Лорд Дансени. Далекие бедствия
---------------------------------------------------------------
UNHAPPY FAR-OFF THINGS
by Lord Dunsany
1916
© А.Ю. Сорочан (bvelvet@rambler.ru), перевод, 2005
---------------------------------------------------------------
Любое коммерческое использование данного перевода, воспроизведение
текста или его частей без разрешения переводчика запрещено. Текст
предназначен для ознакомительной публикации на сайте lib.ru.
Предисловие
Выбирая название для этой книги, я хотел показать, что ни в коем случае
не считаю свою работу "современной". Вторым из вынесенных на титульный лист
слов я надеялся продемонстрировать всем, кто может прочесть нижеследующие
строки, те ужасные крайности, от которых пострадало население Франции. Но
потребности в этом больше нет. Рассказы, как они есть, я собрал вместе под
одной обложкой для немногих, которые, кажется, читают мои книги в Англии.
Дансени
Панихида Победы
Победа не подымет к небу труб
И батареи залпом не ударят -
Военной мути старый, старый труп
На пустоши настилами завалят.
И мертвецы лежат в грязи болотной,
В останках артиллерии холодной.
Чтоб всякий - и живой, и мертвый - ведал
О горестном величии твоем,
Во все края твой зов мы понесем,
Твою трубу мы понесем, Победа.
Не заслужили мы твоих венков,
Они ждут там, среди высоких сорняков.
Грязь выжжена дыханием термита,
Зима сломала множество костей:
Прошли года среди пылающих ночей.
Вот, наконец, и все - война убита!
Собор в Аррасе
На огромных ступенях собора в Аррасе я увидел замершую в тишине
процессию.
Они выстроились, образуя совершенно прямую линию, местами слегка
движущуюся или колеблющуюся: иногда они склоняли головы, иногда двое
оборачивались друг к другу, но большей частью они оставались неподвижны. Это
было время, когда мода только что переменилась, и некоторые были уже в
светло-желтом, в то время как другие еще носили зеленое.
Я поднялся по ступеням среди них, единственный живой человек, ибо
мужчины и женщины больше не молились в соборе Арраса, и деревья заняли их
место; маленькие и скромные, все моложе четырех лет, они в большом
количестве столпились на ступенях, образуя процессию, и росли строгими
рядами прямо там, где ступени сменялись другими ступенями. Они прибыли в
Аррас с ветром и дождем, которые проникают в приделы всякий раз, когда
случаются вместе, и идут везде, где побывал человек; молодые побеги на этих
лестничных пролетах сохраняют столь почтительный вид, что наблюдатель может
сказать: они не знали, что Аррский собор пал в страшные дни; они не знали,
что видели крушение и обширное бедствие; они думали, что эти великие стены,
открытые для звезд и солнца, были естественным и подходящим местом для
поклонения маленьких сорняков.
Разрушенные здания Арраса сгрудились вокруг собора как будто (это легко
представить) измученные и напуганные дети, - столь задумчивы их разбитые
окна и старые, серые пустые фронтоны, так печальны и искажены. Они - скорее
маленькие старики, столкнувшиеся с неприятностями, пристально глядящие на
своего большого старшего спутника и не знающие, что им делать.
Но события в Аррасе мрачностью своей превосходят самые трагические
фантазии поэта.
На западном фронтоне собора стоят восемь колонн, возносящихся от земли;
над ними стояли еще четыре. Из четырех верхних столбов два слева упали,
уничтоженные снарядами с севера: и снаряд прошел через один из двух
оставшихся так, как пуля могла пройти сквозь стебель нарцисса.
Левый угол западной стены был задет с севера каким-то огромным
снарядом, который превратил весь угол в каменную осыпь: и тем не менее стены
выстояли.
Я вошел через западные двери. По всему нефу лежали длинные кучи белых
камней, увенчанные травой и сорняками, и узенькая тропинка виднелась среди
травы и сорняков. Вот и все, что осталось от крыши собора и от каких-то
стульев или скамей, возможно, стоявших в нефе, от всего, что, возможно,
нависало над ними. Все рухнуло вниз, кроме одной стройной арки, которая
пересекала неф по самому трансепту; она резко выделялась на фоне неба, и
всякий, кто ее видел, задавался вопросом, как она держалась в воздухе.
В южном приделе то здесь, то там в искривленных рамах виднелись зеленые
стекла, подобные одиноким листьям на яблоне после весеннего ливня. Над
приделами все еще остались крыши, которые опирались на крепкие старые стены,
выдержавшие все.
Там, где неф присоединяется к трансепту, разрушение оказалось сильнее
всего. Возможно, там было наиболее массивное сооружение, и немцы уничтожили
его: это могла быть башня, насколько я себе представляю, или шпиль.
Я стоял на куче и смотрел на алтарь. Слева от меня все было разрушено.
Справа два старых каменных святых высились рядом с южной дверью.
Дверь была распахнута давно, и стояла с тех пор, как ее распахнули,
частично сломанная. Большая круглая яма зияла в земле снаружи; яма осталась
от того, что отворило дверь.
Прямо за большой кучей слева от алтаря, стояло нечто деревянное, почти
несомненно, бывшее некогда органом.
Пока я разглядывал все это, через пустынное святилище, вдалеке по
приделу, мимо колонн, изъеденных шрапнелью, прошла печальная старуха,
слишком печальная даже для женщины с северо-востока Франции. Она, казалось,
заботилась о насыпях и камнях, которые когда-то были собором; возможно,
когда-то она была служанкой епископа или женой одного из служителей; только
она одна и осталась из всех, кто был там в другие дни, она, да еще голуби и
галки. Я заговорил с нею. Весь Аррас, поведала она, был разрушен. Большой
собор уничтожен, ее собственное семейство полностью уничтожено; и она
указала туда, где грустные здания пристально глядели на мир своими
несчастными мертвыми окнами. Абсолютная разруха, сказала она; но не должно
быть никакого перемирия. Никакого перемирия. Нет. Необходимо, чтобы не было
никакого перемирия вообще. Никакого перемирия с немцами.
Она прошла мимо, решительная и печальная, и орудия быстро загрохотали
за Аррасом.
Французский переводчик, на воротнике которого сверкали головы сфинксов,
показал мне открытку с фотографией алтаря, каким он был пять лет назад. Это
был тот самый алтарь, перед которым я стоял. Меня поразило то, что я увидел
на фотографии, и то, что камера, которой сделали фото, должно быть, стояла
именно там, где стоял я, только немного ниже, под большой кучей. Хотя все
знали, что там был алтарь, и свечи, и крыша, и ковер, и торжественный
интерьер собора, все же видеть эту фотографию и стоять на грязной куче, на
ветру, под стаями галок, было слишком тяжело. Возникал контраст, с которым
не мог смириться разум.
Я немного прошелся вместе с французским переводчиком. Мы подошли к
маленькой раке в южной галерее. Вся она была выложена мрамором, и мрамор
раскололи на сотни частей, но кто-то аккуратно поднял все частицы и сложил
их вместе на алтаре.
И эта патетическая куча, которая была собрана из разбитых кусочков,
притягивала многих людей, останавливавшихся и пристально смотревших на нее;
и бесцельно, как частенько делают солдаты, они записывали на мраморе свои
имена. На каждом кусочке осталось чье-то имя, на что француз с легкой
иронией заметил: "Как мало нужно, чтобы передать свое имя потомству - всего
лишь написать его на одном из этих камней". "Нет", сказал я, "я сделаю это,
описав все, что увидел". И мы рассмеялись.
Я еще не исполнил задуманного: об Аррасе следует сказать гораздо
больше. Когда я начинаю рассказ о разрушении и горе, человек, который был их
причиной, падает. Его безвкусная власть начинает рассыпаться подобно осенним
листьям. Скоро его трон будет гол, а пока я начну произносить то, что я
должен сказать, - речь о бедствиях собора и маленьких садов Арраса.
Зима Гогенцоллернов настала; скипетр, мундиры, звезды и придворные
исчезли; тем не менее мир не знает и половины ужасных бедствий, творившихся
в Аррасе. И весна принесет новое время, и скроет траншеи зеленью, и голуби
будут ворковать на разрушенных башнях, и деревья будут расти на ступенях все
выше и сильнее, и более счастливые люди будут петь на улицах, не опасаясь
никаких богов войны; тогда, возможно, я расскажу тем, кто пожелает прочесть,
что война сотворила в древнем городе, уже романтичном в те годы, когда
романтика была внове; как война пришла внезапно, без милосердия, без
жалости, с севера и востока, пришла в маленькие дома, в резные галереи и
сады, в церкви, соборы и галочьи гнезда.
Хорошая война
Ницше сказал: "Вы слышали, что хороший повод оправдывает любую войну,
но я говорю вам, что хорошая война оправдывает любой повод".
Человек шел один по равнине столь опустошенной, что, если вы никогда не
видели ее, простое слово "опустошение" ни за что не смогло бы передать вам
ту ауру меланхолии, которая витала вокруг этого человека в его одиноком
странствии. Поодаль от унылой дороги возвышалась аллея деревьев, мертвых,
как присутствующие на похоронах, внезапно пораженные во время какой-то
траурной процессии. Он пришел этой дорогой; но когда он достиг какого-то
места, то сразу же свернул с дороги, направившись далеко налево, следуя
вдоль линии кустарников, которые могли некогда быть частью переулка.
Некоторое время его ноги ступали по высокой и грязной траве; иногда он
приподнимал ноги повыше, переступая через телефонный провод, который вился
среди старых заграждений и кустарников; часто мужчина спотыкался о ржавые
останки колючей проволоки и переступал через них там, где они были
перерезаны, возможно, много лет назад, огромными снарядами; потом его ноги
снова с шелестом опускались на траву, на мертвую траву, которая с тем же
звуком касалась его ботинок весь день после полудня.
Однажды он присел отдохнуть на край воронки, утомленный походом,
которого никогда не предпринимал прежде; и после того, как он просидел
некоторое время, кот, который, судя по всему, обитал в этом диком месте,
внезапно вскочил и запрыгал среди сорняков. Это животное казалось совершенно
диким и донельзя напуганным присутствием человека.
Серые голые холмы окружали пустошь; куропатка кричала поодаль: наступал
вечер. Он устало поднялся, все же изображая некое усердие, как тот, кто
преданно продолжает печальные поиски.
Оглянувшись вокруг, прежде чем оставить место отдыха, он увидел пару
кочанов капусты, которая через много лет возвращалась на прежние места, на
бывшее поле, и росла на краю воронки от снаряда. Желтеющий вьюнок поднял
вверх мертвый стебель. Сорняки, трава и исковерканная земля окружали его со
всех сторон. Дальше дело обстояло не лучше. Тем не менее он продолжал свой
путь. Несколько цветков проглянули среди сорняков. Он остановился, осмотрел
пейзаж и не обнаружил в окружающем мире никаких следов надежды: разбитый
ствол сломанного дерева как бы искоса смотрел на него, белые траншеи
рассекали склон. Он последовал по старой траншее через старую ограду, прошел
мимо длинных линий колючей проволоки, мимо большого ржавого снаряда, который
не разорвался, миновал блиндаж, где что-то серое, казалось, лежало у
основания длинной лестницы. Черные грибы росли у входа. Он шел и шел мимо
воронок от снарядов, обходя их там, где они были особенно глубокими,
переступая или спускаясь в небольшие. Маленькие репейники цеплялись за него;
он шел, сопровождаемый шелестом, единственным звуком в пустыне, кроме
щелчков уничтоженного железа. Теперь он был в зарослях крапивы. Он преодолел
много маленьких неестественных долин. Он миновал еще больше траншей,
охраняемых только грибами. Пока было светло, он следовал по маленьким
дорожкам, удивляясь, кто же мог их протоптать. Однажды он спустился в
траншею.
Одуванчики склонялись поперек тропы, как будто преграждая ему путь,
убеждая человека уйти и не возвращаться. Сорняки толпились здесь тысячами.
Это был день сорняков. Только они, казалось, одержали победу в тех полях,
покинутых человеком. Он спустился в траншею, не зная, какой из враждующих
сторон эта траншея когда-то принадлежала. Ужасные снаряды разворотили ее
здесь и там, и скрутили железо, как будто круглые гигантские пальцы
бесцельно вертели его несколько мгновений, а потом бросили, оставив навсегда
лежать в дождевых потоках. Он миновал другие блиндажи и черные грибы,
окружавшие их; и затем он оставил траншею, идя прямо по открытому месту:
снова мертвые травы шипели у его ног, иногда тонкая проволока запевала свою
тихую песенку. Он миновал полосу крапивы, но за ней оказалась та же мертвая
трава. И теперь дневной свет начал угасать вдали. Мужчина намеревался
достигнуть цели своего путешествия при свете дня, поскольку уже вышел из
возраста, когда человек может блуждать после наступления темноты. Но он не
учел всех трудностей ходьбы по той дороге, или понадеялся, что знакомые ему
переулки не исчезнут и не сольются с этой жалкой, пугающей пустошью.
Вечер быстро надвигался, но человек упрямо шел дальше. Это было время,
когда заросли кукурузы утрачивали цвет и медленно становились серыми на
сером фоне, и на фермах одни за другими зажигались их неисчислимые огни. Но
вечер теперь набросился на тоскливую пустошь; поднялся холодный ветер; и
путешественник заслышал жалобный звук железа, качающегося среди уничтоженных
вещей, и знал, что этот звук теперь будет часто звучать в пустыне.
И вечер пришел - огромный серый холст, ожидающий мрачных картин;
подходящий фон для всех темных историй мира, для историй призрачных мест,
посещаемых духами в любом столетии, в любой стране. Но речь идет не просто о
призраках из всех тех тысяч могил, полузасыпанных траншей и воронок от
снарядов; эти места посещает что-то более огромное и более ужасное; их
посещают вопящие амбиции под звездами или луной, дрейфующей посреди мусора,
усыпавшего одинокую равнину там, где когда-то были деревни; их посещают
утраченные амбиции двух Императоров и Султана, поднимающие вой при каждом
порыве ветра и требующие мирового владычества.
Холодный ветер перевернул взорванную пустошь, и куски разбитого железа
заколебались под его дуновением.
И теперь путешественник поспешил, поскольку наступала ночь, и такая
ночь, которую три ведьмы могли выварить в своем котле. Он продолжал идти -
нетерпеливо, но с бесконечной печалью. На линии горизонта появлялись
странные ракеты военных времен, они загадочно вздымались над землей и снова
опускались. Очень далеко несколько солдат зажгли свой собственный маленький
костер.
Ночь стала еще холоднее; стук, стук, стук - звучало разбитое железо.
И наконец путешественник остановился в ночи и внимательно огляделся,
казалось, он был доволен, что цель его путешествия находится в пределах
видимости, хотя для глаз обычного наблюдателя место, которого он достиг,
никоим образом не отличалось от остальной части пустоши.
Он не пошел дальше, но все оборачивался в разные стороны, осматривая
эту худосочную и израненную землю участок за участком.
Он искал деревню, где родился.
Двухэтажный дом
Я снова приехал в Круазиль.
Я искал размытую водой дорогу, которую мы использовали в качестве
дополнительного пути, дорогу, окруженную цепью маленьких убежищ и
вырезанными на дубовых стволах образами святых, которые пережили церковь в
Круазиле.
Я мог найти это место с закрытыми глазами. Но мои глаза открылись, и я
не сумел его обнаружить. Я не видел сходства между пустынным шоссе, по
которому носились грузовики, и оживленной маленькой улочкой, колеям на
которой уже минуло три года.
Пока я пристально осматривался по сторонам, отыскивая нашу линию, я
заметил старого француза в гражданской одежде, который смотрел вниз с
небольшой насыпи из белого камня, немного приподнимавшейся над уровнем
дороги. Когда я заметил его в первый раз, он шел, поминутно останавливаясь,
как будто не был уверен, где находится. Но теперь он стоял неподвижно, глядя
с насыпи вниз.
"Voila ma maison," сказал он.
Больше он ничего не сказал: это поразительное замечание, этот жест,
который указывал на такое бедствие, были сделаны совсем просто. Здесь не
было ничего от театральной позы, которую мы ошибочно связываем с поведением
французов, потому что они скрывают свои эмоции менее тайно, чем мы; в его
голосе не прозвучало никаких трагических нот: только след глубокой
привязанности проявился в одном из слов, которые он использовал. Он говорил,
как женщина могла бы сказать о своем единственном ребенке: "Взгляните на
моего младенца".
"Voila ma maison", сказал он.
Я попытался выразить на его языке, что я чувствую; и после моей попытки
он заговорил о своем доме.
Это был очень старый дом. Нижняя часть, сказал он, относилась к
феодальным временам; хотя я не совсем понял, то ли все, что осталось под той
насыпью, было настолько древним, то ли он имел в виду только подвалы дома.
Это был прекрасный высокий дом, сказал он, целых два этажа. Человек,
которому известны здания в пятьдесят этажей, даже человек, который повидал в
жизни дворцы, не улыбнется усилиям этого старика, пытавшегося описать высоту
своего дома и убедить меня, что дом возвышался на два этажа, когда мы стояли
вместе перед этой печальной белой насыпью. Он сказал мне, что его сын убит.
И это второе несчастье, как ни странно, не взволновало меня так сильно, как
белая насыпь, которая была домом и возвышалась на два этажа, поскольку оно
кажется совершенно обычным для каждого французского семейства, глава
которого случайно заговорит с чужаком в разрушенных французских городах или
на оживленных французских дорогах.
Он указал вдаль на огромную белую насыпь, на вершине которой кто-то
поставил маленький деревянный крест. "Церковь", - сказал он. Об этом я уже
знал.
На очень плохом французском я попытался успокоить его. Я сказал, что
Франция, разумеется, выстроит его дом снова. Возможно, этим займутся даже
союзники; поскольку я не предполагал, что мы сделаем достаточно, если просто
выставим немцев из Франции и оставим этого бедного старика блуждать без
крыши над головой. Я сказал ему, что в будущем Круазиль, конечно, восстанет
вновь.
Он не проявил ни малейшего интереса к моим словам. Его двухэтажный дом
рухнул, его сын погиб, маленькая деревня Круазиль исчезла; у него осталась
только одна надежда на будущее. Когда я закончил говорить о будущем, он
приподнял палку с набалдашником, которую нес в руке, до уровня горла.
Конечно, это была старая палка его сына, и теперь старик держал ее за кусок
веревки, продетый сквозь рукоять, которую он поднял до уровня шеи. В это
время он проницательно и внимательно наблюдал за мной, поскольку я был
незнакомцем и мне следовало объяснить кое-что, чего я мог не знать - то, что
полезно было бы уяснить всем людям.
"Кайзер", произнес он. "Да", сказал я, "кайзер". Но я произнес слово
"кайзер" иначе, нежели он, и он снова повторил: "Кайзер", внимательно
наблюдая за мной, чтобы убедиться, что я понял. И затем он сказал "pendu" и
немного раскачал палку, свисавшую с веревочной петли. "Oui", ответил я,
"pendu".
Понял ли я? Он был еще не вполне уверен. Было важно, чтобы это
окончательно решилось между нами, пока мы стояли на этой дороге через то,
что было Круазилем, где он прожил много солнечных лет, а я провел один сезон
среди мусора и крыс. "Pendu", сказал он. Да, я с ним согласился.
Все было хорошо. Старик почти улыбнулся.
Я предложил ему сигарету, и мы зажгли две от аппарата из кремня, стали
и бензина, который старик носил в кармане.
Он показал мне свою фотографию и паспорт, чтобы доказать, полагаю, что
он не шпион. Нельзя было признать сходство, поскольку фото, должно быть,
сделали в несколько более счастливый день, до того, как он увидел свой
двухэтажный дом поверженным во прах. Но он не был шпионом, потому что в
глазах его стояли слезы; а пруссаки, я думаю, не прольют ни единой слезинки
о том, что мы увидели в деревне Круазиль.
Я больше не говорил о восстановлении его дома, я больше не говорил о
новом Круазиле, сияющем где-то в будущем; поскольку не это он видел в
будущем, не в этом заключались надежды бедного старика. У него осталась
только одна темная надежда, и не было места для других.
Он надеялся увидеть, как кайзера повесят за все зло, которое он
сотворил в Круазиле. Этой надеждой он жил.
Мадам или сеньор из любой далекой страны, если вы прочитаете эти слова,
не вините старика за жестокую надежду, которую он лелеял. Это была
единственная надежда, которая у него осталась. Вы, мадам, с вашим садом,
вашим домом, вашей церковью, деревней, где все знают вас, вы можете
надеяться, как всякая христианка, обширны просторы надежды в вашем будущем.
Вы увидите смену времен года над вашим садом, вы будете заняты своим домом,
и делиться с вашими соседями неисчислимыми маленькими радостями, и находить
повсюду утешение и красоту, и наконец обрести последний приют возле церкви,
шпиль которой вы видите из вашего дома. Вы, сеньор, с вашим сыном, возможно,
подрастающим, возможно, уже носящим меч, который некогда носили вы сами, вы
можете обратиться к воспоминаниям или смотреть с надеждой на будущее с
равной непринужденностью.
Человек, которого я встретил в Круазиле, не имел подобной возможности.
У него осталась лишь одна эта надежда.
Прошу вас, вашим голосом или волеизъявлением, властью или влиянием,
которым вы обладаете, не делайте ничего, чтобы отобрать у этого бедного
старого француза единственную маленькую надежду, которая ему осталась. Чем
более тривиальной его странная надежда покажется вам по сравнению с вашими
собственными возвышенными надеждами, которые приходят так легко среди всех
ваших полей и домов, тем более жестоко будет лишить старика надежды.
Я многое узнал в Круазиле, и последним был тот странный урок, который
мне преподал старик. Я развернулся, обменялся с ним рукопожатием и сказал
"до свидания", поскольку я желал снова увидеть нашу старую передовую линию,
к которой мы привыкли, теперь опустевшую и наконец затихшую. "Боши
побеждены", сказал я.
"Vaincu, vaincu", повторил он. И когда я покинул его, в слезящихся
глазах проглядывало нечто, почти похожее на счастье.
Бермондси _versus_ Вюртембург
Деревья у дороги становились все тоньше и тоньше, а потом исчезли
вовсе, и внезапно мы увидели посреди леса призраков убитых деревьев Альбер,
весь серый и пустынный.
Спустившись в Альбер мимо агонизирующих деревьев, мы внезапно оказались
среди зданий. Их нельзя было увидеть издали, как в других городах; мы
наткнулись на них внезапно, как можно наткнуться на труп в траве.
Мы остановились и постояли рядом с домом, который был покрыт гипсом,
чтобы он больше походил на огромный камень, но жалкие попытки не увенчались
успехом: исчезли перекрытия и исчезли комнаты, покрытие было изрезано
шрапнелью.
Неподалеку лежал кусок железа, перила, сорванные с железнодорожного
моста; шрапнель прошла через искривленный металл, как нож сквозь масло. И
около перил лежала одна из больших стальных опор моста, принесенная туда
каким-то огненным сквозняком; конец ее был согнут и вывернут, как будто это
прямой тростниковый стебель, который кто-то слишком сильно прижал к земле.
Была за границами Альбера сила, которая могла сотворить такое, железная
сила, у которой не осталось никакой жалости к железу, могущественное
механическое приспособление, которое могло брать машины и разрывать их на
части в одно мгновение, как ребенок раздирает цветок на части лепесток за
лепестком.
Когда такая сила пришла извне, остались ли шансы у человека? Она
явилась в Альбер внезапно, и железнодорожные линии и мосты пали и
разрушились, и здания склонились вниз в безжалостном пламени; в том же
состоянии я обнаружил их - истерзанные печальные завалы, оставшиеся после
катастрофы.
Куски бумаги шелестели вокруг, как будто раздавались чьи-то шаги, грязь
скрывала руины, куски ржавых снарядов были столь же неприглядны и грязны,
как все то, что они разрушили. Очищенные, отполированные и оцененные по
полкроны за штуку, эти куски будут когда-нибудь выглядеть очень романтично в
лондонском магазине, но сегодня в Альбере они выглядят грязными и
неопрятными, подобно дешевому ножу, еще грязному и липкому от крови убитой
женщины, платье которой не по моде длинно.
Несвежий запах войны стал результатом опустошения.
Британский шлем, пробитый как старый шар для боулинга, но трагичный, а
не абсурдный, лежал около бочонка и заварочного чайника.
На стене, которая возвышалась над кучей грязных и разбитых стропил,
было написано красной краской: "KOMPe I.M.B.K. 184". Красная краска стекала
по стене с каждой буквы. Поистине мы стояли на сцене убийства.
Напротив тех красных букв, на другой стороне дороги был дом со следами
приятных украшений под окнами, с изображениями виноградных гроздьев и лоз.
Кто-то оставил деревянный ботинок на крючке у двери.
Возможно, радостный орнамент на стене привлек меня. Я вошел в дом и
огляделся.
На полу лежал кусок снаряда, и маленький графин с отбитым горлышком, и
куски рюкзака из лошадиной кожи. Пол когда-то устилала симпатичная плитка,
но сухая грязь глубоко ее похоронила: именно такая вековая грязь собирается
в африканских храмах. Мужской жилет лежал в грязи среди остатков женского
платья; жилет был черным: вероятно, его берегли для воскресных дней. Вот и
все, что я смог увидеть на первом этаже, больше никаких обломков
кораблекрушения не сохранилось до наших дней от эпохи мира.
Несчастная лестница все еще пыталась удержаться наверху. Она начиналась
в углу комнаты. Она, казалось, все еще полагала, что существует верхний
этаж, все еще чувствовала, что существует дом; и хранилась надежда в
поворотах той разбитой лестницы, что люди все же вернутся и будут вечерами
отправляться в спальни по этим разрушенным ступеням; перила и ступени
струились вниз с вершины, женское платье развевалось из верхней комнаты над
теми бесполезными ступенями, планки потолка раздвинулись, штукатурка
исчезла. Из всех человеческих надежд, которые никогда не исполнятся, из всех
желаний, которые всегда приходят слишком поздно, самой бесполезной была
надежда, выраженная той лестницей - надежда, что семейство когда-нибудь
вернется домой и снова пройдет по этим ступеням. И если в какой-нибудь
далекой стране кто-нибудь, не видевший Альбера, еще питает надежду из
сострадания к этим бедным людям во Франции, что в том месте, где остается
лестница, существует и здание, способное укрыть людей, которые снова назовут
это здание домом... Я скажу вам еще одно: носился внутри дома тот же самый
ветер, который дул снаружи; ветер, который блуждал свободно по многомильным
равнинам, столь же беспрепятственно бродил и в этом доме; больше не было
различия между внутри и снаружи, между домом и внешним миром.
И на стене комнаты, в которой я стоял, кто-то гордо написал название
своего полка, "156-ой Вюртембургский". Это было написано мелом; и другой
человек пришел и написал два слова, он тоже оставил название своего полка. И
надписи сохранились, когда те два человека ушли, и одинокий дом затих, за
исключением воя ветра и скрипа вещей, который раздается под действием ветра.
Единственное сообщение этого пустынного дома, - этот потрясающий отчет, эта
редкая строка истории, записанной мелом: "Потерян 156-ым Вюртембургским,
взят обратно Бермондсийскими Бабочками".
Два человека создали этот текст. И, как в случае с Гомером, никто не
знает, кем они были. И, подобно словам Гомера, их слова были эпосом.
На старом поле битвы
Я прошел на старое поле битвы через садовые ворота, бледно-зеленые
ворота у дороги Бапом - Аррас. Веселая зелень привлекла меня в глубины
запустения, как мог бы изумруд привлечь к мусорному ящику. Я вошел через эти
домашние садовые ворота, у которых не было ни петель, ни столбов, они
опирались на кучу камней: я прошел туда, сойдя с дороги; она одна не была
частью поля боя; дорога одна была ухожена и сохранена в целости; все
остальное было полем боя, насколько хватало глаз.
На большой беловатой куче вился стебель унылого темно-красного оттенка.
И присутствие этого побега, носящего траур среди пустоши, явно указывало,
что куча некогда была домом. Исчезли все живые существа, которые именовали
эту белую насыпь домом: отец сражался где-нибудь; дети сбежали, если
осталось время; собака ушла с ними, или, возможно, если не осталось времени,
служила теперь другим хозяевам; кот сделал себе логовище и по ночам
преследовал мышей в траншеях.
Все живое, что мы могли бы заметить, исчезло; остался один побег,
единственный плакальщик, цепляющийся за упавшие камни, которые некогда
поддерживали его.
И по его присутствию я угадал, что здесь когда-то был дом. И по
расположению и составу руин вокруг я увидел, что там стояла деревня. Есть
бедствия, которых человек не принимает в расчет, когда думает о времени и
переменах. Смерть, исчезновение, даже разрушение - все это человеческий
удел; но человек представляет себе разрушение, принесенное милосердными
веками, прибывающее медленно, с лишайником, плющом и мхом, маскирующее свои
самые резкие стороны зеленью, шествующее с достоинством и в должный срок.
Таким образом должны окончиться наши труды и дни; наши самые худшие
опасения не простираются дальше этого.
Но здесь в один-единственный день, возможно, в одно мгновение залпом с
батареи все мелочи, о которых заботилось одно семейство, их дом, их сад, и
садовые дорожки, и деревня, и дорога через деревню, и старые вехи, которые
помнили старики, и бесчисленные драгоценные вещи - все обратилось в мусор.
И эти вещи, которых никто себе не представлял, случились на
пространстве во много сотен миль, такое бедствие постигло обширные равнины и
холмы из-за немецкой войны.
Глубокие колодцы, старые подвалы, разбитые траншеи и блиндажи лежат в
мусоре и сорняках под спутанными обломками мира и войны. На многие годы это
будет плохое место для странников, заплутавших в ночи.
Когда деревня исчезла, появились траншеи; и в том же самом шторме,
который разрушил деревню, сгинули и траншеи; снаряды все еще разрываются на
севере, но мир и война в равной степени опустошили деревню.
Трава начала возвращаться по изломанной земле по границам траншей.
Лишний моток проволоки ржавеет поодаль искривленным куском стали. Здесь
нет ни старых тропинок, не переулков, ни дверей, только заграждения и
проволочные преграды; провод в свой черед был уничтожен снарядами; он свален
теперь беспорядочными мотками. Пара колес разлагается среди сорняков, и они
могут принадлежать миру или войне, они слишком пострадали, чтобы сказать
точно. Большой кусок железа лежит, разбитый посередине, как будто один из
древних гигантов небрежно обрабатывал его. Другая насыпь поблизости, со
старым зеленым бобом, прилипшим к ней, также была некогда домом. Траншея
пересекает ее. Немецкая бомба с деревянной ручкой, несколько бутылок, ковш,
оловянная канистра и несколько кирпичей и камней валяются в траншее. Молодое
дерево растет среди них. И среди разрушения и мусора Природа, со всем ее
богатством и роскошью, возвращается в старые наследные владения, снова
обретая землю, которой она владела так долго, задолго до появления зданий.
Садовые железные ворота брошены у стены. Там глубокий подвал, в который
кажется, склонился весь дом. Посреди всего этого - сад. Огромный снаряд
искорежил, но не свалил яблоню; другая яблоня стоит сухой на краю кратера:
большинство деревьев мертво. Британские самолеты непрерывно гудят. Большие
орудия движутся к Бапому, их тянут медлительные тягачи с гусеничными
колесами. Все орудия покрыты пятнами зеленой и желтой краски. Четыре или
пять человек сидят на одном огромном стволе.
Темные старые ступени возле сада ведут в блиндаж; гильза привязана к
куску дерева у блиндажа, чтобы в нее можно было ударить, когда пойдет газ.
Телефонный провод брошен у входа. Куст астр, ярко-сиреневых и
бледно-сиреневых, и ярко-желтый цветок возле них указывают, что когда-то
поблизости находился палисадник. Над блиндажом участок иссеченной земли
показывает три ясно различимых под сорняками слоя: четыре дюйма серого
дорожного металла, привезенного откуда-то, ибо вся эта страна - из мела и
глины; два дюйма кремня под ним, а еще ниже дюйм яркого красного камня. Мы
смотрим на дорогу - деревенскую дорогу, которой касались мужчины и женщины,
и лошадиные копыта и другие знакомые современные вещи, дорогу, столь глубоко
погребенную, настолько разрушенную, до того заросшую, случайно
приоткрывающую свой краешек среди дикой местности; я мог, казалось, скорее
обнаружить след динозавра в доисторической глине, чем шоссе близ небольшой
деревни, которая только пять лет назад была полна человеческими ошибками, и
радостями, и песнями, и ничтожными слезами. Позади на той дороге, прежде чем
планы кайзера начали сотрясать землю, позади на той дороге... Но бесполезно
оглядываться назад, мы слишком далеко ушли за пять лет, слишком далеко от
тысяч обычных вещей, которые никогда, кажется, не будут глядеть на нас из
пропастей времени, из другого века, очень далекого, безвозвратно отрезанного
от наших путей и дней. Они ушли, эти времена, ушли подобно динозаврам; ушли
с луками и стрелами и старыми, более рыцарственными днями. Ни единый луч не
отмечает их заката там, где я сижу, не видны достоинства зданий или
брошенных военных машин, все одинаково рассеяно в грязи, и обычные сорняки
одерживают верх; это не руины, а мусор, который покрывает здесь всю землю и
распространяет свое неопрятное наводнение на сотни и сотни миль.
Оркестр играет в Аррасе, на север и восток отправляются снаряды.
Самое происхождение вещей делается сомнительным, так много всего
перемешано.
Теперь так же трудно выяснить, где проходили траншеи и где была
нейтральная полоса, как и отличить здания от сада и цветника и дороги: мусор
скрывает все. Как будто бы древние силы Хаоса возвратились из пропасти,
чтобы бороться против Порядка и Человека, и Хаос победил. Такой стала эта
французская деревня.
Когда я покидал ее, крыса, держа что-то в зубах и высоко подняв голову,
бежала прямо по улице.
По-настоящему
Однажды на маневрах, когда прусский наследный принц мчался во главе
своего полка, когда сабли мерцали, перья раскачивались и копыта гремели у
него за спиной, он, как сообщают, сказал тому, кто скакал рядом: "Ах, если
бы только это было по-настоящему!"
Не следует подвергать сомнению данное сообщение. Такое мог
почувствовать молодой человек, когда вел свой кавалерийский полк, поскольку
сцена горячит кровь: все эти молодые люди и прекрасные униформы и хорошие
лошади, скачущие позади; все течение, которое может ощущаться в воздухе;
весь звон, который может звучать в один момент; без сомнения, чистое небо
над мундирами; чудесный свежий ветер для дыхания людей и лошадей; позади -
звякание и звон, длинный поток гремящих копыт. Такая сцена могла бы
хорошенько взбодрить эмоции, пробудить тоску по блеску битвы.
Это - одна сторона войны. Уродство и смерть - другая; нищета, холод и
грязь; боль и усиливающееся одиночество людей, оставленных отступающими
армиями, с множеством предметов для размышлений; никакой надежды, и день или
два, оставшихся от жизни. Но мы понимаем, что слава скрывает все это.
Но есть и третья сторона.
Я прибыл в Альбер, когда сражения шли далеко от него: только ночью
проявлялись признаки войны, когда облака вспыхивали время от времени и
любопытные ракеты глядели оттуда вниз. Альбер, лишенный мира, был теперь
покинут даже войной.
Я не стану говорить, что Альбер был опустошен или пустынен, поскольку
эти длинные слова могут быть по-разному интерпретированы и легко могут дать
повод к преувеличению. Немецкий агент мог бы ответить вам: "Опустошенный -
слишком сильное слово, а пустынный - дело вкуса". И так вы могли бы никогда
не узнать, на что Альбер похож.
Я расскажу вам, что я видел.
Альбер был большим городом. И я не смогу написать обо всем.
Я сидел у железнодорожного моста на краю города; думаю, что был около
станции; там стояли маленькие здания, окруженные небольшими садами;
проводники и другие железнодорожные служащие могли обитать в таких домах.
Я присел на рельсы и посмотрел на одно из этих зданий, поскольку это,
очевидно, был жилой дом. Задняя часть дома сохранилась лучше всего; там,
должно быть, когда-то находился сад. Брус, разорванный подобно колоде карт,
лежал на ножке стола у кирпичной стены под яблоней.
Внизу в той же куче валялась рама от большой кровати с четырьмя
стояками; ее обвивала зеленая виноградная лоза, все еще живая; и на краю
кучи лежала зеленая детская кукольная коляска. Хотя дом был невелик, в той
куче хранились свидетельства некоторого процветания более чем одного
поколения. Ведь кровать была прекрасной, добротно сделанной из звучной
старой древесины, прежде чем брус прижал ее к стене; зеленая детская
коляска, должно быть, принадлежала не обычной кукле, а одной из лучших, с
желтыми кудряшками, синие глаза которой могли двигаться. Один синий водосбор
в одиночестве оплакивал сад.
Стена, и виноградная лоза, и кровать, и брус находились в саду, и
некоторые из яблонь все еще стояли, хотя сад был ужасно разрушен
артиллерийским огнем. Все, что еще стояло, было мертво.
Некоторые деревья возвышались на самом краю воронки; их листья, побеги
и кора в одно мгновение были снесены взрывом; и они шатались, с чахлыми,
черными, жестикулирующими ветками; так они стояли и сегодня.
Завитки матраца, который валялся на земле, были срезаны когда-то с
гривы лошади.
Через некоторое время, осмотревшись в саду, кто-то случайно заметил,
что с другой стороны стоял собор. Когда мы разглядели его пристальнее, то
увидели, что он накрыт, как огромным серым плащом, крышей, упавшей и
поглотившей храм.
Около дома той избалованной куклы (пришло мне на ум) дорога шла с
другой стороны рельсового пути. Большие снаряды падали туда с ужасной
регулярностью. Вы могли представить себе Смерть, шагающую вниз ровными
пятиярдовыми шагами, требующую своей собственности в свой день.
Пока я стоял на дороге, что-то зашелестело у меня за спиной; и я увидел
кружащуюся на ветру, в одном из тех шагов Смерти, страницу из книги,
открытой на Главе второй: и Глава вторая начиналась пословицей: "Un Malheur
Ne Vient Jamais Seul" - "Беда не приходит одна!" И на той ужасной дороге с
воронками от снарядов через каждые пять ярдов, насколько хватало глаз, и за
ее пределами лежал в руинах целый город. Какая беспечная девушка или какой
старик читали это ужасное пророчество, когда немцы напали на Альбер и
вовлекли читателя, и самих себя, и всю эту книгу, кроме уцелевших страниц, в
такое бесконечное разрушение?
Конечно, и впрямь у войны есть третья сторона: ибо что сделала кукла,
которая лежала в зеленой детской колясочке, чтобы заслужить такую участь -
разделить падение и кару Императора?
Сад в Аррасе
Когда я вошел в Аррас через Испанские ворота, сады сверкали на моем
пути один за другим, просвечивая сквозь здания.
Я шагнул в оконный проем одного из домов, привлеченный смутно
различимым сиянием сада; и прошел через пустой дом, свободный от людей,
свободный от мебели, свободный от маскировки, и вошел в сад через пустой
дверной проем.
Когда я подошел поближе, это оказалось гораздо меньше похожим на сад.
Сначала он, казалось, почти призывал прохожих с улицы; столь редки сады
теперь в этой части Франции, что это место, казалось, окутано большей
тайной, чем обычный сад, оно укрыто тишиной на заднем дворе тихого дома. Но
когда человек входил туда, часть тайны исчезала, и казалось, скрывалась в
удаленной части сада среди диких кустов и неисчислимых сорняков.
Британские самолеты часто ревели, тревожа в нескольких сотнях ярдов
отсюда конгрегацию Собора Арраса, взлетавшую с карканием и носившуюся над
садом; ибо только галки появлялись теперь в соборе, да еще несколько
голубей.
Около меня дико цвел неухоженный бамбук, нисколько не нуждаясь в людях.
С другой стороны маленькой дикой тропы, которая была садовой дорожкой,
высились скелеты оранжерей, окруженные крапивой; их трубы валялись повсюду,
разломанные на куски.
Побеги роз пробились сквозь бесчисленную крапиву, но только для того,
чтобы их окружил и задушил водосбор. Поздний мотылек искал цветы не совсем
напрасно. Он порхнул, с невообразимой скоростью размахивая крылышками, над
одиноким осенним цветком, а затем помчался по руинам, которые не являются
руинами для мотыльков. Человек уничтожил человека; природа возвращается; это
хорошо - такова должна быть краткая философия несметного числа крошечных
созданий, жизненный путь которых редко замечали прежде; теперь, когда города
людей исчезли, теперь, когда разрушение и нищета противостоят нам, какой бы
путь мы ни избрали, следует уделять больше внимания мелочам, которые
уцелели.
Одна из оранжерей почти полностью исчезла, эта беспорядочная масса
могла бы показаться частью Вавилона, если б археологи прибыли ее изучать. Но
это слишком грустно, чтобы изучать, слишком неопрятно, чтобы вызывать
интерес, и, увы, слишком обычно: такие развалины простираются на сотни миль.
Другую оранжерею, грустный, неловкий скелет, захватили сорные травы. По
центру, на возвышении, некогда аккуратно выстраивалось множество цветочных
горшков: они и теперь стоят ровными рядами, но все горшки разбиты; ни в
одном не осталось цветов, только трава. И стекла оранжереи валяются там, все
серые. Никто здесь ничего не чистил в течение долгих лет.
Таволга вошла в оранжерею и поселилась в этом обиталище прекрасных
тропических цветов, и однажды ночью явилась бузина и теперь она достигла
такой же высоты, как дом, и в конце оранжереи травы накатились подобно
волне; ибо перемены и бедствия зашли далеко и только отразились здесь. Этот
пустынный сад и взорванный дом рядом с ним - один из сотен тысяч или
миллионов таких же.
Математика не даст вам представления, как страдала Франция. Если я
расскажу вам, во что превратились один сад, одна деревня, один дом, один
собор после того, как пронеслась немецкая война, и если вы прочитаете мои
слова, - я помогу вам, возможно, с большей легкостью вообразить страдания
Франции, чем в том случае, если б я говорил о миллионах. Я говорю об одном
саде в Аррасе; вы могли бы идти оттуда на юго-восток многие недели и не
найти ни единого сада, который пострадал меньше.
Здесь только сорняки и бузина. Яблоня возвышается над кустами крапивы,
но она давно засохла. Дикая поросль розовых кустов виднеется здесь и там;
или это розы, которые стали дикими, подобно котам нейтральной полосы.
Однажды я увидел розовый куст, который был посажен в горшок и до сих пор
рос, как если бы он все еще помнил человека; но цветочный горшок был
разрушен, подобно всем горшкам в том саду, и роза стал дикой, как любой
кустарник.
Плющ один растет на могучей стене, и кажется, ни о чем не заботится.
Плющ один, кажется, не носит траура, но добавляет последние четыре года к
своему росту, как будто это были самые обычные годы. Тот угол стены один не
шепчет о катастрофах, он только, кажется, сообщает о прошествии лет, которые
сделали плющ сильным, и от которых у мира, как и у войны, нет никакого
лекарства. Все остальное говорит о войне, о войне, которая приходит в сады
без знамен, труб и блеска, и переворачивает все, и разворачивается, и
разбивает дом, и уходит, она все опустошает, а потом забывает и исчезает. И
когда будут написаны истории войны, нападений и контрнаступлений и гибели
императоров, кто вспомнит тот сад?
Самым печальным из всего, что я наблюдал на дорожках сада, были паучьи
сети, сплетенные поперек тропинок, такие серые, и крепкие, и толстые,
протянутые от сорняка к сорняку, с пауками в середине, сидящими в положении
собственников. Глядя на эти сети поперек садовых дорожек, вы понимали: все,
кого вы представляете блуждающими по этим маленьким тропам, - только серые
призраки, давно ушедшие отсюда, только мечты, надежды и фантазии, нечто еще
более слабое, чем сети пауков.
Но старая стена сада, отделяющая его от соседа, стена из твердого камня
и кирпича, высотой более пятнадцати футов, именно эта могучая старая стена
сберегала романтику сада. Я не рассказываю историю этого сада в Аррасе,
поскольку это всего лишь догадки, а я ограничиваюсь только тем, что видел
своими глазами, чтобы кто-то, возможно, в далекой стране мог узнать, что
случилось в тысячах и тысячах садов, когда Император задумался и сильно
возжелал блеска войны. Рассказ - всего лишь догадка, и все же истинная
романтика - именно в нем; представьте стену высотой более пятнадцати футов,
построенную, как строили в давние времена, стену, разделяющую в течение всех
этих веков два сада. Разве не было бы искушением взобраться наверх, чтобы
заглянуть через стену, если молодой человек услышал, возможно, однажды
вечером песню с той стороны? И сначала у него был бы какой-то предлог, а
впоследствии вообще никакого, и предлог этот на диво мало менялся за много
поколений, в то время как плющ становился все толще и толще. Могла бы
зародиться и мысль о восхождении на стену и спуске вниз на другую сторону,
эта мысль могла оказаться чересчур смелой и быть резко запрещена. И затем
однажды, в какой-то замечательный летний вечер, когда запад весь залился
красным светом, а новая луна явилась в небе, когда были ясно слышны далекие
голоса, когда поднимался белый туман, в этот замечательный летний день,
снова возвратилась мысль подняться на большую старую стену и спуститься по
другой стороне. Почему бы не войти к соседям с улицы, можете сказать вы. Это
было бы совсем другое дело, это означает визит; были бы церемонии, черные
шляпы, неуклюжие новые перчатки, принужденный разговор и незначительные
возможности для романтических отношений. Причиной всему была стена.
С какой застенчивостью, когда миновали многие поколения, был брошен
первый взгляд через стену. Через несколько лет это повторилось с одной
стороны, через несколько веков с другой. Каким барьером казалась эта старая
красная стена! Каким новым казалось приключение каждый раз, в любую эпоху,
тем, которые отважились на восхождение, и каким древним оно казалось стене!
И во все эти годы старшие никогда не проделывали дверей, но сохраняли
огромную и надменную преграду. И плющ спокойно становился все зеленее. А
затем однажды с востока примчался снаряд, и через мгновение, без плана, или
застенчивости, или предлога, снес несколько ярдов гордой старой стены, и два
сада не были разделены больше: но не осталось никого, кто мог бы прогуляться
по ним.
Через край огромной бреши в стене астра задумчиво заглядывала в сад, на
тропинке которого стоял я.
После Ада
Он заслышал английский голос: "Газзеты! Газззеты!" Обычная запись слов
никогда не передаст этой интонации. Он снова слышал голос английских
городов. Самый голос утреннего Лондона. Это походило на волшебство или на
какой-то чудесно яркий сон.
Он был только в сотне миль или около того от Англии; он побывал дома не
очень давно; и все же услышанное походило на очаровательный сон, потому что
только вчера он еще был в траншеях.
Они провели в траншеях двенадцать дней и выбрались из них вечером. Они
прошли пять миль и оказались среди крытых жестью хижин совсем в другом мире.
Через дверные проемы хижин можно было различить зеленую траву, и солнце
сияло на ней. Было утро. Все странно изменилось. Кругом появилось больше
улыбающихся лиц. Люди не были так спокойны, как в течение последних
двенадцати дней, последних шести особенно: кто-то играл в футбол чьей-то
шляпой и это вызывало интерес.
Орудия все еще стреляли: но люди теперь думали о смерти как о том, кто
шел с другой стороны холмов, не как о соседе, не как о том, кто мог
заглянуть в любой момент, и иногда заглядывал в то время, как они пили чай.
Не то чтобы они боялись его, но напряженное предвкушение встречи исчезло;
напряжение сгинуло внезапно за одну-единственную ночь, им всем было
необходимо, догадывались они об этом или нет, нечто, что может занять
опустевшее место, так что футбол казался очень большим и важным делом.
Было утро, и он спал долго. Орудия, которые оживились на рассвете, не
разбудили его; в эти двенадцать дней они стали слишком хорошо знакомы; но он
пробудился тотчас же, когда услышал крик молодого английского солдата,
бежавшего с пачкой газет трехдневной давности наперевес. "Газзеты, газзеты!"
- так донесся в странный лагерь голос английских городов. Он тотчас же
пробудился, заслышав это диво; и увидел солнце, радостно сияющее на пустошах
с проблесками зелени, которая сама по себе радовала его тем утром после
двенадцати дней, проведенных среди грязи, когда он смотрел на грязь, был
окружен грязью, защищен грязью, разделял с грязью ответственность, внезапно
унесенную ввысь и павшую с ливнем на шлемы и плащи других людей.
Он задался вопросом, слышал ли Данте, когда он возвращался из Ада к
солнечному свету, какой-либо зов с Земли, какой-нибудь знакомый звук вроде
тех, которыми пользуются торговцы, какую-нибудь обычную песню или крики
своего родного города.
Счастливая Долина
"Враг напал на Счастливую Долину". Я прочел эти слова в газете в то
время, когда наши отряды во второй раз заняли Альбер. И слова, как
заклинание, снова привели меня в Альбер, в Альбер, что стоит в конце могучей
дороги Бапом - Альбер, тропы Марса, по которой он промчался так поспешно к
своему саду, к широким пустынным полям битвы при Сомме. Слова воскресили
Альбер в конце той дороги на закате, и собор, заметный на западе, и
позолоченную Святую Деву, наполовину склоненную, но не способную утратить
достоинство, и вечер, опускающийся на болота. Они возвратили все это подобно
заклинанию. Точнее, подобно двум заклинаниям, которые смешал некий
волшебник. Представьте этого старого мага в его удивительных мрачных покоях,
призывающего видения, которые перенесут его далеко-далеко, в притягательные
долины. Он садится и записывает заклинание на пергаменте, медленно, с
усилиями многовековой памяти, хотя когда-то заклинание вспоминалось легко.
Тени крокодилов и старинных богов мерцают на стенах и потолке в порывах
пламени, когда он пишет; и в конце концов он записывает заклинание
неправильно и смешивает с долинами, где он хотел бы отдохнуть, темные
частицы адских областей. Так снова появляется Альбер и его Счастливая
Долина.
Я не знаю, как отличить Счастливую Долину, поскольку так много
маленьких долин простирается вокруг Альбера; и с небольшим усилием
воображения, видя их, скрытые военными руинами, можно представить себе, что
какую-то из них некогда называли счастливой. И все же есть там, к востоку от
Альбера, одна долина, которая даже до последней осени казалась способной
носить это имя, столь изолированной она была в ужасном саду Марса; крошечная
долина, смыкающаяся с лесом Бекур. Несколькими ярдами выше все было
опустошено, немного дальше по пустынной дороге - и вы могли увидеть Альбер,
скрытый трауром по непоправимым проспектам руин и запущенным полям; но
небольшая долина сомкнулась с лесом Бекур и укрылась там, и в ней вы едва ли
смогли бы различить какие-нибудь признаки войны. Почти так же могла бы
выглядеть английская долина около английского леса. Почва - та же самая
коричневая глина, которую вы видите на юге Англии над низинами и меловыми
отложениями; лес - заросли орешника вроде тех, которые растут в Англии,
очень тонкие, как английские орешники, но с несколькими высокими деревьями;
и растения и поздние цветы - те же самые, какие растут в Суррее и Кенте. И в
конце долины, в тени этого знакомого, уютного, домашнего леса, сотня
британских офицеров обрела вечное пристанище.
Поскольку сегодня воцарился мир, возможно, это смутно различимое место
так же уместно, как любое другое, назвать Счастливой Долиной.
В Бетьюне
Под всеми руинами - история, как известно каждому туристу.
Действительно, пыль, которая собирается над развалинами городов, может, как
говорят, скрывать самые дивные из иллюстрированных книг Времени, те
секретные книги, в которые мы иногда заглядываем. Мы переворачиваем,
возможно, только уголок одной-единственной страницы в своих раскопках, но мы
различаем в книге, которую нам не суждено увидеть, отблески вещей столь
великолепных, что разумно при первой же возможности отправиться в
путешествие в далекие страны, чтобы увидеть одну из тех книг, и в тех
местах, где края слега обнажились, различить образы странных крылатых быков,
и таинственных королей, и богов с львиными головами, которые не
предназначались нам. И из отблесков, которые человек различит в странных
фрагментах книг Времени, где скрыты минувшие столетия, он может - частично
из предположений, частично из фантазий, смешанных с ничтожными познаниями, -
создать историю или теорию о том, как мужчины и женщины жили в неведомые
века в эру забытых богов.
Так, люди жили в Тимгаде и покинули его, вероятно, в ту эпоху, когда
уменьшающийся Рим начал отзывать свои форпосты. Много времени спустя после
исчезновения горожан город стоял на высоком плато в Африке, показывая
арабским пастухам, каким был Рим; даже сегодня стоят его огромные арки и
фрагменты его храмов; его мощеные улицы все еще ясно сохраняют колеи,
проделанные колесницами, и сбитые на каждой стороне к центру парами лошадей,
которые мчались здесь две тысячи лет назад. Когда весь шум затих, Тимгад
застыл в тишине.
В Помпеях город и его жители вместе нашли свой конец. Помпеи не носили
траура среди незнакомцев, не остались городом без людей - нет, город был
похоронен сразу, закрыт как древняя книга.
Я сомневаюсь, знает ли кто-нибудь, почему боги покинули Луксор, почему
Луксор утратил веру в своих богов или в себя самого; я подозреваю, что дело
в завоевателях из пустыни или с низовьев Нила, или в коррупции в городе. Кто
знает? Но однажды я увидел, как женщина вышла из задней двери своего дома и
вывалила корзину, полную пыли и мусора, прямо в Луксорском храме, где
темно-зеленый бог, чей рост в три раза превышает рост человека, засыпан уже
по пояс. Я полагаю, это случалось очень часто - каждое утро в течение
последних четырех тысяч лет.
Под слоем пыли, которую выбросила эта женщина, и женщины, которые жили
до нее, Время надежно укрыло свои тайны.
И затем я видел края камней в пустынях, которые могли быть, а могли и
не быть частью городов: они пали так давно, что сказать с уверенностью
нельзя.
Во всех этих городах, пришла ли в них беда, когда обломки внезапно
полетели на переполненные улицы; или ли они медленно выходили из моды,
становясь все тише год от года, в то время как шакалы подходили все ближе и
ближе; на все эти города можно смотреть с интересом и не испытывать при этом
самой слабой печали - ибо все, что было, случилось с такими непохожими на
нас людьми так давно. Боги с головами тельцов, у которых рога сломаны и все
служители исчезли; армии, слоны которых обратились против них; короли,
предки которых скрылись в небесах и оставили их беспомощными перед гневом
звезд - ни единая слеза не прольется сегодня ни о ком из них.
Но когда в руинах столь же ровных, как Помпеи, столь же пустынных, как
Тимгад среди африканских холмов, вы увидите остатки карточной колоды,
лежащие возле того, что уцелело из запасов магазина драпировщика; и фасад
магазина и аккуратная комната в задней части оказались в равной нищете, как
если бы никогда не было барьера перед прилавком с оборудованием и хорошего
стола красного дерева с графинами на нем; тогда в шелесте бумаг, которые
летают вместе с пылью по опустевшим этажам, человек слышит шепот Беды,
говорящей: "Смотри; я пришла". Ибо под стенами, разрушенными бедой, и
красной пылью, которая некогда была кирпичами, именно там остался наш
собственный век; и мелочи, которые лежат на полу - реликвии двадцатого
столетия. Поэтому на улицах Бетьюна задумчивая притягательность, которая
таится во всех вещах, утраченных давно и безвозвратно, взывает к нам с
настойчивостью, которая никогда не ощущалась в павших городах древности. Без
сомнения, будущим эпохам тот век, который таится под руинами в Бетьюне, с
тонкими, призрачными контурами на поверхности, будет представляться веком
славы; и все же тем тысячам, которые некогда покинули улицы города, оставляя
миллионы мелочей, этот век представлялся иначе: полным совсем другими
обещаниями, не менее очаровательными, даже не менее волшебными, хотя слишком
слабыми, чтобы История, занятая батареями и имперскими трагедиями,
запечатлела их на своих скрижалях. Так что для них, что бы ни писали другие,
двадцатый век не был веком стратегии, но состоял только из тех четырнадцати
утраченных спокойных лет, вся память о которых погребена под завалами.
Тот слой камней и кирпичной пыли скрывает ушедший век столь же
окончательно, столь же фатально, как слой кремня скрывает меловую вершину и
отмечает конец эпохи и некой неведомой геологической катастрофы.
В Бетьюне только по мелочам, оставшимся на своих местах, можно
определить, что собой представлял дом, или приблизительно описать людей,
которые в нем обитали. Только по росткам картофеля, пробивающимся на месте
тротуара и энергично цветущим под разбитым окном, можно определить, что
разбитый дом рядом был некогда магазином зеленщика, откуда картофель
выбрался, когда пришли для человека трудные времена, и увидел, что улица -
уже не твердая и недружелюбная, а мягкая и плодородная, как первозданная
пустошь; и картофель пустил корни и расцвел там, как его предшественники
цвели до того, на другом континенте до прихода человека.
На другой стороне улицы, в пыли разрушенного дома, орудия труда
показывали, где обитал плотник, когда так внезапно пришла беда. Это были
очень хорошие инструменты, некоторые все еще лежали на полках, другие -
среди сломанных вещей, разбросанных на полу. И далее по улице, на которой
валялись все эти вещи, кто-то поднял большой железный ставень, который
должен был прикрывать магазин. Изящная гравировка из раскрашенных ирисов
обвивала его со всех сторон. Разве что у ювелира мог быть такой ставень.
Ставень один остался в вертикальном положении, а весь магазин исчез.
И прямо здесь исковерканная улица заканчивалась, и все прочие улицы
заканчивались разом. Дальше была только насыпь из белых камней и кусков
кирпичей, которую окружали низкие, наклонные стены, и каркасы полых зданий;
и сверху устремляла взор на посетителя одна старая башня собора, как будто
все еще пристально смотревшая на конгрегацию зданий - высокий печальный
наблюдатель. Среди кирпичей остались тропы, но больше не было улиц.
Над самым центром города парит ястреб, издавая свой клич, как будто он
пролетает над пустошью и как будто эта пустошь принадлежит ему. Бриз,
который несет его, открывает старые ставни и снова раскачивает их.
Старые, бесполезные петли стонут; обои шепчутся. Три французских
солдата, пытающиеся отыскать свои дома, бродят по кирпичам и зарослям
крестовника.
Это - Ужас Опустошения, не предсказанный пророчеством в каком-то
невероятном будущем, не сохраненный на много веков при помощи папируса и
камня, но павший на наше собственное столетие, на дома народа, подобного нам
самим: обычные вещи, которые нам знакомы, стали реликвиями прошлого. Именно
наш собственный век закончился в крови и разбитых кирпичах.
В старой гостиной
В Перонне остался один дом с крышей. И там в лучах лунного света стоял
офицер, возвращавшийся из отпуска. Он искал свой батальон, который сменил
дислокацию и был теперь где-то среди руин возле Перонна, или направлялся
туда - никто в точности не знал. Кто-то сказал, что видел батальон на марше
через Тинкур; сержант сказал, что в Брие. Люди, которые не знали, всегда
были готовы помочь, они выдвигали предположения и даже доставали карты.
Почему бы и нет? Они не выдавали никакой тайны, потому что ее не знали, они
просто следовали естественной склонности солдата оказать всю возможную
помощь другому солдату. Поэтому они предлагали свои варианты как старые
друзья. Они никогда не встречались прежде, они могли никогда не встретиться
снова; но Ла Франс знакомит вас, а пятиминутное знакомство дорогого стоит в
месте, подобном Перонну, где все могло так сильно измениться за одну ночь и
где все так напряженно на странном фоне руин. В таких местах ничтожные
отрезки времени становятся очень ценными, пять минут кажутся по-настоящему
долгим сроком. Срок и впрямь долгий, поскольку всякое может случиться теперь
во Франции за пять минут в любой день. Пять минут могут стать страницей
истории, даже главой, возможно, целым томом.
Маленькие дети с измазанными в чернилах пальцами много лет спустя могут
просидеть целый час, пытаясь изучить и запомнить то, что случилось в течение
пяти минут во Франции совсем недавно. Это в точности похоже на отражения,
проскальзывающие в сознании в лунном свете среди обширных руин и тотчас
предаваемые забвению.
Тех, кто знал, где находится батальон, разыскиваемый заблудившимся
офицером, было не так уж много; они были осторожны и говорили так, как будто
на совести у них лежало не одно убийство, не допуская свободы и открытости:
поскольку об одном никто не говорит во Франции, и это - точная позиция
боевой единицы. Можно неопределенно махнуть рукой в восточном направлении и
сказать: "Там"; но назвать деревню и людей, которые занимают ее, значит
нарушить тишину, которая в эти дни воцарилась над Францией, торжественную
тишину, подобающую столь значительной трагедии.
И в конце концов, казалось, лучше бы тому офицеру послушаться сержанта
и отправиться на поезде в Брие, который отходил утром, и этот вопрос был бы
улажен, остались бы только еда и сон.
Внизу в подвале большого дома с крышей была кухня, фактически там было
все, что следует иметь в доме; и чем дольше человек созерцал простые
домашние вещи, столы, стулья, огонь в кухне, фрагменты ковров, полы, потолки
и даже окна, тем сильнее он удивлялся; в Перонне все это не казалось
естественным.
Представьте себе прекрасную гостиную с высокими декорированными стенами
и парящим в воздухе ароматом достоинства, мира и непринужденности, которые
так недавно исчезли; только что, может быть, они вышли через двойной дверной
проем; в самом деле, шлейф платья леди секунду назад исчез снаружи; и затем
обратитесь в воображении к тому большому городу, озаренному лунным светом, к
городу, полному тайн, которые всегда приносит луна, но без ее света; к
городу черному, темному, как пещеры земли, куда ни один луч света никогда не
падал; к городу, кажущемуся еще более темным в лунном свете, темнее даже,
чем в отсутствие луны; к городу мрачному, оплаканному и проклятому, где
каждый дом на больших улицах укрывает темноту среди стен, лишенных окон; как
будто этот город лелеет беду, будто не осталось у него других детей, и не
даст он луне коснуться его горестей и увидеть чудовищного питомца, которого
он выкармливает.
В старой гостиной рядом с двадцатью другими людьми заблудший офицер
прилег вздремнуть на полу и задумался о старых войнах, которые шли в городах
Франции давным-давно. В такие же здания, как это, думал он, люди, должно
быть, приходили прежде и уходили на следующий день, чтобы сражаться в других
веках; ему казалось, что тогда все это, должно быть, выглядело более
романтично. Кто знает?
Он смог расположиться на клочке ковра. Еще несколько офицеров вошли в
начале ночи, поговорили немного и тоже улеглись. Несколько свечей стояли на
столах здесь и там. На башнях пробило бы полночь, если б в Перонне остались
еще какие-нибудь часы.
Тихие разговоры продолжались на пониженных тонах здесь и там. Свечи
догорали, и огней становилось все меньше. Большие тени парили на старых
высоких стенах.
Потом разговор прекратился, и все затихло: ничто не двигалось, кроме
теней. Офицер зашептал во сне о чем-то очень далеком, а потом умолк. Вдалеке
слабо рвались снаряды. Тени, предоставленные самим себе, кружились и
кружились по комнате, отыскивая в каждом углу что-то, что было утрачено. Он
бродили по стенам и потолку и не могли найти это. Последняя свеча гасла. Она
вспыхивала и таяла. Тени носились по комнате из угла в угол. Но они не могли
отыскать пропажи. Они отчаянно спешили в эти последние немногие мгновения.
Большие тени искали какую-то мелочь. Они разыскивали ее в самых маленьких
укромных уголках. Потом последняя свеча потухла. Когда пламя исчезло с дымом
от упавшего фитиля, все огромные тени замерли и мрачно ушли.
Дома Арраса
Когда вы въезжаете в Аррас по западной дороге, минуя красные валы и
Испанские ворота, город выглядит царственно. Он цепляется за древние ворота
с таким достоинством, с каким правитель мог бы удерживать корону; с такой
чистотой унылого красного цвета, какую демонстрируют старые валы, он мог
быть облачен в мантию; но это мертвый король с коронованным черепом. Ибо
дороги Арраса пустынны, по ним бродят только солдаты, а здания голы, как
кости.
Аррас спит глубоко, без крыш, без окон, без ковров; Аррас спит, как
спят скелеты, все достоинство прежних дней окружает город, но жизнь, которая
видна на улицах - это не жизнь старого города, старый город убит. Я прибыл в
Аррас и спустился по улице, я видел, как сады во дворах вспыхивают за голыми
ребрами зданий. Сад за садом сияли вокруг меня, насколько хватало глаз, хотя
стоял октябрь и уже миновали четыре года войны; но все, что осталось от тех
садов, сиявших в солнечных лучах, было подобно грустным лицам, пробующим
улыбнуться после многих перенесенных бедствий.
Я пришел к великой стене, которую не разрушили снаряды. Каскад алых
побегов вился по ней, как если бы по другую сторону был некий безмятежный
сад, которого не коснулись никакие бедствия, в котором по заброшенным
дорожкам бродили девушки, никогда не слышавшие о войне. Но все было не так.
Однако воображение, утомленное разрухой, с готовностью обращается к таким
сценам везде, где факты скрыты хотя бы шаткой стеной, украшенной несколькими
яркими листьями или проблесками цветов.
Но по моей прихоти вы не должны представлять руины как нечто увенчанное
блеском, или как некий корабль, достигший наших берегов, сохранив груз
великолепия и достоинства за пределами древности.
Руины сегодня не скрыты плющом, они не таят никакой любопытной
архитектуры или странных тайн истории, они вовсе не красивы и не романтичны.
Они не могут поведать историй о древних цивилизациях, известных не иначе,
как только из рассказов немногих серых камней. Руины сегодня - разрушение, и
горе, и долг, и потери, неаккуратно обрушившиеся на современные дома и
прервавшие обычную смену поколений, разрушившие орудия знакомых промыслов и
сделавшие обычные профессии устаревшими. Это больше не хранители и хроникеры
эпох, которые мы в противном случае можем забыть: руины сегодня - век,
нагроможденный вокруг нас горами щебенки задолго до того, как он утратил
зелень в нашей памяти. Самые обычные платяные шкафы в непристойных
положениях выглядывают из спален, передние стены которых исчезли, в зданиях,
самые укромные уголки которых открыты холодному пристальному взгляду улицы.
Комнаты не сохранили ни тайн, ни украшений. Разорванные матрацы сброшены с
потрепанных кроватей. Никто не приводил их в порядок многие годы. И крыши
склонились вниз до уровня первого этажа.
Я видел зеленую дверь, приоткрытую в верхней комнате; вся передняя
стена дома исчезла: дверь странным образом частично открывалась на небольшую
лестницу, ступени которой можно было различить, при этом задаваясь вопросом,
куда же они ведут. Дверь, казалось бы, призывала и призывала некую
утраченную комнату, но если бы кто-нибудь когда-нибудь смог пройти через тот
разрушенный дом, если бы он поднялся по ступеням этой маленькой лестницы,
если бы он оказался в комнате, скрытой далеко наверху, - все равно там он
нашел бы только тишину, и пауков, и куски штукатурки, и пыль катастрофы. Это
единственные воспоминания, которые пробуждает зеленая дверь; больше ничего
не осталось.
И когда-нибудь люди придут в Аррас, чтобы увидеть романтику войны,
увидеть, куда ударили снаряды, и подобрать осколки железа. Это совсем не
романтичный Марс, а бедный, увечный Мир. То, что осталось, обращается к вам
с пафосом и бесконечным обаянием; немного пустынных садов, за которыми никто
не ухаживал в течение долгих лет, обои, оставшиеся в несчастных комнатах,
где все прочее рассеяно, старые игрушки, зарытые в кучах мусора, старые
ступени, уцелевшие на недоступных пролетах; осталось то, что влечет вас, то,
что уцелело от старых мирных вещей. Огромные орудия, палящие вокруг, - это
защита войны, если "защита" будет подходящим словом для этого обширного
бедствия, которое известно Аррасу как неисчислимые отдельные горести. Но
вовсе не к этим значительным событиям обращены симпатии в Аррасе, не к грому
и эффектам войны, не к ее атрибутам, грузовикам с оружием и осколкам
снарядов. Симпатию вызывают безмолвные, пустые неодушевленные вещи, до того
сильно пострадавшие, что разрывается сердце: полы, рухнувшие в подвалы,
окна, которые кажутся рыдающими, крыши, как будто обезумевшие от горя и
затем оцепеневшие в своем безумии; рельсы, фонарные столбы, сваи - все пало,
ничто не спаслось от этого взбешенного железа: самая земля истерзана и
изодрана: вот что притягивает вас.
Входя в Аррас, я миновал серую, истерзанную тень, призрак
железнодорожной станции, стоящей в дикой местности. Здесь таятся только
заросли сорняков; кажется, траур распростерся над ржавеющими
железнодорожными путями, лежащими праздно, без цели, словно бы никуда не
ведущими, как будто все дороги прекратились, и все страны опустели, и все
путешественники умерли: печально и одиноко стоял этот призрачный силуэт
посреди разрухи, среди зданий, двери которых были закрыты, а окна - выбиты.
И во всем этом поразительном сборище не раздавалось ни единого голоса, кроме
звука железа, бьющегося о разбитые вещи; этот звук становился глуше, когда
стихал ветер. Но ветер усилился, и звук раздался снова.
От переводчика
Эта "военная" брошюра Дансени развивает темы "Рассказов о войне"
(вышедших позже, но написанных в то же время); переводить было сложновато,
поскольку меланхоличная простота этих рассказов контрастирует с вычурными,
нарочито изящными сочинениями из "Книги чудес". Но увы - такова тема, такова
жизнь.
Я старался переводить как можно ближе к оригиналу, кое-где доходя до
подстрочника. Дансени сам поставил перед переводчиком эту задачу, указав на
точность в передаче деталей, отказавшись от обобщений и поэтических картин.
Думается, в таком ключе и следует переводить его военную прозу (хотя свои
усилия я не считаю достаточными). Увы, за исполнение этой задачи никто
другой пока не берется.
Конечно, появление этого перевода связано с 60-летием Победы. Его можно
считать моим скромным вкладом в массовые торжества. Надеюсь, антология
английской прозы о первой мировой в этом году все же появится - по крайней
мере, лед тронулся... Во всяком случае, туда должны войти и брошюры Дансени
и Мэйчена вместе с памфлетами Честертона и Арнольда Беннетта.
О прочих планах переводчика: несколько разрозненных переводов Дансени я
соберу и постараюсь выложить единым файлом. Сборник "Время и боги" находится
в работе, которая может продлиться еще доооолго. Пишите, нужна ли эта
работа. Потому как другие проекты - и собственное творчество, и переводы
разных экстравагантных сочинений - отвлекают все сильнее.
Засим - с печальным и радостным праздником!
Александр Сорочан (bvelvet@rambler.ru)
Last-modified: Mon, 20 Feb 2006 17:40:34 GMT