му же он в разговоре со мной не употребляет никогда этих слов? И когда я
появилась  на кухне,  Маринка, как всегда,  успела  опередить всех радостным
криком:
     -  Мамочка! Сейчас они говорят  неинтересное,  а перед этим дядя  Алеша
рассказывал, что видел настоящих пиратов!..
     - Слава богу, - вздохнула я. - Я тоже видела недавно настоящих пиратов.
     - Где? Живых? - восхитилась Маринка.
     - Очень даже живых, - сказала я и поставила сумку.
     Ларионов подал мне стул и оживленно доложил:
     - Ирина  Сергеевна, вас  ждет суп, жаркое по-лангедокски, а на десерт -
торт. Все теплое, завернуто в плащ, накрыто подушкой...
     -  Жаркое  по-лангедокски?  -  поразилась  я. -  Замечательно! Я  люблю
вечерком покушать жаркое по-лангедокски. Есть у меня такая  привычка. А  что
это такое? Из чего сделано, как едят?.. Под подушкой?
     Мне было  приятно,  что меня  ждали  с таким гастрономическим  изыском.
Никто в жизни не накрывал для меня подушкой ужин.
     - Да  нет, мама, почему под подушкой! - возмутилась Маринка. - Это мы с
дядей Алешей  вместе  делали. В  чугунке  тушили гуляш  из кулинарии,  потом
положили туда помидоры и перец, натерли сыр.
     - Спасибо вам,  мои дорогие, хотя, честно говоря, я не могу есть. Я так
устала, что выпила бы только чаю.
     -  Это мы мигом  организуем, -  отозвался  готовно  Ларионов и сразу же
зажег под чайником конфорку.
     - А вы сами-то ели? - спросила я.
     -  Ели, - сказал Сережка.  - Очень вкусно. Нам Алексей рассказывал, что
едят на спасательных шлюпках во время кораблекрушения.
     Я засмеялась:
     - Пиратов вы видели, значит, вы и в кораблекрушении побывали?
     -  А  как же, - как о  чем-то  очень  естественном  сказал Ларионов.  -
Конечно. Трое суток на шлюпке шли...
     Я посмотрела в его простодушные глаза:
     -  Если  бы я не  знала точно,  что вы  не умеете врать, то многие ваши
рассказы я бы расценила как мюнхаузенщину...
     Ларионов прижал руку к сердцу:
     - Честное слово! Об этом же в газетах писали. Статья называлась "В  оке
тайфуна". Да и хвастаться тут  особенно нечем. Меня даже потом за это судить
собирались.  Правда,  выяснилось,  что  я  был  стажер  и  не имел  никакого
отношения к прокладке курса...
     - Ладно, нам бы сейчас выплыть  из тайфуна, -  махнула я  рукой.  -  Вы
будете пить чай со мной?
     - А мы не можем, - заверещала  Маринка. - Мы все уходим в кино. Алексей
купил четыре билета на "Пиратов двадцатого века".
     - Слава богу, - вздохнула я с облегчением. - Вы без меня идите, а я тут
пока приберусь и отдохну.
     - А когда возвратимся, - сказал Ларионов, - то мы, с вашего разрешения,
попьем с вами чай опять.
     Сережка открыл дверцу, холодильника и достал коробку с тортом:
     - Можно взять по кусочку? А то Алексей не дал резать до твоего прихода!
     - Ладно, режьте и собирайтесь быстрее, - сказала я. - А то опоздаете на
своих пиратов...
     Они с  шумом  выкатились в  прихожую,  и,  уже  натянув куртку, Маринка
успела сообщить:
     - Мамочка,  Галина Лаврентьевна велела принести завтра в школу двадцать
копеек  на Общество Красного Креста и Полумесяца. А  значок и  удостоверение
потом дадут... Не забудешь?
     - Хорошо, - сказала я. - Идите. Я не забуду...
     Не забуду.  Может быть, вот  эта  покорная готовность делать все  время
бессмысленные  взносы  жизни  начинается  с двадцати  копеек  на  содержание
общества, о котором Маринка слыхом не слыхивала?
     Их  голоса  еще шумели  за дверью, потом зашипел  и лязгнул на площадке
лифт  и увез  их  навстречу  приключениям, прыжкам,  побоищам  с пиратами. Я
сидела в сонном  оцепенении на  кухне, прислушивалась к стрекоту осмелевшего
сверчка - "цик-цвик- цуик!", пила чай и думала о том, что давно-давно, когда
мы  были с  Витечкой еще молоды и совсем  бедны,  на этой  кухне  собиралось
множество людей. Каждый день. Ни у кого не было денег, не было положения, но
в избытке наличествовали  идеи, планы и  надежды. Веселились,  шутили  и все
время  говорили  - тысячи, тысячи  часов. Ели  винегрет, печеную картошку  и
пельмени, пили самое дешевое вино. Это называлось у нас кутить!
     У Витечки тогда было  много друзей, и все они были мои друзья. Они были
прекрасные или казались мне  такими прекрасными, потому  что  Витечка всегда
провозглашал свой  любимый заглавный тост:  "Давайте выпьем за наш стол, где
нет ни одной противной морды!"
     Да, когда-то там не было ни  одной противной  морды.  Бежало  время,  и
приятные  морды  наших  друзей  старели,  изнашивались  и  как-то  незаметно
исчезали из-за  нашего стола. И так же незаметно их замещали  другие, и я не
сразу заметила,  что они не  такие  приятные, или  не  совсем приятные,  или
совсем неприятные. А точнее говоря -  противные. Противные морды "нужников",
влиятельных  нужных людей,  оседали  за  нашим  столом.  Это  были  какие-то
редакторы, заместители  начальников управлений, художественные руководители,
люди неприятные, но  со связями,  которые должны были помочь Витечке сделать
наконец большой скачок.  Невооруженным  взглядом  было видно,  какие  у  них
противные морды, но  Витечка, с той же искренностью,  с какой он жил в своем
рекламном киномире, провозглашал свой неизменный тост, все с той же страстью
и сердечной верой: за то, что в нашем застолье нет ни одной противной морды!
     Мне любопытно было бы понять  сейчас:  действительно Витечка  не видел,
что приятные морды заменились на противные? Или это было ему безразлично?
     Наверное,  не видел. Ведь тост всегда очень  нравился противным мордам,
они аплодировали ему и лезли целоваться. Они-то, наверняка,  не считали себя
противными.
     Все-таки, как художник и режиссер, Витечка был последовательным адептом
системы   Станиславского.   Он   мне   всегда  объяснял,  что   вся  система
Станиславского   может   быть   сведена   к   формуле:  "Искренняя  вера   в
предполагаемые  обстоятельства". И только сейчас я  стала понимать, что он и
со мной прожил жизнь  по этой системе. Он  искренне  верил в  предполагаемые
обстоятельства  нашего  счастья.  А потом  закрыл  спектакль,  отменил  весь
репертуар, разрушил театр и ушел...
     Я встала, чтобы подогреть чайник, и вдруг услышала щелчок замка и скрип
открывающейся  входной двери. У меня  замерло  сердце: кто это может быть? Я
вышла в прихожую - на пороге  стоял Витечка. В руках  у  него был сверток  и
цветы. Ай да номер!
     - Здравствуй, Ириска, - сказал он ласково и приветливо улыбнулся, будто
мы расстались час назад.
     - Здравствуй, Витечка, - сказала я, а голоса было почти не слышно.
     -  Я  тебя  очень  рад  видеть,  -  сказал  он  с  максимально  видимой
искренностью, потому  что,  наверное, у  меня сейчас  была приятная морда. А
может быть,  противная, но как  режиссер он считал правильным,  чтобы у меня
была сейчас морда приятная.
     Он  скинул куртку, подошел ко мне, сунул мне  в руки цветы и  поцеловал
меня  в щеку братским поцелуем комнатной температуры. Я отстранилась слегка,
а он, не  замечая этого, взял  меня за руку и  повел на кухню.  И я пошла за
ним. Мы уселись за стол, и он положил на край сверток.
     - Это я Сережке купил гитару. Я знаю, что он давно очень хотел...
     Я смотрела на него взглядом следователя Бурмистрова.
     - Ты бы лучше купил ему сапоги на осень!
     - Почему лучше? Не вижу  противоречия,  - засмеялся Витечка и с треском
стал срывать бумагу с  гитары. -  На  сапогах молодые люди  не играют,  а  в
гитарах не ходят по лужам. Сапоги купим отдельно. Это  не проблема. Я пришел
поговорить по более серьезному делу...
     -  Не  сомневаюсь,  -  хмыкнула я.  -  По пустякам  ты бы  не стал меня
беспокоить...
     - Не  надо. Ириска, не  иронизируй. Не до шуток нам. Мне сказали, что у
тебя есть мужчина... Довольно быстро, я бы сказал...
     Я не могла понять, хорохорится он или ему действительно  наплевать, что
у меня есть  мужчина. Забавно, что моя репутация верной жены рухнула раньше,
чем мое целомудрие.
     -  А кто же это тебе сообщил? - спросила я тихо, наливаясь злостью, как
цементом.
     -  Ну, это  не  вопрос! Земля, как знаешь, слухом  полнится.  Но  я  не
собираюсь устраивать  тебе сцены.  Черт  с  ним, с мужчиной, если  бы он  не
навесил на тебя свои кошмарные проблемы...
     - А ты откуда знаешь про проблемы?
     -  Как видишь,  знаю. И мне  кажется, Ириска,  что  мы  должны  всерьез
подумать о сложившейся ситуации.
     - Мы? А ты тут причем?
     -  Очень причем! Сегодня меня  вызвал директор и поставил перед жесткой
альтернативой: или на следующей неделе меня переводят в штат  телевидения, в
объединение "Фильм",  или у меня отберут  те мусорные заказы,  что  я  делаю
сейчас...
     - Видишь, Витечка, ты из-за моих плутней становишься мучеником.
     -  Я не  хочу  быть  мучеником,  - серьезно ответил он. - Мученик - это
посмертно реабилитированный неудачник. А я  хочу еще при жизни успеть что-то
сделать, но по прихоти судьбы решение  этого  вопроса, как  это  ни странно,
зависит от тебя. Передо  мной нет выбора,  выбор  предоставлен тебе. Никогда
моя судьба так не зависела еще от тебя...
     Я усмехнулась:
     - Раньше соловьям, которых держали в трактирах, выкалывали глаза, чтобы
они пели чувствительнее, с надрывом.
     - Не надо, Ира, не говори так, тебя это не украшает, - покачал печально
головой Витечка. - Жизнь очень сложная штука. И нужно иметь большую мудрость
сердца, чтобы  сделать правильный выбор в  ситуации, которая  определяет всю
нашу жизнь.
     Я чувствовала, что он под руководством Гейл Шиихи далеко продвинулся на
пути преодоления своего кризиса.
     - Что же я должна выбирать? - спросила я.
     - Ты должна выбрать  одно  - нашу будущую совместную  жизнь,  творчески
полную  для меня  и  радостную  для  тебя  в семье!  Неужели ты  предпочтешь
какое-то минутное увлечение?..
     Я вдруг впервые в  жизни  подумала, что Витечка, может  быть, не  такой
умный?  А  вдруг  он дурак? И мне просто раньше никогда  это не  приходило в
голову?
     - А тебе не кажется, что ты поставил меня перед трудным выбором?
     Но, кажется, он совсем не понимал, что происходит.
     - Не трудный! Он не трудный, а ясный как день! - воскликнул со страстью
Витечка.  - Не уподобляйся человеку по фамилии Буридан.  У него был осел  по
имени  Жан,  который  умер от  голода меж двух охапок  сена,  не зная, какую
выбрать сначала. Не будь Буриданом!
     Я долго  внимательно смотрела  на  него, пока  он  не стал  нетерпеливо
ерзать. Наверное, я никогда так долго внимательно не смотрела ему в глаза.
     - Не поняла я - кто умер? Буридан или осел? Витечка, ты умеешь говорить
просто?
     - Я всю жизнь старался это делать.
     -  Значит, у тебя это  никогда не получалось, - сказала я грустно.  - Я
впервые  за  пятнадцать  лет  подумала,  как  ты  всегда  сложно  и  красиво
говоришь...
     - Я всегда  говорю искренне, - сказал Витечка. - Может быть, ты чего-то
не понимаешь, но это не моя вина!
     Эти слова он  говорил уже  с нажимом, с  тихим  дребезгом в  голосе, на
обертонах  - вспомнился  большой опыт давания мне укорота. Он знал, что надо
слегка поднять голос, яростно сверкнуть глазами и  круче нажать - ив грохоте
приближающегося укорота я сразу  же скажу: "Витечка, давай  сделаем, как  ты
считаешь..." Он не знал просто, что  у меня  была довольно хлопотная неделя,
за которую я  много  чего  передумала.  Знала,  это  глупо, бессмысленно,  а
все-таки спросила:
     -  А  вдруг  тебя  обманывают?  Вдруг  никто  и не  думает  брать  тебя
режиссером в объединение "Фильм"?
     -  Этого  не  может  быть!  - отрезал  Витечка  категорически. -  Ты не
представляешь влияния и возможностей людей, которые об этом просили.
     - Я представляю себе их возможности. Поэтому и хочу спросить, правильно
ли   я   тебя  поняла.   Ты  возвращаешься  домой,   становишься  режиссером
телевидения, мы счастливы. Мир и благодать, розово-голубая гармония. Правда,
какой-то человек пойдет в тюрьму...
     - Мы с тобой про это ничего не знаем, - быстро перебил Витечка.
     - Ты не знаешь, а я знаю.
     - Но  мы  не можем всю свою жизнь  ставить  в зависимость  от поступков
какого-то неведомого нам человека, не умеющего себя вести на улице...
     Я вдруг поймала себя на мысли, что мне хочется  его избить. Мне никогда
в жизни никого не хотелось избить. По отношению к Витечке такое  представить
себе было невозможно  -  абсурдное кощунство.  Но сейчас  я  с  удивительной
остротой ощущала, как мне хочется размахнуться и ударить его изо всех сил по
лицу. Он был  мне сейчас  противнее  Шкурдюка, он весь светился  ясноглазым,
жизнерадостным, здоровым людоедством.
     И говорил горячо, напористо:
     - Ириночка, поверь мне, я  прошу тебя, ты все усложняешь! Все еще может
быть замечательно в нашей жизни.
     Мне нечем  было дышать,  ком  стоял  в  горле. Подошла к окну, отворила
фрамугу,  вдохнула  холодный  сырой воздух,  пахнущий  дождем,  асфальтом  и
огуречным  рассолом.  Но  удушье не  проходило. Я  повернулась  к  Витечке и
сказала задушенно-хрипло:
     - Прошу тебя, уходи отсюда! Уходи...
     - Что значит уходи? - обескураженно спросил Витечка.  - Мы с тобой ни о
чем не договорились.
     У меня не было сил с  ним препираться. Я взяла со стола гитару, подошла
к окну,  шире распахнула створку и выкинула  ее в черную  мокрую пустоту.  Я
видела, как гитара летела, косо планируя, и на полированной ее деке мелькнул
фиолетовый отблеск уличного фонаря,  и тишину осеннего вечера вдруг разорвал
треск и долгий дребезжащий звон лопнувших струн.
     Витечка испуганно смотрел на  меня,  потом  встал,  повернулся  и молча
вышел.
     Не  знаю,  сколько  времени  прошло. Омут воспоминаний, пустыня чувств.
Тоска и боль, немота и бессилие.
     Потом заявились мои киношники. Крики, толкучка, сопение, суета.
     Пока  ребята  мыли в ванной  руки,  я  сказала  Ларионову,  нарезавшему
большими ломтями торт:
     - Я нашла таксиста.
     Он удивленно повернулся ко мне и спросил растерянно:
     - Моего?
     -  Ну,  конечно,  вашего.  Другой  ведь  нам  не  нужен.  Его   фамилия
Глухоманов. Номер машины 25-15. Второй таксомоторный парк. Он сейчас капусту
возит в Приреченске.
     - А где этот Приреченск?
     - Километров сто отсюда.
     Ларионов молча смотрел на меня, дожидаясь моего слова. Я кивнула:
     - Да, конечно! Завтра с утра я  договорюсь на  работе, и сразу поедем в
Приреченск. Ничего, ничего, найдем мы этого Глухоманова...
     -  С утра  не  могу, -  вздохнул Ларионов. - Меня Бурмистров вызывает в
прокуратуру на очную ставку.
     - Знаете что? Вы  с утра отправляйтесь  к  Бурмистрову... Сколько может
продлиться очная ставка?
     Ларионов пожал плечами:
     - Бог весть, я никогда не был на очной ставке...
     -  Ну,  я  думаю,  часа  два,  не  больше...  И  сразу  скажите  ему  о
Глухоманове. И насчет девушки Риты подайте ему заявление. Надо его заставить
ее разыскать. А я в редакции до двенадцати освобожусь и заеду за вами. Прямо
в прокуратуру...
     Дети давно  спали.  С  экрана  телевизора приглушенно  вещал  синоптик,
обещая переменную облачность, резкие порывы ветра -  до  шквальных,  сильное
понижение температуры, и вид  у него  самого был очень обиженный предстоящей
непогодой.
     Ларионов взял меня за руку:
     - Ирина Сергеевна, можно я вас поцелую - мне тогда будет веселее идти в
прокуратуру...
     Он  сказал это  как  бы шутя,  но голос у  него рвался  от волнения.  Я
растерянно молчала, а он вдруг обнял  меня, и я услышала, как бешено молотит
в мою грудь его сердце...
     - За что же мне такое счастье? - прохрипел он, задыхаясь...
     В это утро  у меня все получалось удивительно споро и ладно.  И впервые
за  долгое время  настроение было  легкое, радостное и  неожиданно вернулось
ощущение уверенности, которое, казалось, навсегда оставило меня.
     Я  ощущала в себе молодую упругую силу и с легкой досадой думала о том,
что   жизнь  в  последнее  время  сумела   убедить  меня  в  моей  старости,
никчемушности, законченности моей женской судьбы.
     Но это не так!  Я в это не хочу верить! Я с этим не согласна! Мне всего
тридцать три! Уже тридцать  три. Но  меня  любит  Ларионов! Меня любят дети.
Старик, все мои товарищи! Нет, я не хочу быть одинокой злой старой бабкой! Я
хочу синего неба, ветра,  молодой  травы,  солнечной ласки. Я  хочу любви, я
хочу еще жить...
     И  на работе все получалось необременительно, легко и быстро. Все,  кто
был мне  нужен, оказались на  своих местах,  у телефонов,  со  всеми  успела
договориться,  все мне говорили в это утро  "да"! Потом  написала ответы  на
письма  и понесла ответственному  секретарю Галкину. Как всегда,  заваленный
кипами  гранок и рукописей, он колдовал над макетом газеты. Искоса  взглянул
на меня из-под, очков, помахал рукой  и углубился в  бумаги.  Я положила  на
угол  стола  письма и  уже было  собралась уходить, но у дверей вспомнила  и
вернулась:
     - Слушай, а ты не знаешь, кем работает в прокуратуре Кравченко?
     Галкин - по  должности  или  по  складу  ума  -  знал  на  память  всех
мало-мальски должностных людей. Он приподнял на меня взгляд, кивнул:
     - Знаю. Прокурор области. А зачем он тебе?
     - Да меня попросили узнать...
     -  Не  отвлекай, дел полно. - Галкин отмахнулся и  переложил  из  папки
"загона" к себе поближе новую стопку исписанных листов.
     - Ты меня можешь отпустить сегодня после обеда?
     - А зачем? Что-нибудь случилось?
     - Нет, у меня очень важное дело, не знаю, когда отобьюсь...
     -  Поезжай.  Только  не  забудь,  за  тобой  заметка   об  ансамбле  на
Компрессорном заводе.
     Прокуратура обитала  в двухэтажном  старом доме  на углу  Пескаревки. В
киоске,  распространявшем  на  всю  округу  сладко-масляный  аромат   свежей
выпечки, я купила несколько горячих коричневых пончиков, обсыпанных сахарной
пудрой.  Остановилась напротив  прокуратуры и  с наслаждением жевала  мягкие
поджаристые колесики пончиков, одновременно испытывая стыд и раскаяние из-за
своей обжорской слабости.
     У   дверей   прокуратуры  притормозила  "Волга".  Из  нее  вышли  двое,
милицейский  лейтенант  и штатский, который  что-то сказал в  открытое  окно
сидящему за рулем сержанту милиции, и они отправились в здание.
     Я  взглянула   на  часы  -  половина  первого,  посмотрела  на  вход  в
прокуратуру и увидела, как  распахнулась  дверь.  Появился тот лейтенант, за
ним шел Ларионов. Под руку его держал человек в штатском.
     Еще ничего не понимая, я вдруг - отрывом сердца- ощутила, что случилось
ужасное. Столбняк обрушился  на  меня, я  замерла  с пончиком  в руке,  ноги
отнялись, я не могла пошевелиться.
     У милиционера и штатского были скучные, равнодушные лица людей, занятых
обыденным, раз и навсегда надоевшим делом.
     Ларионов,   почему-то   без   шапки,   неестественно   синюшно-бледный,
затравленно озираясь, крутил  головой по сторонам, видимо, искал меня,  пока
не встретился со мной глазами. И тут столбняк, напавший на меня, прошел.
     Я бросилась  к нему  через дорогу, а  милиционер, шедший  впереди,  уже
открыл дверцу  "Волги"  и  показывал рукой  Ларионову, чтобы  он садился  на
заднее сиденье. Ларионов резко отодвинул его и рванулся мне навстречу. В тот
же момент лейтенант и штатский схватили его за руки и стали тянуть в машину,
но  Ларионов  уперся  ногой  в  порог  "Волги",  и лица  его конвоиров  вмиг
перестали быть скучными, напряглись и покраснели от злости.
     - Ира! -  орал сипло Ларионов,  упираясь изо всех сил. - Меня арестовал
Бурмистров!.. Совсем!.. В тюрьму!.. Найди таксиста и Риту!..
     Он хотел что-то еще  сказать, но шофер перегнулся через сиденье и  тоже
поволок Ларионова  в  машину, зажимая  ему рукой  рот,  и  я слышала  только
тяжелое пыхтение конвоиров и страшный горловой клекот Ларионова.
     Я испуганно крикнула:
     - Не дерись с ними! Алеша! Не дерись! Я все сделаю! Я всех найду!
     А  Ларионов  неожиданно  крутанул  их,  рывком  бросился  в  машину  и,
отбиваясь ногами, быстро опустил стекло  двери с  моей  стороны - я была уже
рядом с  машиной.  Сзади  на него навалился штатский,  шофер  истошно крутил
стартером мотор, а Ларионов успел сказать:
     - Спасибо... Ира... за все... Люблю... Ира...
     И  машина рванула  с места, с  визгом  набирая  скорость,  помчалась по
улице.
     И неожиданно для себя  я  вдруг  горько  заплакала.  Не  помню, когда я
плакала. А тут схватило за сердце - не могла остановиться. Я плакала, как на
похоронах. Мне  жалко была Ларионова,  себя, детей, я  плакала о беспомощном
Старике, об уходящей жизни, о нашем бессилии перед бессмысленной жестокостью
бездушной машины.
     Я  стояла на  улице,  плакала,  тушь разъедала  глаза, ползла  по  лицу
косметика, и ни один человек не остановился, никто не спросил: что с тобой?
     Так стояла долго и плакала,  не  соображая, куда идти, что надо делать,
пока вдруг не  почувствовала на своих плечах чьи-то тяжелые руки, и знакомый
голос откуда-то сверху гремел:
     - Ирэн! Что с тобой? Очнись! Ты что, девушка дорогая?
     Подняла  нестерпимо горящие от туши  и слез глаза  - передо мной  стоял
Сашка Жигунов.
     - Ты что тут делаешь? - тряс он меня.
     - Ларионова сейчас арестовали... - сказала я ему.
     - Так-так! - крякнул он. - Этого надо было ожидать...
     Я с ненавистью сказала ему:
     -  Иди к черту! Ты  был такой парень золотой, а стал тоже держимордой и
тюремщиком... Совести ни у кого у вас нет!..
     -  Перестань, перестань, не бушуй.  - Он  обнял  меня за  плечи и повел
прочь от прокуратуры. - Ну-ка соберись, будем думать, что делать...
     - Я тебя раньше просила подумать! Вот ты и подумал...
     - Да я и сейчас ничего не могу надумать!  - сказал он сердито. -  Я  же
ему,  дураку,  тогда  говорил,  что  кончится   именно   этим.  Он,  видишь,
достоинство хотел отстоять! За это платить надо...
     Я схватила его за лацканы куртки и закричала:
     - Что ж, суда нету? Правды нету? Закона не существует?!
     Он прижал меня к себе и сказал:
     -  Не ори на улице,  не  ори.  Есть суд,  есть  закон, а  правда вот, к
сожалению,  не  всегда  есть.  И  не везде. Да  ладно, что  об  этом  сейчас
рассуждать... Есть только один способ помочь твоему Ларионову...
     - Какой?
     - Я тебе уже говорил: надо собрать  материал на его спарринг-партнеров.
Доказать неоспоримо их вину...
     -  А  о  чем я тебе говорила? Я  тебя с самого начала просила именно об
этом!
     Жигунов наконец рассвирепел:
     - Я тебе  уже сказал: у меня нет своего  сыскного бюро!  Я на службе! И
вылететь с работы не хочу! Ты сама что-нибудь разузнала?
     Я сглотнула ком в горле, сказала:
     - Разузнала.  Я  нашла водителя такси, и я  точно  знаю,  что с  ними в
машине была женщина, с которой путается Чагин. Они ее укрывают от следствия.
Но не знаю, как найти ее.
     Жигунов подумал одно мгновение:
     -  Прикидывая  ситуацию,  думаю,  что  шли  они   из  ресторана.  Почти
наверняка...
     - И что из этого? - спросила я. - Обойти все рестораны в городе?
     - Да нет, они по всем ресторанам города не ходят, - усмехнулся Жигунов.
- Судя  по тому,  где компашка перехватила такси, они  отдыхали  в "Актере".
Фешенебельный кабак, и скорее всего они должны были там развлекать кишки. Ты
знаешь кого- нибудь в "Актере"?
     - Откуда? Я там была раз в жизни...
     Жигунов взглянул на часы и приказал:
     -  Так-с, мне надо вернуться в прокуратуру,  подписать  документы.  А с
тобой мы встретимся в три часа дня у входа в "Актер". Только давай больше не
нюнить. Приведи свой фейс  в порядок  и держи хвост пистолетом.  Чего-нибудь
сообразим...
     За  пять минут до срока  я была  у ресторана  "Актер", но  Жигунов  уже
нетерпеливо расхаживал у входа.
     - Ты чего опаздываешь? - накинулся он.
     - Я не опаздываю! Я приехала раньше времени...
     - Ну, значит, это я так сильно  торопился,  - сразу смягчился Сашка.  -
Пошли, времени мало...
     Швейцар за стеклянной дверью  отрицательно помахал  рукой, показывая на
табличку "Свободных мест нет". Жигунов резко застучал  кулаком  в стекло, на
лице швейцара неспешно проплыли гримасы-маски  - удивление,  гнев, внимание,
интерес, смущение, удовольствие, огромная радость. -  Последняя маска, щедро
гарнированная медовой улыбкой, распахнула перед нами дверь.
     -  Заходите! Пожалуйста, прошу  вас...  Не признал  сразу, давно нас не
посещали, - сочилась патокой маска в синей фуражке с галуном.
     - Да  делать у вас нечего, - усмехнулся  Жигунов.  - Тут у вас порядок,
мир да благодать...
     Мы отдали  швейцару  плащи  и  прошли  в  зал. Несмотря на  запрещающую
табличку у двери, половина столов была свободна. Непостижимая тайна для меня
- подозрительное бескорыстие рестораторов, старающихся любой ценой  отогнать
от себя клиентов. Может быть, они всегда ждут Чагина с друзьями?

     - Скажи, Саш, а почему ты решил, что они были в этом ресторане?
     - Гипотеза!  Предположение.  Версия,  -  развел  он руками. - Городская
география и знание их вкусов... Он посмотрел на меня, переспросил:
     - Не понимаешь?
     - Нет.
     - Это  очень модный  ресторан.  Здесь  собираются  журналисты,  актеры,
киношники.  Здесь  гуляют  все девушки полусвета  и мальчики  полутьмы.  Это
тусовочное  заведение  -  Чагин  со  своей  девулькой и  компаньонами должен
отдыхать в таком заведении. А  находится оно в двух минутах ходьбы  от места
их драки...
     Я раскрыла сумку и достала фотографию Чагина.
     -  Посмотри, Саша, это я на стадионе со стенда содрала. Может быть, она
тебе понадобится...
     Жигунов посмотрел на фотографию Чагина, усмехнулся:
     - Наука  в лес не идет. Хорош, - положил фотографию в карман, взял меня
под  руку  и   провел  в  глубину   зала  к   стойке,   бара.   Здесь  царил
золотисто-коричневый  уютный полумрак.  Навстречу  нам  плыла  метрдотельша,
расфуфыренная,  "фирмово"  одетая, с бриллиантовыми булыжниками в ушах.  Она
широко разводила руки для объятия с криками:
     - Какой гость дорогой! Кто к нам пожаловал!..
     Насмешливо-холодно Жигунов остановил ее:
     - Рад тебя видеть, Ангелина. На воле...
     - Вечно вы, Александр Кирилыч, со  своими  шутками! - трусливо-радостно
захихикала  Ангелина,  и  ее  булыжники  затряслись,  разбрасывая  маленькие
радуги. - Будете  обедать с дамой? Есть  миноги, угри,  телятина  "фри". Или
аперитив? "Чинзано"? "Мартини"?
     Жигунов покачал головой:
     - Для  нас аперитив  - слишком тонко. А на обед с телятиной сегодня еще
не  заработали. Скажи, чтобы  нам дали две чашки кофе и пепси.  Ты  пирожное
будешь? - повернулся он ко мне.
     - Нет, у меня утренние пончики еще в глотке стоят.
     Барменша  за  стойкой нажала  на  пневматические  рычаги  кофеварки,  с
шипением  брызнул  из  краников  коричневый  напиток.  Ангелина  сама подала
чашечки и спросила любезно:
     - Чего еще изволите?
     - Советов, подсказок, указаний, - сказал Жигунов.
     - Александр Кирилыч, для вас-то всегда пожалуйста...
     Жигунов достал из кармана фотографию Чагина и протянул Ангелине:
     - Узнаешь, конечно?
     Ангелина удивленно подняла нарисованные брови:
     - Естественно... Владимир Петрович...
     - Чагин часто к вам ходит? - спросил Жигунов.
     -  Ну, не  то чтобы  часто, но  регулярно. Вот  последний раз  неделю -
десять дней назад заходил.
     - Да, я знаю, - сказал Жигунов. - Он был со Шкурдюком и Поручиковым...
     - Совершенно верно. А что, Александр Кирилыч, случилось что-нибудь?
     Жигунов долго смотрел на нее, качал головой:
     - Наверное, случилось,  Ангелина, раз ты  вместо товарищеских подсказок
задаешь мне вопросы... Чего ж ты мне про Риту не рассказываешь?
     - А что рассказывать? Вы же и сами про все в курсе...
     - Ну, был бы про  все в  курсе,  не приходил. -  Жигунов прихлебнул  из
чашки кофе и спросил небрежно: - А ты Риту эту знаешь?
     Ангелина засмеялась:
     - А кто же ее не знает? Ее весь город знает. Можно сказать, в масштабах
страны известность. Она же в сборной по плаванию...
     -  Так-так-так, - постучал пальцами по  стойке Жигунов. -  Маргарита...
Маргарита...  Маргарита... -  повторял  опт,  вроде  припоминал  выскочившую
случайно из памяти фамилию.
     - Терешкина, - подсказала Ангелина.
     - Да-да-да! Маргарита Терешкина! - обрадовался Жигунов, будто вспомнил.
- Ну ладно... А сильно гуляли?
     - Ну  как это  - сильно? В пределах допустимого.  С  ног  не  падали, -
ласково улыбнулась Ангелина.
     В это время  из-за шторки позади бара возникла женщина  в белом грязном
халате и драматическим шепотом позвала:
     - Ангелина Степановна! Подь на минутку! К телефону директор кличет!
     - Простите, я сейчас  же вернусь,  - пообещала Ангелина  и  скрылась за
занавесом.
     Я схватила Жигунова за рукав:
     - Саша, ты не можешь у нее в письменном виде получить показания?
     Жигунов сердито мотнул головой:
     - Я ж тебе объясняю, что я не только брать у нее  письменные показания,
но и расспрашивать не имею прав.
     - Саш, но если ее  официально вызовут в прокуратуру или в суд, она ведь
обязана дать эти показания?
     - Никогда она не даст этих  показаний в прокуратуре и откажется даже от
того, что сказала нам сейчас...
     - Но почему?
     - Потому что  она  сама жульница  и стучать на своих клиентов не будет.
Это выходит за рамки их воровской этики. Она  уже  и так  мне их  сдала. А в
прокуратуру она не пойдет и ничего подтверждать не станет.
     - Но она же ведь от них никак не зависит. Чего ей бояться их?
     - Это тебе только  так кажется. Она их и боится, и  зависит. И говорить
про них ничего  не будет. Думаю, что визит исчерпан.  Допивай  кофе  и можем
идти...

     Мы дошли до улицы Маяковского в ожесточенном молчании.
     - Саш, если ничего мне не удастся узнать и дело дойдет до суда - осудят
Ларионова?
     Жигунов развел руками:
     - Наверняка. Срок впаяют, как из пушки...
     - А какой срок по статье полагается?
     -  До пяти лет. - Он взглянул на меня и поспешил утешить:  - Ему больше
года не дадут первый раз - характеристики, наверняка, хорошие...
     - Да, -  кивнула я. -  У него  наверняка  будут хорошие характеристики.
Хорошему человеку  с хорошими характеристиками дадут  всего год тюрьмы - ума
дадут, мозги на место вправят...
     - Не  убивайся  так, Ирэн!  Он мужик крутой, он год в  колонии на одной
ножке простоит...
     - Это я не  сомневаюсь!  - согласилась я. -  А то,  что опозорят на всю
жизнь, работу любимую навсегда отнимут,  судьбу сломают.  - это так, чепуха!
Это даже в приговор не включается, мелочи.
     На противоположной  стороне  перекрестка, у  того  самого  злополучного
магазина с заново остекленной витриной по-прежнему стояла бабка с цветами.
     Я показала ее Сашке:
     - Вот эта старуха все видела. Она была в самой свалке, при ней началось
все. Но она говорить ничего не хочет...
     -  Вполне  естественно,  -  хмыкнул Жигунов.  - Она  и торгует-то здесь
незаконно. Наверное, постовую службу умасливает. Ей еще лезть в чьи-то дела!
Что она, с ума сошла?
     Я понимала, что  испытываю  к бабке несправедливую ненависть, вызванную
ее резонным нежеланием помогать мне.
     - Скажи, как ты думаешь, откуда у нее могут быть цветы? - спросила  я у
Сашки. - Она ведь явно городская жительница. Она не похожа на деревенскую.
     - Цветы?  - задумался Сашка, - Да сейчас не разберешь, кто городской, а
кто деревенский, все одеты одинаково...
     - Да дело не в одежде. Она не похожа на деревенскую.
     - Это твои выдумки, - махнул он рукой.
     - Саня, умоляю  тебя,  голубчик, дорогой, сделай милость, прошу тебя  -
подойди, спроси ее. Ты  совсем по-другому  с ними разговариваешь.  Они  тебя
боятся!
     - Никто сейчас никого не боится, - сказал серьезно Сашка, но решительно
сошел с тротуара и направился через дорогу. Я припустила рысью вдогонку.
     - Почем цветы? - улыбчиво спросил Жигунов.
     -  Три  рубля  букетик,  -  протянула  ему бабка  свои желтые нарциссы,
мазнула по  мне взглядом и, по-видимому,  узнала -  сразу же  отвела глаза в
сторону.
     -  Дороговатенько, - хмыкнул Жигунов, посмотрел  внимательно  на нее  и
эпически спросил: - Бабуль, а ты почему здесь торгуешь? У тебя разрешение на
это имеется?
     - А на кой разрешение? - всколыхнулась бабка.
     -  Ты же знаешь,  что  исполком  запрещает торговлю  в  неустановленных
местах.
     - А кто их знает, эти места - где они установленные, а где нет! - У нее
ярко, молодо,  зло светили пронзительные желтые глаза. - Может,  здесь оно и
надо бы установить, раз никому вреда от этого нет, а людям радость...
     -  Вреда нет, а  порядок соблюдать  надо, - сказал сержантским  голосом
Жигунов. - А документы у тебя есть?
     Бабка взвилась:
     -  Какие еще документы? Зачем  они мне?  Что  я,  - шпиенка или  беглая
какая?
     Жигунов твердо указал:
     - Документы нужны не  шпионам и беглым, а всем нормальным гражданам.  У
тебя должен быть паспорт!
     Интересно, что  бабка,  разговаривая с совершенно партикулярным,  модно
одетым Сашкой Жигуновым,  ни на миг не усомнилась  в  том, что он  настоящий
милиционер.  Наверное, дело  не в  форме, не в  погонах  и петлицах  - он не
вызывал сомнения в своем праве спрашивать, допрашивать, командовать какой-то
особой милиционерской статью, ухватками, тоном и манерой разговора.
     - Дорогая бабушка,  придется  пройти со мной в отделение, уточнить вашу
личность и составить протокол, - категорически завершил он дискуссию  и этим
почти  незаметным переходом  с  "ты" на "вы" перевел их  беседу из  уличного
разговора в административную процедуру.
     -  А чего  там уточнять?  - испуганно бушевала бабка. - Незачем меня по
милициям таскать! Еловацкая моя фамилия, Надежда Капитоновна меня зовут...
     - А моя фамилия Жигунов, - вежливо представился Сашка. - Но у меня есть
документ,  удостоверяющий  этот  факт,  а у  вас  -  нет. Поэтому  мы поедем
все-таки в милицию...
     Он вынул из внутреннего кармана плаща продолговатую черную коробочку, и
не только бабка, но и я  с удивлением увидела, как он выщелкнул из коробочки
хромированный  прут  антенны,  нажал  кнопку  тумблера  и  сказал  в  черную
решеточку микрофона:
     - Алло... алло!.. Двенадцатое?.. Алло... Это Жигунов...
     И все  это время он неотрывно  смотрел на  ерзающую  и суетящуюся бабку
Еловацкую,  которая  махнула рукой и стала складывать в сумку разложенные на
картонной коробке нежные желто-зеленые букеты.
     - ...Панюков,  это я, Жигунов. Слушай, подошли ко мне патрульную машину
на угол Маяковского и Революции... Да, надо... Хорошо... Отбой...
     Чикнул тумблером, положил рацию обратно в карман и попросил бабку:
     - Надежда Капитоновна, давайте-ка дособерем ваши  цветочки, надо  будет
нам немного отвлечься от торговли...
     Бабка попыталась взять его на голос:
     - А что ты безобразничаешь? Это издевательство! Чего пристаешь?
     Жигунов усмехнулся мрачно-спокойно:
     - Ну-ка тихо, тихо, успокойтесь, Надежда  Капитоновна! Мне кажется, что
вы не своими цветочками торгуете... -
     - А чьими - твоими?
     - И не моими. Вот мне  и охота узнать, чьими.  А если ошибаюсь, принесу
глубокие извинения...
     Мимо   нас  шла  по   тротуару  компания   молодежи  в  защитно-зеленых
стройотрядовских штормовках, расцвеченных  яркими институтскими  этикетками.
Парень играл на гитаре, а остальные вразнобой подпевали:
     Я жить-то не умею, а не то что убивать...
     Бабушка Еловацкая подняла с  асфальта сумку, потопталась нерешительно и
вдруг сделала рывок  навстречу студентам, как  атакующий  форвард.  На  ходу
перевернула сумку, и цветы дождем посыпались на тротуар.
     -  Берите  цветочки!  Берите  на  память,  сыночки дорогие и  доченьки!
Славной  нашей  молодежи  цветочки! Разбирайте быстрее,  пока этот  черт  не
отнял... - показывала она на смеющегося Жигунова.
     Ребята с  хохотом и  шутками расхватали  цветы и  галдящей разноцветной
стаей умчались по своим прекрасным молодым беззаботным делам.
     А Еловацкая уперла руки в боки и спросила Жигунова злобно-торжествующе:
     - Ну, кто  это  тут нарушает?  Торговать нельзя,  а раздавать  цветы не
запрещается? Я  ведь цветами  и  не торговала  никогда! Я  их раздаю  тут...
Понятно?
     - Понятно, Надежда Капитоновна!  - все еще улыбался  Жигунов. - Теперь,
коль вы улики уничтожили, придется мне вас проверить обязательно...
     Около  нас  остановился  раскрашенный в канареечные цвета  "жигуленок".
Жигунов взял из рук бабки пустую сумку и пошел к машине.
     Бабка  вздохнула,  плюнула  сердито  и  пошла  следом.  Жигунов  открыл
переднюю дверцу и сказал мне:
     - Садись сюда, а мы с Надеждой Капитоновной устроимся сзади, побалакаем
по дороге, пошепчемся маленько...
     Уселись в машину, Жигунов похлопал водителя по плечу и сказал:
     -  Ну-ка, Володя,  подкинешь  нас по адресу бабушки. Где  проживаете? -
повернулся он к Еловацкой.
     - Пролетарская, семнадцать, - мрачно буркнула бабка.
     Шофер включил  мигалку, дал газ, и  машина, выскочив с ревом на осевую,
помчалась через город.
     Я старалась не думать сейчас о Ларионове.  Из-за того, что я плохо себе
представляла   тюрьму,    воображение   услужливо    подсовывало    какой-то
бесформенный, мрачный, зловонный кошмар, полный  постоянной угрозы насилия и
ужаса. И кошмар этот сразу вызывал обморочную слабость и дурноту...
     Водитель  притормозил  у бетонной  башни. Приехали -  Жигунов  галантно
подал  бабке руку,  помог  вылезти из  машины. А она  предприняла  последнюю
попытку сопротивления:
     - Ну чего ты  на  мою голову навязался? Хочешь... -  она заговорщически
наклонилась к нему: - Отдам всю выручку, и пошли все по домам...
     - Это вы мне что, взятку  предлагаете, Надежда  Капитоновна? Так  я вас
понял?
     - Почему взятку! За провоз плату!
     -   Давайте-давайте,   -   ухмыльнулся  Сашка.   -  Не   надо   лишнего
разговаривать!  Сейчас идем к вам, проверим документы, поболтаем о пустяках,
и мы уезжаем...
     На восьмом этаже бабка Еловацкая позвонила в дверь,  и я  заметила, что
это условный сигнал.
     В квартире было тихо. Она обернулась к нам, сокрушенно вздохнула:
     - Нет мужа дома... Не ждал он меня так рано, не знал он, что вы меня на
своем такси повезете...
     - Ай-яй-яй, -  сокрушенно  покачал головой  Жигунов. - А  ключа  у  вас
своего, конечно, нету? Не добраться нам никак до паспорта, в дом не попадем?
     А  сам  подошел к  железной  дверце  электрического  распределительного
шкафа, перочинным ножом вскрыл запор,  открыл  створку  и стал рассматривать
электросчетчики.
     - Фь-ю,  -  присвистнул Сашка.  - Надежда Капитоновна, в квартире вашей
беспризорной никак печь плавильная? Счетчик крутится, как оглашенный...
     Бабка затравленно заметалась, глазами, а Сашка спокойно предложил:
     - Давайте, звоните, как надо, - пускай муж  открывает.  И не тяните зря
время, я все равно не уйду...
     Еловацкая  досадливо  крякнула,  достала из  кармана  ключ,  отперла  и
распахнула дверь.
     В  прихожей  стоял  испуганный пожилой мужчина с  вытянутым напряженным
лицом.
     - Что? Что такое? - спросил он.
     - А-а! Напасть такая! Вот, захватили меня...
     Жигунов, доброжелательно улыбаясь, вошел в квартиру:
     - Вы, Надежда  Капитоновна, предъявите,  пожалуйста, документы.  А  вы,
если не ошибаюсь, мужем доводитесь?
     Мужчина механически кивнул, по лицу его текли капли пота.
     В  квартире было невыносимо жарко. Влажная парная духота, запах гниения
и мокрой земли. Здесь дышать  было трудно,  воздух  такой тяжелый и плотный,
что казалось, его можно двигать руками, как шкаф.
     Жигунов уже освоился здесь, сказал весело:
     - Хозяева, а попить-то у вас можно?
     - Сейчас принесу, - сказала бабка и пошла на кухню.
     Жигунов  отодвинул  ее мужа, как стул,  сделал шаг и  распахнул дверь в
комнату.  Плотный поток света и  влажной  жары  плеснул  в лицо.  Я  ахнула:
комната была превращена в теплицу!  Настоящая оранжерея! Так вот откуда этот
теплый  гнилостный  запах. Весь пол  в комнате  был  уставлен пластмассовыми
лотками, в  которых  цвели  желтые нарциссы.  На  стенах и на  потолке  были
укреплены  самодельные софиты, сочившиеся нестерпимо  ярким  светом. Жигунов
вернулся  в  прихожую и  распахнул дверь во вторую  комнату,  и оттуда  тоже
полыхнул яркий  свет. Прихожая была так яростно освещена, будто мы собрались
здесь фотографироваться. Во второй, чуть меньшей оранжерее в лотках тянулись
наверх упругие зеленые стрелки еще не набравших силу тюльпанчиков.
     Из  кухни  вышла Еловацкая,  в  руках у  нее тряслась  кружка,  и  вода
проливалась на пол.
     -  Так,  дорогие юннаты, - сказал  мрачно  Жигунов.  -  Значит, частное
предприятие организовали? Подпольный цветочный промысел?
     - А что мы плохого делаем?  -запричитала бабка. - На пенсии мы...  дети
живут  отдельно...  нам такой  большой  квартиры  не надо...  мы  и цветочки
выращиваем здесь...
     - А где же вы спите? - спросил удивленно Жигунов.
     - На кухне и спим, тахта там у нас...
     - Елки-палки, цветы из дома людей выжили, - вздохнул Сашка. - Ну ладно.
Будем  два  протокола  составлять.  Сейчас  вызовем   из   домоуправления  и
участкового, опишем  то, что  здесь происходит. А вы,  Надежда  Капитоновна,
напиш