- Нет уж теперь тех орлов-медалей!.. И кресты тоже в отставку все вышли... - А прежде я пенсию за них получал! Гаврила смотрел на женщину быком и вдруг быком же, как будто боднуть ее хотел, нагнул и сунул к ней срыву лысую голову затылком вперед. - Гляди!.. Клади сюда палец! И сам захватил руку женщины и поднес к своему затылку. - Видала, бугор какой?.. Это же кость у меня топором рассеченная была до самого мозгу и опять срослась!.. - Это из-за бабы той? - спросила женщина. - В девицах она тогда еще была... Думали все, что мне с такой раной не жить... А я топор у него вырвал, да его насмерть!.. А после того только лег я без памяти... Так мне потом говорили в больнице: "Это ж небывалое во веки веков!.. За деньги показывать можно, чтоб с такой раной человека ты убил хладнокровным манером, да еще и жив остался!.." - А суд был? - спросила женщина. - Так, проформа одна, - качнул Гаврила бородою. - Это ж обоюдное считается, и топор был его, а вовсе ж не мой... - А у тебя, старичок, сроду бороды не было? - спросила женщина Нефеда. - Как не быть? Бы-ла! - ретиво стал на свою защиту Нефед. - Как же человеку без этого?.. И усы тоже носил... Только я у немцев жил, в колонии, одним словом, у них эту привычку я взял - бриться... Эти немцы... известно... у них я жил - беды-горя не видел... Целый год колбасы наворачивал... А что касается пива если, так у них же у каждого бочка в погребице... Бывалыча, сколько хочешь нацедишь себе и пьешь... Это вроде у них за чистую воду считалось... - Прижали теперь и немцев, - сказала женщина. - Говорят, что не без этого... А я же у них первый работник был!.. И даже так я у них привык, - по-ихнему понимал!.. Почти я все у них понимал, что они говорили, ей-богу!.. Когда четверть допили, оказалось, что просохли уже ботинки и платье женщины. Она сказала довольно: - Ну вот, хорошо-то как!.. А то мне что-то уж холодно стало... И начала одеваться. Высокие ботинки свои она зашнуровала не спеша, потом открыла дверь. - Никак и дождя уж нет, - смотри ты!.. И месяц даже... - сказала она совсем трезво. - Надо бы мне пойти прогуляться... - Прогуляйся, а то как же, - понятливо сказал Семеныч. Она оделась, даже застегнула свой плащ, и вышла. Гаврила начал прибирать со стола посуду. Нефед ломал на колене хворост и подкидывал в печку, чтобы женщине было теплее спать. Семеныч заботливо устраивал свою постель, которую нужно было уступить ей, как самую чистую и удобную. Однако прошло уже минут десять, - женщина не возвращалась. - Не тошноты ли ей от вина нашего? - встревожился Нефед. Прождали еще минут десять. - Не в колодец ли упала? - еще больше, чем Нефед, встревожился Семеныч. А Гаврила отозвался: - Что ж мы сидим, как овцы?.. Искать ее надо! И пошел, как был, в ночь, и со двора донесся его крик: - Эй!.. Дорогая!.. Ты игде там?.. Лаяла Верка, гремя цепью. Потом вынесли лампочку, столпились все трое около колодца, смотрели в сырую черноту. Даже ведро пробовали опускать, не зацепит ли, и у всех трех замирали сердца, - нет, не зацепило. - Бывает, что вешаются, - шепотом сказал Нефед. Подходили к миндалю и кипарисам, смотрели и щупали... Даже на шоссе вышли, однако шоссе было пусто. Линейки с поломанным колесом ни в ту, ни в другую сторону по шоссе тоже не было видно. III Дней через пять, - установилась уже сухая ветреная погода, - Семеныч проснулся среди ночи от глуховатых, но тревожных пушечных выстрелов. Когда он насчитал их четыре один за другим, - встал и зажег лампочку. Гаврила бурчал от стенки: - Вско-чи-ил, черт его знает чего!.. Это же камень бурками рвут! - По ночам, брат, не рвут, - не сдался Семеныч. - Это - орудие, - ты меня не учи... Это не иначе неприятель какой наступает в тайности... На это обстоятельство выйти посмотреть надо, куда он огонь направляет. Закутался в одеяло, как в плащ, и вышел. Северный ветер наскакивал порывами. Ночь оказалась темная, но от города на море лег плашмя луч прожектора. Хотя он не двигался, не рыскал, а лежал найденно, спокойно, смешать его с лунным столбом нельзя было даже с первого взгляда: он расширялся от берега к морю. Опять бабахнул орудийный выстрел, отраженный водою и потому гулкий, а следом за ним ясно расслышал Семеныч трескотню пулемета. Он подошел к двери и крикнул Гавриле: - Так и есть - сражение!.. А ты: "бурки рвут!" И вот уже все три старика, однообразно закутанные в одеяла, стояли и смотрели на таинственный перст прожектора, твердо указующий куда-то далеко в море. - Что же это, - наши ли из орудия, а он из пулеметов, или как? - робко спросил Нефед. - "Он" - это кто "он"?.. Неприятель?.. Ты бы подумал умом, как же ему к чужому берегу подходить без орудиев? - отозвался Семеныч, а Гаврила буркнул: - Однако что-то покончили, как мы вышли!.. Прохладное очень сражение!.. Должно, комарь тебе в ухо залез, а ты уж - сражение!.. Но тут же расслышали все частое тявканье пулемета и потом новый орудийный гул, на воде державшийся долго. - Вот они, комари, как поют! - торжествовал Семеныч. - Там небось уж десятки людей на тот свет пошли, а какие - руки-ноги отбиты, тех уж опосля считать будут! Города отсюда не было видно и днем, - он лежал за перевалом, - и наиболее робкому из стариков, Нефеду, жуткой показалась наконец эта ночь с темным небом, черным морем, треугольным лучом прожектора и непонятной пальбой. Он поежился и спросил тихо Семеныча: - К нам какие пули не залетят?.. Нам в помещению, может, зайти? Гаврила отозвался: - Известно, - пуля, она глупая... - И повернулся к двери, но только что сделал два шага, как Нефед по-крабьи, бочком, обогнал его и втиснулся в сени. Семеныч дождался еще одного орудийного выстрела и тоже вошел, когда Нефед с Гаврилой устраивались уже на своих топчанах. - Похоже так, - начал он знающе, - бьют они по городу с дальней дистанции. А что касается, чтобы нам их бояться, то мы в стороне, мы значенья им не имеем... Хотя бы даже и днем, а не то что ночью, - какая мы для них цель? Так себе, - мурашка мы для орудия... - Однако слыхал я, - немцы, как война была, и по одному человеку из орудий крыли, - сказал Гаврила. Семеныч подумал и объяснил: - Немцы, те, конечно, могли!.. Так, а это ж разве немцы бьют?.. Немцы с нами в согласии, - они не должны... Может, румын какой заблудший... А немцы уж теперь сами как подначальные... Это румын... или же это... - Прикрути фитиль, когда такое дело, - перебил Гаврила. В темноте с полчаса еще слушали, не усилится ли пальба, но ни одного выстрела больше не слыхали. А утром, едва стало белеть, встали и долго осматривались кругом. И хотя никаких изменений не внесла ни во что кругом ночь, все-таки Семеныч, наиболее общительный из трех, колесом выгибая спину и делая шаги короткие, но спорые, двинулся в город. На полях газеты он записал, что ему надо было купить на обиход, кроме хлеба. - Тетрадку купить запиши! - подсказал ему из дверей Гаврила. - А то сука все наши счета сожгла. Семеныч даже обиделся: - Эх, сказал тоже!.. Про тетрадку как я могу забыть?.. Тетрадка эта, - вся наша жизнь в ней была, в тетрадке, а я чтобы забыл?.. Ска-за-ал!.. Пошел он не по шоссе, а в обход его, тропинкой, по которой спускаться вниз было легко и в свежести, пропитанной кисловатым запахом дубового кустарника, даже приятно. Он то и дело вглядывался в затянутый синими дымами из труб город, - все ли в нем на месте... Как будто все было на своих знакомых местах, но так могло только представляться издали. Показался в стороне Абла, молодой татарин, чабан, с отарой овец. Отмахнул в море герлыгой и крикнул: - Бабай!.. Стрелял там ночью, а? Ты слыхал? - Слыхал, - стрелял малым калибром... А кто это? - крикнул, остановясь, Семеныч. - Н-ни знаем... Почем знаем?.. - Пойду назад, тебе скажу, кто... - Скоро здесь не будем, - там будем! - указал герлыгой Абла повыше шоссе. - Ну, стало быть, там сиди жди... Авось кто другой тебе там скажет, а уж не я... Чабаны часто приходили летом к старикам за водою, а зимой, когда воды везде было довольно, таскать на разжижку костров сухие виноградные колья. В то же время ссориться с ними было нельзя: это все были ухари, отпетые парни, к тому же быстро дичавшие на свободе и, чуть что, хватавшиеся за ножи. С чабанами у стариков были сложные и запутанные счеты... Еще с вечера накануне видал Семеныч, как пошли рыбачьи лодки куда-то к востоку, вдоль берега, конечно, за камсою. Теперь он думал, между прочим, и о том, не удастся ли захватить прямо на пристани у знакомых рыбаков два-три кило камсы. На подходе к городу, на шоссе, у шоссейной казармы, трое пришлых, по виду российских, рабочих разбивали бойкими молотками голубой камень. Их спросил Семеныч (кстати и отдохнуть постоять было нужно): - Хлопцы! А вы не знаете, кто это стрельбу поднял ночью? - Стрельбу? Один взвел на него запыленное серое лицо и посмотрел на другого. - Какую стрельбу? - спросил другой. А третий, мешковатый парень, сказал с ухмылкой: - Я, деда, правда сказать, слыхал, будто как гром какой-то загремел, да подумал, что это у меня в животе так... - Мм... В животе!.. Вот что значит молодые - беспечные, - покивал головой Семеныч. - Они в себе сон имеют крепкий и до всего безо внимания! Однако зависти к ним не было в его глазах цвета снятого молока, - только недоуменье. И дальше по городу шел он, ни к кому не обращаясь с вопросами о ночной стрельбе, так как все попадались очень молодые люди. Сначала он поглядывал на дома, - не развалило ли крышу где-нибудь снарядом? - потом перестал глядеть: нигде не было заметно подобного. А когда вышел он к набережной, то увидел - на пристани было довольно густо черно от народа, но воздержался он от вопроса кому-нибудь: на камсу ли это очередь, или касается это тех самых выстрелов ночью. Море было тихое, и рыбачьи лодки одна за другой шли с востока, а справа, с юго-запада, подходило еще что-то побольше обыкновенной лодки, однако не похожее и на те пароходы, которые заходили иногда сюда зимой: те были и больше и цветом чернее. Лавки кооператива еще не открывались. Мимо пекарни, где всегда брал хлеб Семеныч, он прошел теперь, чуть оглядев очередь: поспеть на пристань к камсе он считал важнее, а хлеб не уйдет. Колесом согнутый, он катился, как колобок, как будто и не особенно спеша, но все-таки ходко. И вот, приподнимая шапку и вытирая тряпочкой с лысины пот, он стоит уже на пристани и смотрит то на две рыбачьи лодки влево, которые подходят и в которых серебряно блестит камса, то сюда, направо, где одна лодка, большая, тащит на буксире, - это он теперь уже хорошо видит, - другую лодку, поменьше. - А это что же такое, товарищ, - или белугу везут? - кивает Семеныч на них красноармейцу-пограничнику, который стоит рядом и почему-то с винтовкой. - Вот именно, белугу! - улыбается пограничник и поправляет фуражку с зеленым кантом. - А стреляли ночью это кто же такие и по ком? - понижает голос Семеныч. - По белуге же, - кивнул пограничник и пошел вперед, раздвигая толпу рукою, а впереди, от других отдельно, разглядел Семеныч еще двух с винтовками. Потом все они трое стали шеренгой у самого борта пристани и закричали: - Граждане! Очищай пристань! Все сначала попятились, потом повернулись и пошли, оглядываясь, к берегу. - Это зачем же? - спросил на ходу Семеныч какого-то незнакомого. - Как же иначе?.. Везут же их, - ответил тот. - Кого же это? - А по ком ночью стрельба была. - А-а-а!.. Это на буксире их? - Разумеется... - Значит, молодцы наши! - только и успел сказать Семеныч. Не удалось спросить, какой нации были нападающие: очень напирала сзади толпа, очищающая пристань. Лодки рыбаков, которые хотели было пристать у пристани, пограничники направили криками дальше, к грузовым мосткам, и толпа сразу разделилась: камсятники повалили к мосткам, а в Семеныче одолело любопытство увидеть, кого выгрузят на пристани. Он спросил огнелицего извозчика Шахмурата: - Это что же такое подходит с буксиром? - Истребитель называется, - ответил Шахмурат. - А на нем труба погнутая? - Нет, пушка это... Который стрелял ночью... Лошадь Шахмурата, редкостной пестрой масти, похожая на зебру, жевала в торбе овес, встряхивая ее так, что овес сыпался наземь, и Шахмурат кинулся к ней с кулаками и криком: - Ты-ы, худой рот, хартана, черт, - знаешь, почем теперь овес стоит? Семеныч искал глазами около, кого бы спросить, кто же стрелял из пулемета, если пушка была наша, советская, но к трапу подходил уже, описав пенистый полукруг, низенький истребитель, и в нем зажелтели шинели пограничников. С зелеными звездами на буденовках пограничники один за другим подымались по трапу, и уже несколько человек их полукругом построились на пристани, когда на истребитель с моторной лодки, взятой на буксир, стали перепрыгивать и потом также подыматься по трапу люди в штатском. Их было семеро, и, показалось Семенычу, между ними две женщины. Как раз в это время рядом с Семенычем пришелся высокий худой человек в зеленой кепке - Стопневич, бывший при здешнем суде член коллегии защитников, который недавно стал заговариваться, почему и был отставлен. У него пытливо спросил согбенный Семеныч: - Это какой же именно нации люди? - Контрабандисты! - отчетливо сказал Стопневич. - При чем тут нация?.. А впрочем, нация, нация... Их будут вести мимо, - мы их рассмотрим, какой они нации... - А нас тогда не погонят отседа? - осведомился Семеныч вполголоса. - Куда же нас еще гнать? В море топить, что ли? Высокий Стопневич имел вид гордый. Лицо бритое, с жилками на скулах, шея очень длинная и тощая, с большим кадыком, виски седые. Он добавил: - Сейчас должны пулемет их втащить на пристань. - Так это они, значит, кон-тра-бан-дисты, из пулемета смолили? - очень удивился Семеныч. - Они смолили... А по ним из орудия... - Ну, однако же, все будто живы остались? Стопневич объяснил важно: - Так именно и нужно было в них бить, чтобы не попасть! - А они чтоб в наших из пулемета не попали? - подхватил Семеныч. - Да-да-да-а!.. Так нужно было ма-нев-ри-ровать, чтобы и они тоже не попали, а потом, конечно, сдались бы в плен... В этом и прошла вся ночь... Э-та операция была проведена вот! (Он сделал вид, что целует пальцы на своей правой, все время энергично двигавшейся туда и сюда руке.) Я следил за этим целую ночь! Действительно, глаза у Стопневича были воспаленные, красные; видно было, что он не спал ночью. Вдруг он нырнул тощей шеей: - Ага!.. Пулемет тащат! Семеныч различил, как двое пограничников втаскивали по трапу части станкового пулемета, и покрутил головой: - Вот какие отчаянные!.. Это, значит, они от нас уехать собрались, - та-а-ак!.. И в какое же они думали в государство? - В Турцию, разумеется... И, говорят, много грузу везли... Сейчас выгружать их лодку будут... Но начальник погранпоста распорядился иначе. Он что-то скомандовал там около трапа и, махнув рукою, пошел впереди, а за ним пограничники, по четыре человека с каждой стороны кучки контрабандистов. Блестели их винтовки, а лица были посинелые, и Семенычу показалось, что с большим удовольствием топали они по прочному толстому настилу пристани, стоявшей на бесчисленных двутавровых балках. Похоже было, что и контрабандисты тоже довольны были твердой опоре под ногами. Они шли не понуро, - нет, напротив, они глядели вызывающе, они как будто хотели героями пройти мимо глазеющей на них толпы, даже чуть усмехаясь, - так показалось Семенычу. Пятеро мужчин были все народ плотно сбитый. Семеныч каждого встречал и втягивал в себя зоркими еще, хотя и снятомолочными глазами. И вдруг он замигал изумленно и руку поднял, а другою толкнул Стопневича: - Смотри ты!.. Ведь Иван Петров! Он не то что вскрикнул это, но скорее выдохнул это вполголоса, но один из шагавших контрабандистов поглядел в его сторону и как-то шмыгнул носом: действительно, это был тот самый, назвавшийся Петровым. - Вы одного знаете? - живо схватил за плечо старика Стопневич, но Семеныч глянул на него как будто даже несколько испуганно и проговорил: - И Нюрка здесь! Нюрка была теперь укутана теплой шалью, но все-таки лицо ее казалось очень худощавым рядом с лицом приземистой краснощекой женщины с воловьими карими глазами... Семеныч догадался, что эта вторая и была именно та самая, которую Нюрка называла жабой и ревновала к Ивану Петрову. Семеныч успел еще заметить, что назвавшийся Петровым теперь не хромал, а шел молодцевато, и, кивнув на него, забывчиво сказал Стопневичу: - Должно, тогда ногу натер сапогом: как у нас ночевал, - хромал. - Вы и еще одну знаете? - нагнулся к нему Стопневич, увидав, что женщина в теплом платке, поглядев на Семеныча, улыбнулась глазами. Но Семеныч спросил, не ответив: - Откуда же у них теплая одежда взялась?.. Недавно не было... - Воры, знаете, найдут, - на то же они и воры! - подмигнул Стопневич, уже не снимая своей руки с плеча Семеныча, и даже гладил это плечо, ускользающее книзу и внутрь. Кругом была суета толпы и стоял гул ее замечаний по поводу уводимых контрабандистов, но Стопневич, нагнув длинную шею к Семенычу, говорил ему вполголоса: - Они - люди богатые!.. Если их будут судить гласно, - пусть они возьмут меня в защитники!.. Я надеюсь, - говорю вам честно, - на-деюсь, что от высшей меры я бы их спас!.. Может быть, я сведу даже только к восьми годам изоляции... Меньше будет нельзя, - поймите!.. Контра-бандисты, - уж одно это возьмем - рраз!.. Вооруженное сопротивление - два!.. Чего же вы еще хотите?.. Но раз они вверят мне-е защиту своих интересов, то будьте твердо уверены, что-о... Толпа шла следом за арестованными, и шли вместе с нею старик и Стопневич, и Семеныч едва улавливал ухом, что быстро и вполголоса, наклоняясь к нему, говорил Стопневич: - Им дадут казенного защитника... может быть... Но что же такое казенный защитник? Он даже не ознакомится с их делом! На что ему?.. Зачем ему терять на это врем-мя?.. Между тем, как и вам известно, - их, конечно, большая шайка... У них организация... и средства!.. Они могут хорошо заплатить, и зато они получат талантливого защитника, как я!.. Я вел большие дела!.. Я вел громкие дела в свое время!.. Я выступал в Пе-тер-бурге в таких процессах, что-о... речи мои печатались в газетах полностью!.. Это была сенсация, я вам говорю!.. И он, возможно, говорил бы еще очень долго, если бы Семеныч не заметил прямо против себя только что открывшуюся дверь гизовского магазина. Как-то бездумно он вывернулся из-под руки больного бывшего адвоката и шмыгнул в эту дверь, а Стопневич остался на набережной, и толпа повлекла его к воротам казарм пограничников, куда уже вводили контрабандистов. Разглядывая тетради в зеленых и синих обложках, Семеныч был чрезвычайно оживлен. Если бы он умел говорить так красно и без передышки, как Стопневич, он и здесь рассказал бы подробно, как заходили к ним, трем старикам, на дачу, бывшую Алафузова, в одну ночь мужчина, в другую женщина и как на поверку оказались они кто же? Кон-тра-бан-дисты, которых вот теперь повели под конвоем. Но, платя деньги за выбранную тетрадь в зеленой обложке, он только подмигнул безгрудому и бесплечему продавцу, с могучим носом и маленькими черными глазками, и сказал, как о чем-то общеизвестном: - Итак, значит, прищучили их, голубчиков! Продавец посмотрел на него удивленно и спросил строго: - Что значит прищу-чили? - Насчет этих пойманных я говорю, - пояснил Семеныч. Продавец оглядел его молча и тут же отвернулся показывать ручки какой-то девочке-школьнице. А по набережной, уже пропустившей всю толпу любопытных, бодро топая, проходили, должно быть, к пристани, где остались пулемет и вся контрабанда, трое пограничников без ружей. Семеныч хотел было спросить их, - для того поспешно вышел из магазина, - здесь ли будут держать арестованных или отправят дальше, но счел неудобным задерживать их, исполнявших приказание по службе. Можно было бы еще дойти до пристани снова, до тех мостков, где пристали рыбачьи лодки, и попытаться достать камсы, но Семеныч выпустил это из виду, - вернее, он совершенно забыл об этом. IV Первое, что сделал Семеныч, когда, подымаясь домой в обед, он присел на горе на камне, был неспешащий, тщательный подсчет страниц в тетради. Оказалось сорок страниц. Сорок страниц чистой белой бумаги - это привело его в восхищение. Так как здесь, на горе, он был один, никто не мог помешать ему планировать эти замечательные сорок страниц не про себя, а вслух: - Первым долгом - подытожить счета наши, какие были... это одна страница... от силы две... Остается тридцать восемь... Итого тридцать восемь... Об Иване Петрове и об Нюрке записать - две страницы... Итого чистого места останется тридцать шесть страниц. Эти тридцать шесть страниц он перелистывал и думал над ними долго. Та тетрадь, которую бросила в огонь Нюрка, заполнялась им два с половиной года. Эта должна была, по его расчетам, хватить года на три: на каждый год по двенадцати страниц - страница на месяц. Он подсчитал, что к тому времени, как он испишет эту тетрадку, ему будет идти уже восемьдесят второй год. Может быть, и очки пропишет ему тогда глазной доктор Бервольф. Если недорогие, придется все-таки купить, а то он и сам замечает, что все крупнее выходят у него буквы и цифры, особенно по вечерам, при лампе... Гаврилу и Нефеда, придя домой, он застал на винограднике. Он сказал им, подмигнув лукаво: - Ежель с камсой меня ждете, то не надейтесь: не достукался я камсы... хлеба и то еле успел из-за народа... И откуда его к нам столько набирается, - пришлые... Поговорили о камсе, много ли все-таки ее привезли рыбаки и почему нельзя было достать, - потом спросил кротким голосом Нефед: - А насчет стрельбы что тебе сказали? Тут Семеныч - спина колесом, борода зеленая, глаза снятомолочные - хитро выждал время и ответил таинственно: - А стрельба эта оказалась в изустный счет. Усталый от подъема в гору, Семеныч хотя и чувствовал сильное желание прилечь на свой топчан, - как он всегда делал с приходу, - теперь стоял, скрестив руки на набалдашнике палки, им же самим вырезанной из крепкого корявого граба. - Учебная, значит? - захотел догадаться о стрельбе Гаврила. - Вроде маневров? - спросил Нефед. - Одним словом, иностранного какого неприятеля не было, - наслаждался их догадками и подмаргивал Семеныч, - а был только называемый внутренний враг. Вечер этого дня был вечером большого совместного напряжения памяти трех стариков: нужно было восстановить все счеты, учеты и расчеты, которые были в сожженной тетради, знаменовали прошедшее и должны были послужить будущему. Семеныч помнил все-таки больше других, и он отбирал, он просеивал, он не хотел смешивать неважного с важным, главное, он всячески экономил место в новой тетради, страницы которой были так девственно чисты. Известно, что старики бывают болтливы, как дети, но они часто бывают и лукавы, как дети. Семеныч все-таки рассказал о том, что стреляли из орудия по моторной лодке контрабандистов, на которой исправно действовал пулемет, он описал подробно, как выгружались на пристани пограничники и семеро контрабандистов и как повели вторых "под свечами" (так в старину, когда служил он сам, назывались штыки конвойных), но он умолчал о том, что двое из захваченных были Нюрка и Иван Петров. Он почему-то решил поскупиться на новости, как расчетливая мать на конфеты для ребят: не все сразу. Он хотел рассказать им об этом последнем завтра, когда на две страницы тетради будет занесено им все, что он знал об этих двух людях, отмеченных синими знаками на коже. Смолоду с головой ушедший в казарменную дисциплину, исполнительный, старательный, отличенный начальством, он вышел в свою долгую жизнь для всякого места по мерке: начальство его часто менялось, исполнительность его оставалась неизменной. И в поздний десятый час (Нефед и Гаврила уже спали) Семеныч у лампочки, очень близко подсунув к ней чернильницу и тетрадь, как бы в пререкание вступил с этими двумя сторонниками устного счета, из которых один назвался Иваном Петровым, другая - Нюркой. Он даже забывал временами, что они еще молоды, что каждый из них втрое моложе его. Он знал только, что жизнь их уже окончена, - очень скоро придет к последнему концу. Он не думал даже, что будут их судить публично, что какой-нибудь Стопневич скажет речь в их защиту. Он решил, что оправдания для них нет и милосердия они не стоили, - и то, что писал он теперь, стараясь писать как можно чище и красивее, было немногословно. Он записал, как пришел один ночью, другая пришла вечером; один ночевал и ушел утром, другая ночевать не осталась и ушла ночью; на теле у обоих знаки. О том, что первый ел у них хлеб, а вторая пила вино, и что оба сушили у плиты платье, он умолчал, как о не имеющем значения. Но, как одержавший над заблудившейся молодежью победу, он вступил в поучительный тон. Он начал торжественно, как будто оба они стояли теперь перед ним и слушали: "И вот ты, Иван, и ты, Нюрка, - теперь вы узнали оба: человек должен иметь план своей жизни. Людей очень стало большое количество, размножились до чрезвычайности, и которые без плана своей жизни, те должны будут без всякого семени пропасть. Тетрадки делаются одна в одну, - сожгла ты, Нюрка, мою тетрадку, - вот я другую купил, а ты себе жизню другую не купишь, знай это теперь: жизня дается на один нам раз..." От волнения лицо Семеныча горело. Ему представлялось даже, что не заговаривающийся Стопневич, а он сам произносит речь на суде, и все семеро, не только Иван и Нюрка, и судьи за столом, и множество народа на скамейках - все его слушают. И когда залаяла вдруг неожиданно Верка, - сразу неистово почему-то, - он вздрогнул, и сердце его как будто опустилось чуть ниже и забилось слышнее и чаще. Он подождал, не остановится ли Верка (могла набежать и убежать чья-нибудь шалая или чабанская собака), - но нет, Верка рвалась на цепи и кидалась: было ясно, что подходил кто-то к домику не с доброй целью. Просушив поспешно свою тетрадь над лампой, сложив ее и аккуратно заткнув пузырек с чернилами, Семеныч послушал у дверей. Сквозь лай он услышал громкое: "Здесь ли?" - и ответ знакомым голосом: "Да здесь же, - это мне известно!.." Потом постучали чем-то твердым в окно. - Прячь одеяла! - прошипел Семеныч Гавриле и Нефеду, поднявшим ошалелые головы; в окно же он сказал как мог спокойно: "Сейчас!" Потом началось быстрое и привычное: одеяла комкались и засовывались под доски на потолке, а гвозди прибивались толчками снизу. - Эй!.. Открывай! - крикнули снаружи нетерпеливо. - Сею минутой!.. Когда Семеныч увидел, что спрятаны одеяла, он отодвинул дверной засов, и первым вошел приметившийся ему сегодня на пристани начальник погранпоста, молодой, сероглазый, с двумя квадратиками на зеленых петлицах шинели; за ним пограничник в буденовке, потом инспектор уголовного розыска, маленький казанский татарин, Шафигулин, и, наконец, высокий и, видимо, прозябший в своей зеленой кепке, - из трех наиболее неожиданный и непонятный - Стопневич. - Этот самый? - кивнул ему начальник погранпоста на Семеныча. - Ну, разумеется... Ведь я же знаю... - отвечал Стопневич, пожав плечами и кисло выпятив губы. Начальник погранпоста сморщил нос так, что стал он совсем узенький и снизу белый, и сказал Семенычу: - Мы, гражданин, должны тут у вас произвести обыск... По полученным нами сведениям, у вас тут был притон контрабандистов... Надеюсь, вы ничего против обыска не имеете, а? И он закурил папиросу и опять зажал ноздри до белизны, а перепуганный насмерть Нефед исподлобья косился на потолок, откуда свисал кроличьим ушком уголок его одеяла. 1931 г. ПРИМЕЧАНИЯ Устный счет. Впервые напечатано в "Новом мире" Э 3 за 1932 год. Вошло в сборник "Около моря" с подзаголовком "Из записных книжек 28-го года", в сборник "Маяк в тумане" (1935) и в Избранные произведения, том второй, 1937. В последних двух изданиях подзаголовок снят. Печатается по собранию сочинений изд. "Художественная литература" (1955-1956 гг.), том второй. Стр. 221. А сказку такую знаешь: "Философ да огородник"?.. - Имеется в виду басня И.А.Крылова (1769-1844) "Огородник и Философ". H.M.Любимов