Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Copyright Рауль Мир-Хайдаров
     WWW: http://www.mraul.nm.ru/index1.htm
     Email: mraul61(@)hotmail.com
     Издательство "Советский писатель", 1992
     Роман
     В авторской редакции
     Date: 11 Nov 2003
-----------------------------------------------------------------------------



     Пока человек со  свежим шрамом на лбу, припадая на левую ногу, одолевал
просторный  холл ресторана "Лидо",  принаряженного к Новому  году, у Миршаба
мгновенно  пересохло в горле,  и  он  остро почувствовал, как не хватает ему
воздуха.  Бросив  взгляд  на  бармена  за  стойкой,  сказал,  пытаясь  унять
волнение:
     -- Налей побыстрее чего-нибудь...
     Но фраза  не получилась  спокойной, нервно свело скулы, и оттого  слова
прозвучали, тревожно, просительно  --  куда  подевались обычная  властность,
металл в голосе? Тревога читалась и на вмиг осунувшемся,  бледном лице, хотя
Салим Хасанович умел себя держать, и бармен прекрасно знал это.
     Странный хромой посетитель, осушивший  подряд две  стопки водки, вселил
нервозность  и в вальяжного  виртуоза бокалов  и  бутылок, и  он  тут же дал
промашку:  вместо традиционного особого  армянского  коньяка налил  водку из
запотевшей бутылки и заметил свою оплошность в последний момент, когда Салим
Хасанович  уже поднес рюмку  к губам.  Но  самое удивительное: педантичный и
капризный  любовник директрисы  "Лидо", не отрывая взгляда от ковылявшего  к
выходу болезненного вида человека, жадно опрокинул  рюмку и жестом  попросил
повторить, хотя бармен знал точно: Хашимов водку не пил.
     Бармен наполнил рюмку в протянутой руке и тоже невольно  устремил глаза
к выходу. Он увидел, как Карен  нарочито подобострастно склонился в поклоне,
открывая перед посетителем дверь, и выпустив его, тут же кинулся почти бегом
к бару, словно чувствовал призывный взгляд Миршаба. Точно так же, как минуту
назад Салим Хасанович, со странной кличкой Миршаб, к которой бармен никак не
мог привыкнуть, он жадно потребовал:
     -- Налей поскорее чего-нибудь...  --  и, увидев  бутылку  "Столичной" в
руке бармена, добавил: -- Лучше водки, да побольше, целый стакан...
     Бармен не заставил себя ждать, поискал глазами, чем бы дать закусить...
     Выпив залпом и не обратив внимания на поданный бутерброд с икрой, Карен
обратился к человеку, которого всегда называл "шеф":
     -- Он заглянул случайно или пришел испортить нам Новый год?
     Хашимов зло подумал:  "Вот если  бы  ты  справился с заданием, раздавил
"жигуленок" вместе с прокурором в  лепешку, сегодня  бы  у  нас не  возникли
проблемы и праздник прошел без сюрпризов". Но вслух сказал другое:
     --  Нет, не случайно. Он объявил, что включил  мне счетчик, и напомнил,
что мы с Сухробом слишком много ему задолжали. Понимаешь?
     Шок у него быстро прошел, и Миршаб  вполне  владел своими эмоциями,  да
ему  и хотелось перед Кареном выглядеть  спокойным, уверенным, он  знал, что
тот   просто   влюблен   в   Шубарина   за   его   хладнокровие,   выдержку,
аристократические  манеры. Брат  Карена,  Ашот,  долго  служивший  у  Артура
Александровича телохранителем,  сам  "человек без  нервов", всегда поражался
безупречной уравновешенности Шубарина  и считал  своего босса  образцом  для
подражания. Вселять  в Карена страх, тревогу не следовало. Всегда осторожный
Миршаб  заговорил,  забыв  про парня  за  стойкой, но тот  сам  инстинктивно
почувствовал, что  ему  следует держаться  подальше  от любой информации,  и
бочком, незаметно, покинул  рабочее место. Посетитель с рваным шрамом на лбу
вселил тревогу и  в  его душу.  Что могли означать его слова: "За  жену,  за
сына..."?
     Бармен хорошо знал многих "деловых"  и "крутых" людей в городе,-- бар в
"Лидо" пользовался популярностью у  этого  рода  публики из-за великолепного
ассортимента напитков, а баснословная дороговизна делала его недоступным для
случайных посетителей. Но,  как  ни  напрягал память, он не  мог  припомнить
этого  хромого  клиента,  судя  по  внешности,  местного. Он  давно привык к
всесилию хозяина, человека  из Верховного суда и сейчас не мог поверить, что
есть кто-то, могущий вселить тревогу в самого Миршаба, да еще в канун Нового
года. Но,  оказывается,  такой  человек  существовал,--  он  сам заявился  в
"Лидо",-- это читалось на лицах беседующих у стойки людей.
     Салим Хасанович,  уловив тревогу  в  душе  Карена, постарался перевести
разговор в романтическую плоскость, столь обожаемую в уголовном мире:
     -- Слишком театрален прокурор, или у него не  выдержали нервы. Помнишь,
как у Стивенсона,  в  "Острове  сокровищ",  одноногий  пират приносит жертве
черную метку?  Так  случилось,  что  и  мы  сегодня получили  от  "москвича"
метку...
     -- Как бы там ни было, благородный поступок с его стороны,  он играет в
открытую... - сухо ответил Карен.
     -- Благородство  -- дорогая штука,  не каждому по карману... - закончил
туманно Хашимов  и, пожелав  боевику весело встретить Новый год,  поспешил в
кабинет хозяйки ресторана.
     Наргиз  по внутреннему селектору отдавала последние наказы на  кухню, и
Салим  Хасанович,  придвинув  к  себе  ярко-красный  телефон,  набрал  номер
дежурной   на   этаже  института   травматологии,   где   лечился   Прокурор
республики,-- он помнил его наизусть.
     --  Скажите, пожалуйста,  не  поздно ли  будет  часа  через два завезти
праздничный  ужин  прокурору  Камалову?  --  спросил  он  любезно, не  забыв
поздравить дежурную по этажу с наступающим праздником.
     -- Кто  спрашивает? --  поинтересовалась  на всякий  случай  медсестра,
видимо, люди из прокуратуры провели с персоналом соответствующий инструктаж.
     -- Салим Хасанович  Хашимов, из  Верховного суда, -- ответил, довольный
трюком, Миршаб.
     -- Спасибо  за внимание  и  хлопоты, Салим  Хасанович,  но  должна  вас
огорчить: прокурор встречает Новый год вне стен нашей больницы.
     -- Он что, уже выписался? -- деланно удивился собеседник.
     -- Нет, отпросился у профессора Шаварина ровно  на сутки. Ему еще долго
у нас находиться...
     Ответ  любезной  медсестры  успокоил  Миршаба,  и  он, удовлетворенный,
положил трубку. Наргиз, слышавшая разговор, удивленно спросила:
     -- Ты хотел поздравить с Новым годом Камалова?
     -- А почему бы и нет? Коллеги все-таки, одним делом занимаемся, и Бог у
нас един -- правосудие. Не приведи Аллах попасть в такую аварию, я ведь тоже
на машине день и ночь мотаюсь. -- Ему не хотелось впутывать любовницу в свои
дела, но на всякий  случай он отметил,  что обеспечил себе  бесценное алиби:
медсестра наверняка при необходимости подтвердила бы факт телефонной беседы.
     На  улице  уже смеркалось, и  во дворе разом вспыхнули  фонари.  Сквозь
большое  оконное  стекло  холла  в свете  ярких  ламп  снег  падал  особенно
театрально,  словно   в  замедленной  съемке,  что   еще  больше   поднимало
предпраздничное  настроение.  Две заснеженные чинары  у ограды в  обманчивом
вечернем освещении издали походили  на  ели. "Зря их  не догадались украсить
хотя бы  лампочками",-- подумал  Салим Хасанович и вспомнил про подарок  для
Наргиз.
     "Проклятый  "москвич!" --  чертыхнулся про  себя  Миршаб, из-за него он
совсем забыл про новогодний подарок. Обидеть в такой день любимую женщину --
непростительная ошибка, объяснения в таком случае не принимаются!
     Но  "москвич" не шел  у него из головы, и он подумал, что если  сейчас,
тут же,  не вручит  Наргиз  презент, то опять может забыть  о нем. Мысли его
против воли крутились только возле  прокурора, и не было в них места ни  для
праздника, ни для Наргиз, которую он все-таки любил.
     Наргиз,  заметив, что ее покровитель чем-то озабочен,  подошла к нему и
нежно  погладила  по  голове. Волосы у Салима,  уже  чуть  тронутые сединой,
слегка вились, сами без особых ухищрений парикмахера укладываясь в прическу,
придававшую ему импозантный вид. Но все же  что-то актерское проглядывало во
внешности,  манерах  Хашимова, в его постоянном внимании к своему гардеробу.
Ласки Наргиз всегда  успокаивали  Миршаба,  но  тут он обрадовался  другому:
подвернулся  вполне  естественный  повод  вручить  подарок.  Из  внутреннего
кармана  темно-синей вечерней  "тройки"  он  достал  узкий футляр с тяжелым,
пятирядным  колье из  розового  жемчуга. Вчера одни люди в  благодарность за
услуги  принесли целый  дипломат  изящных вещей, и среди  них оказалось  это
чудесное изделие  в  роскошной коробке из золотистой замши. Колье отличалось
тем,  что  в  середине  все пять  рядов жемчуга соединялись  с  удивительной
красоты  изумрудом. Целый  час,  позабыв  про  дела, любовался  он  работой,
пытаясь  найти  хотя  бы две разные  жемчужины --  хоть  по  цвету, хоть  по
размеру, хоть по форме, но китайский жемчуг из Гонконга оказался без единого
изъяна. В дипломате были и  другие украшения, но  сегодня, в  Новый год,  он
остановил  свой  выбор на этой изящной вещи, вспомнив, как в день ограбления
прокуратуры Беспалый обещал подарить Наргиз жемчужное колье...
     -- Закрой глаза,-- попросил  Миршаб и, привстав, ловко  застегнул колье
на  высокой,  лебяжьей  шее  любимой  женщины,  на  миг  ощутив  тяжесть  ее
жгуче-черных волос.
     В  последние  годы  Ташкент  наводнили  жемчугом,  особенно  много  его
привозили армяне-репатрианты, о чем некогда поведал Артем Парсегян по кличке
Беспалый, а теперь, когда  стал свободным выезд в Китай, привозили  уйгуры и
дунгане, проживающие  в  Узбекистане  и Казахстане. Но колье из  пяти  рядов
розового жемчуга с  огромным изумрудом Наргиз  оценила  сразу,  хотя и имела
целую шкатулку бус: в старинных мусульманских фамилиях с незапамятных времен
жемчуг ценился дороже бриллиантов.
     --  Спасибо!..  --  искренне  поблагодарила  Наргиз, обвив  шею давнего
любовника горячими руками,-  она  не сомневалась, что Салим любит ее.  - Оно
чудесное!
     Подарок  обрадовал   и  огорчил  одновременно:  она  подумала,  что  он
засобирался  домой, отсюда  такая  поспешность  с  подношением,  хотя Миршаб
особенно  не  торопился.  Налюбовавшись  драгоценностью  у  зеркала,  Наргиз
заглянула в соседнюю комнату, где уже был сервирован стол на двоих. На улице
совсем  стемнело, а  окна  ее  личных апартаментов  выходили в глухой  двор,
оттого в зале стояла темнота. Но Наргиз не включила свет, а зажгла ароматные
свечи в тяжелых  четырехрожковых бронзовых шандалах, стоящих в центре стола,
от которых заиграли длинные причудливые отсветы на тонком фарфоре и столовом
серебре, задвигались тени  по высоким стенам. Подумав, она включила гирлянду
на небольшой,  щедро  наряженной елочке  в углу, и  только потом  пригласила
Миршаба в зал.  Мягкая лирическая  музыка,-- саксофон знаменитого Папетти,--
доносящаяся  из  огромных  динамиков  по  углам комнаты,  хвойный  аромат от
оплывающих  свечей,  светящаяся огнями, блистающая  украшениями  елка, стол,
белевший  во тьме  зыбким  квадратом с дрожащими  на  нем тенями,  изысканно
сервированный  на  двоих,--  все  это  вернуло  Миршабу  утерянное  ощущение
праздника, и он, обняв Наргиз, волнуясь, прошептал ей на ухо:
     -- С наступающим Новым годом, милая...
     Наргиз  ответила легким поцелуем,  а  уходя, чтобы  позвать  официантов
накрывать стол, все же сказала с нескрываемой горечью:
     -- Жаль, что мы с тобой встречаем Новый год по-дальневосточному...
     Она и раньше знала, что праздники он отмечает в кругу семьи, но сегодня
не  удержала обиду в себе. Но Хашимов пропустил  колкость мимо  ушей, просто
уже не слышал ее: его мысли вновь вернулись к прокурору Камалову.
     Если  до сегодняшнего дня он был  уверен в своей безопасности и считал,
что   в  капкан  "москвича"  попал  только  его  шеф   и  однокашник  Сухроб
Акрамходжаев, которого он часто, даже в мыслях, называл Сенатором, то теперь
иллюзия  благополучия  пошатнулась,  если  не  рухнула,--  его   жизнь  тоже
оказалась в опасности.
     Выходит,  оставалось  одно  -- действовать,  и  действовать немедленно,
прокурор и в больнице представлял угрозу.
     Бежать... Бежать, прихватив с собой прекрасную  Наргиз и пять миллионов
аксайского  хана Акмаля, отданных не  то во имя  торжества зеленого  знамени
ислама, не то для спасения из рук КГБ -- первое, что приходило на ум.
     "И жить в вечном страхе, ожидая каждый день ночного  стука в дверь?" --
нашептывал  внутренний голос,  и  Миршаб  без  сожаления  отмел этот  вполне
логичный путь,-- вне власти жизни он уже не мыслил...
     Оставалось  одно  --  ликвидировать  прокурора  Камалова,  а  заодно  и
взломщика Артема Парсегяна, Беспалого, находящегося в следственном изоляторе
КГБ,  куда  его  упрятал  хитрющий  начальник уголовного розыска  республики
полковник Джураев. Беспалый знал про Сенатора нечто такое, что грозило жизни
и его однокашнику Миршабу.
     Хотелось  немедля,  сию  минуту,  несмотря на приближающийся Новый год,
что-то делать, предпринимать -- ведь речь шла о его жизни, его судьбе. Кроме
того, жаль было расставаться с деньгами, властью, положением. "Нет, меня так
дешево, как Сенатора, ты не заполучишь!"  -- мысленно пригрозил он прокурору
Камалову. Миршаб чувствовал, как злоба начинает  мутить ему голову, туманить
мозги, и  он приказал  себе:  "Стоп!  Возьми себя  в руки. Против "москвича"
нужно действовать осторожно, расчетливо, желательно чужими руками. Возможно,
он и явился в "Лидо", чтобы спровоцировать ярость и лобовую атаку, мастак он
заманивать  в  ловушку.  Не  забывай  про  смерть снайпера  Арифа, владельца
знаменитого  восьмизарядного  "Франчи",  как  тот  угодил в  собственноручно
расставленную засаду и поплатился жизнью. А  сколько высших чинов  милиции в
Москве  пошло  из-за  Камалова  в тюрьму, пока не  вычислили,  что именно он
охотник за  оборотнями в органах...  Многим людям и в  Москве, и в  Ташкенте
стоит  поперек горла этот несговорчивый  прокурор,  и ничему-то жизнь его не
научила..."
     В  большом зале ресторана оркестр начал настраивать  инструменты. Время
от времени высоко и резко  взлетал визг трубы, забивая саксофон легендарного
Фаусто Папетти. Ярко разгоревшиеся свечи уже освещали  ближний угол комнаты,
переливалась  огнями  елочка, пахло хвоей, теплом,  уютом, праздником --  но
Салим  ничего не  видел, ничего не  слышал, ничего не ощущал. Он  все  время
возвращался мыслями к неожиданному визиту прокурора в "Лидо".
     Таким задумчивым и застала его Наргиз. Два официанта  вкатили следом за
ней столик  с горячими и холодными закусками,  зеленью,  фруктами,  брынзой,
Наргиз  же несла в руках огромную вазу с отборными  мандаринами. Неожиданный
запах цитрусовых из  далекой Абхазии пробил что-то в сознании Миршаба, и он,
пересиливая   себя,  отринув  мысли  о   прокуроре,   поднявшись  навстречу,
воскликнул искренне:
     -- О, какие чудесные мандарины, как дивно пахнут!
     Засиделся он, на  удивление  Наргиз, долго, но  на это у него появились
свои причины,-- он решил все-таки не  откладывать дела в долгий ящик. Вдруг,
во время изысканного ужина с очаровательной Наргиз, когда, казалось, мысли о
прокуроре Камалове отступили окончательно,  ему припомнился Коста...  Миршаб
понял, что  без  его  помощи  на этот  раз  не  обойтись.  Зная, что  Джиоев
встречает Новый год в "Лидо", он и задержался здесь, чем  доставил искреннюю
радость Наргиз.
     Когда  Коста появился  в  ресторане,  его  предупредили,  что Хашимов в
"Лидо", и он зашел поздравить компаньона своего шефа Шубарина с Новым годом.
Обменявшись любезностями, Миршаб  пригласил его пообедать сразу после Нового
года,  и  Коста понял:  что-то стряслось,  если  человек из Верховного  суда
приглашает  домой,  да еще в  праздники. Заручившись согласием Коста,  Салим
Хасанович  заторопился  к  семье,  он  считал,  что  праздники  для него уже
кончились -- счетчик его долгам включил очень серьезный человек.



     Направляясь к машине после неожиданной встречи с Хашимовым в ресторане,
Камалов уже жалел  о своей несдержанности.  Не стоило  раскрывать  козыри --
давать понять, что он знает, кто стоит за убийством его семьи, за покушением
на него  самого на трассе Коканд-Ленинабад. Теперь  действия  Хашимова могли
стать непредсказуемыми:  он  мог попытаться  исчезнуть, затерявшись в бывших
владениях хана Акмаля, или  же с помощью его людей  мог  легко перебраться в
Афганистан. В войну контрабандисты наладили надежные коридоры, а связи, судя
по всему, у человека  из Верховного суда были, да и деньги водились немалые.
И  если Сенатор успел  стать доверенным  человеком  хана Акмаля,  то сегодня
Салим Хасанович вполне мог быть распорядителем его многих миллионов.
     Вот какой расклад  на будущее он,  сам  того не желая, веером расстелил
перед Миршабом.  Но существовал и другой путь, более радикальный,  который у
них уже  дважды срывался,-- попытаться снова убрать его. Этот путь наверняка
Миршабу больше по душе; в случае удачи --  концы в воду, и  Сенатору путь на
свободу  забрезжит, скажут:  оболгал Беспалый  кристально честного человека,
борца за демократию и справедливость по наущению прокурора Камалова.
     "Как  ни  крути,  выходит,  дал  промашку",--   укорял  себя  прокурор,
отыскивая глазами на  просторной  автостоянке машину Нортухты, с которым они
попали  в  засаду  Арифа  во время  ферганских  событий.  Но  что-то  в  нем
сопротивлялось  однозначной  оценке  событий:  "Да, по логике  вроде  сделал
ошибку. Но не все же должно оцениваться в жизни, как в математике, только со
знаком "плюс" или "минус",-- уверял  он себя, и вдруг понял: такой оценке  в
нем противится не хладнокровный прокурор, а просто мужчина, у которого убили
любимую  женщину, сына.  Вот  с  этой  позиции он поступил верно,  намеренно
открыв  карты,  дал понять, что  пощады им от  него не  дождаться и расплата
предстоит  по высшей мере: око за  око. Поступил по-мужски, открыто сказал в
глаза,-- таким поступком следовало гордиться. А что испортил праздник -- так
это вышло случайно, он не ставил себе такой цели, сегодня, наверное, Миршабу
и Новый год будет не в радость, страх на его лице был очевиден. Эта мысль не
только успокоила прокурора, но и привела к неожиданному выводу: ведь Хашимов
может подумать: если прокурор заявился в "Лидо" и открыто заявил, что знает,
кто стоит  за  покушением на него,  значит,  у него уже  собрано  достаточно
материалов и готов ордер на арест. Вряд ли такой человек станет угрожать без
оснований. Разве не могла прийти человеку из Верховного суда подобная мысль?
"Вполне",--  ответил  сам себе  прокурор и улыбнулся.  А из этого  следовало
только  одно -- Миршаб  сейчас же начнет действовать, времени на  раскачку у
него уже не осталось...
     Бежевая казенная "Волга" Нортухты оказалась припаркованной между  двумя
роскошными  "Мерседесами"  с  ташкентскими  номерами, а  сам  он разглядывал
вишневого   цвета   "Вольво",   стоявшую   напротив.   Мельком   глянув   на
респектабельное  "Вольво",  Камалов  вспомнил  майора  ОБХСС, зятя  крупного
хапуги из Совмина. Кудратова-то и потрошил Беспалый вместе с неким рэкетиром
по имени Варлам,-- они знали, что обэхээсэсник собирается купить "Вольво" за
двести  двадцать пять  тысяч,  и как раз вишневого цвета. "А не Кудратова ли
это  машина?"  --  подумал  прокурор  и на  всякий случай "срисовал"  номер.
"Солидная публика собирается отмечать Новый год в "Лидо",-- отметил про себя
и  пожалел, что  нет  возможности  заснять  помпезный бал  на видеопленку,--
интересное получилось бы кино.
     Нортухта, увидев  прокурора,  поспешил  к машине.  Выезжая  со стоянки,
лукаво спросил:
     -- Мне показалось,  вы  знаете хозяина  "Вольво", хотя машина наверняка
появилась в городе месяца два-три назад, когда вы находились в больнице...
     -- Да, ты прав. Хозяин машины, по-моему, Кудратов, работник милиции, но
на всякий случай проверь мою догадку, ведь я полгода не у дел, не в форме.
     -- Еще не вошли в рынок,  а как  много развелось в  Ташкенте  роскошных
иномарок, наша  "Волга" рядом  с  ними  смотрится  колымагой,  --  сказал  с
сожалением в голосе шофер.
     -- Интересно, когда появится первая "Мазерати" в республике и кто будет
ее хозяин? -- поддержал разговор прокурор, пытаясь уйти от мыслей, связанных
с "Лидо".
     -- А я про такую и не слышал. Что, очень престижная машина?
     --  О да! Автомобиль  экстра-класса, супер-люкс, делается  на  заказ  в
Италии, персонально, учитывая все прихоти хозяина. Я видел  всего три-четыре
в Париже...
     К дому на Дархане подъехали быстро, и Камалов, глянув на часы, сказал:
     -- Значит,  завтра к четырем  часам  жду тебя,-- я  обещал вернуться  в
больницу к вечернему обходу. С  Новым годом тебя и всех твоих близких. -- И,
уже  взявшись за ручку дверцы, добавил с волнением: -- Честно говоря,  после
покушения на трассе я  думал, что ты попросишься на другую машину. Работа со
мной, кроме опасности,  не сулит ничего хорошего. Сейчас  вот хотел пожелать
тебе счастья, покоя, благополучия, того, что принято в  нормальном обществе,
но  мы с  тобой живем в перевернутом мире и  втянуты в смертельную игру, где
ничьей не  бывает. У меня язык  не поворачивается говорить  банальные слова,
хотя я от души желаю  тебе счастья и благополучия... --  Он перевел дыхание,
но все же решил сказать все без обиняков. -- Полчаса назад я видел одного из
тех, кто  организовал охоту на нас с тобой во время ферганских событий,  и я
должен дать тебе еще раз шанс подумать, стоит ли работать со мной. Если что,
я не обижусь...
     --  Нет, Хуршид  Азизович,-- прервал  Нортухта затянувшуюся паузу. -- Я
сразу почувствовал: в ресторане что-то произошло  с вами -- недаром меня так
и  подмывало пойти следом... За  полгода, что вы находитесь  в  больнице,  у
многих   эта  забегаловка   на   слуху...   Говорят,   очень   большие  люди
покровительствуют  этому гадюшнику,  и  немудрено,  что кое-кому вы тут  вот
так...  -  Он  чиркнул  себе поперек горла.-- А  что касается моей работы...
Обыкновенная, мужская работа, я ее сам выбрал. Знаете, у нас в Афгане была в
ходу поговорка:  "Лошадей на  переправе не меняют...". Так  что до встречи в
Новом году, то есть завтра...
     ...Странное ощущение испытывал прокурор,  войдя в дом, в котором не был
полгода, и он понимал,  что это не из-за времени. В свою московскую квартиру
он возвращался из  Парижа после тринадцатимесячной  разлуки, а из Вашингтона
однажды  даже после двухлетнего отсутствия,  но  то  было  иным  измерением.
Сегодня  он  вернулся,  как бы побывав по  ту сторону  жизни,-- теперь-то он
понимает,  что  чудом  остался  жив,  пролежав   двадцать  восемь   дней   в
реанимации,-- и его не встречали, как обычно, жена и сын.
     Казалось, еще  все в  доме хранило следы их рук,  вещи таили их  тепло,
запахи...  Случайно забытая книга  на  подоконнике, крем в ванной, комнатные
туфли  у  кровати,  теннисная  ракетка  в  прихожей,  плеер  с наушниками на
письменном  столе словно дожидались владельцев, а  их уже нет... И хотя  два
часа назад он был на их могилах, но все же в  глубине души не  верилось, что
они  погибли,  в  человеке всегда  теплится  надежда  на чудо. Как  хотелось
закричать, заплакать от  бессилия, невозможности  что-то изменить  в судьбе,
вернуть дорогих людей,  и он  со  стоном повалился  на  тахту,  на  которой,
казалось, еще вчера сидел рядом с сыном и женой.
     Высокие  напольные  часы  в  корпусе из  потемневшего  красного  дерева
напомнили, что до Нового года осталось всего шесть часов, и с боем старинных
часов, купленных женой по случаю, в  комиссионном  магазине, он вдруг понял,
что отныне для него начался отсчет совершенно нового времени.
     После  такого  открытия он и на вещи вокруг себя смотрел уже по-другому
-- привычные, родные, они жили как бы своей жизнью, обходились без холившей,
лелеявшей  их  хозяйки; да и  погибни он сам  вместе с  семьей, сегодня  тут
расхаживал  бы  чужой  человек и  пользовался его  вещами,  слышал  этот бой
часов...  Никогда  до  этой  минуты он  не ощущал с  такой  пронзительностью
бренность жизни, хотя с молодых лет ходил, что называется, по лезвию ножа.
     -- Успеть бы! -- неожиданно вырвалось у него вслух, но он  не  связывал
это "успеть" со встречей в ресторане, с Миршабом.
     Успеть  --  для него  значило  реализовать  хоть часть задуманного.  Он
чувствовал, как словно в песок ушли  годы, и даже главные работы  его жизни,
не  потерявшие  актуальности за  десятилетия, и по  сей день  лежат с грифом
"Совершенно секретно", не востребованные обществом, лишний раз напоминая, на
сколько лет мы опоздали... И  он в который раз пожалел, что так рано ушел из
жизни Юрий Владимирович Андропов, спасший его однажды...
     Несмотря на отсутствие хозяйки,  дом не выглядел запущенным, о том, что
тут постоянно бывала родня,  он знал,  и сейчас инстинктивно ждал телефонной
трели или звонка в  дверь.  Он не предупредил никого из близких, что намерен
покинуть больницу на Новый год,-- все вышло неожиданно, под влиянием дивного
снегопада. Узнав, что он вернулся, родственники кинутся приглашать к себе --
провести праздник в кругу родных. Но  ему хотелось побыть  в новогоднюю ночь
одному,  восстановить в памяти счастливые дни с семьей, поразмышлять о себе,
о времени, о деле, которым занят,  -- там ведь и минуты  не  дадут  остаться
наедине со  своими мыслями,  будут  заботиться, опекать,  жалеть.  А  ему не
хотелось вторгаться со своей бедой в  чужую  жизнь, даже родственников, хотя
знал,  что пекутся они о нем искренне. Для Камалова не прошло бесследно, что
он столько лет жил  вдали от  родины и  придерживался в  жизни традиций  уже
скорее европейских, чем восточных,  но  не оттого,  что отдавал предпочтение
иной системе  ценностей.  Так  сложилось, что  его работа  всегда  требовала
максимальной  свободы  и  независимости  в отношениях  с  людьми, а в  родне
человек растворяется, становится повязанным тысячами условностей. Поэтому он
чувствовал себя  не  совсем  уютно,  иногда даже чужим среди  многочисленной
родни, и они, пожалуй, догадывались об этом, старались не  быть назойливыми,
но  все-таки...  Сегодня  особенно  хотелось  побыть  одному, уже  по-новому
оценить  свои  потери,  взвесить  свои возможности, ведь  он объявил Миршабу
по-русски: иду на вы!
     За  окнами   стемнело,  старинные  часы  мелодичным   боем  уже  дважды
напоминали ему о  приближении Нового года, а он все никак не мог  подняться,
включить свет, хотя ему хотелось пройтись по  квартире, заглянуть в спальню,
в  комнату сына, на  кухню. Опять разболелась нога,  заныла от  бедра, и  он
понял, что нынче ему не уснуть. Вдруг раздался телефонный звонок, и Камалов,
превозмогая  боль, поднялся,  уже  протянул  руку  за  трубкой,  но внезапно
остановился: он твердо решил встречать Новый  год один  - так, казалось ему,
будет лучше для всех.
     Часы в углу  предупредили:  от уходящего года остался всего  час, и он,
придерживаясь  рукой  за стенку, доковылял до выключателя.  Нога в  движении
разболелась еще сильнее, и он  долго стоял, притулившись к  дверному косяку,
время  неуловимо  приближалось  к  двенадцати,  нужно было  подготовиться  к
встрече Нового года, отметить его хотя бы символически,  и опять, то держась
за стол, то  за  стул, Камалов добрел до бара. Он  знал, что там обязательно
что-нибудь найдется,  на худой конец он  откроет  одну из роскошных  бутылок
виски  или джина, что жена держала для украшения  бара,  сама покупала перед
отъездом  из  Вашингтона. Но  в  баре нашлась  и водка,  и  коньяк;  правда,
"Столичной"  оказалось  полбутылки,  и он отодвинул ее в  сторону,  праздник
все-таки, и взял местный  коньяк "Узбекистан", вряд ли  уступавший известным
во всем мире коньякам.
     Он  уже собрался захлопнуть  дверцу бара, скрывающую зеркальную обшивку
внутренних  стенок, как вдруг взгляд его  среди  множества блестящих  болтов
крепления отыскал один потайной: бар у  него был с секретом,  и он уже давно
не заглядывал  в тайник,  хотя  всегда помнил, что у него там хранится. Он с
усилием  нажал  на  болт,  и зеркальный квадрат стал  беззвучно  и  медленно
уходить внутрь, и сразу пахнуло затхлостью, несвежим  воздухом... Он нашарил
в темноте  сверток  и, достав  его,  возвратил зеркальную панель  на  место.
Захватив бутылку коньяка и рюмку из серванта, держа в руке сверток, вернулся
за стол.
     Развернув  матерчатую  обертку, прокурор  достал  пистолет,  и приятная
тяжесть старого оружия напомнила ему совсем молодые годы в Москве. Он учился
тогда  в  аспирантуре,  в  родном  МГУ,  после  того  как  успел  поработать
прокурором в Ташкенте, и  выбрал  для своего  научного  труда  редкую по тем
годам тему "Преступления против правосудия", то есть  о преступлениях внутри
самих органов. По одному заинтересовавшему его вопросу он обратился в КГБ за
помощью, догадывался, что там есть материал для его  диссертации, но то, что
случилось, определило его дальнейшую жизнь. Всех материалов,  ему,  конечно,
не показали, но кое-что  он увидел,  и  когда  он пришел туда  в третий раз,
проявив настырность и настойчивость, сотрудник госбезопасности вдруг пошутил
с  намеком: шустрый,  мол,  больно,  хочешь готовенькое  заполучить,  чужими
руками жар загребать,  не благороднее ли пойти поработать в органах и добыть
материал самому.  Его самолюбие было задето, и через неделю Камалов, оставив
очную аспирантуру, пошел  работать  в уголовный  розыск, имея тайную цель --
охоту за оборотнями, предателями в милицейской среде.
     Его работа не  ограничивалась  сменными дежурствами, после которых  он,
как и все младшие  офицеры, сдавал табельное оружие,  его тайная миссия была
крайне опасна, и через год ему вынуждены были выдать этот пистолет:  слишком
рисковым, смертельным делом занимался капитан Камалов.
     Через семь лет,  когда он дослужится до  звания  подполковника, в одной
операции по задержанию вооруженной банды в него почти в упор стрелял коллега
по  службе.  Оборотни  тоже вычислили,  какому охотнику  они обязаны  своими
провалами. Вот тогда и спасет  ему  жизнь второй  пистолет,  бывший при нем,
кроме табельного. После  защиты  диссертации  в  одном  из  закрытых учебных
заведений  КГБ,  писавшейся годы, ему  и подарят этот  пистолет как  именное
оружие, за личную храбрость, и получит он его из рук самого Андропова.
     ...До  полуночи  оставалось меньше четверти часа, когда,  отвлекшись от
воспоминаний о годах  службы  в уголовном розыске,  он  глянул  вдруг  перед
собой. Сюрреалистическая картина, достойная кисти Сальвадора Дали, предстала
перед ним в большом  зеркале напротив: близится Новый год,  а на столе перед
болезненного вида человеком со  свежим шрамом на лбу стоит бутылка марочного
коньяка,  низкий  пузатый  бокал  баккара,  и  тяжелый,  но  всегда надежный
пистолет системы  Макарова,  частенько  называемый за кордоном русским.  И в
этот момент вновь раздался телефонный звонок, но теперь его одиночество вряд
ли кто бы нарушил, и он поднял трубку.
     -- Добрый вечер, Хуршид Азизович,-- раздался приятный девичий голос. --
С Новым годом, здоровья, счастья, благополучия вам,--  вполне искренне желал
незнакомый  человек,  и прокурор силился вспомнить, кто  бы это мог быть. На
другом  конце провода почувствовали  это. --  Вы, наверное,  не узнали меня,
ведь я звоню вам впервые.  Я была у вас две недели назад в больнице. Татьяна
Георгиевна, Таня меня зовут, помните?..
     -- Помню, конечно, Танечка, помню. С Новым годом вас,  пусть год Лошади
принесет вам удачу, счастье...
     --   Спасибо,  рада   вас  слышать.  Я  приходила  поздравить  и  очень
огорчилась, не  застав  вас  в  больнице.  Но полчаса  назад, дома, я  вдруг
почувствовала, что вы у себя, один, хотя я знаю, у вас многочисленная  родня
в  Ташкенте,  и довольна  вдвойне, что  интуиция не  обманула и мне  удалось
поговорить с вами...
     В  этот момент  часы  начали медленно отбивать  двенадцать, и  Камалов,
спохватившись, сказал:
     -- Таня, с Новым  годом!  Слышите, у меня часы  бьют? Вы можете поднять
сейчас бокал?
     -- Да, у меня на столе бутылка вина, и я слышу бой старинных часов...
     --  А я сейчас, одну секунду, -- заторопился  прокурор и плеснул себе в
бокал чуть больше  обычного. -- Вот и  у  меня бокал в руке.  Раз так вышло,
давайте выпьем  вместе и пожелаем  друг другу  удачи,  мы ведь служим одному
Богу -- Правосудию! -- И они  в разных концах Ташкента  одновременно осушили
бокалы.
     --  Где вы  сейчас работаете? --  неожиданно для  себя  поинтересовался
Камалов.
     -- В Мирзо-Улугбекском районе, в прокуратуре.
     У него уже созрела мысль, и он поспешил ее высказать:
     --  В прошлый раз вы  сказали, что хотели бы работать рядом со мной. Не
передумали?
     -- Нет. Вы заняты настоящим делом, и я хочу быть полезной вам.
     -- После  праздников зайдите  в прокуратуру, в новый отдел по борьбе  с
организованной преступностью. Там  много  секретной документации, и я хотел,
чтобы она находилась в надежных руках. Не боитесь? На Востоке говорят: чужие
секреты укорачивают жизнь.
     -- Не боюсь. Я не боялась и до встречи с вами, поэтому ваше предложение
принимаю  как  новогодний  подарок... -- И вдруг  по-девичьи озорно,  лукаво
добавила: --  Как быстро начинают сбываться ваши новогодние пожелания, я уже
счастлива... -- Пожелав приятно провести новогоднюю ночь, она попрощалась.
     "Стоило покинуть больницу -- сколько сразу важных событий произошло",--
подумал  прокурор,  и,  вспоминая  о  последних  часах  ушедшего  года,  все
отчетливее понимал, что  в  "Лидо" он погорячился с отчаяния. В  тот миг ему
казалось, что  он один противостоит хорошо организованной мафии,  у которой,
куда  ни кинь, везде свои  люди.  Выходит, ошибся. Он  не один:  и Нортухта,
водитель, не оставил его,  хотя  уж он-то видел, как профессиональные убийцы
охотились  за ними во время ферганских событий, и Татьяна Георгиевна,  Таня,
вычислившая   предателя   в   республиканской   прокуратуре,   тоже   готова
сотрудничать  с  ним, зная,  какому  риску  может подвергаться  ее жизнь.  А
начальник уголовного  розыска республики полковник  Джураев, а ребята из его
нового  отдела  по борьбе  с организованной преступностью -- все  они прошли
проверку  во  время задержания  аксайского  хана Акмаля. И впервые за долгий
день  на  лицо  Камалова набежала улыбка, и он мысленно поздравил всех  их с
праздником,  пожелав удачи,-- непростой и для  них Новый  год  уже вступил в
свои права.
     "Вот и кончился  для меня праздник",-- подумал  прокурор, вставая из-за
стола.  Взгляд  его  упал  на  пистолет...  "Следует  спрятать  его снова  в
тайник,-- решил Камалов и  вернулся к серванту,  но что-то внутри удерживало
его от  разлуки с  оружием. -- Мистика какая-то: в больницу с пистолетом",--
спорил он мысленно сам с собой. Он  вспомнил вдруг, что интуиция розыскника,
когда он служил в милиции, никогда его не подводила, и решил оставить оружие
при себе.



     Артур  Александрович Шубарин уже восьмой месяц  находился в Германии, в
Мюнхене, где  изучал  современное банковское  дело. На  Германии  его  выбор
остановился не случайно; в школе изучал немецкий, в институте -- английский,
и  владел обоими языками довольно-таки сносно, но не это было  определяющим.
Когда-то  он обсуждал с погибшим прокурором Азлархановым положение экономики
и  пришли  к  выводу,  что  нашей  стране подойдет  не всякая  финансовая  и
кредитная система, методы  даже преуспевающих в этом деле  стран у нас могут
не дать свои  плоды,  нужно  перенять опыт  государств, у которых  с Россией
издавна существуют культурные, географические,  исторические, экономические,
политические связи и  традиции. И тут, на взгляд  Шубарина, Европа подходила
больше  всего,  хотя  он  не  сбрасывал  со  счетов ни  Америку,  ни Азию  с
феноменальной Японией  и  азиатскими  драконами, но в основание банковского,
валютного дела, он считал, должна быть заложена только европейская система.
     В Европе Россия  крепко  связана  тысячами  уз  со многими  странами, и
прежде  всего с  Францией,  но  он остановил  свой  выбор  на Германии,  ибо
понимал,  что  с  воссоединением  обеих немецких  территорий на  европейском
континенте,  по   существу,   возникло   новое   государство   с   огромными
перспективами,  и не  исключено, что  именно она, новая Германия, потеснит в
ближайшие  годы по экономической мощи и Японию, и  Америку.  В  Европе такой
расклад сил первыми почувствовали англичане, уж  они-то на  континенте  явно
будут   оттеснены   немцами,  но  это  историческая  реальность,  с  которой
необходимо считаться, как  и  с закатом нашего государства, на удивление так
долго противостоявшего Америке и всему западному миру.
     Хоть  и  воевала  Россия  с  Германией  со  времен  тевтонских  рыцарей
неоднократно, но многое их  связывает, даже правящие династии  Габсбургов  и
Романовых  в  течение  нескольких веков  находились в  родственных связях, а
начиная с царицы Екатерины немцы были званы в Россию на жительство, и ныне в
пределах нашей страны их проживает более двух  миллионов. И хотя в последние
годы  идет мощный отток российских  немцев на  свою историческую родину, они
все еще заметная нация  в России,  и это  имел в  виду Шубарин,  отправляясь
изучать банковское дело в Германию. Он знал: "Иван, не  помнящий родства" --
пословица  уникально русская,  вряд  ли  в  другом  языке  можно отыскать ей
подобную, и никогда в Германии не забывали о немцах, живущих в России.
     Замысливая  основать  свой  собственный  коммерческий  банк, Шубарин  с
самого  начала хотел  ориентировать его  на прочную связь  с Германией, и  в
местах компактного проживания немцев в Казахстане, Киргизии, Узбекистане уже
представлял  филиалы  своего банка, через них  он напрямую вывел бы немецких
промышленников и банкиров на соотечественников, чтобы они могли  открыть там
предприятия, построить эффективные  заводы малой  мощности, оказать реальную
помощь на месте, и  тогда  прекратился бы  хаотичный отток немцев из России,
что создает проблемы для обоих государств. И тут, в Германии, он уже находил
понимание своих планов.
     Шубарин часто бывал на  Западе и в  застойное время, он был "выездным",
водил дружбу  с такими людьми,  чье слово легко открывало любые  двери. В ту
пору боялись одного  -- чтобы  не сбежал. А за  Артура  Александровича можно
было  поручиться,  знали, что на Запад его никакими  калачами  не  заманишь;
поехать,  посмотреть --  это  одно,  а  жить, для русской души Шубарина,  --
невозможно ни при каких обстоятельствах.
     Пользуясь  неразберихой первых лет  перестройки, он  раньше  других мог
перевести  свои  капиталы  за  границу,  но  не  сделал  этого.  Многие  его
компаньоны  еще  в семидесятые  годы уехали на Запад и там, даже разбогатев,
ощущали,  как не хватает им финансового  гения Шубарина, его чутья, железной
хватки,  недюжинных  инженерных  знаний.  Они  предлагали  проекты  создания
совместных предприятий, крупных сделок, чтобы Японец, как называли они его в
своем  кругу,   мог,  сохранив  капитал,   перебраться  за   кордон.  Немало
процветающих ныне на Западе людей  были  обязаны в свое время  благополучием
Шубарину:  одни  кормились  возле  него,  другим  он помог  подняться,  кому
деньгами,  кому советом, чаще и тем и другим. А кое-кого, пользуясь связями,
вытащил из петли, а такое вряд ли забудешь.  И прослышав, что он находится в
Германии, они, не утратив еще русских традиций и  привязанностей,  частенько
навещали его в Мюнхене. Так сложилось, что редко какой уик-энд он проводил в
Мюнхене, обычно друзья  заезжали  за ним, и они отправлялись то в Голландию,
то в Швейцарию, то в Австрию.
     Фирма,   организовавшая   банковские   курсы,   снимала   для  Шубарина
меблированную квартиру в хорошем районе, недалеко от места  занятий, куда он
добирался   пешком  через  ухоженный  муниципальный  парк.   Но  сегодня  он
перебрался в пятизвездочный отель  "Риц"  на  респектабельной Кайзерштрассе,
всего на три  дня.  На игру мюнхенской "Баварии" и повидаться с ним прилетал
его старый  компаньон, уже тринадцать  лет  живущий в США, бывший московский
грузин Гвидо Лежава, теперь уже мистер Лежава. Правда, Гвидо прилетал  не из
Америки,  а из Португалии, где имел свое дело и приобрел  шикарный особняк в
пригороде Лиссабона, рядом со знаменитым океанским пляжем Эшториаль, столицу
он называл несколько непривычно для нашего  слуха -- Лизбон. Запад не убил в
Гвидо одной  давней  страсти  --  любви к  футболу,  он болел за  тбилисское
"Динамо" и  мюнхенскую "Баварию" и приурочил свой приезд к финальной игре на
кубок  европейских чемпионов любимой команды с португальской  "Бенфикой",  в
раздевалку которой он входил как к себе домой. Гвидо и оплатил два роскошных
номера  в "Рице", и билеты на хорошие места, стоившие на черном рынке  почти
тысячу долларов.
     Благодаря  прежним связям в Мюнхене Артур Александрович не  нуждался  в
деньгах и, на взгляд своих коллег по курсам да и руководителей банка, жил на
широкую  ногу.  Он  был  единственным, кто за дополнительную оплату попросил
сменить двухкомнатную квартиру на трехкомнатную -- сработала старая привычка
к простору. Через  неделю после приезда  приобрел чопорно-белый  "Мерседес",
позволял себе частые  поездки во франкфуртскую оперу и штутгартский балет, и
его уже не раз приглашали в закрытые клубы деловые люди Мюнхена, внимательно
присматривавшиеся к прибывшим на стажировку в знаменитый Баварский банк.
     Русский с  замашками  западного бизнесмена, быстро освоившийся  в чужой
стране, вызывал доверие и уважение.  К нему в  последнее  время вдруг  стали
обращаться  за  консультацией  солидные люди,  знакомства  с  которыми  ищут
годами, ловят случай, а  они сами зазывали его в гости,-- в этом, пожалуй, и
была главная  удача поездки, на которую он решился с трудом.  Иногда Шубарин
думал: заделайся  он  только консультантом по  советскому рынку для западных
бизнесменов, уже  нажил  бы себе капитал  и имя,  но он верил, что  наступят
лучшие дни и для России, и там пригодятся его опыт и знания.
     Он подъехал  к "Рицу" на собственном "Мерседесе" за несколько  часов до
прилета Гвидо, зная, какой  в этом отеле замечательный  бассейн  и массажные
комнаты;  уже вторую  неделю  не  мог вырваться  ни  на корт,  ни поплавать,
насыщенные  выпали дни. Когда он, назвавшись, получил ключи от  апартаментов
на восьмом этаже, портье протянул ему еще и жетон, пояснив:
     -- Для вас в отеле повсюду  открытый счет, об  этом распорядился мистер
Лежава, только следует показать эту карточку. В "Рице" есть  все для отдыха,
желаю приятно провести время.
     Поплавав, побыв недолго в сауне, навестив массажиста  и парикмахера, он
поднялся к себе  в апартаменты. Собирался связаться  с Ташкентом, с Москвой,
но позвонить  никуда не успел  -  затрезвонил телефон  на  столе, и,  подняв
трубку, он услышал Гвидо:
     -- Здравствуй, Артур. Я уже  в  Германии, звоню из аэропорта. Отсюда до
"Рица" почти час  езды, но сегодня забиты все дороги, я видел это с воздуха.
Стадион  притягивает  немцев,  словно  Кааба паломников. Да, трудно придется
сегодня "Бенфике".
     -- Ничего, надеюсь, ребята справятся,-- ответил Шубарин.
     -- Пожалуйста, спустись  вниз, найди итальянский  ресторан, он в правом
крыле. И закажи стол, по-русски, с  закусками, плотными блюдами, десертом, а
вина  там  напоминают  наши, грузинские, ты знаешь в них  толк,  я  помню...
Соскучился  я   по  тебе,  по  ночным  разговорам,  застольям...  Тут  живут
по-другому, и нам никогда не  привыкнуть, будь даже трижды миллионером... --
закончил он грустно.
     До  стадиона знаменитого  футбольного  клуба  "Бавария" они  добирались
дольше обычного, хотя Шубарин хорошо ориентировался в городе. Улицы  Мюнхена
превратились в сплошной поток машин, и каких тут  только номеров не было:  и
итальянских,  и французских, и греческих, и турецких, не  встречались только
из  нашей страны, нам теперь  не до футбола. Бросив машину  далеко до  цели,
пробивались они в людском потоке пешком еще почти полчаса и успели  к самому
началу матча.
     Игра выдалась нервной, жесткой, в первые пятнадцать минут судья  удалил
по  одному  игроку  из  каждой  команды,  но  страсти  не  утихали,  и  хотя
преимущество хозяев поля ощущалось, первый тайм закончился вничью -- 1:1.
     Едва прозвучал свисток на перерыв, Гвидо вскочил разгоряченный:
     --  Артур,  ты побудь один, а  я схожу в раздевалку  "Бенфики",  обещал
ребятам.  Они  сегодня  ночью  возвращаются  домой,  через  два  дня  важная
календарная  игра в Лизбоне. -- И он  по-мальчишески ловко побежал вниз: они
находились в  секторе, под которым располагались футбольные раздевалки обеих
команд.
     В перерыве  матча произошла странная встреча, на минуту заставившая его
почувствовать себя  неуютно. После плотного обеда  в  "Рице" Шубарина мучила
жажда,  и он окликнул  лотошника, появившегося в  проходе, попросив передать
ему  минеральной  воды.  Адресованную  ему  бутылку   французской   "Перрье"
услужливо донес мужчина, двигавшийся  в его сторону.  Передав  воду, он  без
разрешения  уселся  рядом,  на  место Гвидо, и  вдруг на чистейшем узбекском
языке, улыбаясь, сказал:
     -- Добрый день, Артур  Александрович. Как вам живется в Мюнхене, нет ли
проблем?
     Выручила   обычная   сдержанность;   Шубарин  молча   допил   воду   и,
повернувшись, оглядел  странного человека, говорившего по-узбекски.  Мужчина
лет сорока, в модном мешковатом костюме, дорогом и чрезмерно ярком галстуке,
наверняка приобретенном в одном из французских  магазинов  на Кайзерштрассе,
по выговору и внешности вполне походил  на  ташкентца.  Так  с  уверенностью
можно сказать  в Москве или Ленинграде,  но встретить земляка в  Мюнхене, да
еще в самом дорогом секторе стадиона...
     Взгляд Артура  Александровича  неожиданно  упал на  руку собеседника, и
тяжелые   безвкусные  перстни  с  крупными   бриллиантами,  называемые  дома
"болванками",  выдали  в  нем  с  головой  "нашего"  человека,   к  тому  же
отбывавшего срок,  о чем  свидетельствовала татуировка у  запястья,  которую
неудачно пытались вывести.
     Мысль  о   том,   что   перед  ним  представитель   нашего  посольства,
консульства, других официальных учреждений или журналист, прибывший освещать
финал кубка европейских чемпионов по футболу, улетучилась сама собой, он уже
знал, с кем имеет дело. Шубарин пытался вспомнить это узкое,  нервное лицо с
тонкой  ниточкой  холеных усов,  с  неожиданно  срывающимися  в бег глазами,
никакая  респектабельная  одежда не  могла  скрыть  в  этом  человеке  нечто
порочное, блатное. Японец ясно видел  несмываемое тавро преступного мира, на
этот счет он никогда не ошибался, слишком хорошо все это было знакомо ему.
     -- Спасибо. У меня  нет проблем. Правда, скучаю по Ташкенту, -- ответил
он  кратко, желая закончить разговор  до прихода Гвидо -- тот  ведь тоже мог
догадаться,  кого  представляет  неожиданно  объявившийся  земляк.  Человек,
намеревающийся  заняться  банковским делом, не должен якшаться с  уголовкой,
банк с плохой репутацией -- это нонсенс.
     --  Да, мы  знаем,  что дела  у вас в Германии  идут  прекрасно, к  вам
проявляют интерес  многие  солидные люди,  вы пользуетесь доверием известных
бизнесменов,  и не только немецких. И мистер Лежава,  кажется, готов вложить
деньги в ваш банк?
     -- Мы об  этом еще не успели переговорить,  -- обрубил  Шубарин, торопя
гонца сказать главное. Тот, видимо,  тоже догадывался, что  времени у него в
обрез, и продолжал:
     -- Вы самостоятельно и удачно внедряетесь в  банковскую систему Европы,
и  ваша  ставка  на  немцев  по  обе  стороны  границы  проста  и  гениальна
одновременно.  При  вашей  хватке едва ли  кто  сумеет  пристроиться  рядом,
приоритет  за вами. К тому же  ваши  приятели, включая  мистера Лежаву,  уже
занявшие определенное положение в западном бизнесе, тоже вряд ли останутся в
стороне, если увидят успехи на германском фронте.
     Артур Александрович не хотел  прерывать собеседника, чувствовалось, что
тот  говорит заученными фразами,  до  конца не владея  ситуацией,-- его, как
школьника, заставили выучить урок. От  усердия у  него взмокли лоб и шея, он
спешил выговориться, боясь упустить какую-нибудь деталь.
     --  Вы понимаете, в Европе, особенно при ее сегодняшней интеграции, все
труднее и труднее отмывать определенные деньги, не говоря уже о том, что это
становится слишком дорогим удовольствием. К  тому  же известные вам недавние
скандалы с крупными банками в Англии и Америке толкают  моих немецких друзей
на сотрудничество с нами. Банковское  дело для  нас занятие новое,  а  перед
любой конвертируемой  валютой такое  преклонение, что рады любому источнику,
тут не до проверки, да и кому контролировать? Дома знаем всех контролеров  в
лицо, а точнее, знаем, кому какая цена, а если появится вдруг несговорчивый,
это уже наша забота.  Нам необходим авторитетный банк, и мои немецкие друзья
готовы  вложить  в него  во  много  раз  больше,  чем  все,  с  кем  вы  уже
переговорили. Они в курсе  ваших дел. Надеюсь, вы понимаете меня? --  нервно
спросил незнакомец, теряясь под пристальным взглядом долго молчавшего Артура
Александровича.
     -- Вполне,-- коротко ответил Шубарин. Он еще раз получал доказательство
своему утверждению,  что в нашей  стране международному уровню соответствуют
только две отрасли  -- проституция и преступность. Вот они первыми появились
и  на  международной арене: пока  другие разглагольствуют о  суверенитете --
подлинном  и  мнимом,  о  статусе,  они  свои  "деревянные" рубли  мгновенно
превратят в  конвертируемую валюту, а  со своих закордонных коллег сорвут за
отмывку  не меньше, чем где-либо, зря они рассчитывают на щадящие проценты в
России...
     -- Мои немецкие коллеги  выписали  вам  пять чеков по  сто тысяч  марок
каждый, используйте их во благо своего дела...
     -- Я вполне вас понял,--  прервал собеседника Шубарин. -- Но деньги мне
не нужны, я могу их взять у своих друзей, у мистера Лежавы, например.  А что
касается банка,  мы,  кажется, делим шкуру  неубитого медведя. Поговорим  об
этом позже, в Ташкенте...
     Он  говорил спокойно, хотя  все в нем клокотало  от ненависти. Хотелось
взять неожиданного визитера за  ультрамодный галстук и затянуть петлю на его
шее  до  хрипа, до хруста его позвонков. Но голыми руками  такого субчика не
возьмешь  - обязательно надо узнать,  кто за всем этим стоит. Гость, видимо,
готов был и к такой реакции, имел на этот случай запасный вариант.
     -- Зря вы не взяли чеки, это от души, полмиллиона марок  -- деньги. А в
Ташкенте, должен  вас огорчить, большие перемены...  Ваш  друг из ЦК  Сухроб
Акрамходжаев в "Матросской тишине". Прокурор Камалов, кажется, сел  на хвост
другому  вашему покровителю из  Верховного суда -- Хашимову.  Аксайский  хан
Акмаль,  питавший к вам дружеские чувства,  в  тюрьме; осужден на пятнадцать
лет  Анвар  Абидович  Тилляходжаев,  секретарь  Заркентского  обкома партии,
первый ваш патрон. А в  новейшее время, перестроечное, которое  мы  называем
нашим, вы, Артур Александрович, новых друзей не заимели. Вы с  брезгливостью
смотрели  вокруг, все вам казались нуворишами, калифами на час, а зря... Вам
не  на кого  теперь  опереться  в Ташкенте...  Мы,  и  только  мы  можем  по
достоинству оценить ваш талант. Вы мечтали стать банкиром, так будьте им, мы
поможем, поддержим, защитим...
     Гость неожиданно встал и, торопливо  попрощавшись, исчез, словно сквозь
землю провалился.  По лестнице,  отыскивая  глазами свое  место,  поднимался
мистер Лежава.



     ...Аксай после ареста хана Акмаля затих, замер, затаился.  Кроме Акмаля
Арипова, арестовали  еще нескольких его приближенных, особенно  лютовавших в
округе.  Возрадовался  народ  Аксая,   решив,  что  наконец-то  и  к  ним  с
перестройкой придет иная жизнь. Но летели месяц за  месяцем, а лучшая, сытая
жизнь в Аксай не заглядывала, даже наоборот, становилось все хуже и хуже.
     Если в первое время народ на улицах, в  чайхане, на  свадьбах говорил о
том, что наболело за долгие годы правления хана  Акмаля, то  теперь ситуация
изменилась.  Снова  простые  люди  не  поднимали  глаз от земли:  реальность
возвращения  хана Акмаля ощущалась во всем,  и прежде всего в поведении  его
холуев. Вот кто ходил теперь с  гордо поднятой головой и уже вновь  угрожал:
подождите, вот вернется Хозяин, он вам покажет и гласность, и перестройку, и
плюрализм мнений, и демократию...
     Особенно неспокойно почувствовали себя жители Аксая во время ферганских
событий, когда были спровоцированы  погромы турков-месхетинцев. В эти дни на
постаменте  бронзового  Ленина на  Красной площади Аксая появился рукописный
плакат: "Трепещите! Хан Акмаль вернулся!" Но тревога  оказалась ложной, хотя
повсюду рассказывали, что  видели хана Акмаля то тут,  то  там, и со  дня на
день ждали его возвращения в Аксай на белом коне.
     Вновь приободрился тихий, набожный старик в белом, Сабир-бобо, духовный
наставник Акмаля Арипова.  В  связи с празднованием тысячелетия христианства
на Руси власти стали терпимее относиться к религии, сначала  к христианской,
а  затем и к  мусульманской. Впервые за много лет  состав группы паломников,
отправлявшихся в Мекку, определялся в духовном управлении мусульман. Задумал
совершить  хадж к священным камням Каабы и Сабир-бобо. Он даже загадал: если
его допустят в  святые  места  Мекки  и  Медины,  разрешат принести в жертву
черного барана, значит, Аллах  простил  племянника-предателя, убитого им  по
воле Всевышнего...
     Хадж в Саудовскую Аравию Сабир-бобо  совершил, и даже дважды, и  теперь
был убежден,  что его любимый племянник прощен и находится в раю. Вернувшись
после первого  паломничества,  Сабир-бобо  объявил  землякам,  что  жертвует
крупную сумму на строительство мечети в Аксае.
     Самым удивительным для забитых  дехкан оказалось  место, которое выбрал
Сабир-бобо  для  постройки мечети.  Ее начали  возводить  прямо на  огромной
Красной  площади   Аксая,  напротив  внушительного   памятника   Ленину,   с
протянутой,  как оказалось,  в никуда  рукой. Видимо, далеко вперед  смотрел
Сабир-бобо:  в  дни  больших  мусульманских  праздников  редко  какая мечеть
способна вместить  всех верующих, но  на  площади перед  ней найдется  место
каждому правоверному. А что  Ленин будет созерцать склоненных в намазе людей
--  не беда,  ведь  и на него молились семьдесят с лишним  лет, да результат
налицо.  Аллах, по  крайней мере,  не  обещал счастья и равенства всем. Да и
вряд ли он долго тут простоит: в России, да и на Украине, в Молдавии, что ни
день   --   крушат  памятники  лысому  вождю.  "Как   аукнется  --   так   и
откликнется",-- гласит русская поговорка. В свое время по его приказу рушили
церкви  и  расстреливали  священников,  а  колокола из  храмов переливали на
сантехнику  для  унитазов да  на  памятники вождям, а теперь много тысяч его
бронзовых скульптур, скорее  всего, пустят вновь на колокола,-- ныне церкви,
как и мечети, растут и множатся с каждым днем, а с медью туго...
     Хадж -- паломничество в святые места мусульман -- для нашей страны дело
столь  непривычное, что вернувшихся оттуда начинают  почитать едва ли не как
пророков. А Сабир-бобо побывал там дважды, да еще и мечеть решил воздвигнуть
в  Аксае  на  собственные средства,  тут уж  его авторитет  в крае  поднялся
невероятно.
     Быстро  меняющаяся  ситуация  в  государстве  то  радовала,  то  пугала
Сабира-бобо. Развал  большой страны  и так долго ожидаемый, почти нереальный
суверенитет республики, казалось,  сулили благо: Акмаль Арипов автоматически
получил  бы свободу,  обвинение  прокуратуры  чужой  страны для  Узбекистана
утратило бы силу,  а  уж дома хозяин Аксая  знал бы,  как действовать, еще и
капитал политический нажил за время, проведенное в подвалах КГБ.
     Пугало другое... Кто придет  к  власти в суверенной  республике? Раньше
все  было ясно: правительство, его верхние эшелоны,  считай, формировались в
Аксае,  мало кто становился министром без  одобрения хана Акмаля, но то были
все люди  известные,  родовитые, уважаемые, члены  партии,  с немалым опытом
руководства, о претендентах, не занимавших определенные посты, и разговор не
возникал.  Но  сегодня, когда  и в  спокойном  Узбекистане  забурлил  народ,
откуда-то появились новые лидеры -- без роду без  племени, какие-то  поэты и
писатели,  ученые и  журналисты, инженеры и  агрономы,  и массы слушают  их,
верят,  дружно  вступают  в  новые  партии  и  движения.  Куда  они  поведут
республику,  и смогут ли вообще  куда-то вести,  или все дело и  ограничится
говорильней, сотрясением воздуха? Приоритет прав личности, гражданина  перед
интересами  нации,  государства --  что  это  такое?  Ведь советский человек
сызмала был  приучен  к мысли,  что интересы государства -  превыше всего. А
выходит -  все  как раз наоборот?  И  как далеко  заведут край  новоявленные
демократы из Ташкента и их друзья в областях? А как же религия, ислам? Будет
ли она влиять на государство или  они  обречены существовать  сами  по себе,
параллельно, лишь изредка пересекаясь, вопреки законам математики?
     "Нет, ставку на одну религию  делать рано,-- считал Сабир-бобо. -- Пока
это удел стариков из провинции, а  они в жизни государства играют не главную
роль, все решает по-прежнему партийная номенклатура, люди на должностях".
     В республиках Средней Азии, как и в стране в целом, за годы перестройки
мало  что изменилось.  Пользуясь обстановкой,  один клан изгнал другой,  тут
всегда  сводят  счеты   от   имени  государства,  на  толпу  это  производит
впечатление  торжества  законности,  да  и  на  центр  тоже,-- коммунисты за
семьдесят лет правления ни на шаг не продвинулись в  понимании  Востока, его
подлинной сути. Нет, надо искать людей с четкой программой в государственной
структуре, и  Сабир-бобо  с  каждым днем  все  больше  убеждался,  что  пора
действовать, налаживать связи в Ташкенте.  И первым  человеком,  на кого  он
решил выйти  лично, оказался Салим  Хашимов,  чиновник из  Верховного  суда,
старый друг, однокашник и многолетний сослуживец  Сухроба Акрамходжаева, так
неожиданно свалившегося однажды на голову хана Акмаля...




     Новый год, как и предугадал  прокурор  Камалов, Миршаб провел в страхе,
хотя, на взгляд родных и близких, веселился как никогда. Вернувшись домой из
"Лидо",  он застал у себя брата  и  сестру  с семьями, а чуть позже приехали
родственники жены.  С тех  пор как  Салим круто  поднялся по службе, большие
праздники отмечали только у него, этим в  Средней Азии отдается дань тому из
клана, кто добился наибольшего успеха.
     Нужно  жить  на  Востоке,  чтобы  понять, что  означает родня  в судьбе
каждого. Человек  без  родни, без рода, по местным понятиям,--  ничто.  Тут,
чтобы узнать  о  ком-то, прежде  всего спрашивают --  откуда,  из каких мест
происхождением, с кем состоит в родстве,--  и сразу  становится ясно, почему
тот или иной в почете, при должности.
     Хашимов  первым  поднялся из  своего клана,  стал  заметной фигурой  и,
получив  возможность,  с  особым  рвением  помогал   продвижению  по  службе
многочисленному  роду,  видимо,  помня,  как  трудно  вершилась  собственная
карьера.
     Опять же надо жить на Востоке, чтобы понять отношение к гостям. Тут  им
действительно искренне рады -- дом, в котором  не бывают люди, даже богатый,
благополучный,  не пользуется уважением.  Такие традиции имеют  многовековую
историю,  и  европейцу трудно представить, что бедняк, например, мечтает  не
автомобиль приобрести,  а  принять хоть  раз в жизни  полный двор гостей  за
щедро накрытым столом. Эта национальная черта в крови и у дехканина, гнущего
спину под нещадно палящим солнцем на хлопковых  плантациях с утра до ночи за
гроши,  и  у таких  людей с рафинированным воспитанием и  образованием,  как
Салим.
     Встретив нежданно-негаданно прокурора Камалова в "Лидо", он забыл и про
новогодний подарок для прелестницы Наргиз,  и о том, что сегодня  в его доме
по традиции соберется многочисленная  родня. Но  долг хозяина дома заставлял
его время от времени забывать о нависшей над ним угрозе. Даже в такие минуты
гость -- превыше всего.  Он помнил о загодя приготовленных подарках сестрам,
братьям, кузинам, племянникам, своякам и свояченицам -- каждого в  богатом и
щедром доме Миршаба ждал сюрприз. Такое  не забывается, а в  эту  ночь Салим
Хасанович был воистину щедр, понимал, что,  случись с ним беда,  родня, клан
никогда не оставит в горе ни жену, ни детей.
     Обычно после встречи Нового года по московскому  времени гости начинали
разъезжаться, но в этот раз хозяин дома,  неистощимый на выдумку и фантазию,
не отпускал никого до утра. Он  боялся остаться  в огромном  доме  наедине с
собой,  со своими мыслями, которые то и дело возвращались к угрозе прокурора
Камалова.
     Под утро гости, не привыкшие к такому  длительному и обильному марафону
за  столом и вокруг елки,  буквально валились с  ног, и Салим, присевший  на
минутку в глубокое  кожаное кресло перевести  дух, тут же, в зале, мгновенно
заснул. Только  тогда  родные  и  близкие стали покидать гостеприимный  дом,
благодаря хозяйку за удивительно веселый праздник.
     Проснулся Миршаб в полдень,  встал свежим, с ясной головой, словно и не
было  накануне сложного дня и  бурной  новогодней ночи. Он  давно заметил за
собой  эту  странность:  чем  жестче  брала его жизнь  в  оборот, тем четче,
аналитичнее работала голова, словно вся  его энергия аккумулировалась  в эти
дни,-- он действовал хладнокровно, разумно и быстро. Позже, когда нашу жизнь
захлестнут волны гороскопов и  всяческих предсказаний-прогнозов, однажды,  в
день его рождения, вместе с утренней почтой  секретарша положит  на стол его
подробный гороскоп. И только тогда  Миршаб узнает, что он -- Скорпион, и что
люди, родившиеся под этим знаком Зодиака, лучше других проявляют себя именно
в  экстремальных ситуациях. И тут  скептичный Салим не мог  не согласиться с
выводами астрологов.
     Приняв  душ,  он  решил позвонить  Коста,  хотя  не надеялся,  что  тот
окажется  дома. Но  Джиоев тут же поднял трубку, и Хашимов расценил  это как
добрый знак. Расспросив, как прошла встреча Нового года в "Лидо", не было ли
эксцессов  в  зале,-- уж  Миршаб-то  знал, какие  крутые  люди собираются  у
Наргиз,-- он попросил Коста заехать домой. Тот обещал приехать через час.
     Коста, уже знавший от  Карена, что прокурор Камалов побывал в ресторане
и нагнал страха на всех, поспешил к Миршабу не по этому поводу. Вчера, когда
он уже собирался на гулянье, из Мюнхена позвонил Шубарин.
     Артур  Александрович поздравил Коста с наступающим Новым годом, коротко
справился   о  делах  и  сумел  поведать  о  главном   в  своей  излюбленной
иносказательной манере, понятной  только Джиоеву:  тут  ему успели сесть  на
хвост. Он  коротко описал человека, изъяснявшегося по-узбекски  на  стадионе
мюнхенской "Баварии". Этого гонца следовало вычислить, а главное, установить
тех, кто за ним стоит. Вот о чем, как полагал Коста, пойдет разговор  в доме
работника Верховного суда.
     Но  любой зов  Миршаба  Коста игнорировать не  стал бы: он помнил,  что
именно Салиму и его  другу Сенатору обязан  жизнью, ведь это они выкрали его
из  института травматологии и  уберегли от тюрьмы.  И  только  благодаря  им
уцелел хозяин Коста -- Шубарин, ведь кейс убитого прокурора  Азларханова  со
сверхсекретным  компроматом  на  самых  влиятельных  людей  в  республике  и
высочайших  сановников из Москвы,  даже  из  Кремля,  тоже выкрали Миршаб  с
Сенатором.  Теперь,  как  говорится,  по  гроб жизни  обязан, какие  уж  тут
праздники...
     Коста приехал к Миршабу на скромной белой "Волге" Шубарина, но мало кто
знал,  что  на  ней  стоит  дизельный  двигатель  от   "Вольво",  темные,  с
зеленоватым  отливом,  пуленепробиваемые  стекла   с  бывшей  машины  самого
Рашидова,  а все четыре двери вполне выдерживают автоматные очереди. Машиной
шефа  Джиоев  стал  пользоваться  совсем   недавно,  после  того,  как   тот
обмолвился,  что непременно  пригонит  из  Германии какую-нибудь  престижную
машину -- он знал, что Ташкент не по дням, а по часам наводняется роскошными
автомобилями, а хозяину коммерческого банка сам Бог велел держать марку.
     Коста   знал   толк   в   машинах   и   поставил   несколько   условий:
пуленепробиваемые стекла, хотя бы одна бронированная  дверь (в стране теперь
такое творилось!) и обязательно кондиционер, без него  машина в Средней Азии
летом превращается в душегубку.
     Коста до этого дня у  Миршаба не бывал. Едва он просигналил  у тяжелых,
окрашенных  под  серебро ворот, как в доме включили  автоматику, и массивные
створки  мягко  раздвинулись, впуская машину,  неоднократно  бывавшую в этом
дворе.  Салим встречал  на  пороге, и Коста  лишний  раз  удостоверился, что
предстоит  не только серьезный разговор, но и скорее  всего неотложные дела.
Хозяин провел  гостя через  огромный зал  с наряженной елкой  прямо к себе в
кабинет,   где  на   столике,  стоявшем  между  двух   кресел,  уже  дымился
традиционный чай, а рядом в вазочках - свежий виноград  с чуть  потемневшей,
пожухлой кожицей, сухофрукты, орехи, изюм и печенье -- скромно и со вкусом.
     Коста, переступив порог кабинета, отметил про себя, какое влияние имели
на  Сенатора  и  на  Миршаба  вкусы   его  патрона  --  Шубарина.  Тщательно
отреставрированная изысканная мебель прошлого  века;  за  стеклами  высоких,
тянущихся  вдоль стен,  книжных  шкафов рядом  со  старинными  фолиантами --
древняя бронза Китая и Бенина, собранная с толком; игрушки и жанровые сценки
немецкого  фарфора,  фигурки   хрупкого   русского  фарфора  кузнецовских  и
гарднеровского  заводов.  А   на  стене  напротив,  задрапированной  зеленым
биллиардным сукном, с полдюжины картин в великолепных палисандровых  рамах с
резной  золоченой  лепниной  --  все  невольно  напоминало  рабочий  кабинет
Шубарина. Видимо,  неплохо потрясла  местная таможня для Миршаба отъезжающих
на жительство за рубеж, такого и в комиссионной торговле не увидишь.
     Расспросив  Коста  о  житье-бытье,  здоровье,  настроении,  без чего не
начинается ни один разговор на Востоке, каким бы срочным и важным он ни был,
Миршаб подробно рассказал об "обмене  любезностями" с прокурором Камаловым в
"Лидо". Коста тут же сделал  для себя неожиданный  вывод: Хашимову ничего не
известно о странной встрече  Артура  Александровича с земляком на стадионе в
Мюнхене...
     Неожиданно  Хашимов спросил  Коста в  лоб:  можно ли в  недельный  срок
серьезно скомпрометировать прокурора  Камалова. Коста без раздумий ответил -
нет. Тут, по мнению Коста, был только один путь -- убрать, и без шума, чтобы
не   всколыхнуть   общественность,--  Камалов  слишком   заметная  фигура  в
республике.
     Салиму  пришлось согласиться,  что времени  для шельмования прокурора у
них действительно нет и выбор  средств сводится к минимуму...  Но тут он как
бы  невзначай  перевел  разговор  на  Беспалого, находящегося в следственном
изоляторе КГБ. От этого важного свидетеля  в руках  прокурора Камалова могла
потянуться  цепочка и  к нему, Салиму, и к  Артуру  Александровичу,  да  и к
самому Коста...
     Джиоев  невольно  усмехнулся в  душе словам  Миршаба.  Он  хорошо  знал
Парсегяна: тот никогда  бы не показал на него, они оба воры в  законе, а это
ко многому обязывает. Догадался Коста, и  почему Артем сдал только Сенатора:
получив срок, тот начнет через родню и дружков шантажировать Миршаба, и тому
волей-неволей  придется  помочь,--  работая  в  Верховном суде, сделать  это
несложно. Беспалый выбрал,  казалось  бы, верный  расклад, но... Свои быстро
мелькнувшие мысли  гость  вслух не высказал. Понял Джиоев  и  другое: судьба
Парсегяна решена,  у него самого тоже нет выбора -- настал час  рассчитаться
по  векселям. Вчера они  его вынули из  петли, сегодня его  очередь  спасать
связку Сенатор -- Миршаб.
     Коста угадал  верно:  Миршаб  действительно завел  разговор  о том, что
Парсегяна необходимо  ликвидировать. Но все упиралось  в КГБ -- достать  там
Беспалого казалось невозможным. Больше  трех часов они  разрабатывали версию
за  версией,  но все выходило не то,  не то... Уже  когда собирался уходить,
Коста неожиданно осенило:
     --  Мы изначально  неверно выбрали тактику. Зря ищем человека в КГБ, на
кого есть или  возможен выход. Даже если и  найдем такого,  что само по себе
сложно, может  оказаться, что  он и при желании  помочь  нам  не будет иметь
доступа к  Парсегяну...  А  значит,  нам нужен человек  вне системы КГБ,  но
имеющий доступ к Беспалому... Врач, например, или банщик...
     Поняв, что он наткнулся на дельную мысль, Джиоев  вернулся  в  кресло и
молчал минуты три.  Миршаб никак  не  решался прервать  паузу. И вдруг Коста
пробормотал потухшим  голосом:  "Оминь", сделав  при  этом многозначительный
жест - так по мусульманскому обычаю провожают в последний путь покойников:
     -- Все, приехал Парсегян. Я уже знаю, как от него избавиться,  но нужна
будет неделя-другая кропотливой работы...
     -- Ну-ка, ну-ка, изложи,-- оживился Миршаб.
     --  КГБ имеет для сотрудников мощную медсанчасть, она  в центре города,
примыкает  к  их  главному  корпусу, напротив  железного  Феликса.  По  моим
сведениям,   единственная   на   всю    столицу   японская   аппаратура   по
экспресс-анализу  болезней  почек находится именно  у  них,  но туда  многие
проникают  по блату. От  вас  требуется  одно: завтра же позвонить  главному
врачу медсанчасти КГБ  и попроситься к ним на обследование почек.  По другим
болезням  не  поверят,  вы  ведь  на учете  в  правительственной поликлинике
состоите,  где  есть  все, кроме этого аппарата, -- за  это головой ручаюсь.
Постарайтесь сделать туда хотя бы две ходки. На первый случай, уговорившись,
придите без анализов,  скажете,  что  позабыли  дома,  в  общем,  чем дольше
пробудете там, тем лучше.
     Цель вашего похода -- узнать побольше фамилий врачей, человек десять --
двенадцать, чтобы  я вычислил тех,  кто  может  иметь доступ к следственному
изолятору.  Я  знаю,  у  Парсегяна  зимой  сильно  болят  ноги,  жесточайший
радикулит, в тюрьме  он орал по  ночам так, что его выводили без  конвоя  из
камеры. А  дальнейший план я расскажу вам, как только остановлю на ком-то из
вашего списка свой  выбор,-- сказал  Коста  и  поднялся,  считая  свой визит
законченным.
     По глазам Миршаба он понял, что заронил в нем надежду  на успех. Хозяин
даже отправился проводить гостя. Разогревая во дворе застывший мотор машины,
Джиоев вскользь добавил:
     -- А с  "москвичом" проблем поменьше,--  он ведь  по-прежнему  лежит на
третьем этаже, и окно его выходит в темный двор...



     В первый же рабочий  день нового  года, с утра, Салим позвонил главному
врачу медсанчасти КГБ республики и договорился об обследовании. По разговору
Миршаб  понял,  что Коста располагал  верной  информацией,  и  его посещение
поликлиники  ни  в  коем  случае  не должно вызывать подозрения,  мог  же он
позволить себе проверить почки, даже если они вполне здоровые.
     Собираясь в  медсанчасть, Хашимов захватил на всякий случай  небольшой,
со спичечный коробок,  диктофон,  впрочем,  записывающая  аппаратура  всегда
находилась при нем, в верхнем кармане пиджака, и не раз оказывала неоценимую
услугу. Помогла она ему неожиданно и на этот раз.
     В проходной он получил уже выписанный пропуск, и  вахтер подсказал, что
кабинет  главного врача  находится на четвертом  этаже. Как  только  Хашимов
уяснил, что никто  не будет его сопровождать,  он понял, что надо делать.  В
таком случае  можно  вообще обойтись одним  посещением, не понадобится  даже
трюк с забытыми анализами:  Миршаб знал,  что почки,  как и все остальное, у
него в порядке.
     Он поднялся на лифте  на третий этаж и, как бы отыскивая нужную  дверь,
прошелся  по  длинному коридору,  вдоль  кабинетов, на  дверях  которых были
прибиты  таблички с  указанием  специальности  врача  и его  фамилии, имени,
отчества.  Шепотом он надиктовал на магнитофон не десять фамилий, как просил
Коста, а  восемнадцать, и  еще  двенадцать  прибавилось на четвертом  этаже.
Выходило,  что теперь  и  заходить  к  главному  врачу  не  было  нужды,  но
повеселевший  Миршаб,  подумав, решил все-таки заглянуть в кабинет. Потом он
не  раз  пытался  осмыслить удачу, выпавшую  случайно.  Он чуть  не повернул
назад,  увидев  в  приемной  очередь, но  что-то остановило его, и  терпение
вознаградилось  сторицей.   После  краткой  беседы  и  обмена  традиционными
восточными любезностями главный  врач  сам вызвался проводить высокого гостя
на  экспресс-анализ. Как только они вышли  в длинный коридор, который Миршаб
десять  минут  назад прошел  из  конца в  конец, их остановил,  извинившись,
корректный офицер в форме пограничных войск и попросил подождать две минуты.
     Салим увидел,  что из  кабинета какого-то  врача одновременно, словно в
связке,  вышли  двое мужчин,  один в  военной форме, и быстро  направились к
лифту в конце коридора, возле которого тоже стоял человек в погонах. Опытный
глаз Миршаба сразу приметил, что человек  в гражданском соединен наручниками
с офицером -- есть такая форма сопровождения для особо опасных преступников.
Всегда  хладнокровный Владыка  ночи потерял дар речи: преступник, которого с
такими  предосторожностями сопровождали  к лифту, был...  не  кто  иной, как
Беспалый, Артем Парсегян...
     Все длилось  какую-то минуту, и вряд  ли  кто обратил внимание на  этот
эпизод, но Салим  словно пребывал в шоке, ему хотелось ущипнуть себя -- нет,
он не ошибался:  арестант  с седой курчавой головой, без  сомнения,  был тем
самым  человеком, за  которым  он охотился.  Проходя мимо  кабинета,  откуда
вывели  Парсегяна,  Миршаб даже успел увидеть зубного врача, чья фамилия уже
была записана им среди прочих других.
     Наверное,  следовало  смолчать,  но  Салим  не  выдержал  и  спросил  у
словоохотливого главврача:
     -- У вас тут и подследственных лечат?
     --  Нет,  это  особый  случай, да  и пациент,  честно говоря,  не  наш.
Прокурор республики,  говорят, спрятал его у нас, какой-то важный свидетель,
берегут как зеницу ока. Кажется, сегодня первый визит...
     Вечером того же дня, когда врач-стоматолог шагал с работы в сумерках по
слабоосвещенным улицам  к  метро, его  вдруг окликнули  сзади из  стоявшей у
обочины машины:
     -- Ильяс Ахмедович, садитесь, я подвезу вас...
     Стоянка для личных машин сотрудников была во  дворе КГБ, но  туда имели
доступ  лишь  высокие  чины, остальные оставляли  автомобили на свой страх и
риск  на  улице. Зубного  врача частенько  подвозили  домой  его пациенты, и
всегда это выходило случайно. Приглашение было неожиданным и приятным: ехать
сейчас  в  переполненном метро,  а  потом  ждать  на морозе  еще автобус  не
доставляло радости, и он поспешил  к  заиндевелой от мороза машине,  где ему
любезно отворили заднюю дверь. Он с удовольствием ввалился в темный и теплый
салон "Волги",  и  она,  звякнув цепями на шинах задних  колес, от гололеда,
легко  и сильно взяла с места, что  в общем не удивило Ильяса Ахмедовича, он
знал, что на многих машинах  чекистов стояли форсированные двигатели, а то и
вовсе моторы с  мощных иномарок.  В "Волге", кроме водителя,  находились еще
двое,  один  на  переднем  сиденье, другой  рядом  с  ним,  все  они  дружно
приветствовали  его. В салоне громко звучала музыка,  но  пассажиры,  даже с
появлением  доктора,  не  прерывали  горячий спор  о  последнем  выступлении
Горбачева  по телевидению, и минуты через  две стоматолог с не меньшим жаром
вступил в разговор.
     За  спором,  становившимся  все  острее  и  жарче,  Ильяс Ахмедович  не
заметил, сколько они проехали, как водитель произнес вдруг: "Все, приехали!"
Пассажиры  стали дружно  выбираться,  вышел  и стоматолог.  Машина стояла  в
глухом дворе, напротив сияющего  огнями большого  дома,  а  сзади  закрывали
гремящие железом ворота.
     Ильяс Ахмедович  на  секунду  растерялся,  не  понимая,  почему они тут
оказались, но тот, что был за рулем, бережно взяв его под локоть, с  улыбкой
сказал:
     -- Не переживайте, доктор, будете дома не позже обычного, знаем, жены у
всех ревнивые. Вот ребята захотели  по рюмочке хорошего коньяка  пропустить,
говорят, на Новый  год все  запасы  опустошили, а  сейчас со  спиртным, сами
знаете, туго. А у меня завалялась бутылочка армянского... Прошу в дом...
     От  любезного  голоса, дружелюбной  улыбки,  что  излучал  хозяин дома,
возникшая тревога  вмиг  пропала.  Позже,  перебирая  в  памяти происшедшее,
стоматолог сделал  для  себя  вывод, что  все  время  находился  словно  под
гипнозом этого обаятельного и властного  человека.  Мужчины  вошли  в дом. И
действительно,  едва сели  за  стол, продолжая  начатый  в машине  разговор,
хозяин внес  поднос с  закусками и  марочным коньяком "Двин".  В  салоне,  в
темноте,  доктор не  мог  разглядеть лица  собеседников,  а  сейчас в хорошо
освещенной комнате они показались ему знакомыми и незнакомыми, впрочем, всех
и не упомнишь, в иной день он  принимает до двадцати человек. А хозяин  дома
вполне  походил на  одного из  молодых, энергичных руководителей  с  шестого
этажа  дома  напротив облупившейся  статуи ташкентского  варианта  железного
Феликса -- так же уверен, спокоен,  подчеркнуто  культурен, с иголочки одет.
После  того, как выпили по рюмочке,  хозяин дома  глянул на  часы и  сказал,
обращаясь к врачу:
     -- У  нас  к вам, Ильяс Ахмедович, очень большая просьба, а точнее,  мы
нуждаемся в вашей помощи...
     -- Слушаю вас, рад помочь, чем  могу, -- опять же ничего не подозревая,
ответил стоматолог.
     --  У вас проходит курс лечения Артем Парсегян, и мы очень интересуемся
этим человеком...
     И  только  тут гость понял,  что вляпался в неприятную  историю: органы
втягивают его в  дело какого-то  Парсегяна. Мелькнула мысль,  что, возможно,
его проверяют,  ведь  он знал, где  и с кем работает. Как  всякий  советский
человек испытывает невольный страх перед грозной аббревиатурой "КГБ", ощущал
его и Ильяс Ахмедович.  Этот  страх  завладел  им еще сильнее, когда он стал
работать там  в  медсанчасти. Нет, он  не  мог сказать, что его  запугивали,
стращали, или  он  узнал  что-то  ужасное  и  конкретное о делах  в  здании,
занимавшем целый  квартал города.  Нет, неуютно  было из-за некой атмосферы,
царившей  вокруг.  Неестественность  поведения  отличала  всех  этих  людей,
ежедневно десятками приходивших к нему на прием. Вот отчего  доктор  вначале
принял новых знакомых за людей из  "большого дома",  за  своих пациентов. Но
хозяин сразу поставил все на свои места.
     -- Доктор,  мы не  ваши пациенты,  наши  интересы  не затрагивают  КГБ,
просто они случайно пересеклись. У вас прячут некоего Парсегяна...
     --  Я  не   знаю  никакого  Парсегяна!  --  почти  истерично  выкрикнул
стоматолог.
     Страх затуманил мозги,  ему было наплевать и  на какого-то Парсегяна, и
на  КГБ,  и на государственные интересы,  которые давно подавили его личные.
Жаль было  себя, детей, он  понял, что  влип  в смертельную  историю,  нечто
подобное  ему   рассказывали  на  беседах  при  приеме  на   работу.  Но  он
действительно  не знал никого по фамилии Парсегян, хотя армяне  и работали в
КГБ,  сам хозяин  ведомства,  еще  недавно  числившийся  среди  приближенных
Рашидова, был армянином.
     Хозяин дома, еще раз глянув на свои "Картье", словно куда-то опаздывал,
внимательно посмотрел на Ильяса Ахмедовича, который был близок к истерике, и
понял, что Парсегяна наверняка приводили  к  нему без всяких документов, без
карточки,  а  может  быть,  и под  другой  фамилией.  И  он  стал  описывать
стоматологу Беспалого подробно, напомнив, что тот был сегодня утром у него в
кабинете в сопровождении конвоя.
     --  Да,  был  такой человек, но фамилию  его я слышу от  вас впервые,--
ответил  с  некоторым облегчением  врач,  он  не собирался ничего утаивать о
больных зубах пациента.
     -- Хорошо, что вспомнили, -- спокойно ответил хозяин дома, но почему-то
ледяным холодом повеяло от этих слов. -- У нас нет времени долго уговаривать
вас, ибо  наша  жизнь,--  хозяин  дома  окинул  взглядом  давно  замолчавших
спутников,-- в опасности, в опасности и жизнь многих высокопоставленных лиц.
Все  упирается в Парсегяна:  у  него оказался слишком  длинный  язык,  и его
приговорили, его смерть --  лишь вопрос времени. А жизнь его сегодня зависит
от вас...
     Хозяин  дома разлил в очередной раз коньяк по  рюмкам, многозначительно
поднял свою...
     Ильяс Ахмедович машинально, со всеми,  выпил коньяк,  ощущая  себя  под
гипнозом серых, чуть навыкате  ледяных глаз собеседника, и  как бы  с обидой
обронил:
     -- Почему же от меня? Мне он не мешает, пусть живет...
     Он даже удивился  своему ответу, прозвучавшему, на  его взгляд, смело и
остроумно.  Но хозяин дома, обладавший мгновенной реакцией, пояснил,  словно
перевернув пластинку:
     --  Если вам не  нравится такая редакция, скажу  по-другому: ваша жизнь
зависит от смерти Парсегяна.
     -- Я должен его  убить? -- испуганно прошептал побледневший стоматолог,
и было видно, как у него задрожали руки.
     -- Какие ужасы  вы  говорите,  доктор... Он  умрет своей,  естественной
смертью,  и  ни одна  экспертиза не докажет обратного, проверено не раз.  Но
только вы имеете к  нему доступ, иначе  мы  бы  обошлись без  вас.  Если  вы
фаталист -- считайте, это ваша судьба, ее не объехать...
     Он  достал из  кармашка жилета  тоненькую  пробирочку, на  манер тех, в
которых продают пробные партии духов. В ней на донышке перекатывался  черный
шарик размером с треть самой маленькой горошины.
     -- Вот  этот катышек  вы  должны  положить  ему завтра  под  пломбу. Он
отойдет  в  мир  иной ровно через пять  дней -- и наши проблемы решатся сами
собой.  Таким  сроком мы располагаем... Ну,  конечно, услуги  подобного рода
всегда высоко оплачивались, не будем мелочиться и мы...
     Один из сидевших за столом молодых  людей,  кавказской внешности, подал
черный  пластиковый пакет, и хозяин дома  выложил  перед Ильясом Ахмедовичем
пять пачек сторублевок в банковской упаковке.
     -- Здесь пятьдесят тысяч, сумма немалая, даже в инфляцию.
     Доктор  никак не реагировал на подношение, он  словно  пребывал в шоке.
Обрывая затянувшуюся паузу, "водитель" вдруг зло добавил:
     -- Наверно, если бы КГБ  попросило подложить то же самое  Парсегяну как
врагу народа, вы сделали бы это не задумываясь и бесплатно...
     -- Я не могу этого сделать... Вы  ведь сказали, что он умрет... -- Руки
доктора  продолжали  выбивать дрожь,  он  не  поднимал глаз  от пола,  боясь
взглянуть на собеседников.
     -- Да,  конечно, умрет, гарантировано,-- жестко подтвердил хозяин дома.
-- Но вы должны понять: вы загнаны в тупик, отступать вам некуда. Если вы не
согласитесь, живым отсюда не выйдете. Причем на раздумья у вас осталось лишь
полтора часа, иначе жена позвонит на работу, и вас начнут разыскивать, а там
могут догадаться, что  исчезновение связано с сегодняшним посещением  вашего
кабинета тщательно  оберегаемым Парсегяном. Но  мы не дадим появиться  такой
версии. Вы погибнете случайно, после  выпивки,  под угнанным самосвалом,  он
уже стоит на  обычном  вашем  маршруте от  автобусной остановки до  дома. Мы
повязаны одной цепью, так что подумайте, доктор...
     -- Нет, нет, я  не могу убить человека! --  закричал доктор и попытался
рвануться к двери.
     Но  его ловкой подножкой  сбили с ног, затем подняли, надели наручники,
заткнули кляпом рот и отвели в комнату без окон.
     --  Извините, доктор, у вас теперь остался только  час,  поймите нас,--
сказал напоследок уже не столь любезный и обаятельный хозяин.
     Минут  через сорок, осознав весь ужас  своего положения, свою гибель за
чьи-то непонятные интересы, стоматолог забарабанил ногами в дверь.
     Судя по  картам  и деньгам  на  столе,  играли  по-крупному, но  не это
удивило Ильяса  Ахмедовича. На столе стоял будильник, и  стрелка подходила к
назначенному  сроку.  Этот будничный красный  будильник вселил в него больше
страха, чем все суровые слова хозяина дома, и доктор обреченно выдохнул:
     -- Я согласен, давайте вашу пробирку...
     Дома  он был через полчаса. Когда вешал пальто  в прихожей, увидел, что
из внутреннего кармана высовываются пачки сторублевок...


     Прокурор  Камалов, вернувшийся в больничную  палату,  выжидал,  что  же
предпримет Миршаб, которому он открыто предъявил  счет. Заканчивалась третья
неделя нового  года, но никаких событий не  последовало. Правда, Камалов уже
знал, что после его появления  в "Лидо" Миршаб звонил в травматологию, якобы
желая поздравить с Новым годом и занести праздничный  ужин,  этим звонком он
выяснил,  выписался  прокурор  или  нет. Конечно, пока он  лежит в больнице,
Миршаб располагает большей  свободой маневра,  сейчас он лихорадочно  что-то
соображает, организовывает -- но что он  затевает? Сведений на него почти не
поступало,  впрочем,  этого  и  следовало   ожидать.  Салим  Хасанович,  без
сомнения, учел промахи своего друга Сенатора, просто так в руки прокурору не
дастся. Это человек, привыкший загребать жар чужими руками...
     Лежа долгими  часами  на больничной койке и  размышляя о  покушении  на
трассе  Коканд-Ленинабад, о гибели жены и сына, смерти  Айдына,  когда  тот,
читая  по губам,  записывал  на  магнитофон  секретное совещание  у  него  в
кабинете,-- прокурор постепенно выстроил  четкий  треугольник:  Сенатор, хан
Акмаль  и Миршаб.  Конечно,  в  эту  компанию надо  было записать  и  Артура
Александровича Шубарина,  но отъезд в Германию задолго до ферганских событий
ставил  его  несколько  особняком.  Прокурор  помнил  сказанное  полковником
Джураевым:  "Шубарину  нет  смысла  желать  вашей  гибели.  Он  понимает: ни
Миршабу, ни Сенатору не нужны ни рынок,  ни свободное предпринимательство, а
путь к правовому государству, в котором  он заинтересован  как банкир, лежит
через вас..."
     Размышляя о Шубарине, чье подробное досье до сих пор находилось у  него
в  палате  под  рукой,  Камалов  вспомнил, что тот чрезвычайно  высоко ценил
прокурора  Азларханова,  оказывал  ему  внимание, любил появляться  с ним на
людях. С Азлархановым дружил и полковник Джураев, тоже лестно отзывавшийся о
его  человеческих и профессиональных качествах. Жаль, нет его в живых, думал
Камалов,  как хотелось бы пообщаться с умным человеком, и не только  потому,
что  тот  много знал, а потому, что они были люди  одной крови,  для которых
есть один бог -- Закон. "Надо заехать к нему на могилу",--  подумал Камалов.
Он помнил, как полковник Джураев,  хоронивший Азларханова,  рассказывал, что
когда он в годовщину смерти посетил кладбище, то на месте могильного холмика
увидел прекрасный  памятник  из  зеленоватого с красными прожилками мрамора,
где  под словом  "прокурор"  чуть ниже было выбито:  "настоящий". Полковника
тогда  очень  заинтересовало,  кто  бы  мог  поставить  памятник.  Это  тоже
следовало выяснить,  хотя, судя по всему, памятник поставил не кто иной, как
Шубарин.
     Азларханов,  Шубарин, Джураев --  почему-то  эта цепь совершенно разных
людей  не шла у него из головы, интуитивно он чувствовал, что с ними связана
отгадка  многих мучающих его тайн. Но... Азларханова нет  в живых,  Джураев,
начальник уголовного розыска, поведал все, что знал, оставался Шубарин, да и
тот далеко, в Германии. И вдруг "блеснула" шальная идея, скорее мечта -- вот
бы  заполучить Шубарина в союзники, уж этому человеку был известен не только
весь  расклад сил  --  кто за  кем стоит,  он сам  некогда  был  причастен к
формированию той  командно-административной системы, для которой  ныне любые
перемены  означают крах. А почему бы этой  мечте и не сбыться?  Ведь Джураев
абсолютно верно угадал: при сегодняшних устремлениях Шубарина  вчерашние его
друзья-прихлебатели -- только  путы  на  ногах, ярмо  на  шее.  Теоретически
выходило верно, но на практике...
     И  все  же ход  этот  был логически верным. Камалов вспомнил  анонимное
письмо на свое имя от некоего предпринимателя, который, наблюдая откровенный
грабеж государства (автор писал несколько  высокопарно --  держава), сообщал
прокуратуре  бесценные  факты,  конкретные фамилии и  организации, наносящие
ущерб  народу. Немедленные меры, принятые прокуратурой страны и  республики,
дали поразительные  результаты,  перекрыли  десятки каналов, по которым  шли
миллионные  хищения.  А  ведь  писал человек  вроде бы  из  противоположного
лагеря, какой-то собрат Шубарина, не иначе...
     Не  давала   покоя   Камалову   и   давняя  странная  смерть  прокурора
Азларханова, казалось бы, не имевшая отношения к событиям  сегодняшнего дня.
Ведь  для ее разгадки  и зацепиться было не за что: убийцу  выкрали  в ту же
ночь   из  больницы,  дипломат,  доставленный   в  прокуратуру  ценою  жизни
прокурора,  тоже  исчез.  И  вдруг  в   непонятной  еще  связи  с  убийством
Азларханова память выудила... фамилию Акрамходжаева.
     Полковник  Джураев,  рассказывая  о  трагедии,  разыгравшейся  в  холле
прокуратуры  республики,  обронил,  что  видел  там  в  тот  момент  Сухроба
Ахмедовича. Мысленно Камалов хотел отмахнуться от Сенатора, казалось, тот не
имел  никакого  отношения  к  Азларханову, ведь уже было  точно  известно --
никогда эти люди не встречались прежде, никогда их интересы не пересекались.
В то застойное время они стояли на разных ступенях общественного  положения,
и ничего не могло быть общего между образованным, эрудированным, закончившим
московскую  аспирантуру  областным  прокурором, которого  юристы  республики
величали   "реформатором",  и   вороватым,   тщеславным,   мелким   районным
прокурором.
     Все вроде так...  Но вдруг через год ярко взошла звезда  Акрамходжаева,
серия его статей о законе и праве,  о правовом  нигилизме власти сделала его
самым популярным  юристом в республике.  А  ведь  общаясь с ним  по  службе,
Камалов не слышал от  него  ни  одной свежей мысли, оригинальной идеи,  хотя
чувствовал его природный ум и  хватку.  Отчего же  произошла столь  странная
метаморфоза?
     Камалов всерьез  изучил докторскую диссертацию  Сенатора -- удивительно
современная, емкая, аргументированная работа.  Народу  пришлись  по душе его
выступления в  печати, он,  конечно, взлетел  наверх на  первой популистской
волне перестройки. Но Камалову всегда казалось, что Сенатор,  если судить по
его делам и поступкам, не имел ничего общего со своим научным трактатом. Так
оно  и вышло:  Акрамходжаев  оказался  не тем  человеком, за  которого  себя
выдавал.  Это  выяснилось  в связи  со случайным  арестом уголовника  Артема
Парсегяна,  с которым  чиновник из ЦК давно  состоял  в  дружбе,  и Беспалый
сделал  такие   признания  прокурору  республики,  что  пришлось  немедленно
арестовать Акрамходжаева.  Но Парсегян, знавший многое о своем  покровителе,
не мог сказать ничего путного о научных изысканиях  Сенатора, прояснить  эту
сферу его деятельности.
     Все  рассуждения,  варианты  действий  заходили  в  тупик,  но  Камалов
интуитивно чувствовал: путь к  Шубарину лежит только через Азларханова,-- он
много значил  для Японца, поэтому  такой внушительный,  от сердца, памятник,
оттого  и  появилась  в  эпитафии  на могильной  плите  необычная оценка  --
"настоящий"...
     От  Парсегяна Камалов  узнал,  что  Акрамходжаев замешан  в  ограблении
прокуратуры в день убийства  Азларханова. Но если Сухроб  Ахмедович охотился
за  дипломатом  Азларханова, не причастен ли он  и  к  его  убийству?  После
ночного  происшествия  во дворе прокуратуры  осталось два трупа: охранника и
взломщика сейфа из  Ростова по кличке Кощей. Парсегян утверждал,  что  Кощея
пристрелил милиционер, а Сенатор был  вынужден стрелять, спасая дипломат. Но
Камалов догадывался, что  Кощей  тоже на совести Сенатора.  Он скорее  всего
понадобился,  чтобы запутать  следствие: в  те  дни в  прокуратуре  как  раз
находились  следственные  дела  нескольких  жесточайших  банд  рэкетиров  из
Ростова, и татуированный с  ног до  головы Кощей оказался как  нельзя  более
кстати  для  иезуитского  плана Акрамходжаева. Но  если  Сенатор причастен к
убийству  близкого  Японцу  человека, отчего  Шубарин водил  с  ним  дружбу,
поддерживал?  Этот вопрос возник  впервые, и Камалов отметил  его в записной
книжке.  Вопрос был не случаен  и закономерен -- почему? Пока ответа на него
не  было.   Но   если  Акрамходжаев  действительно  причастен   к   убийству
Азларханова?..  Может  быть, наконец-то забрезжила  единственная возможность
вбить клин между Миршабом, Сенатором  и Шубариным? Это открытие даже  как-то
взбодрило Камалова. Нет, еще не все потеряно, далеко не все...
     Была пятница, конец недели,  и он ждал начальника отдела  по  борьбе  с
мафией  -  они  готовили одну операцию и  собирались  обсудить ее с глазу на
глаз.  Не  терпелось прокурору  и  узнать, приступила  ли  к  службе Татьяна
Георгиевна, которую он пригласил на работу.  Камалов мельком глянул на часы.
До прихода бывшего чекиста оставался час,  и он, вновь расчертив чистый лист
бумаги, обозначил  волновавший  его треугольник  и тут же  перечертил его  в
квадрат -- над всеми, как тень, нависал Сенатор...
     Задачу прокурор ставил локальную -- найти ход к неприступному Шубарину,
чтобы  хоть однажды вызвать  того  на доверительный  разговор,  встретиться,
пусть  тайно,  один на один.  А  значит, надо отыскать посредника, того, кто
сведет их вместе. Но на  эту встречу он должен  прийти не  с пустыми руками,
блефовать с Японцем не имело  смысла, нужны только факты, железно изложенная
логика событий. Следовало во что бы то ни  стало изолировать такого умного и
влиятельного  человека  от Хашимова.  Может, для  этого  даже стоило  что-то
специально  организовать,  спровоцировать,  но  это  на  крайний  случай.  С
Шубариным он хотел играть открытыми картами.
     И вновь его мысли  вернулись к застреленному прокурору Азларханову. Как
ему не хватало сегодня рядом такого человека!
     Может,  следовало  изучать  не  докторскую  Акрамходжаева,  а все,  что
сохранилось   в  стенограммах  от  выступлений  Азларханова,  его  докладных
записок, которые,  говорят,  он  часто  адресовал прокуратуре  республики  и
Верховному Совету? Видимо, можно отыскать его статьи в юридических журналах,
затребовать его работы из московской аспирантуры. Камалов не надеялся,  да и
не  старался  устанавливать  идентичность  докторской  Сенатора  с  работами
Азларханова --  время и ситуация в стране  резко  изменились, но  важны были
суть,  методология,  стиль, наконец. А  может, эти материалы из  стола,  так
долго  ждавшие  своего часа?  Эту  версию  следовало  проверить и как  модно
скорее. В случае успеха... можно было искать подходы к Шубарину.
     Обычно педантичный  полковник, которого  он ждал, что-то  запаздывал, и
Камалов,--  ему  через  полчаса  следовало  спуститься  на  второй  этаж  на
процедуры,--  решил  позвонить  в  прокуратуру.   Он  еще  не  доковылял  до
телефона-автомата  в  конце  коридора, как в  вестибюле  появился  начальник
отдела по  борьбе  с  мафией.  По его  лицу прокурор  сразу понял  -- что-то
случилось.
     Как только они вернулись в палату, тот доложил:
     -- Сегодня ночью в следственном изоляторе КГБ умер Артем Парсегян.
     --  Вы  сами видели  труп?  --  жестко  спросил  прокурор, сразу оценив
неблагоприятный поворот ситуации.
     -- Да. Потому и опоздал, ждал заключение экспертизы.
     -- Отчего умер Беспалый?
     -- Специалисты  утверждают,  что  нет  никаких  признаков  насилия  или
отравления. Естественная смерть -- инфаркт.
     -- Видеопленки с допросами в сохранности?
     -- Я тоже об этом беспокоился, но все на месте. Я их забрал к себе.
     -- Сделайте  на  всякий  случай  копии  и  положите  в  мой  сейф.  Да,
ситуация...-- глухо обронил Камалов. Опять заныло переломанное бедро, и боль
острыми иглами пошла по ноге, по всему телу.
     Полковник, много лет проработавший в КГБ, ни на минуту не  сомневался в
верности выводов экспертов, и Камалов, понявший это сразу, не стал обсуждать
с ним никаких  других версий смерти Парсегяна. Обговорив намеченную накануне
операцию,  они  распрощались.  Успел  Камалов  дать  ему  и  новое  задание:
раздобыть по возможности все теоретические работы убитого когда-то прокурора
Азларханова.
     Как  только  за  полковником  закрылась  дверь,  у  прокурора  невольно
вырвалось вслух:
     -- Так вот какой удар ты нанес мне, Миршаб!..
     Ничто, никакая самая авторитетная экспертиза  не  убедила бы  Камалова,
что  Беспалый  умер  своей  смертью.  Не  сомневался  он  и в том, что  этот
мощнейший, почти нокаутирующий удар - дело рук человека  из Верховного суда.
Не зря  он  почти десять лет отдал охоте за оборотнями и  в своих работах  с
грифом "Совершенно секретно",  застрявших на уровне  Политбюро и руководства
КГБ,  утверждал, что организованная преступность  имеет  своих людей на всех
этажах власти и даже в КГБ. Может, оттого его работы и оказались под сукном?
     Конечно, он завтра же позвонит  своему  бывшему ученику -- генералу КГБ
Саматову и попросит, чтобы без шума, с привлечением  опытнейших специалистов
расследовали смерть Парсегяна. Здоровый  как  бык Беспалый, с которым насилу
справлялись  трое надзирателей, страдал  лишь  приступами  радикулита, а тут
вдруг инфаркт... Умер, когда требовалось умереть...
     Опять  заныла  нога, и  прокурор  огорченно подумал,  что без лекарства
сегодня  не  заснуть.  Но больше всего Камалов  страдал  не  от  боли,  а от
бессилия, от невозможности сию  же минуту  напрямую  схватиться  с Миршабом.
Оглядывая голые стены палаты с  выцветшими обоями и высоким окном, выходящим
во двор,  он  понимал, что  здесь  ему  находиться  еще  долго,  а  Хашимов,
оказывается, умел ценить время...
     К ночи поднялась температура,  начались сильные  боли,  и  он катался с
боку   на   бок,   не   находя   себе   места,  пришлось  сделать   инъекцию
сильнодействующего реланиума. Но боль была настолько сильна, что он время от
времени  просыпался  и долго  глядел  в морозные  окна  без  занавесок. Ночь
выдалась лунной, ясной, и он хорошо видел  присыпанные снегом ветви могучего
орешника, поднявшегося до самой крыши больницы. Проваливался он в короткий и
тревожный сон так же внезапно, как и просыпался.
     Снились   какие-то  кошмары:  инженер  связи,  картежник   Фахрутдинов,
прослушивавший его телефон, хан Акмаль, с которым он успел выпить чайник чая
в  краснознаменной  комнате,  покойный  прокурор  Азларханов,  с которым  он
никогда  не  встречался,  но  испытывал к  нему  не  только  интерес,  но  и
всевозрастающую  симпатию.  Многократно   снилась   ему   сцена   на  трассе
Коканд-Ленинабад: как  из белых "Жигулей" разом выходят трое наемных убийц с
автоматами в руках и среди них снайпер Ариф, уже стрелявший в него накануне,
а еще чуть  раньше  пославший пулю в сердце Айдына,  читавшего по губам  ход
секретного совещания у него в кабинете с крыши дома напротив...
     Сегодня  нет в живых  легендарного Арифа, и за его прокурорской  жизнью
наверняка  охотится другой снайпер, нанятый  Миршабом.  Во сне  он и пытался
отыскать его среди  сонма  лиц,  кружащих вокруг него в каком-то мистическом
хороводе.
     Сквозь рваный, зыбкий сон  ему  чудилось, что кто-то скребется к нему с
улицы,  и он  невольно открыл глаза. На подоконнике его высокого  окна стоял
человек с широким монтажным поясом на бедрах, от него слева и справа свисали
два  витых нейлоновых  каната в  палец  толщиной.  Судя  по  всему, мужчину,
стоявшего снаружи,  страховали с  крыши.  Камалову почудилось, что  он видит
продолжение  тех кошмаров,  что снились  ему  всю  ночь, и,  улыбнувшись, он
закрыл  глаза,  но  тревога,  уже  вселившаяся  в  сердце,  заставила  вновь
приоткрыть  их.  Человек, стоя  на  подоконнике в  белых  шерстяных  носках,
вырезал стеклорезом предварительно обклеенный липкой лентой квадрат напротив
единственной  ручки-защелки в левой створке  рамы,-- обычно в таких  случаях
стекло не лопается...  Ночь  была светлой, рядом горел фонарь, и  человек  в
окне   просматривался   хорошо,  у  него  на  груди,  рядом  с  переговорным
устройством, висел пистолет на кожаном ремешке с длинным глушителем.
     "Сон в руку",-- констатировал прокурор и  осторожно, стараясь не делать
лишних  движений, нашарил  свой  именной  "Макаров"  под  подушкой. Человек,
вырезав  стекло, бережно прислонил его  к  правой  створке и стал  аккуратно
открывать защелку,  не  распахивая  окна.  Он,  видимо, понимал,  что  порыв
холодного воздуха может преждевременно разбудить  спящего.  Опустив защелку,
ночной пришелец,  что-то сказав  шепотом по  рации, взял  пистолет в  правую
руку.
     "Нужно стрелять так, чтобы он  упал в палату",-- успел подумать Камалов
и, как только распахнулось окно, выстрелил дважды.
     Убийца, выронив пистолет на пол, как  бы  нырнул следом в  палату, но в
тот же миг, словно подхваченный невидимым  краном, взмыл вверх. Страховавшие
поняли, что прокурор опередил их и на этот раз...
     Утром, осматривая место происшествия, нашли под  окном  лишь рукописный
картонный плакат на турецком языке. "Кровь за кровь",-- значилось на нем. Но
Камалов знал, что и за убийцей с крыши стоял все тот же Миршаб...


     Прошло лишь две недели после странной  встречи с земляком на мюнхенском
стадионе, как с Артуром Александровичем приключилась новая история, не менее
интригующая,  чем первая. Если появление представителя  международной мафии,
после   некоторых   размышлений,  показалось  Шубарину   не   столь   уж   и
неожиданным,-- он-то  знал,  что наш преступный мир  уже давно,  с застойных
лет,  готовил себе  плацдарм  за  кордоном,--  то  вторая  встреча  не могла
привидеться, кажется, даже в бредовом сне.
     По пятницам,  если  никуда  не уезжал на уик-энд, он  ужинал в  русском
ресторане на Кайзерштрассе, неподалеку  от  отеля "Риц",  где останавливался
мистер  Гвидо  Лежава,  большой  любитель  футбола.  Иногда  и среди недели,
назначая  с кем-нибудь деловую встречу, он  заказывал  столик  именно в этом
ресторане, и к нему скоро привыкли в "Золотом зале", где постоянных клиентов
было не так уж много.
     В этот день Шубарин, как обычно, занял свой столик в  глубине  зала  за
колонной,  откуда хорошо просматривался  вход,  хотя, став завсегдатаем,  он
знал, что  можно  войти  и  выйти при  необходимости  и  мимо  кухни,  через
служебный ход, который, впрочем, строго контролировался.
     Не успел  он  перелистать объемистую, роскошно отпечатанную карту вин и
напитков, как за спиной раздался удивительно знакомый  голос и кто-то совсем
уже по-нашенски, по-русски поинтересовался:
     -- У вас здесь не занято?
     Продолжая  машинально  вглядываться  в  меню,  он  подумал,  что   это,
наверное, опять кто-то из тех, что отыскали его на стадионе "Баварии".
     Артур  Александрович  неторопливо  отложил карту вин  в сторону, поднял
взгляд  и  остолбенел...  Рядом  с   его  столиком   стоял  Анвар   Абидович
Тилляходжаев,  "хлопковый Наполеон",  бывший первый  секретарь  Заркентского
обкома партии, отбывавший на Урале пятнадцатилетний срок.
     Еще неделю  назад,  разговаривая с Коста,  Шубарин поинтересовался, как
обстоят дела у  Тилляходжаева, и его заверили, что  у того все  в порядке. С
первого дня заключения Анвара Абидовича в лагерь  туда  отправились  Ашот  и
Коста, люди "авторитетные" в уголовном  мире. Кажется, они захватили с собой
еще   одного  "уважаемого"  человека,  курирующего  Урал.  Их  задачей  было
обеспечить  бывшему секретарю обкома, личному  другу и покровителю Шубарина,
нормальную  жизнь в заключении.  Во-первых:  никаких унижений  ни со стороны
уголовников,  ни  со  стороны   администрации,--  Анвар  Абидович  к  такому
обращению  не  привык.  Во-вторых:  нормальные  условия  работы  и  жизни  и
регулярные передачи.
     Все  годы, что Анвар Абидович  находился в  заключении,-- а он загремел
одним из  первых,  в  начале перестройки,--  два  гонца,  сменяя друг друга,
постоянно возили передачи "хлопковому Наполеону" из Ташкента на Урал. И  вот
он  сам,  собственной персоной,  стоял  перед Артуром  Александровичем! Было
отчего   остолбенеть...   Они,  не  сговариваясь,   обнялись,  по-восточному
похлопывая  друг  друга по  спине, что не осталось  незамеченным  в чопорном
зале.
     Но вряд  ли  в  это время их  волновало, как они  выглядят  со стороны,
слишком  многое  их связывало. Анвар  Абидович знал, что  его семья  обязана
Шубарину жизнью: трижды  пытались подпалить его дом, и трижды поджигателей в
ночи  ждал  бесшумный   и  точный  выстрел   снайпера  Арифа.  Разве   такое
забывается?..
     Странно, но тюрьма как  бы  пошла  Анвару  Абидовичу  на пользу:  исчез
лишний вес,  густые, вьющиеся волосы,  тогда лишь  тронутые сединой, сегодня
были  совершенно  седые, что придавало ему  импозантный  вид.  Четче, жестче
обозначились черты лица,  ярче стали глаза, появилась строгая, аскетическая,
мужская  красота.  Экипировали,  видимо, Анвара  Абидовича поспешно, хотя  и
основательно, но чувствовалось,  что он уже  отвык  от галстука и цивильного
костюма, в местах  не столь отдаленных быстро врастают в  ватник и отучаются
от нормального быта. Шубарин знал, что людям, просидевшим в тюрьме несколько
лет, нужны годы, чтобы вновь приучиться к  стулу, креслу,  они автоматически
присаживаются на корточки.
     --  Какими судьбами?  --  вырвалось у Шубарина, он мог  поклясться, что
более неожиданного сюрприза для него придумать просто нельзя было.
     -- Не спрашивай, Артур. Давай-ка выпьем, закусим,  как в  старые добрые
времена. Ты не представляешь, как я обрадовался вчера, в  лагере, что завтра
увижу  тебя.  Я ведь не  знал, что  встреча  будет  тут,  в Мюнхене,  в этом
роскошном  зале. Ты почаще бывай в  Европе, и мне шанс,  видимо,  выпадет ее
повидать...
     Анвар Абидович говорил весело, с  задором,  как  в то  застойное время,
когда он был хозяином области, по площади  равной Германии и Франции, вместе
взятым.
     Официант  уже давно  стоял наготове  у  стола, и  Артур  Александрович,
знавший, что парень родом из Казахстана, сказал ему по-русски:
     -- Неси все лучшее, что есть, да побыстрее, старый друг приехал!
     И тот без слов отошел от колонны: он помнил, как гуляют русские.
     Через  полчаса, сделав  паузу в ожидании горячего, Артур  Александрович
спросил нетерпеливо:
     -- И все-таки -- как вы тут очутились и сразу нашли меня?
     -- Я солдат партии, вот потому и оказался здесь, выполняю ее приказ, --
ответил Анвар Абидович несколько высокопарно.
     Но Шубарин  понял, что  тот не шутит, да  и вряд ли без согласования  с
самыми верхами он мог  выйти на свободу, даже временно, и тут же отправиться
на  Запад.  За  этим  перемещением  человека  из  лагеря, безусловно, стояли
какие-то высшие силы,  а то и государственные интересы, Шубарин почувствовал
это.
     --  Хорошо,  что   ты   не   вышел  из  партии,  как  поступили  многие
приспособленцы, перевертыши,  иначе бы ко мне не обратились. Хотя кто знает,
теперь я уж  совсем не понимаю, что творится на воле,  хотя регулярно смотрю
телевизор и читаю газеты.
     -- Какой  я коммунист,  Анвар Абидович?  Я предприниматель, теперь  вот
становлюсь  банкиром,  открываю  в   Ташкенте  коммерческий  банк.  Я   чужд
идеологии,  любой,  левой,  и правой,  и  даже  серединной,  я  за  правовое
государство,  за  верховенство  закона, за права  личности, гражданина. Зная
реальное положение  в стране, в  ее экономике после шести  лет  перестройки,
общаясь  лично с  теми, кто пришел сегодня к  власти и кто рвется  к  ней, я
убежден, что только  настоящие  коммунисты, узнавшие  о  том, сколько от  их
имени делалось преступлений  за семьдесят лет,  способны  спасти эту великую
страну от краха, потери государственности, ведь все к этому катится...
     -- Спасибо, Артур, примерно так я и аттестовал тебя, сказал, что ты наш
человек...
     Шубарин  хотел возразить, сказать -- я вовсе не ваш человек, но тут  же
передумал: не стоило разочаровывать старого друга, сбивать его с толку, ясно
было, что он объявился в Мюнхене с  серьезными намерениями. Но  даже если бы
Тилляходжаев сбежал из тюрьмы и каким-то немыслимым образом оказался рядом с
ним, он  в любой ситуации, даже на чужой территории, предпринял бы все меры,
чтобы спасти жизнь своего бывшего патрона,-- в этом была вся суть его натуры
-- он не предавал друзей.
     Принесли горячее, и они по традиции выпили  еще по рюмке "горбачевской"
водки немецкого разлива. Анвар Абидович охарактеризовал  ее кратко: гадость,
до нашей, любой областной "Русской" или "Столичной", ей тянуть и тянуть.
     "Барин  остается барином,--  подумал  Артур  Александрович,-- шесть лет
сидел, наверное, уже забыл вкус спиртного, а вот "горбачевку" не признал..."
Да и вообще Тилляходжаев с каждой минутой держался все свободнее, вальяжнее,
невольно вызывая в памяти давние дни в Заркенте.
     --  Я  очень   рад,  что   когда-то   не  ошибся,   разгадал   в   тебе
предпринимателя,  бизнесмена,  хотя  это  и шло вразрез с нашей  идеологией.
Воистину нет правил без исключения. Иногда я думаю, что все мои  прегрешения
перед партией,  за  которые я  отбываю  справедливое наказание, перевешивают
одно  мое деяние,  тоже  как бы  противоправное,-- я  открыл тебя,  создал в
области  режим  наибольшего  благоприятствования  всем твоим начинаниям,  и,
говорят,  ты сегодня вполне официальный миллионер.  Теперь  в тебе нуждается
страна, народ... -- Тут Анвар Абидович слегка понизил голос, воровато окинул
взглядом зал и добавил тихо, но торжественно, по слогам: -- И пар-ти-я!
     Японец подумал, что гость опьянел,  но, глянув повнимательнее на Анвара
Абидовича,  понял, что  ошибся,  тот  просто переходил к  делу,  а  важность
возложенной на него миссии, в случае успеха которой, вероятно, ему пообещали
свободу, подвигла его на патетику, высокопарность.
     Артур  Александрович  внимательно  оглядел  ресторан, и  сразу  отыскал
людей, вероятней  всего сопровождающих Тилляходжаева, приметил еще двух-трех
подозрительных, на его взгляд, гостей и решил не  искушать судьбу:  разговор
их  легко  могли прослушивать и записывать,  а Анвару Абидовичу не терпелось
скорее перейти к делу.
     Как  только гость  попытался вернуться к главной теме разговора, Японец
бесцеремонно  перебил его, сказав, что о делах они побеседуют у него дома за
чашкой  кофе, и оживленно заговорил о том,  как они сегодня  вечером приятно
проведут   время  в  известном  загородном  клубе,  куда  он  был  приглашен
заранее... Рассказывая о ночной жизни Мюнхена, Артур Александрович наблюдал,
как один за другим исчезли все люди, вызвавшие его подозрения, видимо, он не
ошибся, их прослушивали, и они поспешили убраться из ресторана.
     Выезжая со  стоянки,  Артур  Александрович  увидел, как  серая  "Порше"
тронулась  вслед   за  его  белым  "Мерседесом".   Шубарин  ехал  не  спеша,
рассказывая  гостю  о  магазинах,  салонах,  театрах  на  Кайзерштрассе,  он
двигался  по  направлению к дому, усыпляя  бдительность  следовавших за  ним
людей. Поймав на  каком-то светофоре  момент, когда "Порше" не  успевало  на
"зеленый",  он резко  прибавил газ и свернул в ближайший же переулок,  потом
повернул еще  раз  и опять  оказался  на  Кайзерштрассе, правда,  ехал уже в
обратном  направлении  и  минут  через  пять  припарковал  машину  на хорошо
знакомой ему стоянке отеля "Риц".
     Оказавшись  в  уютном  номере  на  седьмом этаже,  Артур  Александрович
заказал по  телефону  зеленый  китайский чай  "лунь-цзинь" и,  устроившись в
кресле, обращаясь к гостю, сказал:
     -- Вот теперь, дорогой Анвар  Абидович, мы можем  спокойно поговорить о
делах. Я слушаю вас...
     Гость начал сразу, без предисловий:
     -- Вчера утром у меня в  каптерке предстоял горячий день,  меняли белье
четвертому и  пятому бараку. Благодаря тебе, если не предстояла какая-нибудь
проверка  или комиссия, я обычно  и ночую у себя на складе при прачечной. Ты
не  представляешь, какое это  счастье  --  иметь  там такую  работу и жить в
отдалении от озверевших людей, хотя в  зоне знают, что за  меня  держат мазу
самые крутые  уголовники, но все равно... Едва я отобрал  самое  лучшее,  по
лагерным  понятиям, белье  для  "выдающихся" людей  из  этих  бараков,--  не
приведи господь кого-нибудь из них запамятовать,-- как  вошли двое  штатских
без сопровождения нашей администрации. По тому, как они держались, говорили,
были одеты, сразу чувствовалось, что  они не  имеют никакого отношения ни  к
прессе, ни к прокуратуре, ни к МВД, ни к юстиции вообще -- мы  ведь все  там
пишем  жалобы   день  и  ночь...  Они   поздоровались,  на  восточный  манер
поинтересовались здоровьем, жизнью,  настроением и предложили поехать с ними
пообедать в одной компании, где будут знакомые мне люди.  В нашем  положении
отказываться и задавать вопросы не  принято, и я, представляя, что за "обед"
мне  предстоит, молча вышел вслед за ними. Машина, стоявшая у проходной, тут
же рванула в город. Мы приехали,  как  я понял, на какую-то загородную  дачу
местных властей, где  в зале действительно был  накрыт богатый стол, и среди
прогуливавшихся  вокруг  него  я увидел  двух  знакомых  мне прежде  мужчин.
Впрочем,  ни  фамилий их,  ни  должностей  я  так  и не вспомнил. Да  и  как
вспомнить, ведь  я  в Заркенте принимал тьму людей, членов Политбюро, и даже
зятя  Брежнева,  красавчика  Юру  Чурбанова,  которого я  время  от  времени
встречаю в соседнем лагере, он шьет для нас простыни... Но то, что  эти люди
из аппарата ЦК КПСС,  я  не  сомневался. Сомневался  в  другом:  то ли  я их
принимал  у  себя, то ли бывал у них по делам. Позже я вспомнил, что один из
них был  помощником Кручины, управляющего  делами ЦК  КПСС, и я решал  с ним
вопрос  о  строительстве  нового дома  улучшенной планировки для  работников
обкома. Вот эти двое  встретили меня радушно,  вспомнили, как бывали у нас в
Заркенте,  как  щедро  мы  их  принимали  и  одаривали, по-хански,  как  они
выразились. Объяснили, что, оказавшись здесь в командировке, прослышали, что
я  отбываю  тут срок,  и решили увидеться,  помочь  хоть чем-нибудь и заодно
представить людям, которым я вдруг оказался нужен...
     Трое незнакомых мне  мужчин, назвавшись наверняка вымышленными именами,
пожали мне руки и пригласили за стол. Обед длился долго, вспоминали  прежние
времена и прежних хозяев,  ныне оказавшихся не у власти. Я старался изо всех
сил  поддерживать  разговор,  не  понимая,  что может означать  для меня эта
встреча с соратниками  по партии,--  о "сердечной" привязанности моих коллег
мне постоянно напоминал мой смертный приговор, которого я чудом избежал.
     Когда подали  десерт,  раздался  телефонный звонок, и двое  моих бывших
коллег,  сославшись на неотложные дела, торопливо распрощались, и  я остался
наедине  с  новыми  знакомыми.  У  них,  наверное,  со  временем  тоже  была
напряженка, и мы тут  же перешли в  гостиную,  где состоялась беседа.  Хотя,
если  точнее,  первую  часть  разговора  без  обиняков  можно  было  назвать
допросом.  Меня  усадили  в  глубокое  кожаное  кресло  с  высокой  спинкой,
отгородив от себя длинным  журнальным  столиком, а  сами уселись так, что  я
видел  перед  собой только  одного из  них, а двое других, задававших больше
всего вопросов,  сидели сбоку  от  меня.  Тактика не  новая,  так  поступают
всегда, когда идет перекрестный допрос...
     Тилляходжаев сделал  паузу, чтобы передохнуть. Шубарин  слушал  его, не
перебивая.
     -- Первый же заданный вопрос касался тебя, Артур. И второй, и третий, и
целый шквал последующих  --  тоже. Они не оставляли мне  время для раздумий,
требовали точного и быстрого ответа, порою мне казалось, что меня усадили на
искусно замаскированный  детектор лжи.  Я не понимал, что  им от меня нужно,
одно  стало  ясно:  досье  на  тебя составлено  доскональное,  внушительное.
Моментами  я  думал,   что   ты  влип  в  какую-то  историю,   связанную   с
государственными  интересами,  ты  ведь  по-мелкому  не  играешь,  иначе  не
занимались  бы  тобою  на таком  уровне. Но я же регулярно  получал  от тебя
информацию и знал, что  ты "на плаву", процветаешь, да  и по  другим каналам
доходили  сведения,  там  "деловых"  сидит   немало.  Но  как  бы  ловко  ни
формулировались вопросы, я скоро понял: они ищут вовсе не компромат на тебя,
а  подтверждение тому, что знают  о тебе, ты почему-то был очень нужен им. И
вскоре  я  разгадал тайну допроса:  их  интересовал твой коммерческий  банк,
который ты, оказывается, намерен открыть  на паях с немцами в Ташкенте, хотя
слово "банк" произнесено не было.  Ни разу.  С той  минуты нить разговора  я
держал в руках твердо, подтверждение чему -- мое пребывание здесь.
     -- Банк? Которого еще нет? -- изумился Шубарин. - Вы не ошиблись?
     -- Да, да,  Артур, банк.  Оттого  им  понадобился  посредник. Знают: на
такую  щекотливую тему  ты с каждым  разговаривать не станешь.  К тому же им
нужна  гарантия,--  а в  нашем случае  ею  служит моя жизнь, они хорошо  все
взвесили, учли твои слабые стороны.
     -- Мерзавцы! -- гневно вырвалось у Японца.
     -- В такое  критическое  для страны  время не  должно быть  однозначных
оценок, не горячись, Артур. Если в данной ситуации моя жизнь стала разменной
монетой, я не жалею, даже рад, что  вновь понадобился  партии,--  гостя явно
снова потянуло на патетику.
     -- Партии? -- снова с удивлением переспросил Шубарин.
     -- Да, Артур, партии. Разговор  идет  о  партийных  деньгах,  партийной
кассе,-- пояснил Тилляходжаев.
     И только тут для Шубарина стал проясняться смысл этой странной беседы.
     -- Сегодня, когда настали трудные дни не  только для страны,  но  и для
партии,  она  должна  подумать  о  тылах,--  продолжал  Тилляходжаев. --  Не
исключено,  что при  разгуле такой  оголтелой реакции, которая  прикрывается
видимостью  демократии,  щедро  финансируемой  из-за границы,  партия  может
временно самораспуститься, уйти  в подполье. Но это будет вынужденной мерой,
крайней. Идеи  социализма,  коммунизма,  справедливости и  равенства глубоко
укоренились  в  обществе,  и,  поверь  мне,  у коммунистов  будет  еще  шанс
вернуться  на политическую  арену, их  еще  позовут. Расслоение общества  на
бедных и богатых идет уже не по дням, а по часам... Но возвращение немыслимо
без  организации, без  финансов,  и партия должна сохранить  то,  что у  нее
накопилось за семьдесят лет, а набралось, поверь мне, немало...
     -- Откуда же у партии взялись деньги? Партийные членские взносы вряд ли
покрывали  расходы  на содержание  высокопоставленного  аппарата в  стране и
помощь всем  компартиям за  рубежом.  Не  говоря уже о финансировании  любой
левацкой идеи или движения и даже намека на него. А огромная собственность в
стране:  лучшее  жилье,  помпезные   здания  райкомов,  обкомов,   горкомов,
поликлиники, издательства, больницы, санатории, курорты --  это же огромное,
многомиллиардное  состояние?  --  в  голосе Шубарина  слышался  неподдельный
интерес.
     -- Ну вот, это разговор банкира, -- довольно пробормотал гость.
     Поскольку он находился  ближе к  двери,  то пошел ее открывать на стук.
Официант  вкатил тележку с чайными приборами и  высоким чайником,  прикрытым
белоснежным  полотенцем. Анвар  Абидович  сам  стал  разливать чай.  Шубарин
чувствовал, как  радуют его после лагерного быта трогательные мелочи  жизни:
изысканная посуда, интерьер, аромат хорошего чая...
     -- Откуда у партии деньги,  Артур? Я могу  рассказать тебе  многое,  но
боюсь,  что  и  я всего  не  знаю.  Тут  нужно отметить, что  сегодня трудно
отделить  партийные  деньги  от  государственных, партия  все считала  своей
собственностью:  недра, леса, горы, моря, народ и деньги  тоже...  Но это не
ответ,  тем более для банкира. Существовало немало источников, официальных и
неофициальных, и даже тайных, о которых знали лишь единицы -- это доверенные
люди партии, в числе которых был и... я.
     Шубарин не смог скрыть изумления на лице.
     --  Да,  да.  Я был облечен  высоким доверием партии, и  возмездие мне,
отчасти,  за  злоупотребление им.  Помнишь,  когда  ты  предупредил  меня  о
предстоящем аресте, я без сожаления  вернул государству, а значит -- партии,
более  ста пятидесяти  килограммов  золота  и свыше  шести  миллионов рублей
наличными.  Однако  тогда, шесть лет назад,  я  не  открыл  своей тайны,  но
сегодня настал час и ты должен знать...
     Тилляходжаев,  смакуя,  выпил пиалу душистого  чая,  восхищенно поцокал
языком:
     -- Да, это  не тюремное  пойло... Так  вот,  еще  в бытность секретарем
обкома  я  ежегодно  перечислял на тайные счета партии крупные суммы, этого,
повторю, требовали не от всех,  только от доверенных лиц.  Однажды в области
нашли  клад,  два  больших кувшина с золотыми монетами,  весом что-то  около
семидесяти килограммов, меня тотчас  вызвали на  место. Через день я вылетел
на сессию Верховного Совета СССР и решил сделать партии, накануне ее съезда,
подарок.  Нигде не оприходованный  клад  повез в  Москву и сдал в Управление
делами ЦК КПСС, а вскоре получил первый орден  Ленина, но это  так, к слову.
Доверенные люди партии существуют не только в стране, но  и за рубежом, есть
"штирлицы", работающие  не по  линии разведки,  а  в экономике.  Их основная
деятельность -- анонимные  фирмы в  развитых  странах, всевозможные сделки с
ценностями,  хранящимися  в крупнейших  мировых банках. В подтверждение могу
сказать,  что  я,  возглавляя однажды делегацию  в Грецию, лично доставил  в
Афины шесть миллионов долларов наличными в симпатичном кейсе...
     Второй раз с  похожим  поручением я летал в Германию, где тайно передал
одному бизнесмену, тоже  наличными,  полтора миллиона  долларов,-- его фирма
оказалась в сложном финансовом положении.
     Управление  делами  ЦК  хорошо усвоило  азы рынка  и  давно  занимается
многомиллиардным  ростовщичеством  как  дома,  так  и  за  рубежом. Особенно
финансовая деятельность партии усилилась в перестройку. Она вложила деньги в
малые  и  совместные предприятия, ассоциации, концерны. Сейчас, пока мы пьем
этот  чудесный  китайский  чай  в  Мюнхене,  сотни  советских  и  зарубежных
предприятий  и  фирм,   десятки  советских  и  зарубежных  банков  лелеют  и
приумножают собственность  партии. Основными владельцами малых  и совместных
предприятий в  стране становятся,  как правило, бывшие  работники  КГБ, МВД,
МИДа  и  из партаппарата,  вместе с женами, тещами  и детьми. Они становятся
учредителями,  обращаются  в управление дел  ЦК и получают  сотни  миллионов
рублей в кредит и "зеленую улицу" всем своим начинаниям.
     Большие надежды возлагаются и на коммерческие банки, в них уже  вложены
многие миллиарды рублей. Десятки миллионов находятся в уставных фондах Банка
профсоюзов  СССР и Токобанка.  От тебя, Артур Александрович, не будет  тайн,
ты,  конечно,  получишь  список  банков,  причастных  к  партийным  деньгам.
Крупнейший  из них  "Автобанк",  он  получил от  партии  под  проценты  один
миллиард. Схема его  создания типичная: председатель правления банка Наталья
Раевская  --  жена  первого  заместителя  министра  финансов СССР  Владимира
Раевского. Может, СССР скоро перестанет  существовать, а банк Раевских будет
процветать.
     Есть на Западе фирмы, созданные целиком  на средства КПСС,  они  обычно
открывались в развитых  странах с щадящим налогообложением,  а  на советском
рынке им обеспечивалось преимущество перед другими инофирмами.  Например, на
рынок  выбрасывают определенное количество нефти или оружия, мехов или леса,
алмазов или золота. Продаются они  по  невысокой  цене, устанавливаемой  для
"своей" западной  фирмы  или  для  фирмы братской партии. Затем  эта  фирма,
естественно,  перепродает  товар  по нормальным  мировым  ценам,  а  разница
откладывается  на счет в банке. В этом случае партия впрямую зарабатывает на
государстве, вот почему  я говорил, что партийные деньги сложно  отделить от
народных.
     -- Отчего  же понадобился именно мой несуществующий пока  банк, ведь  у
партии  под контролем, как я понял, уже  десятки коммерческих  банков? -  не
преминул  задать  вопрос Шубарин,  слушавший  рассказ  Тилляходжаева  со все
возрастающим интересом и удивлением.
     Анвар Абидович, окончательно  освоившийся  со  свободой,  ослабив  узел
шелкового галстука, улыбнулся:
     -- Я знал, что последует этот вопрос. Отвечу на него издалека. Когда-то
покойный  прокурор  Азларханов,  которого  ты  старался  заполучить  к  себе
юрисконсультом,  на  твое  предложение  сказал:  "Почему  именно  я?  Нашего
брата-юриста кругом полным-полно".  На что ты ответил: "Мне  не всякий юрист
нужен, мне нужны вы..." Помнишь?
     Шубарин согласно кивнул головой: конечно, он помнил.
     -- Да, у партии  есть  банки,  но искусственно созданные, и вряд  ли им
всерьез  удастся выйти на международную  арену.  А  твой банк, еще не открыв
дверей, уже притянул к  себе внимание  делового мира. Вкладчиками банка, как
нам известно, уже сегодня готовы стать могучие корпорации, а  идея  привлечь
Германию к  поддержке двух миллионов немцев у нас в стране просто гениальна.
Вот до этого доверенные люди партии не додумались...
     Но  главное не в  этом.  Нужен банк,  в который  мощным потоком  пойдут
вклады в конвертируемой валюте, и  такой  банк необходим на территории нашей
страны. Валютные средства партии находятся в основном на счетах в зарубежных
банках,  и  контролируют  их  подданные других  стран. В  этом партия  видит
опасность,  особенно в переломное  для страны, да и всего мира, время, когда
рушатся  структуры  власти  и  непонятно, кто  чему хозяин. В  общем  потоке
долларов, которые потекут в твой  банк, и мы без шума,  в течение  двух-трех
лет, перевели бы миллиардные суммы. Валютные средства должны быть возвращены
на  родину,  находиться под рукой у партии, без конвертируемой валюты ныне и
шага не сделать. Вот почему выбор пал на тебя, вот почему я здесь...
     -- А если я не  соглашусь, чтобы мой банк  стал базовым  для  партийной
кассы? - Артур Александрович пристально смотрел на бывшего патрона.
     Анвар  Абидович  сразу сник, сжался, и Шубарин легко представил  его  в
ватнике, стоптанных, не по размеру  сапогах. Но  гость нашел  в себе  силы и
быстро сформулировал ответ.
     -- А  почему бы тебе не  согласиться? Во-первых,  какой здесь криминал?
Какое тебе дело, откуда взялись деньги,  кто  заложил  их  первооснову?  Это
все-таки деньги не наркобизнеса, не деньги мафии. Как хозяин банка ты можешь
и не знать, кто их истинный владелец. Во-вторых, оказать партии услугу, даже
если  она сегодня и не  в чести, дело  благородное и беспроигрышное. Поясню:
зная  тебя, я  оговорил  одно  существенное  условие -- нигде,  ни  в  каких
бумагах,  не будет  упоминаться  твоя  фамилия. Тебе не придется подписывать
никаких обязательств,  достаточно твоего слова.  А  считать, что  коммунисты
ушли  навсегда, опрометчиво, они в шоке, в нокдауне, но скоро оправятся. Нет
худа  без   добра  --  партия  очистила  ряды  от  попутчиков,  карьеристов,
перевертышей.  А как банкир ты сможешь оперировать чужими миллиардами, разве
это не удача для финансиста? Деньги будут возвращены в нашу страну навсегда,
и тебе дадут на этот счет гарантии...
     И  в-третьих: кто не с нами -- тот  против нас,  это  придумал не я. Со
мной ясно,  я  поручился  за  тебя. Я,  возможно,  никогда не вернусь домой,
лишусь  каптерки,  передач,  покровительства  уголовников  и   администрации
лагеря, а  это равносильно смерти.  Что  касается тебя... Став  причастным к
тайнам  партии,  ты тоже оказался в опасности.  В большой  игре  сантиментов
нет... Тебе ли этого не знать...
     Они долго сидели молча, думая каждый о своем. Шубарин увидел, как снова
сник, сжался Анвар Абидович, и ему стало жаль старого друга, он присел рядом
на диван и по-дружески обнял его за плечи.
     Все  возвращалось  на  круги  своя...  Давно,  когда он только  начинал
подниматься как предприниматель, и партия,  и  уголовка не оставляли ни один
его шаг без внимания,-- следовало кормить и тех и других.
     Все повторялось сначала... Но сегодня за ним  был опыт жизни, и всегда,
при любых обстоятельствах,  он оставался  хозяином своего  дела. И  вдруг он
улыбнулся, вспомнив, как однажды записал в дневнике: "Мой удел -- постоянный
риск. Я ставлю на карту жизнь  почти  ежедневно, а если точнее -- она всегда
там и стоит"...


     В тюрьме "Матросская тишина" Сенатор  стал видной фигурой, заметной  не
прежней должностью,  а тем, как держался,  как вел себя.  Вот  где сгодилась
двойственность его натуры: ведь  он уже давно вжился в  образ просвещенного,
демократически настроенного юриста.
     В  тюрьме  свободного  времени много, и все разговоры  вертелись вокруг
политики,  власти, Горбачева. Кто  он:  коммунист  или  демократ?  Сторонник
империи  или  ее  могильщик?  Об  этом  задумывался  и  Сенатор.  Куда  этот
"меченный"  ведет   страну:  к  западной  демократии   или  к   обновленному
социализму?  Если  к  социализму, то методы,  выбранные  им,--  перестройка,
гласность, новое мышление -- оказались  столь  чудодейственными, что привели
не к обновлению социализма, а к его гибели. Макиавеллист в тактике, Горбачев
из-за веры в магию собственной риторики потерял цель -- удержание власти. Он
плохо  знал  историю  партии,  еще  хуже  историю  становления  тоталитарной
диктатуры.  Дилетант  в  этом  деле,  он   начал  экспериментировать   с  ее
механизмом,  с  детищем  Ленина-Сталина, гениальным  для  данного  режима, и
загубил его,  не найдя ему адекватной замены. Горбачев часто, к месту и не к
месту, цитировал Ленина,  наверное, уподобляя себя  вождю,  но  не принял во
внимание его главный тезис: "При советской политической системе дать свободу
слова и печати -- значит покончить жизнь самоубийством". Еще он не учел, что
русский  народ ненавидит советскую власть за  тиранию  и нищету, а нерусские
народы  желают только  развала  империи  с  ее унизительной  великодержавной
политикой русификации. Он стал жертвой свободы, которую сам же дал стране.
     Для Сенатора это было столь очевидным,  что он уже не вступал в диспуты
о  прорабе  перестройки, отце  нового  мышления. Странно,  но сегодня многие
граждане,  заурядные журналисты, не  говоря  уже о политиках,  видели дальше
Горбачева,  чувствовали  скорый  крах коммунистической  партии,  за  которую
генсек держался стойко, несмотря на то, что она была главным противником его
реформ. Многие чувствовали, что именно при Горбачеве настал для сепаратистов
всех  мастей   исторический  момент,   когда  любую  нацию,  так  или  иначе
оказавшуюся в составе Российской империи и двести, и триста лет назад, стало
легко  подтолкнуть  к  выходу  из  нее. Пример стран  соцлагеря, в одночасье
сбросивших  навязанные  им режимы, мог  вот-вот  повториться  от Балтики  до
Тихого океана, от Белого до Черного моря.  Но Акрамходжаев, как ни  странно,
молил Аллаха, чтобы... Горбачев продержался как можно дольше.
     Он  понимал:  приди  другая, твердая  власть,-- а хаос  и  развал,  как
правило,  приводят  на  трон  жестких  и даже  жестоких  людей,-- обитателям
"Матросской тишины"  рассчитывать  на  суд, где можно  легко  отказаться  от
прежних показаний, давить на  судью  и свидетелей, уже не  удастся, придется
отвечать  по всей строгости  закона.  Сенатор  даже  знал,  сколько примерно
должен    еще   продержаться   Горбачев,   чтобы    государство    перестало
существовать,-- примерно  год,  и в  этот  срок необходимо вырваться отсюда,
чего бы это ни стоило. Хотя существовал еще один выход: этот шанс был связан
с обретением независимости бывшими союзными республиками. Тогда суд в России
оказался бы неправомочным над  гражданами другого государства, и он вместе с
ханом Акмалем  на белом коне вернулся бы домой, в таком случае он  поборолся
бы и за президентский пост.
     Но  Сенатор не  был бы  Сенатором, если рассчитывал  бы  только  на  не
зависящие от  него обстоятельства,  плыл  по течению. Он  всегда считал себя
кузнецом своего счастья и, рассчитывая на развал советской империи благодаря
Горбачеву, могильщику  социализма, на суверенитет республики, не сидел сложа
руки.  При первой возможности он дал на волю команду -- уничтожить прокурора
республики Камалова  и Беспалого --  Артема  Парсегяна.  Парсегяна следовало
ликвидировать любой ценой,  каких бы денег и жертв это не стоило, и он знал,
что Миршаб правильно понял его приказ. Вскоре дошли вести, что на "москвича"
дважды совершали покушение, значит,  Миршаб четко следовал  его  инструкции,
правда,  удачливым  и  живучим оказался  проклятый  прокурор. Как ни  строго
охранялась "Матросская  тишина",  сведения к  Сухробу  Ахмедовичу  поступали
регулярно.  Правда, основную роль тут играли деньги,  и немалые. Время  шло,
Сенатор держался  стойко, от всего отпирался, но главный свидетель обвинения
оставался жив, и прокурор, хотя и находился в больнице, полномочий с себя не
слагал. И Сенатор все чаще и чаще  жалел, что нет в Ташкенте Шубарина, уж он
наверняка  подсказал бы  Миршабу, как разрешить проблему, хотя они с Салимом
уговорились  никогда не впутывать банкира ни в  политические, ни в уголовные
дела. Но... ведь сейчас вопрос касался собственной жизни!
     Сухроб Ахмедович даже поставил себе срок -- если в течение месяца он не
получит долгожданных вестей  из Ташкента,  то попросит  Миршаба связаться  с
Артуром Александровичем  в Мюнхене, медлить не  следовало. В последнее время
он был настолько осведомлен о событиях, происходящих  в стране,  что поражал
"постояльцев"   "Матросской   тишины",  особенно   земляков.   Его   широкая
информированность  отчасти и была причиной его  привилегированного положения
за решеткой. Но этим он был обязан только Миршабу.
     Хашимов,  искавший наиболее  короткую  связь со своим  другом  и шефом,
придумал  гениальный ход.  Гласность, которую раньше  всеми  силами зажимали
почти  все  нынешние  высокопоставленные   обитатели  "Матросской   тишины",
обернулась для них  несказанным благом: газеты, например, читали любые. Этим
и воспользовался  Миршаб. Вместе с  передачами Сенатору  регулярно приносили
газеты, в основном из республики, и на русском, и  на узбекском языках. Трюк
заключался  в  следующем:  в  одной  из  газет  на  узбекском  языке  вместо
какой-нибудь статьи набиралось все,  что адресовалось  Сенатору,  вплоть  до
подробных  писем  из дома и от родни. Первую такую  газету Сухроб  Ахмедович
получил в день  рождения и был  поражен сказочностью  подарка, а еще  больше
возможностями  человеческого ума -- действительно, безвыходных  ситуаций  не
бывает,  нужно только думать, искать. В камере, где сидел  Акрамходжаев, его
земляков не было, и на узбекские газеты никто внимания не обращал.
     Когда  до срока,  намеченного  Сенатором,  чтобы  вызвать  Шубарина  из
Мюнхена,  оставалось чуть меньше недели,  он  получил  долгожданную весть из
Ташкента. Новость умещалась в  одну строку в газете  "Голос Востока":  "Умер
Артем Парсегян, мир праху его".
     Забрезжил реальный  шанс на свободу,  и  Сухроб  Ахмедович день и  ночь
строчил жалобы. Высокооплачиваемые адвокаты,  поднаторевшие в  скандальных и
политических процессах, тут же доставляли их по назначению на самые верха, и
бумаги  немедленно получали  ход, ведь  Сенатор  абы  кому  и  зря деньги не
платил, да и дорожка была хорошо проторена в коридорах власти ушлыми людьми.
Шли жалобы  на  прокурора  Камалова  и  в  Верховный суд  республики  на имя
Хашимова,  и  Салим  сразу  закрутил  дома  карусель,  требуя  вернуть  всех
подсудимых для расследования их дел на месте, в республике.
     Неожиданно Сухроб  Ахмедович получил  поддержку, оказавшуюся решающей в
его судьбе.
     А выручил... хан Акмаль. Да, именно аксайский Крез, сам находящийся под
следствием в подвалах Лубянки уже который год. Опять же под давлением прессы
Прокуратура  СССР  вынуждена была  передать часть законченных  материалов по
Арипову  в суд, хотя  за ханом  Акмалем дел стояло  невпроворот, разбираться
годы и годы. У обывателя, читавшего газетные статьи, складывалась мысль: что
же это  за  дело такое, если подследственного  без суда держат  столько лет?
Мысль  вроде верная,  но вряд ли  нормальный  человек мог  представить  себе
масштаб  навороченного  ханом  Акмалем.  Один   перечень  предъявленных  ему
обвинений составлял  тома и тома, а свидетелей --  тысячи. Такого уголовного
дела  страна  еще не знала,  и оттого  процесс  ожидался  скандальный. Могли
выплыть такие фамилии, такие факты, такие суммы, что народ, узнавший за годы
перестройки о  многом, и, казалось, разучившийся удивляться, содрогнулся бы:
как такое могло вершиться, пусть даже и в застойное время?
     Процесс действительно начался с сенсации,  с  громкого скандала,  когда
Акмаль Арипов попытался дать отвод суду, якобы неправомочному судить его, не
скрывая  при этом желания придать  процессу политическую окраску. Подсудимый
демонстративно отказался отвечать суду по-русски,  хотя то и  дело поправлял
своих московских и  ташкентских адвокатов на  блестящем русском языке, затем
три дня  подряд с утра  до  вечера зачитывали  ту  часть обвинения, что была
выделена в отдельное уголовное  дело. Но переломным  оказался четвертый день
процесса.
     Как  только Акмалю Арипову представилась  возможность сказать слово, он
закатил на русском языке яркую, эмоциональную  речь на целый час. Речь имела
дальний прицел, и хан Акмаль не промахнулся.
     Переполненный  зал,   судьи,  прокурор  внимательно  слушали  тщательно
выверенную  речь хана Акмаля. Судя по всему, его  мало волновала их реакция,
ну, может  быть, пресса  и входила в  его планы,  но адвокаты еще до  начала
судебного  заседания раздали  журналистам  речи  подзащитного,  чтобы  те  в
отчетах далеко  не  уходили  от  сути  излагаемого аксайским  Крезом.  Речь,
артистично зачитываемая подсудимым с  мелованных листов финской бумаги, явно
предназначалась  для других  ушей  -- она была,  так  сказать,  для внешнего
пользования. Конечно, бывший дважды Герой Соцтруда ни словом не обмолвился о
своих  преступлениях,  возможно, посчитав  их  в  такой исторический  момент
пробуждения  национального   самосознания   несущественными,   не   стоящими
внимания.  С места в  карьер  он ринулся  осуждать командно-административную
систему, великодержавный шовинизм центра, жертвой которого он стал.
     Разве справедливо, вопрошал он затихший зал, что за последние пять  лет
в  республике  второй прокурор, назначенный из Москвы, и  разве  мог, по его
словам,  пришлый, ставленник Кремля знать  народ,  его  обычаи,  чтобы верно
определить, кто есть кто, а не сводить счеты с людьми, желающими Узбекистану
счастья и процветания? Особенно зло он честил прокурора республики Камалова,
которого Москва отыскала аж в самом Вашингтоне. Намекнув на его связь с КГБ,
естественно, как явно  порочащую,  он обвинил  того чуть  ли  не  в геноциде
собственного народа.
     Но когда  хан  Акмаль от прокурора  Камалова перешел к  другому, по его
словам,  выродку,  заведующему  отделом  административных органов ЦК  партии
Сухробу  Ахмедовичу  Акрамходжаеву,  обвинения против  прокурора  республики
показались  цветочками. Вот кто, оказывается, являлся в  республике истинным
дирижером и режиссером геноцида, развязанного против лучших сынов  края! Это
он подкладывал манкурту Камалову списки все новых и новых жертв. Это под его
давлением  суды выносили  только обвинительные  приговоры. Приводились такие
дикие  примеры  произвола,  чинимого  Сухробом Ахмедовичем,  что  ставленник
Москвы Камалов в сравнении  с  ним казался  мальчиком  на  побегушках, тупым
исполнителем указаний темных сил из ЦК партии.
     Заканчивая пламенную  речь, хан Акмаль уверил присутствовавших, что его
родина рано или  поздно  получит  независимость и что первый суд суверенного
государства будет над  предателем  собственного народа, лизоблюдом Москвы --
Сухробом Акрамходжаевым и его покровителями и приспешниками.
     Конечно, хан Акмаль давно знал, что человек по кличке Сенатор, которому
он  незадолго до  своего ареста  передал в Аксае  пять  миллионов наличными,
находится в  "Матросской  тишине". Но до невероятного трюка с  речью на суде
додумался все-таки не он, а адвокаты. Таких людей, как хан Акмаль и Сенатор,
защищают если не  одни и те же люди, то компания одних и тех же юристов, вот
они-то  и рассчитали выигрышный  ход в защиту узника из "Матросской тишины".
Не зря говорят в народе: за хорошие деньги всегда найдутся хорошие адвокаты.


     Полковника Джураева подняли еще затемно.  Звонок из дежурной части  МВД
оказался серьезным -- совершено  очередное  покушение на прокурора Камалова.
Накануне утром, когда он узнал о неожиданной смерти Парсегяна в следственном
изоляторе  КГБ,  чувство розыскника подсказало  ему, что  смерть  Беспалого,
которого он сам задержал, имеет прямое отношение к прокурору, кто-то продлил
или  открыл новую лицензию на его отстрел. Он собирался  заехать к Камалову,
но несколько жестоких убийств и десяток дерзких грабежей в тот день  не дали
ему возможности даже  пообедать.  Однако,  уходя с  работы,  он  связался  с
патрульными службами  города и  велел в эту ночь  взять под особый  контроль
институт травматологии. Он  предчувствовал  беду. Его наказ  даже записали в
дежурную книгу, но...
     Да  что там патрульная  служба!  Два  пистолетных выстрела  в  ночи  не
зарегистрировала ни  одна дежурная часть милиции, хотя само  МВД находится в
квартале от места происшествия. Полковник лишний раз убедился, что и милиция
работает с каждым днем все хуже и хуже...
     Обследовав  место происшествия, Джураев  пришел  к выводу, что человек,
оставивший кровавые следы  на крыше института  травматологии, наверняка  был
альпинистом,--  налицо   были  явные   приметы   использования  специального
снаряжения.  И  ниточку  эту следовало  потянуть немедленно: скалолазание --
спорт редкий, возможна и удача. Полковник уже не один  год требовал ввести в
компьютер  данные  о  спортсменах,  ставших профессионалами, ибо  спортивная
среда, по  опыту Джураева, давно  и повсеместно стала  главной и нескудеющей
кузницей кадров  для  преступного мира.  Но в ответ  ему  твердили  что-то о
демократии, правах  человека,-- в  общем,  обычная  демагогия.  Сейчас такие
данные могли бы стать неоценимыми: ситуацию можно было прояснить в считанные
минуты,  если, конечно, киллер  из местных.  В том, что  наемника уже нет  в
живых, полковник не сомневался.  Операция была тщательно продуманной и в ней
задействованы профессионалы,--  на эту  мысль  наводил  и  плакат, намеренно
забытый на месте преступления, чтобы навести на турков-месхетинцев. Джураев,
как и прокурор Камалов, сразу  отмели версию о мести со  стороны турок, хотя
оценил изощренность мотива. Он постарался, чтобы сведения  об этом не попали
в печать, ибо могли вызвать новую волну насилия.
     Переговорив с Камаловым, полковник встретился с  профессором Шавариным,
лечащим врачом прокурора, вместе они  отыскали безопасную  палату на  другом
этаже, подходы к которой хорошо проглядывались. Появился рядом и медицинский
пост с  телефоном. "Медбрата" на  это место  выделил  Джураев, теперь  стало
ясно, что  прокурора  без  охраны  оставлять нельзя,  следующий  "визит" мог
состояться и днем.
     "Обложили  человека",--  думал  Джураев,  направляя  служебную  машину,
которую водил сам, в сторону городского управления милиции. И ему вспомнился
другой прокурор, Азларханов,-- тот тоже боролся с преступностью без оглядки,
невзирая на  чины  и звания,  не  на  жизнь,  а  на смерть,  как  оказалось.
Запоздало  полковник узнал, что преступный мир  однажды поставил Азларханова
на  колени из-за его, Джураева,  жизни, точнее двух,  включая жизнь молодого
парня   Азата  Худайкулова,  отбывавшего  срок  за  убийцу   из  знатного  и
влиятельного в крае рода  Бекходжаевых. В  обмен у  него вырвали обещание не
настаивать на пересмотре дела об убийстве жены.
     Джураев всегда ощущал в душе  какую-то  смутную  вину  оттого,  что  не
уберег ни того, ни этого прокурора, ибо они были дороги ему, потому что, как
и он сам, служили закону.
     Въехав на стоянку перед  городским  управлением милиции, он припарковал
машину на единственном свободном месте, рядом с "Вольво" вишневого цвета. Об
этом роскошном, перламутрового оттенка лимузине много говорили в столице,  и
полковник знал,  кому  он  принадлежит.  Но увидев  на  стоянке  серебристую
"Порше",  "Мерседес" и патрульный  вариант джипа  "Ниссан", которых  так  не
хватает милиции, Джураев мысленно взорвался: "Шакалы! Уже не  стесняются  на
работу  приезжать на  машинах  стоимостью до миллиона  при  окладе в  триста
рублей".  Такую  же  картину  можно было  наблюдать и перед зданием районных
прокуратур, и  любого исполкома,  банка,--  везде, где  требовалось  решение
какого-либо вопроса...
     Первый  этаж  помпезного  здания,  облицованного  газганским  мрамором,
занимал  ОБХСС, и взвинченный Джураев, заметив на  одной из  дверей табличку
"Кудратов В.Я.", решительно дернул ручку на себя: может, этот блатной майор,
отиравшийся возле сильных мира сего, мог прояснить ситуацию, в розыске  ведь
любые "а вдруг" имеет свое значение.
     Хозяин кабинета,  увидев полковника,  сорвался  с  места,  и  лицо  его
засветилось льстивой улыбкой. На Востоке уважают силу, а Джураев олицетворял
именно ее,-- у многих облеченных властью людей его фамилия вызывала зубовный
скрежет. О его храбрости, неподкупности ходили легенды, редкий случай, когда
человек из органов  пользовался  авторитетом  и  в уголовном  мире,  и среди
своего брата милиционера. Кудратов кинулся к полковнику  не  только  по этим
причинам,  он  помнил, что не подоспей вовремя  Джураев  со своими ребятами,
вряд ли он остался бы жив, когда на его дом "наехали" рэкетиры.
     -- Везучий  ты  человек,--  начал с порога  полковник,  --  зашел  тебя
поздравить, твои обидчики уже оба на том свете...
     Видя удивление на лице обэхээсника, пояснил:
     -- Ну, Варлама ты пристрелил сам, а Парсегян вчера умер в  следственном
изоляторе КГБ...
     -- Как умер? -- тревожно переспросил Кудратов, и полковник сразу понял,
что он действительно не знал о смерти Беспалого.
     -- Я вижу, ты не рад? -- безжалостно добавил Джураев.
     --  Я не  знаю ничего  о смерти Парсегяна, клянусь  вам!  --  взмолился
майор.
     -- Хорошо, поверил. Но если что узнаешь, позвони, чтобы я не думал, что
его смерть выгодна тебе. -- И задал еще один вопрос: -- Скажи, откуда у тебя
нашлось  двести двадцать пять тысяч на  машину? О стоимости  мне Парсегян на
допросе сказал...
     -- Тесть дал, -- ответил, не моргнув глазом, Кудратов, -- вы, наверное,
его знали?
     Но намек на  некогда высокое положение тестя  полковник  не оставил без
едкого комментария, злость от бессилия сегодня особенно душила Джураева.
     -- Знал я твоего тестя. Видел на него дело в прокуратуре, большой жулик
был...  --  И уже у  самой двери  почему-то добавил: -- А  я  своему  тестю,
участнику войны, когда женился, целый год копил на инвалидную коляску...
     Из  управления он  выехал  куда более взвинченным,  чем приехал. Рация,
включенная  в  машине, сообщала  о  происшествии за  происшествием, дежурные
читали их монотонно, буднично. Еще года три назад каждое второе  из нынешних
привычных  преступлений  становилось ЧП и  меры принимались на самом высоком
уровне. Поистине все познается в сравнении.
     Энергия и  злость,  клокотавшие в нем,  искали  выхода. Он  чувствовал:
сегодня,  после  неудачной ночной попытки  покушения на прокурора  Камалова,
где-то, возможно,  в  эти  самые  минуты обсуждают  следующий план, и  новый
наемный убийца  в небрежно накинутом на плечи  белом гостевом  халате вскоре
пойдет отыскивать  палату "москвича". Вдруг, нарушив  правила  движения,  он
развернул машину  посреди  улицы и рванул  назад. Вспомнил, что  в одном  из
респектабельных  районов   частных  домов  живет  Талиб  --  вор  в  законе,
получивший  это звание не так давно, в перестройку. Полковник  знал  его еще
юнцом,  мелким  карманным  воришкой  и  неудачным картежным  шулером,  вечно
бегавшим от долгов. Но то  было давно,  и  не в Ташкенте, Джураев носил в ту
пору  еще  погоны  капитана,  но  уже  тогда  заставил  местных  уголовников
считаться с собою.
     Теперь Талиб ездил на белом "Мерседесе", жил в двухэтажном особняке, на
двадцати пяти сотках ухоженной земли с  роскошным садом. Дом этот он купил у
вдовы  известного художника,  и  в  нем  некогда  собирался  цвет  узбекской
интеллигенции,--  хозяин, имевший  всемирную  славу, слыл человеком  щедрым,
хлебосольным. Теперь у Талиба собирались другие люди...
     Джураев, занимавшийся  в  милиции самым  опасным  делом --  розыском  и
задержанием  преступников,  конечно, хорошо знал уголовный мир, ведал  о его
нынешней  силе и  власти, не  говоря  уже о  финансовых  возможностях.  Имел
информацию из  надежных  источников, из первых рук, что стратеги и  идеологи
преступного мира  мгновенно  реагируют на  любое ослабление власти,  и  свои
"указы" и "законы" издают куда оперативнее, чем издыхающая власть, не говоря
уже о том, что их  приказы обсуждению не подлежат, а тотчас же реализуются в
жизнь. Конечно, зная, какой властью ныне обладает  Талиб, не следовало ехать
к нему без  страховки, без конкретной зацепки, серьезного повода хотя бы для
затравки. Талиба, как, впрочем, и любого  его собрата подобного ранга, нынче
практически  невозможно ни за что  арестовать, даже  если и знаешь,  что они
стоят за каждым преступлением  в городе. Сами  они  ничего не  делают, да  и
никто никогда не  даст против  них  показаний. Но сегодня  Джураева не могли
удержать  никакие аргументы -- душа требовала действия. Талиб мог знать, кто
и зачем неотступно охотится за прокурором Камаловым.
     Он подъехал к  глухому дувалу  с высокими воротами  из тяжелого  бруса,
обитого  внизу  листовым  железом,  и  поставил  машину  рядом  с  новенькой
"девяткой" цвета "мокрый асфальт", особенно почитаемой среди "крутых"  ребят
Ташкента.  Ворота оказались  заперты,  но Джураев не  стал стучать, он хотел
появиться  неожиданно, чтобы  хозяин "девятки" не успел  скрыться в соседней
комнате: профессиональный интерес брал свое.
     Отмычкой  он легко  открыл дверь,  вошел  во двор и сразу увидел, как в
окне сторожки у входа метнулся от телевизора охранник. Джураев опередил его,
оказался на пороге первым:
     -- Встань  в угол,  ноги на ширину плеч, руки  за спину,-- приказал он,
доставая наручники. Тот  попытался потянуться к матрасу на железной кровати,
но  тут же после удара жесткими наручниками отлетел  в угол, сметая со стола
посуду. Джураев достал из-под матраса нож и, забирая его с собой, сказал: --
Об этом  поговорим  попозже. Шуметь не  советую,--  и,  щелкнув наручниками,
подпер дверь снаружи доской.
     Оглядев двор, прислушавшись, он быстро пошел к дому. По громкому смеху,
доносившемуся со  второго  этажа,  он вычислил комнату, где  Талиб  принимал
хозяина  "девятки",  и  поднялся наверх. Талиб  и  гость резались в нарды,--
играли  азартно,  по-крупному  и  оттого  не  сразу  заметили   появившегося
Джураева. Конечно, полковник мысленно  высчитывал, кто же мог быть у Талиба,
но теперь он  понял, что ошибся бы, даже назвав сотню людей: с хозяином дома
играл один из самых известных  адвокатов города. Доходили до Джураева слухи,
что тот  давно состоит  главным консультантом у ташкентской мафии, но как-то
не верилось: кандидат наук, коммунист, уважаемый человек...
     И вдруг вся копившаяся ярость Джураева прорвалась,  он жестко,  как при
задержании, схватил адвоката за волосы и резко развернул голову к себе.
     -- Вот вы с  кем,  оказывается, водите компанию, уважаемый председатель
коллегии  адвокатов! Вчера мои ребята взяли в "Вернисаже" Вагана, мы  за ним
давно охотились.  У него  с собой был пистолет, а в кармане собственноручное
заявление  каракулями,  что  он  нашел  его час назад  и несет  в  отделение
милиции. Теперь  понятно, почему так  поумнел  тугодум Ваган, вы ведь с  ним
старые знакомые... Вон отсюда, мерзавец, пока цел!
     И, как ни странно,  вальяжный  адвокат, доводивший в судах  до инфаркта
судей,  прокуроров,  заседателей  и  потерпевших  своей  наглостью,  схватил
стоявший рядом "дипломат" и бегом скатился с лестницы. Со страху он, видимо,
решил, что Ваган "сдал" его: идея, как и многие другие,  ставившие следствие
в   тупик,   действительно   принадлежала   ему.   Оказывается,   ярость   и
несдержанность тоже имеют свои преимущества,  успел подумать Джураев. Талиб,
уже пришедший в себя, нервно поглаживая холеные усики, зло процедил:
     -- Нехорошо врываться в чужой дом, оскорблять уважаемых в городе людей.
Кончился ваш ментовский беспредел -- перестройка, демократия в стране.
     --  Да, Талиб, ты  прав, ваша берет, воровской беспредел наступает,  но
народ до конца  не осознает, что это значит для него. Верно, что у твоих ног
валяются нынче и депутаты, и министры, ибо они твои депутаты, твои министры.
Но со мной тебе  и  твоим друзьям придется считаться,  законы отменить  твои
дружки пока не решились, хотя и кроят их уже в угоду себе...
     -- Что вам от  меня нужно? Вы ведь знаете, я теперь вам не по зубам, --
перебил Талиб, чувствуя, как взвинчен полковник.
     -- Скажи, кому нужна смерть прокурора Камалова, кто охотится за ним?
     -- Откуда я могу знать? --  теряя интерес к разговору, ехидно улыбнулся
Талиб, и его постоянно срывающиеся в бег глаза вдруг застыли.
     --  Ты  знаешь,  я редко обращаюсь к  вашему брату за  помощью и дважды
прошу редко, поэтому подумай, чтобы не пожалеть потом.
     Джураев, повернувшись спиной к хозяину, направился к двери.
     -- Ты, наверное,  забыл,  к  кому пришел. А вдруг не выйдешь  из  ворот
этого дома?.. -- сказал вкрадчиво Талиб.
     Полковник услышал слабый щелчок хорошо смазанного выкидного ножа и в ту
же  секунду,  несмотря  на   свою  грузность,  ловко,  словно   в   пируэте,
развернулся,-- в руке у него поблескивал ствол.
     --  Брось  сюда  нож! -- скомандовал  гость.  -- Время  вскружило  тебе
голову,  а зря. С  этой  минуты  можешь  считать,  что жизнь твоя не стоит и
копейки! -- и, подняв брошенную финку, двинулся к лестнице.
     --  Что ты можешь мне сделать,  мент поганый?  Да у  меня друзья лучшие
адвокаты города,  и повыше  кенты есть! --  закричал истерично Талиб. -- Вот
тебе сегодняшний день не пройдет даром, это точно...
     Джураев  молча  спускался по  крутой лестнице, а Талиб  следом кричал в
истерике:
     -- Ничего  ты  не можешь! Нет у вас  власти, на понт  берешь... Просить
прощения еще у меня будешь, у ног валяться...
     Полковник  вдруг  резко  развернулся  и, в два шага  одолев расстояние,
разделявшее их, схватил Талиба за грудки:
     -- Заткнись, падла, отныне ты приговорен.  Забыл,  как восемь лет назад
ты сдал мне  Фаруха и он получил на всю катушку? Сегодня Фарух тебе не чета,
хотя  и ты  не последний  человек  в городе.  Такое  никогда  не  прощается.
Предательству  нет  срока  давности,  кажется,  так гласит одна  из  главных
воровских заповедей? -- Он повернулся и не спеша двинулся к дверям.
     У самого порога его достал голос Талиба:
     --  Постойте!  Мы  оба погорячились. Я  не знал,  что этот прокурор ваш
друг.  Но мы не  имеем  к  нему  отношения,  дело, похоже, пахнет политикой,
борьбой за власть...
     -- Кто? -- обернувшись, жестко спросил Джураев.
     -- Миршаб...-- тихо прошептал хозяин дома.


     В новой палате  кровать прокурора  расположили  иначе,--  Камалов видел
входную дверь, хотя  догадался,  что полковник  Джураев  распорядился насчет
охраны.  Прошло три  недели после  ночного покушения.  Прокурор почти каждый
день  настаивал,  чтобы  его  выписали,   события  требовали  контроля,   он
чувствовал,  как  теряет  время...  И  вот  как  будто  забрезжила  надежда:
медсестра  проговорилась,  что  через  неделю  его  выпишут   с  оформлением
инвалидности.
     Время  в  больнице  он  все-таки  зря  не  терял: тут  за  долгие  часы
бессонницы  пришло в  голову  немало  идей,  обозначились неожиданные  ходы.
Вынужденная  праздность позволила ему тщательно проанализировать, вариант за
вариантом, действия каждого, попавшего в  орбиту его внимания.  Он не  знал,
что  предпринимает в тюрьме Акрамходжаев, наверняка  получивший  известие  о
смерти Парсегяна, но знал о реакции хана Акмаля,-- Камалову тотчас  передали
из Москвы стенограмму его речи на суде. Значит, Акмаль Арипову было известно
о  смерти  Беспалого  и  ход он  придумал  гениальный.  Теперь  освобождение
Сенатора --  лишь  вопрос  времени,  такого шанса Акрамходжаев  не  упустит.
Адвокаты, наверное, день и ночь снуют между Москвой  и Ташкентом. Оставалось
загадкой, существовала ли регулярная связь  в Москве между Сенатором и ханом
Акмалем.  Хотя  прокурор  знал,  что  содержатся они  раздельно,  но  смерть
Парсегяна  и неожиданное выступление на  суде Арипова подтверждали, что ныне
гарантий не даст  даже всесильный КГБ. Показания  Беспалого теперь ничего не
значили для суда, да и  дело  Сенатора  вряд ли  дойдет до него, теперь  все
стали осторожными, пуще прежнего держат нос по ветру, выжидают, чья возьмет,
хотя в республиках уже ясно, кто пришел к власти.
     "Как ловко  хан  Акмаль отмежевал  меня от  других ответственных лиц  в
республике,  -- не  без  восхищения  думал  Камалов.  --  Ставленник Москвы,
манкурт, не  помнящий  родства,  человек,  виновный в геноциде против лучших
сынов республики... Лихо! Этим как бы дается команда другим: вам всем грядет
прощение,  а этого отдадите на  заклание. Силен хан  Акмаль, даже из  тюрьмы
определяет политику на  завтра!" Но  выступление хана Акмаля на суде  только
внесло ясность  в какие-то рассуждения Камалова. Иного  от Арипова он  и  не
ожидал,  не тот человек. А угрозами его не удивишь, привык, такая работа, он
сам выбрал опасный путь,-- вот этого хану Акмалю никогда не понять, трагедия
его в том,  что  он свято убежден: все продается и  покупается.  Он  покупал
всегда и везде, оптом и в розницу, и никогда не знал осечки. Да  и  ситуация
сложилась   в   его  пользу:  любое  уголовное  преступление  сегодня  можно
оправдать,  переведя  его в национальную плоскость, придав ему  политическую
окраску. Но то, что не все продается и не все покупается, хан Акмаль, как ни
крути,  испытал  на  своей  шкуре  -- оказался в тюрьме,  хотя наверняка был
уверен, что люди  его круга, его связей -- неподсудны. Камалов понимал, что,
открывая дорогу на волю  Сенатору, хан  Акмаль думал  прежде  всего о  себе.
"Долг  платежом красен"  -- пословица русская,  но она  на Востоке  в особой
чести  --  словно одна  из  главных  заповедей  Корана. Вот  почему прокурор
торопился покинуть стены института травматологии.
     Подгонял его и еще один  повод -- близился срок возвращения из Германии
Шубарина, к которому  он долгие месяцы искал подходы и, кажется, нашел. Даже
беглое   знакомство  с  трудами   убитого  прокурора  Азларханова,  особенно
последних  лет, когда тот неоднократно обращался в  Прокуратуру республики и
Верховный Совет  с обстоятельными докладными, и  сравнение их  с  докторской
диссертацией  Сенатора  не   оставляло  сомнений  в  идентичности  работ.  В
свободное от процедур время Камалов  сделал  тщательный сравнительный анализ
работ.  В докладных Азларханова встречались целые  абзацы,  разделы, слово в
слово повторявшиеся  в диссертации  Сенатора.  Нашел  он и черновик одной из
статей,  возможно,  тоже  предназначавшейся  Азлархановым  для   печати,  но
появившейся  позже,  в  первые годы  перестройки, уже  за  подписью  Сухроба
Ахмедовича, и вызвавшей в республике небывалый резонанс. Тут, как говорится,
он схватил Сенатора  за  руку,-- не  отпереться.  Оставалось  загадкой,  как
попали научные  труды опального прокурора к  Сенатору? Не мог же Шубарин сам
передать их Сухробу Ахмедовичу.
     Можно сказать, что время в больнице Камалов зря не терял, одна разгадка
тайны  взлета Сенатора  чего стоила.  Конечно, он  не  ожидал от  встречи  с
Шубариным  чуда, ответа  на  все вопросы, просто  интуитивно чувствовал, что
многое  крутится  вокруг Японца. Новое  время давало Шубарину шанс достойной
жизни, реализации  собственных возможностей, ведь он уже в 1986 году объявил
в финансовых органах о личном миллионе и никто к нему претензий  не  имел. А
идею коммерческого банка поддержали на правительственном уровне, горисполком
сдал  ему в  аренду  на  девяносто девять лет  старинный  особняк  в  центре
столицы,  в  нем сейчас спешно  вели  реставрационные  работы.  А  ведь  при
возврате к прошлому о каком официальном личном миллионе, частном банке могла
идти речь, уж об этом  Шубарин, наверное, догадывался. Вот почему в нем надо
искать союзника. Во всяком случае, следовало изолировать его от Миршаба и от
Сенатора, который, возможно, даже раньше Японца окажется в Ташкенте,-- такое
единство представляло силу, темную, страшную силу, способную на многое...
     Мысли о Шубарине не давали покоя Камалову, и он на  всякий случай решил
по своим старым связям с Интерполом получить кое-какие данные о жизни Японца
в  Мюнхене: как и где проводит свободное время, с кем общается, кто и откуда
наведывался к нему. Он допускал, что такой неординарный человек  мог попасть
в поле  зрения местных органов  правопорядка, немцы -- народ  аккуратный. На
особый успех он, конечно,  не рассчитывал, просто  у него сложилась привычка
работать  тщательно,  основательно,  тем  более  если позволяло время.  Да и
Шубарин сам по себе стоит того, чтобы знать о нем как можно больше.
     Ответ из Мюнхена пришел в день выписки Камалова из больницы, и по тому,
как начальник отдела по борьбе с организованной преступностью, приехавший за
ним, передал тоненькую папку еще в машине, не дожидаясь,  пока они доедут до
прокуратуры,  Камалов  почувствовал  важность сообщения. Так  оно  и было. В
документах,  пришедших  по  каналам  Интерпола, отмечалось,  что  Шубарин  в
Мюнхене  вел активный образ  жизни  в  Мюнхене:  учеба,  встречи с  деловыми
людьми, визиты,  приемы в престижных клубах, театр, бассейн, корты... Частые
выезды  на  уик-энд  в  Австрию,  Голландию,  Швейцарию,  Италию...  Интерес
представлял и список людей из разных стран,  посещавших Шубарина в Германии.
Камалов догадался,  что  почти все они  -- наши бывшие граждане, с  которыми
Японец раньше  имел  дела.  Но  в длинном  списке  встретились две  фамилии,
видимо,  и заставившие  полковника поскорее  ознакомить прокурора  с ответом
Интерпола.  Для людей  несведущих эти фамилии  не  говорили  ничего, но  для
Камалова...
     Фамилии находились рядом, в самом конце: Анвар  Абидович Тилляходжаев и
Талиб Султанов. Прилагались и фотографии.
     Камалов  долго  всматривался  в  снимок  мужчины  в  модном  мешковатом
костюме,  с  холеными усиками, со знакомой фамилией.  В  кабинете  он достал
альбом -- многие, наверное, хотели бы заглянуть в него --  и отыскал похожий
снимок. Подпись гласила: Талиб Султанов,  1953 года рождения, дважды  судим,
вор в законе.
     --  Что нужно уголовнику  Талибу от  будущего банкира? И как оказался в
Мюнхене  Анвар Абидович Тилляходжаев, находящийся в заключении на Урале?  --
спросил прокурор у чекиста, но тот в ответ лишь пожал плечами.


     Татьяна Георгиевна, Танечка Шилова  поступала в Ташкентский университет
на юридический  факультет три  года  подряд, а в год окончания школы сделала
еще и попытку стать студенткой МГИМО в  Москве. Она  не была избалованным  и
бездарным  ребенком,  который  рвется  в  престижный вуз.  Таню  воспитывала
мать-одиночка,  работавшая уборщицей на местном авиационном заводе,  правда,
на  две  ставки,  поскольку  поставила перед  собой цель  дать дочери высшее
образование.  Школу  Таня окончила  без золотой медали, хотя  медалистки  ее
класса понимали, что им до Шиловой далеко. Но жизнь есть жизнь: родители, их
положение, учителя, родительский комитет,-- все здесь играло свою роль, да и
мать Танечки отличалась  строптивым, сильным характером, а кто у  нас  любит
людей  с  норовом, да еще  не имеющих кресла? А  тут и вовсе -- уборщица. Но
Таня особенно не переживала, верила в свои силы. Она была комсоргом школы, и
как человек активной жизненной позиции избиралась и делегатом на съезды, и в
горкоме комсомола представляла учащуюся молодежь. Удалась Танечка и  ростом,
и фигурой, и характером, и внешностью... Мать ее где-то вычитала, что есть в
Москве  Институт международных  отношений,  где готовят  дипломатов и прочих
людей  для государственной  службы. Смекнула, что туда, наверное, умные дети
требуются, и,  по ее мнению, Таня туда как  раз  подходит -- грамот всяких в
шкафу  уйма  скопилась. В стране было немало  людей, безоговорочно  веривших
официальной пропаганде: в "планов громадье", в то, что  "молодым везде у нас
дорога,  старикам везде у  нас почет", в  "светлое  будущее  коммунизма",  в
"общество  равных возможностей",  в  "самое справедливое на земле общество",
короче, "я другой такой страны не знаю, где так вольно дышит человек" и тому
подобное. Мать Танина, да и она сама принадлежали именно к таким.
     В школе учили английский, и, хотя Таня вполне  успевала, мать подыскала
ей репетитора, преподавательницу института иностранных  языков. Ходили к ней
вдвоем.  Пока  Таня  шлифовала   трудное   произношение,   мать   занималась
хозяйством:  стирала, прибирала, гладила, белила, красила -- в  богатом доме
дел  всегда невпроворот. К выпускному  балу Таня знала английский, по словам
преподавательницы,  не  хуже  ее  студенток,   закончивших  институт.  Бойко
говорила она и по-узбекски.
     Как  только  Татьяна получила  аттестат, мать  побежала  в  дирекцию,--
каждую  неделю в Москву  летал  служебный  самолет,  в  особо важных случаях
разрешали воспользоваться бесплатным рейсом и рядовым рабочим, не отказали и
ей. Вернулась она тем  же самолетом на другой день.  Оказалось, что в МГИМО,
как  в обычные  институты, документы не  брали. Нужно было иметь специальное
направление  из  республики,  требовалась  куча других  бумажек,  вплоть  до
рекомендации ЦК комсомола. Приуныли мать и дочь всерьез. Но выручила, как ни
странно, вера в общество равных возможностей, в социальную справедливость --
они   ринулись  сломя  голову  на  штурм   казенных  кабинетов.  Добыли  они
направление  -- эта эпопея  сама достойна романа,  и только за муки, героизм
Танечку  следовало  зачислить  в  престижный  вуз.  Через  месяц,  опять  же
заводским самолетом, счастливая Таня Шилова  улетела в Москву, где в рабочем
общежитии дали ей комнатку на время экзаменов. По  этому случаю в столицу из
Ташкента  звонил  сам директор авиапредприятия --  удивительный  по нынешним
временам поступок.
     То  были  годы  семимильных  шагов  к  коммунизму,  эра Брежнева, эпоха
застоя, как говорят нынче  историки.  В  МГИМО учился  внук  самого  Леонида
Ильича...
     Уже на первом экзамене Таня поняла, что тут учатся не простые люди.  Ее
общежитие находилось в пригороде Москвы, в Монино, и, чтобы не опоздать, она
выезжала семичасовой электричкой. Когда же стали  съезжаться абитуриенты, ей
показалось,  что  все  до одного  они  приехали на  черных правительственных
"Чайках"  или  в  роскошных иностранных машинах, каждого сопровождала  целая
свита дедушек, бабушек, дядюшек, важных и  вальяжных родителей, еще каких-то
шустрых молодцов, то и дело бегавших в здание, хотя  доступ туда  официально
был  запрещен. Среди  сопровождающих  Таня узнавала  людей,  чьи  фотографии
печатались в газетах, а лица мелькали на  экране телевизора.  Ее, стоявшую в
сторонке,  с  бумажной папкой в руках, в жарком кримпленовом платье, вряд ли
кто принимал  за абитуриентку, у  нее одной швейцар  потребовал  документы и
заметно удивился, увидев в руках экзаменационный лист.
     В тот день писали  сочинение, и Татьяна видела, как слева  и  справа от
нее, особенно не таясь, списывали будущие светила дипломатии. Чувствовалось,
тему почти все знали заранее,  готовые  работы были под  рукой. Около Тани с
подозрением   прохаживалась   разодетая   преподавательница,   но   девушка,
увлеченная работой, не замечала ее. Первый экзамен она сдала  на пятерку.  И
второй,  и третий... Ее заметили и с недоумением поглядывали -- откуда такая
взялась, не маскарад ли, не ловкий ли розыгрыш -- голубое платьице, скромные
босоножки?..
     После каждого экзамена Татьяна отбивала короткую телеграмму в Ташкент с
единственным  словом  "пять",  понимая,  как  переживает  дома  мать.  Перед
последним экзаменом -- историей -- она чувствовала себя уже победительницей,
предмет этот она не только знала, но и любила, и  даты ее не пугали, памятью
она обладала феноменальной.
     По спискам поступающих,  вывешенным в холле,  она, конечно, узнала, кто
есть кто. И, воспитанная  на вере в справедливость, думала:  а  меня  должны
принять не только за пятерки, но и социальное происхождение, будет, мол, чем
козырять деканату -- в таком вузе дочь уборщицы учится.
     Возможно, мог случиться и такой расклад. Но к последнему экзамену число
соискателей студенческих билетов оказалось гораздо больше вакантных мест. На
экзамене  отвечала  она первой, даже особенно не  готовилась,  билет, на  ее
взгляд,  попался удачный. Когда она заканчивала, в  аудиторию уверенно вошел
средних  лет  мужчина,  член приемной комиссии,  и, спросив  у экзаменаторов
разрешения  поприсутствовать,   стал  внимательно  слушать.   Когда  Татьяна
закончила  отвечать,  вошедший задал  ей  один  дополнительный вопрос.  Таня
ответила на  него  менее уверенно, чем на билет,  за  что  и получила оценку
"удовлетворительно". Тут-то она и поняла, что ушлые дяди ловко подставили ей
подножку.
     В ближайшем скверике она дала волю слезам, в голову лезли всякие дурные
мысли --  ей  было стыдно возвращаться  в  Ташкент.  Как показаться на глаза
матери, соседям,  подружкам, ведь в нее все так верили.  Но выручил какой-то
парень,  он,  видимо,  сразу  догадался,  в  чем  дело,  протянув  конфетку,
участливо спросил:
     -- Что, двойку получила?
     И, узнав обо всем, вдруг весело сказал:
     -- Хочешь  анекдот про экзамен, очень похожий на твой случай. -- И,  не
дожидаясь   ответа,  затараторил:   --  Экзаменатор  спрашивает:   "Скажите,
пожалуйста, сколько  советских людей погибло в Великой Отечественной войне?"
Абитуриент  уверенно  отвечает:  "Двадцать  миллионов..."  Тогда  профессор,
сверкнув очками, потребовал: "Назовите всех поименно..."
     Татьяна от неожиданности  расхохоталась, черные думы отлетели с души, а
с глаз словно спала пелена...
     Вот   тогда  она   твердо  решила   стать  юристом,  чтобы  каждый  мог
рассчитывать не только на  свои силы и возможности, но  и на закон. Она,  по
сути  провинциалка, впервые попавшая в Москву,  вчерашняя  школьница,  сразу
ощутила,  какое  огромное  преимущество  имеет  перед  ней  каждый  москвич,
вступающий в жизнь. За эти дни пребывания в Москве она узнала, что в столице
есть более  десяти крупных институтов, не имеющих общежитий, в том  числе  и
МГИМО,--  значит,  это только  для  москвичей.  Да  и  остальные институты в
основном ориентировались  на местных. А  если прикинуть перспективу? Кто мог
работать  в тысячах  солидных  организаций  и министерств союзного значения,
решавших  вопросы  жизни  всей страны от  Балтики до  Тихого океана,  судьбу
таджика  на  Памире или чукчи  на  Крайнем Севере?  Опять  же  москвичи, ибо
прописка,  полученная  при  рождении,  открывала  путь  в  эти  организации,
прописка, а  не ум, давала им  ход,  и они  решали  все и  за грузина, и  за
узбека, и за татарина...
     В каждом народе живет инстинкт самосохранения, он следит за обновлением
крови, боится кровосмешения, а тут фактически оно из года в год сознательно,
законодательно  поощрялось. На какой же результат в таком случае  можно было
рассчитывать? На деградацию, вырождение и только.  В том же МГИМО она не раз
слышала,  как  некоторые  абитуриенты с  гордостью,  с осознанием  какого-то
личного,  унаследованного  права говорили: это,  мол, наш семейный вуз,  его
закончили отец, дядя, мама, брат, сестра...
     Юности свойствен  максимализм, и Татьяна верила,  что  когда она станет
юристом... Но чтобы стать юристом, нужно было сначала закончить университет.
Вернувшись  в  Ташкент,  Таня  поступила  на  работу на  тот  же  авиазавод,
инструментальщицей  в  мамин цех.  Умные люди  посоветовали  обзавестись  на
всякий случай стажем, лучше -- рабочим.
     Юридический факультет,  как поняла  Таня Шилова  после  первого провала
дома, в республиках  Средней Азии  и  Кавказа был  чем-то  вроде  МГИМО  для
москвичей. Нет, здесь не привозили своих чад  в "Чайках" и "Мерседесах", тут
все  решалось  тихо,  через  посредников, за  глухими дувалами  и  закрытыми
дверями,  без  внешней мишуры  и  ажиотажа  -- на  Востоке  свои  правила  и
традиции. В первый раз она не прошла мандатную комиссию: сказали, не хватает
производственного стажа... Во второй --  объяснили, что в  этом году  наплыв
золотых медалистов, воинов-интернационалистов и вообще отслуживших  армию, в
общем,  вполне  убедительно. Но опять же,  как и в МГИМО, ее приметили, даже
записали в какой-то резерв, обещали вызвать, но так и не позвонили...
     Возможно,  со  своими  знаниями и  упрямством  она одолела  бы  наконец
приемную комиссию, но тут ей просто повезло.
     В день первого экзамена она встретила  в вестибюле одного из секретарей
ЦК  комсомола, знавшего  ее  еще  по  школе,  он  же некогда  подписывал  ей
рекомендацию в  МГИМО. Услышав  ее  историю,  тот  сделал какую-то  запись в
блокноте,  и,  прощаясь, сказал, что  этот  год  для  нее  непременно  будет
удачным. Так оно и  вышло. Набрала она максимум  баллов и, как  отличница, с
первого курса до самого окончания института получала специальную стипендию.
     Студенческие годы Татьяны пришлись на период перестройки. Наверное,  ни
в одном  ташкентском вузе  перестройку  не приняли  в  штыки так, как здесь.
Родители  многих  студентов  привлекались  к  уголовной  ответственности  за
взятки,  приписки, злоупотребления служебным положением, казнокрадство. Одни
пытались скрыть этот факт, и порою это удавалось, но большинство громких дел
получали широкую огласку в прессе и становились достоянием всех.
     Конечно, на этом факультете  узнали о переменах и в МВД республики, и в
Верховном суде,  и  в Министерстве  юстиции,  и особенно  в Прокуратуре, ибо
многих поступающих на юридический привлекает работа именно прокурора. Кто из
молодых в юности не желает выступить в роли обличителя! Таню и  ее товарищей
интересовали пути к правовому государству, они с упоением читали  проблемные
статьи на эти темы, публиковавшиеся  чуть ли  не  еженедельно.  Конечно, они
обсуждали  и знаменитые  статьи  Сухроба Ахмедовича  Акрамходжаева в местной
печати, ведь они касались и проблем республики, и подготовки юристов.
     Студенты,  как   и  все  общество,  раскололись  по  своим  убеждениям,
принципам, симпатиям, молодежь металась, не находя  себе  места, запутавшись
среди  огромного  количества  новоявленных  пророков  и  оракулов.  Рушились
учебные программы, устаревали законы и установки,  но Татьяна была убеждена,
что ее  выпуск  оказался  как  никогда  сильным.  Они  --  первое  поколение
студентов  в  республике,  ощутивших огромную ответственность юристов  перед
обществом,  --  понимали,  что перестройка  с  ее четкой  направленностью  к
правовому   государству  возлагает  на  них  большие  надежды:   ведь  всему
требовалось юридическое обеспечение, все должно теперь определяться законом,
а  не приказом райкома партии.  Оттого они внимательно следили за успехами и
неудачами  реформ в республике. Но скоро стало  ясно, что перестройка, так и
не развернувшись в полную силу, задыхается, умирает...
     В  конце восьмидесятых  годов,  когда один  за  другим  стали  досрочно
освобождаться  из  мест заключения  казнокрады,  чьи судебные  процессы  еще
недавно  вызывали  такую  шумную  реакцию  и одобрение  общества,  поняла  и
Татьяна, что  реформам, переменам, ожиданиям приходит конец. Вчерашние герои
скандальных газетных статей и телерепортажей, заснятые на фоне награбленного
и наворованного в немыслимых количествах, не только возвращались, но и шумно
требовали вернуть им  прежние  хлебные места.  И все это  на фоне поникшего,
безмолвного, безголосого большинства, поверившего  было, что перестройка  --
единственный шанс на лучшую долю. Выходило, лучшая доля вновь возвращалась к
тем,  кто  ее имел прежде. Изменились и  настроения студенчества: теперь уже
откровенно козыряли родителями,  пострадавшими от  нового  курса партии, все
это преподносилось  как  произвол  Москвы над  республикой,  над ее  лучшими
сыновьями,   цветом    нации,    желавшим    краю    счастья,   процветания,
самостоятельности, суверенности.
     Вновь  произошли крупные  кадровые  перемены во всех правоохранительных
органах  Узбекистана,  и  вся  эта  чехарда  со  сменой  кресел  пристрастно
обсуждалась в институтских коридорах.
     В  это  переломное  время  Шилова  впервые  услышала  фамилию прокурора
Камалова. По-разному к нему относились и студенты, и преподаватели, особенно
после ареста всесильного хана Акмаля из Аксая, друга Рашидова. Одни говорили
с   уважением  и  восторгом,  сознавая,   на  кого  он   замахнулся,  другие
отреагировали по-иному -- ставленник Москвы, предатель своего народа...
     Конечно, пора студенчества -- время взросления, но время учебы Татьяны,
совпавшее с перестройкой, ускорило  этот  процесс многократно, а главное, он
отличался  иным   качеством,  где   важным   оказывались   принципиальность,
собственное убеждение,  без  чего невозможно состояться юристу.  Если раньше
гражданские  позиции  формировались в человеке  все-таки позже,  в  процессе
работы, то  в нынешний период они складывались уже в университетских стенах.
Трудно было  отсидеться  за чужим мнением,  лавировать -- все равно наступал
день, когда  следовало определиться: вечные нейтралы  оставались  не у  дел,
вызывали презрение и  правых, и  левых. По отношению  к происходящему, к тем
или  иным людям Таня, будущий юрист,  догадывалась, кто ей близок и кому она
подходит как специалист. Своим героем, задолго до личного знакомства, Шилова
в душе  называла Камалова. Когда перед дипломной  практикой  ей  как  лучшей
студентке  курса  предложили  место  на  выбор,  она,  конечно  же,  выбрала
Прокуратуру  республики.  Ей  хотелось  поработать  рядом  с  человеком, чьи
взгляды она разделяла, а действия одобряла. Позже Татьяна назвала этот выбор
судьбой...
     Практику  она  проходила   в   следственном  отделе,  на  первом  этаже
прокуратуры, а кабинет Камалова располагался на  четвертом, и  она сожалела,
что  не  имеет  возможности  видеть  его.  Работой  ее  завалили сразу,--  в
следственном  дел  всегда непочатый край. Таня приходила  на  работу  на час
раньше, минут  на десять опережая Камалова, и сразу  бежала  к окну, боялась
пропустить его приезд. Когда она увидела  его в  первый раз, он показался ей
гораздо моложе  своих лет -- несмотря на раннюю седину, подтянутый, быстрый;
решительность, независимость чувствовались в каждом движении, шаге. Одевался
он с небрежной  элегантностью,  и во всем  его облике, манерах  чувствовался
"человек  не отсюда". Позже,  узнав,  что большую часть  жизни  он  прожил в
Москве  и Вашингтоне,  и даже год  с небольшим  в Париже,  Таня порадовалась
своей проницательности.
     За всю практику они  ни разу так и  не столкнулись  лицом  к  лицу. Он,
конечно,   даже  не   догадывался  о   существовании   практикантки,   своей
единомышленницы, всегда  желавшей  ему  удачи.  И  неожиданное приглашение в
знаменитый  ресторан  "Лидо", куда она пошла с  одним из молодых сотрудников
прокуратуры, и  тот разговор,  невольным свидетелем которого она там  стала,
хотя говорили  по-узбекски,--  собеседники  наверняка  не  догадывались, что
Татьяна владеет этим языком,-- теперь трудно было назвать случаем.
     Из  беседы,  состоявшей  из  недомолвок,  недоговоренностей,  где часто
упоминался некто, зашифрованный под именем "москвич", Татьяна поняла, что из
Прокуратуры утекает какая-то информация,  служебные тайны,  она ощущала  это
сердцем,  ибо  уже  отдавала  себе  отчет, где работает.  Ныне  тот  поход в
ресторан  она не  считала случайным, а чем-то предопределенным свыше,  чтобы
как-то уберечь,  обезопасить  человека,  к  которому  испытывала  уважение и
симпатию.
     В тот  вечер в  ресторане  она  не  придала  особого  значения  тайному
разговору,   невольной   свидетельницей   которого   оказалась,   но   стала
остерегаться  человека, пытавшегося  за  ней  ухаживать. А  когда  во  время
ферганских событий, связанных  с турками-месхетинцами, она узнала из газет о
покушении  на  Камалова на  трассе  Коканд-Ленинабад,  тот давний  разговор,
который  она не забыла, вызвал  у нее смутную тревогу. Через несколько дней,
когда  произошло  новое покушение, уже  в  Ташкенте, где погибли  жена и сын
прокурора, Татьяна поняла, наконец, что в разговоре речь шла о Камалове...
     Недели  три не решалась она  пойти  в  больницу  и  рассказать  о своих
подозрениях Камалову,  словно чувствовала, что  с этим шагом круто изменится
ее  жизнь. О  ценности своего сообщения она догадалась  сразу,  предатель  в
прокуратуре  и  был  главным  недостающим звеном в  расследовании прокурора,
посвятившего годы  борьбе с оборотнями в милиции. Камалов, выслушав  ее, тут
же достал из прикроватной  тумбочки  пухлую папку  и, показав ей фотографию,
спросил, не этот  ли  мужчина подсаживался к ним за столик.  Ее ответ словно
склеил две половинки фотографии незнакомого человека.
     После этого разговора с Камаловым она уже месяц  работала в прокуратуре
республики. По странному стечению  обстоятельств, она занимала  тот же самый
кабинет на первом этаже, где проходила практику.
     Сейчас  она тоже стояла у  окна, так как знала,  что  ее шеф, начальник
отдела  по борьбе с организованной преступностью,  поехал  за  прокурором  в
больницу.  Почти  через полгода Камалов,  на  котором  уже кое-кто  поставил
крест, возвращался  в  свой служебный  кабинет. На улице у  прокуратуры, как
обычно, выстроились  ряды машин, возле  них прохаживались  незнакомые  люди.
"Каждый  из них может  быть  охотником за  прокурором",--  сказал вчера шеф,
невольно бросивший взгляд в окно.
     Она и  не  заметила, как  подъехала машина  прокурора.  Первым выскочил
водитель Нортухта, парень, прошедший Афган,-- это с ним Камалов одолел банду
наемных  убийц  на  трассе  Коканд-Ленинабад.  Афганец  мгновенно повернулся
спиной ко входу и быстрым взглядом окинул ряды машин. Под  тонкой пижонистой
замшевой курткой внимательный человек легко углядел  бы оружие  и понял, что
парень умеет им пользоваться.
     Камалов  взглянул   на  высокое  парадное  и  стал  медленно  одолевать
мраморные  ступени,  чувствовалось,  каждый шаг  давался  ему  нелегко.  Она
разглядела его осунувшееся лицо,  свежий  рваный шрам, пересекавший  высокий
лоб, отметила,  что  он  зарос,  похудел и  стал  походить  на  голливудских
киногероев,  но  тут  же  устыдилась такого  пошлого сравнения. По  лестнице
поднимался мужчина, настоящий человек, шел,  чтобы довести  начатое  дело до
конца. Она не заметила, как губы сами прошептали: "Храни вас Господь!"


     Газанфар  Рустамов,  прокурор  отдела  по  надзору  за  исправительными
учреждениями,  пребывал в скверном настроении. Третью неделю подряд не везло
в карты,  улетучились с  риском добытые  деньги на машину. Во всех  зонах  и
тюрьмах, то тут, то там, возникали  стихийные бунты, захватывали заложников,
участились побеги, и ему  приходилось мотаться  из края в край республики,--
исправительно-трудовые  колонии располагаются не в курортных местах. Ночевки
в  грязных провинциальных  гостиницах,  обеды в скудных казенных  столовках,
вечная  нехватка  транспорта  -- все это  действовало на нервы,  раздражало,
вызывало зависть к коллегам из других отделов. "Почему я  должен  отдуваться
за несправедливость, жестокость, убожество в  местах  заключения?" --  часто
спрашивал он себя и клял на чем свет стоит Сенатора, за его нерасторопность,
медлительность. Ведь, работая заведующим отделом административных органов ЦК
партии,  тот  обещал, и  не раз,  сделать его  прокурором одного из  районов
Ташкента. Твердо обещал,  да что вышло? Сам загремел. Но Рустамову было жаль
только себя,-- Сенатор хоть пожить успел в свое полное удовольствие.
     Газанфару предстояла поездка в Таваксай, там произошел групповой побег,
конечно, не без  участия  людей из охраны. "Какой  же нормальный человек, да
еще за такие гроши,  пойдет работать с  заключенными?"  -- рассуждал он, как
никто другой знавший тамошние нравы. Удивлялся он не побегу, а тому, что  до
сих пор эта система действует. Он бы не удивился, если какой-нибудь поселок,
городок,   где  есть   крупная  тюрьма  или  лагерь  заключенных,  вышел  на
забастовку, узнай вдруг, что "заведение" переводится в другое место, ибо тут
каждый  второй  кормится  с бедных арестантов. Одни сдают комнаты  на постой
приехавшим  на  свидание  или добивающимся  его, другие промышляют  извозом,
доставляя освободившихся и их родственников  на железнодорожный вокзал или в
аэропорт ближайшего  города,  третьи занимаются посредничеством, вольно  или
невольно все завязаны на тюрьме. Тут все обслуживают зону, каждый как может,
в зоне денег всегда  больше, чем на воле,  и зэки не торгуются, впрочем,  на
все существует твердая такса.
     Всех  способов наживы  с заключенных не знает  даже он --  перечень  их
обновляется  с  каждым  днем.  Вот  недавно  был  случай.  В  одном  городке
четырехэтажная  "хрущевка"  буквально  нависала  балконами  над  заборами  с
колючей проволокой,  и юная девица,  чья  лоджия оказалась как раз  напротив
мужского  барака, однажды  вышла туда в  купальнике. И  вдруг услышала из-за
"колючки" рев восторга. Женщина  есть  женщина, ей любое внимание в радость,
даже из-за  "колючки",  и  девчонка  минут  пять  пококетничала, принимая по
просьбе  высыпавших из  бараков  мужиков всякие пикантные  позы.  Когда  она
собралась   уходить,   кто-то  крикнул  ей:  "А  это  тебе  за  доставленное
удовольствие!" -- и бросил на балкон рабочую рукавицу,-- там вместе с камнем
оказалась сторублевка.  С тех пор девушка уволилась с работы и трижды в день
выходит на  балкон  под восторг ревущей  толпы,--  говорят, стриптиз  у  нее
получается не  хуже, чем в порнофильмах. Весь  город завидует обладательнице
счастливого  балкона.  Выезжал  он и  по  этому случаю,  даже  встретился  с
героиней истории -- грамотная, как и все ныне, попалась девушка. Заявила, я,
мол,  живу в  демократическом государстве  и на  своем балконе вольна делать
зарядку как хочу и когда хочу... Вот и привлеки ее попробуй - не за что.
     Кормился  с  заключенных  и  сам  Рустамов, и у  него  порой  случались
"навары"  не меньше, чем у работников ОБХСС. За  доставку важного послания в
тюрьму,  особенно подследственному,  до  суда,  с  заинтересованной  стороны
требовали  десятки  тысяч. Однажды он  сорвал куш в сто тысяч -- и это в  те
годы,  когда  деньги  еще  имели  силу! Правда,  ему  пришлось поделиться  с
начальником  тюрьмы.  К обвиняемому  по хищению  в особо  крупных  размерах,
взятому под стражу,  рвался  на  свидание, всего  на  пять  минут,  один  из
сообщников и  предлагал  за это  сто тысяч.  Но свидание требовал с глазу на
глаз,  передача послания  его не устраивала,--  за это и  плата.  Речь  шла,
конечно,  о  том,  чтобы  запутать  следствие, определить линию поведения на
суде. Свидание это состоялось глубоко ночью и длилось ровно пять минут.
     Носил он и письма "авторитетам", ворам в законе, находящимся  в тюрьмах
усиленного  режима, передавал  и  из  зоны  "инструкции",  "рекомендации" на
волю,--  среди уголовников у  него была даже кличка "Почтальон". Платили  за
это  тоже хорошо, но нынче, в перестройку, занятие это стало опасным. Раньше
высокое ворье держалось за него, уважали  покладистого человека "наверху", а
сейчас словно взбесились, постоянно шантажируют, на  гласность намекают.  Но
это  скорее оттого,  что  у  него  появились  конкуренты,--  нынче  ничем не
брезгуют,  лишь бы  деньги.  Один  вор  в  законе,  угощавший  его  в тюрьме
французским  коньяком,  так  объяснил  перестройку:  это  время,  когда  все
покупается и все продается, и пожелал, чтобы оно дольше продлилось,-- за это
и выпили.
     Что-что,  а деньги Газанфар в жизни  имел,  много прошло  их сквозь его
руки, да счастья не принесли, и виной тому карты. С них у него и беды пошли.
Играть он начал,  как и большинство, студентом, в общежитии, и вряд ли кто в
нем мог предполагать в ту пору  столь азартного человека. Первые  десять лет
после  университета пришлись на  самый пик застойных  лет. Тогда и  расцвела
махровым цветом картежная  игра среди должностных лиц. В  какой город он  ни
приезжал в  командировку, повсюду вечерами  приглашали  куда-нибудь на игру,
впрочем, чаще всего в областях "катают" при гостиницах, тут уж точно мода из
Москвы пришла, там почти в каждой гостинице обнаружишь катран.
     В ту пору нравы не были так суровы, как ныне; картежные долги, особенно
крупные, легко  прощали, никто посторонний  учет  их не вел, не переводились
проигрыши  на  других,  не  включались  "счетчики"  за  каждый  просроченный
должником день. Но  потом  внезапно  и повсюду,-- словно за всем этим  стоял
некто коварный  и умный, втягивавший  в  игру  все больше и  больше людей,--
появились  правила,  и  картежники  оказались  в  мышеловке.  Зная  масштабы
преступного мира и гениев, осуществлявших его стратегию, Газанфар ныне часто
задавался вопросом: случайно это произошло или нет?
     Он сам оказался заложником  игры. В первые годы он стабильно выигрывал.
С шальных  денег купил  пятикомнатную  кооперативную квартиру  в  престижном
районе, прозванном в  народе "дворянским гнездом". Работнику прокуратуры это
не составляло  труда, тем  более пайщиком он оказался солидным, выплатил всю
сумму  сразу,  в ту пору  разного рода  начальники норовили жилье  урвать за
казенный счет и с  успехом  это делали, но Газанфар не хотел  и дня  ждать в
очереди. И кооперативный гараж, и первая  машина, можно  сказать, с взяток и
выигрышей появились, на зарплату прокурора особенно не разгуляешься.
     Рос  и его  авторитет  "каталы" --  так  игроки  между  собой  называют
картежников. Тут  главное  в срок  гасить долги, если  проиграл,  каталы, не
обремененные долгами,  имеют право на отыгрыш  даже без  наличных, гарантией
тому их авторитет. Газанфар долго был уверен, что он в любое время без труда
может оставить карты, ибо в игре особенно "не зарывался" и видел в этом свою
силу. В картах, как и в жизни, был расчетлив, обладал холодным разумом и при
внешней эмоциональности легко контролировал свои чувства. Успех за карточным
столом можно было  объяснить и  аналитическим складом ума, он ведь  закончил
знаменитую сто десятую математическую школу Ташкента и обладал феноменальной
памятью, в игре такой  человек имеет фору, ибо великолепно помнит сброшенные
карты. Если бы не  карты, Рустамов мог  стать выдающимся шахматистом. Он так
был уверен в своих силах,  что мечтал, если вдруг повезет и выиграет миллион
(такое по тем временам случалось, но редко), плавно "сойти с игры". Купил бы
себе спокойное, но денежное место и вел размеренную жизнь буржуа  -- миллион
в нашей стране, при повальной нищете, все-таки большие деньги.
     Но,  как говорится, человек предполагает,  а Бог располагает... Женился
Газанфар,  по местным понятиям, несколько поздновато, в  двадцать восемь, но
ему и  тут повезло, взял девушку хорошего и знатного рода, прямо со школьной
скамьи.  Но через  полгода  -- первый звонок судьбы: в  игре можно не только
выиграть, но и все потерять...
     Вскоре  после  свадьбы  он впервые  крупно проигрался,  причем  крутому
человеку,  от  которого  отмахнуться  было  невозможно.  В  минуту  отчаяния
Рустамов даже замыслил его убить, но это оказалось ему не по  зубам.  Больше
того, тот словно  читал  его  мысли: однажды, встретив у прокуратуры, угрюмо
сказал:
     --  Другому бы я,  может, и скосил  долг,  но менту -- никогда. Меня не
поймут...  --  И, выдержав паузу,  глядя  прямо  в глаза, добавил:  --  Если
задумал подлянку, предупреждаю: к вашему брату я жалости не знаю.
     Договорились,   что  в   счет  долга  он  отдаст   свою   пятикомнатную
кооперативную  квартиру   с  обстановкой,   гараж  с   машиной  и  съедет  в
трехкомнатные  апартаменты  панельного  дома  в   двадцать  шестом  квартале
Чиланзара,  рядом с  обводной  дорогой. Пришлось готовить  жену  к переезду,
сроки поджимали. Та,  естественно, в слезы,  кинулась  к  родителям. Тут  он
получил  еще  один  удар:  отец  жены,  видимо,  хорошо знавший,  что  такое
муж-картежник, тихо, но быстро устроил дочери развод  и вернул ее  домой. Но
судьба  в первый  раз  лишь  просигналила ему: в тот  самый день, когда ушла
жена,  он  выиграл гораздо  больше, чем проиграл. Конечно же, уладил дела со
своими долгами, остался все-таки в  престижном доме, но без  жены. Потом  он
женился  еще  раз,  но,  не  прожив и  года,  развелся --  теперь  по  своей
инициативе. Жена  попалась ленивая, ни готовить, ни стирать, ни вести дом не
умела и  не хотела, одни  косметические салоны и портнихи на  уме,  домой не
дозвонишься, вечно висела на телефоне, а о детях и вовсе слышать не желала.
     Вскоре  он  обнаружил,  что положение вечного жениха в  большом  городе
имеет  свои  преимущества.  Обычно  он  держал  в поле  зрения  трех-четырех
девушек,  они  и  стирали,  и  квартиру  убирали  тщательно  --  конкуренция
обязывала.  Кого такое  положение  не устраивало  --  уходили,  но,  как  ни
странно, вакансия тут же занималась другими, зачастую  подружками предыдущей
соискательницы. Он так и говорил строптивым: свято место пусто не бывает.  А
женихом он казался завидным: молодой, спиртным не злоупотребляет,  не  курит
(картежники следят за  своей формой строго), работает в солидном учреждении,
при машине,  пятикомнатная, роскошно обставленная квартира в хорошем районе,
словом, от  женщин Рустамов отбоя не знал, а точнее, знал им цену... Но вряд
ли  могла бы  найтись девушка, которая сумеет завладеть его  сердцем,  -- он
давно с ног до головы принадлежал дьяволу, картам.
     Сохранив квартиру,  он, поверив  в свою удачу, быстро забыл о  том, что
готов  был  пойти на  убийство  из-за денег. Правда, случались  и проигрыши.
Однажды,  узнав,   что  он  улетает  с   инспекцией  в   Навои,   где  много
исправительно-трудовых колоний, его попросили передать заключенному  письмо,
а в награду списали  картежный долг. Он, набравшись наглости, потребовал еще
пять тысяч  наличными, якобы для подкупа тюремной администрации, и, к своему
удивлению,  получил эти деньги. Так  открылся еще один  источник  дохода,  и
тогда он получил тайную кличку "Почтальон".
     Говорят:  продавший  однажды уже  не остановится ни перед чем.  Вряд ли
Газанфар,   доставив  в  зону   письмо-инструкцию   для  "хозяина"   лагеря,
предполагал, что  это только первая ступень его предательства. В Ташкенте  в
те годы существовало около двадцати катранов, где играли по-крупному высокие
должностные  лица,  и чем выше поднимался Рустамов как  катала, тем реальнее
становилась его встреча  за карточным столом  с  Сенатором и  Миршабом. И  в
конце концов они встретились.
     В тот вечер в катране оказалось многолюдно, Сенатор с Миршабом долго не
задержались, но парня из прокуратуры республики  приметили, да и тот, хорошо
знавший  обоих,  наверняка  углядел их, хотя не вставал из-за стола, где шла
азартная игра. Вторично они встретились уже через  месяц, там  же,  но уже в
игре. Возвращаясь поздно ночью, Миршаб вдруг сказал Сенатору:
     -- Этого парня из  прокуратуры надо как-нибудь хлопнуть основательно и,
подведя к краю жизни, заставить рыться для нас в нужных кабинетах.
     -- Блестящая идея!  -- оживился дремавший шеф. --  Мне  давно  хотелось
иметь своего  человека в прокуратуре, а этот Газанфар производит впечатление
хваткого парня.  Но как  его  хлопнуть?  Играет  он здорово,  а главное,  не
зарывается, я наблюдал за его ставками и его картами.
     -- Я тоже об этом думал. Вдвоем нам его не одолеть,  к тому же он очень
осторожный,     сразу     почувствует     тандем.    Нужно    нанять    двух
игроков-профессионалов, тех, что постоянно отираются в  катранах,  хорошо их
финансировать и внушить им, что мы из-за женщины хотим наказать его и потому
нуждаемся в их помощи. Конечно, подходящего  момента придется  ждать  месяца
три, а то и больше, надо, чтобы все выглядело как бы случайно.
     -- Прекрасно. Я попрошу  Беспалого, чтобы он подобрал нам двух классных
игроков,  и  тут же  начнем  охоту на  Газанфара, как  знать,  он  может нам
понадобиться...
     Профессиональные каталы готовят  свою  жертву, которую они  между собой
называют "лохом", иногда годами.  Приваживают, приучают,  дают выигрывать  и
даже по-крупному. Долги "лохам" возвращают в  оговоренные сроки, обязательно
при свидетелях. Весь этот сценарий продуман  для  будущего: обычно "лохи" --
состоятельные   хозяйственные  работники,   должностные  лица,   сколотившие
миллионы на взятках.  Но наступает час пик, одна крупная игра, которая опять
же не назначается директивно: ловят момент, когда "лох" вдруг  распетушится,
тут  его и накрывают сразу на миллион, а то  и  полтора.  А  до этого каталы
вложили в "лоха" в виде наживки тысяч сто -- сто пятьдесят.
     Рассчитываются проигравшие по-разному: одни сразу,  а другие,  понимая,
что  попали  в заранее  приготовленную западню,  начинают уклоняться, искать
иные пути, как и Газанфар, замышлявший убийство. Особенно не любят  отдавать
долги крупные партийные функционеры и работники правоохранительных  органов.
Но каталы это хорошо знают и готовы ко всему, у них просчитаны все  варианты
до  мелочей.  Если  "лох" не отдает добром,  в дело  вступают другие --  так
называемые вышибалы. Они есть в каждом городе, основной их костяк составляют
бывшие спортсмены и бывшие работники органов. Вышибалы обслуживают не только
картежников и предпринимателей, но и любое частное лицо, если дело связано с
возвратом  долга. Тут тоже твердая такса, до сорока  процентов с  вышибаемой
суммы. Не брезгуют вышибалы и заказными убийствами.
     Возможность сесть за один карточный стол с Газанфаром в нужной компании
появилась  только   через   семь  месяцев.  Квартет,   до   этого  тщательно
отрепетировавший игру дома у Миршаба,  сыграл виртуозно: Рустамов проигрался
в пух и прах, как никогда в жизни. С профессиональными картежниками Газанфар
рассчитался   сразу,   а   своих  коллег-прокуроров  попросил   подождать,--
получилось,   как  и   задумал  Сенатор.  Месяц,   оговоренный   Газанфаром,
промелькнул  быстро,  крупный выигрыш, которого он так  жаждал, не выпал.  К
нужному  сроку он  собрал  только  треть  суммы. Встретившись  с  коллегами,
Рустамов  вернул  часть  долга  и попросил продлить срок  еще  на месяц,  но
получил жесткий  отказ. А это означало,  что ему включили "счетчик", об этом
завтра будут  знать все, кому  следует, и путь  к карточному столу для  него
отныне закрыт.
     Понимая,  что объект  "созрел",  Сенатор  предложил  Рустамову  в  счет
погашения долга  давно  задуманное -- снимать копии с некоторых интересующих
их  документов,  прослушивать  разговоры  коллег  по  внутреннему  телефону,
изымать из некоторых  дел  важные бумаги,  в общем, заниматься  шпионажем  в
пользу  победителей.  К  их  удивлению,  Газанфар  наотрез отказался.  Тогда
Сенатор с Миршабом, которым  позарез  был нужен  свой человек в прокуратуре,
решили попугать коллегу вышибалами,  но проблема неожиданно разрешилась сама
собой.   Когда  вызвали   Коста  и   разъяснили  ему  ситуацию,   чтобы   не
переусердствовал, Джиоев вдруг рассмеялся и сказал, что Газанфар  давно свой
человек для уголовки и  даже имеет кличку "Почтальон"  - за  соответствующую
плату выполняет деликатные  поручения авторитетных людей. Удивлению Сенатора
с Миршабом не было предела -- такого расклада даже они не  могли предвидеть.
Информация Коста облегчала  задачу, но Миршаб тут же придумал коварный  ход:
позвонил Рустамову и велел немедленно  приехать  для серьезного разговора  к
нему   домой.   Ход  оказался  прост  и  гениален:  увидев  Коста,  дружески
беседующего с коллегами, Газанфар все понял и сдался. Так он  стал агентом в
собственном стане.
     Да, именно  агентом,  потому  что  для  выполнения  задания требовались
поистине  шпионские  навыки,  и Сенатор с Миршабом,  зная это,  основательно
занялись его подготовкой.
     Рустамова  снабдили  миниатюрным автоматическим  фотоаппаратом "Кодак",
диктофоном,  как  у  Миршаба,  японским  устройством,  легко  прослушивающим
разговор  сквозь  стены.  Пришлось  прокурору  брать  уроки  и  у   классных
домушников,  квартирных воров -- эти научили пользоваться отмычкой. "Ученик"
оказался  способным  и   на   экзамене  все  десять   замков  открыл  раньше
нормативного времени.  Но Сенатор потребовал, чтобы при любой возможности он
снимал слепки со всех доступных ему ключей,-- как  профессионал он знал, что
отмычки  оставляют  специфические следы.  Это  задание больше  всего увлекло
Газанфара.  Первые  десять  образцов  он  добыл  без   затруднения,--  ключи
частенько  торчали в  дверях  кабинетов. Сняв  слепок,  он  возвращал  ключи
владельцам и журил их за беспечность. Но чаще он пользовался другим приемом:
заходил поболтать  в  интересующий его  кабинет  и  дожидался, когда хозяина
комнаты  на  минуту вызывали  наверх. Никто ни разу не попросил его покинуть
комнату, ключи, в том числе от сейфа,  как  правило, лежали  на столе. Позже
без особого  труда он  в  отсутствие  хозяев снимал  также  копии  с  нужных
документов. В экстренных случаях они  работали в паре  с Акрамходжаевым: тот
приходил  к  одному  из  замов  прокурора  и  оттуда  вызывал  какого-нибудь
начальника отдела,  в чьих бумагах  нужно  было  порыться,-- в момент звонка
Газанфар уже сидел в нужном кабинете.
     Однажды Газанфар добыл  очень  важные  документы, и Сенатор на радостях
назвал  его "Штирлицем", с тех пор они  с Миршабом между  собой  так  его  и
называли. Но эта  рискованная работа  стала вдвойне опасной,  когда появился
новый  прокурор из Москвы --  Камалов. "У  него глаза -- рентген",  как-то с
испугом сказал Газанфар Сенатору. Дважды Рустамову казалось, что он на грани
провала.  В  первый  раз, когда  он  сообщил  Миршабу, что  прокурор Камалов
проводит  секретное совещание  с вновь  организованным  отделом  по борьбе с
мафией. В  тот день,  когда  совещание началось  и  он  считал  свою  миссию
выполненной, Газанфар  увидел, что  в приемную прокурора  неожиданно  явился
начальник уголовного розыска республики полковник Джураев, с которым Камалов
в  последнее время, на взгляд  Сенатора, общался  подозрительно  часто.  Вот
тогда похолодело сердце у Газанфара,-- он почувствовал, что  Джураев, хитрый
лис, о  чем-то пронюхал. Он  боялся, что Айдын,  турок-месхетинец из  Аксая,
читавший по губам с крыши соседнего дома выступления на секретном совещании,
попадет в руки неподкупного Джураева. Но выручил снайпер Ариф, пристреливший
Айдына,  когда того вели розыскники Джураева. Тогда целую неделю Рустамов не
мог прийти в себя...
     Вторично он получил шок через месяц, когда, спускаясь к выходу, увидел,
как ведут в  наручниках знакомого каталу Фахрутдинова, работавшего инженером
связи  на центральной  телефонной станции.  Но Аллах миловал и  в  этот раз:
оказывается, Фахрутдинов прослушивал городской телефон Камалова и был пойман
с  поличным. Конечно,  Газанфар  догадался, кто и  каким  образом завербовал
Фахрутдинова, ибо знал о крупном проигрыше инженера некоему залетному катале
из Махачкалы,  которого  больше  никогда  не видели  в Ташкенте. Вот  тогда,
натерпевшись  страха,  Рустамов  потребовал  от  Сенатора  за  услуги  место
районного  прокурора  в любой  части столицы,  и  тот  согласился,  пообещав
устроить это назначение, когда Камалов покинет кабинет  на  улице Гоголя. Но
вышло иначе: Сенатор  сам  из  кресла в  "Белом доме" --  здании  ЦК  партии
республики пересел на жесткие тюремные нары в "Матросской тишине"...
     Во время обмена сто-  и  пятидесятирублевых купюр  при премьер-министре
Павлове  Газанфар  находился  в  инспекционной  поездке  в  золотодобывающей
долине,--  там  лагерь на лагере. Узнал он об  этом  утром, находясь в одной
крупной исправительно-трудовой колонии,  и тут же решил вернуться в Ташкент,
ибо дома у него самого  лежало тысяч двадцать  в сторублевках, а в одни руки
меняли  не  более  пяти  тысяч  рублей, следовало поспешить. Когда он шел  к
проходной,  вахтенный передал,  что  авторитетные люди из  зоны  просили  на
минутку  заглянуть  к  ним по важному  делу.  Он подумал, что  будет обычная
почта, и завернул в указанный барак, но ждали его,  оказывается, по  другому
поводу. Тут тоже проведали об обмене денег и  оттого не находили себе места:
у  многих  на воле остались на  черный день припрятанные суммы и, конечно, в
крупных  купюрах.  О них  и пошел разговор. Предлагали  половину за спасение
денег, и каждый давал адреса, где у кого находится кубышка.
     Газанфар  в  те  три дня  обмена обогатился  несказанно, даже  замыслил
купить за миллион престижную модель "Мерседеса", но опять вышла незадача: за
неделю он проиграл шальные деньги -- подарок Павлова.
     Поздно  ночью Хашимов  позвонил  Рустамову и  предупредил, что на  днях
прокурор Камалов выписывается  из  больницы  и  его жизнь следует  взять под
жесткий контроль.  Требовал поискать возможность  перехода в новый  отдел по
борьбе  с организованной преступностью, в основном укомплектованный  бывшими
работниками КГБ. Но в  этом отделе недавно появился новый сотрудник, Татьяна
Шилова,  проходившая в прокуратуре практику, которую  он однажды приглашал в
знаменитый ресторан "Лидо", где у него была  назначена встреча  с Сенатором.
Газанфар надеялся, что это знакомство позволит ему чаще заглядывать в отдел,
интересующий  Миршаба. "Штирлиц" чувствовал, что  предстоят  горячие дни, но
отступать ему было некуда -- он давно загнал себя в тупик.


     Строительство мечети на Красной площади Аксая, напротив величественного
памятника  Ленину,  шло  полным  ходом,  от  зари  до зари, без  выходных  и
праздничных дней.  Хотя  наемных  рабочих, подрядившихся сдать  мечеть,  что
называется,  под  ключ,  хватало, стар  и  млад  мужской  половины  Аксая  и
близлежащих  кишлаков в свободное  время  приходили на строительство, а ведь
никто воскресников и авралов не объявлял.
     Возможно, за все  время  перестройки люди увидели наконец одно реальное
дело и спешили  приложить  к нему  руки.  Могли  тут  быть  и другие резоны:
поговаривали,  что возвращение хана Акмаля  не  за  горами, некогда  могучая
страна разваливалась  на  глазах. А кое-кто,  вспоминая эйфорию  первых  лет
перестройки, теперь клял себя за несдержанность, длинный язык, и на стройке,
под  неусыпным  оком Сабира-бобо, вроде как искупал  грех, думал, забудется,
что некогда, наслушавшись сладкоголосого Горбачева, усомнился во власти хана
Акмаля, посчитал ее несправедливой.
     Иные ходили по  другой причине -- дважды  в день тут кормили  от  пуза.
Каждое утро  прямо  у  бетономешалок  резали  двух баранов, чья кровь шла  в
замес, а мяса хватало и на плов, и на шурпу, и на шашлыки, и на каурму, и на
самсу.  Выгода казалась двойной: вроде и святому делу помогал, и  сыт был за
счет Аллаха, а прокормиться здесь, как и повсюду, с каждым годом становилось
все труднее. Вроде  никто  не призывал жертвовать  баранов на  строительство
мечети,  а  везли и везли их отовсюду. Сабиру-бобо даже пришлось в одном  из
близлежащих домов устроить  загон, где,  дожидаясь своей участи,  стояли  на
откорме  три  десятка   породистых  каракучкаров.  И  всяк  дарящий  норовил
появиться на стройке  с баранами  именно  в то  время,  когда там  находился
Сабир-бобо, видимо, у них тоже были свои резоны на будущее.  Пошли регулярно
дары и из города,  областные чины, видимо, надеялись на скорый возврат  хана
Акмаля. Глядишь -- то машина с мукой, то машина с рисом, овощами прибудет, а
прокормить две-три сотни людей в день дело непростое.
     Когда  стали  крыть куполообразные своды мечети сверкающей оцинкованной
жестью и островерхий шпиль главного, праздничного минарета поднялся в жаркое
небо,  гораздо  выше  величественного  монумента  Ленина,  начали  поступать
подарки и для обустройства просторного молельного  дома. Тут уж с  щедростью
бывшей и  нынешней номенклатуры простой люд вряд  ли  мог тягаться.  Прежний
директор областного торга лично сам, тайком, завез на дом Сабиру-бобо десять
огромных  хрустальных  люстр югославского производства,  судя  по  коробкам,
перепрятывавшихся   много   раз   от  конфискации.   Видимо,  хозяин   хотел
отблагодарить Аллаха  за  то, что уцелел в  первые годы  перестройки,  когда
казнокрадов, несмотря на чины и звания, десятками отправляли в тюрьму. Сразу
по  три  и по пять штук дарили в мечеть ковры, да  не какой-нибудь ширпотреб
Хивинского  коврового  комбината,  а  настоящие,  ручной работы:  афганские,
текинские,  персидские,  а  один  торговый  работник,  приехавший  издалека,
пожертвовал   целую  дюжину  ковров  "Русская  красавица",  наверное,   тоже
отмаливал какие-то немалые грехи.
     То вдруг раздавался телефонный звонок и  некто участливо спрашивал: как
с материалами на строительстве, не нужно ли  чем помочь? И при необходимости
тут  же появлялась машина с цементом, то целый  тягач прямоствольного кедра,
то сотня  банок  отборной масляной краски, которой давно  не  отыскать ни за
какие  деньги.   А  один  хозяйственник  из  Намангана  более  всего  угодил
Сабиру-бобо.  Узнав,  что  облицовочная   плитка  для  мечети  и  сантехника
отечественные,  быстренько  поменял   их  на  перуанский  кафель   сказочных
расцветок и  финскую  сантехнику, предназначенную для областного концертного
зала,  заявив при этом,  что мечеть  для народа куда важнее,  чем искусство.
Последнее  обрадовало  духовного  наставника хана  Акмаля  куда больше,  чем
расписной рельефный кафель из Перу и унитазы из Финляндии.
     Многие чиновники, щедро  жертвовавшие аксайскому  храму, полагали,  что
старик  в белом форсирует строительство, чтобы встретить  хана Акмаля  новой
мечетью, воздвигнутой по проекту известного турецкого архитектора, с которым
Сабир-бобо случайно познакомился  во время паломничества в святую Мекку.  Но
Сабир-бобо вкладывал энергию, душу,  средства в строительство мечети  совсем
по иной причине и славой основателя первого святого храма в области не хотел
делиться ни с кем, даже с  ханом Акмалем.  Денно и  нощно  он молил Аллаха о
том, чтобы мечеть назвали его именем,  оттого ему было  как бальзам на  душу
любое упоминание храма вместе со своим именем. Он старался поощрить каждого,
кто при встрече интересовался:  как идет строительство вашей мечети? Изо дня
в день,  при  любой  подходящей  ситуации  Сабир-бобо  исподволь  внедрял  в
сознание будущих  прихожан,  что  это его мечеть,  его  дар  землякам и  его
главное назначение на земле -- возвести этот храм.
     Но дело это оказалось совсем непростым. Хитрый  Сабир-бобо понимал, что
мечеть должна приобрести имя еще до  возвращения  хана Акмаля,  ведь тот мог
окрестить мечеть своим именем, поскольку все вокруг, включая и людей, считал
собственностью,  дарованной  ему  свыше. Теперь возвращение  Акмаля  Арипова
зависело  вовсе не  от того, виноват он или  не  виноват, и не  от показаний
потерпевших и  свидетелей, фигурировавших в шестисоттомном  уголовном деле -
ныне все  решалось в плоскости политики, зависело только от нее. И тут  были
возможны разные варианты, при которых хан Акмаль мог выйти на свободу.
     Если  Горбачеву не удастся сохранить  целостность государства, у Акмаля
Арипова  появлялся первый  шанс. Об этом Сабир-бобо не нагадал  на  кофейной
гуще: даже без хана Акмаля не стал  Аксай  захолустьем, горным кишлаком, как
считали  многие  недальновидные  люди.  В последнее  время зачастил в  Аксай
старый  приятель  хана  Акмаля Тулкун Назарович  из ЦК, уж он-то, прожженный
политикан, знал, откуда ветер  дует,  чувствовал, наверное, что хозяин Аксая
вернется домой на белом коне. Тулкун  Назарович, крутившийся в самых верхах,
сомневался в положительном итоге новоогаревских  встреч,  где вырабатывалось
новое союзное соглашение, говорил: вряд  ли отныне быть единому государству,
Горбачев,  мол,  упустил  момент,  республики  увидели   перед  собой   иную
перспективу  и  не хотят  иметь  над собой никакой центральной власти.  Хотя
Тулкун   Назарович  приезжал,  как  всегда,  за  деньгами  и  жаловался   на
дороговизну  жизни  -- это  верный признак того,  что  Аксай  и  его  хозяин
возвращают себе утраченное положение, уж этот никогда не промахнется, ни при
каких  властях,  проверено временем.  Старая  лиса чует  погоду лучше любого
барометра.
     Но  если бы велеречивый и косноязычный президент и уговорил  республики
подписать  соглашение  о едином  государстве,  для Арипова  оставался другой
шанс,  о  котором  весьма  тонко  намекнул  Тулкун  Назарович.  Суверенитет,
независимость,  которых  добились  республики  Прибалтики,  теперь  казались
реальными и для  других окраин  страны.  Москва, судя  по всему, смирилась с
потерей прибалтов, нет прежней силы и  мощи, а значит... Но тут не следовало
спешить, как говорят русские: не лезть поперед батьки в пекло; Восток в этом
деле собаку съел, не зря же тут в ходу другая поговорка: сиди спокойно, жди,
и  мимо пронесут труп  твоего врага.  На  штурм  целостности государства уже
кинулись  нетерпеливые:   Молдавия,  Грузия,  Армения...  Нужно   подождать,
посмотреть,  как пойдут у  них дела, учесть  их промахи  и ошибки, рассуждал
опытный интриган из ЦК, а там, на финише, можно нетерпеливых и обогнать. Это
был второй  шанс  для  освобождения  хана Акмаля. Отделится  ли  Узбекистан,
останется  ли  в составе  обновленного  государства  --  власть  Москвы  над
республиками  потеряна навсегда, это  Сабир-бобо ощущал  все  более. Влияние
центра сходило на  нет с каждым днем. Местные  партийные боссы  вдруг дружно
заговорили  на ломаном  родном языке, а  ведь  еще  вчера  кичились  знанием
русского.  Как, оказывается, был прав  Сухроб Акрамходжаев, когда  вразумлял
хана  Акмаля, что только перестройка приведет к суверенности,  независимости
республик. Он говорил: доедем на трамвае перестройки до нужной остановки,  а
там  сорвем  стоп-кран  или  соскочим на  ходу. Какой прозорливостью обладал
Сухроб Ахмедович!  Действительно в пресловутом трамвае  перестройки, считай,
один вагоновожатый Горбачев и остался.
     Независимость,  суверенитет...  Еще  вчера  это  казалось  несбыточным,
невероятным,  а теперь с  каждым  днем  все четче  обозначались черты  новой
реальности. Готов ли к ней народ? Как это будет выглядеть на самом  деле? Об
этом все чаще  задумывался  Сабир-бобо,  не  в пример  иным  государственным
мужам, понимал, как вросли  народы  Союза друг в  друга, как  нелегко  будет
рвать связи,  отлаженные десятилетиями. А сама государственность Узбекистана
--  в  каких  формах,  каких границах будет  существовать?  Хороши ли, плохи
коммунисты, какова  бы  ни  была идея  социализма,  но только в  рамках этой
системы и  идеологии  появились государственность,  границы  республики.  Не
раздробится ли, как прежде, на  Хивинское, Бухарское,  Кокандское  и  прочие
карликовые  ханства  Узбекистан,  скроенный большевиками при личном  участии
Ленина?
     Желающих стать удельными  князьками хоть отбавляй,  но  выиграет  ли от
этого нация,  найдет ли свое  место  в новом мировом порядке? Вот  о чем все
чаще и  чаще задумывался  Сабир-бобо,--  уж он-то знал, что  на сегодня  нет
такого  сильного, дальновидного и авторитетного политика, как Рашидов. Он бы
лучше  многих  других  воспользовался  историческим  моментом,  о  котором и
мечтать не  смел, нашел  бы  для узбекского народа достойную нишу в  мировом
сообществе.  Ведь  в свое  время Узбекистан был  витриной советской  Средней
Азии,  и сам лидер не  последним  человеком в руководстве  страны. Возможно,
чтобы сдерживать его влияние, столько лет и держали в предбаннике Политбюро.
Как нужен был бы сегодня человек масштаба Рашидова!
     Но из всех  тех, кого знал Сабир-бобо, никто не тянул на лидера, больше
того, в  первые годы  перестройки,  когда следственные органы  страны  стали
уделять  особое внимание краю,  многие  руководители республики  повели себя
недостойно, спасая  свое кресло. Мало  кто выдержал испытание, многим теперь
стыдно  смотреть  людям в  глаза.  Тут Акмалю Арипову  нет  равных,  ему  не
откажешь  в мужестве, хотя на  его долю  выпали самые трудные испытания,  им
персонально занимались опытнейшие  следователи КГБ, на него пытались свалить
все свои грехи секретари ЦК и обкомов, признавшие свою вину и покаявшиеся. А
хан Акмаль -- следствие по его  делу велось почти семь лет -- все  обвинения
отвергал, никого не "сдал" и своим многомиллионным состоянием с государством
не поделился.
     Вот  почему,  наверное, прожженный  политикан  Тулкун  Назарович  вновь
зачастил в опальный Аксай, чувствовал, что хан Акмаль,  и раньше  смотревший
на других свысока, теперь, по возвращении, станет чуть ли не героем. Но, как
говорится,  на Бога надейся, а сам не  плошай,  и Сабир-бобо не  сидел сложа
руки,-- готовил час освобождения хозяина Аксая. Это по  его настоянию трижды
меняли адвокатов, пока не вышли  на тех,  кто согласился, что отныне  защита
Акмаля Арипова станет для них единственным делом, чтобы не распылялись силы,
и они были обязаны раз в месяц посещать  Аксай, чтобы с документами на руках
отчитываться перед  Сабиром-бобо. А  тот,  в свою очередь, привлек  не менее
ушлого  юрисконсульта из местных,  чтобы  адвокаты  из  столицы не создавали
видимость активности, а работали на совесть. За те деньги,  что платили им в
Аксае, можно было защищать обладателя двух Гертруд, не щадя живота своего,--
такому заработку  позавидовал бы и сам президент страны. А чтобы ежемесячная
командировка  из столицы  в  горный Аксай сделалась необходимой,  Сабир-бобо
выплачивал содержание только на месте, он любил повторять пословицу: хлеб за
брюхом не ходит.
     Прокуратура страны, видимо, не сбрасывая со  счетов развал государства,
неожиданно  решила  ускорить  суд  над  Ариповым  и  стала  спешно  выделять
завершенные материалы в отдельное производство. Такой поворот событий грозил
обвиняемому суровым  приговором,  вплоть до  высшей  меры.  И  тут  в  Аксае
адвокаты выработали новую тактику -- сорвать процесс во  что бы то ни стало.
А для этого  необходим  был скандал, самый что ни есть базарный, вульгарный,
не исключающий оскорбления самого суда и  государства,-- хану Акмалю  терять
было нечего.
     Но Сабир-бобо не был бы духовным наставником Акмаля Арипова, если бы не
попытался использовать и эту ситуацию.  Это он подал мысль выступить на суде
с резкой критикой  Сухроба  Акрамходжаева,  адвокаты  зацепились  за идею  и
довели ее до совершенства. Как  и рассчитывали, судебный процесс был отложен
на неопределенное время. Увенчалась успехом и коварная задумка  Сабира-бобо:
освобождение   Сенатора  из   "Матросской  тишины",  как  уверяли  столичные
адвокаты, теперь дело трех-четырех недель.
     Сухроб  Ахмедович,  авторитет  которого   невероятно  вырос   в  глазах
Сабира-бобо   из-за   его  сбывшихся   пророчеств   о   судьбе  перестройки,
независимости республики,  ох  как нужен  был сейчас старику в белом.  В его
планах  Сенатор  теперь  стоял  даже выше  хана Акмаля,  только  вдвоем, как
единомышленники,   они  представляли  бы  реальную  силу.  Сабиру-бобо  были
известны  не только  планы, но и мечты  своего  послушника  - Акмаль  Арипов
всерьез  не   задумывался  о   независимости,  суверенности  Узбекистана.  А
республика,  судя по всему, уже  становилась самостоятельным государством --
так  складывалась политическая обстановка. Но к подобному  повороту  событий
хан Акмаль готов не был, да к тому же выпал из жизни на целых семь лет -- да
каких, иной день равнялся  году! Старику  позарез был нужен молодой политик,
ориентирующийся не  только в сегодняшней сложнейшей ситуации, но  и  видящий
перспективу на много ходов вперед. Таким человеком Сабиру-бобо представлялся
Сухроб Акрамходжаев. Как же  был прав  и дальновиден Сенатор,  когда говорил
хану Акмалю: в  случае успеха перестройки  мы станем подлинными хозяевами, а
не как сейчас, тайными и временными, зависящими от каждого окрика из Кремля.
В  такое  не  мог  поверить даже  хан  Акмаль, крепко  державшийся  за  свое
депутатство  в  Верховном  Совете  страны,  за  своих влиятельных  друзей  и
покровителей из Москвы, без которых  власть даже на месте, в Аксае, казалась
ему невозможной.
     Конечно,  говоря "мы", Сенатор имел в виду  вовсе  не народ, избирающий
верховную власть, не даже интеллигенцию, подготовившую перестройку, а прежде
всего себя и людей, обладавших властью. И они вряд ли избрали бы  для нового
суверенного государства демократические нормы жизни, общепринятые в мире, их
вполне устраивала коммунистическая  модель, но только без указующего  перста
Москвы.
     И тут Сабиру-бобо,  многолетнему и страстному  футбольному  болельщику,
припомнился  знаменитый  испанский   нападающий  Альберто  Ди   Стефано   из
мадридского "Реала". Когда  тот начал стареть, потерял  скорость, но все еще
представлял  грозную  силу,  тренеры  придумали  специальную тактику,  чтобы
сохранить  легендарного   игрока  на  поле.   Два  полузащитника,  названных
"подпорками",  подстраховывали,  а вернее --  обслуживали  великого маэстро:
прикрывали зоны, куда тот не успевал  возвращаться, постоянно адресовали ему
пасы, держали того всегда  на острие  атаки, и  "Реал" даже со стареющим  Ди
Стефано дважды  подряд становился обладателем кубка  европейских  чемпионов.
Вот и Сухроб Ахмедович, по замыслу человека в  белом, должен был стать такой
же подпоркой хану Акмалю.


     Вернувшись поздно  с  совещания директоров банков  Баварии, на  которое
получил персональное приглашение, ибо одним из пунктов обсуждения был вопрос
об   оказании  финансовой   помощи   этническим   немцам  в  России,   Артур
Александрович  Шубарин первым делом глянул  на факс. Сообщение, пришедшее из
Ташкента, оказалось предельно лаконичным: "Поклонник мюнхенской "Баварии" не
объявлялся".
     Второе,   пришедшее  семь  часов  спустя,  более  подробное,  прибавило
настроения,--  это  известие  он  ждал  уже  неделю:  "Четыре  большегрузных
"Магируса"  с  банковским  оборудованием,  сейфами,  компьютерной   системой
сегодня прибыли в Ташкент. Водители просят передать их семьям, что  они живы
и  здоровы,  позвонить  с дороги  не имели  возможности, в  Москву въезд  им
запретили.   О  причинах  задержки  при  встрече.   Трое  механиков  наотрез
отказались  гнать машины  обратно,  требуют  отправить самолетом.  Вопрос  с
билетами  на рейс  "Люфтганзы"  в четверг, до Франкфурта, решен.  С ними  же
летят два перегонщика для вашей личной машины. Реставрация, переоборудование
бывшего "Русско-Азиатского банка" подходят к концу и закончатся одновременно
с монтажом прибывшего сегодня оборудования. Банк ждет хозяина. Джиоев".
     О  том, что  водители "Магирусов"  откажутся  наотрез гнать свои машины
обратно,  Артур Александрович догадывался,  ибо знал, что кошмары  на  наших
дорогах немцы не могли представить в самом бредовом сне, ни у какого Хичкока
не хватило  бы  фантазии  описать  сервис,  быт,  вымогательства  чиновников
разного ранга, откровенный разбой, грабеж днем  и ночью, в городе и деревне,
на трассе и на стоянке в кемпинге, не  говоря уже о ночевке в пустыне, степи
или  лесу.  Знай механики  об этом,  даже  за  десятикратную  плату  вряд ли
согласились   бы   доставить  срочный   груз   в   Ташкент,   хотя  немецкие
"дальнобойщики", колесящие по Европе, получают огромные деньги.
     С перестройкой уголовный мир как бы встряхнулся  и развернулся вовсю --
делай что хочешь, и ни за что не будешь  отвечать. И беспредел, покатившийся
от  Балтики до  Тихого океана,  заставил содрогнуться  людей. А новые власти
делали  вид,  что  ничего  особенного  не  происходит, и  время  от  времени
напоминали  своим  гражданам, что в Чикаго или Нью-Йорке еще хуже. Правда, в
последние  годы перестройки пропаганда уже не ссылалась на  "жуткие  времена
брежневщины",  когда,  оказывается,  человеку  жить  было  невмоготу  и  все
прозябали  в  "равной  нищете", ибо  граждане, то бишь по-новому господа,  в
полной  мере  на  себе  ощутили  прелести  демократических  перемен  и могли
сравнить "вчера" и "сегодня" и особенно оценить перспективы на "завтра".
     Артур Александрович, зная, какая дорога выпадет водителям, тем не менее
другим  путем  важный груз отправить  не  мог -- ни поездом, ни паромом,  ни
транспортным самолетом. В любом случае  ему гарантий дать  не  могли,-- груз
мог и  вовсе пропасть без следа, а стоил он миллионы и миллионы долларов. Да
что там  доллары,--  страховку он бы  вырвал и  страховал бы, конечно, не  в
Госстрахе,  а у "Ллойда",--  ему важен  был  груз,  без которого не  открыть
банка,  а каждый день его работы -- это десятки, сотни тысяч долларов,  дело
он замыслил с размахом. Поэтому уже  на границе, в Чопе, караван "Магирусов"
ждали восемь  человек -- по двое на каждую машину. На наших дорогах немцы за
рулем почти не сидели.
     У конвоя имелось пять автоматов, не считая оружия, положенного немецким
водителям при сопровождении  особо ценного груза.  Люди в конвой  отбирались
тщательно,   тут  мало  было   водить   большегрузную   машину   и   владеть
"Калашниковым",  ставка делалась  на  парней,  умеющих  предвидеть, избегать
конфликтов, ладить в долгой дороге  с несметным числом местных чиновников  и
работников ГАИ.
     Старшим по конвою, ответственным  за  караван, назначили  Карена, брата
погибшего  Ашота,  который  долгое  время служил телохранителем  у Шубарина.
Давая наставление Карену в дорогу, Коста упорно внушал главную заповедь: все
вопросы решать только деньгами, угрозы, силовое давление, оружие применять в
крайнем случае. На Востоке искусство дачи взятки доведено до совершенства, и
в команде Карена были  двое таких асов, мужчин бывалых, тертых,--  они ехали
всегда в головном "Магирусе", мгновенно оценивая ситуацию, а Карен находился
в  последней  машине.  У  каждого  сопровождающего  груз  на  шее  болталось
переговорное устройство,  и машины на трассе держали постоянную  связь,  она
особенно  помогала,  когда пытались сесть на  хвост "Магирусов", вынырнув из
какой-нибудь засады на боковом ответвлении трассы.
     В Чоп караван прибыл уже в сумерках, но ночевать в Закарпатье не стали.
Поужинав, заправив  машины, тронулись  в  путь.  Карен,  имевший официальные
документы от банка,  как  хозяин транзитного груза из  Германии участвовал в
осмотре каравана таможенниками и тут же понял по репликам вертевшихся вокруг
без дела ребят  из  технических служб, что они  попали в поле зрения местной
мафии,--  не  зря  говорят:  рыбак  рыбака  видит  издалека. Ушлая  обслуга,
находящаяся  на государственной службе, тут же оповестила кого  следует, что
появился  заслуживающий   внимания  транспорт,--   их  заинтересовали  слова
"компьютеры" и  "сейфы" в  сопроводительных  документах. Казалось бы, мудрее
остаться и  заночевать, а в  путь  тронуться на  рассвете, по  прохладе,  но
Карен, зная, что от них только этого и ждут, решил поступить иначе,-- так он
лишал противника возможности тщательно подготовиться.
     В "Магирусах",  предназначенных для трансконтинентальных рейсов, кабины
приспособлены для водителей не  хуже, чем комфортабельные купе вагонов "СВ".
Над сиденьями даже имеются задрапированные подвесные полки для отдыха одного
из  шоферов.  На   них,  как  только  тронулись  из  Чопа,  отправили  спать
немцев-водителей. Едва  они  выехали  за черту города,  Карен, следовавший в
авангарде колонны, передал по рации:
     -- По моим  подсчетам, в  первый  раз  нас должны тормознуть часа через
четыре, будьте предельно внимательны, без моей команды не останавливаться.
     Машины, выбравшись  на загородную  трассу,  с ревом  рванулись  в ночь.
"Магирусы" отличаются не только маневренностью,  но и  хорошим  ходом. Около
трех часов ночи,-- лучшего  времени для  преступлений,  высчитанного некогда
доктором юридических  наук по кличке Сенатор,-- проезжали обыкновенный  пост
ГАИ на  окраине  ухоженного закарпатского  городка.  По  тому, как  постовой
тщательно  вглядывался  в хвостовой номер машины и тут же  бегом  кинулся  в
дежурку,  Карен понял,  что засада ждет  их  в  ближайшие  полчаса, о  чем и
предупредил товарищей  по рации.  Едва они  въехали  по сужающейся  дороге в
низину, поросшую лиственницей, конвой  и без предупреждения  старшего понял,
что тормозить их будут  тут. Так оно и вышло. Мощные фары "Магирусов" издали
высветили тяжело груженый лесовоз, перегородивший дорогу,  а по  обе стороны
разбитого шоссе возле приземистых иномарок, шевелились рослые молодые люди в
традиционных кожаных куртках.
     -- Пропустите  меня  вперед! --  раздался  в машинах голос Карена. Этот
маневр был  оговорен  при  случаях  явной  опасности,  и  его  машина  резко
рванулась в голову колонны. Карен  сказал по-узбекски: --  Стрелять только в
крайнем случае, первый выстрел за мной.
     Сбавив  скорость,  он  издали  мягко  подкатывал  к  лесовозу, стараясь
получше  разглядеть встречавших ночной караван  людей. Как только "Магирусы"
стали  тормозить,  к каждому  грузовику  кинулись по два-три человека,  а  к
головной машине сразу пятеро. В прибор ночного видения они заметили маневр и
поняли,  что  хозяин  каравана  находится  в этой  машине.  Встав,  водители
"Магирусов"   одновременно  выключили  свет,   лишив   нападающих  на  время
ориентации,  но фары машин на обочине осветили  трассу. Встречавшие, видимо,
по опыту надеялись, что из  грузовиков,  попавших в ловушку, тут  же  станут
выходить  на  переговоры  люди,   но  из  "Магирусов"  с  мерно  работающими
двигателями, судя  по всему,  никто выходить не собирался. Тогда  мужчина  в
кожаной кепочке, стоявший у белого "Мерседеса", подал команду:
     --  Вытряхните мне хозяина каравана из первой машины, если он добром не
желает разойтись!
     Два парня,  вскочив  на  подножку высокого "Магируса",  рванули  дверь.
Прямо в лицо им уткнулось холодное дуло "Калашникова", и один нападавший  от
неожиданности неловко свалился на асфальт, а его товарищ, выматерившись, зло
крикнул:
     -- Бурый, у него автомат...
     -- Трясите  вторую, третью машины,  а этого, из головной,  возьмите  на
прицел, не давайте ему выходить из кабины...
     Нападавшие  с  шумом, подбадривая  друг друга, кинулись  на  оставшиеся
машины, но  из каждой  распахнутой  дверцы  грозно  торчал  ствол.  И  вновь
возникла заминка. Карен в пуленепробиваемом жилете  из  кевлара, подаренного
некогда  ханом Акмалем Шубарину, спрыгнул на землю и,  направив  автомат  на
Бурого, сказал, чеканя слова:
     -- Или вы сию минуту освобождаете дорогу и пропускаете нас с миром, или
мы для начала  изрешетим все  ваши пижонские машины. Откроете ответный огонь
-- пеняйте на себя, нам пуль не жалко.
     Вдруг в наступившей  тишине за спиной Бурого клацнул затвор обреза,  но
Карен,  опережая выстрел,  дал  над  их головами  очередь, и  рванувшийся  в
сторону Бурый истерично крикнул водителю лесовоза:
     -- Освободи трассу! Психи какие-то попались...
     Это была  первая организованная  по наводке  встреча, а  сколько раз их
пытались  остановить,   по  выражению  Карена,  "на  шап-шарап",   то   есть
неожиданно,  предполагая в большегрузных  транспортах ценный  груз. Приметив
караван  где-нибудь у  столовой  или на  заправочной станции,  банда местных
рэкетиров, собрав пять-шесть машин, бросалась  в погоню. Но ни  разу не было
случая,  чтобы  парни из  конвоя  Карена не заметили, что  на груз "положили
глаз".  В  таких  случаях колонна  сразу перестраивалась и  замыкал  караван
"Магирус"  с  прицепом,   куда   перебирались   двое   с  автоматами.  Когда
преследователи, угрожая оружием, требовали остановиться, поверх машин давали
мощные очереди из двух автоматов; если это  не  помогало, стреляли в колеса,
по радиаторам.
     Разбой царил повсюду -- от Чопа до самых южных ворот Ташкента, пытались
грабить и на Украине, и в каждой из областей России, в Татарии, Башкирии, на
всей  огромной  территории Казахстана.  В  последний  раз  их  тормознули  в
двадцати  пяти километрах  от  конечной  цели, в Келесе, но тут уж, на своей
территории,  Карен  с  дружками  отвел  душу.  Никого  ни  на  мгновение  не
остановила мысль, что груз может быть государственным или принадлежать чужой
стране  --  даже видавшим виды парням  из  конвоя показалось, что повсюду на
территории бывшего СССР перестали действовать какие-либо законы. Бросилось в
глаза, что многие работники  ГАИ состоят в сговоре с бандитами, орудовавшими
на шоссе.
     Дожидаясь  каравана  в Чопе,  Карен  купил у таможенников  сорок ящиков
водки,--  тут ее конфискуют тысячами бутылок в  день.  У конвоя  существовал
сухой закон, спиртное требовалось для гаишников, но  водки хватило только на
половину  пути.  Хотя сопроводительные  документы  на  груз были  в порядке,
печати и штампы таможни четкие, ясные, их часами держали на дорожных постах,
особенно свирепствовали на стыке областей,  республик. В Казахстане лютовали
на  территории каждого района. Тут, конечно,  оружие  не  применяли.  Карен,
скрипя  зубами,  отходил  в  сторону,  в дело вступали  Сумбат  с  Хашимом с
головной  машины.  Они  много  лет  шоферили  "дальнобойщиками",  доставляли
бахчевые в Россию и знали, как надо ладить с хозяевами дороги.
     Только однажды,  на въезде в Оренбург, когда Сумбат  с Хашимом два часа
не могли  уломать гаишников, затребовавших за проезд двадцать тысяч, нервы у
Карена не выдержали. Он ворвался в дежурку с пистолетом,  и, выхватив из рук
Сумбата  две  пачки  двадцатипятирублевок,  сумму,  которую они  соглашались
заплатить, сыпанул их веером по тесной комнате, крикнув при этом:
     -- Или вы соглашаетесь на эти деньги, или я сейчас перестреляю вас, как
собак!
     И  тут же мордастый  офицер испуганно  нажал на  кнопку автоматического
шлагбаума, освобождая проезд...
     Но самый  крутой  разбой  ожидал  их  впереди,  в  Иргизской степи,  за
Актюбинском, и они об этом знали. В  степи рано поутру они застряли у одного
могильника  на  пять  часов,-- там  Сумбат получил пулевое ранение в  плечо.
Дорога  блокировалась по  всем правилам военного искусства и по краям  имела
окопы  в полный рост, у нападавших имелись и  два  автомата. В конце концов,
после перестрелки и взаимных  угроз  проезд  выторговали за автомат  с тремя
рожками патронов  и  пятьдесят тысяч деньгами. Правда, Карен, зная восточное
коварство,  оговорил, что главарь  засады должен сопровождать колонну,  пока
они  не  выберутся  к  Челкару.  Водители-немцы,  парни бывалые,  не робкого
десятка, сталкивавшиеся с разбоем и в Африке, и в Европе, и  Америке, только
диву давались  и  постоянно твердили,  что хваленая итальянская мафия,  да и
американская,  в  сравнении  с  советской,  только  зарождающейся,--  просто
детский сад. После стычек, перестрелок, погонь, долгих переговоров  в  голой
степи у  какого-нибудь веревочного шлагбаума немцы уже  не жаловались ни  на
питание, ни на отсутствие связи, ни на "комфорт" наших гостиниц.
     Вот  почему большинство  немецких  водителей  наотрез отказалось  гнать
машины обратно, и Карен, понимая их, посоветовал сомневающемуся Коста купить
им авиабилеты, добавив при этом:
     -- Они и под расстрелом не захотят повторить обратный путь.
     Сообщение  Коста  о том, что  водители  "Магирусов",  побросав  машины,
возвращаются самолетом, только подтвердило мысли  Шубарина, что за последние
полгода, пока он находился в Германии, преступность в стране резко возросла,
в нее втянулись тысячи  и тысячи новых людей, для которых разбой стал нормой
жизни.
     Вот  отчего  Шубарина  беспокоила  утренняя  весть  Коста:   "Поклонник
мюнхенской "Баварии" не объявился". Поиски человека, заинтересовавшегося его
еще  не открывшимся  банком, затягивались. Кто он? И кто  за ним стоит? Дома
крупные уголовники уже давно влились  в новейшие  коммерческие и  финансовые
структуры, а за спиной этих структур стояли в большинстве случаев все те же,
вчерашние, власть  имевшие люди. Многих из них он хорошо знал, так почему же
они  не вышли на него напрямую, без посредников, а  решили действовать через
уголовку? Что это  могло означать? Или уголовка, почувствовав себя настолько
уверенно, сама, без протекции властей предержащих, хочет взять  под контроль
часть финансовых операций в  республике?  Или же  те, что появились  у  руля
власти  в последние годы, не желают  связываться с ним? А он,  как ни крути,
вроде и был сам по себе, но принадлежал к  клану Верховного, и, конечно, для
новых он чужой, а при своей финансовой мощи представляет явную опасность. Но
шок у клана Рашидовых быстро  прошел,  многие бывшие лидеры уже вернулись из
тюрем и жаждут реванша, и тут его деньги могут оказаться весьма кстати, хотя
он  себе таких целей и задач не ставил, однако события развивались не по его
воле.  Ведь  посланник  международной мафии сказал  ему  прямо: "В  Ташкенте
большие перемены,  и вам там теперь не на  кого  опереться.  Мы  и только мы
можем  оценить ваш талант, помочь стать  банкиром. Ваши друзья и покровители
не сумели удержаться у власти, теперь в крае новые хозяева..."
     Конечно, посланец хотел нагнать страху, оттого и неожиданность встречи,
но он  еще молод, неопытен не только в финансах, но и в политике, откуда ему
знать  истинный расклад  сил  в  Узбекистане.  Да,  прежние кланы  потерпели
сокрушительное поражение, прежде  всего  потому, что  на  них обрушилась вся
карательная мощь  Прокуратуры СССР.  Тысячи пришлых  следователей расследуют
все  стороны жизни  республики.  Попади  в подобную  ситуацию  любая  другая
республика, вряд ли она выглядела бы краше. Тут следствию помогли  и те, кто
давно жаждал реванша, хотел перехватить власть, но  даже при такой ситуации,
будь жив Рашидов, вряд ли бы Узбекистан понес столь тяжелый урон. Республика
потеряла лидера, и все  посыпалось. Но теперь, когда стали возвращаться один
за другим сподвижники Рашидова,-- а у  них  было время проанализировать свои
ошибки и  просчеты,--  ситуация, конечно, изменится. По прогнозам  Шубарина,
новые власти  должны потесниться, уступить многие  важные  посты, утраченные
прежним  кланом.  Ведь  теперь, по завершении перестройки,  возвращавшиеся в
глазах народа выглядят жертвами великодержавной руки Москвы. К тому  же надо
знать  жизнь в  крае -- тут всегда  правили и будут  править люди, рожденные
властвовать, и случайный человек никогда не попадет на вершину власти, разве
что в революцию, в перестройку или смутное время.
     Когда  после форосского  фарса Горбачев  вернулся в Москву,  он обронил
фразу,  ставшую  крылатой: "Я  вернулся  в другую страну".  Выходило,  что и
Артуру   Александровичу  предстояло   вернуться  тоже  в  иное  государство.
Узбекистан,  по  его сведениям,  со дня на  день должен был объявить о своей
независимости,  суверенитете.  Уезжал  он в Мюнхен из  бурлившей, но  единой
страны,  а  возвращался в еще  более  накаленную  обстановку. Десяток  новых
государств своим появлением мгновенно породили тысячи проблем и забот, порою
трудноразрешимых.
     Задумывая свой банк, Шубарин догадывался  о предстоящих  сложностях, но
того,  что  он  станет   вдруг  нужен  диаметрально  противоположным  силам,
предвидеть не мог.  Он не  хотел втягивать свой банк,  мечту  всей жизни,  в
политику,  но, желая  спасти жизнь Анвару Абидовичу, невольно связал себя  с
партией,  которая скорее  всего  перейдет на нелегальное положение, то  есть
станет  незаконной:  судя  по прессе, ее либо распустит  собственный Генсек,
либо запретят  пришедшие  к власти демократы. Руководящие  структуры у  всех
объявивших  суверенитет   республик  одинаковы,  и  повсюду  в  них   --  от
райисполкома до саночистки с двумя дерьмовозами -- правили коммунисты.
     Запрет  партии при едином государстве не грозил Шубарину дополнительным
риском, ибо  коммунисты  повсюду не  сомневаются, что  они  еще  вернутся на
политическую арену  и снова станут правящей  партией.  Но  он смотрел дальше
Анвара Абидовича, бывшего  секретаря обкома: коммунистическая идея настолько
дискредитировала  себя, особенно в национальных республиках,  что  наверняка
новые политические силы начисто отметут коммунистическую идеологию, ее цели,
хотя и сохранят  структуру правящей  партии,  ее имущество.  В  общем,  лишь
сменят вывеску, перекрасятся, не сделав даже  малейших кадровых перемещений,
и вместо "коммунистическая" в  названии новой,  естественно, правящей партии
появятся  слова "народная" или "демократическая", или оба слова  вместе, они
для слуха простого человека пока звучат обнадеживающе. Таким образом, скорее
всего,  поступят  во  многих  национальных  республиках,  и  лишь  в  России
коммунисты  лишатся реальной власти и,  возможно, подвергнутся  гонениям.  В
таком случае он  вынужден  будет помогать не только заграничной партии, но и
чуждой идеологии.
     Вот  в  какое  положение он ставил свой  банк, где,  судя по  сообщению
Коста, уже вовсю шел монтаж оборудования.
     Получив  сообщение  о  смерти Парсегяна,  Шубарин  не  сомневался,  что
Сенатор  не  упустит  этот  шанс  и  выйдет  на  свободу,  ведь  с  развалом
государства  влияние его соперника, прокурора республики Камалова, убывало с
каждым  днем. Суверенитет республики  даст свободу и хану  Акмалю; его дело,
наверное,  передадут в Ташкент,  а дома не  найдется  судей, которые решатся
объявить  аксайского   Креза  виновным,   хотя  в  их   распоряжении   будет
шестисоттомное дело и тысячи свидетелей. А оказавшись на свободе, хан Акмаль
и дня не  станет  мириться  со сложившейся  обстановкой,  попытается вернуть
власть  и  положение,  благо  людей,  желающих  стать под его знамена,  хоть
отбавляй.   Вероятнее  всего,  и  эти  попытаются  втянуть  его   и  банк  в
политические  игры. Ведь Анвар Абидович заявил прямо:  кто не с  нами -- тот
против нас.
     Оставался  еще и  преступный мир, первым предложивший  сотрудничество и
тоже  обещавший покровительство. Они  жаждали на выгодных  условиях отмывать
деньги от наркобизнеса и темных дел.
     Срок возвращения на родину близился, и  Шубарина беспокоило, что  Коста
до сих  пор  не мог  отыскать  человека,  подошедшего  к  нему  на стадионе.
Установи они гонца, потянулась бы цепочка и к тем, кто за ним  стоит, а это,
видимо, люди  серьезные, если обязывались гарантировать безопасность  банка,
работающего с "грязными" деньгами.
     Выходило,  что  первый  клиент  еще  не  поднялся по  высоким мраморным
ступеням  бывшего  здания  "Русско-Азиатского  банка",  а  его  хозяина  уже
обложили со всех сторон...


     --  Я  видел вчера "Мазерати",--  встретил  утром  Нортухта неожиданной
новостью  прокурора  Камалова.  Видимо, он не забыл  разговор,  состоявшийся
полгода назад у ресторана "Лидо".
     --  Где?  Какого  цвета?   И  кто  ее  хозяин?  --  с  интересом   стал
расспрашивать Хуршид Азизович.
     --  Вечером я был у родственников в Тузеле. Там есть  аэродром военного
округа, так  на нем приземлился транспортный самолет ВВС из Москвы. А из его
чрева  выкатился  роскошный  автомобиль  перламутровой   окраски  сиреневого
оттенка.  Тут  набежала  толпа,  окружила  ее,   и  я  услышал:  "Мазерати".
Оказывается,  действительно до  сих  пор  одна  из самых дорогих  марок.  Из
Мюнхена  до Москвы  машину гнали своим  ходом, а дальше не  рискнули, решили
доставить по воздуху.
     -- И  кто же  хозяин этой красавицы? -- повторил свой вопрос  прокурор,
хотя уже догадывался, кому принадлежит престижный автомобиль.
     -- Хозяина с машиной не было, только двое  перегонщиков, говорят, купил
какой-то банкир.
     "Значит, появится  на  днях и Артур Александрович  Шубарин",-- заключил
Камалов.
     Предположение  прокурора  объяснялось  просто:  в  газетах,  на  радио,
телевидении,  в частных разговорах,  повсюду в последнее  время говорили  об
открытии  крупного  коммерческого  банка  "Шарк". В газетах и  телевизионных
новостях  часто появлялись  снимки  роскошно отреставрированных  кассовых  и
операционных залов бывшего  "Русско-Азиатского банка". Поговаривали и о трех
подземных этажах, где вроде бы в четыре  ряда до самого  потолка тесно стоят
бронированные  сейфы   известной  немецкой  фирмы  "Крупп",  впервые   после
революции банк  снова намерен  принимать от частных лиц  на хранение  ценные
бумаги, драгоценности.
     В Ташкенте открытием коммерческого, частного  банка теперь вряд ли кого
удивишь, тут уже справили первую  годовщину владельцы "Ипак  юли",  частного
банка "Семург", а известный банкир из Уфы Рафис  Кадыров,  хозяин "Востока",
готовился  отметить с  помпой  вторую  годовщину  преуспевающего  филиала  в
Ташкенте. Но "Шарк" Шубарина, еще не открывшись, привлекал внимание тем, что
получил  в  центре  города,  в  престижном  районе  особняк,  представлявший
историческую  ценность,  где  с  размахом  велись  не  просто  ремонтные,  а
реставрационные  работы.  В  банке  --  от  охранной   сигнализации,  единой
компьютерной системы,  специального  оборудования  и приборов,  определяющих
подлинность любых денежных знаков,  вплоть до  униформы служащих -- все было
на уровне  мировых стандартов, и поставлялось оборудование  из Германии, где
банковское дело  имеет вековые традиции. Частные  и земельные банки  Баварии
выделяли  щедрые  кредиты  "Шарку",  потому  что он  должен был представлять
интересы всех этнических  немцев  на территории бывшего  СССР. Без головного
банка немцы вряд ли могли контролировать в вороватой стране свои вложения, в
первую  очередь  адресованные  землякам.  Вот   отчего  в  прессе  постоянно
появлялись  статьи, заметки  о  предстоящей презентации  по случаю  открытия
нового банка.
     Знал  Камалов, что на презентацию  приедет  много гостей  из-за рубежа.
Прокурор  даже получил из МИДа  список людей, попросивших  въездные визы,  и
сличил  его  со  списком,  поступившим  из  Интерпола.   Почти  все  друзья,
навещавшие Шубарина в  Мюнхене,  прибывали в Ташкент, они  наверняка знали о
давней  мечте  Артура  Александровича  и  хотели  разделить с  ним  радость.
Трое-четверо из  гостей уже имели  имя  в  финансовых кругах  Запада.  Этих,
видимо,  тянула  в Ташкент не  только  старая дружеская привязанность,  но и
открывающиеся возможности в новом государстве.
     Конечно,  Камалову хотелось  не  только глянуть  на  презентацию,  но и
получить  видеозапись,  наверняка  на  богатое  торжество  будут  приглашены
интересные люди. Но чего нельзя, того нельзя, он не будет снимать и тех, кто
придет в ресторан  "Лидо",  где тоже, по его сведениям, уже  неделю работают
дизайнеры,  переоборудуя второй этаж,--  там пройдут основные мероприятия  и
банкет. А любопытное  получилось бы кино, ведь там появятся не только друзья
и покровители Шубарина, но и враги, конкуренты. Но и при желании заснять все
это  оказалось бы  непросто. Японец  -- чрезвычайно осторожный человек, да и
профессионалами, обеспечивающими охрану его дела, говорят, обзавелся задолго
до  перестройки,  когда  частного   сыска  в   помине  не  было,  и   личных
телохранителей  не имели  даже  многие руководители  республики. Впрочем,  в
больнице  он  дал  себе  слово  в  отношении  Шубарина  действовать  честно,
открыто,--  что-то привлекало его в отечественном миллионере. Камалов верил,
что найдет  ключи к  нему, он не мог позволить  своим врагам  --  Сенатору и
Миршабу -- иметь в друзьях такого человека, как Шубарин.
     Сличая список  Интерпола со списком  из  МИДа,  Хуршид  Азизович  вновь
наткнулся на  упоминание бывшего  секретаря обкома Тилляходжаева  и  вора  в
законе Талиба. Появятся ли они на  презентации? Хлопковый  Наполеон --  вряд
ли, потому что прокурор навел справки, отбывает  ли  он свой срок в пермском
лагере  и  не  отлучался ли  из  зоны в сроки, указанные  Интерполом на  его
запрос. Официальный ответ начальника тюрьмы  порождал только  новые вопросы,
ибо  Интерполу Камалов  доверял  куда  больше,  чем отечественным  коллегам.
Откуда в Германии знать,  что  тот  отбывает срок в тюрьме, да  и фотография
прикладывалась к делу, так что путаница исключалась. Значит, кому-то, весьма
могущественному,  было  выгодно,  чтобы  находящийся  в   заключении  бывший
секретарь  обкома  тайно  встретился за  границей  с человеком,  открывающим
крупный банк. Скорее всего, его  на презентации не будет, вряд  ли ему резон
рекламировать  свое появление на  свободе, тут многие точат  на него зуб, не
могут  простить  его   откровений  на  следствии.  Чистосердечное  признание
хлопкового Наполеона многим  стоило  больших  хлопот и денег, а кое-кому  --
даже свободы. Нет, его в "Лидо", конечно, не будет.
     А Талиб, возможно, и появится  - ныне ни одна презентация ни  в Москве,
ни  в Ташкенте,  ни в Санкт-Петербурге не обходится без  участия преступного
мира,   его   главарей,  воров  в  законе,--  их   теперь  открыто  величают
представителями делового  мира. Да так оно и есть -- две трети  коммерческих
магазинов  и совместных предприятий принадлежат  им, если даже официально  и
имеют  других  хозяев.  И  только после  приватизации,  которую  так  спешат
провести  новые власти, можно будет узнать,  кто всему  окажется хозяином, и
ахнуть.  Но под  какой бы личиной ни появился на презентации Талиб, какую бы
"крышу" ни имел, для  него, Камалова, он навсегда остается  вором,  и только
вором. Волка  в овечью шкуру рядить  бесполезно, повадки, зубы  -- все равно
выдадут.  И для него,  прокурора, как можно следует скорее разгадать загадку
--  почему  Талиб навестил в Мюнхене Шубарина? Камалов  мог поклясться,  что
инициатива  встречи вряд ли исходила от Артура Александровича, она была явно
навязана  Японцу. Вот только  что  же  пытались добиться от него  и почему в
Мюнхене?  На  эти  вопросы  тоже  следовало  поискать ответы  до  встречи  с
Шубариным. Возможно,  отгадки и сократят дистанцию  между  ним  и  банкиром,
которого так хотелось заполучить в союзники.
     Узнать доподлинно, будут  ли  на широко разрекламированной  презентации
Талиб и хлопковый Наполеон, прокурору не удалось, но один неожиданный гость,
не  числившийся  в  списках  приглашенных,  объявился  в  Ташкенте  накануне
торжества. Камалов точно знал,  что  тот  обязательно будет присутствовать в
"Лидо"  и  всячески  постарается использовать  прессу и  телевидение,  чтобы
заявить о своем возвращении домой.
     Человеком, попавшим с  корабля на бал, оказался  Сенатор, освобожденный
из-за недостатка  улик из известной московской тюрьмы "Матросская тишина". О
восторженной встрече,  организованной  Миршабом  в  аэропорту, о  жертвенном
баране, зарезанном чуть ли не у трапа самолета, прокурору доложили тотчас.
     В  день  презентации   начальник  отдела  по  борьбе  с  организованной
преступностью сказал прокурору Камалову, словно читал его мысли:
     --  Сегодня на  открытие  банка отовсюду слетаются  гости,  даже  из-за
рубежа. Чует мое сердце,  что он для многих  станет яблоком раздора. Слишком
лакомый кусочек лежит  готовенький на  блюдце  с голубой каемочкой. Найдутся
горячие  головы,  которые  раструбят, что  лучший  в крае  банк  принадлежит
инородцу,  и под Шубариным может зашататься  кресло  управляющего, эта фишка
сегодня, увы,  повсюду срабатывает безотказно. По  крайней мере, если  палки
ставить в открытую не решатся, то и помогать гласно поостерегутся.
     -- Ты считаешь, что его банк может приглянуться Сенатору или Миршабу?
     -- А почему бы и нет? Но кроме  них и тех, кого мы еще не знаем, есть и
хан Акмаль. Вот ему при его амбициях банк нужен будет позарез.
     --  А  Шубарин?  Ведь он  вроде  в  дружбе  с ними? --  спросил  Хуршид
Азизович, догадываясь, каким будет ответ.
     -- Времена нынче  другие.  Дружба дружбой, а табачок врозь. Мавр сделал
свое дело и может уходить. Но  Шубарин не тот человек,  чтобы легко уступить
свое дело, тем более, как мне кажется, банк -- мечта его жизни. Вот отчего я
чувствую, что со дня открытия "Шарка" работы у прокуратуры прибавится.
     В  вечернем  и ночном  выпусках телевизионной программы новостей Хуршид
Азизович  внимательно  просмотрел  кадры,  посвященные  презентации, и  даже
записал  их на видео.  Отметил про  себя, что открытию банка  телевизионщики
посвятили  чересчур много времени,  хотя обширный материал  порадовал прежде
всего  его, Камалова. С нетерпением он ждал и  выпуска утренних газет.  Эти,
видимо, тоже не пожалеют страниц, ведь газетчиков и телевизионщиков в "Лидо"
угощали, что  называется,  от  пуза, шампанское лилось  рекой. Для  них даже
специально накрыли столы и им, как и всем высокопоставленным гостям, вручали
памятные подарки. Шубарин давно понял, что с прессой лучше дружить. И пресса
уже  целый месяц выражала  восторги по поводу  предстоящей презентации,  ибо
Шубарин,  не  скупясь, заплатил крупные  суммы  многим столичным газетам  за
размещение  рекламы своего  детища  --  банка  "Шарк".  По  едкому замечанию
прокурора Камалова,  современная  пресса все  больше уподобляется  блудливой
женщине: если она  раньше  подпевала только  государству,  ибо  являлась его
содержанкой, то теперь, долго не думая,  пересела на колени предпринимателям
и готова петь дифирамбы всем щедрым рекламодателям. Обе стороны поняли это и
без  заключения брачного  контракта,  а читатель  как был,  так  и остался в
дураках.
     Прокручивая в замедленной  съемке  кадры  торжества в "Лидо",  прокурор
Камалов  внимательно вглядывался в лица гостей. Произвел впечатление на всех
собравшихся, да и на него самого, гость из США, некто Гвидо Лежава - видимо,
старый друг Японца,  прекрасно  говоривший по-русски. Он сразу  объявил, что
сию минуту подпишет чек на 375 тысяч долларов,-- на такую сумму  заокеанский
гость покупал  акции банка  "Шарк". Жест  бизнесмена,  передавшего на глазах
миллионов телезрителей чек Шубарину, вызвал в ресторане шквал аплодисментов.
Прокурор подумал, что если так пойдут дела у узбекских банкиров, то проблемы
республики решатся в ближайшие годы.
     На приеме в "Лидо" мелькали  знакомые прокурору лица из прежней и новой
власти, многих находившихся раньше у руля людей телезрители после завершения
"перестройки" вновь  увидели на экранах.  Были люди  с верхних этажей Белого
дома,  министры,  но чаще других в кадрах мельтешил  Миршаб,--  то  один, то
тенью,  следовавший за Сенатором.  После тюрьмы тот показался постройневшим,
энергичным.  Людям, не  знавшим  его,  Акрамходжаев  в ультрамодном шелковом
костюме,  видимо,  казался артистом --  столь элегантно он  выглядел.  Как и
предполагал  прокурор,  Сенатор  воспользовался присутствием  телевидения на
банкете  и дал небольшое интервью.  Но тон его выступления несколько удивил:
бывший  заведующий  отделом  административных  органов  ЦК   говорил  мягко,
непривычно долго  подбирая слова,  а на  провокационный  вопрос,  касавшийся
нынешней прокуратуры республики, ответил сдержанно. Заявил, что он ни к кому
не имеет  претензий,  мол,  время  трудное,  переломное,  и враги, пользуясь
случаем,  оговорили  его. Конечно, прокурор  понимал,  что  это заявление --
только  для  публики,  такая  позиция  позволяла  Сенатору  сделать  попытку
вернуться в строй:  ведь если  произошла ошибка,  значит,  надо восстановить
человека  во  всех  правах, вернуть должность, а  пост он  занимал ох  какой
высокий -- курировал работу самого прокурора республики. Далеко метил Сухроб
Ахмедович, в душе он, конечно, догадывался, что прокурор Камалов видит в нем
только преступника, убийцу, и будет искать новые факты, чтобы  отправить его
за  решетку.  Да,  сделав  такую  подробную  запись,  Камалов  понимал,  что
телевидение сослужило ему добрую службу.
     Утром,  когда  он,  просмотрев   газеты,   делал  выписки  из  наиболее
интересных  статей  -- журналисты  действительно расстарались,  --  раздался
телефонный звонок.
     -- Что-то  я вас вчера не заметил  среди  именитых гостей  в "Лидо"? --
пошутил, поздоровавшись, начальник уголовного  розыска республики  полковник
Джураев.
     -- На празднике жизни, где другие пьют шампанское и щеголяют в шелковых
костюмах от Кардена, нам уготована роль мусорщиков. Они заваривают кашу, нам
ее расхлебывать, -- в тон ответил Камалов.
     Но на другом конце провода собеседник вдруг резко, без перехода, сменив
интонацию, сказал:
     -- Да, некоторые  еще  и не проснулись  после грандиозного банкета, а у
нас уже возникли проблемы.
     --  Какие? --  встрепенулся прокурор, он  почему-то решил, что  Сенатор
все-таки что-то выкинул на торжестве, воспользовался случаем.
     --  Это  не  телефонный разговор,  лучше  я  сейчас  подъеду,-- ответил
полковник, и в трубке раздались короткие гудки.
     Эркин   Джураевич  весьма  кстати  положил  трубку,  ибо,  услышав  его
последнее  слова: "Это  не  телефонный разговор, лучше я  сейчас подъеду",--
Газанфар  Рустамов, занимавший  кабинет  этажом  ниже, прямо под  прокурором
Камаловым, подсоединившись к  его телефону,  очень  пожалел,  что  не сделал
этого на две-три минуты раньше. Его очень заинтересовало, кто  же это сейчас
явится по  срочному делу на  четвертый  этаж. Но проследить  не удалось: его
самого затребовали "наверх", к одному из замов прокурора,  и  он просидел на
экстренном  совещании почти  полтора часа.  А  когда  он,  выскочив  первым,
заглянул в  приемную,  Камалова в прокуратуре уже не было.  Спрашивать у его
помощника,  кто был  на приеме, куда  отбыл шеф, --  бесполезно:  осторожный
прокурор  ввел  с  первого  дня  появления  в   должности  жесткие  порядки.
Расстроенный Газанфар чувствовал, что проворонил какую-то важную информацию.
А жаль! Вчера  по телевизору он  увидел, как Сенатор давал интервью. Значит,
уже на свободе и завтра-послезавтра наверняка  потребует с отчетом,  ведь он
никогда  не простит Камалову ни тюрьмы, ни потери должности,  положения, и в
этой борьбе, конечно, не будет ничьей...
     Положив  трубку,  Джураев  бегло  просмотрел   сводку  происшествий  за
минувшую ночь, где не было отмечено взволновавшее его событие,  и поспешил в
прокуратуру республики. То, что он собирался доложить Камалову,  он оценивал
как чрезвычайное событие, и следовало немедленно  предпринять какие-то шаги.
Преступление касалось Шубарина и его банка, только вчера  ставшего известным
всей  республике.  Мотивы случившегося  не  были  до  конца понятны опытному
розыскнику, хотя  и  напрашивалась банальная версия  --  деньги,  но  что-то
интуитивно  подсказывало  Джураеву: тут нечто  совсем иное,  непонятное ему.
Прокурор Камалов давно проявлял интерес к жизни  Японца,  ставшего банкиром,
возможно, то, что он знал, прольет свет на событие, могущее стать еще  более
сенсационным и шумным, чем само открытие банка "Шарк".
     Камалов, положив  трубку, еще раз бегло  просмотрел газеты -- может, он
не   придал  значения  какому-нибудь  материалу,  факту,  --  но  ничего  не
насторожило  его. А ведь статьи в  газеты "ставили" после полуночи, ни  один
журналист  не   спешил  покинуть  роскошно  организованный   прием,   и  все
мало-мальски интересное попало в  прессу. Так что же насторожило  полковника
Джураева  --  тот никогда  за время  их совместной работы  не  говорил,  как
сегодня: "Не телефонный разговор..."
     Полковник появился в  кабинете,  как всегда,  бесшумно  и стремительно.
Плотнее  прикрыл дверь,  попросил включить стоявший сбоку приемник и,  заняв
место  у стола  спиной  к  окну,  сказал после  короткого  приветствия,  без
восточных экивоков:
     -- Сегодня  ночью в "Лидо", в  разгар  торжества пропал гость  Шубарина
Гвидо Лежава, гражданин США...
     Прокурор,  связывавший   предстоящий   приход   Джураева   с  чем-либо,
касающимся  Сенатора, ну, на худой  конец, Миршаба, несколько  растерялся,--
новость  для него оказалась совершенно неожиданной, но он быстро взял себя в
руки и спросил:
     --  Вы не ошибаетесь?  Вот  у  меня  на  столе  сводка происшествий  за
минувшую ночь по линии МВД и КГБ, тут нет ничего подобного, хотя презентация
по случаю открытия банка "Шарк" отражена в обоих отчетах.
     -- Я уже видел сводку МВД, -- ответил полковник.
     --  Значит,  вам  позвонил  сам  Шубарин?  --  заинтересованно  спросил
прокурор,  сразу почувствовав, что появился  реальный  шанс на встречу,  без
всяких ухищрений.
     -- Нет, -- ответил гость хозяину кабинета, и, желая быстрее ввести того
в курс дела,  продолжал: -- Я узнал по своим каналам. Среди ночи меня поднял
с постели неожиданный звонок. Звонил один из моих осведомителей из уголовной
среды,  просил  срочно  встретиться.  По  тону  я  понял:  случилось  что-то
чрезвычайное.  Это человек далеко  не сентиментальный и не путает угрозыск с
собесом. Он звонил  из автомата  на углу, так что я спустился вниз в пижаме.
Человек  спросил:  смотрел ли я вчера  по телевизору  передачу из  ресторана
"Лидо"? Получив  утвердительный ответ, полюбопытствовал,  понравился  ли мне
американец, очень смахивающий на грузина. Я ответил: "Побольше  бы нам таких
гостей, одним росчерком пера вкладывающих в нашу экономику почти полмиллиона
долларов". Тогда он огорошил меня: "Этого человека через час после интервью,
в  разгар  торжества, выкрали". --  "Откуда  тебе известно?"  -- спросил  я,
понимая, что сегодня мне в  постель уже не вернуться. Он сказал,  что в  тот
вечер играл в карты в одном катране и уже через  час после происшествия туда
ввалились  Коста  с  Кареном, люди  Шубарина,  а  на  улице остались еще две
"Тойоты", сопровождающие их,  битком  набитые парнями. Они долго трясли тех,
кто мог прояснить  ситуацию. Только за наколку, любой след  предлагали сразу
двести  тысяч. По словам ночного  гостя я  понял,  что парни Шубарина жестко
прочесали  город. Я попросил держать меня в  курсе  дел  и не обольщаться  в
случае удачи двухсоттысячным гонораром и поставить в известность меня прежде
Шубарина,  а  сам  кинулся  домой, к телефону. Но куда  бы я  ни  звонил:  в
дежурную часть города,  МВД республики, дежурному вашей  Прокуратуры, КГБ --
данных о том, что похитили гостя Шубарина, не было, хотя, конечно, я в лоб и
не спрашивал...
     Затем  я  поднял всех осведомителей, даже тех, к кому не обращался  уже
года три, но никто  из них не ведал о случившемся в "Лидо". По  моей просьбе
они  сейчас рыщут  по  всему городу, как и люди Шубарина. Вызвав  машину,  я
отправился  в махаллю, где  проживает Шубарин. Оставив  "джип"  на  соседней
улице, я прошел к его особняку. Все два этажа его дома, несмотря на глубокую
ночь, сияли  огнями, но это были не огни праздника, а огни тревоги, судя  по
хлопающим  дверям  подъезжавших  и  отъезжавших  автомобилей.   По  обрывкам
доносившихся разговоров,  приказов, раздававшихся с  крыльца,  я понял,  что
американец Гвидо Лежава действительно  пропал,  и предпринимаются  отчаянные
попытки отыскать  его.  Утром я  получил сообщение, что Шубарин уже пообещал
пятьсот тысяч за информацию о месте нахождения своего друга.
     -- Как вы думаете, почему он не обратился в милицию, в КГБ, ведь пропал
иностранный  гражданин?  К  тому же  я знаю, что и руководство республики, и
правительство относятся вполне доброжелательно к  банку.  Записка Шубарина в
Верховный  Совет  об экономическом положении республики и путях развития при
переходе к рыночной  экономике была размножена  и роздана депутатам, а позже
подробно обсуждалась на сессии... Так почему  ему надо скрывать случившееся,
пытаться самому отыскать  этого  грузина-американца? -- спросил Камалов,  по
привычке включая диктофон.
     -- На презентацию  прибыло много гостей из-за рубежа, некоторые  из них
готовы вложить деньги в Узбекистан,  и похищение человека,  купившего  акций
почти  на  полмиллиона  долларов  на  презентации банка,  конечно,  отпугнет
всех,--  это зловещий  символ.  Обратись он в органы  за помощью, это тут же
станет достоянием прессы,  ныне она  падка на  сенсации. Тогда  сразу станет
ясно, что  мафия,  уголовный  мир  положили глаз на детище Шубарина.  Кто же
будет  вкладывать деньги  в такой банк, иметь с  ним дело?  Тут  надежность,
репутация, гарантии -- прежде всего.
     -- Резонно. Вполне резонно, -- ответил задумчиво прокурор.  -- А почему
Шубарину нанесли удар именно в день презентации, или это вышло случайно?
     -- Знать точный  ответ на этот вопрос -- значит прояснить  многое. Если
не  случайно,  то  существуют  силы,  которые  уже  вначале  не  поладили  с
Шубариным. Кому-то  не  по  душе  его  размах, выход  на Германию, -- то  ли
отвечал, то ли размышлял вслух Джураев, и вдруг он сам спросил прокурора: --
А может, у Шубарина есть еще какой-то резон не ставить органы в  известность
о похищении гостя,  а действовать самому? Подумайте, Хуршид  Азизович, ведь,
судя по вашей папке, которую я видел в больнице, вы о нем знаете куда больше
меня...
     -- Да, я собрал большой материал на Японца, фигура  противоречивая, его
еще предстоит разгадать. Одна дружба его с покойным  прокурором Азлархановым
о многом говорит. Не скрою от вас, я очень  ждал его возвращения из Мюнхена,
готовился  к  встрече...  Мне не нравится,  что он  якшается  с  Сенатором и
Миршабом, я хочу вбить между ними клин. И кажется, нашел весомый аргумент. Я
проанализировал  докторскую диссертацию Акрамходжаева и смею утверждать, что
это   опубликованные  и   неопубликованные  труды  вашего   друга  прокурора
Азларханова. Я  собрал  по  крупицам  работы  Амирхана  Даутовича,  и  любая
официальная экспертиза подтвердит мою точку зрения.
     --  Тогда  не  Сенатор ли стоит за убийством прокурора Азларханова?  --
встрепенулся  начальник  уголовного розыска,  столько лет  мучившийся тайной
смерти своего друга.
     -- Но это  для начала мы  предоставим  выяснить  банкиру. Не завидую  я
теперь ни Сенатору, ни Миршабу, -- спокойно продолжал прокурор. -- А сегодня
нам  и  по  долгу,  и  по службе,  и  по-человечески  надо помочь  Шубарину.
Исчезновение  гражданина США  может обернуться проблемой государственной.  И
мне  кажется,  теперь  я  знаю,  откуда  начинать,  только,  пожалуйста,  не
удивляйтесь, должна  же  хоть  иногда фортуна  улыбаться и нам,  мусорщикам,
когда  кругом  пьют шампанское...  -- И  Камалов,  улыбаясь,  вынул из шкафа
знакомый  полковнику  альбом с  фотографиями  особо  опасных преступников  в
республике, который достался ему от предыдущего прокурора. Отыскав страницу,
на которой  красовался  Талиб Султанов  с краткими  данными о  нем, прокурор
передал альбом Джураеву  со словами: -- А  этот молодой  человек вам  хорошо
знаком?
     Еще не успев глянуть, полковник пошутил:
     -- Они тут все мне как родные, это же я собрал сей трогательный голубой
альбом и подарил вашему предшественнику. Чтобы не расслаблялся ни на минуту,
зная,  что  в  нашем крае воров-"авторитетов" чуть  меньше,  чем  в огромной
России, а значит, удельный вес наших представителей в "воровском парламенте"
--  а   он  существует  и  работает  куда  эффективнее  государственного  --
огромный...
     Но  в  первую  секунду, увидев  фотографию  Талиба,  полковник  опешил.
Подумал, что председатель городской коллегии  адвокатов Горский, которого он
несколько месяцев назад пинком выставил со второго этажа роскошного особняка
в  Рабочем городке,  успел  пожаловаться  на него  прокурору,  и  тот  хочет
попенять ему за некорректное обращение с  известным  юристом:  ведь хитрющий
адвокат мог придумать десятки веских  причин, почему  он оказался в  доме  у
вора  в законе. И полковнику ярко припомнилась вся встреча у Талиба,  где он
узнал,  что  за  охотой на  Камалова  стоит  человек  из  Верховного суда --
Миршаб... Голос прокурора вернул его в действительность.
     --  Этот  человек  встречался с  Шубариным в  Мюнхене.  Может, сей факт
натолкнет вас на какую-нибудь мысль?
     -- Талиб?..  В  Мюнхене?..  Что  ему  нужно от  Шубарина?  --  искренне
удивился полковник. -- И откуда у вас  такие  сведения? Я получаю регулярные
выписки из ОВИРа, слежу за передвижением интересующих меня лиц. Могу заявить
со всей ответственностью: Талиб Султанов не оформлял выезда в Германию.
     --  Это  важная  новость,  полковник,  я не  догадался  проверить таким
образом. Но  Талиб был в Мюнхене. Информация надежная, из  Интерпола. Вполне
вероятно,  что  визу  ему оформляли в  Москве,  теперь частные туристические
фирмы  за  деньги  кого  хочешь  и  куда  хочешь  отправят,  нынче  рай  для
преступников.  Но должен отметить,  и вы тут  правы, по наблюдениям немецких
коллег,  они  вряд  ли  раньше  были знакомы,  хотя встреча  и была  неплохо
организована.
     --  В  таком случае  Шубарин и  до сих пор может не  знать, кто к  нему
приезжал, как  и мы  не  знаем, почему Талибу понадобился  Японец, да еще на
чужой территории. Отчего такая спешка? Ведь из газет давно ясно, что Шубарин
скоро вернется в  Ташкент... -- рассуждал полковник вслух, пытаясь вовлечь в
решение  кроссворда  и  прокурора  --   вдвоем   им  часто  удавалось  найти
неожиданный ход.
     --  Одно теперь ясно:  похищение  связано только с банком, с банком, не
работавшим  и дня,  и украли близкого  Японцу  человека, купившего  акции на
крупную сумму. О чем это говорит?..
     Перебивая Камалова, Джураев вставил:
     --  Ясно  для  чего:  чтобы  сделать больнее  и  финансово  ощутимее,--
возможно, кто-то хотел войти  в долю или  что-то в этом роде. Если бы просто
похитили богатого человека, каким безусловно является мистер  Лежава, то уже
позвонили бы  и попросили выкуп, и Шубарин, не желая шума, конечно, отдал бы
деньги, хотя после отъезда гостей начал бы крутую разборку.
     --  Пожалуй, вы правы, нащупали верную причину, но это еще не след,  --
сказал прокурор и вновь потянулся к газетам,  лежащим на  столе. --  Давайте
снова внимательно посмотрим список  тех, кого вчера Шубарин  представлял как
руководителей банка, учредителей -- нет ли среди них людей,  бросивших вызов
Японцу?
     Но  не  успел он  прочитать  до конца  фамилии  учредителей банка,  как
Джураев вскрикнул:
     --  Там должна  быть фамилия Горского, председателя городской  коллегии
адвокатов, или  же  Файзуллаева,  тоже  пройдохи  из  областных  прокуроров,
докатившегося до юрисконсульта  в  одной сомнительной  частной туристической
фирме.
     -- Нет здесь таких фамилий, как и нет явно подозрительных личностей, --
остудил Камалов пыл начальника угрозыска республики.
     Джураев  секунду  сидел  сосредоточенный,  но  потом  тихо   засмеялся,
сорвался с  места  и пустился  в бесшумный  пляс.  Прокурор, не понимая, что
происходит, растерянно  улыбался.  Полковник вдруг  заговорщически подмигнул
ему и сказал нараспев, в такт танцу:
     -- Оттого Лежаву и выкрали, что этих людей в списках не оказалось,-- не
подпустили людей Талиба к престижному  банку. Теперь я знаю не только, кто и
почему похитил американца, но даже знаю, где он содержится...
     -- Говорите яснее, -- заволновался прокурор, почувствовав, что  Джураев
нащупал что-то основательное.
     Пришлось Джураеву  подробно  рассказывать,  как на  другой  день  после
покушения на прокурора в  больнице он  в  поисках ответа на  вопрос, кто  же
охотится  за  Камаловым,  попал  в  дом  Талиба, кого  там  встретил  и  чем
закончился этот неожиданный визит. Тогда, медленно поднимаясь по лестнице на
второй этаж, где  Талиб  играл  с Горским  в  нарды,  он  расслышал обрывки,
видимо, затянувшегося разговора. Но в тот миг он не придал этому значения, у
мафии ныне  сотни  дел, связанных с  финансами и банками,  с арбитражем, где
требуются опытные юристы. Но  сегодня вспомнилась не сцена  в комнате, когда
он  пинком вышиб Горского, поняв, кому он служит верой и правдой,  и даже не
угрозы  Султанова и  его нож, а всплыли ясно только  несколько  фраз хозяина
дома и  ответ гостя: "Марк Семенович, повторяю еще раз, сходняк решил, что в
банк  нашим  представителем должны  пойти вы.  Там нужен умный, изворотливый
человек.  Или же Файзуллаев..."  -- "Нет, я не  хочу  работать рядом  с ним.
Пусть лучше Файзуллаев, он же из местных..."
     -- Пожалуй, так оно  и  есть,  --  согласился прокурор, и они оба сразу
глянули на часы.
     Следовало поторопиться, Шубарин и сам  мог выйти  на след Гвидо Лежавы,
тогда  они  упускали  бы  шанс  оказать  помощь  Японцу,  чего так  хотелось
прокурору, думавшему  о дальнейшей борьбе  с Сенатором и Миршабом, да и люди
банкира могли наворотить дел, и опять же американский гражданин...
     -- Мы освободим американца и подарим его Шубарину на блюдечке с голубой
каемочкой. Или дадим Японцу возможность самому разобраться с Талибом и теми,
кто стоит за ним? -- спросил Джураев, уже доставший переговорное устройство,
чтобы вызвать группу задержания.
     --   Наверное,  все-таки  следует  дать   Шубарину  возможность  самому
освободить  друга. А наша  услуга...  Он  оценит,  в  какой  ситуации мы его
выручили. А если  Миршаб с Сенатором  узнают  каким-то  образом, что  это мы
оказали Шубарину такую помощь, то  между ними  появится трещина.  А  потом я
собираюсь поговорить с Японцем, и ему будет неловко уклониться  от  встречи.
Есть еще один резон  предоставить это дело  Артуру  Александровичу.  Если мы
возьмем Талиба, тот никогда не признается, что похищение связано с банком, а
скажет,  что его подручные без его ведома выкрали американца, чтобы получить
выкуп, и бьюсь об заклад, у Султанова уже есть человек,  который возьмет всю
вину на  себя, вы  ведь  говорили,  что Горский первоклассный юрист. В таком
случае нам никогда не узнать, почему  Талиб пытался внедрить  своих  людей в
банк. А  если  Шубарин сам  вызволит своего друга, ему при  случае  все-таки
придется объяснить, почему выкрали Гвидо Лежаву, а не Сенатора, например. Но
мы на  всякий случай должны подстраховать банкира. Так  что  вызывайте своих
парней, я тоже поеду с вами.
     Когда  к  прокуратуре подкатили две ничем  не  примечательные "Волги" с
форсированными  двигателями и новыми шинами, прокурор набрал номер  телефона
Японца; сегодня, дома или в машине, он обязательно поднимет трубку. Раздался
необычный  зуммер,  видимо, отозвался  телефонный  аппарат  в  "Мазерати", и
ровный голос, который Камалов вчера слышал с экрана телевизора, произнес:
     -- Я слушаю вас.
     -- Доброе утро, Артур Александрович. Вас беспокоит прокурор  республики
Камалов... - Он сделал едва заметную паузу, надеясь уловить в голосе банкира
растерянность, удивление, но в ответ услышал спокойное:
     -- Здравствуйте, Хуршид Азизович. Чем обязан столь раннему звонку?
     -- Хочу поздравить с открытием вашего банка. Видел вчера по телевизору.
Такого количества иностранных гостей  не знала в Ташкенте, наверное, ни одна
презентация.
     -- Спасибо. Банк рассчитывает в основном на иностранные вклады, об этом
уже сообщалось в  прессе, оттого и гости из-за рубежа, но в основном это мои
старые друзья,  лишь недавно покинувшие  наши края. Сегодня для них появился
реальный шанс  помочь родине и чаще бывать здесь. Поверьте, ностальгия  - не
выдумка  писателей  и поэтов, и ею чаще  всего болеют богатые, благополучные
люди.
     -- И мистер Лежава тоже страдает этой болезнью?
     --  Как  никто  другой. Поэтому  такой высокий  вклад -  чек на  многих
произвел  впечатление,--  голос  Шубарина  был по-прежнему  ровен, но в  нем
сквозили нотки удивления.
     -- В таком случае, Артур  Александрович, я считаю себя обязанным помочь
вам и вашему гостю. Запишите адрес, где его можно отыскать: Рабочий городок,
улица Радиальная, 12, двухэтажный особняк с глухими  голубыми  воротами  - в
нем некогда жил известный узбекский художник, не спутайте.
     -- Спасибо. Надеюсь,  я  не вам  обязан  столь  злой шутке? -- довольно
жестко спросил Шубарин.
     -- Нет, не мне, Артур  Александрович, а человеку, приезжавшему к вам  в
Мюнхен,-- это его адрес я продиктовал.
     -- Кто он? -- прямо, без обиняков спросил банкир.
     -- Мы так и подумали, что вам не удалось выяснить, кто приезжал к вам в
Германию,  иначе  бы уже тряхнули  его в первую очередь. Хотя мы  знаем:  он
звонил вам, когда вы вернулись в  Ташкент,  и настаивал, чтобы вы включили в
правление банка его людей, на что получил отказ. Вот вам и причина похищения
американца.  Его зовут  Талиб Султанов, но мы, к сожалению,  не  располагаем
данными, кто стоит за ним, на наш взгляд, он всего-навсего получил приказ.
     -- Спасибо еще раз.  Я поспешу, Гвидо - человек нетерпеливый,  горячий,
не любит  дурного обращения,  не выкинул  бы  чего.  И  последнее:  в  нашем
разговоре  вы несколько раз  сказали "мы".  Значит,  есть еще кто-то, кому я
тоже обязан? Кто он, если не секрет?
     -- Полковник Джураев, начальник уголовного розыска республики.
     --  Серьезный мужик, я  его хорошо  знаю, у нас некогда был общий друг.
Поблагодарите его...
     Разговор неожиданно  оборвался,-- Японец, наверное,  срочно  созывал  к
себе свою рать.
     --  Мы должны появиться там раньше Шубарина и незаметно занять позиции,
чтобы в  крайнем случае вмешаться в события и  освободить  американца. --  И
прокурор  с полковником  поспешили вниз к машинам, где их дожидалась  группа
захвата.
     Не  успели парни из уголовного розыска, одетые в гражданское, незаметно
рассредоточиться  вокруг  внушительного  особняка,  утопающего в  зелени,  и
получить  последние  наставления  полковника,  как на Радиальной, возле дома
номер  12,  притормозил темно-синий автомобиль-фургон с  затененными  окнами
"Тойота", каких в Ташкенте  за  последние два года появилось множество и они
уже не  бросались  в  глаза, особенно в  этой  части города,  где жили  люди
состоятельные.  Улица  Радиальная,  крученая-верченая,  сплошь  перерезанная
проездами, переулками,  тупиками,  создавала  максимум  удобств и для группы
захвата, и для людей Японца.  Въезд в  усадьбу  плохо проглядывался с улицы,
ибо ворота располагались в глубине,  отгороженные от проезжей части плотным,
тщательно   подстриженным   кустарником,  поверху   еще  затененным   густым
виноградником  и вьющейся чайной  розой. При  прежнем  хозяине,  славившемся
неоглядным  гостеприимством,  здесь не  было  высоких  глухих ворот,  и  дом
постоянно осаждали гости.
     Бесшумная  "Тойота",  вынырнувшая  на Радиальную из  ближайшего тупика,
юркнула   в  тень   виноградника  у  голубых  ворот.  Пневматические  дверцы
автомобиля отошли вбок, и восемь парней,  бросившихся к забору,  молниеносно
проделали  какое-то  гимнастическое упражнение,  похожее  на  "пирамиду",  и
четверо  вмиг  оказались  по  ту  сторону  крепости.  И  тут  же,  скрипнув,
отворилась  кованая  дверь.  Последним  из  машины вышел Шубарин, в  том  же
вечернем костюме, что и вчера, только наблюдательный человек мог заметить на
нем другой  жилет, с небольшим вырезом у горла, но высокий  ворот  рубашки с
булавкой, прижимавшей шелковый  галстук,  словно предполагал такой жилет, из
кевлара.  Пока  Шубарин поднимался по  крутой лестнице на  второй этаж, трое
мужчин,  находившихся  в доме, уже стояли  в  углу комнаты  лицом  к  стене,
закинув руки за голову, и дюжие парни следили за каждым их движением.
     Войдя в  зал, Шубарин развернул лицом к себе одного, второго,  но, судя
по  его  бесстрастному взгляду, они его не интересовали. Тут выдержка слегка
изменила банкиру, и он торопливее, чем  обычно, шагнул к третьему, одетому в
спортивный костюм,  видимо, хозяину дома. Шубарин рывком повернул его к себе
и  тут же  узнал человека с холеными  усиками и постоянно срывающимися в бег
глазами. Задержанный  невольно  поправил волосы,  и  Японец  увидел знакомый
перстень  --  "болванку"  с  бриллиантами,  плохо  выведенную  татуировку  у
запястья -- несомненно, это был тот самый  гонец,  посещавший его в Мюнхене.
Несколько  секунд  они  молча  смотрели друг  на  друга.  Неожиданно Шубарин
выхватил пистолет из рук стоявшего рядом  Коста  и, резко ткнув им  в  висок
Талиба, тихо сказал:
     -- Считаю до трех. Где мой гость?
     Талиб,  не  раз бывавший  в подобных  переделках, каким-то  невероятным
воровским чутьем угадал,  что  выстрела  сегодня  не будет,  но,  видя,  что
упираться бесполезно, сказал:
     -- В том угловом доме для приемов. Играет с охранниками в нарды. Думаю,
у него нет к нам претензий, мы его принимали как высокого гостя...
     Люди,  стоявшие  внизу  и  слышавшие   разговор  из  окна,  кинулись  к
одноэтажному домику, типичному в узбекских  строениях, и через минуту кто-то
крикнул:
     -- Шеф, все в порядке: он жив и даже в настроении...
     Шубарин,  забыв  про  Талиба,  кинулся  к окну и, увидев Лежаву,  молча
поднял сжатый  в  приветствии кулак.  Шагнув  к крутой лестнице,  по которой
Джураев  некогда  спустил адвоката Горского,  он  на секунду  остановился и,
обернувшись, сказал Талибу:
     -- Сегодня у меня праздник, гости, и мне  не до тебя. Разговор с  тобой
еще впереди...
     Джураев и Камалов  находились в машине  прокурора и  из своего  укрытия
видели в  бинокли,  как на  Радиальную вынырнула  синяя  "Тойота"  и  тут же
пропала у голубых  ворот.  Ровно через семь минут  "Тойота" так же  быстро и
бесшумно отъехала от дома. Ни шума, ни криков, ни беготни...
     -- Ловко работают! -- невольно вырвалось у полковника.
     -- Хорошо, что  обошлось без выстрелов, а иначе бы не избежать внимания
прессы,  а  это  не  нужно  ни  Шубарину,  ни  нам,  ни  тем  более  Талибу.
Представляю, как он сейчас рвет и мечет... -- и Камалов, хлопнув Нортухту по
плечу,  добавил:  --  Обошлись  без  нас,  давай  гони  в  прокуратуру,  дел
невпроворот. Сенатор вернулся...
     Как только  они  выпутались из  лабиринтов Рабочего городка на  широкую
дорогу,  так  сразу  наткнулись   на   "Мазерати",  в  которую  из  "Тойоты"
пересаживались Шубарин  с мистером Лежавой. Деваться было некуда, и "Волга",
прибавив скорость, пронеслась мимо в сторону центра города. Но мощно взявшая
с  места  "Мазерати" легко  догнала  "Волгу" и  подала сигнал  остановиться.
Делать  вид,  что  не  заметили, было  глупо. Камалов попросил  прижаться  к
обочине и  вышел  на тротуар. "Мазерати" встала чуть сзади, и  из нее тотчас
появился  Шубарин  и направился к  прокурору.  Камалов впервые воочию  видел
Артура Александровича, он производил сильное впечатление: высокий, стройный,
с  открытым  лицом;  глаза,  глубокие, ясные,  говорили  об уравновешенности
характера, сдержанности, воле. Он подошел без восточной подобострастности, с
достоинством, первым протянул руку и, поздоровавшись, сказал:
     -- Рад знакомству  с  вами, Хуршид  Азизович,  в  такой важный для меня
день.  Благодарю и за то, что вы подстраховали меня с полковником.  Спасибо,
что предоставили  мне возможность самому освободить гостя. Сейчас я не стану
гадать, почему вы с Джураевым выручили меня, сегодня для меня это не главное
-- важно, что мой друг, поверивший  в меня, в мое дело, -- свободен. Нынче у
меня праздник. Не  любопытствую ни о чем, даже о том, откуда  вы знаете, что
этот  мерзавец  отыскал  меня  в Мюнхене. Догадываюсь, что  если  не  вы, то
полковник Джураев знает: утром я  обещал за сведения о Гвидо полмиллиона. Но
то, что помощь пришла от вас, от прокурора и начальника угрозыска,  для меня
большая неожиданность, и деньгами тут не отделаться. Однако я привык в жизни
за  все  платить.  Это,  если хотите, мое жизненное кредо.  И я ваш должник,
прокурор. В трудные для вас дни вы с Джураевым можете на меня рассчитывать.
     -- Спасибо, Артур Александрович.  Конечно, наша помощь выглядит для вас
несколько странно, но это наш  долг  -- помочь попавшему в беду. Мы не менее
вас рады,  что  вызволили  вашего  друга,  передайте ему  от  нас  наилучшие
пожелания, он наверняка догадался уже, с кем вы беседуете...
     -- Передам,  прокурор,  обязательно,  он  человек  догадливый...  --  И
Шубарин поспешил к  своей  роскошной машине. "Мазерати", обогнав их "Волгу",
исчезла вдали.


     Сенатор   вернулся   из  заключения  в  "Матросской  тишине"   накануне
презентации по случаю  открытия банка  "Шарк"  и был весьма рад,  что  сразу
попал в поле зрения журналистов и  телерепортеров. Как человек  суеверный  и
верящий в свою счастливую  звезду, он  посчитал это удачной приметой, особым
знаком судьбы. Да и  как  не  считать себя везучим, если  выскользнул из рук
Камалова, избежал "высшей меры". Удача удачей, счастье счастьем, а выходило,
что карьеру придется вновь начинать едва ли не с нуля.
     Вроде  бы  недолго пробыл он под стражей, а какие изменения произошли в
стране,  особенно  после  августовского  путча,   который,  на  его  взгляд,
следовало бы назвать форосским фарсом. Главным результатом форосских событий
явился роспуск Коммунистической  партии, причем не под  воздействием внешних
сил, а лично ее генеральным секретарем. Такое ни один астролог или колдун не
додумался бы предсказать, хотя развелось сегодня новых нострадамусов десятки
тысяч.  Многие  еще  не  осознавали,  что это значит для  огромной страны, а
Сенатор  ликовал  уже  в  тот час,  когда  узнал  новость века,--  сей  факт
знаменовал  крах единого государства, последней  мощной  империи  на  земле.
Генсек лишил великую державу позвоночника, станового хребта -- идеологии, на
которой она  держалась  от  океана  до океана.  Все были  повязаны общностью
коммунистической идеи: латыш и  чукча, узбек  и казах,  украинец и  русский,
молдаванин и еврей,  армянин и азербайджанец, грузин и осетин, даже если они
и не хотели жить в одном доме, есть из единого котла, молиться единому богу.
Отныне, в  связи  с упразднением КПСС, каждый  волен был выбирать свой путь,
какой ему  заблагорассудится,  никто никому не указ. Какой гениальный ход --
развалить руководящую партию в однопартийной  стране руками ее  генерального
секретаря!  Подобное  не  могло  прийти на ум  даже самым  изощренным врагам
социализма.  На борьбу с партией  у них всегда имелись в запасе миллиарды, а
тут вдруг такое, да еще бесплатно! Знали бы коммунисты, кого они так дружно,
единогласно  избирали своим вожаком на XXVII съезде КПСС! Вот поистине трюк,
достойный  истории.  Едва ли  какое  событие  XX  века  может  сравниться  с
"подвигом" последнего генсека коммунистов.
     --  Ай  да  Миша!  --  часто  говаривали  в  "Матросской  тишине"  в те
сентябрьские дни девяносто первого года. Но  Сухроб Ахмедович жалел не КПСС,
в которой,  конечно, состоял как всякий уважающий себя  человек  на Востоке.
Ему было жаль, что в такой исторический момент он оказался в тюрьме, да  еще
на чужой  территории,  за границей. Ведь он  вместе с  ханом  Акмалем  давно
мечтал избавиться от  диктата Москвы  и  в  перестройке первым увидел  такой
реальный шанс. Это же ему принадлежат слова: "Доедем на  трамвае перестройки
куда нам надо, а там или соскочим на ходу, или сорвем стоп-кран".
     А  оказалось,  не  надо  ни  прыгать  на  ходу, ни  тормозить  огромный
состав,--  свобода   вдруг  досталась  бесплатно,  без   боя.   Москва  сама
преподнесла суверенитет всем республикам на блюдечке  с голубой каемочкой. А
они оба  с  ханом Акмалем,  те, кто должен был принять это блюдечко из рук в
руки, оказались в этот момент за решеткой. Как тут не взвыть от досады? Хотя
и радоваться надо, и  Горбачеву большой "рахмат", конечно, стоит сказать, да
и чапан золотошвейный не  грех преподнести. Без его деяний власть Кремля еще
долго  бы простиралась  от  Москвы  до  самых  до  окраин...  А долгожданное
блюдечко с голубой  каемочкой  перехватили другие и спешат закрепиться, пока
люди,  сметенные  вихрем  перестройки,  опять  же  благодаря  Горбачеву,  не
опомнились  и  не потребовали  свои  теплые  места обратно.  А  кто  сегодня
дорвется  до власти  -- тот  уже  не  отдаст ее многие годы,  а может,  даже
никогда. Новые демократы,  чтобы прийти к  власти, обещают рай  на земле,  а
свободы такие, что  и Западу не снились.  А на самом деле,  чует его сердце,
народу  коммунистическая  диктатура,  власть номенклатуры  вскоре  покажется
верхом свободы и демократии в сравнении с тем, что готовят ему новые режимы.
Это уже видно по "цивилизованной" Прибалтике,-- там ныне такая дискриминация
прав человека, на которую ни Пиночет, ни Салазар, ни Сталин не отважились.
     Но   сенатора   не   волновали  ни  коммунистические  идеи,   ни   идеи
"демократического" устройства, ни даже  исламский путь  для Узбекистана. При
любой власти,  любом режиме, любой идеологии, под любым знаменем -- зеленом,
или в полоску, или даже в  крапинку -- ему  всегда хотелось быть  в правящей
верхушке, а если уж совсем честно,  на самой  макушке  верхушки. Наблюдая за
событиями,  происходящими   дома,   да   и   в  остальных  республиках,  где
осуществлялся один и тот же сценарий, он видел, что многие рвущиеся к власти
люди исповедуют  такую же мораль, что и он, и готовы служить любому знамени,
любой идее,  чтобы их только оставили  у кормушки.  Это предвещало суровую и
долгую борьбу  за власть.  И опять же  он оказался прав, когда в первую свою
поездку в Аксай  сказал  хану  Акмалю: "В  нашем краю смена коммунистической
идеологии пройдет безболезненно. Люди, находящиеся в одной правящей партии с
красными  билетами, дружно  перейдут в другую,  тоже правящую, но  только  с
зелеными или желтыми билетами, ибо  на Востоке членство хоть в КПСС, хоть  в
исламской или в демократической партии -- это прежде всего путь к должности,
к креслу,  а программы, устав, задачи тут на при чем, и все вокруг прекрасно
понимают это".
     В  тюрьму Сенатор  загремел  с  партийным  билетом, его даже не  успели
исключить из КПСС,  а  когда он вернулся, в тот  же вечер Миршаб вручил  ему
билет уже новой и тоже правящей партии, чему Сухроб Ахмедович не удивился, и
был теперь обладателем двух билетов. Он мог поклясться  на чем угодно, что у
них никогда, ни при каких  обстоятельствах не будет  двух  равных  партий, и
вовсе  не   оттого,   что  правящая  не   допустит   возникновения   другой,
конкурирующей. Тут  совсем  иное: "работает" психология восточного человека,
благоговейно  почитающего  власть,  государственность, чего  так  не хватает
русским  в  их великой идее  соборности,  державности.  Мало кто  рискнет не
Востоке при наличии правящей партии вступить в  конкурирующую,  и незачем ее
создавать.  Но это  вовсе не означает, что тут нет сложностей борьбы, но она
возникает  совсем не на  идеологической основе, а на клановой,  земляческой,
родовой.
     Каков бы ни был расклад  политических  сил на сегодня, Сухроб Ахмедович
понимал, что главное -- попытаться вернуть себе прежнюю должность, структуры
власти не  изменились,  хотя  люди  в  Белом Доме  на  берегу  Анхора  имели
партийные  билеты  уже  другого  цвета.  Но  он хорошо  знал нравы,  царящие
наверху, никто так просто место не отдаст, тем более такое -- контролирующее
правовые  органы. А органы  --  это  реальная  сила,  люди  с  оружием.  Для
политика,  метящего высоко, этот пост -- лучший плацдарм для атаки. Поэтому,
еще не оглядевшись вокруг и не определив никакой тактики и стратегии, он дал
осторожное   интервью  телевидению:   мол,  вышла  промашка,  накладка,  его
оговорили, но он никого не винит, ибо ошибки в правосудии в переломное время
неизбежны. И жертвой  становятся  люди, находящиеся на переднем плане борьбы
за перемены в  обществе, истинные борцы за независимость республики, такова,
мол,  всегда  и  везде  цена  свободы.  В  общем,  с  достоинством,  тактом,
выдержкой.  Подобное   интервью  на  фоне  огульного   охаивания  правосудия
республики "тоталитарным режимом" Москвы выглядело благородно  и не могло не
броситься  в  глаза.  К жертвам  всегда  есть  не только  сострадание,  но и
понимание, вот на это и рассчитывал дальновидный Сенатор.
     На  презентации  Сухроб Ахмедович обратил  внимание,  как много  новых,
незнакомых людей появилось на поверхности общественной жизни, независимых, с
иной манерой поведения,  раскованных, дорого и модно  одетых.  В большинстве
своем это  новый  слой предпринимателей, коммерсантов,  бизнесменов,  людей,
прежде державшихся  в тени, незаметных, особо не претендовавших на власть  и
положение в  обществе. Но едва для них появился маленький  просвет, шанс  --
они объявились тут  как тут,  мгновенно заняв  ключевые позиции в экономике,
финансах,  и  всем  сразу  стало ясно,  кто  отныне  будет  иметь  власть  в
республике. А  ведь раньше  человек, обладавший  властью,  не мог возникнуть
ниоткуда, вдруг,  следовало  пройти немало должностных  ступеней, причем  не
хозяйственных  или  административных, а прежде  всего партийных. И все  было
ясно  --  кто  за  кем стоит, откуда  корни,  кого  куда  двигают. Но теперь
выходило, что подобная расстановка сил, незыблемая иерархия  канули в  лету,
ушли навсегда. Вот какой вывод сделал  Сухроб Ахмедович в первый же вечер на
свободе, правда, вечер необыкновенный, где  наглядно демонстрировалось:  кто
есть кто.
     Порадовался  Сенатор  и  своему давнему решению, поистине провидческому
решению,  когда  он  рискнул выручить  Шубарина  и  ценой  жизни двух людей,
охранника и  взломщика  по имени  Кощей,  выкрал  из прокуратуры  республики
дипломат  со сверхсекретными документами прокурора  Азларханова, касавшимися
высших  должностных  лиц не только в  Узбекистане, но и в  Москве. Выходило,
поставили они тогда с Миршабом на верную лошадку: Шубарин, не принадлежавший
к  партийной  элите, но друживший  с ней  и финансировавший  ее, как никогда
упрочил  свое положение,  став банкиром,  и  в  новой  прослойке относился к
ключевым фигурам. А судя по собравшимся со всего света гостям, вышел он и на
международную орбиту, значит, у Сенатора появлялся шанс попробовать себя и в
новой,  предпринимательской   или  коммерческой,  сфере,   если  не  удастся
отвоевать прежнее место. Уж ему-то Артур  Александрович  не должен отказать,
обязан по  гроб жизни, да и  миллионы, взятые у хана Акмаля  в  Аксае, могут
пойти  в  дело.  Их можно прокрутить  через банк  два-три  раза,  вот тебе и
удвоение,  утроение капиталов. Вот  что  значит  вовремя  рискнуть  и помочь
нужным людям.
     Да,  перспективы Сенатору на  свободе вроде  светили радужные, но... Но
по-прежнему  оставался  жив и пребывал  на  своем  посту  прокурор  Камалов.
Конечно, "москвич"  ни  на минуту не смирится с поражением, для прокурора он
был  и   остается  только  преступником,  и   от  своего  этот   упрямец  не
отступится,-- такая  уж  порода, кремневая,  не  характерная  для Востока. И
прежде чем строить планы на  будущее,  стоило разобраться с Камаловым раз  и
навсегда, иначе вновь окажешься в наручниках,  тут обольщаться не следовало.
То, чего не удалось сделать Миршабу, теперь придется  решать ему самому,  на
ничью прокурор никогда не согласится.
     Конечно, Акрамходжаев догадывался, что положение у Камалова ныне не то,
что  раньше, для многих  радикалов, которыми  отныне буквально  кишит каждая
суверенная республика, человек, назначенный  из Москвы, представлялся кем-то
вроде прокаженного. Не способствовало его популярности  среди "демократов" и
то,   что  тот  некогда  преподавал  в  закрытых   учебных  заведениях  КГБ.
Догадывался Сенатор,  что пост Генерального прокурора страны (а так, видимо,
будет  называться  должность Камалова  в  связи с независимостью) становится
важнейшей государственной должностью, и могучие кланы наверняка уже обратили
внимание, что в этом кабинете оказался чужой, пришлый, которого самое  время
спихнуть  с кресла,-- многим он тут стал  поперек  горла. И этот  вариант не
следовало сбрасывать со  счетов  -- тогда  бы  проблема  разрешилась за счет
чужих  усилий,  надо  лишь знать,  где  полить  бензином и вовремя  поднести
горящую спичку, но по этой части они с Миршабом имели опыт. Без своего поста
Камалов  не представлял бы никакой опасности, в  таком случае  пусть живет и
здравствует, но  если он каким-то образом закрепится -- говорят, в Верховном
Совете он многим депутатам по душе,-- тогда остается один путь...
     Однако теперь, после трех покушений подряд, застать "москвича" врасплох
вряд ли удастся, на  случай  надеяться не приходится,--  он наверняка знает,
что за ним  идет целенаправленная охота. Возможно,  прокурору даже известно,
кто его "заказал", но догадки  к делу не  пришьешь,  нужны факты, свидетели,
суд. А до суда в наше время  довести дело не просто, сенатор это понял после
неожиданной смерти Артема Парсегяна  в подвалах местного КГБ.  Да,  Камалова
теперь  заманить в  ловушку трудно, он всегда начеку, даже в больнице, и там
выстрелил  первым.  Хотел Миршаб  на  другой день по горячим  следам  добить
Камалова в палате среди дня -- опять не получилось: и тут вмешался в события
вездесущий полковник Джураев, он заставил выделить особую, безоконную палату
прокурору  и выставил под видом  медпоста охрану. Тесное сотрудничество этих
двух  людей  становилось  опасным.  Джураев,  давно  работавший  в  органах,
конечно, лучше других знал расстановку сил в  республике, ее  тайную  жизнь,
кто  есть кто  и  на  что  способен,  и наверняка  частенько  консультировал
прокурора, большую часть жизни прожившего в Москве и за  границей. О  частых
визитах  начальника  уголовного  розыска  республики  в  здание  прокуратуры
докладывал  Газанфар,  попавшийся  в  сети  Сенатора  и  Миршаба  на   ловко
подстроенном крупном картежном проигрыше.
     Так  размышлял Сенатор  в  долгую  бессонную ночь  после возвращения  с
презентации,  но какие  бы планы  ни  строил, всем упиралось в Камалова,  и,
засыпая под  утро,  он решил  первым делом встретиться с  Газанфаром, может,
тот, работающий в прокуратуре, подскажет новые уязвимые места "москвича". Но
утром, выезжая  из ворот собственного дома в старом городе, Сухроб Ахмедович
увидел  прогуливающегося   напротив  в  тени   столетних  ореховых  деревьев
человека.  Одет он был для Ташкента несколько странно -- в сияющих  шевровых
сапогах  и, несмотря  на  жару, в  темном,  несколько  великоватом,  дорогом
костюме, новом, но давно  вышедшем из моды. И  вдруг Сенатора осенило --  да
это же Исмат из  Аксая, он некогда доставлял его из резиденций хана Акмаля в
горах  прямо к этим  воротам, чтобы доложить потом Шубарину по телефону: ваш
друг дома и за дальнейшую его жизнь аксайский Крез ответственности не несет.
Да,  это был Исмат,  Сенатор даже  услышал знакомый  скрип  добротно  сшитых
сапог.  Понятно,  человек, приехавший  издалека, караулил его не случайно, и
Сухроб Ахмедович, остановившись,  поманил  рукой гонца, чтобы  сел в машину.
Отъехав от дома,  они обменялись приветствиями, и Сенатор спросил, почему не
позвонили по телефону и назначили встречу.
     -- Сабир-бобо не велел,  --  ответил кратко  Исмат  и добавил:  --  Ваш
телефон может прослушиваться.
     Видимо, следовало остановиться и где-то  побеседовать основательно -- в
машине, несмотря на открытые окна, стояла  духота,  и он предложил заехать в
чайхану. Сенатору и самому вдруг захотелось посидеть  в какой-нибудь старой,
махаллинской чайхане. Одна такая на Чигатае, с хаузом, с клетками перепелов,
развешанными  на склонившихся к воде талах, часто снилась ему в тюрьме, туда
он и направил машину. Поутру чайхана оказалась почти пустой, лишь  несколько
седобородых  старцев  в  одинаковых  зеленых  тюрбанах, означавших, что  они
совершили  хадж в Мекку, занимали красный угол в ковровом зале. "Вот уж кто,
наверное, признателен перестройке и  Горбачеву,  -- подумал вдруг  Сенатор о
мирно беседующих стариках. -- Раньше хадж к  святым местам мусульман не  мог
им присниться даже  в самом фантастическом сне, а  тут  сразу  трое из одной
махалли".  Но  мысль  о  благоденствии   перестройки  перебил  запах  самсы,
уминаемой двумя молодыми людьми на айване, у входа. Глянув на гостя, который
наверняка прилетел первым рейсом из  Намангана,  он понял, что Исмат еще  не
завтракал, да  ему и самому вдруг захотелось самсы  с бараньими ребрышками и
курдючным салом. Он знал, что тут, напротив чайханы, в переулках, торгуют не
только  свежим бараньим  мясом,  конской  колбасой  --  казы,  шашлыками  из
печенки,   но  и  пекут  самсу  в  уйгурских  дворах.  Чайханщик,  наверняка
перехвативший  взгляд  посетителя,  протягивая  поднос с  чайником  и горкой
парварды на тарелке, с улыбкой спросил:
     -- А может,  самсы  слоеной, прямо из  тандыра,  к  чаю подать?  --  И,
получив заказ, тут же направил крутившегося во дворе мальца в соседний дом.
     В чайхане  они  задержались  больше  часа.  Заканчивая  трапезу,  Исмат
неожиданно достал  из внутреннего кармана пиджака  железнодорожные билеты и,
отдавая их, сказал:
     -- Это на завтрашний поезд Ташкент-Наманган, два места  в  вагоне "СВ",
мы  знаем, вы  любите ездить один  в купе.  -- Видя,  что Сенатор собирается
что-то возразить, торопливо добавил:  --  Сабир-бобо велел, чтобы вы прибыли
немедленно. Вот это я и должен передать, хотя  понимаю, что у вас могут быть
дела дома. Но это приказ, не обижайтесь на меня, я человек подневольный...
     Доставив Исмата в аэропорт  -- у того уже был обратный билет на дневной
рейс, -- Сухроб  Ахмедович  отправился  к Миршабу.  Ехать в Аксай тайно, как
некогда, не было смысла: и ситуация изменилась, и он представлял теперь лишь
самого  себя, и партбилет  ныне в расчет не принимался. Хотя,  подруливая  к
зданию Верховного суда, он подумал, что и распространяться о поездке в Аксай
не следует; если выбрал тактику  невинно пострадавшего и хочет  вернуть себе
кабинет в Белом Доме -- лучше не козырять до поры до времени связю с Акмалем
Ариповым.
     Дожидаясь в приемной,  пока у  Салима Хасановича закончится  совещание,
попытался  дозвониться  Газанфару,  но того не  оказалось  на  месте,  и  он
по-философски  подумал  о  превратностях судьбы.  Он собирался  вызвать  "на
ковер"  Газанфара,  а  вышло  наоборот:  его  самого  затребовал,  да еще  в
приказном  порядке,  Сабир-бобо,  и  разговор,  видимо,  предстоял  жесткий.
Чувствовалось,  что  духовный  наставник  хана  Акмаля  оправился  от  шока,
связанного  с  арестом  хозяина  Аксая,  понял   полный   крах  горбачевской
перестройки, уверился  в потере контроля Москвы над  краем,  а значит, вновь
осознал свою власть, силу денег.
     С Хашимовым  они  проговорили  почти  до  обеда,  обсудили  предстоящую
поездку в деталях, ехать нужно  было  все равно, требовались деньги, и вызов
Сабира-бобо даже оказывался  кстати. Из обстоятельного разговора  с Миршабом
Сенатор сделал вывод, что передел власти в крае только начинается и им будет
непросто сохранить свои позиции, не говоря уже о каком-то  взлете. Ведь  они
оба  поднялись неожиданно, при  старой  командно-административной системе, с
помощью Шубарина и  его  влиятельных покровителей.  Но  Артур  Александрович
сегодня  едва ли мог им помочь в борьбе за власть, разве что финансами;  ему
самому,  наверное, теперь будет нелегко. Вряд  ли кто  из сильных  мира сего
сейчас будет  открыто покровительствовать  ему,  как  прежде. С крахом  КПСС
вроде как умерла идея интернационализма и нерушимой дружбы с русским братом,
в  воздухе  витали   другие  идеи:  о  зеленом  знамени,  исламском  и  даже
мононациональном государстве, и в этой новой ситуации, возможно, остерегутся
открыто водить,  а уж тем более афишировать дружбу с Японцем, хотя он и стал
банкиром.
     Радовало одно, что оказался прав некогда Сенатор, когда на свой страх и
риск протянул руку помощи опальному хану Акмалю. И это в разгар перестройки,
когда все отмахнулись от Арипова, посчитав, что дни его сочтены. Как  далеко
все-таки  он смотрел!  Теперь позиция хана Акмаля, хотя он и находится еще в
тюрьме,  куда  предпочтительнее, чем  у  многих  власть  имущих на  свободе,
скомпрометировавших себя слишком ретивыми  услугами московским следователям.
Выходило,  что  Сенатору, как  никому,  хан Акмаль  нужен  был на  воле. Как
человек, имевший опыт тюремной  жизни,  Сенатор понимал, что  только  ему он
отдаст предпочтение по возвращении. Друг познается  в беде -- это не  пустая
фраза  для  тех, кто  испытал жесткость  тюремных нар и вкус  баланды. И хан
Акмаль уже подал  этот знак  своим выступлением на суде, благодаря чему он и
оказался на свободе. Теперь черед за ним.
     ...Скорый поезд Ташкент-Наманган отправлялся по старому расписанию, как
и  четыре года назад,  когда он  нанес тайный  рискованный  визит  в Аксай к
Акмалю Арипову, но как все изменилось и на станции, и на  перроне, и в самом
составе! Вокзал благополучного  Ташкента, если бы не такие очевидные приметы
сегодняшнего дня, как электрическое табло  и ярко размалеванные проститутки,
явно напоминал военные и послевоенные годы: куда  ни глянь -- нищие, калеки,
убогие, потухшие  взгляды,  небритые, вороватые лица.  Толпы мрачных,  плохо
одетых  и  плохо  обутых  людей  с  немыслимыми   узлами,  тюками,  грязными
коробками, с испуганными детишками и жалкими старушками. Судя по всему,  это
транзитные пассажиры,  спешно  покидающие  уже второй  год  подряд  соседний
Таджикистан, есть среди них и русскоязычные  жители Узбекистана, в  основном
из   глубинки.  На  площади  перед  главным  входом  --  цыганский  бивак  с
брезентовым шатром, видимо,  недавно прибыли из Молдавии, где идет настоящая
война, чувствуется, спешат определиться к зиме,  вот и потянулись  в  теплые
края.  Голодная  Россия  никого не прельщает,  скорее всего, как и в прежнюю
войну,  толпы отчаявшихся людей  хлынут оттуда в Среднюю Азию. Народ помнит:
Ташкент -- город хлебный, хотя и тут лепешка вздорожала  в пятьдесят раз,  а
сахар -- в сто, а это всегда считалось едой бедняков, да и своих ртов  нынче
в  Узбекистане двадцать  миллионов. А ведь с какой надеждой народ  поддержал
перестройку,  поверил  в нее --  и  каков результат... Хотя, может,  это еще
ягодки...
     Проводником оказался  хитроватого  вида нетрезвый  человек  в чапане  и
галошах, но при форменной фуражке. Сначала Сухроба Ахмедовича покоробила его
затрапезность, ведь в  сознании  человека железная дорога  еще  по  привычке
видится мощной  и строгой организацией. Справедливости ради  надо  отметить,
что честь мундира в перестройку железнодорожники  блюли дольше всех: куда ни
кинь взгляд, все  работает с  перебоями  или  вообще  остановилось, а поезда
все-таки  ходят, но,  видимо, и дорога  бьется  из последних сил. Отсутствие
униформы  у проводника напомнило Сенатору статью, читанную еще в "Матросской
тишине".  В ней говорилось,  что во  многих  российских областях милицейская
форма оказывается не по карману ее сотрудникам,  и каждый ходит на службу  в
чем придется.  Обитатели  тюрьмы,  конечно, от  восторга  улюлюкали дня три,
ерничали: "Менты без штанов остались"...
     Едва миновали пригороды  Ташкента, как  человек в  галошах, но  уже без
форменной фуражки, попытался подсадить  к  нему в  купе  попутчика, шустрого
молодого  парня  с двумя  огромными  тюками.  Обилие  "челноков"  с  багажом
бросилось Сенатору  в  глаза  еще на  вокзале,  и,  дожидаясь,  пока подадут
состав, он старался определить, откуда какая группа прибыла. Большую команду
он увидел из Турции,-- из Ташкента до Стамбула имелся прямой авиарейс, и для
граждан  Узбекистана даже  не  требовалось  въездных виз, не существовало  и
языкового  барьера,  оттого узбекские "челноки"  дружно  осваивали  турецкий
рынок. Но тот, которого попытался подсадить проводник, был из Китая, об этом
свидетельствовал яркий китайский  псевдо-"Адидас", а поверх  еще  и  кожаная
куртка,  запах которой  тут  же заполонил  купе.  Но  полупьяный  проводник,
встретившись  со  стальным  взглядом  Сенатора,  тут  же  извинился,  быстро
ретировался  и  больше  его  уже не беспокоил,  хотя  в вагоне  всю ночь шла
какая-то  непонятная   ему  возня.  Поезд  отходил  уже  в   сумерках,  ночь
надвигалась  быстро, с каждым  набегающим километровым  знаком, выкрашенным,
как  и  шлагбаумы  на  переездах, но  скоро темнота  съела  и эти  полосатые
бетонные  столбы.  В  купе стояла  кромешная тьма,  только  огни  станций  и
разъездов  на миг  освещали  дальние углы.  Встать,  зажечь  свет  у Сухроба
Ахмедовича  не  было  ни  желания,  ни  сил,  хотя  и захватил  он в  дорогу
интересные  газеты. Сегодня он отправился  в путь не с пустыми руками, как в
прошлый раз, а захватил небольшую дорожную сумку, кожаную, на молниях, купил
он ее некогда в Австрии, в Вене. Жена, наслышанная о нынешнем обслуживании в
поездах и зная, что муж человек ночной, положила ему  в дорогу много вкусной
еды, которую наготовила  для встречи из тюрьмы, а  муж, не побыв дома и двух
дней, снова сорвался по делам, но она не отговаривала, понимала, видимо, что
так нужно.
     Состав,  как  и  четыре  года  назад,  кидало  из  стороны  в  сторону,
подбрасывало  не  только на стыках и  стрелках, но и на ровном месте,  из-за
просадки  колеи.  Но  Акрамходжаев  сегодня  не  сравнивал  железные  дороги
Австрии, по которым ему  довелось некогда проехаться, с дорогами бывшего МПС
СССР, другие мысли владели им, хотя время от времени он проваливался памятью
в  то  давнее путешествие в  Аксай, задуманное  как чистейшая  авантюра,  но
обернувшееся такими неожиданными результатами. Сегодня он понимал, как важно
для  политика  предвидеть,  предугадать,  предвосхитить  события,  ведь   он
единственный  тогда  попытался  помочь хану Акмалю.  Время  подтвердило  его
дальновидность,  и  это  радовало  Сенатора.  Глянув  на светящиеся  стрелки
"Роллекса", он подумал: как хорошо, что не надо просыпаться на рассвете, как
в прошлый  раз, когда  он  сошел  на глухом  полустанке, где его дожидались,
чтобы отправить в Аксай  на стареньком вертолете. Теперь он ехал до конечной
остановки,  Намангана, и  там, на вокзальной площади, его должна была  ждать
белая "Волга" с  златозубым Исматом за  рулем, он-то и доставит его в бывшую
вотчину хана Акмаля. Однако на этот раз  встреча была не по его  собственной
инициативе,  и  не  с   хозяином   Аксая,  а  с  его  духовным  наставником,
Сабиром-бобо. Но  что  мог означать приказной  тон человека в белом? "Я что,
его  подчиненный?  --  наливаясь,  как  всегда,  внезапной  злобой,  подумал
Сенатор. -- Мальчик на побегушках?"
     Но  злоба как неожиданно возникла, так и пропала:  перед  глазами встал
кожаный  чемодан  с  пятью  миллионами,  некогда  полученный им в  Аксае,  а
казначеем у хана Акмаля был Сабир-бобо! А за деньги ответ держать надо, хотя
вроде  так и  не  уговаривались.  На  Востоке счет деньгам  знают,  особенно
личным, это не  партийную или государственную кассу растранжирить, тут ответ
не  перед партией  придется держать. Почему  Сабир-бобо велел ему  прибыть в
Аксай именно сегодня, как будто у  него дел в Ташкенте  нет,-- ведь  он  еще
толком не отъелся и не отоспался после  тюрьмы.  Мысль  эта  показалась  ему
такой интересной, что он неожиданно встал и включил свет.  "Да, да,  партия,
-- размышлял он,-- вот где отгадка поведения тихого богомольного человека  в
белом.  Нащупав причину, можно  и подготовиться  к  встрече",-- уже  веселее
подумал  он  и, открыв дорожную  сумку, прежде всего вынул  коробку  с чаем.
Несмотря  на  продовольственный  кризис, он своих привычек не  изменил,  пил
черный английский чай "Эрл Грей -- Серый кардинал",-- ему нравился ароматный
привкус бергамота. Доставая пакеты,  кулечки,  свертки, он  тепло подумал  о
жене -- она учла все его вкусы,  вплоть до  жареного  миндаля к его любимому
чаю. "Надеюсь, с кипятком еще не наступили  перебои",  -- подумал  Сенатор и
отправился  к  титану,  --  чайник  и  две  пиалы  по  давней  традиции  еще
сохранились в привилегированном вагоне.
     За чаем он не спеша обдумывал неожиданно возникшую мысль.  Выходило все
верно:  Сабир-бобо  думает,  что  с  упразднением  КПСС Сухроб  Акрамходжаев
навсегда лишился своего положения и влияния. На Востоке человек прежде всего
оценивается  по  должности, поэтому здесь такое гипертрофированное почитание
чина,  кресла  и власти в  целом.  Но  старику,  даже  такому  мудрому,  как
Сабир-бобо,  с  высоты   его  библейского   возраста,  уже  не  понять  всех
хитросплетений,   возникших   с   перестройкой,   а  главное,  с  обретением
республикой  государственности. И тут он пожалел, что не догадался захватить
с собой новый партбилет,  вот это был  бы козырь, лучшее доказательство, что
партия была, есть и будет,  а как  она теперь называется, какие у  нее  ныне
лозунги -- не суть важно. Главное, нисколько не изменились структуры власти:
если раньше всем в крае заправлял секретарь обкома, то теперь правит  хоким.
Но он-то  назначается  правящей партией, а она как была,  так  и  состоит из
прежних  членов,  хотя  и  сменила  название,  а горлопаны,  так  называемые
"демократы", как ничего не имели, так и остались  при своих интересах. Пусть
поговорят,  на Востоке  говорунов не жалуют. Так что  зря Сабир-бобо думает,
что он выпал из обоймы и ему можно приказывать.
     Да,  деньги,  родословная,  связи,  протекция   важны,  но  сегодня,  в
исторический  момент,  это еще не все --  нужны  люди  с  опытом  управления
государством, с государственным мышлением, популярные в массах,--  таким был
для народа покойный Рашидов. А сейчас подобным человеком Сенатор видел себя,
и, конечно, рядом с Акмалем Ариповым,-- без него, Акрамходжаева, хану Акмалю
в Ташкенте не  обойтись. Слишком далек Аксай  от  эпицентра схваток, слишком
надолго выпал аксайский хан из политической борьбы и  интриг. Вот и выходит,
что  нет  у  них  в  столице  более  достойного  представителя,  чем  Сухроб
Акрамходжаев,  а  значит, приказывать,  помыкать собою  он не  позволит. Эта
мысль  успокоила  Сенатора:  теперь он  знал,  как  вести  себя  с  духовным
наставником и главным казначеем хана Акмаля.
     Одного  чайника  оказалось  мало, и он заварил еще  один,-- чай  всегда
помогал ему в ночных бдениях, ему так не хватало его в тюрьме, может, оттого
часто снились уютные чайханы  Ташкента, Хорезма, Ферганы --  повсюду  у  них
свой колорит, особенности. Однажды  приснилась ему чайхана родной махалли, в
жизни  которой  он принимал активное участие, правда,  в  последние годы все
меньше и  меньше,  отделывался крупными взносами на  общественные  нужды. Он
даже проснулся в слезах и,  находясь в плену минутной слабости, подумал: вот
если вырвусь  из "Матросской тишины" -- никакой  политики, никакой борьбы за
власть, только дом, семья, дети, долгие вечера в любимой чайхане за нардами,
шахматами.  Как же он мало знал  себя! Прошло всего несколько  часов, как он
переступил порог дома после тюрьмы, а уже надо было собираться в  "Лидо"  на
открытие банка  Артура  Александровича, а  через  сутки он  уже  оказался  в
дороге, спешит в Аксай  выхватить очередные миллионы -- и  не на жизнь, а на
борьбу за власть,  за  место  в Белом  доме. Какая же  она сладкая  вещь  --
власть, философски  рассуждал  он,  если ради  нее уже забыты тюремные нары,
ночные допросы, дети, жена, уют дома и любимой чайханы!
     --  Власть! --  тихо,  но  внятно произнес  Сенатор,  пытаясь  на  слух
почувствовать магию манящего слова. -- Власть,  власть... -- повторял он как
заклинание, и вдруг новый виток мыслей закрутился вокруг вожделенного слова,
звучащего коротко, как выстрел, -- "Власть!". Но вся власть, которую он знал
до  сих пор, не  шла  ни  в какое сравнение  с  тем, что сулила  нынешняя, в
суверенном,  независимом  государстве.  Какие  открывались возможности!  Дух
захватывало.  Поехать в  Париж, Лондон, Амстердам или отдыхать на  Канарских
островах, на Фиджи  -- извольте, только пожелай, не надо согласовывать ни  с
какой Москвой, ни от кого не надо ждать разрешений. Нужны доллары -- позвони
министру финансов или председателю Госбанка, если они  твои люди,  а можно и
Артуру, в его банке  наверняка  валюты будет больше, чем  в государственном.
Надумаешь хадж в Мекку совершить,  замолить грехи,-- а их ох  как  много! --
опять же не надо  за партбилет, за кресло дрожать, заплати и прямым рейсом в
Джидду, а  там,  может, тебя и на правительственном уровне примут, как-никак
один   из  членов  правительства  независимого  государства   прибыл.  Можно
построить виллу, дворец,  загородный дом в три этажа, с бассейном, теннисным
кортом, сауной -- и никакого партийного или народного контроля. Можно ездить
на  "Мерседесе",  "Вольво"  или даже, как Шубарин,  на "Мазерати".  Вот  что
значит настоящая власть в суверенном государстве!
     Помнится, он  когда-то  втолковывал  хану  Акмалю у водопада Учан-Су  в
горах  Аксая: мол, какие  же  вы с  Рашидовым  хозяева в своем  крае, если в
приватном разговоре не решаетесь лишнее слово  сказать, боитесь,  до  Москвы
дойдет,  а у  нее  рука длинная,  хлыст жесткий!  Живете  по указке  Кремля,
пляшете под его дудку. И какая же ныне перспектива открывалась для тех,  кто
оседлает пятый этаж Белого дома на Анхоре, даже дух захватывает. Ныне власть
не могли насадить  ни из Москвы, ни из Стамбула, все решалось в Ташкенте,  и
не только с  трибун Верховного Совета. Решалось  на  базарах  и площадях,  в
тысячах мечетей, возникших  словно по мановению волшебной  палочки, почти во
всех махаллях городов и в кишлаках.
     Еще вчера какой политик всерьез принимал религию, считал себя верующим?
Наоборот, кичился своим атеизмом, ибо этого требовал устав партии. А сегодня
не   принимать   всерьез   влияния   духовенства   на   массы   --   опасная
самоуверенность. Один  мулла в  пятничный день в  большой мечети стоит сотни
партийных агитаторов, а влияние духовного управления мусульман уже ощущает и
правительство,  и каждый гражданин. Хотя сам муфтий неоднократно заявлял и в
печати,  и  по  телевидению,  что  исламу чужда политика  и  он  не  намерен
заниматься  ею. И то правда: надумай  духовное управление создать  исламскую
партию, зашаталась бы и правящая, не говоря уже о новых партиях и движениях,
а у духовенства  средств на  это достаточно и  интеллектуальный потенциал не
беднее,  чем у бывших коммунистов, а  главное, она  еще не скомпрометировала
себя  перед  народом,  усталые  массы поверили бы ей,  ибо ислам  во  многом
повторяет несбывшиеся идеи социального равенства и справедливости.
     Сухроб Ахмедович не мог философствовать отвлеченно  даже о религии, все
переводил в практическую плоскость, поэтому, достав записную книжку,  сделал
важную пометку,  что  если  завтра он вырвет в  Аксае десять  --  двенадцать
миллионов,  то  обязательно  должен  отыскать в Ташкенте строящуюся  мечеть,
которую  намерен  посетить муфтий. Вот в  эту  мечеть он внесет  или крупную
сумму, или купит  нечто материально или духовно  ценное для ее обустройства.
Такой  жест не останется  незамеченным,  дойдет  до  слуха муфтия,  нынче  в
трудные времена  мало  кто позволяет себе щедрую благотворительность.  Такой
поступок  в  нужное время откроет путь к духовенству, и благословение муфтия
будет не лишним...
     Скорый натужно  рвался  сквозь бархатно-вязкую темноту  азиатской ночи,
выхватывая  дальним  светом  мощных  тепловозных  фар  убогие  постройки  на
полустанках и разъездах. Даже выплывшая из-за  туч полная луна не скрашивала
нищеты и бедности строений вдоль дороги, а в  тесных дворах, жавшихся плотно
друг к другу, как в малоземельной Японии, не было места ни саду, ни огороду.
Так -- одна орешина,  корявая  яблоня у ограды  или  вместо  нее тутовник  с
обрубленными ветвями  да грядка зелени -- не то лука, не то редиски. Прежние
власти  людей  землей не  баловали. "Как  они здесь живут?  И  как  все  это
терпят?" --  вдруг подумал Сенатор, но докапываться  до причин  не хотелось.
Он, однако, отметил,  что  и коммунистам, и новым силам, рвущимся  к власти,
крайне повезло  --  такого терпеливого,  безропотного,  доверчивого  народа,
наверное, нигде  больше нет. Обещали  ему  туалеты из золота, чтобы  унизить
презренный металл,  как это пророчил  Ленин, коммунизм  в восьмидесятых, как
Хрущев, или  каждому квартиру  к  двухтысячному году,  как Горбачев,-- всему
поверят и будут ждать.
     Правда,  глашатаи  подобных  пустых   обещаний  давно  живут   как  при
замышленном   ими  же  коммунизме,  Москва  наплодила   целый  легион  таких
глашатаев-наместников и  для  России,  и для  всех  окраин. Приезжает  такой
сказитель легенд о коммунизме,-- а назывался он секретарем обкома,-- скажем,
в  Актюбинск, как некто  по  фамилии  Ливенцов,  или в Краснодар  по фамилии
Медунов, в Алма-Ату -- Колбин, в Кишинев -- Смирнов, в Ташкент -- Осетров, а
дальше для  любого  города,  края,  республики можно добавить свои  фамилии,
схема  одна, давняя  и  проверенная. И  вот  сидят такие  сказители в  своих
креслах  по десять -- пятнадцать лет, разваливая все до основания, повторяя,
как заклинание:  "Для  нас  главное  идеология!"  А  когда  чувствуют  запах
жареного, спешно снимаются  с  насиженных  мест, бросают  шикарные квартиры,
дачи, загородные дома и бегут в  Москву, где для  каждого из  них уже готово
жилье в престижном доме и привилегированном районе,  с обязательной  дачей в
Барвихе,  Переделкино,  с прислугой,  автообслуживанием и  пайком  до  конца
жизни. Сколько их понаехало в Москву только за  последние 50 лет! Не счесть!
Вот бы нашлась какая сила, чтобы вымела всех обратно из Москвы в свои бывшие
"вотчины", чтобы  остаток жизни они  прожили там, где  княжили,  где обещали
светлую жизнь. Какой бы нравственный урок был для новых властителей. Но ведь
ворон ворону глаз не выклюет!
     Сухроб  Ахмедович  на  минуту даже  испугался своих  праведных  мыслей,
случались  с  ним  такие  срывы.  В  нем спокойно,  без  угрызений  совести,
уживались сыщик и вор,  черное и белое.  Это давно, еще со студенческих лет,
заметил в нем  его друг и соратник Миршаб. "Горазд ты на праведные речи", --
говорил  он  иногда  с восторгом,  ошарашенный  неожиданной  позицией своего
друга. Впрочем,  теперь  подобное раздвоение  личности он  считал нормальным
состоянием для политика. Говоришь  одно,  думаешь  другое, делаешь третье --
это ведь сказано о  всех политиках, а  не только о нем,  подмечено, кажется,
учеными мужами, философами еще в Древнем Риме.
     Сенатор не забывал первые уроки, полученные им в Аксае от хана Акмаля в
самом начале политической карьеры.  Главное  --  никогда  не  теряться, учил
обладатель  двух Гертруд, даже если  сказал глупость или еще  что-то похуже,
всегда  можно  отказаться  или  уверить, что  не  так  поняли. А  для  этого
следовало   научиться   говорить  витиевато,   долго,  с  отступлениями   от
поставленного вопроса. Несравненным мастером говорить ни  о чем, уходить  от
вопросов  самых  цепких репортеров  был,  на взгляд  хана  Акмаля, Горбачев.
Аксайский Крез знал силу слова, сам был непревзойденным словесным дуэлянтом,
и это он сказал о Горби в самом  начале карьеры генсека самой многочисленной
партии мира.  Не зря тогда же, с интервалом в  неделю-другую после слов хана
Акмаля, канцлер Коль, с которым  Горбачев позже подружится и  даже благодаря
ему получит звание "почетного немца", назвал его пропагандистскую активность
геббельсовской. На что Горбачев сильно обиделся, и между нашими  странами на
какое-то время установились прохладные  отношения. Дипломаты  с обеих сторон
постарались загладить скандал.
     Конечно, Сенатор понимал, что ему в красноречии с Горбачевым никогда не
сравниться, как далеко ему и до возможностей хана Акмаля, не раз загонявшего
в тупик ташкентских краснобаев,  упивающихся звуками собственного голоса. Но
и он одерживал победы в словесных турнирах. Незадолго до своего освобождения
он  двое суток  провел  в  большой общей  камере, где содержались в основном
москвичи. С первых же часов пребывания в новой камере он почувствовал к себе
высокомерно-пренебрежительное   отношение.   Возможно,   его   появление   и
спровоцировало "общество" на разговоры о Средней Азии,-- в тюрьме быстро все
темы исчерпываются. Теперь разговор  хоть в тюрьме, хоть на свободе об одном
--  о  политике.  И  сокамерники,  кто  во   что  горазд,  прохаживались  по
суверенитету  азиатских  республик. Как  и большинство москвичей, они путали
Таджикистан с  Туркменией,  Казахстан с Киргизией, Ташкент  с Алма-Атой  или
Ашхабадом.  Для  многих  его  сокамерников оказалось  откровением,  что  тут
проживает почти  шестьдесят  миллионов  человек,  причем  больше половины  в
возрасте  до 18 лет,  что  пятьдесят  процентов  золота  страны добывается в
Узбекистане,  и  что за  тонну хлопка на мировом  рынке можно купить 12 тонн
пшеницы. Именно в этом регионе почти все залежи  урановой руды  и добывается
большая  часть цветного металла: меди,  алюминия, свинца, вольфрама, титана,
молибдена.
     Наверное,  такого  осторожного человека,  как  Сенатор, не  удалось  бы
втянуть в горячий спор, после которого  редко расходятся мирно и дружелюбно,
если  бы кто-то  из  оппонентов цинично  не  отозвался  об  интеллектуальных
способностях  жителей  Средней   Азии   --   им   якобы   не   прожить   без
квалифицированной помощи  извне. Вот тут-то Сухроба Ахмедовича  и  зацепило,
хотя он знал, как говорится, что вопрос имеет место. Но тогда, вспомнив хана
Акмаля, он не растерялся и ответил в манере навязанного разговора.
     -- Это без интеллектуальной мощи Москвы мы не проживем? -- спросил он с
коварным добродушием и, дождавшись утвердительного ответа, продолжил: -- Как
же вы собираетесь помогать нам, темным азиатам, если в России самой  паника,
ни  одна  газета, ни одна  передача  на телевидении,  ни одно  парламентское
слушание не обходится без  панического разговора о  катастрофическом  оттоке
мозгов на  Запад, прежде всего из Москвы и  Ленинграда?  И отток был бы  еще
больше, если б  не астрономические  цены на авиабилеты  -- единственное, что
удерживает  многих  российских  специалистов, особенно молодых,  готовых  за
доллары  работать  в любой  стране и  на  любой  работе.  Так  что,  господа
москвичи, подумайте о себе, прежде чем нас жалеть. А у нас такой проблемы не
существует. Даже при бесплатных билетах и гарантиях комфортной жизни ни один
казах, узбек, киргиз, таджик не покинет родные места. Наоборот, с обретением
независимости  ожидается  мощный  приток восточной  диаспоры,  вынужденной в
революцию  под страхом  смерти  эмигрировать  на Запад. Вот в  чем  гарантия
нашего возрождения, господа жалельщики,-- с торжеством закончил Сенатор.
     Сказанное  раскололо  единую  вначале  московскую  братию на  несколько
групп,  но  главное,  сбило  спесь,  они  все-таки   согласились,  что   это
немаловажный фактор.
     Сухроб Ахмедович  считал,  что  в  тот  день он одержал важную для себя
победу.  Она  укрепила  в  нем  уверенность,  а  случай этот он  припас  для
какого-нибудь публичного выступления,  верил, что история вновь поднимет его
на гребень очередной популистской волны.
     Поезд все дальше  и дальше втягивался в золотую долину, жемчужину земли
узбекской,  даже   воздух  тут   ночью  напоминал  крымский.  Обилие  садов,
виноградников, близость  гор, речушек,  знаменитого Ферганского канала резко
отличали  этот  край  от  степного Джизака  или северного  Хорезма,  из этих
благодатных  мест  был родом  и "москвич",  прокурор Камалов, заклятый  враг
Сенатора. Но сегодня, в поезде, он не хотел возвращаться мыслями к Камалову,
он понимал, сколь многое зависит от встречи с Сабиром-бобо, от  того,  какую
сумму удастся вырвать в Аксае, -- любое убийство теперь стоит немалых денег,
а уж смерть Генерального прокурора республики... С мыслями о том, сколько же
ему перепадет на  расходы  от духовного  наставника хана Акмаля,  Сенатор  и
заснул.  Спал он спокойно, ибо разгадал тайну повелительного тона человека в
белом; правильно говорили древнегреческие эскулапы -- установите диагноз...


     Утром,  когда  "скорый"  точно  по  расписанию  прибыл  в  Наманган, он
несколько задержался в купе, чтобы не  столкнуться лицом к лицу с кем-нибудь
из попутчиков и  встречающих. Столь скорое путешествие  в Наманган человека,
только что освободившегося  из  тюрьмы, могло вызвать не только любопытство,
но и  кривотолки, а они наверняка дошли бы до слуха "москвича".  И тот понял
бы  сразу,  в  какую  сторону  он  навострил  лыжи,  а   еще  хуже,  получил
свидетельство того, что выступление хана  Акмаля на суде, послужившее  одним
из весомых аргументов освобождения Акрамходжаева из "Матросской  тишины", --
четко  выверенный ход, обманувший правосудие  и  открывший  двери тюрьмы его
сообщнику. Засними  люди Камалова его  визит в Аксай -- трудно было бы найти
объяснение этому путешествию, ведь хан Акмаль объявил  его манкуртом, врагом
номер  один узбекского народа,  и обещал  ему  суровый  суд. Поэтому,  когда
Сухроб  Ахмедович появился на  привокзальной  площади,  она  уже была пуста,
только  вдали,  у  закрытого газетного киоска стояла светлая "Волга".  К ней
неторопливо  и  направился  высокий   человек  в  черных  очках.  "Волга"  с
затемненными окнами, поджидавшая с работающим мотором, легко взяла с места и
мощно рванула к центру города.
     -- Я уже решил, что вы передумали ехать к нам в гости, -- сказал Исмат,
улыбаясь. -- Вы  последним появились на  перроне, хорошо, что я не  поспешил
позвонить, расстроил  бы  старика, он  очень  ждет вас...  --  И золотозубый
шофер,  извинившись,  остановил  машину.  Набрав  телефонный номер прямо  из
"Волги", не то в Намангане, не  то  в Аксае, он сказал  кому-то радостно: --
Гость приехал, будем через час...
     Когда-то по этой же дороге Исмат вез его к поезду Наманган-Ташкент,  но
полюбоваться пейзажами ему тогда не удалось, он анализировал встречу с ханом
Акмалем, пытался подсчитать, в чем выиграл,  в чем  проиграл, да и досье  на
самого себя, отданное хозяином Аксая в последний момент и лежавшее рядом, не
давало покоя,  хотелось заглянуть, что же о нем знает всесильный Арипов.  Но
запомнились  часто  встречавшиеся и обгонявшие  машины. На  этот  раз трасса
оказалась пустынной, и Сенатор полюбопытствовал, отчего бы это, на что Исмат
дал бесхитростный ответ: "Бензина  нет..." А на въезде в Аксай попались даже
две повозки,  запряженные  осликами,--  чем-то  довоенным  или  послевоенным
дохнуло на Сенатора не только на столичном вокзале, но и в глубинке.
     Еще с  вертолета, четыре года назад, он обратил внимание на прямую, как
стрела, главную улицу Аксая,  обсаженную с обеих сторон стройными чинарами и
пирамидальными  тополями,  носившую  имя  Ленина  и  упиравшуюся в  огромную
площадь, претенциозно названную Красной,  посреди  которой высился  огромный
памятник вождю.  Не  во  всяком  областном  городе  стоял такой внушительный
памятник, раньше он украшал  главную площадь Ташкента  и уже тогда  считался
самым  высоким  в  Азии, но...  Самый  гигантский в  мире  памятник  Ленину,
выполненный  известным  скульптором  Николаем Томским,  специализировавшимся
преимущественно на Ильиче, не  сумел выкупить какой-то иноземный заказчик,--
то  ли  обанкротился,  то  ли  лишился  власти. Вождя  революции и  мирового
пролетариата,  попавшего  в "пикантную" ситуацию,  "выручил",  не  торгуясь,
Шараф Рашидов.  Так памятник  появился в Ташкенте.  А оставшуюся  скульптуру
Ильича Арипов сумел выпросить у своего друга. Конечно, он возжелал поставить
памятник вовсе не из-за горячей любви к Ильичу, а хотел доказать влиятельным
секретарям  обкомов,  что Аксай второе  по  значению  после Ташкента место в
Узбекистане. Рядом, в  тени бронзового вождя, в  уютном скверике, обсаженном
густым кустарником,  располагался  просторный  айван, крытый  ручной  работы
текинским ковром кроваво-красного  цвета. На нем, как рассказали  Сенатору в
первый  приезд, любил  сиживать  с четками  в руках сам  хан Акмаль --  думу
великую  думал, наверное, как по-ленински жизнь в Аксае организовать. В  его
отсутствие на  этом  месте появлялся  двойник,  напоминавший  землякам,  что
хозяин  все  видит,  все   слышит,  но  вот  какие  он  думы  думал,  трудно
представить. В прошлый  раз Сухроб Ахмедович прямо  на это лобное место,  на
кроваво-красный  ковер, и спустился из  вертолета. И  сейчас  ему захотелось
вновь  глянуть на аксайскую Красную площадь, и  он попросил Исмата  проехать
мимо памятника, на что шофер глубокомысленно и важно ответил:
     -- А Красную площадь, Ленина в Аксае объехать невозможно, так задумано,
-- видимо, золотозубый вассал повторял любимую фразу хозяина.
     Еще не выскочили они на  простор Красной площади, как Сенатор  невольно
ахнул:  перед  ним,  напротив знакомого  памятника  Ленину,  высилась  почти
законченная мечеть.  Только строительные леса  кое-где да  японский автокран
"Като" с пневматической выдвижной стрелой  у  одного из минаретов указывали,
что  там еще  идут какие-то работы. Подъехав ближе, он удивился еще  больше:
Ленин  с призывно  поднятой  рукой  напротив высоких,  резных  дверей мечети
словно  страстно призывал  правоверных на утренний  намаз, от этого ощущения
невозможно  было избавиться,  гость  почувствовал  это  сразу.  Странно,  но
пугающая громадность площади,  которую  он  ощутил в прошлый  раз, в  долгом
ожидании  приема, сейчас исчезла, мечеть  удивительно гармонично вписалась в
нее,  убери даже  Ленина с  высокого  гранитного  пьедестала  -- пропали  бы
пропорции,  соразмерность  двух  культовых  сооружений,  словно  хан  Акмаль
специально  замыслил   ежедневно,  еженощно  унижать  борца  с  "религиозным
дурманом".
     С  первого  взгляда чувствовалось, по крайней мере Сенатору, что мечеть
спроектировал талантливый человек, современный, такие сооружения он встречал
только  за рубежом: в Турции, Кувейте, Саудовской Аравии. Наши, знакомые ему
по  Бухаре, Самарканду,  Хиве,  Хорезму, явно  проигрывали этой, вобравшей в
себя  весь  современный архитектурный изыск. Высоки, стройны и изящно-ажурны
были оба минарета,  наверняка  оснащенные мощной аудиоаппаратурой.  А купола
главного молельного  зала и крытого двора мечети  серебристо блестели хорошо
отполированной цинковой, жестью. Особенно  хороша, словно морская  волна или
чешуя какой-то  диковинной громадной рыбы,  оказалась  жесть  на перекрытиях
внутреннего  двора, где  опорами  служили резные прямоствольные  корабельные
лиственницы.
     Заметив  неподдельный интерес гостя, Исмат притормозил "Волгу". Сенатор
не  стал  выходить  из машины,  только  приспустил  оконное  стекло.  Мечеть
действительно понравилась ему, жаль, подобной не строилось в Ташкенте, в нее
он  обязательно  вложил  бы деньги,  на  открытие  такой красавицы наверняка
прибыл бы сам муфтий. Но вслух он спросил:
     -- Кто же задумал богоугодное дело: власти, народ, духовное управление?
     -- Нет, Сухроб-ака, не  отгадали. Это Сабир-бобо, в нее  он вложил  все
свои  сбережения, он  --  человек  богатый, вся  казна хана Акмаля у него  в
руках, но деньги нужны были лишь вначале. Потом подключились все: и народ, и
власть, везут  и несут день и ночь, и деньги, и материалы, и оборудование. И
вам  бы следовало  сразу  объявить о  каком-нибудь  подарке на  обустройство
мечети, старику приятно будет.
     -- Наверное, он решил открыть мечеть в день освобождения хана Акмаля. А
может, он даже назовет ее именем своего ученика?
     -- Хорошо, что вы об этом заговорили. Мечеть -- самая большая радость в
жизни старика и самая большая  его тревога.  Он  спит  и  видит, что  мечеть
назовут его именем, оттого он дважды подряд хадж в Мекку совершил, чтобы  не
оказалось в крае конкурентов по святости, ради этого готов он и в третий раз
поцеловать святой черный  камень  Каабу.  Из святых  мест он  и привез домой
проект этой  мечети.  Один паломник,  оказавшийся  известным архитектором из
Стамбула,--  с  ним  старик познакомился  в  Медине,--  подарил  его, обещал
приехать на  открытие.  Все вокруг, зная Сабира-бобо,  его преданность  хану
Акмалю,  считают, что  он строит мечеть  в его честь,  но это совсем не так.
Старику  очень нравится, когда его  спрашивают: как ваша  мечеть? Как мечеть
Сабира-бобо? Учтите это, если хотите что-то заполучить от него...
     --   Спасибо,  Исмат.  Это  очень  важная   для  меня  информация.  Мне
действительно лучше польстить старику, от него  многое теперь зависит в моей
судьбе.
     Прежде  чем  отъехать  с  площади,  Сенатор  еще раз  глянул в  сторону
памятника,  но сколько ни всматривался,  айвана в тени бронзового  вождя  не
было, значит, в  перестройку  одним  "святым"  местом в Аксае стало  меньше.
Глянул  он и в  сторону четырехэтажного  здания  правления агропромышленного
объединения, принесшего столько славы,  наград и доходов  хану Акмалю, хотел
спросить у Исмата, сняли ли грузовой лифт для автомобиля Арипова, на котором
тот  поднимался прямо к  себе  в приемную, но в последний момент  передумал.
Лифт, конечно,  как  и  айван, давно демонтировали  и продали  на сторону, и
скорее всего какой-то  более удачливый  чиновник  из  новой  "перестроечной"
волны установил  его  у  себя  в особняке,-- нынче быстро строятся не только
мечети. "Видимо, результаты перестройки в Аксае можно увидеть только на этой
площади",-- озорно заключил Сенатор и велел трогаться.
     В прошлый раз Акмаль Арипов  принимал его в резиденции, расположенной в
яблоневом саду, в гостевом доме, а на второй день перебрались высоко в горы,
к  водопадам,  поближе  к  тайникам.  Тогда  двухэтажный  охотничий   домик,
выстроенный  в  ретро-стиле тридцатых годов, поразил  его простотой и уютом,
каминным  и бильярдным залами, просторными верандами,  где в  хорошую погоду
накрывали столы, и, уезжая, он  сказал себе: если доберусь до власти,  сумею
отправить  хана  Акмаля  в  эмиграцию,  то  оставлю  это  здание  нездешнего
архитектора за  собой. Как  ни  было  любопытно,  но  он  опять  воздержался
расспрашивать Исмата о судьбе охотничьей усадьбы у водопада  Учан-Су. Скорее
всего,  пользуясь безвременьем  и  решив,  что хан Акмаль навсегда сгинул  в
подвалах Лубянки, давно растащили громоздкую тяжеловесную арабскую мебель из
столовой,  огромные  гобелены со  сценами охотничьей жизни, не говоря  уже о
коллекции ружей и тщательно подобранной посуде.
     Машина,  пропетляв улицами Аксая, въехала в какой-то зеленый тупичок на
окраине и остановилась  у  одноэтажного  дома за высоким, глухим  дувалом из
желтого сырцового кирпича. С улицы дом мало чем отличался от соседских, хоть
слева, хоть  справа, хоть любого напротив,  но Сенатор  знал традиции своего
края:  тут  не принято жить  напоказ,  фасадом, подавлять  соседа величием и
богатством. Здесь  живут  "...окнами  во  двор",  как мудро  выразился  один
англичанин о Востоке еще в начале двадцатого века.
     Как только  машина остановилась, створки  старых, скрипучих  деревянных
ворот тут же  распахнулись, словно управлялись волшебной электроникой, как в
западных аэропортах  и отелях. Ему  показалось,  что они въехали в  какой-то
тоннель,  так  внезапно потемнело,  но он  понял  сразу,  что  двор  затенен
густорастущим  виноградником  вперемешку  с вьющейся чайной  розой,  да  так
искусно,  что солнечному лучу не удается  пробиться сквозь листву.  Да, есть
еще  на  Востоке  мастера своего  дела, видимо,  такой  и  следил  за  садом
Сабира-бобо.
     Дом стоял чуть в глубине двора,  и вряд ли  его можно  было  разглядеть
хоть с улицы, хоть из-за соседнего  забора, он  утопал  в зелени, цветах. Но
поражал  прежде всего  не  дом, а территория,  по  узбекским  меркам  просто
громадная, и потому внушительное одноэтажное строение на высоком фундаменте,
предполагавшем подвальный этаж, не бросалось в глаза на таком  пространстве,
хотя   при   ближайшем   рассмотрении   резных   колонн   открытой   веранды
предполагались  солидные размеры  здания. Вся огромная площадь  усадьбы была
разбита  высокими  стенами   из  живой  ограды  --  плотного   вечнозеленого
кустарника и все той же  чайной розы вместе с виноградом,  дорожки, проходы,
главная   аллея   оказались  затененными,  как  и  несколько  беседок,  чуть
возвышающихся над землей. Слышался шуршащий ток воды, но арыков он не видел,
а прохлада, свежесть ощущались. Стояла такая первозданная тишина, что, как и
в прошлый  раз, он подумал,  что его привезли в пустой дом, ведь учитель мог
оказаться  таким  же  мистификатором-иллюзионистом,  как  и  его  знаменитый
ученик,  но  эту  мысль Сенатору  до конца  додумать  не  удалось.  С  шумом
распахнулась одна из дверей на веранде, и  прежде чем увидеть, гость услышал
знакомый  скрип  сапог и,  обернувшись,  встретился  взглядом  еще  с  одним
золотозубым  человеком, кинувшимся  к нему  навстречу  с  улыбкой.  Это  был
Ибрагим,  тот  самый,  что в прошлый раз  по приказу  хана Акмаля пинал  его
ногами. При виде Ибрагима у Сенатора  невольно заныло в боку, но он все же с
улыбкой шагнул навстречу.
     -- Ассалам алейкум, Сухроб-ака, с приездом, с возвращением в наши края,
-- обняв его, приветствовал гостя погрузневший и поседевший Ибрагим.
     Сенатор  слышал,  что  после  ареста хана  Акмаля  у  него  было  много
неприятностей и  с земляками, и с властями, даже содержали несколько месяцев
под стражей  в  Ташкенте. Пытались дознаться, где же хан Акмаль спрятал свои
миллионы, но верный вассал выдержал многочасовые ночные допросы, и вот вроде
на  его  улице сегодня праздник -- вернулся из тюрьмы один из влиятельнейших
друзей Аксая, значит, и сам хозяин должен вот-вот объявиться.
     --  Выглядите  вы прекрасно! -- с восхищением  сказал, оглядывая гостя,
Ибрагим. -- Я ведь знаю, что  вам  довелось  испытать в "Матросской тишине".
Даже того, что на мою долю выпало, могу пожелать лишь врагу.
     --  Спасибо! -- с волнением ответил Сухроб  Ахмедович,  невольно ощутив
признательность  за сочувствие. И вдруг он  понял, что копившаяся  несколько
лет  злоба  на  Ибрагима  за  избиение  в  краснознаменной  комнате  пропала
навсегда, а Ибрагим, столько лет боявшийся  этой встречи, тоже почувствовал,
что  прощен,  и  оттого  еще  раз  сгреб   гостя  в  свои  могучие  объятия.
Разговаривая с Ибрагимом, он невольно ловил себя на мысли,  что  поглядывает
за  спину собеседника,  на веранду,  не  распахнется  ли еще раз дверь  и не
появится ли сам Сабир-бобо, хозяин великолепной усадьбы.
     Но Ибрагим, хотя и был взволнован встречей, а  главное своим прощением,
все же заметил этот взгляд, уловил желание гостя скорее увидеться с хозяином
и, глянув  на  часы, очень  тактично  сказал, помня,  что  Сухроб  Ахмедович
человек крайне обидчивый:
     -- Хозяин ждет,  и с  нетерпением, но  сейчас  час  молитвы, это  время
принадлежит только  Аллаху,  нет таких дел  на  земле,  ради которых следует
прерывать утренний намаз.
     -- Извините, я  не учел это обстоятельство, хотя должен был догадаться,
мы с Исматом по  дороге заезжали в мечеть,  --  сказал, как бы оправдываясь,
Сенатор,  но в душе он обрадовался  объяснению, ибо уже  начинал нервничать,
полагая, что его опять решили выдержать в предбаннике, как в прошлый раз.
     --  Пиалушку  чая  с  дороги?  --  предложил  Исмат  и показал  рукой в
направлении одной из шатрообразных беседок.
     К ней втроем и двинулись.  Пол  беседки устилали ковры с  разбросанными
поверх  яркими  курпачами  и подушками, а  посередине высился низкий  столик
хан-тахта,--  по запаху  горячих лепешек  чувствовалось, что  накрыли его за
несколько минут до их приезда. Гостю предложили почетное место, и вновь, как
и  четыре года назад,  за  утренним  чаем они оказались в  прежнем  составе.
Ибрагим  напомнил  о той  давней встрече и даже  достал  из кармана  пиджака
визитную  карточку,  которую  некогда Сенатор  вручил  им обоим.  Опять  ели
горячие лепешки с джиззой, присыпанные слабым красным перцем, макая их  то в
густую домашнюю сметану, то в молодой горный мед с личных пасек Сабира-бобо,
снова он восхищался вкусом чая, и вновь ему напоминали о воде из Чаткальских
родников.  В общем,  легкий, светский разговор ни  о чем: ни о хане  Акмале,
томящемся в  подвалах Лубянки, ни о самом Сенаторе, только освободившемся из
тюрьмы, ни  даже  о Сабире-бобо  --  сотрапезники,  как  и  в  прошлый  раз,
показывали поразительную  выдержку, такт,  считая, что  только важный  гость
вправе затронуть серьезную тему.  "Да, выучка  у людей хана Акмаля отменная,
ее не подпортила даже перестройка..." -- с улыбкой подумал гость.
     Вдруг  среди  вялотекущего   разговора  о  достоинствах  ташкентских  и
наманганских  лепешек они услышали что-то наподобие гонга, только  звук  был
чуть мягче, мелодичнее. Оба сотрапезника  как-то сразу подобрались и чуть ли
не в один голос объявили:
     -- Ходжа закончил молитву, и он ждет вас.
     Сухроб  Ахмедович  рассчитывал, что они направятся к дому, а получилось
наоборот, они пошли в  глубь  сада, и тут гость увидел широкий и полноводный
арык.  Беседка, сплошь  увитая  ярко  цветущими  розами,  в которой их  ждал
Сабир-бобо,  стояла на  сваях  прямо  над водой.  Доведя  гостя  до высокого
крыльца  беседки,  устланного  потертой  ковровой  дорожкой,  сопровождающие
молча, жестами, велели подняться, а сами, развернувшись, заскрипели сапогами
по асфальтовой тропинке к дому.
     Шатрообразная   беседка,   стоящая  над   широким  арыком,  пробивалась
утренними лучами солнца и свежим ветерком с поверхности быстротекущей горной
воды, оттого в ней оказалось светло и  прохладно. И только переступив порог,
он  увидел  сидящего  в углу человека,  задумчиво перебиравшего четки, рядом
невысокая  подставка  на манер  музыкального  пюпитра  из  резного  красного
дерева,  на  ней  раскрытая старинная  книга  с  пожелтевшими  пергаментными
листами, косо пересеченная широкой шелковой  закладкой. "Коран", --  подумал
Сенатор и не  ошибся. Старик, услышав  слабо скрипнувшую половицу, отрешенно
поднял голову, но, увидев гостя, улыбнулся и легко поднялся.
     --  Салам алейкум,  сынок, с  приездом, с  возвращением  на свободу, --
приветствовал он гостя, обнимая и похлопывая того по плечу.
     Не по возрасту  молодой, приятный  голос с властными  нотками  вовсе не
вязался с худощавым, тихим на вид благообразным старцем. Но Сухроб Ахмедович
тут  же  нашел объяснение этому раздвоению образа  -- он  впервые слышал его
речь. В прошлый раз до самого  отъезда он был  уверен, что безмолвный служка
-- глухонемой. Старик то отпускал  гостя из  своих объятий, то  снова крепко
прижимал к груди, и Сенатор, ощущая взволнованность Сабира-бобо, не прерывал
долгой традиционной церемонии.
     Старика так близко, рядом, он видел впервые. Как и в  прошлый раз, одет
тот  был  только  в  белое. Но  сейчас он  понял,  что белое  белому  рознь.
Прижимаясь  лицом к  груди старика,  он чувствовал  приятную  прохладу очень
дорогой  одежды,  ее  запах,  фактуру.  Как человек  неравнодушный  к своему
гардеробу, Сенатор оценил это сразу, понял, что  и  в строгой, аскетичной на
вид  одежде есть свой шик.  По традиции расспрашивая  гостя  о  житье-бытье,
семье-детях, хозяин жестом пригласил к  столу, к такой же  низкой хан-тахте,
за  которой они только что  пили чай с Исматом  и Ибрагимом. Столик стоял  у
него за спиной, и он не увидел его при входе,  теперь, усаживаясь на  мягкие
верблюжьи   курпачи,  он   успел  внимательнее  рассмотреть   беседку-шатер.
Чувствовалось, что она хорошо обжита  и что хозяин тут часто проводит время,
он даже  увидел  вдалеке, у  подставки  для  Корана,  японский  радиотелефон
"Сони", точно такой он таскал дома за собой в ванную и во двор.
     Продолжая автоматически отвечать  на традиционные  общие вопросы, гость
внимательно разглядывал собеседника, замечая все новые  и новые изменения  в
нем со дня последней встречи, когда  именно он, Сабир-бобо, внес  в столовую
охотничьего дома в  горах  чемодан с деньгами  и жилет из кевлара  в подарок
Шубарину.  Старик как-то  помолодел, посвежел, держался с таким естественным
достоинством, что  ему  позавидовали  бы многие власть имущие  люди. "Отчего
такая глубокая метаморфоза произошла с человеком?" - подумал  Сенатор, и тут
же нашел ответ,--  взгляд его случайно упал на зеленую чалму, видимо, снятую
на время молитвы. Да, два хаджа подряд в Мекку  прочно наложили отпечаток на
духовного  наставника  хана  Акмаля,  и прежде  державшегося  независимо,  с
гордыней.
     На  пороге бесшумной тенью появилась девушка с подносом, оставив чайник
на хан-тахте, молча удалилась. И  Сухроб Ахмедович,  принимая из рук старика
пиалу с чаем, сказал:
     --  Я  должен вас  поздравить, в  вашей  жизни  за  это время произошли
большие  и  важные  изменения.  Вам удалось выполнить  самую  желанную мечту
каждого мусульманина  -- посетить святые места  пророка Мухаммада -- Мекку и
Медину, и коснуться лбом черного камня Кааба. А сделать это дважды удается и
вовсе немногим,  поистине святым людям, и  я счастлив, что беседую  с  таким
человеком.  По дороге сюда  я  остановился  возле  вашей мечети.  Прекрасная
мечеть -- вы оставляете единоверцам достойный след  на земле, и наши потомки
даже  через  десятки, сотни  лет будут чтить ваше  имя. Построить  мечеть  в
смутное время -- это подвиг. Нынче все думают о животе, о дне насущном, а вы
-- о душе, я восхищаюсь и преклоняюсь перед вами...
     Произнося  взволнованную тираду, Сенатор исподволь наблюдал за реакцией
старика  и  понял, что Исмат  не  обманул.  Бальзамом,  музыкой  звучали для
старика  слова: "ваша мечеть", "ваше имя"".  Для начала он  нашел верный тон
беседы, и быстро  выяснилось,  почему  Сабир-бобо затребовал  его в  Аксай в
приказном  порядке.  Мудрый старик,  видимо,  заметил,  что  гость  все-таки
обеспокоен  поспешным  вызовом, хотя и старался не  подавать  вида, поэтому,
выслушав  восторги   по  поводу   архитектурных   красот   и   выбора  места
строительства мечети, сказал:
     -- Дорогой Сухроб-джан, вы должны меня простить за то, что я поступил с
вами жестоко, не дал и трех дней побыть дома, с семьей, с детьми. Но другого
способа  испытать вас,  проверить, я  не  знал. А  дело, которым  мы с  вами
заняты, требует людей  сильных, которых не могут надломить обстоятельства. И
я,  грешным  делом,  подумал:  может,  тюрьма  сломала вас,  может,  вы  уже
раскаялись,  что  ввязались   в  рисковые  дела?  Тем  более,  я  слышал  по
телевидению ваше более чем сдержанное интервью на открытии банка Артура. И я
подумал: если "Матросская тишина", в которой  сегодня сидят многие уважаемые
люди,  испугала вас,  если  вы  сожалеете,  что  когда-то  стали  доверенным
человеком  Аксая, вряд ли явитесь  по  первому требованию.  Только  человек,
рвущийся в  бой, готовый  к новым  испытаниям,  желающий  исправить ошибки и
жаждущий поквитаться с врагами, поспешит в Аксай, ибо здесь он,  как всегда,
получит  помощь  и  поддержку.  Вот  отчего мне понятно  и  ваше  сдержанное
интервью -- вы  намерены вернуть прежнюю должность. Что ж,  структуры власти
не изменились, и мы поможем вам и деньгами, и людьми...
     Улучив момент, когда старик склонился над чайником, гость с облегчением
перевел  дух,  расслабился. Как  бы хорошо ни  держался  Сенатор,  как он ни
храбрился,  поездка в Аксай все-таки  вызывала тревогу. Да  и без денег хана
Акмаля, как уже рассчитал Миршаб, рваться к власти бессмысленно.
     -- Но это не значит, что я без повода вызвал вас в Аксай, --  продолжал
ходжа, протягивая пиалу. -- Дел  у нас, дорогой  Сухроб, невпроворот.  После
ареста Акмаля вашим "другом" прокурором Камаловым мне одному пришлось тянуть
груз забот, а  это в мои годы нелегко. Самое  главное -- мне удалось сберечь
деньги. Ведь Акмаль  там, в тюрьме, думает: подорвана  наша финансовая мощь,
он-то   знает,   что   основная   сумма  хранилась  в   тайниках  в  ста-  и
пятидесятирублевых купюрах,  но  я  пережил  павловскую  реформу без  особых
потерь, хотя, на мой взгляд, Павлов далеко не дурак, как хотят выставить его
московские демократы...
     И опять Сенатор вздохнул с облегчением, он-то был уверен, что аксайская
казна сильно  пострадала  от  январской  реформы,-- известна  тяга восточных
людей к крупным купюрам.
     --  Деньги   есть,  дорогой  Сухроб-джан,  --  продолжал  после   паузы
Сабир-бобо. --  И главная  задача  сегодня  -- вызволить  Акмаля  из тюрьмы.
Чувствую,   сейчас  самое   время,   в   Москве  разброд,  безвластие,   все
продается-покупается, многие крупные чины уже откровенно  смотрят на Запад и
за доллары готовы на что угодно... А доллары у нас тоже есть, имейте в виду.
Можно сказать, по этому поводу я и позвал вас, и спешка оправданна.
     Раздался слабый  зуммер "Сони", и старик, поднявшись, подошел к столу с
телефоном.
     --  Да, да,  пригласите адвоката после обеда,  отсюда  они  и  выедут к
поезду, думаю, им есть о чем поговорить...
     Сенатор внимательно прислушивался к разговору.
     -- ...Вот  и звонок  кстати,  --  хитро  улыбнулся ходжа.  -- А  спешка
заключается в следующем:  завтра прилетают из Москвы адвокаты Акмаля, у меня
такой  порядок  -- деньги они получают в Аксае. Это дисциплинирует их, а мне
дает  возможность быть в курсе дел,  я не люблю решать  вопросы по телефону.
Знаете,  старая школа -- делать  все с глазу на глаз. Но я  не  специалист в
юридических  делах,  и  поэтому  для  страховки нанял  еще  одного толкового
адвоката  из местных, с которого могу спросить в любое время, да и  ему  нет
резона водить меня за нос,  норов хозяина ему хорошо  известен.  Так  что  я
принимаю  московских юристов  со своим адвокатом, и каждый раз мы составляем
план-задание на месяц. Не знаю, насколько удачна  наша совместная работа, но
один пункт  вполне удался...  --  Старик  вдруг  остановился и опять  лукаво
улыбнулся. --  Вам  никогда не  догадаться,  что  наш  план  касался вашего,
Сухроб, освобождения.  --  Видя удивление  гостя, ходжа повторил: -- Да, да,
вашего,  и я рад,  что  Аллах  подсказал мне  эту  идею. Когда из  сообщений
адвокатов стало ясно,  что прокуратура  Союза выделяет  отдельные  материалы
Акмаля для передачи в суд, я  решил, что нужно использовать трибуну высокого
суда хотя бы  для  вашего  оправдания, и подал  мысль,  чтобы  хозяин  Аксая
обвинил вас  во всех смертных  грехах, назвал ставленником Москвы, эта карта
нынче  беспроигрышная. Ну,  а  речь,  конечно, выверив  до запятой, написали
адвокаты, вы с ними встретитесь послезавтра в Ташкенте.
     --  Спасибо,  Сабир-бобо,  никогда бы не подумал, что помощь придет мне
отсюда, -- вымолвил благодарно Сенатор, прижав руку к груди.
     -- Мы служим одному делу, -- ответил старик, спокойно  перебирая четки.
--  Вы должны взяться основательно за освобождение Акмаля,  вы юрист, вам  и
карты в руки. После обеда сюда приедет наш адвокат из Намангана, он и введет
вас в курс дел, но, подумав, что до поезда вам не уложиться, я решил, что он
будет сопровождать вас до Ташкента. В  дороге,  я считаю,  вы обговорите все
вопросы,  чтобы   быть  информированным,  когда  послезавтра  встретитесь  с
московскими  адвокатами и  получите новые данные.  Нужен быстрый  результат.
Сегодня,  как и в прошлый раз, вы  получите чемодан рублей и солидную  пачку
долларов. Мы купили их давно, лет десять назад, теперь, как мне кажется, они
могут сыграть  важную роль в освобождении Акмаля.  И последнее: через неделю
после  отъезда адвокатов, которых вы загрузите  заданиями до  предела,  вам,
видимо, самому  придется вернуться в  Москву. Если надо, подключите и  ваших
личных адвокатов,  оказавшихся весьма способными  людьми.  Нужно  спешить! Я
чувствую, в России  назревает  новая  революция,  или  еще хуже, гражданская
война, и  то, и  другое грозит морями крови. И разъяренная толпа, доведенная
"реформами"  до нищеты,  может  без  суда  и следствия  перестрелять  многих
узников "Матросской тишины", а уж нашего Акмаля в первую очередь...
     Для  первой  встречи  я  не  хотел  бы  вас  больше  утомлять,  дорогой
Сухроб-джан,  и приглашаю  вас  осмотреть  вместе  со  мной  мечеть изнутри.
Хорошие мастера там  работают, с  душой...  А  после пообедаем  вместе, наши
повара запомнили, что вам понравилось в прошлый раз,-- и старик потянулся за
зеленой чалмой...
     В  мечети они  пробыли больше двух часов, и гость понял, каким влиянием
будет пользоваться она в округе, а значит, власть хана  Акмаля во много крат
усилится.  Несколько  раз  Сухроб  Ахмедович  хотел  напомнить  о  прокуроре
Камалове,   но  не  представлялось   подходящего  случая.  И   вдруг  пришла
неожиданная мысль, что о прокуроре и говорить не стоит, в Аксае знают, что в
освобождении хана Акмаля больше всего  не заинтересована  прокуратура,  ведь
арестовал  Арипова   лично  "москвич".  Выходит,   убирая  Камалова,  своего
смертельного врага, он еще и наживает на этом капитал, вроде как делает  это
не ради своей шкуры, а спасая Акмаля Арипова, не говоря уже о том, что еще и
за аксайские деньги.
     "Вот что значит  уметь выдержать паузу", -- похвалил себя Сенатор, этот
ход  он  считал  главной  для себя победой,  ведь денег ему  дали  даже  без
просьбы.
     В поезде,  при  обсуждении с  адвокатом дел хана Акмаля,  Сенатора  все
время беспокоила мысль -- сколько же денег подкинули в этот раз и  не забыли
ли положить  обещанные  доллары? Заглянуть при  попутчике в  чемодан  он  не
рискнул. Поэтому, войдя в дом, он  сразу же  закрылся в  своем кабинете,  но
распахнуть чемодан  не успел. Затрезвонил телефон. Подняв трубку, он услышал
голос Газанфара. Тот взволнованно сказал:
     -- Не могу отыскать вас второй день. Есть чрезвычайная новость для вас.
У Японца на презентации выкрали важного гостя-американца. Его люди вывернули
в  ту ночь Ташкент наизнанку,  но  человека найти не  смогли.  И  кто же, вы
думаете, пришел ему  на  помощь? Не ломайте  голову,  вам  этого  никогда не
отгадать. Мой шеф... Камалов...
     -- Что  бы это значило? -- спросил глухо Сенатор, забыв и про чемодан с
деньгами, и про доллары.
     -- Сам не пойму. Вам эта информация -- для серьезного размышления...


     Вернувшись  в  прокуратуру после освобождения  американского гражданина
Гвидо Лежавы, Камалов тщательно анализировал неожиданно  возникшую ситуацию,
особенно незапланированную личную  встречу  на дороге с  Шубариным,  которая
произошла, кстати,  по инициативе Японца.  А о такой встрече прокурор  давно
мечтал,  ломал голову,  как  ее устроить.  С какой  меркой  он ни подходил к
происшедшим  событиям,  все  складывалось  в   его  пользу,  следовало  лишь
правильно  распорядиться  случившимся. Поэтому  он  позвонил на первый  этаж
Татьяне Георгиевне, которую коллеги  за  глаза, как и сам прокурор, называли
Танечкой.  Она оказалась  на  месте, и Камалов попросил ее подняться к нему.
Справившись  о текущих  делах отдела,  он  поинтересовался,  не проявляет ли
интерес к  новому  отделу  прокуратуры  Газанфар Рустамов,  на  что  Татьяна
ответила:
     --  Да,  он пытается это  делать,  но осторожно,  никак  не может найти
контакт с  коллегами, бывшими работниками  КГБ. О том, кем укомплектован наш
отдел, в прокуратуре знает каждый. Но в отсутствие коллег, что бывает крайне
редко, он заходит непременно, и чувствуется, что он караулит это время.
     --  Хорошо, -- довольно отметил прокурор и продолжал с  улыбкой:  --  Я
поговорю  кое  с кем из  ребят, чтобы они  менее ревниво  относились  к  его
визитам к вам.
     Татьяна  обиженно  вскинула  голову,  на  щеках  ее  вспыхнул  румянец.
Прокурор примирительно сказал:
     -- Не обижайтесь, я в шутку, никакой предатель не может рассчитывать на
ваши симпатии, я это вижу и чувствую. А всерьез: надо, чтобы  он  чаще  стал
заглядывать  к вам  в отдел, приближается развязка кое-каких  событий,  и  я
думаю,   через   него  мы  сможем   передавать   нашим  противникам   нужную
дезинформацию. А  для  начала у  меня к вам просьба: постарайтесь сегодня же
сообщить ему, как  бы  случайно,  об одном важном событии,  о нем  мало  кто
знает. Кстати, вы смотрели по телевизору открытие банка "Шарк"?
     -- Да, конечно, -- кивнула Шилова, не понимая, куда клонит прокурор.
     --   На   презентации    один    американский   гражданин   грузинского
происхождения,  бывший  москвич,  старый  приятель хозяина  банка, купил  на
крупную сумму акции "Шарка".
     --  Да,  помню,  --  подтвердила  Татьяна,  --  почти   на  полмиллиона
долларов...
     -- Верно. Так вот,  этого человека выкрали во время банкета. У Шубарина
есть  своя  служба безопасности, как теперь заведено  почти у  всех солидных
предпринимателей, она по своим каналам, прежде всего  уголовным, перевернула
в  ту ночь весь  город,  но  американца  не нашла.  Но  информация  об  этом
похищении  по неофициальным  источникам  тут  же  стала известна  полковнику
Джураеву, с чем он сразу явился ко мне.  Не найдись американец день-два, все
равно бы нам пришлось заниматься  им официально. Дальше не  буду вдаваться в
подробности,  но  мы  с  полковником безошибочно вычислили того, кто  выкрал
гостя Шубарина, и помогли освободить его... Так вот, ваша задача: располагая
такой   конфиденциальной   новостью,  следует   как-то  ловко   проболтаться
Рустамову, что Шубарину помогли прокурор республики  и  начальник уголовного
розыска.  Эта информация должна вас  сблизить.  А условия мы вам создадим --
после обеда весь отдел разгоним по делам.
     Еще в больнице,  задолго до  возвращения Шубарина  из Мюнхена,  Камалов
твердо  решил вбить клин между Японцем и Сенатором с Миршабом. Теперь же ему
выпал  редкий шанс  вбить сразу два клина: настроить враждебно  обе  стороны
одновременно  или хотя бы  посеять  недоверие  друг  к  другу.  Конечно,  ни
Сенатор, ни Миршаб не обрадуются, узнав, что прокурор республики и начальник
уголовного розыска,  их  заклятые  враги,  оказали  столь неоценимую  услугу
Шубарину.  И Сенатор,  и  Миршаб,  строившие  свою  жизнь  только на выгоде,
исповедовавшие  принцип "ты  -- мне,  я --  тебе", никогда  не  поверят, что
Камалов выручил  Японца  просто  так.  И  как  бы  ни  объяснял  им  Шубарин
неожиданную  помощь  правовых  органов, все  равно  не поверят,  почувствуют
какой-то подвох, тайный сговор, а именно этого  прокурор и  хотел  добиться.
Слишком  большую   опасность  представляли  Сухроб  Акрамходжаев  с  Салимом
Хашимовым,  имея  в  друзьях  такого  влиятельного  и  умного человека,  как
Шубарин.
     Удачным казалось и  то, что Артур Александрович из-за учебы банковскому
делу в  Германии не был в Ташкенте  уже год  и связи его с бывшими  друзьями
невольно оборвались, а время всегда вносит  коррективы в отношения. Пока они
не возобновились, следовало  рассорить их как можно  скорее --  ныне  банкир
Шубарин для Сенатора  и Миршаба становился еще более притягательной фигурой.
Конечно, Газанфар Рустамов если не сегодня, то завтра непременно  донесет до
Сухроба  Ахмедовича  нужную новость, он понимает важность информации.  А вот
передать    Артуру   Александровичу    экземпляр   докторской   Сенатора   и
неопубликованные  работы  покойного прокурора  Азларханова, которые прокурор
тщательно изучил и  даже  написал подробное заключение, следовало сразу, как
только разъедутся именитые гости из-за рубежа. По прикидкам Камалова, первым
кинется выяснять отношения  Шубарин.  Сенатору  спешить некуда,  он  вряд ли
признается Японцу, что  наслышан, кто помог  ему освободить американца Гвидо
Лежаву. Сухроб Ахмедович будет терпеливо искать и ждать косвенных улик связи
Японца с прокуратурой республики, тем более, там у него есть свой человек --
Газанфар Рустамов.
     Камалов чувствовал,  как ему  с  каждым  днем становится все труднее  и
труднее  работать. Из  мест  заключения  возвращались  крупные взяточники  и
казнокрады, не  говоря  уже  о партийной элите. Едва только зашел разговор в
России,  что  из мест заключения осужденных надо  разбирать по "национальным
квартирам", самым первым оказался дома преемник Верховного, тот, кого Акмаль
Арипов за  вкрадчивые  манеры  называл  Фариштой  -- Святым.  Вместе  с  ним
вернулся его сокамерник, тоже секретарь ЦК, тот самый, что в интервью газете
"Известия"  сразу после осуждения откровенно  признался: "Я был уверен,  что
людей моего уровня ни при каких обстоятельствах и ни  за какие  преступления
привлекать  к суду не будут". Это он  заявлял:  "...Мы были  убеждены:  пока
Рашидов, как герой и верный ленинец, покоится  в центре столицы и его именем
названы колхозы, города, улицы и площади, -- нас, его сподвижников, учеников
никогда не посмеют тронуть".
     Понимал Камалов и то, что его пост в связи с  объявлением  суверенитета
республикой обретает  совсем  иной статус, и роль  прокуратуры  вырастает  в
десятки раз. На Востоке любят  сводить  счеты со своими врагами  не лично, а
через закон, пользуясь услугами правовых органов, и оттого пост Генерального
прокурора страны  становился  чересчур притягательным для многих влиятельных
кланов.
     Судя по  многочисленным  письмам  в прокуратуру, простые люди отнюдь не
одобряли повального и досрочного возвращения казнокрадов из мест заключения,
не считали их жертвой правосудия, и недоумевали, что же происходит?
     Знал прокурор,  что  народ,  будь то  в  России или в Узбекистане,  или
где-то  еще  по  соседству,  за  годы  перестройки   разуверился   в  законе
окончательно. Ни одно  правительство --  и  в России, и  в Узбекистане после
Брежнева  и  Рашидова  -- не  уделяло преступности и  десятой доли  прежнего
внимания,  уголовщина  захлестнула  города  и  села. Ему  рассказывали,  что
простые люди  не  однажды на  заводских  и  сельских собраниях,  когда  речь
заходила  об  обнаглевшей  преступности, о  поднявшей  голову  уголовщине  и
мягкотелом законе, с горечью говорили: "Пусть прокурор хоть сам себя защитит
и найдет, кто убил его жену и сына". Конечно, в Ташкенте многие знали о том,
что произошло с семьей прокурора республики, да и с самим Камаловым -- тоже.
И горечь  разуверившихся в справедливости людей  заставляла  его удесятерять
свои  слабые силы, но пока выходило, что он напрасно расставлял кругом силки
-- крупная дичь ловко избегала его западни. Ему трудно  было ориентироваться
в обстановке, слишком долго  он отсутствовал на родине, а тут все сплелось в
такой тугой клубок... Теперь, когда перестройка явно провалилась, когда люди
утратили   идеалы  и   надежды,  ждать  помощи  было  неоткуда,  приходилось
рассчитывать только на себя, на таких же одержимых  соратников, как сам, для
которых   существовал  один  бог  --  Закон.  Надеясь  внести  разлад  между
компаньонами по "Лидо", Камалов  почему-то интуитивно полагал,  что Шубарину
отнюдь не по душе то, что  творилось вокруг, не  мог  этот умный  человек не
видеть, куда скатывается страна, какие беспринципные, вороватые  люди рвутся
к  власти и уже ухватились на нее. В  иные дни ему даже казалось, что все же
удастся  сделать Японца своим союзником,  ведь банковское  дело,  которым он
теперь занят,  нуждается в твердых законах, правовом государстве, порядочных
компаньонах. Поэтому, как только он узнал, что Артур Александрович  проводил
своих последних  гостей  и  находится  в банке,  он  тут  же  позвонил ему и
спросил, нельзя ли ему заглянуть в "Шарк" через час.
     -- Хотите у нас открыть счет? -- поинтересовался Шубарин.
     -- Я человек небогатый и вряд  ли как клиент могу быть вам интересен. Я
хочу   передать  вам  кое-какие  бумаги,   они,   как  мне  кажется,   могут
заинтересовать вас.
     Ровно  через час Камалов появился  в  бывшем  здании  Русско-Азиатского
банка. Уже при  входе  человек в униформе,  наверняка  исполняющий не только
традиционную  роль  швейцара,  а  прежде всего  охранника, показав в сторону
служебного лифта,  умело скрытого  архитектором-реставратором от посторонних
глаз, сказал, даже не заглядывая в служебное удостоверение:
     --  Прошу  вас,  господин прокурор. Артур  Александрович  ждет  вас  на
третьем этаже.
     В просторной  прихожей  взгляд входящего сразу упирался в  огромную, на
всю стену, картину  известного узбекского художника Баходыра  Джалалова, она
много раз экспонировалась на Западе, а в Японии даже дважды выставлялась  на
престижных  вернисажах,  воспроизводилась  на  страницах  многих  популярных
журналов.  Вот наконец-то и она обрела  себе  постоянное место. На привычном
месте  секретарши находился молодой человек, по тому, как он профессионально
окинул  взглядом  вошедшего,  прокурор понял,  что  референту  тоже  вменены
функции   стражи.   Под   просторным  двубортным   пиджаком,   несмотря   на
безукоризненность и элегантность костюма, Камалов легко  угадал  оружие, так
примерно  выглядели и его ребята, когда он  в  Вашингтоне возглавлял  службу
безопасности советской миссии.  Ему даже  почудилось,  что  молодой  человек
сейчас обратится к нему по-английски, но тот любезно сказал по-русски:
     --  Вас ждут,  господин прокурор,-- и распахнул массивные двойные двери
из мореного дуба. Такими же хорошо отполированными и навощенными панелями до
потолка были отделаны и две другие стены приемной управляющего банком.
     Как  только  прокурор  появился  в  дверях,  Шубарин поднялся  и  пошел
навстречу гостю.
     -- Здравствуйте,  Хуршид Азизович.  Считайте, что  в  этом  кабинете  я
принимаю вас одним из первых и, как говорят на Востоке, хотелось, чтобы нога
ваша оказалась легкой.
     --  Хотелось бы, -- ответил  в тон гость. -- Но мы с вами заняты такими
делами  и втянуты  в водоворот  таких  событий, что вряд  ли  вписываемся  в
нормальную  человеческую  жизнь с ее  поверьями и традициями. Уж я-то  точно
живу в перевернутом мире, но удачи вам и вашему делу желаю от души.
     -- Спасибо, -- ответил хозяин кабинета и показал на два глубоких кресла
у окна, выходящего во двор.
     На столике между ними уже  стоял  традиционный чайный сервиз "Пахта", а
из носика  чайника тянулся едва заметный на свету  парок. Они секунду сидели
молча,  не решаясь ни  заговорить,  ни перейти к  традиционной  банальности:
расспросов о  житье-бытье, здоровье домочадцев. В их устах  такие вопросы, а
тем  более   ответы   прозвучали  бы  фальшиво.   Почувствовав  одновременно
неловкость  ситуацию,  Шубарин принялся  разливать  чай, а Камалов, подняв с
пола на  колени  неброский атташе-кейс,  щелкнул замками.  Гость достал  две
пухлые,  невзрачные  на   вид,  на  веревочных   завязках,  картонные  папки
приблизительно  одинакового  объема   и,  положив  их  поближе  к  Шубарину,
заговорил:
     -- Меня всегда, с первого дня пребывания в Ташкенте, мучила одна тайна:
несоответствие  "устного"  и "печатного", если можно  так выразиться, образа
мыслей моего шефа, куратора в  ЦК  --  Сухроба Акрамходжаева.  Ну  никак  не
вязались  его громкая слава  известного  юриста, автора  нашумевших газетных
выступлений  на правовые  темы, доктора  наук  -- с тем, что  я  каждодневно
слышал от него, общаясь по службе. Сначала я не придал этому значения, зная,
что  встречаются косноязычные в  жизни писатели, а в книгах своих  блестящие
стилисты,  и наоборот, иные краснобаи  не  могут письма толково написать. Но
однажды мне  пришлось убедиться, что в жизни Сухроб Ахмедович далек от своих
теоретических  работ.  Почувствовав  такое  раздвоение  личности,--  а   это
случилось  в день,  когда  я арестовал в  Аксае  Акмаля  Арипова,-- я  решил
присмотреться к его жизни. Чем закончилась история моего прозрения для него,
вы  знаете.  Пусть  он  сегодня оказался  на  свободе, но для меня он  был и
остается навсегда преступником,  убийцей. Хотя он самонадеянно  убежден, что
со смертью главного свидетеля обвинения Артема  Парсегяна по кличке Беспалый
он теперь  вне подозрений. А смерть Беспалого, я убежден, дело рук Хашимова:
он знал, какую опасность представлял  для него Парсегян.  Но я  верю,  что у
меня появятся и новые факты, и новые свидетели, и он  со  своим дружком  все
равно  окажется  за  решеткой,--  оборотни   в  нашей  среде  опаснее  любых
преступников.
     --  Простите, прокурор, --  спокойно  прервал его монолог  Шубарин.  --
Зачем вы  мне  все  это рассказываете?  Я  не интересуюсь ни жизнью  Сухроба
Акрамходжаева, ни жизнью Салима Хашимова, и если  в них  есть  для вас белые
пятна, я  не собираюсь их вам освещать, даже если бы мог знать. У меня  иные
принципы,  и  к тому же я сам  далеко не праведник и на роль  судьи  вряд ли
подхожу. Мне кажется, у вас сложилось неправильное мнение обо мне.
     Прокурор  словно ожидал этого выпада от хозяина  кабинета и тоже вполне
спокойно продолжил:
     -- Не спешите, Артур Александрович,  делать выводы. Я знал, к кому шел.
И я не собираюсь вульгарно вербовать вас в осведомители. И не думайте, что я
явился только потому, что недавно оказал вам важную услугу. Просто случайное
стечение обстоятельств, вы же  понимаете, что я не мог предвидеть  похищение
вашего  гостя. Эти бумаги я  собирался  передать  вам  давно,  а  инцидент с
Лежавой лишь сократил время и дистанцию между нами.
     --  Извините, прокурор,-- настойчиво перебил  Шубарин гостя,--  если  в
этих бумагах какой-то компромат на  Сухроба Ахмедовича, можете их забрать, я
не притронусь к ним.
     -- Не горячитесь, Артур Александрович.  Я  скажу вам,  что находится  в
этих двух папках, а уж  вам решать, притрагиваться к ним или нет. В одной --
докторская диссертация бывшего заведующего отделом  административных органов
ЦК партии  Акрамходжаева,  в другой --  теоретические работы Азларханова  за
разные  годы  и мое подробное заключение об идентичности  этих материалов, я
ведь тоже доктор наук и преподавал специальные дисциплины в закрытых учебных
заведениях КГБ, был такой факт в моей жизни, после тяжелых пулевых ранений в
уголовном розыске.  Ума не  приложу, откуда взялись у Сенатора -- я полагаю,
вам известна эта кличка Акрамходжаева  -- научные  работы убитого  прокурора
Азларханова,  ведь они никогда  не были  знакомы, это я выяснил досконально.
Иногда я думаю,  что,  возможно, работы Амирхана Даутовича  находились в том
самом дипломате, что был  при Азларханове  в момент его убийства в вестибюле
прокуратуры  и который  в ту же  ночь выкрал Сенатор... --  Прокурор говорил
неторопливо, не  глядя на  собеседника, порою  даже казалось, что  он просто
рассуждает вслух, но  он все-таки успел  уловить какую-то  реакцию  на  свои
последние слова:  Шубарин  слишком  хорошо  владел  собой, чтобы не выдавать
волнения,  но  что-то  в  нем  в этот  момент  дрогнуло.  Прокурор продолжал
развивать свою  мысль: -- А  может,  за убийством вашего друга Азларханова и
стоит Сенатор?  Вот поэтому я считаю  своим долгом передать  вам эти бумаги.
Так оставить  вам  документы,  Артур  Александрович, или  я  ошибся,  назвав
Азларханова вашим другом?
     -- Нет, не ошиблись. Амирхан Даутович был моим другом, и я посмотрю эти
материалы...
     Пытаясь   закрепить   маленький   успех,  Камалов  произнес   несколько
эмоциональнее:
     -- Этим шагом я хочу как-то прояснить наши отношения:  мне  кажется, на
многое мы с вами смотрим с одной колокольни...
     -- Не обольщайтесь, прокурор, -- вдруг засмеялся хозяин  кабинета. -- А
за бумаги спасибо. Впрочем, похвалюсь: и я замечал  разницу между "устным" и
"печатным" Акрамходжаевым.
     -- Почему  же я  обольщаюсь?  --  спросил прокурор,  вставая. -- Вы  не
совсем обычный  предприниматель и банкир.  Если  бы  большинство наших новых
дельцов имело таких друзей  за рубежом,  как у вас,  к  тому же  располагало
вашими финансовыми возможностями плюс  знание языков, они давно бы оказались
за кордоном.  Все  нувориши спят и  видят  себя  где-нибудь  во Флориде  или
Майами, или, на худой конец,  в Хайфе или Тель-Авиве. А вы имели возможность
оказаться там  и  десять,  и  пятнадцать  лет  назад, вы  часто выезжали  за
границу, даже  с  семьей, не говоря  уже о первых  годах перестройки,  когда
официально  объявили  о своих  миллионах.  Вы даже не  стали перебираться  в
Москву, а  построили дом  в Ташкенте, в традиционной  узбекской махалле, где
вас очень уважает и стар, и млад, а мать ваша с сестрами и родней до сих пор
живут  в Бухаре. Вот видите, я все знаю про вас. И уверен, этот  край и этот
народ для вас не чужой...
     Протянув  на  прощание руку, Камалов, ловко  подхватив  атташе-кейс,  и
шагнул  к выходу. Уже  у самой двери он  остановился и обратился к Шубарину,
вернувшемуся  за  свой  массивный  стол  с  компьютером,  телефонами  и  еще
какими-то приборами, не знакомыми прокурору.
     -- Всю беседу  меня мучил один вопрос: сказать  или  не сказать? Сейчас
решил -- скажу.  Когда мы еще с вами увидимся, да и увидимся ли  вообще?  Вы
правы: мы все-таки стоим на разных берегах. А хотел вам сказать я следующее.
У  меня, да  и у  полковника  Джураева  есть ощущение, что люди, стоящие  за
Талибом, да и он сам, не оставят  вас в покое. Ну, он у нас давно числится в
специальной картотеке и теперь, конечно, будет взят под особый контроль.  Но
вы ведь в курсе, как нынче  юридически подкован уголовный мир, какие  видные
адвокаты консультируют их. Непросто  их взять  за бока.  Даже сегодня, когда
Гвидо Лежава улетел, мы не знаем, чего они от вас хотели. Нам же известно --
они  не требовали выкупа, не  ставили никаких условий. Если мы  будем знать,
почему Талиб Султанов прилетал в  Мюнхен  на встречу с вами, нам будет легче
действовать. И  как бы  вы ни  открещивались  от нас  с Джураевым, все равно
получается:   ваши  враги  --   наши  враги.  Новое   время   рождает  новые
преступления. Возле вашего  банка  завязывается новый клубок преступности, о
котором мы пока ничего не знаем, но догадываемся,-- он уже дал о себе знать.
Поэтому нам лучше сотрудничать. Поверьте, вам одному с этим не справиться...
Извините, я не так выразился. Не сотрудничать,-- я на это не рассчитываю. Вы
должны поставить меня в известность сразу, если произойдет  нечто серьезное,
как,  например, с  Гвидо  Лежавой.  Пока  вы были в  Германии,  у  нас резко
изменилась  ситуация.  Вы  вернулись  в другую  страну,  как  выразился один
высокопоставленный  оборотень.  У вас могут появиться враги  не только среди
уголовников. Держите ухо востро.  Ваш банк слишком лакомый  кусок для многих
влиятельных  кланов,  вы  ведь   знаете,  у  нас   любят  прибрать  к  рукам
готовенькое...
     В прошлый раз, на дороге, я  передал вам визитку, где все мои телефоны:
служебный и домашний. Но если  вас не  устроит такой вид связи, запомните --
моего шофера  зовут Нортухта, он мой  человек,  проверен, я  его предупрежу.
Найдите его, он  организует встречу  хоть среди ночи,  если  этого потребуют
обстоятельства. Запомните --  парня зовут Нортухта... -- и прокурор шагнул в
провал бесшумно открывшейся двери.


     После ухода прокурора Шубарин долго расхаживал по просторному кабинету,
не  отвечая на телефонные звонки.  "Не  догадался ли "москвич", что  это я в
свое  время  направил ему подробное  письмо о злоупотреблениях  в банках,  о
дикой  коррупции чиновников, о  тотальном  разграблении  страны  совместными
предприятиями  и лжекооперативами, о том, кто и как  обналичивает  миллионы,
усугубляя  инфляцию и приближая  крах экономики,  -- задумался  он  и тут же
ответил себе:  -- Нет,  не догадался. Знай  об  этом  прокурор,  наверное, и
разговору шел бы по-иному". Ведь после того письма многие загремели по этапу
и  в  Москве,  и  в  Ташкенте,  в ту  пору  прокуратура  еще  имела  силу  и
распорядилась фактами с  толком  и оперативно, а наколки Шубарин дал верные.
Он   и  тогда,  зная   цену  своему  сообщению,   предполагал,  какие  будут
последствия.  Да  и  сегодня  не  жалел  об  этом, хотя помнил,  что  писал:
"Отступничество и ренегатство в  нашей среде  карается особо сурово, и плата
одна -- жизнь".
     Запоздало он понимал, что ни его письмо, ни  десятки подобных,  которые
наверняка были, ни сотни людей,  похожих на Камалова, не могли уже ни спасти
страну,  ни остановить  круглосуточный, из месяца  в месяц,  из  года в год,
ежесекундный грабеж отечества, вывоз всего и вся. И он удивлялся и "левой" и
"правой" прессе, и либералам,  и новоявленным "демократам",  но больше всего
коммунистам, не задавшим  Горбачеву всего  один  вопрос: "Где золотой  запас
страны?"
     Когда он пришел к власти, страна имела золотой запас в 350  тонн и  все
годы его  правления  не  снижала  ежегодной  добычи в 40  тонн. В  конце  же
правления  осталось  всего 20-30  тонн золота.  Куда  оно девалось?  Ведь  с
Горбачевым народ не жил и дня счастливо и сыто.
     Можно, конечно, и  еще  много  чего спросить с этого человека. Все пять
лет его  правления день и ночь по газопроводам  и нефтепроводам на Запад шел
газ  и текла  нефть. Эшелонами туда же, опять же день и ночь, шли лес, руда,
металл.  Страна не  пропустила ни одного пушного аукциона, вывезла  миллионы
редчайших шкурок. Где  деньги за все это? Где насыщенный рынок и магазины, в
которых полки ломятся  от товаров? Ведь прежде, во  времена Брежнева, каждая
советская женщина могла позволить себе  и французские  сапоги, и французские
духи, а ныне  это доступно лишь первой леди страны  и ее подружкам, ну еще и
валютным проституткам".
     Много, много чего можно было спросить с  Горбачева  и его сподвижников.
Но на этой дутой фигуре останавливаться не хотелось. Однако сегодня о чем ни
думай, что ни делай, -- все упирается в его деяния, их конечный результат --
не  объехать,  не обойти...  И  это  надолго,  на десятки лет. Шубарин,  как
предприниматель,  как  банкир, понимал это  лучше других.  Однако  хорошо,--
отметил  Японец,--  что они с Камаловым одинаково оценивают Горбачева,  ведь
только  что  прокурор сказал:  "Один  высокопоставленный  оборотень".  А он,
наверное, знает, что говорит, ведь, считай, всю жизнь охотился за оборотнями
в мундирах.
     "Нет, он  не предполагает за мной такого греха, -- вспоминал  Шубарин о
давнем   своем  письме   в   прокуратуру,  --   иначе  бы  мог   действовать
прямолинейнее".  Например,  мог  бы потребовать сдать  Миршаба и  Сенатора с
потрохами. Догадывается прокурор, что он знает про них такое, о чем не ведал
даже Парсегян, главный свидетель обвинения.
     --  Знает  --  не   знает,--  невольно   раздражаясь,  заметил   хозяин
просторного  кабинета,  --  а мне не легче.  Обложили  со  всех сторон --  и
уголовники,  и бывшие  коммунисты, а теперь  еще и  прокурор  сел на  хвост.
Чувствует или знает, что вокруг его только что родившегося детища уже начали
сгущаться тучи...
     Теперь, после неожиданного визита Камалова, следовало определиться  и с
Сенатором, а значит,  и с Миршабом. Действительно, как попали научные работы
убитого прокурора  Азларханова к Сенатору? В том, что пресловутая докторская
и  работы  Азларханова  идентичны, Шубарин  не  сомневался.  Ему  захотелось
взглянуть  и  на  вердикт прокурора,  и  на  ранние  работы  своего  бывшего
юрисконсульта Азларханова,  и  он  вернулся  к журнальному столику.  Первая,
взятая  наугад  папка  оказалась докторской  диссертацией  Сенатора,  но  он
отложил  ее,  не  открыв,--  с  ней  он  уже  давно  ознакомился,  не  менее
внимательно, чем "москвич",  но прокурору он  о своих  изысканиях ничего  не
сказал. Взяв вторую папку, он вернулся за  стол и просидел,  не отрываясь от
бумаг, больше часа. Читая заключение, он  то и  дело  возвращался к статьям,
докладным, выступлениям, на которые ссылался "москвич",  и удивлялся глубине
мыслей, проницательности,  предвидению своего друга прокурора Азларханова --
как свежо, современно звучала каждая его  строка! Сомнений  не было: Сенатор
присвоил работы его бывшего юрисконсульта.
     -- Ах,  Амирхан  Даутович...  --  вырвалось вслух  у  Шубарина, и  он в
волнении  вновь  стал  шагать из  угла в угол. Как сейчас он  был нужен  ему
самому, а прежде всего обществу!
     "Надо съездить к нему на могилу,-- решил банкир, пряча папки в стальной
крупповский сейф. -- Что дает мне это открытие? И что я должен предпринять в
связи с  этим? И почему "Москвич" хочет  мне помочь, а заодно и рассорить  с
Сенатором и Миршабом? Зачем я ему  нужен? -- закрутился  новый рой вопросов,
едва  он захлопнул  стальную, с  секретом, дверцу  сейфа,  упрятавшую  тайну
взлета  Сенатора. --  Может,  оттого,  что  считает: дни Сенатора и  Миршаба
сочтены? Ведь он прямо заявил -- они для меня преступники, убийцы. Возможно,
он  располагает  какой-то  информацией,   что  "сиамские  близнецы"  затеяли
коварный ход  против него, где и мне отведена  не последняя роль?  Поэтому и
пытается отсечь меня от Сухроба и  Салима,  догадывается, что  в той борьбе,
которая ведется против него, ничьей быть не может. Или - или,  а точнее: кто
кого. Нет,  он  прямо не сказал, что мне не по пути с его врагами,  как и не
предлагал открыто перейти на свою сторону, но ясно дал понять, кто есть кто,
-- продолжал анализировать беседу  Артур Александрович.  -- А  мою жизнь  он
знает хорошо, иначе  какой  бы смысл передавать мне  докторскую  диссертацию
Сенатора, понимает, что значил в моей жизни Азларханов. Наверное,  знает и о
памятниках в Бухаре и Ташкенте, поставленных  мной... Ну, об этом,  конечно,
ему рассказал полковник Джураев, тот тоже в молодые годы работал с Амирханом
Даутовичем..." Но вот откуда Камалов узнал о встрече на мюнхенском  стадионе
"Бавария" с Талибом  Султановым, чью фамилию и род занятий  Шубарин  впервые
услышал от прокурора, это  предстояло  еще разгадать, и непременно. А может,
прокурор  знает и о визите в Германию "хлопкового Наполеона", находящегося в
уральском лагере?
     А  если  он  знает  и  это,  то, видимо, располагает  какими-то  новыми
сведениями  по  его  банку,  что,  разумеется, неприятно.  Оттого и  решился
прокурор  открыто прийти  в банк, отсюда  и все  попытки наладить отношения.
Было над чем задуматься Шубарину -- такие люди, как Камалов, обычных визитов
вежливости не наносят. Что знает и  чего  не знает  о его жизни "Москвич" --
это  для  Шубарина  оставалось  загадкой.  Одно  ясно:  знал  он  немало,  а
догадывался о еще большем. Хотя не во всем Камалов ориентировался правильно.
Зря  он думал, что за смертью  Азларханова стоит Сенатор, --  прокурора убил
Коста.  Он вынужден  был стрелять,--  Амирхан  Даутович,  даже  раненный, не
выпускал кейс из рук. А выкрал документы Сенатор, верно, благодаря этому они
и познакомились тогда.
     Но вдруг  мысли  о Камалове  отодвинулись  на  второй  план.  Он  понял
(наконец-то!), как могли попасть материалы Азларханова  к Сенатору, несмотря
на  то,  что они  никогда прежде не встречались.  Видимо,  Амирхан Даутович,
располагая временем, занимался и теоретическими изысканиями,  тем более, что
его личная жизнь,  нелегко складывающаяся  судьба  давали  весомый повод для
анализа: что есть Закон для отдельно взятого гражданина, даже если он сам --
всего лишь  областной  прокурор. Покидая поспешно и  тайно заштатный городок
"Лас-Вегас"  в  те  часы, когда  Шубарин  вместе  со  своим покровителем  из
Заркента "хлопковым  Наполеоном" срочно отправились  в  Нукус, чтобы первыми
оказаться возле  неожиданно  умершего  Рашидова, Азларханов захватил с собой
только  самое, на  его  взгляд,  необходимое и ценное. Видимо, в  кейсе,  за
который его и пристрелил Коста, кроме бумаг по коррупции и теневой экономике
в масштабах страны, находились и  научные труды -- итог многолетней практики
крупного юриста и должностного лица.
     Когда  Сенатор,  невольный  свидетель  убийства  Азларханова  в  здании
прокуратуры  республики, узнал, что кейс остается на ночь в  сейфе на втором
этаже, он решил его похитить. Однако,  украв  кейс, Сенатор вернул документы
хозяину,  Шубарину,  не   сразу,  а  спустя  четыре  часа  после  налета  на
прокуратуру,  где  ему  пришлось  застрелить  двоих:  такой  кровавой  ценой
достался ему кейс.
     И вот только теперь открылась тайна докторской диссертации Сенатора. Но
это открытие  навело  Артура  Александровича и  на другую,  более неприятную
мысль.  Сенатор обманул его, и обманул  крепко, лихо.  Он не только присвоил
себе труды убитого  прокурора, но и  снял копии  со  всех документов. Вернув
подлинники, он заслужил доверие Шубарина и получил от него мощную поддержку.
Конечно, он, Шубарин, попался на том,  что кейс был опломбирован, а главное,
на том,  что тогда о возможности снять  копии на  ксероксе он и подумать  не
мог. О том, что в  районной прокуратуре  есть ксерокс -- в  ту  пору большая
редкость,--  он узнал  позже  и  совсем по другому поводу,  но сейчас в цепи
фактов это был весомый  аргумент. А как он быстро в  его  отсутствие добился
для  себя немыслимого по  тем временам  поста в  ЦК,  взяв за  горло Тулкуна
Назаровича!  Теперь-то  яснее ясного, что здесь сыграли свою роль бумаги  из
кейса.
     "Что  за  день  черных  открытий? -- чертыхнулся  про  себя  Шубарин  и
вернулся  за стол. Запоздалое  прозрение попахивало сенсацией, да  и  обидно
было, что провели его, как мальчишку.  --  А ведь ныне бумаги из этого кейса
обретают куда большее значение, чем  тогда,  при  стабильной  власти,  когда
резкие перемены и  новые  люди  у руля были просто немыслимы. Сегодня, когда
идет новый и основательный передел власти, иная бумажка из моего досье может
вызвать  правительственный  кризис  или  отставку  с  ключевого  поста.  При
наступившей гласности  материалы из "дипломата" представляли убойную силу. А
эти бумаги находятся  теперь  в  руках  Сенатора  и  Миршаба,  людей  крайне
тщеславных  и беспринципных,  больше  того,  они наверняка думают,  что я не
догадываюсь об  этом, ведь  столько времени  прошло..." --  трезво  оценивал
Шубарин неожиданное открытие.
     Неожиданный приход  прокурора  наталкивал на мысль,  что  неведомые ему
события  вокруг  него  и  его  банка набрали  необратимый ход,  и  следовало
действительно быть начеку. На столе звонил то один,  то другой  телефон,  но
Артур  Александрович  не  обращал  на  них  внимания,   он   все  осмысливал
неожиданный  визит Камалова, особенно его  последние слова у  двери: "У  нас
резко изменилась  ситуация...  Вам одному уже  не справиться..." Мгновениями
рука вдруг тянулась к телефонной трубке, хотелось позвонить  Сенатору домой,
чтобы  пригласить на обед  в  "Лидо" и там  в  привычной обстановке спросить
прямик, зачем он присвоил  труды прокурора Азларханова и  выдал их за свои и
почему снял копии с  его секретных бумаг? Но в самый последний момент что-то
останавливало его:  так  грубо, в лоб,  на Востоке не поступают,  нужно было
искать другой путь. Но какой? Ничего путного в голову не приходило. На одном
из  телефонов  то и дело раздавались  настойчивые звонки,  словно  звонивший
знал, что он находится у себя.  Глянув на определитель номера, он понял, что
звонит кто-то из ЦК: три первые цифры "395" принадлежали только Белому дому.
Он  не  ошибся,  на   том  конце  был  старый  политикан  Тулкун  Назарович,
сохранивший кресло даже в перестройку, а начинал ведь еще при Хрущеве...
     --  Добрый день, Артур. Поздравляю с открытием банка,  -- приветствовал
его прожженный пройдоха.
     С ним Шубарин не виделся давно,  больше года,  но голос по-прежнему был
полон важности и  достоинства, хотя льстивые нотки все равно проскальзывали.
Японец никогда  не  ошибался в интонациях, на Востоке для человека со слухом
они многое значат,  и  порою бывают куда важнее слов.  "Видимо, будет что-то
просить",-- подумал он, и вновь оказался прав.
     --  Я, Артур,  к тебе за помощью. Тут неожиданно  выпала командировка в
Турцию, грех не побывать в Стамбуле за  госсчет. А командировочные -- десять
долларов в день, при моих-то привычках --  гроши. Выручай, говорят, какой-то
американец тебе уже полмиллиона "зеленых" отвалил...
     Вначале  Шубарин хотел  отказать,--  действовал стереотип  поведения  и
мышления, обретенный в Германии,-- но тут же сориентировался,  что он уже не
в  Мюнхене,  а в  Ташкенте  и  Тулкун  Назарович  не  тот человек,  которому
отказывают, а главное,  он сообразил,  что  партийный  бай  из  Белого  дома
сейчас, сию  минуту,  может прояснить для него  нечто важное, что мучает его
после ухода прокурора.
     -- Тысяча долларов вас устроит? -- спросил он коротко.
     -- Вполне, -- радостно ответил проситель.
     -- Тогда приезжайте сейчас же, завтра я могу улететь в Москву.
     Шубарин был убежден, что гость теперь ответит на все его вопросы, а его
откровения стоили тысячи долларов.  Положив трубку,  он  снова  набрал  шифр
сейфа, из начатой пачки стодолларовых купюр  отсчитал тысячу и, вернувшись к
столу, вложил их в фирменный конверт банка.
     Человек из ЦК  не заставил долго себя ждать, машина у  него была всегда
под рукой и банк находился рядом,  не успел Артур  Александрович по телефону
распорядиться насчет чая, как услышал в приемной  знакомый голос, и  тут же,
гремя двойными дверями, гость появился в кабинете.
     -- Ну  и отгрохал ты себе апартаменты, кругом  зеркала, красное дерево,
полированная медь, хрустальные люстры... Раньше  бы всыпали тебе  за барство
на первом же бюро, -- начал он с порога.
     -- Не  всыпят, это же частный  банк, и никакой партии  он неподвластен,
так что бюро, пленумы, съезды  мне теперь не страшны, -- ответил шутя хозяин
кабинета, направляясь из-за стола к  гостю,--  традиции чтить следовало, это
он понимал. Они обнялись, расспросили друг друга о житье-бытье.
     Вдруг улыбка сбежала с лица гостя, и он, словно вспомнив что-то важное,
назидательно сказал:
     --  Частная  собственность, западные учредители,  инвесторы --  это все
верно. Но что ты никому неподвластен -- забудь. Это я тебе как другу говорю.
И по секрету добавлю: мы никому  не позволим игнорировать правящую партию --
ни миллионеру, ни миллиардеру. И я тебе рекомендую вступить. Как же без нее?
Впрочем,  надо  проверить,  может,  я  на  правах  старого  друга  тебя  уже
переоформил из КПСС  в  нашу новую  партию...  Вот  так-то,  любезный  Артур
Александрович,  надеюсь,  воздух Европы  не совсем тебя испортил. --  Тулкун
Назарович, видимо, предвкушая путешествие на  берега Босфора,  был в  добром
расположении духа.
     Шубарин жестом пригласил гостя к  столику между двумя высокими креслами
у окна, где  уже  стоял наготове свежезаваренный  чайник.  Тулкун  Назарович
выбрал место,  которое  часа два  назад занимал  прокурор Камалов, а  хозяин
кабинета вернулся к  письменному столу  и взял конверт с долларами.  Положив
его перед человеком из Белого дома, сказал с улыбкой:
     --  Желаю  приятного  времяпрепровождения в Стамбуле,  там такие дивные
кофейни... Да и  вся страна зеленая, ухоженная, с мягким климатом, омывается
четырьмя морями...
     --  Жаль,  ты  не  можешь составить  мне компанию,  --  ответил  гость,
принимая из рук Шубарина пиалу с ароматным китайским чаем.
     -- Не огорчайтесь, теперь другие времена, у вас постоянный  заграничный
паспорт, и я непременно  захвачу вас как-нибудь  с собой  в Европу, по делам
банка я теперь часто вынужден буду бывать там... --  И  сразу без вступления
перешел к тому, ради чего он и вызвал  гостя, не пожалев тысячи долларов: --
Я  давно собирался расспросить вас об  одной  давней истории. Теперь-то  она
вроде и не имеет особого значения,  как говорится,  из-за срока давности. Но
любопытство порою меня гложет, хочется и на всех  архивных  делах расставить
точки над "и", такая уж у меня аналитическая натура, вы уж извините.
     Тут  гость, видимо, ошалевший от неожиданного щедрого подарка,  который
по местному обменному курсу  тянул  тысяч на триста  с гаком,  пришел ему на
помощь:
     --  Дорогой  Артур,  какие  могут  быть  между нами  секреты? Буду  рад
прояснить для тебя любую туманную ситуацию.
     --  А история  действительно  давняя,  связанная  с  головокружительным
взлетом бывшего районного прокурора Акрамходжаева.  Я  в ту пору находился в
Париже,  а вернувшись, застал  его уже  в Белом доме. Такие взлеты  в  наших
краях  случаются не часто.  Пост, на  который он метил  и  который заполучил
тогда,  зависел  от  вас.  Почему вы  ему  помогли, почему  он  в вас  нашел
покровителя? А если еще жестче -- какие аргументы он нашел против вас, чтобы
вы стали его союзником? Как он вынудил вас отдать этот пост ему?
     Гость,  чьи  мысли,  видимо,  уже витали  в  Стамбуле, с  удовольствием
рассмеялся:
     -- Артур, не перестаю удивляться  тебе, твоей проницательности. Ты что,
под столом сидел в моем кабинете, когда он меня битых два часа шантажировал?
     -- Шантажировал?! -- удивленно вырвалось у Шубарина.
     -- Да, самым натуральным образом. И скажу тебе, очень профессионально.
     -- Можно подробнее? -- попросил Японец, откинувшись на спинку кресла.
     -- Конечно, иначе  ты ничего  не  поймешь. Теперь-то, задним числом,  я
понял, они с Миршабом хорошо подготовились, собрали на меня подробное досье,
а  еще больше материалов  на  моих родственников.  Особенно  на  моего брата
Уткура, которого ты хорошо знаешь. В то время Сухроб с Миршабом работали уже
в  Верховном суде,  куда они  попали  только благодаря  тебе, я  навел тогда
справки. В  один прекрасный день у меня на работе раздается звонок, и Сухроб
настойчиво просит принять  его. Является  он с  двумя  папками  и с места  в
карьер просит рекомендовать его кандидатуру на вакантное место в ЦК. Получив
мой отказ, он придвигает ко мне две папки с уголовными делами на моего брата
Уткура.  Особенно опасным казалось последнее уголовное  дело, заведенное  на
Уткура уже в перестройку, когда почти вся автобаза,  опьяненная гласностью и
горбачевскими реформами,  потребовала завести на директора дело за поборы  с
каждого выгодного рейса. А Уткур руководил крупнейшей в  области автобазой с
огромным   парком   рефрижераторов,  большегрузных  автомашин  с  прицепами,
совершающих рейсы в соседние республики и даже за  границу. Но выручил тогда
Уткура ты, а  точнее люди  Ашота  и  Коста --  они заставили водителей взять
заявление обратно. Вот это дело  Сухроб с Салимом  собирались вновь открыть,
если я не помогу заполучить  им желанный пост. Разве это не шантаж? Впрочем,
если быть до конца откровенным,-- продолжал гость после некоторой  паузы, --
то  я помог  ему  не только  потому, что боялся огласки дела,  связанного со
взятками Уткура, но  прежде всего оттого, что  хотел видеть на этом ключевом
посту, контролирующем правовые  органы,  своего  человека.  Он  сам дал  мне
понять, что будет служить мне  верой и правдой  на  этой  должности,  если я
помогу. К  тому же он тогда показался мне интересной личностью, я  тоже  был
восхищен его статьями в  прессе. И еще:  Белый дом нуждался в притоке свежей
крови, в людях неординарных, широко мыслящих, демократически настроенных  --
таким он виделся мне в ту пору.
     --  В  позже  у  вас  изменилось мнение  о нем? --  бесстрастно спросил
Шубарин, хотя ответ его очень волновал.
     -- То,  что  он человек хваткий, неглупый -- это точно,  но  не  более.
Позже, работая с ним, я не однажды поражался широте его взглядов в статьях и
узости мировоззрения в конкретных делах. Я ведь ожидал, что с его приходом и
с   перестройкой  мы   основательно   переворошим  законодательство  и  даже
Конституцию  -- какие же толковые  были  у него  статьи о правовом нигилизме
властей! Позже  я понял,  что за него, так  же как  и за меня в  свое время,
написал  докторскую  диссертацию  какой-то  умный  человек. Я  даже  однажды
попытался узнать по своим каналам --  кто? Но мне ответили, что скорее всего
это человек  не  из  республики, но хорошо знающий наши  проблемы.  А скажи,
Артур, зачем тебе понадобилось узнать, как и каким образом Сухроб оказался в
Белом  доме?  -- вдруг без перехода спросил  Тулкун Назарович.  Старая лиса,
дремавшая   в  нем,   проснулась,   очнулась   от  предстоящих  стамбульских
предвкушений.
     Артур Александрович прекрасно знал, с кем имеет  дело,  и не обольщался
временной эйфорией собеседника, догадывался, что тот обязательно задумается,
почему вдруг  банкир заинтересовался  Сенатором. Он  даже обрадовался  этому
вопросу: лучше уж тут, в приятные минуты, получить  ответ из первых рук, чем
строить догадки наедине или наводить справки через третьих лиц.
     --  Я не знаю, в  курсе  вы или нет, но он  недавно вернулся из тюрьмы.
Сейчас он не у дел, хотя  мечтает занять  прежнее положение, а пока хотел бы
поработать в моем  банке на достойной должности. Вот почему я  должен знать,
каким образом, какой ценой он заполучил кресло в Белом доме. Да, я помог ему
и Миршабу занять ключевые посты в Верховном  суде. Но, беря вас за горло, он
не мог  не  знать, что мы с вами давние приятели, мне не нравится,  когда за
моей  спиной  шантажируют моих друзей,--  закончил  несколько  провокационно
Шубарин.
     -- Не огорчайся, Артур, дело давнее, я уже забыл эту историю.  Вся наша
жизнь состоит из  компромиссов. Он бы,  наверное, далеко пошел,  если  б  не
прокурор  Камалов. Думаю, что по большому  счету ему уже не подняться, опять
же из-за  Камалова. Пока он  прокурор  республики, Сухроба считать свободным
человеком нельзя, хотя он и на  свободе. Я знаю Камалова, компромиссы его не
устраивают, и  я вот что думаю: не спеши официально приближать Акрамходжаева
к себе. Другое  дело  помощь, деньги, личные  контакты.  А там видно  будет,
нынче события  быстро  разворачиваются: или арба развалится, или ишак умрет,
или падишах...  -- И гость поднялся, видимо, времени было  в обрез:  рейс на
Стамбул был раз в неделю, в среду, завтра.
     Как только  гость ушел, Шубарин глянул на платиновые стрелки "Роллекса"
-- до  обеда было еще  далеко.  "Ну  и денек, а  точнее деньки",--  вздохнул
Шубарин, такого старта в Ташкенте он не ожидал, а ведь  шел всего пятый день
по  возвращении  его из  Мюнхена. "Да,  старый  политикан  отработал  тысячу
долларов  сполна",--  решил  Артур Александрович. С Сенатором все встало  на
место: знаменитая  диссертация и  статьи  в  прессе  -- украденные труды его
бывшего  юрисконсульта,  это и  Тулкун Назарович  подтвердил. Все  сомнения,
версии, варианты, предположения в отношении Сенатора отпали сами собой.
     Но визит  человека  из  Белого дома  был  ценен  и  тем,  что тот  свое
отношение к Сенатору определил четко: его нельзя считать серьезной фигурой в
сегодняшней  борьбе  за  власть до  тех  пор,  пока  Камалов  занимает  пост
прокурора  республики.  А ведь он считал, что  за  время работы в Белом доме
Сенатор крепко сблизился с Тулкуном Назаровичем и сейчас, выйдя  на свободу,
может рассчитывать на  его поддержку в борьбе за возврат утерянных  позиций.
Сенатор без такой поддержки многое терял, многое, если не все...
     Косвенно гость  прояснил и  положение  Камалова.  С прокурором, видимо,
считались всерьез,  чувствовали силу.  Конечно,  Артура Александровича так и
подмывало  расспросить всезнающего человека как  можно  больше о Генеральном
прокуроре,  час  назад сидевшем  в  том  же  кресле,  но  боялся  вспугнуть,
насторожить Тулкуна Назаровича, тот мог и обрезать напрямик: "Слишком многое
ты хочешь  знать за  тысячу долларов".  Однако это хорошо,  что  неожиданная
командировка  в  Стамбул вновь свела  его с таким всесильным во  все времена
политиком, как Тулкун Назарович.
     "Обязательно надо захватить его с собой в Европу,  и в  самое ближайшее
время, там в  долгой дороге и  уюте  первоклассных отелей, возможно, удастся
прояснить положение Камалова и, может, даже узнать про тех, кто положил глаз
на  мой банк",-- решил  Шубарин, возвращаясь за письменный стол,  на котором
разом зазвонили все телефоны.


     После неожиданного звонка Газанфара  Сенатор на время потерял интерес и
к  чемодану,  и к  долларам.  Шубарину помог Камалов...  "Что  бы это  могло
значить? -- задумался он надолго в глубоком кожаном кресле. -- Вырвал из рук
мафии,-- продолжал рассуждать  он,-- значит, не обошлось тут и без Джураева,
не стал же он сам его отбивать, дело это рискованное...
     Джураев хорошо  знает  Шубарина,  и  у них был общий друг  --  покойный
прокурор  Амирхан  Азларханов,  чьи  труды  так  мне  пригодились... А  ныне
начальник уголовного розыска тесно  сотрудничает с Камаловым, и  тандем этот
представляет для  меня  существенную  опасность,-- констатировал Сенатор. --
Значит, Японец вошел в контакт с тем и другим. Остается узнать: давно ли они
нашли точки  соприкосновения  и почему прокурор и полковник помогли банкиру?
Что  за  этим  кроется?  Заключен ли был этот  неожиданный союз  до  поездки
Шубарина в Германию,  или все  вышло случайно, выкрали  все-таки  гражданина
США?"
     Как юрист, он не должен был сбрасывать со счетов столь важный факт, тут
вполне мог возникнуть вопрос о чести нового суверенного государства, отсюда,
вероятно, и  помощь. Все это предстояло выяснить и не спеша, осторожно: ныне
и  Шубарин  с  его финансовой  мощью, и  прокурор  республики,  и  начальник
уголовного розыска,  чью кандидатуру, говорят, прочили в министры внутренних
дел и даже шефом Министерства национальной  безопасности, представляли силу.
"Но как, каким  образом вызнать  об этом?"  -- мучился хозяин  дома,  скрипя
добротной кожей старого австрийского кресла.
     Вдруг забрезжила  мысль...  Надо найти тех, кто дерзнул выкрасть  гостя
всесильного Японца,--  это мог быть  или сумасшедший, или человек, считающий
себя ровней Шубарину и даже  сильнее его. Да,  именно сильнее, вряд ли ровня
рискнет тягаться  с  Артуром: в  Ташкенте преступный мир хорошо  знал, какой
силой обладает  Японец.  После гибели  Ашота  и  жестокой  расправы с бандой
Лютого  Коста с  Кареном упрочили  свое  положение в  столице.  И если Артур
Александрович  втайне  от  него  и Миршаба вошел  в  контакт с  "москвичом",
следовало  сблизиться  с  теми,  кто  решил  в  самом  начале  помешать  его
банковской деятельности.  Но это  только  в том случае,  если  американца не
выкрали какие-нибудь сумасшедшие, новые волчата, ошалевшие  от вида разового
чека почти в полмиллиона долларов, выписанного небрежно Гвидо Лежава.  Могло
быть и такое: ныне  и  в  Ташкенте полный беспредел.  После  убийства Нарика
Каграняна и Вали вместе с телохранителями у ресторана "Ереван" в столице  не
стало единого хозяина  уголовного мира, хаос,  как  и во всем, что  ни день,
объявляется новая  банда, причем  из  вполне добропорядочных,  казалось  бы,
граждан, еще вчера ни в чем не замешанных и не замеченных в уголовной среде.
Или заезжает в благополучный город  на  гастроли  залетная  компания  крутых
рэкетиров, в таком случае  и вовсе ищи ветра в поле. Поистине смутное время,
беспредел...
     Поэтому следовало не  спешить, действовать осторожно,-- Шубарин не  тот
человек,  на  котором можно без  раздумий ставить крест,  правильно  говорят
русские:  не  руби  сук,  на  котором  сидишь.  Но если выяснится, что Артур
действительно  спелся за  его спиной с "москвичом" и  против  него действуют
серьезные люди, вот тогда и переметнуться от него не грех... А пока... нужно
прежде всего встретиться с Миршабом, рассказать обо всем. Если  понадобится,
через  Газанфара  и через  уголовные  связи  надо  выйти  на тех,  кто решил
тягаться с Шубариным и выкрал его американского гостя.
     Это решение несколько успокоило Сенатора, и  он,  вспомнив про чемодан,
резво сорвался с  места  -- сколько же  ему положили долларов и положили  ли
вообще?  Судя   по  весу,  "деревянных"  денег  ему  не  пожалели,  чемодан,
перехваченный поверху  бельевой веревкой, сегодня был  куда  тяжелее, чем  в
первый раз.  Откинув крышку, Сенатор ахнул: чемодан до верха был заполнен...
конфетами, редкими  ныне шоколадными конфетами.  На минуту он  растерялся --
что бы  это  значило?  Но тут  же  лихорадочно сунул руку в глубь чемодана и
вытащил плотную банковскую упаковку, она оказалась  пачкой долларов. Судя по
толщине пачки -- оценил он  привычно -- сто штук! Десять  тысяч  долларов! А
может, это еще не все?
     От  волнения,  нетерпения  он  не стал рыться,  а  вывернул  содержимое
чемодана на ковер, но среди  пачек  долларов больше  не было.  Однако рублей
было гораздо больше, чем  в прошлый  раз, миллионов пятнадцать, как прикинул
на  глазок Сенатор,  хотя  мог и ошибиться:  его  визуальный  опыт  все-таки
строился на сторублевках, а тут купюры  были покрупнее, к которым он  еще не
привык. Но в любом случае -- пятнадцать миллионов или двадцать -- количество
радовало, он ведь рассчитывал на сумму гораздо меньшую, а о долларах даже не
мечтал, не предполагал, что хан Акмаль, оказывается, давно знал им цену.
     Сенатор повеселел, и мысль  об альянсе  Японца с его  кровными  врагами
перестала тревожить  душу. Власть и деньги магически действуют на  человека,
философствовал он, укладывая вновь  в чемодан миллионы из Аксая.  Доллары он
определил в  особый ящик старинного двухтумбового  письменного стола,  ловко
переоборудованного под домашний сейф, чувствовал, что  они скоро пригодятся.
Ведь он обещал Сабиру-бобо  после встречи с  московскими  адвокатами  самому
выехать   в  первопрестольную,  чтобы   на  месте  руководить  операцией  по
вызволению хана  Акмаля из подвалов  КГБ  --  с  такой  пачкой долларов  и с
миллионами "деревянных" можно было рассчитывать на успех.
     Упрятав  "деревянные" в чемодан, доллары в  сейф, он  раздумывал: то ли
самому собрать конфеты с  ковра, то  ли позвать кого из  домашних, как вдруг
снова раздалась настойчивая  трель звонка, очень похожая на междугородный, и
он рванулся к телефону. Но звонок оказался местным,  звонил Миршаб. Он, даже
не расспросив о здоровье, поездке, так же как и Газанфар час назад, сказал с
тревогой:
     --  У  меня  есть важная новость.  Не возражаешь, если  я подъеду через
полчаса?
     Сенатор  машинально обронил "да", и  разговор тут  же оборвался. "Ну  и
денек, что ни  новость, то какая-нибудь пакость..." -- чертыхнулся Сенатор и
поспешил на  кухню,  чтобы распорядиться  насчет  завтрака и насчет  конфет,
разбросанных на полу.
     Миршаб появился  чуть раньше  назначенного срока. Еще  в  окошко Сухроб
Ахмедович увидел, какое озабоченное лицо  у  его  верного соратника, заметил
он,  и как тот нервно хлопнул дверцей новенькой "девятки", а ведь Салим умел
держать  себя  не хуже Шубарина,  чья манера поведения у них  почиталась  за
образец. Но, войдя в дом, Миршаб любезно поздоровался с женой Акрамходжаева,
пошутил с детьми, и, глядя на этого улыбчивого, с иголочки одетого человека,
вряд ли  можно было сказать,  что его одолевают какие-то проблемы, заботы...
Салим  держался прекрасно, и хозяин дома  порадовался за своего друга. И тут
Сенатор вспомнил  однажды оброненное Шубариным: мужчина должен нести тревогу
в себе, хранить ее тайну, не расплескав из нее ни капли, ибо тревога, словно
ртуть,  опасна  для  окружающих,  особенно  для  близких, домочадцев. Но как
только  они  остались одни,  у  него  в  кабинете, беспечность,  любезность,
радушие тут  же слетели с лица Салима. Он, конечно, сразу приметил чемодан у
письменного  стола, даже приподнял его,  сообразив, что там деньги из Аксая,
но расспрашивать о поездке не стал.
     Миршаб устало плюхнулся в кресло и поспешил сообщить явно обеспокоившую
его новость.
     --  После  твоего  отъезда в  Аксай  вечером  я узнал  из неофициальных
источников сногсшибательную весть, что в "Лидо" во время презентации выкрали
важного гостя Шубарина, того самого американца, что сидел на банкете рядом с
тобой. В тот день, когда ты встречался с Сабиром-бобо, Шубарин перетряс весь
город,  но  тщетно,  американец  словно  сквозь   землю  провалился.  И  тут
происходит невероятное:  прокурор республики и  начальник уголовного розыска
каким-то образом  тоже узнают об  этом факте, хотя  официальных сообщений  о
пропаже гражданина США  нигде не  было. Ко  мне, как и к Камалову, поступают
сводки  происшествий и по линии КГБ,  и  по линии МВД. Но Камалов  и Джураев
знают  не  только  о похищении, но даже располагают сведениями, кто  решился
испортить Артуру праздник, и выручают  Шубарина. И я  сразу  насторожился: с
чего бы это Камалову проявлять столь щедрый жест в отношении Японца? Ведь он
не может не знать, что мы с тобой числимся  у него в друзьях, а мне на Новый
год в ресторане он прямо  сказал:  "Я  включил счетчик, слишком много  вы  с
Сенатором мне  задолжали".  Так  не  спелся  ли  за  нашей  спиной  Артур  с
прокурором  и с этим  вездесущим  полковником Джураевым? Если так, мы должны
быть с Японцем предельно осторожны  и ни в коем случае не делиться планами в
отношении "москвича". Судя по весу  чемодана,  судьба Камалова решена,-- для
Сабира-бобо смерть прокурора равна жизни хана Акмаля...
     Миршаб вдруг замолк и потянулся к чайнику, о котором они забыли.
     -- Да, денег  на это Сабир-бобо не пожалел, --  ответил Сенатор, как бы
освобождая себя  от отчета за поездку  в Аксай,  а главное,  от упоминания о
пачке  долларов.  Но вдруг, словно разгадал какую-то тайну,  встрепенулся  и
спросил: -- А не может быть так: Камалов сам специально подстроил похищение,
чтобы найти  зачем-то ход к Артуру, внести между нами разлад. Тем более если
в  деле замешан  полковник Джураев, большой мастак  по части головоломок для
криминальной среды.  Тут  все надо  взвесить...  -- Теряя Артура, мы  теряем
многое, особенно сейчас, когда он стал банкиром, вышел на Европу.
     Миршаб как-то странно посмотрел на  своего однокашника, но  тут же  без
раздумий ответил:
     -- Рассуждаешь ты логично,  я тоже об этом подумал, но, наверное,  я не
стал бы тревожиться, беспокоить  тебя  с дороги, если не позаботился узнать,
кто же попытался наступить на хвост Шубарину.
     -- И кто же такой дерзкий? -- вырвалось нетерпеливо у хозяина.
     -- Некий Талиб Султанов, вор в законе. Живет  в Рабочем  городке, где и
Наргиз, там и держали этого американского грузина.
     -- Значит, Артур отказался платить выкуп за своего гостя? Обычный рэкет
-- зачем же иначе Талибу рисковать?
     -- Не спеши. Я вначале тоже так думал, но в том-то и дело: никто выкупа
и не требовал,  Артур не стал бы рисковать жизнью друга, ты  ведь знаешь его
щепетильность, заплатил  бы.  Хотя потом, после отъезда  гостей,  устроил бы
крутую  разборку  -- Коста с Кареном нынче в большом авторитете. Кроме того,
известно: ночью Артур  давал  двести пятьдесят тысяч только  за  след своего
друга, а к утру уже полмиллиона. Нет, тут дело не в деньгах.
     -- Зачем же тогда выкрали, если не из-за выкупа, как обычно?
     -- Вот этого я пока понять не могу, и при случае нам не мешает выяснить
ответ  -- почему? Слишком много появляется у  Артура тайн от нас, хотя ясно,
что прокуратура с уголовным розыском к похищению отношения не имеют.
     -- Да, дела... Хотя, признаться, за полчаса до твоего звонка я уже знал
об этом, -- ошарашил вдруг Сенатор гостя.
     -- Как знал? -- удивился Миршаб. -- И даже знал, кто выкрал?
     -- Нет, этого я не знал, но  очень заинтересовался  людьми, дерзнувшими
стать поперек дороги Артуру. При  определенных обстоятельствах они могут нам
с тобой сгодиться или мы сможем разыграть эту карту в своих интересах.
     -- Кто же тебе сообщил? -- перебил нетерпеливо Миршаб.
     -- Газанфар.
     --  А  я  про него как-то забыл. Молодец!  Вот  ему и  следует поручить
тщательнее присмотреться к прокурору, может, тогда и найдется отгадка  тайны
-- почему Камалов помог банкиру.


     Газанфар Рустамов не обрадовался возвращению  Сенатора  из  "Матросской
тишины"  не только из-за  того, что понимал: отныне работы, и рискованной, у
него прибавится. Он  был в обиде, что тот не выполнил своего обещания, когда
работал  в ЦК,--  тогда, занимая такой высокий пост, он легко мог продвинуть
его на  место одного из районных прокуроров столицы,  а если в  какую-нибудь
область, то и прокурором города.  А теперь он сам без портфеля, почти никто,
а сведения из прокуратуры все равно будет требовать и даже в большем объеме,
чем  прежде, ведь  пока  Камалов  -- прокурор  республики,  Сенатор не может
чувствовать себя  свободным человеком,  хотя и  вырвался на волю. Как  юрист
Газанфар догадывался об этом, ибо знал за ним немало грехов, и даже за часть
этих прегрешений Сенатору "светила" высшая мера.  Вряд ли смерть  Парсегяна,
главного свидетеля,  заставит Камалова отступиться, опустить руки,--  не тот
человек. Пока  Сухроб Ахмедович пребывал в "Матросской тишине", Миршаб редко
беспокоил  его,  может,  оттого,  что с  первого дня он работал  как  бы  на
Сенатора, а может, человеку из Верховного суда было не до Газанфара: Камалов
наверняка сел и  ему  на  хвост,  ведь он-то знает,  что Сенатор  с Миршабом
друзья не разлей вода, еще  со студенческой скамьи, и ныне  сподвижники, так
сказать, а прокурор, видимо, поставил цель сделать их сокамерниками, об этом
многие догадываются.
     Узнав  от  Татьяны  Шиловой   сногсшибательную   новость   о  похищении
американского  грузина,  а главное,  о неожиданной помощи  прокурора банкиру
Шубарину,  он  тут  же позвонил  Сенатору,  ибо знал  цену сообщению. Важной
информацией он как  бы напоминал о себе, что работает, не  дремлет, но  имел
еще и дальний прицел: думал,  что Сенатор переключится на Японца, заподозрив
того  в связи с прокуратурой,  и надолго оставит  его в  покое, но не тут-то
было.
     Уже на другой день у него на работе раздался звонок:  Сенатор приглашал
его в гости,  давно,  мол,  не виделись,  не ели плов из  одного  лягана, но
Газанфар  представлял,  что  за угощение предстоит, хотя плов приготовили на
самом деле  -- из красного риса "девзера"  и  мяса свежезабитого барашка.  В
гостях он оказался не один, пожаловал и Хашимов.
     За дастарханом о делах не  говорили, вскользь поминали события минувших
дней, беседовали  больше  о  личном,  о  женщинах,  кулинарии,  благо  щедро
накрытый стол позволял поддерживать эту  тему. Нарочито избегали политики, а
значит,  дня  сегодняшнего  и  завтрашнего.  Но  как  только  перебрались  в
просторный кабинет  Сенатора,  куда  на  заранее  сервированный  стол подали
зеленый китайский  чай, пластинку словно перевернули. Разговоры пошли только
о  политике,  о  насущных  проблемах,   о   дне  сегодняшнем,  но  больше  о
завтрашнем...  И Газанфар, уже было засомневавшийся, что  его пригласили  не
только на плов, понял сразу, что зван ради какого-то конкретного дела. Он не
ошибся. Сухроб Ахмедович вдруг без перехода спросил:
     -- Перед самым моим арестом мы говорили с вами о новом отделе по борьбе
с   организованной  преступностью   в  прокуратуре,  куда   Камалов   набрал
сотрудников из КГБ. Этот отдел нас и тогда интересовал, интересует и сейчас,
он -- главная опора Камалова в прокуратуре.  Удалось ли вам сблизиться с его
работниками и есть ли у вас шанс каким-то образом перевестись туда?
     Газанфар  понял,  что  не ошибся  в  своих предположениях.  Сенатор  не
успокоится до тех пор, пока не сведет  счеты с "москвичом", и в этой борьбе,
как он полагал, ничьей быть не может: или -- или. А для него самого подобное
развитие событий становилось слишком опасным -- Камалов не тот человек, кого
можно  легко  поставить  на  колени,  таких   останавливает  только  смерть.
Газанфару  была известна  судьба  легендарного снайпера Арифа,  погибшего  в
собственной  западне,   да  и  судьба  специально   привезенного  из  Домбая
"альпиниста", не успевшего  сделать даже выстрел в больнице. Нет... он хотел
жить.
     Но и отказаться прямо Рустамов не мог,-- Сенатор с Миршабом жалости  не
знали, от них тоже жди пули хоть в лоб, хоть в спину, поэтому он сказал:
     -- Важную информацию, что я передал вам накануне, мне поведали именно в
этом отделе. Помните, я говорил, что у меня там работает знакомая девушка --
Таня Шилова,  вы  ее видели со мной  когда-то в  "Лидо", вот она случайно  и
проговорилась...
     -- Вот и прекрасно. Значит, все-таки  нашли  лазейку туда. А  сообщение
действительно  важное,  и мы его  оцениваем по  достоинству,  --  и  Сенатор
протянул  гостю  запечатанную  пачку  тысячерублевок,  оказывается,  заранее
приготовленную на столе и прикрытую салфеткой. -- Возьмите, вы заслужили.
     Газанфар, не рассчитывавший  на такую  щедрость, поблагодарил и спрятал
деньги в карман пиджака. "Сто тысяч! Не мало, но это скорее аванс за  что-то
рисковое, надо ухо держать востро", -- подумал он, а вслух сказал:
     -- Да,  мне казалось, что  я нашел ключ  к отделу,  Таню  там  уважают,
ценят. Но случилось непредвиденное: в нее влюбился парень, ее  коллега, тоже
бывший сотрудник КГБ, Костя Васильев и, кажется, пользуется взаимностью. Вот
этот  капитан,  возглавлявший  главную  группу  захвата  при задержании хана
Акмаля,  любимец  Камалова,  и  перечеркнул все  мои  труды. Эта  неожиданно
сложившаяся обстановка напрочь исключает теперь возможность перейти в отдел,
разве что по  личному приказу Камалова,  иначе меня не поймут. А я у него не
пользуюсь уважением, чует он что-то, иногда так посмотрит...
     -- Да, брат, ситуация... -- вздохнул Хашимов.
     -- Как близко ты был у цели! - огорченно поддакнул Сенатор. -- Но ты не
теряйся, не опускай руки, ведь женское сердце изменчиво. Продолжай оказывать
знаки  внимания,  не скупись  на цветы  там, на подарки,  а вдруг... Тогда и
переход в отдел будет понятным и закономерным.
     Разговор как-то вдруг  увял, словно пропал к  нему интерес, и  Газанфар
почувствовал,  что  приятели  пожалели  о щедром  авансе,  но  деньги были в
кармане,  и  это  радовало,  грело.  Выпили  еще  чаю,  вновь  вернувшись  к
достоинствам зеленого китайского чая "лунь-цзинь",  и,  когда все катилось к
пристойному завершению, Миршаб вдруг спросил:
     -- Газанфар,  а вы не слышали, кто  же все-таки  подложил такую  свинью
Артуру?
     Гость ответил, что не знает, не слышал. И тут Сенатор на всякий случай,
как он позже объяснит Миршабу, поинтересовался:
     -- А  вы  случайно не  знаете ли Талиба Султанова, он недавно в Мюнхене
побывал?
     Оба невольно впились взглядами в гостя.  Но Газанфар, уже видевший себя
за карточным столом со ста тысячами в кармане и оттого не заметивший жгучего
интереса собеседников, беспечно ответил:
     --  О том, что  Талиб побывал в  Мюнхене, не  слышал, да и  что ему там
делать? А  его хорошо знаю, он человек авторитетный, в уголовном мире  имеет
вес.
     -- Вы с ним лично знакомы? -- вырвалось у Акрамходжаева, не поверившего
в такую удачу.
     --  Да,  конечно.  А зачем  вам  Талиб  понадобился?  Я  знаю  людей  и
покруче,--  оживился Газанфар,  ему хотелось быть ближе к уголовникам, чем к
прокурору Камалову, и порадовать не мешало своих хозяев за щедрый аванс.
     Миршаб с Сенатором быстро переглянулись, словно сговорились, обменялись
какими-то  знаками,  как  за  карточным  столом, и Сенатор, получив  "добро"
компаньона, сказал жестко:
     -- Это Талиб выкрал гостя Шубарина.
     Газанфар побледнел: он решил, что опять вляпался в какую-то историю. Он
ведь хорошо  знал, чем  были обязаны эти два  человека Шубарину. Значит, они
подозревали его в сговоре против них.
     --  Зачем  же он  "наехал" на  Шубарина? Японец  мало кому  по зубам  в
Ташкенте. В городе помнят, как Коста один из "узи" завалил всю банду Лютого,
решившего обложить  данью  "Лидо",  а  потом сжег их всех,  как собак...  Не
понимаю... -- покачал головой Рустамов.
     -- Вот  мы  и хотим знать, почему  этот Талиб  дерзнул поднять  руку на
нашего друга, а значит, и на нас. Кто стоит за ним? -- вмешался  в  разговор
Миршаб  и  вдруг,  неожиданно  не только для Газанфара,  но  и для Сенатора,
достал из внутреннего кармана пиджака точно такую же пачку тысячерублевок  и
пододвинул  их к "Штирлицу" со словами: -- А это от меня  лично.  Постарайся
узнать, что к чему, а главное, что он намеревается предпринять против нашего
друга.  Но... сведения,  даже  если они будут  касаться жизни Артура, прежде
должны поступить к нам, не стоит отвлекать и беспокоить Шубарина, он большие
дела затеял, а Талибом мы займемся сами, понял?
     -- Да.  Я знаю, что  вы  друзья с Артуром  Александровичем,  он  и  мне
глубоко симпатичен.  И  с Коста мы  приятели,  я часто выручал его, когда он
сидел,--  бормотал вконец растерявшийся Газанфар,  но  пачку денег торопливо
прибрал.
     "Что-то они сегодня  слишком щедры", -- мелькнула  на секунду тревожная
мысль,  но  думать --  почему?  --  не  хотелось,  двести  тысяч  не  давали
сосредоточиться, приятно грели душу...
     --  Ну,  теперь, когда у нас появился шанс обезопасить  нашего дорогого
Артура,  мы можем сказать  и  "оминь", --  подытожил встречу Сенатор, и  они
дружно встали из-за стола.


     Таня Шилова, передав важную информацию для Газанфара, поняла, что и она
втянулась в схватку, где ей отведена не последняя роль. Осознавала она и то,
что в борьбе,  затеянной прокурором  республики,  ничьей  быть не может, все
зашло  слишком  далеко:  три  подряд  покушения  на  Камалова  --  наглядное
подтверждение тому.
     Не  могла она  не  понимать,  что отныне  пост  Генерального  прокурора
приобрел невероятную  значимость,  и человек, занимающий большой  кабинет  в
здании  на  улице  Гоголя,  становился  ключевой фигурой  в  политической  и
экономической  жизни   республики.  Поэтому   кресло  Камалова  вдруг  стало
притягательным  для  многих  кланов,  желающих  поправить  свое общественное
положение,   подняться  на  такую  ступень  власти,  откуда  можно  было  бы
расправляться, опять же руками закона, с соперниками и недругами.
     Камалов,  конечно,  день  ото  дня ощущал  нарастающее  со  всех сторон
давление, но имел он и прочную, мало заметную для посторонних глаз поддержку
первого  законно  избранного  президента,   человека   достаточно  жесткого,
властного, видевшего  далеко вперед,  кстати,  и  разгадавшего предательство
Горбачева одним  из первых  среди  руководителей союзных республик.  Это он,
экономист и финансист по образованию, имевший громадный опыт государственной
и хозяйственной работы, своими  конкретными, четкими вопросами всегда ставил
косноязычного краснобая Горбачева в  тупик, разбивая его маниловские мечты в
пух и прах, а иногда и вовсе загоняя того в  неловкое положение как человека
некомпетентного. Мстительный  Горбачев  заметил  это сразу и держал того  на
расстоянии,  приближая к себе людей  легковерных, необязательных,  неверных,
что и  подтвердил август 1991  года,  когда за  него  не вступился  ни  один
секретарь ЦК союзных республик.
     Но  у  президента  были  связаны  руки   каждодневными   заботами:  как
одеть-обуть, накормить  многомиллионный народ, живший все хуже  и хуже из-за
оборвавшихся    хозяйственных    связей   --   результата   псевдодеятельной
горбачевской  "перестройки".   Только   благодаря   его  личному  авторитету
сохранялся  межнациональный мир в крае, быстро  гасились возникающие то тут,
то там на границах этнические конфликты, каждый из которых без  твердой руки
перерос бы  куда в более  мощный  Карабах. Он  хотел  сохранить  гражданское
согласие любой ценой  и добивался этого.  У Камалова не  было  времени, да и
обстоятельства  не способствовали  тому, чтобы  сблизиться с президентом, но
как прокурор он ощущал, что в тяжелые минуты, когда его окончательно загонят
в угол, он  может обратиться к первому  лицу и наверняка  получит  помощь. В
этом "москвич" не сомневался.
     Часто  на  совещаниях  со  своим отделом  по  борьбе  с  организованной
преступностью, на которых  присутствовала и  Татьяна, он говорил:  "Я думаю,
президент  одобрит  наше решение". Догадывалась  она  и  о  том, что  борьба
подошла  к  какой-то  решающей  фазе,  события набрали  ход,  и,  видимо, ей
придется теперь  регулярно снабжать Газанфара дезинформацией.  Но тут, когда
она понадобилась Камалову  как никто другой, случилась неожиданная накладка,
способная  свести  на  нет  все  планы  прокурора.  В  нее  влюбился  --   и
по-настоящему, она это чувствовала -- ее коллега по отделу Костя Васильев, и
это заметили все  вокруг,  включая  Газанфара. Если он  и прежде остерегался
заходить в отдел оттого, что не  мог найти контакт с ее коллегами, кстати, в
большинстве своими ровесниками, то теперь, когда все вокруг связывали ее имя
с Костей, его визиты объяснять  стало  просто невозможным. Не могла  же  она
сказать Косте, что Газанфар  сотрудничает с мафией, что перед ней поставлена
задача снабжать его ложной информацией, и  чтобы Костя не вздумал устраивать
здесь сцен ревности.
     Конечно, будь у нее иной склад характера, держать  двоих  молодых людей
на  дистанции,  не выпуская  обеих  из  поля зрения, не составило бы особого
труда. Девушки  сплошь  и  рядом  поступают  именно так,  но  Шилова не была
кокеткой,  и  ей  приходилось  трудно.  Ей было  уже двадцать  пять, в  этом
возрасте  в Средней Азии большинство  ее  сверстниц  готовили своих детей  к
школе,  а она была только впервые  серьезно влюблена.  Единственный мужчина,
который  ей нравился  до  сих пор,  был  Камалов,  но  эту влюбленность  она
воспринимала  как  любовь  к  киногерою  или  киноартисту,  понимая,  что их
разделяет время, целая эпоха. В Косте она чувствовала цельную, себе подобную
натуру,  ценила  в  нем  безоглядную  верность долгу  и даже  преданность  к
Камалову. Гордилась  тем,  что он занят серьезным  мужским  делом и  в своей
среде  пользуется авторитетом. Заметила она, что окружающие сразу единодушно
восприняли их как достойную пару, что еще более осложнило положение Шиловой.
Она понимала, что не может сказать Камалову: извините, я не могу любезничать
с Газанфаром, у меня иные личные планы. И Костю, который ей нравился, терять
не хотелось, но и Камалова подвести не могла.
     Газанфар,-- впрочем, как  и многие  другие,  видимо,  знавшие за  собой
кое-какие  грехи,--  враждебно  встретил  появление  нового  отдела,   хотя,
казалось, одним делом заняты,  возможно,  он чуял, что отсюда может исходить
угроза   и   ему.   Отдел   по  борьбе   с   организованной   преступностью,
укомплектованный  полностью   бывшими   работниками   КГБ,   существовал   в
прокуратуре как бы  сам по себе, и потому частые контакты старых сотрудников
с новичками бросались в глаза. И  Газанфар,  на чьих глазах развивался роман
Шиловой, вдруг  растерялся: он действительно побаивался ребят из  ее отдела.
Они  казались ему  куда опаснее  больного Камалова, и обретать личного врага
при его двойной жизни, да еще такого, как Васильев, ему не хотелось. Он даже
решил,  что  канал  в  столь  важный  для Сенатора  отдел перекрыт  для него
навсегда. Отчасти он  даже  обрадовался  сложившейся  ситуации,  уж  слишком
рисковая затея  -- вести  двойную  игру с  таким  отделом.  И  для "сиамских
близнецов"  случившееся должно было послужить весомым аргументом,  чтобы  не
рассчитывали  впредь  на возможность  утечки  информации из  главного отдела
прокуратуры.
     Поначалу ожидания Газанфара вроде оправдались -- сообщение вызвало шок,
но всего лишь  получасовой, к  концу  беседы  Сенатор  сказал, что  не стоит
опускать  руки,  мол,  сердце  девичье  переменчиво,  следовало  ненавязчиво
оказывать знаки внимания,  продолжать играть роль влюбленного, а вдруг...  В
общем,  Сенатор  с  Миршабом  понимали  важность   работы  ключевого  отдела
прокуратуры республики и любой ценой желали иметь  информацию о ее ближних и
перспективных планах.
     Татьяна по-женски  чувствовала,  что Газанфар  побаивался  ребят из  их
отдела, ощущала она это еще до романа с Костей, а уж как пошли разговоры, он
стал и вовсе обходить их отдел стороной.  Но Шилова не была бы Шиловой, если
б в таком деле поставила личное выше служебного, а точнее -- долга. В минуты
отчаяния она  даже  искала  повод,  чтобы поссориться с Костей, не навсегда,
конечно,  а месяца  на  два-три. К  тому времени, как  она  думала,  события
получат какую-то  развязку, держать предателя в  прокуратуре республики было
делом рискованным, даже в интересах важной операции, об этом Камалов однажды
обмолвился сам. Видимо, Газанфар Рустамов оставался на свободе не  только по
причине  тайных  целей  прокурора,  а  из-за  того, что,  наверное,  на него
собирали  серьезный материал, факты,  чтобы не ускользнул от правосудия, как
Сенатор,--  Камалов  уже  был научен горьким  опытом. Возможно, Газанфар, по
планам прокурора, мог стать главным свидетелем обвинения вместо отравленного
в подвалах КГБ  Артема Парсегяна.  Вполне вероятно, что коллеги уже собирали
компромат на  Рустамова. В общем, обе стороны имели побудительные причины не
обрывать связей, но как это воплотить в реальности?
     Первой все-таки ход нашла  Шилова, придумала повод, чтобы обращаться  к
Газанфару регулярно. Юриспруденция -- дело волокитное, изводятся горы бумаги
на  постановления, решения,  проекты законов, указов, предписаний, не говоря
уже о  томах уголовных дел, из которых то и  дело требуются  выписки, копии.
Лучшие переплетчики города мечтают попасть работать хоть в штат прокуратуры,
хоть  по  договору, тут в год переплетают тысячи  и тысячи томов, простоя не
бывает  никогда -- ни  зимой,  ни летом. Плодил бумаги и  отдел,  в  котором
работала  Татьяна, и  здесь  то  и дело требовалась то копия, то выписка,  а
всякую  бумажку  наверх требовали срочно, сию минуту  --  хоть  разорвись, и
каждый  раз  Шиловой  приходилось бежать  на  поклон  к  молодому  человеку,
обслуживавшему в подвале прокуратуры множительную технику. Но туда бегала не
она одна, и всем хотелось быстро. Раньше она в таких  случаях обращалась  за
помощью к Газанфару,  ибо он часто подвозил и с работы, и на работу на своей
машине Улугбека,  парня, обслуживавшего мощный ксерокс,-- он и  выручил.  На
бумагах из ее отдела часто стоял гриф "Секретно", и по инструкции она должна
была  присутствовать рядом  при  размножении, так  она  и  поступала, хотя и
Газанфар, и Улугбек посмеивались над ней, над ее пунктуальностью,  показывая
на пачки документов с таким же грозным грифом, дожидавшихся своей очереди  и
день,  и  два.  Вспомнив  про ксерокс,  она поняла,  что  нашла  способ, как
поддерживать  отношения  с Рустамовым. Больше того, поняла, как,  не вызывая
подозрений, она сможет  снабжать его дезинформацией --  будет оставлять  под
каким-нибудь  предлогом документ для  размножения  минут на десять-двадцать.
Этого времени вполне  достаточно,  чтобы Газанфар уяснил суть бумаги; копии,
наверное,  ему  не  требовалось. Но этот вариант надо было еще согласовать с
Камаловым.
     Приняв решение, она  тут  же решила опробовать свою  идею. С Газанфаром
она не виделась уже больше месяца и переживала: вдруг  получит  указание  от
Камалова  передать Рустамову очередную  срочную  дезинформацию, а ее система
еще  не  задействована.  Костя  отсутствовал --  выехал  на задержание особо
дерзкой  и  жестокой  банды  рэкетиров,  действовавших  на   границах   двух
республик.
     Выбрав наугад из папки документ без грифа "Секретно",  она поднялась на
третий этаж к Газанфару без предварительного звонка, хотя в прокуратуре была
и  местная  телефонная связь,-  ей  хотелось  нагрянуть  к  нему неожиданно.
Подойдя к  кабинету  Рустамова,  Татьяна  решительно,  как бы  беззаботно, с
улыбкой на лице  рванула  дверь  на себя, но она  оказалась  закрытой,  хотя
полчаса назад  в  окно она видела, как Газанфар вошел в здание  прокуратуры.
"Наверное,  вызвали   к  начальству",  --  решила   она   и  уже  собиралась
ретироваться,  как  вдруг  услышала за  дверью  слабый  шорох.  Она  тут  же
склонилась к замочной скважине -- кабинет оказался заперт изнутри.  "Что  бы
это значило?" -- мелькнула  мысль, и она решила прояснить ситуацию до конца,
тут же постучала и весело крикнула:
     -- Газанфар, это я!
     Она  почти  прильнула  ухом к  полотну двери и  отчетливо услышала, как
громыхнуло что-то  железное,  а затем  последовал скрип  задвигаемого  ящика
письменного  стола, и  сразу быстрые шаги  по  направлению к двери и  мягкий
скрежет хорошо подогнанного замка.
     -- А я уже подумала, что ты прячешь  хорошеньких  практиканток в шкафу,
-- сказала, входя, Татьяна и шутя заглянула под стол.
     Все получилось мило, естественно, в высшей степени кокетливо, и с  лица
Газанфара сползла заметно старившая его тревога.
     -- Да вот "молния" на брюках забарахлила,  ремонтом занялся, -- нашелся
он наконец и пригласил Татьяну сесть.
     "Что-то для "молнии" тяжеловатый грохот", -- подумала Шилова, но вслух,
продолжая  кокетничать,  чего прежде  за  собой не  замечала,  изложила свою
просьбу. Все время  разговора ее так и подмывало спросить  напрямик:  чем же
ты, мерзавец, занимался за закрытой дверью  и что спрятал в столе? Возможно,
такое желание возникло оттого, что на  столе  лежала явно  забытая крышка от
какого-то прибора, на которой она четко прочитала "Сони", но как ни силилась
отгадать, от чего она, так и не поняла, хотя чувствовала, что  это деталь от
той вещи, что спрятали. Улыбаться, кокетничать  у нее больше  не было сил, и
она встала, но в  эту минуту пришел в себя окончательно и Газанфар, вспомнил
наставления  "сиамских  близнецов" и  попросил  ее  на  секунду задержаться.
Загородив  собой  зев распахнутого  сейфа,  он достал  роскошно  упакованную
коробку итальянских конфет "Амаретто" и протянул гостье:
     -- Говорят, очень вкусные, специально для красивых девушек...
     Татьяна,  поблагодарив,  приняла  подарок  и  выпорхнула  из  кабинета,
считая, что контакт она может  возобновить в любое удобное  для себя  время.
Приблизительно  то  же самое  подумал  и Газанфар,  но  крышку от  аппарата,
прослушивающего  разговор  сквозь  стены,  спрятал все-таки с  тревогой: ему
показалось, что  Шилова  заметила  его  беспокойство  именно  по поводу этой
детали на столе, да и его байку про "молнию" вряд ли приняла всерьез.


     Прошло только  десять дней после показа по  телевидению презентации  по
случаю открытия банка "Шарк", как  на Шубарина обрушилась прямо-таки  лавина
предложений о размещении  все  новых и  новых  капиталов: звонили, приходили
лично,  передавали  по  факсу.  Шквал неожиданных  заявок  приободрил Артура
Александровича,  он все-таки опасался,  что  похищение Гвидо  Лежавы получит
огласку, и банк, еще толком не открыв дверей, окажется в изоляции. Возможно,
и вся затея  с американцем была  задумана, чтобы запугать серьезных, весомых
вкладчиков, но даже если так, заговор  с  треском провалился -- деньги текли
полноводной рекой. Он  видел  это и по географии предложений, и по  тому, от
кого  они поступали,-- многие  могучие  организации республики решили  иметь
дело с ним. Список желающих сотрудничать с его банком, который  появлялся на
дисплее компьютера, особенно радовал Шубарина. Ведь он-то хорошо знал, какой
клан контролировал ту или иную отрасль в крае или кто конкретно стоял за тем
или  иным крупным  заводом, объединением, преуспевающим хозяйством, трестом,
концерном. Предложения были не только из Ташкента, Бухары, Джизака, где  его
хорошо  знали,  но даже  из самых  дальних регионов:  Каракалпакии, Хорезма,
Сурхандарьи, Кашкадарьи. Даже без его усилий появились первые  сигналы  и от
немецких  землячеств Киргизии, Казахстана,  Алтая. Он уже  воочию  видел  на
ежегодном  собрании   пайщиков  многих  влиятельных   людей   края  --  вот,
оказывается, что может служить реальной точкой соприкосновения и объединения
многих непримиримых кланов -- деньги! Все хотели вкладывать обесценивающиеся
деньги в беспроигрышное  дело, все  мечтали об удвоении, утроении капиталов,
замахивались на валютную прибыль.
     Вроде  рассеивалось и мрачное пророчество  прокурора Камалова,  который
предупреждал, что  банк  стал  лакомым куском для  многих влиятельных кланов
республики, и при первой возможности они постараются оттеснить его или вовсе
отобрать любимое  детище.  Вглядываясь в дисплей  компьютера, он  ясно видел
представителей  почти  всех влиятельных кланов, поспешивших  застолбить себе
место в многообещающем банке,  рассчитанном в  основном  на крупных западных
вкладчиков, и  вряд ли при  таком  раскладе  им резон резать курицу, несущую
золотые  яйца.  Однако он хорошо знал  Восток, чтобы не особенно обольщаться
даже при самой безупречной  логике складывающихся событий. Восток --  тонкая
штука! А может, они все и ринулись открывать счета, чтобы при случае войти в
правление,   совет  директоров,   в   президентский  совет,  а  уж   оттуда,
оглядевшись,   начать   штурм    кабинета   на   четвертом   этаже   бывшего
"Русско-Азиатского банка", обитого тяжелым, мореным дубом, тем более  если к
тому времени, бог даст, банк с опытным капитаном, словно корабль с поднятыми
парусами, уйдет  далеко  в бурном  океане финансов.  Тут при  любых  удачах,
успехах следовало  держать ухо востро, с высокого коня  больнее всего падать
-- так гласит восточная пословица.
     Банк на удивление быстро, почти с места, набрал скорость, что, конечно,
не  могло  не радовать Шубарина, ведь  делать  политику в  области финансов,
стать  главным дирижером денежных потоков, по крайней мере  на территории от
Балтии  до  Тихого  океана,  было главной мечтой его  жизни. Просто  деньги,
личное  богатство  его  не волновали,  он  и так  был  богат,  причем личные
капиталы его неожиданно и стремительно увеличивались, чего и он, даже будучи
финансистом, не предвидел. Дело в том, что в начале семидесятых годов, когда
он  стал заметным "цеховиком",  или,  как  говорят  нынче, одним  из  хозяев
теневой экономики  в  крае,  возникла  проблема:  куда  девать  сотни  тысяч
ежемесячных  доходов? В ту  пору  нельзя было отгрохать трехэтажный особняк,
купить "Мерседес", не говоря уже о "Мазерати",  уехать отдыхать  с семьей на
Канарские  или Болеарские острова, а на  Рождество --  в горы, в  Швейцарию.
Тогда  любая  заметная  свадьба,  юбилей  в  дорогом  ресторане  брались  на
карандаш,  и  за  все спрашивали  строго,  не  высовывался  особенно  и  он.
Выделиться  --  значило  потерять  дело,  возможность  реализовать себя  как
инженера  и предпринимателя,  главное  в  ту пору  его жизни.  Кто знал  его
хорошо, те ведали, что он  вкладывал огромные личные средства в модернизацию
государственных предприятий, находящихся под его контролем и влиянием, тогда
о  грядущей приватизации на территории  могущественной  сверхдержавы СССР не
решился бы  обмолвиться ни  один  предсказатель ни у нас, ни за рубежом, все
они поумнели потом. В те годы  и надоумил его хан Акмаль, бессменный депутат
Верховного  Совета  страны  и республики,  покупать  доллары,  и  даже  путь
подсказал. Тогда за доллар давали официально всего шестьдесят пять копеек  и
он мало для кого представлял  интерес, тем  более для  тех,  кто работал  за
рубежом.   Для   власть  имущих  в  стране  существовала  система  магазинов
"Березка", где  лучшие мировые товары продавались во много  раз дешевле, чем
на Западе, а  чек для приобретения товара,  ранее  называемый  сертификатом,
стоил  в самое  дорогое  время  в  два раза  выше номинала, так  что  особой
необходимости в  долларах  не  было. Они могли быть  нужны  только  людям  с
дальним прицелом,  мечтающим эмигрировать и не  потерять  неправедно нажитые
деньги. В  общем, валютой  интересовались тогда редко, и очень богатые люди,
как хан Акмаль, например.  Стоил доллар в ту пору на черном рынке от трех до
четырех рублей. Конечно, были и люди, немало зарабатывавшие на его продаже.
     Валютой занимался в стране всего один "Внешэкономбанк", товарищи оттуда
и  вышли на хана  Акмаля, часто  бывавшего в Москве.  Уже  в ту пору кое-кто
догадывался, что на Кавказе  и в Средней Азии, не говоря уже о Москве, Киеве
и Ленинграде, есть очень богатые люди,  которые могут заинтересоваться таким
способом  размещения  капиталов. Через  этот  канал  раз-два в году  покупал
доллары и Японец, и к началу восьмидесятых годов у него незаметно накопилось
их чуть больше миллиона.
     Когда  с  первой волной  эмиграции  уехал  в  Америку Гвидо Лежава, его
многолетний  компаньон  в   теневой   экономике,  Шубарин  ссудил   товарища
тремястами  тысячами  долларов на  раскрутку на  новом месте. Деньгами Гвидо
распорядился более чем толково,  можно сказать даже -- талантливо. В  тот же
год после какой-то удачной  операции в Москве Шубарин довел счет долларам до
полутора миллионов, и на том остановился. Изредка из этой бесполезной  кассы
он  ссужал отъезжающих  за рубеж  друзей, но  таких крупных сумм, как Гвидо,
больше не давал никому. Долларовых страстей не было до самой перестройки, он
мог утверждать, что "баксовая" лихорадка -- результат горбачевских реформ.
     К концу  правления  "великого реформатора" дремавший доллар  вдруг стал
медленно, но верно ползти вверх, и Японец вспомнил о своих полуторамиллионах
"зелененьких", лежавших  без  движения, без прироста, просто мертвым грузом.
После форосского фарса "процесс пошел" по-настоящему: доллар  стал расти как
на  дрожжах.  Артур  Александрович подозревал,  что оставшаяся  от меченного
"отца   перестройки"  знаменитая   фраза   "процесс  пошел"   больше   всего
применительна  к  доллару,  из  всех   его  процессов   он  оказался   самым
существенным,  самым  непредсказуемым,  судьбоносным  --  опять  же  по  его
терминологии.   Даже  он,  Шубарин,   считавший,  что  как-то   контролирует
финансовые скачки, прогнозирует их, не  предвидел, что доллар с 5-8 рублей в
конце  1989-го  скакнет  за  два года  до шестисот.  Сбылся чей-то гениально
разработанный план таким образом добить, поставить на колени Россию.
     Благодаря  неожиданному взлету доллара  полтора  миллиона "зелененьких"
неожиданно,  без всяких усилий,  превратились в  миллиарды  "деревянных".  А
миллиарды в  нищей стране,  даже в инфляцию,  --  огромные деньги. Но он  не
собирался обменивать их,  пусть и  по самому высокому курсу. Став владельцем
банка, он мог пустить их в оборот, он-то  знал, кому можно ссудить с выгодой
и  без  риска, и  за год,  при нынешнем диком  банковском  проценте,  кстати
установленном  не  им,  мог  удвоить  и  даже  утроить  свои  "баксы". Такое
баснословное настало время для банкиров -- только не плошай да не зевай!
     Так  что  финансовые  дела банка  и его  личные  не волновали Шубарина,
точнее, с  этим он  вполне мог справиться. Беспокоила  суета вокруг банка, и
эти дела  нельзя было откладывать в  долгий ящик. Визит прокурора Камалова в
банк не  шел у него из головы. С прокурором следовало определиться как можно
быстрее. Тот явно протягивал ему руку помощи, руку для  сотрудничества, хотя
и не сказал всего, что знал, особенно того, что связано с "Шарком". Впрочем,
не стоило держать на прокурора обиду, он ведь  сам тоже не открылся,  почему
приезжал  к  нему в Мюнхен вор в  законе -- Талиб  Султанов. Как не сказал и
другого  --   почему  выкрали  Гвидо  Лежаву,  ведь  этим  "почему"  Камалов
обеспокоен больше всего. Но пока он не разобрался с Сенатором и Миршабом, не
узнал их дальнейших планов, вряд ли стоило вводить прокурора в курс дел, как
бы  тот этого ни хотел и какая  бы опасность ни  угрожала банку. Он все-таки
рассчитывал только на  себя, привык так, ибо никогда не доверял государству,
не искал  у него защиты.  Не  мог же он сейчас,  без особого повода, сказать
Камалову, что после возвращения из Мюнхена, как раз накануне открытия банка,
ему позвонил  незнакомец  и,  напомнив  про  недавнюю  встречу  на  стадионе
"Баварии",  сказал, что сейчас,  когда  формируется  руководство  банка,  он
должен зарезервировать одно место среди членов правления и для них.
     -- Для кого? -- тут же стараясь поймать на слове, спросил Шубарин. Но в
этот раз  с  ним говорил человек  более  опытный,  чем гонец в  Германию, он
спокойно ответил:
     --  Когда  получим  ваше  принципиальное  согласие,  тогда  и  узнаете.
Впрочем, человек этот, возможно, и знаком вам.
     Он тогда не воспользовался советом  подумать день-два, а ответил сразу,
довольно-таки жестко:
     -- Есть  страны,  в которых банк  сравнивают с церковью, где не  выдают
тайн исповеди. Для меня же свято и  то, и другое. Так что не только на место
в правлении, но и на любое другое, рядовое, можете  не рассчитывать, я играю
только со  своей командой. А  что  касается нашего разговора  на  стадионе в
Мюнхене...  Если  есть  реальные  предложения,  заходите,   поговорим.  Банк
открывается на днях.
     Этим приглашением  он хотел заманить людей, севших ему на хвост, к себе
в  резиденцию,  важно было знать -- кто? Уж там  он что-нибудь  придумал бы,
организовал достойную встречу. Но на другом конце провода, видимо, разгадали
его ход и, поблагодарив за приглашение, завершили разговор.
     На  следующий  день примерно  в то же время, что и  накануне,  раздался
вновь телефонный звонок, и знакомый голос сделал новое предложение.
     Напрасно  Шубарин вглядывался  в определитель  номера, чтобы  уточнить,
откуда звонят, -- говорили из автомата,  как и вчера. Незнакомец и  на  этот
раз был краток:
     -- Мы тут, Артур Александрович, посовещались, --  говорил тихо  человек
из телефона-автомата, -- и решили: если вы не берете нашего представителя на
работу,  вы  будете  обязаны регулярно  информировать  нас  о своих  крупных
вкладчиках  и акционерах. Вы понимаете, о чем речь: откуда им идут  деньги и
куда  переводят они. Дни,  когда поступают и изымаются крупные  суммы. Ну, и
конечно, патронировать над нашими двумя-тремя фирмами, куда время от времени
будут загоняться солидные деньги.
     Шубарин выслушал спокойно, хотя в нем все клокотало от  возмущения, как
и некогда на стадионе "Бавария", ответил сдержанно:
     -- Мне  кажется,  мы  вернулись к вчерашнему разговору, а вчера  я ясно
сказал -- нет. Если я не беру вашего человека, который делал бы то, о чем вы
просите меня сегодня,  -- разве я сам  дам  такую информацию?  Я ведь сказал
вам,  для  меня  банк что церковь, и я не предам своих прихожан, чего бы мне
это ни стоило.
     --  Ваше упрямство  или  ваша старомодная любовь к ближнему  может  вам
дорого обойтись, -- перебил его человек из телефонной будки.
     --  Возможно. Но  я  готов к такому  исходу. Повторяю,  можем вернуться
только к разговору в Мюнхене, и ничего больше.
     --  Ну, смотри,  Японец, не  прогадай,  для  начала  мы  испортим  тебе
праздник... -- и разговор неожиданно оборвался.
     Шубарин,  конечно,  предпринял меры  безопасности  в  "Лидо",  но Гвидо
все-таки выкрали. Они  сдержали свое слово, и теперь ответ был за  ним. Если
каким-то образом прокурор Камалов прознал, что Талиб Султанов  отыскал его в
Мюнхене,  не  знал ли  он  также,  что там  Шубарин  встречался  и  с бывшим
секретарем  Заркентского  обкома  партии  Анваром Абидовичем,  отбывающим за
казнокрадство пятнадцатилетний срок заключения на  Урале? Это тоже следовало
выяснить как  можно скорее,  прямо или косвенно, хотя после визита прокурора
Камалова он тут  же связался с  людьми, регулярно  встречавшимися  с Анваром
Абидовичем, и  они подтвердила,  что у хлопкового  Наполеона  все нормально,
жив-здоров, по-прежнему заведует каптеркой. Кстати,  они не подозревали, что
заключенный успел побывать в Мюнхене,  такое им и в  голову не могло прийти.
Так оно и должно быть, ведь за визитом  Анвара  Абидовича в Германию  стояли
высшие государственные интересы, впрочем, не государственные, так мы говорим
и мыслим  по  инерции,  а  точнее  -- влиятельные силы, спецслужбы,  о  мощи
которых мы  не  догадываемся  до сих  пор.  Эти  если берутся  за  дело,  то
основательно,  странная  смерть бывшего управляющего  делами ЦК КПСС Николая
Кручины  и  нескольких высокопоставленных чиновников, ушедших из жизни почти
одновременно с много знавшим и много решавшим Кручиной, или новейшая история
--  смерть  следователя  по  особо важным  делам  при Генеральном  прокуроре
России, занимавшегося делом нашумевшего АНТа, тому прямое подтверждение.  Но
в  связи с распадом бывшего СССР дело, в  которое втянули Анвара Абидовича и
которое  он,  Шубарин,   обещал  поддержать   ради   жизни  своего  друга  и
покровителя, становилось рискованным.
     КПСС и в самой России стала почти подпольной организацией из-за гонений
на ее деятельность президентом Ельциным,  а уж в суверенном  Узбекистане она
тем более вне закона. Коммунисты  вряд ли когда-нибудь вернутся к  власти  в
Средней  Азии, слишком  они  дискредитировали  себя, и  не  только  тем, что
проворовались, а тем, что подавляли все  национальное, запрещали религию, не
считались с  традициями  и  обычаями  народов,  не  умели  хозяйствовать  --
результаты  их  семидесятилетнего  правления налицо.  Хотя  делать  подобные
прогнозы тоже опрометчиво. Новые люди, пришедшие  к власти, мало  отличаются
от прежних: те же манеры, те же вороватые привычки, та же беспринципность --
после нас хоть потоп.
     Но сегодня представлять финансовые интересы  бывшей КПСС на  территории
суверенного  Узбекистана   оказывается  делом   куда  более   рисковым,  чем
противостоять откровенной уголовке. При  малейшей  огласке фактов финансовые
дела свяжут с политикой, скажут:  хотел  реставрировать  власть коммунистов,
Кремля, и никаких аргументов выслушивать  не станут. Тем  более если его имя
будет  фигурировать  рядом  с   именем  Тилляходжаева,  которого  иначе  чем
предателем  и  не  называют,  знают, что свои  15 лет  вместо  расстрела тот
выторговал за помощь следствию.
     Над  посещением Анваром  Абидовичем Мюнхена следовало думать  и думать,
это ведь не вор Талиб Султанов, с которым проще разобраться. А вдруг Камалов
знает  о встрече  с хлопковым  Наполеоном, оттого и  заявился лично  в банк,
наверное,  чует,  что  приперли  Японца  к  стенке  какие-то  неведомые  ему
обстоятельства.  Вполне  может быть  и такой  вариант. Но  Камалов почему-то
решил, что  сейчас  ему, банкиру,  не по  пути  с  Миршабом и  Сенатором,  и
пытается вбить клин между "сиамскими  близнецами" и  им. Отсюда  откровенные
намеки, что прокурора Азларханова мог  убить Сухроб  Акрамходжаев, потому  и
тщательный анализ его докторской диссертации. Догадывается, что из этого он,
Шубарин, должен сделать выводы, и они вполне будут его устраивать, размышлял
банкир, пытаясь определить  задачи на ближайшие дни,-- времени на раскачку у
него  не  оставалось.  Прежде  чем  определить  свою  позицию  с  прокурором
Камаловым,  стоило   выяснить  отношения  с  Сенатором  и  Миршабом,  и  тут
предстояло  ставить жесткие  вопросы, без  восточного тумана и  цветистости.
Изменилась  жизнь,  каждодневно  меняется и  политическая,  и  экономическая
ситуация,  поменялись  у  людей  цели в  жизни,  да  и  сами  люди  за  годы
перестройки стали  другими  -- иные  горизонты, перспективы  замаячили перед
каждым, и нужно было решать, с кем идти дальше.
     Но надо было разобраться и с Талибом, ведь тогда, уходя из его  дома на
Радиальной,  где упрятали  Гвидо,  он  пригрозил  Султанову:  "А с  тобой мы
поговорим позже, не до тебя сегодня". Талибом уже занялись вплотную, собрали
достаточно материалов,  но, как  всегда, не хватало главного: до сих  пор не
было ясно, кто же стоит за ним. А вчера  Коста доложил, что Талиб неожиданно
вылетел в Москву. А не собирается ли он оттуда махнуть в Германию? Ведь банк
уже  открыт,  и  Шубарин сам  накануне  презентации  говорил  незнакомцу  по
телефону:  "Если есть реальные предложения, я готов вернуться к разговору на
стадионе  "Бавария"  -- заходите..."  Значит, нужно связаться с чеченцами  в
Москве, у которых международный  аэропорт "Шереметьево" давно под контролем,
те  могли  проследить  за  вылетом  Талиба к немцам. Да,  необходимо  срочно
связаться с Хожа, чеченским доном Карлеоне в Москве. Коста в молодости сидел
с  ним  в  одной  зоне,  его  помощь  они  не  раз использовали  в  столице.
Неожиданный  отлет  Талиба несколько путал  карты: выходит, сначала придется
разобраться с Сенатором и Миршабом, и от итога этой  разборки зависело, куда
качнется  маятник  его  интересов.  Но  Шубарин интуитивно  чувствовал, что,
видимо,  ему  не  миновать  сближения с  "москвичом", все  чаще он вспоминал
оброненную тем фразу: "Вам одному не справиться..."
     Возвращаясь  мысленно к единственному разговору  с  прокурором, Шубарин
вспомнил свое  письмо, некогда адресованное  Камалову в прокуратуру,  где он
беспощадно  сдал  многих  "математиков",  бизнесменов,  делающих  деньги  из
воздуха,  а  точнее  разворовывая  государство  и  заставляя граждан платить
баснословные суммы  за  десятикратно перепродаваемый товар.  Он тогда указал
адреса многих фиктивных фирм,  подобных  тем, что  на днях упомянули  друзья
Талиба, куда  ему предложили бесконтрольно  перегонять  крупные суммы. Тогда
еще  существовало единое  государство и Прокуратура СССР  имела  силу,  хотя
стараниями новых политиков ныне следственный аппарат разваливали повсюду, на
радость преступному  миру, а может, даже по  его  заказу,  особенно в  самой
столице   державы,  но   тогда  Камалов   письмом  воспользовался   толково,
оперативно.  Многие  ходы  и  лазейки   перекрыли  казнокрадам,  особенно  в
балтийских  портах,  многие   высокопоставленные  взяточники  оказались   за
решеткой. Идя  на подобный  шаг,  Шубарин не мог  не понимать, чем  рискует,
наверное,  догадывался  об  этом  и  Камалов, возможно, он рассчитывал,  что
анонимный  патриот объявится или  поможет  еще,  ведь результаты  по  письму
оказались весьма ощутимы...
     Тогда  поначалу  Шубарин испытывал удовлетворение оттого,  что  сообщил
прокуратуре,  как  разворовывают Отечество. Но  та операция,  ее  результаты
оказались песчинкой в Сахаре, каплей в Байкале по сравнению  с тем грабежом,
что набирал силу день  ото дня. Тащили  за кордон за бесценок все и  вся,  и
даже тот валютный мизер,  что причитался  стране,  оставался за  рубежом  на
личных счетах: сеяли, пахали, добывали нефть, газ,  металл миллионы людей, а
получали за  него  деньги единицы  при голых прилавках  для тех, кто работал
день и ночь.
     В Мюнхене в отеле "Риц" он дал согласие хлопковому Наполеону на возврат
валюты с зарубежных счетов партии на родину,  в его  банк, только  по  одной
причине  --  ему было жаль своего  патрона, некогда помогшего ему подняться,
реализовать в себе  талант инженера, предпринимателя.  Его  отказ мог стоить
бывшему секретарю обкома жизни,-- спецслужбы безжалостнее уголовников, у них
тоже волчьи законы. Но он никогда не оставлял друзей в беде, такова была его
натура.  После  отъезда  хлопкового  Наполеона из Мюнхена Шубарин  постоянно
возвращался к разговору в отеле "Риц", понимая,  в какую авантюру неожиданно
был  втянут и чем  рискует. В случае какой-то  утечки информации --  потерей
банка, это уж точно, а банк был его целью, мечтой всей жизни. Как финансист,
он знал, как изменить мир вокруг  себя. Что мир преобразуют капиталы, это он
впитал  с  молоком  матери,  получил  генетически от  прадеда,  деда,  отца.
Возвращаясь к разговору в уютном номере за чашкой китайского чая после обеда
в  "золотом зале"  русского ресторана,  Шубарин жалел,  что  не  записал тот
разговор  на  диктофон, а  он ведь  был в машине. Вспоминалась  одна  фраза,
заставившая его позже по-новому взглянуть на  партийные деньги на зарубежных
счетах. Тогда Анвар Абидович с нескрываемой тревогой сказал: "Беда не в том,
что  огромные партийные средства, на которые, впрочем, существовала  и самая
мощнейшая и многочисленная разведка в мире,  лежат на зарубежных счетах, а в
том,  что  они  принадлежат  иностранным  гражданам,   некогда  увлекавшимся
левацкими  идеями  или  притворявшимися марксистами и ленинцами.  И сегодня,
когда  коммунизм потерпел  крах повсюду,  лишился привлекательности  даже  в
Италии,  Испании, есть реальная опасность потерять эти деньги навсегда. Ведь
капиталы эти складывались десятилетиями нелегально, в обход законов и своей,
и  чужой  страны.  У  нас  есть сведения, что кое-кто  из владельцев крупной
собственности партии за рубежом уже поспешил ликвидировать фирмы, распродали
имущество,  сняли  многомиллионные  накопления  и  скрылись  в   неизвестном
направлении.  И пока наша агентурная сеть на  Западе  существует,  мы должны
любой  ценой, если понадобится, даже силой,  вернуть  деньги домой, они  еще
пригодятся  партии.  Но мы  должны  спешить, чтобы  не остаться  у разбитого
корыта..."
     Шубарина тогда все подмывало  поправить патрона, что  деньги эти  -- не
партии, а  народа, тем  более, что  Анвар  Абидович сам же, минутой  раньше,
объясняя  источники  возникновения  валютной кассы,  говорил,  что партийные
деньги  трудно  отделить от  государственных, настолько все  сплелось,  ведь
продавали богатства недр, принадлежащих народу и добываемые им же, но  тогда
он  не хотел перебивать разговор. Наверное, взглянуть на доллары коммунистов
иначе его  отчасти заставил двадцатичетырехмиллиардный кредит Международного
банка  развития  и реконструкции,  обещанный  нашей  стране, но  оговоренный
тысячами условностей: по-русски это соответствовало поговорке -- пойди туда,
не  знаю куда,  принеси то, не  знаю что. Приблизительно  на таких  условиях
Запад был готов дать пресловутый кредит,  хотя он-то отлично знал, куда идти
и что нести. А ведь по мировым стандартам сумма была мизерная,  Америка одна
ежегодно в течение десятилетий подкидывала  более крупные  суммы  крошечному
Израилю. Небольшой она была даже в  сравнении с теми деньгами, что имелись у
партии на тайных зарубежных счетах, ведь ему-то обрисовали примерные контуры
капиталов и недвижимости, принадлежащих КПСС.
     Как финансист, Шубарин  быстро догадался: Запад не даст и этих двадцати
четырех  миллиардов,  только шаг  за шагом будет требовать все новых и новых
уступок -- полного разоружения, вывода войск отовсюду, оплаты существующих и
несуществующих российских долгов чуть ли не со времен царя Ивана Грозного, и
так  до  бесконечности. Так и произошло. Как  русского человека,  гражданина
великой державы,  с которой еще вчера  считались  все, вплоть до Америки, не
говоря уже о ее  прихлебателях или карликовых государствах, его задевало это
барское отношение  Запада, почувствовавшего слабость Российской империи, и в
какой-то момент он  сам загорелся идеей  вернуть партийные деньги в  страну.
Через своих немецких коллег-банкиров он начал осторожно зондировать почву на
этот счет и вскоре выяснил, что суммы, и  немалые, есть и в немецких банках.
Чтобы добыть подобные сведения,  требовались деньги, и немалые, но  Шубарин,
загоревшийся идеей вернуть стране хоть часть разворованных средств, денег не
жалел. Считал для себя святым делом добыть валюту для страны, попавшей из-за
предательства   Горбачева   в   труднейшее   экономическое   положение.   Но
прокатившийся  после   форосского   фарса  "парад  суверенитетов"   осложнил
задуманное Шубариным. Особенно  после позорного сговора в январе 1992 года в
Беловежской пуще, когда  три руководителя -- Украины, Белоруссии и России --
в  нарушение  конституции,  за  спиной  других  бывших  братских  республик,
самолично  распустили  СССР  и   подписали   соглашение  о   так  называемом
Содружестве  Независимых  Государств,  СНГ  не   считаясь   с   результатами
всенародного референдума, когда весь народ -- от края и до края, несмотря на
старания националистов  всех  мастей,--  проголосовал за  единое и неделимое
государство с предоставлением всем бывшим республикам небывалых ранее прав и
свобод. Многие  дальновидные  люди  оценили  это событие как развал  единого
государства, единой экономической зоны с единой финансовой системой. Шубарин
понял  это  сразу, находясь еще  в Германии. Но про  себя подумал  и другое:
ничтожные политики, не поделив власть или  ошалев от нее, принесли в  жертву
само государство. А если  жестче, по-мужски: не зная, как выкинуть из Кремля
хитроумного  краснобая  Горбачева,  они упразднили вмести с  ним и  державу,
формировавшуюся тысячелетиями,  раскидали по разным  краям-квартирам народы,
спаянные кровными узами, неделимые по национальностям.
     В  связи  с развалом СССР у Шубарина неожиданно возникли проблемы: если
первоначально  он  замысливал  вернуть  единой   стране   и  единому  народу
украденные у него деньги, то  сегодня, возвращая их в суверенный Узбекистан,
он  как бы обирал другие народы. Нечестно как-то получалось.  Даже рассуждая
теоретически,  он  не  мог  прийти  к  какому-то  конкретному  решению.  Ну,
например,  вернет  он  эти  деньги  и   разделит  между   всеми  пятнадцатью
республиками, получившими независимость, -- тогда могли обидеться автономии,
тоже ставшие  самостоятельными  государствами, скажем, Чечня  или Татарстан.
Или,  если  давать  Молдавии,  как  же  отказать Приднестровью,  а  это  уже
политика,  и  если вернуть  Грузии, то она вряд ли поделится  с  осетинами и
абхазами, а это ведь тоже несправедливо.
     Россия с  Украиной  могли  заявить,  что  в  их рядах коммунистов  было
больше, чем  во всех республиках Средней  Азии и Казахстана, вместе  взятых,
такой  должна быть и их доля. В общем, выходило по пословице:  куда ни кинь,
везде клин. А  если сумма, исчислявшаяся миллиардами долларов, могла попасть
к нему в  банк,  в независимом Узбекистане вполне  могли сказать: "Это  наши
деньги", -- тут же  вчинить  иск  бывшей КПСС на  еще большую сумму и тоже в
долларах:  одна  загубленная   дефолиантами  узбекская  земля  стоили  любых
триллионов.
     Особенно  остро  почувствовал  эту   проблему  Шубарин,  вернувшись  из
Германии и  открыв  свой  банк.  Оттуда,  из-за  границы,  все-таки виделись
какие-то  просветы,  перспективы,   на  месте  все  оказалось  куда  жестче.
Финансовая и  кредитная  политика,  не  говоря  уже  о  валютных  операциях,
менялась чуть ли не ежемесячно, государство искало  свой путь, и путь  этот,
как и повсюду,  состоял из  проб и ошибок. А  банковское дело требует  ясной
финансовой политики  и  твердых законов  --  это  азбука бизнеса. Без  этого
рассчитывать на  успех,  на  западные инвестиции бесполезно,  все  стараются
вложить деньги не просто в надежное и прибыльное, но и стабильное дело.
     Уже в Ташкенте  после отлета Гвидо и визита прокурора Камалова, Шубарин
вдруг ясно  понял, что  без страховки на  самом высоком  уровне  ему вряд ли
удастся осуществить задуманное -- вернуть деньги  КПСС  из-за рубежа. Как он
ни раскладывал варианты, при постоянно меняющихся законах все представлялось
чистой  авантюрой. Человеком,  который  мог его  подстраховать, виделся пока
только  Камалов, но  тогда  его придется держать  в курсе  дел,  а  главное,
сделать эту  часть  работы  банка тайной,  не  подлежащей  ни  проверке,  ни
огласке, и связать это  с интересами государства, что, в общем-то, не ново в
мировой практике банковского  дела.  Но  вот хватит ли  на подобное  решение
полномочий Генерального прокурора, Шубарин очень сомневался.
     Вопрос, мучавший Шубарина, вдруг неожиданно обострился, не оставляя ему
времени  на  раздумья.  Однажды днем  у  него  в  кабинете раздался  обычный
телефонный  звонок, и  знакомый голос,  который  он  никогда  бы не спутал с
другим, без обычной восточной церемонии сказал:
     --  Как  дела,  Артур? Поздравляю  с открытием банка. Не забыл  о нашем
разговоре? Не передумал? --  Получив короткий утвердительный  ответ, абонент
продолжал: --  Желательно,  чтобы  ты  в конце  следующего месяца появился в
Италии,  там  один старейший банк отмечает  свое  трехсотлетие.  Ты получишь
официальное  приглашение  как  финансист  из Узбекистана.  Этот  банк  давно
представляет  наши  интересы, мы  дважды спасали  его  от  разорения.  Желаю
приятной  поездки  в  Милан,  возможно,  мы там увидимся...  --  и  разговор
оборвался так же внезапно, как и начался.
     Звонил  Анвар  Абидович, хлопковый Наполеон, находящийся официально  за
лагерной проволокой.
     После звонка Шубарин машинально глянул  на настольный  календарь --  до
встречи в Италии осталось шесть недель. Времени вроде  достаточно, но не для
таких грандиозных планов, что он замыслил. Конечно, если бы он на самом деле
намеревался  вернуть  КПСС  награбленные  у  собственного  народа деньги, то
наверняка поставил бы в известность подельщиков при встрече в Италии о своих
сомнениях,  возникших   из-за  развала  государства.  Но  он   не  собирался
возвращать  деньги коммунистам, как и  не думал отступаться от идеи  вернуть
капиталы на родину. Вопрос был в одном -- как? Проблема заключалась и в том,
что он ни с  кем не  мог посоветоваться, поделиться планами, а они возникали
почти ежедневно, но ни один не выдерживал критики.
     Вернувшись в  Ташкент,  он  сразу почувствовал,  что оказался в столице
суверенного государства: дыхание  перемен  ощущалось  на каждом  шагу, здесь
времени зря  не  теряли.  И  с  первых дней возвращения  он пытался  понять,
уяснить механизм  действия  новой  власти,  ее  ключевых структур  и  быстро
оценил, что тут, как и в России, еще полностью не набрала силу ни одна ветвь
власти,  все находится в зачатии. Повсюду,  на всех этапах шла борьба,  хотя
президентская власть была несоизмеримо крепче, чем  в России,  на которую по
инерции  республики  держали равнение. И выходило,  что  пока  в Узбекистане
окончательно не разобрались с властью, он вряд ли откуда-нибудь мог получить
поддержку, а ведь операция должна была храниться в строжайшей тайне. Из тех,
кого он знал, лишь прокурор Камалов сидел пока на месте прочно и мог оценить
масштаб затеянного им.  "Вот если бы Камалов был накоротке с президентом",--
думал иногда Шубарин,  но отметал  эту версию сразу, зная,  что "москвич" не
любитель мельтешить  перед глазами руководства и  без надобности не бывал  в
Белом доме. Кто вхож к президенту,  кто у него в милости, быстро становилось
известным, хотя бы для тех, кто интересуется этим, и Камалов в ряду таких ни
разу не упоминался, но и среди тех, кем президент  не  был доволен,  тоже не
числился.  Может,  оттого,  что  жесткий  хозяин  Белого   дома   на  Анхоре
чувствовал,  что в  прокуратуре республики тоже сидит  человек, знающий свое
дело и по характеру близкий ему.  "А если бы  я знал президента,  как раньше
Рашидова, как  воспринял бы он мою идею?" -- подумал Шубарин однажды, но тут
же  отбросил  эту мысль. Вряд ли поддержал бы. Желание вернуть  награбленное
из-за  рубежа,  возможно,  и  поприветствовал,  а  дальше  возникли бы  одни
проблемы и неприятности. Нет, это  принесло бы  молодой республике и первому
ее  президенту только урон.  У нас кто  делает  добро,  тот больше  всего  и
страдает  от  этого.  Вот  если   бы,  как  прежде,  увязать  эти  деньги  с
какой-нибудь  всеобщей идеей -- на сохранение Байкала, например, или целиком
на космос, или новый БАМ,  но где теперь всеобщая идея? Даже если все отдать
жертвам Чернобыля, вряд ли это найдет единодушное одобрение -- скажут: у нас
куда ни  кинь, везде Чернобыль, и ведь будут правы. Но  и  деньги, отнятые у
бедняков,  оставлять  зажиревшему  Западу не  хотелось, потому  Шубарин и не
отступался от идеи вернуть капиталы. После разговора  с хлопковым Наполеоном
он понял, что до отъезда в Италию обязательно должен получить  "добро" своей
затее,  и  желательно сверху,  иначе мог  засветить,  а то  и  провалить всю
операцию  с самого начала.  А может,  государство и отмежевалось бы  от него
официально, зная о его планах,-- разговор шел о суммах нешуточных? Но мысль,
что  нужна идея, охватывавшая  всеобщую  проблему,  прочно  засела в  голове
Шубарина, под  такую программу  можно  было  попытаться кого-то и  уговорить
поддержать банк.
     Однажды в часы долгих раздумий  Шубарин поймал  себя на мысли:  если бы
его банк  находился на Украине, он попытался бы напрямую выйти на президента
Кравчука   и  предложить  деньги  бывшей   КПСС  на  ликвидацию  последствий
Чернобыля,-- вряд ли  бы  тот отказался.  Но  то  ведь Чернобыль  -- мировая
трагедия,  катастрофа,   размышлял  Шубарин,  подыскивая  тоже  уважительную
причину, чтобы средства КПСС  остались в его родном Узбекистане,  раз  он не
может поделиться со всеми поровну, и чтобы  все выглядело убедительно, как в
случае с Чернобылем. И в эти дни, когда он бился над мучившей проблемой, ему
бросился в глаза заголовок газетной статьи "Чернобыль республик Средней Азии
и  Казахстана",  набранный  жирным  шрифтом  на  первой  полосе  молодежного
еженедельника, в какой-то момент ему даже показалось, что померещилось,-- он
увидел  то,  что  тщетно искал. В статье  речь шла  об  Арале, об  умирающем
Аральском море, колыбели  многих народов  Средней Азии и  Казахстана,  о его
трагедии. По мнению ученых с мировым именем, специалистов, трагедия Арала по
масштабам ее влияния на экологию огромного региона равнялась Чернобылю, и от
нее  уже  страдали  и  жители  далекого Алтая,  и  хлеборобы  Оренбуржья,  и
овощеводы  Ленкорани  в  Азербайджане -- следы  соленых пыльных бурь со  дна
усыхающего моря уже стали обнаруживать и там.
     В статье указывалась и  виновница  экологической катастрофы -- КПСС, ее
неумение хозяйствовать,  пренебрежение к людям и природе, ее волюнтаристские
решения.  Одним  росчерком  пера  в   эпоху   Хрущева   край  роз   засадили
монокультурой  -- хлопчатником. В  одночасье регион лишился  животноводства,
бахчеводства,    производства   собственного   зерна,    сахарной    свеклы,
виноградарства,  уничтожили  сотни тысяч гектаров яблоневых садов,  ореховых
рощ, производства табака, масленичных культур, а с  ними  и пчеловодства. На
полив хлопчатника  в  сезон до  последней  капли вычерпывались  две  великие
среднеазиатские реки -- Сырдарья и Амударья,  кормилицы и поилицы  миллионов
людей  вдоль ее  берегов.  Веками эти  реки  стекали  в  Арал,  в уникальное
внутреннее море, делавшее весь край благодатным и щедрым для  жизни.  Теперь
без притока воды Арал усыхал на глазах.  Вода ушла от берегов  на десятки, а
кое-где  и на сотни километров, и  в  спасении нуждались  уже и  сами  реки.
Приводились  в  статье и цифры  международных экспертов,  во  сколько  может
обойтись человечеству возврат  Арала к жизни.  Сумма каждого варианта,  даже
самого дешевого, поражала:  наворованного КПСС (если удалось бы его вернуть)
хватало лишь на  часть работ. Долго еще  придется  расхлебывать человечеству
эксперименты большевиков.
     Газетная статья обрадовала Шубарина  и вселила в него уверенность,  что
под  такую  идею  ему,  возможно, и  удастся  уговорить  прокурора  Камалова
попытаться получить поддержку  на правительственном уровне,  остальную часть
операции и риск он брал на себя. Имелся  еще один существенный нюанс, но его
он  собирался конкретно  обговорить в  Милане: с  первой же  крупной суммой,
возвращенной  из-за рубежа,  Анвар  Абидович должен быть  освобожден.  Такое
наверняка по  силам тем людям, что беспрепятственно доставляли  заключенного
то  в Мюнхен, то  в Милан,  и освобождение Анвара Абидовича не  выглядело бы
неожиданным,-- уже  вернулись домой почти все крупные казнокрады, осужденные
на  такие  же  сроки, что  и он, и даже  приговоренные  к расстрелу. Если бы
прокуратура  Узбекистана  наложила  арест  на незаконные  валютные  операции
банка, связанные с запрещенной  КПСС, то первое, что наверняка сделают люди,
стоящие за этими деньгами, -- ликвидируют хлопкового Наполеона, это ведь  он
дал  гарантии, что Шубарин тот  человек, с кем можно вести  столь крупные  и
рисковые дела. Шубарин знал, что пока он  не вернет Анвара Абидовича домой и
не  спрячет  его  понадежней, операцию закруглять  не  будет. Впрочем,  этот
вариант  он собирался обговорить не  только  в Мюнхене, но  и в  Ташкенте  с
Камаловым.
     Найдя убедительную проблему, на решение которой следует передать деньги
бывшей  КПСС,  Шубарин  немного успокоился, ибо  твердо  решил  сразу  после
разговора с Миршабом и  Сенатором встретиться с Камаловым. Пути их  рано или
поздно должны пересечься, он это смутно чувствовал, еще когда отправлял свое
анонимное письмо. Шубарин был уверен, что  Камалов, поняв суть предлагаемого
дела, не станет выспрашивать его, как другие:  а зачем  тебе хлопоты,  риск,
зачем тебе  ценою жизни добывать  деньги для умирающего  Арала? Ибо прокурор
сам занимался каждодневно тем же и так же рисковал жизнью.


     Московских адвокатов хана Акмаля Сухроб Ахмедович прождал три дня -- то
ли задержались в белокаменной,  то  ли Сабир-бобо устроил какое-нибудь новое
испытание, а  может,  загуляли  в Аксае после голодной  столицы.  Там сейчас
жизнь далеко не сахар,  не стекаются, как прежде, в Москву  реки изобилия со
всех концов неоглядной страны, отпала нужда в пропагандистской  витрине, а в
Аксае принимали всегда по-хански.  Приятно, конечно, день-другой провести  в
горах,  в   заповеднике,  подышать  свежим   воздухом,  обойти  за  прогулку
три-четыре водопада, а после вернуться к богатому  дастархану,-- ныне  такие
застолья  по  карману  только  очень  состоятельным  людям.  Сенатор  сам  с
наслаждением  вспоминал  день,  проведенный  в Аксае и  жалел,  что  не было
времени выбраться в горы, к охотничьему домику, где его некогда принимал сам
хан  Акмаль  и  где   они  наконец-то  ударили   по   рукам,  нашли  путь  к
взаимопониманию.
     Но на четвертый день, когда  он уже собирался связаться с Сабиром-бобо,
рано поутру раздался  телефонный звонок.  Московские юристы звонили с Южного
вокзала,  куда прибыл наманганский поезд,  и просили  о встрече.  Через  час
Сухроб Ахмедович уже принимал их дома  за накрытым столом.  Сенатор оказался
прав  в  своих  предположениях: гости  действительно не  хотели  уезжать  из
хлебосольного Аксая,  и наперебой вспоминали прием, оказанный им. Весь день,
до самого отлета самолета, с небольшим перерывом  на  посещение махаллинской
чайханы, где  Сухроб Ахмедович заказал  плов,  они  проговорили  о возможных
путях освобождения хана Акмаля.
     Время  и обстоятельства работали  на Акмаля Арипова. Если бы его судили
на скорую руку, как секретаря Заркентского обкома партии Анвара  Абидовича в
начале  перестройки, он наверняка потянул  бы на высшую  меру. Самый большой
срок заключения показался бы большой милостью и ему Арипов был бы несказанно
рад,  ведь и тогда, шесть лет назад,  материала  для суда было достаточно, и
свидетелей, твердо стоявших на своих показаниях, сотни, но Прокуратура  СССР
не  спешила. Никому и  в  голову  тогда не  могло  прийти, что страну  могут
развалить, а вместе с ней будет  упразднена и сама Прокуратура СССР, главный
обвинитель Арипова. За годы  затянувшегося следствия прокуратура подготовила
на  хана  Акмаля  более  шестисот  томов  уголовного  дела  и выявила  сотни
свидетелей. Вот свидетелями вплотную и занимались адвокаты. Тщательно изучив
тома дела и  видеозаписи очных  ставок, они составили  подробный список  тех
свидетелей, которых нужно было заставать изменить показания, хотя, по правде
сказать,  желающих  дать  показания  против  хозяина  Аксая  с каждым  годом
перестройки становилось и так все  меньше  и меньше. И в  адвокатский список
входили наиболее стойкие  люди, в  большинстве своем имевшие личные счеты  с
ханом  Акмалем.  Свидетелями по делу проходили в основном  жители  Аксая или
близлежащих кишлаков, несколько  чиновников из  Намангана, крепко и прилюдно
битых ханом Акмалем. Ну  еще  несколько  журналистов из Ташкента и областной
газеты,  робко пытавшихся  донести до  народа  правду о порядках, царивших в
знаменитом орденоносном хозяйстве.
     Списки свидетелей  давно, еще в  первый визит адвокатов  в Аксай,  были
переданы Сабиру-бобо  для  "профилактической работы" со  строптивыми.  Кроме
списков, Сабир-бобо получил копии всех свидетельских показаний против Акмаля
Арипова. Теперь ни один дехканин не мог заявить ему: я этого не говорил,  не
помню.  Сам  факт,  что  Сабиру-бобо  было  известно,  о  чем  они  говорили
следователю  за двойными  дверями, действовал на колхозников  магически. Они
лишний раз получали подтверждение, что с власть имущими бороться бесполезно,
на кого  жалуешься, тот  и  будет разбирать твою  жалобу.  Да  и  обстановка
вокруг, провалившаяся перестройка,  действовала  на людей удручающе,  ведь с
перестройкой  связывали столько надежд!  А выходит, все  вернулось  на круги
своя.
     Люди уже без особого нажима писали  то, что советовал им  Сабир-бобо, а
того  научили  московские  адвокаты.  С кем обходилось  без  давления,  кого
откровенно  запугивали,  а  кое  к  кому   пришлось   принять  меры.  Других
задабривали: кого  бараном, кого деньгами,  кого  должностишкой какой,  кому
помогли устроить детей  в институт.  Отказались от показаний почти все, и от
всех  имелась  собственноручно написанная  бумага  об  этом; даже журналисты
отступились  от  своих  прежних  публикаций,  "признавшись", что их ввели  в
заблуждение  и  они не  поняли  глубинных  процессов в  передовом  хозяйстве
страны. В  общем,  к суду, если бы такой  состоялся хоть  в Москве,  хоть  в
Ташкенте,  адвокаты  были  готовы  и  считали,  что обвинения  они расшатали
основательно, и  если избрать  правильную  тактику на процессе, агрессивную,
наступательную, и все перевести в политическую  плоскость, -- то тяжбу можно
считать  выигранной. Но  после  августовских  событий  обстоятельства  вновь
изменились.  Сбылись пророческие  слова аксайского Креза, зафиксированные на
одной из видеопленок во время допроса.  Поняв раньше  других,  что могильщик
Горбачев   похоронил  единую  страну,   он  в   эйфории  высокопарно  заявил
следователю:
     -- Я вечен!  А  Прокуратура СССР --  это жандармский  орган  Российской
империи, и время сметет вас!
     Так  оно и  вышло.  Республики  одна за  другой  обретали  суверенитет,
независимость,  а  союзные  структуры  медленно   отмирали   сами  собой,  и
Прокуратура СССР -- тоже. Неожиданно появилась реальная  возможность если не
сразу освободить хана Акмаля из-под стражи, то передать его скандальное дело
домой, где вряд ли нашелся бы суд, способный осудить его.
     Но если бы даже такой суд и состоялся, московские адвокаты предлагали и
готовый  сценарий  --   признать  кое-какую  вину  за  ним,  ну,   например,
злоупотребление  властью,  и  даже судить, дав срок, равный тому, что он уже
отсидел, находясь под следствием, и прямо из зала заседаний -- на свободу, в
объятия родных и близких. Причем этот вариант известные юристы считали более
разумным,  не возбуждающим общественного  мнения,  чтобы врагам  хана Акмаля
когда-нибудь не пришло в голову потребовать нового суда над ним.
     Посовещавшись долгий  день,  просмотрев вместе основные материалы,  они
решили, что нужно срочно заручиться  письмом из  Верховного  суда, где будет
изложена  просьба передать  уголовное  дело  гражданина  Арипова  А.  А.  на
рассмотрение  по  месту  совершения  преступления  в  связи  с  изменившейся
политической ситуацией.  Письмо  это следовало поддержать и  ходатайством из
Верховного  Совета  республики,  и  несколькими  личными   просьбами  бывших
депутатов  Верховного  Совета страны,  как обычно принято  в демократических
государствах.
     Когда  Сенатор  на всякий случай  переспросил,  не нужно  ли еще  чего,
адвокаты переглянулись и один, наиболее шустрый, специалист по защите  особо
богатых и влиятельных чинов, улыбаясь, подсказал:
     --   Ну,  если  к  этим  бумагам  присовокупить  десятку-другую   тысяч
"зелененьких",  я  думаю, хан  Акмаль тут же окажется  на  свободе,  мы  уже
расчистили пролом... -- Видимо,  они знали, что Сабир-бобо отвалил и доллары
за освобождение своего ученика.
     С тем гости и улетели. С письмом из Верховного суда проблем не возникло
никаких, там работал  Миршаб, были и депутаты,  готовые подписать  бумаги  в
защиту  хана  Акмаля;  могла  возникнуть  лишь  заминка  с  ходатайством  из
Верховного Совета  нового  созыва. Когда Сенатор посоветовался с Миршабом, к
кому  можно  обратиться  в  Верховном  Совете  за  помощью,  тот  неожиданно
предложил не  рисковать. И они вспомнили свой старый и испытанный  прием  --
подлог,  которым часто пользовались на районном уровне, будучи  прокурорами.
На  ксероксе отсняли  бланк  Верховного Совета  с  новой символикой, а текст
придумали и отпечатали сами, в этом деле они считали себя асами.
     Бумаги, как обещал Сенатор московским адвокатам,  он подготовил за  три
дня   и   стал   собираться   в   дорогу.  События   нынче   происходили   с
калейдоскопической   быстротой:  случись   еще   один   переворот,   никакие
ходатайства,  не говоря уже о подложных, хану  Акмалю не помогут,  и  Сухроб
Ахмедович, зная  это, спешил. Но прежде чем  уехать  в Москву, Сенатор хотел
прояснить  отношения  Японца   с  прокурором  Камаловым.  Если  такая  связь
существует и если  они  спелись на какой-то почве, то он там  же,  в  бывшей
столице, или  по  пути  в  самолете постарается выставить Шубарина в  дурном
свете  перед ханом Акмалем,  сразу настроить его  против Японца. На  свободе
хозяин Аксая будет опять представлять силу, Сухроб Ахмедович не сомневался в
этом, отчасти потому  и  спешил лично  встретить у ворот "Матросской тишины"
опального   Арипова.   Но  Газанфар,   от  которого  он  требовал   каких-то
подтверждений связи  Японца с  "москвичом",  никак  не мог  нащупать  ничего
существенного, впрочем, даже и несущественного,  а хотя бы ниточку, но и она
не  давалась в руки. И вариант,-- вбить с  ходу клин  между  ханом Акмалем и
Шубариным -- Сухроб  Ахмедович временно  отбросил.  Во-первых, их  связывали
давние отношения, во-вторых, аксайский Крез всегда высоко ценил Японца, знал
его силу, а главное, он потребовал бы ясных и четких доказательств, которых,
увы,  пока не  было. Да и опережать события не следовало, он любил повторять
русскую поговорку: поспешишь -- людей насмешишь.
     Энергия  била  в   Сенаторе  ключом,  и  тогда  до   отъезда  он  решил
прозондировать другой  фланг, откуда  Шубарин уже получил  предупредительный
удар. Он попытался связаться с  Талибом, опять же с двойственной целью: если
останется  с  Шубариным,  нанести  Султанову  и   тем,  кто  за  ним  стоит,
существенный  урон,  расстроить  их  планы,  а  если  их   пути   с  Артуром
Александровичем  разойдутся   --  использовать  эту  силу  против  человека,
поднявшего его  на вершины власти. Таился во втором варианте и  материальный
интерес:  страви он  Талиба с Японцем в  смертельной схватке, и крупный  пай
Шубарина в преуспевающем ресторане "Лидо" они бы поделили с Миршабом, а там,
по  нынешним  ценам,  разговор  шел  о миллионах,  о десятках миллионов,  их
ресторан не имел конкурентов в столице, вовремя  они подсуетились, поставили
все на колеса, отладили его ход.
     Но тут вышла осечка: то Газанфар несколько дней не мог выйти на Талиба,
то  его самого отправили на  два  дня в  командировку в какую-то  зону,  где
случился  очередной побег, а когда Рустамов вернулся,  выяснилось, что Талиб
срочно улетел в Москву. "Срочно" и "в Москву" - это насторожило Сенатора: не
оттуда ли  тянется хвост  к  Шубарину?  Но о том, что Талиб  скоропалительно
улетел  в  первопрестольную,  он решил  Японцу не сообщать, так же как и сам
собирался  улететь, не  ставя Шубарина в известность,  но в последний момент
передумал, и опять же из-за хана Акмаля.  Арипов однажды уже попенял ему  за
то, что поездку  в  Аксай, самую первую, он провернул за спиной Шубарина,  а
ведь  тогда полуночный  телефонный  звонок  Артуру Александровичу спас  ему,
Сенатору,   жизнь.   Иначе  аксайский  Крез  зажарил  бы  его  живым  вместо
тандыр-кебаба или спустил бы в подвал с кишащими ядовитыми змеями. Наверняка
хан Акмаль и в заключении был  осведомлен о делах  Японца не меньше, чем он,
знал  и  об открытии банка,  и при встрече  мог спросить: "Как дела у нашего
друга Артура?"
     Нет,  до поры  до времени  хан  Акмаль не должен знать, что  между ними
пробежала  черная кошка, и от Шубарина  не стоит  скрывать поездку в Москву.
Возможно, он даже чем-то поможет, у него  друзей в  столице не меньше, чем у
хана  Акмаля.   Кстати,   высокопоставленные  московские   друзья   Арипова,
оправившиеся после первого шока, чувствовали перед ним вину -- ведь,  как ни
крути, тот никого не  "сдал", а продать мог  многих  и знал такое, что могло
приглушить его собственные деяния, но он вел себя по-мужски. Сегодня, когда,
словно карточный домик, в одночасье  рухнули и партия, и КГБ, и прокуратура,
и армия,  они осмелели  и  могли через  свои связи  реально  посодействовать
освобождению  хана   Акмаля.  Список   кремлевских  друзей   своего  ученика
Сабир-бобо  в  последний  приезд тоже передал  адвокатам,  те даже  опешили,
узнав, какие люди были на крючке у их подзащитного, и тот все-таки устоял от
искушения  потянуть   их  за  собой.  Но  Сухроб  Ахмедович  не  стал  вслух
комментировать подобные рассуждения московских коллег, только, как восточный
человек, подумал: а может, поэтому хан Акмаль и остался жив.
     Купив билет,  Сухроб  Ахмедович  решил  навестить  Шубарина  на работе,
заодно  и посмотреть,  во что превратился  бывший "Русско-Азиатский банк", о
котором так  много  писали. Причину  поездки  он  может  объяснить  тем, что
Сабир-бобо  попросил  подтолкнуть  работу  адвокатов.  Ни  о ходатайстве  из
Верховного  суда, ни  тем  более о  подложном  письме  из Верховного  Совета
республики  он  решил на  всякий случай  не  говорить.  А  вдруг  это станет
известно их  ярому врагу,  прокурору  Камалову,-- за одно  подложное  письмо
можно надолго задержать  хана Акмаля в "Матросской тишине".  Но пока Сенатор
собирался  посетить отреставрированный особняк, где разместился банк "Шарк",
однажды поутру у него дома раздался телефонный звонок.
     Это был Шубарин. Расспросив  о житье-бытье, здоровье, детях, настроении
--  как  и  положено  по  полному списку  восточного  ритуала,-- он попросил
Сухроба  Ахмедовича заглянуть к  нему в банк, и Сенатор предложил:  если  не
возражаешь,  готов  заехать через  час.  На том и порешили. Положив  трубку,
Сухроб Ахмедович долго ходил  по  комнате возбужденный.  Через час  он и сам
собирался нагрянуть к Шубарину  неожиданно -- не вышло. Японец, словно читая
его мысли, перехватил у него инициативу, и  это он  посчитал дурным знаком и
почувствовал смутную тревогу.
     Через час в шелковом  костюме от  Кардена  и ярком итальянском галстуке
Сухроб  Ахмедович  появился в банке.  Старый  особняк  из  красного  жженого
кирпича он узнал лишь по рельефно выложенной на фронтоне цифре "1898" -- так
преобразилось здание и все  вокруг него. Сам особняк был  украшен изысканным
декором  из  местного  мрамора светлых тонов,  сменил  обветшавшие почти  за
столетие оконные  переплеты  на большие  по размеру из дюраля, что придавало
строению  очень строгий, официальный вид. А кованые,  ручной  работы кружева
решетки, без которых теперь не обходится  даже газетный киоск, возвращали  к
мысли  о  прошлом  веке, когда умели  так  замечательно  строить.  Небольшая
площадь и скверик перед банком поражали нездешней чистотой и ухоженностью, и
всяк проходящий невольно поднимал  глаза, отыскивая вывеску,  -- кто  же это
так расстарался, буквально вылизал за квартал все подходы к "Шарку".
     Но еще  больше поразило Сенатора внутреннее  убранство банка. Он словно
попал  в совершенно  иной  мир,  и  хотя  слышал  о великолепно  проведенной
реставрации, но невольно  тянулся глазами то к старинной люстре, свисавшей с
высокого  потолка, отделанного хорошо  отполированным  красным деревом, то к
массивным, прошлого столетия, бронзовым ручкам дверей кабинетов, выходящих в
просторный  овальный холл первого  этажа.  Притягивали взгляд и  картины,  в
которых  Шубарин знал толк, они  были развешаны в длинных, хорошо освещенных
коридорах,  на  азиатский  манер  выстланных  ковровыми   дорожками  строгих
расцветок,  впрочем,  дорогие  восточные  ковры никогда  не  бывают кричащих
тонов.   Наверное,  не   один   он,   впервые   попавший  в  банк,  невольно
останавливался, столбенел  перед непривычным  для  учреждения великолепием и
роскошью,  и  служивые  люди  на входе,  привыкшие к этому, давали  время на
адаптацию и лишь потом провожали  к лифту или указывали на широкую лестницу,
спускающуюся  в холл откуда-то сверху, из-за поворота. Его уже ждали, потому
человек без  униформы,  исполняющий привычную роль милиционера  при входе  в
любой банк, не требуя от него никаких документов, негромко сказал:
     -- Вам, Сухроб Ахмедович, на четвертый этаж. Лифт за колонной, слева...
     Но он выбрал  лестницу... Не оттого, что ему не глянулся хромированный,
в зеркалах  (он как раз  стоял  с открытыми  дверями)  финский лифт всемирно
известной  фирмы  "Коне".  Он  просто  хотел  успокоиться,  прийти  в  себя,
акклиматизироваться  в этом здании, возрожденном словно из  небытия трудом и
фантазией Шубарина.  Сухроб  Ахмедович  надеялся,  что,  пока поднимется  на
четвертый этаж, с его  лица сбежит невольный восторг  и зависть, которые  он
неожиданно  испытал, распахнув  массивную  дубовую  дверь  в залитый  теплым
светом холл. Но одолев  лишь первый этаж по роскошной лестнице, на поворотах
которой  стояли  бронзовые  скульптуры,   статуэтки  на  изящных   мраморных
подставках-консолях или  диковинные, карликовые деревья-бонсай  в просторных
каменных  вазах на античный  манер, он перестал вдруг  видеть окружающее его
великолепие  -- и картины в дорогих  рамах с  тяжелой  золоченой лепниной, и
настенные  бра  с  матовыми  плафонами  венецианского  стекла  на  массивных
бронзовых кронштейнах, гармонировавшие и со старыми рамами картин, и с литой
бронзой затейливых решеток, петлявших по пролетам лестницы, явно доставшихся
банку от первых его владельцев. Он вдруг ясно ощутил какую-то приближающуюся
опасность, понял, что не зря Шубарин вызвал его в  свою вотчину и не простой
разговор ожидает его тремя этажами выше.
     Сухроб Ахмедович всегда  знал, что он  человек  не ума, а  чувства.  Он
редко утверждал: я предвидел, он говорил: я предчувствовал. Вот и сегодня на
просторной  лестничной площадке  между  первым  и вторым этажами  банка, где
рядом   с  бронзовой  скульптурой  богини  Ники,  кажется,  благоволившей  к
финансистам,  стояла  еще  и  живая свежевымытая пальма в стилизованной  под
старину кадке, отчего Ника оказалась то ли  в тени раскидистой пальмы, то ли
в привычной ей  райской обители, у него словно включился сигнал опасности, и
он  невольно остановился в  раздумье, как бы разглядывая  редкостную  пальму
рядом с крылатой  богиней. Но через минуту он взял себя в руки -- назад хода
не  было,  и  Шубарин, наверняка предупрежденный  охранником  у  входа,  под
пиджаком которого он  углядел  оружие, уже ждет его. Уйти -- значит признать
за собой  недобрые  намерения, а их Сенатор пока  таил даже от Миршаба, и он
стал быстро подниматься наверх.
     Хозяин  банка действительно ждал его, он как  раз сам  принимал  из рук
секретарши поднос  с чайником и пиалами.  В этот момент  Сенатор и  вошел  в
кабинет. Шубарин радушным жестом пригласил гостя к креслам у окна, на столик
между которыми он собственноручно и определил чайные приборы.
     Акрамходжаев,  перед  которым  был  выбор, сел  в то самое  кресло, что
неделю назад  занимал  Тулкун Назарович из Белого дома, поведавший Шубарину,
как  Сухроб Ахмедович некогда взял его за  горло. Шубарин, не  забывавший об
откровениях старого политикана, стоивших ему тогда тысячу долларов, невольно
улыбнулся -- круг замкнулся.
     Разговор начал Сенатор... Он не  удержался,  выказав  восторг по поводу
увиденного, впрочем, такое начало сняло с него нервное напряжение, возникшее
на лестнице,-- сейчас он держался куда увереннее.
     От  глаз Артура  Александровича  не  ускользнуло  это.  Когда  охранник
доложил, что Акрамходжаев пришел и поднимается по лестнице  пешком, он сидел
за компьютером и работал. На письменном столе стоял небольшой экран монитора
телевизионной охраны, и  он  легким  нажатием клавиш мог вызвать  на дисплее
любой операционный  зал, зал хранения ценностей и ценных бумаг,  собственную
приемную,  холл на первом  этаже  и даже  площадь  и сквер  перед входом  --
впрочем,  такой системой  оборудован  на Западе любой мало-мальски серьезный
банк. Он  невольно щелкнул переключателем,  и перед ним  появилась лестница,
которая  очень  нравилась самому Шубарину,  из-за  нее он  много спорил и  с
архитектором,  и  с  дизайнерами,  и  реставраторами,  и  теперь  сам  любил
подниматься пешком, что служащие уже отметили. И он, конечно, успел заметить
минутную  растерянность Сенатора на площадке второго этажа, рядом с одной из
своих любимых скульптур, крылатой, богиней Никой,-- тот словно почувствовал,
что сегодня его ждет неприятный разговор.
     Выслушав восторженный отзыв об интерьерах и убранстве банка, Шубарин, в
свою  очередь, расспросил о здоровье, о семье, о  делах, поинтересовался, не
нужно  ли помочь деньгами. Тут нервы у Сухроба Ахмедовича слегка дрогнули: в
начале беседы он не упомянул о поездке в Аксай по требованию Сабира-бобо, но
сейчас, когда Шубарин спросил о деньгах,  он признался,  что ездил в вотчину
хана  Акмаля и с финансами проблем не имеет. Сенатору показалось, что Японец
знает о поездке, и потому он поторопился все рассказать и даже  о завтрашнем
вылете в Москву доложил.
     В какой-то миг  Сенатор  с удивлением  почувствовал, что  сам  невольно
перевел  разговор в  допрос. Шубарин заметил  его реакцию, и оба моментально
вспомнили свою первую встречу  в кабинете Сухроба Ахмедовича, где хозяин тут
же попал  под  влияние Шубарина,  хотя тогда  ситуация была явно на  стороне
Сенатора,  а точнее, Артур Александрович был у него  в  руках.  Но Сенатор и
тогда  не сумел  воспользоваться случаем,  и сейчас  чувствовал, как упустил
инициативу, и Шубарин ощутил эту растерянность гостя.
     Посчитав,  что  этикет соблюден, Шубарин неожиданно для  Сенатора сразу
перешел к  делу,  чем еще больше  разоружил гостя,  ожидавшего,  как обычно,
долгой   прелюдии   к   серьезному   разговору.  Это   давало  бы  ему  шанс
сориентироваться  --  почему  Артур  Александрович  настоял  на  официальной
встрече, а не просто пригласил на  обед в "Лидо" или в какую-нибудь чайхану,
как прежде, ведь они так давно не виделись.
     --  Дорогой Сухроб Ахмедович,-- сказал Шубарин, -- мы с вами  давно  не
виделись, а за это время изменилась обстановка вокруг нас, да и мы сами  уже
не те,  что были несколько лет назад,  когда  судьба  свела  нас. Мы живем в
другой стране, нас окружает совсем  иной мир. Я теперь не предприниматель, а
банкир, да  и вы больше не партийный чиновник  высокого ранга, хотя, я вижу,
большая политика  увлекает вас еще больше,  чем  тогда.  Ваша поездка к хану
Акмалю тому косвенное подтверждение, а аксайский Крез всегда хотел влиять на
судьбы  края,  думаю,  этот  зуд у  него не  прошел, тем  более  сегодня нет
политиков уровня Рашидова, а остальных он  не считает  себе конкурентами, уж
я-то хорошо знаю хозяина Аксая.
     Сухроб  Ахмедович, внимательно слушавший  хозяина, неопределенно кивнул
головой то ли соглашаясь, то ли нет...
     -- За эти годы вы достигли того, к чему стремились, о  чем говорили при
нашей первой встрече,-- продолжил Шубарин. -- Вы стали человеком известным и
нынче  вряд  ли нуждаетесь  в моей опеке, как прежде. Я невольно ощущаю, как
расходятся наши  дороги, вы, почувствовавший власть, попытаетесь ее вернуть,
значит, с головой  уйдете в политику. Раньше и  я невольно был втянут в нее,
ибо любая деятельность  контролировалась  партией. Теперь стали  действовать
законы  экономики,  и думаю, что  наша  жизнь  уже  в скором  времени  будет
деполитизирована,  деидеологизирована,  иначе  впереди  нас будет  поджидать
очередной  тупик.   Я   по-настоящему  хотел  бы  заняться  финансами.   Без
эффективной банковской системы суверенному  Узбекистану не стать  на ноги, и
наш президент как финансист понимает это, банкиры ощущают его внимание, хотя
не все идет гладко. Хочется  верить,  что  Узбекистан  желает стать правовым
государством, где  закон превыше всего и перед ним будут равны все граждане:
банкир и шофер, президент и прачка, еврей и узбек, мусульманин и католик. По
крайней  мере,   первые   шаги   молодого  государства   говорят  об   этом,
обнадеживают,  да  и конституция  подтверждает  это. В  прошлом, когда жизнь
регламентировалась партией, а закон существовал сам по себе, для проформы, я
часто нарушал  его,  или, точнее, лавировал  всегда  на грани фола. Впрочем,
если откровенно,  многие мои деяния  носили вполне уголовный характер,  но я
никогда  не  нарушал   закон  преднамеренно,  сознательно,   меня  постоянно
вынуждали  к  этому,  всегда  вопрос  выживания  моего дела,  да  и  самого,
физически, ставился ребром: или-или, другого не было дано. Но сегодня, когда
все и для  всех начинается  сначала,  с нуля, я хотел бы уважать законы моей
страны, этого  требует и моя новая работа. Банк с сомнительной репутацией, с
двойной  бухгалтерией,  общающийся с  клиентами сомнительной репутации,-- не
банк,  нонсенс,  и  рано  или  поздно разорится  или  будет  влачить  жалкое
существование. У меня иные планы. В  связи с этим  я провожу ревизию прошлой
жизни,  хочу, как говорится,  где  возможно, даже задним числом,  расставить
точки над "и". Я не хочу,  чтобы меня шантажировали моим  прошлым. Это не от
боязни, просто я хочу жить иначе и говорю  об этом открыто всем своим старым
друзьям, у  которых,  возможно, иной  путь,  и  они не  одобряют моих  новых
планов. Поверьте,  чертовски противная  процедура копаться в прошлом,  порою
приходится переворачивать такие пласты,  возвращаться к неприятным событиям,
абсолютно мерзким людям.  Должен добавить, ничто не  дает  мне  гарантии  от
шантажа  в  будущем,  и  я это  прекрасно понимаю. Я  даю  возможность  всем
взвесить свой  шанс, прежде чем стать  на моем пути.  Я не хочу воевать ни с
кем, хочу работать, воспользоваться историческим шансом, выпавшим и на  долю
Узбекистана, и на мою лично,-- я всегда мечтал стать банкиром. Но... "если я
обманут" -- помните, у Лермонтова в  "Маскараде"? -- "закона я на месть свою
не  призову..." В общем, у меня достаточно сил, чтобы постоять и за  себя, и
за...  банк.  Вы  меня понимаете?  -- Сухроб  Ахмедович  опять неопределенно
кивнул.
     Я  даю  шанс  своим оппонентам  уточнить что-то в наших прошлых связях,
чтобы  не оставалось  никаких  недомолвок.  Например,  нас  с  вами,  Сухроб
Ахмедович,  объединяет не  простое сотрудничество и  не  короткая мимолетная
связь, мы  владеем  общей  собственностью,  я  имею  в виду "Лидо",  которое
процветает и приносит в  столь  кризисное время завидную  прибыль. Наргиз  с
Икрамом  Махмудовичем оказались прекрасными работниками, поэтому, если у вас
есть какие-то сомнения в  наших  отношениях,  а  может быть,  и претензии, я
готов  выслушать вас. Видит бог, я был искренен с вами с первого  дня нашего
знакомства, и вы единственный,  кого  я впустил в  свой круг без  тщательной
проверки. То, что вы сделали для меня в ту пору, было неоценимой услугой. Не
скрою, меня порою охватывали сомнения по поводу каких-то ваших поступков, но
всякий  раз  я вспоминал  добытый вами дипломат из  прокуратуры республики и
отметал  серьезные подозрения,  считая это  случайностью  или относя за счет
вашей сверхактивности, не имевшей выхода долгие годы.
     -- Пожалуйста, пример, -- перебил глухим голосом Сенатор, пытаясь сбить
хозяина кабинета, поймавшего верный тон в разговоре.
     -- Ну хотя бы ваша первая, тайная поездка в Аксай, -- ответил  спокойно
Шубарин.  -- Вы почему-то, не  поставив меня в известность, за  моей спиной,
решили получить  поддержку хана Акмаля, и политическую, и  финансовую. Вы же
не могли  не знать, что мы с  ним  старые компаньоны. Этот  опрометчивый шаг
чуть не стоил вам  жизни...  Разве  такой поступок  не  должен  был  вызвать
подозрение?
     --  Вы правы, Артур Александрович, -- смиренно ответил Сенатор, -- меня
бы тоже насторожила подобная выходка...
     -- Конечно, я не столь наивный человек, чтобы отнести все на случай или
вашу излишнюю  эмоциональность.  После  того,  как  вы вернулись  из  Аксая,
получив пять миллионов на политическую деятельность, я очень пожалел, что не
навел о  вас  справки, как  поступаю всегда и со всеми. - Шубарин  помолчал,
будто собираясь с мыслями.  --  Второй  шок не заставил  долго ждать.  Но он
явился неожиданностью  не  только для  меня,  но и для  всех, кто знал  вас,
кажется, вы удивили даже вашего друга Миршаба...
     Видя, как напрягся  от волнения  Акрамходжаев, Шубарин намеренно сделал
паузу,  и  в  это  время  раздался  телефонный   звонок.  Он   взял   трубку
радиотелефона, предусмотрительно перенесенную на журнальный столик.
     Переговорив, Шубарин спросил рассеянно:
     -- На чем мы остановились, Сухроб Ахмедович?
     Сенатор, потерявший вальяжность, нервно поправил яркий шелковый галстук
и хрипло обронил:
     -- На вашем втором шоке...
     Он действительно не знал, о чем пойдет речь,-- Артур Александрович, как
всегда, был непредсказуем. -- Ах, да... -- кивнул Шубарин. - Так вот, я имею
в виду докторскую диссертацию, а  еще раньше ваши статьи о законе  и  праве,
сделавшие вас  популярным  в  крае юристом. При  нашей первой встрече  вы не
упоминали  ни о научной карьере, которой не  дают  хода,  ни о том,  что  вы
пишете  или   уже  написали   серьезную   теоретическую  работу,  докторскую
диссертацию.  Согласитесь, наряду с тем, о чем  вы просили  меня тогда,  эти
факторы были куда важнее, а вы и словом не обмолвились об этой стороне вашей
жизни...  Признаться, я бы сам не догадался  обратить на это  внимания. Но я
слышал  не  только  восторг по  поводу  ваших  выступлений  в печати,  но  и
недоумение: не может быть... Люди, близко знавшие  вас, не верили  ни в вашу
докторскую,  ни  в  одну  строку  ваших  статей,  говорили  -- нанял  умного
человека. Докторская,  написанная чужой рукой, явление не редкое  для нашего
края, скорее уж наоборот. В этом поступке кое-кто увидел лишь ваше тщеславие
-- стать  доктором юридических  наук, чтобы  реально претендовать  на  самые
высокие посты в республике.
     Сухроб Ахмедович сидел, затаив  дыхание, не в силах возразить ни единым
словом, да никто этого и не ждал от него.
     -- Наверное, не  сиди мы с вами в  одной лодке, не будь повязаны тайной
дипломата, похищенного  из стен прокуратуры, так же думал бы и я, но  мы уже
действовали сообща. Я пересадил вас из районной прокуратуры в Верховный суд,
и вы должны были хоть словом обмолвиться  о своих программных выступлениях в
печати,  о защите диссертации. Как-то  по  возвращения из Парижа,  когда  мы
отмечали мой приезд и ваше  высокое  назначение  в  Белый  дом на Анхоре,  в
усадьбе Наргиз, я  мельком, без  особого интереса, спросил у Миршаба -- знал
ли  он о вашей докторской диссертации?  На что тот вполне искренне  ответил:
это сюрприз, как  снег  на голову. А последние  пятнадцать лет вы никогда не
разлучались, разве что  только на  ночь,  не  зря ведь вас  со  студенческой
скамьи  зовут "сиамскими  близнецами". Позже я еще не раз и от разных  людей
слышал  сомнения  в  авторстве  вашей  диссертации  и ваших  статей. У  меня
существует принцип:  я должен знать  людей, с кем  имею дело, впрочем,  так,
наверное,  поступают  все  занятые  серьезной  работой.  К   тому  же   меня
беспокоило,  что  вокруг  вас столько  разговоров,  мне  лишний  шум, лишнее
внимание к  моим людям ни  к чему. Для начала  я  достал вашу докторскую и с
большим интересом прочитал; высокопрофессиональная, грамотная, своевременная
работа. Но  все время, пока я с ней знакомился, меня не оставляла мысль, что
я  когда-то слышал или читал уже подобное. Тогда же я подумал: какая большая
разница между "устным"  Акрамходжаевым  и "печатным",  "докторским",  ничего
подобного  я  не  слышал  от  вас  ни в личных беседах, ни  в компании,  где
заходили разговоры о законе и праве...
     Шубарин исподволь наблюдал за Сенатором, но тот словно окаменел в своем
кресле, храня молчание.
     --  Любопытство  толкало меня дальше,  и я  нашел  ход к  людям, кующим
докторские для высокопоставленных чиновников. Я был уверен, что сразу получу
ответ  на  мучавший  меня  вопрос, но  вывод оказался неожиданным: авторства
никто не признал, хотя работу оценили по высшему разряду, сказали, что автор
докторской,   несомненно,  из  местных,  слишком  хорошо  знает   внутренние
проблемы.  Но  иногда  отрицательный результат  важнее  положительного,  так
случилось и на этот раз.  Я все чаще  и  чаще стал возвращаться к мысли, что
ваша  докторская  напоминает  мне давние  разговоры...  с  убитым прокурором
Азлархановым, нечто подобное, несвоевременное в ту пору, я не раз слышал  от
Амирхана  Даутовича.  Но  я  никак не  мог найти  связь между  вами, по моим
тщательно проверенным сведениям, вы никогда  не  были знакомы, не  общались,
слишком разный уровень по  тем годам. Да, я  упустил еще  одну деталь:  ведь
работа над докторской диссертацией требует не только фундаментальных  знаний
и подготовки, но и  частого посещения  серьезных  библиотек. В  ваших трудах
много    ссылок   на   известных    философов,   правоведов,   выдержек   из
законодательства стран, широко известных своей юридической основательностью,
таких, как Англия, Италия,  Греция, Германия. Я  даже  сверил некоторые ваши
цитаты по редким книгам, имеющимся у меня в  библиотеке,  --  все  верно, до
запятой. Однако  выяснилось, что вы никогда не пользовались  библиотекой, ни
государственной, ни даже  библиотекой юридического факультета университета и
прокуратуры республики, нет книг у вас  и  дома, тем более  такого плана. Не
правда ли, странно, Сухроб Ахмедович?
     Сенатор  невольно съежился,  почувствовал себя неуютно, но  отвечать не
стал, ему было важно уяснить, знает ли Японец о том, что он снял копии с его
сверхсекретных  документов,  открывших ему, Сенатору, ход в  высшие  эшелоны
власти.   То,  что  он  украл   научные  работы,  статьи  убитого  прокурора
Азларханова, его не волновало, он готов был этот  грех признать и покаяться,
тем  более  -  дело  прошлое,  да  и  где  теперь тот ВАК, утверждавший  его
докторскую?
     -- Я был убежден, -- продолжал Шубарин, -- что  у вас нет  причин таить
столь важные факты своей биографии. И я хотел понять, что  за  тайна кроется
за  вашей высокой научной степенью и что вас побуждает скрывать это от меня,
хотя во мне вы видите не только нужного и надежного  компаньона, но и друга.
Пожалуй, вот эти нюансы заставили меня изучать вашу работу вновь и вновь. Вы
ведь знаете мою натуру, я  не отступлюсь, пока не  получу ответ на волнующие
меня  вопросы. Однажды, когда я в очередной раз  в компании, где были видные
юристы, услышал скептическое мнение об авторстве ваших  трудов,  мне  пришла
вдруг мысль, что  надо  изучать не ваши нетленные манускрипты, а  творческое
наследие Амирхана Даутовича, возможно, там и найдется отгадка  этой тайны. Я
так  и поступил. Во-первых, раздобыл кандидатскую  диссертацию  Азларханова,
которую  он  защитил в  Москве. Там же отыскались  и  другие  его работы.  А
главное, все годы, работая прокурором в Узбекистане, он  активно сотрудничал
в крупных юридических изданиях страны. Интересные проблемные статьи он успел
опубликовать при жизни, жаль, что они опережали время и не были востребованы
обществом.  Нашлись   серьезные   материалы  и   последних  лет,   когда  он
неоднократно  и как депутат Верховного Совета  республики,  и как  областной
прокурор писал обстоятельные докладные  о состоянии закона и права в стране.
Писал в прокуратуру республики и Верховный  суд, обращался в Верховный Совет
Узбекистана  -- любопытные  ракурсы высвечивал он в нашей  жизни.  Кое-какие
работы отыскались в нашем городке Лас-Вегас, где  он обитал в  последний год
жизни,  и где, оказывается,  всерьез работал  над  новым  законодательством,
словно предчувствовал суверенитет республики.
     Артур Александрович вдруг неожиданно встал, отошел к письменному столу,
взял  аккуратно  переплетенную  папку  с  документами  и еще один,  отдельно
лежавший бумажный скоросшиватель и вернулся с ними к журнальному столику.
     -- Возьмите, --  протянул он  Сенатору  ту, что  потолще, -- она должна
представлять для вас интерес.
     Шубарин вернулся в кресло, не  выпуская скоросшиватель из  рук,  словно
раздумывая: отдать, не отдать? Потом, положив его рядом с собой, продолжил:
     -- Собрав все наследие  Амирхана Даутовича, я внимательно изучил  его и
могу с уверенностью утверждать, что ваши труды -- компиляция работ прокурора
Азларханова.
     Тут долго молчавший Сенатор взорвался:
     -- Мало ли  что вам могло  показаться!  Научные открытия,  идеи,  мысли
носятся в воздухе.  Возможно,  у  нас могли быть  общие взгляды на закон, на
право, на государственность...
     Артур Александрович снова взял в руки тоненькую папку.
     --  Может быть и  такое,  согласен. Но  чтобы  вы  не  обвинили меня  в
предвзятости  из-за  моей  дружбы  с  прокурором  Азлархановым,  а  также  в
субъективной  оценке,  я  отдал вашу докторскую и  работы убитого прокурора,
разумеется, без фамилий, на экспертизу. И вот вам  результат:  это самый что
ни  на есть беззастенчивый  плагиат!  -- и он протянул Сенатору  через  стол
заключение   доктора   наук,   прокурора   республики    Камалова,   правда,
отксерокопированный вариант и без подписи.
     Сенатор нервным  жестом подхватил  папку,--  то  ли  от волнения, то ли
неловко взял, она выпала у него из рук, чувствовалось, что такого оборота он
не  ожидал,  на лице  его  читалась  явная растерянность.  Торопливо  подняв
бумажный скоросшиватель,  он хотел  что-то сказать, но Шубарин остановил его
жестом.
     -- Пожалуйста, не возражайте, не ознакомившись с заключением и тем, что
мне удалось собрать из работ Азларханова. У меня времени в обрез, да и у вас
тоже, вы  ведь  завтра  улетаете  в Москву.  Если  мы  зашли  так  далеко  в
неприятном разговоре, я должен  высказаться  до конца, у меня к вам еще есть
претензии, и более серьезные, чем эти.
     Внимательно глянув  на обескураженного собеседника, Шубарин налил ему в
пиалу чаю и чуть мягче добавил:
     -- Успокойтесь, возьмите  себя в руки.  Я  не собираюсь заставлять  вас
давать опровержение в  печати, признаваться  публично, что автором статей  и
вашей  докторской  диссертации  является  прокурор  Азларханов.  Я  даже  не
возражаю, что мой компаньон по "Лидо" стал популярным политиком, сделав себе
карьеру на материалах моего друга  Амирхана  Даутовича.  Единственное, что я
хочу знать, -- почему втайне от меня? Чем я заслужил это недоверие?
     Произнося   эти   слова,  Шубарин   цепко   глядел   на  собеседника  и
почувствовал, что тот задышал спокойнее, ровнее. Он вовсе  не желал, чтобы с
Сенатором  случилась истерика, а дело, похоже, шло к тому. Но это было всего
лишь тактикой -- бросать то в жар, то в холод, или, точнее, по пословице: из
огня  да в полымя. Шубарин хотел, чтобы  Сухроб Ахмедович потерял ориентиры,
запутался вконец,  ибо то, что он  желал выяснить  напоследок, действительно
было  важнее, чем  его фальшивая докторская. Поэтому, не давая Акрамходжаеву
прийти  окончательно в  себя,  сориентироваться,  куда все-таки ветер  дует,
Шубарин продолжил жесткий разговор:
     --  Перефразируя одну известную пословицу, можно сказать: одно открытие
тянет  за  собою другое, так  сложилось и в нашем случае. Отыскивая одно,  я
наткнулся совсем неожиданно  на другое,  причем крайне неприятное  для меня.
Наверное, вот это второе открытие и есть главный повод для нашей сегодняшней
встречи.
     Сенатор  как-то  инстинктивно  затих  в  кресле, выпрямился, и  Шубарин
понял, что гость догадался, о чем пойдет речь, и поэтому начал напрямую, без
обиняков.
     -- Однажды  мне  представился случай спросить у Миршаба:  знали  ли  вы
прокурора  Азларханова?  Он  ответил,  что нет, и у  меня  нет оснований  не
доверять ему. И по другим каналам я уточнил, что вы никогда не были знакомы.
Вы не знали друг друга, не общались,  пути ваши  никогда не  пересекались, а
творческое наследие  известного юриста оказалось у вас. Оставалось выяснить,
как оно к вам попало? Над этим я долго ломал голову, восстанавливая в памяти
наше знакомство шаг за  шагом. Особенно  с  первых  минут,  когда  вы  ночью
выкрали  кейс  с  документами  в  прокуратуре  и  позвонили  мне  из  своего
служебного кабинета почти  через пять часов, хотя прекрасно знали, кто стоит
за этим бесценным дипломатом и что мои люди ищут пропажу. И отгадка нашлась,
хотя в этом случае у меня нет четкого  заключения  аналитиков,  как  с вашей
докторской.
     Сухроб  Ахмедович все время пытался перебить Шубарина,  вставить что-то
свое,  возможно, даже  увести  разговор в сторону,  но хозяин банка не давал
такой  возможности,  и  Сенатор,  поняв, что  дело  движется  к кульминации,
попытался собраться, чтобы его не раздавили окончательно.
     -- Азларханов, --  продолжал напирать  Шубарин, --  покидая Лас-Вегас в
день смерти  Рашидова, захватил с собой  самое важное,  связанное с  высшими
должностными  лицами республики, состоявшими у меня  на довольствии. Он  был
человек идеи,  для  которого  существовал только закон, и  его  интересовало
только  дело.  В  сейфе,  где  находились  тщательно  оберегаемые  расписки,
хранилось более  двух  миллионов рублей в крупных купюрах, он не взял из них
ни пачки. А вот свои работы, послужившие основой вашего взлета, он захватил,
видимо, рассчитывал продолжить работу над ними. Таким образом они и попали к
вам, Сухроб Ахмедович.
     Сенатор  вновь попытался что-то  вставить, но Шубарин жестом  остановил
его:
     -- Вот  тут-то и  зарыта собака...  Открыв дипломат, скорее  всего  без
Миршаба, вы обнаружили труды Азларханова  и сразу смекнули, что это  готовая
научная работа, и  спрятали  ее, даже  не сказав об удачной  находке  Салиму
Хасановичу, хотя там материала на две докторские  хватало. Мне понятно  ваше
любопытство: что же лежит в кейсе, из-за которого в течение суток убили трех
человек  на территории прокуратуры  республики? Вы и заглянули в  него, ведь
для этой цели  и выкрали его  с  таким риском. Вам  очень хотелось  обладать
тайной  кейса,  это  открывало  вам путь  наверх, многие  высокопоставленные
чиновники оказались  у  вас  под  колпаком или  на  мине,  которую  вы могли
подорвать в любое угодное вам время. Но не вернуть кейс хозяину вы не могли,
это стоило бы  вам самому жизни. В начале операции вы поступили опрометчиво,
предупредив подельщиков Коста о  засаде, устроенной  полковником  Джураевым,
обозначили себя. Да и тем, что выкрали Коста из травматологии -- тоже, мы бы
в этом  случае все равно вышли  на вас, часом позже, часом раньше. Собираясь
на операцию в доме Наргиз, вы уже знали номера  моих телефонов и в машине, и
в  доме,  и на работе,  Коста  передал  их вам  сразу.  План вы  разработали
гениальный: выкрасть дипломат из  прокуратуры и вернуть его хозяину, который
в долгу не останется. Но прежде чем вернуть, вы  решили  снять копии со всех
документов, вот  для чего вам понадобились эти три с половиной часа -- между
ограблением прокуратуры  и моим  появлением  у  вас  в  кабинете.  Я  тогда,
конечно,  увидев знакомый дипломат опечатанным,  об этом и подумать не  мог,
слишком  высока была  ставка  секретов, таившихся в  нем, особенно в те дни,
когда решался вопрос о  преемнике Рашидова, да  и ксероксы в ту пору  только
входили в  обиход,  я и  предполагать не  мог,  что  он  имеется в  районной
прокуратуре. А позже выяснил, опять же  через Миршаба, что он появился у вас
раньше, чем у других,-- вы конфисковали его у каких-то дельцов.
     Шубарин на минуту замолчал  и потянулся к чайнику, ему захотелось пить.
В этот момент Сенатор торопливо задал вопрос, боясь, что его опять перебьют:
     --  Любопытная  версия.  А как  насчет  фактов,  есть у вас  конкретные
доказательства, свидетели?  Вы все время  ссылаетесь  только  на моего друга
Миршаба. Но он...
     -- Факты  есть,-- заверил  Артур  Александрович.  -- Такие  разговоры с
пылу, с жару  не начинаются, Сухроб Ахмедович. Вот только я не знаю, сколько
копий у вас есть, а может, и Миршаб на  всякий случай запасся экземпляром --
вы ведь человек скрытный,  непредсказуемый. А насчет свидетелей... Есть один
человек,  весьма влиятельный и по сей  день, неделю назад он  сидел в том же
кресле,  что и  вы,  и  рассказал  подробно,  в  деталях,  как  вам  удалось
заполучить пост  в  ЦК  партии,  еще при  коммунистах.  Основательно  вы его
шантажировали, а ключ  к  его тайнам получили все-таки из  того  украденного
кейса, такие сведения  на  улице не соберешь,  их под  семью замками держат.
Хотите послушать запись  беседы  с  Тулкуном Назаровичем? Его самого сегодня
нет в Ташкенте, улетел в Стамбул на две недели...
     Тут  Сенатор неожиданно  для  Шубарина резко  поднялся и, чеканя каждое
слово, пытаясь не сорваться в крик, сказал:
     -- Я не знаю, кто и почему хочет нас рассорить, кто сочинил для вас эти
небылицы. Я думаю, время  нас рассудит и все станет на места. И  разве можно
верить  таким  людям, как  Тулкун  Назарович?  За  доллары,  что  ему  могли
понадобиться для поездки в Турцию, он мог что угодно наговорить, и не только
обо мне!
     Закончив свой резкий  монолог, Сухроб Ахмедович стремительно направился
к двери. Шубарин,  не ожидавший  столь поспешного бегства, а  главное, такой
неопределенной концовки  разговора,  весьма удобной для  Сенатора, остановил
его окриком, уже в тамбуре:
     --  Как бы  вы  ни расценивали  нашу встречу, я  даю вам  срок -- ровно
десять  дней,  и  то из-за  поездки  в  Москву,  чтобы  вы  вернули  мне,  в
присутствии  Миршаба,  все копии с моих  документов.  В  противном  случае я
вынужден  буду поставить  в  известность  всех тех  людей,  на  кого  у  вас
оказались документы,  что они есть  у  вас и как они к  вам  попали.  Ничего
другого предложить не могу. До свидания!


     Едва  Сенатор покинул кабинет, Артур Александрович вызвал  секретаршу и
попросил свежего  чаю,-- отчего-то мучила жажда,  а  сам,  подойдя  к  окну,
выходящему на площадь перед парадной дверью, распахнул  створки, и сразу шум
города  ворвался   на   четвертый  этаж.  Неподалеку   от  банка   находился
авиатехникум, старейшее учебное заведение Ташкента, и стайки молодых девушек
в  ярких  национальных  платьях  направлялись то  туда,  то  оттуда,  словно
приливная  и  отливная  волна  одновременно. "Отчего вдруг  местные  девушки
потянулись к авиации?" -- мелькнула и тут же  пропала мысль. Он еще весь был
во  власти  недавнего разговора и автоматически продолжал рассуждать: что же
следует  извлечь  из  поспешного  бегства  Сенатора?  Выходило,  что  Сухроб
Ахмедович  своим поведением  сам  подсказал  решение  проблемы:  если он  по
возвращении  из  Москвы  не  вернет  документы,  то  придется  действительно
поставить в известность людей, чьи тайны оказались в  руках у Акрамходжаева.
В первую  очередь  надо обратиться, конечно, к тем, кто  и ныне у власти,  и
можно  быть  уверенным,  что они больше  никогда не дадут Сухробу Ахмедовичу
подняться -- на  Востоке такие трюки не  прощают, особенно слабым, а сегодня
Сенатор не на коне. Ведь  даже Тулкун Назарович, обмолвившийся неделю назад,
что  Сухробу  вряд ли  ныне подняться  из-за Камалова, не знал, что  у  того
имеется  еще достаточно компромата на него самого, вороватый братец Уткур --
лишь эпизод, и шантаж из-за вакантного места в ЦК партии в свое время --  не
последнее,  что  может выкинуть тщеславный  Сенатор.  Ух и взовьется  Тулкун
Назарович, когда узнает, как коварно обставил Сенатор всех.
     Человека,  сидящего  на  пороховой  бочке  с  горящим  фитилем,  стоило
ликвидировать, не дожидаясь взрыва. Чтобы снова  вернуться к власти, Сенатор
никого  не  пожалеет.  И  если Сухроб  Ахмедович  не  покается  и  не вернет
документы,  заинтересованные  лица   могут  без  колебаний  отдать  его  "на
съедение"  Камалову,--  на  Востоке  любят  расправляться с  врагами  чужими
руками,  найдут  для этого  подходящий повод  --  так рассуждал Шубарин,  не
обращая внимания ни  на журчащий внизу фонтан, ни  на подъезжавшие к банку и
отъезжавшие роскошные иномарки. Вернет, не вернет документы  --  ясно  одно:
Сенатор оказался человеком ненадежным  и  вряд ли с  ним стоит  иметь дело в
будущем, большой бизнес все-таки строится на порядочности. И тут неожиданно,
у  распахнутого окна, ему пришло и решение насчет ресторана: рвать так рвать
сразу, по всему фронту, не жалея о выгодах от доходного дела. Как-то неловко
быть  вместе с "сиамскими  близнецами" совладельцем курочки, несущей золотые
яйца,  и вместе с тем  желать отмежеваться  от  них окончательно и навсегда.
Какие бы доходы ни приносил "Лидо", принципы для него всегда были важнее, да
и  деньги  никогда  не заслоняли жизнь, к  тому  же с  открытием  банка  они
увеличивались в геометрической прогрессии. Желающих купить его  пай найдется
сколько угодно,  нынче и в  Ташкенте появились официальные  миллиардеры,  но
опять же он свою долю не всякому уступит. Он мог предложить пай Коста,  если
тот  захотел  бы  заняться делом, но  ресторан  Джиоева не привлекал, по его
понятиям, "барыга" -- не столь достойное занятие  для настоящего  мужчины, а
ведь  для многих это нынче венец мечтаний. Скорее всего он уступит свой пай,
между прочим самый крупный, Наргиз и  Икраму Махмудовичу, они многое сделали
для "Лидо" и вряд ли  забудут  его  щедрый жест,  понимают, что это такое --
уступить  ни с того ни с сего  контрольный пай  в  доходах лучшего ресторана
столицы.
     Неожиданное решение покончить дела с  рестораном  подняло настроение, и
он  с удовольствием  откликнулся на  приглашение секретарши, что  чай готов,
мысли  о Сенаторе,  так  долго  преследовавшие  его, улетучились  мгновенно.
Бывали у него такие минуты, когда он так твердо мог поставить точку в долгих
рассуждениях и  переключиться сразу на  другое, впрочем, тоже  мучавшее его.
Попивая ароматный чай, он  вдруг  подумал: почему  так легко и даже радостно
расстается и с "Лидо", и с Сенатором, и с  Миршабом? Он действительно ощущал
какую-то приподнятость в душе, но сразу не понял отчего, отгадка пришла чуть
позже, случайно,  когда минут через  десять  зазвонил телефон и ему пришлось
вернуться за рабочий стол.
     Разговаривая   по  телефону,  Шубарин   придвинул  к  себе   настольный
календарь,  где среда первой  недели следующего месяца была обведена  жирным
красным   фломастером.   Положив   трубку,  Артур  Александрович   попытался
вспомнить,  что означает эта дата, и вдруг понял, отчего такая приподнятость
в  настроении  впервые  за  эту неделю,  да и  вообще  после возвращения  из
Мюнхена. Дата, обведенная фломастером, означала день, когда он должен быть в
Милане, где встретится со своим  бывшим  патроном Анваром  Абидовичем, и тот
сведет его с людьми, распоряжающимися  тайными валютными  счетами партии. Но
радовала  не  поездка  в  солнечную  Италию, где он бывал  и  куда собирался
захватить  жену,  чтобы доставить  ей  приятное,  а  заодно  и  размагнитить
внимание  ожидающих   его  наверняка  людей   из  спецслужб,  которые  будут
пристально изучать его вблизи, ведь дело они  затеяли не только грандиозное,
беспрецедентное, но и противозаконное. Присутствие рядом жены избавит его от
необходимости  быть в  их  компании  постоянно,  можно  всегда сослаться  на
супругу, тем более она в Италии впервые.
     Радость Шубарина была связана  не с  банком,  о  котором он  мечтал всю
жизнь, и не  с тем, что дела  пошли сразу на лад,  он  на это и рассчитывал,
банки, впрочем, сегодня открывал не он один. Желание вернуть стране и народу
украденные у него деньги,  возникшее еще в Германии, неожиданно, само собой,
стало перерастать в  главное дело его жизни,  выходило так,  что  и банк  он
вроде создал  только для этого.  Все, что  он  сумел сделать в своей  жизни,
достичь до сих пор, включая и банк, не  шло ни  в какое сравнение с тем, что
он хотел свершить сейчас,--  вернуть Отечеству, народу, державе ее достояние
-- кровные деньги. Это был поступок мужчины, гражданина. Решение, зревшее  в
нем день ото дня, грело его русскую душу.  Что-то давно заложенное в него от
прадеда, деда,  отца проснулось  в  нем  с новой силой --  в их  семье  ныне
звучащие как  насмешка  слова "служить Отечеству" не были пустым звуком. Все
Шубарины,-- а род он знал свой до седьмого колена,-- верой и правдой служили
России,  а позже  и  новой  родине  -- Узбекистану.  В  Андижане до сих  пор
работает  масложиркомбинат,  построенный в конце  прошлого века его дедом, а
паровозоремонтные мастерские  и  вагонное  депо на станции Горчаково  вблизи
Ферганы тоже  отстроены Шубариными и до сих  пор верно  служат людям нового,
суверенного  Узбекистана,  там  в  цехах сохранились еще  станки Сормовского
завода,  установленные дедом  сто лет  назад,-- раньше  строили на  совесть,
навечно.
     Вот  почему легко  расставался  он  и  с  "Лидо",  и  с Миршабом,  и  с
Сенатором,  освобождаясь  от мышиной  возни  ради  главного поступка в своей
жизни,  и  оттого  светлела  душа.  Конечно,  он  осознавал  степень  риска,
связанного  с  предстоящей операцией, но не боялся,  ибо шел на это  не ради
корысти,  а ради  справедливости.  Сегодня Артур Александрович  ощущал  свою
кровную  связь с историей, понимал, что настал и его час послужить народу, и
оттого не ведал страха, ощущал подъем сил...
     Дата,  обведенная   красным   фломастером  в  календаре,   приближалась
стремительно,  вот-вот  должны  были  поступить  официальные  приглашения  и
выездные  визы  в  Италию,  и  надо  было  заняться  билетами и  заграничным
паспортом  для  жены.  Но прежде  следовало  заручиться  поддержкой  Хуршида
Камалова, теперь-то он знал,  что  маятник его интересов, да  и человеческих
симпатий,  резко качнулся  в  сторону  Генерального  прокурора.  Откладывать
встречу уже не имело смысла: Талиба в Ташкенте нет, с "сиамскими близнецами"
все  ясно.  Вдруг  Камалов отбудет  куда-нибудь  в  командировку, надо  было
спешить... Шубарин потянулся к телефону, но в самый последний момент положил
трубку. Он вспомнил, как, уходя из этого кабинета, Камалов  сказал: "Если вы
захотите  вдруг  со мной встретиться, шофера моего зовут  Нортухта,  он  мой
доверенный человек, он организует свидание хоть днем, хоть ночью, можете ему
доверять. Запомните, парня зовут Нортухта...".
     Да, звонить, конечно,  не  следовало.  Он  ведь знал, что  Сенатор  уже
однажды  организовал  прослушивание  телефона  прокурора  Камалова,  да  тот
оказался  на высоте, не только разгадал  трюк противников,  но даже задержал
некоего  инженера Фахрутдинова с центрального узла  связи, откуда следили за
его  разговорами.  Знал  Артур   Александрович,  что  Сенатор  имеет  своего
человека, осведомителя,  и  в стенах  прокуратуры,  ведал  и о том, что  хан
Акмаль в  свое  время подарил  Сухробу  Ахмедовичу  прослушивающую  японскую
аппаратуру. Нет, звонить нельзя было ни в коем случае...
     В тот же  день,  ближе к концу рабочего дня, когда водитель светлой, не
бросающейся в глаза "Волги" протирал задние стекла машины возле прокуратуры,
неожиданно объявившийся рядом молодой мужчина, обращаясь по имени, попросил:
     -- Нортухта, дай прикурить.
     Водитель цепко оглядел незнакомца и молча протянул тому коробок спичек.
И тут  Нортухта,  не сводящий  глаз  с прохожего,  заметил  трюк,  достойный
иллюзиониста: за то мгновение, пока открывался коробок и вынималась  спичка,
в  него была  аккуратно  вложена  записка, свернутая  в трубочку.  Прикурив,
незнакомец  поблагодарил и тут же пропал из виду. В машине Нортухта прочитал
следующее: "Сегодня, в полночь,  буду у телефонного автомата  на углу вашего
дома,   готов   встретиться   с   вами,   где   посчитаете  нужным.   Важные
обстоятельства". И вместо подписи  две буквы  -- А. А. Шофер понял,  что это
гонец от  Шубарина,  хозяин предупреждал,  что  через  него могут  выйти  на
экстренную  встречу  с  ним, видимо, час  пробил. Не дожидаясь  Камалова, он
поспешил наверх, возможно, стоило для свидания захватить какие-то бумаги.
     Ровно  в   полночь  на  Дархане  напротив  центральных  касс  Аэрофлота
появилась  машина с бесшумно работающим  двигателем,  хотя  это была на  вид
самая  заурядная "Волга" мышиного цвета, за  рулем  которой находился Коста.
Как  только  Шубарин вышел  у  пустой  телефонной  будки,  из темноты  двора
напротив  шагнул   навстречу  ему  молодой,  спортивного   вида  парень.  Не
приближаясь, он тихо, но внятно сказал:
     -- Меня зовут  Нортухта, мне велено  проводить вас. Шеф ждет вас у себя
дома... -- И  на всякий случай,  после паузы, добавил: --  Место встречи вас
устраивает?
     --  Вполне, -- ответил Шубарин и  пошел  вслед  за водителем Камалова в
глубь двора.
     Когда  вошли  в подъезд, темный,  как  и  повсюду в нынешнее  кризисное
время, хотя дом  считался  престижным  и находился в респектабельном районе,
сопровождающий сказал:
     -- Третий этаж, дверь  налево, -- а сам остался в подъезде, видимо,  он
получил приказ подстраховать встречу.
     Выходило,  разговор  с  глазу на глаз  страховали и  с той, и с  другой
стороны, где-то рядом тут находился и Коста.
     Едва открылись  створки лифта, Шубарин  увидел, как  слева распахнулась
дверь, и Камалов, стоящий  на пороге, жестом молча  пригласил в дом. Войдя в
квартиру,  Артур Александрович  сразу почувствовал отсутствие  женской руки,
хотя  кругом  царили  чистота,  порядок,  но  это   был   мужской   порядок,
казарменный. На столе стоял не только традиционный чай, но и бутылка коньяка
"Узбекистан"  с закуской, и две пузатые рюмки-баккара  из  тонкого  цветного
стекла. Цепкий взгляд Шубарина выхватил на письменном столе у окна и пишущую
машинку  "Оливетти", и разбросанные бумаги; чувствовалось, что  хозяин  дома
работал, по всей  вероятности, он  был сова, ночной человек. Хуршид Азизович
поздоровался за руку, сразу пригласил за стол и сказал как-то по-свойски:
     --  Чертовски  устал сегодня,  тяжелый  день  выдался.  Не  желаете  ли
пропустить  по  рюмочке, одному как-то было не с руки, хотя и хотелось. -- И
после  небольшой  паузы с  улыбкой продолжил: -- Я думаю, нам  не  повредит,
разговор,  как  чувствую,  предстоит  непростой,  хотя,  признаюсь,  я  ждал
этого...
     Артур Александрович согласно кивнул,-- от хозяина исходила искренность,
не  свойственная людям  его  круга, Шубарин  ведь  хорошо знал  высших лиц в
правовых органах.  Выпили, молча закусили. Хозяин  дома  разлил  чай и, взяв
свою пиалу, как-то выжидательно откинулся на спинку стула,  словно приглашал
гостя начать,  и Шубарин заговорил, понимая, что ночь не  резиновая, а обоим
завтра, как обычно, предстоял до предела загруженный день.
     -- Меня к вам привело одно обстоятельство чрезвычайной, государственной
важности.  Дело,  которое  я  задумал, в которое  оказался вначале  случайно
втянут, на мой  взгляд, должно получить ваше одобрение и поддержку, иначе бы
я  не обратился к вам. Но я боюсь, что одних ваших полномочий, как бы они ни
были  высоки, может оказаться  недостаточно.  Возможно,  сообща мы  и найдем
какой-нибудь вариант, гарантирующий поддержку задуманной мной операции. Дело
в  том, что я со  дня  на день должен  получить  официальное  приглашение на
юбилей одного старейшего банка Италии...
     -- Оно уже сегодня пришло в МИД,  можете  отталкиваться от этого факта,
-- мягко прервал Камалов, устраиваясь поудобнее, понимая, что разговор будет
долгим и серьезным.
     Шубарин чуть вскинул глаза, не выказывая ни удивления, ни растерянности
из-за неожиданной реплики прокурора, и продолжал:
     -- Я не знаю этого банка,  никогда не имел с ним дел, но меня  ждут  на
этом  юбилее больше, чем любого другого гостя, хотя юбилей настоящий, просто
так  удачно совпало. Не  буду  вас интриговать,  скажу сразу: дело  касается
тайных валютных счетов  партии  за  рубежом. Сегодня  об этом  в  печати уже
появляются кое-какие инсинуации, не  больше, фактов  почти никаких. Да  и я,
оговорюсь сразу,  мало что  знаю, но мне предназначается не последняя роль в
судьбе этих денег. Не будем тратить зря времени -- когда, где, как появились
эти суммы, но то, что они есть, -- реальность, и примем это за аксиому. Беда
оказалась в другом. Огромные средства партии, а по существу государственные,
народные капиталы и  значительная  недвижимость за границей,  в  силу разных
причин,  оказались   в  собственности  иностранных  граждан,  в  свое  время
увлекавшихся марксизмом-ленинизмом или прикидывающихся таковыми, в общем,  у
людей,   грешивших  в   молодости   левацкими  идеями.   Сегодня  с   крахом
коммунистической идеи повсюду, на Западе и на Востоке, с концом эры холодной
войны,  откровенной  конфронтации  деньги  КПСС  за границей могут  пропасть
бесследно. Уже  есть случаи, когда хранители  этих денег ликвидировали дело,
сняли  со счетов  миллионы и исчезли  в  неизвестном  направлении. И сегодня
особо  доверенные  люди  партии  и  ответственные  сотрудники  из  спецслужб
озабочены этим всерьез. В конце концов, подарить Западу ни за что ни про что
миллионы  долларов  могут только совсем беспринципные или  вороватые люди. И
они разработали  довольно-таки  реальный  план  возвращения  хотя  бы  части
средств на родину...
     -- Так  вот,  оказывается,  зачем навещал  вас  в Мюнхене пребывающий в
лагере Анвар Абидович Тилляходжаев?  -- от души рассмеялся  прокурор. -- А я
ломаю  голову,  почему  и  как   ему  удалось  вырваться  из  заключения  "в
увольнительную" и что ему от вас надо?
     Вот тут настал черед  удивляться Шубарину, и он не удержался,  все-таки
спросил:
     -- Вы, значит, давно знали о нашей встрече в Мюнхене?
     --  Да,  давно,  но  только  об  этом  и  ничего  больше,  уверяю  вас.
Продолжайте,  пожалуйста,  извините, я  не удержался,  прервал вас.  Слишком
неразрешимая была для меня загадка.
     --  Люди, владеющие тайнами валютных  счетов  партии,  каким-то образом
прознали про мой банк, ориентированный на западных вкладчиков и рассчитанный
на  обслуживание  этнических немцев,  проживающих в пределах  бывшего  СССР.
Германия  готова  оказывать  им  всяческую  помощь,  лишь бы  остановить  их
массовый исход  на историческую родину,  что создает  огромные  проблемы для
обеих  сторон.  В  местах  компактного  их  проживания,  а  еще  лучше   при
восстановлении   автономии   немцев  в  Поволжье,  как  неоднократно  обещал
президент  Ельцин,   Германия   готова  финансировать  не  только   массовое
строительство жилья  и  всей  инфраструктуры, необходимой  для  жизни,  но и
возведение современных промышленных предприятий и перерабатывающей отрасли в
этих  районах, в  общем, программа на долгие годы  и  миллиарды  и миллиарды
марок.  Видимо, они  разузнали,  что  я  некогда  был  близок  с  секретарем
Заркентского  обкома партии,  ныне  отбывающим  срок  в уральском  лагере,--
лучшего посредника они, конечно, найти не могли...
     Прокурор  Камалов  с  интересом  слушал  гостя,  подозревая,  что  этот
разговор приоткроет многие тайны, мучившие его. Шубарин между тем продолжал:
     -- Дело в том, что Анвар Абидович является один  из тех немногих людей,
бывших доверенными лицами партии. Бывая за рубежом в составе государственных
делегаций,  он  выполнял конфиденциальные  поручения  КПСС, возил  наличными
миллионы  долларов  для  заграничных  коммунистических движений, для  фирм и
компаний, контролировавшихся левыми в разных странах. Эту  работу не всякому
доверяли.  Мой   периферийный  банк   по  всем  параметрам  подходит,  чтобы
потихоньку, при каждой удобной  возможности, перегонять валютные средства из
Европы, Америки, Африки,  Бразилии, Мексики, Ближнего Востока, Японии, Южной
Кореи. Им нужен был не только солидный банк, но и надежный человек, кому они
могли бы  доверять гигантские суммы, чтобы  потом,  дома,  так  же  легко их
изымать для нужд партии, упраздненной ныне во всех республиках и переставшей
быть  ведущей в главной  ее  цитадели -- России.  Анвару Абидовичу  устроили
многочасовой  допрос,  выспрашивая все обо мне,  и тот, смекнув, в чем дело,
понял, что это  его  шанс выйти  на свободу.  Хотя,  может быть,  он  вполне
искренне хотел помочь партии, искупить  перед ней свою  вину.  Тут оказалось
весьма кстати, что я не вышел из КПСС, нигде публично и печатно ее не хаял и
не  хулил,  хотя  я  не  разделял  и  не  разделяю  убеждений   коммунистов,
ввергнувших Россию в 1917  году в  десятилетия хаоса и горя. В общем,  Анвар
Абидович,  в  надежде уговорить  меня  и  воспользоваться  шансом  спасения,
поручился за своего друга Шубарина. Конечно, он догадывался, что поставил на
кон свою жизнь, вы ведь знаете нравы  и порядки партии и  зоны -- несчастный
случай в лагере  не  редкое  явление,  да  и  самоубийство  организовать  не
проблема. Заручившись согласием Анвара Абидовича, они срочно доставили его в
Мюнхен  и  организовали  встречу со  мной прямо среди  бела  дня,  в русском
ресторане, где я имел привычку обедать по воскресеньям.
     Артур Александрович, попросив разрешения закурить, достал сигареты, но,
не зажигая огня, словно боясь упустить время, продолжал говорить:
     -- Анвар Абидович обстоятельно ввел меня  в  курс  дел, он  все-таки по
образованию экономист и неплохо  знает банковское дело. Можно сказать, что я
согласился сразу, ибо выбора не видел:  на  другом  конце этого предложения,
как на картах, стояла его жизнь, я это хорошо понимал. Впрочем, не согласись
я, наверняка  и  моя бы  жизнь  оказалась  под угрозой, спецслужбы не  любят
шутить, тем более цена такой тайны -- миллиарды...
     Но  это лишь  первопричина моего добровольного согласия. Позже,  еще  в
Германии, я стал собирать сведения о наличии таких денег в немецких банках и
успел  напасть на их след,  хотя это стоило мне немалых личных средств,-- на
Западе информацию, тем более такую конфиденциальную, даром  не получишь. Там
же, в Мюнхене, я все чаще и чаще возвращался к беседе с Анваром Абидовичем в
отеле "Риц", куда я вывез  его  специально, чтобы оторваться от спецслужб, и
до  сих пор  жалею,  что не  записал  наш  разговор на диктофон. Тогда Анвар
Абидович  подробно ответил на все мои вопросы, и главный из них заключался в
следующем -- как образовались  эти средства за рубежом? Он  не  скрывал, что
при всевластии КПСС государственные средства  было трудно отличить от  денег
партии, коммунисты все считали своей  собственностью.  Постепенно я пришел к
твердому и  единственному убеждению,  что эти  деньги  принадлежат вовсе  не
КПСС, а обобранному и обманутому народу, и мой долг вернуть их на родину.
     Прокурор  Камалов  вдруг встал и  нервно  прошелся  по комнате,  потом,
вернувшись к столу, глядя на Шубарина в упор, спросил:
     -- А вы представляете, что может случиться с вами, если они почувствуют
подвох, я уже не говорю о том, если вам удастся эта операция?
     -- Я понимаю, что задумал и чем придется заплатить при любом  раскладе,
но отступать не намерен.  Слишком высока ставка, чтобы думать о себе. Вам ли
объяснять,  что редкому мужчине выпадает  такой  шанс  --  послужить народу,
Отечеству...
     -- Ну, что касается вас, вы уже рискуете во второй  раз на моей памяти,
Артур Александрович,-- ошарашил вдруг хозяин дома.
     -- Почему во второй? -- не сообразил сразу  Шубарин, все его мысли были
заняты предстоящей встречей в Милане, он рвался в бой.
     Камалов  снова  вернулся на место, взял предложенную Шубариным сигарету
и, разминая ее в пальцах, объяснил:
     -- Разве  ваше письмо, адресованное мне  в прокуратуру,  в  котором  вы
сообщали  о конкретных хищениях, экономической диверсии и валютных операциях
в  Москве, Прибалтике, в портах Дальнего Востока и у  нас в  Ташкенте, когда
чуть   было  не  похитили  через   подставных   лиц  три  миллиарда  рублей,
предназначенных  на развитие Кашкадарьинской области, было  меньшим  риском,
чем ваша новая затея? Ведь мы тогда успели принять жесткие меры, и результат
вам известен.  И в первом, и  во втором случае  расплата  одна -- головой. Я
помню ваши слова в начале  письма, вы говорили, чтобы  я не  обольщался, вы,
мол, человек из противоположного лагеря, просто  не можете спокойно  видеть,
как разворовывают  державу, и  что  наши пути в определенных обстоятельствах
могут сойтись.  Я  верил  в  нашу встречу  и рад, что  вы  решились  сделать
ответный шаг. Мы с вами одинаково смотрим на судьбу Отечества...
     Шубарин, протянув огонек зажигалки прокурору, спросил:
     -- И о том, что я написал письмо в прокуратуру, вы тоже знали давно?
     -- Нет,  представьте себе, об этом я догадался только сейчас. Я уже лет
десять,  если  не  больше,  не  встречал  человека, который  бы с  волнением
произносил слова "Отечество", "держава"... В письме вашем тот же тон,  те же
интонации, что я слышу сейчас, та же боль за Отечество, державу, и слова эти
вы написали с большой буквы...
     --  Наверное,  об этом  можно  было  бы  еще  поговорить,  -- продолжил
Шубарин,  --  но  ночь коротка,  а  мне  еще долго  рассказывать,  так что и
продолжу, с вашего позволения...
     Теперь я перехожу к сложностям, нравственным  и политическим, возникшим
неожиданно. Разговор в Мюнхене произошел до известных августовских событий в
Москве, или форосского фарса, как вам будет угодно, до парада суверенитетов,
образования   СНГ.  Сегодня  выясняется,  что  нет   никакого  СНГ,  мы  все
предоставлены сами себе. Нравственная сторона ситуации для меня немаловажна,
ибо не  из-за денег я  ввязался в эту историю.  Когда в  Германии я пришел к
окончательному выводу, что постараюсь  вернуть  деньги на  родину, я имел  в
виду всю огромную страну  --  от  Балтики до  Тихого океана. Но  как  теперь
поделить эти деньги,  принадлежащие всем, если сегодня на территории бывшего
СССР появилось столько суверенных государств? В  любом случае справедливо не
получится, ибо наша жизнь политизирована до крайности. Мой банк находится на
территории суверенного Узбекистана,  и я должен считаться с его  законами, с
его авторитетом, и международным в том числе. Верни я  деньги в Узбекистан и
попытайся  разделить  их справедливо,  это  все равно  вызовет раздражение в
каких-то регионах, что навредит нашему молодому государству.  Я  долго ломал
над  этим  голову  и даже  хотел  отступиться от задуманного,  но  оставлять
зажиревшему  Западу миллиарды, украденные у обнищавшего  народа, мне тоже не
по  душе,  не по-мужски  это,  не  по-русски, и я искал и  искал  пути. Куда
направить деньги  в случае  удачи,  чтобы это послужило  на  благо обществу,
интересам  максимального  количества  жителей  бывшего СССР?  Иначе  меня не
поймут  нигде,  особенно  в  Узбекистане,  где  живет  уже  пятое  поколение
Шубариных. И я, кажется, нашел выход, который должен получить поддержку...
     Шубарин  видел, с  каким интересом  слушал  его  Камалов, видимо, и  не
предполагавший такого поворота в чисто финансовой операции.
     --  Я  решил  в случае удачи  все деньги  направить  на  восстановление
погибающего Арала, его судьба  конкретно касается более семидесяти миллионов
человек, живущих в  регионах  и зависящих  от этого уникального  внутреннего
моря, а  последствия его гибели уже отражаются на  климате  всей  территории
бывшего СССР. В Ташкенте, оказывается, уже  несколько лет существует комитет
по  спасению  Арала...  Я немедленно связался с  ними, получил обстоятельные
материалы,  доклады,  подготовленные  для  ЮНЕСКО,  заключения международных
экспертов,  особенно в той  части,  что  касается  финансирования  программы
спасения. Положение  настолько  серьезно,  что  я, не  дожидаясь  результата
задуманной  операции, уже перевел им четыре миллиона рублей на текущие дела,
на привлечение экспертов. Это нравственная  часть проблемы, возникшая в ходе
подготовки операции...
     Другая проблема  -- можно  назвать  ее  технической  --  уже  вне  моей
компетенции, мне одному с ней не справиться. Возникла она из-за политической
ситуации, изменения границ. Раньше существовала единая банковская система, и
рычаги ее  находились  в  Москве. Сегодня  я живу  в  другом государстве,  с
собственной банковской концепцией, которая  еще не устоялась, да что  там --
еще  не сформировалась. Идет  поиск, законы принимаются и тут же отменяются,
все делается путем проб и ошибок. А мое дело не должно зависеть от случая, и
откладывать  его  нельзя, наверняка у заказчиков есть запасной вариант, и не
один,  при  малейшем  моем колебании  они поставят  на мне крест. При  такой
нестабильности  банковской  системы  мне  необходима  надежная страховка  на
государственном,   правительственном  уровне,   причем   поддержка   тайная,
негласная.  Повторяю, дело идет о  миллиардах  долларов.  Как вы  понимаете,
первый же ревизор-взяточник засветит всю операцию...
     Шубарин замолчал и потянулся к чайнику. Молчал и прокурор, делая быстро
какие-то записи на клочке бумажки.
     --  Хватит  ли у вас  полномочий, Хуршид  Азизович, чтобы подстраховать
такую   операцию,  и  насколько   это   будет  законно?   --  спросил  Артур
Александрович после затянувшейся паузы.
     Камалов  встал, взял пустой чайник  и, прежде чем направиться на кухню,
сказал с улыбкой:
     -- Ну и крепкий арбуз вы выкатили к середине ночи, господин банкир, без
нового чайника да, пожалуй, и рюмки, не разобраться. Я сейчас...
     Он исчез  на кухне,  где на  маленьком  огне  у него  кипел  чайник,  а
вернувшись за стол со свежим  чаем,  прикрыл  чайник  бархатным колпаком, на
манер русской  чайной бабы. Плеснул  в бокалы  еще немного  коньяка,  и  они
выпили молча.
     -- Что  касается моих  полномочий --  их  явно недостаточно, -- прервал
молчание прокурор. -- Насчет законности... Уже  будучи полковником, отслужив
семь  лет  в угрозыске,  проработав  прокурором и  в Ташкенте,  и  в Москве,
защитив  докторскую диссертацию  в  закрытом учебном  заведении  КГБ, я  год
стажировался  в Интерполе,  в  главной штаб-квартире в пригороде Парижа.  На
Западе  --  и во Франции, и в Италии, и в Германии -- с согласия генеральной
прокуратуры страны иногда ведутся игры с наркомафией или иными криминальными
структурами, пытающимися отмыть  неправедно нажитые деньги. Там  ведь  иметь
деньги -- еще не все: чтобы вложить их в дело,  надо подтвердить, откуда они
к вам попали и учтены ли в ваших  декларациях о доходах. Мало кто знает, что
в  США, например, любая  покупка  свыше  десяти тысяч долларов автоматически
фиксируется и для ФБР, и для налоговой инспекции. Вот отчего у них  казна не
пустует,  ничто  не  проходит  мимо  налоговой  инспекции,  хотя и нарушений
сколько  хочешь,  но  попался -- заплатишь сполна.  Как  вы  выразились,  мы
молодое  государство,  и  все   у   нас  в  стадии  становления,  нет   пока
законодательной базы, и, видимо, долго еще  каждый  конкретный случай  будет
рассматриваться отдельно. Ваше  предложение неординарное, и  оно заслуживает
не только внимания,  но и поддержки. По крайней мере меня ни уговаривать, ни
убеждать не нужно, я  уже сторонник вашей идеи. Но нас мало, вы правы, нужна
поддержка на государственном уровне, но как ее без шума заполучить?
     --  Вы не вхожи  к президенту?  --  попытался  сразу взять быка за рога
Шубарин.
     -- Нет, не вхож, --  спокойно ответил прокурор. -- Думаю, на этом этапе
он  запретил  бы и  мне, и  вам  проведение  подобной  операции. Он думает о
престиже  молодого  государства,  а эту  вашу  инициативу  могут истолковать
по-всякому. Вот если  бы нам удалось провернуть возвращение крупных сумм  из
двух-трех стран, возможно,  тогда  и следовало поставить его  в известность.
Особенно если будем располагать документами, что  бывший генсек  Горбачев до
последнего дня пребывания в Кремле финансировал из тайной кассы все левацкие
движения  в  мире,  вплоть  до  самых  одиозных,  и  это  в то  время, когда
собственным пенсионерам не  хватает денег для  физического выживания.  Видя,
как приуныл  Шубарин, он сказал  веселее:  --  Не вешайте  носа,  я  ведь не
сказал,  что  вы затеяли безнадежную игру. Ясна только наша с вами судьба: в
случае провала вы рискуете лишиться жизни,  а я,  к радости  многих,  должен
буду  уйти в отставку. Давайте думать, может, у вас есть другое предложение,
чтобы не обременять президента...
     -- Говорят,  новый  отдел по борьбе с мафией,  который вы организовали,
как появились в Ташкенте,  полностью  укомплектован  работниками КГБ, и это,
мол, вам  удалось лишь  потому,  что  почти  все  руководители этой  могучей
организации в прошлом ваши студенты, или, точнее, курсанты...
     -- Да,  отделы по борьбе  с организованной преступностью -- одна из тем
моей закрытой докторской диссертации. Она имела гриф "Совершенно секретно" и
дальше Политбюро  и высших чинов МВД и КГБ не пошла, хотя я защитился в 1975
году, столько лет мы упустили,-- в голосе Камалова прорвалась  горечь. -- На
стажировке  в Интерполе, о которой уже упоминал, я уже тогда обнаружил следы
нашей мафии  на Западе и описал это в обстоятельном докладе, направленном по
тем   же  адресам.  Нельзя  сказать,  что  мои  работы  остались  совсем  не
замеченными, меня стали  включать в  комиссии  по разработке  стратегических
программ  по  борьбе  с  организованной  преступностью.  В  общем,  признали
специалистом  по  мафии.  Внимательнее  всех с  моими  работами  ознакомился
Андропов, я  с  ним встречался дважды с  глазу на  глаз, думаю,  КГБ кое-что
использовало  из  моих  разработок.   Когда  в  Москве,   работая   районным
прокурором, я наступил на хвост одному из кланов, приближенных к Брежневу, и
у  меня  были крупные неприятности,  спас  меня именно Андропов. Отправил  в
Вашингтон руководителем службы безопасности нашей миссии  в США, оттуда меня
и вытянули в Ташкент. Да, я короткое время вел курс  специальных дисциплин в
закрытых учебных заведениях КГБ, был единственным преподавателем-узбеком, и,
естественно,  слушатели  из  Узбекистана тянулись  ко мне,  бывали дома. Так
случилось, что нынешний шеф службы  безопасности республики  генерал Бахтияр
Саматов и оба его зама -- мои студенты, и  я пользуюсь их поддержкой. Только
благодаря Саматову  в свое время  я арестовал хана Акмаля...  Впрочем, какое
имеет отношение служба безопасности к  нашим баранам? Ведь  по конституции я
стою выше службы безопасности, она поднадзорна прокуратуре.
     --  Чувствуется,  что вы долгое время не жили на  родине, --  улыбнулся
гость.  --  По  моим  данным, Саматов и президент выходцы  из одной махалли,
одногодки, учились в  одной  школе и даже закончили  один и тот же факультет
экономики  известного  транспортного  института. А  англичане  говорят,  что
школьный галстук  выше родни...  И шефом  КГБ Саматов стал  раньше, чем  его
однокашник  президентом, так  что двигались они параллельно и своими путями,
оттого у них добрые отношения...
     -- Я  понял, на  что вы намекаете,  но на этом этапе  нельзя подключать
президента, иначе загубим  задуманное вами...  --  Камалов  помолчал,  потом
задумчиво  сказал: -- А что, зерно в вашем предложении есть. Поступим, как и
в  случае с ханом Акмалем: проигнорируем высшую власть, сделаем вид, что это
в  нашей  компетенции.  Думаю, генерал Саматов поддержит нас,  и  мы  вдвоем
возьмем ответственность на себя, сославшись на тайну операции. Для  этого вы
уже сегодня с утра должны изложить письменно на мое имя и на имя шефа службы
безопасности все,  о  чем  сейчас  рассказали,  и  приложить все  документы,
полученные от комитета по спасению Арала, теперь они вам не нужны. Это будет
секретный  документ, которому мы дадим ход, и, сославшись на государственную
тайну, изолируем от любопытных  все то, что вы посчитаете  нужным. У входа в
прокуратуру для граждан висит особый почтовый ящик, которым, кстати, активно
используются, ключ от него хранится у Татьяны Сергеевны Шиловой из отдела по
борьбе с мафией.  Если я  получу документы к  обеду, я  тут же  встречусь  с
генералом Саматовым  и  найду  возможность поставить  вас  в  известность  о
принятом  нами  решении.  Не исключено,  что он лично  захочет встретиться с
вами,  уточнить какие-то детали, дело  вы затеяли непростое, и  оно  требует
продуманной  страховки.  -- Потом  после  некоторой  паузы Камалов задумчиво
произнес:  --  А  я  и не знал,  что  генерал  Саматов  однокашник  с  нашим
президентом,  он никогда  не говорил  об  этом. Теперь  понятно,  почему мне
иногда позволяется  самодеятельность и,  по существу, не  вмешиваются в дела
прокуратуры...  -- И сразу вернулся к прежнему  разговору. --  Встретиться с
Саматовым надо обязательно. Не исключено, что вам  нужно будет вывезти семью
в какую-нибудь страну, да и  самому при случае  придется отсиживаться там  и
год,  и два,  а без содействия службы безопасности это нелегко. -- И тут же,
без подготовки, словно залп, последовал вопрос: --  А зачем приезжал к вам в
Мюнхен вор в законе Талиб Султанов? Вы увлеклись лишь партийными деньгами, а
отсюда вам уже исходила реальная угроза.
     -- Ну, с этим я разберусь как-нибудь сам. Приезжал Талиб за тем же, что
и бывший секретарь обкома Анвар  Абидович, -- с предложением  отмывать через
мой банк деньги европейской наркомафии и  доходы  от  преступности. Нынче  в
Европе и  Америке  проводить подобные  операции  становится  все  труднее  и
труднее, Интерпол повсюду наступает им на хвост. В нынешнем году и в Англии,
и  в  Италии попалось на этом  несколько крупных банков. Да и деньги  за это
берут  немалые,  поэтому  они  потянулись  сюда  к  нам,  на  Восток,  хотят
воспользоваться  ситуацией, когда молодые государства рады любым  долларовым
инвестициям  и  не  будут тщательно копать их  прошлое. Верный расчет, между
прочим, многие банки в Прибалтике поднялись на этом...
     -- И  как же вы решили поступить с  этими деньгами  в случае удачи?  --
настороженно  спросил  Камалов,   подумавший  на  мгновение,  как  и  всякий
прокурор,  что  Шубарин  в  благодарность  за  возвращение  партийных  денег
попросит индульгенцию  на незаконные операции с деньгами преступного мира, и
казна государственная от этого только выиграет.
     Впрочем,   незаконность   таких   операций   подтвердить   трудно.  Для
безопасности  нужно,  чтобы власти  смотрели  на деятельность  банка  сквозь
пальцы,  тогда и овцы  будут  целы, и волки  сыты, так  поступают  во многих
слаборазвитых странах, чтобы любыми путями оживить приток валюты.
     -- Я поступлю с ними так же, как и с партийными деньгами, -- они осядут
здесь, в Узбекистане. Вы наложите  официальный арест, так поступают во  всем
мире, я консультировался, -- ответил, не задумываясь, Шубарин.
     --  Да,  крутые  дела  замыслили, отчаянный вы  человек. Собираетесь  с
мафией  в одиночку  воевать? А знаете  ли вы, что Талиб вчера  из Москвы  по
подложному паспорту  вылетел в Германию?  -- Видя, как встрепенулся Шубарин,
прокурор продолжил: -- Наверняка и вы  следите  за его передвижением, но мне
это удобнее, и у  меня шансов  не упустить больше.  И нынче он не  в  Мюнхен
отправился,  за ним присмотрят, как и в прошлый раз. Я ведь говорил, что мой
долг оградить вас и ваш  банк  от уголовных посягательств, что я и делаю. Не
возражаете, Артур Александрович?
     -- Нет, не возражаю. Но хочу пояснить,  чтобы не было двусмысленности и
не пахло  игрой в героя.  Я не искал ни партийных денег,  ни  воровских, так
случилось, что  пути наши пересеклись.  И по-мужски, и  по-человечески  я не
могу отступиться, я хочу выполнить свой гражданский долг...
     Впервые за  время  встречи  Шубарин  разволновался  и осекся, он  очень
хотел, чтобы его правильно поняли.
     -- Хорошо вы сказали -- гражданский долг, -- прервал затянувшуюся паузу
прокурор. -- Слова эти уже становятся музейными,  архивными, к сожалению. Но
и я  вернулся из  Вашингтона  на родину только  по  одной причине --  так  я
понимал  свой  гражданский  долг... --  И  вдруг  сразу,  без  перехода, как
случалось  не однажды  за эту  ночь, спросил:  --  А почему, если у вас была
предварительная  договоренность, они все-таки похитили  вашего американского
друга?
     Камалов  старался  разобраться  во  всем до конца,  ведь  ему  придется
подробно, в деталях, знакомить с ситуацией генерала Саматова.
     -- Они попытались вначале  внедрить на одну из руководящих должностей в
банке своего человека, чтобы быть в курсе дел.
     -- Они назвали фамилию? -- спросил с надеждой прокурор.
     --  Нет.  Сказали,  назовут,  если  я  дам  принципиальное  согласие  о
назначении. На другой  день  они предложили другой вариант  --  снабжать  их
регулярными сведениями о  богатых вкладчиках,  о  крупных денежных  потоках,
куда они движутся, в какие дни изымаются. Я не согласился, хотя  и угрожали.
Но  я сказал,  что разговор, начатый  в Мюнхене, я готов продолжить,  и это,
мол, представляет для меня  интерес. Тогда они  и выкрали Гвидо, чтобы взять
меня на испуг.
     --  Если  у  Талиба,  а  точнее,  людей,  стоящих за ним,  долгосрочная
программа, вам, Артур Александрович, одному на два фронта не  справиться, вы
где-то можете  дать осечку. Мне ясно, что в  Италию вас  должен сопровождать
человек Саматова, там есть толковые ребята со знанием языка. Он посмотрит со
стороны, кто  и как будет осуществлять за вами  догляд, заснимут  всех,  кто
будет прямо или косвенно связан с вами и Анваром Абидовичем. Имея портретную
галерею,  мы  проверим  всех  по  картотеке и  очертим  круг лиц.  Возможно,
выстроим  еще два-три круга, туда войдут  люди, с  кем  будут  общаться ваши
компаньоны после встречи. Эта работа  для нас не в новинку. По таким крупным
операциям мы  сотрудничаем со всеми  бывшими  коллегами по СССР,  потому что
понимаем, чем грозит  сращивание  преступного мира Запада и наших мафиози. У
вас  своеобразная  биография,  уважаемое  в  разных  слоях  общества имя,  а
сведения,  полученные нами совместно,  позволят вам  в дальнейшем  увереннее
вести  игру. Теперь  вернемся к Талибу. Когда  он прилетит  из Германии,  то
наверняка встретится с вами, ведь они, кроме предложения, никаких карт перед
вами не раскрыли.  Как только  появятся  варианты по деньгам  наркомафии,  я
вызову  из Москвы  нескольких  специалистов, они  на таких  операциях собаку
съели. Возможно,  их  придется взять в штат, они  хорошо знакомы с работой в
банках, будут всегда  при вас, и  при необходимости  вы  сможете, не вызывая
подозрения,  брать их  с  собой  в командировки  и  даже  за рубеж. Если вы,
конечно, не возражаете?
     Хуршид Азизович невольно глянул в окно и сказал удивленно:
     -- Уже светает. Действительно, оказывается,  ночь  не резиновая, но нам
удалось многое  обговорить. Что  ж,  удачи вам в  задуманном  деле. Жду днем
официального обращения... -- И, встав, протянул на прощание руку.
     У самой  двери в тесном коридорчике, когда  они стояли вплотную  друг к
другу, Шубарин вдруг неожиданно сказал:
     --  Я  должен  поставить  вас  в известность, что  в  прокуратуре  есть
предатель и идет утечка  информации. К  сожалению, я не знаю кто, но за  то,
что он есть, ручаюсь головой.
     --  Я  знаю. Сейчас идет  интенсивный  сбор  материала на него. Человек
ведет двойную жизнь, мы хотим взять его с поличным  и сохранить как главного
свидетеля,  вместо ушедшего в мир иной Артема Парсегяна.  Кстати, повторное,
тайное расследование, проведенное по моему настоянию, установило, что он был
отравлен, но как и кем, остается загадкой до сих пор.
     --  Да,  чуть  не   забыл.  У  предателя  есть  японский   прибор   для
прослушивания разговора сквозь стены и для перехвата телефонных бесед.
     -- Вот это уже серьезно, спасибо. Надо бы и застукать его с этой штукой
в руках.
     И  прокурор  распахнул дверь в  темноту  лестничной площадки,  выпуская
гостя.


     Сенатор покинул банк злым и раздраженным. Все худшее, чего он опасался,
сбылось: Шубарин догадался, что он  в  свое время  снял копии с  документов,
похищенных в Лас-Вегасе  прокурором  Азлархановым. Утешало одно  -- он сумел
скомкать концовку встречи, оставив Шубарина в крайней неопределенности и тем
самым  получив  жизненно  важную  отсрочку  в  десять  дней,  а  ведь Японец
наверняка рассчитывал сегодня же получить ответ на все мучавшие его вопросы.
В  этот  отпущенный Шубариным  срок следовало четко определить свои позиции:
прийти вместе  с Миршабом  с повинной  и  покаяться или же в позе обиженного
удалиться от Японца и попытаться  столковаться с его врагами, прежде всего с
неким Талибом Султановым, уже дерзнувшим встать банкиру поперек дороги. Если
бы  не Тулкун  Назарович, разболтавший Шубарину  в подробностях,  как Сухроб
занял  пост в Белом  доме, можно было  бы продолжать  игру  в  униженного  и
оскорбленного подозрением,  но тут  крыть нечем  -- ясно, что  сведения  для
шантажа матерого политика-пройдохи были извлечены из похищенного кейса.
     Десять  дней... десять дней... Почему-то настойчиво  билась в мозгу эта
цифра,  не давая покоя. И  вдруг до  него дошло,  что через десять дней  его
обложат  со  всех  сторон люди, чьи  тайны он хранит у себя дома в подлинных
записях и в памяти компьютера. Сенатор  легко представил себе череду их лиц.
Многие по сей день занимали видные посты, но  и те, кто временно оказался не
у власти, обладали огромным влиянием. Были среди них и уголовные авторитеты,
эти  особенно  не  любят письменных  подтверждений  своих  деяний, они и  от
живых-то свидетелей избавляются, особо не задумываясь, просто так, на всякий
случай, а уж  от человека, специально хранившего  компромат  на них... этому
оправдания и вовсе не  найти. Да и сам Тулкун Назарович, по существу сдавший
его Шубарину, но кого Сенатор считал  все-таки своим союзником, наверное, не
обрадуется, когда узнает от Шубарина, сколько  еще компромата, кроме историй
братца Уткура,  хранится  на него самого  в  чужих  руках. Такая перспектива
привела бы в уныние кого угодно, но  только не Сенатора, хотя он  понимал, в
какой  тупик  себя  загнал. Но ведь кроме Шубарина и  Тулкуна Назаровича, на
него  охотился  и  прокурор Камалов,  хватку  которого  он  хорошо знал и не
обольщался своей свободой. Но пока, в  эти десять дней, у него  будет только
один  противник  - Камалова (в  порядочности Шубарина он не сомневался:  тот
начнет  действовать  только по истечении  срока ультиматума), и  этими днями
следовало распорядиться  с  толком. Достоинства  Японца, коих было немало  и
которые  Сухроб  Ахмедович  хорошо   знал,  сегодня  оказались  его  слабыми
сторонами, и надо было использовать именно эти уязвимые места своего бывшего
патрона.
     Так рассуждая, он незаметно для себя вырулил машину к чайхане в  старом
городе, где  еще  недавно завтракал  с посланником  Сабира-бобо, золотозубым
Исматом.  Время близилось  к  обеду, и  он не  стал спешить ни домой,  ни  к
Миршабу, а припарковал машину в  тени вековой чинары, обвешанной клетками  с
перепелами. Хотелось побыть  одному, взвесить  все  "за"  и  "против"  своих
выводов и решений.
     Рынок, похоже,  расшевелил  людей  и  в неторопливой  Средней  Азии,  в
чайхане, на удивление, оказалось малолюдно, лишь знакомые  старики в зеленых
чалмах  занимали почетный угол  в  ковровом  зале,  на  улице, на айванах ни
единого  человека.  Только  чайханщик,  склонившись  подобострастно  на  его
приветствие,  ладил  во  дворе дымящийся  мангал,  видимо, какая-то компания
должна была подъехать  на  шашлыки. Не успел Сенатор расположиться на  самом
дальнем айване во дворе, в тени виноградника, как чайханщик тут  же поставил
перед ним  поднос с чайником и горячей лепешкой.  Решился вопрос и с обедом,
хозяин действительно ждал компанию на шашлыки из свежей баранины, так что он
вполне мог  рассчитывать на  дюжину палочек  и для себя.  Но  какой  там был
баран, хорошее  ли мясо, как обычно,  не  думалось, мысли  вновь вернулись к
разговору на четвертом этаже  банка.  И  неожиданно для него стало ясно, как
день, что его явка с покаянием, с возвратом копий документов Шубарину ничего
не  даст, кроме унижения. Вряд ли Японец простит, а  главное, уже  не  будет
доверять, как прежде, -- ведь он не раз говорил: обманувший однажды...
     Как ни жаль, назад  хода  к  Шубарину не было. Но и вступить  открыто в
конфронтацию  не хватало сил, слишком разные возможности, и финансовые в том
числе... И тут  он  почувствовал, в какую западню попал, такой безысходности
он не  чувствовал даже в  тюрьме,  тогда  у него шансов  на свободу казалось
гораздо больше.  Но  неожиданно  припомнившаяся жизнь  в  тюрьме выудила  из
памяти то, как Миршаб догадался через газету передавать новости с воли, даже
самые тайные,  включая  советы  адвокатов  и  прогнозы на будущее  страны  и
республики.  И он невольно  улыбнулся -- вспомнил, как  тогда, в "Матросской
тишине",  уверился,  кажется,  на всю  жизнь,  что  безвыходных  ситуаций не
бывает, всегда есть выход,  путь к  решению любой проблемы, только его  надо
найти, как гениально отыскал его Миршаб.
     -- Будем искать, -- сказал себе  Сенатор и  направился к "жигуленку" за
фляжкой с коньяком.
     Несмотря на громадные  штрафы ГАИ, он позволял себе  водить машину  под
хмельком.  Впрочем, его редко останавливали, а точнее -- никогда. В Ташкенте
гаишники имеют особый нюх на власть имущих людей, хотя тут, на Востоке, надо
честно сказать,  не прячутся за правительственными номерами,  как  в Москве,
скажем, или в Тбилиси, не охотятся за особыми правами в пластиковых обложках
и не  козыряют служебными  удостоверениями,  таких  видят  издалека, чуют за
версту, понимают без объяснений, с одного взгляда: Восток -- штука тонкая.
     Обед   в  одиночку  удался  на  славу  не  только  из-за  шашлыков   из
мелкорубленых бараньих  ребрышек и  нежнейшей печенки, но и  потому,  что он
вновь собрал свою волю в кулак, определился, с кем ему по пути. Акрамходжаев
ощутил, что внутри него включился счетчик, равный десяти дням, за которые он
должен был найти способ нейтрализовать или уничтожить Шубарина, тут, как и в
случае с Камаловым, поставлена на кон его судьба, ничьей быть  не может, ибо
на  прозябание он  не  согласен. И  первое,  что он  надумал -- до вечернего
самолета в Москву -- увидеться с Миршабом и постараться  внушить тому, какая
смертельная опасность грозит  ныне  и  ему  от  их  прежнего  покровителя  и
компаньона Шубарина.
     Сенатор понимал: чем больше людей  он убедит в опасности, исходящей  от
Шубарина,  тем легче  ему будет  бороться с  ним, а Миршаб  пока  обладал  и
официальной  властью,--  ее обычно  используют в  борьбе  с личными врагами.
Вдвоем с Миршабом ему надо придумать повод, чтобы сразу рассорить выходящего
из  тюрьмы  хана  Акмаля  с  Шубариным,  и  потому  он  мысленно  благодарил
Сабира-бобо за то, что тот заставил его  поехать в  Москву. Выходило, что он
единственный печется об опальном хане, а люди, изведавшие жесткость тюремных
нар, ох  как придают значение  даже малейшему  вниманию,  и наоборот,  любое
равнодушие возводят до таких высот!
     Из чайханы уезжать  не хотелось, хотя время и поторапливало, и он вдруг
понял, отчего не спешит к Миршабу, к своему  закадычному  дружку со школьной
скамьи, компаньону и подручному. Да, ему льстило, что их называют "сиамскими
близнецами", верят  в их дружбу, в преданность Миршаба. Но после разговора с
Шубариным в банке на память пришла фраза из какого-то американского боевика:
"из беды выбираются в одиночку", или "каждый  спасается сам",  или что-то  в
этом  роде,  очень похоже на знаменитую фразу  О.Генри: "Боливар не выдержит
двоих".  Во  всех  планах,  что  промелькнули  в  голове   тут,   на  айване
махаллинской  чайханы, присутствовал вариант  только  собственного спасения,
ставка делалась  на  свое  благополучие, свободу, карьеру -- и Сухроб честно
признался  себе в этом. Хотя знал, что для  Камалова они с Миршабом  идут  в
одной  связке,  ведь прокурор наверняка  догадывался,  кто стоит за  смертью
главного свидетеля Артема Парсегяна, да и для Шубарина они составляют единое
целое,  поэтому он потребовал,  чтобы  пришли  вдвоем с Миршабом на покаяние
через десять дней и вернули бумаги. Собираясь на встречу со своим другом, он
знал, что ради спасения  жизни, политической  карьеры  он не остановится  ни
перед  чем, и если надо будет, пожертвует и Миршабом -- больше  в тюрьму ему
не хотелось.
     Откровения  насчет  Миршаба,  с  которым он  мысленно уже  распрощался,
придали как бы  второе дыхание его фантазии, раскрепостили сознание, которое
и без того не обременяло себя ни моральными,  ни нравственными запретами. Он
вспомнил, как  среагировал  на  сообщение Газанфара  о Шубарине после  своей
удачной поездки в Аксай к Сабиру-бобо. Тогда он решил: если каким-то образом
обнаружится связь Шубарина с прокурором Камаловым, помогшим освободить Гвидо
Лежаву,  то   он  постарается  непременно  стравить   человека,   выкравшего
американца,  с Японцем. Сегодня после неприятной беседы  с  глазу  на глаз с
Шубариным  необходимость  в  подтверждении   такой  связи  отпала:  время  и
обстоятельства  уже  развели  их по  разные  стороны баррикад, а значит,  он
должен  найти  убедительный повод  для  Талиба  или людей, стоящих над  ним,
поквитаться с Шубариным. И он  вновь пожалел, что Талиба  нет в Ташкенте. Но
развивая эту версию, тут же резонно подумал: "А с чем бы я пошел к Талибу? У
них ведь с Шубариным могли быть финансовые интересы,  которых  он никогда не
сможет  решить со мной, у меня ведь  нет за  спиной могущественного  банка".
Тут, желая заполучить союзника, следовало действовать осторожно и  наверняка
-- он мог в лице Талиба обрести и  врага. Значит, все упиралось  не только в
Газанфара, которому он поручил выведать, почему Талиб встречался с Шубариным
и  почему он выкрал его гостя на презентации  в  "Лидо", но  и в прокрустово
ложе десяти дней, определенных Японцем. Вряд ли он сможет действовать быстро
и оперативно за гранью отпущенного  срока,  когда  Шубарин натравит на  него
многих  власть имущих людей и уголовников. И он порадовался, что среди бумаг
нет компромата на  Талиба Султанова, иначе контакт был бы невозможен ни  при
каких обстоятельствах.
     "А может, следует настропалить Талиба  и против прокурора  Камалова? --
пришла  неожиданно дерзкая  мысль.  -- Ведь это он подсказал  Шубарину,  кто
выкрал  Гвидо Лежаву, и даже назвал  адрес,  где  тот содержится. Хорошо  бы
руками  Талиба расправиться  со  всеми своими  врагами",--  подумал Сенатор,
пытаясь  шире  развить  тему,  и  вдруг нашел применение  Талибу  при  любом
раскладе, даже если и не войдет с ним в сговор.
     "Вот уж  обрадуется  этой идее  Миршаб!" --  возликовал Сенатор. Миршаб
после  трех неудачных попыток покушения  на  жизнь  прокурора Камалова остро
переживал  провалы  и искал  новых  стрелочников, на которых  можно было  бы
переложить очередное покушение. Турки-месхетинцы,  чьи следы  якобы остались
на  месте  преступления,  уже не  казались  убедительными  и не  принимались
всерьез.  И вот на такую роль Талиб, которого он еще и в глаза не видел и на
чью помощь рассчитывал  в борьбе с  Шубариным и с Камаловым, вполне подходил
-- фигура достойная,  авторитетная. Тут нужную версию и  варианты отработать
нетрудно --  при их-то с Миршабом опыте следственной  и прокурорской работы.
Мог помочь и Газанфар. И если уж выпадет самому сводить счеты с "москвичом",
а не  исключался и такой вариант, то ему нетрудно  будет запутать свой след,
как  случилось  во  время  ограбления  прокуратуры,  когда  он   организовал
похищение  кейса Шубарина  с  секретными  документами  и  направил  внимание
следствия на Ростов из-за татуированного взломщика по кличке Кощей.
     "Ай  да  Сухроб!  Молодец!"  --  похвалил  себя  Сенатор  и  в  хорошем
настроении  поехал  к Миршабу  в Верховный суд.  Мысль о  том, что  он готов
предать  его,  как  и Талиба, уже  спряталась  где-то в  глубинах  памяти до
подходящего случая.
     С Миршабом  он  пробыл до вечера, они  многое обсудили  и даже наметили
несколько  вариантов,  как  рассорить  хана  Акмаля  с  их  бывшим  патроном
Шубариным,  но  каждый  из планов  годился  лишь  при удобном случае  и  при
определенном настроении аксайского Креза, они хорошо знали его нрав. В одном
решении они оказались  едины: не идти на покаяние к Японцу и не признаваться
в том, что вскрыли  кейс  и сняли копии с  его сверхсекретнейших документов.
Это  признание  рано  или  поздно  могло  стать  чьим-то  достоянием,  кроме
Шубарина,  и  на их карьере, а  то и  жизни можно было бы поставить крест. А
пока оставался шанс избавиться и от Камалова, и от Шубарина.
     Одним убийством больше, одним меньше, срок один -- как говаривал иногда
их  подельщик покойный Артем  Парсегян. С  тем Сенатор  и отбыл  в Москву --
освобождать хана Ахмаля из подвалов Лубянки.


     Покинув дом прокурора Камалова почти  на рассвете,  Шубарин  вернулся в
свой особняк в старом городе,  но укладываться спать не стал, хотя отдохнуть
не  мешало.  Он  прямиком  направился  в крытый бассейн, примыкавший  к  его
знаменитому саду, и с наслаждением поплавал, то и дело возвращаясь мыслями к
полуночной  встрече на Дархане.  Позади была бессонная ночь, впереди трудный
день, но усталости не чувствовал, наоборот,  ощущал  прилив  сил. Теперь  он
знал  причину этого  подъема: наконец-то он  определился и тут  же обрел так
необходимое  душевное  равновесие.  Обнадеживало  и  то,  что его  непростые
решения  были поняты и одобрены, а ведь могло  выйти и  по-иному,--  наверху
нечасто  встречаются  самостоятельные   люди.   После  плавания   он  принял
контрастный душ  и,  стараясь  не разбудить  домашних, поднялся  к  себе,  в
рабочий кабинет на втором этаже. Изящная итальянская кофеварка, с которой он
не  расставался и  в командировках, стояла на сервировочном столике  рядом с
письменным столом,  и он  стал  готовить себе  большую чашку  кофе с пенкой,
мысленно  обдумывая  послание на  имя  шефа  службы  безопасности республики
генерала  Саматова  и  Генерального  прокурора.  Затем   набирал   текст  на
компьютере  и  работал долго, часа два,  пока снизу не позвали к завтраку. В
это время он загонял готовый материал в память компьютера,  а два экземпляра
хорошо отпечатанного текста на шести страницах уже были тщательно вычитаны и
подписаны.
     После  разговора  с прокурором  Шубарин понял, что встречи с  генералом
Саматовым  ему  не  избежать.  Дело,  которое они  затевали,  было не только
государственного, а скорее международного масштаба. Если в случае с деньгами
преступного мира у правоохранительных органов имелся какой-то опыт, впрочем,
до сих пор только  теоретический,--  но по этому всегда можно было  получить
консультацию хотя  бы в "Интерполе", где,  оказывается, некогда стажировался
"москвич",-- то во втором  случае, с партийными деньгами,  придется работать
впервые,  вслепую, отрабатывая  детали  в  ходе операции.  И  тут,  конечно,
прокурор  Камалов  прав:  необходимо  иметь  для  страховки мозговой  центр,
состоящий  из  специалистов, которых  в  бывшем  КГБ  с избытком,  они-то  и
выработают  и стратегию,  и тактику. Разговор с прокурором пошел на  пользу,
Артур Александрович  увидел затеянное как  бы  со стороны,  а точнее  как  в
голографии  -- объемно и насквозь,  и понял,  что одному  ему не справиться.
Действовать  на два  фронта без страховки  -- чистый авантюризм, впрочем, он
это  понимал,  оттого  и  настоял  на  встрече  с  Камаловым.   Идея  насчет
специалистов по  борьбе  с  отмыванием преступно  нажитых за рубежом  денег,
которую  предложил  "москвич",  конечно,  разумная,  о  такой поддержке он и
мечтать  не  смел. И семью спрятать где-нибудь  в Европе на  время, пока  не
утихнут страсти, без  Саматова тоже будет нелегко. Поэтому  письмо оказалось
столь подробным,  с планами, с выкладками, чтобы можно  было сразу, не теряя
времени,  подключить специалистов  к  операции, ведь  день  отлета  в  Милан
приближался.
     Два  письма  в  одном конверте  оказались в почтовом  ящике  у входа  в
прокуратуру   республики  к   началу  рабочего   дня,  и   Татьяна   Шилова,
предупрежденная Камаловым, внесла их к нему сразу после утреннего совещания,
объявленного накануне. Принимая пакет, прокурор поинтересовался:
     -- А как у вас отношения с Газанфаром?
     Получив ответ, предупредил:
     --  Возможно,  на  днях  появится  необходимость  передать  ему кое-что
важное,  пожалуйста, будьте готовы... --  И после паузы добавил: --  От этой
информации очень многое зависит, и даже жизнь близкого мне по духу человека.
Я думаю, у вас еще будет возможность познакомиться с ним...
     После  ухода  Татьяны  Камалов  вскрыл конверт, достал адресованное ему
послание и  внимательно  прочитал; написано было толково,  гораздо шире, чем
вчера   сообщено  при  личной  встрече.  И  сегодня,  знакомясь  с  планами,
изложенными  на бумаге, Камалов понял и по-настоящему оценил масштабность  и
опасность  предстоящей  операции,  хотя  ночью  тоже  осознавал,  чем  может
обернуться неудача, срыв на любом этапе, и  прежде всего  для ее исполнителя
-- Шубарина, потому что затеянное  им дело было сверхопасным, и за провал он
платил бы только одним -- жизнью. Прокурор машинально поднял трубку и вместо
генерала  Саматова  набрал номер полковника Джураева, хотя  еще минуту назад
это не входило в его планы. Начальник уголовного  розыска республики  был на
месте,  и  тепло  поприветствовал своего  друга.  В  последние  дни  они  не
виделись,  и  Джураев, конечно, не знал  о неожиданной  встрече  прокурора с
банкиром.
     -- А  вы  оказались  правы, -- быстро перешел к делу  прокурор,-- когда
накануне презентации по случаю открытия банка "Шарк" предсказали, что вокруг
этого лакомого кусочка еще разгорятся страсти.
     -- Что, еще кого-нибудь выкрали у Японца? -- спросил полковник в упор.
     -- Нет, пока все на месте.  И чтобы этого не случилось, я попрошу вас в
ближайшие  два-три дня подобрать  четырех толковых  ребят. Двоих  --  хорошо
знающих уголовный элемент по части разбоя, грабежей, рэкета,  а двоих других
-- хорошо ориентирующихся в  мире мошенников, аферистов, картежников, кидал.
Я пришлю  официальное письмо секретного  характера,  и мы командируем их  на
полгода поработать в "Шарк",  а с Шубариным я договорюсь, чтобы он взял их в
штат, они будут  дежурить по двое, посменно.  Задача ребят  на первое  время
ясна, а  возникнет тревожная ситуация  -- скоординируем цели. Я  сейчас ни о
чем  конкретном  не  могу  сказать, но  после встречи с генералом Саматовым,
которая наверняка состоится сегодня-завтра, карусель, я думаю, закрутится...
     -- Что,  обыкновенный банк может  заинтересовать  и  ведомство Бахтияра
Саматова? -- удивился полковник.
     -- Обыкновенный? Не скажите. Вы забываете, кто его хозяин. Не вы ли мне
говорили  о нем как о незаурядном человеке, финансовом гении? Тут глобальные
масштабы, если сказать одним словом.
     -- Значит, мы  поступили верно,  когда помогли Японцу в трудную минуту?
-- спросил полковник напоследок, пытаясь уяснить для себя главное.
     --  Да, конечно.  Оттого и новая  просьба: отобрать лучших  из  лучших,
работа в банке предстоит тонкая...
     Положив одну трубку, он  поднял  другую, правительственного телефона, и
соединился напрямую с генералом Саматовым.
     --  Добрый  день,   Бахтияр  Саматович,  --  начал  он  без  привычного
церемониала, сразу приступая  к  делу. --  Через полчаса, если  вы будете на
месте, я пришлю к вам  нарочного с очень важным документом. Бумага настолько
ценна  и секретна, что  я  доверяю ее только вашему доверенному, и он должен
передать пакет вам лично. Примите его сами, хотя я понимаю ваши строгости.
     -- Надеюсь, я не должен давать ему расписку,-- пошутил генерал, видимо,
он был в хорошем настроении,  и продолжил уже всерьез: -- Да,  я еще буду на
месте час, пусть подъезжает. Вы не в  претензии  к  людям, которых я передал
вам по вашей просьбе?
     -- Нет. Не жалуюсь. Спасибо. Они профессионалы, хорошо знают свое дело,
а  главное, порядочны, и  я им доверяю, а в  нашем деле, в  наше  время, это
половина успеха. Я убежден, что сообщение не оставит вас равнодушным, и если
захочется уточнить кое-что,  я готов  встретиться с вами немедленно, дело не
терпит отлагательств.
     -- А мы другими и не занимаемся, -- опять пошутил генерал и добавил: --
Значит,  так.  Подъезжайте  к шестнадцати часам, я знаю, по пустякам  вы  не
станете отвлекать, а вопросы всегда возникают в нашем деле, вопросами только
и живем. --  И шеф  службы  безопасности тепло  попрощался  со  своим бывшим
преподавателем, к которому всегда относился с почтением.
     Переговорив с генералом, Камалов мельком глянул на часы, до шестнадцати
было еще  ох  как  далеко, и он поймал себя на мысли, что заразился азартом,
исходящим  от  Шубарина,  и ему хотелось быстрее  запустить  операцию,  ведь
лишить преступность финансовой  мощи -- все равно  что обескровить ее.  Да и
вернуть  капиталы,  награбленные  КПСС, обнищавшей  стране,  задыхающейся  в
тисках экономического кризиса, он тоже, как и Шубарин,  считал  долгом чести
мужчины, офицера, гражданина; в этом они были солидарны. Видимо, так  поймет
и оценит  ситуацию  генерал  Саматов.  Как  и всякий здравомыслящий человек,
анализирующий результаты  "перестройки",  в  которую он, как  и  большинство
советских  людей,  поверил,  сейчас  Камалов  чувствовал  себя  обманутым  и
обобранным.  А  ведь  он  был  не  совсем  простой  человек, знал  немало  и
догадывался  о куда большем,  чем обычные, рядовые граждане.  Он  знал,  что
такое внешняя  разведка и  что такое  внутренняя, ведал,  какая шла скрытая,
мощная  борьба  в  области  идеологии  между  двумя  системами и какие  люди
обеспечивали  ее  базу,  опять  же  отдельно   для  внутреннего  и  внешнего
пользования. И сейчас, де-факто,  он признавал,  что нас переиграли  по всем
статьям, и прежде всего благодаря  "пятой колонне", "агентам влияния" внутри
страны, которых  давно ловко  и  умело  насаживали еще  с  годов  хрущевской
оттепели,  особенно   в   среде  либеральной  интеллигенции,   связанной  со
средствами массовой информации, идеологией,  культурой. И уж, конечно, самой
главной   удачей   наших   противников  стал   сам  генсек  правящей  партии
коммунистов. Вот он-то и есть главный Герострат родного отечества.
     Поддержав Шубарина в рисковой затее вернуть партийные деньги на родину,
Камалов мечтал не о  возрождении проворовавшейся никчемной КПСС, оказавшейся
не способной защитить не только страну, но даже саму себя;  он надеялся, что
с  деньгами  партии  откроется  и  тайна  ренегатства  Горбачева,   появятся
документы о его предательстве, сознательном разрушении государства, и прежде
всего России. Вот тогда бы  Михаил Сергеевич  не отмахнулся от необходимости
явки  в суд,  как уклонился от заседания Конституционного суда  страны,  где
рассматривался иск к КПСС и куда его пригласили лишь свидетелем, как первого
руководителя коммунистов. Появись  такие свидетельства в России, им не дадут
хода, многие  там  и  сейчас  повязаны  одной  веревочкой,--  не  отсюда  ли
роскошный Горбачев-фонд, в  который он не внес даже несчастных десяти  тысяч
уставных рублей? Как говорят в народе: ворон ворону глаз не выклюет.
     Добудь  Шубарин  такие  доказательства,  он, Камалов, тут  же предъявил
разрушителю   государства    обвинение:   материала,    касающегося   только
Узбекистана, будет вполне достаточно.  За одну  войну в Афганистане, которую
можно было закончить в апреле 1985 года, когда Горбачеву никто уже не мешал,
ибо умерли  все, затеявшие ее, сегодня  расплачивается  весь среднеазиатский
регион. Кстати, совсем недавно в журнале "Огонек",  явно сменившем ориентиры
после  бегства  еще  одного  ренегата  -- Коротича, бывший  депутат союзного
парламента от  Армении  Галина Старовойтова, которую  никак  не причислишь к
державникам, патриотам, сказала в  пространном интервью, как  бы подтверждая
решение Камалова,  о  государственной казне, дословно,  без  купюр: "Но ведь
казна-то  на  самом  деле  разворована. Разные осведомленные  люди указывают
адреса: Швейцарию,  Лондон, Дюссельдорф... (Шубарин  в  ночном  разговоре  с
прокурором  упоминал  именно Дюссельдорф,  где ему удалось  найти  кое-какие
концы партийных денег) Но у  меня нет ощущения,  что это золото, вывезенное,
между прочим, при  Горбачеве, всерьез кто-то ищет. За  разоренную казну рано
или  поздно  кому-то  придется  отвечать".  А Старовойтова,  бывший "мудрый"
советник    Ельцина   по    национальному   вопросу,    ныне    отстраненная
коллегами-демократами  от  большой и доходной  политики, знает, что говорит.
Покрутилась она в перестроечной кухне  и  возле Горбачева, и "демократов", и
вот  сегодня такое  интервью  -- может, в отместку  за  то,  что оттерли  от
государственной кормушки?
     Азарт словно  подхлестывал  прокурора изнутри, и  он вновь  вернулся  к
письму,  адресованному  на его имя,  хотелось явиться к генералу  Саматову с
готовыми предложениями по развернутому  плану  Шубарина.  И  вдруг,  как  бы
некстати, он вспомнил о Сенаторе, который  вчера  вылетел в  Москву вслед за
адвокатами  хана Акмаля,  из чего  следовало,  что  аксайский  Крез, некогда
арестованный им лично, скоро окажется на свободе. Значит, Сенатор ищет союза
с  Ариповым, надеется на его финансовую мощь и связи.  Ведь по  существу хан
Акмаль  никого следователям не сдал, а оказавшись  на воле,  он многим может
предъявить и счет,  и претензии, или то  и другое  вместе. И хан  Акмаль,  и
Сенатор, оба знают,--  рассуждал прокурор,--  что для него они были,  есть и
остаются преступниками, и  пока он занимает этот  пост,  им рассчитывать  на
высокое официальное  положение в республике будет трудно,  а если точнее  --
невозможно. А с этим не смирится ни  первый, ни второй, значит,  следующего,
четвертого, покушения осталось ждать недолго. "Может, от этого неосознанного
ощущения я спешу  помочь Шубарину?" --  подумал вдруг прокурор.  Впрочем, ни
вчера дома, на квартире, ни сегодня, занимаясь делами Шубарина, прокурору не
пришла   мысль,  что   можно   напрямую  обратиться  за  помощью   к  Артуру
Александровичу, ведь тот мог прояснить ему многие тайны. Когда речь зашла  о
важных государственных  делах,  мысль о  собственной безопасности отошла  на
задний план, и по-мужски возвращаться к  ней было  неудобно, даже если бы  и
вспомнил.  Впрочем,  и  сам  Шубарин  намеренно  избегал  разговора о  своей
безопасности,  хотя  и понимал,  на  что идет.  В  одном Камалов был  теперь
уверен:  Шубарин  не  станет участвовать  в  каких  бы  то ни  было  акциях,
затеваемых  против него  Сенатором,  Миршабом,  или  ханом  Акмалем.  У него
некогда появилась сверхзадача: выйти на Шубарина, встретиться хоть раз с ним
с  глазу  на глаз,  и если  удастся  --  вбить клин  между ним  и "сиамскими
близнецами".  На  сегодня он добился  большего:  они  участвуют  совместно в
крупной  государственной акции. А как избежать четвертого  покушения  -- это
его проблема,  и  он не привык перекладывать свои заботы  на плечи других. В
конце  концов,  не  сегодня,  так  завтра   закончат  собирать  материал  на
Газанфара, дающий право на  его арест, и можно  считать, что песня  Сенатора
спета  -- недолго музыка  играла, хотя  он пока на воле, щеголяет в шелковом
костюме от Кардена. На этот раз он уж доведет дело до суда. Вряд ли Газанфар
Рустамов окажется  крепче Парсегяна, все-таки сдавшего  своего  покровителя.
Спасая свою шкуру, Газанфар не пожалеет "сиамских близнецов", тем более если
узнает, что те некогда специально охотились за ним и  в сговоре организовали
ему крупный проигрыш, чтобы заставить его рыться  в кабинетах прокуратуры  и
вынюхивать  секреты.  А  человек,   некогда   игравший  против  него  в  тот
злополучный  для   Газанфара  вечер,  которого  Сенатор  с  Миршабом  наняли
специально, ныне отбывал срок и готов был подтвердить  на очной ставке и про
саму  игру,  и про  многомесячные репетиции на  дому у Миршаба.  Неожиданным
свидетелем Камалов был  обязан  полковнику Джураеву,  его  личным  связям  в
уголовной среде.
     Сегодня для Камалова Газанфар становился ключевой фигурой, без него  он
не имел хода ни к Сенатору, ни к Миршабу, а посадить их за тюремную решетку,
устроив   широкий   открытый   процесс,   он   считал  делом   чести,  своим
профессиональным долгом. Доведи он дело до суда, наверняка выплыли бы многие
и многие фамилии  желающих в переходное время дестабилизировать обстановку в
крае. Не исключено, что хан Акмаль, освобождающийся на днях в  Москве, может
снова загреметь на скамью подсудимых на этом процессе,  пауки вряд ли станут
жалеть друг  друга.  Если бы  ему, Камалову,  удалось  довести задуманное до
конца,  в  республике надолго  воцарился бы покой,  ведь  на Востоке уважают
решительность и силу, а процесс показал бы мощь новой  власти. Отсеки голову
мафии в высших эшелонах власти, и с обнаглевшей уголовщиной можно справиться
куда быстрее. Наконец-то наверху поняли, что, не сломав хребет преступности,
нельзя вершить никакие перемены: ни  политические,  ни  экономические.  Даже
сама идея о  будущем могущественном Узбекистане, провозглашенная президентом
и принятая народом,  может  оказаться под угрозой. Нужно избавить и народ, и
предпринимателей, да и саму власть от страха  перед преступностью, опутавшей
общество  в  последние  пять  лет. Вместе  с  генералом  Саматовым  прокурор
разрабатывал обширную программу  на сей счет, ведь он не зря, еще  со времен
Брежнева,  привлекался  союзным правительством к составлению  стратегических
планов по борьбе с преступностью  и слыл в этой области крупным авторитетом.
Программа пока держалась в секрете, и если она  получит поддержку президента
и  парламента,  то порядок  в Узбекистане  наведут в  считанные недели,  тут
исполнительная  и законодательная власть, не в пример  российской, действует
слаженно и эффективно.
     Роль  Газанфара в предстоящих  событиях представлялась  Камалову  столь
важной,  что  он невольно забеспокоился за его  судьбу:  при двойном  образе
жизни, что тот вел, с ним могло  случиться все  что угодно. На всякий случай
он  позвонил  одному из своих замов, в непосредственном  подчинении которого
находился Газанфар, и попросил  того, чтобы  в ближайшие  дни  Рустамова  не
командировали ни на какие  ЧП  в колониях и тюрьмах, там  ведь  тоже  всякое
может  стрястись. На  вопрос -- почему?  -- пришлось сказать, что тот  может
понадобиться  ему для важной  поездки  в  Москву, где  намечалось  совещание
работников прокуратур  бывших  союзных  республик. Камалов  был  уверен, что
новость, конечно,  станет  известна  Газанфару,  а  значит, расслабит его  в
оставшиеся перед арестом дни.
     На этом он не успокоился, позвонил полковнику,  сначала поинтересовался
встречей  с  генералом Саматовым, а затем спросил, сколько дней  еще  нужно,
чтобы  подписать ордер на  арест Газанфара.  Тот сообщил  -- дней десять. На
вопрос -- почему так долго? -- получил ответ: в деле не  хватает необходимых
снимков,  где  Рустамов  будет  заснят  в  компании  известных  уголовников,
картежных  шулеров,  Миршаба.  Камалов  понимал,  что  снимки  и видеозаписи
заставят Газанфара не тянуть с откровениями, а от сроков его признания будет
зависеть  арест  "сиамских  близнецов".   Но  тревога  за  жизнь  Газанфара,
вселившаяся в него, уже не отпускала: он понимал, что не уберег Парсегяна, и
то же самое вполне могло  случиться и с Почтальоном, почувствуй Сенатор, что
Рустамов  попал в поле  зрения  прокуратуры. Поэтому он еще раз  позвонил на
первый этаж Шиловой.
     -- Татьяна,-- обратился он к ней сразу, ибо она сегодня уже была у него
с пакетом от Шубарина, -- вы давно видели своего подопечного?
     --  Дня три назад,-- отвечала Шилова,  понимая, что  шеф  специально не
называет фамилию Газанфара.
     --  Мне  важно  знать  его самочувствие, настроение,  ближайшие  планы.
Многие  наши сотрудники, и он  в том числе, разъезжаются  на  обед кто куда.
Сейчас в Ташкенте  много мест, где можно  вкусно поесть. Он  часто ездит  на
Чорсу, к уйгурам на лагман, напросись с ним в компанию.
     -- Хорошо, Хуршид Азизович,  спасибо за идею,  мне  действительно давно
лагмана отведать хочется,-- пошутила Шилова и положила трубку.
     Смутная тревога  за  Газанфара все-таки не убывала, и  он  пожалел, что
нельзя сейчас, сию минуту, выписать ордер на  его арест, только тогда он мог
быть спокоен за жизнь Рустамова.
     Обедал прокурор  в  Белом доме, куда  его неожиданно вызвали  в связи с
разрабатывавшимся проектом по  борьбе с преступностью и где он встретился  с
парламентариями, юристами, участвующими  в создании новых  законов. Когда он
появился  в прокуратуре, помощник предупредил, что звонил генерал Саматов, и
Камалов набрал номер шефа службы безопасности республики.
     --  Я ознакомился  с  присланными  бумагами, --  сказал генерал, -- они
действительно   требуют  безотлагательных   действий,  и  если  располагаете
временем, приезжайте сейчас же, обговорим наедине.  На шестнадцать  часов  я
пригласил  двух толковых  экспертов и одного  правоведа-международника,  вам
наверняка понадобятся их консультации.
     -- Пожалуй, не обойтись, -- согласился прокурор, обрадованный  тем, что
генерал  поддержал его рисковую затею, и  поспешил добавить: --  Минут через
десять я буду у вас.
     Вышел Камалов из  главного здания бывшего  КГБ  на Ленинградской, когда
уже стемнело.  Возвращаться  в  прокуратуру было бессмысленно,  хотя дел там
накопилось невпроворот. Как  только  отъехали  от  резиденции  Саматова,  он
набрал номер телефона Шубарина на работе, дома -- телефоны молчали. Тогда он
вспомнил  про "Мазерати" и набрал  номер  в машине. Бодрый  голос  Шубарина,
который  он теперь вряд  ли  спутал  бы с чьим-то  другим,  ответил: "Слушаю
вас..."
     Камалов сообщил, что разрешение на операцию получено всего десять минут
назад, после долгих дебатов и  споров, и что  к нему завтра в банк, в первой
половине  дня, занесут пакет, где  содержатся  перечни вопросов,  на которые
нужно четко  и ясно ответить  или хотя бы прояснить их. После чего он должен
будет встретиться с человеком, который даст окончательное "добро".
     -- А пока оформляйте документы на выезд, на  себя и на жену, --  сказал
прокурор напоследок, и они тепло распрощались.
     С  этой  минуты операцию "Банкир", как окрестили ее  на  Ленинградской,
можно было считать запущенной.


     В  Москве Сенатор убедился,  что  столичные  адвокаты  не зря  получали
гонорары,  равные президентским,--  путь  хана  Акмаля  на свободу  оказался
протаранен связями и деньгами. Особенно помогла  последняя мощная долларовая
инъекция.  Сработали и  правильно выработанные стратегия и тактика, решалось
все на высоком официальном уровне, и письма-ходатайства из Верховного суда и
Верховного  Совета  Узбекистана,  настоящие  и  подложные,  пришлись  весьма
кстати, без них и взятки не помогли  бы,  а так все делалось как бы законно.
Формальности  и задерживали  день выхода  хана Акмаля из  тюрьмы: неожиданно
понадобился  человек  из  Верховного суда  Узбекистана, который  должен  был
официально  принять  все  шестьсот  томов  обвинения, а  к  ним  еще и  кучу
сопутствующих  бумаг, хранящихся  в  разных ведомствах  и  в  разных  концах
Москвы. Только чтобы вывезти их, требовалась  бригада грузчиков, транспорт и
большегрузный  контейнер: с размахом  попирал на свободе законность  "верный
ленинец". И  те,  кто передавал  "томов  громадье", и кто  принимал, отлично
понимали,   что  увесистые  кипы  свидетельских  показаний   и  бесстрастные
заключения экспертов отныне никому  не нужны, но протокол  есть  протокол, а
если откровенно, чем  крупнее взятка, тем пышнее всякий официоз  и камуфляж.
Сенатор понял, что  в  неделю, даже  в десять  дней, как он рассчитывал,  не
уложиться,  но Шубарин тоже  установил жесткий срок, и срок  этот  ему очень
хотелось продлить.
     Ведь в  отпущенное  Шубариным время он собирался расправиться с ним или
хотя бы нейтрализовать Японца, а бесценные  дни приходилось тратить на  хана
Акмаля. Правда, Сенатор чуть ли не каждый день звонил в Ташкент, то Миршабу,
то  Газанфару,  но  существенных,  желаемых  событий  не  происходило: Талиб
по-прежнему  находился в Москве, а  о планах Камалова Почтальон не ведал.  В
последний  раз Газанфар  обмолвился,  что,  возможно,  объявится в Москве на
каком-то  совещании  и попытается отыскать Талиба в столице. Но с чем бы  он
пришел к  вору в законе? Удачный  повод,  причина  пока  не давались в руки.
Нервничал в  Москве Сенатор, нервничал, и это заметили окружающие  его люди,
особенно  московские адвокаты  хана Акмаля,  с которыми  он,  как  угорелый,
носился по столице. Не мог же  он сказать им  в открытую о  своих проблемах,
что  ему  поперек  горла  стали  Генеральный  прокурор Камалов  и  видный  в
республике банкир Шубарин?  Поневоле занервничаешь, если жизнь твоя  зависит
от их пребывания на земле.
     Так не  хотелось  Сенатору, чтобы Шубарин через десять дней натравил на
него  людей,  с  чьими тайнами он  расставаться не  желал,  как  не  желал и
признаться в том, что украл их. Он  надеялся, верил,  что обязательно найдет
выход из  тупика, а  для  этого  требовалось одно  --  время.  Зная характер
Шубарина,  открыто  объявившего им  войну,  он  не сомневался,  что  в  день
истечения срока ультиматума тот позвонит ему домой, а если он не вернется из
Москвы, то Миршабу, и, конечно, напрямик спросит: как вы решили поступить? И
он  попытался оттянуть срок расплаты  --  предупредил Миршаба: если позвонит
Артур Александрович, тот должен сказать одно -- давайте дождемся возвращения
Сенатора с ханом Акмалем, тогда и поговорим. Вроде и объективно, просительно
звучит, они как бы раздумывают,  и угроза чувствуется: "...с  ханом Акмалем,
тогда и поговорим..." Получается  так, якобы хан Акмаль на их стороне, готов
замолвить слово за Сенатора и дать понять,  что вернулся настоящий хозяин. В
общем, в такой редакции поле для фантазии оказывалось  обширным, понимай как
хочешь.
     Словом, как ни исходил ядом и желчью Сенатор в Москве, реально угрожать
ни  Камалову, ни Шубарину  он не  мог,  хотя дома, в  Ташкенте, и  Миршаб, и
Газанфар не сидели сложа руки. Но Сенатор был уверен, что не зря  суетится в
столице:  хан  Акмаль, выйдя на свободу, мог разрешить и  его проблемы, ведь
он-то, наверное,  не забыл, кому  лично обязан  тюремными нарами --  Камалов
тоже стоял у него поперек горла. Но нужно было терпеть и ждать, как его учил
мудрый ходжа Сабир-бобо.


     Получив  на  операцию  "добро",  Шубарин обрадовался,--  до  последнего
момента он не был уверен, что заручится поддержкой  властей. Власть, которую
он знал прежде, вся была перестраховочная, любые мало-мальски важные решения
принимались  на  самом  верху,--  так  было  и в Москве,  и в Ташкенте, и  в
Тбилиси. А тут ситуация с выходом на зарубеж,-- рисковая, с непредсказуемыми
последствиями,-- одобрена в двух ведомствах без  согласования с Белым домом.
Но этим он, конечно, обязан Камалову, да и "добро", судя по позднему звонку,
было вырвано к ночи, он чувствовал радость победителя в голосе прокурора.
     На  другой день,  незадолго  до  обеда,  неулыбчивый  молодой  человек,
предъявивший  на входе  удостоверение  корреспондента местной газеты, принес
ему пакет, из-за  которого он  не покидал  банк.  Вопросов оказалось немало,
двадцать три,  и Шубарин понял,  что  органы взялись за  дело всерьез  и что
страховка будет надежной. Некоторые  вопросы  наводили банкира на мысль, что
уже заранее, до начала операции, они подыскивают ему страну-убежище, где  он
может спрятаться с  семьей,  если такая  необходимость  возникнет. Были  там
вопросы относительно посредника, его бывшего покровителя Анвара Абидовича,--
на  Ленинградской  словно  чувствовали,  что  он  потребует   гарантий   для
хлопкового Наполеона. Большинство вопросов касалось его друзей, выехавших на
Запад с  первой  и  второй волной послевоенной эмиграции, но это, видимо, на
тот  случай,  чтобы знать, где  он может объявиться в  любой момент и откуда
есть надежда всегда получить поддержку.
     Некоторые  вопросы заставляли  глубоко  покопаться  в памяти, а  другие
требовали даже времени, чтобы порыться  в архивах, в общем, на хлопоты нужно
было дня три, хотя конкретных  сроков ему не устанавливали. В  те дни, когда
он готовил ответы,  состоялись два важных телефонных разговора. Один из  них
-- с Анваром  Абидовичем: он уточнял  дату прибытия  в  Италию. Настроение у
него  было  отличное, значит, операция не отменялась. Второй звонок оказался
местным,  звонили поздно  ночью  домой, когда он уже спал. Звонил тот  самый
человек, который грозил ему накануне открытия "Шарка". Голос на этот раз был
дружелюбным, говорил незнакомец достаточно открыто.
     --  Извините меня  за полуночный  звонок,--  начал он, --  но  я должен
получить последнее "добро" от вас. Через час мне снова позвонят из Гамбурга,
и я  обязан ответить  Талибу  -- возвращаться  ему одному  или  с  немцем, с
которым вы будете иметь дело.
     Разговор шел начистоту, видимо, ему пока еще доверяли.
     --  Предложение  Талиба для меня  остается привлекательным, пока длится
неразбериха с суверенитетами, мы  год-два можем работать без  риска.  Но  мы
никаких  деталей  с  Талибом   не  обговаривали,  пусть  приезжают  те,  кто
уполномочен вести переговоры, я думаю, найдем общий язык.
     -- Когда конкретно нам можно встретиться с вами?
     --  Если бы человек  из Германии был в Ташкенте, то хоть завтра, но его
здесь  нет, а я через пять-шесть дней вылетаю в  Италию, в  Милан, на юбилей
одного  из  старейших банков, куда приглашен  официально  с  семьей,  и  уже
оформляю документы на выезд. Значит, только по возвращении, а это дней через
десять-двенадцать, к этому сроку и вызывайте своих людей в Ташкент.
     В  трубке возникла пауза,  и говоривший на  другом конце провода  вдруг
обрадовано предложил:
     -- Италия?.. Прекрасно...  Вы  не  возражаете, если назначим  встречу в
Милане? Талиб ведь знает вас в лицо? --  Видимо, этот человек  здесь и решал
все вопросы, стоял над Талибом.
     -- Нет, в Италии не могу. Я же сказал, что еду с семьей, а ее я не хочу
подвергать риску, ведь за  вашими людьми может быть хвост. Потерпите неделю,
и Ташкент для вашего гостя покажется не хуже  Милана, а тут мы даем гарантии
безопасности, все схвачено.
     -- Вы правы, не будем рисковать,- согласился собеседник. -- Я желаю вам
приятно  провести  время  в  Италии  и  достойно  влиться  в  семью банкиров
Европы...
     Закончив разговор,  Шубарин вытер холодную испарину на лбу, выступившую
мгновенно, когда предложили встречу в Милане. Положив радиотелефон, он пошел
в другую комнату, к параллельному телефону  с  определителем  номера, но  на
экранчике   остались  только  штрихи,   похожие  на   те,  что   бывают  при
междугородном звонке, хотя этот явно был местный.
     Позже,  когда Шубарин  встретится с генералом Саматовым  один на один и
скажет ему о ночных звонках, тот ответит:
     -- Мы записали эти разговоры, не предупредив вас о том, что отныне ваши
телефоны   прослушиваются.   Это  для   вашей   личной  безопасности  и  для
безопасности всей  операции.  А что  касается  местного звонка, вы правильно
заподозрили   что-то   неладное  с  телефоном.   Наши  специалисты   засекли
координаты,  это не квартирный  телефон и не телефон-автомат.  Скорее всего,
сохранился   специально   затерявшийся   в   городской   неразберихе   номер
телефона-автомата, и  теперь он находится  в чьем-то  доме, в  том районе  в
основном  частные усадьбы. Этот квадрат  взят на учет, в следующий раз точно
установят адрес,  откуда звонят и кому принадлежит строение. Рано или поздно
нам придется наведаться туда, и адресок в кармане не помешает. Координаты мы
передадим и Камалову, и  Джураеву, возможно,  по этому  адресу  проживают их
старые знакомые, Ташкент все-таки не Мехико и даже не Токио. При удаче мы бы
могли  установить до  вашего приезда,  кто говорил с вами,  хотя он вряд  ли
объявится  у  тайного   телефона,  вы  ведь  назвали   сроки.   Интересен  и
междугородный   звонок.   Тилляходжаев  звонил  из  Москвы,  с  дачи  одного
высокопоставленного  должностного лица. А на  наш  запрос в лагерь ответили,
что заключенный на месте, повез сдавать белье в прачечную.
     Во  время  этой  встречи,  происходившей  в  номере  одной  неприметной
ташкентской  гостиницы,   генерал  подтвердил,  что   в   Италию  его  будет
сопровождать  человек  с  Ленинградской, кандидатура которого к тому времени
пока еще не определилась.
     Дня  через  три,  когда  Шубарин  поехал  в  ОВИР  получать заграничные
паспорта и документы на выезд, он случайно узнал своего визави.
     В  помещении  ОВИРа   шел  затянувшийся  ремонт,  и  выдача  документов
происходила  в  крошечной  комнате, у  окошка которой, как всегда, толпилась
очередь, в  основном  отъезжающих на постоянное место жительства в  Израиль,
Грецию, Германию и Америку, народ  шумный, бесцеремонный. Стоять в  очереди,
которую  и очередью-то  назвать  нельзя, он  не собирался, и потому вышел во
двор, раздумывая, кому бы позвонить, чтобы поскорее заполучить документы. Не
успел  он выкурить сигарету, как его окликнул полковник, подъехавший к ОВИРу
на  милицейской машине.  Шубарин  поздоровался  с  ним  за  руку,  обменялся
приветствиями на  узбекском языке,  никак  не припоминая его, хотя, конечно,
знал  многих  милицейских  чиновников, да и полковник мог видеть его  прежде
рядом  с  уважаемыми  людьми  или  на  высоких приемах,  или  на  престижных
свадьбах. На Востоке любой нормальный  разговор заканчивается фразой  -- чем
могу быть вам полезен или чем помочь,-- если дословно с узбекского.  Шубарин
и выложил свою просьбу. Полковник на несколько минут исчез в здании, а затем
провел Артура Александровича  через  черный ход внутрь тесного кабинета, где
выдавали вожделенные для многих бумаги.
     Выписывала   паспорта  издерганная  жизнью  женщина  лет  сорока,   она
равнодушно посмотрела на Шубарина, видимо, привыкла и к такому обслуживанию,
и  предложила сесть  у  края стола,  из-за  тесноты почти  рядом с  собой,--
полковник к тому времени откланялся. Женщина курила,  и когда она потянулась
к невзрачной пачке дешевых сигарет, лежавшей на столе,  Шубарин остановил ее
жестом  и предложил  "Мальборо"  вместе с  огнем  зажигалки.  С этой  минуты
хозяйка кабинета как-то потеплела к  нему и, пустив колечко дыма  в потолок,
сказала игриво:
     -- Значит, в Милан едете, где тут у нас Италия?
     Из стопки лежавших валом папок  она вытащила довольно  тощую  и, открыв
ее, достала документы на его имя и имя жены, стала что-то вписывать в разные
толстые  амбарные книги, а открытую папку небрежно  бросила  в его  сторону,
прямо  перед ним, и ему не  стоило  никаких трудов ознакомиться с  лежавшими
наверху бумагами.
     "Стрельцов  Сергей Юрьевич",-- прочитал он на  анкете с крупной, четкой
фотографией  молодого тридцатилетнего мужчины приятной внешности,  в  звании
подполковника.  Подполковник службы  безопасности командировался в Италию, в
Милан, и сроки их пребывания  за рубежом совпадали. Шубарин  понял, что этот
молодой человек с  модной стрижкой,  смахивающий на разбитного журналиста, и
будет страховать его в чужом городе.
     В суматохе предотъездных  дней Шубарин забыл и о Сенаторе, и о Миршабе,
забот хватало, его теперь занимали больше всего партийные  деньги, да и банк
требовал внимания. Но напомнил ему о неприятном разговоре с Сенатором Тулкун
Назарович, вернувшийся  из  Стамбула.  Он  откуда-то  прознал,  что  Сенатор
отправился  в Москву освобождать хана  Акмаля, и  поспешил доложить об  этом
Артуру  Александровичу -- на всякий  случай.  Отношение  старого политика  к
Сенатору было крайне негативным.
     --  Мерзавец!  -- горячился  он по  телефону. --  Хочет  показать  хану
Акмалю, что мы тут все, старые друзья Арипова, и ты, и я, сидели сложа руки,
спасали  свои шкуры,  пока тот томился в  тюрьме.  А  он, Акрамходжаев, едва
выйдя   на  свободу,  помчался  выручать  аксайского  Креза.   Будет  теперь
стравливать в  своих  интересах  хана  Акмаля  со  всеми  нами, --  заключил
прожженный интриган.
     --  Ну,  хан  Акмаль  не  такой дурак,  чтобы слушать  кого попало,  --
попытался  успокоить  человека  из  Белого   дома  Шубарин,--  наверное,  он
понимает, что Сенатор хочет вернуть себе прежнее положение и особенно место,
а  оно  уже  занято. Боюсь,  что  и хану  Акмалю  теперь  придется поубавить
амбиций. Другие времена -- другие люди пришли к власти...
     -- То-то и оно,  ты здорово рассуждаешь, -- уже более спокойно закончил
разговор Тулкун Назарович и стал рассказывать про Стамбул...
     После  беседы  со старым  политиком Шубарин  и  вспомнил,  что назначил
Сенатору десятидневный срок, в который тот должен вернуть все копии,  снятые
с его документов из похищенного в  прокуратуре  кейса.  Отпущенный "сиамским
близнецам" срок ультиматума истекал, и  Артур  Александрович  позвонил домой
Сенатору, поинтересовался, не вернулся ли тот  из Москвы.  Отвечала жена,  с
большой симпатией относившаяся к Шубарину, она сказала, что муж звонит домой
почти  каждый день,  но  когда  вернется,  не  знает, удерживает то одно, то
другое, хотя  вопрос об освобождении Акмаля Арипова в принципе  решен. Артур
Александрович не стал говорить  с ней ни  о чем конкретно, передал привет и,
попросив позвонить  ему тут же  по  возвращении  мужа, закончил разговор. Не
стал звонить он и  Миршабу, на его взгляд, последнее  слово  в  дуэте всегда
оставалось за Сенатором, нужно было дождаться  его приезда, да и в сравнении
с тем, чем он занимался в  последние дни, проблема копий с украденных у него
документов или покаяние  вороватых  компаньонов по  "Лидо"  не  казались ему
теперь  столь уж важными. Главными  на сегодня были поездка  в  Милан и,  по
возвращении, встреча с Талибом.


     Прилетел он  в Милан утром  из Гамбурга. Ташкент пока  не  имел прямого
рейса на Италию, можно было через Москву, там есть прямой  рейс, но он решил
через Германию, этот маршрут он  уже хорошо обкатал. В Германии он  пробыл с
семьей  семнадцать  часов, встречался с немецкими коллегами, которым  привез
первые   отчеты   о  деятельности  своего  банка,  результаты,  для  начала,
впечатляли. Привез он и видеофильм о презентации банка, множество фотографий
самого  здания,  его  интерьеров.  Начало  путешествия оказалось  не  только
приятным,  но  и полезным. В  старом  аэропорту  Милана  встречал  их  Анвар
Абидович  в  сопровождении молодого человека,  которого  он  представил  как
служащего банка.
     Хлопковый Наполеон был  в  шикарном  белом  костюме  и тонкой  шелковой
рубашке, которыми так славится сегодня Италия. Но несмотря на модную одежду,
внимательному   человеку  бросилась  бы  в  глаза  его  тюремная  бледность,
худощавость тела,  давно не  знавшего хорошего  питания,  но Анвар  Абидович
чувствовал себя прекрасно, улыбался,  держался с  былым достоинством, и вряд
ли кто-нибудь  мог  представить, что он еще  несколько  дней  назад  ходил в
арестантской робе.
     Особенно обрадовался он, когда увидел жену Шубарина, которую помнил еще
по  Бухаре, он  никак не  ожидал встретить  ее  тут,  в Италии.  Видимо, она
послужила лучшим напоминанием о его прошлой  жизни, ее  тепле, уюте,  что на
глазах у  него невольно навернулись слезы. Но он быстро  взял себя в руки. И
потом всякий раз, в компании, на прогулке,-- а гуляли они порою  до глубокой
ночи,-- Анвар Абидович старался быть рядом с женой Шубарина, видимо, женские
рассказы  о жизни на свободе давали его  уставшей душе куда  больше, чем все
газеты вместе взятые и лаконичные  ответы не склонного  к сантиментам Артура
Александровича.
     Всех  гостей, приехавших на юбилей,  расселили в одном  отеле, название
которого Шубарин знал еще до отъезда. Пятиэтажный старинный особняк, видимо,
неоднократно перестраивавшийся и вобравший в себя  разные стили  и эпохи,  в
виде буквы  "П",  с большим внутренним двором-патио,  на  испанский манер, и
по-узбекски  увитый от  жары виноградником и  чайными розами, даже вблизи не
походил   на   гостиницу,   а   скорее   на   правительственную  резиденцию.
Респектабельный район, незагруженная сумасшедшим движением улица, тишина, не
свойственная городскому кварталу, хорошо вышколенная  обслуга, встречавшая у
подъезда каждую машину -- все свидетельствовало о высоком уровне приема.
     Шубарин  приехал  одним  из  первых,  и   в  холле  его  приветствовали
руководители  банка.  Получая  ключи от своих апартаментов, Шубарин увидел в
просторном вестибюле  за стойкой бара парня, обвешанного фотоаппаратами, чья
прическа  показалась ему знакомой.  Когда  тот слегка повернулся,  он  узнал
Стрельцова.  Вчера, в  аэропорту Гамбурга,  он потерял  его из  виду,  и вот
человек, к которому  он мог  обратиться в  крайнем случае, находился  рядом.
"Где же  он поселился? Здесь  или  где-нибудь поблизости?" --  подумал Артур
Александрович, но его тут же отвлекли, и мысль повисла как бы в воздухе.  Но
зато  вспомнился  почему-то  Сенатор, повстречавшийся  ему  в  международном
аэропорту Ташкента, когда пассажиров гамбургского рейса как раз пригласили в
таможенный зал на досмотр. Сенатор прилетел  в Ташкент с  ханом Акмалем тоже
международным рейсом  Москва-Дели, делавшим остановку  в узбекской  столице.
Как он объяснил, на обычный  рейс мест не оказалось, а  оставаться в  Москве
даже лишний час хан Акмаль не пожелал, пришлось раскошелиться на валюту.
     Акмаля  Арипова, оказывается,  встречала огромная толпа  родственников,
друзей, земляков.  Несмотря  на строгости  международного  аэропорта,  толпа
прорвалась к трапу самолета и даже  приволокла жертвенного  барана, черного,
крутолобого каракучкара с огромным курдюком, которому  и перерезали горло на
летном поле, в честь возвращения  хана Акмаля на  родину. Сценарий  встречи,
как понял Шубарин, был давно и  тщательно разработан. Сенатор объяснил: ему,
мол, сказали, что Артур Александрович с семьей отбывает сегодня в Италию  на
какое-то торжество, поэтому он оставил хана Акмаля наедине со встречающими и
примчался, чтобы  пожелать удачной дороги,-- все пристойно,  тактично, как и
принято на Востоке.
     Сенатору же хотелось  узнать одно --  надолго ли  отчаливает за границу
банкир? Недельный  срок,  конечно,  мало  устраивал его,  но  это лучше, чем
завтра же отвечать на объявленный ультиматум. Однако  Сенатору повезло  куда
больше, чем он рассчитывал.  Когда он помог  донести чемоданы чете Шубариных
до зала  таможенного  контроля  и, распрощавшись с ними, поспешил  на первый
этаж, откуда до сих пор доносился шум бурной встречи хана Акмаля,  он увидел
в углу  зала  ожидания мужчину, чье лицо показалось ему знакомым. Как только
он  на  бегу  попытался  вглядеться в  него  внимательнее,  увидел,  что тот
намеренно  отвернулся  в  сторону   окна.  Тогда  его  неожиданно   охватило
любопытство, и он, спустившись на первый этаж, пересек  зал и вновь поднялся
на второй, но уже с той стороны, где находился заинтересовавший его человек.
Успев  подняться  на три четверти лестницы,  он увидел,  как  мужчина быстро
встал  и двинулся в сторону таможенного  контроля, куда  недавно он проводил
Шубарина с женой.
     Сомнения развеялись:  он,  конечно, знал этого молодого человека и даже
помнил его фамилию --  Стрельцов, Стрельцов Сергей Юрьевич. В ту пору, когда
он курировал КГБ, он не раз встречался с ним на Ленинградской, а еще  больше
слышал  о нем как  об очень талантливом офицере,  которому  поручались самые
ответственные и деликатные задания. Его часто использовала Москва, когда для
особо важной  заграничной операции  нужен был  человек, не  засветившийся  в
столице и для чужих, и для своих.
     Разумеется,  у Стрельцова не  было повода бросаться ему в объятия, но и
демонстративно прятаться нет  причин,  он ведь  знает специфику его службы и
никогда бы  не сказал прилюдно  -- здравствуйте, товарищ  Стрельцов! --  или
что-то  в  этом  роде.  Хотя  гудевший  внизу,  у  его  ног,  зал  не  давал
сосредоточиться, Сенатор вдруг отрешился от всего, как бы отключил все звуки
вокруг. Он  мог в  особо опасные минуты сконцентрировать  внимание,  собрать
волю в кулак, в такие минуты что-то скорпионье проступало в его лице, не зря
он, как и  Миршаб, родился  под этим знаком  Зодиака. Он  пытался вернуть  в
памяти прошедшие двадцать минут, когда узнал,  что Шубарин отбывает в Милан,
и  поспешил на второй этаж.  Шаг  за  шагом он восстанавливал  сцены, словно
привычно отматывал ленту  на видеокассете,  чтобы внимательнее вглядеться  в
нужный кадр. Хотя за двадцать минут прошло не так много событий,  чтобы было
за  что  зацепиться, он  продолжал  упорно  искать, напрочь  позабыв  о хане
Акмале, о людях,  его встречавших,  понимая,  однако,  что надо вернуться  в
холл,  пробиться  к  хозяину, чтобы все видели, запомнили, с кем он стоит  в
обнимку. Но что-то удерживало его на лестнице, подсказывало: ищи! ищи! А  он
всегда  доверял своему  чутью. И вдруг  вспомнил, вспомнил  -- не видение, а
ощущение. Когда он  говорил с Шубариным и его  женой, то чувствовал на  себе
затылком чей-то упорный  взгляд, словно  кто-то хотел развернуть его  к себе
лицом,  и он обернулся  машинально.  Вот  тогда-то он  и  заметил  стриженый
затылок успевшего повернуться к нему спиной мужчины, и в глаза ему бросилась
новомодная, еще не прижившаяся в Ташкенте, стрижка. Значит, Стрельцов  хотел
знать, с кем разговаривает Шубарин -- появился первый вопрос. Да, да, только
Шубарин,--  подтвердил  он свою догадку, ибо  о его возвращении КГБ  еще  не
могло знать: решение лететь рейсом  Москва-Дели пришло случайно, в последний
момент,  в  аэропорту, и  домой, в  Ташкент,  чтобы встречали, позвонить  не
успели,--  сделали  это  за них  московские  адвокаты. Впрочем,  интересуйся
Стрельцов им конкретно, не отбыл бы  он тут же прямым рейсом в Гамбург. А не
спелся  ли Японец и с КГБ, ведь "москвич" ходит на Ленинградскую  как к себе
домой и оттуда набрал целый отдел по борьбе с организованной преступностью?
     "Спокойно, спокойно  -- не может так просто  выпасть  большая удача",--
решил Сухроб  Ахмедович и  поспешил вниз, в холл  международного  аэропорта.
Откуда-то появился богато накрытый стол, куда беспрерывно подавали роскошный
коньяк  "Узбекистан" и  золотое  шампанское, уже то и дело вспыхивали  блицы
набежавших невесть откуда репортеров. Вот  этот миг упускать не следовало, и
он, бесцеремонно растолкав окружающих хана Акмаля людей, встал  с ним рядом.
Арипов,  опьяненный не  только  помпезной  встречей, но  и полными  бокалами
коньяка,  по-братски  обнял  его  и,  понимая, что их  снимают журналисты  и
телевизионщики,  поворачивался  вместе  с  Сенатором  в  разные  стороны.  В
аэропорту торжества  продолжались  больше  часа,  и  когда  процессия  машин
направилась в центр города, к гостинице "Узбекистан",  где хану Акмалю и его
родственникам зарезервировали  целый этаж, Сенатор отвел в сторону Миршаба и
сказал:
     -- Давай поднимемся в зал отлетающих, дело есть.
     Несмотря  на  шум-гам  внизу,  Сенатор  слышал  сообщение  диктора, что
самолет на Гамбург поднялся  в  воздух. В  зале регистрации Миршаб предъявил
свое служебное удостоверение дежурной, а Сенатор спросил:
     -- Извините,  мы опоздали к рейсу и не знаем,  улетел ли в Гамбург  наш
друг Стрельцов Сергей Юрьевич?
     --  Сейчас,  одну  минуту,--  ответила  девушка,  раньше  работавшая  в
депутатской комнате и  знавшая в лицо обоих мужчин. -- Да,  не беспокойтесь,
улетел.  Но он в Гамбурге делает только  пересадку, а место  в  Милан мы ему
тоже забронировали.
     Миршаб, ничего не понимая, стоял рядом.
     --  Значит,  предчувствие  меня  не  обмануло.  Какой  я   молодец!  --
воскликнул Сенатор, как только они вышли из здания аэропорта.
     -- Да объясни ты толком, что  произошло? Бросил хана  Акмаля, выясняешь
-- улетел, не улетел какой-то Стрельцов, -- спросил раздраженный Миршаб.
     Сенатор повернул  к  нему возбужденное лицо  и, не замечая недовольства
своего приятеля, ответил:
     --  Ты  даже не представляешь,  как  нам повезло, если  я не  ошибаюсь.
Помнишь, когда  Газанфар сообщил нам, что Камалов помог  Шубарину освободить
американского  гостя, мы оба, не сговариваясь,  подумали: а  не спелся ли за
нашей спиной Японец с "Москвичом"? Развивая эту тему, можно утверждать, если
спелся  с  прокурором,  то спелся и с  КГБ,  о связях,  влиянии Камалова  на
нынешних руководителей службы безопасности республики знает каждый. Логично?
     -- Вполне, -- подтвердил ничего не понимающий Миршаб.
     -- Я  не  знаю,  что могло  бы  послужить причиной их  скоропалительной
дружбы, но Шубарин  со своей так называемой порядочностью всегда хотел  жить
по закону и по совести. Я не раз слышал это от него сам. Вот сегодня Шубарин
неизвестно почему вылетел в Италию, на юбилей какого-то банка, словно у него
здесь дел мало. Опять же я чувствую, что за этой поездкой что-то кроется. Не
исключено,  что визит в Европу имеет какое-то отношение к  Талибу. Если  это
так, то с помощью  вора в  законе, через уголовку, как  обычно, мы решим все
свои проблемы.
     -- Не понял. Каким образом? -- еще больше удивился Миршаб.
     -- Дело в том,  что Стрельцов  Сергей  Юрьевич, о  котором мы  наводили
справки, служил  в  бывшем КГБ, и я его  хорошо знал. Его,  на  моей памяти,
никогда по  мелочам не  использовали, а сегодня они вместе улетели в Гамбург
одним рейсом, дальше Шубарин летит в Милан, кэгэбешник туда же. Наверняка он
едет подстраховать его по какому-то делу.
     Тут Миршаб откровенно захохотал.
     -- Тоже мне Шерлок Холмс! А не думаешь ли ты, что бывшее КГБ само пасет
Шубарина за  какие-то  грехи? Вон ведь  на презентацию  сколько  иностранцев
подвалило, а может, кто из них связан с ЦРУ, ФБР или с "Моссад", или с  тем,
с кем Штирлиц воевал?
     -- А мне все равно, я выигрываю в любом случае, с ним ли КГБ или против
него.
     Миршаб, привыкший к парадоксальности друга, к его  цинизму, на этот раз
остолбенел.
     --  Как  это все равно? В  одном случае получается измена, в  другом --
попал в беду.
     --  В  любом  случае мне  нужно  только доказать, что между  ними  есть
какая-то связь, и Шубарину -- конец.
     --  Кого  ты  должен  убедить  и  кто  организует  этот  самый  "конец"
всесильному Шубарину?
     -- Уголовный мир... Талиб... Уверен, у них на банкире завязаны какие-то
интересы, и  им  смертельно  опасно,  если  он якшается  с  людьми  генерала
Саматова.
     --  Я начинаю  что-то  понимать и  чувствую  логику, правда  жестокую и
циничную. Не пойму одного -- зачем уголовникам нужен банк Шубарина?
     --  Сначала  о  циничности. Мы  ведь  вместе решили:  Японцу  ничего не
отдавать и ни в  чем не  каяться. Значит,  он  по  приезде  натравит  на нас
пол-Ташкента. Представляю одного только Тулкуна Назаровича, дрожь берет. Так
что,  дорогой, или  он  нас, или мы  его. Как говаривал  частенько Горбачев:
альтернативы нет...  А уголовка... Почему им понадобился банкир? Я этим тоже
две недели в Москве маялся, но ответ нашел... в газетах. Читал про фальшивые
чеченские авизо? Там гуляют суммы в сотнях миллионов и миллиардах  рублей, а
ведь таким же  образом можно нагреть и на валюту, на Западе до такого еще не
додумались.  Представь, если  одновременно  провести операцию  в  нескольких
странах Европы  и снять несколько сот  миллионов, но не рублей,  а долларов?
Каково?
     --  Да,  убедил. Тебя бы в "Интерпол", -- польстил Миршаб возбужденному
от  удачи  другу и,  глянув  на  часы, предложил: --  А  теперь  поспешим  в
"Узбекистан", пока  ты отсутствовал,  хан Акмаль распорядился снять зал,  он
дает банкет по  случаю своего возвращения,  пригласил всех,  кто пришел  его
встречать.
     Но Сенатор  отмахнулся от  предложения, как от чего-то несущественного,
вздорного, и сказал с раздражением:
     -- Ты ничего не понял. У нас считанные дни,  а вернее  часы, мы ведь не
знаем, сколько он точно пробудет в Италии. Необходимо немедленно связаться с
Талибом, неважно,  находится ли  тот в Ташкенте или в  Германии. А он должен
передать  нашу информацию своим подельщикам за рубежом,  чтобы те, в Милане,
взяли под наблюдение связку Шубарин-Стрельцов. Для них, я чувствую, это  так
же жизненно важно, как и для нас. А сейчас -- на поиски Газанфара, мы должны
достать  его  хоть  из-под  земли.  И  если   останется  время,  заглянем  в
"Узбекистан", там уж как загуляют, так до утра, я знаю привычки хана Акмаля.


     Газанфара дома  не оказалось.  Тогда они стали объезжать один за другим
знакомые катраны,  но Почтальона в них  не  было,  и  Сенатор занервничал. В
последнем  знакомый   содержатель   подсказал   адрес  нового  катрана,  где
собираются  представители бизнеса, новая  для  Ташкента  элита,  там  они  и
отыскали  Рустамова.  Видимо,  Газанфару  шла  масть,  и он  никак  не хотел
покидать игру, но Сенатор вдруг, наклонившись, что-то зло сказал ему на ухо,
и тот стал поспешно собираться. Как только Почтальон сел  в  машину, Сенатор
объявил непререкаемым тоном:
     -- А теперь слушай внимательно и не перебивай. Талиб, возле которого ты
крутишься по  нашему заданию, затеял какую-то крупную финансовую  операцию с
Шубариным,  деталей которой мы  не знаем. Афера, на  наш взгляд,  связана  с
деньгами из Европы или с банками, не зря сам Талиб дважды слетал в Германию,
да и Шубарин час  назад улетел в Италию,  но тоже через Германию.  Мы думаем
так,  потому что на  сегодня  банк  Японца  --  единственный  частный банк в
Узбекистане, имеющий правительственную лицензию на валютные  операции. У нас
неожиданно  появились  предположения,  что  банкир  связан  и с прокуратурой
республики, и с КГБ.  И мы немедленно должны поставить в известность об этом
Талиба, где бы он ни находился.
     --  Так вы же с Шубариным  старые друзья! -- с опаской  выдавил из себя
растерянный Газанфар.
     -- Все течет, все меняется, -- философски изрек долго молчавший Миршаб.
     --  Мы не можем  быть в компании  с человеком, сотрудничающим за  нашей
спиной с  КГБ,  -- веско заметил Сенатор, словно  всю жизнь, с рождения, был
вором  в  законе,  а  не  человеком,  курировавшим  все  правовые  органы  в
республике, и спросил: -- Куда ехать?
     --  В  Рабочий  городок.  Радиальная,  12,  дом с  голубыми воротами,--
подсказал Рустамов. --  Но он вряд ли вернулся из Гамбурга, я на днях  видел
кое-кого, с кем он общается, его ждут со дня на день,-- ответил Газанфар без
особого энтузиазма,  понимая,  что влип  еще  в какую-то опасную  историю  и
наживает очередного врага -- Японца. "А если эти двое по привычке блефуют  и
затевают что-то против Талиба?" -- мелькнула у Рустамова внезапная мысль, от
которой  вмиг похолодело все внутри, а вслух спросил неожиданно для себя: --
Нет ли у вас чего-нибудь выпить?
     Сенатор приоткрыл "бардачок" машины Миршаба и нашарил в нем фляжку, они
имели одинаковую  привычку возить с собой  спиртное, особенно с тех пор, как
оно стало дефицитным.
     --  Если  Талиб  не  вернулся,  дело  осложняется,  но ты должен будешь
обязательно найти людей, с кем он крутится, тех, кто  стоит над ним или  под
ним,  желательно  первых. Мы  им  передадим информацию, а они  пусть  срочно
свяжутся  с Германией, -- сказал Сенатор,  передавая  хромированную фляжку с
коньяком Газанфару, из которой он сделал несколько внушительных глотков.
     Въехали  в  Рабочий  городок  уже в темноте,--  улицы, как и  повсюду в
нынешнее  время, не освещались, лишь  на Радиальной,  возле дома  Талиба,  с
высоких фонарных столбов  ярко горели огни. У высоких кованных железом ворот
было  в  беспорядке  припарковано с  десяток  новеньких  автомобилей  модных
расцветок: "мокрый асфальт",  "брызги шампанского", "сирень", "металлик",  в
основном  последняя   модификация  "девятки",   но  среди  престижных  "Лад"
затесались и  два "Мерседеса"  строгих,  не  бросающихся  в глаза цветов.  У
некоторых машин стекла  оказались приспущены,  хотя  ни в  кабинах, ни возле
лимузинов никого не было, но это особый  воровской шик -- мол,  у меня никто
не  посмеет  угнать  тачку. Впрочем, у  дома Талиба  такого действительно не
могло случиться.
     Когда машина остановилась, Сенатор попытался выйти вместе с Газанфаром,
но тот осадил его на место, сказав не без издевки:
     --  Не в  ЦК  приехали,  тут  ждать  придется.  Хорошо, если согласится
принять сразу после дороги.
     Он направился  к калитке в высоком заборе, которую тотчас приоткрыли со
двора, словно ждали, и за Рустамовым раздался лязг задвигаемого засова. "Как
в тюрьме", -- почему-то успел подумать Сенатор. Прождали больше часа, к дому
никто  не  подъезжал  и  никто  не  выходил.  В сердцах  они  допили  вдвоем
оставшийся во фляжке коньяк. Сенатор уже  порывался уехать, но Миршаб вполне
логично урезонил:
     -- Ты думаешь, после такого сообщения тебе дадут спокойно уснуть?
     -- Обнаглела шпана, обнаглела, -- запалился  вдруг  злобой  Сенатор, --
что он себе позволяет, вор несчастный!
     Миршаб, сидевший за рулем машины,  бесстрастно покачивал головой в такт
ритму,  раздававшемуся  из  магнитофона,--  он обожал  горячие  танцевальные
мелодии.
     Через  некоторое  время, когда  начал  терять терпение  и  невозмутимый
Миршаб, дверь скрипнула, из нее бочком вывалился Газанфар,-- вид у него  был
довольно-таки безрадостный,-- и чуть ли не бегом бросился к машине.
     -- Почему так долго? -- первое, что спросил Сенатор.
     --  Я  же  сказал, что  это не  ЦК,  и  я не вор в законе,  чтобы  меня
принимали  с почестями.  У  богатых свои  причуды,--  вот  и  у  воров  свои
традиции, свой ритуал,  особенно для ментов,--  остудил он Сенатора и устало
откинулся на спинку "Волги".
     -- Что он сказал, как среагировал? -- вмешался Миршаб.
     -- А  никак. Я не знаю ваших дел и знать не хочу. Я только передал, кто
вы, и что у вас есть к  нему срочное, неотложное дело. Я не хочу встревать в
ваши личные дела. Представляете, что будет, если Шубарин узнает, что  вы его
заложили?  Или вы вдруг ошибаетесь?  Нет, увольте, без меня. Я за этот  час,
наверное, килограммов десять потерял.
     -- Кто у него в гостях? - спросил нетерпеливо Акрамходжаев.
     -- Зайдете -- узнаете, меня в зал не приглашали,-- опять дерзко ответил
Рустамов.
     Понимая, что у парня от страха может случиться срыв, вмешался Миршаб:
     --  Оставь  Штирлица в покое.  Он свое  сделал,  и он прав:  ему  лучше
подальше держаться  от наших дел с  Японцем, да и  с Талибом тоже, если  они
завяжутся.
     Сенатор поправил галстук и двинулся к распахнутой  настежь калитке, где
его нетерпеливо  дожидался какой-то парень, скорее всего телохранитель, он и
повел гостя внутрь двора.
     Принимал Талиб Сенатора в  том самом  одноэтажном  домике,  где некогда
прятал  выкраденного  Гвидо Лежаву.  Как только Сухроба Ахмедовича  ввели  в
устланную коврами комнату  без  окон, Талиб, обряженный в спортивный костюм,
приподнялся с курпачей у стены, поздоровался и сказал:
     -- У  вас  в  распоряжении пять-семь  минут. У меня  гости,  и я только
сегодня вернулся из зарубежной поездки. Пожалуйста, будьте  кратки, я слушаю
вас.
     Сенатор, прождавший  больше часа, не предполагал,  что аудиенция  будет
столь краткой и  сухой, ему даже не  предложили сесть, они, стоя друг против
друга,  так  и продолжали  говорить.  Неожиданный  прием  несколько  охладил
Сенатора, поколебав его надежды, он уже отчасти  жалел, что сделал ставку на
Талиба, но отступать было поздно, да и чем  иначе он объяснит свой  визит? А
вдруг Газанфар  рассказал  обо всем? И  он несколько  сбивчиво,  но подробно
изложил все и о Шубарине, и о Стрельцове.
     Талиб, поглаживая свои холеные  усики, слушал внимательно и, как только
гость замолчал, спросил прежде всего:
     -- Насколько я знаю, это  Японец  дал вам с Миршабом  высоко подняться,
занять  заметное положение в  республике, а сейчас вы пускаете  его под нож,
как я понимаю. Почему так получилось?
     -- Это совсем другая история, к тому же она долгая, не на один  час, но
вы правильно поняли нашу цель, -- ответил лаконично уже освоившийся Сенатор.
     -- А вы  представляете ясно, к  кому вы пришли за помощью, какие у  нас
законы и что случится с вами, если вы оговорили человека,  моего компаньона?
-- чуточку сблефовал Талиб.
     -- Я думаю, что наши законы уже сравнялись с  вашими, но за выполнением
ваших законов есть контроль и  есть  суд, куда можно обратиться,  где решают
все без проволочек и без учета, кто есть кто,-- подольстил Сенатор, не глядя
в глаза хозяину.
     -- Вы правы, и вы находитесь в том доме, где  вершится  такой суд. Ваша
информация заслуживает внимания,  тем более  если  вы добровольно  ставите в
противовес ей  свою жизнь. Но если вы ошибаетесь, я отдам  вас Японцу, пусть
он разбирается  со своими друзьями, как  хочет. А чтобы у  него не  возникло
сомнений  в искренности  своих  компаньонов, я записал наш разговор,--  и он
достал из-за пояса, под курткой, диктофон. -- И напоследок еще раз повторите
фамилию и приметы парня из КГБ,  я сейчас же, напрямую, позвоню в Милан, как
раз в  этом городе у нас есть большие интересы. -- И он откровенно,  как при
интервью, придвинул диктофон к лицу Сенатора.


     Утром из местных газет  люди Талиба  в  Милане легко узнали, какой банк
столь пышно отмечает  свой трехсотлетний юбилей и в какой гостинице намечены
основные  торжества.  Быстро  нашли  и  постояльца  по  фамилии   Стрельцов,
поселившегося  накануне вечером в отеле  "Парадиз", в пяти минутах ходьбы от
места проживания четы  Шубариных. Когда Артур Александрович  увидел  в холле
гостиницы за стойкой бара Стрельцова, то его и Сергея Юрьевича, не мудрствуя
лукаво,  уже  снимали потайными  видеокамерами. Причем  одна команда снимала
только  Шубарина,  другая  -- только  Стрельцова, не  ведая  друг  о  друге.
Человек, давший задание, знал толк в слежке и любил перекрестное наблюдение;
наложение  материала   из  двух  источников  один  на  другой  порой  давало
значительный эффект.
     Погода в Италии  в  то  лето  стояла замечательная, условиям проживания
позавидовал бы и самый придирчивый  сноб. Отель  оказался  примечательным не
только  тем,  что   он  был  пятизвездочным,  но  и  тем,  что  здесь  часто
останавливались  коронованные  особы.  Говорят,  в  дни  крупных  футбольных
матчей, особенно с  участием немецких команд, часто живал тут небезызвестный
Генри Киссинджер, бывший госсекретарь США, баварец по происхождению.
     Культурная программа торжеств оказалась составленной с большим  знанием
дела,  говорят,  по  просьбе банка были отсрочены на неделю  летние каникулы
знаменитого оперного театра "Ла Скала",  и  гости  смогли  попасть на  самую
знаменитую его постановку  -- "Тоска" Пуччини,  с выдающимися певцами Лючано
Паворотти и Монсеррат Кабалье. Повезло и  футбольным болельщикам, в эти  дни
легендарный   миланский   "Интернационале",  в   рамках  кубка   европейских
чемпионов, принимал мюнхенскую "Баварию", особо любимую команду Киссинджера,
и  они  действительно  видели  в  холле  гостиницы  бывшего госсекретаря, за
которым приезжал сам Франц Бекхенбауэр, работающий ныне в Италии.
     А   знаменитые   итальянские   музеи,   картинные  галереи,  в  которые
организаторы  торжеств  заблаговременно,  на  определенные  часы,   заказали
экскурсии!  А  поздние  каждодневные ужины в ресторане своего  отеля,  из-за
особых   развлекательных  программ   не  походившие   один   на   другой   и
превращавшиеся  в  праздник,  карнавал,  затягивающийся  до  полуночи!  Жена
Шубарина, редко сопровождавшая мужа в  заграничных поездках, была в восторге
от путешествия, и каждое утро вместе с газетами получала увесистый  пакет, а
то и два, первоклассных фотографий за прошедший  день, на которых они вместе
были запечатлены, хотя вроде и не замечали, что их снимают.
     Анвар  Абидович  проживал  на  том  же  этаже,  что и  Шубарины,  и  их
апартаменты  находились рядом, через просторный коридор,  дверь в дверь, так
что они постоянно были вместе. В этот  раз он держался куда увереннее, чем в
Мюнхене, и  со свободой освоился тоже быстрее,  он  как-то вскользь заметил,
что до  Италии  больше недели  находился  в Москве,  и  Артур  Александрович
вспомнил разговор с генералом Саматовым,  когда тот  сказал, что  телефонный
звонок был из столицы.
     Как-то  после  ресторана они  допоздна засиделись вдвоем  у Шубарина, и
бывший  секретарь  обкома,  издалека, намеком, выразил надежду,  что  удачно
проведенная  операция, возможно, что-то изменит в его судьбе, он ведь хорошо
знал,  что  почти  все осужденные в перестройку уже вернулись  домой.  Тогда
Артур  Александрович  не  выдержал и  сказал, что  одним  из  условий своего
участия в долговременной операции он поставил обязательное его освобождение.
Как  обрадовался, как был растроган Анвар Абидович, он признался,  что очень
хотел попросить Шубарина об этом, да никак не решался.
     В первые  дни Анвар  Абидович о  делах  не заговаривал, и Шубарин  тоже
выжидал, впрочем,  спешить было некуда.  Судя по  апартаментам,  снятым  для
бывшего секретаря обкома, и по тому,  как он сорил долларами, нигде не давая
возможности рассчитываться Шубарину,  приговаривая  при  этом:  "А  мне  они
зачем?  Останутся  --  возвращать придется",  люди, стоявшие  за  партийными
деньгами, себе в тратах не отказывали. На четвертый день Артур Александрович
не выдержал, спросил, когда же  произойдет встреча с  деловыми людьми. Анвар
Абидович развел руками:
     -- Мне сказали: живи,  радуйся,  общайся со своими друзьями, когда надо
будет, мы позвоним. -- Потом, после паузы, добавил: -- Те, кого  я знаю, кто
привез меня  сюда, не  проживают  в нашем  отеле, я их  не  встречал. Может,
главные люди еще не прилетели?
     Возможно,  Артур Александрович спросил об этом потому, что в тот вечер,
когда  перед  ужином,  дожидаясь  лифта,  он  стоял  и прикуривал  сигарету,
какой-то  молодой человек,  вдруг неожиданно объявившийся,  попросил его  на
английском  прикурить. Когда Шубарин машинально поднес ему  огонь зажигалки,
тот  быстро  выдохнул по-русски: "Вас  почему-то  постоянно  снимают, будьте
осторожны..." -- и он тут же признал Стрельцова.
     Артур Александрович  подумал, что встреча задерживается оттого, что его
изучают на  месте, отсюда и надзор. Но  он не мог предположить, что  снимают
совсем другие люди и совсем по другому поводу, и этот момент, что свел их на
доли секунды вместе, зафиксировали обе  команды. Это будет тот самый миг, на
который  и  рассчитывал  человек,  получивший   задание  присмотреть  и   за
Стрельцовым, и за Шубариным.
     Дни  в Италии убывали, программа сокращалась как шагреневая кожа, уже и
билеты на обратную дорогу заказали. Шубарин стал нервничать: неужели  что-то
сорвалось  или  в чем-то  усомнились и  наводят дополнительные  справки?  Но
однажды  утром Анвар  Абидович  влетел к  Шубарину  довольный, с  улыбкой, и
радостно сказал:
     -- Сегодня вечером вы званы на виллу президента банка, где дается прием
для узкого  круга  людей,  поздравляю! -- А  когда  они остались  наедине  с
Артуром  Александровичем,  добавил: -- Там-то  и  произойдет встреча,  из-за
которой и вы, и я оказались тут. -- И заключил устало: -- Наконец-то, а я уж
стал переживать, подумал, что они изменили свои планы.
     -- Вы  будете присутствовать на приеме? -- спросил Шубарин, просчитывая
свои варианты.
     -- Нет, конечно.  Я всего лишь посредник, а точнее -- заложник, главная
фигура -- вы.
     Вилла  находилась  далеко  за  городом,  и  за ними  прислали  машину с
открытым верхом. Шубарин, уже второй день не видевший поблизости Стрельцова,
подумал в долгой дороге, что главные люди могут и  не попасть сегодня  в его
поле зрения. На прием не пригласили даже Анвара Абидовича, не исключено, что
там  не будет  и  тех,  кто вышел на хлопкового Наполеона в  лагере.  В игру
вступил, по  всей видимости,  второй круг  людей, в том числе и он,--  тайна
партийных денег охранялась надежно.
     Вилла  располагалась в большой оливковой роще, и когда Шубарины прибыли
туда  почти  в сумерках, у высокой железной ограды на стоянке уже  оказались
припаркованы  шесть-семь машин, но  гостей,  суда по всему,  еще  ждали.  На
аллеях  зажгли огни, и  гости неторопливо прогуливались по парку.  Президент
банка,  сеньор   Сальварани,  напомнивший   Шубарину  фамилией   знаменитого
итальянского велогонщика,  встречал подъезжающих сам и  тут  же  знакомил  с
теми, кто оказывался поблизости.
     Через  полчаса  всех  попросили  пройти на  сиявшую праздничными огнями
виллу,  сразу за накрытые  столы.  Шубариных  посадили  рядом с  банкиром из
Германии и его супругой,  и Артур Александрович обменялся с ними несколькими
фразами на немецком. Всего за  столом оказалось двенадцать пар и трое мужчин
без  дам. Все время ужина,  пока  шел живой, интересный  разговор,  Шубарин,
вглядываясь в лица окружающих его  людей,  думал, кто же из  них уполномочен
говорить  с  ним,  ведь  среди  гостей он  один был  русским. Тут,  конечно,
обольщаться не следовало,  ведь,  как говорил Анвар Абидович, за  партийными
деньгами  из бывшего  СССР стоят, к сожалению,  в  основном подданные других
стран.  Больше всех, по  предположению  Шубарина, на назначивших ему встречу
подходили трое  мужчин без дам. Они и сидели рядом, и по тому, как общались,
видно  было, что знали друг друга  давно,  хотя большинство  гостей виделись
впервые, об этом и сеньор Сальварани в своей приветственной речи отметил.
     Шумный прием катился к концу, и Шубарин уже смирился с тем, что встреча
не состоится и на этот  раз, как в перерыве  между тостами  служащий  банка,
встречавший их в аэропорту, отведя Артура Александровича в сторону, сказал:
     -- С вами хотят переговорить наедине. Пожалуйста, поднимитесь на второй
этаж, в каминный зал.
     "Наконец-то!"  --  обрадовался  Шубарин и,  оставив жену  на  попечение
немецкой пары, с которыми сблизился за вечер, поспешил наверх.
     На втором этаже он ткнулся в одну  дверь, потом в другую, и лишь третья
оказалась  нужной.  В  каминном  зале с  высокими  потолками  горели  только
приглушенные  огни напольных  светильников,  и он не сразу увидел  в глубине
комнаты  небольшой  стол, за которым  в  высоких кожаных креслах сидели трое
мужчин, о чем-то оживленно беседуя. Толстый ворс ковра скрадывал шаги, и они
могли не слышать, как он вошел,-- двери тут  тоже отворялись  без привычного
скрипа и грохота. Как только он подошел к столу, все трое дружно поднялись и
поприветствовали по-русски:
     -- Добрый вечер,  Артур Александрович,  мы рады вас видеть,-- и  каждый
обменялся с ним рукопожатием.
     Заняв  предложенное место, Шубарин  внимательнее  оглядел  сидевших  за
столом и еще раз убедился,  что никого из них  на приеме не было и он до сих
пор  их никогда не  видел.  Собравшиеся  в каминном зале стали расспрашивать
Артура Александровича о том, доволен ли он поездкой,  завел ли нужные связи,
полезной ли оказалась встреча  в деловом плане. На  все  эти вопросы Шубарин
ответил положительно и  поблагодарил за предоставленную возможность напрямую
познакомиться с известными банкирскими домами Европы.
     --  Это в наших интересах, -- коротко ответил  за всех  седеющий брюнет
лет сорока  пяти в светлом  двубортном костюме, в лацкане которого кокетливо
алела  роза  из  сада  сеньора  Сальварани,   ему   наверняка   принадлежала
главенствующая роль в компании, как успел заметить Шубарин.
     Потом  на  Шубарина  посыпался шквал  вопросов  по  его  банку,  причем
чувствовалось, что все трое  прекрасно  ориентировались в финансовых  делах,
были профессионалами. Артур Александрович  ожидал такого разговора  и  почти
все вопросы предугадал, готовясь к встрече.  Задали и несколько неожиданных,
но он  и  на них ответил четко.  Потом  вдруг прозвучало несколько  вопросов
личного  характера,  например, не  желает ли он  перебраться на Запад,  зная
языки  и имея  немало довольно богатых  друзей,  живущих  ныне  в  Европе  и
Америке,  обязанных  ему в  прошлом, и напомнили  про Гвидо Лежаву.  На  что
Шубарин  заметил,  что  даже в застойные годы бывал на  Западе с семьей,  но
остаться -- мысли такой никогда не приходило и что позже, когда находился на
стажировке в Германии, ему предлагали место в одном крупном банке, экспертом
по  России,  и  сулили  такие  условия,  от  которых  даже  у  банкира могла
закружиться  голова,  но  он отказался.  Напоследок  спросили:  как  к  нему
относятся сегодня в высших эшелонах власти? Шубарин ответил, что  его проект
экономических  и финансовых реформ на переходный  период для республики  еще
два  года назад рассматривали на  очередной сессии Верховного Совета, что он
без особых хлопот  получил лицензию на открытие банка, и  помещение выделили
ему,    представляющее    архитектурную    ценность,    --   бывшее   здание
"Русско-Азиатского банка".
     Подытоживая беседу, человек с розой в петлице сказал:
     -- Мы не ошиблись  в вас, и ваш банк представляет для  нас  интерес, мы
будем сотрудничать... Но когда мы впервые вышли  на  вашего бывшего патрона,
находящегося  ныне в заключении, в стране была другая ситуация, наш разговор
происходил   до   объявления   Узбекистаном   суверенитета.   Нестабильность
политической обстановки на всей территории бывшего СССР заставила нас искать
новые пути, менять готовые планы. Для тех сумм, которые мы готовы были уже в
следующем  месяце перегнать  к вам из Италии  и Германии, неожиданно нашелся
новый адрес с абсолютной гарантией.  Все решилось буквально на днях, на этой
неделе, оттого и на встречу  мы опоздали, только сегодня прибыли в Милан.  У
нас от вас, Артур Александрович, секретов  нет:  новые адреса -- это Куба  и
Северная Корея, и мы, для начала, переводим деньги туда. Существует правило:
не складывать все яйца в одну корзину, ему мы и будем  следовать. Работайте,
набирайте мощь и  авторитет,  и ваш  час  настанет, мы  объявимся снова,  не
предупреждая, верим  -- вы  наш человек. А за  то, что пошли  навстречу нам,
партии,  спасибо. --  И они дружно  поднялись,  давая понять, что  аудиенция
закончилась.
     Возвращались Шубарины домой опять же через Германию, на этом настоял их
новый знакомый, немецкий банкир из Дюссельдорфа,-- только из-за этой встречи
поездку  в  Милан можно было считать удачной. Как банкир он много выиграл от
знакомства  с  коллегами,  теперь   он  мог  напрямую  обращаться  к  десяти
президентам крупных банков в Европе, чьи визитки увозил с собой. Шубарин уже
договорился с  немецким  коллегой,  что  сразу  по  возвращении  пришлет  на
стажировку в  Дюссельдорф пятерых  служащих из своего  банка. И все коллеги,
без исключения, проявили интерес к его банку, к сотрудничеству с ним, как же
тут  считать  поездку неудавшейся. Но главными  для Артура Александровича на
сегодня  были  только  деньги партии, он  заразился  этой идеей,  и  ему так
хотелось  быстрого результата,  ведь он  втянул  в  эту  авантюру  прокурора
Камалова  и генерала  Саматова. Где-то  в глубине  души  он лелеял еще  одну
надежду  -- вырвать из лагеря  Анвара Абидовича.  В  Ташкенте  он опекал его
сыновей и  обещал  им перед отъездом  в  Италию, что  скоро  отец  будет  на
свободе.  Не  удалось  и  это.  Результаты встречи  в  Милане  больше  всего
расстроили  Анвара Абидовича,  дожидавшегося до  глубокой  ночи  возвращения
Шубариных с  виллы,  теперь  ему  оставалось  только  ждать,  а  ведь он уже
рассчитывал,  что  через  месяц-другой  покинет  свою опостылевшую  лагерную
каптерку.  В оставшиеся дни в Италии Артур Александрович не встречал нигде и
Стрельцова,  хотя  внимательно  вглядывался  в  людей  и  на прогулках,  и в
ресторане.  Может,  у  него срок командировки кончился, а может, он выполнил
свою программу, ведь его в детали операции не посвящали.
     В день отъезда он долго плескался в овальной ванне из розового мрамора,
больше  похожей  на мини-бассейн, подводил  итоги и  отметил, что обе  цели,
поставленные им  дома,  слишком велики  и значительны, чтобы реализоваться с
первого захода, эта мысль несколько успокоила его. Главное,  теперь он точно
знал, что партийные деньги есть и их немало.
     Из-за непредвиденной задержки в Дюссельдорфе Шубарин вернулся в Ташкент
чуть позже, чем планировал. Самолет прилетел глубокой ночью, но утром он уже
был в  банке. Он часто звонил из Италии на  работу и знал, какие  дела  ждут
дома, многие из них  требовали его личного участия. Первым делом он проверил
автоответчик  своего  телефона  и  убедился,  что  уже  три дня  подряд  ему
названивает незнакомец,  с которым  они  договорились  встретиться сразу  по
возвращении.  Значит,  клиент  из  Германии  прибыл, довольно  потирая руки,
улыбнулся  Шубарин,  уж  очень  он  желал форсировать хоть  эту  операцию  с
деньгами преступного мира.  Во второй половине  дня  он хотел  созвониться с
Камаловым и  договориться  о  встрече, чтобы рассказать  ему  о  поездке,  и
новость о том, что люди Талиба прибыли из Германии, оказалась бы кстати.
     Незадолго  до  обеда  раздался  телефонный  звонок.  Звонил  тот  самый
человек, встречи  с  которым  он  так  жаждал.  Незнакомец  приветствовал  с
возвращением  домой, поинтересовался, какие из банкирских  домов Европы были
представлены на  торжествах, чем подтвердил, что банковское дело знакомо ему
не понаслышке и он знает, что творится в финансовом мире не только у нас, но
и за кордоном. Затем он плавно перешел к делу и сказал, что звонит четвертый
день  подряд,  что человек  из Германии прибыл к  назначенному сроку и очень
нервничает, ибо завтра он позарез должен быть в Гамбурге.
     --  Ну,  мы сегодня  и  решим  все  дела, а  на Гамбург  у  нас  теперь
ежедневный рейс,-- успокоил Артур Александрович.
     На другом конце провода предложили:
     -- Прекрасно. Сейчас время обеденного перерыва.  Не возражаете, если мы
встретимся и пообедаем в "Лидо", на вашей территории, говорят, этот ресторан
принадлежит вам? Заодно и гостя обрадуем, он в восторге от узбекской кухни и
счастлив, что мы вытащили его в Ташкент, а не в Милан, как я предлагал. Если
вас устраивает  время  и место, через час встречаемся  в "Лидо",--  заключил
вдруг незнакомец, несколько убаюкав внимание Шубарина.
     От неожиданности Артур Александрович только и нашелся, что спросить:
     -- А сколько вас будет?
     -- Трое. Но вы можете захватить с собой кого хотите.
     --  Нет,  я  буду  один, -- ответил  Шубарин  и откладывать, переносить
встречу не стал: и  немец  спешил домой, да  и к  Камалову хотелось прийти с
реальным результатом.
     Отдав кое-какие  распоряжения по банку,  подписав  бумаги, он  позвонил
прокурору, чтобы сообщить, что прибыл и что через  час встречается с Талибом
и его людьми в  ресторане "Лидо", но  "москвича"  на  месте не оказалось. На
встречу он решил ехать  с Коста, но когда  попросил вызвать его наверх, того
тоже  не было на месте,-- поехал в аэропорт добывать  авиабензин, "Мазерати"
требовала  топлива  высокого качества.  Предупредив  людей на  входе,  чтобы
Коста,  как  только  появится,  подъехал   к  "Лидо",  Артур   Александрович
отправился на встречу с незнакомцем.
     В "Лидо" он  не был  больше года, в последний раз отмечал тут свой день
рождения перед отъездом  на  стажировку в Германию. Собираясь в ресторан, он
решил сообщить Наргиз и Икраму Махмудовичу, что намерен уступить им свой пай
в "Лидо", чтобы они стали полновластными хозяевами престижного заведения. На
территории ресторана  он  заметил  изменения --  появилась  платная,  хорошо
оборудованная  автостоянка,  наверняка, как  и большинство  их  в  Ташкенте,
контролируемая  мафией.  Артур  Александрович не стал  въезжать  во двор,  а
оставил "Мазерати" на стоянке.
     Швейцар  на входе не был знаком Шубарину, как не был знаком ему и новый
метрдотель,  любезно  встретивший  его  у  лестницы.  Как  стремительно  все
меняется, подумал Артур  Александрович, отмечая  и  новый интерьер, и  новые
занавески,  а  главное  --  новых  людей,  сновавших  взад  и  вперед  и  не
признававших его. Когда он поднялся на второй этаж, его уже поджидал Талиб в
золотистом дакроновом костюме, при бабочке,  в белых  штиблетах -- ну  прямо
эстрадная  звезда.  Он любезно  поздоровался  с Артуром Александровичем,  по
восточному  ритуалу  расспросил  о житье-бытье  и широким  жестом показал  в
сторону закрытой кабины, где их ждали.
     Шубарин,  сказав,  что  подойдет  туда  минут через пять,  направился в
кабинет  Наргиз,  надеясь  встретить  там  и  Икрама Махмудовича,  с которым
некогда  начинал  в  Лас-Вегасе.  Но никого  из них  он не нашел. В приемной
исправно  работал огромный телевизор  "Шарп",  его подарок на день  рождения
Наргиз, новая секретарша тоже не знала его, и  он не стал ей представляться,
почему-то пришла в голову неожиданная поэтическая строка:
     Я никому здесь не знаком,
     А те, что помнили, давно забыли.
     В  кабинете за щедро  накрытым столом Артура  Александровича дожидались
трое  мужчин: Талиба  он знал в  лицо, полноватого,  лысеющего  блондина лет
тридцати  пяти он отгадал по голосу, а  третий,  высокий, накачанный парень,
смахивающий на  отставного  регбиста, выходит, был немцем.  Талиб представил
обоих: человек, говоривший с ним по телефону, назвался Станиславом, а  немец
-- Юрой, и объяснил, что восемь лет назад эмигрировал из Актюбинска. Судя по
небольшой наколке между большим и указательным пальцами, в молодости он имел
судимость за хулиганство. Разлили шампанское и выпили за знакомство и начало
делового  сотрудничества.  Закусывая, стали  обговаривать  условия сделки, и
опять,  как в Милане, на Артура Александровича посыпались  вопросы,  которые
задавал  в  основном лысеющий  блондин Станислав. Время от времени  вставлял
свой вопрос  и  немец  Юра, он тоже был в курсе дела, но почему-то намеренно
уступал  инициативу  толстяку. Молчал  лишь  Талиб.  Шубарин еще  тогда, при
первой встрече  на  стадионе в Мюнхене, понял, что  тот всего лишь связной и
представляет уголовный мир в чистом виде.
     В этой кабине, с окном,  выходящим во двор, Артур Александрович сиживал
не раз, особенно любил ее Сенатор, ее и называли прежде сухробовской. "Ведал
ли  об этом Талиб или он избрал ее  случайно?"  -- мелькнула почему-то вдруг
мысль и тут же пропала. Немец задал главный вопрос -- он касался процента за
отмывание. После поездки в Милан, где Шубарин окольными путями и из судебных
хроник узнал цену таких сделок в Европе, он решил не уступать, потому сказал
твердо  --  треть  суммы.  Как тут  взвились  его  сотрапезники!  Даже долго
молчавший  Талиб  наконец заговорил,  видимо,  они хотели  привлечь капиталы
преступного  мира в Азию низким  процентом. После некоторых препирательств и
взаимных уступок  сошлись  на  четверти.  Да  и  четверть от  суммы, которую
Юра-немец  обещал  перевести  через  три  дня,  была  огромной.  Толстяк  не
удержался, достал карманный калькулятор,  тут же подсчитал. Цифра в свободно
конвертируемой  валюте  впечатляла,  даже  не  перемноженная на  дикий  курс
обесценивающегося рубля.  Артур Александрович  увидел, как жадно  блеснули и
забегали вороватые глазки  Талиба,  наверное, он  подумал, как выгодно иметь
банк -- раз-два, и миллионы твои,-- он получал наглядный  урок, как делаются
деньги.
     Но Талиба в этот момент волновало  совсем  другое. Юра-немец  предложил
открыть еще одну бутылку шампанского, чтобы обмыть главный пункт соглашения,
и  в этот  момент  в кабину неслышно вошел  официант с подносом, на  котором
стоял обыкновенный сифон для  газированной воды. Встав за спиной Талиба,  он
склонил сифон над  его стаканом, словно намеревался налить шипучки,  и вдруг
могучая   струя   нервно-паралитического   газа   ударила   в   лицо  Артура
Александровича,  сидевшего  за   столом  напротив,  и  он,  не   успев  даже
вскрикнуть, тихо  сполз со стула на  мягкий  ворс ковра. Откуда-то появилось
большое покрывало, и сотрапезники  в мгновение ока  закатали в него банкира,
обвязав  припасенными альпинистскими веревками, уже  побывавшими в  деле  во
время последнего покушения  на прокурора Камалова. Затем  аккуратно спустили
тюк в  распахнутое  окно,  прямо на  высокую  крышу японского джипа  "Ниссан
патруль", оттуда другие люди тотчас  перенесли его в салон, и машина рванула
в сторону Луначарского шоссе, на днях переименованного в улицу Тамерлана.


     В последнее время Газанфар Рустамов сильно разочаровался в своей работе
в прокуратуре  республики:  надоели вечные  командировки, бунты и  побеги из
тюрем, каждая поездка в зону становилась рискованной. Исчез весомый приварок
за работу "почтальоном", теперь и в зону, и из зоны носили все кому не лень,
кто ж  сегодня  станет  отстегивать  тыщи,  да и тыщи нынче  перестали  быть
деньгами.  Раньше,  до  перестройки,  сама  зарплата  в  прокуратуре  что-то
значила, а теперь, по сравнению с  некоторыми заработками, даже на заводах и
фабриках, стала  похожа на пособие по безработице, а требования,  особенно с
приходом  Камалова,  резко повысились, тот сам  работал сутками и от  других
требовал  предельной отдачи.  Газанфар решил уйти из  этого  ведомства, пока
Сенатор с Миршабом не довели до беды или не поймал его кто-нибудь с поличным
в  прокуратуре, а  работая  там,  он не мог  отказать "сиамским  близнецам",
слишком глубоко сидел у них на крючке, хотя понимал, что и они у него тоже в
руках,  он  про  них  знал  такое!..  Но  "сдать"   их  он,  наверное,  сам,
добровольно, никогда не решился бы -- у них руки длинные, вон и до Парсегяна
в подвалах КГБ  добрались!  В эти  же  дни осенила и другая,  более страшная
мысль -- что он, зная столь много, представляет реальную угрозу для Сенатора
с Миршабом,  и  заподозри  они  его  в чем  или  хотя  бы испугайся подобной
перспективы,  просто-напросто  уберут  его,  и  делу  конец.  Ведь  война  с
прокурором  Камаловым  не  кончилась,  зачем  же ему  давать в  руки  такого
свидетеля? От неожиданного поворота рассуждений ему  стало страшно --  нужно
было бежать из прокуратуры, и как можно скорее. Особенно сейчас, когда узнал
еще  одну  опасную  для   себя  тайну,  --  что  Сенатор  с  Миршабом  хотят
расправиться с  Шубариным  руками Талиба.  Нет,  работая  в прокуратуре,  он
только наживал  себе врагов  с каждым  днем. С  его юридическим опытом  и со
связями можно устроиться  в какую-нибудь частную  фирму, коих  и  в Ташкенте
расплодилось без числа, тогда и Сенатор сразу отстанет, и заработок будет во
много раз больше.
     Рабочий день близился  к концу, на  него напала такая  тоска, что вдруг
захотелось  где-нибудь   посидеть,   выпить,  отметить  мудрое   решение  --
расстаться с опасной  прокуратурой.  Как  и большинство  южан,  Газанфар был
человек  эмоциональный, нетерпеливый, не  особо  раздумывая, он набрал номер
Татьяны Шиловой и пригласил ее сразу после работы в ресторан.
     -- В  "Лидо"? --  радостно  спросила Шилова,--  как  раз сегодня  утром
Камалов  предупредил  ее,  что  наступили  ответственные  дни  и  желательно
находиться поближе к Газанфару.
     -- Я тоже  давно не  был в  "Лидо".  Как там вкусно  начиняют перепелок
свежей  бараньей печенкой  -- объеденье! --  сразу  загорелся  Рустамов.  --
Решено,  идем  ужинать  в  "Лидо".  Я  сейчас  же  закажу  столик  у  Икрама
Махмудовича, вечером  к  ним без  записи не  прорваться,  и насчет перепелок
обговорю...
     Положив трубку, он посмотрел  на часы.  До конца работы оставался целый
час,  и  он  начал  рыться  в письменном столе,  шкафу и вдруг  минут  через
пятнадцать поймал себя на мысли, что отбирает  бумаги так,  словно завтра же
освобождает кабинет  и навсегда покидает прокуратуру, где проработал столько
лет. Эта мысль приободрила, и он  с усердием стал складывать  в угол бумаги,
которые  следовало  сжечь. Он  делал  это  так рьяно, что  забыл про  время.
Оторвал  его от  дел  неожиданный звонок.  Звонил Талиб,  прежде никогда  не
беспокоивший его на службе.
     -- Очень хорошо, что застал тебя на работе,  -- сразу  заговорил Талиб.
--  Тут сложились  неожиданные обстоятельства, и Японец  оказался  у меня  в
руках. Опасения  твоих дружков подтвердились. Но в последний  момент мы  тут
решили,  зачем  нам всю  ответственность брать на  себя,  за  Японцем  стоят
серьезные люди, вместе будет  легче отбиваться. Найди  Сенатора и Миршаба  и
передай, чтобы они сегодня, когда стемнеет, приехали ко мне, но не в Рабочий
городок,  а  в  Келес, я там загородный дом  построил.  Запиши  адрес: улица
Восточная,  13. Если  заплутают,  пусть к чайхане  завернут, она до глубокой
ночи  работает,  там подскажут, как к дому Талиба подъехать. Время конкретно
не  оговариваю,  но  ты  должен  поднять  их  хоть  с  постели  и  доставить
обязательно.
     -- Почему доставить?!  --  чуть не завизжал  в испуге Газанфар, нервы у
него были на пределе.
     -- Успокойся, я  оговорился, твое дело  сказать, они  сами примчатся, у
них есть интерес, я чую, -- и разговор оборвался.
     "А если бы телефон был на прослушке?" --  с  ужасом подумал Газанфар  и
достал  из сейфа прослушивающее устройство "Сони",  чтобы  забрать  домой,--
больше он в  прокуратуре не  работает  и никого прослушивать не  собирается.
Последнее, что будет  связывать его с "сиамскими близнецами", -- приглашение
Талиба на встречу в Келесе. Уже пора было спускаться  вниз, заводить машину,
но  он  задержался,  хотел  избавиться  от  неприятного  поручения. Позвонил
Сенатору  --  того  не  оказалось   дома,  набрал  номер   Миршаба  --  тот,
оказывается, отбыл на совещание  в  Министерство юстиции и  сегодня  уже  не
вернется.
     "Что  ж,  позвоню из "Лидо", -- решил Газанфар  и, захватив  бумажку  с
адресом в Келесе, быстро сбежал вниз. Татьяна поджидала его возле машины.
     Когда через полчаса  они  оказались  в  "Лидо", предупрежденный Икрамом
Махмудовичем  метрдотель  провел  их в  дальний  угол  зала  за  двухместный
столик,--  кабины сегодня, и  большие,  и  малые, и  банкетные  --  все были
заняты. "По  какому поводу? --  подумал Газанфар, но  тут же нашел ответ: --
Пятница, самый загульный день в больших городах".
     Плохое настроение, накипевшее среди дня, не  покидало  Газанфара, и  он
предлагал тост за тостом. Татьяна не сдерживала, чувствовала, что  Рустамова
мучает  какая-то  проблема, но  затронуть  ее  трезвым он не  решался. Когда
принесли долгожданных перепелок, Газанфар вместо тоста вдруг объявил:
     -- Татьяна, я решил оставить прокуратуру.
     -- Почему? Зачем? -- не показывая особого интереса, спросила Шилова.
     -- Устал. Запутался. Заврался.  Да разве это сейчас  работа! Ты ведь не
знаешь, что значило  раньше служить  в прокуратуре республики!  -- ответил с
пафосом Газанфар и, безнадежно  махнув рукой, как несмышленышу, выпил залпом
очередную рюмку коньяка.
     --  Ты  хорошо подумай, может, все и образуется, -- по-женски участливо
произнесла Татьяна, -- такие дела сгоряча не делаются...
     В этот момент у  столика возник официант: он с улыбкой  поставил  перед
ними две бутылки французского шампанского.
     -- Что же ты такое шампанское сразу не принес?! -- взвился Рустамов.
     -- Это подарок. Прислали ваши друзья, они нагрянули часом раньше, гудят
по-черному.  Так  они позвонили  в  валютный  магазин,  он тут  рядом, через
площадь, оттуда три ящика привезли.
     -- Что-то я не видел в зале знакомых, -- удивился Газанфар.
     --  Они в большом  банкетном  зале пируют,  а Сухроб Ахмедович  выходил
звонить, вас и увидел. Презент вам от него.
     -- С кем он так широко гуляет и кто так валютой швыряется?
     -- Это хан Акмаль пирует, возвращение на свободу отмечает. Там желающих
за него заплатить много, да вы их всех знаете, а  Сухроб Ахмедович с Салимом
Хасановичем, как я понял, приглашены в гости.
     --  И  этот здесь?  -- изумился Газанфар и  пьяно рассмеялся. --  А мне
сказали, что он на совещании в Минюсте. Передай Сухробу спасибо и еще: пусть
не  уходит,  не встретившись со мной, у меня к нему есть  важное дело,  а то
любит он по-английски исчезнуть, особенно когда уже счет выписывают...
     В  зале  загремела  музыка,  и  самые нетерпеливые  сорвались  с  мест.
Ресторан  дошел до  кондиции -- так  любил выражаться его старший метрдотель
Икрам Махмудович, как никто другой, тонко чувствующий публику.
     Газанфар попытался открыть  новую  бутылку, но Татьяна  остановила его,
сказала: давай потанцуем. Она видела,  как  Рустамов быстро  пьянеет,  кроме
того, ей хотелось увидеть, кто же так щедро отмечает возвращение хана Акмаля
из тюрьмы, большой банкетный зал как раз находился рядом с эстрадой. Оркестр
играл почти без пауз, и за три танца подряд Татьяне удалось увидеть кое-кого
из сановных лиц, входивших  и выходивших из банкетного зала. Были  среди них
не  последние  люди  из  Верховного  суда,  Министерства  юстиции  и  Совета
Министров республики, о них следовало доложить прокурору Камалову, он должен
знать, на кого из нынешних власть имущих людей опирается хан Акмаль.
     Шилова много слышала про легендарного хана Акмаля, и  ей было интересно
увидеть  вблизи, каков  он,  оставивший с  носом  и хваленое  КГБ, и могучую
Прокуратуру  СССР с ее умнейшими следователями, не  вернувший казне и рубля,
когда  у  каких-то  завмагов   сплошь  и  рядом   изымали   миллионы  еще  в
доперестроечных  рублях!  Но  ей  не  повезло, хан  Акмаль  ни  танцами,  ни
танцующими не интересовался  и свое тронное место во главе огромного, богато
накрытого  стола не покидал весь вечер -- уж очень сладко  было  выслушивать
тост  за тостом о себе,  о  своем  мужестве, мудрости.  Какие тут могут быть
перекуры,  если к тому  же учесть, что  славили аксайского Креза  не рядовые
граждане.
     Вернулись   за   стол  передохнуть  и  открыли   бутылку   французского
шампанского. Татьяна делала вид,  что ей сегодня  безумно хочется танцевать,
она все-таки желала запечатлеть в памяти побольше гостей  хана Акмаля. Когда
они допили  первую  бутылку,  приятный мужской  голос  из-за  спины  Татьяны
любезно спросил:
     -- Ну как шампанское?
     --  Спасибо,  Сухроб  Ахмедович,  замечательное!  --  как-то  суетливо,
подобострастно, трезвея на глазах, ответил вскочивший Газанфар.
     -- Я не буду вам мешать, но бокал шампанского за  приятный вечер с вами
выпью,  --   добродушно  сказал   Сенатор,  присаживаясь  на  стул,  любезно
подставленный официантом.
     Сухроб  Ахмедович уверенно, как  хозяин,  взял со стола вторую бутылку.
Пока он снимал ножом сломавшуюся проволоку на пробке, Татьяна склонилась под
столом, над туфелькой, чтобы поправить сбившиеся в  танце  подследники, и  в
этот момент Газанфар тихо сказал по-узбекски:
     -- Сухроб-ака, у  меня важное  сообщение. Звонил Талиб  и передал,  что
Японец у  него  в  руках  и  что  какие-то ваши  опасения  подтвердились. Он
обязательно просил заехать к нему сегодня ночью, вот адрес... --  И,  достав
записку, он торопливо сунул ее в карман пиджака Сенатора.
     --  Мог бы и наедине  сказать, -- недовольно заметил  Сухроб  Ахмедович
тоже  по-узбекски  и  тут  же радостно произнес  по-русски:  -- Подставляйте
бокалы!
     Татьяна,  слышавшая  всю беседу,  подняла  лицо  к  своим кавалерам  и,
мельком обронив "извините", подыграла Сенатору, с восторгом произнеся:
     -- Как приятно пить настоящее шампанское!
     Как только Сенатор ушел, Татьяна, пытаясь перевести разговор на Сухроба
Ахмедовича, сказала мечтательно:
     -- Какой приятный и умный человек этот  Акрамходжаев! Мы в институте, в
перестройку, зачитывались его знаменитыми статьями. Я рада,  что у вас такие
друзья, ведь не каждому он присылает подобные презенты.  -- И добавила после
паузы: --  А может, лучше  с ним посоветоваться, уходить вам из  прокуратуры
или нет?..
     Но Газанфар вдруг ответил:
     -- Да, наверное, не каждому, я ведь  его давно знаю, но  советоваться с
ним не буду, у нас разные пути.
     -- Почему разные? Он --  юрист, вы -- юрист, -- старалась втянуть она в
разговор Газанфара, но тот вдруг улыбнулся трезвой улыбкой и предложил:
     -- Давай лучше потанцуем,  ты же  хотела,  а серьезный разговор оставим
для другого раза. А что касается Сенатора, запомни, он далеко  метит, мы для
него всего лишь пешки, или, как говорят коммунисты, -- винтики...
     На  танцевальной  площадке  перед  банкетным  залом   теперь  творилось
невероятное,  публика, действительно дошедшая  до кондиции, с  остервенением
бросалась  в  пляс.  Высокие двери  зала, где гулял  хан Акмаль,  то и  дело
открывались и закрывались, но Татьяна из-за плотной  стены  танцующих вокруг
людей не смогла увидеть на этот раз никого и потеряла интерес к  танцам. Как
только  она  вернулась  на место, ее словно  обожгло -- вспомнила  разговор,
услышанный за  столом:  "Обязательно приезжайте сегодня ночью, Талиб сказал,
что  ваши  подозрения  в  отношении  Японца оправдались..." За  окном стояли
густые  летние  сумерки,  и   она  поняла,  что  такую  информацию  до  утра
откладывать не следует -- нужно срочно связаться с прокурором Камаловым.
     Она тут же встала и смущенно сказала Газанфару:
     -- Мне нужно выйти на минутку...
     -- Куда? -- вдруг слишком строго спросил Рустамов.
     Татьяна нашла в себе силы кокетливо улыбнуться и капризно ответить:
     -- Я сегодня выпила столько шампанского...
     Газанфар наконец-то понял и, рассмеявшись, махнул рукой -- мол, иди.
     Уходя  с  работы,  Таня позвонила домой, чтобы  предупредить  мать, что
сегодня задержится,  но той не оказалось дома,  и она собиралась сделать это
из  ресторана.  Поэтому,  когда поднималась  с  Газанфаром  на второй  этаж,
высматривала телефон-автомат, но так и не обнаружила его.
     Нынче  содержание телефонного  аппарата обходится дорого, и большинство
заведений избавляется от лишних затрат, но в таком престижном ресторане, как
"Лидо", телефон должен был быть обязательно.
     Встретив   в  безлюдном   холле  официанта   с   подносом,  уставленным
коктейлями, поднимавшегося из бара первого этажа, она спросила:
     -- Где у вас тут телефон?
     На что тот, подтверждая ее мысли, словоохотливо пояснил:
     --  Раньше два автомата стояли внизу, и  два тут,  в  холле, но  теперь
осталась одна кабина, о ней знают лишь завсегдатаи.  Пройдите в конец холла,
сразу за  колоннами приемная директрисы, в трех  метрах от ее  двери в стену
встроена кабина такого же цвета мореного дуба, что  и обшивка вокруг, оттого
и незаметная.
     Поблагодарив любезного официанта, она направилась в  сторону  приемной,
ей  казалось, что  в безмолвном холле на вощеном паркете  ее каблучки цокали
слишком громко.
     В приемной как раз  находился Сенатор, он звонил со служебного телефона
домой, предупреждал, чтобы  не ждали к ужину и  что  сегодня  вообще приедет
поздно. Для  него было ясно, что  хитрый Талиб затеял  официальную  разборку
вместе  с "авторитетами", чтобы "законно" приговорить  к смерти  Шубарина, а
такие дела скоро не решаются. Он уже собирался закрыть кабинет и вернуться в
банкетный зал,  как вдруг услышал в  тишине холла дробное цоканье каблучков,
кто-то явно  спешил.  Он подумал,  что  это  Наргиз приехала, и выглянул  за
дверь. Из-за колонны он увидел девушку Газанфара, которая с тревогой в  лице
решительно направлялась в  его сторону, но он  понял,  что она торопилась  к
телефону. Рустамова поблизости не было.
     Как всегда,  профессиональное  любопытство взяло  верх --  кому звонит,
зачем звонит? И он, тихо  прикрыв дверь, прошел в конец просторной приемной,
где в закутке, за платяным шкафом, за обшивкой перегородки висели телефонные
провода из  кабины. Отсюда  легко прослушивались  разговоры,--  задумал этот
трюк   любвеобильный   сердцеед,  главный   администратор  ресторана   Икрам
Махмудович, подслушивавший своих любовниц. Девушка, с которой он любезно пил
шампанское всего  полчаса  назад,  быстро набрала  номер, и мужской голос на
другом конце провода по-служебному, четко ответил:
     -- Слушаю вас.
     --  Это   Татьяна  Шилова   из  отдела  по  борьбе   с  организованной,
преступностью, пожалуйста, соедините с Хуршидом Азизовичем,-- попросила  она
взволнованно.
     --  Не  могу.  У  него  генерал  Саматов  из  КГБ,--  ответил  помощник
прокурора.
     -- Все равно доложите, дело не терпит отлагательств, передайте, что это
касается Японца. Завтра может быть поздно.
     -- Хорошо, я попробую, --  ответили из прокуратуры, и было слышно,  как
помощник, положив трубку на стол, направился в кабинет.
     Сенатору  было ясно, о чем она хочет  доложить, и в  тот  момент, когда
Камалов произнес: "Я слушаю вас", он разъединил тонкие телефонные провода.
     Напрасно  Татьяна  еще минут  пять пыталась дозвониться в  прокуратуру,
связь прервалась...


     Прокурор Камалов, положив трубку, сразу почувствовал недоброе и спросил
помощника:
     -- Она не сообщила, по какому поводу звонит?
     -- Речь шла о каком-то  Японце, она  просила  соединить немедленно, ибо
завтра, сказала, может быть поздно...
     Генерал Саматов, еще находившийся в кабинете прокурора, обронил вслух:
     --  Может,  они  что-то  пронюхали?  Стрельцов  доложил,  что  Шубарина
постоянно снимали скрытой камерой какие-то люди, -- и после паузы сокрушенно
добавил: -- Вот что значат наша бедность и наша техническая отсталость, будь
все  телефоны  в  прокуратуре с определителем номера, мы бы без труда узнали
бы, откуда звонила ваша Шилова по поводу Японца.
     Потом, подумав, генерал попросил придвинуть ему спецсвязь -- "вертушку"
и позвонил  к  себе  на  Ленинградскую. Как  только там подняли  трубку,  он
сказал:
     --  Пожалуйста,  на   ближайшие  сорок   восемь   часов   возьмите   на
прослушивание  все телефоны прокурора  Камалова: на работе,  в машине, дома.
Фиксировать  не  только,  с  какого номера звонят, но и устанавливать адреса
звонков.
     Попросив  держать его  в  курсе  событий,  генерал  откланялся. Камалов
задержался на  работе еще час, все надеялся, что  Татьяна прорвется  к  нему
откуда-нибудь звонком, но телефон молчал. Стараясь не занимать свой телефон,
Камалов из соседнего кабинета позвонил Шубарину на работу, в машину -- никто
не  отвечал. Из дома сообщили, что  после обеда он ни разу не звонил.  Тогда
Камалов вспомнил еще один телефон Шубарина, в старой "Волге", он пользовался
им до того,  как появилась у него "Мазерати". Этот ответил. Камалов назвался
и объяснил, что разыскивает  Артура Александровича. Человек, представившийся
именем  Коста, сказал,  что  все  послеобеденное  время  находился в поисках
авиабензина для "Мазерати" и только  в конце рабочего дня появился в  банке,
где  ему велели  подъехать  к  "Лидо".  На  автостоянке  он  нашел сиреневую
"Мазерати", но Артура Александровича нигде не было. Появлялся ли он один или
с  кем-нибудь в  "Лидо" --  в  ресторане никто толком  подтвердить  не  мог.
Попросив Коста держать его в курсе дел, прокурор назвал ему свои телефоны.
     -- Опять  всплыло это  поганое  "Лидо"! --  сказал  в сердцах  Камалов,
положив трубку.
     Для  него  стало очевидно, что  пропал не только Шубарин, но и Татьяна.
Попросив дежурного по приемной переговорить с Шиловой, если та  позвонит,  и
поставить его об этом тут же в известность, прокурор поехал домой. Подъезжая
к Дархану, он обратился к своему шоферу:
     -- Нортухта, чувствую, что  ночь предстоит нам бессонная, поэтому ставь
машину у подъезда, поужинаем, если удастся, вместе и будем ждать телефонного
звонка  хоть  от Артура Александровича,  хоть  от Татьяны, хоть от  Коста, а
может, люди Саматова позвонят. Мне кажется, генерал уже поднял на ноги своих
сотрудников.
     Не успели они приготовить ужин, как в доме раздался  телефонный звонок.
Камалов  метнулся  с  невероятной  скоростью  от  горящей  газовой  плиты  к
подоконнику, на котором стоял аппарат.  В трубке раздалось тяжелое дыхание и
невнятный,  нечленораздельный звук. Прокурор подумал  вначале, что  какой-то
пьяный  мужик  ошибся  номером и хотел уже  положить трубку,  как  вдруг его
озарило, и он крикнул:
     -- Артур, дорогой, говори, говори, я слышу тебя...
     И тут он уловил слабый звук из разбитых губ: "я... я..."
     Прокурор узнал  какие-то оттенки  голоса  Шубарина, хотя назвал его  по
наитию. Видимо, у Шубарина не было сил или возможности говорить, и он слышал
только тяжелое, больное дыхание и снова закричал:
     -- Артур, держись, я буду у тебя через двадцать минут, не клади трубку,
брось ее, я все понял, я в курсе дел...
     И  как  бы подтверждая,  что  его  услышали,  на другом  конце  провода
замолчали, и прокурор уловил какой-то шум, словно звонивший упал.
     Прокурор  кинулся в другую комнату, к другому телефону, и  набрал номер
на Ленинградской.  Он  еще  не  успел  спросить,  как дежурный офицер  сразу
выпалил:
     --  Товарищ   Камалов,   это   тот   самый  адрес,  заброшенный  дом  с
телефоном-автоматом,  откуда   Шубарину  не  раз  звонили,   на  Луначарском
шоссе...-- но прокурор уже кинул трубку.
     -- Быстро вниз,  заводи машину, -- приказал он Нортухте, а сам бросился
вначале к  серванту, откуда  достал  именной  пистолет, а затем  к платяному
шкафу,  вытащил  автомат, оставшийся  со  дня покушения  на  него  на трассе
Коканд-Ленинабад, и кинулся вслед за шофером.
     Включив  на всю  мощь милицейскую сирену,  "Волга"  рванула  в  сторону
Кибрая. Минут через двадцать, выключив сирену и погасив огни, они подъезжали
к  дому, за  которым полковник  Джураев  давно  установил  догляд, но  после
отъезда  Шубарина в Италию никто сюда не наведывался  и никто не пользовался
хитрым  телефоном. Сегодня, видимо, Джураев оплошал,  ослабил  бдительность,
снял наблюдение. Оценив обстановку  во дворе,  подошли к дому. Кругом стояла
тишина,  и ничто не напоминало  засаду. Дверь оказалась крепкой,  из толстой
лиственницы, и на висячем замке. К тому же открывалась наружу, и вышибать ее
пришлось бы долго и шумно.  Нортухта, с автоматом  в руках, показал взглядом
на  окно, его и решили выбить.  В  теплых краях рамы хлипкие,  одинарные, от
удара прикладом  она  вывалилась, и  Камалов  с  Нортухтой нырнули  следом в
оконный  проем. Ворвавшийся  первым  шофер отыскал в темноте  выключатель. В
просторной  захламленной  комнате  с  пустыми  бутылками на неубранном столе
никого не было, и они кинулись в смежную, откуда раздался стон.
     Возле телефона-автомата давнишней конструкции,  помнившего еще пятнашки
пятидесятых годов, прибитого над обшарпанным письменным столом,  чтобы можно
было разговаривать  сидя и делать записи, в  луже  крови почти нагишом лежал
Шубарин.  Следы пыток  изменили  его до неузнаваемости,  но  это  был  Артур
Александрович. Камалов рывком оказался рядом и,  положив  голову Шубарина на
колени, не обращая внимания на кровь, пытался привести его в чувство.
     -- Артур, я здесь... Артур, очнись, рядом я, Камалов...
     Нортухта снова бросился к выбитому окну и вернулся с нашатырным спиртом
из  автомобильной  аптечки.  Камалов  показал  ему  взглядом  на  телефон  с
болтающейся трубкой и сказал:
     -- Срочно  вызови сюда  реанимационную машину, позвони  Саматову, чтобы
приготовили  палату  в госпитале КГБ и собрали консилиум, мы будем там через
полчаса.
     Видимо,  сильный  раствор  нашатыря  подействовал  или  Шубарин  слышал
разговор,  он  вдруг  открыл  заплывшие  в  страшном  кровоподтеке  глаза  и
прошептал:
     -- Спасибо, вы всегда успеваете вовремя...
     Камалов понимал:  пока Шубарин  в  сознании,  надо что-то узнать, чтобы
действовать, и еще раз поднес тампон к лицу пленника.
     -- Где мы просчитались? Почему?
     -- Не просчитались.  Сенатор увидел Стрельцова в аэропорту, -- выдохнул
с трудом меж выбитых зубов Шубарин.
     -- Чего они хотели?
     -- Узнать,  почему Стрельцов следовал за мной и что  меня  связывает  с
вами и с  Саматовым,  а еще их интересовало, почему оказался  в Италии Анвар
Абидович.
     -- Они добились своего?
     -- Нет, вы же  видите,-- тяжело  выдохнул  Шубарин.  -- Я сказал,  что,
может,  КГБ пасет  меня  самого и что не знаю никакого Стрельцова. А  насчет
Анвара  Абидовича  я  сказал,  что  за  его  деньги  устроил тому  миланские
каникулы. Вы переведите срочно его куда-нибудь, иначе они доберутся до него,
а он  пыток  не  выдержит... Я думаю, дело  с  партийными  деньгами  мы  еще
провернем.
     На краю жизни он думал  о бывшем патроне и  не забывал о своем долге. У
Камалова от волнения навернулись на глаза слезы...
     --  Какие  деньги,  Артур, успокойся,  а  Тилляходжаевым мы  сегодня же
займемся, я обещаю. Потерпи, сейчас "скорая" прибудет...
     Чувствуя,  что  Шубарин  пытается  что-то  сказать,  борясь с  уходящим
сознанием, Камалов вновь поднес тампон  с нашатырем. Шубарин вздрогнул, чуть
приподнялся и слабым,  едва  заметным  движением поломанной руки  показал  в
дальний угол.
     -- Там  какую-то  девушку час  назад  привезли, когда  ее  вносили, я и
очнулся, увидел над собой телефон.
     Прокурор,  осторожно подложив под  голову  Артура  Александровича  свой
пиджак, медленно направился  в  угол. Он уже догадывался,  кто эта  девушка.
Когда он откинул  грязное одеяло, увидел лежавшую навзничь  Таню Шилову. Она
была мертва. Он долго, в оцепенении, на время забыв про Шубарина, смотрел на
ее  прекрасное молодое  лицо,  застывшее  словно  в недоумении  -- за что? И
вдруг, сжав кулаки, с надрывом, закричал:
     -- Ну все, гады, оборотни проклятые, теперь судить буду я!..


     Потом  почти  одновременно  подъехали  реанимационная  и   "скорая"  из
госпиталя бывшего КГБ.  Нортухта монтировкой сорвал замок с двери, и Камалов
сначала  вместе с врачами вынес Шубарина, а  затем сам,  один, Татьяну.  Как
только машины уехали, шофер спросил застывшего в прострации прокурора:
     --  Хуршид-ака,  куда  вас  теперь доставить -- к  Саматову,  он просил
заехать   или   позвонить,   или   вначале  в  госпиталь,  определим  Артура
Александровича окончательно?
     -- Ты разве  не  слышал,  как я поклялся  Татьяне? --  ответил  Камалов
непонятно и продолжил: -- Поезжай к моему соседу...
     --  К какому  соседу? --  испуганно  спросил  Нортухта,  решив,  что  с
прокурором случился нервный срыв.
     Камалов понял, отчего вдруг испугался шофер, и пояснил:
     -- К Газанфару. Он через дом от меня живет.  Эта мразь может знать, как
заманили Артура в ловушку, может, и про Татьяну что-то поведает, она ведь за
час до смерти хотела меня о чем-то срочно предупредить.
     Когда подъехали  к престижному кооперативному  дому,  Нортухта,  подняв
глаза  на второй  этаж,  сказал радостно: "Дома..."  -- он  не раз  подвозил
Газанфара с работы.  Поднялись  вместе,  позвонили.  Когда спросили: "Кто?",
Нортухта небрежно ответил: "Свои", -- и дверь распахнулась. Увидев входящего
следом за шофером прокурора, Газанфар кинулся в  комнату,  но Нортухта одним
прыжком настиг его.
     Камалов  в ярости схватил Рустамова  за  грудки и  выпалил,  не в силах
сдержать злость:
     --  Подлец,  из-за твоего  предательства сегодня  убили  человека, и  я
поклялся, что буду сам судить оборотней. Но прежде ты должен мне ответить на
несколько вопросов. Кто выкрал Шубарина?
     -- Талиб,-- мгновенно выдал Газанфар, даже не подумав отпираться.
     -- А кто убил Шилову?
     -- Как убили?! - лицо Газанфара  исказил  неподдельный  ужас. -- Я же с
ней  недавно  расстался,  мы ужинали  в  "Лидо"... --  Рустамов  съежился, и
прокурору стало ясно, что это дело рук не Газанфара.
     -- В "Лидо"? А кто еще сегодня там был? -- спросил в упор Камалов.
     -- Сенатор. Миршаб.
     -- Они еще в ресторане?
     -- Нет, я думаю, сейчас они  у Талиба, в загородном доме, ночью большой
сходняк, решают, что делать с Японцем.
     -- Адрес?
     --  Не помню. Записку с  адресом я отдал  Сенатору в ресторане,  но это
точно в  Келесе. Талиб мне по  телефону сказал -- если  не найдете  мой дом,
спросите в чайхане, там, мол, любой подскажет.
     Камалов переглянулся с водителем и приказал хозяину дома:
     -- Ты пойдешь с нами.
     -- Нет, только не в Келес! -- забился в истерике Газанфар.
     -- А мы тебя туда и не собираемся везти, -- отрезал грубо Камалов.
     Он пошел к двери,  Нортухта  следом  повел Рустамова. Когда  подошли  к
машине, Камалов велел:
     -- Отвези его к Саматову, он ведь ждет от нас вестей, а  я пойду домой,
с меня на сегодня хватит. Завтра займемся и Талибом, и Сенатором, и Миршабом
тоже... -- Подав на прощание руку Нортухте, он долго не выпускал его ладонь,
словно хотел что-то сказать, но потом вдруг обнял его и произнес: -- Прощай,
ты хороший парень, Нортухта.
     Достав  из  кабины автомат,  не таясь,  темной  аллеей, через дворы, он
пошел к себе...
     Растроганный шофер долго  глядел ему вслед,  а затем тронул машину, где
съежился на заднем сидении Газанфар.
     ...Дома прокурор принял душ,  словно  смыл  с  себя грязь долгого  дня,
побрился,  надел свежую сорочку и спортивный костюм. Потом быстро набрал 062
и заказал такси, на вопрос: "Когда?" ответил: "Сейчас же",-- и назвал адрес.
Порывшись  в   платяном  шкафу,  достал  бронежилет,  оставшийся  у  него  с
ферганских событий,  взял  дополнительный  рожок с патронами к автомату. Все
это  он  уложил  в большую теннисную  сумку, которой ни разу не  пользовался
после  Вашингтона.  Пистолет  аккуратно засунул  за пояс  в застегнул молнию
куртки. Выключив свет, спустился вниз. Машина уже ждала у подъезда. Таксисту
он протянул пятитысячную купюру  и сказал: "В Келес, к чайхане". Как  только
выбрались на улицу Амира Темура, добавил: "Побыстрее, если можно..."
     Подъехав  к чайхане,  Камалов попросил  водителя подождать  и  вышел из
машины.  В ярко освещенном  зале  трое  мужчин играли в  нарды, один  из них
поднялся и пошел навстречу позднему гостю. Камалов дождался хозяина на улице
и спросил, как проехать к дому Талиба.
     Чайханщик,   оглядев  темно-синий   "Адидас"   гостя  --   традиционную
экипировку отечественных рэкетиров, довольно улыбнулся:
     --  Что же вы  опаздываете?  Я еще час назад отвез  большой казан плова
домой Талибу. Сегодня у  него много гостей,  одни мужчины, наверное, большая
игра предстоит,  --  ответил  словоохотливый чайханщик и показал  в  сторону
темнеющего оврага, где на взгорке ярко горели огни внушительного особняка.
     -- Да, вы правы, большая игра. Пожелайте мне удачи... -- сказал в ответ
прокурор  и  протянул  чайханщику  тысячерублевку,  чтобы у  того развеялись
последние сомнения.
     --  Спасибо,  спасибо, -- зачастил  вслед  старик,  но Хуршид  Азизович
мыслями был уже далеко от чайханы.
     Не доезжая метров ста до указанного адреса, Камалов остановил машину и,
поблагодарив шофера, отпустил  такси.  Дождавшись, когда "Волга"  исчезнет в
темноте, он  огляделся. Район  оказался новостройкой,  кругом,  зияя пустыми
глазницами окон, стояли недостроенные дома,  лишь  один, нужный ему, сверкал
огнями. "Да, при нынешних ценах на стройматериалы так могут строиться только
воры  и взяточники",-- зло подумал  Камалов, но  не задержался на этой теме.
Подойдя  ближе, он понял, что Талиб  отгородился от соседей большим оврагом,
где внизу  журчала вода.  Туда он и спустился,  чтобы  незаметнее  подойти к
дому.  В  овраге  он достал  из  сумки  бронежилет  и надел  его под куртку,
проверил автомат и направился в сторону светящихся окон.
     Окна первого этажа оказались темными,  а вот весь огромный  второй этаж
полыхал огнями, и оттуда слышались громкий разговор и смех, судя по всему, с
пловом  они еще не расправились.  Из оврага он  поднимался осторожно, боялся
собак,  но  их, на счастье,  не  оказалось. Он дважды обошел особняк со всех
сторон, пытаясь  найти лучшее место, откуда  бы можно было быстрее ворваться
на  второй  этаж, и пожалел, что  у  него  с  собой нет гранаты, вот  она бы
пригодилась. От волнения  взмокли руки, и он, отойдя чуть поодаль,  закурил,
решил  позволить себе последнюю в  жизни сигарету.  В тот  момент,  когда он
сделал заключительную затяжку,  собираясь выбросить уже выкуренную сигарету,
слабый луч фонарика осветил его сзади с ног до головы.
     "Так нелепо погибнуть, не сделав попытки отомстить за жену, за сына, за
Татьяну,  за Артура Александровича  и  весь попираемый  закон",--  с  тоской
подумал  прокурор, слыша  за спиной  приближающиеся шаги, но страха,  как ни
странно, не ощущал. Он нащупал рукоятку пистолета за поясом, надеясь, что до
последнего  момента его могут  принимать за своего,  тогда, воспользовавшись
этим,  он  и выстрелит  в упор.  Вкрадчивые  шаги  за  спиной  приближались,
казалось, их отделяет еще метра три, как вдруг  тяжелая рука легла на плечо,
а  другая  жестко  перехватила  кисть  правой, упреждая  любое  движение,  и
знакомый голос сказал шепотом:
     -- Вам одному, не справиться, прокурор...
     -- Что  ты тут  делаешь?  -- спросил строго Камалов у  улыбнувшегося  в
темноте Нортухты, вытирая холодный пот со лба.
     -- То же самое, что и вы, -- и он показал на лежащий у его ног ПТУРС --
противотанковый  управляемый   реактивный   снаряд.   --  Таким  оружием   я
пользовался в Афганистане, -- сказал спокойно водитель.
     -- Где ты его взял? -- удивился прокурор.
     -- Выменял в Чирчике у  военных  за  два ящика водки, не думал, что так
скоро может пригодиться.
     --  Да,  из  такой  штуки  и одного выстрела  хватит. Дай его сюда!  --
потребовал Камалов.
     Но афганец уже поднял ПТУРС к плечу и вразумительно ответил:
     -- Эта  штука  требует опыта  и  сноровки. Но  они  одним выстрелом  не
отделаются, у меня два  снаряда. Первый выстрел я сделаю в  фас, а  второй в
профиль,  как учили  нас  в Афгане. Вся ташкентская сволота, похоже, сегодня
съехалась  к Талибу в гости, весь двор  забит  иномарками  -  не пройти,  не
проехать...
     Видя, что Нортухта уже  изготовился сделать выстрел, Камалов заметил  с
сожалением:
     -- Обидно, что они не узнают -- это моя месть, мой приговор...
     --  Так  доставьте себе  эту радость,  прокурор, скажите  им что-нибудь
ласковое.  Они  не  успеют ничего  предпринять,--  сегодня  за  нами  полное
преимущество, они проиграли вчистую.
     Камалов сделал шаг к дому и громко крикнул:
     -- Эй, Талиб!
     Тотчас в освещенном проеме окна появился франтоватый человек с усиками.
     -- Позови Сенатора, хочу пару слов ему сказать.
     -- Кто ты такой, чтобы  приказывать моим гостям? -- зло  бросил Талиб в
темноту.
     --  Прокурор республики  Камалов, -- спокойно  представился стоявший  в
тени дерева человек.
     И в это время рядом с хозяином дома появился знакомый силуэт Сенатора.
     -- Я даю возможность  тебе  и твоим  дружкам  помолиться  Аллаху  перед
смертью, у вас в распоряжении полминуты.
     Сенатор, увидев  вышедшего  из  тени человека  с ракетным  снарядом  на
плече, вдруг торопливо заговорил:
     -- Постой,  прокурор,  не спеши.  Мы можем  договориться, тут  не самые
бедные люди собрались...
     -- Нет, я вас всех приговорил к высшей мере, и приговор обжалованию  не
подлежит...
     -- Ты  не имеешь права,  это  незаконно,  это самосуд!  --  в  истерике
завопил Талиб.
     -- Для  вас  я  и  есть  закон,  его  карающая десница,  о  которой  вы
самоуверенно забыли, считая, что все покупается и продается...
     В  этот момент раздались  сразу  два выстрела из  соседнего  окна, пули
просвистели рядом, и тогда прокурор приказал водителю:
     -- Давай, Нортухта!
     -- Ля илля  илляха,-- произнес вдруг как  заклинание строку  из  Корана
Нортухта и сделал первый залп.
     Затем,  перебежав в  торец  здания, он выпустил второй снаряд. Огромный
особняк словно  подпрыгнул и стал оседать, рассыпаясь  как карточный  домик,
вмиг вспыхнув огнем пожара.
     --  Бежим!  -- крикнул Нортухта и, схватив прокурора за руку, кинулся к
стоящей внизу машине...

     Когда подъезжали  к  городу, уже светало. Камалов попросил  завернуть к
Салару,  и  Нортухта  направил  машину  к  реке,  протекавшей  среди  угодий
пригородного винсовхоза.  Утренняя  река  несла свои слабые  воды  в  город,
казалось, она, как и все вокруг, еще дремлет. Возможно, ей снился прекрасный
сон, когда она была полноводной, рыбной и над  ней с утра до позднего вечера
звенели  звонкие  голоса   ребятни,   ее   радостный   смех.  Теперь   из-за
пестицидов-гербицидов и дна, превратившегося в свалку, в ней не купаются уже
лет двадцать.
     Как  только Нортухта припарковал машину у раскидистой кряжистой  ветлы,
помнившей  давние  счастливые дни  реки,  Камалов  осторожно, словно  боялся
спугнуть тишину вокруг,  вышел из кабины. Подойдя к  берегу, сел на какой-то
валун и долго, очень долго сидел, обхватив голову  руками. Потом, неожиданно
вскочив, достал из машины автомат, ПТУРС и пошел с ними в густые заросли  на
берегу. Спустя минуту Нортухта услышал тяжелый всплеск воды.

     ...Когда утром,  ровно в  девять,  Камалов появился у себя  в кабинете,
одновременно   звонили   все   пять    телефонов   на   столе.   Он   поднял
правительственный, на проводе был министр юстиции.
     -- Вы  в  курсе, что сегодня произошло в Келесе? - взволнованно говорил
он. -- Бандиты взорвали дом  известного бизнесмена,  совладельца  нескольких
крупных фирм Талиба Султанова. У него в  гостях было много  уважаемых людей:
председатель  коллегии  адвокатов  города  Горский, зампред  Верховного суда
республики   Салим   Хасанович   Хашимов,   бывший  завотделом   ЦК   партии
Акрамходжаев, известный юрист...
     Министр еще  долго перечислял фамилии знатных людей, оказавшихся в доме
Талиба, но прокурор уже  не  слушал. Отодвинув трубку,  он  дожидался,  пока
эмоциональный министр выскажется.  Когда  в  трубке  на  секунду  воцарилась
пауза, прокурор сказал:
     --  Спасибо за информацию. Я записал наш разговор об уважаемых людях на
диктофон. Дело  принимаем на расследование... --  и положил  трубку на рычаг
аппарата.
     Звонки раздавались не переставая, и Камалов, вызвав помощника, сказал:
     -- Пожалуйста, отключите... телефоны...


     КОКТЕБЕЛЬ - ПЕРЕДЕЛКИНО - КОКТЕБЕЛЬ. 27.01.92

Last-modified: Mon, 10 Nov 2003 22:15:19 GMT

Оцените этот текст: