Сергей Николаевич Сергеев-Ценский. Убийство
Стихотворение в прозе
---------------------------------------------------------------------
Книга: С.Н.Сергеев-Ценский. Собр.соч. в 12-ти томах. Том 1
Издательство "Правда", Библиотека "Огонек", Москва, 1967
OCR & SpellCheck: Zmiy (zmiy@inbox.ru), 12 октября 2002 года
---------------------------------------------------------------------
Ольга Александровна сидела в саду и пересаживала в узенькие грядки
принесенные из лесу фиалки. От фиалок шел чуть слышный нежный запах. Пахло
наивным детским, тем детским, где все - сказка, и синие пугливые венчики
цветов были, как детские глаза. И лесные песни еще звенели у нее в душе, и
весь лес стоял там с сочной зеленью, влажным теплом, фиолетовыми тенями.
Стоило только закрыть глаза, как куда-то между серых стволов, смешно
путаясь, точно связанная, бежала тропинка, и сквозь листья чуть
проблескивало небо, лес дышал чем-то густым и пьяным, и ярко сверкали в этом
густом короткие раскаты зябликов, как близкие молнии.
Была вторая половина мая.
В саду распускались кисти белых акаций, вдоль легкой резной ограды
жадно раскинулись во все стороны желтые кусты золотой смородины. В их
знойном запахе бесследно тонули робкие вздохи фиалок, как лепет детей в шуме
огромных улиц. Но в фиалках был лес, и в этом лесу, в свою очередь, тонули
белые акации и золотая смородина.
Солнце садилось. Его уже не было видно за соседним домом и за высокими
тополями в соседнем саду. Оно жгло еще часть красной крыши и белило высокую
трубу на доме Ольги Александровны, потом шло выше и пронизывало небо
напротив, отчего небо там было усталое и мутное, но около, в тени, уже
чувствовался вечер.
Черный зеленоглазый котенок играл с прыгавшей в траве жабой, как с
мышью, и задорно чирикали воробьи над самой головой на ветках.
Было так хорошо, что не верилось, что где-то далеко друг на друга
охотятся и убивают люди... Зачем?.. А люди охотились и убивали.
И в то время как все в Ольге Александровне смеялось над этим, как над
нелепой шуткой, где-то в глубине, - или вне ее, - холодно и строго колотил
острый молоточек, все время вколачивая гвозди в какой-то длинный и черный
гроб.
И брат ее, Саша, был на войне - белый, тонкий, с девичьим лицом...
Когда она хотела представить его, то представляла пахучую маслину с белыми
листьями и тонким стволом. И голос у него был тихий, как у маслины, когда на
нее дует ветер.
Вчера от него пришло письмо, и она так часто перечитывала его, что
почти знала наизусть. "Земля уже тут просохла, - писал Саша, - и тепло...
зацвели кусты... А бабочки какие роскошные, если бы ты только видела! Собрал
я маленькую коллекцию, наколол, как следует, на булавки, да не знаю, что с
ними будет, - некуда их девать... Еду покупать быков у хунхузов: дают мне
проводника и две тысячи рублей денег; посмотрю, что за хунхузы... Китайчата
здесь комичные: стоит только показаться, бегут гурьбой: "Капитэн, капитэн,
дай копека!" И кто их научил, совсем как наши ребятишки по глухим
деревням... Лошадь себе здесь купил - серую казачью, и собаку - очень похожа
на нашего Барона, - помнишь Барона?.."
И с каждым словом письма ей ярко представляется все, что теперь около
Саши: и цветущие кусты, - она представляет сирень и жасмины, и бабочки -
большие, с яркими пятнами на крылышках, и дети - оборванные, грязные,
желтые, с продувными косыми глазками.
И Барона она помнит, хотя это давно было, шестнадцать лет, а тогда ей
было девять; она была шалуньей девочкой в кургузом платьице, а Барон был
большой рыжий сеттер с висячими мягкими ушами и лохматым хвостом.
Он был приучен носить с базара легкие покупки, бегать из сада в дом за
спичками ее отцу, приносить ему фуражку и откуда-то сам приобрел привычку,
когда входил во двор кто-нибудь подозрительный, класть ему на плечи передние
лапы и лаять, вызывая хозяев.
Манеры у него были степенные, спокойные и глаза смотрели на всех
круглые и умные под черными бровями, такие выразительные, что у многих людей
не было подобных глаз.
Отец - высокий и тоже степенный, редко улыбающийся человек - уважал
Барона. Он не боролся с его привычкой: он только прибил у ворот листок
бумаги с крупной надписью: "Собаки не бойтесь". Иногда он ходил с Бароном на
охоту, но это случалось редко, и целыми днями, и зимой и летом, Барон был во
власти детей.
Он не был их слугою, хотя и возил им тележки с песком и снегом, - он
был их третьим товарищем: его делали заговорщиком, его убеждали, с ним
поровну делили пирожки и пышки, оставшиеся от чая. Только выходили из
комнат, как кричали во двор: "Барон! Барон!" - и Барон прибегал, и ожидающе
смотрел в глаза, и лизал руки взамен поцелуя...
Черный котенок пригнал жабу к самым рукам Ольги Александровны, наступил
на нее лапой и жадно прислушивался, как она пищала. Это было противно, и
Ольга Александровна хлопнула его по лбу. Испуганный котенок, задрав хвост,
стремительно бросился в кусты.
Тени сгущались. С улицы пахнуло пылью от проехавшего извозчика, и
где-то близко звонко залаяла собака...
Ольга Александровна вспомнила, как убили Барона; и почему-то прежде
всего вспомнила круглый стол, лампу и далеко-далеко в темном лесу избушку с
седой старухой, и снег, и дым из трубы.
Барон не хотел пускать во двор нищего. Оборванный, вечно пьяный старик
часто заходил во двор, и все знали, что у него есть деньги и у сыновей его
хорошее хозяйство, но почему не хотел его пропустить Барон, так и осталось
неизвестным.
Он положил передние лапы на его плечи и лаял. Нищий ударил его по
задним ногам палкой, и тогда случилось нечто необъяснимое, - может быть,
потому, что его никогда никто не бил, так рассвирепел Барон: один момент, и
старик лежал на земле, а Барон, рыча, рвал его лохмотья, так что они летели
в сторону, как пух, переломил его палку зубами, прокусил руку...
Отец с конюхом Пименом едва оттащили Барона. Старик плакал, как
ребенок, и бледный, задыхающийся от волнения отец кричал Пимену:
- Убить Барона! Сейчас же убить, без разговоров! - Отец не любил
говорить, и у него навсегда осталось это присловье "без разговоров".
Ольга Александровна помнила, как старик сидел на кухне, где ему
промывали и перевязывали укус на руке, помнила его хныкающий голос и пухлый
нос с синими и красными жилками.
Его одели в старый отцовский военный сюртук, и он стал похож на
полицейского. Потом он пил чай, выпячивая толстую нижнюю губу, потом прятал
в грязный кожаный кошель данные ему отцом деньги...
А в это время Барона увел за город Пимен, и с ним пошел Саша. Барон
шел, виновато опустив голову, а у Пимена на плече, как ружье с тремя
штыками, лежали вилы-тройчатки; зубья этих вил были такие черные и зловещие,
точно грозили небу.
Была осень, дул холодный ветер, но Саша был в одной гимназической
блузе, а на Пимене болтался широкий зеленоватый пиджак и на сапоги
спускались плисовые шаровары.
Вечером они сидели за круглым столом, покрытым белой клеенкой,
запачканной чернилами и изрезанной по краям перочинным ножом. Отец писал
письма, она читала длинную сказку, где был и темный лес, и старуха, и как из
трубы вился дым, и все это было таинственно и страшно; Саша учил грамматику.
Лицо у Саши было совсем белое, как абажур лампы, и весь он, тонкий и
белый, был как ангел. От глаз его вниз шли плохо стертые темные полоски.
Когда он пришел с Пименом, но уже без Барона, он ничего не сказал ей, прошел
в детскую, взял книгу и сел за стол; и только со двора слышала она, как отец
спросил Пимена:
- Убил?
- Убил, - коротко ответил Пимен.
И ей что-то подкатило к горлу, и она тихо заплакала в углу.
Скрипело перо отца, и, как всегда, одинаковое, точно давно окаменелое,
было лицо у него с морщинами на лбу, густыми усами, теряющимися в длинной
бороде, золотыми очками на глазах.
Чуть слышно где-то далеко за окнами дул ветер, и в гостиной незаметно
тикали часы.
Стояла строгая тишина, точно что-то насупилось и притаилось, из-за
черных больших строчек сказки подымался беззвучный лес, и беззвучный дым шел
из трубы одинокой избушки, когда вдруг, как гром, ударился около высокий
испуганный голос Саши:
- А он поднял голову и смо-о-трит!..
Взглянули на Сашу: лицо было, как мел, огромные серые глаза застыли,
обхватив отца, и только пальцы рук мелко дрожали, как огонь свечки.
И поняли, что он говорит о Бароне; но когда поднялись и подошли к нему,
он забился и зарыдал, как исступленный.
Отец взял его на руки и отнес в постель. В постели он бредил и метался,
весь точно сквозной, прозрачный, с огромными окнами сухих глаз, и раздирающе
кричал:
- Не надо! Голубчик, Пимен, не надо!
Это была беспокойная ночь. А на другой день Пимен рассказал отцу, как
убивали Барона.
Его вывели в поле, отвели подальше к сорным ямам, где рос колючий
бурьян и свободно дул холодный ветер. Он шел тихо, точно о чем-то думал, и,
зайдя сзади, быстро и сильно Пимен ударил его по голове. Барон взвизгнул и
остановился оглушенный; он не бежал, он стоял и смотрел изумленными глазами,
как снова замахнулся и снова ударил его по голове Пимен. Тогда он упал и
протянул к нему лапы, точно просил пощады, и выл - не выл, а плакал. "В
голос плакал, прямо как человек плачет", - говорил Пимен.
Тогда-то Саша бросился к нему, ухватил его за пиджак руками и кричал:
- Не надо, Пимен, не надо!
Но Пимен бил Барона, зажмурив глаза, бил по голове, по спине, по ногам,
пробовал даже проколоть вилами, но этого уже не мог сделать.
Барон вытянулся и лежал пластом без движения, когда они шли домой. Но,
отойдя шагов двадцать, оглянулся Саша и увидел, как Барон поднял голову и
грустно смотрел им вслед. Этого последнего взгляда Барона Саша не перенес.
- Ухватились панич за голову, - рассказывал Пимен, - и так, как попало,
через бурьян, через ямы бегут и плачут... Прямо, куды зря, бегут и плачут...
Ольга Александровна вспомнила, как в тот же день у нее был такой же
припадок, как у Саши, и отец прикладывал к ее горячей голове полотенце, и
катились капли воды...
Воспоминание выплыло и исчезло, и плавно закачались перед глазами
большая серая лошадь, на ней Саша, уже поручик, в фуражке второго полка с
синим околышем, высокий и стройный, как маслина; а около прыгает, встряхивая
мягкими ушами, воскресший Барон, умный, надежный, с толстыми, сильными
лапами и мохнатым хвостом.
Ярко представлялось, как широкой рысью едет Саша между цветущими
кустами сирени и жасмина; вечереет; вдали туман, немного сыро, и с гор дует
ветер, но Саше тепло... За ним по три в ряд взвод пограничников с винтовками
за плечами, и слышно, как мягко, враздробь бьют о влажную землю лошадиные
копыта. А сбоку проводник-переводчик, китаец в синем балахоне, с черной
косой, болтающейся на его спине, как хвост, при каждом лошадином шаге.
"Быки... это не война, это хорошо..." - думает Ольга Александровна и,
раздвигая кусты пахучей золотой смородины, смотрит через решетку ограды на
улицу.
Улица немощеная - окраина города, зато лес близко. Идет коротконогая
сумасшедшая Татьяна и размахивает на ходу руками: что-то бормочет. На
крыльце дома напротив, у учителя гимназии, сидит нянька с маленькими детьми,
и две свиньи молчаливые и важные выходят из-за угла и останавливаются на
перекрестке.
Солнце село, и нигде нет его колючих лучей. Все спокойно, все в мягкой
пахучей ризе сумерек, глубоко дышит и молчит. И там, откуда должен
показаться муж ее, Семен Иванович, художник, только длинная цепь старых
домов.
Они вместе вышли на этюды, но в лесу встретили знакомых на пикнике, и с
ними она приехала в город, а он остался писать закат.
И опять вырос в ней лес с шаловливой тропинкой, мшистыми дубами,
яркими, как молнии, раскатами зябликов и особым, непередаваемым запахом
прошлогодних листьев, густо устлавших землю. И вспомнилось, как Семен
Иванович растерянно смотрел кругом и говорил:
- Разве это напишешь?.. Нужно звуки передать и запахи передать, а так
разве напишешь?
И задумчиво грыз кисть, а она шутя била его по руке белой от цветов
грушевой веткой...
- Последние вечерние телеграммы!.. Официальные донесения!.. - раздался
вдруг около крикливый голос.
Это разносчик телеграмм, Иов Чечуга, с улицы приник к решетчатой
ограде, и сквозь кусты смородины видна была его узкая оранжевая бородка над
пучком красных телеграмм. И почему-то, трагический всегда, голос его теперь
показался Ольге Александровне важным и вещим, как крик ворона; и когда
красный лист телеграмм, яркий в сумерках, перелетел к ней через ограду, ей
почудилось, что Чечуга слишком долго топчется на месте, пряча ее деньги, и
что то, что он говорил всегда: "Оччень важные известия", - звучит
действительно как-то важно.
В саду было темно читать. Ольга Александровна вошла в дом, прошла мимо
кухарки Моти, ставившей самовар в сенях, и зажгла в своей спальне свечу.
При трепещущем свете свечи лист телеграмм казался кровавым, и от одного
этого цвета проснулся ужас войны, и где-то совсем близко, или в глубине
души, проворно застучали острые молоточки, вбивая гвозди в длинный и черный
гроб.
В отворенные окна смотрели сумерки, пьяные от аромата белых акаций...
Рожденные засыпающей далью, по ним плыли и проносились мимо легкие звуки
песни...
Глаза Ольги Александровны бегали по крупным буквам телеграмм, натыкаясь
на тяжелые китайские названия каких-то деревень, где вчера ночью шел бой;
бой был какой-то незначительный, авангардный, прилагался список убитых и
раненых; мелькнул какой-то подполковник, за ним капитан, подпоручики,
заурядпрапорщики... и вдруг что-то поплыло под ногами, и красный лист
телеграмм стал зловеще зеленым, а на нем ярко засветились две строчки:
"Остался на поле сражения, неизвестно - убитым или раненым, поручик
Александр Горный".
Закачалась гипсовая статуэтка на столе, трепещущий язычок свечи
разбился на тысячу язычков, завертевшихся кругом, как белые мотыльки, и
онемело и тяжело опустилось тело.
Когда она очнулась, возле нее на кровати сидел Семен Иванович, и так
же, как тогда в детстве, по горячей голове ее ползли капли холодной воды.
От свечи, стоявшей на столе, усталое лицо мужа светилось серыми тенями
и было чужим. Страшно взглянули ей прямо в глаза черные листы филодендры,
похожие на чьи-то огромные разжатые лапы, и хитро закраснелся, прячась,
красный платок уходящей за водою Моти.
Тогда она вспомнила красную телеграмму и красные горы человечьего мяса
и вспомнила Сашу. Перед ней мелькнули его глаза, большие и светлые, как окна
весною, мелькнули - исчезли, потом, колыхаясь, выплыли снова и стали во всю
ширину ее глаз. В них забелели цветущие жасмины и тихие сирени, и
расползлись внизу уродливые трупы недавних людей... Потом глаза его ушли
дальше, и стала видна вся голова его - высокая, белая, без фуражки, с
искаженными от боли чертами.
И когда она увидела эту голову над грудой развороченного мяса так ярко
и ясно в двух-трех шагах от себя, - она встала, русоволосая, бледная и
прямая:
- А он поднял голову и смо-о-трит!..
Семену Ивановичу показалось, что это не она сказала, что это что-то
внутри ее оборвалось и прошелестело: такой беззвучный был ее голос. И
неживые были у нее глаза - глубокие и тусклые, с поднятыми бровями: точно
все, что было в ней внутри, вдруг поднялось и стерло отражение жизни.
И понял он, что она говорила о Саше. Тогда он ясно представил себе
туманное, робкое утро, взрытую снарядами землю, обломанные, с повисшими
цветами кусты, - все синевато-сизое, в индиговых тонах, - разбитый передок
орудия, застывшую лошадь с подвернутой головой и смелые ракурсы трупов. И
когда он вообразил поднятую над телами живую голову, искаженную недоумением
и болью, все осветилось в нем этой парой горящих глаз, как пожаром.
Глядя внутрь себя, напряженный и сжатый, он лихорадочно перебрасывал
трупы, полускрывал их оборванными кустами, снова выдвигал в других ракурсах
и снова прятал. На переднем плане у него то лежала тяжело и просто вытянутая
вбок нога в коричневом промокшем сапоге с полуистертой подошвой, то две
обнявшиеся и застывшие в сложном переплете фигуры врагов, разорванные
осколком гранаты, и передок орудия становился то ближе, то дальше, - но
неизменно посередине, немного ближе к левому краю, подымалась на подвернутом
плече высокая белая голова, с сухими недоумевающими кровавыми от боли
глазами, и освещала все...
- За что его убили?.. Кто смел его убить?.. - рыдала у него на плече
женщина.
- Может быть, не убили? Может быть, только ранили и взяли в плен? -
безучастно говорил он и в это время думал: "Я напишу это... Я найму
натурщиков и напишу... И выйдет сильно".
- Нет, убили, убили!.. Его смертельно ранили и бросили... Он поднял
голову, и смотрел, и ждал... потом умер... Он умер!
В рыдающем голосе ее звучало что-то уверенное и упрямое, как у
ясновидящей.
Стоявшая в дверях Мотя тоже плакала, тихо всхлипывая и утираясь
передником, таким белым рядом с красным платком.
И оттого, что около Семена Ивановича плакала чужая Мотя, что на его
плече лежала горячая, вздрагивающая голова жены и волосы ее щекотали его
шею, оттого, что он устал и хотел пить, картина, созданная его воображением,
стала терять осязательность, тускнеть и замещаться обрывками виденного им
леса, пляской теплых зеленых, оранжевых, кофейных тонов, легким рисунком
деревьев... И он понял, что не напишет и этой картины, как не написал многих
придуманных раньше, понял, что каждый день будет вставать солнце, и он
каждый день будет ловить его свет на земле и стараться перелить его в свои
этюды, что пройдет пять - десять лет, и забудут Сашу, что он когда-нибудь
так же умрет, как умер Саша, как умрет его жена, как умрет Мотя, а мир
кругом останется прежним миром с прежним солнцем и прежними цветами...
От стоящей на столе свечки точно хотело оторваться узенькое синее
пламя: оно то бросалось в стороны, то вдруг начинало, изгибаясь, усиленно
тянуться кверху, то быстро ныряло куда-то вниз, и все оставалось на том же
месте и обнимало черный труп обгорелого фитиля.
От его колебаний по бледным лицам прыгали легкие серые тени.
В открытые окна смотрела месячная ночь, ночь светлая, как будто где-то
вблизи притаился день, ночь, полная густого аромата и неразрешимых тайн.
Чудился бог в этой ночи, - там где-то в легком кружеве облаков,
пронизанных лунными лучами, и здесь вблизи, в радостных купах, похожих на
кадильницы, белых акаций, золотой смородины, стройных тополей.
И в то время как в узком доме с черными окнами, тесно сплотившись,
плакали люди, - бог вокруг них смеялся.
1905 г.
Убийство. Впервые напечатано в "Вопросах жизни" Э 2 за 1905 год, с
подзаголовком: "Эскиз". Вошло во второй том собрания сочинений изд. "Мысль"
с датой: "Февраль 1905 г.". В собрании сочинений изд. "Художественная
литература" (1955-1956 гг.) автор дал "Убийству" подзаголовок:
"Стихотворение в прозе".
H.M.Любимов
Last-modified: Tue, 03 Dec 2002 18:53:36 GMT