Оцените этот текст:


--------------------
 © Copyright Александр Громов
 Александр Громов: официальная страница
 http://www.rusf.ru/gromov/
========================================
 HarryFan SF&F Laboratory: FIDO 2:463/2.5
--------------------










     На  двери  подвала  под  табличкой  "Секция  самообороны  при  помощи
подручных средств" была нарисована оконная  рама.  Несомненно,  инструктор
дядя Коля, приглашенный институтом в качестве эксперта по самообороне, был
способен защитить свою жизнь и рамой, однако нас этому  не  учил,  резонно
полагая, что оконные рамы в свободном состоянии суть явление  неординарное
и не у каждого человека  под  свитером  найдутся  мышцы,  достаточные  для
выворачивания добросовестно вставленной рамы за приемлемое время. Учитывая
институтскую специфику, наиболее ходовым подручным средством при  обучении
был обыкновенный стул, но уделялось внимание и  другим  предметам,  в  том
числе на территории института не встречающимся,  как,  например,  кирпичи,
арматурные прутья или обрезки труб. Институту было все равно,  где  именно
преподаватель будет убит или покалечен. Институт был заинтересован в  том,
чтобы это случалось как можно реже.
     Я вошел и поздоровался. Дядя Коля был один, и все в подвале было  как
положено: четыре стены, одна из них  дощатая  и  с  засиженной  жужелицами
дверью, пара очень крепких столов из металла и пластика, шкаф габаритами с
дядю Колю, стулья разных конструкций  и  степени  сохранности,  крохотное,
занесенное  снегом  окошко   под   самым   потолком,   настенный   портрет
сангвинического Генриха Герца в сильно пострадавшей раме и  сверху  четыре
лампы, забранные металлической сеткой. Помятая ржавая урна в углу у  двери
тоже была на месте, а в другом углу стояла, вытянувшись во  фрунт,  швабра
без тряпки и сияло новенькое оцинкованное ведро. Раньше их здесь не было.
     Дядя Коля повернулся ко мне всем корпусом -  по-моему,  иначе  он  не
умел, - буркнул мне в ответ что-то отдаленно напоминающее  приветствие  и,
поймав мой обращенный на швабру взгляд, ухмыльнулся. У  меня  сразу  упало
настроение. Не нравятся мне эти ухмылки. Если бы я  неизвестно  почему  не
ходил у дяди Коли в любимчиках, был бы соблазн подумать, что он собирается
облегчить мне задачу. Но черта с два. Я знаю дядю Колю не хуже, чем он сам
знает  Сергея  Самойло.  Дядя  Коля  болезненно  переживает,  если  с  его
любимчиками  что-нибудь  случается,  и,  соответственно,   принуждает   их
работать в полную силу, хотят они того или нет.
     - Ага, - гавкнул он наконец, - пришел?
     - Зачет, - объяснил я. - Вот что, дядя Коля, давай сегодня  поскорее,
ладно? Ей-ей, некогда.
     -  Некогда?  -  переспросил  дядя  Коля.  -  Вот  даже  как?   Ладно,
отожмись-ка для начала.
     Переодеваться здесь не полагалось. Обучаемый  должен  уметь  защитить
себя в любой момент, то есть прежде всего находясь в заведомо повседневной
одежде и при этом максимально используя ее достоинства. Я лег в чем был  -
темные брюки, темный пиджак поверх свитера - и начал отжиматься,  надеясь,
что сегодня как-нибудь обойдется. Не обошлось: дядя  Коля  носком  ботинка
подтолкнул ко мне стул с обломанной о чью-то шею спинкой.
     - Ноги на стул, живо.
     С дядей Колей лучше не спорить. Я отжался сколько мог - тридцать один
раз. По-моему,  это  было  совсем  неплохо.  Потом,  понукаемый  ядовитыми
замечаниями, я отжался больше, чем мог: еще восемь раз. Потом рухнул.
     - Дохлятина, - с презрением сказал дядя Коля. - Учи тебя  не  учи,  а
как был слабаком, так слабаком и остался. В чем дело: до сих  пор  девочки
на уме?
     Я хотел было сказать ему, что у меня сейчас на уме, но раздумал. Руки
здорово дрожали, и дыхание никак не восстанавливалось.
     - Ладно, - буркнул дядя Коля. - Встань с четырех на  две.  Посмотрим,
как ты сдашь зачет.
     Он  свистнул  подручного.  Вот  в  чем,   оказывается,   было   дело:
обыкновенно дядя Коля гонял меня по комнате в  одиночку.  Теперь  их  было
двое, и швабра с ведром в углу была ой как кстати. Впрочем, подручный  тут
же преградил мне туда дорогу.
     - Одна минута. - Шлепком ладони дядя Коля оживил таймер. - Поехали.
     Я хотел попросить его дать мне сначала отдышаться, но он,  сделавшись
вдруг гибким и ловким, уже двинулся ко мне, на ходу  входя  в  свою  роль:
походочка резкая, развинченная, но одновременно  и  пружинящая,  губы  под
моржовыми усами жуют плевок, взгляд поганый. Очень натурально это  у  него
получалось; если бы не габариты фигуры - истинно садист из  уличной  стаи.
Зверь.
     Продержаться целую минуту против дяди Коли само  по  себе  отнюдь  не
просто, против двоих же у меня не было бы  никаких  шансов,  если  бы  они
дрались по-настоящему. Макет "тарантула" из руки подручного я выбил  сразу
же и позаботился, чтобы оружие отлетело под стол, но легче мне от этого не
стало. Дядя Коля сегодня работал исключительно "на силу",  на  свою  бычью
силу, не хватаясь за посторонние предметы, зато применил  все  костоломные
приемы, которые я знал, и даже один такой, о котором я не знал ничего, но,
к счастью,  сообразил  вовремя.  Один  раз  я  достал  его  стулом,  и  он
удовлетворенно крякнул. Меня он достал дважды и оба раза  болезненно  -  в
первый раз я сумел, хоть и с опозданием, блокировать удар, во  второй  раз
успел ушмыгнуть. Подручный был мне незнаком и отнимал много внимания.
     Пока идет бой, время никуда  не  торопится.  Минута  ударов,  блоков,
хаканья и треска насилуемой мебели больше  похожа  на  прожитый  день,  по
самое некуда заполненный тяжелой, глупой и никому не нужной работой. Когда
заверещал таймер и все кончилось, с меня  текло  в  три  ручья.  Подручный
сразу исчез, унося с собой сломанный стул и расплющенное  ведро.  Кажется,
он торопился. Дядя Коля поворчал в усы, сходил куда-то и включил аварийное
освещение.
     - Сойдет, - буркнул он, возвращаясь. - Будет  тебе  зачет.  Только  в
следующий раз ты так нож рукавом не лови - распорешь вену. Усек?
     - Усек, - сказал я, вынимая из рукава нож и вертя его в руках. Лезвию
было далеко до стерильности, и на нем запеклась кровь. Не моя. Я брезгливо
взял нож за лезвие и запустил в дощатую стену  -  под  потолок,  чтобы  не
сразу достать. Потом вытянул из кармана платок и вытер руки.
     - Чего это с тобой сегодня? - поинтересовался дядя  Коля,  влезая  на
стол и вешая на место портрет Герца. - Неприятности?
     Я не ответил.
     - А ты нахал, - задумчиво сказал дядя  Коля.  -  Как  тебе  пришло  в
голову проводку-то оборвать? Секунды три на халяву поймал. Мой недосмотр.
     Когда дядя  Коля  говорит  задумчиво,  это  опасно.  Можно  невзначай
схлопотать по спине какой-нибудь оконной рамой.
     - Как ты мыслишь, дядя Коля, - спросил я, указывая кивком на засевший
в стене нож, - скоро у нас в  институте  появится  секция  самообороны  от
ВИЧ-девять?
     Он только ухмыльнулся. По-моему, он не боялся ВИЧ-девять.  Он  вообще
ничего не боялся.
     - Ну, я пошел? - сказал я полуутвердительно.
     - Погоди. - Дядя Коля пошарил под столом,  нашел  и  убрал  в  карман
макет пистолета. Разгибаясь, он попытался заглянуть мне в глаза. Ничего  у
него не вышло. - Серьезно: что с тобой сегодня?
     Я пожал плечами. Со мной сегодня ничего не было. Ничегошеньки.  Разве
что в этот обыкновенный день мне все особенно осточертело. Мне  осточертел
институт. Осточертело сдавать еженедельные зачеты  дяде  Коле.  Осточертел
холод и серые сугробы на улицах. Пожалуй, мне просто надоело так жить.
     А может быть, мне вообще надоело жить?  Гм.  Ценная  мысль.  Главное,
свежая и оригинальная. Надоело вот, и все. Прямо с утра.
     Я об этом потом подумаю, ладно?
     - Так, чепуха, - сказал я, изображая улыбку. - Все в норме.
     - Это не норма, - возразил дядя Коля. - Сегодня ты был готов убить. И
не мотай головой, я видел. Нельзя звереть во  время  боя.  Наша  задача  -
выжить самим и по возможности дать выжить другим. Даже тем  подонкам,  что
хотят проломить тебе голову. Это ясно?
     Это было ясно. Хорошо еще, что дядя Коля не сказал про другую щеку, а
то я бы не удержался и спросил, нужно ли  подставлять  и  гениталии.  Дядя
Коля озверел бы. С его рефлексами бойца и плитами вместо мышц  легко  быть
гуманистом и проповедником ненасилия. В общем, люби  человека  и  если  не
желаешь о нем думать, то хотя бы помни о его неприкосновенности.  Себе  же
неприкосновенность обеспечь сам. Куда уж ясней.
     Я  покивал,  соглашаясь.  Кажется,  дядя  Коля  мне  не  поверил.   И
правильно.
     - Зачет-то я тебе поставлю, - неохотно сказал он, -  только  запомни,
что я тебе сказал. А теперь иди с глаз, тебе пора.
     Это я и сам знал. Сейчас было половина девятого, а занятия начинаются
в девять. И еще было бы неплохо забежать к шефу и дознаться, какую гадость
он мне уготовил на следующий семестр. В коридоре,  где  было  посветлей  и
висело зеркало, я бегло осмотрел фасад и тыл, стряхнул  с  костюма  мелкий
мусор и привел  себя  к  каноническому  виду.  Доцент  доцентом.  В  торце
коридора кто-то малознакомый, повесив себе на  каждую  ногу  по  блину  от
штанги,  с  натужными  стенаниями  корчился  на   перекладине,   вытягивая
подбородок кверху так, будто тонул в непролазном болоте. Морда  лоснилась.
Из-за двери с табличкой "Секция каратэ"  доносились  сочные  удары,  звуки
прыжков и кошачий мяв. Дверь напротив, с надписью, извещающей о  том,  что
секция айкидо находится именно здесь, а не где-то  еще,  была  заперта  на
висячий замок: по-видимому, инструктор  все  еще  пребывал  в  реанимации.
Теперь секция наверняка распадется, даже если этот непротивленец выйдет на
службу завтра. В институте в айкидо уже верят слабо. Гораздо больше  верят
в подручные средства.
     Подвал - гардероб - улица. Снаружи лениво мела поземка и  торчали  из
сугробов мертвые  деревья.  Небо  было  низкое,  крашеное  под  пасюка  на
асфальте. С утра студгородок успели расчистить;  редкие  ранние  студенты,
зевая от холода, уже потянулись за разумным,  добрым,  вечным.  Где-то  во
внутреннем  дворе,  невидимый  отсюда,  мычал  движком  снегоед,  пробивая
каньоны в свежих завалах, и неожиданно взревывал, напоровшись на пень  или
остаток какой-нибудь ограды. Оттуда тянуло  промозглостью  и  высовывалось
облако холодного тумана. Я поежился и плотнее запахнулся в  куртку.  Днем,
пожалуй, подтает, особенно на тротуарах, все-таки в городе теплее градусов
на семь, если не больше. Может быть, даже удастся увидеть открытую  землю,
давно я ее не видел, - черную, сырую, восхитительно липнущую к подошвам, с
прелыми мочалками ископаемой  травы.  Чавкающую.  Что  ж,  может  быть,  и
удастся, день на пятьдесят шестой параллели сегодня совсем не плох. Лето.
     Прошлое лето было холодным. Без  единой  оттепели.  Прошлым  летом  я
познакомился с Дарьей и по выходным мы ходили на лыжах. Подальше за город,
куда глаза глядят. Как правило, глядели ее глаза. Я наполнял термос кофе и
пихал в рюкзак бутерброды. Мы искали лыжню и,  если  находили,  забирались
далеко в глубь леса. Там не так сквозило. Она убегала вперед,  потому  что
лучше меня ходила на лыжах, и ждала меня, когда у нее замерзали руки. А  я
на эти руки дул. Помню, мы нашли в лесу карликовую сосну, с которой еще не
ссыпались иглы, и Дарья объявила это  чудом.  Потом  она  хотела  еще  раз
добраться до той сосны, только я не пустил. Незачем. Сейчас на  той  сосне
наверняка не осталось ни одной иголки. Она уже тогда была мертвая.
     А вот зимой мы на лыжах не ходили. Зимой мы вообще никуда не  ходили,
разве что изредка я выбегал за едой и возвращался с фиолетовыми  губами  и
носом цвета ватмана.  Зимой  на  улицах  холодно  и  почти  безопасно,  не
встретишь даже адаптанта - сидят, надо  полагать,  по  норам,  берегут  до
летнего сезона  свое  краденое  оружие  и  повышенную  любовь  к  двуногим
прямоходящим, жрут то, что удалось добыть  в  пустых  квартирах,  дрыхнут,
гадят и совокупляются в свое  удовольствие.  Зимой  я  переехал  к  Дарье,
потому что в моем доме замерзли трубы, и грех сказать, что это была плохая
зима. В институте я маячил от случая к случаю - впрочем, с декабря по март
там и не намечалось особенных трудовых свершений: летние  каникулы  теперь
безжалостно урезаны в пользу зимних. Ввиду стихии.
     Тут я обнаружил, что никуда уже не иду, а стою в сугробе и  прочно  в
нем завяз. Пришлось выдирать ноги, выбираться на  твердое  место  и  нудно
топать, отряхивая ботинки. Конечно, снег проник вовнутрь и теперь противно
таял, пропитывая носки. Кроме как доводить человека  до  простуды,  ничего
другого он не умеет. Умник, обругал я себя. Ты еще вспомни, как  по  грибы
ходил. По чернушки-волнушки. А как еще успел - хорошо, ребята уговорили  -
махнуть напоследок в Карелию и как байдарку колотило и ломало на  порогах,
вспомнить не хочешь ли?.. А по берегам порогов уже лежал  и  не  собирался
таять цепкий крупчатый снег, и было пусто, как в яме, вообще в том  походе
было что-то траурное, река остывала буквально  на  глазах,  к  утру  тихие
плесы схватывало тонким  звенящим  ледком,  и  мы  ломали  лед  веслами  и
двигались медленно, сосредоточенно, стараясь оберечь байдарку  от  ранений
лезвиями ледяных кромок...
     Теперь она сгнила, эта байдарка.
     Ближе к учебному корпусу снег растоптали  в  кисель.  Здесь  толклась
небольшая толпа, она  задерживалась,  обтекая  колонны,  и  тремя  струями
вливалась в  главный  вход.  Это  была  осмысленная,  векторная  толпа,  с
умеренной  составляющей  броуновского  движения.  Люблю   такую.   Роились
студенты потока один,  существа  знакомые  и  в  целом  безопасные  -  сам
когда-то был примерно таким же, а теперь вот читаю им электротехнику.  Что
до прочих человекообразных с потоков два-А и два-Б - особенно два-Б, -  то
орда этих дубоцефалов выглядит куда хуже.  Фауна.  Но  она  появится  чуть
позже и не в этом крыле здания -  потоки  мудро  разделены  во  времени  и
пространстве. Это правильно.
     Оставалось еще минут пятнадцать. Я торопливо разделся в гардеробе для
преподавателей и заспешил по коридору. Зря, конечно: спешащий у нас всегда
неправ и подозрителен, следовательно, рискует нарваться.  Разумеется,  тут
же какой-то самодовольный жлоб из внутреннего патруля пресек мою  прыть  и
не захотел верить протянутому пропуску, после чего я  сначала  нетерпеливо
объяснял, кто я такой, а потом вышел из себя и, кратко объяснив  ему,  кто
такой он, был все же  отпущен  с  миром,  но  в  настроении  хуже  некуда.
Ублажать служебное рвение  жлобов  -  дело  препротивное,  хотя,  я  знаю,
находятся люди, испытывающие от этого занятия  мазохистское  удовольствие.
Но это не по мне. Куда ни плюнь - либо жлоб,  либо  дубоцефал-толстолобик,
хорошо еще, что в институте нет адаптантов, по крайней мере  теоретически.
А вот где люди, хотелось бы знать? Люди-то где?
     Дверь в наш деканат визжит, как жертва вивисекции. Люди  были  здесь.
На визг повернули головы сразу трое: юный толстый секретарь из недоученных
разгильдяев  с  протекцией,  унылый  Вацек   Юшкевич   с   нашей   кафедры
электрических машин  и  надменная  Алла  Хамзеевна,  мастер  подлежащих  и
сказуемых с кафедры русского членораздельного для дубоцефалов. За дверью в
кабинет декана кричали в два голоса - Сельсин разносил в  атомы  какого-то
неподатливого. Это он умеет. Секретарь, соря на бумаги, ел бутерброд  и  с
интересом прислушивался. Алла Хамзеевна сидела мумией -  плоская  спина  в
трех сантиметрах от спинки  стула  и  идеально  ей  параллельна.  Вацек  с
покорной тоской в глазах слонялся из угла в угол.
     Я поздоровался со всеми, а с Вацеком -  за  руку.  Вацек  никогда  не
подает руки первым, это приходится делать мне. Секретарь что-то  промямлил
сквозь бутерброд, я не понял что. Алла Хамзеевна сурово поджала губы.  Она
меня не любит, и есть  причина.  Это  она  так  считает.  Никак  не  может
простить, что моих родителей отправили на Юг раньше ее припадочного  зятя,
хотя по ее заслугам, в чем она глубоко убеждена,  следовало  бы  наоборот,
причем вне всякой очереди. Но вне очереди пошел я, и ей это сугубо не  все
равно. Вацеку вот все равно, а ей не все равно. Бывают такие люди.
     - Сельсин у себя? - спросил я.
     Алла Хамзеевна сделала вид, что не слышит.
     Сельсин  -  прозвище  и  сущность  нашего  декана.  Я  имею  в   виду
сельсин-датчик. Это не фамилия, а  несложный  электромеханический  прибор.
Если ось сельсина-датчика повернется на некоторый угол,  на  тот  же  угол
волей-неволей  должна   повернуться   ось   связанного   с   ним   кабелем
сельсина-приемника. В общем, все как у людей.
     - У себя, - нерадостно сообщил Вацек. - Только он, по-моему, занят.
     Крик за дверью усилился. Теперь орал один Сельсин, орал за  двоих,  а
его оппонент только вякал с последней линии обороны. Сельсин  его  дожмет,
вольтерьянца.
     - Как думаешь, это надолго?
     Вацек только пожал плечами. Будто поежился.  Вид  у  него  был  самый
несчастный. Вольтерьянец за дверью вдруг страшно заорал:  "Я  вам  так  не
позволю!.." Позволит он. Еще как позволит. И так позволит, и эдак. Я знаю.
     - Я первая, - вдруг сказала Алла Хамзеевна непререкаемым тоном.  -  Я
здесь уже полчаса, а вы только что пришли.
     - Пожалуйста, пожалуйста, - уверил я. - Вы так вы. Мне все равно.
     Кажется, я ее обидел. Она копит обиды  на  меня  и  складывает  их  в
обширную копилку. Сейчас ей очень бы  хотелось,  чтобы  мне  было  не  все
равно, чтобы я полез  к  Сельсину  напролом,  пихаясь  локтями  направо  и
налево, а она бы не пустила и  весь  день  ощущала  бы  удовлетворение  от
выполненного долга и причастности к высшей справедливости. Нет  уж,  дудки
ей. И большой тромбон.
     - Ты-то чего здесь? - спросил я Вацека.
     - Своих на Юг отправляю, -  скорбно  пожаловался  он.  -  Бумагу  вот
подписать. И еще... - Он замялся.
     - Давно пора, - одобрил я. - Почти все уже стариков отправили. А куда
предлагают?
     - Нефтекумск, - с тоской сказал Вацек. - Вы случайно не  знаете,  где
это?
     - Да уж наверное не на Таймыре, - хмыкнул я. - Ты чего такой скучный?
Кавказ, должно быть, или где-то около... Совсем не так плохо.  Да,  точно.
Северный Кавказ. Или около.
     - А там зимой тепло? - спросил Вацек.
     Этого я не знал. По  здравой  логике,  летом,  пожалуй,  не  холодно,
ледник далече. А вот зимой... Я развел руками. Вацек много от меня  хочет.
Погодой на Кавказе я пока еще не заведую.
     - А вы, Сергей Евгеньич, своих куда отправили?
     - В Туапсе, - сказал я с неловкостью.
     - А-а...
     Нотку  зависти  в  его  голосе  я  все-таки  уловил.  Но  так,  самое
чуть-чуть, на пределе чувствительности. Мне опять повезло больше, чем ему,
а Вацек убежден, что так и должно  быть,  и  разубедить  его  в  этом  нет
никакой возможности. Он всегда относился ко мне с громадным пиететом,  еще
с тех пор как я, тогда вечно злой от бессонницы аспирант и  сам  вчерашний
студент, за неимением других  погонял  оказался  у  него  в  руководителях
дипломного проекта. Крупных звезд с неба он не хватал, мелких тоже, но был
как-то  трогательно  старателен  и  после  диплома  остался   на   кафедре
инженером. Субординацию он и тогда уважал, и теперь уважает, только у него
она особая. В его табели о рангах на втором месте, сразу  после  Сельсина,
вписана моя фамилия, и, кажется, навечно. Он сделает для меня что  угодно,
но говорить мне "ты", на что я не  раз  и  не  два  пытался  его  подбить,
органически не способен. Если я скажу ему, что в интересах дела завтра его
повесят, он придет со своей веревкой и мылом в кармане. Мне с  ним  бывает
неловко. Вот как сейчас.
     - Некоторые считают, что  главное  устроить  своих  родственников,  -
сказала Алла Хамзеевна, глядя прямо на меня, - а там хоть трава не расти и
остальные пускай отправляют родителей околевать в этот самый Земноводск...
     Я ее проигнорировал.
     - Тут м-м... такое дело... - сказал Вацек.  Было  видно,  что  он  не
знает, как начать. - Э-э... Ржавченко умер, вы знаете?
     Секретарь икнул и укусил бутерброд. На меня сдержанность Вацека  тоже
произвела впечатление. Умер... гм. В общем, конечно, умер. Похоже, процесс
был не лучше результата. Истерзанный труп Ржавченко был найден вчера между
новым корпусом и спортзалом какими-то  студентами  со  второго  потока  на
отработке трудовой повинности по  уничтожению  снега.  Говорят,  долго  не
могли опознать. Студентов сейчас трясут, но много ли вытрясут, неизвестно.
     - Еще бы, - сказал я. - Жаль: хороший был мужик.  Кремация,  кажется,
послезавтра. Ты пойдешь?
     - Н-не знаю...  Да,  наверное.  Я  это...  Я  э-э...  вот  что  хотел
сказать... Раз уж его убили... - Слова из Вацека шли туннельным переходом,
пробиваясь сквозь потенциальный барьер. Он  страшно  мучился  и  вид  имел
такой раскаянный, будто сам и убил. - Тут э-э... вот какое дело...
     - Ржавченко читал лекции в "два-Б", - опять встряла Алла Хамзеевна, и
Вацек кинул на нее взгляд, отчаянный и благодарный одновременно. -  И  еще
вел семинары в трех группах.
     До меня начало доходить.
     - Угу, - произнес я с пакостным предчувствием. - И  кому  теперь  все
это... добро?
     - Вам, конечно, - с энтузиазмом сказала Алла Хамзеевна. -  Вы  у  нас
молодой и способный, даже чересчур, вам и палку в руки...
     Я исхитрился сдержаться, чтобы ее не убить.
     - Вам только лекции, Сергей Евгенич, -  поспешил  вставить  Вацек.  -
Семинары будут у Конюхова, он как раз сейчас там...
     Там - это, конечно, у Сельсина. Я прислушался. В кабинете декана  уже
не кричали. Сельсина слышно не было, а второй голос - теперь я и сам узнал
Конюхова - упрашивал, настаивал, умолял... Тоже  напрасное  занятие.  Если
Сельсин позволит слезам и соплям влиять на  свои  решения,  на  его  место
пришлют кого-нибудь другого.
     - Ясно, - сказал  я,  стараясь  не  выражать  эмоций.  -  Меня,  надо
полагать, тоже обчистили. Не знаешь случайно, что отбирают?
     - Кажется, знаю, - сказал Вацек, глядя себе под ноги. -  Лабораторные
в первом потоке. Но это, по-моему, еще не наверняка...
     Секретарь  потерял  интерес  к  разговору,  зевнул  и   жизнерадостно
потянулся. Потом поискал под столом, поймал жужелицу и  принялся  обрывать
ей ноги.
     - Так... И кому отдают?
     - Мне. - На Вацека было жалко смотреть.
     Я  медленно  сосчитал  до  десяти.  Потом  эта  дура  Хамзеевна,   не
удержавшись, хихикнула, и я продолжил счет. Ай, спасибо! Спасибо Вацеку  и
спасибо Алле Хамзеевне. Очень вовремя вы здесь оказались, вот  что  я  вам
скажу. Не будь вас, я бы сейчас прямиком рванул к Сельсину драть глотку  и
терять от обиды лицо. Как  вот  сейчас  Конюхов.  Хотя,  конечно,  всучить
дубоцефалов, да еще с потока "два-Б", взамен нормальных  студентов  -  это
подлость, которую я Сельсину не прощу. А еще это необходимость, и  поэтому
никуда ты, голубчик, не  денешься  и  некуда  тебе  деться.  Ну,  выразись
покрепче, если невмоготу. Ну, стукни кулаком где-нибудь подальше  от  Аллы
Хамзеевны. Скрути в бублик того, кто от  тебя  зависит.  В  конце  концов,
напиши крупными буквами на бумажке: "Это твой долг!" - и утрись ею. Может,
полегчает.
     Алла Хамзеевна сияла. Специально для нее я пожал Вацеку руку:
     - Поздравляю. Рад за тебя. Если будут какие-нибудь  проблемы,  можешь
на меня рассчитывать, идет?
     Он кивнул.
     - Напрасно вы так сидите, Алла Хамзеевна, -  сочувственно  сказал  я,
покидая деканат. - Вот именно так геморрой и зарабатывают...
     Ай-яй-яй... Зря это я. Глупо. На  четвертом  десятке  уже  поздновато
гоняться за дешевыми  удовольствиями,  разумнее  озаботиться  сохранностью
центральной нервной. Первая заповедь дяди Коли: если уж бьешь, то бей так,
чтобы оппонент не встал. В противном случае лучше улыбайся.
     И тут дядя Коля безусловно прав.





     С девяти до одиннадцати - семинар в шестой группе потока "два-А". Это
я люблю. На семинарах куда безопаснее, чем на лекциях или в лаборатории, к
тому же сегодня как раз зачет. Очень люблю. Можно не  слишком  дрожать  за
свою шкуру: на зачете ты с потенциальным противником всегда один на один.
     Сидят, пялятся на вопросы, напрягают скудные мозги.  Сложной  техники
им не дают, и  правильно  делают,  а  видеодоску  и  световое  перо  легко
заменить, если что. Впрочем, дубоцефалы народ, как правило, мирный, а  для
защиты от скрытых адаптантов придумана преподавательская  кабинка  на  две
персоны, стойкая к воздействию извне, и не только она одна.
     Сижу в своей цитадели, слежу по экранчику, что там у них  на  досках.
Н-да... Как обычно. Вот один пишет  и  стирает,  пишет  и  стирает,  решая
непосильную задачу на обобщенный закон Ома.  Другой,  высунув  от  усердия
язык, бездарно рисует порнографическую картинку. Варвар, да разве ж в этой
позиции что получится? Ладно. Я им займусь с  пристрастием,  и  не  только
потому, что не люблю, когда перевирают анатомические  пропорции.  Мне  эта
рожа давно не нравится.
     У остальных - пока ничего. Когда от  твоей  работы  нет  отдачи,  это
задевает. И очень хорошо, что дубоцефалы  учатся  не  четыре  с  половиной
года, а два с хвостиком, по усеченной программе. По-моему, для того, чтобы
обслуживать рубильник, и этого много. Вот, скажем, поток  "Э"  -  элита  -
учится семь лет, да так, что только пар идет. Впрочем, какой это  поток  -
струйка тощая, не на что смотреть. Ручеечек.  И  с  каждым  годом  он  все
больше хиреет, а  хотелось  бы  наоборот.  Защитным  энергостанциям  нужны
специалисты, а не обслуживатели рубильников, нужно было  спохватиться  еще
лет двадцать назад, когда только-только сформировались и пришли в движение
первые ледники. Но тогда даже адаптанты не  признавались  проблемой  номер
один и уж подавно никто не хотел верить, что наше межледниковье  кончилось
столь внезапно. А что, не нравится? Нет, только честно: вы в самом деле не
ждали? Смешно мне с вами, ребята, а было бы еще смешнее, если бы вы  ждали
и готовились: что бы  вы  тогда  сделали?  На  холод,  ребята,  на  холод!
Валяйте, выдумывайте свою Глобальную Энергетическую Программу,  фабрикуйте
для нее специалистов, спешите. И извольте принять тот факт, что  семьдесят
процентов населения теперь составляют такие вот дубоцефалы.
     Эти, с потока "два-А", в сущности, не вполне еще дебилы, и на  уровне
спинного мозга с ними можно иметь дело. Что же касается "два-Б", то  я  не
понимаю, зачем их вообще учат. Похоже, только для того,  чтобы  чем-нибудь
занять. И скрытых адаптантов среди них гораздо больше: у каждого  студента
генокод не проверишь, спасибо, что сделали это для преподавателей. Вот я -
человек, и мой  генокод  в  порядке.  Могу  показать  свидетельство,  если
кто-нибудь пристанет.
     - Чермных, ко мне!
     Идет. Хорошо идет. Грудь у нее большая и классическая. Сколько чего у
одного места отнимется, столько к  другому  непременно  и  присовокупится.
Воистину так, Михаил Васильевич. Ну, что там у  нее?  Гм...  да.  Мерзость
запустения. Лесотундра. А эта дура еще что-то лопочет.
     - Не так, - говорю. - Глупости.  Запомните.  Первый  закон  Кирхгофа:
сумма токов в узле равна нулю. Второй закон: сумма напряжений  по  контуру
равна опять-таки нулю. Это  ясно?  -  Она  кивает  головой  и  грудями.  -
Повторите. - Сбивчиво повторяет. - Достаточно. Зачет. Марш отсюда.
     Убегает, счастливая.
     - Филенков, ко мне!
     Идет.  Ухмылка  такая  -  гланды  видно.  Это  тот,  с  порнографией.
Художником ему не  бывать.  Техником  на  энергостанции,  очевидно,  тоже.
Сейчас я его расколю, ошибку природы, только нельзя выпускать это мурло из
поля зрения. Ни в коем случае... Под столом кнопка... ГДЕ?.. Ага, вот тут,
под ногой, вот она, голубушка.
     - Садитесь.
     Странно, задача у него решена. И картинку он стер,  а  подсказал  ему
стереть, не иначе, тот, кто решил задачу. Ну, ясно. Вопрос дебилу.  Молчит
и щерится. Ответа и не жду. Еще вопрос. Щерится и молчит. Ну, теперь пора.
     - Дурак, - говорю без выражения. - Толстолобик. И без  зачета  хорош.
Выматывайся. Придешь на следующей...
     До  каждого  скрытого  адаптанта  рано  или   поздно   доходит,   что
преподаватель тоже уязвим.  И  тогда  в  его  глазах  внезапно  вспыхивает
бешенство, такое, что нормального человека просто  отшатывает  в  сторону.
Важно не  прозевать  этот  момент.  Жуткое  бешенство,  нечеловеческое.  В
сущности, адаптант и есть не человек, только он этого не знает. Любопытная
это штука - глаза адаптанта.  Такой  же  видовой  признак,  как  шерсть  у
мамонта, и подделать невозможно: адаптанты нутром чуют чужого. Если бы  мы
могли внедрять своих людей в уличные стаи, в городе, пожалуй,  можно  было
бы жить. Давлю ногой на кнопку. Спецкоманда обязана прибыть по  вызову  не
позднее, чем через сорок пять секунд.
     Олух царя небесного, ну кто же кидается  на  преподавателя  с  голыми
руками! Да еще через стол. Этот стол специальный: выродок не может достать
меня  в  броске  и,  теряя   секунды,   вынужден   лезть   поверх,   вроде
чудо-богатыря, форсирующего Альпы. Не спеша подсекаю ему ногу и  слежу  за
тем, чтобы черепная крышка  пришла  в  соприкосновение  с  крышкой  стола.
Большего не  требуется:  письменный  стол  вполне  надежен  как  подручное
средство. Глухой стук - и, собственно, все. Оползень  расслабленного  тела
со стола на пол крайне неэстетичен. Адаптант жив, но сотрясение мозга, или
что у него там, уже имеет. Дядя Коля учит дозировать силу воздействия.
     Оправляю рукав и смотрю на время - прошло, должно быть, секунд шесть.
Нормально. Остальные тридцать девять я отдыхаю в ожидании  спецкоманды.  А
они  врываются  с  хрипом  и  топотом,  едва  не  высадив  дверь  и  гремя
наручниками.  Я  величаво  указываю  перстом,  и  спецкоманда,   стреножив
смутьяна, выволакивает его вон - надо  полагать,  на  экспресс-проверку  и
далее по этапу в резерват. Ноги волочатся по полу. Мне суют мятый бланк, и
я расписываюсь. Сдал-принял. Почему-то именно эта  бумажка  производит  на
дубоцефалов сильнейшее впечатление. Сидят, раззявя рты. Предметного  урока
им хватит, пожалуй, до начала следующего семестра, вряд ли  дольше.  Потом
опять держи ухо востро.
     Интересно, кто свой среди чужих в этой группе и почему  он  проморгал
явного адаптанта? Этот? Нет, пожалуй, вон тот. Или нет? Ладно, это не  мой
уровень, спрашивать работу  с  дятлов  низкого  полета  не  входит  в  мои
служебные обязанности, и слава богу.  И  знать  их  в  лицо  мне  тоже  не
полагается. Но все-таки интересно.
     Некоторое время сижу неподвижно, тупо гляжу перед  собой  и  давлю  в
себе непрошенное чувство жалости. Глупо и неуместно. А к кому жалость -  к
этой морде? И почему жалость? - потому что выродок  не  виноват,  выполняя
то,  что  заложено  в   него   природой?   Бунтуют   гены   потомственного
интеллигента,  переполняются   идиотским   сочувствием...   А   ведь   эта
протоплазма вполне могла меня убить. Да. И убила бы, если бы не дядя Коля.
Страшно подумать -  читать  лекции  в  "два-Б".  Сто  морд  с  лягушачьими
глазами, сто жвачных рыл... а я им про сигнальные графы  Коутса.  В  гробу
они их видели. Буду выписывать формулы, а  они  на  букве  "омега"  начнут
поощрительно  ржать,  полагая,  что  я  специально  для  их   удовольствия
изобразил задницу. И самое главное - придется поворачиваться к ним спиной,
а это хуже всего. Не дай бог, попадется необорудованная аудитория. Правда,
у меня полный зачет по самообороне, не так уж и плохо... Хм.  У  Ржавченко
тоже был полный зачет.
     - Рыбин, ко мне.
     Субтильный вьюноша, какой-то пришибленный.  Лицо  хорошее,  а  взгляд
тупее некуда. Но задачу адаптанту решил он, или  я  ничего  не  понимаю  в
своей профессии и гнать меня надо. Не дятел он, это точно. И  заведомо  не
адаптант. По-моему, он даже не дубоцефал.
     - Ну, выкладывайте.
     Пришибленный начинает объяснять, водя пальцем и  мучительно  подбирая
слова.  Экает  и  мекает.  Там,  где  есть  синонимы,  он  выбирает  самый
идиотский.
     - Достаточно, - останавливаю. - Почему вы не учитесь в первом потоке?
     Глупо моргает, запускает в нос палец по вторую фалангу включительно и
хлопает ртом, как уловленный карп. Переигрывает.
     - Ну хватит, хватит, - жестко говорю я. - Поиграли и будет.  Мне  все
ясно. Не хотите быть откровенным - не надо. Вы не дебил и занимаете  чужое
место. Я буду вынужден сообщить о вас в сортировочную комиссию.
     Я вовсе не шучу, и до него  это  доходит.  Сгоняет  с  лица  дурацкое
выражение. Затюканность остается.
     - Не надо. Пожалуйста, не надо...
     Лжедебил косится через плечо,  на  лице  испуг.  Настоящий  испуг  со
сфабрикованным я не спутаю.
     - Можете говорить, здесь звукоизоляция.
     Он сбивчиво объясняет  свою  ситуацию.  Вышибить  из  меня  слезу  не
пытается, и мне это нравится. Он не  может  отправить  из  города  мать  и
сестру. Нет, не обязательно на Юг. У них нет возможности уехать.  Когда  в
прошлом году он принес документы, то сразу спросил, будет  ли  рассмотрена
просьба о сдаче экстерном. Его спросили, не считает ли он здесь себя умнее
всех. Ему ответили, что нет. Тогда он обманул сорткомиссию. Он должен,  он
обязательно должен окончить институт  в  два  года,  больше  им  здесь  не
выдержать. Когда он поедет по  распределению,  он  сможет  взять  с  собой
родных, он узнавал.
     Задаю наводящие вопросы, бью в цель. Мать? Да, больна. Нет, это с ней
недавно, после того как сестра попалась к адаптантам и двое  суток  ее  не
могли найти, а так она женщина крепкая...  Сестра?  Нет,  сестренка  жива.
Но... В общем, с ней...
     Что с ней, я, к сожалению, очень хорошо понимаю.
     - Ты вообще в своем уме? - говорю я сначала спокойно-увещевающе,  как
старший, который якобы дальше видит и лучше знает.  Потом  не  выдерживаю,
луплю кулаком по столу, ору  и  брызгаюсь:  -  Умник!  Лопух  развесистый!
Обрадовался - два года! Да с таким дипломом ты всю  жизнь  будешь  сдувать
пыль с вольтметров на какой-нибудь энергостанции в Лабытнанги! Всю  жизнь,
до тех пор, пока вы там со своей энергостанцией не вмерзнете в лед, это ты
понимаешь?
     Он уныло кивает. И вдруг начинает с увлечением объяснять, что все  не
так страшно, как мне кажется,  нужно  только  уехать  отсюда  и  переждать
несколько лет, а там все непременно изменится, не  может  быть,  чтобы  не
изменилось, не бывает такого...
     Подобные разговоры длятся пять  минут,  а  устаешь  от  них,  как  от
тренировки в подвале у дяди Коли. Парень по-своему прав.  И  я  ничего  не
могу для него сделать. Только лишь не трясти языком  где  попало,  а  ведь
парню большего и не надо... Иногда думаешь, что  тот,  кто  придумал  наше
общество, был ненормальным от рождения.
     - Идите, - киваю обессиленно. - Зачет. И... удачи вам.
     Благодарит. Уходя, оборачивается:
     - Простите, Сергей Евгеньевич, а как вы узнали?
     - В задаче у вас  ошибка,  -  говорю,  -  такая  дурацкая,  что  даже
талантливо.
     - Спасибо, - говорит. - Большое вам спасибо. Я приму меры.
     И примет. Скорректирует тактику, начнет репетировать  перед  зеркалом
пускание слюны и больше не попадется. Я таких знаю.
     - Довгонос, ко мне!
     Очередной экспонат моей кунсткамеры боком  выползает  из-за  стола  и
бредет ко мне в кабинку. Этот вполне натурален: на лице неизгладимые следы
интеллектуальной недостаточности, с виду ближе к олигофрену, чем к дебилу,
и вонюч вдобавок. Что у него, недержание? Это он хорошо придумал  -  пойти
учиться. Сидел бы лучше дома, ходил бы, если не лень, в другую кабинку...
     А в моей кабинке миазмам некуда деться, кроме как мне в нос.
     - Зачет! - кричу. - Пшел! Ф-ф... Вон отсюда! И дверь  не  закрывай!..
Следующий! Эй, следующий! Кто готов?
     Люблю зачеты.





     Что ценного осталось в институте еще с доледниковых времен,  так  это
обеденный перерыв и преподавательская столовая. Чисто, опрятно,  несуетно,
салфеточные вигвамы на тарелках, а главное, можно  быть  почти  уверенным,
что под  видом  голубцов  или  шницеля  тебе  не  скормят  пищевые  дрожжи
четвертого сорта и такого же срока лежалости. Здесь  все  натуральное,  по
крайней мере я так думаю. А та плесень, говорят, произрастает на  нефтяных
фракциях, и неплохо, говорят, произрастает. Ну и пусть  себе.  На  чем  ей
придется произрастать, когда Глобальная Энергетическая начнет пожирать без
остатка все, что горит, хотелось бы знать. На фекалиях?
     Здравая застольная мысль.
     Над соседним столиком Гарька  Айвакян  с  кафедры  автоматики  терзал
толстый антрекот. Жевал, тщательно собирал на вилку зелень.  Вообще-то  он
Гагик, а не Гарик,  о  чем  сам  уже  вряд  ли  помнит.  Москвич  в  энном
поколении, в смысле родного языка не владеет даже акцентом, так называемой
этнической родины в глаза не видел, и во сне она ему, наверное, не снится,
так он ее пытается уловить через кинзу и всякий прочий силос. Тоже способ.
При моем появлении Гарька отвлекся от этого  занятия  и  вонзился  в  меня
взглядом.
     - Ну, - спросил, - как?
     - Изыди, - попробовал отбиться я. - Как обычно.
     - А как обычно? - тут же прицепился он.
     Я вздохнул.
     - Гаденыша одного сегодня отловил. Ржавченко  убили.  Кретинов  опять
суют - учи, говорят. Чего тебе еще? Все нормально. А у тебя?
     - И у меня нормально, - сказал  он  и  снова  включился  в  борьбу  с
антрекотом.
     Очевидно, мои новости Гарьку не  заинтересовали.  Даже  странно.  Его
зеленью  не  корми,  дай  выяснить  чужую  позицию  по  основным  вопросам
мирозданья. О  том,  что  теснота  общения,  как  вообще  всякая  теснота,
противна человеческому духу, он думать не хочет и на инспирированную им же
грубость не реагирует.
     А может, сегодня ему просто-напросто достался жесткий антрекот?
     Я не спеша доел голубцы и сунул тарелки в дробилку. Обеденный перерыв
кончался. Я задумался. По идее, мне сейчас следовало поспешать на кафедру,
и поспешать рысью, потому что мне платят деньги не за то, что я в столовой
думаю о фекалиях, а за то, что я всегда там, где мне нужно  быть,  а  быть
мне сейчас нужно в лаборатории. С другой стороны - я заметил, что иду  уже
медленнее - сегодня мне туда идти как раз не обязательно,  Сельсин  скорее
всего уже утвердил вместо меня Вацека, так что плюну-ка  я  лучше  на  все
отравленной слюной и поеду к Дарье. Тем  более  что  нынче  дополнительное
занятие  и  придут  только   изгнанные   с   предыдущих   лабораторок   за
неподготовленность разгильдяи да еще хворые с бумажками о хворобах, -  эти
две категории обучаемых сильнейшим образом пересекаются. Вацек  справится.
Не забыть бы поговорить насчет него с дядей Колей.
     Наверное, я все-таки  соскучился  по  нормальным  людям  -  иначе  не
объяснить, почему я свернул к  лабораторному  корпусу.  Вацек  так  Вацек.
Сейчас я воспринял бы даже Хамзеевну.
     Должно быть, прежде, в  былые  времена  башня  лабораторного  корпуса
смотрелась неплохо, умиляя прохожих конструктивистскими изысками  прошлого
века, - но теперь здорово напоминала гигантский заснеженный  пень.  Здесь,
сколько я себя помню, расчищали только дорожку  перед  входом:  во-первых,
снегоедам  было  негде  развернуться,  а  во-вторых,  на   кафедре   после
продолжительных дебатов возобладало мнение,  что  в  снегу  теплее.  Снегу
навалило по третий этаж, и сквозь могучие завалы, вроде последнего привета
от утопленников, просачивался слабый оконный свет.  По  вечерам  это  было
даже красиво. Сейчас вокруг корпуса крутился туман: на  Красноказенной  со
вчерашнего дня яро ломали асфальт и крушили  экскаватором  обогревательные
трубы, а зачем - поди пойми. На тротуарах и  не  думало  подтаивать,  лишь
стих ветер и все так же падал ленивый  снег,  сеялся  вертикально  черт-те
откуда. Он так способен сеяться неделями, я его  знаю,  и  торопиться  ему
глупо, у него впереди весь ледниковый период. Звуки куда-то пропали,  было
ватно. На вершине монументального сугроба мерз почем зря пегий  голубь  на
одной лапе и косился на меня красным, как у плотвы, глазом. Мало их теперь
осталось, но еще живут и, наверное, размножаются. Это правильно. Тут такое
дело, божьи твари: кто быстрее приспособится, тот и выживет, ясна задача?
     Адаптантам она ясна вполне.





     Пока будет что охранять, будет  и  охрана.  А  когда  охранять  будет
нечего, она все равно будет. Сначала я предъявил пропуск при входе,  потом
у дверей кафедры - там тоже сидела тетка и тоже толстая, как цистерна. Она
меня не знает. Миллион раз мимо нее ходил, а она меня  не  знает.  Пыхтит,
смотрит пропуск, потеет... Интересно, зачем ей кобура с "тарантулом", если
она свой палец в предохранительную скобу  ни  за  что  не  просунет?  Увы,
генотест подтверждает, что мы с ней (теткой, а не  скобой)  принадлежим  к
одному биологическому виду. Жаль.
     - Все в порядке, проходите.
     Ну, спасибо тебе, родная. Ну, обрадовала.
     В лаборатории  не  нашлось  никого,  лишь  маячил  одинокий  студиоз,
напрасно вскочивший с места при моем приближении, зато  в  лаборантской  я
накрыл сразу обоих - Вацека и Сашку Столповского, лаборанта.  Сашка  сидел
за столом и что-то строчил на листе бумаги.
     - А, дети подземелья! - сказал я. - Сачкуем?
     - Гы! - сказал Сашка и не поднял глаз. Вацек робко улыбнулся. Робко и
виновато.
     Когда мне с ним не бывает неловко,  он  меня  раздражает.  Ему  нужна
накачка, как лазеру, а пока накачки  нет,  Вацек  так  и  будет  стоять  и
улыбаться. Заставить Сашку работать он не может, а оставить лодыря в покое
ему мешает принадлежность к породе выпрямителей пизанских башен. По-моему,
прогресс гораздо  чаще  рождается  не  в  борьбе  идей,  а  в  мучительном
перетягивании каната на уровне классических инстинктов.
     - Ну?
     - Сейчас, сейчас, - сказал Сашка. - Я скоренько.
     Я уже понял, что он пишет. Сегодня он был опять пойман на  входе  как
злостно опоздавший и препровожден в  караульное  помещение  -  очень  зря.
Сашка был задирист и мстителен. Такого он не прощал и уже  успел  отослать
Сельсину ядовитую объяснительную, а теперь потел  над  докладной  в  адрес
начальника охраны. Я пробежал бумагу вполвзгляда. Документ был неотразим и
изобличал всю гнусную подноготную вахтерши, "которая из-за явно  неполного
служебного  соответствия,  выражающегося   в   служебной   медлительности,
допускает образование при входе в  корпус  очереди  мерзнущих  сотрудников
вследствие  непрерывного  рассказывания  означенной  вахтершей   анекдотов
сомнительного свойства  и  обсуждения  интимной  жизни  начальника  охраны
непосредственно в рабочее время", а также - это  все  знают  -  бегает  за
пивом в буфет, бросая свой пост. Были в  бумаге  и  трогательные  слова  о
добросовестности, о  попранном  служебном  долге,  о  палках,  торчащих  в
колесах Глобальной Энергетической и о поврежденной  электрической  плитке,
используемой в нарушение противопожарной  инструкции  от  18  ноября  2027
года.
     - Силен, - сказал я. - Тебе бы должность - был бы страшен.
     -  Угу,  -  сказал  Сашка.  -   Естественно.   Вследствие   служебной
медлительности.
     - Бросай рукоделие. Студенты ждут.
     - Много? - испуганно спросил Вацек.
     - Много не много, а один ждет. Может, и еще  подойдут.  Ты  чего  уши
развесил? Бери этого лодыря за зебры, чтоб бумагу не изводил, и тащи.  Ему
вкалывать надо.
     - А в Канаде мамонта оживили, - вдруг сказал Сашка. - Вы не слышали?
     - Нет, - сказал Вацек.
     -  По  экрану  показывали,  -  сказал  Сашка  и  даже  облизнулся   в
предвкушении. - Что, никто не видел? Ну, так  я  вам  расскажу.  Пять  лет
генокод читали, пока разобрались. Своих-то мамонтов они  еще  в  палеолите
всех повыбили, так  наши  им  по  линии  добрососедства  от  Березовского,
музейного - полхвоста за валюту, неужели  не  слышали?  Сделка  века!  Ну,
долго, я вам скажу, они мыкались, пока своего не воспроизвели. У  них  там
целая программа была: первый зверь  экспериментальный,  а  потом,  значит,
нарастить поголовье и пустить вольным выпасом по всей Канаде,  чтобы  мясо
всегда свежее. Коровы, свиньи повымерзли - так? Так. Это  раз.  Мяса  всем
хочется - два. Овцебыки ихние - мелочь с рогами, там смотреть не  на  что.
Мамонту в подметки не годятся. Ну, вырастили, значит,  канадцы  мамонта  в
лаборатории, так он им все приборы ногами передавил, и пришлось его раньше
времени из-под контроля на вольный выпас. А он там взял да  и  сдох  через
два дня.
     - Замерз? - хмыкнул я.
     - Напутали с генокодом? - спросил Вацек.
     - Куда там! Начал было этот мамонт снег  в  лесу  клыками  разрывать,
траву искал. А под снегом в том месте черт знает с каких времен  -  капкан
на гризли, ржавый.  Но  сработал:  хлоп  -  хобота  нет.  Напрочь.  Мамонт
отдельно, а хобот отдельно. А кому нужен  мамонт  с  хоботом  отдельно?  В
таком виде он сам себе не нужен. Потосковал-потосковал и помер. Канадцы  в
шоке: исходного материала-то у них совсем не осталось. А  вторую  половину
хвоста мы  им  продать  отказались,  как  ни  упрашивали.  Во-первых,  она
оказалась слоновьей, а во-вторых, самим нужна.
     Вацек принужденно улыбнулся.
     - Болтун, - сказал я. - Мамонты ему,  бездельнику.  Ты  мне  зубы  не
заговаривай. Ты мне  лучше  вот  что  скажи:  когда  на  четвертом  стенде
коллектор искрить перестанет?
     - А он разве искрил? - удивился Сашка. - Ну ладно, ладно, верю.  И...
что?
     - А ты не догадываешься?
     - Почистить?
     - Вот именно.
     Сашка глубочайше вздохнул и посмотрел на меня. Потом на Вацека.
     - Вацек, - пропел он томным голосом умирающего лебедя. - Ваценька...
     - Нечего тут, - сказал я. - Марш работать.
     Сашка обиженно посопел, отложил недописанную кляузу и полез  ковырять
пальцем в ухе. Правым мизинцем в правом ухе. Я все понял.
     - Слушай, Вац, - сказал я просительно. - Может, ты пока включишь там,
а? Погоняй в разных режимах, и студента тоже, а я тут покажу  Кузину  маму
этому дармоеду. Лады?
     Вацек не может вынести, когда я говорю  просительно.  Разумеется,  он
тут же вышел, даже не взглянув на Сашку, и минуту спустя  за  стенкой  уже
что-то гудело, завывало и даже, возможно, искрило. Мы  с  Сашкой  остались
вдвоем. Шутки кончились. Теперь я остро чувствовал,  что  лучше  мне  было
сюда не ходить, а ехать прямиком к Дарье. Помимо общения  с  Сашкой,  есть
очень много других способов испортить себе настроение.
     - Ну что, хохмач? - спросил меня Сашка голосом начальника.
     - Что - что? - строптиво спросил я голосом начальника рангом выше.
     Сашка терпеливо покопался в брючном кармане и извлек ключи,  вряд  ли
что-нибудь  отпирающие,  но  зато   с   брелоком,   выполненным   в   виде
большеголовой кошки с тигровой  расцветкой  и  отчаянным  взглядом  жертвы
валерьянового похмелья.  Оба  глаза  кошки  горели  зеленым  -  жукодав  и
вакуум-фильтр работали в полную силу.
     - Нас не слышат.
     - А нас слушают? - спросил я. - Был бы  очень  польщен,  что  кому-то
нужен.
     - Ты этот тон брось, - сказал Сашка. - Ты у меня уже вот где  сидишь.
Что у тебя по основной теме?
     - Ничего, - ответил я.
     - Почему?
     Я свернул лицо в гримасу.
     - Потому что ничего и быть не может. Пусто. Бред  эта  ваша  основная
тема, по-моему. Ты сам вникни:  откуда,  ну  откуда  среди  преподавателей
может взяться адаптант? Рожу я вам его, что ли?
     - Интересная мысль, - похвалил Сашка. - Есть аргументы?
     - Пожалуйста, - сказал я, закипая. - Вот тебе аргументы: мы им просто
не нужны. Точнее, мы им нужны лишь постольку,  поскольку  обеспечиваем  им
своеобразную экологическую нишу, хотя вряд ли  они  способны  это  понять.
Если бродячая собака остановилась около столба, сие еще не значит, что она
станет читать расклеенные на столбе объявления, есть у меня  такое  личное
наблюдение. У собаки просто иные намерения. Что я, адаптантов  никогда  не
видел? Сколько угодно и  каждый  день.  Зато  никогда  не  видел  кишечных
паразитов, сующихся управлять мыслями своего хозяина.  Уровни  различны  -
суть одна. Между  прочим,  каждый  преподаватель  дважды  в  год  проходит
стандартное генотестирование, а раз в два года - проверку по форме А-плюс,
и без никаких. Во избежание. У вас там, надеюсь, известно, что такое форма
А-плюс? Если даже допустить дурацкое предположение, что где-то  среди  нас
существует выродок-супер, способный маскироваться под человека на  уровне,
превышающем наши возможности чтения генокода, то мы его просто  не  сможем
найти, это хоть ясно?
     - Это ясно, - сказал Сашка. - Такого рода аргументы оставь при  себе.
Можешь мне поверить, он существует. И наша задача - его найти.
     Ну вот, опять сказка про белого  бычка.  Я  удержал  себя  в  рамках.
Вообще-то иногда полезно покричать на свое непосредственное начальство, но
сейчас был явно не тот случай. Сашка  не  Сельсин.  В  Сашкином  ведомстве
крика не ценят.
     - Что удалось сделать? - спросил он самым заурядным голосом.
     Я рассказал ему,  что  мне  удалось  сделать.  Это  не  заняло  много
времени. Сашка кивнул.
     - Понятно. Круг подозреваемых?
     - Я никого не подозреваю.
     - Круг наиболее вероятных кандидатов в адаптанты, - уточнил Сашка.  -
По объективным параметрам.
     Я наконец понял, чего он хочет, и тоска  навалилась  на  меня  как-то
сразу. Мертвая это была тоска, неудержимая и безнадежная.  Очевидно,  если
только я правильно понял, поимка скрытого адаптанта представлялась  ему  в
виде какой-то алгебраической задачи  -  во  всяком  случае,  формализуемой
задачи. Или... не ему? Все может быть. Интересно, кто он по  званию?  Вряд
ли Сашка принимает решения сам, скорее всего это  делает  за  него  кто-то
другой, и  вот  ему,  другому,  почему-то  кажется,  что  здесь  применимы
традиционные методы  родимых  пенатов,  вроде  игр  в  агентурную  сеть  и
системный анализ. Даже внешне Сашка куда как подходит для игр в агентурную
сеть: обыкновенное бесцветное рыло, глазу не за что  зацепиться,  сто  раз
увидишь и не запомнишь, хоть удавись. И в голову не придет запомнить.
     - Я. Ты. Он. Они. Любой из нас.
     - И Вацек Юшкевич?
     - А что - Вацек? - спросил я, настораживаясь.
     - Только то, что у него родная сестра  в  адаптантах.  Она  теперь  в
резервате, он ей зачем-то письма пишет. Ты знал?
     Нельзя сказать, что мне вдруг стало смешно. Мне стало тошно.
     - Не знал. И ничего удивительного. Такое скрывают. Я бы на его  месте
об этом не болтал, да и ты тоже.
     - Вот как? - сказал Сашка. - А тебе  не  кажется,  что  у  него  есть
особая причина это скрывать?
     - Само собой, - с готовностью согласился я. - Естественно, особая. Та
же самая причина, по которой скрывают от посторонних,  например,  грыжу  в
паху. Или гонорею.
     - Не хотите меня понять, Сергей Евгеньевич,  -  задумчиво  проговорил
Сашка, спонтанно перейдя на "вы" -  меня  это  насторожило,  -  совсем  не
хотите... Неважная, прямо скажем, работа, отдачи  не  видно.  Вы  все-таки
присмотритесь к нему повнимательнее, мой вам совет. Не век же ему  ржаветь
в лаборатории, думаю, рано или поздно ему  доверят  и  семинары  в  первом
потоке, а мы позаботимся, чтобы доверили, вот вы  и  присмотритесь.  Домой
его пригласите, сами понимаете, дружеская встреча коллег за рюмкой...
     - Это совет или задание? - перебил я.
     Сашка осклабился:
     - А что, есть разница?
     Я начал считать до десяти. Очень может быть,  что  личина  нахального
сопляка, давно засевшего у всех в  печенках,  и  удачна,  не  мне  судить,
только меня она раздражает. Если  они  там  все  таковы,  тогда  я  ошибся
адресом. Боюсь, что когда-нибудь  этот  тип  доведет  меня  до  применения
подручных средств, будь он хоть трижды офицером нацбеза. Боюсь, что он сам
этого хочет.
     - Ясно, шеф, - сказал я. - Будет сделано, шеф. Непременно.
     Сашка равнодушным щелчком сшиб со  стола  толстую  жужелицу.  Отлетев
рикошетом от стены, насекомое упало на спину и засучило лапками.
     - Нечисть, - брезгливо сказал Сашка. - Везде нечисть,  что  в  людях,
что вокруг. А ты еще смеешь паясничать. Что за народ пошел: плюнешь в  рот
-  драться  лезут...  Ты  мне  скажи:  когда  ты  в  последний  раз  видел
обыкновенного таракана?
     - Ладно, молчу, - сдался я. - Один вопрос. Есть ли хоть  какие-нибудь
признаки  того,  что  у  нас  в  преподавательском  составе  действительно
находится адаптант?
     - Допускаю, что не в преподавательском, - сказал Сашка. - Возможно, в
административном. Хуже всего, если в сорткомиссии.
     Я машинально потер подбородок. Все-таки воображение у Сашки есть, зря
я ему хамил. Даже страшно подумать, чем это может кончиться -  адаптант  в
сорткомиссии. То-то последнее время у нее столько брака, а то ли  будет...
Одного адаптанта  в  сорткомиссии  хватит,  чтобы  развалить  институт  до
основания  -  а  вот  зачем,  спрашивается?  Мешает  он  ему?   Глобальная
Энергетическая ему поперек дороги? Концы с концами не  сходятся.  Да  нет,
все это  какая-то  зловредная  чепуха,  не  может  адаптант  прикидываться
человеком, а если может, то он и есть человек...
     - А признаки? - спросил я.
     - Будут признаки, - сказал Сашка. - Вчера убили Ржавченко, и это  ты,
конечно, уже знаешь. На прошлой неделе факультет потерял еще двоих: Цыбина
и Андреева. Мало?
     Я промолчал. Учитывая динамику роста числа убийств  в  черте  города,
аргумент звучал слабо.
     - Тело Цыбина найти пока не удалось, -  продолжал  Сашка.  -  Зато  с
Ржавченко получается любопытная картина. Он был убит выстрелом с  большого
расстояния,  при  вскрытии  обнаружены  микрочастицы  ртути  и  достаточно
большой для экспертизы осколок  пулевой  оболочки.  Стреляли  из  карабина
метров с трехсот, а потом кому-то очень понадобилось, чтобы все  выглядело
так, будто Ржавченко  не  сумел  отбиться  от  уличной  стаи.  Аналогичная
картина с Андреевым, разница только в том, что  его  начали  кромсать  еще
живого. Как видишь, противник  знает  о  нашей  деятельности  и  принимает
достаточно жесткие контрмеры.
     Это уже звучало убедительнее.
     - Может, это и не моего ума дело, - сказал я. - Эти трое, они...  они
тоже?
     Сашка пристально посмотрел на меня.
     - Андреев - нет, - сказал он, помедлив.
     Следовало понимать так, что Цыбин  и  Ржавченко  -  да.  Очень  мило.
Кстати, Цыбин входил в сорткомиссию, это надо взять на заметку.  Куда  он,
бедняга, только не входил: шустр был и карьерист  неудержимый,  получивший
за неустрашимую прямолинейность прозвище Торпедный Катер - это среди  тех,
кто успел отскочить, а те, кому досталось локтем, называли  его  не  иначе
как Сучьей Выхухолью, и  эта  зоологическая  небывальщина,  надо  сказать,
прекрасно соответствовала... Наверняка он и к  Сашке  первым  подплыл,  не
дожидаясь приглашения. А сколько еще народу играет в эти игры? Вряд ли мне
стоило пыжиться, полагая себя пупком Земли,  таких  пупков  здесь  убивают
ртутными пулями...
     - Судя по всему, Андреев шел к нам, - сказал Сашка. -  Мне  бы  очень
хотелось знать, что он имел в виду нам сообщить.
     Мне бы тоже.
     - Мало ли в кого стреляют, - сказал я. - В меня, например.
     - Когда? - напрягся Сашка.
     - Последний раз неделю назад.
     Он тут же  потребовал  выкладывать  все,  и  мне  пришлось  выложить.
Короче, шел я тогда к Дарье и было уже довольно поздно, довольно  сумрачно
и абсолютно пустынно. Звука выстрела я не слышал, а когда  рядом  со  мною
шарахнуло по забору так, что брызнула бетонная крошка,  сориентировался  и
не стал гадать,  что  бы  это  могло  быть,  а  разумно  кинулся  прочь  -
бессистемными перебежками, как учили. Выяснить, откуда был сделан выстрел,
мне не удалось - скажем прямо, оценив ситуацию, я вовсе не горел  желанием
подставлять себя лишний раз. Стрелять могли откуда угодно.
     - Ртутная пуля? - спросил Сашка.
     - Нет. Вероятно, "пила".
     - Был только один выстрел?
     - Кажется, да. Да. Один.
     - Почему не доложил сразу?
     - Не знал, что это тебя заинтересует. Да и не в первый раз.
     Сашка пододвинул к себе недописанную кляузу и  стал  черкать  на  ней
закорючки. Таким серьезным я видел его прежде только  однажды:  когда  ему
удалось убедить меня сотрудничать.
     - Как по-твоему, это случайность?
     - Да, - сказал я.
     - Может быть, и так, -  задумчиво  сказал  Сашка.  Помолчал,  поиграл
брелоком. - Может, и так... Мы, конечно, проверим. В дальнейшем о подобных
происшествиях  изволь  докладывать   немедленно.   Разрешаю   использовать
запасной канал связи. Ясно?
     - Вполне.
     - Повтори.
     - Станут убивать -  начну  плакаться.  Пожалуюсь  дяде  по  запасному
каналу. Это все?
     - А ты не хохми, - сказал Сашка. - Когда получишь пулю в  брюхо,  вот
тогда и нахохмишься вдоволь. А пока утихни и не маячь. Шанс у  тебя  есть.
Твои обязательства перед службой безопасности нигде  не  зафиксированы.  О
тебе знаю только я  и  мое  непосредственное  руководство,  следовательно,
утечка информации полностью исключается. Делай свое дело, но в лаборатории
без крайней необходимости не появляйся. Это приказ. Лучше  всего  придумай
себе болезнь и посиди дома дня два-три. Если понадобишься, тебя найдут. Мы
еще не знаем всех возможностей этого оборотня.
     - Понятно, - кивнул я. - А если Вацек попросит зайти и помочь?
     - Тогда зайдешь и поможешь. Немедленно после этого - подробный отчет.
Не так, как ты привык, а максимум информации. Да! - Он вдруг откинулся  на
стуле, царапая затылком стену, и ухмыльнулся. Одновременно  погасли  глаза
кошки-брелока. - Так вот я ей и говорю: куда ты,  мол,  дура,  лезешь,  на
хрен ты мне сдалась, ты  на  себя  в  зеркало,  говорю,  посмотри,  жертва
напалма...
     В дверь просунулся Вацек.
     - Сергей Евгенич, там этот студент опять не подготовлен,  что  с  ним
делать?
     - Гнать, - сказал я.
     - А может быть...
     - Что?
     - Может быть, вы сами...
     А, чтоб вас всех...





     Я шел к автостоянке и размышлял о гнусном. Во-первых, я думал о  том,
что носки у меня с утра мокрые, а месить  подошвами  снег  очень  и  очень
противно. Во-вторых, думал я, мне почему-то не было напомнено о том, как и
почему моих родителей вывезли на Юг раньше зятя Аллы Хамзеевны, а также  о
том, куда их не в пример другим вывезли, и это было странно, учитывая, что
на сей раз я не оправдал и не каюсь. Я ждал такого напоминания, да что там
- не напоминания  я  ждал,  а  вульгарного  начальственного  нагоняя,  как
мальчишке, и фрикций носом о шершавый стол. Похоже, Сашка решил,  что  еще
не время, а может  быть,  просто  учел  глубинные  психологические  изъяны
Сергея Самойло. Ну-ну. Этот Самойло, знаете ли, такой фрукт, его, конечно,
можно  сунуть  в  грязь  доцентской  мордой,  но  только  до  определенной
уровневой отметки, а  дальше  он  становится  жутко  обидчив  и  социально
опасен, и прецеденты, думал я, Сашке безусловно известны. В-третьих, думал
я, почему они привязались именно к Вацеку? Сестра в  адаптантах?  У  меня,
например, родная тетка в олигофренах  и  соплива  до  невозможности,  а  о
семейном моем положении лучше вообще молчать. Так почему  не  я?  Нет,  им
нужен Вацек, а зачем - то мне знать не  дано,  то  великая  тайна  сыскной
алхимии. Им всем спать не дает  троянская  лошадь.  Нет,  не  по  мне  эта
работа, мне-то никакие лошади спать не мешают, и Вацека  я  им  не  отдам,
чего бы мне это ни стоило. Вот так. Нужно быть  совсем  слепым,  чтобы  не
понять, что Вацек беззащитен, и играть с ним в наши игры просто  подло,  я
так считаю. Хуже, чем бить лежачего.
     А вот выпить с ним я, пожалуй, выпью. Можно и с "глазом" за лацканом,
пусть Сашка утрется. Тут нет ничего страшного. Сдал-принял. В архив.
     Туман с Красноказенной куда-то пропал, зато опять задул ветер и  снег
сыпал с остервенением. К завтрашнему  утру  опять  навалит  по  колено.  Я
выбрал и сунул охраннику наиболее мятую купюру, отыскал  на  стоянке  свой
"рейс-марлин", механически смахнул с защитной пластинки на дверце налипшие
хлопья и сдвинул  пластинку  вбок.  Оставалось  только  воткнуть  палец  в
отверстие папиллярного идентификатора, и я чуть было не воткнул.
     Это не было шестым чувством. Просто я нагнулся посмотреть,  не  попал
ли в отверстие снег.
     Из отверстия идентификатора торчала игла.
     Наверно, секунды две я стоял в остолбенении,  дурак  дураком.  Мишень
мишенью. Потом сообразил присесть,  натянул  перчатки  и  бережно  вытащил
иглу. Она легко поддалась. Через секунду я уже сидел за рулем, но позволил
себе отдышаться лишь после того, как нашел  нужный  рычажок  и  прозрачные
экранирующие щиты прямо-таки выстрелили из  своих  ниш.  Та-ак.  Пули  мне
теперь от вас  не  ждать,  ни  ртутной,  ни  "пилы",  если  только  вы  не
окончательные  идиоты.   Не   знаю,   ребята,   кто   вы   такие,   но   в
последовательности вам не откажешь, вот что я вам скажу.  Цыбин,  Андреев,
Ржавченко... теперь, значит, Самойло? Прямо-таки  стиль  Борджиа,  за  что
такая честь? Человек  накалывает  палец  и  очень  спокойно,  очень  мирно
опускается на снег, где и лежит себе, пока о него случайно не  споткнутся,
полузанесенного и твердого, как оглобля. Или, скажем, так: человек ложится
на снег и минуту спустя его  уже  рвет  на  мелкие  фрагменты  подоспевшая
стая... Как Ржавченко. Я огляделся по  сторонам.  Естественно,  никого  не
было. Тогда я стал рассматривать иголку. Это была самая обыкновенная  игла
от швейной машинки, с  ушком  у  самого  жала.  С  тупой  стороны  налипла
какая-то вязкая дрянь - похоже,  клей  скорее  замерз,  чем  схватился,  и
теперь не спеша оттаивал. Хорошего клея не нашлось? Я выдернул из записной
книжки чистый лист,  смастерил  из  него  кулек  и  как  можно  тщательнее
упаковал свою добычу.  Пусть  Сашкины  коллеги  разберутся,  какой  именно
гадостью меня намеревались спровадить на тот свет. А еще я бы не возражал,
если бы они разобрались с вопросом, кто именно хотел это сделать.
     Сначала ничего не было, только досада. Я сидел в машине,  даже  забыв
завести двигатель, и очень жалел, что бросил курить. Досада  была  оттого,
что Сашка оказался прав, а я, выходит,  вел  себя  как  последний  кретин.
Потом пришел страх - тоскливый, потный, с мурашками по коже. Просто страх,
без мысли и без движения. Я прогнал  его,  но  не  почувствовал  заметного
облегчения. Из человека, которого могут убить в принципе, я превратился  в
человека, которого хотят  убить  целенаправленно.  Это  не  бодрило.  Зато
теперь я знал ответ на вопрос, надоело ли мне жить. Теперь мне как никогда
хотелось скончаться от тяжелой и  продолжительной,  причем  в  чрезвычайно
отдаленном будущем.
     Аминь.
     Я прогрел двигатель и без спешки выехал на  Красноказенную.  Конечно,
раз уж пошли такие игры,  под  баком  с  метанолом  вполне  мог  оказаться
сувенир фугасного действия, но выбирать не приходилось. Не слишком приятно
в этом сознаваться, но сейчас  мне  очень  хотелось  оставить  машину  где
стояла и немедленно  вернуться  в  лабораторию,  к  Сашке.  Под  крылышко.
Кстати, было бы интересно посмотреть, как он прореагирует на иголку.
     Разумеется, я этого не сделал.
     На улице пришлось прижимать машину к самому бордюру -  экскаваторщики
трудились в поте ковша. Добравшись до конца раскопок  и  поймав,  наконец,
сигнал Единой Дорожной, я запустил обычную программу и задумался. Подумать
было о чем. Прежде всего я сильно засомневался в том, что неделю назад  по
мне стреляли просто потому,  что  какому-то  стайному  выродку  приспичило
пристрелять свой карабин. Следовало понимать так, что на  доцента  Самойло
началась  охота  и  теперь  меня  ударными  темпами  начнут  выводить   из
обращения. Я стал дичью, еще не зная, кто охотник. А быть, не  охотник,  а
охотники?  Очень  может  быть.  Вернее  всего  так,  что  этот   оборотень
контактирует с какой-то местной стаей, если только не совмещает функции ее
руководителя и мозгового центра. Похоже на то. Нормальным  адаптантам  еще
мог прийти в голову фокус с иголкой, только они ни  за  что  не  стали  бы
прятаться, когда стало ясно,  что  трюк  не  прошел.  Они  постарались  бы
разделаться со мною тут же, на автостоянке, а то, что за защитными листами
меня достать не так-то просто,  пришло  им  в  головы  существенно  позже.
Изуродовали бы машину, зато я знал бы их в лицо. Нет,  кто-то  был  рядом,
кто-то их  удержал.  Кто?  Хороший  вопрос.  Кто  вообще  может  заставить
адаптанта делать то, что ему не хочется? Если эту сволочь до  сих  пор  не
смог вычислить Сашка, то что, спрашивается, могу я? Придумать  себе  вывих
голеностопа и отсиживаться у любовницы? И до каких пор?
     Настроение было препоганое. Между прочим, мне пришло  в  голову,  что
Дарья тут ни при чем и втягивать ее в это дело не  стоит.  Так...  а  куда
тогда ехать? К себе? Гм... К Мишке Морозову? Нет уж. Моя  рука  без  толку
зависла над гнездом с  утонувшей  в  ней  программ-пластиной,  а  потом  я
вспомнил, что Цыбин, Андреев и Ржавченко были убиты не дома, а  на  улице,
причем все трое в сравнительной близости от  института.  Очевидно,  радиус
действий оборотня ограничивался охотничьими владениями местной  стаи.  Это
было уже кое-что. Правда, если  уж  быть  до  конца  последовательным,  не
мешало бы признать и тот факт, что в  меня-то  стреляли  отнюдь  не  около
института, а совсем даже наоборот...
     Я ехал к Дарье.
     В конце концов, почему я решил, что меня собираются убить?  Возможно,
меня просто хотели напугать.
     Под пятки уносился асфальт. На шоссе было  свободно,  даже  чересчур.
Далеко  впереди  маячила  гузка  какой-то   легковушки,   и   дважды   мой
"рейс-марлин" обгонял семейные трейлеры для дальних  перевозок  -  из  тех
монстров, в которые при большом желании можно  впихнуть  целиком  квартиру
вместе со стенами. Уезжают люди из Москвы, уезжают. И правильно,  конечно,
делают. Из пятнадцати миллионов к нынешнему лету осталось  едва  четыре  -
людей я имею в виду, включая  сюда  и  дубоцефалов.  Адаптантов,  понятно,
никто не считал.
     Справа от  шоссе  торчала  шеренга  стандартных  жилых  сорокаэтажек,
похожая на  челюсть  с  зубами  через  один,  и  меня  замутило,  когда  я
машинально попытался сообразить, сколько же здесь может жить  дубоцефалов;
слева как раз проносило мимо вагоноремонтный завод имени Ростроповича. Тут
над  ухом  оглушительно  взвякнул  сигнал  и  одновременно   виолончельным
секстетом завопили тормоза. Очень мило. Я выругался от души и вслух. Знаем
мы эти штуки. Когда в Единой Дорожной вдруг ни с того ни с сего  возникает
сбой, машина сама должна погасить скорость и припарковаться. Тут ей  лучше
не мешать. Она ни в коем  случае  не  врежется  в  ограждение  или  другую
машину; она ни за что не собьет пешехода; она  даже  не  раздавит  любимую
болонку того пешехода, поскольку имеет распознаватель зрительных образов с
обширнейшим регистром памяти, и болонка, не говоря  уже  о  доге,  в  этот
регистр входит. Туда, как я неоднократно  имел  случай  убедиться,  входит
великое множество всяких предметов, подчас самых неожиданных.
     Кроме, как выяснилось, сугроба.
     В примитивные мозги  частного  автомобиля  не  укладываются  подобные
случаи, и мысли у этих мозгов, если только они мысли, а не что-то  другое,
нисколько  не  лучше,  чем  у  махрового  толстолобика,  -   самодовольным
всезнайством с боков сплюснутые,  здравым  смыслом  сверху  припечатанные.
Если трасса не отапливается, она должна расчищаться, и все тут. И  никаких
сугробов. Их и не бывает, поскольку трассы  действительно  расчищаются.  А
если сугроб все же есть, значит, это или ошибка снегоеда-автомата,  или...
Или, вернее, это работа уличной стаи.
     Вот только этого мне сейчас не хватало.
     Минут пять я пытался выбраться задним  ходом,  нервно  облизываясь  и
оглядываясь по сторонам. Мой сарай на колесах, раскидав половину  сугроба,
не желал расставаться со второй половиной. Ему было там хорошо. Мне - нет.
Стая адаптантов могла свалиться мне на голову в любую минуту. Умом  я  уже
понимал, что если на меня не кинулись сразу, значит, их здесь просто нет и
все это не более чем дурацкая случайность, - но то умом, а этажом ниже, на
уровне  павловских  рефлексов,  царила   во   всей   своей   первобытности
классическая  паника.   Между   прочим,   существуют   очень   действенные
форсированные способы добыть человека из запертой машины, и самый  простой
из них - канистра с метанолом и спичка. Адаптанты любят яркое.
     Но пока все вокруг  выглядело  очень  обыкновенно,  и  мимо  подъезда
ближайшей сорокаэтажки даже проковылял какой-то очень обыкновенный  старый
дед в очень обыкновенном  мышином  пальто  и  побрел  куда-то  тоже  очень
обыкновенно  -  поминутно  озираясь.  Движение  на  шоссе  восстановилось.
Изредка мимо меня, никак не реагируя на мои сигналы, проскакивали  шустрые
"корсаки", солидно катились трехдвигательные  "эребус-экспрессы"  -  сразу
видно, что на ручном управлении,  -  а  один  раз  совсем  рядом,  урча  и
содрогаясь  от  невостребованной  мощи,  проплыл  слоноподобный  карьерный
самосвал из тех, на которых тщатся вывезти снег, и сверху на меня  глянуло
равнодушное лицо водителя. Никто не рискнул остановиться,  и  я  очень  их
понимал. Но теперь мне мечталось насовать им всем в морду.
     А сам бы ты остановился в такой ситуации?  Вместо  ответа  я  стиснул
зубы и еще раз попытался выбраться.  Н-да...  Вопрос.  Вне  города  -  да,
безусловно. А вот в городе...
     Так чего же ты, спрашивается, сигналил?
     Я подпрыгнул на сиденье, когда с правой стороны  неожиданно  раздался
стук в дверцу. Слава  богу,  это  оказался  тот  самый  обыкновенный  дед.
Морщины на нем тоже были обыкновенные -  на  лице  и  на  мышином  пальто,
только разной глубины. Пожалуй, на лице глубже. Кожа была  ему  велика.  Я
рискнул убрать правый щит и опустил стекло.
     - Ну?
     - Вам помочь?  -  Либо  дед  отморозил  челюсть,  либо  изъяснялся  с
акцентом.
     - ?..
     - Вы в затруднении.
     Помочь? Хорошее дело. Если бы со старикашки и впрямь в соответствии с
фольклором сыпался песок, я  бы  его  использовал.  Но  песок  с  него  не
сыпался. Вытолкнуть машину вручную нам тоже никак не  светило.  Тут  нужно
человек пять.
     - Ничего, обойдусь.
     - Вам лучше повернуть колеса, - он показал рукой, как это делается. -
Мне кажется, тогда у вас получится...
     Я был готов изо всех сил лупить себя по  лбу.  Забыл!  Совсем  забыл,
дичью  стал.  Нервной  дичью,  пугливой.  Я  развернул  все  шесть   колес
ортогонально продольной оси, включил эксцентрики,  и  мой  "марлин"  боком
выполз на трассу. Этот крабий ход - он и называется  "краб"  -  специально
придуман для парковки в таких местах, где не развернется и велосипед, а  я
вот напрочь выбросил его из головы и не использовал черт знает с каких пор
- наверно, с тех самых Ревущих Пятидесятых, когда автомобилей в мегаполисе
было больше раз в пять, если только не в десять. И  времечко  же  было!  -
тогда    словечко    "адаптант"    только-только    начало    входить    в
общеупотребительный жаргон, что очень не нравилось Комиссии по  правам,  а
кое-какие  умники  еще  находили  удовольствие  по  инерции  острить,  что
человек-де в городе не человек, а не более чем брелок к  ключу  зажигания.
Старо, ребята! Теперь у венца творения иной статус. Теперь венец творения,
сидящий в в машине, не брелок, а  начинка.  Иногда  -  лакомая.  А  Единая
Дорожная сбоит, сволочь, специально способствуя тому,  чтобы  эта  начинка
была еще и доступной.
     Кстати, судя по отсутствию сигнала, система все еще не работала.
     - Спасибо! - Я высунулся в окошко. -  Огромное  вам  спасибо.  Э-э...
Может быть, подвезти?
     -  Да,  -  дед  закивал,  явно  обрадовавшись.  -   Да,   с   большим
удовольствием. Я вам признателен.
     Я мысленно чертыхнулся и распахнул дверцу.  Никто  ведь  за  язык  не
тянул, сам виноват. Старикан суетливо и как-то очень неловко протиснулся в
машину, подобрал пальто и угнездился рядом со мной. Я проследил, чтобы его
не прищемило защитным листом.
     - Пристегнитесь.
     - О? Ах, да, сейчас... Где же это есть?.. Вот так? Теперь корректно?
     Странный у него акцент.
     - Бойль, - сказал он.
     - Что?
     - Святослав Меррилл Бойль.  Э-э...  Святослав  Теодорович.  Бойль.  Я
представляюсь.
     - Ясно, - по-идиотски сказал я. - А где Мариотт?
     Старикан заморгал сильно прореженными ресницами.
     - Простите, я как-то не совсем...
     - Ничего, - сказал я. - Это я шучу. Очень приятно.
     - Приятно шутить?
     Я отмолчался. Трудно разговаривать с бестолковыми. Мы проскочили  под
линией надземки и свернули влево. Тут было  людно.  Со  стороны  Тувинской
двигалось, сворачивая  на  Золотарную,  какое-то  христианское  шествие  и
качались мерзлые хоругви,  а  слева  на  пространстве  от  Междурядной  до
Новорожонной толклись сразу две толпы. В первой выл проповедник, время  от
времени вздевая длани туда, где по его  понятиям  пряталось  за  облачными
слоями светило, и, подвывая в унисон, в облаках выдыхаемого пара  качались
в трансе язычники. Это теперь модно. Рядом  бурлил  митинг  Лиги  Перемен,
собирающейся, как следовало из транспарантов,  принудить  правительство  к
установлению   для   всех   без   исключения   жителей   Земли    Всеобщей
Территориально-Климатической Справедливости путем уменьшения угла  наклона
оси вращения планеты к эклиптике. Чувствовался  общий  боевой  настрой,  и
абсолютное преобладание дубоцефалов в обеих толпах бросалось в  глаза  без
всякой оптики. В переулке,  скромно  приткнувшись  к  обочине,  пребывали:
малый  полицейский  броневик  на  воздушной   подушке   и   с   вертящимся
многоствольным газометом на крыше, полицейский же  фургон  с  решетками  и
двухэтажный автобус скорой  помощи  -  ждали  начала  драки.  Может  быть,
полиции сегодня удастся взять одного-двух адаптантов -  и  то  хлеб.  Наше
счастье, что далеко не все адаптанты успели объединиться в стаи.
     Если бы все - тогда...
     - Что они делают? - спросил  Бойль.  Он  крутил  головой  так,  будто
впервые это видел. Интересного типа я к себе посадил.
     - Вон те? Молятся Яриле, или кто  там  за  это  ответственный,  чтобы
Солнце грело пожарче. Им недостаточно.
     - А вам? - немедленно спросил он.
     - Мне тоже...
     - Тогда почему же вы не молитесь?
     Кажется, этот дед  поставил  себе  задачей  надоесть  мне  как  можно
быстрее.
     - Вас куда подбросить? - спросил я.
     - Подбросить? - Он заморгал и посмотрел вверх. - Зачем?
     - Подбросить - в смысле подвезти. Это идиома.
     - А, да-да. Куда-нибудь. Где можно жить.
     Час от часу не легче.
     - Я ищу, где можно жить, - уточнил он.  -  Отель  или  квартиру.  Все
равно.
     Это уже конкретнее.
     - Вы приезжий? - спросил я.
     - Из Кембридж, - сказал он.  -  Я  соотечественник.  Мой  багаж  в...
эйрпорт.
     Мы вынеслись на набережную, и на повороте противно завизжали шины.
     - В аэропорту, - сказал я.  Он  кивнул.  Все  равно  было  непонятно,
почему он искал отель возле вагоноремонтного завода и вообще  как  он  там
оказался в своем жеваном пальто. Но тут его прорвало, и он затарахтел  как
заводная шкатулка, без умолку. Что-то о том, на какую долю он  русский,  а
на какую просвещенный мореплаватель,  и  как  он  всю  жизнь  хотел  здесь
оказался, и его родители тоже хотели, и почему он не мог приехать  раньше,
а теперь вот  приехал  и  очень  рад,  потому  что  перспективы  работы  в
Институте антропологии Академии Наук, потому что  давняя  мечта  вернуться
именно с этими перспективами... Ну и ладно. Я слушал вполуха: пока  машина
шуршит по набережной, отвлекаться вредно для здоровья. Тут есть пара таких
мест, куда нога человека не ступает без острой необходимости. Вот, кстати,
первое...
     Пусто. Никого нет. Даже как-то странно.
     - У нас лучше? - спросил я.
     Он не сразу понял. Потом приподнял костлявые плечи, почему-то  сперва
одно, потом другое. Это выглядело забавно.
     - Везде одинаково.
     - А-а, - сказал я, следя за дорогой и особенно за обочинами. - А  как
там одинаково?
     - Туман,  -  сказал  старик.  -  Туман,  смог.  Как  в  девятнадцатом
столетии, даже хуже. Только снега не так, как здесь. Иногда тает.
     - Да здравствует Гольфстрим, - кивнул я. - А адаптанты?
     Он только пожал плечами - опять поочередно. Очевидно, хотел  сказать,
что этого добра и там хватает.
     - Как вы думаете, они все-таки люди?
     - Что вы имеете в виду? - спросил он. - Генетически или социально?
     - Генетически. Социально - тут все ясно.
     - Вряд ли, -  подумав,  сказал  Бойль.  -  Э-э...  вряд  ли  ясно.  С
обыденной точки зрения они, разумеется, не люди, а... изродки. Я правильно
сказал? Выродки? Да-да, именно  выродки,  благодарю  вас,  я  осказался...
Оговорился? Да-да. Однако по их социальному поведению  их,  вероятно,  все
еще следует относить к людям, нравится это нам  или  нет.  Пусть  к  самым
отвратительным людям, какие когда-либо оскверняли земную  поверхность,  но
все-таки, извините, к людям...
     - Ничего себе, - мрачно сказал я. - Не оскажитесь  так  где-нибудь  в
людном месте. Могут быть неприятности.
     Бойль обеспокоенно повертел головой по сторонам:
     - А где отель? Или как это... гостиница?
     - Зачем вам гостиница? - возразил я. - Платить еще, а за что? Сколько
угодно покинутых квартир, встречаются и с мебелью. Выбирайте любую.
     Он с подозрением посмотрел на меня:
     - А это вполне корректно?
     - Вполне, - уверил я. -  Наймите  кого-нибудь  выломать  замок,  если
заперто, и вселяйтесь. Если хотите, можете  зарегистрироваться  в  местном
департаменте, хотя  теперь  это,  наверно,  не  обязательно...  Только  не
забудьте  укрепить  дверь  и  не  расставайтесь  с  оружием.  У  вас  есть
какое-нибудь оружие?
     Хоть удавись, не был он похож на  сына  Альбиона.  Скорее,  напоминал
Георгия Юрьевича, Дашкиного соседа по лестничной площадке, этот  могиканин
недавно оборвался в шахту вместе с лифтом, не  получив  при  этом  никаких
повреждений, кроме почему-то инсульта, и твердо намерен выздороветь. Он из
бодрых  старичков,  из  настырного  племени  беспробудных  энтузиастов   и
изобретателей промышленного использования ушной серы. Совсем старый  хрен:
он не то что первую перестройку - он  Брежнева  помнит!  Крепкое  выдалось
поколение, дуракоустойчивое. Как-то раз за коньячком  -  лакали  вчетвером
скромно,  но  неумеренно:  я,  Дарья,  он  и   его   внучатый   племянник,
стопроцентный лощеный  менеджер,  белый  воротничок  -  он  рассказал  нам
анекдот без бороды (какая там борода - выпала давно, и зубы  выпали).  Кто
есть Брежнев? Мелкий-де политический деятель эпохи Аллы Пугачевой. Вот. И,
рассказав, задребезжал соседушка хлипким старческим  смешком,  заперхал  -
коньяк не пролил, и то слава богу.
     Он думал, что нам будет смешно. Мне было не  смешно.  Он  думал,  что
кто-нибудь из нас спросит про Брежнева, и уже облизывался, предвкушая, как
выдаст нам всю подноготную про него, про первую  перестройку,  про  вторую
диктатуру, да и про третью тоже. Я не  спросил.  Белый  воротничок  -  тот
вообще встал и ушел, пошатываясь, в уборную по своим воротничковым делам.
     А Дарья вдруг спросила, кто такая Пугачева.
     - Нет у меня оружия, - с достоинством сказал Бойль. - И не надо.
     Ну-ну.
     На приборной панели сигнал Единой Дорожной опять мигал  вовсю,  но  я
продолжал  вести  машину  сам,  следуя  житейской  банальности:  из   всех
глупостей, какие в данный  момент  можно  совершить,  выбирай  наименьшую.
Правда, в центре можно было не трепыхаться насчет адаптантов.  Тут  их  не
держат. Если бы и  держали,  то  здесь,  между  красной  стеной  и  санным
памятником на площади боярина Кучки, делать им все равно нечего, здесь все
просматривается насквозь, как в институтском коридоре. По-моему,  что  эта
стена в крупный зубчик, что гранитные сани с боярином одинаково  действуют
на адаптантов как хороший репеллент. Не пойму, в чем  тут  дело,  какой-то
угловатый стык зоологии с урбанистикой, не  моя  это  область.  Существует
распространенное мнение, ни на чем, кроме здравой логики не  основанное  и
потому вряд ли верное: весь центр города - не что иное, как  штаб-квартира
некоей невероятной сверхстаи, ее дом, а дома, как  известно,  не  гадят...
Здесь здравая логика дает сбой: адаптанты гадят где угодно.  Не  знаю,  не
знаю. Главное, что в центре почти безопасно, зато дальше, перед въездом на
эстакаду и особенно потом, в Южном туннеле... Скверное место этот туннель,
но в объезд еще хуже.
     - Так вы, стало  быть,  антрополог?  -  спросил  я  Бойля  -  во  мне
пробудился интерес. Он закивал и опять завел свою  механическую  шкатулку.
Да,  ему,  даже  не  являющемуся  по  прискорбному  недоразумению   членом
Королевского  общества,  без  всякой  ложной  скромности  удалось  кое-что
сделать в этой  научной  дисциплине,  и  хотя  его  работы  по  физиологии
адаптантов, строго говоря,  нельзя  назвать  основополагающими,  поскольку
бесспорными лидерами в этой области знания являются Дюфэз и  Вержицкий,  а
также следует отметить  блестящую  статью  Земанека,  Гейнике  и  Гешке  в
недавнем специальном выпуске "Природы", но тем не менее феномен адаптантов
открывает столь  значительные  перспективы  для  исследования,  что  можно
рассчитывать на получение близких и значимых результатов, которые  помогут
прояснить ряд до сих пор непонятных моментов, что в свою очередь... и т.д,
и т.п. Пока все это была ушная сера. Я терпеливо дослушал до конца.
     - Мне бы хотелось как-нибудь  с  вами  встретиться,  -  сказал  я,  -
поговорить. Это возможно?
     - Э-э... нет, извините, - сказал он. -  Вряд  ли.  Я  ожидаю,  что  в
ближайшие дни буду занят.
     Правильно. Я  одобрительно  взглянул  на  Бойля.  Молодец.  Пресекать
праздное любопытство посторонних - дело святое.
     - Можете пожить у меня, -  поколебавшись,  предложил  я.  -  Квартира
свободна, я теперь там редко бываю.  Это  тут  недалеко,  -  я  поискал  в
кармане карточку. - Вот адрес. Этот вариант вас устроит?
     - Да, - он заметно обрадовался и оттаял. - Безусловно устроит, я  вам
очень признателен. Но как же вы?
     - Я же сказал: я там не живу. Может быть, навещу  вас  как-нибудь,  и
только. Договорились?
     Как же, так я и выпустил антрополога. Я сделал небольшой крюк,  завез
Бойля к себе, перекодировал дверной идентификатор  под  его  палец  и  дал
краткую инструкцию: никому ни под каким видом не отпирать, а буде  объекты
его  научного  интереса  начнут  крушить  дверь  -  вызывать   полицию   и
баррикадироваться; если же не поможет - пощады, упаси боже, не просить,  а
брать в руки подручное средство, вот этот  специальный  железный  прут,  и
лупить сволочей прямо в морду,  это  может  произвести  впечатление.  Клин
клином, только так.
     Он вежливо поблагодарил, изображая, что понял. Черта с два он  понял.
Такие, как он, ни за что не станут  бить  железным  прутом  по  лицу  даже
адаптанта,  я  их  знаю.  Им  почему-то  кажется,  что  они  не  должны-де
уподобляться и ронять свое человеческое достоинство, они  ждут,  когда  их
достоинство уронят другие. Нет, я уважаю эту странную  вымирающую  породу,
но вымирать такими темпами да еще в самом буквальном  смысле  -  это  уже,
извините, слишком. Это не по мне.
     И все-таки он был подозрителен, этот Бойль. Я вел машину,  пробираясь
сквозь заворот центральных уличных кишок, и ругал себя последним  идиотом.
Дурак я был,  прямо-таки  непроходимый  дурак,  вечнозеленый  лопух  самой
классической разновидности. Это надо же  придумать:  взрослый  человек,  с
виду вполне вменяемый, ни с того  ни  с  сего  поселил  к  себе  какого-то
сомнительного реэмигранта, подобранного на улице, а кто его знает, что  он
за тип, документов у него я не спрашивал. Расскажешь кому - ни за  что  не
поверят. И лучше, конечно, никому об этом не рассказывать.





     Эстакаду я проскочил довольно лихо, зато после нее  все  и  началось.
Улица-колодец, сжатая мертвыми домами, была совершенно пустынна, и мне это
сразу не понравилось. Не люблю таких улиц, да и кто их любит,  а  тут  еще
впереди на дороге показался невесть откуда взявшийся  снежок,  и  это  мне
понравилось еще меньше. На всякий случай я снизил скорость:  если  здешняя
стая ведет охоту по своей обычной схеме, у меня есть  немалые  шансы  уйти
живым.
     Вот они! Там же, где и в прошлый раз.  Раздирающий  треск  моторов  -
такое впечатление, что разом со всех сторон и некуда деться. Ну, это обман
зрения. Теперь главное не суетиться и понять, что тут к  чему,  непременно
понять, слишком многое от этого зависит, слишком  многие  накрылись  из-за
того, что здесь все решает отнюдь не скорость реакции...
     Что ни говори, а согласованность действий  у  этих  ребят  всегда  на
высоте. Не успел десяток мотоциклистов впереди занять свои позиции, как  я
был уже отрезан и сзади: там их оказалось раза в полтора больше и вдобавок
из переулка выруливал приземистый квадратный джип с  открытым  верхом,  до
отказа набитый какими-то холодоустойчивыми мордами. Нормальный  человек  в
таком джипе околел бы через пять минут, а этим, судя по всему, было вполне
комфортно и один из них, лениво привстав и щерясь, пустил мне вслед пулю -
поторапливал. По кормовому экрану коротко стукнуло. Все  было  в  точности
как в прошлый раз, совсем не делают выводов, а еще адаптанты.
     Газ - до отказа. Теперь пора. Только зря вы, гаденыши, думаете, что я
буду прорываться вперед, зря  вы  расступаетесь,  мне  совсем  не  хочется
портить резину о ваши колючки под рассыпанным снежком.  В  сущности,  ваша
тактика  рассчитана  на  ненормальных,  колесящих  по   этим   местам   на
автоматическом управлении, таких чудаков, вопреки Дарвину, еще  достаточно
много. Расчет на то, что нет времени переключиться на ручное.
     Тормоз - руль влево! Кажется, я кого-то задел. Тем хуже для задетого.
Машину с  визгом  занесло  и  развернуло  на  месте.  Вот  теперь  я  буду
прорываться, и хотел бы я, ребята, посмотреть, как вы меня остановите...
     Ну так и есть.  Все  врассыпную,  даже  джип.  Кто-то  справа,  зажав
мотоцикл под тощей задницей, попытался достать меня очередью  навскидку  -
не по скатам даже, по экранирующим щитам! Дурачок. Я пронесся впритирку  с
вихляющимся джипом, очень жалея, что никто из адаптантов не выпал мне  под
колеса, и рванул по улице. На  секунду  мелькнули  чьи-то  бешеные  глаза.
Мотоциклы за спиной взревели. Конечно, от меня так  просто  не  отвяжутся,
инстинкт преследования у адаптантов в  крови  -  у  стайных  садистов,  во
всяком случае, - но теперь они вряд  ли  меня  достанут.  Можно,  конечно,
рискнуть шинами и увести стаю  вправо  от  эстакады,  там  у  супермаркета
обычно стоит полицейский кордон, - а можно и не рисковать. Лучше, конечно,
не рисковать. Я ощупью пошарил между сиденьями и нащупал хорошо спрятанную
кнопку. Прекрасная вещь этот распылитель, коллоидная взвесь еще  позволяет
кое-как дышать, зато мгновенно и надолго глушит любой  мотор,  вот  только
властям это объяснить трудно  -  похоже  на  то,  что  закон,  запрещающий
устанавливать распылители на частных автомобилях, принимали в  расчете  на
граждан какого-то несуществующего в природе общества.
     Оторваться мне, конечно же, не удалось, я и не надеялся. Мотоциклы  у
этой стаи  были  что  надо.  Я  пропустил  первый  переулок  -  не  стоило
вырабатывать у стаи условный рефлекс, - пропустил второй и,  чуть  сбросив
газ, нырнул в третий, очень надеясь, что он не оканчивается тупиком. Слава
богу, переулок был  как  переулок,  сквозной.  Я  подождал,  пока  в  него
втянется вся стая, и аккуратно утопил  кнопку.  У  моего  "марлина"  сопло
распылителя выведено в глушитель, и это плохо: очень узкий конус  выброса,
на широких улицах  невозможно  охватить  всю  стаю.  Но,  придумав  улицы,
человечество придумало также и переулки, и очень хорошо сделало.
     Естественно,  они  стреляли,  но  крайне   бестолково,   видимо,   от
растерянности, и только одна пуля расплющилась  о  кормовой  щит.  Вообще,
адаптанты, что бы там ни  говорили,  не  слишком  доверяют  огнестрельному
оружию, они предпочитают наброситься скопом и растерзать,  по  возможности
голыми руками, вот тогда они получают полное и настоящее удовольствие.  Но
теперь в другой раз, ребята... Когда-нибудь мы до  вас,  зверья,  все-таки
доберемся,  и  крепко  доберемся...  Дождетесь.  Я  аккуратно  выехал   на
параллельную улицу и чуть не рассмеялся, но сразу приумолк и  посерьезнел:
позади, черт возьми, все еще тарахтело. Метрах в ста за кормой из переулка
вылетел одинокий мотоциклист, тормознул, развернулся на  заднем  колесе  и
рванул за мной так, что едва не вылетел из седла. А, черт!.. Все-таки один
проскочил,  давно  было  пора  сменить  баллончик  с  коллоидом,   я   так
когда-нибудь влипну в историю из-за собственного разгильдяйства...
     Становилось интересно. Я не стал особенно гнать, и мотоциклист настиг
меня в два счета. Позиция у него была удобнее некуда - сбоку и чуть сзади,
- но, по-моему, стрелять по колесам он  не  собирался.  По-моему,  у  него
вообще не было из чего стрелять. Ну ладно. Пусть и мой тайничок  останется
нетронутым,  не  всякая  дрянь  заслужила  расхода   боеприпасов.   Может,
правильно делают славные наши законодатели, что по сию пору приравнивают к
преступлению ношение доцентом Самойло оружия. И не  надо.  Доцент  Самойло
сам себе оружие.
     Я затормозил прямо посередине дороги и не спеша вышел из машины.  Как
ни странно, мотоциклист тоже остановился -  крутил  по  сторонам  головой,
щупал ногами асфальт и нервно  подгазовывал.  Судя  по  всему,  он  только
теперь заметил, что остался один.
     - Ну что, спортсмен, - сказал я ему, приближаясь и взвинчивая себя, -
желаешь сдать зачет?
     Его  лица  я  не  углядел  под  шлемом,  а  вот  тело   было   худое,
мальчишеское.  Пожалуй,  выродку  стукнуло   лет   пятнадцать-шестнадцать.
Гаденыш, выкормыш стаи, сучий комбикорм. Если только он не удерет, мне  не
понадобятся никакие подручные средства...
     И тут он снял шлем.
     Одного взгляда было достаточно. Я плюнул и полез  обратно  в  машину.
Весь боевой заряд пропал даром. Дубоцефал! Это был самый обыкновенный юный
дубоцефал; по слухам, их немало  в  уличных  стаях,  но  погоды  они  там,
разумеется, не делают. Нет, не собирался он меня  приканчивать,  ну  разве
что пнул бы разок-другой, и то если бы приказали. Ему не хотелось убивать.
Ему хотелось мчаться  за  кем-нибудь  на  вздыбленном  ревущем  "тарпане",
пригнувшись к рулю в завораживающем азарте погони, и чтобы погоня подольше
не кончалась, и чтобы тело было облито блестящей  черной  кожей,  и  чтобы
ветер  трепал  эту  кожу   на   складках...   Разменная   медь,   расхожее
мотоциклетное мясо.
     Трогаясь с места, я сделал знак недоумку отстать, и он сразу отстал -
должно быть, поехал выяснять, почему остался один и что это такое странное
приключилось с родимой стаей. Дурак. Весьма вероятно, что его за неимением
других громоотводов тут же  и  убьют,  причем  не  сразу,  а  с  растяжкой
удовольствия; стайные инстинкты - штука страшная, редко остающаяся  втуне.
Конечно, это уже не мое дело: дурак всегда был, есть и будет виноват сам в
том, что он такой глупый, что бы там ни твердили генетики про папу и маму.
Ничего похожего на угрызение совести  я  не  чувствовал.  Будь  этот  прыщ
нормальным адаптантом, я бы его просто убил,  задавил  бы  голыми  руками,
такая во мне сидела злость. Извини, дядя Коля, но я бы его убил. Правильно
ты во мне усомнился, дядя Коля.
     Я въехал в Южный туннель, насвистывая что-то бодренькое. Пятый час, а
я все еще не дома! То есть, не у Дарьи, но это одно и то же.  Я  попытался
вспомнить, какой сегодня день - кажется, с утра был вторник, если только я
не напутал с летоисчислением. Это хорошо, что  вторник,  -  значит,  вечер
наш. Дарья - учительница. По вторникам, средам и пятницам она с девяти  до
обеда охмуряет гимназистов, а по понедельникам и четвергам  во  исполнение
Программы  Интеллектуализации  преподает  в  вечерней  школе  для  отпетых
дубоцефалов, учит этих великовозрастных  сидеть  прямо,  не  сутулиться  и
выводить по линейке: "Мы не козлы - козлы не мы",  -  или  что-то  в  этом
роде. Когда-нибудь это должно плохо  кончиться:  насколько  мне  известно,
спецкоманды в той школе нет и не предвидится. Конечно, хоть и  не  хочется
об этом думать, мы можем надоесть друг другу значительно раньше, но,  пока
этого не случилось, я каждый день буду выходить  из  института,  спеша  по
хрустящему снегу, и ни на что не захочу смотреть, и ничего не буду видеть.
Кроме дороги, бегущей под капот, кроме вот этих специальных небьющихся, но
тем не менее всегда битых ламп, мелькающих над головой в Южном туннеле,  а
в перспективе - лифта, двери и  четырех  стен,  достаточно  теплых.  Кроме
Дарьи, отражающейся в зеркале, и себя около. Честно говоря,  она  выглядит
настолько же лучше меня, насколько я лучше того дебила с мотоциклом, и мне
от этого бывает не по себе. Но, в конце концов,  если  она  выбрала  меня,
значит я того стою, что бы я о себе ни думал. И я люблю,  когда  я  около.
Или над. Или...
     Дальше мечтать стало некогда.
     Все-таки я не успел - чересчур поздно уловил момент, когда лучи фар в
брюхе туннеля начали дрожать и странно расплываться, а потом впереди вдруг
вспыхнуло целое облако мельчайших радужных искр, какое  бывает  только  от
подсветки коллоидной взвеси. Отчаянно тормозя, я влетел в  самую  кашу,  и
радужное сияние сразу облепило машину  со  всех  сторон.  Мотор  чихнул  и
простудился. Какие-то заскорузлые серые тени метнулись было навстречу,  но
сейчас же отпрянули в темноту, съежились и пропали. Будто растворились.  И
тотчас далеко, теперь уже очень далеко впереди дробно и внятно  затопотали
чьи-то спешащие ноги. Я оглянулся - так и  есть:  в  туннель  медленно,  с
низким тектоническим гулом вкатывался приземистый и широкий, как  камбала,
полицейский броневик. Вовремя.
     Иногда приятно сознавать, что в  полиции  работает  отнюдь  не  банда
идиотов, по крайней мере броневик в кашу не  полез,  а,  включив  слепящий
прожектор, замер в безопасном отдалении от  радужного  облака,  и  из  его
распахнувшейся  утробы  четко,  по  двое,  посыпались  люди  в   уродливых
бронекомбинезонах.  Четверо,  натягивая  на  ходу   пулестойкие   "морды",
пробежали мимо, не обратив на меня никакого внимания, и скрылись впереди в
черноте. Пятый остановился и побарабанил мне в дверцу:
     - Выходите.
     Я бы и без него вышел:  коль  скоро  опасность  миновала,  торчать  в
машине не было никакого смысла.  Моего  "марлина"  уже  цепляли  тросом  к
броневику. Коллоид - штука сильная. На несколько часов машину  можно  было
считать мертвой, да и потом первые пять-десять километров двигатель  будет
сбоить, приходя в себя, астматически задыхаться и временами трястись,  как
припадочный.
     - Ваша машина? - спросил полицейский.
     - Моя.
     - Значит, ваша... А что вы в ней делаете?
     Рано я полицию похвалил.
     - Сижу, - сердито сказал я. - То есть, сидел.
     - Документы есть?
     Впереди  послышались  приглушенные  голоса,  потом  что-то  лязгнуло,
чмокнуло, раздирающе затрещало и донесся гулкий удар металла по пластику -
там что-то ломали.
     - Эй! - крикнул в черноту мой полицейский. - Что такое?
     - Еще машина! - крикнули оттуда. - Крепко  ее,  сволочи...  Тут  один
убитый и еще, кажется, женщина. Сейчас вытащим.
     - Жива?
     - Хватил... Носилки есть?
     Появились носилки. Я  не  стал  смотреть.  Когда  говорят:  "Кажется,
женщина", - то смотреть уже действительно  не  на  что.  Оба  тела  унесли
куда-то за броневик  -  очевидно,  позади  был  еще  автомобиль.  Броневик
заурчал, медленно пополз назад, и трос натянулся.
     - Куда ее? - спросил я полицейского.
     - Машину-то? Отбуксируем в участок,  -  он  назвал  адрес,  -  завтра
получите.
     - А может быть, вы ее отбуксируете в... - я тоже назвал адрес.
     Полицейский смерил меня взглядом с головы до ног.
     - Еще чего...
     - Я заплачу, - посулил я.
     - Еще чего, - сказал он. - Ты что, не видишь, что  творится?  Слепой?
Тебя вот, если хочешь, подбросим, коли недалеко. Хочешь?
     - Хочу, - сказал я.
     - Зверье... - меня он словно не слышал и  взгляд  имел  невидящий.  -
Сволочи поганые, чем дальше, тем хуже. Да что же это у нас делается, а?..





     Я даже не вошел к Дарье. Я ввалился. Должно быть, примерно так же  во
все  исторические  эпохи  вваливались  после   вылазки   в   свое   логово
человеческие самцы всех пород и достоинств,  от  насупленных  троглодитов,
выплевывающих на ходу из пасти чужую шерсть  и  влачащих  по  полу  пещеры
окровавленную  дубину,  до  какого-нибудь   завалящего,   завшивевшего   в
Палестине средневекового барона, громыхающего иззубренным  эскалибуром  по
осклизлым ступеням родимого донжона, -  впрочем,  и  много  позже  процесс
вваливания в логово не претерпел существенных изменений. Так что  ввалился
я по всем правилам, притом чувствуя себя кем-то вроде  победителя.  Почему
бы нет? Времена меняются, и не я в этом виноват. Если  в  наше,  извините,
время и в нашем, еще раз извините, континууме  человек  вообще  что-нибудь
чувствует, он уже должен чувствовать себя победителем. Потому  что  живой.
И, сообразно исторической традиции, он  вправе  последовательно  требовать
вина, мяса и женщин. Первого и второго - побольше, а женщину  можно  одну,
но такую, как Дарья.
     В ванной горел свет и шумела вода  -  Дарья  была  дома.  Из  боковой
комнаты сдержанно гавкнули и застучали лапами по паркету - надо  полагать,
там маялся взаперти гладкий лощеный доберман Зулус и, судя  по  отсутствию
подкроватного шороха, там же пребывал  морской  свин  Пашка,  нахальнейшая
тварь из всех грызунов его весовой категории. Я торопливо  скинул  куртку,
сковырнул, наступая себе на пятки, с ног ботинки  и  заспешил  прямиком  к
бару. Пусть даже  никакой  я  не  победитель,  куда  там,  пусть  все  мои
сегодняшние телодвижения, нужные и ненужные, выглядели достаточно убого  и
даже шкурно, а вовсе не героически,  -  но  на  прогрев  суставов  я  себе
заслужил, и все тут. Дарья, конечно, тоже, с ее профессией  данаиды  я  бы
вообще удавился по собственному желанию, но выпить с  ней  вдвоем  мы  еще
успеем, у нас впереди не только вся  ночь,  но  и  весь  вечер,  исключая,
конечно, время на выгул добермана...
     Настоящего коньяку не оказалось. Настоящий  мы  выпили  вчера.  Водки
тоже не было. Было  какое-то  подозрительное  бренди  какого-то  не  менее
подозрительного  Усть-Кишского  изготовления,  судя  по  надписи   мелкими
буковками на этикетке. Стаканчики Дарья куда-то задвинула. Я  нашел  фужер
под  шампанское  и  налил  себе  до  половины  в  намерении  интеллигентно
выцедить, но поперхнулся и заглотнул разом, как удав. Меня прожгло.  Энное
время я стоял без дыхания, вроде персонажа Эдгара По,  и  дико  сканировал
пространство вращающимся взглядом, в желудке бушевали Этны с Толбачиками и
плавились минералы, гортань варилась заживо, а в пищеводе  рвались  мелкие
петарды. И ко всему было невыносимо гадко. Дверь в ванной звучно  хлопнула
задвижкой. Образовалась щелка, вся в свету  и  ошалелом  метании  водяного
пара.
     - Самойло, ты? - крикнула Дарья. - Опять булькаешь?
     Я перевел дыхание. Если в Усть-Кише спирт для этого бренди не  делают
из местных энцефалитных клещей на креозоте, тогда я не знаю, из  чего  его
делают. Ладно, бывает хуже.
     - Ничего, тут нам с тобой еще хватит, - сказал я,  вытирая  слезы.  -
Спинку потереть? Имей в виду, считаю до трех, потом раздумаю. Раз,  два...
два с половиной...
     - Потереть. Эй, где ты там?
     - Бегу! - я кинул на диван пиджак, содрал с себя свитер и очутился  в
ванной. Там было жарко, влажно и дышалось, как в коллоиде. - Вот я  уже  и
добежал... Что тут нужно потереть? О-о! - отшатнулся я и закрылся рукой. -
Не показывайте мне этого, я сейчас сойду с ума...
     - Болтун! - сказала Дарья. - Э, ты что делаешь?
     - Рубашку снимаю, - объяснил я. - Жарко.
     - Не вздумай ко мне забраться, - предупредила она. - Я  тебя  позвала
работать, вот ты и работай...
     - Я и не собирался, - соврал я, беря и намыливая губку. - А ну-ка вот
так... Привстань. Так хорошо?
     - Алкоголик, - сказала Дарья. - Пришел, дышит тут какой-то отравой...
И каждый день пьет, да еще слабую женщину в пьянство втягивает. Другой  бы
на его месте давным-давно стал  доктором,  а  этому  хоть  кол  на  голове
теши...
     - А зачем? - спросил я, работая губкой. - Мне и  кандидата  за  глаза
хватит, а остальное у меня  уже  есть.  -  Тут  я  приналег  на  губку,  и
остальное застонало, выгибая спину. - Не нужно засорять собой  науку,  это
антиэкологично...
     Я развил эту мысль. В конце концов, сила науки заключается отнюдь  не
в том, какое иерархическое место занимает в ней некий  доцент,  говорил  я
Дарье, вновь намыливая губку. Если угодно, сила науки в том, чтобы  каждый
имеющий к ней касательство делал именно то, к чему он  на  данный  отрезок
времени наиболее приспособлен, а вышеупомянутый доцент именно этим изо дня
в день и занимается как проклятый... Да, конечно, если бы лет десять назад
ему сказали, чем все кончится, он бы крайне удивился, поскольку был  в  те
годы бодр, настырен, самолюбив и непомерно глуп, не  представляя  ни  себя
без науки, ни даже, совсем уж смешно сказать, науки без себя.  Так  что  в
глазах  того  сопляка,  ворковал  я,  с  наслаждением   водя   губкой   по
восхитительной упругой  спине,  -  да,  в  глазах  того  целеустремленного
глупого сопляка вышеприведенное суждение имело бы некоторый вес,  и  даже,
можно сказать с уверенностью, очень большой вес в силу обозначенных только
что причин... Да. Что я хотел сказать?..  Пожалуй,  теперь  некий  доцент,
заменивший благополучно  вымершего  кайнозойского  сопляка,  считает,  что
занимает более честную позицию, нежели какой-нибудь  бездарный  выползень,
каких  на  государственных  грантах  пруд  пруди,  какой-нибудь  от  науки
прихлебатель профессор Антилопов-Гнусов...  И  потом,  ты  что,  экран  не
смотришь? Теперь самые достойные профессии - энергетик  и  учитель,  разве
нет?
     - Ты у нас, кажется, и то и другое, - ехидно произнесла Дарья.
     - Ну, какой я учитель... Я дрессировщик.
     -  Резонно,  -  сказала  Дарья.  -  Кстати,  о  приспособленности.  Я
правильно поняла: по твоим словам  получается,  что  ты,  очевидно,  более
всего приспособлен для того, чтобы лупить своих дубоцефалов по мордам?
     Я не нашел, что ответить. Как хотите, а говорить в  такой  обстановке
на серьезные темы я не могу, хоть застрелите. А если кто-нибудь сможет,  я
готов встретиться с этим несчастным и выразить ему свои соболезнования.
     - Врешь ты все, - сказала Дарья. -  Ты  же  просто  боишься,  боишься
каждый день, дрожишь как заяц, потому и лакаешь коньяк.  И  болтаешь  тоже
поэтому. И я тоже боюсь и тоже пью, а главное, никому не известно, чем все
это кончится, это-то и есть самое страшное. Пусть будет еще  хуже,  только
чтобы мы об этом знали... Скажи  вот  лучше:  ты  сегодня  нормально  сюда
добрался? Или опять через пень-коллоид?
     - Без проблем, - уверенно сказал я. - Как всегда. А что?
     - Врешь ты, как всегда... Эй, ты там по третьему разу пошел, что  ли?
Спину домыл?
     - Домыл, - сознался я. - А дальше?
     - А дальше ты меня мыть не будешь,  -  сказала  Дарья.  -  Дальше  ты
пойдешь и сделаешь нам кофе с коньяком, если еще не разучился это  делать,
а я посмотрю, разучился или не разучился...
     - Ясно, - вздохнул я. - Ты скоро?
     - Скоро, скоро. - Она сделала мне ручкой - иди, мол, иди, не маячь...
И я пошел.
     Варить  кофе  я,  конечно,  не  стал,  это  было  бы  и   неумно,   и
преждевременно. Дарья способна пролежать в ванне  не  один  час,  особенно
когда я дома. Она любит помучить. А после ванны она  еще  может  лечь  под
лампу загорать, тогда уж к ней и вовсе не подходи, не затеняй. Кто как,  а
я не согласен. И никогда  не  был  согласен.  Нет,  я,  конечно,  понимаю:
поваляться на диване, созерцательно глядя в потолок, отловить и  выстроить
в каре разбегающиеся мысли - но загорать! Лежать тюленем и думать только о
том, как бы не облупиться, - это занятие, по-моему,  второе  по  идиотизму
после собирания марок. Так что я  не  пошел  варить  кофе,  проигнорировав
заодно задверный скулеж добермана, а пошел в комнату и включил экран.
     Передавали  "Мою  страну",  предвечерний  выпуск,  причем  шло  самое
начало,  астрофизический  прогноз  на  будущую  неделю   опять   уточнили,
подправили и теперь выдавали новые цифры. Я уронил себя в  кресло  и  стал
смотреть.  Как  всегда  при  передаче  прогноза,  на   экране   показывали
Танжерский комплекс, все  эти  грандиозные  радиотелескопы,  гравиметры  и
нейтриноуловители, что, очевидно, должно было внушать зрителям  доверие  к
прогнозу.  Для  начала  в  очередной  раз  было  напомнено  о   том,   что
человечество переживает глобальный ледниковый период, начавшийся  еще  два
миллиона лет назад, и что вся история развития человека как  вида  была  в
сущности историей нынешнего оледенения. Не знаю  уж,  для  чего  это  было
напомнено. Наверное, просто чтобы не забывали. Затем невидимый диктор - от
стыда прячется, что ли? - сообщил о том,  что  поток  излучения  Солнца  к
настоящему моменту составляет, грубо говоря, ноль  целых  шестьдесят  одну
сотую солнечных единиц и что  на  прошлой  неделе  он,  вопреки  ожиданию,
скачкообразно упал еще на семь десятитысячных, а число  Вольфа,  напротив,
возросло, и есть все основания полагать (тут  голос  диктора  стал  как-то
неестественно бодр), что в связи с приближающимся максимумом  цикла  будет
наблюдаться локальный рост солнечной активности,  благодаря  чему  уже  на
будущей неделе главная обсерватория прогнозов  ожидает  увеличения  потока
солнечного излучения примерно на две-три десятитысячных...
     Не знаю, чего уж они там ожидали на телецентре, какой реакции. Должно
быть, как минимум той, что каждый зритель так и подпрыгнет  от  радости  у
своего экрана и возликует душой, а  потом,  конечно,  кинется  с  места  в
карьер покупать плавки и озоновый крем. Я фыркнул, вскочил, поймал на полу
перед  креслом  жужелицу,  отнес  ее  в  унитаз,  спустил  и  окончательно
успокоился, когда с экрана пропал  Танжер  и  возник  Дагомыс.  Передавали
сводку прений в Думе, сводку новостей  и  правительственные  решения.  Это
было уже интересно, и я устроился в кресле поудобнее.
     (Еще недавно у нас был Конгресс,  теперь  -  опять  Дума.  Если  этот
модный вектор устремится вниз и вширь,  очень  скоро  появятся  городовые,
околоточные и  прочие  статские  советники.  Городской  голова  -  звучит?
Звучит. Думский голова... И два уха. Голова по-тевтонски -  копф.  А  Думу
для разнообразия можно оставить и по-русски.  Получается  -  думмкопф.  До
того глупо, что даже приятно.)
     Так...  Энергетический  терроризм.  Экологический  терроризм.  Просто
терроризм.  Терроризм   политический   и   терроризм   немотивированный...
Прогрессирующее похолодание грозит всходам зерновых на Кубани... Гм... как
всегда. Боевые действия в Закавказье между эмигрантскими формированиями  и
местными силами самообороны продолжаются с прежним ожесточением,  с  обеих
сторон наблюдаются крайние формы жестокости... Тоже как всегда. Из Иваново
сообщают,  что  число   зарегистрированных   новорожденных   с   синдромом
адаптивности сократилось за последнее время с двадцати двух и трех десятых
до  двадцати  и  девяти  десятых  процента...  Ну,  тут  какая-то  ошибка.
Продолжающаяся эвакуация Петрозаводска проходит четко  и  организованно...
Отрадно слышать. Нашествие орды реликтовых  гоминоидов  на  Великий  Устюг
отражено  силами  специальных  подразделений...  Знаем   мы,   какие   они
реликтовые... Подвижкой ледника разрушен  участок  навесной  магнитотрассы
класса "ультра-рапид" в Беринговом проливе... Жаль. Личный  баллистический
самолет президента Латиноамериканской конфедерации г-на Мигеле  Огельо  во
время совершения  частного  полета  подвергся  лучевой  атаке  со  стороны
неопознанного спутника-истребителя. Обломки самолета рухнули  в  океан,  о
судьбе президента достоверных данных нет...  Еще  бы.  "Зеленым"  Филиппин
удалось уничтожить еще одну солнечную энергостанцию, от солнечных  батарей
освобождено двадцать квадратных километров территории...  Молодцы  ребята.
Хм, странно, что  там  еще  сохранились  солнечные...  Правительства  ряда
европейских стран выразили  протест  против  неконтролируемого  озеленения
североафриканских пустынь, считая, что это  приведет  к  замедлению  роста
концентрации  двуокиси  углерода  в   атмосфере   планеты   в   целом   и,
следовательно,  к  уменьшению  защитного  влияния   парникового   эффекта.
Напоминаем, что к настоящему времени  концентрация  це-о-два  в  атмосфере
составляет около двух десятых процента...
     Прения в Думе, против ожидания, окончились столь быстро, что я так  и
не успел в деталях понять, кто там на сей раз был возмутителем спокойствия
и зачем он его  возмутил.  Кажется,  в  очередной  раз  было  торжественно
подтверждено, что "так называемые адаптанты"  являются  в  первую  очередь
людьми, равноправными гражданами, и как таковые не могут быть привлечены к
какой-либо  превентивной   ответственности   на   основании   одних   лишь
результатов генотестирования... какую бы скорбь мы ни испытывали от утраты
наших товарищей... которые могли бы сейчас быть с  нами...  прошу  почтить
память вставанием... вся и  всякая  правовая  самодеятельность  на  местах
должна быть строго пресечена, меры к чему принимаются... Короче говоря,  я
и морщился, и ругался, и даже, кажется, шипел сквозь  зубы  что-то  вроде:
"Люди? Люди они вам?! Дождетесь! Ну,  дождетесь!  Вас  там,  я  вижу,  еще
жареный страус куда надо не клюнул как  следует,  так  он  клюнет,  будьте
уверены. Еще как клюнет!.." И еще я почему-то ждал, что покажут  море,  но
его так и не показали. То  самое  море,  что  ворочало  некогда  гальку  у
берегов Дагомыса, а теперь - замерзшее. Замершее. Тихое. Прошлой осенью мы
с Дарьей видели на экране потрясающие кадры спасательной операции: ледяные
поля ломали  ледоколом,  люди,  заметаемые  пургой,  работали  как  звери,
пытаясь вывести к Босфору последних, самых  последних  дельфинов-афалин...
Не знаю уж, что особенно потрясающего было в тех кадрах, только  меня  они
потрясли, а их показывали не один раз, и каждый раз  они  меня  потрясали.
Должно быть, тогда я и начал понимать, что все наши метания, толковые и не
очень, все наши отчаянные потуги как-то выправить положение  есть  не  что
иное, как тщета и самообман, совершенно необходимый обыкновенный самообман
для того, чтобы  не  опустить  руки,  чтобы  неизбежное  -  оно,  конечно,
случится - случилось хоть немного,  хоть  чуть-чуть,  в  меру  наших  сил,
позже...
     Должно быть, тогда не только я начал это понимать.
     Доберман Зулус продолжал тихонько  и  надоедливо  скулить  из  своего
заточения, а из ванной по-прежнему слышался плеск. Я встал,  подкрался  на
цыпочках к двери в ванную и сунул нос. Дарья стояла под душем,  запрокинув
голову   и    медленно    поворачиваясь,    а    тугие    горячие    струи
восхитительно-упруго били в тугое шелковистое тело, а еще крутился  вокруг
этого тела  влажный  весомый  пар,  обтекал  его  и  пропадал  где-то  под
потолком, и, черт возьми, я подумал о том, что никогда еще у меня не  было
такой женщины, как она, и я ее, наверно, совсем не заслуживаю: и  не  дура
ведь, и терпение у нее есть, и темперамент  на  уровне,  и  фигура  просто
потрясающая, слов нет, хотя  Гарька,  к  примеру,  сказал  бы,  что  грудь
полновата, но Гарька эстет оскаруайльдовский, что он  понимает...  и  даже
вот эта белая полоска на животе, оставшаяся от  отверстия,  через  которое
люди в  белом  извлекли  аппендикс,  ее  не  портит,  а,  пожалуй,  совсем
наоборот... Но тут я был обнаружен, послан к черту и, прервав свои  мысли,
вернулся в комнату, тем более что на экране началось  нечто  неординарное.
Начало я, как назло, упустил, но уловил главное: судя по  словам  диктора,
правительство  сегодня  наконец  приняло  давно  ожидавшееся   решение   о
строительстве второго европейского пояса защитных энергостанций  по  линии
Выборг-Вологда-Пермь,  причем  плотность  энергостанций  во  втором  поясе
решено увеличить по сравнению с первым в полтора-два раза, иными  словами,
расстояние  между  термоядерными   станциями   будет   составлять   триста
километров, между  обычными  АЭС  -  сто  пятнадцать  километров  и  между
тепловыми энергостанциями - не более двадцати  километров.  Едва  я  успел
переварить это сообщение, как зажужжал вызов. Я тихонько  чертыхнулся,  но
клавишу "здесь" все-таки нажал, и на экране в  специальном  окошке  справа
внизу возник Гарька Айвакян. Черт. Так я и знал.
     - Смотрел? - тут же спросил он.
     - Ну, смотрел.
     - И как тебе это? - возбужденно напирал он. - Ты ведь,  кажется,  это
считал?
     - Считал, - сказал я. - Грубая прикидка, конечно. Получается, что для
того,   чтобы   остановить   ледник,   нужно   строить   десятигигаваттные
энергостанции не более чем в восьмистах метрах друг от друга, так что  сам
понимаешь... Правда, я считал для северного пояса, там все же холоднее...
     - Ясно, - сказал Гарька. - Слушай, ты бы  хоть  изображение  включил,
неудобно так, понимаешь, разговаривать...
     - Обойдешься, - отрезал я, слыша, как Дарья кричит из-за двери:  "Эй,
Самойло, с кем ты там?.." Не хватало мне  еще,  чтобы  Гарька  увидел  ее,
когда она выходит из ванной, вся в томлении и неге. Я его знаю.
     - Нехорошо, - с грустью  констатировал  Гарька.  -  Познакомил  бы...
Слушай, а зачем их тогда строят, а? Ничего не понятно. Ты хоть  понимаешь,
чем все это кончится?
     -  Еще  как,  -  злобно  сказал  я.  -  Соберут  под  гребенку   всех
дубоцефалов, добавят адаптантов, какие посмирней, и пришлют к нам учиться.
А ты как думал? И ты будешь их учить, никуда не денешься, да и я никуда не
денусь. И с нас за их знания еще спросят. Понятно?
     - Это понятно, - сказал Гарька, - я не о том. Я о том, что вообще...
     - Э, нет, - прервал я его. - Извини, сейчас не могу. Насчет  "вообще"
- это мы потом, ладно? Завтра.
     - Ты погоди, я не то хотел сказать...
     - Завтра, говорю! - закричал я. - Завтра!
     Я дал отбой, отчего окошко справа внизу на экране тотчас погасло,  и,
немного подумав, отключил телефон совсем. И ладно. Вечер - наш. Сумрак  за
окном выглядел криминально. Экран  скромно  известил  о  том,  что  выпуск
новостей окончен, и что передача  "Щит  и  меч"  начнется  через  одну-две
минуты. Одну или две? Никогда точно не скажут. Непонятным образом название
передачи трансформировалось во  мне  сначала  в  "шип  и  меч",  а  потом,
прокрутившись в голове через некую сеялку, - в "шип и мяч". Н-да. В общем,
шарик лопнул.
     Я  пробежал  по  другим  программам  -  там  было  что-то  откровенно
дубоцефальное  -  и  выключил  экран.  Сзади  послышались  шаги,  доберман
призывно застучал лапами по полу, крутнулась дверная ручка, и голос  Дарьи
произнес:  "Вот  ты  где,  дурачок,  настрадался,   бедный,   да?"   Зулус
оглушительно гавкнул. Немедленно в поле зрения возник морской свин Пашка и
шариком закатился под диван, где, судя по звуку, тотчас вгрызся во  что-то
несъедобное.
     - Эй! - сказала Дарья. - Где кофе?
     - Будет, - пообещал я.
     Она села с ногами в другое кресло, и я залюбовался. А  ведь  чуть  не
упустил ее тогда, чуть мимо не прошел,  словно  специально  поставил  себе
целью упустить такую кису, хотя, конечно, настроение тогда  у  меня  было,
сколько я помню, препаршивейшее, и это в какой-то степени извиняет... Зато
теперь  приятно  смотреть,  как  она  сидит,  свернувшись  в   кресле,   в
подпоясанном халатике, поджимает ноги,  в  которые  тычется  мордой  дурак
Зулус,  и  расслабленно  дымит  безникотиновой  ароматической  сигареткой,
стряхивая пепел в маленькую пепельницу на подлокотнике. Вот эти  сигаретки
я не люблю, после них изо рта пахнет каким-то полупереваренным одеколоном,
и Дарья очень хорошо знает, что я их не люблю.  Поэтому,  должно  быть,  и
курит.
     - Бездельник, - осудила она и красиво выпустила струю дыма. -  Доцент
озабоченный. Ты зачем в ванную полез, когда не просили, а?
     - Нельзя? - спросил я.
     - Нельзя.
     - А когда будет можно?
     - Сам знаешь когда. Когда сделаешь предложение, тогда и можно.
     - Могу сделать хоть сейчас.
     - Дурак. Знаешь ведь, что я имею в виду.
     - А-а, формальности! -  сказал  я.  -  А  какие  нам  с  тобой  нужны
формальности?  Мерзлое  шампанское,  мороженые  цветы,   куча   развеселых
дубоцефалов и что-нибудь плюшевое на радиаторе?
     - Хотя бы. Ты лучше не придвигайся, а то знаешь как хочется  тебе  по
физиономии заехать...
     - Догадываюсь, - сказал я.  -  Впрочем,  на  мою  физиономию  ты  уже
посягала.
     - Неужели?
     - Забыла? -  я  потрогал  голову.  -  Еще  легко  отделался,  на  три
сантиметра левее - и быть бы мне без глаза.
     - Это я нечаянно,  -  сказала  Дарья.  -  Подумаешь,  один  раз  лыжи
уронила. Это не считается.
     - Это с шестого этажа не считается?
     - Что-то я не пойму, - прищурилась Дарья поверх  сигареты,  -  ты  от
меня отказываешься или просто дразнишь?
     - Дразню, - сказал я. - Кстати, я женат. А ты торопишься.
     - Знаю я, как ты женат. Долго смеялась.
     Я пожал плечами: твое, мол, дело.
     - Формально - женат... Я же тебе говорю: торопишься.
     - А чего ждать?
     - Вот составлю инструкцию по эксплуатации, повешу  себе  на  грудь  и
заставлю вызубрить. Муж - он, видишь ли, предмет хрупкий,  требует  ухода,
он еще раз лыжами по морде не выдержит, от этого  только  любовник  в  раж
входит, а муж ведь и загнуться может...
     Она не ответила. Вот всегда у нас так бывает,  не  можем  друг  перед
другом не выкобениваться, без этого нам жизнь  не  в  жизнь,  а  почему  -
загадка природы. Дарья молча курила, глядя куда угодно, только не на меня.
Доберман наконец отстал. Я шуганул ногой Пашку, высунувшего нахальный  нос
из-под дивана, и позвал:
     - Дарья...
     - М-м-м?
     - Да нет, ничего. Просто я люблю твое имя... Не Даша, а именно Дарья.
Знаешь, был когда-то такой персидский царь, Дарий Третий. Плохо кончил.
     - Я, по-твоему, тоже плохо кончу? - спросила она. - И я у  тебя  тоже
третья?
     - А это много или мало?
     - В твоем возрасте безобразно мало.
     - В моем возрасте уже начинают думать о сохранности зубов и волос,  -
сказал я. - И еще в моем возрасте обычно умеют не все понимать  буквально.
Извини, пожалуйста.
     Она надулась. Черт меня побери, если  я  не  буду  следить  за  своим
языком. В моем возрасте... В моем возрасте не стоит быть просто  болваном,
пора бы уразуметь, что женщины всегда ищут подтекст,  даже  там,  где  его
нет. Так или иначе, но если я и почувствовал досаду, то только на себя,  и
через минуту уже был этаким котенком, пушистым и ласковым,  которому  даже
сметаны не надо, только погладь. Я признавался,  что  неправ,  распинался,
что такой уж с детства, втолковывал об испорченной  наследственности  и  о
том, что в младенчестве выпал из кроватки и ударился о пол так, что этажом
ниже обвалилась люстра, -  в  общем,  нес  низкосортную  ахинею  и  только
удивлялся, как плавно и гладко у меня это выходит, пока Дарья  (мысли  она
читает, что ли?) не сказала: - Язык у тебя, Самойло, - уполовинить бы.
     - Зачем?
     - Не зачем, а чем. Трамвайным колесом.
     Здравая мысль. Сельсин как-то раз тоже в таком духе высочайше изволил
высказаться. Стоп, она, кажется, сказала "Самойло"? Хороший симптом,  надо
не упустить.
     И я проговорил скучнейшим сургучным голосом:
     - Язык есть продолговатое, обычно красное, иногда с  сыпью,  средство
общения человеческого индивидуума с другими аналогичными индивидуумами...
     Она захохотала, закрыв мне рот ладонью. Моя паяльная  лампа  работала
не зря: ледник между нами таял.
     - Покажи свой с сыпью, - потребовала Дарья.
     - Что?
     - Язык, говорю, покажи.
     - Зачем?
     - Хочу посмотреть, раздвоенный или нет.
     - Не раздвоенный.
     - Зато уж точно без костей. И в трубочку, наверно, сворачивается.
     Я продемонстрировал.
     - А в две трубочки?
     Я показал и это.
     - А дурак ты, Самойло, - сказала Дарья. - Я  понимаю,  зачем  я  тебе
нужна: должен же кто-то иногда говорить  тебе,  что  ты  дурак,  тебе  это
иногда просто жизненно необходимо, от кого ты  это  услышишь  там,  где  в
умниках ходишь...
     И все возвратилось на круги своя. Мы выпили кофе  и  дружно  изругали
бренди, потом мы выпили этого бренди уже без кофе, а потом еще  раз  кофе,
но уже без  бренди,  и  еще  раз,  последний,  мы  выпили  немного,  чтобы
согреться после выгула добермана, расточительно заели настоящей треской  в
настоящем томате, а не вульгарным ротаном в рапсовом масле, и Дарья дважды
принималась рассказывать, что и как у нее сегодня было в школе, а я слушал
и даже вставлял философские замечания, в общем, вечер получился таким, как
я хотел. И еще мы поговорили о Георгии Юрьевиче и  о  том,  что  надо-таки
навестить его в больнице, а то свинство получается... А  потом  мы  вместе
разобрали постель, я напоследок вспомнил о Вацеке  и  Сашке  и  успел  еще
подумать, что нельзя же так, в самом деле... И сразу мои  мысли  распались
на фрагменты, ничего в них не осталось, кроме меня и  Дарьи,  нам  было  в
этот раз особенно хорошо вдвоем,  все  получилось  просто  чудесно,  и  во
второй раз все получилось чудесно, вот только под кроватью  все  шуршал  и
шуршал проклятый морской свин, грыз, подлец, что ни попадя,  и  я  сказал,
что на таких свинов, по идее, должны хорошо ловиться сомы, а Дарья  хотела
было рассердиться на меня за этот выпад, но не  рассердилась,  потому  что
уже засыпала, уткнувшись лицом мне в плечо.  Должно  быть,  я  тоже  скоро
заснул, потому что, когда открыл глаза, за окном оказалось утро.





     Я скосил глаза на часы - они показывали семь с  чем-то  -  потянулся,
смахнул с одеяла пригревшегося  Пашку,  зевнул  и  включил  телефон.  Утро
выдалось таким же, как вчера, не хуже и не лучше. Дарья еще  спала.  Пусть
поспит, полчаса у нее еще есть, а потом я ее разбужу, провожу  и  обдумаю,
чем бы мне сегодня заняться. Пожалуй, почитаю, неделю уже ничего не  читал
по специальности, непростительно даже... А может быть, плюнуть на Сашку  и
все же поехать в институт?
     Зажужжал  вызов.  Я  прошипел  сквозь  зубы   краткое   ругательство,
подскочил к экрану и повернул его в сторону от постели. Ну, если это опять
Гарька... Уничтожу. Я ткнул в "здесь", и на экране громадным всклокоченным
медведем возник дядя Коля. У меня  сразу  засосало  под  ложечкой.  Что-то
произошло, это было ясно сразу. Дядя Коля просто так звонить не станет.
     - Живой? - хмуро спросил он, жуя усы. - Это хорошо, что живой. Я  уже
не надеялся. Картинку включи.
     Я включил изображение. Дядя Коля усмехнулся: хорош я был, наверно,  в
трусах и без майки. Бройлер с кожей в пупырышках.
     - Что-нибудь случилось? - спросил я шепотом.
     - С чего ты взял? - ворчливо осведомился дядя Коля. -  Это  я  думал,
что случилось. Взял, понимаешь, манеру отключаться... Ты вот что...  -  он
вдруг задышал и стал говорить тише, - ты там случайно никому на  хвост  не
наступил?
     - Никому, - сказал я. - А "там" - это где?
     - Идиот! - рявкнул дядя Коля. - В институте.
     - Н-нет, -  промямлил  я,  соображая,  что  здесь  к  чему.  Странный
какой-то получался разговор. - А что случилось?
     - Помнишь пистолет вчера утром? - спросил он. - На зачете.  Ну,  тот,
что ты тогда выбил?
     - А-а, макет "тарантула"?
     - Никакой это не макет, - сдержанно сказал  дядя  Коля.  -  Я  только
вечером обнаружил и сейчас же тебе звонить... Гнать меня  надо.  Настоящий
боевой "тарантул" это был, новенький,  смазка  свежая.  И  полная  обойма.
Понял? Безгильзовые патроны с ртутными пулями, шестнадцать штук как одна.
     Я сглотнул.
     - А этот твой... новый подручный?
     - Решетов-то? - рыкнул дядя Коля. - Исчез, тварь. Как с ведром вышел,
так только его и видели, за дверью ведро бросил и деру дал. Я сообщил куда
следует, так что имей в виду, к тебе могут возникнуть вопросы. Ты  сегодня
на службе?
     - Не знаю, - сказал я. - Думаю вот: ехать - не ехать.
     - Если надумаешь, позвони,  -  буркнул  дядя  Коля.  -  По-моему,  ты
кому-то очень не нравишься. И поосторожней там, ясно?
     - Ясно, - сказал я, и дядя  Коля  дал  отбой.  Я  подошел  к  окну  и
прислонился к стеклу лбом. Стекло было холодное. За окном в  провал  между
нашим и соседним домами  падал  медленный  снег  и  где-то  далеко,  очень
далеко, лениво, по-утреннему постреливали. Пусто там было, бело и пусто, и
в этой пустоте начинался, постепенно разгоняясь, новый день, такой же, как
остальные, самый обыкновенный московский день, и  вот  уже  первая  машина
проехала внизу по улице, и низко, над  самыми  крышами,  с  гулом  прошел,
торопясь куда-то, десантный вертолет муниципальных сил, а Дарья за  спиной
заворочалась на постели и застонала, просыпаясь...


     ...Жил-был когда-то один  человек.  Иногда  он  совершал  странные  и
необъяснимые поступки. Все думали, что он был дурак. А он был Святой.
     Жил-был другой человек. Он тоже совершал  странные  поступки,  и  все
думали о нем, что он Святой. А он был просто Дурак, и  поступки  его  были
дурацкие.
     А еще жил-был третий. Он и теперь жив.  Он  не  был  ни  дураком,  ни
святым, никем он не был, так, ни то ни се, заурядное дерьмо в  проруби.  И
все о нем прекрасно знали,  что  он  дерьмо  в  проруби.  Но  у  него  был
"тарантул" с рукояткой, до отказа набитой ртутными пулями...
     Вот так.
     Теперь   понятно,   почему   "жил-был"   первых   двоих    в    таком
плюсквамперфекте?









     Пламя пустили по ветру. Вначале дымно занялись костры  на  снегу  под
деревьями - все разом, все одинаково, будто в глазах множилось одно  и  то
же. Кто-то командовал, от костра к  костру  метались  раскоряченные  тени.
Мертвый лес не хотел гореть. В огонь плеснули  нефтью,  и  первый  длинный
язык кинулся и облизал ствол до самой макушки. Вспыхнуло еще одно  дерево.
Я  и  не  заметил,  откуда  взялась  автоцистерна.  Кто-то  нелепо   упал,
споткнувшись о  шланг.  Встал,  стряхнул  снег,  стал  молча  пялиться  на
ползущий под ногами резиновый хобот. Струя жидкого пламени ударила в голые
кроны, и толпа попятилась. Взревела. Кто-то весь в  белом,  кроме  символа
Солнца на впалой груди, выбросил вверх тонкие голые руки. Что кричал, было
не понять. Крутящийся дым относило в лес. Горел снег, пропитанный  нефтью.
Горела уже целая полоса на краю леса, пожар напористо шел вглубь,  набирая
силу.  Последними  остатками  смолы  плакали  сосны.  С  пугающим  треском
взрывались горящие стволы.  Тонкие  ветви,  схваченные  огнем,  извивались
шипящими гадами. Корчились кроны.  Невидимо  и  неслышно  сгорали  мертвые
личинки в мертвой коре.
     Половина шестого утра!
     Полиция потеснила толпу с фланга. Это было уже кое-что. Я видел,  как
здоровенные ребята в сверкающих касках с забралами, сбив щиты в прозрачную
шевелящуюся стену, повели наступление фалангой по всем античным  правилам;
как очень скоро из плотной шеренги, спрессовавшей перед собой человеческую
массу до опасного предела, выхлестнул,  врезавшись  в  самую  гущу  толпы,
короткий острый клин и пошел, пошел профессионально-методично резать толпу
на части. Отсечь - рассеять, отсечь - рассеять! И еще. И еще раз.  Шеренга
отвоевывала  пространство.  Размеренно  взлетали  и  опускались   дубинки,
появлялись и исчезали пойманные камерой в толпе орущие  рожи  с  отблеском
огня в вытаращенных рыбьих глазах. Кто-то падал,  визжа  смертным  визгом.
Кого-то топтали, не замечая. Кому-то  удалось  выхватить  полицейского  из
шеренги...
     А   потом   я   увидел   самое   страшное.    Камера    рывком,    не
по-профессиональному отвернулась от толпы, куда только что бесследно,  как
в трясину, канул полицейский, метнулась к  горящему  лесу,  проехала  было
дальше, но тотчас вернулась назад и уткнулась в самое  пламя.  И  тогда  я
увидел.
     В пятидесяти метрах от края леса к деревьям были привязаны люди.
     Их было немного, может быть, полдесятка, но они были.  Теперь,  когда
пламя подступило к ним совсем близко, они стали видны отчетливо. Очевидно,
они стали отчетливо видны  и  толпе,  потому  что  толпа  опять  взревела.
Колыхнулся  воздух.  "Смерть  им!  Смерть!  -  завопили  в  толпе.   Голос
подхватывали. - Смерть адаптантам! Очистим!..  Согрей  нас,  Ярило,  прими
жертву детей твоих!.." Утоптанный снег  возле  ног  привязанных  темнел  и
плавился от жара.  Ближайшие  деревья  были  охвачены  огнем.  Привязанные
извивались. Привязанные грызли  веревки.  В  огне  их  лица,  подкрашенные
багровым, расплывались в бессмысленные колышущиеся маски.
     - Знак! Знак! Подай знак детям твоим... Знак!..
     На миг  толпа  почему-то  смолкла.  Только  на  один  миг.  Но  этого
короткого, не предусмотренного никем мига  хватило,  чтобы  услышать,  как
оттуда, из-за подступающего огненного барьера,  кто-то  тонко  и  отчаянно
кричит: "...не адаптант! Не надо... А-а-аа-а-А-А-А!.. Развяжите меня, я же
вам все сейчас объясню..."
     - А-а-а-чис-ти-и-им!..
     Человек кричал. Человек звал на помощь. Раскаленный воздух  дрожал  и
метался. С вулканическим  фейерверком  рушились  горящие  сучья.  Какие-то
неясные движущиеся фигуры на мгновение показались  очень  далеко  в  лесу,
задрожали в раскаленном ветре и  исчезли.  Наверно,  к  моменту  появления
цистерны не все поджигатели успели выбраться из леса, и теперь отставшие и
забытые спешили как можно скорее уйти от пожара. Я подумал о том, что  они
сейчас должны проваливаться в снег по пояс. Могут и не  успеть  уйти,  вон
как пошло вглубь...
     - А-а-а... детей твоих... А-аа-а-а...
     Камеру толкнули. И еще. Кажется, начиналась свалка: не то  толпа  все
же прорвала шеренгу, не то  полиция  решилась-таки  применить  газ.  Толпа
завыла. Какие-то люди выбегали из черноты, скользили, падали, бестолково и
невидяще метались перед камерой, прежде чем сгинуть прочь.  Хрипели  ямами
ртов. Чадно и словно  нехотя  вспыхнула  разлитая  нефть  -  толпа,  топча
задавленных, отпрянула. С неба падали  тяжелые  хлопья.  Еще,  еще  бежали
люди, как же их много... Вот опять  один  упал...  нет,  успел  подняться.
Бессмысленные, бессмысленные глаза. Оператора сбили с  ног,  и  на  экране
пошло-поехало: бегущие и кричащие люди, растоптанный снег,  огонь,  черный
дым, розовый дым, бледный рассвет на востоке... Толпа разбегалась. Потом с
бывшей опушки раскатисто  бухнуло,  полыхнуло  диким  огнем  в  полнеба  -
цистерна таки не выдержала. Я еще успел  заметить,  как  двое  полицейских
подобрали на снегу того самого шамана в белом и, торопясь,  поволокли  его
подальше от жара, а потом передача прервалась. И тотчас же зажужжал вызов.
     Звонил, конечно, Гарька. В окошечке  на  экране  возникло  его  лицо,
слабо освещенное ночником, и темные голые плечи под бретельками майки.  На
стене за Гарькой маячила всклокоченная  тень  и  из  тени  в  свет  ползла
жужелица. Было слышно, как где-то неподалеку  плачет  ребенок  -  наверно,
бодрствовал Гарькин младший.
     - Ты видел? - спросил Гарька.
     - Видел.
     - Все видел?
     - Иди к... - злобно сказал я. - Дай отдышаться.
     -  Ск-коты!  -  сказал  он.  Плечи  его  тряслись  вместе  с   белыми
бретельками, и губы дрожали не то от плача, не то от бешенства. - Это как,
а? Видел это? Да их же давить надо, псов, не  люди  они,  их  всех  давить
надо!..
     - Согласен, - сказал я. - Прямо сейчас и пойдем?
     - Куда пойдем?
     - Давить, конечно. Каток возьми, не забудь.
     - Это ведь как? - ничуть не прореагировал Гарька. - Это  значит,  они
начали, понимаешь! Ты такое когда-нибудь видел? Ты об этом думал? Не мы, а
дубоцефалы начали! Они! Теперь нам, по-моему, крышка, ты как считаешь?
     - Это почему?
     - А ты не понял? Да просто потому, что мы не возглавили! Потому что в
рамки не ввели! Упустили момент, теперь жди, что они и до  нас  доберутся,
до всех и каждого, и до нас с тобой тоже...
     Сердце колотило как  пулемет,  с  отдачей.  Я  торопливо  дал  отбой,
глотнул воды из стакана на столике и  некоторое  время  лежал  неподвижно.
Слава богу, Дарья не проснулась, только пошевелилась  и  промычала  что-то
невнятное. Пулемет у меня в груди потарахтел еще немного, потом там начали
экономить боеприпасы, звук стрельбы ушел куда-то вглубь и  пропал  совсем,
тогда я услышал ровное  дыхание  Дарьи,  да  еще  в  прихожей  на  коврике
подскулил во сне Зулус, а в окне, в узком просвете не сошедшихся до  конца
штор все сильнее и сильнее - на  полнеба  -  разгоралось  зарево,  и  даже
отсюда чувствовался, давил сверху тяжелый дым с черными хлопьями.
     Все-таки уму непостижимо,  что  творится.  В  чей  это  спинной  мозг
забралась мысль согреть кусок планеты  лесным  пожаром?  Лесопарк  сожгли,
сволочи... Людей сожгли...
     Не спалось. Я  лежал  под  одеялом  и  думал  о  том,  что  в  городе
становится  непозволительно  много  дубоцефалов,  откуда  только  берутся?
Всегда были? Ладно, были, но не в таких  же  пропорциях!  Притом  это  уже
что-то совершенно новенькое, Бойль сказал, что частью они переходная форма
от людей к адаптантам с геномом последних и психологией и привычками  пока
еще первых, частью - шлак эволюции, со  всей  очевидностью  обреченный  на
вымирание  в  ближайшей  исторической   перспективе.   Хорошенькое   дело!
По-моему, вымирать они как-то не очень собираются, а если судить по  тому,
как   резво   они   взялись   за   адаптантов,   не   собираются    вовсе.
Солнцепоклонники, чтоб их...  Ярилопоклонники.  Гарька-то  прав,  один  из
сжигаемых заживо явно не был адаптантом, а вот кем  он  был?  Дубоцефалом?
Человеком без отклонений? Чушь какая-то. Чем вообще отличается человек без
отклонений от дубоцефала, кроме степени умственного развития? Тем,  что  у
одного душа, а у другого только потемки?  Очень  хорошо.  Выньте  из  меня
душу, измерьте ее и взвесьте, тогда я пойму, о чем идет речь.  Ладно,  чем
еще? Правильным соотношением между высшей и низшей нервной  деятельностью?
Браво. У меня оно неправильное, это соотношение, признаю и не каюсь, а  вы
можете развивать эту тему дальше, я найду в себе силы не зевнуть при этом.
Что хотите со мной делайте, но я не верю, что тот шаман  в  хламиде  всего
лишь обыкновенный придурок, не верю, и все тут. Так не  бывает.  Возможно,
именно в том заключается отличительный признак человека, что он может быть
предводителем толпы дубоцефалов, а дубоцефал - нет...
     Противно.
     Дарья шевельнулась, и я пошептал ей  на  ухо:  "Спи,  спи,  хорошая".
Потом осторожно откинул одеяло, пошарил по полу ногой, чтобы не  наступить
на свина Пашку, встал и поежился. В комнате было холодно. На окнах  прочно
намерзли абстрактные узоры, сейчас  на  них  играли  и  искрились  красные
отблески далекого пожара и надо было полагать, что по соседству с ним  все
еще кипела драка, а небо постепенно бледнело, и солнце давало понять,  что
вот-вот высунется из-за горизонта. Я надел брюки, попутным  шлепком  лишил
будильник права голоса, сходил умылся и кое-как соскоблил с себя крем  для
бритья. Вот интересно, подумал я,  почему  никому  не  приходит  в  голову
создать крем для битья? До битья и после битья. А что, это имело бы сбыт.
     На кухне я зажарил себе консервированную яичницу  и  сварил  кофе  на
одного. Дарья ровно дышала. Пожалуй, раньше чем через  час  будить  ее  не
стоило,  даже  если  учесть  время,   необходимое   каждой   женщине   для
распределения по лицу косметики, а потом я зажарю еще одну яичницу и сварю
еще кофе, уже на двоих. Я разложил свой фриштык на журнальном столике, пал
в кресло и стал есть. Уже совсем рассвело. Воздух стал прозрачен, наружный
термометр мигнул и показал минус двадцать девять  вместо  минус  тридцати.
Звезды давно исчезли, зато дым от лесопарка  стал  виден  лучше  некуда  -
тянулся низко и не рассеивался, словно не желал загрязнять такое  утро.  В
каньоне между соседним домом и углекислотным  заводом  истаивала  ущербная
доходяга-луна, и на проспекте за квартал отсюда  хором  выли  на  доходягу
снегоеды. Один, особенно шумный, напустив полную улицу  пара,  с  урчаньем
прополз прямо по пешеходной дорожке под окнами, и я решил,  что  Дарья  уж
точно проснется,  но  она  не  проснулась,  только  всхлипнула  во  сне  и
перевернулась на другой бок. Я вдруг заметил, что не дышу, и обозвал  себя
по-нехорошему. Что,  испугался?  Нет?  Врешь,  не  хочешь  ты,  чтобы  она
проснулась, боишься ты этого, трус...
     А ведь и верно, боюсь. И не хочу. Совсем.
     Тут  я  вспомнил,  что  ей  сегодня  не  нужно  идти  в  гимназию,  и
обрадовался. Пусть спит. Пусть не проснется до моего ухода, а я уйду  тихо
и оставлю на столике записку о том,  что  постараюсь  вернуться  пораньше,
насколько это от меня зависит, так рано, как только смогу. Но вот когда  я
смогу заставить себя вернуться?..
     Я не знаю.
     А может, заночевать сегодня у себя? Бойль не помеха...
     Я устыдился этих мыслей. Лучше всего было  поработать,  все  же  хоть
какой-то паллиатив. Пока еще есть время. Я утопил посуду в мойке, тихонько
достал спрятанный подальше от Дарьи клавир и подсел к  экрану,  вырубив  к
чертям  всякий  звук.  Так...  на  чем  мы  в  прошлый  раз  остановились?
Энергоэлементы. Черт, не моя это область, ничего я в  этом  не  понимаю...
Точнее даже так: распределенные аккумулирующие энерготепловые элементы,  и
если я в прошлый раз нигде не напорол, то этакий плоский блин  получается,
хоть собирай его на месте, хоть привози и  раскатывай,  а  сверху  присыпь
субстратом и пускай травка растет,  а  вспомогательный  реактор,  конечно,
вовне... Травка... Да  там  бананы  вырастут.  Можно,  естественно,  и  не
блином, а длинной такой лентой, вроде бычьего  цепня,  так  даже  лучше...
Ерунда, детали. А ведь неплохо получается, ей-ей неплохо, даже  изящно,  и
вовсе это не чужая область, если я это  первый  застолбил.  Вот  вам  всем
доцент задрипанный! Нравится? Вот вам клерк патентной службы... Н-да.  Эка
хватил... Ладно, тепловики, будем считать, посрамлены навечно, и  поделом:
человек не паровоз, чтобы все время по рельсам за горизонт, человек  -  он
волк, он рыскать любит. Идея-то, братцы-волки, реализуемая...  Сожрут  они
меня, как пить дать, кричи потом, что не гений, а просто повезло: пришла в
голову мысль, первая в этом году... Э, а это что такое? Предположим, здесь
степень пять третьих, а не квадрат, тогда что получается? Бред получается.
Какая-то сугубая лажа, не может здесь быть ни пяти третьих, ни квадрата, а
скорее всего это величина переменная от режима к  режиму...  Ладно,  дадим
кому-нибудь потом это вывести, все равно ясно, что КПД  у  этой  штуки  не
лучше, чем у Сизифа с его камнем, одно тепло, что и требуется,  а  сейчас,
братцы-волки, мы с вами смоделируем картину поля вот в этих зазорах, очень
уж она занимательная, эта картина...
     Дело  двигалось.  Я  рассчитал  картину  поля   на   холостом   ходу,
предварительно загадав, какой она  получится,  и  проиграл  себе  месячный
оклад. Потом я рассчитал поле в холодной плазме и  проиграл  себе  будущую
премию. В третий раз, чтобы  не  рисковать  пенсией,  я  поставил  на  кон
добермана и выиграл. Вот так всегда. Ладно, кому не везет в игре...
     Я оглянулся и вздрогнул. Надо мной стояла  Дарья.  Я  и  не  заметил,
когда она проснулась, но, наверное, не только что, потому что халат на ней
был. Судя по всему, она успела и умыться.
     - Доброе утро, малыш.
     - Это что показывают? - спросила она.
     - Вот это? - с фальшивой бодростью  сказал  я.  -  Это  м-м...  новая
передача, математический телеконкурс такой, знаешь,  для  ума.  Развивает.
Погоди, сейчас сделаю нам что-нибудь другое.
     Оставалось по-быстрому скинуть в память все, что я успел насчитать, и
убрать с глаз клавир, пока Дарья не заметила. Пробежав по всем программам,
я нашел мультфильмы и пододвинул кресло:
     - Садись. Здесь тебе будет удобно. А я сейчас.
     - Ты куда? - спросила она.
     - Сделаю завтрак.
     - А я уже позавтракала, - сказала  Дарья,  -  пока  ты  занимался.  И
нечего меня за дурочку держать, конкурс  какой-то  выдумал...  Думаешь,  я
поверила? Кстати, откуда в мойке тарелка? Это ты завтракал?
     - Да, солнышко. Конечно, я.
     - А-а. А я думала...
     Она поправила волосы, и на  лбу  у  нее  вдруг  вспыхнуло  и  засияло
размазанное глянцевое пятно. К пятну боком прилип локон.
     - Дарья! - заорал я не своим голосом. - Что с тобой?!
     Она растерянно провела рукой по лбу  и  посмотрела  на  одну  ладонь,
потом на другую. Вид у нее был отстраненный. Я сорвался с места.
     - Где? Стой, говорю! Да нет, не на  лице!  Стой,  не  дергайся!  Руку
покажи! Не ту! Ч-черт, бинт у  тебя  есть?  Бинт  давай!  Перекись  давай,
промыть надо... быстрее, на пол капает... Да нет же, в  ванную!  Шевелись,
шевелись живее!.. Это ты ножом?
     Я потащил ее в ванную, ругаясь на чем свет стоит. Порез на ладони был
глубокий, с пугающими рваными краями. Когда я стал промывать его перекисью
водорода, Дарья почувствовала боль и попыталась выдернуть руку. Я не дал.
     - Как маленькая  девочка...  Сколько  раз  тебе  говорить,  чтобы  не
хватала нож! Каждый день тебе говорить?
     - Это не ножом, - сказала Дарья.
     - А чем?!
     - В мойке была чашка, - сказала Дарья. - Я еще подумала:  откуда  там
чашка? Вчера не было, правда?
     - Ну и что?
     - А она вдруг как лопнет...
     Набычившись и сопя, я бинтовал ей  руку.  Очень  хотелось  одеться  и
куда-нибудь уйти. Подальше. Туда, где  не  разламывают  руками  фарфоровые
чашки. Туда, где не молчат часами, уставясь в одну точку, и надо  почитать
за благо, когда  молчат.  Очень  хотелось  остаться  одному.  Трудно  было
отделаться  от  мысли,  что  к  вечеру  она   припасет   что-нибудь   еще,
какой-нибудь новый фортель, и я опять, в который раз буду к нему не готов.
Впрочем, это процесс вероятностный. Дарья... Родной  ты  мой,  глупенький,
пошлый, тупеющий с каждым днем, невыносимый и очень  нужный  мне  человек,
зачем ты так? За что тебе такое?  Знал  же,  знал,  что  это  случается  с
другими, нечасто, правда, но все же случается, - и пусть бы это  случалось
с другими! Не с нами. Не с тобой.
     Дарья молчала, изредка всхлипывая. Ей было плохо. Мало-помалу я  взял
себя в руки.
     - Самойло, - сказала она.
     - Да, малыш?
     - Самойло, я дура, да? - Она всхлипнула.
     - Ну что ты, - сказал я. - Глупости. С  кем  не  бывает.  Пошевели-ка
пальцами - не больно?
     - Больно. Ты знаешь, мне иногда кажется, что я  уже  совсем  дура.  А
иногда не кажется, я  даже  немножко  боюсь,  когда  не  кажется.  Сколько
времени?
     - Семь двадцать.
     - У-у. Мне пора.
     - Куда тебе пора? - спросил я.
     - Ты что, совсем уже? В гимназию. А я еще не накрашена.
     Она оттеснила меня и прошла в комнату. Я  вымыл  раковину,  не  очень
соображая, что делаю, потом взял тряпку и вытер на полу  везде,  где  была
кровь. Доберман проснулся и гавкнул, приветствуя  утро,  поискал  глазами,
нет ли в поле зрения жужелиц, а потом заскакал перед дверью на  лестничную
площадку. Ему не терпелось. Я замахнулся на него тряпкой, но не получил  в
ответ ничего, кроме порции оголтелого лая. Для добермана я не авторитет.
     - Перестань собаку мучить, - немедленно отреагировала Дарья. - Фьють,
Зулус! Зулуська... Зулусинька...
     Она сидела перед зеркалом и подмазывалась, одновременно успевая краем
глаза смотреть  мультфильм.  На  экране  веселый  боров  Ксенофонт,  бодро
похрюкивая, бил по голове каким-то кайлом злого  медведя  Пахома,  и  злой
Пахом с кирпичным грохотом распадался на куски. Я запер  пса  в  прихожей,
осторожно подошел к Дарье сзади и положил руки ей на плечи.
     - Солнышко мое... Как бы это тебе сказать...
     - М-м?
     - Видишь ли, тебе не нужно сегодня идти в гимназию. Такое вот дело.
     - Почему?
     - Так, - сказал я, мучительно пытаясь что-то придумать. - Не нужно  и
все. Ты мне поверь, малыш, я знаю.
     Она посмотрела на меня пустым взглядом и кивнула. Если я говорю,  что
что-то знаю, то так оно и есть. Она мне верит.
     Тем  временем  на  экране  разбросанные  кирпичи,  кроме  нескольких,
которые хитроумный Ксенофонт успел покидать в речку, пришли в  движение  и
вновь сформировали злого Пахома, но уже без обеих задних ног,  как  видно,
по недостатку  стройматериала.  Безногий  Пахом  покачался  на  заду,  как
неваляшка, и почему-то залаял.
     - Во! - в восторге закричала Дарья. - Смотри, смотри - ног нету!
     Я подошел к экрану и убавил звук.
     - Малыш, ты меня поняла? Тебе не нужно сегодня в гимназию.  Не  нужно
тебе туда. Совсем не нужно. Не ходи.
     В ее глазах что-то появилось на миг  и  исчезло.  Что-то  похожее  на
сомнение или, может быть, на ускользающее воспоминание. Скорее  всего,  на
воспоминание. Она пыталась вспомнить.
     - Мне нужно. Ведь не выходной... Или  выходной  сегодня?  Нет?  Тогда
нужно. Я все время туда хожу. Каждый день.
     - А сегодня не нужно.
     Она не понимала.
     - Как так не нужно... Зачем? Меня что, уволили?
     - Не говори ерунды, - сказал я, кусая губы. -  Вовсе  не  уволили,  а
только временно отстранили от преподавания. Это совсем другое дело. Ты  не
беспокойся, они так и сказали, что - временно. На время. Просто тебе нужно
немного отдохнуть, прийти в себя. Ведь ничего  страшного  нет,  ты  просто
устала, ты побудешь несколько дней дома, отдохнешь, и все у  нас  с  тобой
будет нормально, так ведь?
     - Да, - сказала она.
     - Ну вот и хорошо... А сейчас ты уберешь со стола  свою  косметику  и
будешь хорошей девочкой, ладно?
     - Угм. Ладно.
     На  экране  продолжалось  все  то  же:   боров   Ксенофонт   принялся
отвинчивать у инвалида Пахома последние конечности. Потом со щелчком,  как
кнопки, вдавил медведю глаза - Пахом от этого громко  пукнул,  -  отвинтил
ему голову и закопал.
     - Классно, да? - сказала Дарья.
     - Что? А, да, конечно.
     С чего же все это началось, подумал я с  тихим  отчаянием.  Не  знаю.
Может быть, с того, что она перестала читать книги? Нет, это стало заметно
гораздо позже... Последнее время  она  все  читала  детективы  в  ярчайших
обложках дешевого пластика, она просто впивалась в действие и вскрикивала,
сопереживая героям, а когда я, заглянув как-то раз  под  яркую  обложку  и
морща нос, заявил, что если  бы  меня  днем  и  ночью  окружала  такая  же
публика,  как  в  этих  романах,  я  бы,  пожалуй,  выпрыгнул  из  окна  к
адаптантам, вспылила, и вышла у нас такая ссора с визгом, что просто тошно
вспомнить... Теперь она ничего не  читает.  Я  даже  не  испугался,  когда
три...  нет,  уже  четыре  недели  назад  впервые  это  заметил,  я  почти
обрадовался, когда обнаружил, что едкий, острый Дарьин ум уже  не  довлеет
надо мной, как прежде, уже не имеет той силы, что  позволяла  довлеть,  не
имеет той остроты и едкости, - и я расслабился, я даже был  доволен  ею  и
где-то  глубоко  внутри,  пряча  это  от  себя,  предвкушал  еще   большее
довольство: мир в душе и спокойную радость  хозяина  от  обладания  ценной
вещью... тем  более  что  в  постели  у  нас  по-прежнему  все  получалось
прекрасно и даже лучше, чем раньше... Я пинал и гнал от себя мысль о  том,
что то страшное, что иногда случается с людьми, случилось  с  нею,  и  это
неизлечимо, как въедливая разрушающая болезнь, хуже, чем  болезнь.  И  как
быстро, как безжалостно-неотвратимо идет процесс, нельзя ни остановить, ни
замедлить, можно только быть рядом и смотреть,  считая  дни,  которые  уже
прошли, и дни, которые еще остались... Можно еще вытащить со дна  надежду,
что все обойдется и процесс не  то  чтобы  повернет  вспять  -  такого  не
бывает, - но хотя бы  замрет,  приостановится  сам  собой  -  изредка  это
случается, - и пустить вплавь эту надежду, и на этой надежде держаться.
     Самое время было сейчас собраться и уехать, я и так уже опаздывал, но
медлил, неизвестно зачем. Дарья смотрела  в  экран,  одновременно  напевая
что-то не в рифму и не в размер про горбатого,  который  может  ходить  по
пустыне, как верблюд, но не ценит своих возможностей, потому  что  глупый.
Допев, она рассмеялась, очень довольная.
     - М-м-м?
     - Смешно.
     - Что смешно? - спросил я.
     - Смешно, что глупый. Хорошо, что мы с тобой оба нормальные, да? Я бы
не смогла быть дубоцефалкой. Правда, правда. Я тогда лучше повешусь.
     - Дарья, - сказал я, - слушай меня  внимательно.  Постарайся  понять,
девочка, это очень важно.  Сейчас  для  нас  с  тобой  это  важнее  всего.
Вспомни: тебя когда-нибудь генотестировали?
     -  Что?  Да,  конечно.  Ты  что,  совсем  уже?   Когда   в   гимназию
устраивалась, тогда и  гено...  Длинное  какое  слово,  да?  Зачем  такое?
Ге-но-тес-ти-ро-ва-ли, - она загибала пальцы. - Ужас.
     - Стандартным генотестом?
     - А? Не знаю. Кажется, давали лизнуть какую-то стекляшку.  Какое  мне
дело?
     - А по форме "А-плюс" - никогда?
     - Да не знаю я... Самойло, отойди от экрана, загораживаешь. Ты почему
такой нудный? Я тебе уже надоела, да? Ну скажи - надоела?
     - Нет, что ты.
     - Тогда иди ко мне. - Она вдруг  рывком  распахнула  халат  -  веером
разлетелись пуговицы, заскакали по  полу.  -  Иди,  слышишь!  Ну  иди.  Ты
смотри, как у меня... - Она всунула свои груди мне в  ладони.  Груди  были
горячие. - Помнишь, ты рассказывал мне, что был какой-то художник, который
рассчитал, что оси симм... симметрии у грудей должны сойтись  на  каком-то
позвонке? И тогда это идеальная грудь. Помнишь?
     - Помню, малыш.
     - Где, по-твоему, сходятся эти оси у большинства женщин?  -  спросила
она и предвкушающе облизнулась.
     - Высоко над головой, - механически повторил я  свою  старую  плоскую
хохму, еще надеясь, что все обойдется, - и все же наклонился  и  поцеловал
тянущиеся ко мне влажные губы. Потом осторожно освободился.
     - Прости. Мне пора.
     - Что? Нет, нет... Ты уже уходишь?  Я  знаю,  зачем  ты  уходишь:  ты
больше не вернешься, да? Скажи хоть раз правду: не вернешься? И  уходи!  -
вдруг неожиданно и яростно закричала она. - Сама знаю, что я  тебе  никто!
Найдешь другую! Исчезни отсюда вон, дрянь, ну! Йи-и-и...
     Я успел схватить ее за руки, когда она бросилась  на  меня  с  визгом
дикой кошки. Лицо удалось уберечь, но по коленной  чашечке  мне  досталось
чувствительно. Я с трудом удержался, чтобы не взвыть.
     - Дарья... Что ты, малыш, успокойся.  Все  будет  хорошо...  Все  уже
хорошо, верно?
     Она смотрела куда угодно, только не на меня. Она смотрела  сквозь.  В
ее глазах не было гнева, как перед этим не было желания. Они были блестящи
и пусты, ее глаза, пусты,  как  черные  впадины,  прикрытые  пленкой.  Как
вычерпанные до дна угольные ямы. Кричащий рот перекосила судорога.
     - Вернусь как обычно, -  сказал  я,  осторожно  отпуская  ее  руки  и
напрягаясь. - Не  открывай  чужим  и  займись  чем-нибудь.  Постарайся  не
скучать.
     - Сволочь!..
     Я пожал плечами. В прихожей оглушительно залаял Зулус, требуя выгула.
Где-то под диваном, невидимый, часто-часто  зачихал  простуженный  морской
свин  -  а  может  быть,  вовсе  не  зачихал,  а  зафыркал,   не   одобряя
происходящего. Я повернулся к двери.
     - Самойло! - крикнула Дарья. - Ты не уходи, ты постой еще  немного...
Самойло, что со мной, а?..





     Выждать. Подручное  средство  -  шарф,  торопливо  сдернутый  с  шеи.
Скудно. Не суетиться, пусть противник ударит первым, а  если  заупрямится,
нужно выманить удар на  себя.  Наверняка  не  заупрямится:  противнику  по
правилам игры полагается быть нахрапистым и полным уверенности  в  себе...
Дрянь у меня, а не шарф, мягкий, даже по глазам как следует не  хлестнешь.
Ладно, урок понял. Впредь буду таскать на себе ошейник с шипами.
     Есть! Удар снизу. Нож легко протыкает шарф,  и,  пока  рука  с  ножом
продолжает движение, я, уходя от  удара,  успеваю  сделать  оборот  шарфом
вокруг этой руки, затем захлестываю петлей шею. Бросок - и  полузадушенный
противник на полу, а если особенно повезет, то либо с повреждением  шейных
позвонков, либо с раной, нанесенной себе собственным холодным оружием. Так
сказано  в  теории.  Практически  же  только   теперь   противника   нужно
обезвредить по-настоящему, и для этой задачи  практика  не  нашла  лучшего
подручного средства, чем каблук. Можно пожалеть гада и ударить по пальцам,
нужно только быть внимательным, чтобы не напороться лодыжкой на нож. Можно
врезать по ребрам, поближе к сердцу. Можно ударить в лицо.
     Никто, впрочем, не бьет. Пятеро валятся на  маты,  хрипя  и  наглядно
показывая, какие глаза бывают у глубоководной рыбы, пять  ног  рефлекторно
вздрагивают. И - ничего. Дядя Коля бурчит в усы, усмешка у него нехорошая.
Он прекрасно понимает, чего хочется нашим мышцам в  эту  минуту.  Он  даже
понимает, что мы знаем, что он это понимает. Пятеро удавленников встают  с
матов, и  вид  у  них  такой,  что  "пропади  все  пропадом,  лучше  пойду
заниматься в дзюдо". Точно такой же вид был у меня всего лишь  пять  минут
назад. Крутить головой все еще больно.
     - На сегодня хватит. Завтра можете не  приходить,  кроме  Струкова  и
Колесникова. Послезавтра у всех коллоквиум. Трое противников, одна минута.
Обязательно проведение приемов номер четырнадцать, тридцать семь  и  сорок
один - сорок три. Подручные средства: портфель, шарф, пустая пластмассовая
бутылка. Все. Можете идти.
     Пар - клубами.  Недавно  дядя  Коля  придумал  заниматься  в  верхней
одежде, с тех пор в подвале холодно и промороженные стены обросли инеем  в
два пальца толщиной. Отопление отключено и, кажется,  надолго.  Во  всяком
случае до тех пор, пока дядя Коля не решит, что  каждый  из  нас  способен
ходить по улице без сопровождения взвода автоматчиков.  Всего  неприятнее,
когда  по  ходу  спарринга  приходится  бросаться  ничком   на   хрусткий,
задубевший от холода мат, - правда, зябко только поначалу. В этом  подвале
еще никто не замерзал.
     - Какое оружие у нападающих? - спросил кто-то из новеньких, возясь  с
завязками набрюшника. Я разглядел пару ухмылок, тотчас погасших.  Новичкам
простительно задавать дурацкие вопросы. Противник может быть вооружен  чем
угодно, вплоть до ручного пулемета. Он может быть не вооружен  ничем.  Это
личное дело дяди Коли.
     - Любое. Проваливайте.
     Набрюшники, нагрудники и набедренники  были  сняты  и  заперты  дядей
Колей в шкаф. На коллоквиуме шкаф останется  запертым,  коллоквиум  -  это
серьезно. Только у нападающих жизненно важные органы могут  быть  прикрыты
кевларовыми пластинами. Свистать наверх медицину. Недавно на  институтской
конференции  проректор  по  кадрам  погнал  волну,  крича,  что  в  секции
самообороны при помощи подручных средств институт теряет больше людей, чем
во всех других, вместе взятых. "Все верно,  -  ответил  дядя  Коля.  -  Но
институт теряет их ранеными, а не убитыми. Это обратимо. Зато,  когда  они
остаются с жизнью один на один, их гибнет намного  меньше,  чем  ребят  из
других секций, разве нет?" (Он нас всех называет ребятами, вне зависимости
от должностей и научных званий.) Больше он ничего не сказал, а  начальство
для сохранения лица еще немножко прошлось  насчет  необходимости  всячески
беречь, приумножая, и заткнулось.
     - Сергей, задержись-ка.
     Ну вот... Задерживаться мне не хотелось. Я  с  надеждой  взглянул  на
часы. Отряхивая на ходу рукава  и  с  любопытством  оглядываясь  на  меня,
преподаватели спешили на воздух. Новенького уже за дверью разобрал нервный
смех, слышно было, как его толкают, приводя в чувство.
     - У меня лекция, - сказал я. - Извини, дядя Коля.
     - Задержись, я сказал.
     Дверь за последним из выходящих  закрылась.  Плохо  быть  любимчиком,
подумал я. Дядя Коля пока молчал, держа  педагогически  выверенную  паузу.
Ну, ясно. Опять наставление для бойскаутов младшего возраста. Если  верно,
что  зрелость  наступает  тогда,  когда   пропадают   мечты   и   начинают
формироваться планы, то моей зрелости уже лет пятнадцать. У дяди Коли иное
мнение. Для него я ныне и вовеки -  разболтанный  вьюноша,  нуждающийся  в
патронаже. Он меня любит.
     - Что нового? - спросил дядя Коля.
     - Ничего... А что ты имеешь в виду?
     - Новых попыток не было?
     - Каких попы... А, вот ты о чем, - сказал я. -  Нет,  ничего  такого,
жив пока. Тишь да гладь, сам удивляюсь. Ну, уличные дела,  понятно,  не  в
счет. Это как обычно.
     - А где синяк взял? - поинтересовался дядя Коля.
     Я потрогал скулу.
     - Споткнулся, упал.
     - Упал, говоришь? - Дядя Коля понимающе хмыкнул. - Ладно, сколько  их
было?
     - Один.
     - Ну, знаешь...
     - С пистолетом, - уточнил я. - И не в упор.
     Дядя Коля только фыркнул.
     - Адаптант?
     - Черт его разберет. По-моему,  просто  какая-то  сволочь.  Подпустил
прямо на улице шагов на тридцать и врезал, как в тире. По  движущейся.  Я,
само собой, на месте не стоял.
     - С тридцати шагов по движущейся нетрудно и промазать, - сказал  дядя
Коля.
     - Он и промазал.
     - Значит, пронесло? - спросил дядя Коля.
     - Похоже на то.
     Дядя Коля  грянул  по  письменному  столу  кулаком.  В  утробе  стола
хрустнуло, посыпался иней.
     - Я так и думал, - сказал он. - Каким был, таким остался.  Мальчишка!
Чему я тебя учил, а? Чему я вас всех учу? Я вас учу тому,  как  выжить,  а
вовсе не тому, как правильнее махать той дрянью, что попадется  под  руку,
это только средство! В наше время выжить чаще всего значит  -  обезвредить
противника. Твой противник обезврежен?
     - Не знаю... Решетов не объявился?
     - Жди. Следствие  прекращено  за  отсутствием  состава  преступления.
Полиции нужен труп, тогда они зашевелятся. У них свои дела,  у  нас  свои.
Нам-то с тобой труп не нужен, верно?
     - Это смотря чей, - мрачно сказал я.
     - Ничей. Ладно, об этом хватит. Слушай, а где твой  дружок?  Вацек...
как его? Юшкевич, что ли? Переметнулся?
     - Нет.
     - Ты ему скажи, чтобы на занятия ходил, - сказал дядя Коля,  -  и  от
меня прибавь пару ласковых. Он уже два зачета пропустил, потом не догонит.
Скажешь?
     - Да, - помялся я. - Обязательно. Если смогу.
     - Что значит: если смогу? - насторожился дядя Коля. - Что еще такое?
     Так я и знал, что этот разговор когда-нибудь возникнет.  Пропади  все
пропадом. Инструкции инструкциями,  а  врать  дяде  Коле  я  не  умею.  Не
получается.
     - Я имею право знать? - спросил он.
     - Нет, - сказал я.
     Дядя Коля прошелся по комнате тигром, бормоча себе под нос. Давненько
я от него такого не слышал.
     - Не ругайся, не поможет.
     Дядя Коля перестал ходить.
     - Давно его забрали?
     - Кто его забрал? - изумился я. - Куда его забрали? Ты  о  чем,  дядя
Коля? У нас народная демократия все-таки.  Это  только  адаптантов  теперь
можно, и то не всех, как оказалось, а он даже не адаптант. Проверено.
     - Черт его знает, может, и стоило, - задумчиво сказал  дядя  Коля.  -
Дыма без огня, знаешь...
     - Я на лекцию опаздываю, - сказал я.
     Дядя Коля взглянул на меня с усмешечкой:
     - Не знал я, что и ты в этом дерьме... И как тебе там? Давно влез?
     - Куда?
     - Я должен был раньше догадаться, - сказал дядя Коля. - Вижу: неладно
с парнем. Или я ошибаюсь? Ты не молчи, ты мне скажи, если я ошибаюсь.
     - У меня все в порядке, - сказал я.
     - Может, все-таки расскажешь? - предложил он, помедлив. -  Вместе  бы
придумали что-нибудь.
     - Извини, мне некогда.
     - Весь ты какой-то... - неодобрительно сказал дядя Коля.  -  Нервный,
шипы во все стороны. На прошлой  неделе,  говорят,  какого-то  студента  в
кровь избил. За что?
     - А отвечать обязательно? - спросил я.
     - Твое дело. Разные, понимаешь, слухи ходят. Большой шум был?
     - Не было шума. И не будет.
     - Ага, - сказал дядя Коля.  -  Я  так  и  думал,  что  студентишка-то
этот... того... Верно я думаю?
     - Думай как хочешь.
     Сейчас бы и уйти, но дядя Коля навис  надо  мной,  как  скала.  Утес.
Мохом порос. Педагог.
     - Не нравишься ты мне последнее время, Сергей. Морду себе не  добрил,
волком смотришь. Не заметишь, как последняя женщина  от  тебя  сбежит.  Ты
среди людей живешь, с тобой уже и так здоровается не каждый, а почему?  Не
замечал? Врешь, не верю. Ты бы хоть Карнеги, что ли, перечитал - классика!
- или этого... как его... Бундук-Ермилова, недавно  книга  вышла,  хорошо,
гад, пишет, как раз для отечественных условий. Принести тебе?
     - Сам читай, - сказал я.
     - Почему?
     - Не хочу. По-моему, нечестно это как-то. Превентивное  одностороннее
преимущество. Подловато.
     - Ага! - каркнул дядя Коля. - Так я и  думал.  Значит,  желаешь  быть
самим собой? Похвально. И как это у тебя получается, интересно мне  знать.
Подручные средства выручают?
     Я отмолчался.
     - А тот приемчик, что ты без меня освоил... - дядя  Коля  молниеносно
сделал захват, и я только и успел, что приготовиться к жуткой боли, но  он
вдруг отпихнул меня в сторону, - это не подлость?
     - Подлых приемов вообще не бывает.
     - Вот как?
     Нет, голос дяди Коли - это нечто. Этакий боцманский рык, от  которого
дрожат мачты дредноута и всплывает  кверху  брюхом  мелкая  рыба.  Доценты
разные всплывают.
     - Знаешь, дядя Коля, мне смешно, - сказал  я.  -  Если  у  тебя  есть
понятие о благородном поединке, то очень хорошо. Держи его при себе. В мои
правила не входит напрашиваться на драку, ты знаешь. А если меня кто-то  к
этому принуждает, с какой стати мне вести себя по его правилам? Почему  ты
считаешь, что в драке вот это морально, а вот это - нет? Драка вообще  вне
морали. Я буду защищать себя так, как сочту нужным.
     - То есть, убьешь?
     - Может быть, только искалечу.
     - Хорош, - пророкотал дядя Коля. - И откуда такие берутся?
     - А какие?
     -  Да  вот  такие...  чистоплюи.  По  полочкам   все   разложит,   не
придерешься, а сам, если вникнуть, просто шкура без чести, без совести,  и
озлобленный, как всякий слабак.  Чуть  копнешь  -  и  вот  оно,  выползло!
Кушайте.
     - Мне можно идти? - поинтересовался я.
     - Иди. И чтобы я тебя... Стой! - Я обернулся. - Скажи-ка лучше:  тебе
уже приходилось убивать людей?
     - Нет.
     Дядя Коля невесело усмехнулся. Усы его топорщились.
     - Ну, это ненадолго...





     На  лекцию  я  все  же  успел,  да  еще  забежал  в   деканат   и   с
неудовольствием переварил новость: общее собрание на сей раз не перенесено
и состоится сегодня в обеденный перерыв в помещении кафедры  электрических
машин. Секретарь, жуя какую-то мочалку, безапелляционно сообщил  мне,  что
явка строго обязательна и будет проконтролирована.  -  Кем?  -  агрессивно
осведомился я. Секретарь устремил толстый свой палец в потолок, и больше я
от него ничего не добился.  Зато  в  "два-Б"  сегодня  было  на  удивление
пристойно, один только раз в меня запустили  бутылкой,  и  то  без  всякой
злобы. Просто так. Я прочитал лекцию, как  в  какую-то  широкую  бездонную
трубу, не имитируя преподавательскую  увлеченность  и  очень  стараясь  не
поворачиваться к аудитории спиной. Студентов на этот раз пришло немного, и
я отпустил их за полчаса до звонка, наказав - впустую,  разумеется,  -  не
оглашать коридор звуками охоты на мамонта, особенно в виду патруля.  Будет
мне от Сельсина. Впрочем, сие еще не доказано, и так может быть,  и  этак,
особенно в свете давненько идущих разговоров  о  том,  что  занятия  будут
временно прекращены. А почему бы, в конце концов, и нет?
     Поразмышлять об этом по дороге к лабораторному корпусу мне  не  дали:
один слишком хорошо знакомый и осточертевший всему деканату студент  -  не
дубоцефал - из легендарных  "хвостистов",  память  о  которых  хранится  в
студенческих преданьях десятилетиями, хищно выскочил из засады в вестибюле
и  какое-то  время  бежал  вслед  за  мной  по  промороженной   улице,   с
развязностью,   почитаемой   легендарными   личностями   за   человеческое
достоинство, требуя принять у него "хвост". Под конец он выдохся, замерз в
своем свитере, отчаялся и только просительно шлепал  синими  губами  нечто
вроде "Серг Гиеныч", - тогда, помучив нахала еще немного, я  назначил  ему
время на послезавтра, и легендарная личность отстала. В легенде,  конечно,
будет наоборот. Черта с два он у меня в этот заход  трояк  получит,  пусть
побегает еще. Глобальной Энергетической не нужны легендарные личности. Она
сама по себе легенда.  Пока  в  эту  легенду  будут  верить,  можно  будет
заниматься работой. И еще надеяться, что кто-то подумал  о  том,  что  нам
делать, когда в легенду об остановке ледников верить перестанут.
     Создать другую? Придется.  Плохо  нам  всем  будет,  если  мы  ее  не
создадим. Гореть нам дымным огнем в лесопарках, по  энергетику  на  каждый
ствол... Природа дубоцефалов не терпит пустоты, ей нужно взамен что-нибудь
адекватное.
     Я так и вошел в лабораторию, бормоча себе под  нос,  как  заклинание:
"...не терпит пустоты... природа не терпит простоты... природа  не  терпит
простаты..." Гм. Спорная мысль.
     Время! Я поднялся на пятый этаж к Гарьке, выдернул у него  с  занятий
двух третьекурсников с потока "Э", растолковал  им  задачу  и  посадил  за
расчет режимов. Сашки не  было.  На  вертящемся  стуле  перед  его  столом
наличествовал рабочий халат в пыли и  трансформаторном  масле,  а  посреди
стола на  измятом  номере  газеты  "Шуршащий  друг"  красовался  стакан  с
остатками вчерашнего чая, увенчанный надкусанной горбушкой,  и  коричневый
ободок показывал вчерашний ординар. Сейчас уровень жидкости стоял  ниже  -
впрочем, рассмотреть было трудно. Стакан Сашка сроду  не  мыл,  добиваясь,
чтобы тот приобрел благородный коньячный оттенок. По стенам лаборантской -
тоже  Сашкина  работа  -  висел  на  кнопках  набор  журнальных  кисок   в
купальниках и без. Киски были преимущественно восточного вида, загорелые и
под пальмами, а одна,  полностью  обнаженная,  -  в  зеленеющих  бамбуках.
Интересно, где на Земле еще растет бамбук? Чушь какая-то. Я нашел линейку,
брезгливо отодвинул ею стакан к краю стола и сдул крошки. Терпеть не  могу
бардака, если его устраивают  другие.  Особенно  Сашка.  Удружили  кафедре
штатной единицей... Самое  интересное,  что  поначалу  от  него  даже  был
какой-то толк как от лаборанта - плохонького, но все же лаборанта, -  зато
теперь он повадился внезапно и бесследно исчезать  и  внезапно  появляться
как раз тогда, когда меньше всего нужен, а совсем  недавно,  вскоре  после
того как исчез Вацек, я застал Сашку в деканате за разговором с Сельсином,
и вид у  Сельсина,  когда  я  вошел,  был  сконфуженный,  просто  небывало
сконфуженный, никогда Сельсина таким не видел...
     А подите вы все в клозет! Самое умное, чем можно заняться на  работе,
- это работа. Время до лабораторки еще было. Я подсел к экрану  и  вытащил
свои модели. По существу оставалось сделать не так уж много,  и  если  это
пройдет... Должно пройти, странно  только,  что  никто  еще  до  этого  не
додумался. Ведь могу же еще кое-что! Могу! Ладно, если так пойдет  дальше,
то через пару дней можно оформлять идею и нести пред ясны очи.  Сельсин  в
кровь макушку расцелует.
     Довольно скоро я поймал себя на том, что сижу сиднем и тупо гляжу  на
экран. Вот зараза, не могу работать. Здесь, сейчас - не могу. Могу сейчас,
но не здесь. Или могу здесь, но не сейчас, а до того, как забрали  Вацека,
а значит, уже не могу. И вот что  самое  смешное:  первые  дни  после  его
исчезновения я всерьез полагал, что Сашка меня избегает. Будь  я  проклят,
если это не льстило моему самолюбию, если не поднимало меня в  собственных
глазах! Мелкий ты человечек, доцент  Самойло,  тварь  ты  дрожащая...  ну,
положим, не вполне дрожащая и не перед каждым, но слабак - это  уж  точно,
прав дядя Коля. Ты ведь даже по морде, по морде ему  не  съездил,  а  ведь
должен был. Как человек - обязан был! Принародно  и  первым  же  подручным
средством. Начальство бы ему не простило - ну и мне тоже, конечно. И что с
того? Поехал бы в  снега  обслуживать  рубильник  и  останавливать  ледник
руками? Да с радостью! Теперь-то поздно, теперь это так же  непросто,  как
прикурить от паяльника, раньше надо было... А скользкий  ты,  оказывается,
тип, доцент Самойло, когда-то я о тебе лучше думал.  Дрожишь  ты  за  свою
сохранность, держишься за Сашку, - ртутных пуль боишься, отравленные  иглы
тебе не нравятся... А кому они нравятся? Надо понимать так, что кому-то на
хвост я все же наступил. Где-то я  от  них  совсем  близко,  ходим  ощупью
впотьмах, и не поймешь, кто кому в затылок дышит. То ли мне дали передышку
для того, чтобы я расслабился, как лапоть, то ли для того, чтобы свихнулся
от ожидания, как неврастеник. Потом со мною разделаются, опять  прав  дядя
Коля. Спасибо. Ничего ты толком не понимаешь, дядя Коля, но все равно тебе
спасибо...
     - Начальству - салют!
     Сашка.
     Я не ответил. Он шел от двери ко мне - легкий,  бодрый,  уверенный  в
себе, как после хорошего отдыха, ступающий чуть пружиняще и в то же  время
с  точно  отмеренной  порцией   угловатой   развинченности,   свойственной
возрасту, - когда-то и мне не пришло в голову усомниться в  том,  что  ему
двадцать один год. Это у него здорово получалось. Был он с мороза, румян и
свеж, и черный, небывало чистый  его  костюм  был  элегантен,  как  Дашкин
доберман, - сам Сашка элегантен не был, а вот черный костюм элегантен был.
Не мятый  свитер.  Что-то  фальшивое  было  в  этом  костюме,  игрушечное.
Положить в коробку и завязать бантиком...  И  почему-то  запахло  аптекой.
Приглядевшись, я заметил пластырь у Сашки на шее. Пластырь был небольшой и
слегка вздутый. Под самым ухом.
     - Холодно, - сообщил Сашка, растирая руки. - Пока шел,  черт,  совсем
дуба дал. Хорошо, хоть ветра нет, а то совсем бы... Даже адаптанты куда-то
делись. Мороз и солнце, день чудесный... Это чье?
     По-моему, он не рассчитывал  даже  на  междометие  вместо  ответа.  Я
изобразил, что работаю. Сашка сделал движение, будто собирался  с  размаха
плюхнуться на стол рядом с экраном,  но  не  плюхнулся.  Костюм  обязывал.
Вместо этого он заглянул в экран,  фыркнул  и  положил  передо  мной  свой
брелок-кошку с горящими глазами.
     - Поговорим? По-моему, назрело.
     - У меня занятие, - холодно сказал я, вставая.  -  И  я  намерен  его
провести, мне за это деньги платят...
     Сашка заступил мне дорогу. Теперь я уловил носом  не  только  аптеку.
Пахло крепким мужским одеколоном и чем-то  еще,  но  не  одеколоном  и  не
аптекой. Чем-то из мира, предельно далекого и от того, и от другого. Гм, а
ведь знакомый запах...
     - Позволишь пройти? - осведомился я.
     - Напрасно вы такую  нагрузку  взяли,  Сергей  Евгеньевич,  -  кротко
сказал Сашка. - По-моему, она мешает вашей основной работе.
     Черта с два он был намерен меня пропустить. Я почувствовал, что теряю
сцепление с реальностью. Тут хорошо иметь под руками что-нибудь  бьющееся,
лучше всего фарфоровое, это отрезвляет в два счета... Господи, подумал я с
тихим ужасом, глядя Сашке в лицо, - только не сейчас...
     - Моя основная работа - здесь, - сказал я.  -  Отойди.  Я  психически
неуравновешен.
     - А я что говорю? - сказал Сашка. -  Конечно,  здесь.  Нам  с  тобой,
Серж, поговорить просто необходимо, хотя бы для того, чтобы понимать  друг
друга. Нехорошо получается, работаем с тобой бок о бок, а дружбы нет. Или,
может  быть,  -  он  ухмыльнулся,  -   вы,   Сергей   Евгеньевич,   теперь
предпочитаете общаться со мной сугубо официально? На "вы?"
     - Предпочитаю - никак.
     - А зря вы спешите, Сергей Евгеньевич... - Сашка теперь  улыбался  во
весь рот. - Во-первых, еще рано, никого нет, а во-вторых,  с  сегодняшнего
дня занятия в лаборатории  будет  вести  тот,  кому  это  положено.  Вацек
Юшкевич.
     Кажется, у меня отвалилась челюсть. Я торопливо сглотнул.
     - Выпустили?!
     - А что тут удивительного? - сказал Сашка с наслаждением.
     - Да так... - я растерялся и сел. - Не ожидал. Вообще-то конечно... Я
рад. Но... не ожидал, честно скажу.
     - Ты еще Бамлаг вспомни, - осуждающе сказал Сашка. - В  нашей  стране
почему-то  у  каждого  прямо  с  рождения  превратное  мнение   о   службе
нацбезопасности. Ничего с твоим Юшкевичем не случилось, живой и  здоровый.
Прошел  проверку  генокода,  только  и  всего,   -   есть   у   нас   одна
экспериментальная методика, достоверность три девятки. Секретности нет, со
временем будем внедрять ее повсеместно. Результат отрицательный - гуляй  и
радуйся, что ты человек, задерживать далее не имеем оснований.  Он  сейчас
подойдет.
     - Мне что, сказать спасибо? - спросил я.
     - А это как  тебе  удобнее.  Ты  погоди,  я  тебя  еще  с  его  женой
познакомлю. Такая, знаешь, цыпа - что ты!..
     - С какой еще женой?
     - А ты  нелюбопытен,  -  сказал  Сашка.  -  Тебя,  кстати,  это  тоже
касается. Ладно, раньше времени ничего говорить не буду.  Сегодня  в  обед
собрание, не забудь.
     - В обед обедать надо.
     - Один раз потерпишь. Кстати, что тебя произошло с этим студентом?
     Я вздохнул.
     - Он заложил двоих, которые не заплатили ему дань.  Держал  в  страхе
всю группу. Эти двое были обыкновенными дубоцефалами. Их взяли.  По-моему,
он просто клинический подлец с манией величия, а когда я ему так и сказал,
он заявил, что это, мол, не моего ума дело. Ну, тогда...
     - Дальше я знаю, - поморщился Сашка. - Тебе это не понравилось, и  ты
совершил  героический  поступок.   Отправил   человека   в   больницу,   а
толстолобики тебе помогали по мере сил. Очень хорошо. Мы проследим,  чтобы
подобные случаи больше не повторялись. А вам, Сергей Евгеньевич,  от  меня
добрый совет не увлекаться самодеятельностью. Это ставит нас в один ряд  с
теми, кто идет за событиями, вместо того  чтобы  управлять  ими.  Вы  меня
поняли?
     - А без стукачей никак нельзя? - спросил я.
     Рожа у Сашки поехала вширь, будто он  собирался  заржать.  Но  он  не
заржал. Какую-то секунду казалось, что сейчас он хрюкнет, хлопнет себя  по
ляжкам и начнет трястись и давиться, вытаскивая  из  себя  сквозь  приступ
радостного смеха: "...ну, ублажил... ну, ты  юморист,  Серг  Гиеныч...  не
могу... как-как ты сказал?.."
     - Предложите что-нибудь взамен, - серьезно посоветовал Сашка. - Мы бы
рассмотрели, даю вам честное слово.  Но  я  чувствую  другой  ваш  вопрос,
поправьте меня, если я не прав. Доколе  этот  хлыщ  будет  тут  маячить  и
мешать работать всем, кому можно. Вот именно такой вопрос я в вас и читаю:
доколе? Это верно?
     - Допустим.
     - А вы заелись, Сергей Евгеньевич, - сказал Сашка. - Я  понимаю,  что
вам так не кажется, я также полностью в курсе  ваших  личных  проблем,  но
все-таки вы заелись. Вам бы иногда пройтись по городу, оглядеться вокруг -
неужели у вас не возникает такого желания? Вы же  все-таки  ученый,  пусть
даже технарь, это не  суть  важно,  главное  здесь  подход,  -  вы  должны
понимать, куда мы с вами катимся. И вы ведь это понимаете! - Сашка повысил
голос. - Вы прекрасно все понимаете, только не желаете об этом думать.  Вы
привыкли считать, что у государства обязательно имеется  кто-то,  кому  по
должности положено думать за вас. Так вот он я! - Сашка ткнул пальцем себя
в грудь. - Не нравлюсь? Хотите кого-нибудь другого? А не много  ли  вы  от
государства хотите, господа техническая элита? Вот я сижу здесь, думаю  за
вас и стараюсь сделать все от меня зависящее, чтобы  вы  остались  жить  и
могли работать. Я вас спрашиваю: желаете ли вы - я имею в виду  отнюдь  не
только вас персонально, - желаете ли вы остаться  с  этим  миром  один  на
один? Нет? Ну, разумеется. А ведь вы очень, очень плохо знаете  этот  мир.
Вам когда-нибудь приходилось бывать в покойницкой при полицейском участке?
Наверняка вы даже не знаете о том,  что  при  каждом  полицейском  участке
теперь имеется покойницкая. Пришлось учредить. А отрезанную голову ребенка
вы когда-нибудь видели? А придурка, который режет  себя  вдоль  и  поперек
осколком стекла и даже, сволочь, не чувствует боли? Уверен, что не  видели
и не стремитесь. Но кто-то обязан это видеть каждый  день,  кто-то  должен
заниматься этим дерьмом, чтобы вы могли работать, потому что  вся  надежда
теперь только на вас, на то, что вы исхитритесь, извернетесь, встанете  на
уши и наконец придумаете, как нам остановить этот  кошмар.  Вам  известно,
что сейчас творится на Юге? Сейчас  туда  перебрасывают  войска  и  вообще
невозможно предсказать, чем все это кончится. Вы знаете, что  представляет
собой наша армия? Там служат дубоцефалы! Кстати,  в  армиях  других  стран
примерно такое же положение, хотя они, естественно, не делятся с нами этой
информацией. Что говорить  о  рядовом  составе  -  мы  вынуждены  отдавать
дубоцефалам  ряд   младших   офицерских   должностей!   Кроме   пока   еще
стратегических сил, но и о них, боюсь, скоро нельзя будет  сказать  ничего
определенного. В девяноста процентах случаев командование просто не знает,
что может выйти из самого  немудрящего  приказа.  Государство  освобождает
всех мало-мальски пригодных людей, к которым, кстати, относитесь и вы, для
работы на свое будущее, пока кто-то еще способен позаботиться о настоящем.
Никто не принуждает вас разделять все  тяготы  народа,  а  взамен  от  вас
просят только сотрудничества, которое вам безусловно по силам и вдобавок в
той или иной форме оплачивается, и еще чтобы вы не воротили носы при  виде
золотарей, потому что кому-то нужно заниматься и этим. А что делаете вы?
     - Вообще-то я сотрудничаю, - сказал я. - И потом,  все  это  я  слышу
довольно регулярно. Сельсин дает накачку.
     - Пусть в меня так стреляют, как ты сотрудничаешь, - сказал Сашка.  -
Я, конечно, понимаю, твои чувства к приятелю, но и ты должен осознать, что
в нашем деле оправданы даже ошибки, если они не ведут  к  катастрофическим
последствиям, а в деле с Юшкевичем это заведомо не так. Имей в  виду,  мне
проще всего было бы считать, что скрытым адаптантом и убийцей  по  меньшей
мере троих преподавателей был этот самый исчезнувший  Решетов,  тем  более
что убийства теперь прекратились, - тебя устроит такая версия?
     - Нет.
     - Меня пока тоже. Ты  сам  прекрасно  понимаешь,  сколь  многого  эта
версия не объясняет. Значит, будем работать, да или нет?
     Да, кисло подумал я, кивая. Работать-то мы будем... Вацек отпал,  кто
следующий? Чтобы найти тупик в конце темного коридора,  нужно  пройти  его
весь. Может быть, конечно, там окажется  и  не  тупик.  Только  ужасно  не
хочется идти этим коридором...
     Я не  услышал,  как  отворилась  дверь,  да  и  не  все  услышишь  за
вакуум-фильтром. Я только увидел, как в комнате беззвучно, как привидение,
появился Вацек. Оправданная ошибка... Он шел по лаборантской  со  странной
плавностью  сомнамбулы,  временами  осторожно  прикасаясь   к   стенам   и
предметам, ощупывая их кончиками пальцев - он словно бы вспоминал пальцами
окружающее. Судя по всему, нас он не видел, это уже было что-то новенькое.
Приглядевшись, я заметил у брелока-кошки третий горящий глаз.
     - Ага! - закричал Сашка, схватив брелок и что-то с ним делая. - Вот и
именинник. Марина! Маришечка, можно тебя?
     Шаги. Молодая женщина. Ого! Все при ней, ничего не скажешь. Цыпа.
     - Вацек, это Марина, - Сашка подскочил, устремился и  подвел  женщину
за руку. - Помнишь, я тебе обещал? Маришка, это тот самый Вацек. Ну, совет
да любовь, как водится, женился Тарас, не спросился у нас. Так?
     - Так, -  сказал  Вацек  без  выражения.  -  Спасибо  вам,  Александр
Генрихович.
     - Не Александр Генрихович, -  вразумительно  сказал  Сашка.  -  Какие
церемонии между коллегами. Сашка -  и  все.  Лаборант  Сашка  Столповский.
Такой-сякой. Ты понял?
     - Понял, Александр Генрихович, - еле слышно сказал Вацек.
     Цыпа состроила гримаску.
     - Сашка!
     - Простите. Да-да, я  помню.  Саш...  Я  оправдаю.  Я  обязательно...
Простите, очень спать хочется...
     Сашка метнул на меня молниеносный взгляд.
     - Ты бы хоть с Сергеем поздоровался, - сказал он Вацеку, -  а  то  он
тут без тебя не в себе немного. Психует.
     - Здравствуйте, Сергей Евгеньевич, - вымучил Вацек.
     - Здравствуй, Вац. Как ты?
     - У меня все хорошо, Сергей Евгеньевич, - сонно сказал Вацек.
     - Может, сегодня я занятие проведу? - предложил я, поколебавшись.
     - Спасибо, я сам. Мне можно идти?
     - Куда еще идти! - закричал Сашка. - А "горько"?! Ты  чего  смотришь,
Вац? Такая женщина... Серега, давай-ка вместе: горь-ко! Горь-ко!!..
     Они поцеловались торопливо, с болотным чмоканьем.
     - И как это понимать? - спросил я, когда дверь за парочкой закрылась.
Сашка только хмыкнул и повалился на стул.
     - Уймись. Его пальцем не тронули.
     - Рад слышать.
     - Тогда какого рожна вопрос?
     - Марина, - с отвращением сказал я,  подумав.  -  Субмарина!  У  меня
такое ощущение, будто я присутствовал при случке. У  тебя  нет?  По-моему,
если бы ты им приказал совокупиться вот на этом столе, они бы  послушались
без оговорок. Они даже ухитрились бы получить от этого удовольствие,  если
бы ты им это приказал. Нет?
     - Кому есть дело до их удовольствия? - сказал  Сашка.  -  Подожди  до
обеда,  все  сам   поймешь.   Ты,   Сергей,   меня   все-таки   удивляешь.
Государственную Евгеническую когда еще обсуждали. Экран не смотришь?
     - Смотрю.
     - Тогда должен понимать.
     Экран... Горящая нефть. Горящий лес, засыпанный  снегом  до  половины
высоты стволов. Снег тает у ног привязанных... И толпа. Орущая. Вот именно
- экран. Вот оно...
     - Так что, ты говоришь, у тебя с шеей? - спросил я.
     - С шеей? - Сашка потрогал пластырь. - Разве я что-то говорил?
     - Ожог?
     - А зря я тебя нелюбопытным назвал, - усмехнулся он. - Что, дымом все
еще тянет?
     - Где твой балахон? - спросил я.
     Сашка внимательно посмотрел на меня.
     - Что ж, в интересах взаимного доверия придется объясниться, - сказал
он после паузы. - Сам понимаешь, я мог бы просто заявить, что все то,  чем
занимается служба нацбезопасности, служит интересам народа и государства -
между прочим, это действительно так, пусть даже некоторые наши действия не
вполне понятны рядовому обывателю, - но такое объяснение, конечно, не  для
интеллектуалов, вроде тебя, верно?  А  если  я  просто  попрошу  тебя  мне
поверить, ты поверишь?
     Я промолчал.
     - В балахоне был не я, - сказал Сашка. - Но я там тоже  был,  это  ты
верно понял. Мы должны направлять энергию народа на его же благо,  это,  я
думаю, в объяснении не  нуждается.  Прокаженного  не  лечат  горчичниками.
Выбор методов лечения всегда диктуется  самой  болезнью,  как  бы  нам  ни
хотелось, чтобы было наоборот. Если бы человечество столкнулось  просто  с
новой глобальной угрозой своему существованию, методы могли бы быть иными.
Мы уже привыкли, в конце концов. Знаем, что человечество справится с любой
доселе еще неизвестной угрозой - мобилизует все силы, отхаркнется  кровью,
вымрет в худшем случае наполовину, но справится! Но перед нами никогда еще
не вставали сразу две угрозы такого масштаба:  стремительно  надвигающийся
ледниковый период и обвальное  вырождение  интеллекта  значительной  части
человечества...
     Падающие хлопья... Жирный дым, закрученный в спираль...
     - Тебе вообще-то не странно, что офицер нацбезопасности заговорил обо
всем человечестве? - Сашка хмыкнул. -  Я  буду  говорить  только  о  нашей
стране, чтобы ты не пугался. Где-то лучше, где-то хуже, а  у  нас  картина
довольно типичная: при всем  напряжении  сил  государство  еще  смогло  бы
локализовать одну из этих угроз, но не обе. Не обе! - вдруг закричал он  и
покосился на свой брелок. - Мы не знаем, как это  делается!  Ликвидировали
последствия  войн  и  неумного  управления,  навели  порядок,   худо-бедно
обеспечили охрану среды, стали наконец-то жить по-человечески  -  псу  под
хвост? У нас сокращают штаты, нет притока свежих сил  и  некому  работать,
неоткуда  взять  людей!  Неоткуда!  Сколько  угодно  желающих  -   и   нет
мало-мальски пригодного человеческого материала! Почти нет.  Еще  сто  лет
назад наша структура представляла  собой  как  бы  плотину  водохранилища,
обеспечивающую прочную стабильность государства. Теперь, и это еще в самом
лучшем случае, мы просто задвижка для регулировки и  отвода  в  безопасное
место разрушительной энергии большей части наших с  тобой  так  называемых
сограждан. Чего ты хочешь от  задвижки?  Чтобы  мы  не  вели  определенную
работу среди не пристроенных к делу дубоцефалов, так? А ты не  думал,  что
они возьмут в работу вас, когда толпе надоест верить в вашу сказочку?
     - Думал.
     - Ага, уже прогресс, - Сашка осклабился. - Уже и высоколобые начинают
размышлять на элементарные темы. Я мог бы долго и  проникновенно  говорить
тебе о том, что правила игры навязаны нам противником, но делать этого  не
буду, хотя это чистая правда. Сейчас хорошо уже  то,  что  эти  болтуны  в
Дагомысе позволили нам назвать нашего противника противником, врагом  -  и
поступать с врагом так, как он  того  заслуживает.  Так  вот,  можешь  мне
поверить: если мы сейчас, вот именно  сейчас,  а  не  завтра,  потому  что
завтра  будет  поздно,  не  направим  справедливый  гнев  дураков   против
мерзавцев  и  убийц,  они  довольно  скоро  объединятся  против  нас.  Это
просчитано, есть социопсихологические модели. И здесь можно сколько угодно
рассуждать о морали, но историю еще  никто  и  никогда  не  делал  чистыми
руками, хотя кое-кто пытался. Это просто не получается.
     Огонь... Вспыхнувшая одежда.
     - Он был сволочью, - сказал Сашка, помолчав. - Мне  даже  не  хочется
говорить тебе, какой он был сволочью. Работал за  хорошие  деньги,  мне  и
вчетверть так не платят, имел доступ к кое-какой информации. Потом он  нас
предал. Если ты считаешь, что среди людей нет и не может  быть  пособников
адаптантов, то крупно  ошибаешься.  Извини,  что  мы  должны  были  с  ним
сделать? Расстрелять в подвале?
     Я не ответил.
     - Ну хватит! - Сашка  резко  встал,  прошелся  по  комнате.  -  Будем
считать разговор по душам состоявшимся, следующего скоро не проси.  Теперь
о деле, слушай внимательно...





     К тому времени, когда элита явилась ко  мне  с  результатами  расчета
режимов, я уже все сообразил и  даже  успел  рассчитать  одну  простенькую
модельку. Совсем простенькую. Но ее оказалось достаточно.
     Впервые  я  видел  элитников  в  таком   состоянии.   Их   распирало.
Обыкновенно они, особенно  если  на  первых  двух  курсах  им  удалось  не
вылететь из элиты в первый поток, изображают из себя голубую кровь, и  вид
у них высокомерный и брезгливо-усталый, как у  аравийских  дромадеров.  Со
временем они взрослеют и находят для своего интеллекта не  столь  заметные
заборы.
     - Готово? - спросил я.
     Дромадеры закивали.
     - Отлично. Распечатайте результаты и сложите их в эту  папку.  Вот  в
эту. Можете считать, что зачет за этот семестр у вас  уже  есть.  Спасибо,
ребята.
     Они помялись.
     - А... что дальше? - спросил один.
     - А ничего, - сказал я. - Это надо было лет на сорок раньше выдумать,
тогда, может быть, и  получилось  бы.  Теперь  -  пшик.  Эта  наша  штучка
ледника, к сожалению, не остановит, даже если раскатать в  пять  слоев.  В
лучшем случае и при грамотном  использовании  помешает  образованию  новых
ледников, а сие уже не актуально. Что, впрочем, не мешает этой нашей  идее
оставаться изящной и остроумной. Так что, если есть желание, можете писать
статью в "Энергетику". Только сначала дайте мне прочесть.
     Можно еще запатентовать, вяло подумал я,  когда  элитники  удалились.
Заработать можно... И сразу же докторскую... на докторскую  это,  пожалуй,
тянет. Кой дьявол,  блестящая  бы  вышла  докторская,  пальчики  оближешь.
Рецензенты, оппоненты, поздравления, потом свой  кабинет  и  лекции  не  у
дубоцефалов... Хорошо бы.  Вот  если  наверху  за  эту  идею  от  большого
отчаянья  все  же  ухватятся,  вот  тогда  крышка:  сперва  за  шкирку  на
пьедестал, затем пожизненное топтание ногами и в перспективе эпитафия: "Он
хотел и не мог". Невероятно утешительно.  И  Сашка...  новое  положение  -
новые задачи... вы должны гордиться оказанным вам доверием... И Дарья...
     На собрание набилась вся кафедра и  еще  пришли  с  других,  так  что
яблоку негде было упасть. Кого-то погнали  за  стульями.  Поверх  голов  я
разглядел черную, непрерывно двигающуюся макушку Гарьки,  он  подавал  мне
знаки, а рядом с ним сидел истуканом Вацек, совсем уже снулый и без  цыпы.
Моя попытка устроиться у самой двери не увенчалась успехом: там уже успела
усесться Хамзеевна,  -  тогда  я,  бормоча  себе  под  нос  разные  слова,
проследовал в гущу народа на призывные Гарькины махания - оказывается,  он
держал для меня место. Повторяя в уме, что лучше плохо сидеть, чем  хорошо
стоять, я плюхнулся на стул и принялся оглядываться.
     Председательствовал Сельсин. Рядом с ним  пребывал  некий  незнакомый
тип средних лет и мужественной внешности  -  не  из  институтских,  не  та
морда. Юный толстый секретарь тоже был тут, сидел с краю председательского
стола, шевелил какие-то бумаги и даже, как ни странно, не жевал. В  дверях
была сутолока, а у противоположной стены несколько человек, свесив  головы
ниже колен  и  скребя  стульями,  вразнобой  стучали  ногами  по  полу,  и
слышалось: "Вон,  вон  поползла!.."  -  но  большинство  собравшихся  либо
молчали, либо тихо шушукались по двое-трое. В общем-то я  уже  представлял
себе, о чем пойдет разговор. Остальные, кажется, тоже. Атмосфера  была  та
еще.
     - Ты зачем телефон отключаешь? - спросил Гарька. - Мне обидно, имей в
виду. Уже и поговорить не с кем, когда хочется.
     - Это ночью-то?
     - Врешь, утро было. Ты ведь не спал, ты пожар  смотрел.  Вот  ты  мне
прямо скажи: можно такое по экрану показывать? Или я чего-то не понимаю?
     - А ты не смотри, - посоветовал я. - Страшно, противно -  не  смотри.
Смотри Ксенофонта. А то, тоже мне, соберутся люди: не  надо  нам,  боимся,
видеть не хотим, и без того на улицу не выйдешь! Мы-то, мол,  выдержим,  а
вот за других страшно, ломаются люди, не верят никому, в  будущее  смотрят
без оптимизма, так нам бы поменьше этого, тогда по закону обратной  связи,
глядишь, лучше станет...
     Гарька издал змеиный шип.
     - Да! - закричал он шепотом. - Боимся! И  очень  хорошо,  что  боимся
смотреть! Потому что боимся с ума сойти! Ты нам все сразу не показывай, ты
нам покажи врага, с которым мы можем справиться, тогда  мы  начнем  что-то
делать! Понемногу, понял! И сделаем, будь  уверен.  Зачем  люди  придумали
лестницу? - чтобы по ступеньке, с одной на другую, шаг за шагом... Вот так
и дойдем, если только умники, вроде тебя, не отнимут желание идти...
     И этот туда же.
     Сельсин встал и призвал к тишине -  тотчас  в  переднем  ряду  кто-то
заперхал и оглушительно раскашлялся, а у  двери  зашикали  на  опоздавших.
Человек  с  мужественной  внешностью  оглядел  наши   ряды   с   некоторым
недоумением и усмехнулся углом рта.
     - Прошу  внимания,  -  сказал  Сельсин.  -  Все  собрались?  Дионисия
Львовича не вижу... Здесь? Да-да,  теперь  вижу.  Итак,  я  предложил  вам
собраться здесь главным образом  для  того,  чтобы...  -  "Чтобы  сообщить
пренеприятное  известие",  -  мрачно  изрек  кто-то  позади,  и  над  ухом
фыркнули. - ...чтобы довести до сведения коллектива информацию о некоторых
специфических задачах, касающиеся выполнения Государственной  Евгенической
Программы, - взял Сельсин тоном выше, - сокращенно - ГЕП, прежде  всего  о
новых  правах  и  обязанностях  каждого  активного  члена  общества  -   в
особенности об обязанностях, вытекающих  из  нашей  общей  ответственности
перед будущими поколениями...
     Сельсин не устоял на месте и начал ходить взад-вперед. На ходу  слова
выскакивали  из  него  быстрее.  Господи,  вдруг  подумал  я  с   каким-то
обостренным интересом, да он же не хочет говорить, стыдно ему,  с  великой
радостью он залез бы сейчас в самый  дальний  угол  -  и  молчал  бы  там,
молчал...
     -  ...Предполагалось,  что   это   собрание   будет   носить   сугубо
предварительный  характер,  -  говорил  Сельсин.  -   Однако   целый   ряд
обстоятельств последних дней  и  особенно  принятая  вчера  правительством
Государственная Евгеническая Программа с комплексом сопутствующих правовых
мер, вступивших в силу, как известно, немедленно, вынуждают нас  несколько
изменить порядок проведения...
     Очевидно,  он  сам  хорошо  понимал,  насколько   изменится   порядок
проведения. Уже через десять минут на собрании творилось черт знает что  и
я принимал в этом участие. Сквозь общий гвалт  и  безобразные  выкрики  от
председательского  стола  только  и   доносилось:   "...решение   временно
заморозить ряд конституционных свобод... вынужденная мера,  каждый  должен
осознать  свою  ответственность...  не  меньше  четверых  детей  в  каждой
семье... государственная помощь многосемейным... первичные организации  на
местах... вы же взрослые люди..." - и прочие обрывки. Сельсин стал  красен
и охрип,  молодежь  на  задних  рядах  хамски  улюлюкала,  и  даже  Вацек,
очнувшись на  несколько  секунд  от  странной  своей  медитации,  перестал
совершать  туловищем  медленные  хаотические  движения  и  поднял  голову.
Человек с мужественной внешностью сидел как сидел, только кривил угол рта.
Будто все это его не касалось.
     -  А  теперь   позвольте   передать   слово   присутствующему   здесь
специальному  уполномоченному  окружной  комиссии  по  реализации  ГЕП,  -
стоически  сказал  Сельсин  и  сделал  жест  в  сторону  мужественного,  -
государственному разъяснителю третьего ранга  Глебу  Ипатьевичу  Вустрому.
Глеб Ипатьевич, пожалуйста...
     Договорить  Сельсину  все  же  дали  -  как  я   понял,   большинство
присутствующих интересовалось не столько содержанием  вступительной  речи,
сколько тем, как Сельсин с ней справится. Большинство,  по-видимому,  было
удовлетворено плачевным видом оратора,  и  когда  человек  с  мужественной
внешностью встал и обвел собрание взглядом из-под насупленных бровей,  как
из амбразуры, было уже сравнительно тихо. - Как-как? -  только  и  спросил
кто-то. - Вустрый! - объяснили вопрошавшему, и никто даже  не  прыснул.  -
Глеб Ипатьевич!
     Голова  Глеба  Ипатьевича  медленно  провернулась  вправо-влево,  как
перископ изготовившегося  к  атаке  подводного  крейсера,  выискивающий  в
неприятельской  эскадре   достойную   цель.   Достойные   цели,   если   и
присутствовали, то не лезли в глаза.  Интересно,  чем  все  это  кончится,
отстраненно подумал я, - не  сейчас,  конечно,  сейчас  он  нас  сомнет  и
раздолбит, а в некотором отдалении? Года, скажем, через три? Вообще хорошо
бы подсчитать средний срок действия подобных программ - как раз года  три,
должно быть? Или уже меньше? И как быть  с  теми  детьми,  которые  успеют
родиться за эти три года  во  исполнение  Государственной  Евгенической?..
Четверых на семью, конечно, не будет, но двоих-троих вполне  можно  ждать.
Маленькие такие, под стол ходят, трогательно мурчат, зарываясь  щечками  в
мягкие игрушки, говорить еще не умеют, а им  уже  с  трибуны  какая-нибудь
морда: извините, мол, ребята, ошибочка вышла, не  знаем  мы,  что  с  вами
делать, не нужны вы, как оказалось, в таком количестве, а виноватых  дядей
мы наказали и сами, конечно, сознаем свою ответственность, так что  вы  уж
не держите зла, хотя кормить вас нам, прямо скажем, нечем...
     -  Я  не  понимаю,  почему  такая  реакция,  -  медленно  начал  Глеб
Ипатьевич. Голос  государственного  разъяснителя  был  глубок  и  наполнял
раскатами  все  помещение.  -  Да,  правительство  приняло   ряд   мер   в
соответствии с чрезвычайным положением, имеющимся де-факто.  Да,  нынешняя
чрезвычайная ситуация заведомо требует неотложных и энергичных мер,  разве
кто-нибудь возражает? Тем не менее я вижу, - и  перископ  вновь  пришел  в
движение,  -  определенное  противодействие  нашим  усилиям  по   спасению
человечества - будем наконец называть вещи своими именами - и  со  стороны
кого? Со стороны кого, я хочу спросить? Может быть,  люмпенов-дегенератов?
Адаптантов, которые, как было установлено на самом высоком уровне,  вообще
не люди? Или дубоцефалов последнего разбора? Оказывается, нет! Со  стороны
интеллигенции, на благо которой как лучшей и дееспособнейшей части  нашего
народа главным образом и направлены принятые меры!  Это  по  меньшей  мере
странно, чтобы не сказать большего. Человечество как вид давно уже теснимо
на всем  фронте  и  неуклонно  проигрывает  адаптантам,  которые  вдобавок
размножаются куда быстрее, а их самки постоянно беременны. С некоторых пор
люди  привыкли  с  преступным  небрежением  относиться  к  своей   главной
социальной миссии:  оставить  после  себя  многочисленное  и  дееспособное
потомство.  В  этих  условиях  ваши  же  избранники  говорят  вам:  хватит
рассуждать о свободе воли! Хватит, пусть даже это кого-то заденет -  общий
выигрыш  от  принятия  ГЕП  в  историческом  аспекте  перевесит  временное
ограничение прав  человеческой  личности!  -  "Дерьмо!.."  -  смачно  и  с
удовольствием сказал кто-то справа от меня. По  рядам  пополз  шум.  Вацек
опять пробудился от спячки и завертел головой, как радар,  сканирующий  по
азимуту. Глеб Ипатьевич даже не отреагировал и вид имел уже не набыченный,
но вдохновенный:
     - Хватит болтать о вырождении! - неистовствовал он.  -  Настала  пора
действовать, а не распускать нюни и сопли. Каждый лояльный  хомо  сапиенс,
способный к воспроизводству потомства, обязан отныне  прилагать  все  свои
силы к распространению  генетически  чистой  линии  человечества!  Любовь,
мучения выбора, ритуалы ухаживания, доставшиеся человеку в  наследство  от
времен его животного состояния,  устарели,  не  отвечают  более  интересам
человечества и как таковые должны исчезнуть,  уступив  место  оптимальному
подбору гамет в государственном масштабе. О возрастных ограничениях вы уже
знаете: шестьдесят лет для мужчин и сорок для женщин... - "Сельсин,  козел
старый, ему шестьдесят три..." - прошипели сзади. Я  чувствовал,  что  моя
голова принимает отчетливо квадратную форму, да,  наверное,  не  только  я
один это чувствовал, а чугунные фразы мужественного Глеба  Ипатьевича  все
грохотали и грохотали, словно рельсы под каким-то чудовищным  локомотивом:
- ...Безусловная проверка  генокода  у  всех  лиц,  въезжающих  в  страну,
включая государственных  деятелей...  Вопрос  о  стерилизации  дубоцефалов
будет рассмотрен и  решен  в  ближайшее  время...  Повсеместное  внедрение
новейших методов лечения бесплодия... Всех без исключения новорожденных  -
на немедленный экспресс-анализ! Комплекс правовых мер  за  неисполнение...
Каждая семья обязана родить и воспитать  не  менее  четырех  нормальных  -
повторяю - нормальных детей...
     - Какого пола? - вскинулся Гарька.
     Вокруг заржали. Ржали долго, разряжались. Раздалось  одинокое:  "Тише
вы!"
     -  Я  думаю,  это  безразлично,  -   осторожно   встрял   Сельсин   с
председательского места. - Я  думаю,  этот  вопрос  находится  э-э...  так
сказать, в компетенции родителей. Верно, Глеб Ипатьевич?
     Гарька сел, очень довольный. По-моему, только деликатность, как он ее
понимает, мешала ему сейчас откинуться на стуле, с облегчением отдуваясь и
потирая руки, - или вообще встать и уйти. Его все это уже не  касалось,  и
кое-кто, я  заметил,  уже  поглядывал  на  него  с  ничуть  не  скрываемой
завистью. У Гарьки девять детей, из них один мальчик.
     - А побочные дети считаются? - спросил кто-то.
     Позади снова заржали.
     - Подождите, подождите! -  Сельсин  поднял  руку.  -  Вопросы  потом.
Пожалуйста, продолжайте, Глеб Ипатьевич...
     Этот кошмар должен был  когда-нибудь  кончиться.  И  он  кончился.  В
первичную  ячейку  Евгенического  Общества,  кроме  Сельсина,  попали  еще
толстый секретарь и Алла Хамзеевна, которая тут же  с  готовностью  заняла
место  рядом  с  председателем  и,  отыскав  глазами  меня,   предвкушающе
улыбнулась. К тому моменту, когда настало время  расписываться  за  знание
обязанностей, вытекающих из ГЕП, оказалось, что большинство присутствующих
уже  выпустило  пар,  и,  против  ожидания,  процедура  подписания  прошла
довольно гладко. Секретарь пошел по рядам, раздавая брошюрки  с  кудрявыми
виньетками на  розовой  обложке.  Сбежать,  кажется,  не  удалось  никому:
какие-то крепкие молодые ребята в дверях довольно  невежливо  заворачивали
беглецов обратно.  Протолкавшаяся  цыпа  разбудила  Вацека.  Со  служебным
долгом у нее все в порядке,  а  вот  как,  интересно,  с  деторождением?..
Просто материал, думал я, мрачно  глядя,  как  преподаватели,  инженеры  и
лаборанты  по  очереди  встают  и  подходят  к  председательскому   столу.
Нормальный самовоспроизводящийся материал... Тут мне пришло в голову,  что
здесь, пожалуй, не один я так думаю, что и обо мне кто-то думает не лучше,
тогда я навалился на свой внутренний фонтан и  заткнул  его.  Принимая  из
пухлых  рук  секретаря  брошюрку,  я  неожиданно  поймал  взгляд  Сашки  -
оказывается, он тоже был тут и смотрел на меня с добрым юмором.
     Я постарался принять наплевательский вид.





     После  налета,  учиненного  в  прошлом  месяце  какой-то   стаей   на
административное здание по  соседству,  толстую  бегемотиху  при  входе  в
корпус убрали, заменив насупленным мордоворотом из спецкоманды, еще  более
дотошным и не склонным узнавать людей в лицо, к тому же, как не  замедлило
выясниться в первый же день его появления,  имеющим  право  поверхностного
обыска всех входящих в здание. На выходящих  этот  убивец  обращал  меньше
внимания, и мне удалось выскочить наружу довольно  быстро.  Я  задохнулся.
Морозный  воздух  был  тяжел  и  плотен,  казалось,  от  него  нужно  было
откусывать, чтобы дышать. Струя пара над снегоедом, неторопливо ползущим в
конце улицы, поднималась вертикально вверх. Утро не обмануло: день выдался
ярким и солнечным. Совсем не осенний день. Пожалуй, для осеннего дня  было
даже тепло.
     С той самой швейной иглы у меня остался рефлекс: прежде чем  сесть  в
"марлин",  внимательнейшим   образом   исследовать   гнездо   папиллярного
идентификатора, не забывая одновременно поглядывать  по  сторонам.  И  еще
проверять сиденье, ибо из простого здравого смысла следовало, что получить
отравленный укол в мягкое место вряд ли намного приятнее, чем в  палец.  А
главное, это приведет к тем же результатам. Удостоверившись  в  отсутствии
иголок, я уселся за руль и  в  который  уже  раз  подумал,  что  занимаюсь
ерундой и кретинизмом: уж если кто-то поставил целью сократить мне  жизнь,
ему вовсе незачем повторять старый фокус, у  него  есть  богатейший  выбор
средств, наработанных  человечеством  за  века  его  истории,  и  пытаться
предохранить себя от всего, что только возможно, - самое  неумное  в  мире
занятие.  А  самое  умное,  что  придумало  человечество  для  сохранности
индивида, заключается всего в  двух  словах:  не  зевай!  Или  даже  "будь
готов!", что в общем-то сугубый плагиат. Не  зевай,  когда  припрет,  и  в
особенности не хлопай варежкой, когда вокруг все спокойно. Чтобы потом  не
раскаиваться - если только тебе дадут время на раскаяние.
     Вот так.
     Только сейчас я понял, что  Сашка  меня  предупредил,  и  предупредил
очень серьезно. Еще можно кочевряжиться в допустимых пределах,  но  доцент
Самойло рискует остаться без  защиты,  если  не  перестанет  прикидываться
человеком, звучащим  гордо.  Противен  такой  человек,  не  нужен  никому,
защищать его не хочется...
     Я завел двигатель и выехал на  трассу.  На  Красноказенной  все  было
по-старому: середина улицы зияла громадной траншеей  с  торчащими  из  нее
гнутыми  кишками  труб  и  ископаемыми  трамвайными   рельсами   во   всем
первобытном безобразии, а на  фланге  этой  противотанковой  преграды  уже
которую неделю скучал забытый экскаватор, занесший над ямой свой  покрытый
инеем ковш на коленчатом суставе. Ремонтников нигде не было видно.  Прочие
двуногие  тоже   не   особенно   кишели.   Единичные   прохожие   боязливо
оглядывались,  стараясь  держаться  на  разумной  дистанции   от   каждого
попавшего в поле зрения сапиенса. Один из них, щуплый тип с  запавшими,  в
кустистой щетине,  щеками,  прошел  мне  навстречу  по  тротуару,  кольнув
"марлин" внимательным взглядом. На хилой груди  поверх  ободранной  куртки
висел  и  болтался  в  такт  ходьбе  маленький  короткоствольный  автомат.
Напоказ.
     Добравшись до места,  где  действовала  Единая  Дорожная,  я  перевел
машину на автопилот и позвонил Дарье. Экранчик на лобовом  стекле  показал
часть комнаты и морского свина  Пашку,  яростно  грызущего  ножку  кресла.
Дарья не подошла - приглядевшись, я  заметил  отблески  резкого  света  на
мебели. Загорает... Ладно, пусть загорает, это не во вред, не  заснула  бы
только под лампой, возись с ней потом...
     Может быть, все-таки заночевать у себя?.. Я взял эту мысль за шиворот
и вывел ее вон. Она тут же вернулась. Нет, так нельзя... И так, как  есть,
тоже нельзя... Спокойнее, сказал я себе. Не трепыхайся. Разберись  с  тем,
что тебе нужно, и с теми, кому ты нужен,  прежде  разберись,  а  уж  потом
действуй, здесь тебе жизнь, а не секция самообороны при  помощи  подручных
средств. Обыкновенная жизнь, а значит, есть время задать себе  тривиальные
вопросы и, кажется, есть время на них ответить.  Хочешь  ты,  чтобы  Дарья
осталась с тобой? Да. Ответ ясен. А теперь внимание: напрягись и  попробуй
ответить честно, хочешь ли ты, чтобы она осталась с тобой такая,  как  она
есть? Молчишь? Противно, жалко себя,  отвечать  не  хочется?  Не  хочется,
сказал я себе. Совсем не хочется. Тут все зависит не от  того,  какая  она
есть, а от того, какой она в конце концов станет,  вот  этого-то  я  и  не
знаю...
     Я едва успел среагировать, когда меня неожиданно бросило на  защитный
лист, - "марлин", лихо увернувшись  от  семейного  трейлера,  вынырнувшего
сбоку на максимальной скорости, пошел юзом.  Чтоб  вас  всех,  подумал  я,
потирая локоть, занывший от удара о защитный лист. Стая за вами гонится? Я
повертел головой. Стаи видно не было. Значит, просто от избытка чувств, от
радости, что вырвались отсюда, и гори все  огнем!  Обычное  дело.  Странно
только, что трейлер один, последнее время беглецы предпочитают  собираться
во внушительные караваны, вроде птиц перед отлетом на юг, а пробиваться  в
одиночку рискуют немногие. И это  не  из  вульгарного  чувства  стадности:
ходят слухи, что где-то за границами мегаполиса  на  машины  действительно
нападают...
     В большом городе как в метро - всегда есть что-то над  головой.  Даже
на набережной. Справа  и  сверху  уступами  нависали  сорокаэтажки,  слева
белела река, засыпанная  снегом  по  самый  парапет.  Вода  давно  куда-то
делась. Под снежными  барханами  проложил  себе  русло  сточный  ручей,  и
кое-где  сквозь  протаявшие  щели  сочились  тяжелые  испарения.   Дыхание
коллапсирующего города еще ощущалось.
     Мои мысли текли в точности как этот ручей - медленно  и  вязко.  Вот,
скажем, Бойль... Этот не уедет, как другие, пока своими глазами не увидит,
чем все это кончится. Тоже  мне,  Плиний  Старший...  Мог  бы  исследовать
коллапс в своем Кембридже, там даже нагляднее. Сколько нужно Бойлей, чтобы
справиться  в  драке  с  одним,  только  лишь  с  одним  вшивым  выродком,
потерявшим речь и остатки человекоподобия? Двадцать? Тридцать?  Похоже  на
то, что реальное соотношение как раз обратное. Оно всегда  было  обратным.
Удивительно,  что  Бойли  еще  рождаются,  после  того  как   человечество
столетиями с увлечением их жгло,  травило  озверелыми  толпами,  гноило  в
бараках за колючей проволокой. Тоже  символ  цивилизации  не  хуже  любого
другого: колесо  ломовой  телеги,  переезжающее  голову  Пьера  Кюри...  А
вообще-то интересно перечитать,  как  эти  Бойли  представляли  себе  наше
Сегодня лет сто назад, ну, не все из них, конечно -  только  оптимисты  от
избытка мудрости и постулата, что мудрость свойственна всем. Понять  ребят
можно. Приятно, черт возьми, чувствовать, что живешь не зря, что несешь  в
себе - бережно  несешь,  лелеешь  -  свое  маленькое  семя  Будущего,  что
Будущее, поднявшись на твоем перегное и преспокойно о тебе  забыв,  станет
хоть немножко разумнее, ну хотя бы самое чуть-чуть... Ладно, пусть лишь не
повторит ошибок Прошлого - и уже неплохо. Кто осудит? Мир  Разума!  -  для
этой идеи стоит что-то сделать. Интеллигентные мусорщики, думал  я,  следя
за тем, как "марлин" осторожно огибает стоящий поперек дороги длинный, как
крокодил, остов сгоревшего "эребус-экспресса" - прекрасная была машина  до
того,  как  рванули  баки.  Вообще  все  без  исключения  интеллигентны...
Таксисты,  например.  Водопроводчики.  Интеллигентный  вышибала   вышибает
сквозь  дверь  последнего  неинтеллигента  -  и   сам   же   интеллигентно
подхватывает,  чтобы  вышибаемый  не  сломал  себе  что-нибудь...   Блеск!
Интеллигентные бабки на скамеечках, отрывая взгляды  от  шахматных  досок,
наизусть цитируют юному поколению Декарта и Спинозу, и юное  поколение  не
делает попыток проломить бабулям головы. Интеллигентная уборщица  вытирает
тряпкой пыль... пардон, приводит в  действие  автоматику  с  искусственным
интеллектом. Впрочем, всю бытовую и  промышленную  пыль  зальют,  конечно,
связующим раствором, а от метеоритной чем-нибудь прикроемся...
     Перед неприятным местом,  застроенным  старыми  домами  с  множеством
подворотен, я притормозил, чтобы позвонить Мишке Морозову, -  сказал  ему,
что сейчас заеду, и отключился прежде, чем он успел возразить. С ним так и
надо. Затем свернул с набережной и окончательно взял управление на себя  -
этой дорогой я не пользовался вот уже много месяцев. Когда-то  здесь  было
довольно безопасно, но сейчас всеобщий  клич  "не  зевай!"  был  куда  как
кстати. Один раз у перекрестка пришлось как следует врезать  по  тормозам,
чтобы пропустить мимо довольно большую стаю - мотоциклистов семьдесят. Они
промчались куда-то со страшным ревом и не обратили на меня внимания.
     У самого Мишкиного дома чернел еще один горелый  остов  автомобиля  -
тут  кто-то  позаботился  оттащить  его  с  трассы  на  широченную  полосу
асфальта, прямо к громадному пьедесталу  без  памятника.  Прежде  на  этом
месте была барахолка, теперь что-то никого не было видно, только нерушимо,
как могильные плиты, стояли два монументальных транспаранта забытых времен
с плохо различимыми  лозунгами  -  зазывающим:  "Вкусную  еду  на  ярмарке
найду!" - и грозным: "Кто ярмарку не посещает, тот  народных  традиций  не
соблюдает!" Гм.
     Тоже стихи.


     Мишка травил жужелиц. Отворив дверь, он скривился, не  очень  пытаясь
изобразить, будто аэрозольная отрава ему неприятнее,  чем  я.  Я  покрутил
носом. Воняло не то чтобы очень противно, но довольно крепко.
     - Можно войти? - поинтересовался я.
     - Зачем? - спросил Мишка. Его рука  лежала  на  дверном  косяке,  как
шлагбаум.
     - Есть одно дело.
     - Валяй, - поколебавшись, сказал он. - Только недолго.
     - Уж будь уверен...
     С прошлого раза ничего у Мишки в квартире не изменилось: те же легкие
веселенькие шторы, те же измятые случайными пулями стальные жалюзи  по  ту
сторону окон, та же мебель; даже наш старый диван - еще я покупал - был на
месте и выглядел плачевно. Мишка ленив к домашним делам. Как еще  собрался
с духом истребить жужелиц - уму непостижимо.
     - Чем травишь? - спросил я, осторожно опускаясь на диван. Этот  диван
и в лучшие времена не любил фамильярности.
     Мишка, хмыкнув, показал флакон. Торговая кличка снадобья мне ни о чем
не говорила. Научная, напечатанная ниже в три с половиной  строки,  -  тем
более. Из химии я помнил только то, что железо  ржавеет,  что  сероводород
вонюч, что существует некая таинственная реакция серебряного  зеркала,  да
еще то, что вода растворяет все, кроме того, что в ней не растворяется.
     - А действует? - спросил я.
     - На меня - да. - Смахнув со стены оробелую жужелицу, Мишка поймал ее
в  специальное  ведро.  -  Нет,  вроде  действует...  Совсем  осторожности
лишились. И бегают неправильно.
     - Боком, что ли?
     Мишка скосил на меня глаз, и я позаботился придать  своей  физиономии
самый невинный вид. Очень хорошо я знал этот его взгляд  и  еще  со  школы
усвоил, что за ним обычно следует, как-никак лет семь учился  с  Мишкой  в
одном классе. Мишка - транссексуал. Когда-то его звали Катькой Морозовой и
не было в школе девчонки более отчаянной и презирающей говорящие куклы  "с
характером",  чем  она.  Более  дерзкого  инициатора  потасовок  и   порчи
школьного имущества - в том возрасте, когда  большинство  из  нас  открыто
считало себя педагогическим браком и тем гордилось. Даже в старших классах
заигрывать с ней не решались. Когда однажды  амбал  Котковский,  балбес  и
неукротимый бич всей школы, придумал от большого ума немного потискать  ее
в углу, каковую операцию  не  раз  и  не  два  проделывал  с  молоденькими
учительницами, он пожалел об этом немедленно и всерьез. Катьку даже судили
за нанесение увечий,  но,  к  счастью,  оправдали.  Адвокат  как-то  сумел
убедить суд в том, что имела место попытка изнасилования.
     Усидеть на месте для Мишки было невозможно. К тому же с ранних лет он
(тогда еще она, а не он, но это не суть важно) имел счастливое и  в  общем
верное убеждение в том, что самая мощная бетонная  стенка  не  превосходит
прочностью самого хилого человеческого лба, -  так  вот,  лоб  Мишка  имел
замечательно прочный. С терпением было  хуже.  Одно  время  он  учился  на
заочном филологическом, одновременно  успевая  заниматься  тысячью  других
дел;  был  автором  шарлатанской  статьи  о   внутривенном   откармливании
бройлеров; потом представил как соискатель  антропонимическую  диссертацию
(главным  образом  доказывал,  что  козел  Трофим  из  "Поднятой   целины"
поименован Шолоховым  в  честь  Т.Д.Лысенко,  -  однако  диссертацию  таки
отклонили   за   неактуальностью);   потом    занимался    еще    каким-то
прохиндейством, трудился механиком (спал на  каком-то  насосе  в  каком-то
подвале) и наконец прилип к Главному  Диагност-центру  -  черт  его  знает
зачем, поскольку в медицине он  пень,  всегда  был  пнем  и  до  сих  пор,
наверное, уверен, что саркофаг - это импортное  средство  для  уничтожения
саркомы...
     Сначала с ней  ошиблась  природа.  Потом  ошибся  я,  потому  что  не
задумался над тем, сколько и каких гормонов вырабатывает Катькин организм.
Мне этот организм  просто  нравился.  Она  не  взяла  мою  фамилию,  когда
выходила за меня замуж. После операции она сменила имя, а место жительства
и работы менять не стала - ей было плевать.
     ЕМУ было плевать - это точнее.
     - Я тебя не звал, - напомнил Мишка. - Говори, что нужно, и  убирайся.
Ко мне прийти должны.
     Мишка - кобель. Но разборчивый.
     - Опять женщины? - Я  покачал  головой.  -  Грустно,  Миша,  грустно.
Растрачиваешь молодые силы. У меня, может быть, обыкновенная ностальгия  -
чем тебе не нравится? Диван, вижу, тот самый. Приятно посидеть на обломках
кораблекрушения.  Кстати,  ты  как  сейчас  пишешь  в  анкетах:  все   еще
"замужем"?
     - Пишу "семьянин", - хмыкнул Мишка. - Ты за этим и пришел?
     Я коротко объяснил ему, зачем я пришел.
     - Ага! - сказал он, когда я закончил. - Значит, непременно  по  форме
"А-плюс"?
     - Верно. И как можно скорее.
     - Не пойдет. - Он покачал головой.
     Так я и думал.
     - Почему?
     - Действуй официально - вот почему. У нас с этим строго.
     - Официально - это раз-два и в резерват, - возразил я. -  Мне  нужно,
чтобы было неофициально. Ты, я и она. И чтобы больше ни одна живая душа не
узнала.
     - Значит, "она"? - ухмыльнулся Мишка. - Ну, естественно. Мог бы сразу
догадаться. Не везет тебе с бабами, а? А скажи  мне  пожалуйста,  с  какой
стати мне решать за тебя твои проблемы? Мне просто интересно.
     - Катя, - сказал я умоляюще, - я тебя прошу.
     Мишка окрысился:
     - Я тебе не Катя...
     - Миша, - сказал я. - Послушай, не Катя, а  Миша,  мне  очень  нужно,
чтобы ты мне помог. Мне некого больше просить.  Ты  же  работаешь  в  этом
центре, Миша! Помоги и  требуй  от  меня  что  душе  угодно.  Теплоэлемент
хочешь? Ни у кого нет, а у тебя  будет.  Тридцать  киловатт,  автономность
пять лет с гарантией... Или денег? Миша, ты пойми,  ты  сейчас  посмеешься
надо мной, но один раз ты меня пойми: мне Дарья нужна так, как ты  никогда
нужен не был... не была...
     - Пошел вон! - сказал Мишка.
     Что ж, исчерпывающе. Я встал и прошелся по  комнате.  Уж  чем-чем,  а
доходчивостью изложения Катерина всегда отличалась, не отнять и не забыть,
как ни старайся. Черт меня побери, понял я вдруг с  испугом,  а  ведь  мне
хотелось ее увидеть!  Не  его,  а  именно  ее.  Вспомнить,  представить  в
воображении вот эти руки - они теперь Мишкины, вот эти  щеки  -  они  тоже
теперь Мишкины, бритые, но зато вон та ложбинка сзади, где шея переходит в
затылок - она еще Катькина, ее Мишка не украл...
     - А хорошо, что у нас с тобой не было детей...
     Мишка промолчал.
     - Значит, не поможешь? - спросил я.
     - Ты еще надеялся?
     Чтобы  успокоиться,  пришлось  глубоко  вдохнуть.  Воняло  приторным.
Мерзкое снадобье не подавляло обоняние, совсем наоборот. И ведь  ходят  же
сюда женщины... Впрочем, Мишкины женщины  -  они  ко  всему  привычные,  к
насосу в подвале в том числе.
     Ну что ж... Я вытащил из  кармана  мятые  брошюрки  и  шлепнул  перед
Мишкой в ведро с жужелицами. Теперь была моя очередь. Извини, Катя.
     - Читал?
     - Нет, - покосился он. - Что за дрянь?
     - Я тебе оставлю, - пообещал я. - Ты почитай, тебе  будет  интересно.
Видишь ли, мне предписано зачать от тебя ребенка.
     Мишка открыл рот.
     - Что-о?
     - Вредно говорить  на  вдохе,  -  сказал  я.  -  Можно  поперхнуться.
Повторяю еще раз.  От  нас  требуется  зачатие  ребенка,  детали  процесса
оставлены на наше усмотрение.
     Мишку передернуло.
     - Ты от рожденья такой или в детстве уронили?
     - Можно двойню, - уточнил я. - Но приступить  мы  должны  немедленно,
там так написано. Начало можешь не читать, там  лозунги  и  статистика,  а
дальше кратко и энергично: уклонение считается действием, наносящим прямой
вред государству и человечеству. Систематическое  неисполнение  требований
ГЕП, выявленное  окружной  комиссией,  карается  в  установленном  законом
порядке.  Кстати,  разводы  отныне  запрещены.  Будем   плодиться,   вроде
кроликов. Так что раздевайся, женушка, и ложись в постель.
     - Погоди, погоди, - пробормотал Мишка. Он попятился и стал бледен.  -
Как ты это себе представляешь?
     - Это не мое дело, - нахально сказал я и, подобно толстому секретарю,
устремил указательный  палец  в  космические  сферы.  -  Там  спроси.  Или
придумай сам, проблема-то твоя. У тебя девять  месяцев  на  доказательство
лояльности.
     - А вот это ты видел? - завопил Мишка, брызгаясь. - Ха,  удумал,  чем
напугать! Да плевать я хотел! Да не один нормальный человек, даже в  твоей
говенной комиссии... Ни один, слышишь!..
     -  Ты  сомневаешься,  что  Государственная  Евгеническая  разработана
нормальными людьми? - кротко спросил я. - Видишь ли, наш с тобой случай  в
Программе не предусмотрен, так уж вышло. Раньше надо было думать.  Ты  моя
жена, иди докажи обратное.
     В дверь позвонили.
     Я обошел пораженного столбняком  Мишку  и  отпер.  На  пороге  стояла
женщина, мало того - знакомая женщина. Самое интересное,  что  я  даже  не
очень  удивился.  Похоже,  сегодня  выдался  такой  день,  что  я   просто
подсознательно ждал чего-нибудь в этом роде. И второй раз за пять минут  я
видел, как лицо человека вытягивается, одеваясь бледностью.
     - Здравствуйте, - сказал  я.  -  Вас  ведь  зовут  Субм...  то  есть,
виноват... Марина? С Вацеком все в порядке?
     - Да, - очень тихо сказала цыпа.
     - А с Сашкой Столповским? Он знает, что вы здесь?
     Мишка за спиной громко сглотнул.
     - Простите, что не могу уделить вам сейчас внимание,  -  непреклонным
тоном произнес я, затворяя дверь, - но у нас  с  супругой  есть  дела,  не
терпящие отлагательств...
     - Сволочь!!! - заорал Мишка и попытался меня  лягнуть.  Я  уклонился,
одновременно проверяя взглядом комнату на наличие подручных средств.
     - Конечно, сволочь. Только вот что интересно: людей почему-то сильнее
всего бесит не тот, кто сам по себе сволочь хуже всякого адаптанта, а тот,
кто становится сволочью тогда, когда его к этому вынуждают. Почему так, не
знаешь?
     - Марина! - закричал Мишка. - Марина, ты здесь? Марина, ты подожди, я
сейчас...
     - Мы договорились? - спросил я.
     - Ладно... - Мишка тяжело дышал. - Давай адрес... Попробую.
     Я записал адрес и фамилию и, послав Мишке воздушный поцелуй, галантно
распахнул дверь перед дамой.





     - Нет, мне так не  нравится,  -  сказал  Бойль.  -  Давайте  все-таки
оттолкнемся  от  какого-то  определения,  иначе  нам  не  забраться...  Не
выбраться? Да-да, правильно. Не выбраться. Итак, попробуем сформулировать:
основная черта, выделяющая адаптантов из основной  массы  человечества,  -
суть  острая  интеллектуальная  недостаточность  при  сохранении  и   даже
совершенствовании адаптивного поведения, отсюда и видовое название. Так?
     - Так, - поддакнул Георгий Юрьевич, нюхая яблоко. - Вот это ты, брат,
правильно сейчас сказал. Дураки они и дерьмо живучее, всего и делов. А  то
напустил тут поначалу: зиготы какие-то, аллели, Менделеев...
     - Мендель, - поправил я и погладил Дарью по руке выше локтя.  Она  не
почувствовала.
     - Вот я и говорю, что проще надо... - Георгий Юрьевич вытер  слезы  и
захрустел яблоком. - Верно, Даш? Ты чего скучная? Серега, налей-ка еще.
     Уютно. Мягкие кресла, вечерний полумрак, морской  свин  под  кроватью
шуршит и грызет деревянный чурбачок, а доберман Зулус изгнан  и  заперт  в
другой комнате за надоедливость. Вино,  коньяк,  кое-какие  фрукты.  Вино,
кажется, хорошее. Это все Бойль. У меня в баре вина сроду не было.
     - На самом деле это определение тоже порочно, - заметил Бойль, - если
мы уже двести лет не можем договориться о том, что такое интеллект,  а  мы
этого именно не можем. Кроме того, наше определение поневоле упрощено, как
вообще всякое определение сложного  понятия.  Самые  сложные  вещи  -  как
известно, те, в изготовлении  которых  не  участвовал  человек.  Например,
такой вещью является он сам. Я бы сказал так: интеллект по сути своей есть
привычка - или, скажем, его можно рассматривать как  привычку,  как  чисто
человеческий способ уверенно чувствовать себя в  обществе  себе  подобных,
причем само же общество  и  формирует  привычку,  и  подсказывает  способ.
Очевидно, что у Маугли не может быть иного интеллекта, кроме волчьего,  да
и не нужен ему в стае человеческий интеллект, даже  вреден.  Что  касается
нас, то мы долго и поступательно, называя свое движение прогрессом, шли  к
такому обществу, при котором  интеллект  вовсе  не  является  ни  условием
выживания, ни  даже  условием  душевного  комфорта.  По  сути,  хотя  это,
конечно, тоже упрощенная модель, у адаптантов выключены именно и только те
участки мозга, которые  усложняют  существование  индивида  в  современном
социуме. Сейчас сохранение  интеллекта  сдерживается  только  общественной
привычкой, а привычка, знаете ли, штука колкая... Хрупкая? Да-да, спасибо,
я имел в виду сказать, что именно хрупкая...
     - Как чашка, - неожиданно сказала Дарья. - Хруп! Я ее рукой...
     Я быстренько налил вина в ее рюмку.
     - Выпей, малыш...
     - С точки зрения социологии интересен именно этот  вопрос,  -  сказал
Бойль, внимательно разглядывая Дарью. - Почему  до  шестидесяти  процентов
адаптантов проходят через фазу дубоцефальства, до поры до времени никак не
проявляя своей видовой сущности, которая напрямую следует из их  генотипа?
Здесь общественная привычка выручает нас сильнейшим образом,  а  вместе  с
ней, конечно, вся система подражательного  воспитания.  Подумать  страшно,
сколько раз на протяжении последней сотни лет эту дрессировку клеймили,  и
справедливо, а оказалось, что в ней заключена  внутренняя  защита  еще  не
окончательно дегенерировавшего общества, она дает обществу шанс... - Бойль
аккуратно отпил из своей рюмки и поставил  ее  на  стол.  Все  молчали.  -
Однако воспитание тоже палка о двух концах,  -  сказал  он.  -  Оно  может
скрыть от нас самое начало процесса,  как  скрыло  на  этот  раз.  Кто-то,
конечно,   по   роду   работы   обращал   внимание   на   общее    падение
цивилизованности, на увеличившийся процент детей с врожденным  слабоумием,
на рост немотивированной преступности,  кое-кто  уже  тогда  пытался  бить
тревогу, но факт остается фактом: начальный момент был замазан, мы даже не
можем с уверенностью сказать, когда и почему все это началось...
     - Что ж удивительного, - сказал я, косясь  на  Бойля.  Очень  мне  не
нравилось, как он разглядывал Дарью. Как  экспонат  какой-то.  -  Где  для
тревоги основания? Ну,  дебилы...  Ну,  садисты-выродки,  уличные  стаи...
Бывает. Всегда было. Кого и за что судить? За убеждение, что  человечество
само по себе очень устойчивая система?
     - К воздействию извне - да, конечно, - сказал Бойль.
     Спорить с ним не хотелось.
     - Знаем, с чего это началось! - бухнул Георгий Юрьевич и, взяв  рюмку
за ножку, покачал ее в руке. Вид у него был такой,  что,  мол,  ежу  ясно,
когда и, главное, почему все это началось, вообще удивительно,  что  живем
еще. - Я свое детство хорошо помню, не так все было... Серега, я  же  тебя
просил: коньячку! Вот сюда.
     Я налил. И себе тоже.
     - Похоже, что подобный казус уже имел место, - сказал Бойль. - Я имею
в виду случившееся некогда выделение из центрального  ствола  человечества
боковой линии классических неандертальцев.  Между  прочим,  это  выделение
подозрительно  совпадает  по  времени  с   началом   последнего   большого
оледенения, у вас это не вызывает ассоциаций?
     - Солнце? - спросил я.
     - Возможно. Собственно, это только одна из многих гипотез, но мне она
нравится. Во-первых, тем,  что  она  легко  объясняет  многие  особенности
физиологии адаптантов:  например,  их  малую  чувствительность  к  боли  и
холоду, редуцированный инстинкт самосохранения.  Просто  удивительно,  как
мало и плохо мы думаем о влиянии Солнца на жизнь человечества, а  природа,
заметьте,  редко  упускает  случай  заполнить  экологическую  нишу.  Ну  а
во-вторых, эта гипотеза нравится мне  тем,  что  по  ней  не  одно  только
человечество повинно в создании экологической ниши для адаптантов. Знаете,
это как-то приятно, я же все-таки человек...
     - За людей! - провозгласил я. - Да здравствует человечество!
     - Когда такие слова говоришь,  вставать  надо,  -  проворчал  Георгий
Юрьевич, поднимая рюмку двумя руками. - Треплются тут...
     Мы выпили. Георгий Юрьевич крякнул, вытер слезы и с хрустом  надкусил
яблоко. Бойль допил свою рюмку, и я, пользуясь моментом, тут же налил  ему
коньяку. Нечего переводить сок лозы, пусть его  приканчивает  Дарья.  Вино
легкое. У меня не было никакого желания подставлять под взгляд Бойля Дарью
в пьяном естестве.
     - А может, они это специально? - сказал я, чтобы  что-то  сказать.  -
Ну, не специально, не сознательно то есть, а где-то на уровне  инстинктов.
Может быть, адаптантами или даже просто дубоцефалами становятся те из нас,
кто не может с нами жить, в нашем мире? В одном объеме пространства с нами
и на одном временном отрезке? Может, дубоцефальство для них -  единственно
возможная защита от нас и от нашего мира?
     - Это старая безумная  гипотеза,  -  Бойль  свернул  свои  морщины  в
улыбку. - Было бы просто  замечательно,  если  бы  все  безумные  гипотезы
оказывались верными. Кроме того, она абсолютно  бесполезна  для  практики,
подобно всем другим поэтическим изыскам. Есть, например,  такая  гипотеза:
природа-де изначально закладывает в каждый биологический вид  генетическую
бомбу замедленного действия,  которая  выраба...  срабатывает,  когда  вид
начинает создавать угрозу существованию самой природы. Оставьте. Раньше мы
не знали, как и почему возникают новые биологические виды.  Теперь  знаем.
Нам в  некотором  роде  повезло:  процесс  идет  прямо  на  наших  глазах,
региональные различия заключаются лишь в деталях. Я же объяснял  вам,  что
такое подавляющая часть дубоцефалов.
     - Шлак эволюции, - мрачно сказал я  и  не  удержался  -  взглянул  на
Дарью. Она сидела в кресле перед столом,  закинув  ногу  за  ногу,  сидела
почти так, как умела сидеть когда-то, и только летаргическая неподвижность
лица делала ее позу скованной. Статуя... Вряд ли она слышала наш разговор.
На миг у меня возникло чувство, что  она  думает  о  чем-то  своем,  очень
важном, но вот сейчас она додумает,  встряхнется,  пихнет  меня  в  бок  и
скажет: "Самойло, ты чего кислый?.." И лицо ее  снова  оживет.  Нормальное
лицо, загорелое даже...
     Я изо всех сил постарался не зажмуриться.
     - Это когда-нибудь кончится...
     - Почему вы так думаете? - спросил Бойль.
     - Потому что это не может продолжаться,  -  неуверенно  сказал  я.  -
Потому что это должно когда-нибудь кончиться.
     - Вы правы, - ответил Бойль, помолчав. - Это  когда-нибудь  кончится,
если, конечно, вы имеете в виду вопрос: кто кого. Я  даже  не  сомневаюсь,
что это кончится довольно скоро, поверьте пожилому человеку. Дело только в
том, что мы не знаем, чем все это кончится.
     - Это ты правильно, -  сказал  Георгий  Юрьевич.  Он  уронил  огрызок
яблока на стол и сидел пригорюнившись. - Никто, хрен, не знает. Помню  же:
не так было... Жуть до чего дожили, я уж на улицу и не  выхожу,  еду  внук
привозит, такие дела. Ты вот приехал, браток, спасибо тебе, хоть ты  и  не
наш, а то, бывает, и посидеть не с  кем,  во  всем  доме  две  квартиры  с
людьми. И пособие опять урезали, - пожаловался он,  -  а  я  инвалид,  мне
положено в полном объеме... Выпьем?
     - Вы бы поосторожней, - предостерег я. - Все-таки после  приступа.  И
печень у вас...
     - А тебе какое дело?
     - Да, собственно,  никакого,  -  я  пожал  плечами.  -  Будете  потом
хвататься за организм при одном только виде бутылки. Или  закуски.  Любой.
Творогом, как известно, не закусывают.
     - Что бы  понимал...  -  обиделся  сосед  и  тут  же  в  подробностях
рассказал о том, как в  девяносто  девятом  в  окопах  под  Гдовом  пил  с
друзьями очищенный БФ с простоквашей - и хоть бы хны...
     Мы  чокнулись.  Георгий   Юрьевич   предпринял   было   поползновение
растормошить  Дарью,  но  я  помешал.  Пусть  сидит.  Бойль  вылил  в  рот
содержимое рюмки, как воду, не выразив на лице абсолютно ничего. По-моему,
он тоже был бы способен выпить очищенный  клей,  если  бы  возникла  такая
необходимость.
     - Кстати, - сказал Бойль, - я говорил вам о  том,  что  у  адаптантов
аномально низкая  чувствительность  к  спиртному?  Нет?  Представьте,  это
выяснилось совсем недавно. Оказывается, это им и не  нужно:  их  щитовидка
непрерывно выделяет вещество, заменяющее алкоголь. Они как бы  пьяны  сами
собой, особенно в момент между действием раздражающего фактора и  ответной
агрессией. Возможно, в каком-то смысле они счастливее нас с вами.
     - Ну, хватил, брат! - сказал Георгий Юрьевич и стал вытирать слезы. -
С такими-то рожами...
     - А вы взгляните на  лицо  счастливого  человека,  когда  сами  не  в
настроении, - возразил я, чувствуя, что пьянею. - Тоже скажете: рожа,  так
бы  и  звезданул  по  черепу...  А  адаптант  смотрит  на  вас,   как   на
птеродактиля: откуда ты, мол, такой взялся, парень? Сыт, пьян, главное жив
- почему не радуешься жизни? Забить, чтоб не маячил, да  помедленней...  -
"Это кто птеродактиль?!" -  взвился  сосед,  и  мне  пришлось  извиняться,
прикладывая руки к сердцу, и втолковывать, что не  то  хотел  сказать.  На
некоторое время беседа приобрела бестолковый характер, даже  Дарья  начала
неритмично хлопать  глазами,  выказывая  признаки  пробуждения,  и  я  уже
задумался над тем, как бы поделикатнее выпроводить гостей...
     - Ладно, - сказал Бойль. - Кое-что мы все-таки выяснили,  только  это
нас не продвинуло ни на икоту... На йоту? Верно,  ни  на  йоту,  я  иногда
путаюсь, вы меня пожалуйста поправляйте... Я сильно ошибаюсь в языке?
     - Отнюдь, - уверил я. - Последнее время вы говорите вполне прилично.
     Мысленно я добавил, что когда он увлекается разговором, то не  делает
ошибок совсем.
     -  Спасибо.  Я  хочу,  чтобы  вы  поняли,  Сергей.  Давайте  все-таки
разберемся в основах навязанного нам мироздания.  Что  послужило  причиной
массовой мутации - войны ли, истребившие часть генофонда, насыщенность  ли
среды обитания радионуклидами или химическими мутагенами, наркотики ли,  а
может быть, все-таки специфическая  предледниковая  активность  Солнца,  -
сейчас совершенно не актуально. Бесспорно, это очень интересная,  но  увы,
узкоспециальная проблема,  по-настоящему  человечество  заинтересуется  ею
значительно  позже,  когда  встанет  вопрос  о  недопущении  подобного   в
дальнейшем. Сейчас большинству людей неинтересно  знать,  откуда  рядом  с
ними появился новый конкурентоспособный вид.  Большинство  просто-напросто
хочет понять, что с ним делать.
     - Обезвреживать, - сказал я.
     - Ну да, ну да. Значит, все-таки резерваты?
     - А вы что предлагаете?
     - Я не предлагаю, - сказал Бойль. - Предлагают другие. И  вы  знаете,
все эти предложения очень схожи. Раздавить - некоторые пишут:  "Раздавить,
как болотную гадину", - интересно, правда? - смешать  с  землей  и  все  в
таком роде. Разница в том, что одни  надеются  на  полицию  или  армию,  а
другие предпочитают вольный отстрел. Вы что предпочитаете?
     - На прошлой  неделе  в  одном  детском  саду  воспитательница  убила
одиннадцать детей, - хмуро сказал я. - Об этом сообщали. Заперлась с  ними
в комнате и резала одного за другим на глазах у остальных. Кухонным ножом.
И затыкала детишкам рты, чтобы не  кричали.  Те,  кто  остались  в  живых,
сейчас на лечении в неврологической клинике, двое до сих пор в коме. Когда
полицейские высадили дверь, они не смогли заставить  себя  арестовать  эту
женщину. Они ее  попросту  застрелили,  разнесли  в  клочья  очередями  из
четырех стволов, тоже, кстати, на глазах у оставшихся детей.  И  я  их  не
осуждаю.
     - Я спрашиваю: какое решение предлагаете вы? - спросил Бойль.
     - Изоляцию адаптантов от  человеческого  общества.  Может  быть,  еще
стерилизацию, не знаю. Но изоляцию - обязательно.
     Бойль неприятно засмеялся.
     - В резерватах?
     - Естественно.
     - С вами не  согласятся  те,  кто  не  захотят,  чтобы  адаптанты  их
объедали. Или вы, может быть, считаете,  что  благодаря  биотехнологиям  с
голодом на планете покончено раз и навсегда?
     - Не считаю...
     - Я тоже расскажу вам одну историю, - сказал Бойль. -  Не  далее  как
вчера утром толпа в самом буквальном смысле  разорвала  человека,  который
бежал по улице в трусах и в майке. Я это видел. По холодоустойчивости его,
вероятно, приняли за адаптанта. Позже выяснилось, что этот человек страдал
болезнью легких и закаливал себя в лечебных целях. Тем  не  менее  он  был
убит, и я  что-то  не  заметил,  чтобы  кто-нибудь  из-за  этого  особенно
терзался. А сегодняшнее гнуснейшее аутодафе в лесопарке?
     - Только этого не надо, - возразил я. - Жгли дубоцефалы.
     - Извините! Есть сколько угодно примеров того, как  самые  нормальные
люди в подобных ситуациях ведут  себя  ничуть  не  лучше.  Можно  привести
примеры, да только нужно ли?
     - Не нужно, - сказал я. Я вспомнил Сашку. - Что вы хотите?
     - Я хочу очень  немногого,  -  сказал  Бойль.  -  Я  хочу,  чтобы  вы
осознали, запомнили и никогда  не  забывали,  что  рассматривать  нынешнюю
стычку людей с адаптантами с точки зрения морали совершенно  бессмысленно,
как бессмысленно навешивать моральные ярлыки  на  любую  борьбу  видов  за
выживание. Моральным или аморальным было вымирание, ну скажем,  шерстистых
носорогов? У природы  нет  привычки  оперировать  моральными  категориями.
Мораль придумывают люди для оправдания своих поступков...
     - Вот как?
     - Или бездействия, - закончил Бойль.
     - Опять нас учат! - с неожиданной злостью сказал Георгий Юрьевич. - И
опять заграница. У самих кровь и грязь, а они учат. Сережа, ты скажи  ему,
чтоб он ушел... Не могу я...
     Я сделал ему знак замолчать.
     - Значит, шерстистые носороги? Так? Вы уж не стесняйтесь, пожалуйста.
Может быть, даже трилобиты?
     - Вы зря  сердитесь,  Сергей,  это  у  вас  человеческое.  Попробуйте
как-нибудь взглянуть на человечество со стороны, это  бывает  полезно  для
понимания. Очень интересная штука - человечество со стороны.
     - Я не хочу со стороны, - угрюмо сказал я. - Я  -  внутри.  Вы  лучше
скажите мне и вот Георгию Юрьевичу, чем  все  это  кончится?  Что  говорит
наука?
     - Кому?
     - Ну, не нам же...
     - Наука говорит, что человечеству предстоят тяжелые времена в  борьбе
за выживание, - сказал Бойль. - И только. Поймите же наконец, что наука не
способна предвидеть результат этой борьбы. Она может только приблизительно
предсказать срок, в течение которого должно решиться, какой  вид  двуногих
прямоходящих будет главенствовать на планете. Это не очень  большой  срок,
порядка нескольких лет, не более. У вас мало времени.
     - У вас? - мстительно спросил я.
     Бойль наклонил голову так, что  не  стало  видно  морщин.  Костлявыми
пальцами помассировал дряблую шею.
     - Я уже старик...
     - А дальше? - спросил я.
     - Может быть, человечество выиграет эту борьбу, - сказал Бойль. -  Но
мы не знаем, какое это будет человечество. Мы уже сейчас в среднем ниже по
уровню интеллекта, чем были еще сотню лет назад. Кроме того, не так-то это
легко для большинства людей - убивать, даже зная, что  уничтожаешь  врага,
что иначе он уничтожит тебя, - но у врага-то те же  две  руки,  две  ноги,
лицо, иногда остатки речи... Очень уж он похож  на  человека,  этот  враг,
вряд ли его уничтожение оставит человечество таким, каким оно было.  Может
быть,  люди  проиграют.  И  тогда  закат  нашей   цивилизации   произойдет
сравнительно тихо, скорее  всего  без  тотальных  ядерных  войн  и  прочих
шумовых эффектов. Просто одна большая трагедия  рассыплется  на  множество
трагедий индивидуальных и еще один вид сойдет в историю, как сошли до него
пятьсот миллионов других видов. Полет человечества прервется, но это будет
не как взрыв,  Сергей,  люди  зря  этого  боятся.  Это  будет  как  мягкая
посадка...
     - Мягкая посадка, - пробормотал я. Хотелось выругаться.
     - Серега, - простонал сосед, - я не могу, пусть он уйдет... Серега, я
же тебя просил: налей...
     - Я, пожалуй, пойду, - сказал Бойль,  мастеря  углами  запавшего  рта
британскую улыбочку. - Сергей, вы обещали меня отвезти...
     - Конечно, - сказал я. - Пойдемте.
     - Д-дорога, - с натугой произнес Георгий Юрьевич. -  С-катертью...  -
Голова его клонилась к рукам, сложенным на столе. Я встряхнул его за плечи
и, наклонившись к самому уху, попросил не уходить из квартиры до тех  пор,
пока я не вернусь, и присмотреть за  Дарьей.  Он  промычал  что-то  насчет
того, чтобы я не беспокоился.
     Одеваясь, я проверил оружие - "тарантул"  был  на  месте,  в  кармане
куртки, - и мы с Бойлем спустились по лестнице.  Снаружи  было  морозно  и
тихо, в гаснущем  небе  понемногу  проступали  бледные  городские  звезды.
Где-то  стреляли,  в  частые  одиночные  выстрелы  прихотливо   вплетались
короткие злые очереди, - но где-то далеко, почти на пороге слышимости. Мой
"марлин" стоял на стоянке через квартал, я предложил было Бойлю  подождать
меня здесь, но он шел за мной как привязанный. Какой-то одинокий прохожий,
увидев нас,  остановился  в  нерешительности,  а  потом  быстро  юркнул  в
ближайший подъезд и забарабанил в запертую дверь.
     - Давно это с ней? - спросил Бойль, когда мы уже почти доехали.
     Я помолчал. Я молчал всю дорогу. Говорить не хотелось.
     - Почти месяц...
     Резкие лучи слепящих фар метались  по  домам,  по  темным  горловинам
подозрительных  переулков.  На  поворотах  машину  швыряло  из  стороны  в
сторону. Возможно, я  был  слишком  пьян,  чтобы  вести  машину  на  такой
скорости. Впрочем, так оно безопаснее.
     - И как вы думаете быть дальше?
     - Знаете что, - сказал я. - Оставьте это мне. Дарья вам не объект для
изучения. И не надо мне сочувствовать, пожалуйста. Я уж как-нибудь сам.
     - Вам будет плохо, Сергей, -  сказал  Бойль  увещевающим  голосом.  -
Поверьте мне. Вы даже не представляете себе, как вам будет плохо.
     Я не ответил.
     - Лавинное вырождение сознания встречается не часто, -  сказал  Бойль
после паузы. - Собственно, это явление есть  редкое  исключение  сразу  из
нескольких правил, но оно всегда приводит к одному результа...
     Я тормознул так, что он повис на ремне безопасности,  как  тряпка  на
заборе.
     - Стая. Переждем.
     Еще не отдышавшись, он принялся с интересом осматривать перекресток:
     - Где стая?
     - Нет стаи, - сказал я, трогаясь  с  места.  -  Это  мне  показалось.
Собственно, мы уже приехали... - я затормозил около подъезда. -  Проводить
вас до квартиры?
     - Нет, спасибо, - сказал Бойль  и  стал  вылезать  из  машины.  -  Вы
знаете, Сергей, мне кажется, что у вас не все в порядке, у вас  самого,  а
не только у людей, вам близких. Извините меня, если я мешаюсь  не  в  свое
дело, но, может быть, я могу как-то помочь?
     Только этого еще не хватало. Я покачал головой:
     - Все в норме. Спасибо вам за сегодняшний вечер.
     - Удачи вам, Сергей...





     Наверно, с полчаса я мотался по городу на полной скорости и все никак
не мог успокоиться. Первым  делом  я  отцепил  из-под  лацкана  "глаз"  и,
отключив, убрал его в тайничок. Меня мучило искушение  остановить  машину,
неторопливо выйти, швырнуть "глаз" на асфальт и  раздавить,  перенести  на
каблук всю тяжесть и  услышать  хруст  -  какое  это,  вероятно,  было  бы
наслаждение... Черта с два, пусть будет как есть, кажется,  Бойль  сегодня
ничего особенного не  наболтал,  обыкновенный  полупьяный  треп,  никакого
криминала с  его  стороны,  только  хорошо  бы  предварительно  прослушать
запись, сильно мне не нравится эта многозначительная оговорка - "у вас"...
А как прослушаешь, если приставки нет? Ладно, главное - о ГЕП в записи  ни
единого слова, и я не влезал в эту тему, и Бойль тоже  молодец,  возможно,
он даже догадывается... Хорошо, если так.
     Визжали шины.
     А вообще за эту работу Сашка мне врежет, думал я,  перебирая  в  уме,
что буду говорить в оправдание. Особенно за последнюю фразу врежет - отшил
агент клиента, сам снял с крючка и выпустил. Ничего,  как-нибудь  спишется
на  интеллигентскую  бестолковость...  Противно,   да?   Тебя   никто   не
спрашивает, противно тебе или нет.  Работай,  коли  влез  в  лямку,  тяни,
отрабатывай родительский комфорт и свою безопасность, прекрати юлить  ужом
и думать на тему: отдам - не отдам...  Вацека  вот  взяли,  сломали  и  не
спросили, отдам я его или нет. Лучше всего, конечно, вообще не думать,  то
есть не думать о том, что не одобрено и не предписано, но я этого не умею,
дисциплины мышления у меня никакой,  так  что  с  точки  зрения  Сашки  я,
пожалуй, не самый ценный кадр. Однако, по-видимому, не безнадежный  -  вот
что самое противное. Бойля-то он мне доверил... правда, кому же  еще,  как
не мне? И лучше,  конечно,  мне,  чем  кому-то  другому.  "Акцент  у  него
все-таки деревянный, взгляни на спектральные характеристики, а вот  запись
одной из ваших бесед - ты удивлен? - тут даже на слух..." Тоже мне, знаток
произношения звука ти-эйч...
     И какой же это гад, интересно, меня пасет, подумал я. Господи, да кто
угодно, перебрать всех невозможно и  не  хочется.  Только  теперь  к  "кто
угодно", кажется, прибавился Вацек...
     Волки воют не на луну. Они жалуются друг на друга.
     Далеко  позади,  вывернув  из-за  угла,  мелькнул  броневик  дорожной
полиции, коротко вякнул сиреной, требуя остановиться, а потом кинул мне  в
корму луч прожектора и наддал. Я ушел от него играючи, в три  поворота,  и
заглушил двигатель в переулке с перебитыми фонарями  -  слышно  было,  как
броневик  сотрясает  мостовую  в  некотором  отдалении  и   как   эпицентр
сотрясания мало-помалу удаляется из  поля  ощущений.  Ладно...  В  крайнем
случае  намекну  Бойлю,  когда  буду  уверен,  что  нас  не  слушают,   не
запаниковал бы только он с непривычки, вот что опасно...
     Как он сказал? "Мне кажется, у вас не все в порядке, у вас самого..."
Неужели заметно? Еще бы, как не заметить. Я, конечно, не государство, но с
двумя проблемами сразу и мне не справиться, куда там, хорошо уже  то,  что
удалось надавить на Мишку...
     Возвращаться на патрулируемую улицу и объясняться с полицией не  было
никакого желания. Трогаясь с места, я осветил стену  дома  боковой  фарой,
надеясь прочесть название переулка, и  в  этом  не  преуспел.  Вывески  не
оказалось. Только сейчас я заметил, что  у  тротуара  не  припарковано  ни
одной машины. Зияющие провалы окон с зазубренными стеклянными  жвалами  по
периметрам говорили сами  за  себя.  Этому  переулку  уже  не  требовалось
название.
     Минут через пять я окончательно заблудился. Здесь оказалось  какое-то
ненормальное количество узеньких переулочков и проездов в  щедрой  россыпи
мусора на асфальте, коротких темных тупиков  и  арок  в  сомкнутых  стенах
домов,  открывающих  проезд  в  непроходные  и  проходные,  но  все  равно
непроходимые дворы, больше похожие на снегохранилища. Единая Дорожная  тут
не действовала. Черт знает что! Часть города, в которую я  вляпался,  была
совершенно мертва и покинута всеми, сюда не манило даже  адаптантов,  один
только раз в далеком окне мелькнул слабый свет и тотчас погас -  очевидно,
там услышали шум машины. Неужели в городе все еще живет  два  с  половиной
миллиона человек? Целых два? И еще с половиной? Врут, должно быть.
     А ведь Бойль сказал сущую правду: у нас просто нет времени...
     Может быть, и ГЕП выглядела бы разумным  средством,  а  не  очередным
зигзагом в метаниях ополоумевших от страха народных  избранников,  будь  у
нас впереди достаточный временной промежуток? Лет сто...
     Может быть.
     Совершенно неожиданно машина вынеслась на освещенную  улицу.  Асфальт
под фонарями мокро блестел от натаявшего снега. Ага, вот где я! Улица была
знакомая, на периферии владений той стаи, с  которой  я  не  раз  играл  в
кошки-мышки. Ну, не так уж далеко меня  занесло,  через  пять  минут  дома
буду...
     Я наощупь потыкал в клавиши телефона:
     - Малыш, я еду.
     На лобовом стекле загорелся экранчик. И сейчас же в машину  ворвалось
тяжелое дыхание из нескольких ртов, сопенье, странное повизгиванье, мерное
хрупанье, будто кто-то упорный грыз и  никак  не  мог  догрызть  громадную
кочерыжку, непонятный гнусавый  выговор,  тягучие  обрывки  нечеловеческих
фонем, знакомые каждому  в  этом  городе,  снящиеся  по  ночам  в  тягучих
кошмарах...
     Стая!
     Простые события и начинаются просто.
     Нога воткнула педаль в пол. Я еще не  верил  в  случившееся.  Не  мог
поверить, и тело сработало как автомат: дать газу, дать на полную катушку,
чтобы машина рванулась вперед гоночным болидом, чтобы потемнело в  глазах,
чтобы размазаться по спинке сиденья и как можно  дольше,  хотя  бы  лишнюю
секунду, хотя бы полсекунды не верить...
     Стая у Дарьи в доме.
     Адаптанты предсказуемы только поодиночке. Выловленных одиночек свозят
в резерваты,  а  невыловленные  постепенно  вымирают  в  самом  буквальном
смысле. Стаи живут и  множатся.  Свою  потребность  в  жилье  и  пище  они
удовлетворяют набегами  на  жилые  кварталы.  Действия  стаи  нелогичны  и
непредсказуемы. Невозможно угадать,  какой  дом  будет  следующим.  Только
выбрав цель, а иногда сразу две или три, если стая достаточно велика,  она
начинает действовать размеренно и планомерно.
     Экран  загородила  чья-то  спина.  Гнусавый  голос  оборвался  лающим
хохотом. Донесся пронзительный женский визг.
     - Дарья!.. - закричал я.
     Спина убралась, будто ее смахнули, - адаптант  отпрыгнул  от  экрана.
Визг повторился.
     - Уж! - коротко и внятно сказал кто-то, и несколько  глоток  ответили
все тем же отвратительным взлаивающим смехом.
     - Дарья, держись!!! - заорал я не своим голосом.
     Ничего умнее я не придумал.
     Ощеренная харя  не  поместилась  в  экранчик.  Из  безгубого  рта  по
грязному редколесью  на  подбородке  стекала  слюна.  Глаза  не  оставляли
никаких сомнений: конкурентоспособный вид был  тут  как  тут  и  не  терял
времени. Одно мгновение адаптант и я молча смотрели друг на  друга.  Затем
харя отодвинулась, как бы приглашая меня полюбоваться.
     В комнате царил разгром. Кресла были перевернуты,  журнальный  столик
целился в потолок тремя ножками -  четвертая  была  выворочена  с  корнем.
Рядом со столиком, вытянувшись на полу среди осколков битой посуды,  лежал
с оскаленной мордой мертвый доберман Зулус. Живот собаки  был  вспорот  по
всей длине, и красные внутренности вывалились на  пол.  Адаптантов,  кроме
обладателя ощеренной хари, в кадре было двое: один не спеша  натягивал  на
себя рваный армейский комбинезон, другой непринужденно испражнялся посреди
комнаты. Еще один проволок по полу женское тело. Голова Дарьи  безжизненно
моталась,  домашний  хала-тик  был  разорван  и  висел   клочьями.   Экран
повернулся к окну - должно быть, кто-то заботливый повернул его специально
для  меня.  Чернявый,  голый  ниже  пояса  детина  с  замашками  вожака  и
исцарапанной вокруг волчьих  бельм  физиономией  стоял  на  подоконнике  и
несуетливо подергивал привязанную к карнизу веревку с петлей  на  конце  -
испытывал на прочность.
     "Держись..." Идиот!!!
     Не  сбрасывая  газа,  я  отвернул  вбок,  уходя  от  столкновения   с
искореженным  автобусом,  пробившим  ограждение  и   въехавшим   передними
колесами на тротуар. На миг мне показалось, что машина сейчас перевернется
на полном ходу, и сердце у меня отвалилось. На  лобовом  стекле  творилось
невообразимое - похоже, поваленный на пол экран топтали ногами.  Мелькнуло
перевернутое кресло. Мелькнул и исчез силуэт, раскачивающийся в  петле  на
фоне темного окна, и тут же экранчик замерцал и погас. Динамик  компьютера
с приборной панели  забормотал  значительным  голосом  -  вежливо  убеждал
снизить скорость и поберечь себя и окружающих.  Не  добившись  успеха,  он
разразился оглушительным прерывистым воем.  К  черту!  Зарычав,  я  разбил
панель кулаком и оборвал провод - сирена умолкла.
     Ждите  меня.  Потому  что  я  иду,  как  это  ни  глупо.  Потому  что
индивидуальная трагедия бывает страшнее всеобщей, что бы  там  ни  говорил
Бойль. Потому что сейчас я не стану разбираться, люди вы или не люди.
     Потому что не только адаптанты умеют убивать.
     Визг шин сменился нестерпимым свистом. На вираже  три  правых  колеса
повисли в воздухе.
     ...Мозг отключается постепенно, не сразу. Так говорит медицина, а  ей
надо верить. Петля сокрушает гортань, перехватывает сонную артерию. Сердце
работает как бешеное: мозг может  погибнуть!  Мозгу  нужна  кровь!  Легкие
сотрясаются спазмами: воздуха! Дайте воздуха! Хоть немного...
     Воздуха!
     Сознание уходит быстро, раньше, чем прекращаются конвульсии тела,  но
мозг начнет умирать только спустя  пять-шесть  минут...  Я  заставил  себя
сбросить газ, входя в поворот, и снова вдавил акселератор до отказа.  Если
Дарью только изнасиловали и повесили...  Если  ее  повесили  мучительно  и
неграмотно - не повредив позвонков... Допустим, ее не  изрезали  ножами...
Не растерзали голыми руками, как адаптанты  умеют  и  любят  делать...  Не
вырвали для забавы глаза и внутренности... Будем считать,  шесть  минут  у
меня еще есть. Нет, уже пять. Уже только пять...
     Скорость перевалила за двести.
     Если они ее только  повесили,  я  еще  могу  успеть.  Должен  успеть!
Обязан.
     Две минуты.
     Отказывают двигательные центры. Тело замирает  и  вытягивается.  Лицо
повешенного  стремительно  синеет.   Искусанный   язык   вываливается   из
раскрытого рта.
     Зачем,  зачем  я  столько  времени  крутил  по  городу!   Для   какой
надобности? Почему меня не было с Дарьей,  когда  ворвалась  стая?  Мы  бы
отбились...
     Я глубоко  вдохнул  и  попытался  расслабиться,  насколько  это  было
возможно на бешеной скорости. Спокойнее! Если ты  хочешь  что-то  сделать,
тебе предстоит действовать с хладнокровием автомата, как  тебя  учил  дядя
Коля. Предстоит быть расчетливым и абсолютно вне эмоций, только так. В бою
это очень полезно - вне эмоций...
     А сам бы ты смог без эмоций, дядя Коля?
     Три  минуты.  Останавливается  сердце.  Кровяные  шарики  замирают  в
бесчисленных капиллярах. Кровь темнеет и загустевает, как клей.  Мозг  еще
жив, он продержится какое-то время. Очень небольшое время.
     На  последнем  вираже  машина  пошла  юзом,  едва  не  врезавшись   в
ограждение. Улица - вот она! Два шага до дома.
     Никто не двинулся с места и  тени  перестали  быть  тенями,  когда  я
ослепил их противотуманными фарами. Стайка.  Малая  часть  стаи  -  кордон
прикрытия. Мотоциклов нет. Дались мне эти мотоциклы - как будто  адаптанты
не  могут  передвигаться  пешим  ходом!  Тем  лучше,  холодно  подумал  я,
направляя "марлин" на ближайшую ослепленную фигуру. Давить буду.
     Все произошло очень быстро. Фигура метнулась в  сторону  -  и  тотчас
раздался такой звук, будто разом откупорили несколько бутылок с  шипучкой.
Адаптанты оказались предусмотрительнее, чем я ожидал. Что может быть проще
колючек? Только мозги идиота, который о них забыл. Я  бешено  выматерился.
"Марлин", хлюпая жеваной резиной, вильнул вбок и пошел в  отчаянном  визге
тормозов кидаться от бордюра к бордюру. Мне удалось вывалиться  из  машины
прежде, чем она с треском и скрежетом обняла бампером  фонарный  столб,  а
когда, прокатившись кубарем метров семь,  я  вскочил  на  ноги,  было  уже
поздно. В пяти шагах от меня, картинно расставив разновеликие ноги,  стоял
щуплый выродок. Короткий толстый ствол,  черный  и  блестящий  в  фонарном
свете, был направлен  точно  мне  в  живот.  Расстояние  для  прыжка  было
великовато.
     - Влип! - констатирующим тоном сказал выродок и по-идиотски хихикнул.
     Четыре минуты... В окне шестого этажа, единственном освещенном окне в
доме - нашем с Дарьей окне! - был ясно виден женский силуэт, не касающийся
ступнями подоконника. Я очень хорошо знал, чей это силуэт.
     - Ути, мой маленький, - сипловато пропел выродок. Он  наслаждался.  -
Ути, хороший...
     Тот самый... Или не  тот?  Дубоцефал-мальчишка.  Адаптанту  вовек  не
связать трех слов. На стреме у работающей стаи всегда стоят дубоцефалы, за
это стая их терпит. Я нервно оглянулся. Остальные тени были где-то  рядом,
но пока прятались в темноте. Не  спешили.  Кто-то,  ответственный  за  мою
судьбу, давал мне время.
     Мне одному. Не Дарье.
     Я сделал маленький шажок вперед.
     - Эй! Ты меня узнаешь?
     Дубоцефал шевельнул наставленным стволом - теперь я разглядел, что  в
руках у него обрез, а не автомат. Почему-то это меня обрадовало. Будто  не
все равно.
     - Мы знакомы, - терпеливо сказал я. - Мы встречались раньше. Помнишь?
     - Как? - бессмысленно спросил дубоцефал.
     Я показал ему пустые ладони.
     - Меня нечего бояться. Я друг, понимаешь? Я с тобой  знаком.  Я  -  с
тобой. Знаком. Понимаешь? И ты со мной. Тоже! Знаком! Понимаешь?
     - Знаком, - механически повторил дубоцефал. -  Сачком.  Пахом.  -  Он
задумался, чмокая губами. - Пешком. По роже мешком... Кирпич в мешке. Два.
     - Я тебя как-то раз отпустил, - настаивал я.  -  Теперь  вспоминаешь?
Это было летом. Вспомни. Ты тогда оторвался от стаи. Ты был один. А я тебя
отпустил. Отпустил, ты понимаешь?
     Все мое бешенство куда-то исчезло.  Ушло,  просочилось,  рассыпалось,
истерлось в пыль, оставив взамен сосредоточенную холодную злобу.  Ледяную.
Я убеждал. Я сделался  очень  красноречив.  Я  уговаривал.  Уговаривая,  я
попытался отшагнуть  в  сторону  -  ствол  обреза  двинулся  за  мной  как
привязанный.
     - Теперь я один, - сказал я. - Я,  а  не  ты.  Теперь  твоя  очередь.
Теперь ты меня отпусти. Совсем. Ты. Меня. Отпусти.  Моя  стая  далеко.  Мы
должны помогать друг другу в беде, верно?
     Дубоцефал отцепил одну руку от обреза, завернул ее за шею и задумчиво
почесал между лопаток, усваивая сложную мысль. Моя правая рука  скользнула
в карман.
     - Эй! Отпусти меня!
     На лице дубоцефала отразилось слабое подобие понимания.  Он  неуклюже
кивнул. Да, конечно. Все мы  люди.  Все  мы  братья-человеки...  Дубоцефал
переступил с ноги на  ногу,  зачем-то  потянулся,  передернул  плечами  от
холода и опустил свой обрез.
     Тогда я выстрелил прямо ему в лицо.
     Возможно, я пожалел бы его, не заставь он  меня  потерять  без  толку
целую минуту. Я был готов сделать такую глупость.
     Опрокинутый выстрелом навзничь, дубоцефал еще  падал,  когда  я  взял
старт к подъезду дома.  Пять  минут!  Осталась  одна  минута,  еще  только
одна...
     Действие вновь приобретало динамизм: от соседнего дома ко мне  бежали
пятеро. У подъезда я разрядил в них пол-обоймы  -  передний  схватился  за
живот и согнулся кочергой, остальные отпрянули.  Кто-то  дважды  выстрелил
слева, из темноты. Ха,  мимо!  На  первом  этаже  звонко  лопнуло  стекло,
посыпались осколки. Влетев в дверь подъезда, я сразу  ушел  в  сторону,  и
вовремя: снаружи брызнула  щедрая  автоматная  очередь,  от  двери  веером
полетели щепки. Раненый в живот страшно завыл.
     Вперед! На площадке первого этажа меня уже ждали. Две темные  фигуры,
два силуэта без лиц, плоские, как мишени, - свет настенного плафона бил им
в спину. Я расстрелял их в упор, не дав им даже поднять оружие и  потратив
вдвое больше патронов, чем требовалось, - мне показалось, что  они  падают
слишком медленно. Вверх, вверх! Нет, только не лифт,  это  мышеловка...  Я
несся через четыре ступеньки. На площадках второго и  третьего  этажей  не
было никого, зато сверху кто-то  тарахтел  каблуками  по  лестнице.  Очень
спешил. Я подождал его между третьим и четвертым  этажами  и  подарил  ему
последнюю пулю. Больше патронов не было.
     Шестая минута!
     За окном продолжал вопить раненый. В  этом  смертном  крике  не  было
ничего человеческого. И не могло быть.
     К черту! Какой из меня стрелок... Я отшвырнул пистолет - секунду было
слышно, как он со стуком скачет по ступенькам, - и сдернул с шеи шарф.
     Попробуйте меня остановить. Себе во вред вы заставили  меня  убивать.
Человека, превратившегося в лавину, остановить нельзя,  этого  вы  еще  не
поняли. От него можно попытаться спастись бегством, но ведь вы и этого  не
поймете...
     Вперед!
     Почему меня никто не преследует? Боятся? Не может быть. Адаптанты - и
боятся?!
     Слух уловил далекий вой полицейской сирены.
     Еще немного...
     Дверь была выбита и висела на одной петле. Перед ней  в  луже  темной
крови, раскинув руки и ноги, словно гигантская водомерка, лежал лицом вниз
сосед, Георгий Юрьевич. Врываясь в квартиру, я перепрыгнул через труп.
     Четверо. Восемь бешеных глаз.
     Никто из  них  не  растерялся,  никто  не  подумал  об  осторожности.
Чернявый вожак как сидел на полу под подоконником, так и  остался  сидеть,
разинув пасть в затяжном зевке, а трое кинулись на меня сразу -  молча,  с
голыми руками.  Только  один  из  них  выхватил  из-за  пазухи  армейского
комбинезона что-то похожее на самодельную заточку, хотел было метнуть,  но
передумал. Длинное грязное лезвие осталось в руке выродка.  Оно  войдет  в
тело на всю длину, повернется, вырезая кусок мяса, -  вот  тогда  адаптант
будет вполне удовлетворен... Убийцы. Обыкновенные безмозглые убийцы.
     Должно быть, полное отсутствие страха не всегда благотворно влияет на
популяцию. Я отступил в дверной проем между комнатой и коридором  и  здесь
спокойно, как на занятиях, сломал двоих, без сожаления добавив  к  приемам
дяди Коли логическую концовку, -  об  этих  двоих  можно  было  больше  не
беспокоиться. Третий продержался  чуть  дольше  и  рухнул  на  пол  уже  в
комнате, шипя и пытаясь выдернуть свою заточку, засевшую у него меж ребер.
Огибая его, я подхватил с пола опрокинутый стул  с  деревянной  спинкой  -
прекрасное подручное средство, стулом я владею как  бог,  почти  как  дядя
Коля... Я кинулся на четвертого.
     Это была моя ошибка. Прежде я никогда  не  думал  о  том,  что  среди
стайных выродков могут  встречаться  профессионалы  рукопашного  боя.  Мне
говорили об этом. Я не верил.
     Чернявый вожак не спеша поднялся на ноги,  оттолкнув  рукой  мешающее
ему тело Дарьи, и в ту же секунду внутри у меня взорвалось в  трех  местах
разом.
     Бой между  равными  профессионалами  длится  секунды.  Схватка  между
профессионалом и любителем длится столько, сколько захочет профессионал.
     Большая кошка и мышь...
     Он не добил меня сразу, как мог бы. Он позволил мне  отлететь  внутрь
комнаты, а обломкам стула вместе с оконным  стеклом  -  наружу.  Четвертый
удар был простонародным - точно в морду. Вожак меня попросту презирал.  Он
не спешил. Он ждал, когда я встану и кинусь на него еще раз. Он  скалился,
не слушая приближающегося вопля полицейской сирены. Он забавлялся.
     Дарья...
     Ее не было. Я видел труп с синюшным лицом. Это был порядочный труп, и
даже глаза его были закрыты.
     Я вложил в бросок всю ярость, на какую был способен. На  этот  раз  я
даже не понял, как все произошло - лишь каким-то  дальним  углом  сознания
уловил, что адаптант сделал захват. Вонь немытого тела ударила в ноздри, в
мозг.  Правая  кисть  отвратительно  хрустнула  и  повисла.  Боли   я   не
почувствовал,  просто  кисть  отказалась  мне  повиноваться.  В  следующую
секунду я отлетел к дивану спиной вперед - адаптант отшвырнул  меня,  даже
не ударив. Наверно, с его точки зрения, это было бы слишком просто.
     Жив...
     Кто-то фыркнул возле самого уха. Моя левая рука наткнулась на  что-то
мягкое и шевелящееся. В ладонь немедленно вонзились острые резцы  грызуна,
но я не разжал пальцев и  вытащил  из-под  дивана  отчаянно  отбивающегося
Пашку. На одну  попытку  меня  еще  хватит...  Я  взгромоздился  на  ноги.
Адаптант громко отрыгнул и приглашающе осклабился. Будь у меня в  качестве
подручного средства даже не нож, куда там, а всего лишь спичечный  коробок
- и тогда я швырнул бы его в эту гнусную оскаленную рожу. Что  ж,  морской
свин - тоже подручное средство...
     Может  быть,  адаптант  ждал  обманного  движения,  а   может   быть,
окончательно перестал принимать меня всерьез, не знаю.  И  теперь  уже  не
узнаю никогда. Морской свин с силой влепился  в  физиономию  выродка.  Оба
заверещали разом. Кидаясь вперед, я видел, как взбесившийся Пашка пустил в
ход свои резцы и как  вожак  задергался,  пытаясь  оторвать  от  себя  мое
подручное средство. Мгновение спустя ему это удалось, и еще одно мгновение
он совсем по-человечьи смотрел на меня с недоумевающим и обиженным  видом,
но этих мгновений хватило мне для того, чтобы с разбега толкнуть вожака  в
грудь. Большего я уже не мог.
     И не потребовалось.
     Окно, разбитое моим стулом, было за спиной адаптанта. Должно быть, он
осознал, что с ним происходит, только когда за окном мелькнули  его  ноги.
Вопль был непродолжительным - шестой этаж.
     Кто сказал, что невозможно упасть с пола?
     Полицейская сирена смолкла под самым окном, и тотчас внизу лязгнуло -
с таким предупреждающим звонким лязгом разворачивается в боевое  положение
многоствольный газомет. Между домами заметалось и стихло  бестолковое  эхо
автоматной очереди. Раненый в живот продолжал истошно выть.
     Я перерезал веревку заточкой, выдранной из скрюченных пальцев выродка
- каким-то чудом тот еще дышал, - и заорал от боли, пытаясь удержать  тело
Дарьи двумя руками. Выше кисти из моей руки  торчал,  цепляясь  за  рукав,
обломок кости, очень белый на темном  фоне  венозной  крови.  Невообразимо
белый.
     Быстрее! Еще можно попытаться... Один выдох в рот - пять  нажимов  на
грудную клетку.  Или  три?  Пусть  будет  четыре...  Господи,  сколько  их
нужно?..
     Одна рука. Я могу действовать только  одной  рукой...  Выдох.  Теперь
четыре нажима. Сильнее! Еще выдох. Нажим. Еще раз!..
     Держись! Ты должна жить, ты же хочешь жить, я  знаю!  Постарайся  мне
помочь. Очень постарайся. Без тебя у меня ничего не получится.
     Резче! Еще!
     Темно в глазах. Почему нас учили только самообороне? Должны  же  быть
на теле какие-то стимулирующие точки, не может их не быть...
     Еще!
     Помогая руке всем телом, я слышал, как под моей  ладонью  хрустят  ее
ребра. Я давил и давил ее грудную клетку до тех пор, пока страшная трупная
синева на ее  лице  не  начала  понемногу  спадать,  пока  мои  пальцы  не
почувствовали первые, еще совсем слабые и неправильные толчки ее сердца...
     И уже кто-то, спеша, поднимался по лестнице  -  не  один,  несколько.
Спешащие шаги были  человеческими;  кто-то,  споткнувшись  на  ступеньках,
загремел оружием и на весь подъезд матерно покрыл идиота, швыряющего  себе
подобных из окна на крышу казенной машины. Кто-то поддержал в том же духе.
Это были люди. И что бы они ни говорили, что бы они ни делали -  они  были
люди, и теперь для меня этим все было сказано.









     Банки с говядиной были большие, одна на двоих, судя по всему -  родом
с    какого-нибудь    стратегического    склада,    сытные    внутри     и
солнечно-золотистые снаружи, самодовольно блестящие  и  смазанные  тавотом
лучше, чем боевые торпеды. Отстояв очередь, я кое-как обтер тавот,  заново
раскурил потухшую сигарету, отыскал глазами своих и кивнул Вацеку. Тот уже
получил и теперь прижимал к груди  три  полкирпича  хлеба,  тоже  один  на
двоих. Кофе пока не подвезли, но говорили, что  будет.  На  всякий  случай
дядя Коля разломал на дрова первый  попавшийся  на  глаза  ящик  и  теперь
уминал в котелке снег.
     В подвале стрельба слышалась глуше, зато труднее  определялось,  куда
перемещается эпицентр перестрелки, и это нервировало: стаю, взятую вчера в
кольцо на участке девятого отряда, не сумев добить сразу, теснили  к  нам.
Говорили о каких-то новых снайперах, то ли наших, то ли  совсем  наоборот.
Скорее, наоборот. Курили, сплевывали, кашляли, отходили после ночного боя,
и каждому было понятно, что поспать сегодня опять не  удастся.  Кто-то  из
дубоцефалов влез на протянутую вдоль стены мерзлую трубу дерьмопровода  и,
соря  инеем,  тянулся  к  забитой  снегом  отдушине,  пытался  проковырять
смотровую щель. Заметнее других дергался длинный,  унылый  и  гнутый,  как
отмычка, студент - малый, по общему мнению, безнадежно заторможенный и  то
ли за свой чудовищный гранатомет, то ли за особую бестолковость получивший
в отряде прозвище Дубина Народной Войны. Даже в подвале он мерз и ежился -
не иначе, в комбинезоне шалил термостат. Кроме студента, гранатомет  здесь
был только у меня, и то жалкий подствольник, зато шею  каждого  оттягивало
подручное средство десантного образца с подогревом ложа и ночным  прицелом
в  придачу.  Ручные  гранаты  были  без  подогрева  -  вчера  ночью   один
мобилизованный из молодых и краснощеких в самый разгар драки, когда  часть
дубоцефалов, ошалев от страха, с животным ревом  дала  деру  под  свой  же
пулемет, а потерявшие голову новички, не слушая команд, орали и  палили  в
темноту кто во что горазд, схватил гранату голой рукой и, швырнув изо всех
могучих сил, потерял по лоскуту кожи с каждого пальца. Гранат побаивались.
     Я как раз пронес банки мимо Дубины Народной Войны  -  он  вскинул  на
меня воспаленные зрачки в контактных линзах,  споткнулся  о  гранатомет  и
засуетился, выражая немедленную  готовность  как  можно  точнее  выполнить
повеление начальства. Хрена ему сейчас, а не повеления. Обойдется.  Дубина
- он  дерево  и  есть,  ему  бы  кого-нибудь  по  маковке  с  богатырского
размаха... Так  он  себе  войну  представляет,  а  городскую  почему-то  в
особенности, и вот  что  обидно:  не  дурак  парень.  И  думать  умеет,  и
излагать, поспорить об отвлеченном тоже горазд, зато  намертво  убежден  в
том, что на войне нужны рефлексы, а не мозги, - и комплексует, потому  как
с рефлексами у него от природы не густо. С навыками тоже.  По  ночам  свои
линзы он вымачивает в  пластиковой  кружке  с  водой,  а  чтобы  никто  не
выплеснул, привязывает кружку к ноге  специальной  веревочкой.  Если  ночь
прошла тихо, что иногда все-таки  случается,  студент  еще  проснуться  не
успеет, как к нему так  и  бегут  отовсюду,  так  и  шустрят  на  утреннее
развлечение - давать советы насчет научного поиска этих самых линз в  этой
самой воде и научной их поимки. Один раз надорвали животики, когда  поутру
обнаружилось, что за ночь вода в кружке замерзла по  самое  дно.  Потом-то
стало не до смеха: в тот день из одной только нашей группы накрылись сразу
шестеро. Самое поразительное, что в бою Дубине Народной Войны везет, а  за
компанию и тем, кто возле Дубины находится, надо только знать специфику  и
пореже торчать у него за спиной  -  он  ведь  сначала  выпалит  из  своего
гранатомета, потом с интонациями ослика Иа  прокомментирует  результат,  а
потом уже обернется посмотреть, кого там позади ветром сдуло...
     Для роты отряд был велик,  для  батальона  мал  и  слаб.  В  обширном
подвале люди жались  кучками  вокруг  еды,  сидели  прямо  на  полу  и  на
корточках, подпирали спинами промерзшие стены. Жевали. Просто удивительно,
насколько велики подвалы под  гаражами  в  современных  домах,  непонятно,
зачем они такие и кому нужны, но сейчас  это  было  хорошо:  отряд,  кроме
боевого охранения, разместился в подвале весь.
     В дальнем углу  царило  оживление:  наверное,  убивали  крысу.  Крысы
теперь интересные: крупные, с кота, агрессивные и все в густейшей  шерсти,
включая хвост. Два  пожилых  дубоцефала  из  вчерашнего  пополнения  молча
дрались, не поделив термокостюма. Третий претендент, выбывший из борьбы  в
полуфинале, с хныканьем размазывал по  лицу  розовые  слюни.  К  дерущимся
придвигались болельщики. Кто-то давал полезные советы. Кто-то,  опустив  в
банку лицо, отчетливо чавкал.
     Я пробрался к дяде Коле и с сомнением посмотрел на дрова:
     - Прямо здесь разжигать и будешь?
     Дядя  Коля  разогнулся,  повернулся  ко  мне  всей  своей  набыченной
громадой ("Аки монстра",  -  пришло  мне  на  ум.  -  Кого  так  обзывали?
Ромодановского, кажется. Или нет? Шут с ним, с князь-кесарем, куда ему, те
бояре дядю Колю не видели...") - и легко, как камышину, расщепил  пальцами
доску от ящика. Как всегда, это выглядело внушительно.
     - Не задохнемся, - он ткнул щепкой в потолок. - Тут вентиляция.
     - А тяга есть?
     - Если нет тяги, тогда это уже не вентиляция, - пробурчал дядя Коля.
     - Резонно. А если кофе все-таки подвезут?
     - А если не подвезут?
     Что ж, могут и не подвезти. Честно говоря, горячая вода пригодится  в
любом случае, не на питье, так на бритье. Хорошо бы и то и  другое...  хм,
размечтался. Когда это мы  брились  в  последний  раз?  Не  без  некоторой
гадливости  я  провел  ладонью  по  щеке  и  обнаружил  то,  что   ожидал:
превращение щетины в дикого вида бороду состоялось - пока еще низкорослую,
колючую, но уже более чем грязную.  Н-да...  Все  мы  здесь  аки  монстры.
Впрочем, вшивость в отряде, как ни странно, все еще нулевая...
     - Ладно, - сказал я, проходя мимо, -  ты  все-таки  погоди  пока  нас
травить, договорились?
     Вацек сидел на корточках и следил за экраном. Одновременно он успевал
строгать ножом хлеб и бережно складывал на сгиб локтя хлипкие  ресторанные
ломтики. Аккуратист. Ди орднунг юбер аллес... Интересно, на какой я сейчас
позиции в его табели о рангах? Не на первой, это точно. Должно быть, опять
на второй, только уже не после Сельсина, а после Сашки.
     Черт бы его побрал: этот цивилизатор был даже брит!
     Если человек, имеющий право питаться лучше других и не  пачкать  руки
тавотом, тем не менее их пачкает да еще стоит за  едой  в  общей  очереди,
уважения к нему это, разумеется, не прибавит. Зато не вызовет и ненависти,
а о том, что важнее, говорить не приходится. Я присел  рядом,  взял  сразу
два ломтика, запихнул в  рот  и  учинил  первой  банке  харакири.  На  вид
говядина была вроде  ничего,  обыкновенная.  Съедобная.  Пряная.  Обрыдлая
давно и всем.  Некоторое  разнообразие  меню  случалось  иногда  добыть  в
покинутых  квартирах  -  но  банки  стратегической  говядины  доставлялись
регулярно,  дважды  в  сутки.  Дата  выработки  консервов   скрывалась   в
неизвестности, пока на прошлой  неделе  дотошный  Гарька  Айвакян,  вообще
привычный к хорошей пище, не обнаружил на своей банке  исключение:  05.98,
после  чего  ходил  голодный  и  злой  до  визга,  отказавшись  "в  пользу
самоубийц" от своей доли. Если он наивно полагал, что  забитые  в  прошлом
столетии  крупнорогатые  стратегические  скоты   не   вызовут   в   массах
энтузиазма, то здорово ошибся: "самоубийц" нашлось более  чем  достаточно.
Теперь-то  Гарька  все  жрет,  только  подноси,  зато  нудно  бубнит,  что
уничтожать исторические реликвии -  вандализм,  и  не  устает  вдохновенно
описывать  бесценные  сокровища  национальных   кухонь,   намекая,   какую
правильную еду имел бы отряд, если бы  он,  Гарька,  а  не  кто-то  другой
занимался  снабжением...  "Плох  тот  солдат,  который  не   хочет   стать
интендантом", - бессердечно комментирует Наташа; - "Молчи, гад, убью!" - в
гневе ревет дядя Коля, глотая пустую слюну, и Гарька  снова  срывается  на
визг...
     Я наложил волокнистого мяса  на  ресторанный  ломтик  и  ткнул  им  в
Гарьку:
     - Куси, интендант...
     Бутерброд Гарька взял, но и только. Он был занят, а  когда  он  занят
делом, с ним вполне можно общаться, есть у  него  такое  ценное  свойство.
Сейчас он даже вспотел. На  грубом  экране  армейского  монитора  картинка
по-прежнему стояла неподвижно. Мертво. Ни души в ней не было, ни движения.
Пустота. Мощный бетонный забор полузатонул в сугробах. Проволочные ряды на
заборе уныло провисли. И уже  знакомая  тонкая  ровная  строчка  извещала:
"Анализирую обстановку. Решение о дальнейших действиях не принято." За  то
время, пока я ходил за говядиной, надпись не изменилась ни в одной букве.
     - Не пойму, - сказал Гарька, с отвращением поднося ко рту  бутерброд.
- И тогда не понимал, и теперь не понимаю: почему он,  собственно  говоря,
встал?
     Я пожал плечами. Мне это тоже казалось странным. Более чем.
     - Забор... - высказал банальное предположение Вацек.
     - Дурак, - Гарька даже не счел нужным повернуть голову и обращался  к
экрану. - Что ему этот забор? - забормотал он жуя. -  Стенка  как  стенка,
прошел бы  и  не  заметил...  Может,  за  забором  что-то  было,  он  ведь
чувствует... он  ведь  не  мы,  он  был  умный...  Или  токовая  защита...
проволоку видишь?
     - Обыкновенная сигнализация, - возразил я, раскуривая от бычка  новую
сигарету. - Мухи не убьет. Кстати, тот район неделю как обесточен.
     - Ха! - встрепенулся Гарька. - А ты уверен? Сам обесточивал?
     - Присутствовал. Разве что автономный источник...
     - Автономный  бред,  -  кусая  губы,  сказал  Гарька.  -  Откуда  там
автономный источник? Не нравится  мне  все  это,  тишина  эта  скотская...
Заметь, уже второй случай: как гоняли его по нашей территории, так ничего,
а как полезли на чужую, так сразу с ним какая-нибудь лажа, а адаптантов  и
не видно. Анализирует он, видите ли... что тут  анализировать?  Анализатор
какой... Стейниц! Вот тут-то я  и  перешел  на  ручное:  чего,  думаю,  он
стоит... Стоп! Ага, пошел! Глянь: пошел, зар-раза!..
     - На ручном управлении отчего не пойти, - заметил я, затягиваясь.
     Изображение на экране  дрогнуло  и  поплыло  вбок.  Этот  фрагмент  я
помнил. Словно бы именно сейчас в двух километрах от  нас  вдруг  задышало
теплое железо, мягко провернулись обрезиненные катки,  взревел  двигатель,
выбрасывая в небо горячую углекислоту и соляровую копоть,  ударили  о  лед
траки,  крутой  дрожью  завибрировали  выдвижные   бронелисты,   закачался
антенный прутик - и наш потрепанный "ведьмак", безбашенный танк-робот  для
уличных боев, лицензионный русифицированный вариант известного  в  Европах
"эцитона", с лязгом развернувшись  на  правой  гусенице,  взял  осторожный
разгон вдоль стены. По экрану  побежали  бетонные  сегменты.  Все  было  в
точности как три дня назад - тогда у отряда еще был "ведьмак"... Последние
минуты был. Только Гарькины руки тогда лежали на пульте.
     - Ускорь, - попросил я. - Здесь ничего интересного.
     Бетонные сегменты слились в серую рябь.  Улица  метнулась  под  брюхо
машины. Спереди набежала тень и крякнула под гусеницей, брызнув осколками,
- "ведьмак" раздавил опрокинутый  автомобиль.  На  долю  секунды  картинку
смазал  разворот.  Надвинулась  и  скрылась,  как   выстрелила   в   лицо,
характерная для такого забора парадная вывеска фирмы - не то "Квазар",  не
то "Фонон", не то еще какой-то  бзик  из  репертуара  березово-силиконовых
долин. Птицей  вспорхнул  огромный  лист  -  танк  снес  стальные  ворота.
Взлетело и опало облако снега.
     - Они где-то здесь, - сказала Наташа. Я не заметил, как она  подошла.
- Они рядом. Я их чувствую.
     - Да? - Я поднял бровь. - Чем?
     - Шестым чувством, - объяснил Гарька. - Или седьмым. С половиной.
     - Я их тоже чувствую, - нежданно встрял Дубина Народной Войны.
     И этот тут как тут.
     - Тогда почему я ничего не чувствую? -  спросил  я,  тыча  пальцем  в
индикатор целеискателя в углу экрана. - Экстрасенсы подвальные, адаптантов
в записи унюхали... Дальтонизмом никто не страдает?
     Индикатор был зелен, как кошачий глаз. Пусто. Ни одного теплокровного
существа на сто метров вокруг танка.
     - Это ничего  не  значит,  -  возразила  Наташа.  -  Они  прячутся  и
наблюдают. Если они каким-то образом влияют на аппаратуру...
     Так. И еще летающие блюдца. И кристаллические свойства  атмосферы.  А
"шавкин нос" они обманывают, потому что умеют менять гнусный свой запах и,
когда надо, пахнут ландышами... Я пихнул Гарьку в плечо:
     - Ты тоже так считаешь?
     - Что? - заморгал он, отрываясь от экрана. - А? Нет, не считаю.
     - Отлично, - сказал я с ядом. - Хоть один человек тут в здравом уме.
     - Если бы не знал, что  это  невозможно,  то  считал  бы,  -  добавил
Гарька.
     Я затянулся последней дымной сладостью и погасил  окурок  о  подошву.
Нет уж. Хватит. Спорить - увольте. Если эти  дурни  намерены  с  бессонных
красных глаз  и  дальше  терзать  видеозапись  и  разрабатывать  версию  о
проникновении подсознания в электронику, это их личное дело. По-моему, все
мое  бывшее  отделение,  кроме  дяди  Коли,  потихоньку  впадает  в  тихое
помешательство. Физиология адаптантов  не  столь  уж  явно  отличается  от
человеческой, а об анатомии и говорить не приходится. Факт  общеизвестный.
Восприимчивость к ядам у них почти та же, что у нас, а все без  исключения
бактерии или вирусы, смертельные для адаптантов, смертельны и для людей...
правда, Экспертный Совет ведет в Диагност-центре кое-какие работы, скрытые
от посторонних глаз, но все это, между нами, чепуха и вода в ступе,  лапша
на холодные уши... В самом деле, поесть человеку не дают! Почему я  должен
это слушать? Объясните мне, кто сможет.
     - Помнишь? - сказал Гарька. - Тут мы людей нашли.
     Я покивал. Танк уже успел выбраться с заводской территории  и  теперь
прессовал снежную целину в жилых кварталах. Красный огонек в  углу  экрана
опять сменился на зеленый -  как  и  следовало  ожидать,  на  человеческое
присутствие  индикатор  среагировал  вполне  штатно  -  и  так  же  штатно
переключился, когда танк оторвался и люди пропали из виду. Как они кричали
вслед! Как они  бежали  за  танком,  эти  люди,  мало  похожие  на  людей,
измученные, хронически голодные, забывшие о том, что надо прятаться, чтобы
выжить, как они плакали от радости, как тащили за собой обмороженных детей
и умоляли остановиться, некоторые не бежали,  а  ползли,  а  один  мужчина
догнал-таки танк и принялся колотить по броне фиолетовыми ладонями, и звук
был такой, будто стучат деревяшкой, - Гарьке пришлось увеличить  скорость.
Эту кучку изможденных людей мы вывели на следующий день - к их невероятной
удаче Гарька накануне рискнул взять на себя  управление  не  только  ходом
танка, но и огнем: вряд ли людям было известно, что "ведьмак" в автономном
режиме запрограммирован на безусловное уничтожение любой двуногой цели...
     - Вот, - сказал Гарька. - Гляди.
     Что-то изменилось. Танк опять стоял. Перед ним  имело  место  ветхое,
жилое когда-то строеньице, кособокая рухлядь в четыре этажа, которой давно
бы  обвалиться,  а  на  экране  опять  висело  осточертевшее:  "Анализирую
обстановку. Решение о дальнейших действиях не принято." Ярко и ровно горел
зеленый огонек.
     - Это опять на автоматике. Как я переключил, так он  и  встал,  и  не
где-нибудь а перед самым гадюшником... Двенадцать минут  стоял.  -  Гарька
вынул из подмышек зазябшие ладони и передвинул  запись  вперед.  -  А  вот
теперь снова на ручном, кроме огня... Нет, ты глянь!..
     "Ведьмак" с места рванулся к зданию. Крутнулась и  застыла  орудийная
платформа. Хобот орудия продавил оконный  переплет.  Взвякнуло.  Грохнуло.
Танк содрогнулся. Снаряд, пробивая  перегородки,  заметался  рикошетом  по
дому, рассеивая компонент. Пустой жестянкой вылетел вон. Длинно заработали
крышевые пулеметы: по-видимому, танку  что-то  не  понравилось  в  верхних
этажах. Суставчато вылез и вдвинулся в  окно  бортовой  манипулятор.  Танк
подался чуть назад.
     Это было красиво и в записи. И еще  это  было  страшно.  Даже  Наташа
начала кусать губы, а Вацек как вцепился зубами в бутерброд, так и  замер.
Танк словно бы сделал _в_ы_д_о_х_ - секунду спустя из окон  первого  этажа
вырвались плотные языки пламени, мгновением позже - из окон второго этажа,
третьего... "Ведьмак" отполз. В  здании  бешено  крутился  заряд  бинарной
смеси. С пушечным грохотом сорвало крышу. Из окна четвертого этажа один за
другим выпали  два  горящих  клубка;  первый  остался,  где  упал,  второй
принялся  быстро-быстро  кататься  по  снегу.  Замер,  горя.  Шевельнулся.
Медленно скорчился и остался недвижен.
     - Ну вот, - Гарька указал на красный  огонек.  -  Кто  был  прав?  На
мертвых адаптантов он реагирует.
     - Пока теплые, - уточнила Наташа.
     Теплые... Горящие!
     Иногда поневоле принимаешь к себе  меры,  поймав  себя  на  том,  что
по-нехорошему скалишься и борода у тебя встопорщена: так вас, так!.. Всех,
до последнего! В пепел! За спиной Дубина Народной Войны роняет  гранатомет
и неумело ругается. Дрянь наше дело. Наташе простительно кусать губы -  но
только ей, потому как женщина. Нам трепыхаться нельзя никак. Не знаю,  кто
тут виноват и какой враг вбил нам  в  головы  столько  мусора,  но  только
сейчас нам непременно понадобится изобразить, что, мол, видели и не  такое
(это, кстати, правда), и что вообще из нас можно делать гвозди (а это  уже
вранье). Глупо, но так и будет. Жаль, дядя Коля не у  экрана,  он  бы  это
враз пресек... Вон он - дует на костер, который не хочет гореть.  Я  давно
знал, что дядя Коля среди нас самый мудрый.
     Готово: Вацек уже жует.
     - А жаль ведьменка, - с фальшивой небрежностью бросаю я. - У тебя,  я
гляжу, к тому времени неплохо получалось.
     - Дурацкое дело не хитрое, - строит ухмылку Гарька.  -  Если  простой
солдат может, почему я не могу?
     Кажется, он до сих пор мнит о себе, что он не простой солдат. Понято.
Записано  в  подкорку.   Не   следует   без   острой   необходимости   его
разочаровывать.
     В нашей записи танк продолжает ползти. Я знаю, что  случится  дальше:
будет еще один выжженный дом, только уже не жилой, а бывшая клиника, затем
несколько минут "ведьмак" будет вполне прилично работать самостоятельно  и
в соответствии с программой лишения  противника  кормовой  базы  доберется
почти до складов, после чего проигнорирует команду вновь перейти на ручное
управление, неожиданно набросится на абсолютно  ничем  не  угрожающую  ему
двадцатиэтажку, дважды протаранит  несущие  пилоны  и  сам  останется  под
развалинами.
     - Будь другом, - роняет Гарька через плечо, не отрываясь от экрана, -
сделай еще бутерброд.
     Это он мне, бездельник. И зря.
     - Вац, - отпасовываю я, - будь другом...
     Вот к кому надо обращаться.
     Слышно, как за спиной наш общий друг Вацек ковыряет  в  банке  ножом.
Мне, надо полагать, бутерброд тоже готовится, и даже  потолще  Гарькиного.
Субординация.
     - Уполномоченный здесь?
     Ну вот. Поел, называется. Теперь уже будет не до  споров  о  сущности
феноменов, а надо идти и предстать...  Это  бы  еще  ничего,  если  вместо
споров. Хуже, что вместо завтрака. Встаю, засовываю в карман  три  ломтика
хлеба, пробираюсь галсами между людьми, стараясь не наступить по пути ни в
чью банку. Готово - я предстал. Командир отряда сидит поодаль от  народных
масс на невесть откуда взявшемся в этом подвале стуле о трех  с  половиной
ногах. Он тоже завтракает, а рядом с ним стоят вольно и стену не подпирают
оба его порученца - хлопцы рослые, крепкие и не шибко разговорчивые. Не то
муниципальные  десантники,  не  то  еще  чего  похуже.  Не   гориллы,   но
напоминают. Личная гвардия.
     - Угу, - жует Сашка, глядя на меня поверх  банки  и  как  бы  говоря:
"Честь не отдаешь и имеешь на то право, мы не регулярная часть, - а мог бы
и отдать, рука бы не отсохла". - Как твое второе?
     Имеется в виду отделение дяди Коли. Странно не то, что я до  сих  пор
по  привычке  считаю  второе  отделение  своим.  Странно,  что  Сашка  мне
подыгрывает.
     - Отделение завтракает, - докладываю я. - Все пятеро. - И, видя,  что
не удовлетворил, добавляю: - Раненых нет, больных нет.
     Сашка с отвращением глотает кусок говядины и вытирает ладонью рот.
     - Недовольные?
     - Недовольных нет.
     - Очень хорошо. -  По  лицу  Сашки  невозможно  определить,  в  какой
степени его устраивает отсутствие недовольных. И какие виды  он  имеет  на
мое бывшее отделение, я пока не знаю. Какие бы он виды ни  имел,  мне  они
заранее не нравятся. Второе отделение у  нас  и  так  самое  маленькое,  а
пополнения - шиш. Правда, работает отделение неплохо, лучше многих,  а  на
фоне общей штатско-полевой бестолковости работает просто  прекрасно  -  но
ведь пять же человек только! Дядя Коля - раз. Наташа - редкой  собранности
боец, снайпер, - два. Низенькая, некрасивенькая, и клеются к ней только от
большого мужского воздержания, заранее обеспечив себе  пути  отхода,  зато
уважение к ней настоящее. Она бывшая  аспирантка  и  сдвинута  на  пулевой
стрельбе, кандидат в мастера или  что-то  такое.  От  современного  оружия
воротит нос, чем-то оно ей не нравится, - нашла и таскает с  собой  старую
СВД с оптическим прицелом, нянчится с этим веслом, как с ребенком, и  если
нужно кого-то снять издалека - тут уж  ей  не  мешай.  Ветровые  потоки  в
городе хаотичны, холодный воздух плотен, и работать  с  дальней  дистанции
надо уметь. Весь отряд ей аплодировал, как в цирке, когда с  расстояния  в
два километра она спокойно и даже как-то нежно сняла с крыши  адаптанта  и
тот крошечной букашкой полетел вниз мимо всех сорока этажей, раскинув руки
и ноги... Эти двое уже стоят иного  отделения.  А  ведь  есть  еще  Вацек,
старательный и исполнительный, как всегда,  есть  Гарька  Айвакян  -  тоже
способный, хоть и не доброволец. Оторвали его от семьи, семью в эвакуацию,
его - сюда, когда пошла мобилизация  и  кто-то  наверху  -  спасибо  умной
голове!       -       придумал       комплектовать        отряды        по
территориально-профессиональному признаку. Позже других в отряд пришел, но
кое-чему уже научился. Хитрый, змей, и злой, но злость у него повернута  в
правильную сторону, и это главное. Четверо. Пятый - Дубина Народной Войны.
Этот, надо полагать, в противовес. Тоже отделения стоит, но только в  ином
смысле.
     - Вот что, Сергей...
     Я слушаю. Я весь внимание.
     - Оденься. Прогуляемся.
     Я стою. Жду, неизвестно чего. Ох,  не  хочется  мне  прогуливаться  с
Сашкой. Стоять перед ним и смотреть, как он с риском для жизни качается на
своем стуле-инвалиде, мне тоже не хочется. На его порученцев - тем  более.
Может быть, он пояснит, чего ему от меня на этот раз нужно. Может  быть  -
нет.
     Смотрит на меня, легонько усмехается:
     - Охранение взяло пленного, нужно посмотреть.
     Так. Нужно значит нужно. Хотя завтракать тоже нужно, а  адаптант  без
меня  не  рас-тает,  не  сахарный.  Шагаю  обратно  через  людей,  собираю
снаряжение в "горб" и  пристегиваю  "горб"  к  загривку.  Двигаю  плечами,
подпрыгиваю в сомнении - нет,  все  хорошо,  "горб"  сидит  нормально,  не
мешает. Хоть беги с ним, хоть падай, хоть ползи  на  брюхе  -  не  мешает.
"Уоки-токи" вдвинут в  шлем  до  щелчка,  нижний  срез  забрала  опущен  к
подбородку, термокостюм с бронепрокладкой застегнут и не жмет, в подручном
средстве полон рожок и еще три рожка в специальных карманах, и  на  каждом
бедре - по два подручных средства осколочного действия. Автомат у меня  на
груди смотрит вправо: я предпочитаю стрелять с левой руки, правая начинает
ныть от отдачи, особенно в плохую погоду.  Я  теперь  метеочувствительный,
как старый дед. И ладно. Метеочувствительный Сергей  Самойло,  экс-доцент,
экс-командир  второго  отделения  второй  же  штурмовой  группы   третьего
добровольческого очистительного отряда, а ныне уполномоченный  Экспертного
Совета  по  связи  с  реальностью  (это  злая  шутка:  на  самом  деле   я
уполномоченный по связи с повстанческими формированиями), - говоря короче,
мелкая околоштабная сошка, обвешанная с ног до головы всей этой  словесной
бижутерией,  снаряжена,  экипирована  и  готова  к  выходу.  Теперь  можно
посмотреть, что у них там за пленный.
     Снаружи - поземка и медленный промерзлый рассвет. Ветер сегодня ни на
шутку. В городе ему простора не дают, давят домами и эстакадами, режут  на
части тонкими звенящими проводами, так он свирепеет, как зверь, гнет людей
к земле, плюет в забрало и под забрало снежной  крупой,  до  чистого  льда
выметает улицы-каньоны. У нас как раз такая улица, но на проезжей части не
лед и не асфальт, а отвратительное сусло из снега с водою,  и  валяется  в
этом сусле мотоцикл, издали похожий  на  роликовый  конек  с  обтекателем.
Ветер, ветер. Летит, дробясь в воздухе, сорванный с крыши снежный пласт. В
сусло - плюх! Сусло лениво шевелится. Странно, что  некоторые  трассы  еще
отапливаются.
     Нас с  Сашкой  то  в  легонько  подталкивает,  то  гонит  взашей.  На
проспекте Русских  Генералиссимусов  будет  потише,  там  дует  поперек  и
экранируют дома, а проспект - это тот рубеж, куда второй и девятый  отряды
продвинули нас вчера, а мы потом помогли подтянуться им. Боевое  охранение
все там, распределено по фронту автономными группами, одна из них как  раз
напротив места, где помещались  на  чугунных  столбах  все  пять  чугунных
бюстов, а ныне осталось четыре - граната Дубины  Народной  Войны  разнесла
вчера в крошку Антона Ульриха Брауншвейгского. По  эту  сторону  проспекта
очистка уже почти  состоялась,  осталось  доделать  всего  ничего;  по  ту
сторону - пока нет. Но туда мы сегодня не полезем,  отряду  дано  указание
закрепиться и закупорить все щели, по которым противник может вырваться из
западни. Весь центр мегаполиса - одна большая западня  для  тех,  кого  мы
обложили и жмем  со  всех  сторон.  И  дожмем.  Адаптанты,  надо  сказать,
прекрасно  это  чувствуют.  Сегодня  днем  мы  выровняем  линию,  а  ночью
постараемся удержать позиции. По ночам бывают самые тяжелые бои.  В  такие
ночи каждый, кто умеет стрелять, обязан  это  делать  -  отныне  людям  не
возбраняется жить простыми  желаниями.  Чего  же  вы  еще  ждали,  убийцы,
адаптированные к социуму, как глист к кишечнику? Когда кишечник  стал  для
вас мал?  Получите  же  войну  на  уничтожение,  такую,  к  какой  нам  не
привыкать, она у нас уже в генах, именно  такую,  какой  только  и  бывает
настоящая очистка. Полная. Окончательная.  Ассенизационная  акция.  Вязкая
каша уличной войны, взаимоистребление чистых и нечистых. Я - чистый.





     Этот адаптант сдался сам. Его уронили в снег,  ощупали  -  оружия  не
нашлось - и некоторое время топтали,  выбивая,  как  было  нам  объяснено,
сведения о противнике, а когда оказалось,  что  адаптант  не  обладает  не
только сведениями, но и элементарной речью, исключая слабо  модулированное
мычание, остервенились и топтали уже  просто  от  злости  и  задерганности
последних суток. Этих топтальщиков я знаю наперечет,  в  лицо  -  всех,  а
кое-кого из бывших коллег и по имени. По существу, ребята они неплохие, не
пацифисты, конечно, но и не холодные убийцы, не садисты, им  бы,  ребятам,
сейчас поспать часа три - были бы в порядке. Или чтобы кто-нибудь погладил
по нервам, подбодрил добрым словом. Ну, сейчас я их подбодрю... Сашка едва
заметно кивает: вдарь, мол, разрешаю. Сейчас я их поглажу... По-моему,  на
время экзекуции они даже не оставили никого наблюдать за проспектом. Я  им
не начальство, но насовать любому в рыло имею и без  Сашки  полное  право.
Как и каждый из нас, разомлевший в подвале под прикрытием  такого  боевого
охранения.
     - Сволочи! - рявкаю я, оглядывая проспект и вбитое в утоптанный  снег
тело. - Скоты, не люди! Душу выну!
     Недоумевающие лица под забралами. Потом - все разом:
     - А что?
     - Кому там не нравится?! Тебе? А иди ты...
     - В тепле сидит!..
     - Тише вы - командир...
     - Да у меня они дочь убили! Понимаешь, дочь!..
     - А в чем, собственно, дело?
     - Уйди, Серега, уйди от греха, надоел ты мне...
     - Полтора  ей  было,  говорить   уже   начинала,   Светланой   звали,
Светочкой...
     - Заткнись, гад, не скули, у всех здесь кого-нибудь убили...
     - Да нет, мужики, он же у них по связи, ему  же  его  в  штаб  вести,
верно, да? А если этот не встанет - ты его попрешь? Или я?
     - Встанет, они живучие...
     - Ма-а-а-алчать!! - ору  я,  не  сдерживаясь.  На  секунду  их  берет
оторопь. Секунды достаточно, чтобы овладеть положением. Из  окон  горелого
дома начинают выглядывать любопытные из соседствующей  автономной  группы,
черт бы их подрал. Сашка молча ковыряет ногой снег и делает  вид,  что  не
интересуется. Указываю стволом автомата на выродка:
     - Поднимите.
     Выродка пинают в бок. Поднимать его  никто  не  торопится,  на  лицах
людей написана брезгливость пополам с усталостью. Один пытается  раскурить
сигарету под бронезабралом.
     - Я кому сказал!
     "Сволочь Сашка, - думаю я со злобой. - Мне самое дерьмо, я  для  него
подручное средство..." - но тут выродок  издает  сиплый  писк  и  начинает
шевелиться. "Во!  -  говорят  с  удовлетворением.  -  Погоди,  сейчас  сам
встанет..."
     Адаптант издает еще один сиплый писк и встает на четвереньки.  Дальше
у него идет глаже, и  он  уже  без  особой  натуги  поднимается  на  ноги.
"Способный, стервь", - поясняет кто-то уже без особой злобы, а, скорее,  с
интересом.  Цепкость  к  жизни  у   адаптантов,   как   всегда,   поражает
воображение. Весь он иссиня-битый, в жутких кровоподтеках, сквозь  прорехи
тряпья не видно телесного цвета, одна синева с  чернотой,  и  как  минимум
одно ребро скверным образом сломано - но стоит прямо, не кривится,  только
слегка вздрагивает, скребет бороду и страшный колтун на черепе, стряхивает
кровь со снегом и покряхтывает, а глаза - пустейшие... То есть, один глаз,
второй уже заплыл. Пиджак, если в это звание можно  произвести  клифт,  на
нем старенький, дамского  делового  стиля,  дыра  на  дыре,  правый  рукав
напрочь оторван. Штаны еще хуже, даже не поймешь,  какого  они  изначально
были цвета, а на ступнях - ничего. Совсем ничего. Босой на снегу. И тут  я
ловлю себя на том, что я ему завидую. Я - ему! Выродку! С  колтуном!  Экий
же феномен природы, нам бы быть такими, тепличные мы кактусы, а не апофеоз
эволюции, вон как стоит, феномен, и не мерзнет, голым пусти  -  все  равно
ведь выживет, а на дворе, между прочим, минус пятьдесят пять...
     Ага, теперь - внимание! Вплотную к пленному медленно подходит  Сашка,
и забрало у него уже затемнено, лица не видно. Походка хищная. Тоже  решил
отвести душу?
     Сашка неожиданно издает странный звук - и пленный тут же  вздрагивает
всем телом. Звук, начавшись  с  низкого  утробного  рычания,  проходит  по
очереди все стадии ворчания и пришепетывания и оканчивается  пронзительным
взвизгом. У меня закладывает в ухе, а адаптант вздрагивает еще раз.  Потом
начинает мычать. Тихонько и жалобно, одним  носом.  Сашка  из-под  забрала
сплевывает ему под ноги.
     - Отойдем-ка, Сергей.
     Сколько  угодно.  Даже  с  удовольствием:  происходящее   мало-помалу
начинает меня занимать.
     - Ты с ним разговаривал? - спрашиваю.
     - Ты же видел.
     -  Видел,  -  говорю.  -  В  первый  раз  сам  видел,   как   человек
разговаривает с адаптантом. С ума сойти, есть же доказательства,  что  это
невозможно. Правда, Бойль утверждает... - я спохватываюсь  и  замолкаю  на
полуслове. Про Бойля это я зря. Напоминать о Бойле совершенно незачем.
     - Так что же утверждает Бойль?
     - Да нет, ничего особенного... Он думает... думал, что для человека с
особой, чрезвычайно редкой психической организацией... не помню,  как  она
называется... в общем, для такого человека изучить способ общения  стайных
адаптантов  не  труднее,  чем  овладеть  иностранным  языком...  То  есть,
иностранным языком из другой языковой семьи. Может быть, даже легче.
     - Так оно и есть. Ты хочешь знать, что он сказал?
     Хочу ли я? Естественно.
     - Ком дерьма. О дислокации ближайших стай сообщить не  может  или  не
хочет. Он потерял свою стаю, к другой не  прибился  и  теперь  от  полного
отчаяния канючит, спрашивает, не примем ли его мы.
     - В нашу стаю? - Я усмехаюсь.
     - В нашу стаю.
     - А ты не спросил его, почему стаи никогда не грызутся друг с другом?
- интересуюсь. - Или их кто-то координирует?
     С минуту Сашка смотрит на меня темным своим забралом.
     - Вот именно это я и хотел бы выяснить...
     - А он что?
     - Мерзавец не понимает вопроса. - Сашка опять сплевывает. -  Отребье,
шестерка. Пусть им занимаются в Экспертном Совете, это их  прямое  дело...
Ты мне не хочешь рассказать, как тебе было в госпитале? У меня  есть  пять
минут.
     Конечно. Для Сергея Самойло у него всегда есть пять минут.  Лучше  бы
не было. Оглядываюсь на ребят - те кучно стоят в стороне  и  ни  черта  не
боятся. Всякому в отряде известно, что против нас стоит особенная стая, до
девяти примерно утра она никогда не проявляет активности, если ее к  этому
не вынуждают. У каждой стаи свой  характер,  как  у  человека.  А  за  три
квартала отсюда - идет бой.
     - А что госпиталь? - рассказываю я в сотый раз. - Лежишь  себе,  рука
на блоке в каком-то перпетуум мобиле с винтами,  да  еще  мажут  ее  такой
дрянью, что потом целый день чешется. Охраны нет, оружия нет  -  лежишь  в
полной беспомощности и дрожишь, когда дверь хлопает, и почесаться  нельзя,
а за окном, естественно, стреляют...  Один  так  с  ума  сошел.  В  общем,
веселое времяпровождение.
     - Сам виноват, - выносит вердикт Сашка. - Герой. Не  знал,  что  надо
делать?
     Я молчу. Знал, конечно. Знал я, что мне надо было делать, знал,  кому
сообщить и каким каналом связи воспользоваться. Все необходимое имелось  в
машине. Весьма вероятно, что через десять минут стаю разметали бы в  пыль,
стая перестала бы существовать - о предраспадных  возможностях  нацбеза  я
был худо-бедно осведомлен. С меня бы и волос не упал. И  взяли  бы  живьем
верхушку стаи для надобностей, недоступных доцентскому пониманию, тут  нет
никаких сомнений. И даже выразили бы соболезнование, помогая мне вынуть из
петли окоченевший труп.
     - Операцию ты провалил, - Сашка безжалостен. - Вывел себя из строя на
полтора месяца. Бойля упустил. Пытался  отказаться  перейти  в  Экспертный
Совет...
     - С особой дерзостью и цинизмом, - не выдерживаю я.
     - Что?
     - Да  так.  Знаешь,  была  когда-то  такая  формулировка  в  судебных
определениях: с особой дерзостью и цинизмом. Мне нравится.
     - Вот именно: с особой дерзостью. И с  этим...  Правда,  потом  ты  с
блеском провел операцию "Гвоздь в ботинке", но имей в виду, что  это  тебя
не оправдывает. Нисколько.
     Я молчу. Что мне сказать? Он знает обо мне если не все, то многое,  а
я о нем ничего - наблюдается между нами такая  анизотропия,  и  отбиваться
мне нечем. Остается открыть кингстоны и тонуть.
     Но я еще побарахтаюсь.
     - Бойль тебя в госпитале не навещал?
     - Нет. Ты уже спрашивал.
     - Бойля я тебе не прощу, - спокойным голосом говорит Сашка, - это  ты
помни. Теперь доложи по основной теме...
     Что Сашка хорошо умеет - это вызывать  у  агентов  рефлекс  отвисания
челюсти. Ну, пусть отвисает. Я ей еще помогу.
     - Я считал, что основная тема давно закрыта...
     - Вот как?
     Не вижу, какой взгляд у Сашки под забралом. Но могу представить.
     - Запомни: тема для тебя закрыта только тогда, когда тебе приказывают
ее забыть и заняться другим делом. Насколько мне известно, я тебе этого не
приказывал. Основная тема для тебя  была  и  остается  основной,  ты  меня
понял?
     - Но ведь обстановка же изменилась...
     Трудно Сашке с дилетантами.
     - Ты знаешь, какие  структуры  государства  распадаются  в  последнюю
очередь? - скучным голосом осведомляется он.
     Это я хорошо знаю. Хотя  никто  не  объяснил  мне,  почему  иначе  не
бывает.
     - К твоему сведению: тот, за кем мы охотимся, скорее всего  находится
среди нас.
     - В _н_а_ш_е_м_ отряде? - ошарашенно спрашиваю я, а сам  все  еще  не
могу поверить, и вид у меня, должно быть, глупейший.
     - В Экспертном Совете.
     Нет, не верю. Не может быть. Судорожно глотаю липкую слюну.
     - Откуда информация?
     Знаю, что не ответит. Но почему бы не спросить?
     - Заберешь пленного, - говорит Сашка как ни в чем не  бывало.  -  Его
уже обыскивали, но ты все  равно  проверь,  он  мне  что-то  не  нравится.
Отведешь его куда надо, дорогу помнишь? - Это ирония.
     - Вацек сбегает, - возражаю я. - Я бы еще тут побыл.
     - Нет, - Сашка в третий раз сплевывает. - Юшкевича я тебе не  дам.  И
запомни: ты мне здесь не нужен, ты мне нужен в Экспертном Совете. Все. Иди
выполняй.
     Иду. Оружия у пленного, конечно, нет, но для проформы хлопаю  феномен
природы по рукам и бокам, лезу пальцами в  жуткий  и  вшивый  его  колтун,
отчего боевое охранение брезгливо воротит носы и  плюется.  Термоперчатки,
ясное дело, придется выбросить. И это я Сашке тоже запомню.
     - Пошел!
     Не понимает, хоть и феномен. Толкаю его автоматом:  иди,  мол,  сука,
пристрелю. Ага, теперь понял. Плетется - нога за ногу. Я следом. Идиотская
обязанность, идиотская  киношная  роль:  затерявшиеся  в  снежной  пустыне
арестант и зверь-конвойный... Ладно,  побудем  зверем.  Чувствую  затылком
провожающие  взгляды  и  злюсь.  Интересно,  насмехаются  надо  мной  или,
наоборот,  сочувствуют?  Я  им  посочувствую,   я   им   так,   мерзавцам,
посочувствую... Провалитесь вы со своим сочувствием,  забудьте  о  нем,  о
себе больше думайте, не обо мне - только о себе, нас с вами,  ребята,  уже
которое поколение подряд пытаются научить думать только о  себе  на  благо
государства, да ведь мы же люди с рефлексами: ладонь к козырьку -  фигу  в
карман, оба действия строго синхронны, противоположны и описаны Ньютоном -
но зато когда фигу обнаруживают и заставляют вынуть, вместо нее  почему-то
всегда вынимается автомат... Насколько я знаю, Ньютон такого не описывал.
     - Иди, сволочь.
     Он, собственно, и идет.  Торопить  прикладом,  конечно,  нет  никакой
необходимости. Редкостный  попался  адаптант,  дисциплинированный.  Вообще
какой-то неправильный: где это видано, чтобы адаптанты сдавались  в  плен,
хотя бы и потеряв стаю? У них и понятие-то о сдаче  в  полном  отсутствии,
себя не берегут, о том, что сила солому ломит, знать  не  желают,  дерутся
всегда до последней крайности, перешагиваешь через недобитого  -  он  тебя
зубами за ногу, а хуже их патлатых ведьм в ближнем бою ничего нет  и  быть
не может. Притом кое-чему у нас уже научились: и  снайперы  у  них  теперь
есть, и грамотные пулеметчики, а дядя Коля  просто-напросто  убежден,  что
они нас за нос водят... Ну, это вряд ли.  А  пиджак  у  этого  типа,  если
приглядеться, не так уж и стар, просто уделан до невозможности. С какой же
женщины ты его снял, мерзавец? И где теперь лежит эта женщина - в снегу, в
пустой квартире, в  обледенелом  подъезде?  Сожжена  в  автомобиле?  Очень
вовремя  мы  за  вас  взялись,  вот  что  я  вам  скажу,  то  есть   чисто
по-отечественному вовремя, в самый последний момент, а  ведь  промедли  мы
еще месяц - и все, ни одного человека здесь бы уже не было.  Дрянь  у  нас
сегодня боевое охранение - а понять ребят можно...
     Я засыпаю. На улице пустынно и, по-видимому, безопасно. Очень хочется
лечь, я бы лег прямо в снег - но человек  может  спать  и  на  ходу,  даже
конвоируя, - он существо хотя и непрочное, с проектными недоработками,  но
ко многому способное. Ноги выведут, а если что-нибудь случится, я  не  так
уж сильно запоздаю с ответной реакцией. Проверено.
     Глаза открыты - я начинаю видеть белый сон. Белый, как снег. Не  хочу
видеть белое.  Огня  мне,  огня!  Рыжего,  с  дымом!  Мне  снится,  что  я
подсчитываю: сколько же это суток я не спал по-человечески? Гм, а  не  так
уж много, если разобраться. Говорят, Эдисон всю жизнь спал по три  часа  в
сутки и прекрасно себя чувствовал. Всю жизнь - я бы так не смог.  Говорят,
он тоже спал на ходу. Шел, должно быть, как-то  раз  по  улице,  забрел  в
темноту,  от  неуюта  проснулся  и  подумал,  что  не  худо  бы  изобрести
электрическую лампочку. Правильно подумал. А один византиец - тоже  насчет
поспать был вроде Эдисона - взял вот так однажды да и усовершенствовал  от
бессонницы тайную службу...
     Сашке я наврал. Не так уж скверно  мне  было  в  госпитале,  если  не
касаться состояния души, которой нет, и  не  столь  уж  беззащитными  были
страждущие: почти каждый второй  имел  под  матрацем  что-либо  на  случай
крайней необходимости. Я, например, имел, так было спокойнее.  И  ни  разу
никем из больных это оружие  не  было  применено,  если  не  считать  того
идиота, который начал палить в потолок, -  стрельба  случалась  только  на
улицах и преимущественно между людьми. То было время массового бегства  из
города, в  уличных  пробках  стонали  перегруженные  легковушки  и  ревели
исполинские трейлеры, битком набитые  людьми,  а  те,  кому  не  досталось
места... ну, это отдельный разговор. Между  прочим,  Сашка  мог  бы  зайти
посмотреть, как себя чувствует его агент, это было бы педагогично...  Хотя
- может, и лучше, что не зашел.
     Желал бы я знать: поверил он мне  насчет  Бойля  или  нет?  Я  бы  не
поверил.
     - Иди, иди...
     Просыпаюсь и вновь засыпаю. Теперь  мне  снится  письмо  -  то  самое
письмо от мамы. Оно ждало меня, когда  я  вышел  из  госпиталя.  Лист  был
странный, шероховатый на ощупь - настоящий бумажный лист, - видно,  где-то
бумагу опять начали делать  из  древесины,  решив  не  ждать,  когда  снег
окончательно завалит мертвые леса. Я боялся читать  это  письмо.  Весь  Юг
сейчас - кошмар кромешный, место, где десятки миллионов  людей  рвут  друг
друга за еду, за жилье с хотя бы нулевой температурой  воздуха,  за  место
под негреющим солнцем. Армия почти вся там. С адаптантами тоже дерутся, но
чья берет, неясно: телевидение  сдохло  еще  раньше  почты.  Правительства
вроде бы уже нет, по некоторым слухам - утоплено  в  проруби,  в  море,  в
полном составе, по другим слухам - не в полном. Не знаю,  чему  верить,  а
вот этому поверил сразу: "Сынок, Сереженька, жить здесь  невозможно,  люди
хуже зверей, так мы с отцом думаем вернуться, ты как, Сережа, считаешь?.."
     Куда они вернутся?! Сюда?
     Тогда я бросил все. Сашку. Квартиру. Работу в институте - уже  чистую
синекуру. Дарью. Я  рванул  на  Юг.  Уже  в  то  время  я  понимал,  какой
невозможной мальчишеской глупостью это было, но не сделать  этой  глупости
не мог. Мне еще повезло: я вернулся живым. Последние пятьдесят  километров
обратного пути я проделал пешком, бросив разбитую машину, и каким-то чудом
добрел, не замерз...
     Я не добрался даже до Курска.
     Потом я ждал, когда придет очередь Дарьи. Просто ждал. Она не кричала
и не отбивалась, как другие, когда ее забирали. Последние дни  она  вообще
была очень тихая, будто что-то чувствовала заранее. Она только подошла  ко
мне и спросила: "Что, правда так нужно?"
     Лучше бы она выцарапала мне глаза. По крайней  мере,  я  не  стал  бы
тогда утешать ее лживыми  словесами  о  том,  что  все  это,  конечно  же,
временно, что надо просто подождать, пока что-то там  не  изменится  и  не
станет лучше, и мы опять будем вместе, ты и я, мы  даже  как-нибудь  летом
сходим на лыжах к той самой сосне, ты ее помнишь?
     Потом ее увели. Навсегда. Через Сашку мне  удалось  определить  ее  в
Степной резерват - были слухи, что там  можно  выжить  и  не  возбраняется
выкапывать мерзлых сусликов. Мне опять повезло, я  успел  вовремя:  спустя
несколько дней, когда первые отряды повстанцев начали разоружать  полицию,
любой, кому я предложил бы отправить в резерват формирующегося  адаптанта,
просто-напросто рассмеялся бы мне в лицо.
     В моем белом сне, конечно, наоборот: Дарья остается со  мной,  а  те,
кто за ней пришли, - те уходят, причем на цыпочках...
     - Стой!
     Проснулся. Вот она, главная зараза, - площадь под эстакадой надземки.
Крохотная,  метров  сто  всего   бежать   по   открытому,   а   противная,
простреливается вся насквозь  с  любой  крыши  -  после  вчерашнего  дела,
правда, не с самой близкой крыши, и то удача. Амелин  и  Бугаец  накрылись
вон там, под самыми опорами эстакады,  да  и  некий  Самойло  успел  здесь
отведать ртутной пули в мягкое место - синяк еще не сошел  и  садиться  на
твердое не тянет. Бронепрокладка, само собой, спасет от  ртутной  пули,  и
"пила" в ней застрянет, зато  вульгарная  игольчатая  дрянь  с  прицельной
дистанции прошьет ее как тряпку и не ощутит сопротивления...
     Р-раз и два уроду в спину:
     - Бегом, гад!
     Плохонько, но  спринтует  адаптант  по  вчерашнему  снежку,  взрывает
бразды пушистые, и склеенный колтун на голове мотается по своей воле  куда
хочет. Тяжеленький, видать, колтунчик. Что он в нем скрыл от моих пальцев:
гирьку на тросике, что ли? Полкило вшей? Быстрее же, сволочь! Долбануть бы
тебя промеж лопаток, да сейчас нельзя, свалишься ведь  на  бегу,  поднимай
тебя пинками в оптическом перекрестье...  Дзень!  Началось.  Звонко  -  об
опору эстакады! Летит крошка. Что я говорил: враг не  дремлет.  "Кукушка",
"кукушка", гадина,  сколько  мне  жить  осталось...  В  ближайшем  доме  с
медленным звоном осыпается стекло. Беги, урод. Положить бы тебя на месте и
утечь, но я уж тебя доставлю куда надо, это я тебе говорю. Ясно, что  имел
в виду Сашка, когда не дал Вацека: если  пленный  не  добежит,  то  кругом
виноватым буду я...
     - Стой! Шагом.
     Проскочили.  Позволено  отдышаться  и  мысленно   показать   снайперу
укромные  телесные  подробности.  (Жаль,  что  только  мысленно,  но  ведь
отстрелит. Во-он там он, кажется, засел, далековато - надо  будет  сказать
Наташе.) Дальше прямо по улочке, да по правой стороне, а не по  левой,  да
короткий бросок под  арку  через  двадцать  шагов  после  поворота,  затем
напрямик через сгоревшее здание, а там по другой улочке, и вот оно Сашкино
"куда надо" - городской штаб очистки, здесь же  подчиненный  ему  штаб  по
борьбе со снегом, здесь же  же  мобилизационный  пункт,  здесь  же  бывшая
воинская  часть  таинственного  рода  войск   и   историческая   городская
гауптвахта с мемориальными досками под каждой третьей решеткой. Экспертный
совет тоже здесь сидит. Все это хозяйство за одним забором, и тут  уж  как
положено: КПП, караульная рота забытых в  Москве  профессионалов,  колючий
вал трех метров ростом - при желании можно металл добывать.  И  ржавая  на
нем  колючка,  и  новенький  "самохват",  и  прочие  культурные  слои  для
исследователей. А на  подходе,  сейчас  я  его  увижу,  стоит,  уполовинив
проезжую часть, раздетый "ведьмак", уж не упомню, с каких  пор.  Покойник,
но заслуженный.  Видно,  что  при  жизни  он  любил  ходить  сквозь  стены
кратчайшим путем из переулка "А" в закоулок "Б", а горел по  меньшей  мере
дважды. Интересно бы знать:  на  его  аппаратуру  тоже  влияли  астральным
способом? Я в переселение душ  не  верю,  а  Гарька  мог  бы  найти  время
поинтересоваться, как делались комплектующие в святая  святых  силиконовых
долин  и   чего   можно   ждать,   когда   при   попадании   в   гермозону
одного-единственного и даже старательного дубоцефала зимой  в  сверхчистые
расплавы непонятным образом начинает залетать снег, а летом - мухи...
     Шучу, шучу. Какие сейчас мухи.
     Часового нет, и правильно, чего ему торчать на  морозе.  Я  прислоняю
адаптанта лицом к стене и принимаюсь колотить в дверь,  пока  на  стук  не
выходят - впрочем, выходят лишь для того, чтобы преградить мне дорогу. Вид
у профессионала типично дубоцефальный. В лицо меня здесь пока плохо знают,
но в лицо и не смотрят, а смотрят на то  место,  где  у  порядочных  людей
должен  быть   лацкан,   а   у   уполномоченных   Экспертного   Совета   -
значок-пропуск. Значок у меня на месте, так в  чем  дело?  Оказывается,  в
пленном. С собаками и адаптантами вход воспрещен.
     - Вызови начальство, дурак.
     Все как всегда. Начальство не торопится. Потом оно выйдет - сонное до
потери брезгливости, нелюбопытно пробежит взглядом сначала по  мне,  затем
по адаптанту, лениво покачается с пятки на носок, буркнет: "Опять нам, что
ли? Сами не могли за угол отвести?" -  и  после  короткого  спора  все  же
пропустит и меня, и пленного.  Все  так  и  будет.  Все  произойдет  очень
обыденно - вот что самое страшное. Обыденность трагедии. Норма. От которой
хочется зажмуриться. Как объяснить это детям, которые у нас, возможно, еще
будут? Как и почему мы такое допустили? Дети ведь спросят. Небритый дядя в
арктическом снаряжении, отобранном у муниципального десантника, конвоирует
пленного. Пленного истратят  на  эксперименты,  тот  же  Мишка  Морозов  в
изолированном боксе опробует  на  нем  нововыведенный  штамм  какой-нибудь
дряни. Пленный умрет или не умрет.  Если  умрет,  той  же  дрянью  заразят
добровольца и попытаются вылечить. Доброволец умрет или не умрет. Тут  все
ясно. Но давайте попробуем,  давайте  поднатужимся  и  честно  ответим  на
простой вопрос: как получилось,  что  мы,  такое  устойчивое,  напористое,
умелое, такое уверенное в своих неиссякаемых возможностях и вместе  с  тем
вроде  бы  достаточно   осторожное,   вперед-назад-и-по-сторонам-смотрящее
человечество, как мы довели себя до состояния, при котором лютая борьба за
выживание   _о_б_ы_д_е_н_н_а_,   а   проигрыш   начальной   фазы    борьбы
о_ч_е_в_и_д_е_н_?  Как же вы не заметили, спросят дети. У нас спросят. И с
нас спросят. Отвести глаза? Ну, нет. Разумеется, мы начнем выкручиваться и
врать, что сделали все от нас зависящее, а если бы сверху на нас не давили
страшной каменной тяжестью несколько  твердолобых  или  корыстных  дураков
(которых  мы  сами  же  и  взгромоздили  себе  на  шею,  но  об  этом   мы
распространяться не будем), то сделали бы гораздо больше,  и,  обидевшись,
заявим, что нехорошо так  разговаривать  с  отцами,  прожившими  несладкую
жизнь - сам бы попробовал, сопляк! - по вине тех, кто жил прежде нас и  не
принял мерведь старт ползучему  обесчеловечению,  превратившемуся  ныне  в
обвальное, был дан не при нас, а значительно раньше, так что ваши отцы  не
повинны ни в чем и ни перед кем - уяснил, щенок? Марш к амбразуре! Проверь
пулемет и гляди в оба! Кто же  виноват?  -  спросят  с  громадным  детским
недоумением, готовые  верить  любому  ответу.  И  мы,  конечно,  придумаем
канонические ответы на любые детские вопросы, потому  что  ничего  другого
нам не останется... Ох, как мы придумаем!
     Держитесь, дети.
     И верьте.





     Если человек в здравом уме носит на плечах китель с чужого плеча и со
знаками различия, нанесенными прямо на ткань через трафарет,  это  еще  не
обязательно выдает в нем размороженного участника Ледового похода. Гораздо
вероятнее то, что этот  человек  намеревался  прожить  свою  жизнь  как-то
иначе. И если у него нет руки  и  половины  скальпа,  а  фальцет  ровен  и
начисто лишен  интонаций,  сразу  же  наводя  на  мысль  об  искусственных
голосовых связках, можно  сколько  угодно  думать,  что  командующий  имел
несчастье родиться с хромосомными дефектами. Но куда ближе к истине  будет
гипотеза о сугубом преобладании внешних факторов.
     - ...Кроме того, дубоцефалы, - сказал командующий. - Я  имею  в  виду
неотмобилизованных - да-да, прежде всего я  намерен  поднять  именно  этот
вопрос, и чем скорее мы его решим, тем лучше. Что с ними делать? Их сейчас
в городе тысяч двести. То, что тянуть с  ними  дальше  нельзя,  ясно  даже
идиоту. От ответа на вопрос прошу не уходить. Мне нужно, чтобы  Экспертный
Совет дал наконец хоть какие-то рекомендации, и самое главное:  продолжать
их все-таки кормить или нет?
     - Не знаю, - сказал я.
     - То есть, как так не  знаете?  Кто  же  еще  должен  знать?  Вопрос,
по-моему, поставлен предельно ясно: либо мы продолжаем ежедневные  раздачи
и через три недели остаемся без крошки продовольствия - наши ресурсы вовсе
не безграничны, - либо надо объявлять о том, что дубоцефалов мы кормить не
будем. Так?
     - Не обязательно, - заметил Сашка.
     - Что не обязательно?
     - Не обязательно объявлять.
     - Ну да... - Командующий встал и с ожесточением поскреб в  бороде.  -
Верно, не обязательно. Да сидите вы - повскакали!..  Допустим,  мы  кормим
только тех, кого используем... м-м... на какое время хватит наших ресурсов
при этом условии? Надеюсь, хотя бы это у вас просчитано?
     - Конечно, - я пожал плечами. - В предположении о неизменной динамике
потерь и о том, что мы не дадим разграбить контролируемые нами  склады,  -
месяца на два. Точнее сказать трудно. При удачном стечении  обстоятельств,
может быть, на десять недель.
     - Это предел?
     - Да.
     -  Насколько  я  понимаю,  -  командующий  прошелся  по  комнате,   -
упомянутое  удачное  стечение   обстоятельств   -   не   что   иное,   как
просто-напросто большие потери?
     Я покосился на Сашку. Тот сидел молча, положив перед  собою  на  стол
свой шлем, и тихонько барабанил по нему пальцами.
     - Да.
     - Подвоз?
     - Капля в море, - сказал я. - А скоро и ее не будет.
     Командующий подошел к окну. Мне не было видно, но я знал, на  что  он
смотрит сквозь три слоя оконного стекла: утренняя очередь к  коптящему  по
ту сторону колючего вала гигантскому крытому грузовику, из кузова которого
в тянущиеся руки сбрасывали тощие пакеты, двигалась уже  четвертый  час  и
все никак не могла иссякнуть. Без арктического снаряжения люди, напялившие
на себя все, что только возможно, были похожи на огромные тряпичные комья,
медленно и неуклюже переступающие толстыми ногами. Ветер трепал выдыхаемый
пар и гнал его вдоль улицы. Хвост очереди сворачивал за угол.
     -  Вот,  -  сказал  командующий.  -  Полюбуйтесь!  Две  трети  нашего
продовольствия уходит на прокорм общественных иждивенцев без всякой пользы
для дела. Семьдесят тонн ежедневно.  Давать  меньше  в  такие  холода  все
равно, что не давать совсем. Причем среди них уже  имеются  секты  опасной
направленности, даже пацифистские,  существует  какой-то  Хидырь-Спасение,
которого мы никак не  можем  поймать...  Я  уже  не  говорю  о  вульгарной
преступности. Ладно, допустим. Еду они  получают.  Нашу  еду.  Вывезти  их
некуда. Может ли кто-нибудь дать дельный совет, как их использовать?
     - Нет, - сказал Сашка.
     Командующий повернулся ко мне.
     - Вы как думаете?
     - Небольшое количество использовать можно, - возразил я.  -  Отбирать
здоровых и тех, кто потолковее, обучать и держать пока в  резерве.  Сейчас
пополнять дубоцефалами отряды нет смысла: некоторые из них уже состоят  из
дубоцефалов на шестьдесят-семьдесят процентов. Экспертный  Совет  держится
мнения, что при превышении этой величины они перестанут быть управляемыми.
Кроме того, дубоцефалы более или менее пригодны только для  оборонительных
боев - штурмовые группы из них не скомплектуешь. Но так как  потери  среди
них больше,  чем  среди  нормальных  людей,  резерв  в  четыре-пять  тысяч
дубоцефалов будет полезен.
     - Четыре-пять тысяч, -  раздумчиво  сказал  командующий.  -  Это  уже
хорошо. Остальных куда? Может быть, на снег? В санитары, наконец? В другие
какие-нибудь службы? Что у нас есть еще?
     - Подразделения по борьбе со снегом  в  пополнении  не  нуждаются,  -
ответил я. - Санитаров  нам  на  сегодняшний  день  хватает.  В  остальных
службах либо комплект, либо бардак. Кое-где численность надо сокращать,  а
не увеличивать.
     - Где, например?
     - Например, при штабе.
     Наглый ответ был пропущен мимо  ушей.  Командующий  сел  в  кресло  и
пощипал себя за бороду.
     - Допустим, с завтрашнего дня  мы  прекращаем  раздачу  иждивенческих
пайков дубоцефалам, - сказал он. - Конкретно: чем это нам грозит? Вопрос о
нравственных муках прошу не поднимать.
     - У нас это просчитано, - объяснил я. - Собственно, Экспертный  Совет
просчитал только вероятные сроки событий, а качественно картина и без того
предельно ясна. Не позднее  чем  через  пять  дней  можно  ожидать  первых
серьезных волнений, на которые  нам  придется  обратить  внимание.  Мелкие
неприятности начнутся уже на второй день - они начались бы еще раньше,  но
холод будет держать людей преимущественно по домам...
     - Дубоцефалов! - раздраженно перебил командующий. Странно было видеть
раздражение на  его  лице  и  вздрагивающие  ветвистые  жилки  под  тонкой
пленкой, затягивающей половину черепа, в то время как голос  был  ровен  и
механичен. - Дубоцефалов, а  не  людей.  Давайте,  наконец,  разберемся  с
терминологией и отделим зерна от плевел. Людей мы в  меру  сил  кормили  и
будем кормить, даже тех, кого не  можем  использовать,  в  первую  очередь
детей и их матерей, также и стариков. Никто не собирается  вырывать  кусок
хлеба изо рта ребенка, в противном случае вся наша борьба лишается смысла.
Наша задача спасти город, а город - это люди. Между прочим, людей у нас на
иждивении сравнительно немного и речь сейчас не о них. Дальше.
     - На пятый  день  начнутся  волнения,  -  монотонно,  как  заученное,
повторил я. - Мы  можем  отсрочить  нападение  голодных  толп  на  склады,
разработав соответствующие меры пропаганды -  дубоцефалы  очень  внушаемы,
особенно в толпе, - однако у  нас  нет  ни  времени  этим  заниматься,  ни
достаточного количества подготовленных специалистов. Кроме  того,  никакая
пропаганда не помешает голодному дубоцефалу отнять паек у голодной  матери
с ребенком, и в масштабах города мы вряд ли  сможем  этому  противостоять.
Как хорошо известно из истории, показательные казни мародеров  в  голодные
времена приносят очень мало пользы...
     - Абсолютно никакой, - сказал Сашка.
     Командующий неодобрительно покосился в его сторону:
     - Помолчите. Дальше.
     - Короче говоря, через неделю нам придется снимать  с  позиций  целые
подразделения для защиты складов, - резюмировал я. - К  сожалению,  они  у
нас сильно разбросаны, и вы знаете, что  это  за  склады:  от  военных  до
складов супермаркетов. Придется также создавать подразделения для  разгона
толп, а это поставит  под  угрозу  герметичность  линии  фронта.  Наконец,
начнется массовая миграция дубоцефалов на территорию противника, что сразу
усилит его как количественно, так и продовольственно -  я  думаю,  излишне
объяснять, чем нам грозит последнее. Экспертный Совет считает,  что  этого
нельзя допустить ни в коем случае...
     - В каком смысле - продовольственно? - спросил командующий.
     - В прямом, - пояснил я. - Их просто съедят.  Со  временем,  конечно.
Пока, по нашим данным, продовольствие в центре города еще имеется.
     - Вывод. Вывод!
     - Расстреливать, - сказал Сашка. Словно большая змея упала  с  дерева
и, шипя, переползла через хрустнувшую ветку - расссс-тре-ливать.  -  Зачем
себя обманывать, это уже каждому ясно: или кормить и  всем  сдохнуть,  или
уже сейчас избавиться от балласта единственно возможным способом. Третьего
нет.
     Я почувствовал, что в комнате  очень  душно.  И  еще  я  почувствовал
облегчение: слово было произнесено. Кажется, командующий тоже почувствовал
облегчение. Решение - я знал это точно - сегодня принято еще не будет.  Но
оно будет принято обязательно - завтра, послезавтра... Когда? А ведь Бойль
был  прав,  подумал  я.  Может  быть,  человечество  выиграет  борьбу   за
выживание, но мы не знаем, какое это будет человечество...
     - Экспертный Совет что думает?
     - Мнения разделились, - сказал я. - Этот вопрос такого рода, что если
человек точно знает ответ на него, то  он  либо  дурак,  либо  сволочь,  в
зависимости от ответа.
     Командующий вскочил и велел  мне  встать.  Он  бегал  по  комнате,  и
выпроставшийся из-под ремня пустой рукав его  кителя  мотался  сзади,  как
хвост.
     - Мне их не жалко? - пытался кричать он, но  крика  не  получалось  и
голос был все так же ровен, только плясали на лице мышцы, кривя рот. - Они
же не виноваты в  том,  что  мы  не  можем  их  использовать.  Они  такими
родились. И они не меньше нашего хотят жить, и у них тоже есть дети. Знаю.
Ответственность за принятие решения лежит на мне, я здесь командующий, и в
конце концов кидать камни будут в меня, а от Экспертного Совета  требуется
всего-навсего аргументированная рекомендация к принятию  решения.  Ах  да,
рекомендация ведь тоже ответственность. Не  хотите  быть  палачами?  А  вы
подумали о людях, которые умрут позже, если дубоцефалы  не  умрут  теперь?
Как же себя чувствует после этого ваш гуманизм? Да сядьте вы наконец... Мы
же подставляем дубоцефалов под огонь вместо себя где  только  возможно,  и
никто мне еще не говорил, что это неправильно. Язык не повернется  сказать
такое, потому что каждый знает, что выжить должны в первую очередь люди  и
лишь при благоприятном стечении  -  дубоцефалы.  Сейчас  каждый  в  первую
очередь должен для себя решить, кто он: абстрактный гуманист  или  человек
ответственный, то есть гуманист конкретный. Я тоже, представьте  себе,  не
палач, а архитектор... Ну хватит! - Командующий подобрал упавшее кресло  и
сел. Он был красен. -  Положение  у  нас  критическое,  чтобы  не  сказать
ужасающее.  Заметьте,  я  не  намерен  говорить  сейчас  о   проблемах   с
энергетикой и транспортом, я даже не упоминаю о том, что о ходе  борьбы  в
других очагах сопротивления по стране, да и по всему миру, мы  имеем  лишь
отрывочные  сведения,  половину  из  которых  Экспертный   Совет   считает
недостоверными, и о том, что мы до сих пор  не  можем  понять,  почему  не
действует  спутниковая  связь.  Утрачены  громадные  массивы   информации.
Большей  части  специалистов  по  городским  коммуникациям  физически   не
существует. Герметичность линии фронта!.. - Было  ясно,  что  командующего
всерьез сорвало со стопора. - Вы оба знаете, что нам приходится держать  в
тылу специальные  формирования  для  уничтожения  просачивающихся  стай  и
стаек. Мы перекрываем улицы и метро - они лезут через коллекторы, водотоки
и канализацию. Мы перекрываем  все,  что  можем,  -  они  проникают  через
какие-то  совсем  уже  невероятные  ходы,   которыми   в   последний   раз
пользовались в шестнадцатом столетии. Я запрашиваю Экспертный Совет, когда
же наконец у нас будет схема подземных коммуникаций, которой можно верить,
- мне отвечают, что лет через десять, и  просят  для  этой  работы  людей,
тогда как даже дураку ясно, что если нам не удастся  наладить  подвоз,  то
самое позднее к маю мы дойдем до трупоедства, а к июлю попросту вымрем  от
голода, и вряд ли нам будет легче от того,  что,  по  расчетам,  адаптанты
вымрут раньше нас.  Логически  у  нас  есть  один-единственный  выход:  не
считаясь с потерями завершить очистку города в  кратчайшие  сроки,  прежде
всего чтобы успеть захватить то, что еще не сожрано. Мы это и  делаем.  Не
считаясь с потерями и даже иногда молчаливо  их  приветствуя,  потому  что
этого требует логика событий. А  Экспертный  Совет  в  такое  время  имеет
наглость строить воздушные замки, и его  уполномоченный  по  связи  целыми
днями пропадает в своем любимом третьем отряде. С Экспертного Совета я еще
спрошу, а сейчас я хочу услышать ваше... -  командующий  провел  рукой  по
запульсировавшей вдруг тонкой пленке на черепе и ткнул пальцем в  меня,  -
да-да, именно ваше личное мнение:  должны  ли  мы  избавиться  от  излишка
дубоцефалов немедленно?
     Вопрос, подумал я. Плохо, что я знаю на него ответ.  Я  оглянулся  на
Сашку. Помощи от него  я  не  ждал,  и  почему-то  мне  казалось,  что  он
улыбается. Но он не улыбался. Он даже не изображал, что его  тут  нет.  Он
смотрел на меня с интересом и ожиданием. Почему-то  для  него  было  очень
существенно то, что я сейчас скажу. Должно быть, он всегда был  конкретным
гуманистом, только раньше я об этом не догадывался.
     - Может быть, я и сволочь, - медленно произнес я, ясно чувствуя,  что
"может быть" уже излишне, - но я не дурак, это точно.
     - Прекрасно. - Командующий ударил ладонью по столу, как припечатал. -
Я  рад,  что  не  ошибся  в  вас.  Может  быть,  вы   возьмете   на   себя
предварительную разработку технической стороны этой акции?..


     Вверх. Направо. Пост охраны -  стоп.  Вот  пропуск,  верните  оружие.
Теперь прямо по коридору...  Разбитое  окно  было  заколочено  дребезжащей
фанерой, тянуло холодом.  Взмыленные  порученцы,  попадавшиеся  навстречу,
ежились  и  старались  быстрее   прошмыгнуть.   Штаб   работал,   проявляя
способность к осмысленным действиям. Гуляли промозглые сквозняки.  Спешили
люди. За окном мело и, косо заштрихованные метелью, впритирку  к  колючему
валу недвижно и внушительно, развернув  к  прилегающим  улицам  башенки  с
тонкими стволами пулеметов, стояли два гигантских транспортера  резервного
командного пункта. Прямо в коридоре  на  школьной  парте  -  откуда  здесь
парта?  -  злобно  трясся  допотопный   принтер,   выплевывая   в   поддон
свежеотпечатанные воззвания к населению от лица несуществующей гражданской
администрации. Кипа на поддоне росла. За ближайшей дверью кто-то  вопил  в
микрофон армейской рации: "Что?.. Не слышу тебя! Нашел? Где?.. У  тебя  же
экскаватор, там еще одна должна быть... Повтори! Не можешь  переключить  -
рви эту трубу к свиньям собачьим! Они жопы греют, а мы... Что?  Наплевать,
там давление от силы пять процентов, рви - и точка! Пусть горит, тебя  это
не касается, потом переключим..." Так. Значит,  нашли  и  перекрывают  еще
одну газовую магистраль, ведущую к центру города. Уже кое-что.  За  другой
дверью  громогласно,  с  крикливым  восторгом  штатских,  дорвавшихся   до
военного дела, спорили о втором эшелоне и  необходимой  плотности  огня  в
полосе прорыва. Упоминались третий и  девятый  отряды.  Значит,  прорыв  к
центру города намечается все же на нашем участке, и это тоже неплохо... Не
то, что на нашем участке, а то, что он вообще намечается.
     Прямо. Опять вверх. Теперь четыре пролета вниз и дважды  налево...  У
того, кто выдумал подобную планировку, было не в порядке с головой. Как  и
у того, кто, зная, кто ему Сашка, вздумал  проверить  одну  свою  гипотезу
насчет того, кто Сашке командующий... Сашка, конечно, прекрасно это понял.
     Души нет, но на душе гадко...
     Кидать камни... Никто ни  в  кого  не  станет  их  кидать.  Никто  из
оставшихся в живых  не  посмеет  никого  осудить  даже  в  мыслях,  и  это
правильно. Но тоже гадко.
     Еще один пост. Пропуск...
     - Подождите!..
     - Да? - я обернулся.
     - Простите... Вы меня не узнаете?
     - Узнаю, - кисло сказал  я.  -  Как  не  узнать?  Вы  Глеб  Ипатьевич
Вустрый,   государственный    разъяснитель    третьего    ранга.    Бывший
государственный разъяснитель. Теперь вы стоите в засаде и ждете меня.  Мне
представляться нужно?
     - Нет, нет! - Он расцвел и заулыбался. -  Я  вас  знаю.  Я  вас  даже
помню, хотя видел только один раз, у меня вообще очень хорошая память. Мне
порекомендовали обратиться к вам...
     - Кто? - перебил я.
     Улыбка Глеба Ипатьевича была обаятельной.
     - Разве это так уж важно?..
     Я решительно повернулся и зашагал прочь.  -  Подождите!  -  отчаянным
голосом вскрикнул за моей спиной Глеб Ипатьевич. Я подождал. Мне было  все
равно. И уже было ясно, что он просто так не отстанет.
     Он подбежал ко мне суетливой рысцой.
     - Кто вам порекомендовал обратиться ко мне?
     - Алла Хамзеевна, - покаянно сказал он. - Вы должны ее  помнить,  она
ведь когда-то работала с вами, а теперь она фасовщица пайков... Она... мне
порекомендовала... предупредила только, чтобы я не ссылался...
     - Вы ищете работу? -  спросил  я.  Он  усиленно  закивал.  -  И  вас,
конечно, не устроит ни повстанческий отряд, ни подразделение по борьбе  со
снегом... - Я  ухмыльнулся,  глядя,  как  человек  мужественной  внешности
сдувается на глазах, точно дефектный воздушный шарик, - вот уже скукожился
и заморщинил, а скоро останется одна  цветная  тряпочка...  -  Вы  боитесь
повторной мобилизации, притом  у  вас  обострение  язвы  желудка  на  базе
тылового пайка и четверо детей, поэтому вы ищете работу по своей  основной
специальности. Высоко вы не летаете, и вас бы устроило  место  инструктора
при мобилизационном пункте. Угадал?
     - Нет, - с несчастным видом произнес Глеб Ипатьевич.  -  Нет  у  меня
детей... Совсем нет. А язва есть, это вы верно...
     - А Государственная Евгеническая? - мстительно осведомился я.  -  Как
же насчет четверых детей на семью?
     На Глеба Ипатьевича было жалко смотреть. Цветная тряпочка съеживалась
и сморщивалась - казалось, она вот-вот пропадет совсем  и  государственный
разъяснитель скончается у меня на руках в штабном коридоре.
     - Что вы умеете делать? - спросил я.
     - Работать, -  мгновенно  воспрянул  Глеб  Ипатьевич.  -  Разъяснять,
пропагандировать... и многое другое... мне  говорят,  что  теперь  это  не
нужно, но это же  абсурд,  вы  понимаете,  так  никогда  не  бывает...  Вы
поверьте мне пожалуйста, я очень хорошо умею работать с людьми, у меня  за
всю жизнь были только поощрения, ни одного взыскания... Вот смотрите! - Он
мгновенно, как кольт из кобуры, выхватил из кармана пачку каких-то листков
разного калибра; некоторые из  них,  выскользнув  из  рук,  рассеялись  по
сквозняку, и он кинулся их ловить. - Ни одного! - торжествующе кричал  он,
бегая и размахивая руками. - Только поощрения за отличную работу!  Вы  еще
не представляете себе, какую я могу принести пользу, но  вы  в  этом  сами
убедитесь, даю вам слово...
     - Спасибо, - сказал я, поворачиваясь, - не нужно.
     Глеб Ипатьевич вдруг метнулся ко мне и рухнул на колени.  Отшатнуться
я не успел, и он ухватился руками за мои ноги. Из его глаз по обмороженным
шелушащимся щекам катились мутные слезы.
     - Подождите! Я могу...
     - Работать с людьми? - спросил я, пытаясь освободиться.  -  Извините,
не требуется. Да встаньте же!..
     Он все цеплялся за мои ноги. Вырваться я не мог, а бить его по голове
пока не хотелось.
     - Нет! - кричал Глеб Ипатьевич. - Не отказывайте мне,  умоляю  вас...
Вы еще  не  знаете,  что  я  могу!  У  меня  прекрасная  наследственность!
Прекраснейшая, вы понимаете? Один из тысячи! Вот справка... - Он судорожно
начал  перебирать  свои  листки,   отыскивая   нужный,   и   мне   удалось
освободиться. - Вот она! Вот! Мои дети с огромной  вероятностью  не  будут
дубоцефалами. Нет, нет,  подождите...  -  Он  проворно  полз  за  мной  на
коленях. - Я знаю, что сейчас  это  никому  не  нужно,  но  ведь  наступят
времена, когда таких, как я, будут искать!  Да  вы  же  разумный  человек,
сразу видно... Настанет день, когда таких,  как  я,  будут  искать,  чтобы
продолжить  человеческий  род,  и  не  найдут...  Ведь  не  найдут   же!..
Человечество вымирает, это теперь ясно каждому. Господи, ну за  что  меня,
за что!.. Я еще не стар... я могу... мои дети могут стать  первыми  детьми
нового человечества...
     - Четверо на семью? - спросил я.
     - Больше! - замахал руками Глеб Ипатьевич. - Много больше!  Я  готов!
Столько, сколько потребуется, поверьте мне...
     Я засмеялся. Смеялось мне легко, как давно уже не смеялось. Весь ужас
и вся боль сегодняшнего дня уходили в идиотский смех,  как  в  громоотвод.
Этот корчащийся передо  мной,  недораздавленный  по  чьей-то  забывчивости
полусумасшедший слизняк, потомок и  предок  слизняков,  глядящий  на  меня
снизу вверх преданными собачьими глазами, был совершенно искренен!
     - Хорошо, - сказал  я,  отсмеявшись.  -  Зайди  завтра.  И  перестань
скулить, дурак. Обещать ничего не могу, но если завтра ты рассмешишь  меня
так же, как сегодня, я поделюсь с тобой своим пайком.





     Экспертный совет занимал два этажа в правом крыле здания. Здесь  было
относительно  тепло;  перед   стальной   дверью,   украшенной   надписями,
запрещающими шуметь, входить без дела и сморкаться на пол, скучал  часовой
в обыкновенной полевой форме. Он имел человеческий вид, и  я  против  воли
остановился послушать  его  рассуждения  о  том,  что  хотя  прошлая  зима
выдалась холоднее, чем нынешняя,  но  зато  тогда  не  было  таких  жутких
ветров, и с чего бы они нынче взялись? Я рассказал ему о бурлящей на точке
замерзания Атлантике, а он, возражая, поведал мне свою гипотезу,  согласно
которой  уцелевшим  представителям  Лиги  Перемен  удалось-таки   склонить
объединенные   нации   к   принятию   мер   по   скорейшему   установлению
Территориально-Климатической Справедливости,  благодаря  чему  в  связи  с
изменением  угла  наклона  земной  оси  наблюдается  некоторое  избыточное
неспокойство  атмосферы,  каковое,  по  его   мнению,   должно   полностью
прекратиться в точности через триста восемьдесят семь  лет,  так  что  для
паники нет абсолютно никаких оснований... Я подтвердил,  что  оснований  и
впрямь нет, и, когда мне по проверке пропуска  было  позволено  пройти  за
стальную дверь, мы расстались вполне довольные друг другом.
     Кое-кто из знакомых был на месте.  Сновал  вспомогательный  персонал,
тускло  светились  экранчики  музейных  компьютеров.  Где-то  ругались.  В
ближайшей зарешеченной комнате хлебали чай и звали составить компанию,  но
я отклонил. Эксперт по специсследованиям поймал меня за  рукав  и  выразил
благодарность  за  доставленного  адаптанта  -  перспективный   экземпляр.
Эксперт по транспорту  меня  не  узнал  и  проводил  удивленным  взглядом.
Эксперт по энергетике узнал и сделал серьезную попытку  затащить  к  себе,
чтобы засадить за проверку расчетов, это надо было сделать, и я обещал, но
- позже, позже... Эксперт по мобилизационной тактике заступил  мне  дорогу
и, поминутно утирая шею и оглядываясь, заставил выслушать  туманную  речь,
пересыпанную намеками на назревшую необходимость смены тем или иным  путем
некомпетентного и впавшего в волюнтаризм командования, при котором  лучшим
умам Экспертного Совета приходится играть жалкую и унизительную роль, - он
все время спрашивал мое мнение, и мне опять удалось  отделаться  шуткой...
Уже на излете меня настиг приказ быть к ночи в пятом Особом отряде, потому
как на его участке просматривается непонятная активность противника, и  я,
обернувшись, показал пятерней, что понял правильно: в пятом так в пятом...
Бойля я нашел в той же каморке без окон, которую  сам  же  отвел  ему  под
рабочее помещение. Тут он и спал. Тут он и ел, тут  он  и  консультировал,
когда к нему  как  к  единственному  специалисту  по  сущности  адаптантов
обращались с просьбой о консультации. Сейчас  он  сидел  за  проектором  и
изучал микрофильмы из недавно захваченного нами архива - черт  знает,  что
это был за архив, но, видимо, документы попадались  интересные,  поскольку
Бойль был полностью поглощен работой и закаменел  на  своем  табурете.  За
последние дни старик еще больше высох, корм, тепло и безопасность  не  шли
ему впрок.
     Я вошел и тщательно запер за собой лязгнувшую дверь.
     - О? - Бойль вздрогнул и оторвался от своего занятия. - Это вы  есть?
Здравствуйте, Сергей. Очень вам радостен.
     - Взаимно, - сказал я, улыбаясь. - Я тоже радостен. Нет-нет, я к  вам
не по делу. Просто поговорить... Сколько же это мы с вами  не  виделись  -
дня три? Четыре?
     - Пять, - сказал Бойль. - С тех пор, как я здесь  сижу,  вы  заходили
только один раз. Извините меня, но я так и не благодарил вас...
     - Чепуха, - отмахнулся я, роняя себя на топчан и кладя автомат и шлем
рядом с собой. - Не берите в голову. У вас тут все нормально? Ну, кормежка
там, и вообще...
     - Что? Да, конечно. Все замечательно. Вы знаете,  Сергей,  я  недавно
набрел на одну старую статью - так вот, оказывается...
     Я успел его  прервать.  Когда  ему  хотелось  общения,  его  заводную
шкатулку всегда прорывало монологами, и я давно  уже  знал,  что  если  не
удается остановить его на разбеге, приходится либо выслушивать  до  конца,
гордясь своим терпением, либо сразу начинать ругаться черными словами - на
него это действовало. Но сейчас мне не хотелось ни  того,  ни  другого.  Я
дотянулся  до  проекционного  аппарата  и  выудил  из   него   кассету   с
микрофильмом. Бойль смущенно захмыкал.
     - "Новый  подход  к  изучению  миграций  неолитического  человека  на
Среднем Востоке", - прочитал я. Судя по  шрифту  надписи,  новому  подходу
исполнилось лет пятьдесят. - Интересно. Зачем вам это?
     Он промямлил что-то насчет того, что смена рода занятий действует  на
организм освежающе. Врать он не умел, это было очевидно. Я пожал плечами и
вернул кассету на место.
     - Дело ваше. Я к вам, собственно, вот зачем... - "А зачем?" - вдруг с
удивлением осознал я. Кой ляд меня сюда принес?  Не  скажешь  же  вот  так
прямо, в лоб, что больше не можешь, что быть командиром отделения и каждую
ночь подставлять свою шкуру под пули неизмеримо легче, чем быть хотя бы  в
малой степени ответственным за то, что делается по нашей воле. По  моей  в
том  числе.  Не  скажешь,  что  уже  начал  ощущать  странное  болезненное
удовлетворение своей работой и боишься такого удовлетворения. Не  скажешь,
что, чувствуя себя на пределе, просто-напросто пришел поговорить с  умным,
беспомощным и непонятным человеком, желая получить от  него  что-то  очень
нужное и не зная -  что,  но  притом  зная,  что  можешь  в  любую  минуту
уничтожить этого человека одним только словом, одним  движением  пальца...
Глупо все это. Ох, как глупо...
     - Я закурю? - спросил я.
     - Конечно. Пожалуйста.
     Я зажег сигарету. Сизая струйка,  замысловато  завиваясь,  всплыла  к
потолку, ударилась и отправилась посмотреть, нет ли где обходного пути.  Я
выпустил еще одну. Полегчало.
     - Послушайте, Сергей...
     - Да? - Я напрягся.
     - Я вам благодарен. Но вы должны меня понять:  мне  очень  злонеловко
употреблять вашим гостерпиимством... Э-э... я корректно сказал?
     - Почти. Вы хотите знать, когда вас отсюда выпустят, -  эту  фразу  я
произнес в утвердительном тоне.
     Он помялся.
     - Ну, в общем... да. Примерно.  Видите  ли,  мне  нужно  работать,  а
многие материалы здесь недоступны... вы понимаете?
     Это я понимал. Не понимал я другого и не мог понять: как  он  до  сих
пор выходил живым из тех мест, где  материалы  доступны  даже  слишком.  В
одной мелкой стайке он ухитрился прожить дня три - не знаю, много  ли  ему
удалось извлечь для науки, но уносить ноги пришлось на форсаже. Помню,  на
меня  это  произвело  впечатление.  Человек  жил   в   стае!   Один.   Без
подстраховки. Без дюжины снайперов, готовых по радиокоманде разом оставить
его в растерянном  одиночестве  среди  дюжины  трупов.  Он  это  смог.  Он
доказал, что это возможно. Такого везучего человека я в жизни не встречал:
пули изорвали его одежду, он заблудился и едва не замерз, но  вышел  точно
на мое отделение, и опять ему повезло: в тот раз ни  Сашки,  ни  Вацека  с
нами не было.
     А ведь я тогда уже точно знал, что Сашке его не  отдам,  с  внезапным
ознобом подумал я. Ни за что. Знал, что спрячу  его  в  такое  место,  где
никому не придет в голову искать, по  типу  того  классического  письма...
Сашка, конечно, далеко не Дюпен, а настоящие профессионалы из нацбеза, кто
уцелел, сейчас либо на Юге, либо легли на дно и  не  шевелятся.  Риск  был
умеренный. Пожалуй, я мог бы еще отдать Бойля до ареста  Сельсина  и,  как
водится, нашел бы способ оправдать себя если не в Сашкиных  глазах,  то  в
своих собственных... Теперь - нет. Не могу.
     Плохо, когда позади тебя рушится мост.
     - Как вы считаете, долго еще они смогут сопротивляться? - спросил я.
     - Адаптанты?
     - Они.
     - Я бы не ставил вопрос таким образом, - раздвинул морщины Бойль. - Я
бы поставил его по-другому: долго ли еще сможем сопротивляться мы?
     - То есть?
     На  этот  раз  он  все  же  завел  свою  шкатулку,   и   я   ему   не
воспрепятствовал. Как всегда, говорил он гладко, будто слова у  него  были
заранее построены в походные колонны, - говорил, как на лекции, а  в  моем
мозгу  откладывался  конспект.   Большинство   людей   почему-то   считает
адаптантов феноменом новейшего времени, говорил Бойль. Однако это не  так.
Без сомнения, говорил он, адаптанты существовали  всегда,  во  все  эпохи,
поскольку причина их существования не социальная, а генетическая,  но  они
стали очень заметны тогда, когда человечество создало для  них  подходящую
социальную базу, что, к  сожалению,  совпало  по  времени  с  генетическим
взрывом. Я хочу сказать, говорил он,  что  людям  не  так-то  легко  будет
отвернуться...  отвертеться  от  кровного  родства  с  адаптантами,  хотя,
конечно, им будет очень этого хотеться. Уже хочется, верно? Дело,  однако,
не в гипертрофированной агрессивности адаптантов по отношению  к  внешнему
врагу, коим  им  справедливо  представляются  люди...  Как  вы  полагаете,
Сергей, какая основная черта присуща человечеству?
     - Уничтожать себе подобных, - ответил  я  не  задумываясь.  -  Знаем,
проходили.
     - Вы ошибаетесь, - мягко возразил Бойль, и я заметил, что вид у  него
усталый и отрешенный. - Основная черта  человечества  -  беспечность.  Это
свойство превалирует даже над тягой к творчеству или, скажем, к насилию...
разумеется, я говорю о человечестве в целом. Беспечность у  вас...  у  нас
просто поразительная. Мы легкомысленно рано нарушили естественный  порядок
вещей. Человечество перестало  жить  стаями  и  выиграло  во  всем,  кроме
уверенности в завтрашнем  дне,  забыв  о  том,  что  стая  с  обязательной
иерархической структурой - крайне устойчивое и  дееспособное  образование.
Совершенно  безразлично,  как  называется  эта  стая:  военная  диктатура,
абсолютная монархия или первобытная толпа, которая вовсе не была толпой...
До появления конкурирующего вида считалось, что биологически мы доросли по
крайней мере до усеченной демократии. Впрочем, это  уже  предмет  экологии
структур, по этому вопросу я рекомендовал бы вам обратиться к... Да-да, вы
правы. Все время забываю... Это ничего, что я столь дидактичен?
     -  Даже  приятно,  -  сказал  я.  -  Я  уже  отвык.  Вы  продолжайте,
продолжайте.
     - Что тут продолжать? - Бойль развел руками.  -  Вы  же  знаете,  как
крысы подходят к приманке. Первой ее пробует самая  слабая  и  подчиненная
крыса, а остальные сидят и смотрят, что из  этого  получится.  Если  крыса
издыхает от яда, для  стаи  эта  потеря  практически  неощутима.  Стаю,  в
отличие от нас, можно уничтожить, только истребив полностью,  единственный
оставшийся в живых - уже зародыш новой стаи. В  человеке  извечно  борется
сознательное стремление к свободе с унаследованным от предков неосознанным
желанием жить в стае, охотно подчиняясь ее дисциплине. Неудивительно,  что
после многих цивилизованных попыток мы смогли противопоставить  адаптантам
только повстанческие отряды - это ведь  тоже  стаи,  Сергей.  Стаи  против
стай. Беда только в том, что их стаи устойчивее наших, поскольку скрепл...
укреплены инстинктом такой силы,  о  которой  мы  не  имеем  ни  малейшего
понятия. Самое неприятное состоит в  том,  что  любое  увеличение  свободы
отдельной человеческой особи неизбежно ведет к уменьшению запаса прочности
цивилизации, и причина этому лежит внутри нас.  Нам  еще  миллион  лет  не
удастся избавиться  от  этого  естественным  путем.  Избавиться  -  значит
поумнеть, а умнеем мы туго. Конечно, можно было бы попытаться искусственно
взрастить совершенно иное  человечество,  свободное  от  наших  врожденных
недостатков,  технически  это  уже  достижимо,  -  но  зачем   нам   такое
человечество, в котором не будет нас? Возможно,  мы  просто  обречены  как
вид. Поразительно,  что  люди  только-только  начинают  это  осознавать  -
отдельные люди, заметьте это, Сергей.  Только  отдельные.  В  своей  массе
человечество, вероятно, никогда этого не осознает.
     - Почему? - только и спросил я.
     Он посмотрел на меня с жалостью. Так мог бы смотреть  добрый  учитель
на старательного, но безнадежно тупого ученика.
     - Не успеет...
     Он меня злил. Я докурил сигарету, поискал глазами, куда бы выщелкнуть
окурок, и бросил его под топчан. Бойль сделал вид, что не заметил.
     - Допустим, - сказал я. - И чем же все это, по-вашему, кончится?
     - Э-э... Вы о людях?
     - Нет. В людей вы не верите, это ясно, но это ваше личное дело. Я  об
адаптантах. Они же без нас вымрут. Или вы так не считаете?
     - Трудно утверждать. - На этот раз Бойль  улыбнулся.  -  Может  быть,
сумеют выжить. Видите ли, абсолютно новый вид  не  формируется  в  течение
одного поколения. Спросите меня об этом через пять тысяч лет  -  тогда  я,
пожалуй, отвечу.
     - Спасибо...
     Он пожал костлявыми плечами:
     - Поверьте, я вовсе не собираюсь... как это...  затенять  забор?  Так
корректно сказать по-русски?
     - Наводить тень на плетень, - сказал я. - Так корректно.
     - Да-да. Благодарен вам.
     - Послушайте, - спросил я. - Кто вы такой?
     - Э-э... Простите?
     - Вы не Бойль, - сказал я хмуро. - Я давно знаю, что вы не Бойль.  То
есть, возможно, вы и Бойль, но вы не тот, за кого пытаетесь  себя  выдать.
Только не изображайте девственницу, у вас это плохо получается. Неужели вы
всерьез полагали, что те,  кого  это  касается,  не  наведут  элементарных
справок?
     Он посмотрел на меня с каким-то детским удивлением:
     - Навели?
     - Естественно, - сказал я. - В Академии о вас знать не знали. Чего  и
следовало ожидать. Впрочем, некий Святослав Меррилл Бойль, как ни странно,
в природе существует, но ни к науке вообще, ни к антропологии в  частности
отношения не имеет. Действительно, предки  по  материнской  линии  у  него
русские, из старых эмигрантов. В духе  своего  исторического  однофамильца
постоянно проживает в Кембридже... если еще  проживает.  Шесть  лет  назад
привлекался к суду по обвинению в уклонении  от  уплаты  налогов,  но  был
оправдан.   Уважаемый   человек,   совладелец    магазина    по    продаже
сантехнического оборудования... Вам ведь это известно лучше, чем  мне,  не
так ли?
     Он понурился. На всякий случай я придвинул к себе автомат. Перегибать
палку  сегодня  не  следовало,  теперь  я  это  понимал,  но  раз   начал,
приходилось продолжать. От прижатых к стене можно ожидать всякого.
     - Знаете, почему я вас не сдал сразу же?
     - Нет.
     - А вы спросите.
     - Почему? - покорно спросил Бойль.
     - Потому что все это выглядит невероятно глупо. Первое, что  приходит
в голову нормальному человеку, когда  ему  дают  ознакомиться  с  подобной
справкой, - махровая дубоцефальная  глупость  вашей  легенды.  Наводит  на
определенные  мысли  о   достоверности,   однако   источники   информации,
по-видимому, вполне безупречны. Такая легенда попросту невозможна,  однако
же вы ею воспользовались. Вы не агент и никогда им не были. Вы  по  своему
складу не можете им быть: вы не понимаете намеков. Вы человек не  от  мира
сего и не ученый в общепринятом смысле этого слова, тем  более  не  ученый
такой... карикатурно-устаревшей модификации, каким хотите казаться. У  вас
нет ни одной печатной работы. Однако вы, безусловно, крупный специалист по
адаптантам, вот этого я никак не могу понять. Кто вы такой?
     Бойль поднял голову.
     - Простите, - мягко сказал он, - вас это интересует профессионально?
     - Нет, - ответил я. - Считайте, что это личный интерес.
     - Я могу об этом перемолчать?
     - Лучше бы вам ответить,  -  сказал  я.  -  И  перестаньте  коверкать
русский язык, вы же не англичанин. Вы не представляете  опасности,  я  это
понял. Но есть люди, которые не любят непонятного.
     - А вы любите? - спросил он.
     - Терплю. Но мое терпение на исходе. Я  надеюсь,  вы  понимаете,  что
бывает с людьми, когда у них терпение на исходе?
     - Они делают глупости, - сказал Бойль.
     - Правильно.
     - Нет, нет, - быстро сказал Бойль. - Не  надо  делать  глупостей.  Вы
ошибочно  думаете,   уверяю.   Никакого   вмешательства,   только   наука.
Исследования, не способные повредить. Никакой опасности для вас.
     - Для меня лично?
     - Для вас. И для других. Для всех на вашей Земле.
     - Что? - переспросил я.
     Бойль медленно потер ладонью морщины на лбу.
     - Да. Вы поняли. На вашей Земле, Сергей.
     Так.
     Наверное, мне полагалось бы опешить. Я не опешил.  Я  ждал  чего-либо
подобного. Если после  такого  признания,  сделанного  всерьез  (а  я  был
уверен, что это именно признание, точнее, начало  признания),  человек  не
чувствует,  что  из  него  делают  идиота,  то  это  у   человека   сугубо
профессиональное. Вычислить было нетрудно, я сделал это еще в госпитале  в
качестве  логического  упражнения,  но  куда  труднее   было   поверить...
Невероятные  объяснения  надо  искать  только  тогда,  когда  не  проходят
объяснения вероятные, - если человек принял эту аксиому,  он  нормален.  Я
был нормален. А Святослав Меррилл Бойль - не Святослав, не  Меррилл  и  не
Бойль - уже говорил, он давал мне первое  и  единственное  из  невероятных
объяснений, его прорвало взахлеб, так его никогда еще не прорывало,  и  он
говорил, говорил, нимало не интересуясь  тем,  верю  я  ему  или  нет,  он
говорил невозможные, дикие вещи о другой Земле и другом  человечестве,  он
был смешон и велик одновременно, его невозможно было остановить,  и  я  не
хотел его останавливать...
     Два Солнца. Очень похожих.
     Две Земли. Тоже очень похожие.
     Два человечества. Одного корня.
     Два? Или больше?
     Пока неизвестно.
     Не  очень  давно,  каких-нибудь  девять-десять  тысячелетий  назад  в
историю человечества были внесены распараллеливающие изменения: небольшая,
но  представительная  выборка  биологического  вида  хомо   сапиенс   была
переселена  на  другую  планету.  Так  на  Земле-два   из   приблизительно
пятидесяти-ста тысяч переселенных индивидов возникло и продолжило развитие
человечества-один человечество-два. Своеобразие  природных  условий  новой
планеты определило отклонения в направлении и скорости этого развития,  на
особенностях которого сейчас нет причин подробно останавливаться,  главный
же смысл настоящего момента состоит в том, что впервые со времен  Великого
Разделения  технические   возможности   человечества-два   позволили   ему
совершить  первое  посещение  человечества-один  ради   его   изучения   и
рассмотрения вопроса о целесообразности  возможного  контакта  в  будущем,
каковое посещение близится к успешному  концу,  так  что,  вы  должны  нас
понять, мы просим,  мы  даже  очень  просим  вас  считать  сообщенные  вам
сведения конфиденциальными...
     - А это что? - спросил я, постучав  пальцами  по  "Новому  подходу  к
изучению миграций", торчащему из проектора, и, не удержавшись, хмыкнул.  -
Поиск корней?
     Самое  интересное,  что  глаза  старика  загорелись,  а  механическая
шкатулка была пущена вновь:
     - Существует несколько гипотез  о  причинах  Великого  Разделения,  в
настоящий момент я проверяю наиболее безумную...
     И прочее, и прочее,  и  прочее.  Почти  Бернс.  Прочего  было  много.
Закусив губу, я слушал молча, почти не перебивая. И прочее,  и  все  такое
прочее... Теперь уже точно Бернс и Маршак.
     И два человечества.
     Нельзя сказать, чтобы даже теперь я безоглядно поверил Бойлю.  Нельзя
сказать, чтобы я не поверил ни одному  его  слову.  А  только  не  был  он
сумасшедшим, это я вам точно говорю. Скорее я подумал бы такое о себе -  с
психикой  агентов,  имеющих  не  по  чину  резвое  воображение,  случаются
любопытные вещи. Разгадка не разгадка, объяснение не объяснение, но что-то
от рабочей гипотезы, за неимением лучшей, во всем этом  присутствовало,  и
такая гипотеза меня не вдохновляла. Такая гипотеза била наотмашь. В памяти
с перископной глубины суетливо  всплыло  и  закачалось:  "Нам  нужно  наше
отражение. Мы не знаем, что делать с другими мирами..." Н-да... Вот оно  -
отражение. Мы и с нашим-то миром не знаем, что делать. Зачем мы  им?  Чем,
ну чем мы можем их заинтересовать? Своих братьев  по  разуму  и  генокоду,
если Бойль не врет. Ведь не нашей  же  технологией...  Чем  еще?  Техникой
организованного истребления людей? Вряд ли это им нужно, если только у них
не те же проблемы, что у нас.  Тогда  чем?  В  альтруизм  человечества-два
что-то не верится. В добровольный альтруизм человечества, какой  бы  номер
оно ни носило, не верится вообще. Получается, что мы можем  заинтересовать
их только сами  собой  как  объектом  наблюдения,  как  объектом  научного
интереса Бойля и ему подобных - кстати, сколько их среди нас всего? -  вот
только человек так устроен, что быть ему под взглядом всегда  унизительно,
а иногда, в  иные  моменты  истории,  не  просто  унизительно,  а  стыдно,
невозможно стыдно...
     Показать ему весь наш стыд... Да ведь он его уже видел.
     Бойль кончил говорить. Струйка пота,  сорвавшись  с  его  лба,  пошла
чертить извилистое русло. Теперь он ждал, что скажу ему я. Я не  сказал  -
не мог. Наверное, следовало произнести что-нибудь приличествующее  случаю,
а я пробормотал два, всего два жалких слова:
     - Нашли время...





     Вертолет полз в низких облаках.  Каша  со  всех  сторон  обзора  была
основательная,  плотная,  без  всяких  легкомысленных  тучек-странников  и
прочих неорганизованных обрывков, без цепи  жемчужной  и  степи  лазурной.
Казалось, мы висели на месте, и только  щекотная  вибрация  пола  выдавала
полет, дробились об остекление снежные заряды да еще свистела над  головой
турбина, всасывая воздух и снег, и с надтреснутым  низким  гулом  вращался
несущий винт. Вертолет  был  маленький,  созданный  в  забытые  времена  -
скромная муниципальная машина  для  десантирования  в  городских  условиях
мелких групп, легкая, очень маневренная, без изобилия навесных  излишеств,
но с прекрасными возможностями локации по земле и  воздуху.  Сейчас  экран
панорамного  локатора  по   воздуху   отражал   отсутствие   в   последнем
постороннего металла, зато экран локатора  по  земле,  наполовину  скрытый
спиной пилота, рисовал красивую трехмерную картинку:  вот  он  проспект  -
даже уцелевшие по обочинам скелеты деревьев получились вполне прилично,  -
вот прилегающие улицы и эстакада надземки, а вот виден бывший гипнотеатр с
просевшей от снега крышей, далее давно разграбленный супермаркет, а за ним
вот-вот покажется то, что нам нужно, тот самый дом со  знаменитым  на  всю
Москву винным баром "Истина" на первом этаже - чудесное было местечко,  но
Дарье почему-то не нравилось и последний год я туда не ходил...
     Когда отряду для штурмовой работы придают  вертолет,  это  прекрасно.
Пусть летчик, вполне сознающий свою дефицитность, капризен и брюзглив,  но
так или иначе работать  над  очередной  сорокаэтажкой  можно  одновременно
сверху и снизу. Основная сила атакует  подъезды  и  окна,  верхняя  группа
сыплется вниз, кроя противника  огнем  и  яростным  матом.  Наташа  меняет
снайперскую винтовку на короткоствольный автомат. По коридорам,  если  они
есть, с волчьим воем  путешествует  дефектная  реактивная  граната  Дубины
Народной Войны, рикошетирует от стен и потолков и разрывается в безопасном
отдалении как от нас, так и от адаптантов. Но клещи сжимаются. Если нет  -
тогда  крайнее  средство:   нижние   этажи   по   команде   очищаются,   в
вентиляционные  шахты  пускается  газ,  а  спасающихся  от  него  бегством
отстрелять уже несложно. Но это, повторяю, на крайний случай. Теоретически
в здании могут быть и люди.
     - ...А в двадцатом отряде еще  такое  было,  -  продолжал  Гарька.  -
Видят: над домами струя пара метров на триста вверх - снегоед, ясное дело!
Сто лет уже не видели. Только очень уж странно работает: пар - импульсами.
Выпустит серию и замрет на полминуты,  выпустит  и  замрет,  потом  опять.
Пригляделись - сигнал бедствия, классика: три точки, три тире, три  точки.
Выстрелы слышны. Послали, естественно, штурмовую группу  на  выручку,  сам
командир двадцатого с ними пошел, тоже был любитель делать чужую работу, -
только эту группу с командиром и видели. Капкан. Хорошо,  говорят,  ребята
держались, минут  десять.  Никто  там,  конечно,  бедствия  не  терпел,  и
рассчитано все было по высшему классу. Вот вам и олигофрены-имбецилы.  Что
ты сказал?
     - Утомил, - повторил я.
     - Это я от тебя уже слышал. Ты мне скажи про адаптантов: кретины  они
или все-таки нет?
     - Заткнись, - душевно сказал я. - Это все, что я  могу  тебе  сказать
про адаптантов, да и про кретинов тоже.
     - Один из нас точно кретин, - хмуро вставил дядя Коля.
     На всякий случай я предпочел не выяснять, кого он имел в виду.  Может
быть - меня. Если это так, тогда сегодня уже третий человек указывает, где
мне нужно быть и что делать. Что-то много.
     Интересно, не в первый раз подумал я, почему Сашка так легко позволил
мне участвовать в этой по сути ничего не решающей операции - для разрядки,
что ли? Он заботливый...
     Вертолет встряхнуло. Обе скамьи внезапно и  синхронно  провалились  в
преисподнюю, там бы им  и  остаться,  но  они  вернулись  и  наподдали  по
копчику. Вацек замычал, прикусив язык. Дядя Коля  клацнул  зубами.  Дубина
Народной Войны уронил гранатомет, повалился на Наташу и был  по  окончании
рефлекторных объятий отвергнут с отпихиваниями.
     - Эй! - заорал Гарька. - А поосторожнее?
     Пилот повернул к нам голову. Лицо у него было потное. Совсем не такое
лицо было у него пять минут  назад,  самодовольная  была  морда,  даже  не
морда, а штампованная тыловая ряшка;  он  сразу  же  начал  покрикивать  с
интонациями о-очень большого начальника, что не туда-де мы сели и  не  так
сидим, - но  когда  в  вертолет  насупленным  медведем  полез  дядя  Коля,
прижимающий к груди пулемет с самодельной  патронной  коробкой  на  четыре
состыкованные ленты  и  не  подпоясанный  разве  что  танковой  гусеницей,
моментально умолк и больше не не высовывался.
     - Здесь! - прокричал пилот.  Я  взглянул  на  дядю  Колю.  Дядя  Коля
кивнул.
     - Садимся, - сказал я.
     Пол ушел из-под ног. Вертолет падал. На секунду  в  облаках  мелькнул
просвет, и тотчас затянуло  снова.  Примолкшая  было  турбина  буркнула  и
взвыла хриплым воем - вертолет завис и закачался, примериваясь. Дядя  Коля
уже щелкал замком, воюя не на жизнь а  на  смерть  с  примерзшей  дверцей.
Снизу фонтаном взлетело облако снега. Ударило по окнам.
     - Прыгайте! - крикнул пилот.
     Дядя Коля откатил-таки дверцу. Одно мгновение белую муть  в  овальном
проеме загораживала его спина, потом она исчезла. Вторым под вопль пилота:
"Быстрее,  сносит!"  -  прыгнул  я,  третьей  -  Наташа.  За   ней   почти
одновременно кувырнулись в снег Гарька, Вацек и Дубина Народной Войны. Как
ни вымело на этой крыше, снега хватило на то, чтобы уйти в него  по  пояс.
Вертолет сразу же пошел вверх и через секунду пропал из виду. Через десять
секунд его не стало слышно.
     Теперь все молчали, даже завязший в сугробе Гарька.  На  этой  высоте
ветру было где разгуляться, снежная крупа неслась почти  горизонтально,  и
было трудно отделаться от ощущения, будто мы выброшены за ненадобностью  в
ледяной пустыне за тысячу километров от человеческого жилья,  и  вовсе  не
верилось, что человеческое  жилье  находится  у  нас  под  ногами.  Бывшее
человеческое. Дубина Народной Войны выполз на наст и  на  ветру  сразу  же
начал стучать зубами - что-то неладное творилось с его  термокостюмом.  По
возвращении надо  будет  добыть  ему  новый,  отняв  его  у  какого-нибудь
дубоцефала... Дядя Коля снял с себя "горб" и извлек  из  него  веревку.  Я
откашлялся в "уоки-токи", чтобы всем было слышно:
     - Командуй, дядя Коля...
     Вот именно так авторитет и зарабатывают - если, конечно, твое имя  не
Наполеон Буонапарте. И это надо было  сказать  сейчас,  потом  могло  быть
поздно. Как  ни  отработана  нами  техника  проникновения  в  здание,  она
оставляет место для  многих  случайностей.  Никто  и  никогда  заранее  не
скажет, что ждет группу внутри, после того как в башенке посередине  крыши
упадет дверь. Дом может быть пуст. Он может оказаться  набитым  битком,  и
попытка атаки сверху будет заведомо обречена на неудачу.  В  ясную  погоду
группу могут с азартом гонять по всей крыше огнем с более высоких  зданий,
отстреливая поодиночке, и на основании личного опыта я могу сказать, что в
этом нет ничего веселого. В метель или туман, напротив, легко затеряться и
начать блуждать наугад с риском продавить своей тяжестью снежный карниз  -
что до меня, то я предпочитаю  более  спокойные  мысли,  чем  те,  которые
возникают у человека при падении с  высоты  в  сто  пятьдесят  метров.  Но
метель, конечно, кстати: за воем ветра и нулевой видимостью  наша  высадка
теоретически могла остаться незамеченной...
     Хотелось в это верить.
     Веревка, привязанная к ограждению, неритмично  подергивалась  -  дядя
Коля уже исчез за краем  крыши.  Как  он  со  своим  пулеметом  ухитряется
спускаться к окну вниз головой в ежесекундной готовности  дать  очередь  -
ума не приложу. Страха  высоты  у  эксперта  по  самообороне  никакого,  а
отсутствие суеты в действиях и мыслях просто поражает. Вот  бы  кому  нами
командовать, не Сашке Столповскому...
     Кстати, успел подумать я, интересный вопрос: зачем Сашке командование
отрядом? В  особенности  таким  отрядом,  где  каждый  третий  помнит  его
вздорным лаборантишкой. Темна вода во облацех, да и  полевой  командир  из
него, надо сказать... Ладно, замнем. Сказано при дамах: "Не тронь герань -
вонять не станет." Цитата. Дядя Коля.
     Металлическая дверь в  нише  башенки  была  полузанесена,  заперта  и
хорошо выглядела, она явно никогда не подвергалась взлому. Сей-час ей  это
предстояло в первый раз. В некоторых случаях лучшее подручное  средство  -
отмычка, а лучшая в мире отмычка всегда при мне. Я  разгреб  вокруг  двери
снег и загнал кумулятивную гранату в подствольник.
     - Отошли все!
     - Уже? - дробным от  стука  зубов  шепотом  спросил  Дубина  Народной
Войны. - А дядя Коля?
     Вечно он скажет  под  руку  какую-нибудь  глупость.  Может  быть,  не
следовало сегодня брать его с собой? Нет, пусть учится. Ученье - свет.
     - Дядя Коля  уже  внутри,  -  объяснила  Наташа.  От  нетерпенья  она
притоптывала. Притоптывал и Гарька.
     - Карлсоны! - ожил мой шлем голосом Сашки Столповского.  -  Карлсоны,
как слышимость? Готовы?
     - Фрекен Бок, слышу хорошо, - ответил я. - Слышу вас хорошо.  Готовы.
Повторяю: готовы.
     - Пора. Начинаете вы.
     - Понял, - ответил я. - Начали.
     Приклад с силой отбросил назад мое плечо. Туго ударило  по  ушам.  На
месте дверного  замка  образовалась  аккуратная  дыра.  Дверь  лязгнула  и
повисла на одной петле, открывая  ход  в  чердачные  объемы.  Внутри  было
пустынно, темно и гулко, в громоздких металлических  коробах  летаргически
спали  заржавленные  механизмы   лифтов.   В   полу   был   открыт   серый
прямоугольник, оттуда просачивался свет и высовывалась голова дяди Коли.
     - Что? - спросил я. Хотя уже было видно, что. Как всегда,  дядя  Коля
норовил сделать работу за других.
     - Пока чисто, - он поднял забрало и сплюнул  куда-то  вбок.  -  Здесь
никого. Спускайтесь.
     Странное  это  было  здание  -  нацеленное,  угловое  в  плане,   как
классическая неравнобокая флешь на пересеченном рельефе, и,  не  в  пример
другим зданиям, совершенно не пострадавшее, будто флешь воздвигли не перед
боем, а много позднее, в потакание мирному любопытству потомков.  Странной
была не форма здания - это бывает. Странно было то, что оно до сих пор  не
выгорело. Зато оба крыла соединялись между собой только  через  чердак,  и
дядя Коля устал  на  каждом  этаже  крушить  подручными  средствами  тощие
стенные панели. Десятую по счету он  просто  расстрелял,  проведя  стволом
пулемета по овалу, и выбил овал ногой. Адаптантов не нашлось и здесь, зато
где-то внизу, пока что далеко,  колотилась  автоматная  стрельба,  да  еще
время от времени оживала связь. Слышно было плохо.
     - Карлсоны! Что у вас? - кричал Сашка.
     - Пусто. Фрекен Бок, у нас пусто. А у вас?
     - У нас не пусто. Идем со "щитом", гоним к вам.  Хорошо  гоним  -  их
немного. Встречайте.
     - Встретим.
     Я чувствовал облегчение. Теперь я понял и признался себе, что держало
меня в напряжении и чего я боялся: не того, что мы не  справимся  с  теми,
кто здесь засел, нет. Я до жути, до пота и побеления  щек  боялся,  что  в
этом доме опять окажется своеобразный, ни на  что  не  похожий  "родильный
дом" адаптантов, как это уже было  однажды,  и  я  боялся  того,  что  нам
неизбежно пришлось бы сделать с этим "родильным домом". Это тоже было.  Мы
сделали это, но никто из нас не хочет об этом вспоминать.  Может  быть,  в
этом  и  заключается  самое  ценное,  спасительное  свойство  человеческой
памяти: уметь не вспоминать, не напоминать себе, когда не удается  забыть.
На старости лет мне только и останется - не вспоминать...
     Мы продвинулись на этаж ниже, и дядя Коля с треском  вышиб  еще  одну
стенную панель:
     -  Хватит.  Дальше  не  пойдем.  Айвакян  -  ты  старший.   Вы   трое
перекрываете лестницу здесь. Мы держим  лестницу  в  том  крыле.  Самойло,
Юшкевич - за мной!
     Это было разумно. Правда, я оставил бы эту лестницу себе, а старшим в
другой группе назначил бы Наташу, а не Гарьку. Но дяде Коле  было  виднее.
Он боком пролез в пролом, держа у живота пулемет, игрушечный в его  лапах,
и нимало не интересуясь, последовал ли кто-нибудь за ним в  эту  дыру.  Он
все еще  оставался  инструктором  по  самообороне,  исповедующим  железное
кредо: хочешь выжить - делай как я,  не  хочешь  -  твое  дело,  никто  не
заставляет. Но тогда отойди в сторону и не мешай.
     В мертвых квартирах пахло запустением и промороженной пылью,  кое-где
валялось  барахло.  Сухо  потрескивали  стены.  В  одной  комнате  нашлась
собранная на полу детская  железная  дорога.  Крохотный  паровозик  застыл
перед шлагбаумом.
     - Что скажешь? - спросил дядя Коля. Он выглядел угрюмым. Мы  обшарили
этаж и заняли позицию: лестница здесь была точь-в-точь такая, как в другом
крыле,  -  узкая  и  удобная  для  сдерживания  противника.  Беспорядочная
стрельба снизу мало-помалу приближалась. Гуляло сумасшедшее эхо.
     - Что говорить? - я пожал плечами. - Их здесь никогда не было,  видно
же. Вац, ты что скажешь?
     - Не было.
     - То-то, - со значением сказал дядя Коля. - Послушай-ка лучше.  Усек?
Их и внизу всего-то с пяток, от силы. Стратеги... маму!.. Думали,  тут  их
до черта, а их...
     - Не вижу плохого, - перебил я.
     Секунду дядя Коля глядел на меня сумрачным неандертальским взглядом.
     - И чему я тебя учил...
     - А что?
     - А то, что они с нами не воюют. Ты еще не понял? Мы знаем,  как  они
умеют драться, вспомни, как они дрались за "родильный дом", - так вот: они
с нами не дерутся. Они перед нами бегут и огрызаются лишь в самом  крайнем
случае. С полицией и десантниками они дрались отчаянно  и  брали  верх,  а
перед нами бегут. Почему? А слияние стай? Уже  последнему  дурачку  должно
быть ясно, что у них единое командование. В  городе  полно  людей,  только
воевать некому, а нестроевые воротят рожи: не наша, мол, забота драться, и
думать об адаптантах не желаем, пусть штаб думает...
     - Нестроевые на окраинах отбиваются от снега, - возразил я. -  Ты  не
видел, какие там барханы. Когда ветер - страшное дело.
     - Вот где страшное дело! - рявкнул было дядя Коля, но тотчас  понизил
голос. - Здесь! Не где-то, а здесь! И вот здесь! - Он гулко постучал  себя
по шлему. - Что, не так?  Оставляют  нам  на  расправу  всякую  мелочь  от
щедрот,  а  мы  и  рады  стараться:  ура,  мол,  отбили  еще   один   дом.
Сокр-р-рушительная победа. Ура, отбили квартал! Знай наших. Ура-ура, вчера
продвинулись на двести метров, а сегодня рванем на триста! Сожмем  пружину
еще немного! Чувствую: что-то будет...
     - Что-то всегда бывает, - без охоты возразил я.
     - Бывает! - зло сказал дядя Коля. - Еще как бывает! И будет! Когда  -
не знаю, как - не знаю. Но добром не кончится, это я  тебе  точно  говорю.
Скажи: что может знать о сети рыба?
     Опять он за свое. Я отмолчался. Почему-то вспомнился эпизод:  мужчина
и женщина на ничейной территории водили большой  двуручной  пилой,  пилили
дерево. На дрова.  День  был  тихий,  ржавая  пила  визжала  на  несколько
кварталов.  За  спиной  у  мужчины  висел  автомат,  очень   старый,   еще
"калашников", с отбитым прикладом и стертым воронением. Наверное,  мужчина
повесил его просто для поднятия духа - целью  они  были  превосходной.  Им
дали закончить работу и уйти, они еще долго вязли в сугробах,  унося  свои
три полена, и только потом началась  перестрелка.  Эту  парочку  видели  и
перед другими отрядами, иногда порознь, а иногда вместе и даже  с  детьми.
Было это тягостно и непонятно: люди, живущие размеренной жизнью на  ничьей
полосе, продвигающиеся вместе с ничьей полосой и не желающие  ни  нас,  ни
адаптантов... Зато дядя Коля был  мне  понятен:  как  всякий  человек,  не
владеющий всей полнотой информации, он вечно полагал, что с ним  играют  в
нечестные игры и даже как-то раз спросил меня  шепотом,  действительно  ли
существует штаб очистки или он придуман специально, чтобы валить  на  него
вину за наш вечный кафтан  имени  Трифона.  Но  удивил:  прежде  считалось
доказанным,  что  дядя  Коля   и   отвлеченные   метафоры   суть   понятия
несовместимые. Видно, допекло. Рыба в сети... Или нет: о сети.  Что  может
знать. Гм. Что может, то и знает. Рыба. Это такая, с  плавниками.  Вкусная
штучка, особенно на сковородке под майонезом, сто лет не ел...
     Я проглотил слюну. Этажах в пяти ниже нас рванула  граната.  Прорезав
эхо автоматных очередей, заметался одинокий отчаянный крик.  И  сразу  все
смолкло. Тишина была оглушительная. Тишины не хотелось.
     - Карлсоны! - прокричали снизу. - Что у вас?
     - Пусто.
     - Карлсоны, не слышу!
     - Пусто! - во всю мощь легких рявкнул дядя Коля. - Пусто у нас!
     - Везет некоторым. Спускайтесь!
     - Эй! Эй! - закричал дядя Коля. - Потери большие?
     - Чепуха. - Я узнал голос Сашки Столповского. - Один раненый.





     Троих убитых дубоцефалов сложили в ряд за  стойкой  бара  и  прикрыли
сорванной шторой, чтобы не портили  настроение.  Четвертый,  оставшийся  в
живых, сидя на полу у груды  опрокинутых  резных  стульев,  тоненько  ныл,
осторожно щупал вмятины на термокостюме и временами вздрагивал всем телом.
Несколько не участвовавших в атаке  дубоцефалов,  кстати  сказать,  вполне
безучастно отнесшиеся к мертвым, смотрели на него с  выражением  глубокого
ужаса. Их никто не гнал:  выбранные  наудачу  кандидаты  в  команду  "щит"
должны привыкнуть к своей роли заранее. Стонущего  раненого  из  штурмовой
группы положили на снятую с петель дверь и куда-то унесли.
     Адаптантов при штурме было убито  пятеро,  как  и  предсказывал  дядя
Коля, имевший теперь вид типа  "ну,  что  я  тебе  говорил?"  Спускаясь  и
обшаривая по пути этажи, мы  нашли  еще  одного:  дядя  Коля  вдруг  резко
остановился и повел носом, как волкодав,  учуявший  добычу.  "Здесь..."  -
"Где?" - "За  углом.  Ждите",  -  и  я  имел  удовольствие  видеть  работу
профессионала. Граната ему не понадобилась. Дядя Коля шел, выставив  перед
собой пулемет, шел нарочито шумно, топая  и  сопя,  -  когда  же  до  угла
осталось два шага, он бросился вперед внезапным нырком  с  переворотом  на
спину в падении. Этот трюк был мне знаком, но  совершить  его  с  подобной
тяжестью в руках я бы не рискнул. Очередь прошла над его головой, и тут же
звучно заработал пулемет -  было  слышно,  как  подброшенное  пулями  тело
грянулось об пол.
     Под ногами пищало битое стекло. Если бы не битые окна, в русском зале
винного бара "Истина", пожалуй, еще и сейчас ощущался бы  уют.  Здесь  все
было сделано крепко, на совесть: когда в  былые  времена  кого-то  сгоряча
били по голове резным стулом, страдала голова,  а  не  стул,  как  тому  и
должно быть. Столы в зале стояли дубовые - не приподнять,  стену  скрывало
резное панно: сильно усатый дядька Черномор стоял по колено в  неспокойном
море-акияне и, плотоядно облизываясь, тянул к стойке гигантскую  утконосую
братину. Из-за громоздкого плеча дядьки  высовывались  веселые  деревянные
рожи числом тридцать три - понятно было,  что  морские  богатыри  тоже  не
прочь тяпнуть винца на страх ревматизму. В зубчатой - под кремль-детинец -
кадке  с  вечной  мерзлотой  прозябала  зачахшая  на   корню   березка   с
окаменевшими ломкими листьями.  Из  криогенных  глубин  подвала  слышались
голоса, донельзя возбужденные редкой удачей.  Дураки  же,  это  дело  надо
делать тихо и конспиративно, не шуметь сверх меры и уж подавно  не  орать:
"Уж стол накрыт, ряды бутылок стоят, построившись в затылок!" - тем  более
что никаких  бутылок  в  подвале  не  нашлось,  как  сообщил,  вернувшись,
равнодушный к спиртному Вацек, а обнаружилась там одна-единственная,  зато
неправдоподобно  громадная  лопнувшая  бочка  с  розовым  винным  льдом  и
свернутым на сторону краном. Судя по треску и гиканью,  бочку  доламывали.
На рысях  под  взглядом  Сашки  пронесся  командир  первой  штурмгруппы  и
застрекотал каблуками вниз  по  лестнице  -  пресекать  мародерство.  Что,
дождались, голубчики? Говорил же - надо тихо.
     Снаружи завывало, снег валил в выбитые  окна,  и  одиноко  дребезжало
какое-то уцелевшее стекло, зато никаких других звуков извне не  ощущалось,
а то, что не дано нам в ощущение,  вспомнил  я,  не  является  объективной
реальностью. Соседние участки тоже безмолвствовали, и мечталось  мне,  что
вот сейчас можно подняться с тяжелого резного стула, легко выйти на  улицу
и впервые за много недель идти, идти  себе  куда  угодно,  хоть  дойти  до
центра города, если повезет не заблудиться в метели. Дойти и вернуться. Не
для того, чтобы дать шороху тылам противника, а просто так... Ладно, будет
уже хорошо, если сегодня ночью адаптанты ничего  не  предпримут  в  ответ,
подумал я. По такой метели, пожалуй, и не предпримут...
     И вдруг я ощутил тишину - какую-то  ненормальную,  нехорошую  тишину,
совершенно неуместную в таком зале. Я повертел головой: Сашка и Вацек были
налицо, но и только. Куда унесло дубоцефалов и куда был услан дядя Коля, я
не заметил, и все двери были аккуратно заперты, из подвала  не  доносилось
ни звука, зато Вацек неразборчиво шептал что-то  на  ухо  Сашке,  суетливо
бегая глазами по сторонам. Я снял с себя шлем.
     - ...Короче умеешь? - звучно прорвался голос Сашки. - Все готово?
     - Так... - Вацек задохнулся, - точно... Доставлен. Здесь...
     -  Хвалю,  -  Сашка  прошелся  по  мне  ленивым  взглядом  и  так  же
каменно-лениво отвернулся к напрягшемуся Вацеку. - Работнички... Что один,
что другой. Я тебе говорил, что об этом, кроме нас двоих, не должна  знать
ни одна живая душа? Говорил или нет?
     Вацек стрельнул глазами в мою сторону и опять уставился на Сашку.
     - Ни одна? - недоверчиво спросил он.
     - Ни одна.
     Вацек отшагнул от  Сашки,  лишний  раз  передернул  затвор  автомата,
отчего желтый патрон выскочил и запрыгал по  полу,  и  направил  ствол  на
меня. Лицо у Вацека сделалось интересное: извини, мол...
     Я вскочил.
     - Э! Э!.. Совсем уже? Крыша съехала?
     - Отставить! - негромко скомандовал Сашка.
     Вацек опустил автомат. Глаза у него были совершенно оловянные.
     - Выйди вон.
     Вацек вышел.
     - Хороший мальчик, - мечтательно сказал Сашка, когда дверь за Вацеком
осторожно закрылась. - Дурачок пока, правда, но это ненадолго, со временем
освоится...
     - С-сукин сын! - с чувством сказал я.
     - Ну-ну. Успокойся. - Сашка зачем-то взглянул  на  часы  -  было  без
десяти минут три, - с усмешкой взял у меня из рук  автомат,  посмотрел  на
свет в ствол и отставил в  сторону.  -  А  ты  как  думал?  Интеллигенция,
стуломахатели! Ни работать, ни стрелять,  ни  даже  ухаживать  за  оружием
толком не научились, а туда же - не тронь, мол, нашу ценную психику...  Не
так?
     Действие стало походить на дрянной боевик. Я  не  успел  ответить,  а
дверь уже протяжно скрипнула на мерзлых петлях,  и  в  зале  снова  возник
Вацек. Но теперь он был не один - за ним, отставая на два шага и  сотрясая
пол, затмевали  дверной  проем  оба  Сашкиных  порученца,  а  перед  ними,
опережая их на один шаг, шаркающей старческой походкой шел Бойль.
     Увидев меня, он остановился. Толчок сзади бросил его к резному стулу,
он налетел на спинку и вцепился в нее обеими руками.
     Стул даже не качнулся.
     Вот так и проигрывают, мельком подумал я, косясь на автомат.  Автомат
был далеко. Похоже, мне предстояло узнать в подробностях то, о чем  я  был
осведомлен в общих чертах: что бывает  с  агентами,  неразумно  затеявшими
собственную игру. С бывшими агентами... Стоп, сказал я  себе.  Остановись.
Если это всего лишь случайность, а такое вполне  возможно,  и  если  Бойль
притом не окончательный олух... если так, то у меня  еще  есть  шанс...  У
н_а_с_ есть шанс. Еще поборемся... поводим по кругу...
     - Расслабься, милый, расслабься, - ласково сказал мне Сашка. Он  даже
не взглянул на Бойля, и только сейчас до меня дошло,  насколько  наивен  я
был все это время. Он смотрел на меня в упор, скрестив на груди  руки.  Он
знал про меня все.
     И тогда я решился. Сразу. Не раздумывая.
     - Живьем! - бросил Сашка.
     Мой рывок к оружию не удался: один из порученцев  в  прыжке  отпихнул
автомат так, что тот с лязгом ударился  о  кадку;  второй  нанес  мне  два
молниеносных удара - в челюсть и в солнечное сплетение. Я отвел  оба  и  в
свою очередь достал его шлемом.  Порученец  взвыл  и  схватился  за  лицо.
Первый, нырнув под мою руку, попытался  нанести  мне  сокрушительный  удар
сзади по шее, он был выше меня, и бить  ему  было  удобно,  он  действовал
грамотно и вложил в удар ровно столько сил,  сколько  было  нужно,  -  мне
удалось лишь увернуться, но не поймать его на  неточности.  Я  отступил  и
ответил. Из трех моих ударов порученец сумел блокировать два. "Бегите!"  -
крикнул я Бойлю, лягая в живот  кого-то  набежавшего  сзади.  Из-за  спины
задавленно охнули голосом Вацека. Краем глаза я поймал Бойля - тот все еще
стоял,  держась  за  спинку  резного  стула,  причем  с  видом  совершенно
спокойным. Будто происходящее никак его не касалось.
     - Да бегите же, вы! - закричал я.
     Бойль медленно покачал головой. Его  морщины  выделялись  резко,  как
свежие рубцы.
     - Я не должен...
     Мне хотелось рявкнуть на него, и надо было рявкнуть,  я  позволил  бы
себе даже ударить его, чтобы расшевелить, заставить очнуться и бежать,  но
не успел: в затылок вонзилась молния,  мир  вспыхнул,  взорвался  и  начал
гаснуть. Упасть мне не позволили. Последнее, что я увидел, была деревянная
стена с морским дядькой и богатырями, стремительно летящая мне в лицо.





     Катастрофа, постигшая третий отряд, была лишь одной  из  многих  и  в
сравнении с тем,  что  случилось  с  другими  отрядами,  далеко  не  самой
страшной. За час до сумерек отряд отошел на  исходные,  оставив  заслон  у
проспекта Генералиссимусов. Метель усиливалась, активность противника была
на нуле, и никому не мнилось иной раскладки, кроме  перспективы  отдохнуть
по-человечески,  не  утомляя  себя  наблюдением  в  инфракрасную   оптику,
что-нибудь съесть и, возможно, чем черт  не  шутит,  выспаться.  Атакующих
заметили в двадцати шагах. В метели сослепу показалось, что их  тысячи,  а
может, так оно и было. Они шли как волна. Мало кто  успел  изготовиться  к
бою - заслон, составленный преимущественно из дубоцефалов,  был  мгновенно
смят и исчез под этой волной. Слышались страшные крики.  Третья  штурмовая
группа, оказавшись ближе других  к  месту  прорыва,  встретила  адаптантов
огнем,  но  вынуждена  была  отойти,  понеся  потери.  Часть  дубоцефалов,
немедленно обратившаяся в паническое бегство, наткнулась на  вторую  волну
атакующих, накатывающуюся с тыла -  осталось  неизвестным,  где,  когда  и
каким образом смогла просочиться  в  наш  тыл  крупная  стая.  Атака  была
молниеносной и  сокрушительной.  Мечущиеся  были  истреблены  в  несколько
секунд, но три штурмовые группы - костяк отряда - сумели занять два здания
и наладить оборону. О защите пресловутой герметичности линии фронта теперь
нечего было и думать, все усилия были направлены  на  спасение  отряда  от
полного уничтожения. О том, что творилось у соседей слева и справа,  никто
в точности не знал, об этом можно было только догадываться, и догадки были
скверные. Радиопросьбы о помощи остались без ответа.  Полчаса  спустя  оба
здания были подожжены  -  одно  не  занялось,  потому  что  один  раз  уже
выгорело; второе запылало  факелом.  Настоящим  чудом  выглядело  то,  что
несколько человек в дымящейся  одежде  сумели  прорваться  через  огонь  и
соединились с основными силами, а еще через пять минут был получен  приказ
отходить для прикрытия штаба, и Сашка,  собрав  остаток  отряда  в  кулак,
сделал попытку прорваться. Прорыв удался, но о том, чего это стоило, могли
рассказать только человек пятнадцать  -  столько  их  пробилось  к  штабу.
Отовсюду летели пули. В ближайшем тылу уничтожался  второй  эшелон  -  два
новых, только что  сформированных  отряда  и  приданная  от  щедрот  штаба
полурота профессионалов. Казалось, весь город был  занят  адаптантами,  их
было неправдоподобно много, они были хозяевами в городе, и человек  городу
был не нужен...
     Оценить масштаб катастрофы мне предстояло куда позднее: в течение  по
меньшей мере трех часов у меня не было ни зрения, ни слуха, ни мыслей, и я
не видел, к сожалению, подробностей боя. Или к  счастью?  Должно  быть,  к
счастью, потому что иначе мне пришлось бы увидеть, как по-заячьи прыгал  в
сугробах потерявший голову Гарька; как Дубина Народной Войны споткнулся на
бегу, охнул, выгнулся дугой и в последний раз уронил свой гранатомет;  как
Наташу отбросило  очередью  к  стене  дома,  и  пули,  пробивая  ее  тело,
рикошетировали от промерзлого бетона...
     Вероятно, мне все же  вкололи  что-то  сильнодействующее  -  не  могу
представить, кто и какими  не  перекрытыми  противником  закоулками  сумел
доставить меня  к  штабу.  Помню  два  гигантских  транспортера,  оба  еще
чадящих, один из которых успел развернуться для боя, но больше уже  ничего
не успел, а второй так и не тронулся с места, испустив дух возле  колючего
вала; помню безобразно спутанные клубки колючки в тех местах, где вал  был
прорван, и широкие гусеничные колеи на  снегу,  и  несколько  растерзанных
пулями трупов защитников и нападавших, и  безжизненное  тело  пулеметчика,
свесившееся с вышки. В штабных лабиринтах не нашлось ни одной живой  души,
и кто-то опознал командующего по отсутствию руки, потому что опознать  его
в лицо было невозможно...
     А над городом висела тишина. Метель съела звуки, и только по трупам в
коридорах штаба ощущалось, что катастрофа произошла здесь и с нами,  а  не
за тысячу километров от нас, что десятки и десятки стай растекаются сейчас
по беззащитному городу, грабя, насилуя и убивая всех, кто встретился им на
пути, потому что ничего другого адаптанты делать не умеют.  Где-то,  слабо
подсвечивая  мутное  небо,  разгорались  пожары,  где-то   отстреливались,
разъединенные части еще продолжали драться,  и  кто-то,  наверно,  пытался
пробиться из окружения по линиям подземки неглубокого залегания  и  другим
коммуникациям, еще не затопленным по нашей  же  нерасторопности  люизитом,
как поступил бы и я, командуя окруженной частью, но  звуков  боя  не  было
слышно, и каждый из нас, кому повезло выжить, понимал,  что  первый  раунд
сопротивления обесчеловечению проигран нами вчистую.
     Нами? Кем это - нами?
     Немногими, кто остался. Теперь - и без меня...


     Снова прорвался, забился о стены одинокий крик. Кричал не я. Я  лежал
лицом вниз на цементном полу, борясь с позывами к рвоте, и в  моей  голове
поселился еж. Он топотал лапками,  блуждал  впотьмах,  тычась  в  мозг  то
иглами, то холодным мокрым носом, раздраженно фыркал, не понимая зачем его
заперли, часто чихал, а иногда, вдруг испугавшись чего-то, сворачивался  в
надутый шар, и тогда тысячи игл впивались в  меня  изнутри,  а  я  царапал
ногтями пол, чтобы не завыть. Или мне казалось,  что  царапал.  Тело  было
чужое, выключенное. Моим оставалось лицо - оно  горело,  и  под  ним  было
жаркое и липкое. Вероятно, я застонал, и сейчас же кто-то грубо перевернул
меня на спину, слух уловил обрывок: "...в кондиции... скоренько..." - и ко
лбу мне приложили нечто мягкое и влажное. Прижгло, будто приложили утюг. Я
зашипел и попытался пошевелить  скрюченными  пальцами.  Пальцы  слушались.
Глаза были целы, и я обрадовался. Насчет переносицы  имелись  сомнения  и,
судя по ощущениям во рту, не все зубы сидели на своих  местах.  Ног  я  не
чувствовал и интереса к ним пока не испытывал.
     - Сейчас будет в кондиции, - повторил кто-то. - Сей момент.
     - Не морда - фарш, - раздраженно ответили голосом Сашки.  -  Что,  не
могли поаккуратнее?
     Он еще что-то говорил, но смысл от меня ускользал. Возражать  ему  не
осмеливались.
     Еж снова чихнул, по коже пробежали мурашки. Еж был простужен.
     Теперь я осознал, где  нахожусь.  Каморка  во  владениях  Экспертного
Совета - теперь уже, вероятно, бывшего Экспертного Совета - была та самая,
где жил  Бойль,  и  в  каморке  было  тесно.  Посторонние  звуки  сюда  не
проникали. Пыльная лампочка горела в четверть накала, на стенах пластались
гигантские тени, в углу каморки угадывалось какое-то  тряпье  и  почему-то
валялся сапог с разорванным голенищем. После всего,  что  я  видел,  когда
меня волоком тащили по коридорам, меня не очень  удивило  бы,  если  бы  в
сапоге оказалась нога без туловища. Но ноги в сапоге не было.
     Крик повторился, и опять кричал  не  я.  Кричал  старик  -  надрывно,
захлебываясь. Достигнув высшей пронзительной точки, крик начал стихать,  а
когда стих, послышался торопливый  прерывающийся  шепот:  "...нет,  нет...
никакого вреда, уверяю... никакой опасности вашему человечеству... не надо
больше, прошу вас... пожалуйста... никакого вмешательства,  только  наука,
поверьте..." - "Завянь с  наукой,  -  сказали  ему,  и  порученцы  коротко
взгоготнули. - Тебя о чем спрашивали, потрох?.. Тебя о науке спрашивали?!"
Металлически лязгнуло что-то невидимое. Бойль болезненно охнул.
     Я попытался сесть, и тут меня, наконец, вырвало на пол. Еж  в  голове
подпрыгнул.
     - Ага, - сказал Сашка, - вот и второй именинник. Кто бы мог подумать,
а?
     Порученцы хранили почтительное молчание.
     - Кто бы мог подумать, -  сказал  Сашка,  -  что  среди  людей  может
оказаться выродок, вовремя нами не распознанный? И к тому же в  Экспертном
Совете? Мыслимо ли?
     Никто не ответил. Было слышно, как тяжело, с хрипом дышит Бойль.
     - И кто бы мог подумать, что в наших рядах может  найтись  предатель,
решившийся на  добровольное  сотрудничество  с  адаптантами?  -  продолжал
Сашка. - Кто, скажите мне, мог такое подумать? Не я. Нет, не я.
     Меня снова  вывернуло.  Я  отплевался  и  попытался  приподняться  на
локтях.
     - Помогите ему.
     Меня вздернули под  руки  и  посадили  на  топчан.  Затылок  коснулся
холодной стены, стало полегче. Еж тоже не возражал. "В блевотину наступил,
- сообщил один из порученцев, с оттяжкой  возя  подошвой  по  полу.  -  У,
с-сука!.."  Он  бережно  ощупывал  опухшую   половину   лица,   украшенную
великолепной   гематомой.   Моя   работа,   подумал   я    с    мимолетным
удовлетворением. Жаль, мало...
     - Постойте-ка в дверях, ребята, - скомандовал Сашка. Порученцы нехотя
отошли к двери. - С той  стороны,  -  добавил  он  негромко,  и  порученцы
исчезли.
     Вацек  жался  к  стене.  Бойль,  намертво  прикрученный  к  табурету,
клонился набок, уронив голову на грудь. Спина его не держала.
     - Зачем тебе это? - спросил я, стараясь говорить спокойно.  -  Знаешь
ведь, что вранье. От первого и до последнего слова.
     - Ты так и людям скажешь? - осклабился Сашка. - Подумай сам,  поверят
ли. Представляешь себе картину: "Вот он,  предатель,  пятая  колонна,  все
из-за него, теперь  он  ваш..."  -  Сашка  мечтательно  закатил  глаза.  -
Воображаю, что с тобой сделают, в дурном сне не приснится...  Не  нравится
картина, а?
     - Тебе тоже, - сказал я.
     Он посмотрел на меня с уважением.
     - А ты иногда умный. Даром что доцент.
     - Разгром штаба - твоя работа? - спросил  я,  напрягая  и  расслабляя
руки.
     - Вот тебе! - И Сашка сделал непристойный  жест.  -  Наша!  Это  наша
работа! Твоя и моя. Так и помни. Это результат нашей  с  тобой  работы  за
последний месяц, ты уяснил?
     Я заскрипел зубами. Я уяснил. Это было правдой. Это не могло не  быть
правдой уже потому, что в наши дни  возможна  только  _т_а_к_а_я_  правда.
Страшная. Которой не хочется верить и которая все-таки существует  как  бы
независимо от людей. На самом деле люди не хотят знать всей правды, потому
что боятся извериться и сойти с ума. И незнание  правды  двигает  историю,
как  двигало  во  все  века...  А  знание...  знание  правды  подвинет  ли
что-нибудь? А если да, то куда?..
     - Скотина! - крикнул я. - Зачем тебе это?
     - Не мне, - сказал Сашка. -  Не  мне,  а  нам.  Причем  под  "нам"  я
подразумеваю не только тебя и меня. Ты полагаешь, наши  отряды  смогли  бы
уничтожить адаптантов? Вижу, что полагаешь. Напрасно.  Ну,  предположим...
Допустим, нам удастся очистить один город, который теперь даже не столица,
а если бы и был столицей, частный успех все равно  ничего  не  решит...  А
дальше? Ты об этом когда-нибудь думал? Молчишь?.. - Сашка начал ходить  по
комнате, четыре шага в одну сторону, четыре в другую. - Правильно молчишь.
Твой топорный штаб очистки очистил бы город прежде всего от людей, он  уже
давно начал грести под себя, и нормальная ответная реакция в этих условиях
-  очистить  город  от  такого  штаба  очистки.  Кстати,  исполнение  было
превосходным - никто не ушел... Да, сегодня мы потеряли многих и многих, и
еще будем терять, зато сегодня мы впервые заставили адаптантов делать  то,
что  нам  требовалось,  и   управляемость   обществом   не   утрачена,   а
восстановлена. Мы к этому и  стремились,  не  так  ли?  Без  управляемости
обществом  общество  рассыпается.  Надо  это  доказывать?  Без  управления
идеями, а не людьми, - людьми-то управлять проще всего...  Запомни:  миром
правят простые идеи. Простые  и  понятные  большинству  людей.  Исключение
составляют бараны, живущие не идеями, а несложными  желаниями,  и  умники,
для которых идеи, понятные большинству, чересчур просты. Первых  можно  не
принимать в расчет, вторые не способны увлечь за собой массы. Идея очистки
отжила  свое,   на   смену   ей   должна   прийти   идея   контролируемого
сотрудничества. Вот тут-то ты мне и был нужен - не чистенький, но и  не  в
дерьме, способный, в нужную меру управляемый... А ты и напортачил. Дуролом
ты, доцент, не к такому я тебя готовил...
     Я все напрягал и расслаблял руки, напрягал и опять  расслаблял.  Руки
были деревянные, но слушались.  Ноги  начало  понемногу  покалывать.  Тело
оживало, но слишком медленно. Недопустимо медленно.
     - Дарья - это тоже ты?.. - перебил я.
     - На что тебе та телка? - Сашка пожал плечами. - Уж  девочек-то  тебе
бы хватило...
     Я осторожно попробовал напрячь мышцы спины. Затем ноги.
     - А покушения на меня?
     - Ты, кажется, пока жив, - Сашка усмехнулся. - Если бы хотели убить -
убили бы, можешь не сомневаться.
     Это было верно. Безусловно,  Сашка  говорил  чистую  правду.  Значит,
Цыбин, Андреев и Ржавченко не подошли ему по каким-то своим  параметрам...
Значит, Самойло подошел... Остальные были устранены  либо  потому,  что  о
чем-то догадывались или могли догадаться, либо затем лишь, чтобы Сашка мог
судить о правильности выбора, отслеживая мою реакцию...
     Я еще раз напряг ноги, сначала одну, потом  другую.  Мне  показалось,
что левая шевельнулась. Нет... Не смогу. Не успею...
     Бойль вдруг издал странный горловой звук  и  выпрямился.  Старик  был
совершенно спокоен. Впервые я видел его таким уверенным в себе - и где! Он
по очереди обвел взглядом каждого из нас, и Вацек  много  позднее  уверял,
что Бойль взглянул на него с видом  высокомерного  превосходства,  мне  же
показалось, что я поймал выражение участливого сожаления.
     А потом он исчез. В то же мгновение  ударило  в  уши,  и  грохот  был
такой, будто  Бойль  взорвался,  но  я  понял,  и  понял  Сашка,  что  это
схлопнулся воздух, устремившийся в то место, где только что был человек, а
теперь не стало ничего.
     Всколыхнулась  пыль.  В  проекционном  аппарате  мерзко  задребезжала
какая-то деталь. Покачались и замерли несуразно торчащие  петли  проволоки
на табурете. И все кончилось. Святослава Меррилла Бойля с нами  больше  не
было.
     На минуту воцарилась пауза. Вацек, ковыряя в заложенном ухе,  ошалело
тряс головой. Порученец, сунувший в  дверь  озабоченный  нос,  утянул  его
обратно. Сашка сосредоточенно покусал губы:
     -  Жаль...  Надо  же,  не  врал  дед...  Обидно,  но  всего  ведь  не
предусмотришь, не так ли? Очень жаль, он бы мне еще пригодился... Ну...  -
он опять начал ходить, заложив руки за спину, - а на твое сотрудничество я
могу рассчитывать? Кстати, если ты еще не сообразил: ты теперь  формальная
городская власть как единственный  оставшийся  штабной  функционер...  Сам
понимаешь,  доцент,  меня   может   интересовать   только   сотрудничество
добровольное. Что скажешь?
     Я его ненавидел.
     - Да.
     - Врешь...  -  Сашка  коротко  всхохотнул.  -  Я  же  тебя  знаю  как
облупленного.  Лучше,  чем  ты  себя  знаешь.  Твое  "да"  дешево   стоит.
Предположим, тебе удастся меня убрать...  предположим,  хотя  я,  конечно,
этого не допущу... а что дальше? Дальше-то что? - Он  широко  обвел  рукой
вокруг себя и вдруг заорал: - Дубина, ты же не будешь знать, что делать со
всем  этим!..  Куда  тебе  сейчас,  когда  тебя  же   самого   грохнут   с
удовольствием после первой же ошибки! Идиот!..
     Фарс, подумал я, морщась. Вопрос о  добровольном  сотрудничестве  был
излишним. Я знал, что меня ждет. В наше время агентов,  своих  или  чужих,
убивают нечасто, даже агенты-непрофессионалы слишком ценны для того, чтобы
их уничтожать. Агентов используют  вторично,  как  макулатуру.  Превращать
людей в послушных болванчиков с помощью сравнительно  легко  синтезируемых
психоделиков умели еще в середине прошлого столетия,  но  подобные  приемы
работы суть примитив и каменный век.  Болванчик  может  быть  полезен,  но
никак  не  сравнится  ценностью  с  агентом,  сотрудничающим  сознательно,
преданным делу и абсолютно, без тени  сомнения,  убежденным  в  правоте  и
благородстве своих целей. Какими бы они ни были, он будет _з_н_а_т_ь_, что
это _е_г_о_ цели, а о том,  что  где-то,  у  кого-то  имеется  миниатюрный
рулер-блочок, притом используемый  сравнительно  редко,  агенту  знать  не
обязательно.
     Тысячи рукотворных созданий размером с лейкоцит,  обманывая  иммунную
систему, проникнут по  сонной  артерии  в  мозг,  дойдут  до  коры.  После
несложной процедуры активации  они  включатся  в  связи  между  нейронами.
Человек останется  человеком  -  он  сохранит  все  свои  профессиональные
качества, почти всю свою память, свой  юмор,  если  у  него  он  есть.  Он
сохранит свой ум -  вот  только  выводы  этого  ума  слегка  изменят  свое
направление. И пока не начнут отказывать чипы, человек будет жить, принося
пользу, - долго, несколько лет...
     Обыкновенная инъекция. Укол. Меня не потребуется даже изолировать:  я
никуда не денусь и никто мне не поверит.  Медленное  текучее  время  между
уколом и командой на активацию - хотя бы одни сутки. Если у Сашки  есть  в
запасе сутки, он так и сделает, подумал я.
     Если нет - убьет.
     Я не успел додумать, а Сашка, открывший было рот, чтобы  сказать  мне
еще что-то, не успел связать и двух слов. За дверью резко, с оттяжкой, как
щелчок хлыста, ударил выстрел. В ту же секунду послышался хриплый короткий
вскрик и что-то мягко хрустнуло, будто  над  ухом  раздавили  сырое  яйцо.
Дверь сорвалась с петель.
     Эта сцена и  сейчас  еще  помнится  мне  в  мельчайших  подробностях:
низенькая комната,  залитая  тусклым  желтым  светом,  Вацек,  метнувшийся
навстречу оглушительному грохоту упавшей двери, катящийся по полу  автомат
с оборванным ремнем, вихрь промозглого воздуха, отпрянувший Сашка,  рвущий
из-под мышки пистолет, разъяренный медвежий рык ринувшегося в комнату дяди
Коли и двое Сашкиных порученцев за его спиной - один  лежащий  неподвижно,
другой  еще  падающий  с  раздробленным  теменем  и  странным   выражением
удовлетворения на лице, будто он  и  вправду  сумел  остановить  выстрелом
эксперта по самообороне...
     Ломая топчан, ломая табурет, ломая проекционный аппарат, ломая все, с
чем входил в соприкосновение, растопырив  руки  и  ноги,  из  одного  угла
комнаты в другой спиной вперед пролетел Вацек.
     Сашка выстрелил. Я  хорошо  его  видел.  Сашка  был  страшен:  такого
исступленного выражения безграничного бешенства не  могло  быть  в  глазах
существа человеческой природы - на бешенство такой силы человек просто  не
способен. Какой бы спектакль здесь ни затевался, актеры начали  играть  не
по ролям, и режиссер не уследил за своим лицом.
     У него были глаза адаптанта. Самые обыкновенные.
     Одна, и две, и три пули пробили тело дяди Коли, прежде  чем  пистолет
выпал из сломанной руки. Сашка влепился в стену,  как  лягушка.  На  целую
секунду все замерло. Дядя Коля сделал  к  упавшему  три  грузных  шага,  и
каждый давался ему тяжелее предыдущего. Потом он остановился. Потом - упал
навзничь, стукнувшись затылком о цементный пол.
     К горлу опять подкатила тошнота. Я пытался и пытался встать, пока мне
это не удалось. Придерживаясь за стену, я двинулся  вдоль  нее  маленькими
шажками. Дядя Коля был мертв - Сашка стрелял "иглами".  А  Сашка  был  еще
жив. Теперь он полусидел, привалившись лопатками к  стене.  Глаза  у  него
были осмысленные, человеческие. Он не сделал попытки подняться - вероятно,
удар о стену переломил ему позвоночник.
     Я едва не  упал,  нагибаясь  за  автоматом,  но  устоял  на  ногах  и
мало-помалу выпрямился. Я осмотрел автомат. Предохранитель был в положении
для стрельбы одиночными.
     - Лучше очередью, - сказал Сашка.
     Я послушно сдвинул предохранитель. Пальцы  Сашки  слабо  дернулись  -
может быть, он хотел заслониться рукой. Я вдруг заметил,  что  целюсь  ему
прямо в лицо.
     - Сырье, - с усилием проговорил Сашка. Он не отрываясь смотрел мне  в
глаза. - Сырье...  Еще  работать  и  работать...  -  Упираясь  скрюченными
пальцами в пол, он попытался приподняться. - Как мало...
     Он умолк и перестал на меня смотреть.
     Последняя гильза еще со звоном скакала  по  полу,  а  я  уже  услышал
людей.  Кто-то  неразборчиво  кричал,  кто-то  тяжело  дышал  на  бегу,  и
грохотали ботинки на лестничных маршах. Дверь в коридоре ахнула и сердитым
скрипом пожаловалась на то, что с нею плохо обращаются.
     Люди, и некуда от них деться. Люди всегда были вокруг меня, нужны они
мне были или нет. Случалось, они  приходили  мне  на  помощь.  Теперь  они
пришли за мной. Их было много.
     Я протянул им пустой автомат.
     Никто его не взял. Качались лица. Я видел их как в тумане: вот Гарька
Айвакян, застывший  с  раскрытым  ртом,  вот  Вацек,  облапивший  стену  в
безуспешной попытке подняться  на  ноги,  вот  командир  второй  штурмовой
группы, изумленно переводящий взгляд с того, что прежде  было  Сашкой,  на
меня и обратно, а вон тот позади всех тянет шею, он еще ничего не понял...
Задние перешептывались, не глядя друг на друга, и мне  казалось,  что  они
обмениваются одними междометиями.  Стоящие  впереди  хранили  почтительное
молчание.
     Я все протягивал  и  протягивал  им  свой  дурацкий  автомат.  Я  был
согласен на все. Я не стал бы сопротивляться, если бы  кто-нибудь  из  них
навел на меня  ровный  черный  кружок  и,  цедя  ругательство,  согнул  на
спусковом крючке указательный палец.
     Никто из них этого не сделал. Я вдруг начал  понимать,  и  мне  стало
страшно. Они не застрелили меня в первый момент. Теперь они уже не  смогли
бы застрелить меня, если бы и захотели. Я был им  нужен.  Я  занял  место,
принадлежавшее  прежде  кому-то,  а  теперь  -  мне.  И  измученные  люди,
вооруженные автоматами, смотрели на меня так, будто ждали от меня команды.
Да так оно и было.
     Они ждали моей команды и были готовы ее выполнить.
     А я все шел к ним,  как  сослепу,  на  негнущихся  деревянных  ногах,
протягивал им, расступающимся передо мною, автомат и  без  конца  повторял
одно и то же:
     - Да что вы, ребята... Да что вы...






     Вот, собственно, и все. Эта пыльная  ветхая  рукопись  и  сейчас  еще
лежит в нижнем ящике  моего  личного  сейфа,  запертая  на  код  и  плотно
задвинутая другими пыльными бумагами. Надеюсь, что о ней никто не знает. Я
писал ее урывками много лет назад, отдыхая за этим занятием от ежедневного
каторжного труда, - в те годы меня еще  устраивал  отдых  такого  рода,  а
может быть, просто хотелось высказаться перед  безответным  слушателем,  и
теперь я уже не помню, зачем. Значительно позднее до меня начало понемногу
доходить, что моя рукопись может представлять некий исторический интерес -
возможно, именно вследствие пыли  и  ветхости.  И  как  всякий  порядочный
исторический манускрипт, рукопись моя однобока. Теперь мне странно, почему
я в то время так увлекся кусками, выхваченными из памяти, которая просеяла
и отбросила многое, в том числе и  ценное,  а  оставила  вот  это:  Дарья,
Сашка, Бойль... Почему именно это, хотя было и многое другое? Но эти куски
не тускнеют в памяти, наоборот, становятся ярче, несмотря на то,  что  мне
уже трудно вспомнить хронологию событий и иногда я,  не  тревожа  дежурную
секретаршу, лезу в рукопись как в справочник - смешно,  правда?  Наверное,
это старческое.  Мне  семьдесят  три,  и  мозг  мой  затвердел.  Если  мне
раскроить череп, он вывалится оттуда куском.
     Видимо, оттого, что я стар и к моему брюху прижата грелка, мои  мысли
гладки и легковесны. Сегодня опять идет снег. Я смотрю  в  окно  на  белые
холмы Тиманского кряжа и по-детски радуюсь,  что  они  заслоняют  от  меня
языки  ледника,  незаметно  ползущие  по  девонским  отложениям  в  речных
долинах. Завтра холмы снова почернеют, обработанные энергоизлучателями,  и
со склонов опять побегут ручьи, направляемые в специальные котлованы. Я не
вникаю в то, какое  количество  этой  воды  будет  использовано,  а  какое
придется  откачать  подальше  на  ледник,   -   это   дело   специалистов.
Когда-нибудь ледник превзойдет своей толщиной высоту холмов и нависнет над
Убежищем - вот тогда-то и начнется  настоящая  борьба,  если  только  наша
энергостанция, единственная термоядерная в бывшем первом  защитном  поясе,
еще будет действовать. Не исключено, что она  износится  задолго  до  того
времени, но люди так устроены, что наверняка что-нибудь  придумают,  взять
нас голыми руками не так-то просто.  Предельные  возможности  человека  не
безграничны, но и не достигнуты - доказать это я не могу,  я  просто  знаю
это на основании своего опыта. И это, и многое другое.
     Например, на основании своего опыта  я  совершенно  точно  знаю,  что
через десять минут ко мне войдет дежурная секретарша со свежей  грелкой  -
заберет остывшую, а горячую приладит к тому месту, где, как  она  считает,
находится моя печень, или что от нее осталось. Прежде чем войти в кабинет,
она постучит, и если я почему-либо не отзовусь, ворвется ураганом, на ходу
распахивая чемоданчик со шприцами и, разумеется,  успев  по  пути  въехать
пальцем в кнопку вызова медицинской бригады. Но я, понятно, отзовусь сразу
же и во время смены грелки буду фривольно шутить, как и полагается в  моем
положении, и даже, если будет не лень,  попробую  ущипнуть  секретаршу  за
попку, от чего  та,  конечно,  не  откажется  и  охотно  взвизгнет,  чтобы
доставить мне удовольствие, -  а  без  визга  какой  смысл?  Все  три  мои
нынешние секретарши молоды, послушны, соблазнительны и в меру не умны, так
и должно быть. Что бы там ни болтали втихомолку, меня они не интересуют. Я
давно уже не представляю демографической опасности.  Болтают  -  и  пусть.
Разрешается.
     Кроме грелки, секретарша принесет стопку бумаг,  и  я  опять  займусь
тем, чем занимаюсь вот уже сорок лет.  Нужно  смонтировать  дополнительный
излучатель для гидропонных теплиц - я сам проверю расчеты, потому что  мне
не нравится, сколько энергии уходит на эти теплицы, и, по-моему,  половина
ее уходит зря. Нужно законсервировать старый  полиметаллический  рудник  в
ста километрах от Убежища - я распоряжусь и об  этом.  Нужно  дать  личное
указание открыть новую техническую школу - я  дам  такое  указание.  Нужно
подготовить и послать третью экспедицию на Юг и убедить  кое-кого  в  том,
что это необходимо, после того как первая экспедиция пропала без вести,  а
вторая позорно вернулась, не пройдя по льдам и тысячи  километров.  Нужно,
пока  держится  лето,  поставить  на  ремонт  пятую  и   седьмую   турбины
энергостанции. Нужно, наконец, разделаться с идиотами, которые заперлись в
котельной и объявили суверенитет. Нужно...  Нужно...  Поощрить.  Наказать.
Дать. Лишить. Подавить нытье и безразличие, заставить пять  тысяч  человек
работать единым организмом. И каждый день, меняя грелки,  делать  то,  что
обязан делать президент - первый в истории президент Человечества.
     Я знаю, что будет, когда я умру. Через месяц из притащенной  с  холма
глыбы мне вырубят непохожий памятник как Спасителю  и  создателю  Убежища,
через год этого истукана с гиканьем завалят и расколошматят на сто  кусков
как памятник диктатору - как будто одно не влечет за собой другое, - а еще
лет через тридцать памятник, может быть, склеят и  водрузят  вновь,  чтобы
через какое-то время расколотить опять. Пожалуйста. Не возражаю. Жаль, что
я этого уже не увижу. Люди в массе очень смешны, но они единственное,  что
у меня есть.
     Я возвращаюсь в мыслях  к  своей  рукописи.  Может  быть,  потихоньку
продолжить ее - уже специально как исторический документ? Понемножку.  Лет
на десять меня еще  хватит.  Не  исключено,  что  потомкам  будет  полезно
узнать,  как  мы  еще  почти  год  продолжали  фактически  уже  безнадежно
проигранную борьбу, пока у кого-то из  ныне  покойных  (теперь  я  уже  не
помню, у кого) не возникла мысль об Убежище,  и  какие  методы  борьбы  мы
применяли, и какие  методы  применял  противник.  Он  всегда  был  на  шаг
впереди, всегда. Между  прочим,  высказанная  однажды  в  мерзлом  подвале
гипотеза о влиянии странного биополя адаптантов на электронную  аппаратуру
полностью  подтвердилась,  как  подтвердилось  и  то,  что  мы  знали   об
адаптантах непозволительно мало. Если верить паническим  воплям  последних
теле, пойманных нами много лет назад, среди них появились  особи,  умеющие
убивать взглядом...
     Не знаю, не знаю.
     Еще хорошо бы написать о том,  как  мы  создавали  Убежище,  о  самых
первых годах, и как мы работали  -  как  звери  ведь  работали,  вспомнить
страшно, - и замерзали поначалу, и боролись с разразившимися как-то  вдруг
эпидемиями, и грызлись друг с другом, и спасали  книги  и  микрофильмы,  и
голодали от перенаселения, но принимали и принимали новых  беглецов,  пока
нас не стало несколько сотен; мы приняли бы и больше, но наплыв  с  каждым
годом все падал и падал, а потом беглецы перестали  прибывать  совсем.  Да
что там, героическое было время. Беда только в том, что о нем  нужно  либо
писать честно, либо не писать вовсе. И лучше, конечно, не писать: нынешняя
молодая поросль не так устроена,  чтобы  спокойно  воспринять  правду.  Не
исключено, впрочем, что по окончательном впадении  в  покаянный  маразм  я
сознаюсь в своем авторстве действующего  и  поныне  закона  о  немедленном
уничтожении  всех  подозрительных  младенцев  и  безусловной  стерилизации
дубоцефалов, а может быть, если маразм окажется  крепок,  и  в  инициативе
изгнания в снежную пустыню наиболее шумных крикунов из той, самой первой и
по сравнению с последующими вполне безопасной оппозиции. Но сознаюсь  лишь
на бумаге. До моей смерти  этих  записок  не  увидит  никто,  а  покойнику
прощается  многое,  и  кроме  того,  как  я  лично  подозреваю,  покойнику
абсолютно все равно, простится ему или не простится.
     Никого из друзей и недругов моей молодости уже нет в живых -  я  уйду
последним. Пять лет назад при попытке переворота  по  нелепой  случайности
погиб Вацек Юшкевич. На протяжении тридцати пяти  лет  он  был  бессменным
руководителем  Отдела  безопасности,  и  на  него,  в  отличие  от   этих,
сегодняшних, я всегда мог без оглядки  положиться.  Мне  его  не  хватает.
После него осталась тетрадь со стихами - он-то знал о моей рукописи,  зато
я  никогда  бы  раньше  не  подумал,  что  Вацек   пишет   стихи.   Первое
стихотворение начиналось так:

               "Лучезарный закат, полный красных чернил,
               Ты зачем мне в окно нежный луч уронил?" -

     и далее подробно объяснялось зачем. Я распорядился издать  эти  стихи
тиражом в двести экземпляров и включить их  в  школьную  программу.  Вацек
вполне заслужил такое внимание к его памяти.
     Гарька Айвакян дезертировал  через  месяц  после  описанных  событий.
Следы его затерялись.
     Алла Хамзеевна умерла спокойно, от  неожиданной  старости,  когда  ей
было уже за восемьдесят. Несмотря на  откровенно  подхалимажный  стиль  ее
общения со мною, о лучшем буфере я и мечтать не мог.  До  последних  своих
дней она  работала  у  меня  секретарем-референтом  и  как  специалист  по
словесности  достигла  большого  мастерства  в   редактировании   проектов
приказов.
     Покойный Глеб Ипатьевич Вустрый некоторое время  состоял  при  мне  в
своей  прежней  должности  и  оказал  заметные  услуги  при  возобновлении
Государственной Евгенической. Он оказался прекрасным подручным  средством:
не помню, чтобы у меня хоть раз были основания для недовольства  качеством
его работы. Кстати, он действительно оказался неплохим производителем: все
шестеро его детей получились вполне удачными и здравствуют и поныне. Жаль,
что таких людей у меня под рукой всегда было немного... Может быть, зря мы
отказывали в убежище профессиональным политикам?
     О судьбе Мишки Морозова мне ничего не известно.
     Теперь уже можно с уверенностью сказать, что мы  выстояли.  Вероятно,
мы  одни.  Первые  несколько  лет  нам  еще  удавалось  иногда   принимать
отрывочные  теле,  настолько  панические  и  противоречивые,   что   нашим
аналитикам и  посейчас  не  удается  сложить  из  деталей  полную  картину
катастрофы. Любопытно, что дольше других сопротивлялись самые  северные  и
самые южные государства - тропические и экваториальные погибли первыми, не
выдержав  внутриутробных  конфликтов,  усугубленных  чудовищным   наплывом
беженцев. Судя по всему, объединить человечество в единое целое не удалось
никому даже под угрозой всеобщей гибели. Мы не были монолитом -  когда  на
нас надавили, мы раскололись  по  трещинам.  Бойль  оказался  прав:  закат
земной  цивилизации  произошел  быстро,  но  не  сразу,  и  без   ненужных
катаклизмов. Лишь однажды, когда нам уже  казалось,  что  с  человечеством
покончено, наши приборы  уловили  слабое  эхо  наземного  ядерного  взрыва
далеко на юге, и аналитики не сошлись во мнениях, что это было:  последние
отчаянные отголоски войны (кого? с кем? где?),  или  язык  ледника  походя
снес брошенную людьми ядерную энергостанцию.
     Лет десять назад мы впервые вышли в эфир, рискнув  отменить  закон  о
телемолчании. Наша телестанция вызывала уцелевших на  связь  каждый  день,
трижды в сутки, и теперь еще продолжает вызывать. Но эфир  пуст,  и  очень
похоже на то,  что  Убежище  -  единственный  островок  ныне  действующего
человечества. Наше общество трудно заподозрить в процветании, но кое-какие
надежды на будущее у нас уже есть.  С  прошлого  года  мы  были  вынуждены
ограничить рождаемость.
     Теперь многие думают,  что  нам  остается  только  выждать,  пока  не
случится, с их точки  зрения,  очевидное:  пока  социально  недееспособные
адаптанты, разрушив кормившую их цивилизацию, естественно и повсеместно не
вымрут  от  голода,  после  чего  людям  останется  лишь  вновь   населить
опустевшую Землю, причем начало сего благостного процесса может состояться
уже в нынешнем поколении, а кульминация - по отступлении  ледника.  Многие
верят, что так оно и будет. Это  полезная  вера.  Не  следует  без  острой
необходимости ее разрушать: один из  важнейших  пунктов  неписаной  азбуки
управления гласит, что законное место веры во что-то светлое и  достижимое
(во что  -  не  суть  важно)  мгновенно  и  неизбежно  занимает  очередное
разрушительное непотребство.
     Что до меня, то я настроен скорее скептически. Если предположить, что
в среде адаптантов хотя бы изредка могут появляться  такие  индивиды,  как
Сашка Столповский, то наше дело плохо. Может быть, адаптанты сумеют выжить
без нас и спустя десять тысяч лет создадут свою цивилизацию, которая будет
удачливее нашей? Может быть.
     Может быть, все это старческий бзик.
     Хочется на это надеяться.
     Чуть не забыл - у меня есть преемник. Нет, не из тех,  кто  лезут  из
кожи вон, чтобы мне понравиться. Несколько лет назад, взвесив свой опыт, я
поручил Вацеку найти подходящего человека и  взять  его  к  себе.  Хороший
парень,  перспективный.  Молодой,  из  родившихся  в  Убежище,  умный,  не
отягощенный. Прирожденный руководитель, и руководителем станет, только сам
он об этом пока не  догадывается.  Вчера  я  устроил  ему  первое  липовое
покушение,  и  теперь  он  оглядывается,  гадая,  кто  это  задался  целью
сократить ему срок отбытия на этой планете.
     Пусть привыкает...
     Как ни жаль, а мою рукопись  все-таки  придется  уничтожить.  Страшно
подумать, какое брожение в умах может вызвать Бойль  и  его  бормотанье  в
смертном ужасе о параллельном человечестве, а в особенности подтверждающий
его слова способ ухода, которым прервалась, а вернее, была кем-то прервана
его  рекогносцировка  Земли  и  землян.  Существование  двух  человечеств,
расселенных в  неолите  по  разным  планетам  (пространствам?  временам?),
неизбежно подталкивает к мысли  о  существовании  неких  Экспериментаторов
(опять: где?  почему?  зачем?),  не  говоря  уже  о  целях  и  методах  их
экспериментов. Иногда, когда хочется опустить руки,  в  мой  корродирующий
мозг забирается мысль: а  может  быть,  и  глобальная  мутация  -  их  рук
(щупалец? псевдоподий?) дело? Или нет?
     Какое из двух человечеств - контрольная группа?
     Я гоню от себя эти мысли. В самом деле, ни для того, чтобы  выжить  и
развиваться, ни для того, чтобы погибнуть, нам не  требуется  постороннего
вмешательства. В нас слишком много потенций и  для  того  и  для  другого.
Случайно - может быть, случайно, я до конца не уверен  -  мы  открыли  для
себя одну из этих потенций. Мы не знаем, каковы остальные и сколько их еще
откроется  в  истории  человечества,  если  история   человечества   будет
продолжена. Пока же она единственна и неизбежна, как траектория  самолета,
садящегося на пустынный  аэродром  без  капли  горючего  -  двигатели  уже
молчат, пилот вцепился в штурвал, и только долгий свист ветра в  опущенных
закрылках, только короткий визг резины о бетонную полосу...
     Глиссада.
     Касание.
     Пробежка.
     Ангар.
     Самолет, на котором летело человечество, совершил мягкую посадку. Это
был очень странный самолет, и его пассажиры подозревали, что с  ним  может
случиться всякое. Так, например, в полете от него  может  оторваться  одно
пассажирское кресло.
     Оно все еще летит, это кресло.
     Без крыльев.
     Теперь я уже знаю, что успею умереть задолго до его приземления.
     Это утешает.
     И еще я знаю другое: мы под взглядом, но шефство над нами никто брать
не собирается. Думаю, Бойлю и его соотечественникам еще долго не захочется
познакомиться с нами поближе. Боюсь, что свои проблемы, крупные и  мелкие,
нам и дальше придется решать самим. Хотя, почему боюсь? Это нормально. Вот
только очень холодно.
     Иногда я чувствую злорадство, когда думаю, что то, иное человечество,
возможно, пытается справиться с теми же проблемами,  что  и  мы,  -  иначе
зачем было Бойлю столь внимательно изучать нашу мягкую посадку? Мы  одного
корня, и этим многое сказано.  Я  все-таки  человек,  как  любил  говорить
Бойль, и ничто человеческое мне не чуждо. Злорадство -  это  человеческое.
Пусть.
     И с каждым годом эта гипотеза нравится мне все больше и больше.

Last-modified: Sun, 31 Jan 1999 17:29:36 GMT

Оцените этот текст: