Александр Серафимович. Бомбы
-----------------------------------------------------------------------
Авт.сб. "Железный поток". М., "Правда", 1981.
OCR & spellcheck by HarryFan, 4 December 2000
-----------------------------------------------------------------------
1
Маленького роста, тщедушная, в оборванной юбке и грязной сорочке, все
сползавшей с костлявого плеча, она, нагнувшись над корытом, усердно терла
взмокшее, отяжелевшее белье в мыльной пене. Пар тяжело и влажно бродил под
низким темным потолком. На широкой кровати в куче тряпья, как черви,
копошились ребятишки.
Когда женщина на минуту выпрямлялась, расправляя занывшую спину, с
отцветшего лица глядели синие, еще молодые, тянувшие к себе, добрые,
усталые глаза.
Ухватив тряпками чугунный котелок, она лила кипяток в корыто, теряясь в
белесых выбивающихся клубах, и опять, наклонившись и роняя со лба, с
ресниц капельки пота, продолжала тереть красными стертыми руками
обжигающее мыльное белье. Капал пот, а может, слезы, а может, мешаясь, то
и другое. На дворе перед низким, почти вровень с землею, окном лежала,
похрюкивая, свинья и двенадцать розовых поросят, напряженно упираясь и
торопливо тыча в отвислый, как кисель, живот, взапуски сосали. Петух
сосредоточенно задерживал в воздухе лапу, повернув голову, прислушиваясь,
шагая и для вида только редко постукивая клювом по крепкой земле,
сдержанно переговариваясь с словоохотливыми хохлатками.
- Ох, господи Иисусе, мати божия, пресвятая богородица... И чего это...
Пена взбилась над корытом целой горой, и пузыри, играя радугой на
заглядывавшем в окно солнце, лопались, тихонько шипя.
- Конца-края нету!.. - как вздох, мешалось с плесканьем воды, с
подавленным шепотом и смехом ребятишек, затыкавших руками друг другу рты.
Кто-то за дверью громко колол орехи, и их сухой треск то
приостанавливался, то сыпался наперебой. Орехи, должно быть, были каленые,
крепкие, и сыпалось их много. Потом начинали щелкать прямо перед окном,
хотя на дворе никого не было, кроме свиньи с двенадцатью поросятами.
Между сухим треском коловшихся орехов вставлялись глухие удары, как
будто кто сильно, с размаху захлопывал дубовые двери, и стены и пол
вздрагивали, и чуть звенели подернувшиеся от старости радужными цветами
стекла в низеньких окнах. При каждом тяжелом ударе свинья вопросительно
хрюкала и шевелила длинными белесыми ресницами. А стертые, красные и
припухшие руки продолжали тереть, и капали в мыльную воду не то пот, не то
слезы.
- Мамуньке сказу...
- А ты не сказывай, а я те дам тоже такую.
- А я ее исть хоцу.
- А ее не едять... Вишь, крепка... - носился детский шепот и
подавленный смех и возня.
2
В окно заглядывала темная ночь, шурша ветром и стуча дождем. Ребятишки
спали. Марья возилась около печи, ставя тесто. Снаружи стукнули кольцом.
Она отперла. Вошел муж с несколькими товарищами и _он_. Это было два года
тому назад.
Вытерли ноги и прошли в чистую половину. Сели. У _него_ было молодое,
строгое и безусое лицо. _Он_ сел под образами, и все молчали, покашливая в
кулак.
Когда посидели, _он_ сказал:
- Что же, больше никого не будет?
Муж откашлянулся и сказал:
- Нет... никого... Потому, собственно, погода, и народ занятой...
И хотя был очень молод, _он_ сидел, нахмурив брови, и все глядели на
пол, на свои сапоги, изредка украдкой поглядывая на _него. Он_ сказал:
- Тогда приступим.
И, поднявшись, басом, которого нельзя было ожидать от такого молодого,
сказал:
- Товарищи, вы видите перед собой социалиста.
Точно в комнату невидимо вошел кто-то страшный. Марья стояла за дверью
и прижалась к притолоке. Все перестали покашливать, перестали смотреть
себе на ноги и на пол, а, не отрываясь, глядели на _него_. А _он_ говорил,
говорил, говорил...
У Марьи дрожали руки, и она тыкалась возле печки без толку, брала то
кочергу, то миску, то без надобности подымала полотенце и заглядывала на
теплое пузырившееся тесто.
- Ах ты господи, кабы дети не проснулись!.. - шептала она.
А безусый все говорил. Марья ничего не разбирала, о чем шла речь, без
толку возясь с посудой и схватывая только отдельные слова. И ей пришла
дикая мысль, что _он_ сейчас скажет: "Бабу повесить у притолоки, а ребят -
в лежанку головой..." И хотя _он_ этого не говорил и - она знала - не
скажет, руки у нее ходили ходуном. Или скажет: "Будет им, хозяевам-то,
носить шелки да бархаты, нехай твоя баба поносит... Сделать ей шерстяную
юбку да кофточку шелковую..."
Но _он_ и этого не говорил, и она знала, что не скажет. Слесаря, когда
_он_ к ним обращался: "Не так ли, товарищи?" - отвечали хрипло
срывающимися голосами:
- Верно... это так.
Они робели пред ним, и это наводило на нее еще больший страх. А в окно
все внимательнее заглядывала ночь, и шуршал ветер, и плескался дождь.
И когда ложилась с мужем, Марья проговорила, крестясь и испуганно глядя
в темноту:
- Вась, а Вась... кабы беды не нажить?.. Сицилист вить... Мало ли
что...
Муж сердито повернулся на другой бок.
- Молчи, ничего не понимаешь.
3
Свинья по-прежнему неподвижно лежала, и двенадцать розовых поросят,
подкидывая мордами, толкали ее в живот. Очевидно, им уже нечего было
сосать, но доставляло удовольствие колыхать этот большой, упруго
подававшийся живот.
Важно и медленно густой, черный дым подымался над городом в нескольких
местах, и орехи продолжали торопливо щелкать, и бухали дубовые двери... То
вдруг все затихало, и это имело какое-то отношение к этому медленно и
важно подымавшемуся дыму, и на мыльную воду, и на красные руки капали
капли не то пота, не то слез...
Безусый приходил после того несколько раз, и хотя он больше не говорил,
что он социалист, и она угощала его чаем, - все-таки продолжала его
бояться и чуждаться.
По субботам маленькая комната битком набивалась рабочими. Красные и
потные, они сидели чинно, пока _он_ говорил, но понемногу вступали в
разговор, разгорались, перебивали друг друга, стучали кулаками в грудь, и
подымался такой содом, что хоть святых выноси.
Что-то странное, новое и непонятное вошло неуловимо в их домишко. Марье
казалось, как будто проломили стену и через пролом стало светлее, и
неслись с улицы звуки, но она боялась, что будет непогода, и сюда будет
нести дождь и снег, и будет заглядывать осенняя ночь.
Очень хорошо она знала, что завод давит рабочих, что муж каждый день
приходит истомленный, что у него, когда-то краснощекого, здорового и
веселого, ввалилась грудь, впали щеки, и при каждом расчете излишка
рабочих они дрожали. И все это было неизбежно привычно и тянулось, как
тянется день, наступает вечер, ложатся спать, и опять день, и опять
работа, ребятишки, заботы... Теперь же то, что было привычно, буднично и
неизбежно и о чем не думалось, да и некогда было думать, теперь это
называли вслух, об этом говорили, спорили, и оно обернулось к Марье
какой-то иной, новой, тревожной и беспокойной стороной.
И опять ей показалось, что придет кто-то, строгий, недоступный и
суровый, и скажет:
- Будет хозяевам-то с чаями да с сахарами... Пора и вам, сердягам,
передохнуть...
И кто-то другой, ухмыляясь поганой рожей, скажет:
- А в тюрьму хочешь?!
Безусый стал приводить с собой товарища. Этот был постарше, с лысиной и
черной бородкой. На обоих были синие блузы и высокие сапоги, но руки у них
были белые и мягкие. Нельзя было понять, что они говорили, но у обоих были
чистые и ясные голоса, и все хотелось их слушать.
- Вась, а Вась... - говорила Марья, ложась возле мужа.
Она виделась и успевала перекинуться с мужем двумя-тремя словами только
перед сном. Уходил он до свету, а приходил ночью, черный, пропитанный
железом, нефтью, усталый и сердитый.
- Вась, кабы беды не нажить... Неровен час... У Микулихи, сказывают,
забрали мужа и брата, и ей-богу!.. Жандармы, сказывают, приходили, все
обшарили, перину пороли, вот как пред истинным!..
- Много ты понимаешь!
Он сердито отвернулся к стене, но не захрапел, как это обыкновенно
бывало, а полежал, молча и торопливо сел на постели. Ворот рубахи
отстегнулся, показывая волосатую грудь.
- _Они_ - благодетели наши... А то как же?.. Что я понимал! Пень
бессловесный, и больше ничего...
Он посидел, строго покачивая головой, и почесал поясницу.
От синей полосы лунного света по всей комнате лежали длинные, ломаные,
уродливые тени.
- Блох ноне множество.
- Блох - сила. Пропадать бы надо, а они кипят.
Он опять почесал поясницу.
- Главное, понять... Нашему брату, рабочему, понять только, а там
захватит и поволокет... Все одно как пьяницей сделался - не оторвешься...
Никак, кто-то калиткой стукнул?
Они прислушались, но было тихо, и лунная полоса по-прежнему неподвижно
лежала на кровати и в комнате, прорезанная тенями. И в этой полосе сидел
человек, всклокоченный, костлявый, с глубокими впадинами над ключицами.
Жена глядела на него, и тонкая, щемящая боль кольнула сердце. Ей
захотелось приласкать этого человека.
- Вась, а Вась... худой ты...
4
Марья стала разбираться. Она понимала, что "эксплуатация" значит -
хозяева мучат, что "прибавочная стоимость" - это что хозяева сладко едят,
сладко пьют вместо нее с мужем, вместо ее детей, и прочее.
И двоилось у нее: все это было старое и известное, и все это поражало
остротой новизны и несло в себе зерно муки и погибели. И она внимательно
слушала, когда в тесной комнатке стоял гул голосов, с тайной надеждой и
радостью, что изменится жизнь, что еще в тумане и неясно, но идут уже
светлые дни какой-то иной, незнаемой, но радостной, легкой и справедливой
жизни. А когда оставалась одна и сходилась с соседками, сердито говорила:
- И чего зря языками болтают. Так, невесть что. И будто умные люди, из
панов, а так абы что говорят. Ну, как это можно, чтоб хозяев не было? А
кто же управляться будет, а страховку кто будет делать, а жалованье
платить?
- И не говори!.. Вон у Микулихи-то забрали, доси не выпускают...
Дотрезвонятся и эти.
Но когда приносили литературу, прокламации или мешочки со шрифтом и муж
отдавал ей, она тщательно и бережно запрятывала и хранила их.
В глухую полночь пришли жандармы и арестовали мужа. Марья обезумела.
Бегала в жандармское, в полицию, к прокурору, валялась в ногах и выла. Под
конец ее отовсюду стали гнать. Потом она съежилась, замолчала, никого ни о
чем не просила, и когда приходила на свидание в острог, глаза у нее были
сухие и горячие. Она непременно приносила бублик, или пирожок, или яиц. Не
волновалась, не плакала, не упрекала, а рассказывала о детях, о соседях,
про заводских.
Дома работала как лошадь, и никто не знал, когда она спит. Надо было
прокормить семью, и она билась как рыба об лед.
Раз как-то пришел безусый проведать и навести какие-то справки. Когда
она увидела его, лицо исказилось, она схватила полено и бросилась на него.
- Вы погубители наши!.. Вы кровососцы... Будь вы трижды прокляты!.. И
чтоб вас, анафемов...
Из тюрьмы муж вышел совсем больной и несколько месяцев был без работы.
Это было самое тяжелое время для Марьи. Она работала с неослабной
энергией, и одно только жгучее чувство светилось в ее сухих и горячих
глазах - ненависть. При одном имени: жандарм - она трепетала от злобы.
Снова по ночам стал таинственно собираться народ в их домишке.
Назревали события. В воздухе пахло порохом и кровью. То там, то здесь
находили убитыми городовых и шпионов.
5
Клубы черного дыма важно подымались над городом, свинья кормила
поросят, грохот захлопывающихся дверей сливался в протяжный гул. Женщина
торопливо домывала... Кто-то, несмотря на этот черный день, несмотря на
трескотню и грохот, кто-то должен был носить тонкое чистое белье, не мог
оставаться без белья. И ребятишки, возившиеся на кровати, не могли
оставаться без хлеба. И она запаривала, намыливала и терла, терла, терла.
Низенькая дверь отворилась. Нагнув голову, торопливо шагнул молодой
парень. Женщина разогнула спину, глянула и всплеснула руками.
- Савелий!..
У него было почернелое, осунувшееся - как будто он не спал целую неделю
- лицо и темный сгусток запекшейся крови под правым глазом:
- Тетка Марья... во...
Он с усилием улыбнулся запекшимися губами, тяжело опустился на
табуретку и завел веки. Потом торопливо вскочил и, глядя испуганными
красными глазами, проговорил:
- Дай глотку промочить да достань поскорей... энти... знаешь, которые
спрятать тогда приносили.
Она с отчаянием хлопнула руками.
- А мой-то, мой где?.. Что с ним такое?.. Что он не идет?.. Господи, да
разнесчастная я, несчастная... Да милый ты мой соколик... Да куды же я
теперь голову приклоню...
Она уставилась на парня злыми глазами и шипела:
- Где мой?.. Говори, где... не бреши... говори!..
Он бегал глазами по комнате и оглядывал себя.
- Вишь, шрапнель всю полу, как горохом, дырочки проделала...
Она взяла ведро и, рыдая и сморкаясь в руку, пошла во двор. Парень
прислонился к стене, запрокинул голову; веки тихонько полузакрылись, рот
открылся, показывая белые зубы. Он тихонько подсвистывал носом, покойно
дышала грудь, и мирное, спокойное, счастливое выражение разливалось по
измученному лицу.
Было тихо. Ребятишки притаились и хитрыми смеющимися глазами следили за
спящим. В углу грызла мышь. Петух подошел к самому окну, постоял,
поворачивая голову, и вдруг заорал что есть силы: ку-ка-ре-ку-у!.. Свинья
хрюкнула, ребятишки прыснули со смеху.
Вошла Марья с оттягивающим руку ведром. Парень вскочил, как безумный,
шаря у себя на груди и оглядывая комнату дикими глазами.
- Где?.. Куда?.. Постой!.. Фу-у, а я думал...
- Испей, касатик... Покормила бы тебя, - нечем, родимый: корочки сухой
в доме нет. - И она опять заголосила: - Да куды мы денемся? Да куды мы
голову приклоним?.. Да родимый ты наш батюшка!..
Он жадно пил, запрокидывая голову и проливая прыгавшую по одежде
серебряными каплями воду.
- Спасибо, Ивановна!.. Прощай!.. Будь тебе, чего сама пожелаешь. - И
вдруг нервно заторопился: - Скорей, скорей!..
- Да куды он их дел, не помню.
- В подполье будто, сказывал.
- Вытащил... Где-то в коробке под кроватью...
Она лазила на коленях, шаря рукой под кроватью, под скамьями, и
вытащила небольшой ящик.
Оба нагнулись.
- Пустой!!
- Куды же делись?
- Взял разве?
- То-то, что нет... Послали. Непременно надо.
Ребятишки хихикали.
Странный звук пронесся по комнате. Парень стоял белей стены, протянув
растопыренные пальцы. Марья, не поднявшись еще с колен, глянула по
направлению его взгляда и застыла, и глаза у нее сделались огромные и
круглые: перед сбившимися в кучу ребятишками лежали небрежно на кровати
два металлических цилиндра, грубо обделанные напильником. Что-то в них
было необыкновенное, потому что люди в застывших позах несколько секунд не
могли оторваться глазами.
Потом Марья, как кошка, подобралась к перепуганным детям и с ненавистью
прошипела:
- Тссс... нишкни!..
Парень, у которого лицо стало отходить, шагнул, осторожно взял и
положил, пожимаясь от холодного прикосновения, один цилиндр за пазуху, а
другой опустил в карман.
И когда был уже у двери, обернулся и покачал головой.
- Крошки бы от дому не осталось...
И из-за притворенной двери донеслось:
- Прощай, Ивановна. Спасибо... Не поминай лихом!
Свинья поднялась на ноги, постояла и подумала. Поросята играли, боком
подкидывая мордами друг друга. Потом опять грузно легла на бок, и поросята
снова взапуски, тыкая мордами, стали сосать ее.
Из орудий продолжали стрелять, и дым клубами подымался к небу.
Сыпались орехи, громко хлопали дубовые двери, и столб, густой и черный,
медленно и важно подымался к небу. А Марья терла скользкое мыльное
полотно, и пот, как роса, проступил на ее лице, и капли, соленые и едкие,
капали в мыльную воду.
1906
Last-modified: Mon, 04 Dec 2000 19:09:48 GMT