Александр Степанович Грин. Пьер и Суринэ
-----------------------------------------------------------------------
А.С.Грин. Собр.соч. в 6-ти томах. Том 6. - М.: Правда, 1980
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 4 мая 2003 года
-----------------------------------------------------------------------
Мы верим в чудесное, но до такой степени подозрительны сами к себе,
что редко признаемся в этой вере. Тот второй "я", которому равно дороги
сказки Шехеразады и таинственные опыты Юма, работа молнии, раздевающей
человека догола, не расстегнув пуговиц, и сон "в руку", - этот второй "я"
нам кажется посторонним, милым, но недалеким субъектом. Мы часто краснеем
за него, когда распаленный видениями, имеющими мало общего с законами
будней, он тихо соблазняет нас высказать в кругу старых, добрых
материалистов что-либо явно революционное, например, веру в то, что душа
бессмертна.
Однако, думая, что таинственнее и чудеснее нас самих, т.е. - человека,
людей, - на свете нет, что сами мы, и в скептицизме и в легковерии,
одинаково непостижимы ни с какой точки зрения, я беру на себя смелость
рассказать милым читателям одно из самых потрясающих происшествий, какие
случались когда-либо на нашей планете. Это не сказка, не выдумка и не
аллегория - это сама жизнь, голая правда жизни, действительное событие, -
факт.
В экипаже четырехмачтового парусника "Атлант" служил матросом некто
Пьер, человек лет тридцати двух, разгульный, жестокий и злобный парень;
большая мускульная сила и смелость создали ему репутацию опасного человека.
Он пропивал обычно все жалованье, но был прекрасным, сметливым моряком и
дело свое любил. Отрывистая, грубая речь, презрительное выражение лица и
нескрываемое злорадство при виде чужих печалей не особенно располагали
дружить с ним; друзей у него не было; а временные приятели, сподвижники
кутежей, охладевали к обществу Пьера равномерно с отощанием его кошелька,
Пьер не жалел денег, ни своих, ни чужих, вообще он ничего и никого не
жалел, нося в душе ту тягостную пустоту, оторванность ото всего, кроме
своей профессии, которая, при известных обстоятельствах, приводит к
самоубийству, сумасшествию или преступлению.
Да не покажется странным, что этот человек был в связи с девушкой,
любившей его той самой совершенной любовью, которую вот уже множество
столетий искусство пытается осилить звуками и словами. Девушку звали
Суринэ. Она была корсажницей в заведении старухи Вийдук и самой красивой
девушкой городка.
Тысячи способов есть познакомиться, нарочно или случайно, и как
познакомился Пьер с Суринэ, - мы не старались особенно разузнать. Пламенную
любовь Суринэ едва ли можно объяснить качествами избранника, так как Пьер
не был пригож, и обветренное лицо его, сильно попорченное оспой, не
нравилось даже старым портовым шлюхам, лелеющим, по традиции, несбыточную
мечту о жантильных "мальчиках". Однако, мы поймем Суринэ, если согласимся
признать два типа души: одну - с ненасытной потребностью быть любимой,
другую - с не менее сильной потребностью любить, давать и дарить самой.
Суринэ своим темпераментом полно выражала вторую категорию. Пьер был очень
неблагодарным материалом для сильного женского чувства, поэтому-то, так как
любовь дающая идет по линии наибольшего сопротивления, Суринэ и полюбила
его. Это слабое объяснение, не более, как шаткая и поспешная догадка,
однако в подкрепление ее мы можем привести общеизвестный факт, именно тот,
что у негодяев, большей частью, подруги и жены их - человеческие, хорошие
женщины (или были такие в прошлом).
Суринэ редко видела Пьера. Проходило иногда от двух до восьми месяцев,
пока "Атлант" возвращался в родной порт, где стоял, в зависимости от погоды
и груза, - месяц, полтора, - и редко более. Пьер мало оказывал внимания
Суринэ. Он никогда не писал ей, не привозил даже безделушки в подарок и,
встречаясь после разлуки, вел себя так, как если бы расстался с Суринэ
только вчера. Любовь часто тяготила его. Иногда проблески настоящего
чувства вспыхивали и в нем, но тогда ему непременно требовалось напиться,
чтобы прийти в равновесие, нарушенное несвойственной его характеру
неуклюжей любовной мягкостью. Случалось, что Суринэ покупала ему на свои
деньги одежду, пропитую накануне, или часами простаивала в полицейском
участке, умоляя выпустить Пьера, попавшего туда за скандал. И все-таки,
если бы ей поставили выбор: смерть или жизнь без Пьера, она, не
задумываясь, предпочла бы смерть.
В конце февраля "Атлант" бросил якорь у Зурбагана, где должен был
простоять несколько дней. Неподалеку от порта жила некая Пакута, женщина
вольного поведения, вдова почтальона. Пьер всегда, попадая в Зурбаган,
бывал у нее, и с ней, пьянствуя, проводил ночь; на этот раз он собрался
сделать то же; когда вахта окончилась, он спустился в кубрик, побрился,
захватил кошелек и нож и пришел на улицу Синдиката, к дому Пакуты.
По дороге он выпил в попутном трактире два полных стакана водки и был
поэтому нетерпелив, как игрок. Он постучал в наружную дверь; ему не
ответили. Подождав немного, он возобновил стук и услышал шаги человека,
осторожно сходившего по лестнице.
- Кто это ломится так поздно? - раздался голос вдовы. - Второй час
ночи, и я лежу.
- Это я, Пьер, - сказал матрос, - отвори же.
Женщина рассмеялась.
- Ну, голубчик, ты опоздал, - решительно заявила она, - во-первых, я
тебя не пущу, а во-вторых, у меня сейчас гости. Кстати - больше не приходи.
И она удалилась.
Пьер в полном бешенстве, не слыша больше звуков шагов и голоса, стал
бить в дверь ногами и кулаками с такой силой, что все его тело стонало от
сотрясения. Но дверь, заложенная железными засовами, не поддавалась. Пьер
впал в исступление: то присаживаясь на тумбу в яростном, кипящем раздумьи,
то вскакивая и ломясь снова, он, наконец, постепенно ослабел. С ним
происходило нечто страшное: ноги отяжелели, голова кружилась, сердце глухо
возилось в груди, как раздавленная птица, и непреодолимая сонливость
владела Пьером. Вскочив через силу, чтобы поднять камень и разбить им окно
Пакуты, Пьер зашатался, почувствовал, что теряет сознание, и упал навзничь.
Когда рассвело, матроса подобрал полицейский и отвез в больницу. Врач
установил смерть от паралича сердца. Матроса похоронили на кладбище
Северного Ручья, и один из его бывших товарищей мелом написал на деревянном
кресте: "Пьер, с "Атланта", умер 28 марта 1892 года". Никто не заплакал на
похоронах, и недели через три корабль вернулся в свой порт, где, как
всегда, принарядившись, застенчиво и трепеща, Суринэ ждала Пьера.
Она сильно удивилась, когда вечером, развязно постучав в дверь, вошел
неизвестный ей, легкомысленного вида и навеселе матрос. Вздохнув из
приличия, повертев в руках шапку и высморкавшись, посланец, торопившийся к
собутыльникам, решил не маять ни себя, ни девушку и дело покончить разом.
- Только не ревите! - сказал он. - Этим ведь не поможешь. Пьер
приказал долго жить. Похоронили мы его в Зурбагане, на кладбище Северного
Ручья.
Суринэ, выслушав это, слушала еще, машинально, как матрос приводит
подробности и, не устояв, села. Стены, потолок, мебель - все прыгало и
ломалось в ее глазах. Сознание покинуло ее. Очнувшись, она уже не видела
матроса, но слова его, болезненно громко, гремели в комнате, означая, что
Пьер умер. Одна мысль, бесповоротно и сразу, вошла в душу Суринэ: ее место
там, где лежит он; взглянуть на его могилу и умереть.
Через несколько дней после этого почтовый пароход "Блеск" бросил якорь
у Зурбаганского мола, и с парохода поспешно сошла девушка в черном платье,
расспрашивая прохожих, как пройти на кладбище Северного Ручья. Ей указали,
и к тому времени, когда солнце садилось, несчастная, в последнем его свете,
отыскала свежий, с надписью мелом крест; он стоял невдалеке от ограды, в
дальнем, самом глухом, зеленом и цветущем углу кладбища.
Суринэ стала на колени, тоскуя и плача, как перед казнью. Ей хотелось
молиться, но мысль о молитве настойчиво перебивалась воспоминаниями
прошлого, где самые мрачные страницы ее любви казались теперь светлыми
праздниками. Она вспомнила, как Пьер подолгу смотрел на нее своим
рассеянным, немного косящим взглядом, словно спрашивал у судьбы: "В чем же
собственно, дело?", как он дышал, спящий, как неуклюже целовал ее, как,
крепко нахмурясь, молчал часами, думая о своем.
Небольшой бугор рыхлой земли с плохо отесанным крестом стоял перед ней
мучительной преградой к милому мертвому. Она знала, что может биться
головой о крест, и кричать, и звать таинственные силы на помощь - без
конца, но и без утешения, что непоправимо страшное свершилось, - знала это
умом, но собственное ее сердце билось так живо и больно, что,
бессознательно, ощущение своей жизни она переносила и на Пьера, не в силах
будучи ясно вообразить, как же это его сердце молчит, когда ее, полное
молодого горя, взывает о милосердии? Тихая ярость обезумевшей любви толкала
Суринэ к действию; душа ее возмутилась, и мысли, сраженные смертельным
несчастьем, перестали быть мыслями человеческими, - грозная тень
исступления легла в них, смешав и сокрушив страдающее сознание.
Весь мир стал могилой для Суринэ.
С лицом, мокрым от слез, как от проливного дождя, с глазами,
потемневшими от любви, как бы вростая похолодевшими коленями в ненавистную
землю, она громко и безумно сказала:
- Прости же меня, отец! Я умираю! Или он встанет из могилы прежде, чем
взойдет солнце, или я не оторвусь от этой земли, пока меня не оставит
жизнь.
Она встала, с головой, кружившейся от изнурения и печали, расстегнула
верхние пуговицы мрачного своего платья, чтобы хотя телом быть ближе к
тому, кто не слышал и не мог слышать ее, и, склонясь к насыпи, крепко,
нежно приникла к ней нагой грудью, - так крепко, что губы и лицо ее
прижались к земле.
Так, неподвижно обнимая могилу, распростерлась девушка Суринэ в
третьем часу утра, на кладбище Северного Ручья.
Какое напряжение воли можем мы представить себе в ее слабом теле? Перо
наше отступает перед ее душой в эти минуты, - мы не совершим святотатства,
пытаясь заковать в жалкие, неверные слова величайшее роковое усилие любви -
все в муках и трепете...
И вот, жизненное тепло молодого тела стало покидать Суринэ. Как лицо,
подставленное ледяному ветру, стыла, коченея от земляной сырости, ее белая
грудь, посерели недавно еще красные от рыданий щеки; неодолимая слабость
постепенно сокращала дыхание, в нервной неровности которого еще слышались
могильной траве, осенявшей ее виски, отголоски слез. Измученное тело Суринэ
приближалось к обмороку, к бессознательному состоянию, предсмертному упадку
превысивших себя сил. Все глуше, все тягостнее сокращалось сердце. Суринэ
не могла бы уже понять, если б и захотела, - жива она, бодрствует и что с
Пьером, - но, застывая в скорби, тайно чувствовала его под собой - не
мертвым.
Тем временем ясное утро весны подбиралось, минуя далекие леса и горы,
к кладбищу Северного Ручья, так же тихо и ласково, как нежные пальцы
любимой, коснувшись виска друга, пробираются в глубь покорных волос, грея
голову, заставляя глаза смеяться, а голове приказывая быть неподвижной,
пока длится безмолвный привет.
Еще не взошло солнце, но листья затрепетали уже в ровном и ясном
свете, и токи воздушных струй, играя с пространством, были теплы
по-утреннему. Шиповник и белена, крапива и анютины глазки, маргаритки и
колючий волчец показались, наконец, из предрассветных сумерек во всей
нехитрости своей жизни, бесцельной и радостной. Проснулись, мелькая в
воздухе, зеленые мухи, любительницы сидеть на солнце, утираясь лапками,
умные бисерные глаза ящерицы показались на углу могильной плиты, и
невидимые в кустах птицы начали робкую перекличку.
Суринэ лежала, замирая в тяжком бессилии. И вот когда показалось ей,
что каждый ее вздох мгновенно может оказаться последним, - сорваться и
улететь, как пух, оставив грудь бездыханной, - судорожный толчок земли
вверх, короткий, но подступивший к сердцу, рассеял ее предсмертное
томление...
- Это твое сердце разорвалось, Суринэ, - сказала она, но тут же
почувствовала, как мертвое уже - в мыслях ее - сердце стучит в невыразимом
волнении, в жутком и страшном трепете.
Она приподнялась, движимая как бы чужой волей, приникла ухом к земле,
и там, из таинственной глубины праха, услышала темные звуки жизни, шорох и
неясное трение, и глухой отзвук голоса, который, может быть, оглашал
тесноту гроба воплем, близким к безумию. Не думая о том, слышно ее или нет,
Суринэ крикнула всей всколыхнувшейся грудью:
- Пьер! Мой Пьер! Я здесь, и ты сейчас будешь со мной!
Она быстро обежала вокруг могилы, ища какого-нибудь орудия, заступа,
кирки, палки, куска доски, чтобы отрыть Пьера. Судьба помогла ей. Накануне
гробокопатель оставил неподалеку от Суринэ, у недорытой могилы, железный
заступ. Суринэ схватила его и, тяжкая даже для мужчин, земляная работа
показалась ей легкой строчкой батиста. По мере того, как она пробивалась к
гробу, стук снизу становился все явственнее и настойчивее. Еще верхнюю
крышку гроба закрывала, по углам ее, земля, как Суринэ, с силой, какая
никогда, ни ранее, ни потом, не вспыхивала в ней, откинула крышку, и Пьер,
поднявшись на дрожащих руках, увидел яркие глаза Суринэ, блестевшие
потрясением. Не медля, как бы боясь, что могила вновь сомкнется над ним,
она помогла полубесчувственному ожившему взобраться наверх и здесь, прижав
его большое тело к себе маленькими руками, дала утреннему воздуху обновить
легкие и кровь Пьера.
Наконец, истощенный, но способный уже говорить и двигаться, он сказал:
- Суринэ, меня хотели похоронить?
- Ты умер и воскрес, Пьер, - прошептала девушка, - молчи же, приди в
себя. Мы никому не скажем об этом, для людей это будет страшно
подозрительно.
К Пьеру возвращалась память. Он вспомнил ночь перед домом вдовы, но
другим воспоминаниям помешало внезапно овладевшее им отвращение к себе - в
прошлом, - как к трупу, к могиле, на краю которой он сидел со свешенными в
нее ногами, и разбросанной повсюду земле. Они встали, удалившись от
печального места, и тогда, наконец, взаимные слова, приведенные в некоторый
порядок силой возбужденных душ, объяснили каждому то, что оставалось
неясным в их положении. Пьер понял все, понял Суринэ и заплакал.
Когда они уходили с кладбища и Пьер, шатаясь, опирался о плечо
девушки, над кладбищем ярко горело солнце.
Нам остается сказать немного о их дальнейшей судьбе. Пьер переменил
имя и поселился с Суринэ на берегу моря, недалеко от Кассета. Через два или
три месяца он получил место смотрителя маяка, и Суринэ больше не обижал,
чем мы весьма и весьма довольны.
Случаи каталепсии, подобные описанному нами в этом рассказе, как
известно, не редки. Но, - спрашиваем мы себя с стесненным от стыда сердцем,
- возможно ли, допустимо ли, чтобы действительно, по-настоящему умерший
человек ожил таким образом? Мы не сомневаемся, что многие признают самое
возникновение такого вопроса симптомом безнадежного слабоумия. Пусть так.
Но нам так сильно хочется верить, что это - возможно и, может быть, мы так
верим уже в это, что, продолжая краснеть, съежившись и прося пощады, упорно
говорим: - "Да"...
Июнь 1918 г.
Пьер и Суринэ. Впервые, под заглавием "Воскресение Пьера", - газета
"Утро России", 1916, 17 апреля.
Ю.Киркин
Last-modified: Wed, 14 May 2003 08:39:19 GMT