днажды поскользнулся и сверзился вниз (к счатью, это произошло в самом низу колонны, так что он лишь несильно ушиб локоть). В результате, с первым сливом компонент он опоздал всего на двадцать минут, десять из которых ему удалось наверстать во время заправки колонны новой смесью, а другие десять -- во время следующей заправки. Последний за рабочий день слив компонент он закончил строго по графику. Однако из трех операторов колонн график выдержал лишь один Франц. Заключенные, подвозившие сырье, простаивали, и бригада в целом норму не выполнила. Их на день перевели на половинный паек, а урки устроили безобразную "разборку" с двумя невыполненцами, повторившуюся с одним из двоих еще и на следующий день. Только в среду бригада выполнила норму и, соответственно, в четверг получила полный паек. Именно в эту среду Франц в первый раз не отдал свою порцию вонючей утренней каши Оборвышу и съел ее сам. -- И на этот вопрос нам ответит... та-ак, кто у нас давно не отвечал... заключенный 14/21/17/2. -- Мы должны думать о своих ошибках, господин Педагог. -- Каких именно ошибках, заключенный? -- Э-э... м-м-м... не знаю, господин Педагог. -- Идиот! Сколько раз говорить: "Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он не повторит их в будущем". Повторяй три раза... ну-у?! -- Слушаюсь, господин Педагог. Благодарный заключенный должен думать о своих прошлых ошибках, ибо тогда он... э-э... не повторит их в будущем. Благородный заключенный должен думать о своих ошибках, ибо тогда... -- Кретин! Три дня карцера! На химии их бригада проработала до конца недели, а потом их перевели в один из механических цехов, к конвейеру, и это оказалось хуже всего. По конвейеру ползли остовы каких-то механизмов неизвестного назначения -- в обязанности Франца входило прикреплять к ним электромоторы. Работа включала в себя четыре операции: 1) сначала он доставал мотор из ящика и устанавливал в нужную позицию на станине механизма; 2) потом, выровняв соответствующие отверстия в корпусе мотора и станине, продевал болты и наживлял гайки; 3) закручивал гайки при помощи гаечного ключа; 4) и, наконец, нажимал кнопку, уведомляя диспетчера о своей готовности к следующему прогону. Работая на химии, Франц не испытывал никаких трудностей с концентрацией внимания. Ему приходилось непрерывно сортировать поступавшую информацию и на ее основе принимать решения -- посторонние мысли просто не приходили в голову. У конвейера же думать было не нужно, и Франц постоянно сбивался с темпа, ловя себя на мыслях о Тане, о своей бывшей работе, о сыне, о взаимоотношениях между мужиками, урками и охраной... словом, о чем угодно, только не о закручивании гаек. Один раз из-за него конвейер даже задержался, и помощник бригадира -- заросший бородой до глаз мужик по кличке "Огузок" -- сделал ему вьедливое замечание (бригадир и остальные урки на работу в механические и химические цеха не выходили). После обеденного перерыва Франц концентрировался на работе изо всех сил -- что принесло свои плоды, и Огузок отстал. Как и в случае "поля", к пятнице у Франца выработался автоматизм, позволявший выполнять примитивные конвейерные операции быстро и не думая. Однако со следующей недели их перевели в один из пищевых цехов, и ненавистная тюремная действительность вновь завладела его мыслями. За последующие два с половиной месяца их бригада работала в четырех разных механических цехах, в одном швейном, в двух химических, в двух пищевых, плюс их дважды гоняли на "поле". И нигде более недели они не задерживались. Никаких причин, кроме подавления мышления заключенных, в этой чехарде Франц усмотреть не мог. В конце концов, твердили же им на теоретических, что, "если ты не можешь думать об исправлении своих ошибок, -- не думай ни о чем". -- 17-ый сектор Второго Яруса подразделяется на 64 потока, соответствующие 64-ем этажам в его вертикальной структуре. Этажи нумеруются от поверхности почвы вглубь, так что 64-ый этаж является наиболее глубоко расположенным. Плюс 12 производственных этажей. Записали?... Что тебе, 19/21/17/2? -- Меня господин Наставник как-то раз с собой на склад брали, так мы тогда аж на 78-ой этаж опускались. -- Не могло такого быть, 19-ый, не могло быть никогда -- потому что в учебнике совсем другое написано. А ежели не перестанешь ты дурацкие вопросы задавать, то сидеть тебе в карцере двое суток, -- вот ведь какая грустная история получается. Усвоил? -- ... -- НЕ СЛЫШУ! -- Усвоил... -- Ну и лады... А теперь займемся повторением: кто мне ответит, сколькими коридорами прорезан 29-ый Сектор с севера на юг? Впечатление, что работа придумана им в наказание, подтверждалось еще и тем, что конечный продукт ее был всегда неясен. В химических цехах, например, никто никогда не знал, что является сырьем и что получается в результате. В инструкциях по эксплуатации никогда не приводилось химических формул или названий веществ: все именовалось "сырьевыми компонентами" и "результирующими компонентами" с прибавлениями порядкового номера. В механических цехах Францу ни разу не довелось увидать результата их деятельности в законченном виде: как правило, лента конвейера уходила сквозь проем в стене в соседний цех, а иногда полусобранные механизмы перегружались с конвейера на автокары и увозились в неизвестном направлении охраной. Более того, однажды Францу довелось разбирать какие-то машины на составные части (что идеально объясняло бы происходившее), однако по словам заключенных со стажем такие случаи происходили чрезвычайно редко. На полевых работах он ни разу не видел нормальных овощей и фруктов -- огурцов, помидоров или, скажем, яблок. Даже более экзотические, но все же мыслимые культуры -- такие, как хурма или папайя, -- бывали в редкость. Чаще всего заключенные работали на плантациях зеленых грибов, о которых до прибытия на Второй Ярус никто и слыхом не слыхивал. Более того, грибы эти были ядовиты (уже при Франце недоверчивый заключенный по прозвищу "Припадочный", попробовав их, долго мучился животом). Другим типичным представителелем местного сельского хозяйства являлся мадагаскарский дурьян, вонявший хуже утренней каши и потому практически несъедобный. Ни коров, ни овец, ни свиней здесь не держали, зато в изобилии имелся африканский бородавочник; единственной же домашней птицей являлась несчастная полярная куропатка, выражавшая свое несогласие с местным жарким климатом немилосердным мором. На теоретических занятиях педагоги объясняли, что "исправляющая благодарного заключенного работа имеет своим побочным результатом снабжение Первого, Второго и Третьего Ярусов ценными продуктами питания и промышленными товарами". Если это и было правдой, то только в отношении Третьего Яруса, ибо ни один из заключенных ни одного продукта местного производства ни на Первом, на на Втором Ярусах не видал. -- Все ж, братва, никак я не пойму, откудова та картошка беретси, что нам на ужин дають? Дык не растеть она здеся, верно? -- А все остальное понимаешь, Оборвыш? Например, откуда вообще ВСЕ берется -- и здесь, и на Первом Ярусе? -- Я про Первый Ярус не знаю ничаво, Припадочный, -- я и пробыл-то там всяво полдня. А вот здеся уже десятый годок маюсь, а про картошку никак скумекать не могу. Ежели, скажем... -- Припадочный! Оборвыш! А ну, мурла заткнуть, сволочи, -- Дрон заснул! Теоретические занятия Франц ненавидел всеми фибрами души. Во-первых, они отнимали единственный выходной, воскресенье. Во-вторых, на теоретических заключенных заставляли запоминать кучу всякой ерунды. А в-третьих -- и это раздражало более всего -- во время занятий приходилось делать вид, будто ты согласен со всей той чушью, которую несли педагоги. Просто не спорить было недостаточно: Устав Заключенного требовал наличия в глазах "выражения согласия", причем трактовка этого термина оставлялась на усмотрение преподавателей. Так что приходилось либо действительно соглашаться (что и вправду всегда отражается в глазах), либо же быть первоклассным лицедеем. В самом крайнем случае сходило выражение тупого непонимания (чем и пробавлялось большинство заключенных), однако сымитировать его Франц не мог. В результате, он отсидел в карцере в общей сложности пять суток, прежде чем сумел довести выражение своего согласия до требуемого уровня. Теоретические занятия занимали почти все воскресенье с 8-и утра до 8-и вечера с часовым перерывом на обед; до обеда с ними занимались педагоги, после обеда заключенные готовили домашнее задание. Из шести дообеденных часов четыре отводились на философские дисциплины (теорию исправления ошибок, теорию исправления заключенных, теорию благодарности и теорию необходимости охраны), оставшиеся два -- на технические курсы (географию сельскохозяйственных угодий Второго Яруса и горизонтальную структуру Второго Яруса). Философские предметы считались непрерывно развивающимися, а потому изучались непрерывно -- из года в год, из месяца в месяц, каждое воскресенье. На практике, однако, непрерывное развитие сводилось к постоянному изменению формулировок, что делало последние исключительно трудными для запоминания. Так, уже при Франце в определении целей благодарности слово "доблестная" было заменено словом "бдительная" ("...заключенный благодарен бдительной охране за чувство надежной защищенности..."), из-за чего добрая половина их камеры побывала в карцере. Что же касается технических курсов, то они чередовались. В прошлый семестр, например, их Потоку читали вертикальную структуру Второго Яруса и социальный состав заключенных (Франц застал лишь самый конец занятий, а потому от экзаменов был освобожден). Как и в философских дисциплинах, материал в технических курсах был полным бредом, однако "характер" бредовости отличался в корне. К примеру, увидев в учебнике по социальному составу таблицу с процентным распределением заключенных по профессиям, Франц машинально сложил все числа и получил... 134.9%. Удивившись, он стал проверять другие таблицы -- и ни в одной не получил требуемых 100%! Поначалу никакой закономерности он проследить не мог, ибо числа получались самые хаотические (иногда больше ста, иногда меньше), -- и так было до тех пор, пока он не наткнулся на таблицу с распределением заключенных по полам: Пол Процентный состав Мужчины 100% Женщины 25% после чего ситуация прояснилась: процент мужчин был зачем-то умножен на 2, а процент женщин -- разделен на 2. Франц проверил свою догадку на других таблицах и убедился в ее правильности: все числа были увеличены или уменьшены вдвое. Зачем запутывались статистические данные, Франц не понимал -- так же, как не понимал цели систематических искажений географических сведений о сельскохозяйственных угодьях Второго Яруса. Сравнивая свои собственные наблюдения во время полевых работ с картами из учебника, он установил, что картофельное поле на карте всегда означает грибное поле в реальности, яблоневые сады соответствуют плантациям дурьяна и так далее. Более того, в некоторые карты были зачем-то внесены нелинейные искажения масштаба! -- А я вам говорю, Староста, что розовый у него нос, а не белый. Рано еще укол делать, так пускай полежит. -- Так ведь БЛЕДНО-розовый, господин Доктор, а? Ну, проверьте еще раз, пожалуйста, больше часа уже всей камере покоя нету. -- Ничего поделать не могу, Староста. Как окончательно побелеет -- позовите еще раз. Педагогов в их Потоке было пятеро -- четыре "философа" и один "технарь", читавший все технические дисциплины сразу. 1) Теорию исправления ошибок преподавал тощий мужчина лет пятидесяти с простоватой физиономией и жидкой шевелюрой неопределенного цвета (или же он был лысый? -- Франц забывал его лицо, лишь только отводил глаза в сторону). Правая рука этого педагога висела, парализованная, у пояса: локоть согнут, мизинец и большой палец страдальчески оттопырены. Говорил он медленно и с расстановкой, в изобилии вставляя самодельные пословицы ("Рыба гниет с головы, а камера со старосты" и тому подобное). Он обладал лишь одним положительным качеством -- фантастической глупостью, делавшей его не таким опасным. 2) Про преподавателя теории необходимости охраны говорили, что он бывший военный: это был высокий, еще не старый блондин с короткими курчавыми волосами, четкими движениями и зычным голосом. Помимо склонности к солдатскому юмору и крепким выражениям, он отличался страстной любовью к горячительным напиткам. Алкоголь, однако, никак не сказывался на координации его движений и проявлялся лишь в блеске глаз и бессмысленных рассуждениях на общие темы. В редкие трезвые дни этот педагог бывал не в духе и обильно рассыпал наказания вне всякого соответствия с прегрешениями виновников. Заключенные поговаривали, что его скоро уберут за пьянство и несерьезное отношение к служебным обязанностям. 3) Преподаватель теории исправления заключенных перешел на педагогическую работу совсем недавно и постоянно хвастался, что ранее работал ученым-исследователем. Это был дородный дедушка лет шестидесяти с глупым лунообразным лицом, в массивных уродливых очках; белый мундир висел на нем, как мешок. Все без исключения вопросы из любого раздела учебника он сводил к "роли молчаливого обдумывания ошибок в глобальной теории исправления" -- что, видимо, являлось предметом его былых исследований. По сравнению с остальными преподавателями, он был довольно добродушен и никого не отправлял в карцер без крайней на то необходимости. 4) Лично для Франца преподаватель теории благодарности был хуже всех; да и сам его предмет, обосновывавший, почему жертвы должны благодарить своих мучителей, казался наиболее унизительным. Острые маленькие глазки, прилизанные волосы и одутловатые щеки делали этого педагога похожим на мелкое хищное животное; он бдительно следил за выраженим согласия в глазах заключенных и безжалостно отправлял провинившихся в карцер (из пяти суток, отсиженных Францем, четыре дал он). Он был чуть поумнее остальных педагогов и, похоже, почувствовал Францево отношение к себе -- что, по словам опытных заключенных, сулило последнему крупные неприятности в ближайшем же будущем. 5) Преподаватель технических дисциплин относился к своим обязанностям формально. Отбубнив лекцию, он задавал вопросы по пройденному материалу, распределял наказания заключенным, плохо выучившим урок, и сразу же уходил расхлябанной походкой ничего не желающего человека. Энтузиазма, свойственного остальным преподавателям, у него не было ни на грош, и почему его терпели в качестве педагога, никто объяснить не мог. -- Тогда я ему и говорю: "Ты зачем, падла, здесь стены обтираешь? Я ж тебя с говном твоим съем!" А он мне: "Извините, господин Моджахед, я вас не заметил". Ну, я ему тогда вмазал... он, бля, у меня пять сажен по воздуху летел, прежде чем в стенку... -- Ты лучше ходи давай, Моджахед. А то весь личный состав заманал, мудила грешный... -- Я -- мудила? Ах ты с-су... -- Моджахед! Чирей! Ша! Пасть порву обоим... Хотя педагоги формально считались членами внутренней охраны и, соответственно, носили белые мундиры, между ними и настоящей охраной была большая разница. Прежде всего, внешняя: в охранниках служили только крепкие молодые ребята, похожие друг на друга, как родные братья. Лиц их Франц не различал, ибо все они вели себя совершенно одинаково -- злобно и по-хамски, а при любом непослушании или просто несогласии, не задумываясь, пускали в ход кулаки. Вообще же охрана воспринималась заключенными как одно из проявлений природы -- как кислотный дождь или загрязнение рек канализацией -- а потому обид на нее не держалось. Второй Ярус обслуживали охранники двух типов, различавшиеся цветом униформы. Черномундирная внешняя охрана занималась конвоированием заключенных на работу, а также приемкой новичков, поступавших с Первого Яруса. Ко внутренней охране (одетой в белые мундиры) относились охранники, поддерживавшие порядок в жилых помещениях; педагоги; наставники; Медицинская Служба и Служба Безопасности. Про последнюю среди заключенных ходили самые ужасные слухи (не подкрепляемые, правда, ничем, кроме угрожающего выражения лиц уполномоченных по безопасности). Среди всего прочего поговаривали, что Служба Безопасности наводнила камеры стукачами, вследствие чего выражать вслух свое недовольство (по любому поводу) считалось опасным. Тем не менее, два или три раза Франц слышал, как другие заключенные открыто ругали местные порядки, однако, было ли то попыткой провокации или глупой неосторожностью, он не понял. Так или иначе, Служба Безопасности занимала целых три этажа в их подземном лабиринте, и чем они там занимались, никто не знал. Единственным поверхностным проявлением их деятельности были регулярные, раз в неделю, беседы, проводимые уполномоченными по безопасности и заполненные болтовней о повышении бдительности. -- Вот ты мне скажи, Коряга, ежели такой умный: ну, зачем они нас ентими физкультурными занятиями мучають? Ведь и так еле-еле ноги таскаем, а тут бегай по залу, да подтягивайся на турнике каждый божий день... -- Отстань, Оборвыш. Надоело. -- Чиво "отстань"?... А можеть, у меня от ентого бега сапоги ноги натирають? Пробыв некоторое время на Втором Ярусе и приведя свои привычки в соответствие с местными нравами, Франц с удивлением обнаружил, что столкновений с охраной у него более не случается. Его будто несло вниз по реке -- он следовал изгибам русла, а течение тащило его по глубоким местам вдали от подводных камней и крутых берегов. С урками, однако, так не получалось -- продолжая речную аналогию, Франц сравнивал их с плавающими в воде пиявками. Хуже того: они не всегда были предсказуемы и зачастую действовали произвольно. Впрочем, имелись и некоторые закономерности. Например, урки никогда не работали, и даже не выходили на работу ни в химические, ни в механические, ни в швейные цеха. Во время полевых работ они обычно играли в карты, развалясь на солнышке и украдкой от охраны жуя фрукты (если это происходило на плантациях хурмы или папайи), а также исполняли роль надсмотрщиков. В пищевых цехах они, в свободное от карт время, шныряли повсюду в надежде украсть что-либо из съестного (ту же папайю или хурму, но в консервированном виде). В их камере было четверо урок: 1) Главарем считался Дрон -- немногословный человек неясной национальности (из всех урок он один говорил по-английски правильно, хотя и с сильным восточноевропейским акцентом). По отношению к "мужикам" Дрон держался высокомерно и обращался к ним только с приказаниями, предупреждениями, угрозами или вопросами по делу. Несмотря на то, что он был явным инициатором избиения Франца за невыполнение нормы, тот предпочитал иметь дело именно с Дроном: главарь урок, по крайней мере, следовал формальным правилам, усвоив которые, дальнейших побоев можно было избежать. 2) Вторым в иерархии урок шел Моджахед -- молодой афганец с морщинистым лицом нездорового темно-коричневого цвета. Он, казалось, состоял из одних нервов и мгновенно впадал в раж, если кто-либо из заключенных низших каст делал что-то неправильное. 3) Третьим шел Чмон -- здоровенный южноафриканский зулус с тупым и жестоким лицом. Больше всего он любил вспоминать, как, живя в Соуэто, участвовал в набегах на сторонников Африканского Национального Конгресса и резал всех подряд, включая женщин, стариков и детей. Рассказывать об этом он мог бесконечно, смакуя мельчайшие подробности, и, если не удавалось заручиться вниманием остальных урок, он заставлял слушать себя "мужиков" или даже "пидоров". Однако наиболее внимательную аудиторию он, сам того не подозревая, нашел во Франце, который вникал в его рассказы в тщетных попытках понять, до какого зверства может дойти человек, не догадываясь, что поступает плохо. Самым же удивительным в рассказах Чмона было полное отсутствие сквернословия (во всех остальных случаях речь его наполовину состояла из ругательств) -- Франц не мог объяснить этот феномен ни с какой точки зрения. 4) Наиболее придирчивым и вредным по отношению к заключенным из низших каст был Чирей -- суетливый араб лет тридцати. Он также являлся главным источником свар между самими урками; однако, не отличаясь смелостью, всегда уступал первым, не доводя дело до мордобоя. -- А после лекции, мудаки, во время обеденного перерыва будет фильм. -- Какой фильм, господин Педагог? -- "Яйца над пропастью"! Ха-ха-ха! Га-га-га! Четверо урок их камеры были настолько различны, что никаких общих черт, отличавших их от остальных заключенных, Франц выделить не мог. Физическая сила, например, принципиальной роли не играла (Дрон и Чирей не производили впечатления физически сильных людей); интеллект имел еще меньшее значение (все урки, кроме Дрона, были законченными дегенератами). Хитрость Дрона и Чирея не согласовывалась с детским простодушием Чмона; тот же Чмон, да и Чирей тоже, не обладал большой силой характера. Единственным общим качеством была безжалостность -- однако Огузок, например, не принадлежа к уркам, ничуть им в этом не уступал. Так что, какие качества отличали урку от мужика, Франц не понимал. -- И опять повторю: бдительность, бдительность и еще раз бдительность! А почему, спрашивается? Да потому, что, хоть охрана наша доблестная и не дремлет, а Служба Безопасности свое дело ох как знает, но все равно враг зубовный поднимает голову змеиную! И оказаться он может в любой момент среди вас, а потому и бдеть вы должны недреманно... что тебе опять, 11-ый? -- Можно выйти, господин Уполномоченный? -- Нет, нельзя, 11-ый, нельзя тебе выходить, пока я инструктаж не закончу. Потерпи чуток. Та-ак, о чем бишь я? А-а, бдительность... Так вот, все мы... Когда новичок с Первого Яруса оказывался в камере, он автоматически попадал в касту мужиков, однако для того, чтобы остаться в мужиках, нужно было приложить немалые усилия. В качестве первого испытания обычно использовался ритуал "стаскивания сапог": один из урок, развалясь на своей постели, подзывал новичка, совал ему под нос свои ноги и приказывал стащить сапоги. Если тот отказывался, его избивали, но зато потом оставляли в относительном покое, и он становился полноправным мужиком. Однако в большинстве случаев новичок, убоявшись угроз, подчинялся, что служило сигналом к дальнейшим унижениям: его заставляли стелить уркам постель, петь песни, плясать чечетку, чесать пятки на сон грядущий, стирать грязное белье и так далее. В конце концов, новичка попросту насиловали (гомосексуализм в камерах процветал), и он безвозвратно переходил в низшую касту -- пидоров. Последним приходилось хуже всего: помимо урок, они подчинялись еще и некоторым мужикам, в том числе помощнику бригадира Огузку и старосте (заключенному с красноречивым прозвищем "Вонючка"). Жизнь пидоров была полна унижений: в столовой они сидели за отдельным столом, ибо считались нечистыми, в душе мылись последними, заключенные из высших каст часто отбирали у них еду. А главное, в отличие от мужиков, они в принципе не могли улучшить своего статуса, и попадали в пидоры навечно. На всех этапах, кроме последнего, процесс "опускания" был обратим, однако сопряжен все с большими и большими побоями. Практически же получалось так, что заключенные-мужики, останавливаясь на какой-либо стадии, оставались в этом статусе навсегда: Оборвыш, например, оказывал уркам любые "несексуальные" услуги, включая стирку носков; Припадочный только бегал по поручениям; Китаец, кроме поручений, регулярно убирал за урок их постели; а вот здоровенный заключенный по прозвищу Бугай не делал ничего. Франц, в конечном счете, тоже заслужил себе право на независимость, однако далось ему это дорогой ценой -- ибо он "провалил" ритуал стаскивания сапог. Не поняв почти ничего из того, что сказал ему Моджахед, Франц лишь уловил, что его просят помочь, -- что он и сделал, подумав еще, что этот заключенный с нездоровым цветом лица, похоже, болен. В два следующих дня Франц так и так получал свою порцию как "невыполненец", а вот на третий день, к нему подошел Чирей и, ткнув в лицо пару грязных носков, приказал постирать. Франц, однако, уже насмотрелся местных обычаев -- и молча оттолкнул уркину руку. "Ах ты падла, -- весело вскричал Чирей, -- я ж тебя сейчас..." -- и влепил Францу пощечину. Стараясь оставаться спокойным, тот медленно встал... наконец-то враг стоял прямо перед ним, а главное, остальные урки на помощь не поспевали! И тогда Франц ударил подонка в лицо -- в глазах Чирея пролетела гамма чувств от удивления к испугу, он попятился назад. Франц ударил его еще раз -- тот упал, грохнувшись затылком о табурет, скорчился на полу и замер. Из под головы его начала растекаться кровь. Стоя над уркой, Франц не понимал, что надо делать: "Господи, неужто я его убил?" -- подумал он. Он наклонился над Чиреем, чтобы проверить пульс, как вдруг его самого ударили сзади по затылку (видимо, другой табуреткой), и он рухнул без памяти поверх лежавшего на полу урки. Очнулся он, как водится, лежа у себя на кровати, и первым делом свесился вниз, чтобы посмотреть на Чирея (чья койка располагалась неподалеку). Тот, слава Богу, был жив и ответил ему злобным взглядом. Однако, помимо злобы, в этом взгляде просвечивал страх, и Франц понял, что одержал здесь свою первую победу. За отказ выполнять приказания урки избивали его еще два раза, и в обоих случаях Франц успевал ударить кого-нибудь из них первым: один раз Моджахеда (который сладостно покатился по полу), другой раз -- Чмона (который покачнулся, а потом дал такой сдачи, что у Франца подкосились ноги). После этого его оставили в покое, и Франц стал полноправным мужиком. -- Камера 21/17/2! На вечернюю прогулку шаго-о-ом мар-р-рш! Раз... араз... араз-два-три-и-и... Раз... араз... араз-два-три-и-и... -- Ты вот мне скажи, Патлатый, за каким хреном они нас по ентим коридорам вокрух камеры гоняють? Какая ж это, на хер, прогулка? -- Отстань, Оборвыш, надоело... Десять лет здесь торчишь, а все удивляешься... -- Эй!... Разговорчики в строю, сволочи!... Раз... араз... араз-два-три-и-и... На Втором Ярусе Франц получил, наконец, определенный ответ на вопрос о возможности "второй смерти" (смерти в загробном мире) -- он ее попросту увидел. Как-то раз, в химическом цеху он стал свидетелем несчастного случая: один из заключенных 22-го Потока, работавшего по-соседству, поскользнулся на ступеньках ректификационной колонны и упал вниз с высоты пятнадцати метров. Франц подбежал к нему одним из первых, однако сделать ничего не смог: череп несчастного был расколот, и после короткой агонии тот умер. Впрочем, возможность второй смерти и так казалась очевидной -- стоило лишь посмотреть на мир унижения и страданий, окружавший Франца. Что могло заставить заключенных повиноваться своим мучителям, как не страх смерти? Страх боли, сопряженной со смертью, был важен, но не принципиален: самоубийство могло бы избавить от мучений быстро и безболезненно. Однако мысль об отнятии собственной жизни казалась Францу неприемлемой -- да и остальным заключенным, видимо, тоже. Что это было: оставшийся от прошлой жизни инстинкт самосохранения или замысел того, кто все это придумал?... Так или иначе, но загадка человеческой смерти оказалась не разрешена, а отодвинута, и причем всего лишь на один шаг. -- Так что же является главным орудием Педагогической Науки в исправлении заключенного? -- Молчаливое обдумывание ошибок, господин Педагог. -- Пра-авильно, 17-ый, пра-а-авильно... А зачем же заключенные тогда работают? -- Чтобы ошибки обдумывались... э... лучше?... нет, подождите... э... крепче?... нет, не то... сейчас... секундочку... ЭФФЕКТИВНЕЕ! -- Молодец! Отлично! А вот одиночество Франц переносил неожиданно легко. Трудно было лишь в первые дни, когда урки избивали его каждый день и никто не помогал ему -- ни словом, ни делом. То, что он будет здесь один, стало очевидно, лишь только он пригляделся к окружающим; однако обдумав ситуацию, Франц решил, что это не составит серьезной проблемы. Одиночество страшно нарушением естественного "проветривания" мозга, ибо выкинуть из головы додуманную до конца мысль можно лишь, высказав ее. И вовсе не обязательно, чтобы собеседник согласился с тобой, достаточно того, чтобы он понял. Невысказанные же мысли роятся в мозгу, не находя выхода, и человек "зацикливается" -- что может явиться началом душевного расстройства. Однако жизнь на Втором Ярусе непрерывно занимала головы заключенных реакцией на внешние раздражители, так что времени на собственные мысли попросту не оставалось. А в редкие свободные минуты Франц составлял и тщательно соблюдал "расписание мышления", никогда не возвращаясь к одной и той же мысли дважды и отводя более половины времени на бездумно-интеллектуальные развлечения, типа придумывания шарад, ребусов и шахматных этюдов. Месяца через два после своего прибытия на Второй Ярус Франц привык почти ко всему: к бессмысленной работе, к безликой жестокости охраны и персонифицированной жестокости урок. Он перестал замечать жару и грязь; потеряв шесть килограммов веса, притерпелся к местной еде. Он даже нашел компромисс с попыткой Системы лишить его собственных мыслей, отведя на них вторую половину воскресенья, когда остальные заключенные готовили домашнее задание (Франц мог запомнить всю необходимую ерунду за один час, вместо отведенных на это пяти). Единственным, к чему он привыкнуть не смог, была невозможность хоть на минуту остаться одному. Их 21-ый Поток, так же как и остальные потоки остальных секторов, состоял из 1) центрального зала, где происходили вечерние переклички; 2) "спальной" камеры с двухэтажными кроватями и 3) подсобных помещений, как то: 3.1) бесполезной курительной комнаты (урки все равно курили в камере); 3.2) читальной комнаты (где имелся полный комплект учебников по философским предметам); а также 3.3) туалета, куда заключенные ходили только днем (на ночь камеру запирали, так что приходилось пользоваться парашей -- большим баком без крышки, ставившимся в камеру перед отбоем). Мест, где человек мог бы уединиться, предусмотрено не было. Даже разделительные перегородки в туалете доходили только до пояса, а кабинки не имели запоров и закрывались качающимися, как иногда в барах, дверями... продуманность деталей поражала воображение! Ко всему этому Франц оказался не готов, ибо никогда, ни с кем не делил комнату, даже с женой (та спала очень беспокойно и будила его по три раза за ночь). Невозможность уединиться странно подействовала на характер Франца: ему стало казаться, что окружающие следят за ним, вступают в разговоры, ждут от него ответов на свои вопросы... словом, не оставляют ни на минуту в покое! Чтобы защитить свое "я" от постороннего внимания, он стал агрессивен. С урками, конечно, Франц на рожон не лез, однако стал огрызаться на замечания Вонючки или Огузка. К последнему он испытывал физическое отвращение, и кончилось это дракой, после которой оба ходили с разукрашенными синяками физиономиями. Осознав, в конце концов, психологическую причину своей агрессивности, Франц смог лучше контролировать себя, и после драки с Огузком срывов у него не случалось. В его характере произошли и другие изменения: он стал ленив и с удовольствием отлынивал от работы, мог с легкостью соврать или даже украсть. Может, ослабление моральных устоев явилось следствием усердной работы на теоретических... нет, кроме шуток, а? Он стал вставлять в свою речь множество ругательств, а чувство жалости притупилось у него почти до нуля. По своему собственному сравнению, Франц превратился в интернациональный вариант Ивана Денисовича из одноименной повести русского писателя Солженицына. Минус, конечно, кротость солженицынского персонажа. -- Эй, Профессор! -- Чего тебе? -- Ты что, опять от Починки Инвентаря увернулся? -- А пошел-ка ты, Огузок... рожу разобью! 2. Происшествие Новичка привели во время пятнадцатиминутного перерыва перед перекличкой, формально отведенного на прослушивание вечернего обращения Администрации. Громкоговорители принудительного вещания висели во всех комнатах, включая туалет, однако слушать заключенных никто не заставлял, и все разбредались кто куда: курящие шли в курилку, некурящие -- болтали в центральном зале или спальной камере. Разговоры велись предельно бессмысленные ("Эх, послали б нас с послезавтрева на папайю, вот бы накушались..."), так что Франц в общей беседе не участвовал. Деться ему, однако, было некуда, ибо выйти за пределы Потока он не мог -- внешняя дверь запиралась сразу же после вечерней прогулки. В тот вечер, лишь только Чмон завел свой любимый рассказ об изнасиловании четырех малолетних девочек, внешняя дверь с лязгом отворилась, и в камеру вошел новичок -- толстый парень лет двадцати пяти с испуганным выражением на тупом лице. Под мышкой он держал комплект постельного белья. "Здравствуйте", -- боязливо сказал новичок. "Заткнись, гадина! -- неприязненно отвечал Чмон. -- Еще раз перебьешь -- выдавлю глаз". Парень помертвел и в растерянности отошел в сторону. Франц наблюдал за ним издали -- толстяк переминался с ноги на ногу у стены и вид имел жалкий, потом робко отворил дверь и вошел в спальную камеру. Выждав минуты три, Франц, сам не понимая, зачем, последовал за ним... новичок его, на самом деле, не интересовал: тупость и трусость были написаны на толстом лице парня заглавными буквами. Когда Франц вошел в камеру, "разборка" шла уже на полную катушку: Чирей, прижимая трепещущего толстяка к стене, левой рукой держал его за горло, а правой размеренно бил по щекам: "А ну, снимай штаны, пидор! Снимай, тебе говорят..." -- приговаривал он в такт пощечинам. Моджахед со скучающим лицом наблюдал за происходившим со своей койки, сапоги его валялись рядом -- очевидно, урки взяли новичка в оборот в форсированном варианте. "Не хочу снимать... Пусти..." -- хныкал толстяк. "Это как же ты, козел, не хочешь? -- орал Чирей. -- Да я тебя сейчас..." Было видно, что парень держится из последних сил. Как всегда в подобных случаях, вмешиваться не имело смысла: спасти новичка от печальной участи никто, кроме него самого, не мог -- а вот неприятности для вмешавшегося могли выйти колоссальные. Да и не собирался Франц вмешиваться, не собирался до тех пор, пока не услыхал собственный голос: "Пусти его, Чирей, чего пристал, дай человеку на новом месте оглядеться..." Дернул же черт его за язык!... реакция на эти слова превзошла все мыслимые ожидания. Чирей отпустил новичка и резко повернулся к Францу, а Моджахед, путаясь в простыне, вскочил с койки: "Зачем, гад, не в свое дело лезешь?... Убью!" Франц отскочил и быстро огляделся: Дрона и Чмона в камере не было. Что ж, Чирея он не боялся: реальную угрозу представлял лишь Моджахед... а тот, запутавшись в простыне, проспотыкался метра два по направлению к Францу и упал на одно колено. "Потом все равно изобьют, -- мелькнуло в голове Франца, -- так хоть сейчас..." -- и он с наслаждением, изо всех сил врезал ногой Моджахеду под подбородок. Удар пришелся в самую точку -- голова урки дернулась назад, глаза замутились; он опрокинулся на спину и замер. Франц повернулся к Чирею. "Ты чего?... -- залепетал тот и попятился назад. -- Смотри, потом хуже будет... Дрон тебя с говном съест..." -- "Ты до этого не доживешь, гнида", -- сладким голосом отвечал Франц, наступая на него. Находившиеся в камере заключенные повскакали с коек и окружили их. "Эй, Коряга, Дрона позови!" -- крикнул Чирей. "Стронешься, Коряга, с места -- убью!" -- не оборачиваясь, усмехнулся Франц. Урка допятился до стены... и вдруг с исказившимся лицом бросился вперед, пытаясь лягнуть Франца в пах. Тот отскочил в сторону и с оттяжкой ударил Чирея сбоку в челюсть -- урка рухнул на четвереньки. Сладостный позыв прикончить врага впервые бросился Францу в голову... он подскочил к копошившемуся на полу Чирею и врезал ему так же, как до этого Моджахеду, -- ногой под подбородок. Подонок повалился набок и более не шевелился; на губах у него запузырилась кровь. Франц остановился и схватился рукой за спинку ближайшей койки, сердце его колотилось у горла, ноги подгибались... остальные заключенные молча смотрели на него. Драка заняла секунд двадцать, не больше; что нужно было делать -- Франц не понимал. Но тут, спасая от необходимости принимать решение, в камеру вошел Мордастый: "Опять, с-сукины сыны, на перекличку опаздываете... -- гаркнул он, -- ...эй, что это у вас происходит?" Все попятились назад, и Франц остался один в проходе между койками, на равном расстоянии от лежавших на полу урок и трясущегося новичка на заднем плане. "Зачинщик кто? -- заревел Мордастый. -- Зачинщик, говорю, кто, с-сволочи?"; в дверь за его спиной повалили остальные заключенные. Франц встретился глазами с Дроном, и это решило дело. "Я зачинщик, господин Наставник", -- сказал он. Через полторы минуты вызванные Мордастым по рации охранники уже выводили Франца во внешний коридор; приговор -- три дня карцера с выводом на работу. Оклемавшиеся к тому времени Чирей и Моджахед проводили его полными ненависти взглядами. А последним своим впечатлением Франц унес из камеры страную ухмылку новичка -- не испуганную, как можно было ожидать, а какую-то... Франц не мог понять, какую. Дорогу в карцер он знал хорошо: они свернули за угол, прошли триста метров на восток, потом вошли в узкий вспомогательный коридор. Гремя ключами, охранник отпер решетчатую дверь -- после нее оставалось пройти еще метров двести. Франц шел с удовольствием: три дня карцера казались наилучшим выходом из положения. Он стал размышлять, что бы произошло, случись эта история на пять минут раньше: Моджахед и Чирей оклемались бы до начала переклички, Мордастый бы ничего не заметил, а уж потом... Франц поежился, представив себе, что бы с ним произошло потом. "Ладно, трепка от меня не уйдет..." -- философски подумал он и усмехнулся своим мыслям: если б три месяца назад ему кто-нибудь сказал, что он будет так спокойно размышлять о грядущих побоях, -- он бы рассмеялся собеседнику в лицо... Подошвы сапог привычно липли к клейкому линолеуму, спереди и сзади топали охранники. "Завтра на танцы пойдешь?" -- спросил топавший спереди топавшего сзади. "К нам или на женскую половину?" -- отозвался тот. "К нам". -- "Не пойду". -- "А на женскую половину?" -- "На женскую тоже не пойду". Справа и слева в стенах коридора виднелись какие-то двери, над головой проплывали заросшие паутиной лампы и водопроводные трубы. "Так чего же ты, разъеба, спрашивал, на какую половину?" -- укорил передний, обдумав услышанное. "Не твое собачье дело, -- незлобиво отвечал задний. -- Отстань, мудила". Они остановились перед дверью карцера. Передний охранник, звеня ключами, с лязгом отомкнул и со скрипом отворил тяжелую металлическую дверь: "З