Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 3 рассказа Максимова из "Знание - сила"
---------------------------------------------------------------




     Что  мы  все  о  взрослых  с  их  бесконечными кризисами и
проблемами? Поговорим о воспитании детей. Этот  вопрос  волнует
всех,  многие  согласны,  что  дела  в  этой  области не всегда
обстоят благополучно. Но почему так?
     Мы  часто  обвиняем   наших   детей   в   том,   что   они
безынициативны,   что   им   ничего  не  хочется,  что  им  все
неинтересно и т.д. Но встанем на их место  и  прокрутим  пленку
назад.   Нам   по   полтора   года,  мы  только  что  научились
самостоятельно  передвигаться,  и  перед  нами  сразу  открылся
новый,  Удивительный,  захватывающий  мир.  Вот ключ от папиных
ящиков, вот ваза с цветами, мамины часы, но самое интересное --
кран на газовой плите. И все  это  надо  сейчас  же  потрогать,
положить  в  рот, все разобрать и во всем разобраться. Но стоит
только протянуть к этому руку -- "Нельзя! Не трогай! Не смей!".
Попробуем еще -- тут уж можно и по рукам получить, и не  только
по  рукам. И вот, наконец, маленький преступник за решеткой. Он
тихо сидит в углу манежа и сосет соску. Он уже понял, что лучше
всего -- "сидеть тихо  и  не  высовываться",  потому  что,  как
только  высунешься,--  сразу  получишь  по  рукам. Очень горько
сознавать, сидя в клетке,  что  для  твоих  родителей  все  эти
неживые   вещи   --  папины  книжки,  мамины  брошки  и  т.д.--
значительно важнее, чем ты, чем твои живые чувства.
     И  вот  что  удивительно.  Эти  же  самые  родители  могут
бороться  за  охрану окружающей среды или за права человека, но
не способны подумать о том, чтобы окружить решеткой не ребенка,
а те, в общем, немногие  предметы,  до  которых  ему  не  стоит
дотрагиваться.  Мы  запускаем ракеты на Венеру, а создать такие
краны на газовой плите, которые может открыть только  взрослый,
-- это  нам не под силу. Мы образованны и просвещенны, но детям
от этого не легче. Вот современная мамаша утром обнаруживает  у
пятилетнего  ребенка  мокрую  постель.  Она  начиталась  всяких
книжек и знает, что нельзя сына за это наказывать. Но  вечером,
когда  папа  приходит  с работы, она закатывает ему грандиозный
скандал, в котором, в  частности,  упоминается  грязное  белье,
которое  ей  приходится  за всеми убирать. Все это, разумеется,
при ребенке. Так уж  лучше  бы  она  тогда,  утром,  в  сердцах
шлепнула его пару раз.
     А вот еще случай. Ребенок только-только начинает говорить.
Его интеллигентная  мамаша,  вместо  того, чтобы приучать его к
горшку, -- теперь это немодно -- заводит специальную книжку,  в
которую  заносит все его новые слова. И когда приходят гости, с
гордостью сообщает, что за эту неделю ее ребенок освоил на  два
слова  больше,  чем за прошлую. Это очень тонкий случай насилия
над личностью,  поскольку  ребенок,  который  тут  же  лежит  в
кроватке  весь  мокрый  и  грязный  по  уши,  все это прекрасно
слышит. Он готов для любимой мамы в лепешку расшибиться, только
бы она была им довольна. Но его принуждают  к  интеллектуальным
усилиям,  к  которым он еще не готов ни физически, ни морально,
но не приучают к чистоте -- а к этому он как  раз  и  готов  (и
физически и морально).
     А  как  же  любовь?  Ведь  известно:  "Главное  --  любить
ребенка,  все  остальное  сложится  само  собой".  Так  вот,  к
сожалению, все устроено значительно сложнее. Теперь, наконец, я
перехожу  к  главному,  о  чем  собираюсь рассказать. Это книга
моего любимого автора Бруно Беттельгейма  "Не  только  любовь".
Мой  план  таков:  сначала о Беттельгейме и о его книгах. Затем
несколько общих слов о его Школе,  куда  попадают  искалеченные
нами  дети. А потом мы проведем там вместе с ними один день. Мы
увидим,  как  Школа  просыпается,  учится,  обедает,  играет  и
укладывается спать. И, может быть, мы что-нибудь поймем.
     Бруно  Беттельгейм  родился  в  1903  году  в  Вене. Он --
детский врач, лечил детей с психическими  травмами.  Почти  всю
жизнь он жил со своими пациентами и написал много замечательных
книг  о  детях.  Всю  жизнь  --  кроме полутора лет. которые он
просидел в гитлеровских  концлагерях  Дахау  и  Бухенвальд.  Он
многое  перевидал  и  пережил  там.  Но  главное,  что потрясло
Беттельгейма  --  психолога,  воспитанника  знаменитой  Венской
школы  психоанализа. профессионального наблюдателя человека, --
это  разрушительное  воздействие  лагерной  жизни  на  личность
заключенного. И он решил исследовать механизм этого разрушения.
Психологическое изучение лагерной жизни изнутри -- согласитесь,
не совсем лабораторный эксперимент.
     Результатом  такого смертельно опасного исследования стала
книга, которую Беттельгейм создал в лагере. Я сказал  "создал",
а  не  "написал",  потому что делать какие-либо записи в лагере
строжайше  запрещалось.  Свою   книгу   Беттельгейм   запоминал
наизусть.  слово  за словом, страницу за страницей. Он считает,
что эта книга спасла ему жизнь, защитив его душу от разрушения.
В ней Беттельгейм излагает методологию превращения  нормального
здорового  человека  в  "идеального  заключенного" -- существо,
лишенное личности, какого бы то ни было внутреннего содержания.
Зато все "идеальные заключенные" похожи друг на друга  как  две
капли  воды.  Ими  очень  легко управлять -- тысячью, миллионом
таких существ может руководить один человек, переключая  кнопки
на панели, как управляют радиомоделями.
     В 1939 году Беттельгейма выпустили из лагеря, и он уехал в
США. В  1.944  году  он  стал  директором  клиники  для детей с
нервными расстройствами  при  Чикагском  университете,  которая
называется  Ортогенической  школой Сони Шенкман, Дальше я всюду
буду называть ее просто Школой. В этой Школе лечат  в  основном
детей,  которые не в ладах с этим миром, которые боятся сделать
в нем хотя бы один шаг, произнести слово. Они либо заторможены,
стараются забиться в угол, либо. наоборот, все время  дергаются
или  трясутся.  Они отстают от своих сверстников в развитии, их
часто мучают всевозможные аллергии. Однако  во  всех  остальных
отношениях  это  нормальные,  здоровые  дети, у них нет никакой
патологии. Просто, как считает Беттельгейм, они в семье  попали
в  такие условия, которые оказали разрушительное воздействие на
их еще не окрепшие души. И, отталкиваясь  от  своего  лагерного
исследования, он решил создать в Школе среду, которая склеивала
бы   эти  рассыпавшиеся  на  кусочки  личности.  Школа  --  это
интернат, в нем живут от тридцати до пятидесяти воспитанников в
возрасте от 6 до 14 лет. Дети разбиты на группы  по  шесть-семь
человек,  в каждой группе три воспитателя и один учитель. Кроме
того, в Школе работают повара, уборщицы  и  другой  технический
персонал. Есть даже свой стекольщик, и у него всегда достаточно
работы.
     Теперь познакомимся с двумя воспитанниками Школы.
     Ричард,    11    лет.    Вместо   человеческой   речи   --
нечленораздельные   звуки,   напоминающие   рычание.    Никаких
контактов с окружающими, единственный друг -- плюшевый медведь,
с  которым  он  не  расстается.  С  Ричардом случаются приступы
неудержимой беспричинной ярости и злобы. После  нескольких  лет
жизни  в  школе, когда дела его пошли на поправку, он рассказал
доктору Би (так все называют  Б.  Беттельгейма  в  школе),  что
мать,  чтобы  отучить его от "дурных" слов, мыла ему рот мылом.
Но вместе с грязными словами, объяснял Ричард, она смыла и  все
остальные. Вот так.
     Джордж,  8  лет.  Первый раз он убежал из дома в три года.
После этого вся его жизнь -- побеги, ночевки на улице;  еда  --
где  что  плохо  лежит. Джордж -- страстный рыболов. В возрасте
шести лет он пытался утопить своего сверстника, чтобы завладеть
его удочкой. Он не умеет ни читать, ни писать. А  теперь  --  в
Школу.




     Воспитательница входит в спальню, уставленную двухэтажными
кроватями,  и  начинает  раскладывать  на тумбочки тарелочки со
всякими вкусными вещами. Дети лежат  в  постелях,  укрывшись  с
головой одеялом. Тяжелый, момент -- первый контакт с враждебным
миром.  Эти дети, как правило, плохо спят -- их мучают кошмары,
а граница между миром воображаемым и миром реальным у детей  не
такая  резкая,  как  у  нас,  взрослых. Очень страшно выглянуть
наружу  из  теплого  мягкого  кокона.  Но  вот  из-под   одеяла
высунулась  рука  --  и воспитательница берет ее в свою. Первый
контакт -- глубинный, древний, невербальный. Теперь  положим  в
ладошку  что-нибудь  сладкое -- рука вновь прячется под одеяло.
Но самое страшное уже позади. Спальня зашевелилась. Вот  Ричард
выползает из-под одеяла и сразу -- к медведю. Начинается только
им  обоим  понятный  обмен  ворчаниями  и  рычаниями. На другой
кроватке Люсиль уговаривает встать свою куклу, которая никак не
хочет просыпаться.
     А вот Джордж начинает свою ежедневную процедуру  одевания.
Он,   конечно,   на   верхней   полке   и  просит  Кэтти  (всех
воспитательниц дети называют просто по имени)  достать  ему  из
тумбочки  его  любимую  рубашку.  Р-р-раз -- и рубашка летит на
пол. Кэтти приносит ему другую -- и эта летит в угол. И так  до
тех  пор, пока не будут раскиданы все рубашки, кроме последней.
Все, теперь можно одеваться.
     Не так все просто у других детей. Почти у всех трудности с
координацией  движений.  Такое  впечатление,  будто   личность,
рассыпавшаяся  на  кусочки, не может собрать воедино свое тело.
Просыпаясь,  ребенок  боится,  что  его  руки  и  ноги  сегодня
перестанут  ему  подчиняться.  Ему  нужно  время  на тщательную
инспекцию всего тела. Такая  мнительность  порождает  и  всякие
мнимые  --  и не мнимые -- боли и болезни. Как быть? Конечно, в
школе есть свой врач, можно его позвать. Кэтти говорить "Знаешь
что. Том. Я понимаю --  у  тебя  болит  то-то  и  то-то.  Давай
сделаем  так:  ты  сейчас встанешь, пойдешь завтракать, а потом
снова ляжешь в постель, и я позову врача. Идет?". А там,  после
завтрака,  вовлеченный  в  обычную  суету  школьной  жизни, Том
забудет свои утренние страхи и не вернется в постель.  В  Школе
каждый может вставать и ложиться в постель в любое время.




     После  подъема  --  умывание,  затем  завтрак,  и в класс.
Отношение Школы к еде -- особый, очень важный разговор,  я  его
отложил до обеда.
     В  дверь  класса  просовывается голова Левы. -- Анна, я не
буду сегодня учиться. -- Хорошо, Лева. Приходи завтра. Проходит
три минуты. Снова голова Левы. -- Анна. ты слышала--я не  приду
сегодня!  --  Хорошо,  Лева. Я слышала. Еще три минуты -- и все
снова. -- Я уже слышала, Лева. Не хочешь -- не приходи.
     А еще через пять минут Лева уже сидит на  своем  месте  за
партой  и делает задание, которое Анна для него подготовила. Но
что это творится в классе?! Здесь собраны дети  всех  возрастов
от   6   до  14  лет,  и  каждый  занимается  своим  делом,  по
специальному  заданию,  которое  для  него  подготовлено.   Вот
девочка  сидит  на  полу,  в  руке  у  нее сладкая булочка, она
сосредоточенно повторяет вслух какое-то правило. Один  поливает
цветы,   другой   беседует   с   Анной,   кто-то   клеит  макет
геометрической фигуры. А  вот  маленький  мальчик  забился  под
парту,  обхватив  голову  руками -- только бы ничего не видеть,
ничего не слышать. Ему страшно.
     Страх исследования: ты открываешь разные запертые двери  и
ящики,  открываешь  неведомые  тебе  тайны  природы. И вдруг из
одной такой двери на тебя падает скелет... В этом взрослом мире
с тобой все что угодно может произойти,
     Страх неадекватности: "У меня опять ничего не  получится!"
Эти  дети  измучены своими неудачами, они знают, что отстали от
сверстников Соревнование -- не для них: невыносима мысль о том,
что "Чарли уже умеет решать уравнения, а я..."
     Страх взрослости: учеба делает человека взрослым. "А  пока
я маленький, я ни за что не отвечаю.
     Бесполезно  искать  в  классе  Джорджа.  Он принципиальный
противник учебы -- ноги его там не будет. Мы найдем его, плотно
позавтракавшего и набившего едой карманы,  за  воротами  Школы.
Вернется  он  только  поздно  вечером.  Каждый  может входить и
выходить  из  Школы  в  любое   время.   Джордж,   естественно,
отправляется    на   рыбалку.   Все   попытки   воспитательницы
подружиться с ним поначалу  решительно  отвергались.  Но  время
шло,  и  Джордж  понял,  что Гейл можно доверять. И вот наконец
высокая честь  --  он  берет  Гейл  с  собой  на  рыбалку.  Они
отправляются  на  озеро,  и  Джордж усаживается на свое любимое
место -- прислонившись спиной к огромному плакату: "Здесь ловля
рыбы категорически запрещена".
     -- Послушай, Джордж, давай отойдем немного от этого места.
     -- А в чем дело?
     -- Ты знаешь, что здесь написано?
     -- Мне-то что, я не умею читать. А что там написано?
     -- Там написано, что здесь нельзя ловить рыбу.
     -- Меня это не касается, я ведь не умею читать!
     Вот пример замечательной интуиции  воспитательницы  Школы:
еще  ничего  не  понимая, Гейл почувствовала, что есть какая-то
связь между рыбалкой и неграмотностью Джорджа. Она села рядом с
ним  у  плаката  и  тем  сделала  еще  один  шаг  к  сближению.
Совместные  походы к озеру продолжались. Сидя у плаката, Гейл и
Джордж вели неторопливые беседы, в  которых  часто  обсуждались
вопросы,  имеющие серьезную юридическую подоплеку. Например: "А
если человек даже  не  может  прочесть  закон,  посадят  его  в
тюрьму?  "  Постепенно  перед Гейл открылось следующее. Джордж,
конечно, не забыл о своей попытке утопить человека. Но  угодить
за  это  в  тюрьму...  из нее не убежишь. Поэтому Джорджу нужно
было выработать способ психологической защиты от этого  страха.
И он его нашел, потому что это был вопрос жизни и смерти. Нужно
остаться ребенком -- сажают ведь только взрослых.
     Естественно,  что  Гейл ни словом не обмолвилась Джорджу о
том, что она поняла. В школе взрослым запрещается лезть в  душу
ребенка.  Их  беседы  у озера продолжались, и вот однажды вдруг
словно искра пробежала между ними. Их  души  соприкоснулись.  С
этого  момента  судьба  Джорджа круто пошла на поправку. Вот он
уже  появился  в  классе,  и  тут  обнаружилось,  что   он   --
необыкновенно    одаренный    парень.    Хотя   манипулирование
абстрактными символами по-прежнему дается ему с трудом,  но  во
всем,  что  касается  живой  жизни,  что  можно  сделать своими
руками,  где  можно   проявить   здравый   смысл,   он   делает
поразительный  рывок  вперед.  Конечно,  и сейчас временами ему
бывает тяжело, и тогда -- снова на озеро. Но все  равно  видно,
как  парень  растет прямо на глазах. Учительнице приходится его
даже сдерживать, чтобы он к моменту выхода из Школы не  слишком
обогнал сверстников.
     Но  вернемся  в  класс к Анне. Там перемешаны человек семь
детей разных возрастов, каждый делает что-то свое,  приняв  при
этом самую непочтительную позу да еще, может быть, сосет молоко
из   бутылочки   с   соской.  Что  это  --  хаос?  Трудно  себе
представить, чтобы в Школе у Беттельгейма за этим не  скрывался
хорошо    продуманный   порядок.   Поставим   себя   на   место
воспитанников доктора Би и посмотрим на все их глазами.
     Вот у меня не получается задачка, а Чарли уже  решил.  Но,
во-первых, у него она не совсем такая, как у меня. А во-вторых,
он  же  на  два года меня старше (вариант: но он же в Школе уже
два года, а я только год). А в-третьих... мне  надоело  зубрить
это  идиотское  правило. Иду к Анне: -- Анна, я больше не могу?
-- Знаешь  что,  позанимайся  немного  с  Левой.  Попробуй  ему
объяснить свое правило.
     Подсаживаюсь  к Леве. Не так-то легко объяснить что-нибудь
малышам. Но, оказывается, я согласен повторять ему это  правило
сто  раз,  пока  наконец  этот  балбес не сообразит, о чем идет
речь.
     А вот я сижу на уроке и пишу письмо домой. Как бы издалека
слышу голос Анны. задающей вопрос старшим ребятам.  И  вдруг  я
все  понял,  я  знаю,  как  ответить:  "Анна! Я скажу!" В Школе
каждый может высказаться когда захочет по любому поводу.
     Таким образом, учеба в  Школе  происходит  как  бы  еще  и
"вверх   --   вниз".  Другой  замечательный  принцип  Школы  --
"сверхобучение". Дело в том,  что,  поскольку  учеба  для  этих
детей  сопряжена  с  большими  психологическими трудностями, их
знания    очень     неустойчивы.     Сверхобучение     означает
сверхтщательную   проработку   материала.   Учитель  никуда  не
торопится, он переходит к новому материалу только тогда,  когда
старый    абсолютно    надежно    усвоен.    Сверхобучение   --
сверхнадежность.  Конечно,  оно  требует  от  учителя   особого
искусства  -- подавать много раз одно и то же блюдо под разными
соусами. Одну и ту же задачу дети решают в тетради, разыгрывают
в лицах, рисуют, поют и т.д.  На  помощь  приходит  и  обучение
"вверх  --  вниз",  и  письма  домой в качестве дополнительного
сочинения.
     Кстати, о родителях. Еще один принцип  школьного  обучения
-- исключены любые контакты между родителями и учителями. Когда
дела Ричарда, которому мама мыла рот мылом, пошли на поправку и
он  появился  в  классе,  то первый его вопрос был: "А может ли
мама прийти в Школу?" В переводе на взрослый язык это означает:
"Могу  ли  я  использовать  свои  двойки  для  наказания  своей
матери?"  Да, к сожалению, это так -- дети мстят нам за насилие
над ними академической неуспеваемостью. И  хотя  в  Школе  нет,
разумеется,  никаких  отметок, дети могли бы, вместо того чтобы
спокойно заниматься, транслировать свои  неудачи  в  классе  по
каналу  "учителя -- родители". С другой стороны, учителя Школы,
зная прекрасно истории болезни своих воспитанников,  не  всегда
смогли  бы выдерживать академический тон при общении с творцами
этих историй. Вот почему все контакты родителей со Школой  идут
только через -- правильно! -- доктора Би.
     И  наконец, последнее. Дети занимаются пять дней в неделю,
три часа до обеда и  полтора  --  после.  Естественно,  никаких
домашних заданий, вся учеба -- в классе.
     Трехмесячный ребенок лежит в своей кроватке и, надрываясь,
кричит  -- он голоден. "Ну чего он кричит? -- начинает выходить
из себя его мамаша, -- ведь я сейчас  буду  его  кормить!"  Она
кандидат  наук. Но скажите мне, почему так часто занятия наукой
отбивают здравый смысл? Все, что нужно сейчас ученой мамаше, --
это на минутку встать, а точнее -- лечь, на место  ее  ребенка.
Но куда там. Придется лечь нам. Лежим, в животе пусто, а в душе
--- ужас:  мы  остались  без еды. Это ведь кандидат наук знает,
что нас скоро покормят, а мы -- нет. И в отличие от нее для нас
это вопрос жизни и смерти. Если ее не покормят, она  как-нибудь
сама  справится,  а  если нас не покормят, мы погибнем, и очень
скоро. Это очень страшный страх -- остаться без еды.
     В концентрационном лагере заключенные все время голодны. И
Беттельгейм   понял,   что   это   не   просто   издевательство
зверей-эсэсовцев,   а   один   из  элементов  стройной  системы
превращения человека в "идеального заключенного". Ведь было  бы
более  "экономично"  кормить людей лучше, с тем чтобы они могли
лучше работать. Но экономика -- не главная цель лагерной жизни.
Если человек все время голоден, то он все время думает о еде. О
чем говорят заключенные, когда выдается  такая  возможность?  О
том,  как  ловко  вчера удалось утащить немного еды с лагерного
склада. О том,  что,  по  слухам,  завезут  завтра  в  лагерный
магазин  и т. д. Суть метода -- в низведении взрослого человека
до состояния трехмесячного ребенка.  А  это,  по  Беттельгейму,
разрушает личность взрослого, разъедает ее, как ржавчина.
     ...Но  вернемся  в  Школу.  Здесь своя кухня, свои повара,
которые готовят завтрак,  обед  и  ужин.  Обычные  американские
блюда,  нормальные  порции.  Кроме того, в любое время на кухне
можно получить молоко и  хлеб  в  любом  количестве.  На  кухне
всегда  ошивается  кто-нибудь из детей. Еще бы, очень интересно
смотреть, как готовят  для  тебя  еду.  В  Школе  нет  запертых
дверей.  Каждый  когда  угодно  может  зайти  в любую комнату и
открыть любой ящик.
     Но самое замечательное -- это сладкая комната. Не случайно
день в Школе начинается с тарелочки со  сластями,  не  случайны
они  и  у девочки в классе, которая билась в отчаянии над своей
задачкой. Так вот, в  Школе  есть  специальная  комната,  вроде
кладовки,  вся  сверху  донизу  набитая  конфетами,  пирожными,
печеньем на любой вкус. Можно в любое  время  зайти  в  сладкую
комнату  и взять из нее все, что хочешь и сколько хочешь. Школа
специально следит за бесперебойным снабжением сладкой  комнаты.
И  когда  маленькому человеку плохо, он забежит сюда, глянет на
полки, заставленные сластями, и на душе у него  полегчает.  Он,
может  быть,  ничего  не возьмет, но почерпнет здесь новые силы
для борьбы  со  своими  страхами,  с  приступами  беспричинной,
разрушительной ненависти.
     ...Ну  почему  мы  превращаем такие простые и естественные
дела, как еда, купание, учеба и т.  п.,  в  арену  ожесточенной
борьбы   с   нашими   детьми?   Ведь  какое  это  замечательное
удовольствие -- вкусно, от  души  поесть.  Или  поплескаться  в
воде. Да и учеба легко может стать источником удовольствия.
     А  вместо  этого -- "Ешь побыстрей. Мы опаздываем. Сколько
можно тебе..."  А  он,  кажется,  нарочно  все  делает,  как  в
замедленном   кино.   Это   не  кажется  --  это  так  и  есть.
Порабощенные дети мстят торможением. Они  тормозят,  блокируют,
замораживают   все   вокруг   себя.   Это  --  защита  рабов  и
заключенных...
     Итак, дети в Школе едят  много  сладкого.,  Да  еще  перед
обедом,  а  то  и в постели. Не болят ли у них от этого животы?
Оказывается -- нет. Врач, постоянно наблюдающий  всех  детей  в
Школе,  находит,  что  с  животами  у них все в порядке. Даже у
обжор, а они в Школе есть. Познакомимся с одним из них.
     Чарли,  9  лет.  Болезненно  толстый,  неуклюжий,  зато  в
математике  ему  нет  равных. Не умеет играть ни в одну детскую
игру, но легко складывает в уме большие числа.  Угрюмый,  ни  с
кем не дружит; когда ходит по Школе, вечно на всех натыкается и
всем наступает на ноги.
     Чарли очень не повезло в жизни -- его родители лишены дара
любви. Разумно, аккуратно, точно по учебнику они выполняют свои
родительские  обязанности.  У него все есть, о нем заботятся, с
ним играют. Жизнь в семье идет, как хорошо  отлаженный  часовой
механизм. Но... французы говорят, что материнская любовь должна
состоять  из  молока и меда. Молоко -- это все то материальное,
что необходимо для существования ребенка. Но вместе  с  молоком
мать должна передать ребенку и мед -- животное ощущение радости
бытия.  Вот меда-то и был лишен Чарли. Его обжорство -- попытка
найти этот мед в еде. Так он и попал в Школу. Скоро  мы  с  ним
снова встретимся и увидим, как он похудеет.
     Еда  -- великий одомашниватель. Как приятно возвращаться в
такое место, где тебя всегда ждет что-нибудь вкусненькое. Когда
Джордж после рыбалки поздно вечером появлялся в школе, все  уже
спали,   но  на  тумбочке  у  кровати  его  всегда  ждал  ужин,
оставленный там заботливой Гейл. Ну как сбежишь из такой Школы?
К тому же Джордж -- большой любитель  поесть.  Про  себя  он  с
гордостью заявляет: "Я из тех, кто должен много есть!"




     В  здоровом  теле  --  здоровый  дух.  Признаюсь, я всегда
понимал эту древнюю мудрость очень  примитивно.  Что-то  вроде:
если человек здоров, то у него хорошее настроение. Ведь часто у
нас  физическую  культуру  понимают  как  набор оздоровительных
упражнений. Ошибка, по-моему, кроется в механическом разделении
человека на тело и душу. источник  ошибки  --  научный  подход,
преобладающий  в  нашей  культуре:  если  не  можешь  в  чем-то
разобраться,  разбери  это  на  части  и  рассмотри  каждую   в
отдельности.
     Малыш  начинает  активное  познание  мира  с  движения. Он
познает его руками,  ртом,  каждой  клеточкой  своего  тела.  С
другой  стороны,  известно,  что  уравновешенный человек хорошо
делает упражнения на равновесие,  а  у  "гибкого"  человека  --
гибкое тело. Так где же кончается тело и начинается душа, а где
кончается душа и начинается тело?..
     Личность,  рассыпавшаяся  на  кусочки,  не  может  собрать
вместе свое тело, заставить его работать согласованно.  Поэтому
дети  в  Школе либо зажаты, скованны, неуклюжи, либо непрерывно
совершают  бессмысленные  движения.  Задача  Школы  --   помочь
склеиванию   личности.  Один  из  методов  --  научить  ребенка
искусству управлять своим телом. В Школе есть  спортивный  зал,
игровые  площадки,  три раза в неделю университет предоставляет
Школе свой бассейн. Уже  понятно,  что  в  Школе  каждый  может
пользоваться   спортивным  инвентарем  и  площадками,  когда  и
сколько хочет.
     Но  напрасно  стали  бы  мы  искать  на  площадке   нашего
математика  Чарли.  Поначалу  воспитателям  никак  не удавалось
заманить его туда. Он часами просиживал  у  окна,  наблюдая  за
оживленным  движением  паровозов на близлежащей железнодорожной
ветке. Паровозы -- его страсть. Он и  себя  представляет  таким
паровозом  --  огромным, неповоротливым, несущим страшный запас
разрушительной силы. Чарли все время кажется, что стоит  только
дать  себе  волю,  начать  двигаться, как он сойдет с рельсов и
пойдет крушить все вокруг. И никто не сможет его остановить.
     Но вот что важно. Ведь Чарли -- умный  парень.  Он  прочел
про  паровозы  все,  что смог достать и понять. В его голове --
уйма самых разнообразных  знаний,  от  устройства  тормозов  до
законов термодинамики. Но это -- мертвые, абстрактные значения,
они не помогают ему разобраться в мире, который его окружает, в
себе  самом.  Не  умеешь  двигаться -- не умеешь познавать мир,
знание твоей души перекошено  на  один  бок.  Есть  и  взрослые
толстые   и  неуклюжие  математики,  которым  блестящее  умение
манипулировать абстрактными символами не помогает избавиться от
страха перед жизнью.
     Все же Гейл удалось постепенно раскачать Чарли и  вытащить
его  на  воздух, на площадку, где возились дети. Чарли забрался
на небольшую горку и стоял там, боясь двинуться с места.
     -- Беги вниз!-- кричит ему Гейл.
     -- У меня не работают тормоза, я не смогу  остановиться,--
отвечает ей Чарли-паровоз.
     -- Не бойся, я тебя остановлю.
     Чарли поверил и бросился вниз. У подножия горки он со всей
силой  врезался  в  воспитательницу.  Если  бы  она  упала.  то
неизвестно, как бы дальше пошли его дела. Но каким-то чудом она
устояла, и в этот момент между ними что-то возникло,  произошел
какой-то   особый   контакт.   С   этого  "что-то"  и  началось
выздоровление Чарли. Он стал ходить в бассейн, научился  делать
простые упражнения. Паровозы свои он не забыл. У него появилась
новая   игра.  Держа  перед  собой  склеенный  им  самим  макет
паровоза, он стал носиться по Школе, издавая паровозные  гудки.
Другие  дети охотно включились в эту игру, с притворным страхом
разбегаясь от него во все стороны.  Чарли  похудел.  Но  не  от
упражнений  и  беготни,  конечно.  И не оттого что стал заметно
меньше есть. А оттого что  началось  наведение  порядка  в  его
душе,  одним из проявлений которого и является правильный обмен
веществ.
     ...Нам, взрослым, очень важно сознавать, что дети верят --
мы сможем защитить их от них самих. Особенно порабощенные дети,
которые, накопив в  себе  пороховой  погреб  ненависти,  боятся
"взлететь  на воздух". Дети должны чувствовать, что мы сильнее,
умнее, опытнее их и в любой момент готовы прийти им на  помощь.
А  то  ведь бывает и так. Один папа всегда старался поддаваться
своему сыну, когда они возились на полу, проиграть ему в домино
и в беганье наперегонки и т. д. Папа очень любил своего сына  и
хотел   таким   образом   вселить   в  мальчика  уверенность  в
собственных   силах.   А   в   результате   мальчик   попал   к
Беттельгейму...
     Есть  еще  одна  опасность,  которая подстерегает детей на
пути овладения движением. И кроется она в нас,  родителях.  Это
психическое  насилие:  "Вот когда ты научишься прыгать на одной
ножке, тогда ты будешь молодец". Вариант:  "А  вот  Анечка  уже
давно умеет кататься на велосипеде". В переводе на детский язык
это  означает:  сейчас  я тебя не люблю. Вот когда ты научишься
делать то-то и то-то, тогда, может быть, я буду тебя любить. Мы
загоняем ребенка в угол, где он окружен со всех  сторон  жуткой
смесью  любви, насилия, страха, унижения. Если его хрупкая душа
не сможет с этим справиться, он станет защищаться. Один путь --
торможение, я уже вскользь о нем упоминал. Ребенок  замирает  в
углу,  спасаясь  болезнями, аллергиями, обжорством. Другой путь
-- беспорядочная сверхактивная деятельность. Ребенок все  время
на  взводе,  от  его  неконтролируемых  движений  летит  на пол
посуда,  вечно  что-то  ломается,  рвется.  Он   врезается   во
взрослых,  лезет на стену, кричит и т. д. Каждый защищается как
может.
     У Беттельгейма в Школе каждый достоин уважения уже сейчас,
каждого принимают таким, какой он есть, а  не  каким  станет  в
будущем.
     Тут  самое  время  остановиться  и объяснить, почему Школа
Беттельгейма называется Школой. Ведь часто учреждение подобного
рода любит называть себя "домом". Оно как бы  говорит  ребенку:
"Это  твой дом, твоя новая семья. А воспитательница будет твоей
мамой". Беттельгейм считает, что  достаточно  той  неразберихи,
которая  творится в душе у ребенка. чтобы не добавлять туда еще
и эту. Мама - это значит, что она тебя любит просто потому, что
ты есть, независимо от того, какой ты --  хороший  или  плохой.
Мамина  любовь  всегда  с тобой. Папиной любви надо добиваться,
стараясь быть таким, каким он хочет тебя видеть. Мима, папа и я
-- вот структура, каркас, на котором ребенок строит свою  душу.
А  Школа  -- это не дом, там ничего такого нет. Ни мам, ни пап.
Это школа, где  учатся  жить.  Она  как  бы  говорит:  "У  тебя
трудности  --  мы  тебе поможем с ними справиться. Воспитатели,
доктора,  повара,  горничные  --  твои  помощники.  Ты  достоин
уважения,  как  и  всякая  человеческая  личность,  но  любовь,
извини, тебе не гарантирована. Если у тебя с Патти или  с  Гейл
возникнут  близкие  отношения  --  это  ваше личное дело. Но ты
должен сознавать, что это отношения двух независимых, свободных
людей".
     Но -- поразительное  дело!  --  такие  отношения  все-таки
возникают, и случиться это может где угодно. Например, в ванной
комнате.   Удивительно,   как   много   значения  придает  наша
цивилизация чистоте. Мать заставляла шестилетнюю Люсиль  часами
просиживать  на  горшке, мыться с мылом по десять раз в день...
Она  постоянно  и  скрупулезно  проверяла  у  Люсиль   чистоту.
(Заключенные  в  концлагере  также постоянно подвергались таким
процедурам.) И все же Люсиль любила это. потому  что  это  были
единственные  моменты  ее  близости с матерью. И в Школе Люсиль
много времени проводила с Гейл  в  ванной  комнате  и  туалете,
просиживая часами на горшке или моясь под душем.
     -- Посмотри,  Гейл,  я  уже чистая? Надо, наверно, еще раз
намылиться.
     -- По-моему, ты уже чистая, Люсиль. Но если хочешь, мылься
еще.
     -- Ну хорошо. Я сейчас еще раз, и все.
     В  это  время  в  душевую  ворвалась  стайка  детей.   Они
прибежали  с  улицы,  мокрые, грязные, и тут же заляпали грязью
весь пол. Гейл, увидев странный блеск в  глазах  Люсиль,  вдруг
сказала:
     -- Послушай,  Люсиль. Если ты так хочешь вымыться еще раз,
так уж испачкайся сначала, чтобы тебе было, что  мыть!  Она  не
успела  договорить,  как  Люсиль  была  уже вся с ног до головы
вымазана в грязи. И вновь между ними возник тот самый  контакт,
ради которого, собственно, и создана Школа.




     Ложиться  спать  страшно. Этот переход от бодрствования ко
сну очень похож на переход от жизни к смерти. Не зря этот мотив
так часто встречается в сказках. Мы уходим  из  этого  мира,  а
удастся  ли  вернуться,  и  когда? Отношения ребенка с временем
очень сложные, для него завтра -- это все равно, что для нас --
наше следующее воплощение в другой  жизни.  Но,  кроме  глубоко
запрятанного  страха  смерти, страха разлуки, есть еще и просто
страх натворить что-нибудь нехорошее во сне.  Дети,  которые  и
днем-то  не  очень уверенно могут собой управлять, боятся ночи,
потому что ночью сознательный контроль  полностью  отключается.
Часто   дети,   которые   боятся   намочить   постель,   просят
воспитателей будить их ночью. Здесь позиция Школы такова:  нет,
будить  мы  тебя  не  будем.  Если  намочишь  постель -- ничего
страшного, это бывает с каждым. Подрастешь -- и это прекратится
само собой.
     При отходе ко сну в спальне можно наблюдать такую картину.
Гейл, собрав вокруг себя  группу  любителей  послушать  сказку,
читает им тихо что-нибудь спокойное. В другом углу Патти играет
с   ребятами   в   тихую   игру.   Кто-то  начинает  потихоньку
раздеваться,  и   просит   почесать   спинку.   Воспитательницы
стараются   уклониться.   Выяснилось,   что   чесание   спинки,
поглаживание,  массаж  перед  сном  --   сильное   возбуждающее
средство.
     На   каждой   тумбочке   --  что-нибудь  вкусное.  Это  не
специальная еда, не ужин  --  ужин  уже  был.  Это  просто  для
успокоения  души. Затем все утихомириваются, и гасится свет. Но
не совсем -- в спальне полутьма. Все коридоры и  комнаты  Школы
тоже  чуть-чуть  освещены. И часто ночью можно видеть маленькое
привидение,  мучимое   бессонницей,   слоняющееся   по   школе,
заглядывающее  в  класс,  на  кухню  или  в  комнату,  где спит
воспитательница.



     Школа спит, а мы можем подвести итоги. Приблизились ли  мы
к  пониманию того, как склеиваются здесь детские души, прожив в
Школе один день вместе  с  ее  воспитанниками?  Есть  ли  здесь
какой-то  порядок,  система  ? Система есть, и опирается она на
два  краеугольных  камня  --  поступки   ребенка   и   личность
взрослого.   Ребенок   строит   свою  личность  самостоятельно,
используя в качестве каркаса личность  близкого  ему  взрослого
человека,  а  в  качестве  цемента -- свои поступки. Роль Школы
заключается в том, чтобы создать вокруг ребенка такую среду,  в
которой он может найти подходящий каркас и которая поощряет его
к совершению поступков.
     Начнем  с  поступков.  Я  перечислю  снова список основных
школьных "свобод": ходить и смотреть куда угодно -- в Школе нет
запертых дверей, можно даже зайти в  учительскую  и  посмотреть
свое дело, уходить из школы -- приходить в школу; учиться -- не
учиться;  играть  -- не играть, мыться -- не мыться; есть -- не
есть; тратить карманные деньги по собственному разумению.
     Свобода в Школе -- это  не  просто  "сладкое  слово".  Это
терапевтическое средство. Ведь если тебя не заставляют, то даже
чистка зубов может стать поступком. И наоборот, если ты со всех
сторон   окружен  принуждениями  и  понуканиями,  то  совершить
самостоятельный поступок почти невозможно. Это проблема  и  для
взрослого  человека.  Много  ли  мы  совершили поступков за всю
жизнь?  Беттельгейм  вспоминает  один  важный  случай  из   его
лагерной  жизни, когда он, еще совсем новичок, сидя в столовой,
брезгливо отодвинул от себя  тарелку  с  баландой.  Его  сосед,
рабочий-коммунист, просидевший уже несколько лет, сказал: "Если
хочешь  быстро сдохнуть, тогда можешь не есть. Но если ты решил
выжить, то запомни: ешь всякий раз, когда дают  есть,  спи  или
читай,  как только представится свободная минута, и обязательно
чисти зубы---по утрам".
     Не сразу Беттельгейм понял  смысл  этого  правила.  Старый
рабочий  перечислил ему все, что в лагере не заставляют делать.
Не много, но и в лагере есть возможность для  самостоятельного,
автономного  поведения.  Поступки  --  это не только то, что мы
делаем. Это еще и то, что делает нас.
     А теперь -- о каркасе. Я  не  случайно  всюду  старательно
делал  ударение  на  всех  этих  искрах,  контактах -- моментах
сближения  детей  с  воспитательницами.  Ребенок  может  начать
использовать  взрослую личность для строительства своей, только
если эта личность стала ему близкой. Но Школа --  не  семья,  и
чтобы  сблизиться  с  кем-нибудь,  надо хорошенько потрудиться.
Надо полюбить человека и сделать так, чтобы  он  полюбил  тебя.
Как  известно,  это  одна из самых высоких задач в жизни. Здесь
она осложняется еще и тем, что тот  взрослый,  которого  выбрал
ребенок, должен быть еще и личностью.
     Так  все-таки  есть  система  или  нет?  Системы нет в том
смысле, что ее нельзя распространить, как "полезное начинание".
Потому что система -- это сам Беттельгейм,  а  личность  нельзя
скопировать,  размножить.  Воспитать воспитательниц (они все --
его ученицы), поваров, горничных, весь персонал для создания  в
Школе  живительной среды -- это мог сделать только Беттельгейм.
Животворная среда -- а  есть  ли  она  у  нормальных,  здоровых
Детей,  которые  не  учатся  в  Школе  у  доктора  Би?  Ребенку
необходима личность близкого ему взрослого человека в  качестве
каркаса.  А  что,  если  эта  самая  взрослая личность не очень
хорошо выстроена? Каркас получится  неважный.  Но  ребенок  его
передаст своим детям. И так далее.
     ...Я  начал  с  твердым  намерением  говорить  о  детях. А
получается -- опять о взрослых. Нам,  взрослым,  может  не  все
нравиться  в  нашем  взрослом мире. Но это мы сами его для себя
построили. И нам  самим  придется  его  перестраивать.  А  дети
совершенно  ни  в  чем  не виноваты, О них надо думать в первую
очередь -- и  до,  и  во  время,  и  после  любой  перестройки,
которая, в сущности, всегда делается ради них.




     Поведение человека в экстремальных условиях


     Должен   сразу   предупредить,   что   это  тема  тяжелая,
мрачная,--  примером  экстремальных   условий   будут   служить
гитлеровские  концлагеря.  Но  сначала я хочу объяснить, почему
взялся за эту тему. Дело в том, что лагеря уже с ранней  юности
внушали мне животный ужас и одновременно -- притягивали к себе.
Только  став  взрослым,  я  смог  разобраться  в  этой мешанине
чувств.
     Прежде   всего,   оказывается,   как   только    начинаешь
задумываться   над   тем,   что  происходило  в  этих  лагерях,
внимательно читать книгу и смотреть фильмы, то сразу  возникает
множество вопросов. Вот лишь некоторые из них.
     1.  Почему  было  так  мало случаев сопротивления? Обычная
картина --  колонну  в  тысячу  человек  ведут  на  работу  три
эсэсовца  с  собакой.  Заключенные  --- немцы, они -- на своей,
родной земле. Ну  почему  не  вцепиться  зубами  в  горло  этим
эсэсовцам   и  не  бежать?  Почему  лагерем  в  двадцать  тысяч
заключенных легко  управляла  эсэсовская  администрация  в  сто
человек -- и всегда был полный порядок?
     2.  Почему  заключенных  так  плохо  кормили  --  на грани
выживания? Ведь концлагеря выполняли  в  Германии  определенную
экономическую   функцию,   у  них  был  план,  производственная
программа. А с 1939 года, с начала второй  мировой  войны,  они
стали  работать  и  на войну. Рабочий день в лагере продолжался
шестнадцать -- восемнадцать часов, выходных не  было.  Казалось
бы,  немцы,  такие  дотошные  и предусмотрительные, должны были
понимать, что если заключенных кормить лучше, то и работать они
будут лучше. Ведь в Германии не было голода, с  продовольствием
у них было все в порядке почти до самого последнего дня войны.
     3.  Обычная  ситуация, мы знаем ее по фильмам и книжкам. В
лагерь  попадают  два  человека.  Один  --  высокий,   сильный,
мужественный и т. д. Другой -- невзрачный, не приспособленный к
жизни,  в очках и т. п. Но вот проходит всего несколько месяцев
-- и  что  мы  видим?  Тот,  сильный,  мужественный,  буквально
разваливается   у   нас   на   глазах,  становится  доносчиком,
превращается в ничто -- и погибает. А другой, в очках, несмотря
ни на что, остается человеком, поддерживает своих товарищей  по
несчастью, совершает подвиг. Почему?
     4.  Группа  заключенных  загружает  вагоны  песком.  Вдруг
эсэсовец ни с того ни с сего приказывает им  бросить  лопаты  и
грузить   песок   руками   Или   хрестоматийное  выкапывание  и
закапывание канав, перетаскивание камней из одной кучи в другую
и назад. Зачем? Конечно, среди эсэсовцев  попадались  и  такие,
которым страдание узников доставляло особое наслаждение, но это
не  объяснение,  поскольку в большинстве случаев это были самые
обычные немцы.
     Это вопросы, на которые трудно ответить. И я  привел  лишь
несколько,  есть  еще  много  других:  почему запрещалось иметь
часы,  хранить  фотографии   близких...   Все   непонятное   --
притягивает.
     А  теперь  --  самое  главное. Привычная сцена из лагерной
жизни:  эсэсовец  заставляет   группу   заключенных   выполнять
бессмысленные   "упражнения":  "Встать!  Лечь!  Встать!  Лечь!"
Смотришь --  и  волосы  начинают  шевелиться  на  голове,  тебя
охватывает   животный  ужас.  Вроде  бы  ничего  страшного.  Мы
привыкли видеть большие группы людей, согласованно  выполняющих
команды,--  строй  солдат,  массовые гимнастические упражнения.
Дело, однако, в том,  что  когда  дают  команду,  то  между  ее
получением  и  началом исполнения есть небольшой зазор -- нужно
время на обработку команды внутри человека. Как бы мал  ни  был
этот  зазор,  наблюдатель  легко  его  улавливает.  Так  вот. У
заключенного этого зазора нет. Команда мгновенно  проваливается
в исполнительные органы. Обработки внутри не происходит, потому
что  "нутра"  --  нет.  У  этого  существа (это не человек) нет
внутреннего содержания, нет личности, нет души  --  как  хочешь
это называй. Ты понимаешь это кожей -- и тебя сжимает страх. Ты
понимаешь,  что  и  с  тобой  можно  сделать то же самое. Такое
существо дальше я буду называть  "идеальным  заключенным",  Оно
похоже   на   модель,   управляемую   по  радио:  один  человек
переключает кнопки на пульте управления -- и  тысячи,  миллионы
"идеальных  заключенных"  выполняют  нужные  движения.  Задачей
гитлеровских концлагерей поначалу и было  научиться  превращать
нормального,  здорового  человека  за  три  года  а "идеального
заключенного". Как? Об этом я и собираюсь рассказать.
     Мой план таков: сначала -- автор книги, из которой  я  обо
всем  этом  узнал, и сама книга, потому что история ее создания
поучительна. Затем основное содержание --  методика  разрушения
личности    в   условиях   концлагеря   и   некоторые   способы
психологической  защиты,  за  которые  цеплялись   заключенные.
Окончу  я  разделом  о  том, какую роль играли концентрационные
лагеря в жизни тогдашней Германии, в жизни свободного немца.


     Это мой любимый автор. Я  уже  рассказывал  о  нем,  когда
писал  о его книге "Не только любовь". Повторю вкратце. Родился
в 1903 году в Вене, по образованию -- детский врач,  тот,  кого
мы   теперь   назвали   бы   "детский   психотерапевт".  Он  --
представитель известной венской, школы  психоанализа.  Поначалу
-- последователь  Фрейда,  позже  отошел  от  "ортодоксального"
психоанализа и разрабатывал свою собственную тему, суть которой
-- влияние среды на становление и поведение человека. Всю жизнь
Беттельгейм лечит детей и написал про них  много  замечательных
книг.
     Переломными  для  него  стали  два  года  --  1938 и 1939,
которые он просидел в концлагере, сначала в Дахау,  а  затем  в
Бухенвальде.  В  1939 году его выпустили, и он уехал в США. Там
организовал  знаменитую  ортогенетическую  школу   имени   Сони
Шенкман  при  Чикагском  университете  для детей с психическими
травмами и расстройствами. В этой Школе  он  прожил  вместе  со
своими  воспитанниками  больше  двадцати  лет. (Об этой Школе и
идет речь в его книге "Не только  любовь".)  В  последние  годы
Беттельгейм отошел от руководства Школой -- возраст дает о себе
знать,   но   по-прежнему   его  жизнь  связана  с  детьми.  Он
организовал консультацию  для  родителей,  где  вместе  с  ними
пытался понять "трудных" детей. Он пишет книги, ездит по разным
странам, выступает по телевидению.
     Но  вернемся  к  концлагерям.  Примерно  через  три месяца
пребывания в лагере Беттельгейм стал  понимать,  что  сходит  с
ума.  Он обратил внимание на то, что включился в некую странную
деятельность,  которой  все  узники  предавались,  как   только
выпадала  свободная минутка. Вместо того чтобы использовать эти
редкие мгновения для отдыха -- поспать, почитать,-- заключенные
исступленно  обсуждали  следующие  темы:  возможные   смены   и
перестановки  в  лагерной  администрации  и  их последствия для
заключенных, догадки о  том,  что  завезут  завтра  в  лагерный
магазинчик,  международное положение (например, будет ли Турция
выступать на стороне Германии в случае  войны).  Ненормальность
этой  деятельности,  которой  Беттельгейм  поначалу даже не мог
придумать название, сразу бросалась в глаза: ведь  узники  были
лишены  какой  бы то ни было информации о том, что они с таким,
жаром обсуждали, поскольку в лагере никогда ни о чем ничего  не
известно.   Кроме   того,   общее  настроение,  атмосфера  этих
разговоров -- все, что ни  произойдет,  все  --  к  худшему.  В
результате,  заключенные  оказывались  в  еще  более угнетенном
состоянии, чем они были до этого.
     И тут Беттельгейм принял решение, которое  и  сделало  его
Беттельгеймом.  Чтобы  не  сойти с ума, он как профессиональный
психолог займется  изучением  этого,  несомненно  болезненного,
поведения   человека   в   концлагере.   Так   родилась   книга
"Просвещенное сердце". Но это еще не все. В лагере  запрещалось
держать карандаш и бумагу, делать записи. Беттельгейму пришлось
писать  эту  книгу  "в  уме"  --  долгими,  бесконечными часами
работая лопатой  или  перетаскивая  камни,  заучивать  наизусть
строчку за строчкой.
     Забегая вперед, скажу, что по мере продвижения к состоянию
"идеального  заключенного"  у  человека  появляется  амнезия --
частичная потеря памяти.  Распад  личности  --  распад  цельной
картины  мира.  Для  узника  становится реальным только то, что
происходит  внутри  лагеря.  Весь  мир  за  пределами   колючей
проволоки   нереален,   его  не  существует.  Все  болезненные,
мучительные воспоминания о семье, близких, о прошлой нормальной
жизни подавляются. Человек начинает забывать  то,  чего  нельзя
забыть,--  имена своих родителей, название родного города... Он
видит: с ним. происходит что-то ужасное, и этот  ужас  ускоряет
разрушительный  процесс,  идущий  в  его  руте.  Книга, которую
Беттельгейм "писал" в лагере, спасла ему жизнь --  защитила  от
лагеря, позволила остаться человеком.
     К  моменту  выхода  из  лагеря  она  была  почти готова --
оставалось только ее записать.  Это  большая  книга  --  в  ней
триста  страниц. (Бруно Беттельгейм. -- "Просвещенное сердце".,
Нью-Йорк, 1960.)






     Суть метода -- прививание  взрослому  психологии  ребенка.
Это   проявляется  в  лагере  повсюду.  Хроническое  недоедание
заставляет Человека все время думать  о  еде.  Постоянные  темы
разговоров заключенных: что давали или будут давать в столовой,
что  удалось  достать  в  лагерном магазине, стащить со склада,
выменять на что-нибудь ценное, что едят эсэсовцы и т. п. Далее,
в  лагере  особое,  преувеличенное  внимание  --   чистоте.   У
заключенных  все  время  проверяют  чистоту  рук,  ушей, обуви,
постели. Как их наказывают? Взрослому человеку при всем честном
народе снимают штаны и стегают его розгами --- типично  детское
наказание.  Д,алее,  в лагере действует огромное число законов,
предписаний, инструкций,  постановлений  и  так  далее.  Причем
многие  на  них  неизвестны  заключенным, зачастую противоречат
друг другу и создают  в  лагере  такую  обстановку,  в  которой
каждый,  твой  шаг  --  нарушение.  Ты  все  время находиться в
состоянии нашкодившего школьника -- тебя все время есть за  что
наказать.
     В  результате -- взрослый человек начинает вести себя, как
ребенок. В лагере между заключенными  нет  сильных,  постоянных
привязанностей,  нет  настоящей  дружбы. Узники -- как дети, то
поссорятся, то помирятся, то снова ссорятся. Этические нормы --
детские. Заслугой  считается  украсть,  утащить  что-нибудь  из
лагерного  хозяйства.  В  лагере полно добровольных доносчиков,
хотя доносительство никак не вознаграждается, не создает лучших
условий, не спасает от газовой камеры.
     Эпизод  из  моего  школьного  детства.  Как-то  в   классе
третьем-четвертом  у  нас в школе завели такой порядок. Утром у
входа нас встречала милая  пионервожатая  в  белом  халатике  с
красным  крестом.  Мы  показывали ей ладошки и входили в школу.
Если у тебя ладошки грязные, ты  отправляешься  в  умывалку,  а
затем  в класс. Никого не наказывают, не высмеивают -- инцидент
на этом считается исчерпанным. Но я до сих пор помню то неясное
чувство  неловкости,  стыда,  унижения,  от  которого  я   смог
отделаться,  только  прочитав  Беттельгейма.  Казалось  бы, все
правильно: чистота -- залог здоровья. Но когда тебе десять лет,
ты -- взрослый человек, а эти ладошки низводят тебя  до  уровня
трехлетнего ребенка.


     В  лагере  не  наказывают  именно  того  человека, который
совершил   проступок.   Наказанию   подвергается   вся   группа
заключенных,  в которой находился провинившийся. Если нарушение
произошло в бараке, наказывают весь барак, если во время работы
-- всю рабочую команду. Бывали  случаи,  когда  и  весь  лагерь
отвечал за проступок одного человека. Этот метод хорош тем, что
заставляет самих заключенных следить, чтобы в лагере всегда все
было  в  полном  порядке.  Тебе  не  дадут  совершить  подвига,
поступка твои же товарищи по несчастью --  они  вовремя  свяжут
тебя  по  рукам  и  ногам.  Парадоксальная ситуация -- интересы
эсэсовцев и заключенных начинают совпадать.
     Легко понять, что  возможность  нести  ответственность  за
свои  собственные поступки -- сильное душеукрепляющее средство,
и в лагере оно недопустимо.


     В   лагере   постоянно,   примерно   на   одном    уровне,
поддерживается  "фон  террора":  время  от  времени на глазах у
заключенных кого-то секут розгами,  расстреливают,  посылают  в
газовую  камеру.  Вот  стоит  эсэсовец.  Он  чувствует, что для
поддержания этого фона уже пора кого-то наказать. Кого выбрать,
когда все  такие  неразличимые  --  одинаково  постриженные,  в
одинаковых  полосатых пижамах? Того, кто хоть чем-то выделяется
из  общей  массы,   то   есть   еще   сохранил   что-то   свое,
индивидуальное.
     Сила  этого метода в том, что человек в своем естественном
стремлении к безопасности  станет  сам  производить  внутреннюю
работу  по  разрушению  своей  личности,  чтобы  слиться с этой
серо-полосатой массой, стать неотличимым.


     Еще одна сцена из .лагерной жизни. Эсэсовец измывается над
своей   жертвой.   К   месту   действия   приближается   группа
заключенных.   Метров  за  десять  они  все,  как  по  команде,
демонстративно поворачивают головы в другую сторону и переходят
на бег трусцой. Эсэсовец останавливает  их:  "Смотрите  --  так
будет  со  всяким,  кто  осмелится...".  Что же происходит? Все
правильно --  заключенные  показывают  эсэсовцу,  что  они  "не
видят"  того,  что им не положено видеть, но видят, если им это
прикажут.  Суть  метода  --  подмена  естественных,  спонтанных
реакций  человека  реакциями  по  приказу:  прикажут  --  вижу,
прикажут -- не вижу.
     Почему в лагере  запрещено  носить  часы?  Имея  часы,  ты
знаешь,  сколько времени осталось до обеда, можешь распределить
свои силы, сам что-то спланировать, сам, хоть в какой-то  мере,
управлять  ситуацией.  Это  частный  случай  общего  правила --
отсутствие в лагере информации о чем бы то ни было.  Информация
-- не  просто  удобство, это возможность самостоятельно оценить
ситуацию, это какое-то право. А в  лагере  человек  лишен  даже
"самого личного" права -- права на смерть. Попытка самоубийства
наказывалась... смертной казнью.


     Завыла  сирена.  45 минут -- на то, чтобы встать, прибрать
постель,  совершить  утренний  туалет,  выпить  чашечку  теплой
жидкости,  называемой  "кофе", и построиться на плацу. Заправке
постелей  --  особое  внимание.  Все  должно  иметь   абсолютно
правильную геометрическую форму: углы -- прямые, поверхности --
плоские. Подушка -- в форме куба, одеяло, на которое специально
нанесен симметричный прямоугольный рисунок, должно быть сложено
способом,  соответствующим  этому  рисунку.  И  не  просто одна
постель, но и ряд их в одном проходе должны быть  выстелены  по
струнке  --  иногда  эсэсовцы  проверяют  заправку  постелей  с
помощью геодезических приборов.
     Теперь представьте себе барак, двух- или трехэтажные нары,
а на них  --  люди,  разбуженные  сиреной  после  шестичасового
заполненного  кошмаром  сна. Тот, кто наверху, неизбежно портит
все тому, кто внизу. И если  хоть  одна  постель  будет  убрана
неправильно,  пострадают  все.  А  у тебя только 45 минут. Идет
зарядка, зарядка враждой и ненавистью  к  своему  же  товарищу,
заключенному.
     Но  вот  с  постелями  покончено,  теперь -- в туалет. Ну,
туалет -- это слишком сильно сказано. На барак в тысячу человек
-- пять открытых всем ветрам и  взорам  толчков.  Выстраивается
очередь.  У  всех  заключенных  из-за  плохого питания, тяжелой
работы и общей нервной обстановки трудности с желудком. Очередь
двигается невыносимо медленно. Она начинает подгонять человека,
занимающего толчок,  оскорблениями,  насмешками.  Надо  успеть,
потому  что  потом,  во  время  работы,  если  тебя  прихватит,
придется  идти  к  эсэсовцу   и,   превратившись   в   ребенка,
выпрашивать   у  него  разрешение  сходить  в  туалет.  Вдоволь
поиздевавшись над тобой, он может  разрешить.  А  может  --  не
разрешить.
     Идет  утренняя зарядка злобой и ненавистью, которой должно
хватить на весь день. Эта едкая  кислота,  накапливаясь  внутри
человека,  обращается  против  него  самого  --  разъедает  его
существо.




     Если мы ищем средство самоутверждения,  что-то  такое,  на
основе чего можно строить, а не ломать, то первое, приходящее в
голову,  это  работа.  Человек  может  думать так: "Ну ладно. Я
вижу, что творится вокруг. Но то, что я делаю, я делаю  хорошо.
Я  --  специалист,  меня  уважают, и этого у меня не отнимешь".
Конечно,  в  лагере  не   так   уж   много   возможностей   для
квалифицированного  труда,  но кое-что все же есть -- небольшие
заводы, мастерские и так далее. Представим  себе  интеллигента,
который  попадает,  скажем, на кирпичный завод. Поначалу у него
все валится из  рук,  вместо  кирпичей  --  причудливой  формы"
лепешки.  Но  он очень старается. И вот месяца через три он уже
делает вполне приличные кирпичи. Они и ему самому нравятся,  да
и  другим  не  стыдно  показать. Правда, одна мысль не дает ему
покоя -- а куда идут его красивые кирпичи?  В  соседнем  лагере
строится  крематорий,  в котором будут сожжены тысячи, миллионы
людей. А может быть, и он сам. "И я своими кирпичами участвую в
строительстве  этого  крематория".  Можно,  конечно,  посильнее
зажмуриться   и   сосредоточиться  на  совершенствовании  формы
кирпичей. Но как только эсэсовцы замечают, что  у  заключенного
кирпичи начинают получаться, его сразу же переводят на другую--
самую  грязную  и тяжелую работу. Цель -- показать тебе, что от
твоего умения, старания, от тебя ничего не зависит.  Ты  будешь
делать  то, что может сделать любой. Еще лучше, если эта работа
к тому же и бессмысленна. Отсюда перетаскивание камней с  места
на место и погрузка песка в вагоны ладонями.
     Я  говорил  уже,  что  доносчики  не пользовались в лагере
никакими  привилегиями.  Принцип  тот  же   самый   --   нельзя
допустить, чтобы заключенный мог бы сам чего-то достичь, своими
действиями   повлиять  на  свое  положение.  Таким  образом,  у
человека выбивается из рук мощное защитное средство -- работа.


     Другое  сильнодействующее  средство   самоутверждения   --
власть.  Управлять  другими  людьми,  принимать  решения, нести
ответственность за судьбы этих людей --  все  это,  несомненно,
цементирует личность человека. И в концлагере такая возможность
существует.   Потому   что  всей  жизнью  концлагеря  управляют
заключенные.
     В бараке -- это староста, а в больших  бараках,  состоящих
из   отделений,  ему  подчиняются  старосты  отделений.  Бараки
объединены в "острова", и есть старосты островов,  а  на  самом
верху  --  староста  лагеря.  Капо, начальник рабочей группы,--
заключенный, начальники столовой,  мастерских,  поликлиники  --
заключенные.  И  потому,  в  частности,  сотня  эсэсовцев может
управлять лагерем в несколько десятков тысяч человек, что почти
всю работу за них выполняют  сами  заключенные.  Представителей
этой разветвленной, многоярусной иерархии называют в концлагере
"элитой".
     Человек,  прорвавшийся  в  элиту,  действительно  обладает
властью. Но он не может не сознавать, что  его  цели  полностью
совпадают   с  целями  эсэсовской  администрации.  Если  ты  --
староста, то, защищая себя и людей из своего барака, ты  должен
стремиться  к тому, чтобы в бараке всегда был полный порядок. А
это как раз то, к чему стремится и эсэсовец. И мысль о том, что
ты становишься активным  соучастником  всего,  что  творится  в
лагере,  отравляет  твою душу. Конечно, ты можешь спасти своего
человека от газовой камеры. Но вместо него ты все равно  должен
внести  в  список  кого-нибудь  другого.  И  поставить под этим
списком свою подпись.
     И еще. Поразительно, как быстро человек, попавший в элиту,
забывает те лишения и страдания, которые он терпел,  когда  был
обыкновенным  заключенным.  Дело  в  том, что жизнь элиты резко
отличается от жизни  заключенных.  Элита  питается  значительно
лучше  и  отдельно,  она  лучше  одета, меньше работает, больше
времени проводит в помещении. Некоторые даже живут в  отдельных
комнатах.  И  вот  староста  посылает  на  смерть заключенного,
которого он застал за одним из самых страшных  преступлений  --
когда  тот рылся в помойке в надежде найти картофельную шелуху.
Староста, который еще три месяца назад  полжизни  бы  отдал  за
пригоршню  этой  шелухи,  теперь представить себе не может, как
это  можно  быть  таким  голодным.  Это  удивительное  свойство
человеческой  психики  --  попав из невыносимых условий в более
благополучные, человек быстро и начисто все  забывает.  Поэтому
староста  не  может  залезть в шкуру заключенного, взглянуть на
мир его глазами. Для старосты это  существо  другой  породы,  и
здесь  он  тоже  сближается  с  эсэсовцем,  переходя  на другую
сторону колючей проволоки.


     Книга Беттельгейма  "Просвещенное  сердце"  переведена  на
много  языков.  Автор предисловия к французскому изданию назвал
ее  "самоучителем  по  выживанию".  Оба  слова   здесь   важны.
Во-первых,  она  помогает  человеку  защитить  свою личность от
разрушения,  а  в  экстремальных   условиях   это   равносильно
физическому  выживанию.  Во-вторых,  в  книге можно найти много
конкретных "правил поведения". Они не собраны в  одном  разделе
-- эту  книжку  надо  читать самому и самому выбрать из нее то,
что тебе лично подходит. Это, действительно, самоучитель.
     Итак, представим себе, что мы оказываемся в концлагере.  И
так  же,  как и Беттельгейм, очень скоро начинаем понимать, что
еще немного -- и  нам  крышка.  Надо  сопротивляться.  Но  как?
Первый  шаг  к  спасению  --  понять,  чему надо сопротивляться
(знание -- сила). Лагерь  хочет  превратить  нас  в  "идеальных
заключенных",  разрушив,  с  нашей  же  помощью, нашу личность.
Значит, сопротивляться -- это укрепить ее, сделать ее  твердой,
найти способы самоутверждения.
     Самое   общее  правило  --  создать  вокруг  себя  Область
Автономного   Поведения.   Область,   внутри   которой    можно
самостоятельно    совершать    поступки    и   нести   за   них
ответственность. Эту область ты тоже выбираешь сам,  исходя  из
склада характера. Это может быть очень маленькая область.
     Перескажу  еще  раз эпизод из лагерной жизни Беттельгейма,
который я приводил, говоря о воспитании детей. Беттельгейм, еще
совсем новичок, сидя в столовой, брезгливо  оттолкнул  от  себя
миску  с  баландой.  Его  сосед,  "старичок"  --  так  в лагере
называют заключенных с большим стажем, -- дал ему совет:  "Если
хочешь  быстро сдохнуть, тогда можешь не есть. Но если ты решил
выжить, то запомни: во-первых, ешь всякий раз, когда дают есть,
во-вторых, спи или читай, когда представится свободная  минута,
и,  в-третьих,  чисти зубы по утрам". "Старичок" перечислил ему
почти все, что в лагере не заставляют  делать.  Поэтому  чистка
зубов  по утрам может быть поступком. Самое важное: поступки --
не только то, что мы  делаем.  Это  то,  что  делает  нас.  Это
формообразующее средство.
     Мне  очень по душе это место из книги. Здесь делается упор
на личное, индивидуальное сопротивление. Человек, зная,  против
чего  он  борется,  борется  в  одиночку.  Я очень не люблю это
знаменитое: "Один в поле не воин". В истории, начиная с древней
и до наших дней, были случаи, когда всего один человек говорил:
"Нет. Не буду" и тем останавливал неправое дело. Но  даже  если
не  было видимых последствий его поступка, в лагере становилось
одним "идеальным  заключенным"  меньше  --  значит,  лагерь  не
победил.
     И  еще  -- всякая Область Автономного Поведения хороша, но
некоторые -- в особенности.  Беттельгейм  рассказывает  о  двух
филателистах,  с  которыми он вместе сидел. Они, конечно, очень
быстро нашли друг друга и, улучив минутку,  страстно  обсуждали
свои   коллекции.   Первое   время   это  увлечение  давало  им
возможность сопротивляться лагерю. Но постепенно действие этого
средства стало ослабевать -- ведь коллекции-то остались дома. А
всего, что находится вне лагеря,-- не существует.  Судьба  этих
двух  филателистов  трагична. Они не смогли больше черпать силы
из этого  источника,  дружба  их  расстроилась,  и  вскоре  они
погибли.
     А  вот  научная работа Беттельгейма в лагере -- это пример
совсем  другой  деятельности.   Деятельности,   непосредственно
направленной  на ту жизнь, которая его окружала. Надо добавить,
что это было смертельно опасное  исследование  --  ведь  работа
психолога  связана  с  опросом  "пациентов".  Каким  образом  в
лагере,  кишащем  доносчиками,  его  никто  не   выдал,   можно
объяснить  только атмосферой, которую создавала вокруг личность
Беттельгейма.
     Теперь, после этих общих рассуждений,  я  хочу  сказать  о
двух конкретных правилах, выбранных из книжки.


     В  сознании  человека все время должна находиться черта --
граница,  которую  он  никогда,  ни  при  каких  условиях,   не
переступит.  Совершая  поступок,  находящийся  за  этой чертой,
человек  просто   перестает   быть   собой,   и   поэтому   его
существование уже не имеет смысла. Здесь важны две вещи. Первое
-- черта,   которую   ты  для  себя  выбрал,  постоянно  должна
находиться в твоем сознании. Второе  --  она  может  двигаться.
Ведь  условия  в  лагере  меняются:  то,  что  вчера  еще  было
смертельно опасно, сегодня -- вполне допустимо.  Или  наоборот.
Конечно,  черту  нельзя  двигать  уж  очень  часто и, во всяком
случае, нельзя  двигать  в  тот  момент,  когда  ты  принимаешь
решение.
     Вот  реальный  случай из жизни лагеря. Команда заключенных
перетаскивает камни. Эсэсовец, присматривающий за  их  работой,
вдруг замечает, что двое заключенных стараются выбирать камешки
поменьше и этим нарушают принцип "Не высовывайся". Требуется их
наказать  -- эсэсовец приказывает им выкопать для себя могилу и
залезть в нее.  Затем  он  вызывает  заключенного  из  соседней
рабочей  команды  и  приказывает ему закопать тех двоих живьем.
Заключенный отказывается  это  сделать!  Эсэсовец  сопровождает
приказ  ударами  приклада  --  снова  отказ. Имя этого человека
известно -- им был польский аристократ  Стшаска.  Известно  оно
потому,  что  это был редчайший случай открытого неповиновения,
за  это  в  лагере  --  расстрел  на  месте.  Но  наш  эсэсовец
выказывает  более  глубокое  понимание  лагеря. Вот задача: как
должен поступить эсэсовец? Пока читатель думает, поделюсь с ним
следующим наблюдением. Я увлекся этой книжкой давно и  вот  уже
более  десяти  лет  рассказываю  и обсуждаю ее с самыми разными
людьми. И не было еще ни одного  случая,  чтобы  кто-нибудь  из
моих слушателей не нашел правильного решения за эсесовца.
     Ну так что? Это очень просто. Надо, разумеется, вынуть тех
двоих  из  могилы,  посадить  туда  Стшаску  и приказать им его
закопать. И они его закапывают.  А  теперь  что?  Когда  голова
Стшаски уже еле виднелась из-под земли, эсэсовец приказывает им
снова  поменяться местами. Стшаску выкапывают, те двое -- снова
в могиле. На этот раз Стшаска их закапывает навечно...
     У Стшаски была черта, и, значит,  он  был  еще  человеком.
Мало смысла было его расстрелять -- он так и погиб бы вместе со
своей  чертой.  Нужно  было  ее  сломать,  и теперь Стшаска сам
покатится  по   наклонной   дороге,   ведущей   к   "идеальному
заключенному".


     Предположим, что тебе предстоит совершить гадкий поступок.
Но он--  до  черты,  поэтому  все  нормально, ты его совершишь.
Правило заключается в том, что ты должен сознательно  отнестись
к  этой ситуации: привести доводы в пользу этого поступка. "Да,
это мерзкий поступок, но я его совершу, потому что иначе: а)  я
лишусь  чего-нибудь  важного,  б)  пострадает  моя семья или в)
пострадают мои товарищи, или г) ... и так далее.
     На первый взгляд -- уж очень удобное правило. Все мы  люди
интеллигентные,  а  это  значит, что мы всегда сможем оправдать
любое свое поведение.  Но  не  будем  спешить,  разберем  такую
ситуацию.  Вот типичный лагерный метод. Собирают группу людей и
на протяжении, скажем, часа читают им вслух  что-нибудь  такое,
что  и  так  развешано  по  всему  лагерю.--  правила лагерного
поведения или лагерные новости, или еще что-нибудь в этом роде.
Это один из вариантов низведения взрослого до состояния ребенка
-- насильно читать ему вслух то, что он и  так  знает  или  сам
может  прочесть.  Теперь посмотрим, как ведут себя заключенные.
Вот они получили приказ собраться в помещении,  где  происходит
чтение  вслух.  Большинство  сразу автоматически встает и идет,
куда сказано, -- приказ без помех проваливается в ноги.  Другие
начинают ерзать, как будто испытывают некоторое неудобство. Они
себя  убеждают,  что  надо  идти.  А  потом  --  идут. И это --
замечательно, это значит, что они  еще  не  прошли  весь  путь,
ведущий   к   "идеальному   заключенному".  Самое  страшное  --
автоматизм поведения: сказали -- идешь.


     Итак, методика готова. Впереди --  цель,  которую  рисовал
перед собой Гитлер: он один за пультом управления -- и миллионы
"идеальных  заключенных",  мгновенно  исполняющих  команды. Эта
идеальная картина выглядит мрачно и безысходно. Но я  хотел  бы
закончить  обсуждение  этого  раздела  на оптимистической ноте.
Дело в том, что эта цель недостижима.
     "Мусульманами" называли в концлагере заключенных,  которые
прекратили  сопротивление  и уже не замечали ничего вокруг. Они
перестали принимать пищу, следить за собой  и  лишь  машинально
выполняли  приказы,  поступавшие  извне.  У них не осталось уже
никаких   внутренних   побуждений.   Если   положить   в   руку
"мусульманину"   кусок   хлеба,   он   машинально   сжует  его,
уставившись  в  одну  точку  отсутствующим   взглядом.   Другие
заключенные  узнавали  "мусульманина" по характерной походке --
он шел, приволакивая ноги. Жить ему оставалось недолго, это  --
ходячий труп.
     "Мусульманин"  -- и есть "идеальный заключенный". Осталась
одна оболочка, внутри -- ничего нет, нет и стремления  жить.  А
человек  живет до тех пор, пока хочет жить. Создать "идеального
заключенного" можно, но это будет нежизнеспособное существо.  И
если  бы  Гитлеру удался его план "перевоспитания" людей, то он
получил бы целую Германию мертвецов.
     Теперь займемся теми,  кого  не  удалось  "перевоспитать".
Ведь  были заключенные, которые выдержали и пять, и даже десять
лет лагеря. Откуда у них запас прочности? Дело в том,  что  эти
люди  выросли  и  большую  часть  жизни  прожили в дофашистской
Германии. Они создали в своей душе фундамент, на который  можно
было  опереться.  Вот  эти  "пережитки прошлого" и дали им силы
сопротивляться давлению лагеря. Не все  удалось  сохранить,  не
обошлось,  разумеется,  без потерь: они стали не такими людьми,
какими вошли в лагерь. Но они --  выжили.  И  примерно  к  1942
году,  когда  стало ясно, что программа перевоспитания Германии
не дает нужных результатов,  рабочие  лагеря  стали  постепенно
превращаться в лагеря уничтожения -- лагеря смерти. А новые уже
строились сразу как лагеря смерти.
     Итак,   взрослые   люди   оказались  не  очень  подходящим
материалом. А что если взять ребенка с чистой, как  белый  лист
бумаги,  душой  и  прямо  со  школы  готовить  его в "идеальные
заключенные"? Или еще лучше --  прямо  с  яслей.  Так  возникла
фашистская  молодежная  организация "Гитлерюгенд". Довести этот
эксперимент до конца не удалось, но каков был бы результат,  мы
уже знаем.
     Теперь  я  хочу задать еще одну задачу. Необходимо разбить
всех заключенных на несколько групп. В первую группу  поместить
тех,  кто  лучше  всего мог сопротивляться лагерю, во вторую --
тех, кто похуже, в третьих еще хуже, и так далее.
     Читателю вновь предлагается немного подумать. А вот ответ,
данный жизнью. В последней группе --  чиновники  всех  видов  и
мастей.  Для  них главное в жизни -- это мундир, регалии, чины,
отношение  начальства.  То  есть  все  жизненные  ценности   --
внешние. Попав в лагерь, они моментально всего этого лишаются и
оказываются  голыми.  Основное  достоинство чиновника -- умение
слушаться -- здесь оборачивается против него.  И  в  результате
быстрый распад личности.
     На втором месте -- глубоко верующие люди. Это понятно -- в
нормальной  жизни они занимались совершенствованием своей души.
У них есть вера, и ее можно взять с собой в лагерь. И  там  она
может  даже  укрепиться.  Верующие в лагере стараются держаться
вместе, помогают друг другу и поддерживают других заключенных.
     На первом месте -- люди, для которых честь намного  важнее
жизни.  В  старину  это были аристократы, теперь -- затрудняюсь
найти нужное слово, пусть будет "аристократы духа".
     Я считаю,  мне  повезло  --  первый  раз  я  прочел  "Трех
мушкетеров"  в  сорок лет. И понял, что в деле укрепления своей
личности  они  --  профессионалы.  Они  --   живое   воплощение
морального  кодекса  "строителя  феодализма",  они все время на
виду. И они должны драться. Я не забуду чувство горечи, которое
в детстве охватило меня, когда я узнал  о  дуэли  Пушкина:  "Ну
зачем  он дерется? Если бы не дрался, то написал бы..." Если бы
не дрался, не был бы Пушкиным. И главная тема "Трех мушкетеров"
-- не Д'Артаньян, а Атос. Невозможно  представить  себе  Атоса,
который,   переодевшись   в  женскую  одежду,  пробирается  "на
разведку" во вражескую крепость. Атос открыто въезжает на  коне
в  стан  неприятеля.  Если же общество лишается "класса" людей,
которые ценой собственной жизни  поддерживают  идеалы  чести  и
достоинства на должном уровне, то этот уровень начинает падать.
Но  откуда  им  было браться? -- вот вопрос, на который нелегко
найти четкий ответ.


     После  освобождения  Германии  от   фашизма   всему   миру
открылась   страшная   правда   о   гитлеровских   концлагерях.
Потрясенные  всем  увиденным,  союзники  спрашивали  у  немцев,
переживших  фашизм,  знали  ли  они  о существовании лагерей. И
очень часто получали ответ: "Нет,  мы  ничего  не  знали".  Это
замечательное  свойство  противоречивой человеческой психики --
не знать того, что знаешь, но страшно не хочешь знать.


     Нельзя было не  знать  --  о  лагерях  писали  в  газетах,
говорилось   по   радио.   Правда,   никаких   подробностей  не
сообщалось. Но это еще хуже -- если бы  .знать,  что  тебя  там
ждет,  можно  как-то подготовиться. А то -- как смерть. Человек
внезапно исчезает, и все.
     И  еще:  чем  отличается  страна,  в   которой   действует
множество  самых  жестоких законов, от страны, в которой вообще
никаких законов нет? В первом случае ты знаешь, за что и  когда
тебя повесят. А во втором -- ты добропорядочный немец, ходишь в
церковь,  слушаешься  начальство,  образцовый семьянин. И вдруг
ночью стук в дверь -- гестапо.
     Поначалу вроде бы ничего. В газетах и по радио  --  шумная
кампания  против  цыган. Всех цыган -- в лагерь. Но я не цыган,
меня не заберут. Следующие на очереди --  обитатели  полусвета:
содержатели  ночных  заведений,  гомосексуалисты  и  так далее.
Опять пронесло. Но дальше  --  хуже.  Вот  какая-нибудь  группа
людей,  сознавая  важную  роль,  которую она играет в обществе,
начинает слишком много себе  позволять.  Например,  врачи.  Или
адвокаты,  ученые-физики  и  так  далее.  Они  требуют для себя
свободного доступа к информации, поездок за границу к коллегам.
У них есть  и  духовный  вождь  --  всемирно  известный,  всеми
уважаемый  ученый.  С  ними  поступают  так. Выбирают случайным
образом каждого десятого и--в лагерь. При этом их  лидер  может
случайно в эту выборку и не попасть.
     Но  вот  --  мой  сосед  по  лестничной  площадке.  Я  его
прекрасно знаю -- абсолютно лояльный,  преданный  всем  идеалам
национал-социализма  немец.  Чуть что -- "Хайль Гитлер!". Ночью
слышу,  как  подъезжает  машина,  гестаповцы   поднимаются   по
лестнице,  стук  в  соседнюю дверь. Теперь от страха уже некуда
деться.
     Жить в  таком  состоянии  нельзя.  Чувство  самосохранения
требует  полностью  слиться  с  властью.  Проникнуть не умом, а
сердцем,  всеми  фибрами  своей  души  в  ее  душу.   Угадывать
мельчайшие   колебания   ее   настроения.  Раствориться  в  ней
полностью. Но для этого надо сначала растворить свою. И человек
начинает  внутреннюю  работу  по  уничтожению  своей  личности.
Посмотрим  на него, когда он читает газету. Собственно, он ее и
не читает. Ведь газета создана не для того, чтобы служить окном
в мир, в котором ты  живешь.  Он  читает  там,  где  ничего  не
напечатано  --  между  строчек.  Он  ее  впитывает  целиком. Он
сливается. Теперь ему уже не нужно приказывать -- он сам знает,
чего  от  него  хотят.  И  тогда  к   нему   приходит   чувство
безопасности. Но эта безопасность мнимая.


     Мой   дом  --  моя  крепость.  Пусть  на  улице  маршируют
эсэсовцы, а со всех стен на меня смотрит этот мерзавец с челкой
и  усиками.  Пусть  на  службе  при  встрече  с  начальником  я
вытягиваюсь в струнку -- "Хайль!". Пусть в разговоре с друзьями
за  кружкой  пива  приходится  все время быть начеку -- здесь и
стены имеют уши. Пусть над всем этим витает призрак концлагеря.
Пусть! Но вот я прихожу домой, и здесь я -- хозяин. Я  управляю
этим  маленьким  миром,  я отвечаю за все. Чтобы все были сыты,
одеты, обуты и обогреты. Чтобы дети  выросли,  несмотря  ни  на
что,  честными  немцами.  Мои  дом  -- мое последнее прибежище,
здесь я делаю то, что считаю нужным. И говорю то, что думаю.
     Ты понимаешь, что это и есть Область Автономного Поведения
-- крепость, которую сам человек строит,  чтобы  защититься  от
фашизма.  Необходимо,  следовательно,  ее  разрушить.  В каждой
семье есть дети, и они -- члены "Гитлерюгенд". А  там  --  свой
фюрер,  и  он приказывает слушать, о чем говорят дома родители.
И, если услышишь что-нибудь не  то,  сообщать  ему.  И  нашлись
дети,  которые  доносили.  Немного  -- навею Германию не больше
десятка случаев. Но каждый раз -- шум по радио, во всех газетах
-- статьи с портретом ребенка, который возводился чуть ли не  в
ранг  национального героя. И этого оказалось достаточно. Угроза
-- страшнее исполнения.
     А теперь -- попробуй отшлепать своего малыша.


     Один из самых важных  уроков,  который  можно  извлечь  из
книги  Беттельгейма,-- замечай все, что происходит вокруг тебя.
И если какая-то деталь чересчур навязчиво попадается  на  глаза
-- подумай,   нет  ли  в  ней  смысла.  Может  быть,  она  тоже
"работает".
     Портреты Гитлера человек встречал на каждом шагу. Выходишь
на улицу -- Гитлер, на службе, в метро, в магазине, в  кино  --
Гитлер.  Приходишь  домой  --  и  там, даже если на стене и нет
портрета, достаточно включить радио -- там тоже  Гитлер.  Может
быть,  все  дело в том, что Гитлеру очень нравилась собственная
физиономия? И ради этого работала целая индустрия,  миллионными
тиражами  выпускавшая портреты всех видов и размеров? И поэтому
твое неучтивое обращение с портретом,  в  который  ты  завернул
сосиски, могло стать содержанием доноса в гестапо?
     Если  ты  перестал  замечать портреты, то дело твое плохо.
Это значит, что ты уже слишком далеко  продвинулся  на  пути  к
"идеальному  заключенному".  Тогда портреты -- не для тебя. Они
для тех, кого мучают мысли о том, что в родной стране-- фашизм.
Что ты  являешься  не  просто  свидетелем  того,  что  творится
вокруг,  --  это творится твоими руками. Руками, которые делают
фаустпатроны, собирают подслушивающие аппараты, пишут  книги  и
речи, которые произносит фюрер. И ты знаешь -- не в твоих силах
что-либо  изменить. Ты -- ничто, ты -- ничтожество. Эти горькие
мысли, направленные против себя самого,  действуют  как  яд.  И
очень важно, чтобы они не оставляли тебя ни на минуту. Чтобы от
них  негде  было скрыться. Поднимаешь голову -- на тебя смотрит
сам фашизм.
     Заключение
     Напоследок -- еще один эпизод из лагерной  жизни.  Колонну
женщин-заключенных ведут в газовую камеру. Женщины уже раздеты.
Они   знают,   что   через   пять   минут  погибнут.  Эсэсовец,
сопровождающий колонну, вдруг узнает в одной из  них  известную
на  всю  Германию  танцовщицу.  Тогда он останавливает колонну,
вызывает  ее  из  строя  и  приказывает  что-нибудь  для   него
станцевать. Женщина, танцуя, приближается к эсэсовцу и начинает
кружиться  вокруг  него.  Улучив момент, она выхватывает у него
пистолет и пристреливает его. И тут же гибнет сама  под  пулями
сбежавшихся   на   выстрел  эсэсовцев.  Надо  ли  тут  что-либо
объяснять?





     Знание -- сила, 1989, 11, 70--77.


     То,  что  вам  предлагается  прочесть,  вызвано   письмом,
которое мне прислал читатель по поводу статьи "На грани -- и за
ней"  в мартовском номере "Знание -- сила" за прошлый год. Но о
самом письме -- позже, а сейчас я хотел бы условно разложить по
трем полочкам все другие отклики, полученные  мною  в  связи  с
этой статьей.
     На первой из них -- наиболее часто задаваемый вопрос: "Эта
стройная    система   уничтожения   личности   в   гитлеровских
концлагерях,  методика  превращения  человека   в   "идеального
заключенного",  была  ли  она  кем-то специально разработана, а
затем в готовом виде  воплощена  в  концлагерях?  Или  возникла
стихийно?"
     Напомню,  что  "идеальный  заключенный"  --  это существо,
лишенное личности, внутреннего содержания, души --  как  хочешь
это  называй.  Оно похоже на модель, управляемую по радио: один
человек переключает кнопки на пульте управления  --  и  тысячи,
миллионы заключенных мгновенно выполняют нужные движения.
     Во-первых,  должен  сразу заметить, что для Беттельгейма и
для нас гитлеровские  концлагеря  --  всего  лишь  фон,  пример
экстремальных  условий,  в  которые  может  попасть  человек. В
центре внимания -- сам человек, изучение особенностей его души,
психики. Конечно, гитлеровские концлагеря -- хороший объект для
такого исследования, поскольку в них был порядок:  когда  нужно
было  заключенного  повесить,  на  складе  всегда была веревка.
Поэтому система  четче  проступала  сквозь  мелкие,  незначимые
подробности  лагерной  жизни. Но концлагеря сами по себе должны
изучаться историком, специалистом по "лагероведению".  Так  что
вопрос относится скорее к этой науке.
     На второй полочке -- прямой перенос всего, о чем говорится
в книге, на нашу сегодняшнюю жизнь. Честно говоря, такой подход
читателей  к статье мне не по душе. У Беттельгейма речь идет об
экстремальных  условиях,--  те,  в  которых  мы  сейчас  живем,
уподоблять им было бы нечестно, пожалуй, даже кощунственно.
     И, наконец, на последней полочке -- самая важная для меня,
но, увы,  самая  малочисленная  реакция.  "Что  значит  для нас
сейчас открытая Беттельгеймом методика  уничтожения  личности?"
-- вот что интересует эту группу читателей.
     Лагеря  --  это уже история. А как бы интересна и важна ни
была для нас история, самое главное -- наше  настоящее  и  наше
будущее, настоящее наших детей. Можно восхищаться Беттельгеймом
и  другими оставшимися в живых узниками лагерей, которые смогли
защитить свою личность от разрушения.  Можно  --  и  это  очень
полезно  --  мысленно  одеть  себя  в полосатую пижаму узника и
посмотреть, на что ты способен: где, в чем  ты  будешь  черпать
силы  для  сопротивления  лагерю?  Все  это  очень  хорошо, но,
по-моему, от нас ускользает такой  простой  и  очевидный  факт:
если  бы  в  1945 году союзники не освободили концлагеря, то не
было бы ни одного выжившего. И когда я вижу человека,  который,
вооружившись Беттельгеймом, думает о том, что ему надо сделать,
чтобы  больше  никогда не было лагерей, я чувствую, что живу не
зря.
     Ведь это только на первый взгляд дело обстоит так:  строят
лагерь,  сгоняют  туда людей и начинают делать из них идеальных
заключенных. На самом же деле заключенных готовят на свободе и,
когда они уже достаточно созрели, строят вокруг них  лагерь.  И
Беттельгейм обращается к современному американскому обществу. В
методах   оболванивания   американцев,   в   промывании  мозгов
средствами массовой информации,  в  программировании  поведения
человека   он   находит  черты,  роднящие  их  с  концлагерными
методами. Конечно, мне очень  жаль  бедных  американцев,  но  я
прежде  всего  думаю  о нас с вами -- в частности; ради этого и
пытаюсь анализировать читательскую почту.
     И вот теперь,  после  этих  вводных  слов,  возвращаюсь  к
письму,  с  которого  начал.  На него нельзя не откликнуться --
молодой человек, только что отслуживший в армии,  прочитав  мою
статью,   увидел  ее  содержание  через  раны,  нанесенные  ему
казармой. Он призывает меня: расскажите про это, а если вам  не
хватает материала, я помогу. Но не мне надо писать про казарму,
потому  что  я  не  испытал ее на собственной шкуре. Я -- почти
тридцать лет -- научный работник. И расскажу о том, как вот уже
много десятилетий у нас с успехом  растят  ученых,  главная,  а
зачастую и единственная добродетель которых -- послушность.
     И  здесь  я вновь вынужден сделать одну очень существенную
оговорку.   Разумеется,   никак   нельзя   впрямую   переносить
выведенные   Беттельгеймом   закономерности,  справедливые  для
определенных условий, на иные, на них не  похожие.  Уж  если  я
осуждаю  за это читателей, то самому поступать подобным образом
было бы нелепо. Я вполне отдаю себе отчет в том, что  использую
лишь  некую модель заданного извне, несвободного поведения, что
проводимые аналогии частью неточны, а порой и несправедливы. Но
положение в нашей науке очень  задевает  меня  профессионально,
оно  представляется  мне  крайне ненормальным, даже опасным для
общественной  жизни  и  в  то  же  время  --   практически   не
исследуемым,  как  это  ни  парадоксально,  научными  методами.
Поэтому я и использую  ту  модель,  что  имею,--  за  неимением
лучшей.
     Мой  план таков: сначала -- методика разрушения творческой
личности,  по  многим  причинам   выработавшаяся   в   нынешней
советской  науке.  Затем  -- предлагаемый мной центр реанимации
ученых: кооперативный научно-исследовательский институт.  А  на
закуску  для  тех,  кто  решился  бы  вступить  на этот путь, я
покажу, что их там ждет.
     Итак,  статья,   которую   я   оптимистически   называю...
"Реанимация".










     Десять  часов утра. К громадному зданию из стекла и бетона
стройными колоннами спешат две тысячи людей.  Невольно  задаешь
себе  вопрос:  "Что  это  за  люди?  Куда они идут? Что они там
делают? Для какой работы необходимы совместные,  согласованные,
одновременные  усилия  двух  тысяч человек?" Это -- ученые, они
идут в НИИ заниматься научной работой.  Последуем  за  ними.  В
дверях  их  встречает  вооруженная охрана, внимательно проверяя
пропуска. Еще более внимательно она станет осматривать ученых в
18 часов 45 минут, когда они будут выходить из института. Но об
этом -- ниже.
     Входим внутрь -- всюду идеальный порядок. Институт  разбит
на  отделения, отделения -- на отделы, отделы -- на сектора или
лаборатории.  У  каждого  подразделения  --   свой   начальник.
Дисциплина идеальная. Научная работа идет строго по плану. Есть
план  у  института, "спущенный" откуда-то с недосягаемых высот,
есть план и у каждого научного  сотрудника  --  индивидуальный,
расписанный  по  месяцам  и  кварталам. К тому же у него есть и
соцобязательства.  Они  отличаются  от  плана  только   сроками
выполнения  научных работ, все эти сроки -- на пять дней раньше
плана. Странные мысли  рождает  этот  вид  двух  тысяч  ученых,
которые,   рассевшись   по   своим  местам,  выполняют  приказы
начальников.  А  что  если  взять  какую-нибудь  другую  группу
творческих   работников?  Например,  композиторов  или  поэтов?
Собрать их в  одном  месте,  назначить  начальников,  "спустить
план".  И  пусть  сидят  все  вместе  с  десяти  утра  и  пишут
запланированные сверху симфонии.
     Но  отбросим   эти   нездоровые   мысли   и   присмотримся
внимательнее.  Ведь  у дисциплины есть и обратная сторона. Если
ты все делаешь по приказу,  то  ты  сам  лично  ни  за  что  не
отвечаешь.  В  этом,  в частности, огромная притягательная сила
армии -- ни о чем не надо думать, все за  тебя  решают  другие.
Это  -- внешняя, навязанная тебе дисциплина. Безответственность
и отсутствие  внутренней  дисциплины  порождают  безделье,  эту
страшную  болезнь  НИИ. Можно годами, да что там, десятилетиями
быть послушным ученым и  ничего  не  делать.  Безделье  --  это
болезнь, разъедающая душу творческого работника.






     Этот  пункт  --  прямо,  без  оговорок,  по  Беттельгейму,
который, видимо, сумел уловить некий общий принцип, позволяющий
добиться послушания в любом случае даже  от  людей  творческого
труда. Раз есть дисциплина и порядок, значит, есть и нарушения.
А  за нарушения наказывают, но не того человека, который что-то
натворил, а всю лабораторию или весь отдел. Я не  знаю  случая,
когда  за  провинность  одного  страдал бы целый институт, но в
принципе это могло бы быть. Вообще такая абстрактная  идеальная
сущность,  как  лаборатория  или отдел, в душах сотрудников НИИ
обретает плоть и начинает жить  своей  самостоятельной  жизнью.
Отдел  пострадает, отдел нуждается, отдел лихорадит, отдел надо
спасать... Как и в лагере, метод этот хорош тем, что заставляет
самих людей  следить  друг  за  другом  и  самим  предотвращать
нежелательные  поступки  своих  коллег.  Когда в 1975 году меня
выгоняли из института за "вольнодумство", то делали это мои  же
коллеги  --  вмешательства извне не потребовалось. Аргумент был
все тот же: мое существование "угрожает отделу".






     Разрушение личности, по Беттельгейму,  должно  происходить
на некотором постоянном фоне страха. И, будто проштудировав его
книгу,  высшее  начальство  регулярно,  в  конце  каждого года,
проводит  сокращение.   Каждый   раз   экзекуции   подвергается
небольшой  процент  научных работников, но для поддержания фона
этого вполне достаточно. Почему это так страшно?  Дело  в  том,
что  по  мере  разрушения  личности  ее место начинает занимать
"отдел".  Человек,  чувствуя  свою  собственную   незначимость,
должен  --  просто  для  того,  чтобы  жить,-- отождествиться с
чем-то большим, чем он  сам.  С  чем-то  более  сильным,  более
важным.  И  отдел  становится для него родным. Поэтому отлучить
его  от  отдела  --  это  все  равно,  что  отнять  ребенка  от
материнской  груди.  Неважно, что мистический страх, окружающий
сокращение,  абсолютно  необоснован.  Нет  у  нас   безработных
ученых;  даже  самый  отъявленный бездельник всегда найдет себе
работу в НИИ. Более  того,  парадоксальным  образом  регулярные
сокращения  лишь  увеличивают  численность  ученых.  Но  доводы
рассудка,  даже  ученого.  рассудка,  бессильны,  тут  работает
массовая психология.






     Научная      деятельность     --     это     разновидность
интеллектуального   труда.   Исследователь   оттачивает    свой
интеллект,  старается поддерживать некоторый постоянный уровень
творческого возбуждения. Поэтому, если  стоит  задача  добиться
послушания,  более того, исключить саму возможность конфликта с
начальством, очень хороши любые методы, которые как бы  говорят
ученому:  твой  высокий  интеллект  ничего не значит, ты будешь
делать  самую  механическую,   грязную   работу   и,   главное,
бессмысленную.  Тут  прекрасно проявили себя знаменитые овощные
базы, колхозы, олимпийские стройки и столбы. Молодежь,  правда,
может не знать, что такое столбы. Этот метод как-то в последнее
время  вышел  из  употребления.  Придется  объяснить. У каждого
отдела есть  свой  родной  столб,  например  столб  No  181  на
Ленинском   проспекте.   И   вот   каждый  раз,  как  приезжает
какой-нибудь высокий гость из дружественной страны, весь  отдел
выстраивается  около этого столба, дружелюбно помахивая -- нет,
не  хвостами  --  разноцветными   флажками.   Многозначительная
деталь:  если  какие-либо  граждане по собственной воле захотят
участвовать во встрече,--  не  выйдет.  Энергичные  мальчики  с
красными  повязками  --  тут  как  тут.  "Вы  откуда? Ах, не из
отдела. Проходите, здесь  стоять  нельзя!"  Трудно  удержаться,
чтобы    снова   не   вспомнить   Беттельгейма:   прикажут   --
волеизъявляй, не прикажут -- проходи.
     Сюда же относится и скалывание ломом льда у  райкомовского
подъезда,  которое  многому может научить ученого. Человеку как
бы говорят: что это у тебя за работа  такая,  если  тебя  можно
послать  на  месяц на картошку и ей (работе) от этого ничего не
будет? (Картошке, правда, тоже ничего не будет -- она все равно
на овощной базе потом вся сгниет.) Но тут вовсе не в ней  дело,
иначе директора институтов сумели бы отбиться от этого нелепого
оброка.
     Теперь   о  политинформации,  тоже,  кажется,  уходящей  в
небытие. Но я еще хорошо помню эти мучительные минуты и' часы и
потому позволю себе просто процитировать небольшой  отрывок  из
моей  статьи  о  книге  Беттельгейма: "...Вот типичный лагерный
метод. Собирают группу людей  и  на  протяжении,  скажем,  часа
читают  им вслух что-нибудь такое, что и так развешано по всему
лагерю,-- правила лагерного поведения или лагерные новости, или
еще что-нибудь в этом роде. Это один  из  вариантов  низведения
взрослого до состояния ребенка -- насильно читать ему вслух то,
что  он  и  так знает или сам может прочесть. Теперь посмотрим,
как ведут себя заключенные. Вот они получили приказ собраться в
помещении,  где  происходит  чтение  вслух.  Большинство  сразу
автоматически  встает  и идет, куда сказано,-- приказ без помех
проваливается  в  ноги.  Другие  начинают  ерзать,  как   будто
испытывают  некоторое  неудобство.  Они себя убеждают, что надо
идти. А потом -- идут. И это -- замечательно, это  значит,  что
они   еще   не   прошли   весь   путь,  ведущий  к  "идеальному
заключенному". Самое страшное -- автоматизм поведения:  сказали
-- идешь..."






     Это    уникальное   явление   нашей   культуры,   тут   мы
первопроходцы -- у Беттельгейма об этом  ничего  нет.  Впрочем,
такого  и  вообще  нет  ни  у  кого.  Я  несколько  раз пытался
объяснить иностранному ученому, что такое "характеристика",  но
не  вышло.  Они вежливые, эти иностранцы, кивают головой: "Йес,
ай сии". Но нет, ничего  не  понимают.  Хотя,  надо  отдать  им
должное,   очень   терпимые,   уважают   обычаи  чужой  страны.
Встретившись в джунглях Амазонки с каким-нибудь  забытым  богом
племенем  и  увидев  непонятный  им  ритуал, все равно уважают.
Считают, что если люди так делают, значит, им это  для  чего-то
нужно.
     Характеристика,  действительно,  очень нужна. Ее задача --
показать тебе, что от  твоих  личных  научных  усилий,  трудов,
достижений   ничего   не   зависит.   Характеристика   --  твое
"общественное лицо", а такое лицо  может  иметь  каждый.  Более
того,   чем   хуже   твое   академическое   лицо,   тем   лучше
характеристика, поскольку она -- мера твоего послушания,  твоей
безличности,  твоего  растворения в серой массе. Характеристика
следует  за   каждым   твоим   шагом,   она   --   как   номер,
вытатуированный  несмываемыми чернилами на руке (оказывается, я
был не совсем прав насчет Беттельгейма).  Ты  его  показываешь,
когда   поступаешь   в   аспирантуру,   защищаешь  диссертацию,
приглашаешь  своего  друга  из-за  границы  к  себе  в   гости,
покупаешь  дом  в деревне и т. д. Добавлю сюда еще и гнусность,
унизительность самой процедуры получения этого клейма.
     Один мой молодой  коллега  вскоре  после  защиты  собрался
жениться.    Спрашивает:    "А    для    ЗАГСа   не   требуется
характеристика?"  Посмотрел  я  в  его  загнанные  глаза  и  не
нашелся, что ответить.






     Так   в   советском  научном  мире  называется  воровство.
Масштабы его потрясают. Целые институты занимаются только  тем,
что   крадут.   Крадут  все,  что  плохо  лежит,--  технологию,
программы, проекты, серии  ЭВМ,  формулы,  теоремы,  химические
реакции.  Я  не  говорю  о  том,  насколько эта государственная
"политика адаптации" -- политика воровства -- пагубна для самой
науки. Сейчас для меня важно,  насколько  губительно  воровство
для  творческой личности. Человек, привыкший жить краденым, уже
не способен создавать свое. Лично он может быть плох или хорош,
но для науки или искусства он умер, ибо он идейно бесплоден.  А
что  может  быть  хуже  этого? Ведь еще не известно, отравил ли
Сальери Моцарта, но что не крал у него музыки -- это точно.
     Атмосфера  воровства  заразительна.  Это  --   как   СПИД,
поражается  иммунная система ученого. Перестанешь отличать свое
от чужого, краденого. Научный работник начинает красть все, что
ни попадается ему под руку. Его можно  узнать  по  беспокойному
бегающему  взгляду.  Вспомним проходную НИИ. Не зря вооруженная
охрана  так  тщательно  обыскивает  их  на   выходе,   открывая
портфели,   дамские  сумочки,  выворачивая  карманы.  Напрасно:
ученые -- народ изворотливый. Найдут  способ  вынести  все  что
угодно.  Говорят,  в  Грузии одна безутешная вдова поставила на
могиле мужа танк "Т-34". Муж ее работал в НИИ  по  танкам.  Так
его коллеги сообразили, как "Т-34" протащить через проходную.
     Конечно,   представителям  фундаментальных  наук  хуже  --
тащить нечего. Но  все  равно  тащат.  Тащат  бумагу,  скрепки,
карандаши,   наборы   гуаши   для  детей.  Этой  гуашью  отделы
снабжаются для целей наглядной агитации.
     А воровать, как известно, нехорошо. Это грех,  разлагающий
душу.






     Цель  научной  деятельности  --  поиск  истины.  Для этого
ученый должен постоянно находиться в особом состоянии,  которое
на   Востоке  называется  "правильным  состоянием  духа".  Душу
ученого можно сравнить  с  абсолютно  спокойной  гладью  озера,
наполненного   абсолютно   чистой   водой.   Малейшая  рябь  на
поверхности,  частица  грязи  в  воде  --  изображение  Природы
искажается, Наука исчезает.
     Искривленная  реальность  -- это ложь, в которой постоянно
живет советский научный работник. Она во всем. Безделье --  это
тоже форма лжи: ты получаешь деньги ни за что.
     Здание   НИИ   с   его   вооруженной  охраной  только  для
непосвященного выглядит, как казарма. Из  него  в  любое  время
можно  выйти.  Для  этого  надо  только  сделать запись в книге
"местных  командировок".  Пишешь  там:  11  --д.  к.  д.,  МГУ.
Начальник  подпишет  (если  ты  хороший,  послушный мальчик, не
высовываешься, не возникаешь, когда тебя не  спрашивают,  и  т.
д.).  При  этом  ты  знаешь,  что это -- ложь, что ты не будешь
сидеть в университете с 11 "до конца дня". Ты  вообще  туда  не
пойдешь, а пойдешь, куда тебе нужно, по своим делам, или просто
будешь  сидеть  дома и работать. И начальник твой, подписываясь
под этой ложью, знает, что  это  --  ложь.  И  проверяющий  эту
тетрадь  начальник  отдела  кадров  тоже  знает. Все знают -- и
живут.
     И все эти планы -- от плана  института  до  личного  плана
распоследнего  "эмэнэс"  --  липа,  и  все  это  знают.  И твоя
характеристика, и твоя премия -- липа. Искаженная, искривленная
душа -- искаженная, искривленная Природа. Не может  быть  здесь
Науки.






     Может, стоит прислушиваться иногда к тому, что мы говорим?
Многомиллионная  армия  советских  рабочих, многотысячный отряд
московских учителей, правофланговый советской  науки...  Откуда
такие ассоциации?
     Во  многих  институтах  идет работа над закрытой, или, как
это  принято  называть,  "особо  важной"   тематикой.   Ученых,
разрабатывающих  самые совершенные методы насилия, должно быть,
много. И это должны быть абсолютно  послушные  ученые,  готовые
выполнить   без  размышления  любой  приказ  командования.  Да,
ученые, без размышления. Рядовые советской науки.  И  над  всем
этим -- удушающая дымовая завеса секретности.
     Чего только там не творится, под этой завесой! Развращение
личности  идет  сразу по нескольким направлениям -- воровство и
секретность всегда ходят рука об руку, вор  все  время  боится,
что  его  "накроют".  "Особо важная тематика" развращает и тем,
что это -- своего рода закры-тый  распределитель.  Только  дают
там  не  колбасу,  а  уникальные  приборы, новейшие компьютеры,
доступ к любой информации. А ведь ученого так легко за все  это
купить. К тому же и лишняя десятка к зарплате не помешает.
     Правда,  за  все  это  надо платить -- не всюду поедешь, в
ресторан лучше не ходить,  дочка  познакомилась  с  иностранным
студентом  --  беда.  Потому  что  у  тебя  --  форма.  Нет, не
военная,-- это форма секретности. В ней  ты  обещаешь,  что  не
будешь  разглашать секреты и встречаться с иностранцами. Почему
нельзя встречаться? Составители этой  формы  точно  знают,  что
каждый  иностранец  --  шпион.  Но почему нельзя встречаться со
шпионами? Считается, что всякий советский ученый --  предатель.
Как  только  он  увидит  шпиона, так сразу начнет продавать ему
секреты. Когда академика А. Д. Сахарова не пускали в  Стокгольм
получать  Нобелевскую  премию Мира, то аргумент был все тот же:
он слишком много знает. Значит --  продаст.  Хотя  каждый,  кто
хоть  один  раз  видел  и  разговаривал с Андреем Дмитриевичем,
мгновенно  ощущает,  что  этот  ученый  --  образец   чести   и
достоинства. Но, увы, это редкое явление в нашей науке. Честь и
достоинство  --  атрибуты крепкой, хорошо выстроенной личности,
способной защитить себя от давления извне.
     Как мы видим,  наука  и  нравственность  --  вещи  глубоко
связанные.  Ведь  Истина  происходит  от Гармонии, а та, в свою
очередь,-- от Красоты. Это все категории этические.
     ...Все,  что  я  говорил  до  сих  пор,  относится  к  так
называемой "перестроечной" публицистике. То есть читатель и без
меня  все  это  знает, а удовольствие получает только от самого
факта публикации. Встаешь утром, раскрываешь газету -- ага, про
лагеря пишут.  Значит,  перестройка  не  кончилась.  Но  нельзя
доверять  такое  серьезное  дело,  как перестройка, газетам. Ее
надо делать самому.






     Нас -- двадцать  пять  ученых-единомышленников.  Составили
программу  научных  исследований.  Подробную, на несколько лет:
тематика, планы, характер научной продукции, затраты.  Получили
госзаказ на выполнение этой программы и начали работать.
     У  нас  -- особнячок, и чтобы каждому -- отдельный кабинет
(не всегда есть возможность  работать  дома).  А  на  столе  --
импортный  компьютер. А еще -- помещение для семинаров, зал для
проведения международных конференций.
     Кроме нас --  еще  двадцать  пять  сотрудников:  техников,
лаборантов,  информационная  служба. Есть и бухгалтерия. Но это
-- своя бухгалтерия. В обычном НИИ как? Заходишь, они  на  тебя
так  смотрят,  как будто это они тебе деньги платят. Приезжаешь
из командировки -- зарплаты нет.
     -- Где зарплата? -- спрашиваешь. -- На депоненте.
     -- Так мне же детей кормить нечем.
     -- А кому теперь легко? Мы не можем  ждать,  когда  вы  из
командировки явитесь.
     А у нас в КНИИ все поставлено на свое место -- с головы на
ноги.  Это  мы  на  деньги, полученные на научные исследования,
наняли бухгалтеров. Совсем другое отношение. Заходишь к ним,  а
у них специальный стол стоит и за ним -- милая девушка.
     -- Вы  в  командировку в Беркли? -- спрашивает.-- Ни о чем
не беспокойтесь. Утро вечера мудренее.
     Глядь, а наутро у тебя на столе -- все документы  и  билет
туда  и  обратно.  Ничего удивительного: валюту на компьютеры и
командировки  мы  сами  заработали,  поставляя   нашу   научную
продукцию за рубеж. Она не ворованная, своя. Иначе не продашь.
     Заходишь в другую комнату -- там другая милая девушка.
     -- Меня,--  говорю,--  вот  эти статьи очень интересуют. И
даю ей списочек.
     -- Ни о чем не  беспокойтесь,--  отвечает.--  Утро  вечера
мудренее.
     Глядь,  а  наутро  на столе -- копии этих статей лежат. Ну
чудеса! Только написал статью, а наутро она уже опубликована  в
кооперативном  научном  журнале. И что самое приятное -- на ней
под твоей фамилией написано большими буквами: КНИИ "Прима".
     А  кто  же  это  все  устраивает?  По  всем   президиумам,
госкомитетам  бегает,  договора пробивает, особнячок арендует и
ремонтирует, бумагу и скрепки добывает? Да  еще  тысячу  разных
чудес  на  день  совершает, о которых мы и ведать-то не ведаем?
Это -- наш управляющий. Ясно, мы его не голосованием  выбирали.
Мы  его на рынке управляющих достали. Есть такой рынок. Хороший
управляющий дорого стоит, который похуже -- подешевле.  Хороший
-- это  значит,  он уже несколько КНИИ на ноги поставил, в люди
вывел. За таким управляющим все гоняются, рвут из рук. Чего  же
за него голосовать -- он сам своей работой за себя голосует. Да
и  то  сказать, ведь не выберем же мы чемпиона мира по шахматам
голосованием.
     И опять -- у нас все наоборот. Как будто КНИИ и НИИ -- все
равно, что мир и антимир. Этот управляющий не нами управляет, а
для нас управляет. А мы ему за это деньги платим, из  тех,  что
нам государство на научные исследования отпустило.
     Ну,  конечно,  и  в антимире свои плюсы есть. Работаешь ты
или ваньку валяешь -- все равно  тебе  первого  немножко  денег
дадут.  И  шестнадцатого  еще  немножко  дадут. Жить можно. А в
нашем мире ты сам за все отвечаешь. Сам себе тематику выбрал  и
план  составил,  сам  управляющего  и  главбуха нашел, сам себе
зарплату определил. И если где ошибся, сам  будешь  без  штанов
ходить и зубы -- на полку.
     Вот  так  и  живем. И мы уже не одни. Есть КНИИ "Бозон" --
это физика, "Алгоритм" --  это  информатика,  "Катализатор"  --
химия,  "Альфа" -- лингвистика, "Форум" -- это историки изучают
Римскую империю времени  упадка.  Скоро  у  нас  будет  и  своя
кооперативная  Академия  наук.  Не верите? И я не верю. Одно из
главных условий  перестройки  --  все  надо  делать  осторожно,
постепенно,  бесконечно  малыми  приращиваниями. Никаких резких
движений, толчков -- не то, упаси бог, все к-а-а-а-к...
     Поэтому отложим пока кооперативный институт, а  организуем
сначала кооператив программистов. Небольшой, человек на пять. И
примерный  устав  уже  есть,  и  соответствующее  постановление
Совмина,  и  большой  завод,  которому   позарез   нужны   наши
программы. Итак, вперед!






     Мы  --  в  Моссовете, в комиссии по кооперативам. Огромная
комната, напоминающая концертный зал. Где-то  там,  вдалеке  --
сцена,  на ней за столом сидит председатель комиссии -- высокий
красивый мужчина лет сорока пяти, копна  седых  волос,  орлиный
взгляд. Изысканно одет -- прекрасно сидящий костюм, белоснежная
сорочка, галстук.
     А  в партере -- двести кооператоров! Незабываемое зрелище:
двести  совершенно   разных   живых   людей,   которые   жаждут
самостоятельной  деятельности,  которые  готовы  еще раз, может
быть последний, лично  попробовать  Это  удивительно!  Кажется,
семьдесят,  лет  их  учили:  сиди тихо, если высунешься---сразу
узнаешь, где раки зимуют. Так нет  же,  стоит  только  немножко
потеплеть,  'как  они  опять  откуда  ни возьмись появляются --
живые. В них еще не все уничтожено. Их можно  использовать  как
терапевтическое  средство: тот, кто потерял всякую веру, должен
прийти сюда и посмотреть на эти лица. В них  --  наше  будущее.
(Жаль  только,  что  пока  почти  нет  молодых  лиц.  Я не знаю
статистики, но мое чисто зрительное впечатление: им  в  среднем
столько же, сколько и мне,-- пятьдесят.)
     От  редакции.  Мы опускаем то место в статье М. Максимова,
где он рассказывает о своих мытарствах при  получении  визы  на
открытие  кооператива в соответствующей комиссии Моссовета, так
как теперь эта комиссия упразднена. Из этой  части  описываемой
им  одиссеи  мы  сохранили  лишь  строки,  актуально звучащие и
сегодня:
     "...Но вот председатель комиссии спускается  со  сцены,  и
тут же вокруг него -- "куча мала". Из кучи раздается его мощный
баритон: "Ни в коем случае! Запрещено! Отменить! Распустить!"
     Запрещено  все.  Запрещено инвазивное лечение. Это значит,
что кооперативную примочку сделать можно, а кооперативный  укол
-- никогда.  Запрещено  учить.  "Выбросите обучение" -- это уже
непосредственно к нам. У нас в  уставе  есть  такая  услуга  --
обучение  компьютерной  грамоте.  Выбрасываем,  и  снова  --  к
Панину. Когда уже казалось, что до визы рукой подать,--  новое:
"Принесите  бумагу  от  Велихова"  (из  Минпроса, из Минздрава,
из...). Каждый знает, что по сравнению с бумажкой из  Минздрава
достать перо жар-птицы -- просто пара пустяков.
     Есть  мнение...  Пришло  указание...  Нам  позвонили...  В
Моссовете считают... Нам разъяснили...
     Мы попали в призрачный  мир,  в  котором  плавают  неясные
тени,  расплывчатые  фигуры.  Вот  мелькнуло  что-то темное, мы
протягиваем к нему руки, пытаемся ухватить, но там ничего  нет.
Мы  делаем шаги -- проваливаемся в ничто, беспомощно размахивая
руками, пытаясь за что-то зацепиться, на что-то опереться.  Чье
мнение?  Кто  позволил?  Покажите  текст.  На  основании  какой
статьи?
     Это -- первобытный хаос: мир еще не сотворен, в  нем  даже
не   действуют  физические  законы.  Он  живет,  в  нем  что-то
происходит, но это -- метафизика. Все в нем основано на полном,
абсолютном послушании, когда ты не умом, не  сердцем,  а  всеми
фибрами  своей  души слился с вышестоящим органом. И тогда тебе
не нужны никакие законы, пункты, параграфы. Достаточно  звонка,
взгляда, да что там, хватит и тона начальственного голоса. Если
выполнять  указания, то можно всю жизнь прожить, так и не войдя
в контакт с законом, не увидев ни разу  живого  адвоката.  И  в
казарме   законы   не   нужны.  Там  есть  правила  внутреннего
распорядка. Либо ты их выполняешь, либо нет, а это и так  ясно,
не  нужно ни судов, ни адвокатов. Законы сами по себе, ниоткуда
не возьмутся.  Нужна  общественная  потребность  в  них,  класс
людей,    для   которых   соблюдение   законов   --   жизненная
необходимость.    Класс     самодеятельных,     самостоятельных
производителей    услуг,    программ,   научных   исследований,
автомобилей...
     Теперь такие люди у нас есть. Это -- кооператоры. Для  них
закон  --  это  гарантия  того, что завтра им будет чем кормить
своих детей. Это --крыша, предохраняющая их от "нам позвонили".
     А дальше все пойдет естественным путем. Ведь закон --  это
не  просто  текст. Он должен действовать, употребляться. За это
возьмутся адвокаты, которые наконец-то займут в нашем  обществе
положенную  им  роль. И ростки этого видны уже сейчас -- многие
кооперативы нанимают адвокатов, ведущих дела, представляющих их
в райсоветах и т. д. Естественно, что и  исполнительная  власть
через своих адвокатов начнет пользоваться законами, но со своей
стороны.  И  так  под  непрерывным  давлением с обеих сторон --
сверху и снизу -- законы придадут  форму  нашему  миру.  В  нем
появятся  наконец  материальные частицы, твердые тела. А из них
уже  образуются  конструкции,  на  которые  можно  опереться  и
строить  что-либо  путное.  И это нужно не только кооператорам,
это нужно всем нам.






     Правда ли, что среди кооператоров много жуликов?  Об  этом
пишут  в  газетах,  много  спорят.  Конечно,  правда.  Но такое
утверждение имеет столько же смысла, что и  утверждение  "среди
кооператоров  много  поклонников  Высоцкого". Просто все дело в
том, что  жуликов  много,  очень  много.  Поэтому,  если  взять
достаточно  большую  группу  людей -- группу научных работников
или   группу   балерин,   группу   председателей    райсоветов,
футболистов,  академиков,.. то мы обнаружим, что в каждой такой
группе будет много жуликов. Можно просто останавливать прохожих
на улице -- и окажется, что среди них много жуликов.
     Как ни горько это сознавать, но жульничество -- это  такая
же  болезнь  нашего  общества, как и пьянство. И я не знаю, что
страшнее. Как всякое серьезное явление общественной жизни,  оно
порождается  и  поддерживается  множеством  причин. Мне кажутся
важными две из них.
     Первая -- это  ложь,  в  которой  мы  живем.  Искривленная
действительность искривляет наши души.
     Вторая  --  отсутствие  в нашем обществе класса людей, для
которых честь и достоинство важнее всего на свете. У  нас  было
дворянство,  представители  которого  ценой  собственной  жизни
поддерживали идеалы чести  и  достоинства  на  должном  уровне.
Дворянство  уничтожено, и этот уровень стремительно падает. Нам
очень нужны сейчас такие люди,  хотя,  увы,  я  не  вижу  пока,
откуда бы им взяться.
     Но  я  верю,  что  будет  время,  когда  в метро не станет
контролеров, охраняющих проход для тех, у кого есть  проездной.
Просто  если  у  тебя  нет проездного, бросаешь пятачок, а если
есть -- идешь так. Как в Венгрии.
     А  под  Новый  год  посреди  елочного  базара  --  ящик  с
деньгами.  И никого. Приходишь, выбираешь елку, обмериваешь ее,
кладешь деньги в ящик -- и домой. Как в ГДР.
     Но вернемся к нам, в СССР. Как же быть  с  нашим  КНИИ,  с
этим  центром  реанимации  творческой личности? А очень просто.
Надо его создать -- закон этого не запрещает. Что мы  сейчас  и
пытаемся  сделать.  Мы  в  начале  пути,  и  пока у нашего КНИИ
по-настоящему есть только имя  --  "Логос".  Но  и  этого  ведь
немало:  у  очень  крупных  и в целом успешных мероприятий, как
известно, вначале было слово.
     Главная задача "Логоса"  --  создать  альтернативу  науке,
задавленной   бюрократическим   механизмом,   делающим  ученого
"винтиком", лишающим  его  главного  --  возможности  творчески
мыслить.  И  мне  кажется,  что я вижу некоторый конструктивный
выход из сложившегося положения. Но я не считаю его единственно
возможным и отнюдь не предлагаю  борьбы  с  теми,  кому  он  не
близок.  Мне вообще не нравится слово "борьба", особенно, когда
речь идет о борьбе с людьми. А ведь бюрократы -- это тоже люди.
Пафос   борьбы,   исключая   такие   совершенно   бессмысленные
сочетания,  как  "борьба за чистоту улиц", это пафос насилия. А
насилие всегда порождает в ответ насилие.
     В начале перестройки в газетах часто появлялись  набранные
жирным  шрифтом  заголовки  типа  "Крутой перелом". Ассоциации,
связанные со словом перелом,-- травма, болезнь, несчастье.  Эти
ассоциации,  действуя  на  подсознание  людей,  вызывали  у них
безотчетный  страх  и  желание  спрятаться   или   обороняться.
Конечно, перестройка -- это ломка старого. Но когда ломают дом,
в котором живут люди, это не может вызвать у жителей восторга.
     Говорят,  в  Японии  есть  города,  которые  связывают две
железные дороги. Обе идут рядышком,  но  разительно  отличаются
друг  от  друга.  На одной -- чистота, порядок, комфортабельные
вагоны, прекрасное обслуживание. На  другой  --  грязь,  поезда
вечно  опаздывают  и т. д. Одна из этих дорог частная, а другая
-- государственная. Спрашивается -- зачем?
     По-видимому, в  любом  государстве  люди  делятся  на  две
категории.  В  одной -- деятельные, инициативные, любящие брать
ответственность на себя,  охотно  идущие  на  риск.  Они  умеют
выбрать  новую  дорогу  и  круто изменить свою жизнь. Для таких
людей всякая перестройка -- это счастье. У нас в стране  сейчас
это кооператоры; разумеется, лучшая, цивилизованная их часть.
     К  другой  категории принадлежат люди, для которых главное
-- устойчивость,  неизменность  их  положения.  Они   спокойны,
только если ощущают себя частью большого отлаженного механизма,
когда  не нужно самим принимать решения. Такие люди -- хорошие,
послушные исполнители. И для них тоже должно быть место в нашей
жизни.
     Бюрократия -- не советское изобретение. Она есть  во  всех
странах мира. Просто дело в том, что не везде она -- абсолютная
"руководящая  и  направляющая  сила".  Так  дадим  же  ей  одну
маленькую железную дорогу,  но  так,  чтобы  можно  было  рядом
построить свою.
     Вот о том, почему я убежден, что такую параллельную дорогу
надо строить, и о том, как предложено это делать, мне и хочется
рассказать  читателям -- и тем, кому благодарен за присланные в
редакцию письма, и тем, чьи вопросы и предложения,  согласия  и
возражения очень хотел бы услышать.


     От  редакции.  В  одном  из  ближайших  номеров журнала мы
планируем   опубликовать   материал,   посвященный    несколько
непривычной  пока  идеологии  научно-технического  кооператива,
который удалось создать  автору  статьи,  о  научной  сути  той
продукции,  что  он  выпускает.  Читатели  убедятся, что мысли,
почерпнутые из книг Бруно Беттельгейма, о которых  М.  Максимов
рассказывал   в  нашем  журнале,  легли  в  основу  организации
кооператива  "Терминал",  а  новый  подход  к  пониманию  слова
"Слово"  лег в фундамент программы "Джинн", предназначенной для
облегчения  нашего  контакта  с  компьютером.  Быть  может  нам
удастся  сообщить  читателям и о первых шагах КНИИ "Логос", и о
системе "Хаос", проектируемой там. Нет, это не тот "первобытный
хаос", о  котором  шла  речь  в  публикуемой  статье,  а  нечто
противоположное.

Last-modified: Thu, 25 Jun 1998 15:17:29 GMT

Оцените этот текст: