмурился и ждал удара. Но удара не последовало.
К подножию памятника вышел дядя Саня.
     -- Ты чего рычишь? -- спросил он негромко. -- Ты думал,  я
тебя  в  чугунном  виде не признаю? Поди, и ты меня помнишь? Не
забыл еще? Ножка-то болит? Это, ребята, мой давний знакомец...
     И он рассказал всему личному составу, кто такой этот самый
чугунный  всадник,  откуда  взялся,  что  символизирует,  зачем
вокруг  него  выстроили  сначала  стену,  а  потом и Заведение,
почему кирзовую крупу приходится завозить из  Гренландии  и  на
какие  шиши,  что  в  действительности произошло на Савеловском
вокзале в далеком  году,  откуда  под  зданием  такая  пропасть
крови,  и  во  что обошлась обитателям Неделя донора. Дядя Саня
приводил при этом такие подробности из биографии чугуняки,  что
толпа  ахала,  а чугуняка поеживался. Верить было страшно, а не
верить -- нельзя.
     --  Не-ет!  --  отчаянно  возопил  нарком  Потрошилов.  --
Неправда! Почто тогда и жить -- все псу под хвост!
     --  А  управиться с ним можно так, -- продолжал дядя Саня.
-- Надо только крикнуть всем погромче: "Ужо тебе!"
     Всадник охнул, вонзил чугунные шпоры в живые бока, и конь,
визгливо заржав, спрыгнул с пьедестала. Дядя Саня успел еле-еле
отскочить. Чугуняка замахнулся своей дубиной.
     Тут из толпы выскочил Тихон  Гренадеров  и  крепко  рванул
коня  за  поводья.  Конь  взбрыкнул  изо  всех  сил  и выбросил
всадника из седла.
     Вот мы смеялись над вокальным  достоинством  санитаров,  а
оно еще как пригодилось! Санитары заревели на разные голоса:
     -- У-жо-те-бе! У-жо-те-бе!
     Спешенный  всадник  еще  пытался  достать  Тихона  ужасной
дубиной, но его босые ноги все глубже и глубже уходили в почву.
Спасаясь от очередного удара, Тихон сам не заметил, как вскочил
в седло  и  стал  носиться  вокруг  чугуняки  и  охаживать  его
велосипедной цепью. Бывший всадник ревел и ругался по-своему, а
земля все сильней набухала кровью.
     -- У-жо-те-бе! У-жо-те-бе! -- скандировала вся толпа.
     Вот  уже  скрылись  узорные  персидские шальвары, вот и по
грудь погрузился всадник, только  дубина  его  месила  кровавую
грязь.  Вот  осталось  только  одно  чугунное личико, вот уже и
шапочки страшной не видно...
     Тут загудела и сама земля, и Заведение тяжко, со всхлипами
стало уходить вниз -- этаж за этажом. Сначала  медленно,  потом
все  быстрее  и  быстрее,  потом  --  со скоростью клети лифта.
Обитатели стали кричать, что все их  личные  вещи  пропали,  но
чего уж там, какие там вещи!
     Санитары  перемешались  с неохваченной массой, прятались и
цеплялись за рядовых обитателей, словно и самим им,  санитарам,
было суждено последовать в тартарары за всадником и зданием.
     Наконец  мелькнул последний, недостроенный этаж -- и толпа
людей  оказалась  в  чистом  поле,  окруженная  четырехугольным
кровавым рвом.
     Неба  над  головой  было более чем достаточно, в нем плыли
облака, птицы и, в немыслимой высоте, дутый Кузьма Никитич.  По
ту  сторону рва, там, где были Стальные ворота, стояла сторожка
невидимого вахтера Иннокентия Блатных. Сторожка была  неплохая,
двухэтажная,  отделанная  мрамором,  с  гаражом  и  баней. Даже
сквозь стены было видно, какая внутри роскошная обстановка.  Но
сам  невидимый  вахтер  так  и  остался  невидимым  -- только и
слышали, как захлопнулась за ним дверца золотого "роллс-ройса",
выигранного вахтером у императора Бокассы в очко.
     -- Товарищ Блатных! -- кричал Павел Янович. --  Немедленно
вернитесь и представьте финансовый отчет.
     Иннокентий  остановил  машину,  крикнул  в  мегафон, какую
часть  вахтерского  тела  он  рекомендует  использовать   Павлу
Яновичу в качестве финансового отчета, и рванул с места.
     -- Транспорт только для руководящего состава... -- пискнул
Залубко и осекся. Ров был шириной метров восемь.
     --  Товарищи,  без  паники!  --  инициативу  в  свои  руки
захватил  Друбецкой-заде.  --  Наши   исторически   сложившиеся
структуры  еще  никто  не отменял. С минуты на минуту ожидается
прибытие  инструктора  райкома  --   нашего   непосредственного
куратора.  Только  что получено соболезнование от племен Берега
Берцовой Кости. Приветственную  телеграмму  прислали  труженики
треста столовых и ресторанов. Покойный президент США Эйзенхауэр
выслал десять самолетов с сухим пайком. Санитарную службу прошу
срочно  собраться  на  закрытое  заседание  по  поводу текущего
момента и (он покосился на деморализованного  Залубку)  разбора
персонального дела. Остальным заткнуть уши!
     Дядя  Саня  в ответ на это воспроизвел с большой точностью
реплику беглого вахтера и добавил:
     -- Санитаров не бить -- и так юшки хватает!
     -- Мостки надо строить, -- сказал кто-то. -- Или плот.
     -- А трибуну разберите да стройте, -- сказал дядя Саня. --
Ну, Тихон, как дальше жить будешь? Без памяти-то снова упрячут!
     -- Нет, Александр Васильевич, -- отозвался с  коня  Тихон.
--  Я  теперь  что  надо  вспомнил.  Адрес  вспомнил:  проспект
Дилетантов, дом восемь, квартира сорок. Там кадра живет.
     -- Какая кадра? -- опешил Синельников.
     -- Попсовая, какие еще кадры бывают?
     -- Ох, -- только и молвил дядя Саня и закричал санитарам:
     -- Эй, авангард! А заседание-то у нас пленарное?
     -- Пленарное, пленарное, -- отвечали ему. -- Отвяжись.
     -- Ну, мы тогда поехали! -- сказал дядя Саня и вскочил  на
коня  за  спину  Тихону. -- Жеребец здоровый, вон какую тяжесть
носил -- небось перепрыгнет. Пока мы за  подмогой  ездим,  они,
глядишь, тут что-нибудь за основу примут, а то и в целом.
     --   Ребятушки!   --   раздался   слабый   голос   наркома
Потрошилова. -- А меня-то возьмете?
     -- Куда же тебя, старого черта,  денешь?  --  сказал  дядя
Саня.


     1987-1990 гг. Красноярск

Last-modified: Sun, 18 Jan 1998 12:22:14 GMT

Оцените этот текст: