Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
     © Олег Павлов, 2003
     WWW: http://www.pavlov.nm.ru
     Date: 13 Jan 2004
---------------------------------------------------------------


     В детстве я любил "брежнева" - лет с пяти умел узнавать его изображение
на экране  телевизора, чувствуя, что это  важный для всех человек. Откуда он
являлся  и даже кем был, толком я не понимал, но  если впускался  в комнату,
где  у  окна в углу  возвышался цветной  телевизор,  когда дедушка cмотрел и
слушал  на  сон  грядущий  программу  "Время",  то  ожидал всегда  лишь  его
возникновения.  Если "брежнев" не являлся - все равно знал,  что  он есть  и
скоро  обязательно  придет. Телевизор же включался только один  раз в сутки,
как этого  хотел дедушка.  Он  отдыхал, сидя в кресле у журнального столика,
откуда светила лампа, и парил ноги. В  комнате плавал мягкий полумрак: он не
любил яркий электрический  свет. На  лице  cветились "окуляры"  - очки,  что
увеличивали его глаза, как  лупы, и отражали в  полумраке  экран.  Телевизор
светился всеми цветами радуги, похожий на окно в ушедший день.
     Что  делал днем  дедушка, я  не знал. То есть  он  делал одно и  то  же
непонятное -  ходил.  С утра  по  красным и прямым,  будто  его генеральские
лампасы, ковровым дорожкам коридора здесь же, в квартире, пока не уставал. А
еще  нахаживал  многие  километры  по  аллеям  парка.  Возвращался  живой  и
невредимый к  обеду, принимал  пищу, отправлялся на  покой в  свою  комнату.
Дремал, пробуждался второй уж  раз  на  дню  и до ужина опять отправлялся на
пешую прогулку по аллеям.
     Он оставался  дома, если  шел дождь, но  и тогда все равно  облачался в
костюм, надевал шляпу и расхаживал по коридору в хмуром ожидании, с зонтиком
в руках. Если дождливым  был весь день,  он менялся в настроении  так, будто
простужался и заболевал. Удалялся в комнату, куда можно было заходить только
бабушке,  ложился на диван, и было слышно сквозь стенку, как диван стонет да
скрипит, потому  что дедушка не находит себе места: то встает, то ложится, а
если лежит, ворочается.
     Прожитый с бодростью и со  здоровьем день  настраивал дедушку  на самый
мирный лад. Программу "Время", наверное, смотрел он ради ведущих, потому что
всегда  ласково  здоровался  с  ними,  называя  запросто  по  именам,  когда
появлялись  на  экране. Бабушка  хлопотала у  его  ног,  то  подливая  в таз
погорячей,  то холодней, если  жгло. Потом усаживалась на край дивана и  все
забывала, начиная то охать,  то усмехаться,  слушая новости. Стоило  диктору
или дикторше  произнести слова:  "Леонид Ильич  Брежнев", как дед восклицал:
"От  губошлеп! Развалил, понимаешь, партию,  допустил, понимаешь..." "Ну что
ты брешешь?  Что ты  брешешь? И охота тебе брехать?" - подавала голос бабка.
"Эх, вы, сани, мои сани, сани новые мои! -  смеялся дед, чтобы позлить ее. -
Много знаете вы  сами..." "Уж знаю,  Ваня, сам-ка  ты лучше помолчи". Если в
телевизоре  всплывало  бровастое  с  массивным  скошенным  подбородком лицо,
дедушка   поневоле  замолкал,  а  потом  беззлобно  щерился  и  цедил:  "Ну,
здравствуй, Леня..."
     Я понимал,  что он  не  любит  "брежнева",  и  слушал эти  разговоры  с
ощущением  тайной  власти  своей над  дедом. Но  меня  пугали,  усмиряли  не
Брежневым, а каким-то дедом Бабаем. Бабая оживил уже мой дедушка "киевский",
как я всегда про него рассказывал, когда воскрешал в  памяти: "Летом я был у
киевского  дедушки", "Киевский  дедушка  мне  подарил"...  Киевский  он  был
потому, что жил в Киеве, на улице Шамрыло.
     Дедушка Ваня, он же "генерал Иван Яковлевич Колодин",  как  величал сам
себя, когда говорил по важным  делам  с  трубкой телефона, которую мне также
под страхом, что придет за  мной Бабай, запрещалось отчего-то брать  в руки.
Дедушка,  что грозил непрестанно  его пришествием, не был в силах  испросить
прощения у Бабая за мои проступки.  Деду  был известен каждый мой шаг и  все
поступки,  которые я совершал, но  тотчас о том же узнавал и  Бабай. Жил он,
Бабай,  всюду, где запрещено  было  гулять.  В  темном, сыром  подвале, куда
уводила  лестница на дне подъезда - в бомбоубежище. На аллеях,  в овражках и
перелесках  или у  прудов парка. Как и все дворовые,  я  все же бегал тайком
через улицу, где трусили яблони в заброшенном саду, что окружал единственный
во всем парке  тоже  заброшенный,  большой каменный дом.  Или, если  хватало
храбрости, отправлялся совсем уж далеко - туда,  где жили на деревьях белки,
и приносил для них яблоки. Но только прибегал я домой, стараясь даже виду не
показать, как выглядывал из-за портьеры дедушка  и  все  уж знал. "Я же тебе
говорил, не ходи со двора, не бери чужих яблок... - вздыхал дедушка. -  Все.
Идет, идет за тобой... Пропал ты, Олеша... А я ж тебе говорил!"
     Бабай жил на свете этом лишь по  мою душу. Только за мною должен был он
однажды прийти и забрать навсегда к себе, в одинокое свое тоскливое царство.
Зная, за что  такое наказание, я редко когда успевал подумать о нем, нарушая
дедушкины  запреты, зато уже в ожидании  наказания страх  овладевал душой до
того, что я в слезах молил дедушку не отдавать меня Бабаю. Дед всегда охотно
соглашался спрятать  меня и  командовал  залезть  под  огромную  двуспальную
кровать  в  одной из  комнат,  под которой после  лежал я не один  час, если
удавалось ему все это проделать втайне от бабушки. В другой раз он говорил с
Бабаем обо мне по телефону,  сообщая тому, что я уехал домой в Москву,  а за
это  несколько дней сидел я послушно  в квартире  и  не просился гулять. Или
отправлял опять  же в комнату, сидеть в  ней  тихо, а потом заявлялся, когда
был я уже ни жив ни мертв, и сообщал, что Бабай на этот раз не пришел.
     В ожидании этого прихода я прощался с жизнью, не в силах осознать иначе
той  вечности  разлуки,  когда  навсегда  теряешь  свой  дом, своих  родных,
воображая пустое запертое жилище Бабая,  где нету ничего, кроме, быть может,
его собственной лежанки, и  куда дед этот, у которого  ничего больше в жизни
не было, даже своих  внуков, утаскивал  и  до  меня  многих и многих грешных
несчастных  детей.   Дедушка  рассказывал,  что  детей,  которые  никого  не
слушались и попадали к Бабаю, никто уж не мог потом отыскать и спасти, а сам
Бабай никого никогда не прощал: пока ты хорошо работал для него, во всем ему
подчинялся, он оставлял тебя жить, а если снова не слушался или плохо делал,
что он приказывал, то заживо съедал. И  тогда наступал  черед следующего. То
есть вот и мой давно уж наступил черед. Со мной Бабай долго ждал и долго жил
один, без  прислуги,  отчего с каждым новым днем  делался голодней и злей...
Бывало,  напуганный  дедом, лежа в  дальней  комнате под диваном в  ожидании
прихода Бабая и слыша,  как дедушка  бреется или ходит  на  кухню узнать про
обед, я не понимал: почему же не горюет он, что Бабай идет за мной?
     Потом,  когда  он  же   оказывался  моим  спасителем,   все  эти  мысли
улетучивались и я любил  дедушку больше всех людей на свете.  Но при мысли о
Бабае  в  моем воображении  рисовался не иначе как родной дед: каменнолицый,
бровастый,  громко  хохочущий  да всесильный  -  такой всесильный,  что  все
милиционеры Киева улыбались и низко кланялись ему. Я же знал одно всесильное
слово  - "брежнев", которое даже  на дедушку имело действие, непонятное мне,
но  самое  надежное,  стоило  только  произнести: "А  я  про  тебя  брежневу
скажу..." Дедушка на миг замирал, потом пристально, чуть презрительно глядел
на  меня  как на  чужого,  однако больше уж  не повторял  того,  чего мне не
хотелось и  на что обещал я  пожаловаться "брежневу", обходя,  бывало, целый
день как вредную, кусачую собачонку.
     Они были тоже очень похожи, "брежнев"  и  дедушка, почти как одно лицо,
только  дедушка  был поздоровее, сухощавей  и никогда  не чавкал.  Дедушкины
фотографии тоже печатали в газетах, у него было так же много  орденов, как у
"брежнева", и читал он в таких же точно очках с тонкой золоченой оправой  по
бумажке  на  митингах,  где я стоял подле  него,  только  ему и видимый  под
огромной  темной  трибуной. Но  дедушка думал только о себе, а "брежнев" обо
всех, и был  дедушка не такой добрый,  как "брежнев", да к тому ж чувствовал
я, что "брежнев"  куда  как  главнее  моего  дедушки - главнее  генерала  и,
наверное, всесильнее и важнее Бабая.
     Когда спускался  я гулять во двор и протискивался  мимо черной  пустоты
под  лестницей, что уводила  глубоко  в  подвал и где  мог  подстерегать  за
непослушание дед Бабай, то бывало набирался мужества да отчаянья и орал в ту
пустоту:  "Брррежнев!" И  мигом  убегал, думая, что оглоушил,  обезоружил, а
возможно, даже  и  убил  этого  Бабая, каменнолицего да бровастого,  который
хочет меня унести навечно к себе в полный тьмы да смертной вони подвал.
     Дедушка, конечно,  и  не думал,  что,  стращая меня этим Бабаем,  пугал
почти самим собой.  Самый ужас был,  когда он наряжался  и  гремел орденами;
такую  золотую  одежду  я видел  только у "брежнева" и своего дедушки  - всю
светло-золотистую,  с   золотыми  шитыми  блямбами  на  плечах   и  золотыми
пуговицами. Одевала его как маленького в эту броню из орденов  бабушка - так
любовно и нежно, что даже обычная пыль, поднятая в воздухе долго хранившимся
в шкафу мундиром, чудилось, светилась в лучах  этого ее любования золотцем и
осеняла  деда,  была ему  родной. Облаченный  в  мундир, дед  стоял  посреди
комнаты, на узорном ковре, утопая по щиколотку в его голубовато-серой дымке,
и дожидался, когда  будут поданы ботинки - "чоботы", как  называл всю обувь,
любя давать своим вещам такие простецкие  юродивые названия. Он давно ничего
не умел делать сам или боялся  делать, в страхе за  свое  здоровье, так  что
даже разувала и обувала его бабушка. Без ботинок он не позволял себе ступить
и шагу, хоть и по ковру, будто боялся простудиться. И сердился, когда бабка,
не  начистив их  еще с вечера, начинала чистить  обувку у него  на глазах  -
плевала  в  щетку  и  всеми  силами  душевными, эдак  угрюмо,  даже зловеще,
погружалась  в  грязную  работу,  заставляя  дедушку  киснуть  да  уставать.
"Са-аня! Са-аняя!"  - звал он жестоко, но и жалобно, а то  и давал  указание
лично мне, хоть все мы находились у него на  глазах: "Олеша, позови бабушку,
что-то она там не справляется, скажи -- дедушка уже ждет".
     Я мог бы и проглотить тот гуталин, скажи мне это дед, а потому бросался
все исполнять и в три шага наскакивал на  бабушку,  которая от капризов деда
уже теряла терпение: "Ну, что тебе еще надо? Вот сам чисть свои ботинки, а я
не  буду!"  Дедушка пугливо  и покорно  замолкал.  Бабушкино  мучнистое лицо
украшал  уж шрам из гуталина, делая его каким-то разбойничьим. Она  пыхтела,
ругалась про себя, никого не замечая вокруг. Дед очень скоро оживал и  снова
думал только  о  себе, поучая  меня вместо бабки для  равновесия  и здоровья
мешавшихся в его душе  чувств: "Олеша, ну ч-то ты, ч-то  ходишь?.. Иди-ка на
балкон, подыши воздухом, тебе это полезно будет для здоровья..."
     Но  через  минуту  он  успевал  продумать,  что  на  балконе в  сундуке
береглись его рыболовные крючки, лески да грузила, и осеняла его мысль,  что
я могу  туда залезть. А подтихую в  ту самую минуту я и вправду уже запускал
любопытную жадную ручонку в дедовский заветный сундук.
     И вот слышалось нервное, капризное: "Олеша, внучек, уйди с балкона, там
дует! Уйди, а то простынешь! Саня, скажи Олеше, ч-тоб он  там  не  ходил..."
Эту, родом  из крестьян,  жадноватую  жилку всегда окутывала, прятала в деде
своим  жирком  забота, но  даже в самых малых годах я  понимал,  что дед  не
заботится обо мне, а жалеет, боится за лески свои да крючки.
     Дедова жадность  обижала  меня,  и  всегда я плакался,  покидая укрытие
балкона: "Жалеешь,  дедушка, крючков, а их вон как много..." "Нет, не жалею,
- сам обижался дед  и уже упрямился: -  Ты, Олеша,  не  знаешь, какие крючки
бывают острые,  какие  они  опасные... Спроси  вон у  бабушки.  Саня,  скажи
ему..." "Да  брешет он все", -  запросто вступала та  в  разговор, хотя сама
была еще  большей экономкой да копилкой, чем дед, который все деньги отдавал
ей на  руки до  копеечки, отчего, верно,  и могла  так  развиться у  него, у
генерала,  эта  жадность  по каждому  пустячку, по  копеечным  крючкам. "Ты,
Олеша, ему не верь, не верь... Это ему  жалко. Жадный он! - И  с охотой,  не
иначе  обиженная  давеча   его  допросами,  куда  она   столько   потратила,
произносила пугающий деда, торжественный приговор: - Тьфу ты, черт не нашего
бога, про всех, про всех  ведь думаешь, что у тебя  своруют. Даже на  внуков
родных! Я те  вот что скажу - вот она, зараза эта, жадность, тебя и погубит!
Вот ничто, а жадность - так точно!"
     Дедушка жалел  расставаться с тем,  что нажил, но вряд  ли  жалость эта
была жадностью, просто он упрямо не ждал  от  жизни ничего хорошего, да и от
людей. Боялся, что самому не  хватит, даже крючков. Был мнителен, терпеть не
мог  одалживаться,  а еще крепче - давать взаймы,  не уважая  тех людей, что
просили. Я всегда что-то  просил, отчего ему не нравилось  гулять со мной, а
мне  не нравилось  ходить с ним на прогулки  по сырому, мрачному  парку  (он
назывался в народе "хрущевским", потому что и парковые аллеи, и пруды, и сад
- все было устроено когда-то для Хрущева, вокруг его  дачи, где  после  него
никто уже не жил, хоть сам белый каменный дом,  казалось, очень старинный, и
стоял забыто в  парке культуры и отдыха на том же  месте)  или ездить  в наш
домик на Турухановом острове.
     Этот домик дед устроил  для  ночевок на  днепровской рыбалке. Это  была
деревянная железнодорожная  будка, в  которой умещалось только две панцирных
кровати. Так как  в  будке был склад его спиннингов и всей  рыбацкой утвари,
дощатые стены  укрепляла  снаружи  кирпичная кладка,  а  три  окошка наглухо
задраивали  щиты.  Дедушка  все  ждал,  что домик  обворуют,  но его  только
затапливало каждую весну,  когда растекалась по острову днепровская вода. От
этого ли, но в домике всегда было прохладно и пахло речной сыростью.
     Мы ездили в домик без дедушки, а дед  отправлялся рыбачить на Туруханов
один, всегда с ночевкой. На рыбалку с дедушкой я ходил всего раз, после чего
никогда  его больше  об  этом не  просил.  Сборы начинались с вечера:  перед
дедовой рыбалкой бабушка  распаривала геркулесовую кашу  и готовила еще одну
особенную  еду для рыб,  ни на  что не похожую по вкусу,  - сам я видел, что
варила  она горох. Из гороха получалось тесто,  в него  бабушка втирала мед.
Эта  еда выходила такой вкусной, что я просиживал на кухне в ожидании, когда
бабушка разрешит урвать и съесть от еще не остывшего теста щепотку-другую. В
то утро дед поднял меня так рано, что  даже бабушка  еще спала.  Мы ехали  в
пустом трамвае по брусчатым киевским горкам.  Город заливало солнце. Дед всю
дорогу  молчал,  а  на  Туруханове  сделался  ласковым,  потому  что  вместо
обещанной рыбалки заготовил на  весь день для меня  и себя работку: обложить
домик смесью цемента  с молотым кирпичом, чтоб еще утяжелить его и  не  дать
воде  проникать под  стены. Он давно  уже побаивался, что  домик его умыкнет
какой-нибудь весной днепровское  половодье.  Не  желая  отстраивать пусть  и
небольшой, но каменный дом, который, уж точно, никуда не уплывет, держась на
фундаменте,  и  где всем  бы  хватило места,  он куда  больше потратился  на
всяческие укрепления  со всех сторон  этой  дощатой,  доставшейся ему  даром
коробки.
     Кирпич  заранее накрошил  работник  и свалил  кучей у  домика;  он  же,
наверное,  завез  и  цемент.  Делать укрепление  дедушка  почему-то  ему  не
доверил. На земле этого мужика,  что жил  да работал на острове, и стоял наш
домик  --  на лугу,  где  возвышались огромные  копны  сена, похожие в  моем
воображении  на  слонов из зоопарка. Они были даже  выше,  чем крыша  нашего
домика. Хозяином их также был угрюмый, молчаливый  дедов работник.  Не знаю,
почему он  отдавал деду часть своей земли,  получал плату за свою работу или
нет, и не знаю, что  же их  свело. Завезти  цемент,  кирпич, помочь  во всем
могли бы и  два сына, но дедушка никогда ни о чем их не  просил, предпочитая
иметь дело со своим странным работником, что являлся послушно по первому его
зову.  Сам  же он  звал мужика за глаза "конюхом" и высказывался, что "много
водки  жрет этот  дядя".  О пьяницах всегда  говорил  с грубостью, хоть  сам
сделался трезвенником, когда вышел в отставку.
     Меня уже водили на конюшню - по дороге за нашим домиком, я видел коней.
Было  непонятно, почему  эти дышащие силой исполины  подчиняются  невзрачным
людям, похожим в  сравнении с ними разве что  на  ящериц.  Их  глаза, больше
человеческих,  глядели никуда. Огромные лошади порой паслись прямо в дубраве
за калиткой:  стреноженные, они тяжко  прыгали  меж деревьев, выискивая себе
корм,  или  стояли  и  не  двигались,   созерцая  друг  дружку.  Взгляд  мой
завораживали путы -  толстые  канаты, навязанные  узлами,  что  должны были,
наверное, доставлять им только страдания. Этого я и не понимал - что лошадей
заставляют страдать, а они  терпеливо подчиняются людям. Я никогда не видел,
что веревками можно так связывать, лишая  возможности  свободно двигаться. Я
подглядывал  за  лошадьми, бывало, так долго, что начинало чудиться, будто и
они  подглядывают  за  мной. Я знал, что думаю о них, но  тогда  уже всерьез
хотел понять, что же они думают обо мне, раз глядят и глядят своими глазами.
     Хижина  конюха проглядывала в  отдалении,  за  вишневым  садом, который
почти  скрывал  ее от глаз. Это  была деревянная постройка на  сваях, крытая
соломой.  В другое лето, когда в Киев  отправляли отдыхать еще и сестру, что
была старше на  девять лет, мы с  ней ходили  в сад  за вишней и блуждали по
нему,  как в лесу. Сестра никогда ничего  не  боялась, и я с  нею ничего  не
боялся, увязываясь за нею нарочно, чтобы попасть туда, куда запрещалось  или
было одному страшно. Она же терпела меня  поневоле, чтобы  молчал, зная, что
если не  возьмет  с собой,  то я  доложу  все деду  или бабушке.  Но  если я
добивался  своего, то был  уж с ней заодно  и  никто не мог вытянуть из меня
после ни словечка. Она  брала меня за  руку, и мы потихоньку уходили в чужой
этот сад за вишнями, до которых я сам никак бы не смог дотянуться. Однажды в
саду нас застала врасплох  женщина,  что вышла  вдруг на  крыльцо соломенной
хижины. Она показалась мне очень похожей на мою маму, только говорила грубым
голосом и на языке, которого я не понимал. Позвала в дом, но мы не поднялись
даже  на веранду -  вынесла вишню, персики в  тазу, чтобы мы брали,  сколько
хотим. Бабушка после ругалась, что мы угощались у этой женщины.
     Дед так вовсе перво-наперво запретил  мне ходить на  ту  сторону, когда
приехали в домик, - только за водой на колонку. Мне думалось, что конюх бьет
свою жену и что ей, должно быть, плохо живется в этом доме на сваях. Когда я
пробирался за водой - казалось, в самую глушь сада, - все оглядывался, виден
ли  наш домик, нахожусь ли еще  под его защитой, а у колонки, замирая,  пока
ведерко с громким бульканьем набиралось водой, глядел и глядел на хижину под
грязной  соломенной крышей, подернутую черными  изломанными  ветвями  вишен,
будто паутиной.
     В тот день мы легли рано:  дед  на  раскладушке прямо под небом, а  я в
домике.  Утром пошли на Днепр.  Даже ловить рыбу дедушка, наверное, мог лишь
там, где знали,  кто он такой,  и уважали:  на берегу, свободном  от  людей.
Территория, на  которую нас впустили, была вся огорожена  сеткой, а встречал
деда какой-то улыбающийся  мужчина. Обо мне дедушка всегда говорил:  "А  это
мой внук из Москвы..." И те, с кем он  говорил, переспрашивали уважительно у
меня: "Из  Москвы?"  На  что я отвечал, стараясь важно бурчать, как дедушка:
"Из Москвы..."
     Берег  был пуст. Вода здесь  казалась  грязной, холодной. Днепр виделся
широко, простираясь до другого берега даже  шире  самого  неба,  что  всегда
завораживало  меня.  Дед  велел  слушать,  когда  зазвонят  колокольчики  на
расставленных по берегу спиннингах, а колокольчик до обеда звонил всего один
раз. Дед научил меня, что нужно оглушить  пойманного леща и зарыть поглубже,
где холодно,  в прибрежный песок. Когда я ударил трепещущего леща булыжником
по голове, он затих, а из головы выступила кровь. Так  я, наверное, сгубил в
своей  жизни первый  раз  что-то живое,  наученный  дедом и гордый  тем, что
сделал. Это событие и стало в моих мыслях "рыбалкой". Потом я посидел  еще у
рыбьей могилки в  расстройстве,  что  больше нельзя  увидеть этой  пойманной
рыбы,  и  уснул  подле  нее  на  песке,  пригретый  солнышком,  одурманенный
скукой... Разбудил дед. Он поймал под  конец, пока я спал,  еще одного леща.
Это время суток  на пляже, когда холодало и все вокруг делалось обыденным, а
купальщики  исчезали, оставляя песок каким-то помятым, истоптанным, было уже
знакомо,  будто бы отродясь. Возвращение  домой,  когда нужно было проделать
тот  же  самый  путь,  только  утяжеленный  усталостью  и  скукой,  казалось
наказанием без вины, было всегда неожиданным.
     С бабушкой  мы обычно возвращались домой на катерке, понтонная пристань
была прямо у пляжа. Она покупала билеты,  мы садились по борту на деревянную
лавку, где сидело уже много людей, таких же, как мы, вытряхивая  однообразно
пляжный песок  из  туфель, отчего  им оказывалась  усеяна вся палуба.  Катер
начинал отходить, вода кругом вспенивалась. Было  никогда не понятно, что же
несло его  потом  по воде,  - казалось,  сама  река. Днепровские воды  жирно
ворочались за бортом. Дул мокрый ветер, каждым махом окропляя лицо брызгами.
На  середине Днепра открывался  вид  во  все  стороны света.  Когда  катерок
причаливал  к берегу,  одетому в гранит,  жизнь  опять  делалась обыденной и
маленькой.
     С  дедом возвращались пешком. Шли долго, по бетонным плитам, что лежали
на острове вместо  дороги. Я  любил дерево шелковицы, росшее на отшибе, там,
где  бетонная  полоса только выходила на прямую,  отчего задерживаться подле
шелковицы на  обратном  пути уже не  хватало терпения. Но  дерево  с  такими
ягодами, как  это,  казалось  мне, росло на  свете  только  одно  -  на этом
острове.  Ждала еще  на  пути  заброшенная  вышка для  прыжков  с  подвесным
парашютом, что была когда-то аттракционом. Проходя мимо, думал о той далекой
высоте, куда уводила железная лестница внутри вышки, отчего захватывало дух.
Но незаметно бетонка выводила на пешеходный мост  через  Днепр, и потом  уж,
глядя  нечаянно с его  середины вниз,  на  мглистую  толщу воды,  отнималось
дыхание от высоты, на которой вдруг оказался,  минуя карликом мертвую вышку.
Переходя мост, я  поневоле воображал, как падаю с него. И уже дома видел это
как сон, просыпаясь в  поту от пережитого до  самого конца ощущения падения.
Шагать  по мосту было мукой. Хоть и убеждали, что мост никогда не обрушится,
но,  чувствуя его колебание,  дрожание под собой,  я  порой думал,  что мост
обязательно обрушится, если на него встанут сразу много людей. Идти по мосту
в толпе было  самым ужасным. Дедушка посмеивался  надо мной. Ему  нравилось,
что я  притих и боюсь. На него в такие минуты будто  снисходило  успокоение.
Так он избавлялся от переживаний, что начну делать все, что захочу.
     Мы ехали в трамвае,  где дедушка опять молчал,  но, перейдя порог дома,
стал ласковым, нахваливая все то, что мы сделали с домиком, и я понимал, что
теперь уж пришел его черед слушаться и бояться. "Да пропади оно пропадом! Да
кому оно нужно! Вечно ты так, ни себе, ни людям! Ну что, рад? Ты еще золотом
его покрой!" - покрикивала бабушка, узнав, что он опять потратился, да еще и
тайно от  нее. Но принесенные дедом лещи на этот раз ее усмирили: она  очень
любила уху, которую варила с такой радостью, будто бы для  себя  одной, хотя
все лучшее  отдавала сперва деду, потом накладывала  в мою тарелку и  только
тогда доедала что оставалось.
     Наверное, дед потому относился без шуток к ее приговорам, что бабушка и
была  в  прежней  жизни  судьей.  В  альбомах  много  я  видел  однообразных
фотографий  разных  лет:  широкий стол,  накрытый или не накрытый сукном, но
всегда - с графином посередине; три строгих человека - только три, стоя  или
сидя  за  столом;  однако  завораживали  не  люди  и  вся  их  кладбищенская
торжественная  строгость,  а  стулья  под  ними  - тяжеловато-черные,  будто
чугунные,  с  высокими  узорными  спинками, что украшали, как короны, головы
людей,  сидящих за  столом.  На фотографиях  разных  лет,  от самых  старых,
водянисто-блеклых, до  свеженьких и блестящих  глянцем, на которых бабушку я
видел уже  узнаваемо седой, и люди встречались разные, никогда не попадались
одни и те же, и разительно менялись одежды,  да и выражение лица бабушки. На
старых фотографиях она была самой молодой, сидела не в центре, а скромненько
с  краю, одетая в потертый  то ли пиджак, то ли френч, тогда  как  за столом
восседали самодовольные военные мужчины и  похожие на них женщины, такие  же
самодовольные, гладко и  с иголочки  одетые в плечистые пиджачки толстухи, с
пышной лепниной причесок на  головах - не прически, а пироги. Лицо ж молодое
бабушки было неуверенным, но и цепким, жестоким: жестокость впивалась в него
и  делала  его  свет  неживым, стальным.  Однако чем старее  бабушка была на
фотографиях, тем добрее,  и уж там, где она сидела председателем, на лице ее
уже теплилась чуть заметная улыбчивость, снисхождение, похожие на грусть. Те
другие, что сидели по краям, напряженно глядели вперед, будто чего-то втайне
боялись, а она не боялась; и костюмчики на ней были  светлые  да мягкие, все
больше из шерсти.  А на одной фотографии она  и вовсе сидела  по-домашнему в
вязаной  шерстяной  кофте. Были фотографии, где  она стояла  в полный рост с
худой крепенькой папкой в руках, погруженная в нее с угрюмым сосредоточенным
выражением лица чистильщика.
     Дед очень опасался другого: чтобы не  умерла она раньше, чем он.  Своим
здоровьем он  любовался, гордился,  вовсе не допуская того положения  вещей,
что бабушка его  переживет. Но вот  что она  не  доживет до  глубокой его да
немощной старости  -  это деда  угнетало  и мучило. Он не  находил  никакого
решения: раньше ее он умереть никак не должен был, а после ее смерти жить уж
и в мыслях не мог. Своим здоровьем, то есть безалаберностью и равнодушием ко
здоровью,  бабка  его  поэтому  сердила.  Мог  разволноваться,  если  только
чихнула, -  тут же звонил в  госпиталь, заказывал ей  у знакомых профессоров
обследование, готов был на месяц заложить  ее в больницу, только бы  навечно
вылечилась, и укутать в самые теплые одежды. Бабушка Шура была младше его на
десять лет - сухонькая и беленькая, будто  косточка, бодрая  да неунывающая.
Казалось, что  все болезни  изжарились в  ней  как  на  огне,  и  была такая
здоровая  - сухарчик,  -  что  и  в  старости бегала  по  базарам, стряпала,
обстирывала,  ухаживала. Но, зная  страхи  деда на свой счет, она никогда не
притворялась больной, чтобы чего-то добиться от него.
     Своего она добивалась такой вот судейской чужеватостью в голосе,  перед
которой  он сдавался,  чтобы она  скорее сделалась  снова  доброй, родной  и
послушной.
     Бабушка Шура жила  однообразной жизнью домохозяйки, делая  каждый  день
одно и  то же.  С утра первым трамваем  ехала  на базар, где и покупала все,
кроме молочного. Деду был  положен паек: с  коробкой  продуктов приезжали на
дом здоровые  молчаливые  крепкие мужчины,  похожие на фельдъегерей. Бабушка
заказывала  черную  икру и  гречку - остальным  брезговала,  да  и не хотела
лишать себя каждодневных утренних путешествий  на базар.  На  базаре  всегда
можно было  сторговаться, купить подешевле и самое свежее,  и к тому времени
она просто не могла жить без базара, где крикливо  общалась с  торговками, а
по дороге в трамвае  узнавала все  новости,  с удовольствием  погружалась  в
соседские  сплетни  хохлушек, ругая  заодно с ними весь  свет.  "А  вы почем
курочку брали, гражданочка?" - тянулась она ко всякой  бабке, если замечала,
что  у той из авоськи торчит желтая  скукоженная куриная лапа  или свесилась
мертвая голова с гребешком.
     Все любили в Киеве курочек и ездили за ними на базар.
     Бабушка уважала живых кур, хоть  дед нешуточно сердился, когда покупала
живых,  а она называла мороженых кур "дохлятиной". Его коробило и пугало то,
что происходило уже на кухне, но мне это не казалось противным или страшным,
и, узнавая, что  бабушка утром  поедет  на  базар  за курицей, я перед  сном
упрашивал  ее  не готовить бульона без меня. Ей  нравилось мое любопытство и
то, что не брезговал кушать ее бульон, о котором она рассуждала  как о самом
полезном для здоровья. Я не замечал даже самой курицы и всего, что совершала
с  ней бабка, любовно  заговаривая "рябушкой", до того момента, как умолкшая
разом птица с фонтанчиком крови вместо башки выпархивала прямо из-под топора
и  проносилась  безмолвно  по кухне,  после чего  падала у ее  ног.  Бабушка
говорила - "засыпала" и была довольна,  что какая-то  беспокойная злая сила,
жившая в курице, вышла  теперь уж прочь и не испортит ее добренький целебный
бульон.
     Она все готовила на маленьких сковородочках и в маленьких кастрюльках -
не любила оставлять киснуть  и морить в холодильнике, а может,  ей  и  легче
было всегда от постоянных каждодневных забот. Ели мы по отдельности от деда,
после него,  никогда  не сидели за  общим столом. Дедушка  ел  долго, потом,
выходя из-за стола,  сам  всякий  раз  заглядывал  в комнату,  где я  был, и
отсылал  на  кухню, чтобы поел. Я садился  на  его нагретое место, и бабушка
подавала уже мне. После этих хлопот она собирала деда на прогулку,  готовила
обед и только тогда, до возвращения дедушкиного к обеду,  с  часок отдыхала,
читая газеты.  Читать  газеты  она  тоже  любила.  Дед  у нее  спрашивал  по
возвращении, "есть ли свежая пресса". Они выписывали "Правду", "Известия", а
также "Правду Украины" и  "Советскую милицию", откуда дедушка многое занимал
для своих докладов. А  все,  что пересекалось  в газетных публикациях  с его
судьбой или службой в органах, вырезалось и хранилось  в отдельной папке.  Я
знал, что все взрослые всегда где-то работают,  однако оставалось в сознании
не то, где они работали, а кем были там, на своих работах. Про деда я думал,
что он работал милиционером, но когда дед слышал это слово, то морщился. Сам
себя  называл  он словом  "чекист".  Еще  постоянно  я слышал от  него слово
"бендеровцы".  Они были будто двумя главными словами  в его жизни. Но если я
хвалился или защищался  во  дворе, то говорил все  равно  так, как этого мне
хотелось: "Мой дедушка генерал милиционеров".  Про "бендеровцев" и "чекиста"
как-то и не шло на ум. Или говорил, уже понимая, что сказал неправду,  но из
всех  сил желая,  чтобы это так было: "Мой дедушка -- генерал милиционеров и
дружит с Брежневым". Однако это бывало лишь в  Киеве, во дворе дома на улице
Шамрыло, где дворовые ребята  дружили между  собой, очень ясно презирая меня
как москвича и  пугая, а  уж я этих ребят в ответ. Людей я не умел бояться -
ни дядек,  ни парней,  ни ребят. Если меня  пугали,  то сам пугал. Гулял  по
двору, где  хотел. Деда, наверное, пацанье дворовое знало и побаивалось. Раз
швырнул в  меня кто-то камнем, я даже ничего не успел увидеть, откуда и кто.
На  глаза  вдруг   хлынула  кровь,  их  залило  ею,  и  только  от  багровой
непроницаемой пелены  перед глазами поразило  ужасом, будто их  выкололи. Не
понимая,  что произошло,  я  упал на  коленки,  плакал,  ничего  не  видя, и
вертелся на одном месте волчком от боли в  голове и от ужаса, что ослеп. Тут
же  подхватили меня какие-то люди, я оказался в больнице и потом помнил лишь
ощущение,  что заново смотрю на мир. И после  всего,  что случилось, испытал
именно счастье,  был очень счастливый, когда  возвратились домой. Через день
опять побежал гулять во двор, хвастаясь раной.
     Чаще  все  читанное  в  газетах называл  дед, усмехаясь,  "брехней",  и
спрашивал  бабку, бывало, будто хохол свою жинку: "Саня, ну шо там брэшуть?"
- хотя  украинское презирал,  если и промовлял, то в издевку, как, наверное,
презирал отчего-то и все эти газеты, но исправно и даже ревностно выписывал,
вставляя кусками в свои речи. Бабушка докладывала, что  прочла, и он забирал
газеты после обеда в свою комнату, за чтением их, лежа на диване, и засыпал.
Пока он  спал, дремала  и  она,  свернувшись  калачиком,  как любила  спать,
делаясь маленькой, точно бы ребенком.
     Комнату, в  которой мы с ней жили, занимала старая двуспальная  кровать
из ореха, так что место оставалось  лишь для двух кресел у столика в  углу и
книжных  шкафов  у стены.  Это была их с  дедом спальня. На  стене висел его
парадный портрет, в  той  же  оправе из орехового  дерева, из  которого была
сработана и вся  мебель,  похожая разводами  на малахит. Не знаю, отчего дед
выселял сам себя из спальни - но, даже  ночуя в разных комнатах, ворчали они
друг на  дружку, что каждый  из них  храпит.  Так как дед  не  интересовался
книгами, то по книжным шкафам лазил  я вдоволь, хоть и не умел читать. Книги
для  меня были  как кубики,  я  в них играл, и никто  этого не запрещал. Дед
будто забывал про  эту  комнату, потому что уже не  жил в ней. Он мог часами
расхаживать  по  коридору, совсем  близко, и проходить всякий  раз стороной.
Двери в комнатах были распахнуты, но их занавешивали бархатные портьеры, так
что дед все и всюду в квартире слышал, хоть был невидим порой целыми  днями,
как призрак. Я тоже слышал звук его шагов за портьерой и, бывало, неожиданно
спохватывался, не  слыша  мягкого шарканья  его тапок  по ковровой  дорожке.
Поднимал глаза и видел с удивлением,  что дед молчаливо наблюдает за  мной в
щелку из-за портьеры, стоит за ней, будто прячется. Если я играл в это время
с книгами, то слышался его слабый голос:  "Читаешь, Олеша? Ну читай..." Если
просто лежал и вовсе ничего не делал: "Лежишь, Олеша? Ну, лежи..." После  он
удалялся, оставляя томительное ощущение, что еще стоит за портьерой, хотя по
коридору, из стороны в сторону, снова блуждали шаги.
     Было трудно понять и даже почувствовать,  что любит дедушка, а  чего не
любит. Он  ничего не говорил прямо, затаивал ответы на вопросы, даже  самые,
казалось,  простые, притворяясь  добреньким, когда не хотел чего-то  сделать
или рассказать, и незаметно вовсе избавлял себя от общения. У бабушки же все
делилось на то, что она любит и чего не любит.  Если что, она так и говорила
с жестокостью в голосе: "Я этого не люблю..."
     Она не любила поцелуйчиков и вообще  сюсюканья. Не любила, когда у  нее
попрошайничали.  А  любила  шоколадные  конфетки в прикуску с  чаем.  Любила
ходить  по универсальным  магазинам  на  Крещатике,  где полно  было  разных
товаров, и, влюбляясь  в какие-то вещицы, покупала их  тайком для  внуков, а
когда мы приезжали  в Киев, то впихивала в  чемоданы  уже под  самый отъезд,
внушая,  чтобы ничего не говорили деду. Но в то же время в каждый наш приезд
они  с  дедом решали, какая вещь нужнее всего  для меня и  сестры, и дедушка
важно  объявлял  о  грядущей  покупке -  их  с бабкой  подарке.  Отправляясь
исполнять его  волю, бабушка  была похожа на  солдата.  Мы ехали опять же на
Крещатик, пересаживаясь с трамвая на автобус.
     Все  автобусы  в Киеве  были не такие  серые и худые, как в  Москве,  а
толстые и  желтые, похожие на клоунский ботинок. Ехали они  грузно,  лениво,
будто б ползли. В них набивалось народу побольше, чем  в трамвай, а потому и
слышались вместо разговорцев соседских только ругань да склоки. Стоило одной
бабе двинуть недовольно  боками, как поднимался  похожий  на  вороний гвалт.
Речь  мешалась,  вылезали наружу  все  пороки человеческие,  и  кишащий  ими
автобус  медленно влачился до конечной остановки, туда,  где все схлынывали,
сходили. Бабушка  оправляла костюм и ругалась, как всегда, когда была  очень
сердита: "Да пропади оно пропадом!"
     С  бабушкой  я  привык засыпать под звуки  радио в темноте.  Она любила
слушать  радио.  И купила даже  особенные приемники,  себе и  деду,  которые
удобно было взять в постель, маленькие и с длинным шнуром, что подключался к
радиоточке  на кухне. Она лежала  с приемничком на своей половине, вздыхала,
зевала, охала и будто б умирала, затихая вдруг в один миг.  Под  ухом  у нее
еще шептал  приемник, играла тихая полуночная музыка для радиослушателей или
дикторы  досказывали последние  новости о событиях  за рубежом  и в  стране.
Потом  в  ночи громко  игрался Гимн  Советского Союза, без  слов, одна  лишь
музыка, точно  некому уж было и  петь, потому что все в  нашей стране спали.
Радио умолкало. Комната погружалась в кромешную тишину. И если я вытерпливал
до этого часа, то поскорее засыпал, чтобы не оставаться в ночи одному. Будил
бабушку приемничек. Будил  гимном Советского Союза, игравшимся в шесть часов
утра.  Бывало,  и  я пробуждался от  его звуков. Видел комнату,  уже залитую
нежным  утренним  светом.  Слышал, как зевает, охает, вздыхает,  вставая  со
своей  половины  кровати моя бабушка,  и, зная,  что еще  долго буду  спать,
прежде чем она разбудит меня по-настоящему, с блаженным покоем возвращался в
свой сон.


     Вначале  был телевизор. Первое, что помню, - это  черно-белая картинка,
где  все  двигалось,  наверное, издавая звуки, привлекательные  на слух.  Из
ясель  глядел  в ее  сторону  и  затихал, отчего телевизор в  комнате всегда
оставляли включенным, даже если не шли передачи;  выключали - когда засыпал.
Осмысленно  начал указывать тоже в его сторону. Еще не умея говорить, глядел
на экран и  подпевал человеческим  голосам  из этого ящика.  Когда  клали на
ковер,  полз  к  телевизору  и обмирал подле него  от удивления. Помню много
отдельных черно-белых картинок из телевизора, не знаю, правда, из какого они
времени  и  что это  были за  передачи. Так  как  до телевизора  легко  было
доползти на  четвереньках, то не  было охоты ходить  пешком. Научился раньше
срока говорить. У телевизора сидел,  поджимая под  себя ноги,  как  лягушка.
Когда  это   уродство  привлекло  внимание,  тогда,  наверное,  поняли,  что
телевизор   уже   опасно   управляет   мной.   Спохватившись,   разлучили  с
непривередливой, но оказавшейся  опасной нянькой, то есть перенесли  ящик  в
другую комнату и держали дверь в нее закрытой.
     Но, научившись ходить, без труда  проникал в эту  комнату и нажимал  на
пластмассовую   педальку.  Телевизор   включался...  А  картинка  на  экране
управлялась  непонятной силой  -  она  включалась  сама,  и  являлось  вдруг
изображение с  человечками,  а  до этого часами  было  видно одну паутину  и
слышно голоса как за стеной.
     Я уже  понимал,  что  умею  сидеть  "лягушкой" и  что  это  только  моя
удивительная способность.  Когда  оставался  с  телевизором подолгу  один на
один, то воспринимал себя частью той реальности. Искал, где находится вход в
нее, где она прячется  в  этом ящике, чтобы  оказаться тоже  внутри. Обычно,
глядя  в  телевизор, все  менее  чувствовал себя  и  все  вокруг в  квартире
настоящим. Входа нет - или о нем не говорят  только мне одному. Я прислонял,
бывало,  лицо прямо к  слепящему  стеклу  экрана, вытерпливая  резь и  боль,
заставлял  себя  не  закрывать  глаза   и,  ослепленный,   видел   вдруг  не
изображение, а хаотичный вихрь черных и белых точек. Но стоило отстраниться,
хаос точек  живо  собирался  в  реальность.  В этой  реальности  удивляло  и
угнетало  разнообразие человеческих лиц. Я не  понимал и пугался,  зачем все
люди такие разные, не  похожие друг на друга. В этом чудился какой-то обман,
что-то опять же не настоящее.
     В телевизоре никогда не являлось знакомых мне лиц или хоть похожих - на
маму, отца, сестру.  И ничего из того, что окружало нас в квартире. Вдобавок
все  в нем было черно-белым. Наверное, было ощущение, что есть  две жизни  и
два  мира.  Оно,  это  ощущение,  обретало себя  в странных  склонностях:  к
примеру, все в доме страдали от того,  что я прятал их  вещи, обычно мелкие,
доступные  по  силам,  будто их и  не должно  было существовать.  Когда  они
переставали  существовать,  я  уже  не  осознавал,  куда  и  что запрятывал.
Утраченный  предмет  оказывался  порой  до  того   важным,  что  происшедшее
оставалось навсегда в моей памяти. Так  я залез к матери в сумочку  и утащил
пропуск ее на работу. Пропуск запрятал  в книгах, на полке, и забыл. А ее не
пустили без него  на  работу. она металась, искала  его, трясла меня,  чтобы
сказал, куда спрятал. Потом, только со временем, он отыскался.
     Еще  все  казалось несоразмерным:  отчетливо  помню,  как  озираю  нашу
комнату, и она  кажется  мне огромной,  будто снесли стену и  из двух комнат
сделали одну.  Огромны  все  предметы и мебель. Все  игры, которые сам  себе
придумывал, были попыткой покорить этот простор, с одной стороны, а с другой
- спрятаться.
     Залезал по книжной полке под самый потолок, а потом орал, чтобы  сняли,
потому  что слезть  с нее уже  боялся.  Залезть  всегда норовил куда повыше,
откуда  все уменьшалось, но  на  высоте  как  стужей охватывало и отнимались
руки-ноги. Больше всего  любил устраивать себе нору  или домик под постелью,
для чего ее нарочно раскладывали. Зазоры заделывал кубиками или занавешивал.
Внутрь залезал  с  фонариком  - это  был фонарь на  динамо-машинке,  который
светил лишь тогда, когда его жали в руке. Добывая из него свет, никак не мог
уснуть. А только уставал, как укрывалище погружалось в темноту.  И частенько
в ней засыпал, будто слушался наступления  ночи.  Туда мне приносили еду,  а
иногда заглядывали ко мне, будто  в гости,  и это было самое чудное, когда я
лежал в полутьме своей расщелины,  а из  другого мира  являлось в щелке лицо
матери. Еще любил наблюдать из-под постели, что делалось в комнате.
     Шкура медведя на  полу, под ногами. Чучела  птиц  надо  мной.  В  шкуре
нравилась  шерсть,  и  нравилось  заглядывать в медвежью пасть.  Заглядывая,
вдруг ощущал ужас от мысли, что медведь и сейчас может быть живым, глаза его
из  шариков,  стеклянные,  глядели  совсем  как  живые. К  шкуре из-за этого
относился все  же больше  как к живому существу, был  с ней  добрым - гладил
шерстку. А чучел  птиц не любил. Они, два  чучела, сидели на ветках, а ветки
были приколочены очень высоко, и из-за этого в них мерещилось что-то хищное.
Одно чучело было белое, полярной куропатки, а второе - глухаря. Понимал, что
они  неживые: отец раз  снял со стены куропатку и показал, чтобы не  боялся,
какой сушью была она набита.
     Одну стену  в  комнате  занавешивала рыбацкая сеть,  как  бы  украшала,
потому  что на  сети этой  были  развешаны  засушенные рыбы, разные кораллы,
морские звезды, крабы -  все отцово богатство.  Я любил обламывать кораллы и
любил, когда отец с упоением рассказывал о них, об акулах и крабах, будто бы
поднятых  тут  же этой сетью из  океанской пучины.  Он забывался  и  начинал
жестикулировать, показывая, какие огромные в океане ходят волны, как огромны
океанские глубины, и это словцо, "океан", сделалось в моем сознании подобием
чего-то чудовищного. Рыбы океанские, хоть  многие из  них выглядели и впрямь
чудовищами, однако  не отпугивали: живость являлась разве на то время, когда
о них рассказывал, махая руками и сверкая глазами, мой отец.
     Рыбацкая  белая сеть скрадывала стену, этой  стены  поэтому я никогда в
комнате не  ощущал.  У  той стены стояла кровать сестры, там она  спала, как
чудилось мне, далеко-далеко от нас с  матерью - наша с мамой кровать была на
другом краю комнаты. Сестра казалась мне чем-то одним с этим миром, хоть она
тех океанских  чудищ,  чьи  мумии  висели  над ее кроватью и  воняли  чем-то
затхлым, вовсе не любила,  как и многое в доме.  Я долго  не понимал, что  у
сестры был  другой  отец, не понимал, даже зная об этом,  потому что никогда
этого человека не видел.
     Живя в своей квартирке, тот дом, внутри которого она находилась, ощущал
я извилистой башней, уходящим в пустоту сумрачным лабиринтом. Дом даже не из
кирпича,  а  из  каменных блоков, отвесный,  как  пропасть. Окна сверкали на
солнце, будто бойницы. Серая стена его упиралась  грудью в проспект, который
казался,  если глядеть из  окна  комнаты  на  дно  этой пропасти, разве  что
ручейком. Мы жили  на проспекте Мира.  Со дна пропасти курились с неумолчным
шумом пыль и гарь, так что в квартире никогда не открывались окна. Грязные и
пестрые ручьи из  машин текли в разные стороны, а зимой  от них валил со дна
пропасти  белый  пар. Ночью  отсветы  фар с проспекта проникали в комнату  и
проходили светлыми лучами  по  потолку, смывая  с  него темноту.  У  окна  я
просиживал  много  времени, наверное,  потому, что  видел еще толпы  и толпы
людей,  то являвшиеся, то исчезавшие в дверях дома-близнеца напротив.  Потом
узнал, что эти двери - вход в метро, под землю.  А прямо под нашей квартирой
был магазин, который назывался "Cвет".
     Наша квартира не имела замка: однажды выломанный, беззубый, существовал
он как на пенсии по  инвалидности. Изгоями в подъезде жила наша семья, а еще
Иван  Петрович  и  Стас  со  своей  женой Ритой.  Это  были пьющие  и  вечно
безденежные, неправильные люди, что нарушали покой да устои дома. этих людей
я видел - они часто оказывались  у нас в квартире, а я у них в гостях, и они
были  живые.  А  сонмы  других  жителей  дома,  бесшумные и  невидимые,  как
привидения, были все равно что мертвы. Эти мертвецы оживали, когда  наезжала
моя бабушка  Нина. Шумная, тучная,  стремительная, она,  оказываясь  в доме,
принималась за все хвататься. Хлопали дверки шкафов, гремела  посуда, чавкал
холодильник.  Квартиру,  в  которой  мы  жили,  бабушка считала  своей,  она
оставила  ее нам.  Мой отец  был ее  единственным сыном. Тогда я не понимал,
отчего ей  было все известно об отце.  Стоило ему набуянить в доме, как  она
тотчас приезжала. Когда она появлялась, мать не желала с ней разговаривать и
вместе со мной  и  со старшей сестрой закрывалась в маленькой, только  нашей
комнате. И были слышны лишь  ее ругань с отцом да трубные какие-то зовы. Она
хлопала дверью и пропадала, но я знал, что бабушка  еще  не уехала,  что она
где-то  там, над  нами,  наверху, где  жили  "израилевские",  "казинниковы",
"люрюхины".
     Всякого человека она так или иначе старалась превратить в снабженца, то
есть  извлечь  из него какую-нибудь пользу  для себя, пусть самую ничтожную.
Самую ничтожную  пользу,  наверное, имели те,  кто  снабжал  ее  телефонными
звонками, кого сама  же просила шпионить  за отцом.  Она  свято верила,  что
задаром или ни  с  того  ни с сего люди не станут ей делать ничего хорошего.
Могла одарить  и так обязать человека помогать  себе,  а могла  притвориться
жалкой, чтобы из жалости  ей и докладывали все о сыне. Потом  она  ходила по
этим же самым  квартирам и замаливала его  грехи -  отца прощали, опять  же,
жалея ее. Это  означало, что при следующем скандале уже не вызывали милицию,
что  и было для  бабушки Нины  самым важным. Она отнюдь не презирала  своего
сына, а  еще безысходней любила, переживала, мучилась. Презирала же она тех,
кто окружал  в  этом  доме  ее кровиночку и докладывал  ей  из жалости о его
житье. Возвращаясь,  она пила на кухне чай,  чтобы успокоиться,  и неустанно
припоминала  вслух, кто  и  что  сказал ей дурного  о  сыне,  будто  отважно
ругалась  с этими людьми.  Это ее  чаепитие редко когда заканчивалось мирно,
потому что  принималась она под конец ругаться и с отцом, не разбирая  слов.
Бывало, она будто прогоняла отца из  дома; он уходил, чудилось,  навсегда, в
чем  был. Тогда  и  она  мигом  собиралась,  уезжала,  хлопая  дверью.  Отец
возвращался поздно вечером или даже ночью.
     Обычно, когда обо мне все забывали, я  тоже старался пропасть из  дома;
вышмыгивал за дверь и, как чужой, прислушивался к тишине  в  своей квартире,
ожидая,  что  это исчезновение все же поднимет переполох. Но, стоя столбиком
на  лестничной клетке, чаще  всего уставал ждать и возвращался  обратно. Мне
было некуда идти. Рядом, по бокам - соседские двери. За ними  тоже нет шума.
Дом погружал в  свою  дремоту.  Сильные,  старые, гулкие  стены. Пахло пряно
запустением - серые мыши владели домом, из каждого угла слышался их ветошный
душок.  Зияли пустынные лестничные  пролеты, окружая зарешеченную шахту,  по
которой  поршнем ходил лифт. Змеиное движение этого лифта по черным стальным
канатам, сам он по себе - все это было для меня тайной.
     Лифт  уходил туда,  где я никогда не был, - высоко в  лабиринт,  куда я
заглядывал, задирая голову вслед за  его уплывающей в ровном гуле светящейся
кабиной,  но не  видел конца.  Видел  я в окошках мертвенные  округлые  лица
людей, они глядели из светлой  углубины,  как из  воды. Наш этаж  был таким,
куда  лифт  на вызов  не  приходил, и на  том  вечно  маленьком,  казавшемся
отчего-то ненужным, лишнем этаже обрывались, делались неприступными для меня
ступени дома. Над головой нависала вся его громада, а я стоял на  пятачке  у
дверей своей квартиры, чтобы в этом доме не пропасть.
     Я не смел и ступить в кабину лифта, именно  что не смел - всегда стояла
на страже консьержка и прогоняла от его дверки, зная, где живу, - на третьем
этаже; и все пугали,  рассказывая, что  нельзя  открывать эту дверку,  иначе
провалишься и случится самое страшное.  Что там, за дверкой, кроется бездна,
это  я  ведал  уже  и  сам,  когда  вжимался  в  решетку и видел бесконечный
зарешеченный со  всех сторон провал, похожий  и  на  тупик, откуда  бездомно
дышало что-то неведомое, нечеловеческое.
     На самом гранитном  дне  дома жила  в стеклянной будке Старуха: в будке
той было видно топчан, стол, железную черную лампу, что следила даже посреди
дня  своим раскаленным недремлющим  оком, чудилось,  за  самой  Старухой.  Я
думал,  что  это не иначе  квартира ее и что  она такая бедная, но и вечная,
бессмертная.  Как бывает, старух этих, консьержек, было две - злая и добрая.
Хоть  могло  их смениться и больше, пока  мы жили  в доме.  Злой я  вовсе не
помню.  Та,  что  добрая, с седым  легчайшим  чепчиком волос, нянчила меня в
коляске - она сама любила об этом вспоминать. Ей оставляли внизу коляску,  и
она  бралась за ней следить, то ли из жалости  к живому крохотному существу,
то  ли  из снисхождения  к взрослым, нелюбимым  в этом старом  сановном доме
людям. Старуха всегда имела для меня про запас конфету. Этих  ее старушечьих
конфет я не любил, как не любил с детства жалости к себе и к своей семье. Но
когда  она ходила  отпирать  двери, жалко  выскакивая  по  звонку  из  своей
конурки, шаркая тапочками, - тут она  становилась мне  родной, и любил я всю
ее немощь и  глупое усердие, а  входящих в  дом,  тех,  кому она услуживала,
встречал  волчонком.  Эти люди  садились в  лифт и пропадали из  моей жизни,
всякий раз будто навечно.
     Соседей  я никогда не видел и  не знал,  что это  были  за  люди. Двери
высоченные, из  двух массивных створок, будто два исполина стоят на посту  в
дубовых, до  пят, шинелях. Лишь однажды увидал в одной двери щелку. Из щелки
чуть заметно сквозил свет. Я подкрался ближе, не удержался, сунулся вовнутрь
и провалился за порог  этой чужой квартиры.  "Кто там?  - раздался откуда-то
спокойный ровный голос. - Варвара Ильинична, погляди, что там такое?" У меня
не  было духа бежать, да и голос этот будто поймал  меня,  как мушку, в свою
томную паутину. Зашаркали старушечьи шаги и вышла из-за угла,  из темноты на
свет,  озираясь  пугливо  в коридоре, похожая на пичужку старуха: небольшого
росточка, в пушистой домашней кофте,  с  очками на  носу.  Она глядела то на
меня - на комок живой в углу - то на  распахнутую настежь дверь и растерянно
что-то соображала, опасаясь напугать, сделать со мной что-то неловкое. "Это,
Илья Петрович,  мальчика соседского к нам занесло. Дверь-то я не захлопнула,
ну  и  растеряха!" "Мальчика? -  Голос с  радостной  охотой  распахнулся мне
навстречу,  и я с удивлением услыхал свое имя: - Олежку, что ли, маленького?
Нины Ивановны внука? Ну, веди его, веди же, я хоть на него погляжу..."
     Старуха неловко  поманила меня, чтобы закрыть дверь, глядя с жалостью и
не  зная, что сказать  мне  для начала, такому неожиданному  да самозванному
гостю. "Проходите, дорогуша... - пролепетала она. - Проходите, проходите, мы
вам  очень  рады...  Будем  знакомиться..." Я очутился в комнате. Посреди  -
круглый стол, покрытый мягкой бархатной скатертью; над столом нависал абажур
с кистями, обдавая кругом света, так  что и комната показалась мне вовсе без
углов,  круглой. Воздух в  комнате был непрозрачный и ощутимо сладковат, как
чаек с сахаром. За столом  в кресле восседал  грузный старик, строгий,  даже
грозный  на  вид, укрытый до  пояса шерстяным пледом. Он как-то весело, но и
печально глядел на меня и подозвал  сразу  к  себе: "Ну, здравствуй..." Меня
усадили отдельно на  стул, и  появился стакан с  чаем да  невкусное -  я его
попробовал -  засушенное  печенье. Верно,  я  дичился,  молчал, хоть  все  в
комнате  завораживало меня своей добротой, покоем прошлой жизни,  и  не было
даже  следа  другого  присутствия,  все  вещички  были  в  комнате  такие  ж
старенькие, как и эти старые люди.
     Вдруг  старик сказал  решительно что-то принести  старухе.  И  на  стол
водрузилось  нечто диковинное.  "Это микроскоп...  Варвара Ильинична, нам бы
водички,  капельку...  Так-с...  А  теперь  погляди..."  То,  что я  увидел,
заставило меня отпрянуть  и  тут  же вновь  прильнуть к  глазку:  там что-то
плавало, похожее на рыбок. После того как  я нагляделся на это чудо,  старик
положил  под  микроскоп  осколочек  сахара, и я  увидел прозрачные  горы его
кристаллов.
     Не помню как  очутился в нашей квартирке. Никто так и  не  узнал, где я
был и что  увидел... Потом бродил я  подле этой двери много дней  и по многу
часов, но не  являлось в ней  щелки, а было  глухо. Кристаллы и водные  рыбы
зажили в моем воображении сами по себе, без старика со старухой  и железного
уродливого аппарата.
     О том, что умерли наши соседи, старики, я узнал от доброй консьержки, с
которой всегда  о  чем-нибудь говорил,  потому что  ей было скучно  сидеть в
своей будке. Она сказала,  что  в  этой квартире больше никто не  живет. И я
стал думать, что смерть - это когда пустеет квартира, где жили люди. Подумал
я о микроскопе, куда он делся, и обо всем, что видел  в той квартире, и само
собой мне представилось, что этого ничего тоже не должно  было остаться. Все
это исчезло, раз исчезли старик со старухой. Тоже умерло и больше не живет в
квартире.  Ощущать  пустоту за их  дверью было какое-то время  любопытно.  Я
стукал по ней кулаком, если проходил и вспоминал о стариках, веря, что дверь
никто не откроет. Но однажды поднимался по лестнице и  увидел, как навстречу
из этой квартиры вышли спокойно люди: мужчина и женщина. Консьержка сказала,
что в квартиру  въехали новые жильцы. Мысль, что в этой квартире могли снова
жить, была мне противной. Я отчего-то понимал, что старики уже не знают, что
их  квартиру заняли другие люди. Мне думалось, что если  б они знали об этом
заранее, то жили бы в ней до сих пор.  А так казалось,  будто их обманули, а
люди, что въехали в нее, взяли себе чужое, может, и микроскоп. После я много
раз видел, как они входили  и выходили, похожие в моем воображении на  воров
из мультфильма про Малыша и Карлсона.  В этой семье тоже рос  ребенок, одних
со мной лет мальчик.  Иногда я видел его со стороны, проходящего по лестнице
или по двору за ручку  с мамой или  папой, и испытывал к  нему  в тот же миг
отвращение и даже злобу, а он прятал глаза, или это так мне чудилось.
     Во  дворе  дома почему-то никогда не гуляли дети. От того, что я всегда
слонялся по двору один, он  казался временами  местом наказания. Я  не знал,
что такое битье, даже окрики. Наказанием для  меня  было молчание матери,  а
самым  строгим  -  это  когда  должен  был  оставаться  один  в  комнате.  В
одиночестве  я чувствовал только  тоску, забытость. В  такое время  хотелось
лечь и уснуть, чтобы жизнь проходила сама собой, будто и без меня. Ощущение,
что сделался вдруг никому  ненужным, рождало  растерянность и то  состояние,
когда  мучительно  не  находишь себе  применения  - даже  своей  сделавшейся
какой-то нестерпимой  и жгучей, будто слезы, любви ко всем, кто  отгородился
от тебя  за стеной. Я не понимал, за что бывал наказан; понимал лишь всегда,
что прощен,  когда мама звала к себе, целовала и успокаивала, разрыдавшегося
с  концом  наказания,  все время которого, как это чудилось, теперь  уж  она
должна была искупить жалостью и лаской, раз так долго не могла пожалеть.
     Стены дома делали двор глухим, но и гулким, похожим на дно колодца - cо
всех сторон двор окружали стены.
     Одна стена  была  вечно чужой, отвесная, мертвая,  без  единого окна  в
замурованной кирпичной кладке.  Глядя на нее, все делалось непонятным; зачем
она есть, что скрывается  за ней? И она глядела во двор  с тупым равнодушным
выражением,  то ли рыла кирпичного, то ли бельма. Даже задирая голову ввысь,
мог  я  увидеть только ее же  грязно-желтый  кирпичный  свод, откуда  бы  ни
глядел.  Можно  было  пройти  прямо под  ней,  почти  по  кромке фундамента,
царапаясь плечом за ее кирпичи,  ощущая над собой  какую-то зыбкость,  будто
вся она могла в  одночасье опрокинуться. Стена выманивала на проспект, чтобы
увидеть, что же кроется за ней. Из-под арочных ворот  нашего дома с чугунной
тяжкой решеткой,  как в щель, была видна  темная углубина чужого  двора  под
колпаком массивной ограды. В одно и то  же время в тот двор, похожий на дыру
или нору, выводили людей в одних и тех же безразмерных одеждах синего цвета.
Они  бродили, а чаще всего ходили кругом  в одну и ту же сторону.  Слышалось
одно и то же бормотание или стоны.
     Стену своего дома я почти не отличал, наши окна выходили на проспект, а
потому  и не было  стремления взглянуть в ее сторону. Если бродил по двору в
темноте, к примеру, зимой, когда смеркалось  рано, а  я все не уходил домой,
то сотни чужих окон, горящих, как фонари, и почти близко и очень высоко, так
что  делались похожими на  звездочки,  слезясь в  глазах, - завораживали  до
щемящего озноба. Свет в окнах будто бы выставлял из них стекла. Делалось  не
по  себе от  ощущения их  распахнутости холоду. Тянуло жалостно заглянуть  в
каждое окно, в  каждую сделавшуюся осязаемой  ячейку, подающую свои признаки
жизни  за шторами  или  просто на свету, как если бы можно было  там  где-то
незаметно приютиться. Было еще ощущение: никто не знает о  том,  что я есть,
будто  и не существую  в тот же самый  миг,  когда все это существует по  ту
сторону  от  меня,  где так  много  жизни и света.  Я бежал домой опрометью,
оказываясь в тепле, просил  всюду включить этот свет, отчего квартира, где в
одной  комнате  обычно  светила  лампа  на  столе  у  сестры,  под  которой,
уединенная  ее  свечением,  она делала  школьные уроки, а в другой,  где жил
отец, горел свечкой  у изголовья его  кровати  cтаренький торшер  да  мерцал
экран телевизора, вспыхивала и делалась вдруг похожей на новогоднюю елку. Но
спустя время, когда  праздничность и свежесть вдруг осыпались, она стояла  в
глазах новая и неожиданно чужая: стены, мебель, вещи - все проявилось как из
негатива, посторонилось, выстроилось голо от пола до потолка по ранжиру.
     Во дворе жил свой ветер, что выдувал из воздуха пустые стеклянные колбы
и  потом  ронял,  отчего  и  слышался  временами будто бы звон  разбитого об
асфальт стекла; гремел гневно нищим мусором, каждой жестянкой или склянкой и
холено  обтекал  желтушную  позолотцу домовых  серпасто-молоткастых  лепнин;
бился с грохотом о  дубовые  запертые  двери дома, ворота и проникал в него,
крадучись,  сквозь  щели, дыры,  гуляя после  с хозяевитым  гулом по этажам.
Часто я видел, как ютились во дворе одинокие парочки, заблудшие с проспекта.
В углу двора был закут, что весной покрывался травой, а  в холода оказывался
мерзлым песчаным островом  средь морской серой толщи асфальтов. Там  в любую
погоду и время года находились скамейка, песочница, деревянная низкая горка,
почти вкопанная в землю, и железные качели на цепях. Всего по одному - будто
для кого-то одного. И те двое, что прятались здесь, казались со стороны тоже
чем-то  одним,  срастались и  сплетались  друг  с  дружкой.  На острове  еще
обитали,  как живые, деревья - липы  и дуб. Дуб, уж точно, был  на свете еще
тогда, когда не было ни этого  двора, ни дома; я ходил вокруг дуба, будто по
дорожке, что могла куда-то увести, и не понимал, где ж ее начало и конец.
     Деревья во дворе я знал каждое, от какого-то чувства, бывало,  припадал
к  стволам, стараясь  их обнять.  Они  то щебетали, то  хранили молчание под
высоким покровом своих же разлетевшихся по небу ветвей, оперенных листвой. И
будто  слетались в  разное время  года разные  стайки, то  нежно-зеленые, то
рыжие и ярко-красные. Что деревья  росли в этом  месте, и спасло их,  потому
что  там,  где  даже  не  было асфальта, стояли  в  ряд,  казалось,  наглухо
заколоченные металлические домики гаражей. Они  лепились к стене, за которой
открывался вид на безлюдную  узкую улицу, дрожащую  всякий раз, когда по ней
тяжко прокатывался трамвай. По одному из  деревьев  я научился  залезать  на
гаражи,  а  потом  и  прыгать с  крыши на  крышу.  На  грохот  выбегали лишь
консьержки,  пугали, грозились  позвать милицию, чтобы  слез  на  землю, но,
одолев  нечаянно страх  куда сильнее  -  что мог  сорваться,  не допрыгнуть,
упасть -  этих  старух,  охраняющих покой дома,  я  не  боялся,  а вот слова
"милиция"  опасался,  поэтому  тотчас  слезал и прятался в  тесных  лазах за
гаражами.
     Когда  листва замертво  опадала, деревья походили на  пустые разоренные
гнезда. Голые сучья, хворост ветвей черно испещряли небо  над головой. Ветер
злился, кружась как на чертовом колесе, листья оживали, взлетали невысоко от
земли, тоже кружились. Однажды такой вот осенью, когда было тоскливо, сестра
научила меня  делать паутинки  из листьев: она умела  обобрать лист до самых
маленьких  прожилок, отчего он  делался похожим на  ажурную паутину. Не знаю
почему, но меня завораживало, когда листья превращались в то, чем не были.
     Завораживало все  живое. Порой  вдруг нападал  на такое неизвестное мне
существо, отколупывая кусок  гниловатой дубовой коры, под  которым оно тайно
от всех  жило. Жук вдруг с жужжанием на моих глазах  взлетал в небо,  волоча
коробчонку своего  панциря  на тоненьких, выскочивших  из-под  него  мушиных
крылышках. Или являлась сороконожка, похожая на множество человечков, что не
бросались врассыпную, а дружно, как по команде, устремлялись  бежать к одной
цели. Чудилось,  что в  них-то  есть сила да могущество, а  вот я сам  слаб:
живущий  в стенах громадного серого  дома-дерева, будто  в  расщелине  коры,
человечек, что  появился на  этот свет не просясь - так вот, как обнимал  не
спросясь  те  деревья,  в  которых,  оказывалось,  живут они в своей  тайной
склизкой гнильце.


     Не помню ни одной встречи Нового года. Не помню, чтобы  мы  всей семьей
праздновали, когда было  бы весело  и все сидели за  одним столом со вкусной
незнакомой едой. Быть может, я не знал про Новый год потому, что отправлялся
спать еще  до двенадцати, и вот жил без ощущения этого праздника смены года,
начала новой, неведомой жизни.
     Елка вырастала в квартире посреди зимы, вселяясь  в  стены ее как живое
существо - взяли, привели из лесу, где она жила.  Зеленая, колючая,  вышиной
под  потолок. Все  те зимние дни, когда в квартире  нашей жила елка, я ходил
взволнованный и притихший. То, что было для взрослых праздником, по незнанию
делалось для меня многодневным  царством ужаса,  а они и не чувствовали, что
праздник надобно сделать для меня понятным.
     Вот я приходил домой, а уже стояла в большой, в отцовской комнате елка,
и отец подводил к  ней силком полюбоваться, раздражаясь, что я не радуюсь, и
скоро теряя ко мне интерес. Потом вдруг я чувствую, что остался  один, слышу
голоса в большой  комнате, где елка, и меня тянет туда, где мама, сестра, но
перед глазами  новый  ужас:  мама  будто  вознеслась  высоко  под  потолок и
нацепляет на макушку этой елки рубиновую звезду.  Эту звезду я знаю, помню -
она  не та, что с неба, а из жизни. Она всюду  главная,  всюду  на  виду, ее
любили, как мне чудилось, все люди - и вот она в руках у мамы, так близко, и
у  нас под потолком! Отец развалился на диване и даже не поманит меня к себе
- лежит безразлично, недвижно, будто не человек, а одежда от человека. Пол в
комнате  усыпан  чудными  блестящими  маленькими игрушками:  рыбки,  птички,
шары...  Их  высыпала  из  коробки сестра  и сидит рядом  с  ними.  Видя эти
игрушки, я  забываю  страх,  млею и потихоньку  прибираю к  рукам  бирюзовую
птичку,  какую  никогда  еще  не  видел, верчу-кручу  ее,  как если  бы хочу
отыскать  дырочки, и  вдруг...  Обрушивается  гром голосов, обрушивается вся
только что виденная  мной картинка нашей жизни. Уже мать резко обернулась  в
мою сторону и взглянула пронзительно, с испугом за меня с потолочной вышины;
сестра  бросается  на  меня с обидой  и  близко  вижу  ее лицо,  но какое-то
довольное,  некрасивое;  а  отец  теперь  садится  на диване  и выговаривает
матери...  Птичка,  разбившаяся  об пол,  на тыщу  осколков  - кажется,  что
пылинок, - разлетелась у моих  ног.  Ору, реву,  бросаюсь бежать, думая, что
убил птичку, а это разбилась бездушная вещица, стекляшка.
     С  тем уже пережитым  горем  я  засыпаю, убаюканный  матерью. А когда я
засыпал, и был  праздник. Наутро памяти нет о той птичке, потому что комната
чисто  убрана, а на елке вижу точно такую и  еще  точно такую  же - будто бы
снова та птичка родилась. Под елкой есть для меня подарок.  Наряженная, елка
добреет, похожа на чужую тетю, главным в ней делается украшенье, которым вся
она усыпана с самой макушки, я задираю голову и  глазею на рубиновую звезду,
и ощущение,  что  дом  у  нас стал  открытым  для всех  людей,  еще  сильней
становится,  когда  приходят-уходят весь день  гости.  Беру  у  них  из  рук
конфетки, шоколадки и вовсе забываю, чей же я, стараюсь не позабыть, кто моя
мама, потому что нельзя этого забыть.  А когда гости исчезают, мама остается
наконец одна и больше не страшно.
     Вдруг  в  комнате  гасится  свет  и  загорается  огнями  елка,  и горит
багрово-багрово н а ш а звезда,  бросая на весь  потолок паучью алую тень. А
где-то, ставшие тенями в этих отблесках, мои родные. Слышу смех отца - снова
он тянет меня к елке, к огню этому, который он сам, верно,  устроил и хочет,
чтобы это  видел  сын. Но я снова реву,  и  мама меня  от  него отнимает. Он
резко,  обиженно  что-то  выкрикивает,  что-то  в  тот  же  миг  делает  мне
непонятное,  вынимая комнату  на  свет, будто  б из-под полы.  Но  теперь  в
комнате кажется даже тускло, не так светло, как всегда. Разноцветно тоскливо
мигает  стекляшками,  словно  наказанная  и  поставленная  потому   в  угол,
поблекшая сразу елка. Все  недовольны. А я чувствую, что сделал плохо всем и
что-то ушло  из комнаты - она холодная теперь и чужая. От чувства вины брожу
за отцом, куда  б он  ни пошел:  он  курит угрюмо на кухне,  развалившись на
другом  диване, на  кухонном,  - обношенном  скрипучем  старичке,  а я  стою
одиноко в  дальнем от него краю кухни, у двери,  немножко прячась за  косяк,
так  стою,  будто  подглядываю из-за угла, но  это вдруг  отца смешит, и  он
громко-громко  гогочет и уже  не хочет  от веселья курить.  Вдвоем шагаем  в
комнату. Он упрямо  гасит  в  ней свет и зажигает для меня елку  снова, и  я
терплю - гляжу на эти  брызги  да искры огоньков, что сыплются прямо в глаза
из мглы. Хватаю руку отца, которого не вижу, а только слышу гром раскатистый
его смеха, вцепляюсь покрепче  в эту  надежную родную руку - и вот я сильней
своего страха, сильней этого исчадия, этого космоса колких быстрых огней!
     После  такого испытания тянуло в большую комнату уже  на  другой  день,
чтобы пережить все заново. Когда обо мне забывали, где я есть, но и сами - и
мама, и сестра, и отец  - куда-то пропадали из моего сознания, снова и снова
надо было попасть в ту  комнату,  где в  пустоте мерцали  на  елке  гирлянды
огоньков.  Было ощущение,  что никто  в  этой  комнате больше не живет, даже
отец. Я засыпал с матерью в  одной кровати и просыпался с ней, и здесь же, в
нашей комнате, в маленькой, жила с нами сестра, а отец почему-то редко когда
входил  в  нашу  комнату, и найти  его  было можно  только на  той  половине
квартирки.  Но  и  своя  комната,  казалось,  была  ему  до  того  ненужной,
безразличной,  что,  раз  потушив в ней  свет  и  заставив  гореть  на  елке
гирлянды,  он  уже  забывал  о них  или  не хотел  вернуть  обратно  комнате
привычный  ее  облик,  свет.  Я  заглядывал  в   ее  заброшенное  полутемное
пространство,  пропахшее  куревом  и высвеченное  радужно огоньками.  Только
кругом елки роилось что-то живое, теплое, уже манящее теми  огоньками и само
по себе радостное. Такой радости, что сама по себе, нигде  в квартирке, ни в
каком  ее уголке нельзя было отыскать -  там сами  по себе витали усталость,
напряженная нелюбовь моей сестры к моему, не родному ей отцу и инстинктивное
безразличие к нему  матери, будто  к  обреченному. Попадая в комнату, помня,
как мы  были в  ней  вместе с  отцом,  в конце концов я залезал под радужное
облако огоньков, чуть не под самую елку, где дышал терпким смолистым духом и
затаивался, начиная вдруг осознанно переживать то время, когда никто обо мне
в квартирке  не помнил.  Возможно,  проходили  даже  часы, прежде  чем  меня
спохватывались. Звала, искала мама, а я молчал.
     После же мог молчать потому, что пугался вдруг этой  молчанки. Заползал
глубже под еловые ветви  и видел,  как  мама входила в полутемную комнату, и
голос ее был уже таким громким, словно говорила над ухом. Но раз или два она
под елкой  меня не нашла, и я со слезами сам бросался за ней, выкарабкиваясь
на свет из темноты, будто из ямы. Почему-то ясно я чувствовал в тот миг, что
предаю отца в  обмен на ее любовь. Ясно чувствовал,  что не буду  ей  нужен,
если не брошусь к ней сам, сам ее не отыщу. Но со стороны могло быть и вовсе
иначе: могла мама  знать, где я прячусь, да и все в  семье могли  это знать,
потому и не  обращали  внимания, а то  и подыгрывали, испытывая, как долго я
вытерплю.
     Праздник  во всем походил  на игру в прятки. Его от меня прятали, когда
укладывали спать. И если появлялась в  доме елка, то  неожиданно, будто тоже
была спрятана. Прятался и я от всех -- под елкой. Прятался в дни  праздников
отец - уходил из дома и приходил уже какой-то другой, опять же будто спрятав
себя настоящего в расшатанной, кривой фигурке, в обносившемся мятом пальто.
     Однажды ко мне приходил  Дед Мороз. Движутся фигурки черно-белые, немые
моих  родных. Только  что  ничего не  было, и вдруг ко мне подводят будто бы
чучело человека. У  нас ведь были чучела тетерева и полярной куропатки - вот
они, и живые  и неживые, то  есть живое в них только снаружи,  а под перьями
мертво.  У этого  человека, что  двигался  мне навстречу,  лицо  было, будто
облепленное снегом: снежная борода, бровищи, пряди  из-под шапки,  такие же,
как и перышки куропатки. А кафтан ярко-красный - как грудка у глухаря.
     Дед Мороз склонился надо  мной,  стал  ласково напевать да  оглаживать,
щекоча снежной своей  бородой, а дух от  кафтана  его был, словно под ним --
только опилки. Но никогда я не думал,  что и люди могут быть чучелами.  Да к
тому  же  это   чучело  говорило  человеческим  языком,  живо  двигалось.  Я
взглядываю  пронзительно  из-под  его  плеча  на   маму;  ее  лицо  делается
растерянным, грустным.
     Я очень ждал Деда Мороза.  Наверное, поэтому мне его и заказали на дом,
чтобы исполнить мое сильное,  страстное желание. И он был в тех  же нарядах,
как на картинках, однако я сжался весь, сознавая, что это чучело,  что к нам
в  дом  пришло  что-то  чужое. Ведь Дед  Мороз  на свете  должен  быть один,
единственный  на весь мир, и  в  этого единственного  я  со всей  страстью и
верил, а потому  так остро, будто с обонянием зверька, почуял в этом ряженом
чучело; нет, этот не был чудом!  Я вовсе не понимал,  что это сговор, обман.
Было так, будто они, родные, в него верили,  и только я один, огорчая их, не
верил. Мне видны были его глаза -- две фальшивые стекляшки. Самое  главное -
эти глаза меня не любили. Он глядел на меня как в одну точку, и самым важным
для него было  побыстрей вытащить  подарок  из  мешка; а вытащил он автомат,
стрелявший огоньком. Я этот автомат  желал страстно, а он мне подал его, как
собака  подает лапу,  словно  и  не  зная, что исполняет самое  заветное мое
желание, о котором  вчера я ему  молился.  Мама тогда сказала мне пойти  под
елку  и попросить Деда Мороза исполнить самое главное желание, и я стоял там
на коленках да громко, как она учила, произносил желание вслух. Чучело ушло.
Я бродил по  квартирке с  автоматом. А в  тот же вечер или уже на  следующий
день  углядел  за шкафом, что стоял у нас  в коридоре, коробку и вытащил  ее
наружу. На в ней был нарисован такой же, как и мой, автомат. Коробку прятали
за шкафом, и я почуял, снова не понимая обмана, что мою молитву, маму, этого
чучелу, коробку да  исполнение  желания связывала одна общая тайна. Не  было
чуда,  но вместо того  явилась тайна,  загадка.  Эта загадка меня  угнетала,
потому что все  скрытое, полуявленное  было  страшным, будто тени  и шорохи.
Потому и я спрятал коробку обратно  за шкаф, а сам ходил около солдатиком со
своим автоматом и никому  ничего не говорил - слушал, подглядывал.  А  когда
снова  заглянул  за шкаф, то  коробки почему-то  там уже не  было. Ее все же
незаметно для меня перепрятали.
     С тех пор я знал,  что играю с  кем-то в прятки, но не понимал, с кем и
что это за игра. А когда елка  вдруг исчезала из комнаты, то игра  так и  не
кончалась.  Надо   было  слушать   и  подглядывать,  чтобы  понять  скрытое,
спрятанное. Но, понимая уже,  что нет такого Бога для всех детишек на земле,
неожиданно для себя скрыл я от всех, что это знаю и много лет еще  загадывал
под елкой желания, чтобы слышала мама. Я скрывал, что знаю, как бабушка Нина
не любит  маму, а  та уж не любит в свой черед мою бабку.  Скрывал, прятал в
себе  очень многое, страшась того, что увидел или сделал  понятным для себя.
Праздник приходил в семью как призрак и призраком уходил.  Чудо стало игрой.
Игра - обманом.
     Ни мама, ни отец не устраивали праздников в свои  дни  рождения,  из-за
этого я  толком не помнил, кто и когда  в семье родился, путая даже, сколько
им лет, потому что даты их рождения никак не отложились в моей памяти. Когда
хотела для  себя праздника  в свой  день  рождения сестра, то условием этого
праздника  было  -  чтобы никто  из  нас  ей  не  мешал;  помню,  как  в  ее
шестнадцатилетие мы с мамой ушли из дома, а когда возвратились, замерзнув на
холоде,  гораздо раньше,  чем  обещали, то  застали  ее почему-то  одну, без
гостей, и в злых слезах, и она уже сама убежала до ночи из дома.
     Лет  с шести в  мои  дни рождения мама водила  меня в  главный "Детский
мир", что на Лубянке; в этот дом, который казался изнутри таким же огромным,
что  и  снаружи, чудилось мне, никто просто так  не мог попасть, и  в  толпе
детей  да родителей  представлял я себя с мамой чем-то одним с этой  толпой,
будто  у  всех детей был день рождения и  каждый получил право  выбрать себе
здесь подарок на десять рублей. Это были, наверное, большие деньги  в семье,
где  отец вечно не  работал, но для мамы  было  важно,  чтобы уважать  себя,
сделать  мне  в  день  рождения такой подарок. Подарок заменял или  искуплял
праздник,  ведь  в тот день  не было  семейного застолья, да  и некого  было
собирать. Своды  огромные зала отнимали у меня речь, длинные очереди теснили
от прилавков зевак. Мама  протискивала  меня сквозь толпу, чтобы я посмотрел
на игрушки.  Так как я не умел считать, то спрашивал у мамы, хватит ли денег
купить  то или  другое.  Десяти  рублей  хватало  на  любую,  но только одну
игрушку. Бывало, я видел, что  мальчику купили автомат, и тут же хотел такой
же. Или луноход. И  всегда продавались еще солдатики. Из года в год лишь это
и  встречало на  прилавке: автомат, луноход и солдатики - буденновцы, рыцари
да морячки. То есть выбор делал из одного и того же. Но я всегда и просил то
же,  что и все просили у своих  матерей. После,  дома, залезал в тот же день
этому автомату в нутро, где хоть что-то было мне ново, а еще через несколько
дней игрушка превращалась просто в куски деталек, в хлам.
     Когда я стал взрослее, уже и  от киевских дедушки с бабушкой получал  в
день  своего  рождения   перевод  на  десять  рублей;  на  обратной  стороне
квитанции, где было  место для сообщения, бабушкиным почерком  умещались две
одни и те же строчки: "Желаем счастья, здоровья, успехов в  труде и в учебе.
Твои бабушка и дедушка".  То, что  перевод приходил так издалека и что целый
год они могли вовсе  ничего  не знать обо мне,  но  помнили  все это  время,
думали, вдруг так  уродливо  преувеличивало  мою  любовь  к ним, что  в душе
рождалась вера: там, где они, и есть моя семья.
     Праздники внушали чувство одинокости, а не радости. Было всех  жалко, и
себя самого  тоже. Отчего-то семью я и  воспринимал как  нечто  одинокое,  а
когда  ее  уединял праздник, то  выходило так  тоскливо, будто вокруг никого
нет.  Однако  иногда  наша  квартира  на проспекте  Мира вдруг распахивалась
настежь и для  гостей. Все эти чужие для  меня люди  собирались у отца, были
его  друзьями.  Бывало, до ночи из его комнаты слышался шум  праздника:  рой
спорящих возбужденных мужских и женских голосов, то визг, то всхлипы гитары,
дребезжание бутылок  и  стаканов. По квартире  туманом  разбредался табачный
дым,  а в нем бродили,  будто  в  поисках друг  друга,  глуповато-добренькие
мужчины  в свитерах и женщины  в узких электрических  платьях,  от  которых,
напротив,  веяло чем-то холодным  и злостью. Можно  было наткнуться на чужих
мужчину и женщину  то в коридоре, то  на кухне,  даже  в  ванной, ощущая при
этом, что досаждаешь им  своим появлением.  А бывало, что  какой-то мужчина,
бродящий в тоске  по нашей квартире один, назойливо хотел выказать себя чуть
не  моим  отцом,  называя  "стариком"  и  заводя  душевные,  непонятные  мне
разговоры.  Или  женщины сюсюкали, лезли с ласками. Поэтому я не любил  этих
чужих и неизвестных людей.
     Праздник  же  приходил  ко мне весной - в  день, когда мама  не  будила
поутру идти  в детский сад. Я  просыпался и понимал,  что отчего-то  остался
дома, - и все остались дома,  как  если  бы захворали и  получили бюллетень.
Ощущение  свободного, даденного в подарок дня с первых минут просветляло это
утро. Именно что утро, с которого начинался день, а не темный вечер или даже
ночь, когда случался Новый год.  С проспекта уже доносилась бодрая,  сильная
музыка.  Еще  сонный, я  вскарабкивался  на  подоконник  и глядел  вниз,  на
проспект. По проспекту уже проходили многолюдные колонны, шли  и шли толпами
нарядные, чудилось, счастливые люди - сотни, тысячи людей! Шагающие  впереди
колонн несли высоко над собой багровые стяги, что будто вспыхивали, рассекая
весенние волны воздуха. Плыли величаво транспаранты,  окруженные зыбью таких
же красных флажков. В толпах бурлили разноцветные воздушные шары,  то и дело
взмывая в небо, упущенные кем-то  из рук,  похожие на  залпы  салюта. Многие
люди несли в руках алые бумажные гвоздики почти в человеческий рост, которых
всходило  вдруг  целое  поле.  А  на  катафалках вместе  с  толпой двигались
панорамы  пшеничных полей,  заводов,  фабрик,  крутящиеся  глобусы  мира  со
стайками белых голубей, будто облетающих мир, и  огромные портреты "ленина",
"брежнева",  с которых  они  глядели как  живые. Кружились  легко  ветерками
песни. Все  полнилось дружными  криками "Ура!  Ура!",  звучащими в ответ  на
какие-то  призывы. Людская праздничная река  текла по проспекту перед  моими
глазами много часов, а я с отчаяньем ждал,  что настанет миг, когда праздник
будто  бы  уйдет дальше.  И  вдруг  обнажалось  асфальтовое  дно  проспекта,
пропадала из  виду  последняя  колонна.  В доме  все еще спали.  Я перебегал
босиком  в комнату  к отцу и снова ухватывал глазом праздничное охвостье  из
окна его  комнаты.  А  потом  включал  телевизор:  видел пустынную  замершую
Красную  площадь,   парящую  безмолвно   в  знаменах,   застывший  Мавзолей,
чувствовал до  дрожи  счастливое свое  единение  со  всей этой торжественной
тишиной.  И  вот  колонны,  казалось, только прошедшие  под  нашими  окнами,
входили на площадь. Пока я  смотрел трансляцию с Красной площади, просыпался
отец, закуривал, и так  - молчаливо,  лежа на  кровати -  скуривал сигаретки
одну за одной, наполняя пустынную утреннюю комнату худым горьким дымом своей
"Примы",  глядя за  парадом,  как и я,  не отрываясь, но тяжело-дремотно, по
привычке.
     Воздушные  шарики, утерянные  демонстрантами,  бывало, возвращались,  и
болтались неприкаянно над проспектом, когда по нему уже открывалось движение
машин. В  них еще  хватало  духу, чтоб  держаться на  плаву и не потонуть  в
горячих течениях смога.  Они залетали и к нам во двор. В тот же день находил
я  в  опустелом  нашем  дворе и шарики, и  флажки,  и даже огромные бумажные
гвоздики  на  палках. Наверное, все это бросали здесь демонстранты,  что  на
марше  сбегали  из  профсоюзных  колон  и  прятались  у  нас  в  подворотне,
пережидая, когда  смогут выйти. А я со всем чудесным в руках,  что  находил,
вышагивал  по  двору,  воображая  утро,  ветры песен, зыбь красных  флажков,
дружные возгласы счастья.


     Когда я думал о маме, вспоминал о ней, видел ее или даже когда не видел
и  не  думал,  то она всегда  присутствовала  во  мне, но не в  каком-нибудь
возвышенном смысле,  а так ощутимо, как  плоть. Где она? Что  с ней?  Каждую
минуту, чудилось,  с самого  рождения, жил  этой  тревогой - каждую, каждую,
каждую  минуту этот импульс посылался, как дозорный, куда-то  ей навстречу и
возвращался,  успокоившись,  но только  на минуту.  Почему-то еще  ребенком,
совсем ничего  не понимая  о  смерти, я  так  боялся маму  потерять,  боялся
утратить осязаемую связь  с ней,  будто  о  смерти мне было уже не иначе как
известно.  Осознание, что есть смерть, начиналось с  этой детской  тревоги о
матери.  Смерть  для  меня  никогда  не  была  чем-то  далеким,  призрачным,
полуявленным:  мама не  внушала  страха за свою жизнь или даже  за здоровье,
сознательно считая это  для себя чем-то недопустимым, но мне казалось, что я
мог бы изобразить  эту смерть, с каким она лицом и прочее, будто запомнил ее
хорошенько, когда пугался за жизнь своей матери. Страх смерти был страхом ее
потерять.
     Она мало давала знать о своей прошлой жизни, хоть и ничего не скрывала.
Это был такой обман. Чудилось, что я знаю  маму, и я знал, что значит каждый
оттенок  ее  голоса;  знал о  том,  что  рождает  в  ней гнев  и  когда  она
обязательно улыбнется. На самом деле она не давала почувствовать, что есть в
ее жизни еще что-то. И я не  думал, что у нее могла быть  другая жизнь: все,
что было с ней до моего рождения, для меня не существовало, как если бы мы с
ней  родились в один день. Так или иначе, но я рос  подле нее, будто слепой,
незрячий мальчик, который даже не знал, как же он слеп. Я засыпал, вцепляясь
в ее волосы. У мамы были  длинные, до плеч, волосы,  и прядь волос я завивал
на  свой  кулачок,  крепко себя  с  ней связывая,  и только  тогда  мог уйти
спокойно в  темноту  сна. Ей  это  было  неудобно  и,  наверное, больно,  но
освобождалась от ручонки моей, только когда я засыпал.
     Вдруг у  нас в квартире  появился  щенок.  Подобранного  где-то  отцом,
тискают его  все,  кроме мамы. Щенок пачкается на  моих коленях, когда я его
тискаю,  так  что у меня  от ужаса  удивления пропадает дар  речи.  Я бросаю
щенка. Бегу с ревом  к маме.  Мама  видит мои  мокрые колготы.  На  кухонном
диване лежит и курит отец, и я оказываюсь перед ним, как тот щенок. Он щенка
этого любит, любит с ним играть, а вот лежит, глядит  на мокрое пятно, и нет
у него  для  меня снисхождения. А сказать,  что это сделал  щенок,  не могу,
потому как случилось  то,  чего никогда я  еще  в  своей  жизни не ведал. Не
вытерпеть   -   это  унижение,  внушенный  уже  позор.  Мама   уводит  меня,
успокаивает,  переодевает в  сухое,  колготы идет стирать, ее  скрывает  шум
воды. В комнате я оказываюсь снова один, без мамы, и только этот шум в ушах.
От сухих да  глаженых, будто бумажных,  колгот  такое ощущение, как  если бы
простили грех. И лицо после плача - сухое, бумажное.
     В  углу  комнаты  слепо тычется щенок,  выползает  на ковер  и  ползает
по-черепашьи, потому что лапы его, слабые, разъезжаются под пузом. Ползет ко
мне,  противно  попискивает.  Но  вдруг  мне становится  его жалко,  а  душа
теплится осознанным  счастьем, что  то ли спас  его, то  ли простил. Мама не
наказала и даже не отругала, а получил я больше ее любви за то, что оказался
так жалок.
     Волосы она часто красила, меняя их цвет, и прическу делала - то короче,
то  длинней. Фигурку  ее  я  не различал,  но  всегда чувствовал в ее осанке
какое-то  непринужденное  достоинство;  маму никогда  не видел  сутулой  или
размякшей. Казалось,  она  не  знала чувства усталости, хоть и  очень  много
работала. Но  работа не давала ей размякнуть от усталости, делала все тверже
да прямей. Тут она была похожа на бабушку  Шуру. И я очень любил ее походку.
Для нее имело особый смысл  то, как она выглядит, будто именно внешний вид и
даже походка давали ей свободу и чувство достоинства.
     Я  никогда  в жизни не  видел  ее лицо злым или  чтоб  оно было  хоть с
каким-то недобрым выражением. Все черты лица правильные, и выражение его  от
этого  кажется  правильным, спокойным, так что ему  всегда доверяешь.  Глаза
глядят спокойно, ровно, как если б  взгляд всегда  собран и внимателен из-за
какой-то  мысли. Она не любит  молчать,  речь ей  так необходима, будто  она
что-то осмысливает в словах. Порой в том, что она  говорит, просто слышно ее
настроение, и она говорит, осмысливая это настроение, слушая свой голос, как
если  бы  он звучал внутри  и  говорила б она  что-то  про  себя. Когда  она
задумывалась,  губы ее часто шевелились, она все  равно  что-то произносила,
как немая, одними губами. Она не  добренькая, а упрямая, убежденная во всем,
что делает.  Потому она никогда  не признавала, если была не права, это было
для  нее,  казалось,  физически  невозможным  --  осознать,  что  она  могла
поступить неправильно. Тогда уж все оказывались не  правы, но только не она,
и это была  черта, которую  именно как слабость и  надо ей было  единственно
прощать.  Принуждать ее  каяться да осознавать  свои  ошибки  -  значило  бы
мучить,  то  есть значило бы не любить  ее; однако столько умела она прощать
любимым людям, что это искупало неумение ее раскаиваться: в том, сколько она
прощала, этого раскаяния было сполна.
     Мама чистила, утюжила, стирала, прибирала, готовила, но при том никогда
не позволяла себе иметь усталый или раздраженный вид. Все это делалось с той
легкостью, какой хватало, чтобы всего этого не замечать. Это было как воздух
- ее забота. Но шнурки  на ботинках завязывал всегда сам,  с  самого раннего
детства, как только оказался в  детсаду. Большего не требовала  - лишь этого
умения и лишь для того,  чтобы в детсаду облегчить мне жизнь. Шнурки научила
завязывать бантиком. Это нравилось мне делать, потому что походило на фокус,
а фокусы я любил. Узелок напоминал бабочку.
     Но первым чувством осознанным к маме было не чувство любви, а понимание
своей  вины. Такую нежность, что доходила порой до страдальческого  трепета,
во мне  пробудил  однажды  вид ее  страданий. Это случилось в  том возрасте,
когда  я   помню  все  бывшее  только  как  призрачные  мгновения  будто  бы
потусторонней  какой-то  жизни.  Сижу  в большой комнате  на ковре да  играю
оловянными солдатиками. У меня их куча, этих солдатиков, - просто блестящие,
конница  гражданской   войны,  где  все  в  буденовках,  витязи,  морячки  и
натурально  раскрашенные  под  солдат  болванчики  -  зеленые, в  касках,  с
красными  погончиками,  застывшие  по  стойке  "смирно";  а  один  стоит  со
знаменем, и это знамя  -  острое,  похожее  на штык. Копошился,  играл, а по
комнате ходила  мама в  своих заботах. Уже  я бросил  от скуки солдатиков, а
тот, что со  знаменем, затерялся на ковре - мама его не увидела и не убрала.
Она  снимала штору с  карниза и когда  спрыгивала  с подоконника, то  попала
ступней прямо на штырь знамени. В квартире, кроме нас,  никого не было. Мама
упала  на  ковер,  повалилась  грудью  и  сквозь  зубы  издала  один  только
мучительный стон.  Что-то произошло.  Она  падала на  моих  глазах,  но я не
понимал, что же  с ней  происходит, только  видел ее лицо, такое  немощное и
страдающее, будто его изнатужила вся  боль, какую она  только  способна была
стерпеть, чтобы не испугать меня. После всего на  миг я увидел и орудие этой
пытки - тварь  эту со знаменем, что глубоко, чуть не  по поясок, вошла ей  в
ступню.  Мама как-то выдернула  его, поползла, а я впервые в  жизни,  верно,
увидел кровь, она хлынула  у нее  из раны.  У нее остался  шрам на серединке
ступни. Я, как судорогой, был окован чувством вины. Стоило только увидеть на
лице ее  гримасу недовольства  моим поступком, похожую на то, когда,  сжимая
губы, терпят  боль, как сводило душу этой судорогой. Будто сама возможность,
что могу  принести  ей боль и страдания, хоть все произошло поневоле, мучила
после с малых тех лет. Но это чувство тогда же стало и очень сложным, потому
что неминуемо я осознал и то, что возможность причинять боль есть и у мамы.
     Так или иначе, но однажды она причинила  мне боль или то,  что осознано
было  мной впервые  как боль,  и это было душевное  мучение, почти  схожее с
физическим. А случилось так, что она в первый раз не пришла ко мне,  когда я
не  мог  заснуть  и  звал ее. Были  гости в доме, отцовские  дружки, и  она,
наверное,  хотела  скорей  уложить меня  спать, а  сама  рвалась в компанию.
Засыпать без нее я не мог,  но это был не  каприз,  а что-то более глубокое,
она же  сама к  тому меня и приучила, и  вот вдруг не оказалось у  нее то ли
силы,  то ли желания  свои же  правила  исполнять.  Но  ведь  до  этого  они
исполнялись, и  это  было для меня,  верно,  самой жизнью,  ее  правила, без
которых мигом окружали,  терзали непонятность  да  страх.  Она тогда уложила
меня и сказала, что выпьет стакан воды  и вернется, и это было как обещание,
а  вера  в  обещания  у детей  схожа с верой, что их  любят.  Потому ждал  я
исполнения  этого обещания  и тем  более не  мог заснуть,  что  было  это  и
ожиданием  необходимым маминой любви,  покоя, уходящего в ночь. Она не  шла.
Стал я  звать в темноту все громче и громче, а темнота делалась без мамы все
невыносимей и страшней. После кричал уже навзрыд,  рыдал, звал ее, но она не
шла, будто и вовсе ее не стало.
     Наутро я не мог говорить - сорвал голос; а в  ту ночь  уснул, вероятно,
только от  изнеможения. Не помню, как она  мне  все объяснила,  но  я ей  не
поверил, и  в душе явилось  еще неведомой ясности видение, знание - что  она
говорит  неправду.  И  это чувство не стало  затаенным во мне, а обрело себя
пусть  в  молчаливом,  но  осознанном  осуждении той  же  неправды.  Но  еще
неожиданней тем самым  я обрел черту, самую глубокую в маме: и она осуждала,
остро  чувствуя, всякую  неправду, будто  родилась  судьей;  и она  мучилась
чувством вины  от одной той  возможности, что может причинить  боль,  а  это
давало ей дар справедливости, такой же  как  дар веры,  дар  любви, но  вот,
причиняя боль, она  с трудом это понимала или  же, словно судья, даром своим
убеждала себя уже в том, что поступила справедливо, и боль душевная, которую
она   причиняла,   становилась  как  суд,  как  нравственный,  в  исполнение
приведенный приговор.
     Узел этот в наших душах  завязался сам собой, и не по родству, а словно
бы  потому, что он  был чем-то роковым. В том все мы  - родные - должны были
мучить друг друга и никогда  уж не распутаться. Судить друг дружку, чувствуя
в том справедливость. Быть  друг для друга орудием пытки нравственной,  сами
того не  осознавая, то есть отчего же,  нет - осознавая это  как благо! Мама
много  с мной разговаривала, почти со страстью к  разговору, будто в  словах
она утоляла голод. С  детства я всех посторонних удивлял серьезностью, почти
угрюмым  выражением  лица,  но  я ведь с  детства  слышал только  эти мамины
разговоры и впитал, как губка, ее серьезность. Всякую мелочь  ей требовалось
сделать для себя понятной. Если  я портил одежду или игрушки, мама говорила,
впрочем, без жалости к потраченным деньгам, а как бы делая вслух на мой счет
важные выводы, что мне нельзя покупать  "дорогих  вещей". Еще  делала вывод,
что я  не умею ценить подарков,  но это, кажется,  даже льстило ей  -  что я
превращал в хлам  игрушки, а было  не раз и такое, что дарил кому-то их. Она
объясняла это как бескорыстие, отсутствие  жадности; больше всего гордилась,
что приучила не думать о деньгах и относиться к деньгам с презрением. И я не
смел уже думать, что люблю деньги, путаясь вообще, люблю ли я деньги или это
стыдно их любить - так и в остальном.
     Но я мог бегать весь день по двору, зная,  что никто не спохватится.  У
меня была родная сестра, однако  что-то всегда разлучало нас, будто и  росли
как не родные - в разных местах, порознь, - а не под одной крышей. То есть я
понимал с каких-то пор, что  родились  мы  от разных  людей.  И порой мучила
мысль, что  уже матери я могу быть не  родным; подкинутым  кем-то, найденным
где-то, о чем только один я и не знаю. Я знал  о  себе только то, что слышал
из ее рассказов, и было  мучительной  тайной то, чего  не  знал. Мучительной
потому, что нельзя было знать: будет ли так, что тебя ни за что и никогда не
разлюбят, или будет так, что станет можно прожить вдруг без тебя.


     Его комната дышала спертым табачным духом, он почти не выходил  из нее,
и я в нее тоже больше не заходил. Это  было то время,  когда в доме появился
щенок. Квартира  пустела, обрастала  плохой,  безрадостной  тишиной.  Принес
собачонку отец  и в  единственный,  наверное,  в  самый  последний раз  всех
обрадовал, а со мной еще и вечерами разговаривал,  рассказывая о  собаках, и
дал право придумать имя щенку, будто для меня-то и принес его в подарок.
     И я назвал ее Лелькой - по имени заграничной жвачки, "лелики-болики", о
которой знал, то  есть видел у мальчика обертку от нее. О  жвачках  слышали,
наверное, все  дети, но мало кто знал, какого  они вкуса, цвета и даже - для
чего или как их надо  жевать. И  если  появлялся  мальчик  и показывал всем,
хвастаясь, обертку  от  жвачки,  то эту  обертку ему  приходилось  не только
давать поглядеть: дети долго по кругу ее нюхали, как собачки, а то и норовил
кто-то  лизнуть.  У  "леликов-боликов", у  обертки разноцветной,  был пряный
вишневый  запах,  почти  как  от  варенья. О  жвачке я  мечтал  равно  с той
страстью, что и  о  собаке. Но после ничего больше не  было радостного. Мама
измучилась одна  ухаживать за  щенком,  а если она была  на работе, то  лужи
щенячьи  заляпывали  квартиру:  замывала их только она, в  конце  дня, когда
возвращалась, но успевало пропахнуть, а сестре и отцу было все равно.
     Через  день-другой  и собачка стала всем безразлична, а  я  наедине  со
щенком,  который  почему-то  то  кричал  писком,  то затихал,  точно  издох,
чувствовал еще больше тоски.
     Лельку  никто  не   полюбил,  разве  что   навязалась  еще  одна  живая
неприкаянная душа,  которой было плохо, но она-то уж не  молчала, а скулила,
пищала, не умея еще  лаять; не держась твердо  на лапах, только падала через
шажок, больно ударяясь то о шкаф, то об пол.
     Вдруг в коридоре  появился холодильник. Новый и  чужой, непонятно чей и
непонятно  для чего.  Белый, гладкий,  внутри  просторный да  светлый, будто
целая  квартира.  Домина, а не холодильник, и я  как увидел - так влюбился в
него.  Он пах  так,  как пахнут новые вещи -  дурманил  сладковато голову  и
заставлял ощущать  все кругом каким-то новым. Когда открывал его  дверцу, то
внутри загорался свет, будто освещая залу. На полке в нем лежали две баночки
паштета - разноцветные, с  иностранными буквами, и больше ничего не  было, а
может,  и  хранилось что-то,  но не привлекло моего внимания  так,  как  эти
диковинные баночки. Таких никогда я еще не видел и не  ел. Они были отложены
как что-то отдельное, неприкосновенное,  чужое - чего сроду тоже  не бывало.
Спрашиваю маму: а чье это все? Она отвечает  неожиданно: "Наше", то есть это
звучит неожиданно,  так что  я сразу  понимаю -  это то,  что не принадлежит
"ему". Если и слышно, то только так, как о безымянном, почти как о предмете:
"он", "его",  "ему"... Он уже больше не отец,  а какой-то предмет без  души,
которому что-то принадлежит, и по квартире проходит незримо граница; и я уже
даже не  касаюсь  тех вещей, что окружали с рождения,  но  стали  вдруг "его
шкафом", "его  ковром",  "его холодильником"... Мне жалко  этих  вещей,  и я
расстаюсь с ними, забываю о них с  непривычкой и тягостью, потому что с ними
или в них  нельзя уже  почему-то  играть,  и мирок  квартирки  сжимается  на
глазах.
     Мы ездили с мамой  покупать  школьную форму.  Портфель,  куртка, брюки,
которых отродясь я не носил,  так потрясли, что, облачившись дома в школьный
костюм для примерки, не дал его с себя снять, и матери, чтобы все отгладить,
пришлось ждать, когда  я  усну; она сняла  костюм со спящего,  потому  что и
уснул в  нем. А  ночью я проснулся от криков. В комнате ярко  горел свет,  и
стоял посреди нее  отец. Он  что-то  кричал,  а  после  того,  как  все были
разбужены,  требовал,  чтобы мы  с  мамой встали с дивана,  пытался под него
влезть. Он искал по всей квартире  щенка, хватился его  посреди ночи. Лелька
же забивалась Бог весть куда, и он  подумал, что заползла она в эту ночь под
наш диван.  Мама рыкала  на  него,  чтобы он  убирался  прочь. Сестра  сонно
привстала и чуть не расплакалась от того, что  происходило. Я же затравленно
жался  к маме, потому что и она прижимала  меня крепко к себе, будто защищая
от  отца, который хотел добиться своего,  звал Лельку  и  лез переворачивать
диван. Мне было страшно  от пылающего среди ночи яркого электрического света
и от того, с каким отчаянием мама отбивалась от отца. Он ничего ей не делал,
даже не мог поднять на нее  руки, хоть и озлился, что она гнала его прочь, и
беспомощно  пытался наклониться к ней,  но это выходило у него так неуклюже,
будто  он хотел ее ударить, а мама отбивалась, не давая ему  близко подойти.
Тут  и  я закричал на  него - это  был залп бессвязный и страха, и  детского
бешенства. И он неожиданно подчинился, отступил. Убрался в свою комнату, так
и не найдя щенка.  Утром я этого не помнил, потому что  шел учиться в школу.
Но  отца с той  поры тоже надолго забыл, хоть он и жил рядом, за стеной. Раз
только  очутился  в его  комнате и  отец  сказал написать  ему  на тетрадном
листке,  с кем  я хочу жить. Мамы близко  не было, и я притворился, понимая,
какой  ответ  он из меня выпытывает. Своими каракулями, как он требовал, под
диктовку написал на листе бумаги, что хочу жить  с ним.  После я писал точно
такую  бумагу для мамы, уже под ее диктовку. Старался, выводил  буквы, не на
шутку  пугаясь,  что  если  напишу неразборчиво, то  где-то не  разберут  да
отнимут меня у нее, и уже не помнил об отце.
     Мама то и  дело  подзывала меня и  страстно говорила, что  у нас  будет
"новая квартира"...  И я  думал,  что  это какой-то дом рядом, на проспекте.
Слышу  постепенно о новом и новом -  "новая школа", "новая жизнь", и наконец
спохватываюсь, что ничего этого "нового"  не хочу. Появилась новая еда; я не
понимал  тогда почему, откуда  такое поразительное изобилие,  отчего  вообще
стало  у нас вдруг всего так много. А в коридоре новый шкаф: залезаю на  его
крышу, прячусь в нем - играю, и так проходит, верно, еще неделя.
     В доме появилось у  меня  двое  дружков, старше по  возрасту, Андрей  и
Максим, что жили  в дальнем подъезде, почти выходящем  на  проспект,  как на
другом конце света. Эти  два мальчика-подростка отчего-то дружили со мной, к
тому же я оказался с ними в одной школе - школа в утлом переулочке за  нашим
домом, - и они наведывались ко мне  в класс,  защищали на школьном  дворе от
таких же бойких, задиристых, как сами, подростков. В школе я оставался после
занятий до вечера, там же завтракал, а потом обедал в школьной столовой.
     После  уроков здание ее и  двор пустели,  а  в  пустынных коридорах уже
можно было гонять да орать. Приходили  мама или сестра, забирали домой, а  в
переулочке, проходя  часу в  шестом  вечера  мимо пряно пахнущего кафетерия,
чуть не каждый раз я  упрашивал зайти туда, чтобы заказали мне стакан воды с
сиропом.  Было что-то  завораживающие в том, как в стакан вливался из  узкой
колбочки алый,  будто кровь,  сироп.  Но глубже  всего  манил  меня  пряный,
душистый  кофейный  запах,  казавшийся чем-то отдельным. Все  дышало  теплом
булок и кофейных  туманов. У столиков, что цаплями стояли на одной ноге, так
же  одиноко и, чудилось, на  одной  только ножке  стояли за чашечками с кофе
удивительные  молчаливые люди.  Буфетчицы  узнавали  меня и радовались,  что
зашел,  будто взрослому, и это  было простое счастье оказаться в  кафетерии,
среди этих добрых людей и ароматных странных запахов.
     Мама пришла за мной  раньше времени,  что было удивительно, и  сказала,
что забирает меня сегодня из школы насовсем. А мы играли в школьном коридоре
прямо на полу паркетном в настольный хоккей, и я вышел виноватым перед самым
приходом ее:  закатил нечаянно шайбу  под  дверь  чужого  запертого класса и
лишил  всех игры.  Мама сказала, что мне надо проститься с учительницей и  с
ребятами, а я все  еще старался  просунуть  руку под запертую дверь, в щель,
куда пролезали  только пальцы,  будто  мог  достать шайбу: и мне не хотелось
прекращать игру. Но дети вокруг уже замолчали и глядели с какой-то завистью,
что я, оказывается, от них теперь навсегда уезжаю. Мы пошли  домой, а я  уже
думал  про кафетерий, и  когда зашли, то неожиданно для матери, выпивая свою
сладкую водичку, вдруг стал прощаться  со ставшей давно знакомой буфетчицей.
"А я уезжаю! До свидания!" В тесном зальчике на меня обернулось человек пять
стоящих  за  столиками людей,  мама  потянула меня на  выход,  но  буфетчица
удержала  ее  хлопотливыми любопытными вопросами: "Что же это? Куда  же вы?"
"Мы  переезжаем..."  - слышу я какой-то извиняющийся мамин  голос, и, думая,
что помогу  ей, громко,  старательно на весь  кафетерий  говорю: "А я в суде
скажу,  чтобы  меня оставили с мамой". Буфетчица  догадывается мигом, охает:
"Как же вы будете с двумя детьми?"  -  но мама ей не отвечает и выводит меня
на  воздух, где  клубится  от  ветра по голому сумеречному переулку  опавшая
листва. После кафетерия холодно  на ветру, зябко. Мама ничего не говорит. Мы
молча тянемся в шуршащих листвой сумерках домой.
     Весь следующий день, начиная с утра, маюсь я во  дворе, потому что дома
-  сборы,  а в школу не отвели. Жду Андрея с Максимом у проспекта, когда они
придут из  школы. Жду их долго, караулю у подъезда, а дождавшись, бросаюсь к
ним и докладываю:  "А  я уезжаю". Они  топчутся  у подъезда и глядят на меня
так, будто  им  за что-то стыдно. Ушли домой. Но после я вспомнил, что забыл
попрощаться  с  мамой  Андрея, и зашел в подъезд, откуда  пустилась выгонять
меня их консьержка. Я не знал фамилии  Андрея и помнил только  этаж, где  он
жил; и тогда набрался  духу, бросился бежать вверх, мимо ее будки, не слушая
ее криков. Взбежал по лестнице,  узнал квартиру и позвонил, а  дверь открыла
мама Андрея, очень похожая и на мою, за что я так и ластился к ней. Не знал,
как  зовут  ее, а потому сказал,  опять же  старательно:  "Здравствуйте. А я
навсегда уезжаю. Вам Андрей сказал?"  Андрей обедал на кухне и встретил меня
уже  чужевато, сердито,  когда его мама впустила меня  и поневоле пригласила
обедать; взволнованный вкусом  чужого обеда, я стал  все рассказывать, будто
ее сын, забывая, что поселился  за  чужим столом... Раздался звонок. За мной
пришла мама, вся запыхавшаяся и  растерянная; а  за спиной ее -  консьержка,
которая то ли помогла ей отыскать следы мои, то ли не пускала так же занудно
в подъезд и уж за ней-то бросилась вдогонку.
     Мама молча схватила меня за руку и  потащила за собой вниз по лестнице,
так  быстро,  что у меня  подламывались ноги и кружилось  в голове. Во дворе
тарахтел впустую  грузовик. Мама подняла  меня в кузов, а там уже сидела моя
сестра, держа на руках Лельку, и собралась, набилась тесно, будто табачок  в
трубку,  вся наша  старая комната.  Грузовик тронулся, поехал. Кузов заходил
ходуном. Как в окошке, за пологом, что вздувался от ветра, замелькали  дома,
люди... Мгновениями я еще узнавал дома и наш проспект, но очень скоро ничего
уже не узнавал. Когда полог  опускался, кузов и вовсе заполнялся темнотой, в
которой  было слышно  сквозь гул, как скрипит да шатается наша комнатка, а в
ней, в глубине, дышит  натужно мама, сдерживая спиной  стенку  из  мебели, и
унимает скулящую  собачонку сестра.  Все, что у  нас  было, и  даже мы сами,
оказалось, уместилось в одном этом кузове.
     Когда грузовик уже медленно блуждал по лабиринту куцых улиц, засаженных
сплошь нелепыми пыльными кустами да  заросших, будто сорной травой, вениками
безродных тополей,  и вонзилось в меня  чувство, что  я хочу  обратно в свой
родной дом. И, только стыдясь матери, не желая  дать  ей  почувствовать свою
слабость, отчаяние,  я  не  заплакал и  не  заскулил  от  этого неожиданного
беспощадного  чувства тоски  и нахлынувшего потрясения,  что лишились своего
дома и едем неизвестно куда, точно обманутые, брошенные.
     Дом наш новый походил  на парафиновую  свечку,  закопченный да оплывший
так,  будто  свечку уже  порядком  пожгли.  Двором была открытая асфальтовая
площадка перед единственным подъездом с густо окрашенной масляной коричневой
краской дверью. Двор  окружали  кусты. В глубине,  за  кустами, куда уводила
проломанная через них  тропинка,  виднелись  дощатый стол и две скамьи,  где
пили  портвейн и резались  в  карты  человек  десять  -- двенадцать мужиков,
оглашая   двор  то   радостным  смехом,   то  гвалтом  матерщины.  На   них,
утихомиривая, порой кричали еще похлеще  бабки, что чинно, рядком  сидели на
скамейках перед подъездом  почти  в  том  же количестве,  под дюжину,  что и
мужики.  Может, это и не  бабки были, а  такие старые их жены, но показались
они мне старухами, и не  было видно близко с ними детей. Двое грузчиков, что
вылезли из кабины, взялись выгружать  нашу мебель; один потащил на спине наш
новый  шкаф,  а другой утащил холодильник. Картежники  умолки и  выглядывали
поверх  кустов. А бабки оглядывали с ревностью маму и  сестру, одетых не как
они,  будто  непрошеных  гостей.  Одна   нарочно  громко  гаркнула:  "Глянь,
приехала!  Теперь  мужика-то  по-новой   надо  искать!"  Народец  засмеялся,
довольный; бабки на скамейках и отдельные от  них мужики были все  по-своему
польщены. После  с  любопытством пялились на мебелишку и вещички, что, будто
голое, оказывалось  у  них на  глазах.  Обсуждали  креслица,  гарнитур. Были
довольны -  что все худое,  опять  смеялись. Люди эти  отчего-то безошибочно
чуяли, что в ответ лишь смолчат.
     Наша новая  квартира  - на первом этаже; узкий, как приступок, коридор;
кухня - голые стены и  кафель  делали ее  похожей на  что-то больничное; две
смежные комнаты, меньшая из  которых  могла б вместить в себя только диван и
шкаф, как  и  вышло потом,  и ее заняла  сестра;  а  вид из окон - кусты  да
деревья,  растущие так  близко  к  окнам, что  до них легко  было дотянуться
рукой.  И мама  будто бы  очень  радовалась: она сказала, что  всегда хотела
пожить в тиши и чтобы весной и летом окна утопали в зелени. В квартирке было
сыро,  темно; чудилось, въехали во все  чужое да поношенное,  от совместного
санузла  до  обоев. Остро  я  почувствовал в  ней  неожиданно  даже  не свое
одиночество, а  мамино  и ее  бессилие, которое она старалась  скрыть: в  ее
жизни стало еще больше того, чего она не могла, не умела одолеть - перед чем
была бессильна.
     Наш с  ней диван от переезда разрушился, равно  как и у половины мебели
что-то ломалось и отваливалось,  стоило ее  тронуть - у дивана  оторвались с
креплений  боковушки,   так  что  пришлось  опустить  его  на  пол  и,  даже
раскладывая, спать будто на полу.  Жили без штор, так как их было  не на что
навесить,  - прежние  хозяева  увезли свои  карнизы. Комнаты  первого  этажа
казались будто настежь распахнутые, и мы, когда темнело, не включали поэтому
свет, ходили  в темноте. Заглядывали  в окна  какие-то рожи,  пугая до визга
сестру, так  что  переодеваться  стало  не по себе  даже  в темноте,  и  она
пряталась для этого в туалете. Я почувствовал,  что должен  защищать  маму с
сестрицей;  c  кухонным  ножом в  руках  караулил  окна, ходил из  стороны в
сторону,  наверное, воображая себя  солдатом,  чем очень  их  смешил.  Из-за
своего  старания помочь только  сильнее  портил  мебель.  Когда мама  купила
молоток  и  гвозди,  то первое, что  сделал,  - приколотил  дверку  в трюмо.
Наверное,  это  выглядело зверством, что  я сделал с  полированной  дверкой,
вколотив  в нее гвозди. Она же стала кое-как  висеть, и я был  горд. В школу
еще не водили, поэтому оставался дома  до вечера один, когда сестра  с мамой
уезжали.  Вечером, когда они возвращались, мы  сидели допоздна  на  кухне  и
разговаривали обо всем. Пили  чай,  играли  в карты. Моим домом стала просто
моя семья, а  семьей этой были две женщины. Еще  от  развода осталось в моей
памяти  слово "разнополые"; так  как мы  были "разнополые", нам  и досталась
квартира с двумя смежными комнатами, а где жил теперь отец, я не знал.
     Мама, наверное, не  хотела  обязываться у знакомых  ей мужчин. Наладить
быт взялась сестра. Она и командовала в квартире.
     Свою  взрослую  сестру  я  никогда не  воспринимал как  старшую,  она и
существовала всегда  для меня как-то  отдельно. Я  знал,  что  она  учится в
какой-то  "французской" школе  и  что ее любит  Мешков, который тоже в  этой
школе учится. Мешков  любил сестру много лет - чудилось, столько же, сколько
и  училась она во французской школе. Жил  он  тоже  на проспекте  Мира, но в
другом  доме. Все годы он казался мне одним и тем же человеком - низкорослый
(сестра всегда была выше его на голову), стройный, блондинистый, бледный,  с
нервным румянцем, - хотя из мальчика превращался в подростка, а из подростка
превратился в  мужчину,  но все равно походил на  мальчишку, хоть  пыжился и
даже отпустил бакенбарды с  усиками: в тот год он  поступил в педагогический
институт.
     Это  и было всем,  что я знал о жизни сестры. У меня много было в  доме
своего, хоть  бы игрушек.  А у нее  ничего своего, казалось, не было,  как у
бедной; только чемоданчик-проигрыватель  и с десяток  пластинок  она до слез
отстаивала  как  свое,  возмущенная,  бывало, тем, что  я замалевал  обложку
пластинки или вообще притронулся к этим вещам. Свой стол, у окна, она уже не
защищала от меня  - все, что  хранилось в  нем,  делалось моей  добычей. Она
хотела,  чтобы мама  наказывала  меня  за то, что я делал с ее добришком, но
выходила  уже сама  в ее глазах  виноватой  и будто  бы наказанной,  то есть
"жестокой" или "жадной". Тронуть меня сестра не смела, ей было запрещено это
матерью - могла лишь терпеть до  слез свою обиду и  это унижение. Мне  могло
быть одиноко и тоскливо без нее, но не бывало ее жалко. Если я вредил ей, то
потому, что не  выучился с  ней что-то делить. Но  проигрыватель,  маленький
голубой чемодан  с  блестящими замочками, осознавал вещью  сестры, если и не
частью какой-то ее самой. И  я не  мог, действительно, к  нему притронуться,
боясь сломать, как  никогда  не  притрагивался  к  одной большой  пластинке,
оскверняя без раздумья любую другую, только попавшую под руку. Это случалось
всегда одинаково... На столе у окна  горела лампа, тускло освещая и комнату.
Ее  учебники,  тетради, как  одежки,  раскинулись в  беспорядке у  чемодана,
установленного здесь  же,  прямо  на  столе, и  казалось,  что сестра от нас
уезжает. Печальный  голос и мелодия  витали в комнате сами  по себе, но  чем
ближе  к распахнутому чемоданчику, тем явственней. А в нем кружилась большая
черная пластинка, занимая  все место и  так ярко  отражая  свет  лампы,  что
слепило глаза. И кружение ее  было  поэтому мало  заметно. Оно  тоже  скорее
слышалось. Как шорох.  Я искал глазами сестру,  понимая, что она должна быть
где-то рядом. Прислушивался, пропуская отрешенно сквозь себя и этот шорох, и
печальное   нытье  большой  черной  пластинки.  И  за  колыханием  занавески
улавливал удушливые всхлипы - она  пряталась  ото всех там, на  подоконнике,
сжавшись в судорожный  комок,  удивительно  маленькая.  Заплаканное  ее лицо
глядело  на  проспект, где  все казалось бездонным. Сестра  слушала  незряче
голоса с пластинки, а я  не понимал этих слов. Не понимая, бывало, помыкивал
мелодию,  будто она могла что-то объяснить.  Но это  ничего не объясняло,  и
тоже хотелось плакать.  Стоило  же заглянуть  к  ней, как сестра  со злостью
задергивала занавеску. Обложку этой пластинки, что хранилась у нее на столе,
я воспринимал как фотографию. И мне думалось, что сестра разлюбила Мешкова и
любит  того,  чье  изображение  я  вижу.  Мама  входила  в  комнату  и  тоже
заглядывала  к  ней,  ласковая.  И она же, рассерженная, захлопывала властно
чемодан.  Воцарялась  гнетущая тишина. Я слышал, как  хлопает  дверь,  - это
убегала  сестра. И  я взбирался  на брошенное  ее  место,  вжимаясь  лбом  в
холоднющее стекло окна, глядя и глядя, порой до самого ее возвращения домой,
на бездомный, cлезящийся огоньками проспект, я ждал, что увижу там сестру.
     Каждый приход Мешкова в нашу новую квартирку  был мне важен, потому что
это приходил мужчина, но Мешков  глядел на меня не как на маленького дружка,
в чем я нуждался, а как на что-то надоевшее. Мама молчала. Сестра уединялась
с ним  в своей комнатушке, с одним диваном да шкафом. Он даже ночевал у нас,
на полу  в ее комнатушке, когда караулил  тех, кто подглядывал в окна. И раз
подкараулил,  близко к ночи:  распахнул окно,  прыгнул  вниз,  бросившись  в
одиночку догонять.  Он  вернулся из темноты побитый, но хвастался судорожно,
что это он сам кого-то побил да прогнал. После приезжал со своими  дружками,
уже не один, и тогда-то, наверное, они кого-то отыскали да  проучили, потому
что в окна к нам больше не заглядывали.
     Потом Мешков приехал со своим дедом; тот должен был помочь ему повесить
у нас в квартире шторы. Я сидел на  полу и глядел, как они деловито работали
там, наверху, под потолком. Где-то близко была сестра. И вот в комнату вошла
мама... Не помню, откуда она вошла, возвратилась с работы или уже была дома.
Но  она,  по-моему,  не знала, что к нам приехал Мешков со своим дедом. Мама
вошла,  поздоровалась  и  что-то  сказала,  что-то  спросила для знакомства,
совсем незначащее, быть может, по-женски легкомысленное, и вдруг дед Мешкова
ей ответил: "Я  не разговариваю с пьяными женщинами..." Они как  раз  стояли
под потолком, дотягивая струну. Мешков шикнул на него. Но тот усмехнулся и с
тем  же выражением  лица,  топорно-грубым,  брякнул что-то еще, отчего мама,
смолкшая растерянно, вдруг с  дрожью, бледнея  от гнева, произнесла:  "Пошел
вон..." Пожилой мужчина слез недовольно и взялся собирать инструмент. Мешков
зарделся румянцем и отчего-то с важным видом помогал ему  в этом.  Они ушли,
правда, уже сделав работу. Сестра со слезами, какими-то надсадными, скрылась
в своей  коробке-комнате, и мама  не заходила к ней,  просидела одна остаток
вечера на кухне, где много курила и глухо молчала.
     Потом  Мешков опять  стал  у  нас  бывать. Они закрывались с сестрой  в
комнате, а я все хотел туда заглянуть,  чтобы оказаться с  ними. Я  тихонько
открывал дверь, но Мешков ее тут же перед моим  носом захлопывал или выходил
и  пугал,  чтобы  я не лез. Но страха я не знал, и  никто никогда ничего  не
запрещал  мне в доме  делать; наверное, поэтому  снова и  снова лез, уже  им
назло, в комнату. Чтобы я не понимал, они  переговаривались  на французском.
Мне было противно, когда я видел, что он целовал мою сестру, и я  замирал от
оскорбления, а по-детски - от отвращения даже,  когда он  трогал ее как свою
вещь. Желая  от  меня избавиться,  Мешков давал, бывало, с одобрения  сестры
мелочь, копеек двадцать, и говорил,  что я должен за это сделать: не входить
в комнату сестры. Или даже  бросал горсть мелочи на пол, красуясь, наверное,
перед  сестрой,  а во  мне вдруг вспыхивала жадность, и  я ползал в  поисках
медяшек, разлетевшихся  по полу. Потом  мучился презрением  к  себе. Медяшки
ненужно  копил в  банке, хотя не мог их потратить даже  на мороженое, потому
что не выходил из дома.
     Слыша,  что мама  терпит  без  денег  до зарплаты,  я  не  выдерживал и
приходил к ней со своей  банкой, где копил  мелочь, и все отдавал.  Сестра -
чувствовал  я  -  презирала меня,  когда  подбирал  я  у  Мешкова мелочь,  и
получалось,  что  они презирали меня  вместе, хотя и  по-разному.  Но  когда
сестра говорила, чтоб я отдал ей то, что насобирал, как бы вернул хозяину, -
а  это случалось, когда ей до нетерпежу нужны были хоть какие-нибудь деньги,
чтобы поехать к своим приятелям на проспект,  - то я отдавал,  сколько было,
чувствуя за что-то свою вину перед ней.
     Бывало, что она прогоняла Мешкова, унижая его  нещадно, запрещая впредь
так обращаться со мной, и отчего-то опять же плакала.  Когда повышали голос,
это  вызывало во  мне только желание  еще больше что-то  сделать  наперекор.
Сестру  это выводило из себя,  особенно  в присутствии  Мешкова. Как-то  она
крикнула оскорбительно  на меня  -- и я  было обозвал  ее в ответ,  крикнул:
"Дура! Дура!" Она подбежала и ударила меня по щеке. И я, как зверек, кинулся
на  нее;  но до этого  никогда  у нас не было  так -  так отвратительно, так
плохо. Сестра не  могла уже сдержать себя, и, придя в ярость, начала рыдать,
а тут выскочил из-за ее спины Мешков, и лицо его перекошенное, кулаки сжатые
так меня испугали, что я бросился бежать - на кухню, к маме. Я успел  только
ухватиться за  нее, как вбежал  на  кухню и  Мешков,  весь багровый,  сжимая
костистые свои кулаки. Мама ничего не  понимала. Он произнес хладнокровно то
ли  "простите, Алефтина Ивановна", то  ли "извините, Алефтина Ивановна", как
говорят, когда хотят побеспокоить, и, отцепив меня от нее, как паучка, на ее
глазах ударил со  всей силой по лицу,  так  что я,  оглушенный, упал на пол.
После он  сразу  попятился  и пошагал к выходу, верно,  испугавшись. Хлопнул
дверью. Сестра убежала  за ним -  и снова хлопнула дверь.  Мы остались одни.
Мама заплакала и стала меня оживлять,  утешать. Меня никогда еще в жизни  не
били. Не  знал я ни боли  этой,  ни  чувств  этих,  когда  тот,  кто гораздо
сильней, бьет тебя только потому, что захотел этого или посчитал нужным. Мне
почудилось, будто я жук или муха, словом, вовсе не человек;  а еще испытал я
в тот  миг всю свою слабость, ведь я и  был слаб, как муха слаб,  но думал о
себе, как  и обо всех  людях, считая, что одинаков с  ними, будто  такой  же
сильный, такой  же в полном смысле  человек,  что и  они, которого никто  не
может ударить.  А главное - беспомощность матери. Ведь меня ударили у нее на
глазах, и она ничего не могла сделать.
     Той  же осенью,  когда закончились  каникулы,  я снова  пошел в  первый
класс,  но  уже в  новую  школу. Два-три  раза  мама  отводила  меня туда  и
приводила сама же домой,  чтобы запомнил  дорогу. За нашим домом, похожим на
парафиновую  свечу, оказалась череда таких же домов, блочных  одноподъездных
девятиэтажек. Надо было пройти по тропинке из бетонных плит мимо этих домов,
после свернуть и идти прямо, а  там  пересечь спокойную улицу - в том  месте
были киоск "Табак" и  киоск,  где продавали  газеты. Потом надо  было пройти
наискосок чужими дворами, срезая угол, и  снова пересечь уже другую улицу; а
кругом были невеликие  пятиэтажные  дома,  окруженные  деревьями, у каких-то
домов росли почти куски леса, где прятались стаи ворон, что молчаливо сидели
на  голых ветвях да сучьях, и не было их слышно, будто уснули. Кругом низкие
блочные  дома, плешивые пустыри, которых никогда  я не видел, и еще вовсе не
обжитые, чем только  не  заросшие вялые  просторы земли. На глазах возникали
серыми  дырами  воздуха,  почти  деревенского,  прямые  и  короткие  улочки,
надуманные будто бы ради одних своих названий.
     Наш  новый  адрес  был -  "улица  Cедова";  а  дальше,  что легко  было
запомнить на всю жизнь:  два,  два, два...  Дом, корпус,  квартира -  все по
двоечке. Цифры-близнецы удивляли  и казались мне долго загадкой,  будто в их
совпадении  скрывался какой-то смысл. Но никакого смысла тайного  за ними не
скрывалось, кроме того дома, корпуса и квартиры, на которые они указывали. В
первый месяц,  возвращаясь из школы, я путал, где мой дом, а где точно такой
же чужой, не доходил до своего дома и однажды даже ткнулся ключом в замочную
скважину квартиры номер два,  а открыл дверь чужой человек, мужчина, так что
все у меня  замерло в душе. Еще не соображая, что попал в чужой дом, в чужую
квартиру,  принялся бестолково рассказывать этому  человеку  про  то, что мы
переехали и что должен я жить в  этой вот квартире. Он принял  меня то ли за
дурачка, то ли за шпану и прогнал без лишних слов.


     К шести годам у  меня  обнаружилось косоглазие;  я  слышал:  "Телевизор
испортил зрение". Но больным или хилым себя не ощущал. Страдание заключалось
разве  что в очках, которые стыдился носить,  ведь  их  к  тому же  залеплял
пластырь, делая  меня  одноглазым.  Из-за нелюбви  к очкам  что  ни месяц то
разбивал  их  случайно, то  прятал  и терял, а это угнетало до безысходности
маму.  Лечиться  от  косоглазия  возили  куда-то  в  Останкино.  Это лечение
походило  на  игру,  потому  что  назначенной  процедурой  были  гляделки  в
оптический аппарат  - почти телевизор, только со встроенным в него биноклем,
в  черно-белых  зрачках  которого  то  появлялись,  то исчезали,  как  тени,
изображения-близнецы. Например, зайцы. Нужно было  глядеть так, чтоб поймать
одновременно взглядом каждого, то  есть глядеть  не иначе как в  оба  глаза.
Очень долго.  И  при  этом  угадывать лишь по контуру,  чье  же  изображение
появилось, сообщая медсестре вслух. Потом уже все  помнил, делая только вид,
что угадываю, а затем делал  вид,  что гляжу,  хоть пряча глаза  в  бинокль,
жмурился,  чтоб ничего  не  видеть. Первое  не казалось обманом, потому  что
должно было угадывать, пусть и помнил все картинки. А делая  то, что должен,
в другом обманывал  уже сознательно - прикидывался, что гляжу во  все глаза.
Но скука процедуры отвращала сама по себе, и уже не было сил всю ее до конца
стерпеть.  А  где  не было сил,  все облегчал чудесно  обман.  Стоило только
обмануть уже  не  самого  себя,  а  требующую  одного  и  того  же  занудную
медсестру.
     Это было то время, когда бабушка Нина  решила по-своему вмешаться в ход
событий. Что  ее со мной  что-то связывает, понимал я от случая к случаю, но
тогда  же  приходилось чувствовать:  в  доме  происходит  нечто  плохое. Она
обратила на  меня внимание,  когда ей стало, наверное, яснее ясного, что моя
мать собирается с духом и хочет избавиться от ее  сына. Он-то, сын, всегда и
заботил. Но забот было куда меньше, когда за ним следила, ухаживала женщина.
Порой я слышал, как  бабушка так  и говорила о маме: "Эта женщина". Тогда, в
1976 году, чтобы уединить отца с матерью  и попытаться  тем самым  спасти их
брак, она решила забрать меня на  год к себе  - туда,  где я никогда  еще не
был.  И  все были  согласны,  и  все  уж  было  решено.  К  разлуке готовили
разговорами  о  болезни. Этой мысли я отчего-то все охотней подчинялся, млея
от особенного чувства, когда  все вокруг тебя, болеющего, делается нежным  и
добреньким, а сам становишься вдруг  необходимой для всех персоной.  Я знал,
что пройдет всего  год и я  пойду  учиться в  школу. Но чтобы пойти учиться,
нужно полечиться  и успеть  за этот  год  выздороветь,  избавиться от  своей
болезни.
     Вот бабушка приехала и позвала в большую комнату. Что-то спросила, но я
дичился. Дала  что-то  в руки, сказала, что  это жвачка. Ухожу из комнаты  и
бегу скорее  в комнату, где сестра с мамой, кричу, что бабушка Нина подарила
мне жвачку, уже не прячу радости, но все тут  же переворачивается:  никто не
рад.  Ломаю  напополам,  тычу  половинку  сестре,  чувствуя  себя  отчего-то
виноватым. А пока в душе все глуховато затихает, на  глазах моих  происходит
следующее:  вошел в комнату отец, увидел, как я  делюсь с  сестрой  жвачкой,
поглядел молча,  постоял, вышел  прочь, угрюмый, - и вот неожиданно слышатся
крики.  Он кричит  на  бабушку,  что-то  требует.  Она  огрызается  на него,
обзывает. Проходит так минут пять. Врывается в комнату к нам отец, всего его
трясет нервной дрожью, подходит  к  сестре, вкладывает  ей  что-то в руку  с
силой: "Возьми, Олесенька...  Это тебе..." Уходит  куда-то прочь. Но  теперь
сестра  глядит без  всякой  радости, так же  виновато.  После я  снова  вижу
бабушку, она позвала меня  спустя время. И, уже чувствуя, что ухожу к ней от
мамы  с сестрой,  которые  мне роднее, затаиваю  где-то глубоко это чувство,
раздваиваясь между ними  и бабушкой.  Она вальяжно лежит на  диване,  то  ли
спать собралась, то ли отдохнуть еще перед сном. Она осталась в доме, заняла
диван и комнату отца, и  это заставляет  меня безропотно подчиняться ей  как
самой сильной в доме. Она захотела почитать  мне книжку. У нее есть для меня
откуда-то книжка детская с картинками - как хорошо!
     Теплая  полутемная  комната - горит только  светильник  на  тумбочке  у
дивана -  мы  лежим рядышком,  она  читает  вслух сказку. Стараюсь услышать,
понять, но оцепенение в доме таково,  что  я чувствую  -- это чтение  вслух,
теплая,  на двоих,  обстановка в  отцовской комнате,  куда  вселилась она, -
только  ширма. Вдруг в комнату является с волнением  мама. Она дрожит, хочет
сказать или сделать  нечто  для себя  очень важное.  Мне кажется,  что  мама
пришла за мной, что я и есть это важное. Бабушка говорит ей что-то резкое, и
мне уже вовсе непонятно, о чем у них речь, между ними я как чужой,  но остро
чувствую,  что делает бабушка: она выгоняет маму, командует ей, лежа со мной
на диване, уйти из комнаты и закрыть за собой дверь. Появляется на шум отец,
заходит  нерешительно  в  комнату. "Убери  от  меня эту  душевнобольную!"  -
приказывает бабушка ему. Отец растерян. Бабушка прижала меня,  так что голос
ее гудит прямо из ее груди мне  в ухо, как если бы  оказался я внутри нее, а
там - покойно, тепло. Мама  не утихает,  отец ее вытесняет из комнаты, слышу
обрывки: "Как вы  смеете..."  И вот отец захлопнул дверь, мама осталась там,
за дверью, и вся моя семья осталась  там, весь  мой дом. Бабушка мне говорит
ласковое  слово  и продолжает  читать  полным покоя голосом,  а я затаился -
голос этот уже греет меня да ласкает до мурашек по коже. Только того и жду с
замиранием, что книжка будет дочитана и голос смолкнет. К своим возвращаться
не  хочу; пусть остаются  они  там, а я - в  одной с  ней  комнате,  где так
покойно и хорошо. Она имеет  власть  надо  мной потому,  что отнимает меня у
матери. Но я терплю и боюсь, жду,  когда ж она отпустит от  себя, а до этого
чувствую,  что  остаюсь на ее стороне, лежа в обнимку,  как трус, потому что
она  здесь всех  сильней. А наутро бабушка увозит меня из дома на проспекте,
как бестелесную  тень,  нагруженная  даже не моими  вещичками,  а  сумками с
продуктами.
     Я  видел только  белое как  снег небо, глядя на  него из  леса высотных
домов,  хоть над  Москвой жарко  светило  солнце и  не было  вовсе зимы.  Мы
втиснулись  в автобус, где я  вцепился изо всех сил в  бабушкину тучную, как
тесто, руку.  То и дело я тянул бабушку за руку, чтоб она поглядела на  меня
оттуда,  со своей вышины, и  спрашивал, куда мы едем, долго  ли нам еще, а в
ответ слышал - "правда", "правда" - и не понимал, как может так быть, что мы
едем с  ней в "правду".  Доехали до  огромной  площади,  по  которой сновали
десятки таких  же,  как  наш, автобусов. Кругом тысячи разноцветных людей, с
чемоданами,  детьми, разной,  только  что  купленной  утварью.  Из  раструба
гудящего площади рвались в небо наподобие звуков сверкающие  на солнце шпили
вокзалов.  Мы же спешили, почти бежали,  будто  за  нами  гнались.  Я помнил
Киевский вокзал и поезда,  но этот вокзал был совсем другой, покрытый только
навесом, как базар, и на  путях стояли  вовсе не составы вагонов, а будто  б
сцепленная вереница низеньких крепких автобусов - электрички.
     Люди там  сидели на  деревянных лавках и густо стояли, как в автобусах,
но  это были все же поезда, все пахло внутри смолистым  горьковатым  душком.
Мне подумалось, что бабушка живет очень  далеко, если к ней  надо  ехать  на
поезде. Уже сидя с ней на лавке внутри вагона, теребил ее, желая знать, куда
ж мы едем, но снова слышал - "правда", "правда", будто бабушка соглашалась с
чем-то. Скоро наш вагон тронулся. А  я стал жадно разглядывать людей, думая,
что все мы едем в одно место, и болтал без  умолку со всеми этими, чудилось,
добрыми  людьми,  вовсе  не  замечая остановок и  того, что люди  в пустотах
времени появляются да исчезают,  как  огоньки... Очнулся на плоской бетонной
дорожке,  поднятой  над   землей,   откуда  было  видно   в   замершей  дали
голубовато-дымчатый   лес.  В   конец  пустынной   платформы   передвигались
поодиночке  человек десять, сошедшие с поезда. Руки почти у всех были заняты
поклажей и  отвисали, как  жерди.  Воздух  молчал  лесной  тишиной и  пах до
головокружения  хвоей. Электричка, будто б  с горочки,  тронулась и бесшумно
укатилась вдаль, превратившись на глазах в  свежий зеленый  ветер. По другую
сторону открылось одноэтажное здание станции,  похожее на спичечный коробок.
Как на  бережку, изнывали на платформе люди, ожидая, все одно что переправы,
поезда уже на Москву. Над платформой, будто парящие в воздухе, большие буквы
-  ПРАВДА  -  название  станции.  Таких  слов,  что  насиживали  плакаты  да
транспаранты, похожих на вездесущих ворон да голубей, было полно и в Москве,
а их стаи налетали на проспект наш в праздники.
     Мы  бредем  по  платформе.  Бабушка   поучает:  "Вот,  вот,  запоминай,
сыночек... Станция Правда,  улица Лесная - вот  где  живет бабушка.  Станешь
взрослый,  будешь  сам  к  бабушке ездить,  гостинчики ей  возить, навещать,
отдыхать... --  И бормочет  уже  себе  под нос, снова вспоминая:  -- Станция
Правда, улица  Лесная..." А  я  удивляюсь: "Правда? Ты,  бабушка,  живешь  в
"правде"?  Ну скажи,  бабушка!"  "Живу,  живу..." "А тут живут  кто  говорит
правду? Cкажи!" "И правду, и неправду - все, кому надо. Кому дали квартиру".
"А тебе дали?" "Дали.  А если будешь любить бабушку, тебе одному достанется,
когда умру".
     От  станции бабушка шла долго. Каждый  встречный человек оказывался  ей
знакомым, чуть не родным. Но я чувствовал, что  люди больше смущаются, когда
бабушка встречала их на  улице как родных.  Стоило  молодой, покорного  вида
женщине  поздороваться с ней благодарно,  как бабушка остановила ее, называя
"Анечка моя",  да завела долгую беседу, обо  всех  да обо всем расспрашивая,
особенно  про  то, кто да что  купил  у них в магазине. Женщина  подробно ей
отвечала,  не уставая и благодарить; мне стало понятно, что  бабушка  чем-то
выручила ее, дала что-то из одежды для ее детей. Но на том  бабушка с ней не
рассталась.  Ей  зачем-то было  нужно  начать изливать  и  свою душу,  будто
наваливаясь  со  всей  силой  на  эту  попавшуюся ей  по  дороге  серенькую,
неприметную женщину. Неожиданно я испытал чувство, схожее с унижением, и мне
стало  стыдно за бабушку,  которая  как побиралась  разговорцами у людей. Но
вдруг бабушка, как если б нарочно для моих ушей,  принялась с  удовольствием
жаловаться на мою семью, и я услышал, как она назвала маму "падшая женщина",
а меня называла -  "больной",  "больной". Слушая,  я стоял подле нее, как на
привязи, и только растерянно, униженно молчал. Наконец  бабушка рассталась с
этой женщиной и мы молча пошли своей дорогой.  Не замечая,  что произошло со
мной,  бабушка,  только  мы  отошли   подальше,   произнесла   презрительно:
"Оборванка... И дети у нее ходят оборванные, грязные". -  И властно повлекла
меня за собой, будто подальше от заразы. И мне так стало жалко  эту женщину,
ее детей, себя самого, маму, что хотелось заплакать. Мне еще почудилось, что
только  мы окажемся за стенами дома,  когда никто ничего не будет видеть, то
бабушка что-то сделает со мной: не будет кормить, станет наказывать  за  все
ремнем.
     Но, пока мы  шли, бабушка делалась, напротив, все ласковей. А навстречу
нам вырос островок: два светлых кирпичных дома, с ухоженным внутри двором, с
травой,  деревьями, асфальтовыми дорожками,  где даже играли дети, и я успел
подумать,  что это и есть "правда". Лес отступил от домов и глядел с опушек,
чудилось,  опасливо,  с удивлением на городские широкие дома. Бабушка совсем
повеселела.  Дом был как дом,  только было пусто без лифта и  пахло кошками.
Когда  бабушка входила в квартиру, то, прежде чем пустить и  меня на  порог,
остановилась и внушительно сказала, стараясь, однако, говорить потише, будто
могли услышать:  "Когда я умру, сыночек, все будет твое". Тут я в первый раз
осознал, что она называет меня отчего-то этим словом -- "сыночек".
     Квартира была из одной большой комнаты. В этой комнате и жила она одна,
без мужа. Это обстоятельство ее жизни  открылось так же неожиданно для меня,
как и  сам этот  мирок,  где все  было чисто,  светло,  просторно,  будто из
воздуха. Дед  с бабкой  в  Киеве жили куда иначе, там  приходилось  ютиться,
чтобы не мешать деду, и душновато было от портьер да ковров.  А бабушка Нина
жила одна, и я вдруг подумал о том, что если есть у меня она, то должен быть
и он  - тот, кого  зовут "дедушкой". Это  и был  первый мой осознанный к ней
вопрос о нашей семье.
     Бабушка  торжественно указала одну из фотографий на стене. С нее глядел
блеклый моложавый мужчина.  Сказала, что это  и  есть  мой  дедушка, ее муж,
которого  звали Павлом. Что он умер еще тогда, когда я  не родился  на свет.
После  этого, будто удивленная, что  говорит о  мертвом  человеке,  умолкла.
Ждала  чего-то долго  и вдруг пугливо заплакала,  принявшись  путано, сквозь
слезы, рассказывать, кто он был такой, а я был так этим потрясен, что, глядя
на фотографию, тоже беспомощно заревел.
     Свет и покой в этой комнате, где я будто потерял себя прежнего в первый
же день, казались  мне  потом долго тем порядком,  что  должен царить  после
умершего  человека.  Я  ходил  глядеть на фотографию дедушки  Павла,  как на
могилку. Но  это  ощущение  близости к  смерти не  пугало,  не  отвращало, а
усыпляло, успокаивало.
     Бабушка не  ходила на работу  и почти  не выходила из дома. Было начало
лета.  Мы сиживали днем на балконе, и она рассказывала мне про дедушку. Если
мы не сидели и не  дышали воздухом на  балконе, то ели или спали. После  еды
бабушка садилась  в кресло,  будто  врастала в  него, и, само  собой, что-то
рассказывая, засыпала, а ее мерное, покойное храпение усыпляло мигом и меня.
Потом  был обед. И все повторялось.  Потом ужин - и так доходило  до вечера.
Вечером, успев  уже по два раза выспаться, я бессонничал  до глубокой  ночи,
часов  до  двенадцати.  После  ужина бабушка уже  не  садилась  в  кресло, а
ложилась  на  диван,  обкладывая  себя  маленькими  шелковыми  подушками,  и
включала телевизор. Через минуту-другую из подушек доносился  ее храп. Я еще
ждал немножко и, уверившись,  что она крепко спит, пускался в путешествия по
ящичкам  шкафов,   находя  в  одних   медали,  сверкающие  камушки,  янтарь,
спутавшиеся  ворохом серебро с золотом - серьги, кольца, цепочки; в других -
склады печенья,  конфет,  неизвестно откуда  взявшихся у бабушки жвачек; а в
остальных - залежи фотографий, бумаг, карандашей, чистых выцветших тетрадок,
папок, заграничных  диковинных  авторучек,  где  засохли стержни. Печенье  и
конфеты тоже были  тверды, как сухари. Но все это бабушка хранила с  великой
страстью, не позволяя мне о том богатстве знать.
     До ночи  я играл со всем этим богатством, как со своим,  грыз конфетки,
пока бабушка пребывала в  беспробудном  своем сне, а когда  телевизор, звуки
которого делали для  меня нестрашной ночь, вдруг  начинал шипеть и  мерцать,
будто  злился, я не  выдерживал и  будил бабушку -  долго будил, пугаясь  не
однажды, что  она умерла.  Но бабушка  вдруг с шумом оживала. Всякий раз она
просыпалась,  будто выныривала из-под воды,  жадно глотая воздух, и долго не
могла надышаться.  Лоб ее покрывался в миг пробуждения золотым  потцом. Лицо
румянилось как у девушки. Она в полусне  еще спрашивала, хочу ли чего-нибудь
съесть,  -  и так по несколько  раз:  "Может, творожку?.. Может, сметанки?..
Может, колбаски?.." И успокаивалась, когда перебирала все, что пришло на ум.
И  все  это у  нее было - в баночке, в  погребке, в  холодильнике,  все  эти
творожки да колбаски. Она стелила, с  трудом волоча отекшие от сна ноги. И я
мигом, еще при свете люстры, засыпал от  усталости, в блаженстве думая,  что
когда  она умрет,  то  я  стану хозяином всего,  что  отыскал, и  всей  этой
комнаты.
     Бабушка хранила  все.  Бывало  после так,  что  она просила  привезти в
Правду вещи,  ею подаренные, но давно мной изношенные,  а нужным ей было это
тряпье только  для того, чтоб хранить, беречь его у себя в шкафу. Если  вещь
оказывалась  выброшенной, то она очень огорчалась, страдала и долго не могла
про  нее  забыть,  поминая, а возможно, даже не веря, что ее выбросили, а не
продали.  Старье она собирала  тоже  в  надежде  продать:  будто  можно было
потратить  деньги на вещь и потом,  износив  эту  вещь, выручить их обратно.
Здесь, в  Правде, ей все же удавалось выменять вещи на что-то полезное, хотя
бы на помощь, чтобы,  покупая для  себя в магазине молоко, покупали и  ей, а
потом  приносили. Добро ее во  многом  и состояло  из  такого  вот тряпья да
старья, хоть шкафы ломились.
     От вещей страсть  к тому, чтоб копить, прикапливать, перешла у нее и на
все невещественное. Так за жизнь  она скопила целую коробку писем, открыток.
У нее была книженция,  навроде записной, которую она так почему-то и назвала
"книженция".  Там  содержались  фамилии  и  адреса  людей,  живших  по всему
необъятному Советскому  Союзу,  от Магадана да Кишинева,  каждый  из которых
чем-то  когда-то оставил зарубку  в ее  памяти. На каждый праздник, будь  то
Новый год или  День Советской Армии, бабушка накупала открыток, засаживалась
за  свою  книженцию  и  поздравляла всех  этих  адресатов, следуя  строго по
алфавиту. После она с ревностью ждала, когда к ней самой начнут поступать на
праздник открытки из разных городов. Собрав  урожай, бабушка определяла, кто
ей не ответил поздравлением из тех,  кого поздравила она.  Этих она навсегда
вычеркивала из "книженции", потерпев  убыток. Именно  так:  при  всей  своей
жадности до денег бабушка не  скупилась на открытки, будто те, что приходили
в ответ, окупали расходы ее  с лихвой, а может, и приносили один ей понятный
прибыток. Вести переписку она  предпочитала с семейными или со вдовыми,  как
сама,  женщинами; от одиноких  мужчин ничего полезного не ждала и не терпела
их на  дух, будто  моль.  Иногда  те, кто  жил в  Самарканде,  сердобольные,
высылали  ей посылочку кураги. А  кто  жил на Украине слали килограмм-другой
гречки. Притом половина этих добрых людей была с ней знакома почти только по
открыткам и письмам. Но  бабушка  чем-то  умела так расположить к себе,  что
становилась  для  них  родной.  Плоды  этого  родства душ, командировочных и
санаторных дружб - открытки, письма, что слетались на каждый праздник, будто
ласточки в гнездо - отправлялись на хранение в коробку. И никогда бабушка не
позволила хоть бы одной  открытке или письмецу  пропасть. Наверное, это были
сотни,  нет, тысячи поздравительных открыток, копившиеся многие десятки лет,
аккуратно перевязанные в стопки по годам, сложенные в коробку стопками,  как
банкноты, похожие и вправду на деньги, но большие, старые.
     Так прошло лето - сонливое,  теплое, полное  покоя. Каждый день бабушка
давала мне рыбий  жир,  понуждая пить  его как лекарство.  Еще делала каждое
утро кашищу:  мешала тертые яблоки и морковь  с медом и сливками. Чашку этой
смеси должен был я съедать как лекарство от своей болезни. Потихоньку свыкся
я с тем, что нахожусь у нее как на излечении и  что не вижу дома, родителей,
как  все больные дети, которых увозят  врачи.  Что скрывалось за  этим  -  я
только чувствовал,  когда  тосковал  по дому,  но ясно  не осознавал. Только
когда  я вспоминал о  матери, будто просыпаясь  ото сна, бабушка менялась  в
лице, точно срывая маску... Она была полной, даже тучной, но при том лицо ее
было очень  красиво: строгость и  властность делали  его похожим на искусную
маску, что могла принять какое угодно, нужное  по случаю  выражение,  однако
после лицо непоколебимо принимало властный вид, только что, казалось, на дух
уничтоженный, когда что-то у кого-то просила для себя или кому-то на кого-то
жаловалась. Но тогда ее лицо делалось даже не властным, а злым, мстительным.
Что-то слабое,  дряблое, уродливое являлось  со  вспышкой ненависти  к "этой
женщине".  Она почти  не  могла  говорить,  рыкая злые  слова.  Потом  вдруг
унималась,  наверное,  понимая,  что  пугает   меня,  и  так  же  неожиданно
выдавливала из себя жалобные слезы.  Она жаловалась, плакала, а я начинал ее
нестерпимо жалеть, уговаривая, что люблю ее  и останусь с ней жить. Но бабка
оставалась довольной лишь тогда, когда внушала осуждение родителей за грехи,
будто  они "пьют  и курят",  а  мы  с ней  за эти вот их грехи страдаем:  мы
страдаем - а они пьют и курят.
     Осень  была  уже куда  тоскливей. Бабушка  стала работать,  здесь же, в
Правде, на почте. Я сидел в ее  закутке, помогая ей  раскладывать газеты для
почтальонши, штамповать письма, ухаживать за  посылками - и так каждый день,
будто и сам ходил на работу. Она всему хотела научить, начиная с того, какая
пища здоровая  и  какими кусочками ее  нужно есть. Писать, читать, рисовать,
убирать и стелить  постель  учила. Говорила, что меня нужно отдать научиться
плаванью и еще многому, о чем до  нее никто  и не подумал. Все мои рисунки и
каракули  для чего-то взялась тоже копить. Этим я увлекся так сильно, что не
подмечал совершенно ее диктовки, потому что если рисовал маму или отца, то с
огромными дымящимися сигаретами. А из каракулей выходило уж и нечто внятное,
даже  похожее на стихотворение, что  называлось  "Курякам и Пьянчугам". Этот
стишок по ее наставлению я заучил и был очень горд, когда просила читать для
нее  вслух,  - читал  с выражением  как  на  детсадовском  утреннике,  а она
расхваливала, довольная.
     Несколько раз  отец с матерью приезжали в Правду. Выглядели они свежее,
дружнее. Оставались ночевать, а наутро уезжали. При том бабушка оберегала от
меня всякое их уединение, и когда просился я лечь с мамой, то она зло душила
в один  миг это щенячье  нытье. После их приездов  я  видел бабушку опять же
довольной, уверенной в себе.
     Потом встречали Новый год. К  бабушке в гости приехал какой-то странный
человек.  Он  был  одних  с  ней  лет.  Такой  тихий,  невзрачный,  что  его
присутствие  было  заметно, наверное, лишь  для бабы  Нины. Она была нарядно
одета.  Улыбка  почти  не сходила  с ее  лица, --  а этот  человек, которого
бабушка называла Карлушей, фотографировал нас с нею у  новогодней елки - так
она хотела.
     Зимой  бабушка  отдала меня в детский сад, наверное, потому  что  нашла
новое место  работы, куда с детьми не пускали.  Детский  сад находился прямо
под окнами дома, а за ним уже начинался лес. Стало даже  лучше и веселей, но
однажды она не пришла за мной, когда всех детей разбирали  по  домам. Такого
полного сиротства я никогда еще не ощущал. Это было и унижение  -- спать  на
раскладушке там, куда поутру приходили дети: нескольких человек, нас будили,
приказывали  убирать постели,  умываться, одеваться, и тут же  нас обступали
домашние дети, одни  норовя помыкать, другие простодушно жалея. Я не помню в
точности,  как  и  почему  это  случилось, но  откуда-то  знал  единственное
возможное объяснение: что бабушка моя уехала, но скоро приедет. На прогулках
можно было смотреть на окно и балкон ее квартиры. И все это время я проводил
в  таком ожидании, будто стоя под ее окнами, думая, что встречаю бабушку.  И
однажды увидел ее: вышла на балкон, что-то вытряхнула,  скрылась. Бросился к
воспитательнице и закричал,  что моя бабушка  приехала. Та,  верно, мало что
поняла, но  разрешила  ждать  уже  в раздевалке,  когда  начали приходить за
детьми. А за мной не пришли. Тогда, быть может, я просил  пойти за бабушкой,
которую видел  на балконе. Но никто за ней не отправился. Не помню, что было
со  мной в эту ночь, и на следующий  день,  и в следующую ночь,  так как уже
очнулся от всего этого, будто был  в бреду. Верно, за бабкой все же сходили.
И тогда уж она пришла. Но  мне стало  так страшно с ней жить, что, когда она
засыпала и храпела, я не сдерживал слез и плакал, не постигая, отчего же так
долго живу без матери.
     Потом  была  весна. Я  очутился  в  Москве. В огромной пустой квартире,
опять  же не понимая, как это  произошло. Бабушка оказалась  в ней хозяйкой.
Это даже была и не квартира, а дом, в котором я проплутал все то  время, что
жил  в  нем, так  и не обойдя, чудилось,  всего кругом. Помню  лишь  светлое
окружение  паркета,  светлое и  бездонное, точно ходишь по небесам; шведскую
стенку  до  потолка в одной  из  комнат, потому  что лазил  по  ней; настежь
распахнутую  гостиную,  отделенную   от  холла   во  весь  размах  воздушным
стеклянным витражом вместо стены; легкая обеденная  мебель в  гостиной будто
танцевала и никогда  не стояла в моем воображении на одних и тех  же местах.
Картины, охотничьи монументы из оленьих рогов, ружей, кинжалов.  Стены книг,
где на книжных полках стояли рядками собрания важно-тяжелых вещиц, что могли
быть  лишь  подарками,  сделанными  под стать тому  человеку,  который один,
наверное,  и понимал  их  смысл.  Там были  куски угля, окованные в серебро,
шахтерские  отбойные  молотки,  тоже маленькие  и  серебряные,  воткнутые  в
малахитовые  постаментики.  Множество  фигурок  шахтеров.  И  еще  в  разном
исполнении  -  округлая  звезда  с  ядрышком в  сердцевине,  cимвол  атомной
энергии.
     Я не  понимал, кому это все принадлежит и почему бабушка хозяйничает  в
этом доме. Она обучила в  нем жить как  в музее, ничего  не трогая руками  и
отчего-то втихомолку.  Я помню путь, которым прошел, когда всего раз выходил
вместе  с ней  из дома...  Он  начался  с  вымерших пустот этажа,  спуска на
бесшумном лифте, где все походило на комнату: свет, ковер  под ногами, сбоку
зеркало в человеческий  рост. Там, где  мы  сошли,  путь  на выход указывала
ковровая  дорожка.  За  конторкой  в   глухой  тиши  лифтовой   залы  застыл
милиционер,  он  отдал  честь,  будто  механическая  кукла, и  точно так  же
проводил  глазами  к массивной, но  легчайшей  двери. От  дома,  что тянулся
каменной лестницей на небеса, мы  шли в подъем по скучной улице с желтушными
низенькими  домишками,  пока  не вышли на площадь, по которой  вольно  гулял
ветер,  перелетали лениво  голуби. Я, наверное, никогда  до этого  не  видел
памятников  или  не оказывался  так  близко  к  ним  -  и  вот  увидел этого
исполинского человека,  курчавого,  в плаще, с  опущенной головой. После все
спускались и спускались по песчаной широкой  дорожке, что  тянулась в  аллее
одинаковых городских  деревьев. Мне же  было безразлично,  куда  мы шли. Все
кругом  было неизвестное  и чужое -  походило на  лабиринт. Это безразличие,
опустошенность  и свободу, было  все же удивительно ощущать в душе. Понимая,
что возвратился с бабушкой в Москву, я с той самой поры жил с ощущением, что
теперь уж  обязательно встречу свой  дом и  что каждая  улица должна вести к
нему, а значит, быть от  этого волнительной и  знакомой. Но, кроме железного
курчавого болвана  на  площади, ничто так и не взволновало, и ничего не было
похожего на мой дом или двор. А возвращаясь  обратно, видел все то же самое:
бульвар,  памятник, скворечники  особняков,  уединенную высотку, конторку  с
застывшим милиционером.
     Сколько я прожил в этом  доме? Что в нем делал? Не помню, не знаю... Но
однажды бабушка ввела меня в одну из комнат,  куда я до этого  не  входил. В
ней восседала  на  какой-то  детской  постельке старуха,  верно,  только что
очнувшаяся ото  сна.  Она  была  вся маленькая  и  сморщенная, с  отростками
бесцветными волосиков  на  голове,  будто младенчик, а  личиком  похожая  на
ворону.   То  ли  веко,  то  ли  поволока  вдруг  захлопывали  ее  мерцающий
пронзительный взгляд. Бабушка с трепетом подвела меня к ней, что-то сказала,
и  тайная,  будто прятавшаяся все это  время старуха, уже не моргая, долго и
устало глядела на меня. После осмысленно произнесла мое имя - это далось ей,
верно, с таким  усилием, что сразу  же немощно завалилась на бок. Держась на
локте, она еще махнула рукой  передо мной, будто прогоняла мух, и повалилась
на спину,  слегла, задышала тяжко и хрипло.  Бабушка  Нина вытолкала меня за
дверь, и я снова  очутился в  пустоте, но уже  понимая, что  мы жили  в ней,
оказывается, не одни.
     Потом будто бы вспыхнул свет - и вошел ее хозяин, а мы очутились  уже в
окружении его семьи. Маленькая старуха была без ног: я увидел,  как хозяин с
тем же трепетом входил к ней, подымал, совсем голую, на руках, когда бабушка
Нина  перестилала  ее кроватку. Вместо ног из-под  старухи  торчали  розовые
култышки. Было еще  непонятней, зачем мы живем здесь  с бабушкой. Я сидел на
кухне,  при ней,  чувствуя, что  она обслуживает хозяев,  но  чужой дородный
мужчина,  очень  похожий  на бабушку,  называл меня ласково по  имени  и  со
смущением заходил  на  кухню, приглашая  к  общему большому столу в зале, за
которым собралась его семья. Никого из  этих людей я не  знал  и не понимал,
какое имею к ним отношение, пока, сидя в их кругу за столом, не догадался по
разговорам,  что это моя  родня, а хозяин  дома  -- брат моей бабушки. После
застолья хозяин  подозвал  меня к  себе: кто-то  из его  взрослых детей  нас
фотографировал, - он сидел в  кресле,  обнимая меня одной рукой, а  я  стоял
вровень с  его  плечом. Бабка шикала из-за спины того,  кто  фотографировал:
"Улыбайся..." - желая видеть на моем лице улыбку для снимка. Я же, напротив,
окованный каким-то стыдом, еще и за нее,  что  она  так  унизительно хотела,
чтобы я улыбался, сделался хмурым, угрюмым. Но хозяин  рассмеялся и уговорил
ее  оставить все как есть.  И  когда ярко  сверкнула  вспышка,  запечатлевая
какой-то  слепой уж  и кромешный для меня  миг жизни,  я всего на  мгновение
почувствовал этого человека: крепость его плеча и его обыкновенный покой.
     Почти сразу после этого бабушка засобиралась уезжать. Вся большая семья
провожала  нас  в  дорогу.  Хозяин  подал  ей  полную  сумку  продуктов.  Мы
спустились  на  лифте. Милиционер за конторкой отдал  честь.  В промозглости
дождя над площадью сверкнул мокрой кучерявой башкой одинокий памятник. Снова
спустились  - уже под землю,  где  ползущая  змеей, будто  живая,  лестница,
умыкнула в сухой  и светлый мраморный  мешок  метрополитена. На  глубину.  В
пронзительно  узком, свистящем мглою  туннеле  помчался такой  же  светлый и
сухой вагон метро, пущенный неведомо куда стрелой, полный людей. Мы вышли на
огромной площади. Кругом были тысячи  людей, с  горбами и горбиками покупок,
детьми,  дорожной  кладью,  собаками,  туристскими  рюкзаками  или  сумками,
раздувшимися от  продуктов,  из  которых  торчали  то  цепкие дохлые куриные
лапки,  то колбасные палицы,  то соломинки  макарон  да  измотанные склизкие
рыбьи  хвосты. И шпили трех вокзалов сверкали  в  сумрачной  сырости  своими
иглами средь ниспадающих тонких нитей дождя.
     Потом было лето. За бабушкой приехал Карлуша, или Карл. Она собрала мои
и свои  вещи,  сказала, что мы  поедем  к нему  в гости  и  велела  называть
дедушкой.  Дедушка Карл жил в деревянном домике, на такой же станции, что  и
наша, совсем неподалеку,  только называвшейся каким-то другим словом. Кругом
жадновато ютились  на  своих  кусках  земли кирпичные  гнездышки  и  дощатые
скворечники дачного поселка. А люди, что слетались в них  летом, огороженные
друг от дружки заборами, не подавали никаких  признаков жизни, жили будто бы
тайком.  Бывало  слышно  лишь,  как днем  фыркали, разъезжая по поселку,  их
автомашины, а к ночи,  от скуки и дури, лаяли каждая из своего  угла собаки.
Дедушка Карл не имел  собаки, равно как и  вообще доброй  или злой живности.
Бабушка ночевала  на его половине  дома, а я  жил  и спал на веранде,  среди
пыльных,  допотопных  вещей. У  дедушки  Карла  были  сад,  огород  и  очень
печаливший его,  ненужный  пруд, с какой-то  неживой  черной  водой, откуда,
однако, выходили по ночам водяные крысы  и грызли яблоки, капусту, картошку,
морковку, кабачки, тыквы -  все,  что  он  бережливо и  трепетно растил.  Он
вздыхал  и брался сажать все заново, весь день пропадая на огороде и в саду,
сторожил колорадского жука и садовую тлю. Бабушка работала в доме или варила
варенье.  Я  слонялся  у  пруда,  где  будто  дружил  с  головастиками,  что
выплывали,  только  подходил к  воде. Дедушка  Карл кушал  вкусные бабушкины
обеды и тихо жил  в своих трудах, а по вечерам бабушка позировала  ему  и он
фотографировал ее у высоких цветочных кустов. Пышные  бутоны склонялись  над
ней  жарким, ярким венчиком, а высокие прохладно-зеленые стебли обнимали  до
самой  земли.  Фотографироваться  было ее страстью  -  и улыбаться,  обнажая
всякий раз ряд жемчужных, крепких и белых зубов.
     Я  ничего не знал про того,  кого она называла Карлушей, да и не хотел,
наверное, знать. Он старался быть со мной родным, но, когда я однажды разбил
на  веранде  какие-то  допотопные  часы  на  куске  цветного  стекла,  очень
расстроился, пожаловался на  меня бабушке, а  она поругалась с ним, громыхая
всем,  что  было в  доме. Но уехали мы  от него через  несколько  дней,  что
случилось само  по себе: к  дедушке Карлу приехали гости. Зафырчала машина у
ворот,  все заполонили чужестранные голоса, и  этот  одинокий  тихий человек
вдруг сделался окружен семьей чужестранных,  но  любящих его  людей. Бабушка
улыбалась  и  жадновато  восхищалась Карлушей,  в  дом  которого  приехавшие
иностранцы весело взялись носить из автомобиля подарки.  Но,  верно, Карлуше
стало  уж  не до  нее.  Бабушка собрала  свои  и мои вещички,  мы  пошли  на
электричку. Нас  догнал  веселый,  улыбающийся  человек  и,  странно  говоря
по-русски,  однако,  совершенно  понятно,  протянул  ей  какую-то  цветастую
коробочку, а мне волейбольный мяч.
     Бабушка  после спрятала и мяч, и коробочку, я  их больше не видел. Было
еще лето. Мы опять сидели  на раскладных  брезентовых стульчиках и глядели с
балкона на  лес.  Ели,  спали,  смотрели  до поздней  ночи  телевизор. А  я,
пугаясь, что отдали меня бабке навсегда, забыли, тайком,  когда она засыпала
в кресле  у телевизора,  добывал бумагу,  карандаш и  как умел коряво  писал
письмецо  для  мамы, чтобы скорее  приезжала за мной,  так скоро, как только
могла. Эти  бумажки с каракулями,  где жаловался на то, как плохо живется  и
просил ее приехать, просовывал в  щелки  между книг,  которых много  было  в
шкафу, будто в почтовый ящик. Излитое на бумагу, да  еще спрятанное, было  в
моем сознании  все равно  что отправленное. Раз бабушка Нина случайно напала
на такое  письмо. Найдя одно,  отыскала  и  другие, хоть, может,  и  не все.
Найденное она читала вслух, с выражением, заставляя слушать, пока это чтение
не довело меня  до слез  -  стыда  перед ней и какого-то жаркого  страха  за
содеянное.  После,  когда был бабушкой прощен, я  переписывал  свои  жалобы,
будто  грехи,  под ее же присмотром. Это  письмо она, однако, не отослала  в
Москву, а так, чтобы я видел, положила к себе на хранение.
     Когда за мной приехали, одеваясь, чувствуя и счастье и свободу, я забыл
про бабушку, даже не отзывался,  хотя еще слышал ее заботливые понукания. До
зимы  я  не виделся  с  ней:  она была в  плавании,  нанялась  поварихой  на
енисейскую  баржу, когда  тем  временем не стало для нас дома на проспекте -
нашего дома, что считала она своим.


     Если произносилось мое имя, а откликался  на него отец, то мне это было
удивительно. И  так всегда: думал в первый миг о себе, а не о  том, что  это
относится к  отцу.  Если  я  думал о  нем, то думал именно что  о  н  е  м и
обращался к нему мысленно  -  "он", "у  него"... Одинаковая  с  ним  фамилия
делала нас уже совершенными  близнецами. Правда, отчества оставались все  же
разные, но  слышать,  когда к  нему  обращались по  имени  с отчеством, было
неприятно и странно, как если бы  фальшивил звук. Чтоб нас различать, о  нем
говорили "большой", а имея в виду меня, убавляли - "маленький". После в том,
чтоб  осознавать себя маленьким,  а его большим, уже не  было необходимости:
что пристало в семье, то без нее исчезло. Я уж не мог выговорить о нем этого
слова, "отец", а тем более нежное, родственное "папа", чувствовал почему-то,
что говорю неправду.  А когда слышал от него  "сын",  то вздрагивал  внутри,
будто коснулось вдруг что-то холодное.
     Но это был человек, которому я не только обязан был своим рождением; но
и  человек, чье присутствие в своей жизни я ощущал так  зависимо, будто  под
кожу вшит был металлический шарик  и катался внутри меня, как  хотел, нанося
то и дело неожиданные тычки, напоминая о себе и вновь пропадая.
     Первое в детстве - это влюбленное в него желание побороться с его силой
или пойти  безоглядно на то испытание,  на которое  он посылал. Тогда они  с
матерью были для меня единым. Всякое лето отлученный от них, только  и ждал,
что они приедут, но мама лишь раз приехала в Киев с отцом. В день, когда они
должны были  приехать,  я  проснулся  с раннего утра  и ждал  на балконе  --
высматривал их. Увидел. Вырвался из квартиры и пустился кубарем по лестнице,
уже  слыша там, внизу, их  веселые  голоса.  "Мама! Папа!" А они слышат  - и
громче   всего,  почти  раскатисто,  оглашает  замершие  лестничные  пролеты
отцовский бесстрашный смех.  Я и падаю ему на грудь: он ловит  меня  в своих
объятьях как  букашку  и  сразу  же, пока  мама еще подымается,  мы начинаем
страстно  бороться; он  держит  на  весу, не  отпускает  от  себя,  до  боли
стискивая ребра, и  только довольно гогочет, когда я гневливо выкручиваю его
голову за волосы,  щипаю обеими руками  за  щеки  и тяну  с них  кожу, будто
резину. Мама, наверное, не любила наших шутовских драчек, и отец, подчиняясь
только ей, сдавался, хоть мог бороться, если я того хотел, сколько угодно.
     Он так  равнодушно относился к себе,  что походил характером на собаку.
Подчинялся  одинаково  и  детской  ласке,  и женскому приказу хозяйки, будто
служил верой  и правдой, а своей воли  при этом  не  давал  знать. Почти без
сопротивления  покорялся  обстоятельствам.  Увлекался  тем,  во  что  звали.
Радовался, если  радостно  было кругом.  В  драки  влезал  без  раздумья, по
какому-то инстинкту, но  не самозащиты, а  справедливости.  Почти  всегда  и
часто бывал  только  бит,  украшался синяками  да  ссадинами.  Но  оставался
доверчив так, что обманывать его, а  после глядеть с восторгом, как он легко
всему поверил, да и верил до  тех  пор, пока не сжалишься над  ним, было еще
одной  моей  любимой  игрой. Бывая  обманутым  мной и  даже порой, наверное,
жестоко, как это было, когда я подламывал хлипкую ножку  под его  креслицем,
на которое он  садился и тут же  опрокидывался, а после пугался, что сам  же
его сломал,  отец смеялся,  узнавая от  меня  правду,  и  так  восхищался то
выдумкой  моей,  то  ловкостью,  то хитростью, что это  его  восхищение, как
награда, лишь  поощряло меня к подобным вещам. Он мог обозлиться лишь тогда,
когда не помнил себя от чувства обреченности. В его характере было,  однако,
сильное самолюбие, стремление к тому,  чтобы восхищать собой.  Ради этого он
мог  рискнуть даже собственной жизнью  - в остальном бессмысленно, без какой
бы  то  ни было пользы для себя и других;  а если не рискнуть - так соврать,
чтобы вызвать все же это восхищение, удивление собой. Сидя  на месте, вообще
без движения, или в четырех стенах, делался скучным  и равнодушным,  выбывал
из  жизни,  будто  такой,  без приключений  и  праздников,  она  становилась
ненужной. Мог своровать, что плохо лежало, считая это не грехом,  а какой-то
доблестью: из уголка Дурова он  украл циркового  петуха  и принес его в дом;
там, где работал,  тащил в дом инструменты  и детали, просто из  любопытства
или восхищения этими  вещами,  но  без  всякой  практической пользы.  Как-то
по-собачьи обожал  он  кости, млел от них, и  если  была  в  супе  или борще
цельная  кость  -  обрякшая  мясом,  жиром,  жилами и  при  том  мозговая, с
нежнейшим жирнейшим  червячком внутри, -  то глаза его от  восхищением  даже
выпучивались,  он  принимался шумно  ластиться к  хозяйке,  хоть того  и  не
требовалось, чтобы получить кость, и упивался до последней возможности, пока
она не оказывалась до блеска обглоданной.
     На  Днепре  отец  бросил меня, не  умеющего плавать,  далеко в  воду. Я
бултыхался  и тонул, но вопил от радости, зная ли свыше, веря ли всей душой,
что в  последний  миг он меня спасет. Когда мать спала со мной, а не в одной
кровати  с ним, только просыпаясь и  зная,  что  он дома, а не на  работе, я
бросался в его комнату, кидался к нему на постель, будил его, ведь теперь он
был мой и я мог делать с ним все, что захочу. Мы дурачились и боролись, пока
нас  не разнимала мама. Но  все это  было, когда  я еще ходил на самой-самой
кромке  жизни,  а  со  временем,  да,  в общем,  и не со  временем,  а через
несколько тупых мерных толчков времени, все это исчезло.
     Я заразился ненавистью к нему, как болезнью. Как и всякая  болезнь, моя
ненависть  овладевала душой и  сознанием постепенно, только  чувствуя пустое
место. Она приходила через воздух, которым  дышал. Она еще боролась с чем-то
во мне  и еще не была ненавистью, а, быть может, лишь ознобом - то жаром, то
холодом,  от которого было плохо. Она делала  мне плохо,  но  прибирала  как
своего, чтобы жить  во мне,  быть, существовать.  Она питалась  слабостью, а
немощным делал меня отец, отнимая как ударом то, что мог отнять только он.
     Когда отец принес в дом щенка и подарил его мне, то сам  же обучил, как
нужно ласкать: чесать его за ухом. По неразумности, но желая доставить щенку
удовольствие,  я измучивал  его этой чесоткой. Был отец  трезв или  пьян, но
получилось так, что он увидел это,  подскочил ко мне и, приговаривая, чтоб я
знал, как больно было щенку, держал силой и рывками, как сдирают кожу, делал
то же самое.
     После развода отца с  матерью я не видел его и ничего не знал о нем. Но
в жизни  моей, как бы на  его  месте, воцарилась бабушка: она и напоминала о
нем, не позволяя забывать.
     Как только она к зиме вернулась из  плавания, я  будто обрел  в  Правде
свой  дом.  Она  приезжала,  брала на  выходные  после  школы,  и даже  мама
отчего-то  подчинилась  ей  и сама привезла меня в Правду на каникулы зимой.
Сильное тайное  желание увидеть отца было  во мне, а  скрывал я  это желание
потому, что ощущал в нем что-то стыдное, ведь сам отец почему-то не искал со
мной  встречи.  Я  слышал  от бабки, что устроился  он  на  работу  и  много
трудится,  будто  бы потому так  все и  происходит.  Очень много слышал  про
алименты,  которые он платит  матери, и  эти  разговоры были бабке  особенно
важны,  потому  что  прятался за  ними настоящий  обман. Отец не  ездил и  к
бабушке,  то есть  не давал  знать  о своем существовании именно так,  будто
нисколько не заботился о том,  что происходит с ней. Это я смутно чувствовал
по  ее  волнению,  ожиданию,  даже смятению. Но и  она не  ожидала,  что  он
появится на моих глазах с какой-то женщиной в спутницах, чтобы  только взять
денег.  Я  увидел  точно  умершего,  лежащего  в  гробу:  c  бесчувственным,
опустошенным  выражением  лица,  в  ухоженной одежде, в  которой,  чудилось,
всегда и помнил его.
     Он  посмотрел  сквозь  меня,  хоть  я  стоял  в  сторонке  и  ждал, что
заговорим. Бабка удерживала его и,  наверное, поэтому не давала денег сразу,
как он хотел. Это  злило  его.  Он стал  порыкивать  и, казалось,  угрожать,
нападать.  Она  дала ему испуганно бумажку,  однако ему  было мало.  "Трешку
жмешь? Для сына?.." Но от нежелания дать ему три рубля бабка сделалась вдруг
такой яростной, сильной, что он стал пятиться и под конец, казалось, сбежал.
     Бабушка Нина с тех пор  не скрывала, да и не  могла  скрыть, настоящего
облика отца  и  часто плакала от этого, как от  слабости,  немощи, пробуждая
жалость к себе, но  не жалея меня до тех пор, пока я сам не делался таким же
жалким,  слушаясь ее  внушений. Она внушала плохое против матери,  исподволь
приучая  думать, как  сироту,  что она-то,  бабушка Нина, и есть мне  замена
вместо "падшей женщины", и заставляла выбирать между собой да отцом, который
мог ее не уважать и  терзать на моих глазах, а я бросался на ее защиту, чего
она и хотела, устрашая его сознательно тем, что я вижу и  слышу происходящее
между ними и будто бы отрекаюсь от него. Он уже считал пред собой виноватыми
всех, а  себя - безвинным, как жертву всех окружающих сил, доходя до бреда и
до  мирового  этих  сил  против  себя  сговора.  Мама внушала  плохое против
бабушки,  из чего  многое поражало  и не выходило  из памяти, как, например,
рассказы о том,  что когда я родился  и нечего было есть - так  как  отец не
работал, а у нее на руках был младенец, - бабушка именно в то время запирала
на  замок  холодильник. Об отце  она никогда не говорила плохо, считая,  что
жизнь его была изуродована собственной матерью, ее жадностью и  жестокостью.
Сестра внушала, какой она была сиротой в детстве, и я слушал как тайну,  что
она рассказывала про моего отца и мать. Все помнили лишь плохое и вспоминали
всякий раз  одно и то  же, твердя будто молитву, разве что каждый свою.  И я
твердил то же самое, верил каждому из них, пока не оказывался сломлен в этой
своей вере  жалостью.  Мне чудилось  после  таких разговоров, что  уже  меня
жалеют и понимают и  что  роднит нас  тайна, она же правда, которую я узнал.
Правда каждого никак  не связывалась  у меня в сознании в  целое.  Казалось,
должен быть обязательно  виновный и неправый - это убеждение  единственно  и
становилось во мне сильным.
     Сестра вышла  замуж,  обручилась  с  Мешковым;  помню  ресторанный  зал
человек на триста, где были мама, я  да ее отец,  которого  увидел  в первый
раз,  а  остальные  гости  -  ее  новых  родственников;  на  следующий  день
молодоженов  проводили в свадебное путешествие, это было на Рижском вокзале,
и с того времени я почти не видел сестры, разве урывками;  в квартире от нее
остался лишь проигрыватель с пластинками.
     Когда не стало сестры  - а это было именно такое ощущение, что она ушла
из  нашей жизни, - тогда он и пришел... Я сижу  на кухне,  на кухонном столе
тарелка, а в  ней кругляшок вареной колбасы - для меня. Отец глядит  на него
как-то голодно. Пьян. Смотрит и говорит: "А ты все  жрешь..."  Равнодушно, с
ухмылкой отворачивается и лыбится слюняво в сторону матери: "Аллочка... "
     Последний раз он приходил в нашу квартиру весной после развода,  и было
все иначе.  Помня,  каким видел  отца  зимой у  бабушки,  я прятался  от его
туманных взглядов, хоть  речь  шла обо мне - кажется, единственный раз  отец
заявил на меня свои права.
     Еще не прощая  маме того,  что она освободилась  от него как  от обузы,
почти  бросила   его   одного,  он  довольно  официально,  будто  участковый
милиционер, заявился на  квартиру к  бывшей жене: в  лучшем пиджаке,  где на
лацкане  красовалась серебряная подлодочка - знак военно-морской подводника,
несбывшейся его мечты. Обращаясь к бывшей жене, он никак не хотел или не мог
произнести ее имени. Говорил с чувством  собственного достоинства на "вы", а
раз  назвал  даже "гражданкой". Притом он волновался, чувствуя  или понимая,
что требовать ничего не в силах и каждую минуту она запросто может выставить
его за порог. Ему же хотелось доказать, что он не пропащий, от которого она,
думая так, вероломно сбежала. Показать своей бывшей жене, что он за человек,
будто  наказать, он вознамерился как настоящий  мужчина:  приехал  не к ней,
коварной пустяшной  женщине, а к сыну. Кто-то внушил  ему - не иначе бабушка
Нина, что он  имеет право брать своего ребенка, видеться с ним или устроить,
к примеру, летний отдых. Ему стоило только доехать летом до Киева, куда меня
отправляла  мать  на лето, а там уж и подхватил бы нас  человек, от которого
зависел  весь его план: человек, мне  тогда еще совершенно неведомый,  но до
того уважаемый матерью, что она  дала свое согласие и месяц того лета провел
я с отцом.
     После же, еще  через год,  он  пришел уже  такой.  Он  появлялся всегда
неожиданно, будто даже в Москву  его заносило откуда-то издалека, хотя жил в
Москве, у него  была комната в коммуналке,  о  чем я знал  и  где бывал  уже
гораздо  поздней раз или два, когда они - отец и мать  - разыгрывали из себя
снова мужа  и жену,  а я  должен был  ехать  за  ними, так  как  нельзя было
оставить меня одного.
     Это выглядело так, что он будто забирал нас или ее с собой, к себе - из
нашей  квартиры, как  из  чьей-то  чужой. Но стоило  матери проснуться в той
похожей  на гроб его  комнатенке, как она  спешно  собиралась и мы  уезжали,
оставляя  там его одного. И  она  с утра уже была другой человек - разумная,
понимающая, что с ним  здесь лишь можно, как камень на шею повесив, пойти на
дно. А еще  у нее была режимная работа;  он же устраивался на работу, только
боясь милиции, когда  его припугивали, что ушлют, но долго не выдерживал  ни
на  одной; устраивался  обычно инженером  или  технологом, что-то  один  раз
изобретал,  вызывая к себе  уважение, а после  существовал только на  этом к
себе уважении, пока оно не иссякло от постоянных его прогулов и пьянства.
     Он приходил и занимал то же кресло, которое было когда-то его, а теперь
стояло у нас на кухне, продранное и не раз обгаженное собакой, которую он же
принес щенком. Сидел  в шляпе, в  пальто, порой уже пьяный или ожидая денег,
чтоб пойти за выпивкой; обсыпанный пеплом, что падал беспризорно с  папирос,
которые дымил одну за  одной.  А если приезжал с бутылкой, то потом бегал за
вином, когда  ее  распивали.  Я  знал  этот  питейный подвал, воняющий тухло
пивом, много  раз что-то влекло  юркнуть в него, увидеть изнутри, но никогда
так  и не мог  одолеть  страха и отвращения,  а ненависть и  боль сами собой
научили  меня молиться  тому, чтобы этого подвала не стало, потому что,  как
думал я, тогда б и не стало  того, что было мукой. А порой он  приезжал, уже
где-то  пропившись, еле  держась  на ногах, заявляя,  что  у  него нет  даже
пятака,  чтоб уехать.  И,  бывало, он так откровенно домогался  выпивки, что
обругивал  от  нетерпения маму -  похабно,  матерно и  озлобленный  убирался
восвояси. Она имела силу временами его прогонять. То же  происходило,  когда
он  приезжал,  но  мы  жили на последние  копейки  до  получки. Если  деньги
выходили или их не было, тогда только наступало избавление от него. Когда он
убирался, делалось покойно, но страх, что он снова вернется, угнетал: я ждал
его следующего приезда, знал, что это обязательно снова произойдет.
     Мне казалось,  что  мама была от  него  зависима, а он  нуждался  в ней
только,  чтобы получить свое, и потому я  ненавидел  его; но  ненавидел лишь
тогда, когда она впускала  его в дом, а  моя жизнь  превращалась на те дни в
смесь из страха и унижения, ненависти и стыда. Незаметно во мне взросла даже
не мысль, а тайное желание его убить. Это было желание самому прекратить его
жизнь. Сделать так, чтобы его  больше  не  было.  Если  я был  обучен  этому
желанию, то  не иначе, как телевизором, и потому  мне казалось,  что сделать
это, убить, удивительно легко, так же  легко, как включить или выключить тот
же телевизор; "убить" - значит сделать так, чтобы человек исчез.
     Когда наступала ночь, я  понимал  --  он уже не уедет,  и это было  как
призывом к  его  убийству.  Но  силы и духа,  чтоб  осуществить эту страшную
мечту, не могло найтись у меня. Или эту мечту убила всего одна ночь, когда я
вдруг понял, что есть еще один выход: убить себя, прекратить свою жизнь. И с
этой  мыслью, будто освобожденный  ею и лишенный  в  первые  мгновения  всех
других мыслей и чувств, так этого и не сделал.
     В эту  ночь отец с  матерью ушли из дома. Сначала, как обычно,  пили на
кухне, а потом я вдруг увидел, что напяливают одежду, уходят куда-то в ночь.
Cлышу,  она говорит,  что уезжает к нему,  будет теперь  жить у  него. Я так
поверил в  это, что оцепенел и только наблюдал, как  это происходило.  Дверь
захлопнулась. Я остался один в  квартире. Ждал. После  оделся и тоже ушел из
дома, то ли боясь в нем оставаться, то ли надеясь  их найти. Кругом было как
в  темной  комнате: проступает из  ночи  то,  что  чернее  ее,  мертвые туши
соседних домов, кладбища деревьев, какие-то тени,  и  слышатся шорохи, будто
кто-то что-то волочет  по голой, прихваченной морозцем земле. Толком я и  не
знал, куда  идти,  что делать.  Бродил  вокруг своего  дома,  после отчаянье
толкнуло в какие-то дворы. В одном  из  них  нашел  качели, будто  знакомое,
живое,  и остался в этом  месте,  где было  уже не так страшно: вроде как не
один.
     Качели что-то значили в моей жизни. Была такая игра у дворовых ребят на
улице Шамрыло, когда раскачивались как можно сильнее  и выпрыгивали,  летели
кто  дальше всех. Я играл в нее во  дворе, где оказывался один, сам по себе.
Раскачивался, прыгал,  приземлялся, проводил на песке черту, прыгнуть дальше
которой  должен  был опять  сам. Поэтому,  наверное, игра сделалась какой-то
безудержной.  И  раз,  подброшенный  качелями под  самый  излет, я  даже  не
выпрыгнул,  а  упал уже с них камнем,  где-то с двухметровой  высоты.  Грудь
ударилась  о землю,  и  в  тот  же миг прекратилось дыхание:  нельзя было ни
вздохнуть,  ни  выдохнуть, будто отнялась сама способность дышать. Кругом не
было людей. Но  я не  мог даже  вскрикнуть, позвать  на помощь, хоть  был  в
сознании,  лишь  корчился  без  воздуха, видя перед  глазами  все так, точно
глядел из наглухо  задраенного аквариума. Кажется, осознал, что прожить могу
столько времени, сколько выдержу без воздуха, и  ощущал эту близость  смерти
уже  каждую секунду.  Сил бороться с  ней не было. Начало меркнуть в глазах,
глохнуть в  ушах.  Стало удивительно  легко, но и  жалко, что все  исчезает.
Потом был миг, когда я  ощутил, что умер; когда  не чувствуешь себя и видишь
все  как  с высоты.  Но что должно было произойти,  я не узнал и  не ощутил,
потому  что  успело вдруг  начаться дыхание.  Я глотал  воздух,  будто воду,
давясь и захлебываясь, в страхе судорожном,  что  это снова лишь секунды, но
вот очнулся, задышал  свободно, пришел в себя,  поднялся,  сделал  несколько
шагов, встал... и все было как прежде. То, что было со мной, я скрыл от деда
с бабкой. Лишь страшился долго-долго подходить близко  к качелям. Но и страх
этот со временем прошел; уже  во дворе дома на проспекте, на других качелях,
может,  потому, что они были совсем детские, раскачивался, а то и выпрыгивал
на лету, делая все то же самое.
     А  на тех качелях, в том дворе, сидел без звука. И вот поманила смерть:
на  шее был шерстяной длинный шарф, а  над головой  железная  перекладина. Я
видел  однажды  повешенного, опять  же в Киеве, одним летом,  когда гостил у
бабки с  дедом. Сбоку  от нашего дома стоял выселенный заброшенный  особняк,
вокруг  рос  какой-то фруктовый сад, прямо  на улице, как это часто бывает в
южных городах,  то  ли  абрикосов, то  ли  яблонь. На  дереве, в гуще  сада,
повесился или был повешен  человек:  с утра  его разглядели мальчишки, потом
набежали люди из соседних домов, ждали милицию. А  пока  это происходило, он
висел, чуть  не  касаясь земли,  прогибая  ту ветку.  На  него  смотрели так
обычно, будто на мешок, разве что не  гадая, а  что могло  в нем быть, зачем
его  здесь  оставили, кому это  было нужно?.. И чтобы убить себя, достаточно
было шарфа и этих качелей. Я размотал шарф, медлил, но шее стало безжалостно
зябко, отчего  я заплакал. Не было  страшно смерти.  Было страшно, что  даже
холод и  ветер будто гнали одиноко только  умереть. Но вдруг в одном из окон
дома  загорелся  свет,  раздались  громкие   голоса,   такие  же   одинокие:
происходила ссора, были слышны  загнанные вопли женщины и крики, кажется, ее
двух  детей, сына и  дочери, чем-то сильно озлобленных. Сначала я слушал все
это с замиранием. После с удивлением,  даже облегчением,  понимая вдруг, что
одной ночью в разных домах происходит, наверное, одно  и то же. Только тогда
я вспомнил  о  матери,  о  квартире,  которую  оставил  незапертой. Охватило
предчувствие или волнение,  что, может быть, она уже давно вернулась  домой.
Квартиру  я  нашел  пустой  и  просто  остался  в  ней  ждать.  Они  все  же
возвратились: наверное, когда дошли до метро, не смогли в него попасть, ведь
была  уже  глубокая  ночь.  Когда  я  только  увидел  отца,  то  заорал  как
зарезанный, и когда он шатнулся ко мне, то упал, бился, кричал, не подпуская
его к себе.
     Он так был потрясен, что глаза его  вдруг стали  пусты и светлы,  как у
ребенка.  Мать  что-то сделала,  я утих. И уже он начал буйствовать, вызывая
меня к себе на кухню, потому  что она сказала ему за это время, как, бывало,
говорила  для чего-то,  просто так, что он может  отказаться от отцовства. Я
дрожал уже от  страха перед  отцом,  но сказал  с ее неожиданного ободрения,
чтобы он ушел из  нашей  квартиры.  Потом она зачем-то  потребовала от  меня
признания,  опять же при нем, что я  не  люблю его и не считаю отцом.  И это
потрясло его еще сильнее. Вид его поменялся: глаза стали  глядеть очень ясно
и осмысленно-презрительно, он  рявкнул на нее,  срывая  злость,  полез  даже
ударить, но так и не решился. Я слышал, как он кричал, что пойдет и ляжет на
рельсы, как метался по квартире, будто искал, чем себя убить, и  вот хлопнул
дверью, выскочил  прочь, а я подумал, что, значит, теперь его  не станет, он
скоро умрет, как обещал.
     Но отец исчезал и  возвращался еще не раз.  Как легко он обещал лечь на
рельсы или выстрелить в себя  из ракетницы, с той же  легкостью  оставался и
жить. Когда  фигура его была  видна издалека, то он казался чучелом. Он  был
старомоден, как человек, будто выпавший из времени. Бывало, случайно завидя,
как он шагает по дорожке к нашему дому, я  бросался домой,  будто можно было
сделать так,  чтобы он не попал к нам, но мама его снова впускала. Он входил
на кухню, плюхался в кресло, не снимая ни пальто, ни шляпы, забыв о том, что
вошел в квартиру, и долго сидел,  бормоча матери всякие  сладкие ласковости,
будто кот, или, наоборот, противно рыгая матерщиной. А я цепко следил, когда
он потянется  в портфель  за  вином, словно  мог схватить  его  за руку.  Он
сторонился меня, разливать и распивать на моих глазах стало ему тягостно, но
не от угрызений совести,  а как тягостно бывает в присутствии чужого,  чужих
глаз.
     Заражался  я ненавистью к нему, когда с  ним сталкивался; но и жалостью
заражался уже после встречи с ним, когда он уходил, как приблудный пес, сам,
а  все чаще уже прогнанный матерью, жизнь которой  сильно переменилась,  так
как родила  ее дочь и  требовала помощи. И то, и другое  чувство смешались в
моей душе и зависимы были от столького, что я и сам не был в силах управлять
отношением своим  к отцу; оно было  именно что  неуправляемо. Или управляемо
духом затхлым  винища, как только я  чуял  эту  вонь,  смешанную  с табаком,
прелостью одежды и еще какого-то разложения, почти трупную.
     А в  детстве, когда мы жили  на проспекте,  я  очень любил его пьяного,
хоть  и не понимал, что  это за состояние. Он приходил и  усаживался в то же
кресло,  не  снимая того же  шерстяного  пальто  с погончиками и старомодной
шляпы,  вечных, как  осень или  зима. Креслице называли  "синим",  по  цвету
обивки. Это  кресло дарило ему в доме  ощущение  покоя, было  его местом. Он
делался  добрым,  позволяя  вытворять  мне с  собой  все, что  захочу, как с
куклой;  а кроме меня, никто не общался с ним, когда он являлся и пропадал в
своей комнате. Я же его не боялся, а только радовался, что он пришел, уселся
и можно теперь играть.
     Я  наряжал  его елочными игрушками.  Он  не  мог уж  встать,  но что-то
радостно мямлил, ощущая себя обвешанным блестящей мишурой. Или я придумывал,
что  он охотник,  старательно  втолковывал ему, кто  он такой,  и когда отец
кивал, послушно повторял за мной, то начиналась игра: я  пробегал мимо него,
как зверек,  а он должен был меня ухватить. Но это никогда ему не удавалось,
и, беспомощный, он будто  радовался этой немощи  своей.  Больше же всего мне
нравилось его связывать. Пьяный,  он учил меня, пожалуй, одному только, чему
мог научить, - вязать морские узлы. И после я вязал ему теми морскими узлами
руки да  ноги.  Он послушно давал себя  связать, казалось,  гордый тем, чему
обучил меня, а после выпутывался как мог из веревок.
     Бывало, что я забывал о нем и убегал, и если сам он не развязывался, то
так и валялся, связанный  по  рукам и ногам  в креслице. Проходил час, и  из
комнаты доносилось доброе его, похожее на коровье мычание: он звал меня. И я
вспоминал,  что  он связан, и,  чувствуя  себя  сам  уже чуть не  охотником,
вызволял его из пут.  От него пахло  кисло,  табаком да  вином,  и  щека его
карябала меня своей щетиной, но я терпел, понимая запах этот как родной. Был
он никому не нужен, всеми забыт в продавленном этом своем креслице. Он почти
ничего  не  мог  мне  сказать, отчего минута с ним  наедине, проведенная без
движения или в молчании, ощутимо угнетала тоской, будто оказался к комнате с
покойником.  Вдруг, бывало, он  взрывался и начинал  что-то реветь нараспев,
будто петь, страшно переживая лицом эту свою "песню".
     Но  то была не песня - это  начинал он  читать в пустой комнате  стихи,
приняв  меня  вдруг за слушателя; ему нужно было только, чтобы сидел я у его
ног на  ковре  и слушал, хоть одно человеческое  существо чтобы было рядом с
ним. Это  были и его стихи - и тут  заставлял он  меня  понять,  что  это не
чужое, а его, им, отцом  моим, сотворенное,  так что у меня захватывало дух,
словно  он внушил мне, что имел  колдовскую  силу,  умел колдовать.  И когда
начинал  выть  да  реветь, морща  лицо, как резиновое,  выражая  все чувства
человеческие от любви до горя, то мне чудилось, что отец мой колдует. И если
мне  хотелось испытать да увидеть  все снова, как по заказу, то я просил его
"поколдовать". "А это Сергей  Есенин..." - произносил он  зловеще, так что и
вовсе  отмирала  душа.  Когда  являлся  этот "есенин",  то  я  уж  знал, что
предстоит: отец  начинал шататься и  гнуться  в креслице, ножки кресла  тоже
начинали ходить  ходуном, и он чуть не умирал с первых же звуков:  "Чччерный
ччччеловееек... Чччерный,  чччерный..." Меня охватывал ужас, и я ждал, что в
окно влетит ведьма  или  привидение  отделится от стены.  Комната  мрачнела,
наливаясь сиплым дрожащим отцовским голосом, и делалась похожей на подвал. Я
же испытывал  всю силу и страсть ужаса, как  не  бывает даже  нарочно, когда
хотят ужаснуть,  и  время  проносилось как  в кромешном  видении, а когда он
умолкал, наступало неимоверное освобождение. Умолкая, он  уже рыдал от того,
что слышал с собственного голоса. Пугаясь рыданий этих, я потихоньку сбегал,
бросая  его  одного в комнате,  и  долго  боялся  заглянуть к  нему  или  не
заглядывал  уже  вовсе,  только  прислушиваясь,  что в ней  творится.  А  он
задремывал  в кресле, и  наутро могло оказаться, что проспал в пальто  да  в
шляпе всю ночь.
     Когда к нам еще ходили гости, его морские друзья, они  приходили иногда
со своими детьми, чтобы устроить праздник для всех. Тоже пили, веселились. А
мы играли, но я помню ясно только одного мальчика, у которого  во время игры
увидал  красненькую денежную бумажку, а потом утянул ее  потихоньку  из  его
пиджака, когда  от  жаркой  беготни все  побросали в  комнате свои курточки,
пиджачки, свитерки. Что  такое деньги  и для чего они нужны - я знал, но сам
еще никогда их не тратил, видел  только у взрослых. Позавидовал тому, что  у
мальчика  было  то, чего  не было у  меня,  утянул  и спрятал, как  жадничал
бессознательно до всего, что привлекало взгляд.  Пропажи хватились уже перед
тем, как уходить. Деньги искали по всей комнате, думая поначалу, что мальчик
потерял купюру, когда играл. Только  когда ее  стали искать, я понял, что не
просто  взял  чужое, а что это  чужое даже  не принадлежало мальчику  и было
очень важным для его родителей. Но молчал  и даже помогал с усердием искать,
думая, что так  скорее забудут о том, что искали. Мальчика меж тем ругали. Я
видел его растерянное, испуганное  лицо,  а сам уже подкашивался от стыда за
себя, жалости к нему,  страха перед взрослыми. Все были в  комнате, и ничего
нельзя было вернуть назад,  хоть  как-то  подбросить украденное.  Денежку  я
опустил в щель кухонного дивана, то  есть она  провалилась в него,  была для
меня недостижимой. Наверное, было заметно, что происходило со мной, но после
тщетных поисков в комнате детям не устроили допроса  или обыска. Гости ушли.
В тот  же вечер я вертелся  около мамы, спрашивая: а  что будет  дома  этому
мальчику? Мама  отвечала равнодушно: его накажут. Потом я  спрашивал,  а что
будет с  мальчиком,  если  не он  потерял  эту бумажку  или если  она  потом
найдется, ведь тогда его накажут без вины. Но ответы, которые я слышал, лишь
туже  смыкали душонку:  для  того, чтобы мальчика не  наказали,  нужно  было
сразу, теперь же сознаться в краже. Страх перед взрослыми чужими людьми с их
уходом  простыл.  Во  мне  боролись  жалость  к  мальчику и  чувство  стыда,
отчего-то побуждающее скрыть правду. Когда я  не стерпел и сознался  во всем
родителям, то  не успел заслужить наказания и даже их презрения: первое, что
сделали, - отодвинули на кухне диван, чтобы  достать купюру, и увидели там с
удивлением и смехом все прятанное мною, верно, многие годы.  Нашли  все, что
пропадало в доме, нашли и чужую красненькую  денежную бумажку. Но там же, за
диваном,  вперемешку  с  мышиным  пометом  оказались  россыпи  монеток  всех
достоинств, даже рублики,  но  те  уже сильно  погрызенные мышами. Прибежала
сестра. Кухня заполнилась смехом. Громче и счастливей всех гоготал отец. И я
стал счастливо смеяться, бегать,  прыгать, хоть до того к горлу подкатывался
слезливый ком.  Отец  выгреб все из этой копилки, монеты сосчитали, он снова
веселился  и  хохотал.  О моей  вине  было совершенно забыто, хотя  кому-то,
наверное, ему, пришлось позвонить и как-то сказать, что пропавшее нашлось. А
с монетками отчего-то дали решать  мне, будто это мои деньги были. Сначала я
схватил их, унес, опять спрятал где-то в игрушках, но уже ссыпанные в банку.
Но в тот же вечер пришел с этой банкой  к отцу: отдал, подарил, расстался  с
нею без жалости, только чтоб он еще так же посмеялся, как на кухне.
     На следующий  день  отец позвал меня и сказал, что я пойду с ним  - или
вместе мы пойдем, чтобы потратить мой клад. Мы  шагали по проспекту, я  млел
от  счастья,  гордости и избавления от  вчерашнего ужаса  в  душе.  У киоска
мороженого  он  дал  купить  мне  самому вафельный  стаканчик со  сливочным,
украшенный формочкой  цветка. Мы пошагали  дальше.  Зашли в  какое-то  кисло
пахнущее  помещение,  где стояли  рядами  на  витрине полные  бутылки.  Отец
высыпал  мелочь на  прилавок,  опять не удерживаясь  от смеха, рассказывая с
азартом растерянной  продавщице,  откуда  она  взялась.  Сказал  под  конец:
"Лапонька,  дай  "Медвежью  кровь"..." Пока  продавщица, напрягая зрение,  с
усердием гладила прилавок маленькими  плоскими утюжками монет, я горделиво и
счастливо ощущал,  что сам, на  свои деньги покупаю  ему  э т о, что  было в
бутылке, которую он после озорно и весело прихватил с прилавка. Верил  я и в
то, что это настоящая медвежья кровь - красная, какая и должна быть,  только
было  удивительно  и  ново  узнавать,  что  отец  зачем-то  питается  кровью
медведей. С этой бутылкой мы пошли не в нашу квартиру, а несколькими этажами
выше, к Ивану Сергеевичу,  у которого жила огромная черная собака, звавшаяся
дог. Это было  еще счастье - пойти,  увидеть и хотя бы погладить эту собаку.
Иван Сергеевич  радостно пустил нас к себе. Они стали пить с отцом "медвежью
кровь", разговаривать,  а я смотрел на удивительную собаку, что тоже подсела
к столу,  поворачивая то и дело  морду  в мою сторону,  глядела  с горестным
выражением почти  вровень, будто что-то хотела о  них  сказать,  как они  ей
чего-то не дали.
     Иван Сергеевич был отставной полковник  Советской Армии, подрабатывал к
пенсии  где-то  вахтером. Ходил в форме вахтера,  гордясь ею  как войной,  и
рыкал командиром на всех в доме, если делали ему замечания, хоть  и было  за
что. Когда  его охватывала такая тоска, что не хотелось выходить из дома, он
выпускал свою собаку из квартиры, если та просилась на двор. Она уходила, но
не на двор, а гулять по лестничным пролетам,  делая свое. Жильцы жаловались,
а Иван  Сергеевич  приказывал  им молчать. Не имея своей, я  страстно  хотел
гулять  с его собакой, канючил у отца, чтобы  тот  его об  этом попросил. Но
отцу то ли дела не  было, то ли, приходя к Ивану Сергеевичу, все он забывал.
Когда они сидели и пили "медвежью кровь", Иван Сергеевич  и сам начал горячо
и задушевно просить отца чем-то обменяться. Отец показно кривился,  охал, не
соглашался,  но под конец  быстро согласился, едва Иван Сергеевич  предложил
отдать ему взамен настольные часы с батарейкой.  Отец сходил в нашу квартиру
за  какой-то  залаченной  фанеркой,  на  которой   выжиганием  было  сделано
изображение бородатого мужика, одна его голова. Теперь Иван  Сергеевич  охал
перед тем портретом и поставил  его  на самое видное место в комнате - туда,
где стояли  только что красивые современные часы.  Отец нахваливал  фанерку.
Иван Сергеевич  нахваливал: "Вот  же  был человек!" Когда мы  спускались  по
лестнице вниз, домой, отец вдруг опять заговорил со мной, слегка пошатываясь
и поэтому отставая - так, будто захромал: "Ты маме не говори, откуда часы...
Скажу, купили.  Скажу, из магазина".  После  я увидел среди фотографий в его
комнате снимок, на  котором узнал  бородатого мужика:  только  он  сидел  за
столом, где  стояли бутылки,  а по столу ходила у него кошка. Я  привык, что
фотографии в комнате отца были из его жизни, даже если не он был на них сам,
а просто какие-то корабли, рыбины, чужие,  казавшиеся  случайными, лица. Про
себя я понял, почему отцу не было  жалко той  фанерки - ведь у него была все
равно что еще одна.  Но не понимая все же, за что он выменял часы, я спросил
у него об этом человеке. Отец откинул мигом  голову, будто хотел завыть, как
всегда  с  ним случалось,  когда чем-то  сильно восхищался.  И даже  вправду
завыл, говоря потом что-то бессмысленное: "У-у-у-у... Это человек!"
     Еще до разъезда мама водила меня  к отцу  в больницу,  навещать его,  и
помню удивление от  этой  больницы,  где все, кого я  видел,  а  видел одних
мужчин,  были целы да здоровы. Здоровее, чем тогда, я отца не  видел. Он был
как вымытый и начищенный до  вощеного блеска. Даже вальяжный, в пижаме  да в
тапочках, чуть  ленивый,  похожий  на ученого,  гладкого  от своего  ума  да
достоинства человека, так что  и стоять подле  него было  неловко, как подле
чужого автомобиля.  Но сидел он скучный и со скукой встретил нас, как если б
не понимал, зачем мы ему нужны.  Он чего-то ждал, томился. Однако того, чего
он  ждал  и о чем  думал,  от  чего даже лицо его делалось сосредоточенным и
умным,  у нас не  было. И это посещение  оставило  у меня чувство,  будто мы
пришли к отцу на работу и помешали ему думать. Только я не знал, о чем же он
думал.


     В начале лета  я уехал в  Киев,  а  там успел  позабыть,  что еще ждала
встреча с отцом. Киевские дед с бабкой мне о том вовсе не напоминали, потому
что мой отец был  для них тем существом, что никак не могло найти места в их
сознании.  Ниже  насекомого или  дурного  дождичка,  потому  что и  муху  на
варенье, и тот дождичек  они  все же замечали  и понимали, зачем это есть на
Земле. Бабушка нехотя сказала: "Звонил этот твой, приехал он к отцу своему",
"завтра повезу тебя к этому твоему", "поедешь к этим своим".
     На  сон  грядущий,  когда  было  положено  слушать у  дедушки в комнате
программу "Время" и кушать ряженку, чтобы  подобреть перед  сном, дед  вдруг
огрызнулся в сердцах, вспомнив о моем отце: "Саня, гляди, и на порог его мне
не пускай, антисоветчика этого!  Гони  его палкой, если заявится!"  Он терял
покой  от  мысли, что  отец  мой  оказался где-то поблизости,  а  завтра мог
проникнуть и того ближе.
     Утром  бабушка  Шура, помалкивая, дождалась,  когда дед  отправится  на
пешую свою прогулку, собрала меня на  скорую руку и куда-то повезла. Я любил
ездить с ней по Киеву; если бабушка выезжала в город, то на базар или купить
что-то втайне от деда. Выходя из прохладного  сырого  переулка  с домами  из
красного кирпича, мы садились на остановке в трамвай, что  на солнце блестел
морской  чистотой, и  катились  по мощенным  булыжником узким улочкам, то  с
горы, то в гору. Все эти улочки вливались в конце  концов в проспекты, такие
же раздольные  да светлые,  что  и Днепр, который  мог вдруг блеснуть  своей
гладью где-то вдалеке. Улочки  расходились от него будто волны, и чем  ближе
было к Днепру, тем круче они делались;  а чем дальше от него - тем спокойнее
да ухоженнее.
     Нам  открыла пожилая  чужая  женщина,  бабушка с  ней  слащаво  вежливо
раскланялась, не заходя,  однако, за  порог;  поцеловала меня, не утерпела и
всплакнула, передала  ей  с рук на руки,  ушла. Прощаясь  или  провожая, она
всегда теряла, будто копеечки медные, эти крохотные слезки, будто волнуясь и
не понимая, что же произошло, делаясь вовсе не похожей на себя, уверенную да
крепкую. В меблированной  до  излишества  квартире, да  еще  наедине с  этой
женщиной, я почувствовал себя брошенным. Женщина что-то напыщенно спрашивала
у меня,  а я отвечал, твердя с перепугу одно  и то же  - что живу у генерала
дедушки, чтоб она не думала,  будто  у меня никого нет. После  появилась еще
одна,  помоложе, наверное,  ее дочь,  однако  вдвоем  стало  им со мной  еще
тягостней. "Дедушка скоро приедет", - говорила мне то и дело неловко пожилая
женщина,  так что чудился в словах ее поневоле обман. И чем больше проходило
времени, тем тревожней становилось мне дожидаться в этой квартире: чудилось,
что бабушку Шуру обманули и она  отдала меня  вовсе не тем людям, которые по
правде  должны были меня  встречать,  да и не слышал я почему-то  ничего про
своего отца.  Но когда появился этот  человек, то  с одного  взгляда я узнал
состарившегося,   чужеватого,   но  в  точности   своего   отца:   скуластое
продолговатое лицо, тонкий нос с горбинкой, серые цепкие  узковатые глаза, с
выражением от рождения снисходительным да насмешливым.
     Этот человек будто ворвался  в  свою  же квартиру. Мельком посмотрел на
меня  и, казалось,  мигом  забыл.  Войдя,  он  спешил так  ревностно,  будто
опаздывал на свидание, и кинулся стремительно к телефону. Звонил, домогался,
ругался, требовал и только  после, вероятно, сокрушенный, заговорил со мной.
"Поедем... Папка твой дожидается...  Галка! А где мои тапочки?  Где  тапочки
мои, я  спрашиваю,  они  вот  здесь находились!  Кто  их отсюда трогал?!"  -
закричал  пылко  на  пожилую  женщину, наверное, свою жену.  Слово за  слово
вспыхнула  меж  ними лютая,  злая  грызня. Поминали отчего-то  и меня:  "сын
Олега",  "сын  Олега"...  Только доведя женщину до рыданий, он  успокоился и
снова обо  мне вспомнил. "Вещи  у  тебя с собой или  как,  без вещей? Писать
хочешь?..  Галка!  Собери там чего есть, может, колбаски, мясца  какого... С
утра я не жрал! Ну быстро, найди мне. А где моя куртка синяя из болоньи? Где
она, спрашиваю? Кто трогал?! Галка! Ну я тебя... "
     У  подъезда была брошена  поперек  дороги белая  запыленная легковушка.
Побаиваясь  его  да  и  вообще впервые  усаживаясь ехать  неизвестно  куда в
машине,  встал я  у задней дверки,  но,  уже усевшись, увидав, что я жду, он
сурово  позвал: "А ну, сажайся  наперед". Глаза  зыркали по сторонам,  будто
выискивая ему важное и не  находя.  Он не замечал, чудилось, дороги, а несло
его только желание всех на пути своем обогнать. "Вот будешь у меня  гостить,
дам  и тебе  порулить.  Папку твоего научил - и тебя  научу",  -  взялся  он
поразвлечь меня разговорцем, а  между тем рванул на красный свет. Можно было
удивиться, как  ему повезло. Сколько  ни  рисковал  он на  красный свет и ни
мчался, но пролетал как пуля  по  воздуху, не оставляя никакого следа, кроме
стремительно-несмертельного посвиста. Одолевая робость, я спросил: "Дедушка,
а  разве можно на красный свет  ехать?" Он  резко, пугливо обернулся чуть не
всем корпусом, глядя на меня, и замер от удивления, будто в тот миг к нему в
кабину влетел  не наивный детский вопрос, а звук милицейского свистка: испуг
с удивлением относились к слову,  которым изнатужился я его назвать. "А я не
видел красного,  надо ж, проехал на красный свет... - опомнился он и буркнул
недовольно,  но с  любопытством:  - А  кто  тебя учил, что на  красный  свет
нельзя? Нинка, что ль? Или Алка? Училки тоже! Слушай папку, что он скажет, а
больше никого. И ты это,  кровиночка моя, ну какой я дедушка там еще? Так не
называй... Называй  это,  ну  Петром, во! Ну или там это,  Настенко! Во, как
гусары будем, так и называй".
     Лето было жаркое. Клубилась золотая пыль. Настенко развеселился и ни  с
того ни с сего все останавливался  у стекляшек  на обочинах, чтоб купить для
меня то ситро, то конфет. Я шел заодно с ним. Всюду, куда он входил, говорил
нараспев, будто  распахивал еще  какие-то двери:  "Здравствуйте, женщины..."
Продавщицы  похихикивали,  здоровались с ним, и вот уже принимался он с ними
неуемно болтать и кутить, покупая  и для них  конфет, целые  коробки, но при
том у них  же самих. Можно было подумать, что ему  нечего делать да и некуда
толком ехать. Но стоило выйти из очередной стекляшки, как лицо его принимало
волевое, решительное выражение.  "Писать хочешь? Наелся? Это хорошо... Мне с
тобой особо цацкаться некогда будет, ты учти, урожай у меня горит. На машине
будешь  учиться? Раз Настенко  сказал, значит, сказал. А ну, лазь  за  руль.
Чего, страшно? Ну, лазь тогда на пассажирское, пассажир..."
     В стекляшках сам пропускал просто так рюмочку, под разговор. Настроение
его стало  в  середине пути великолепным, и когда мы уже ехали полями, то он
не  раз  жал на тормоза, великодушно предлагая  мне обозреть то  стоящие  на
бетонном плацу замершие строем новые трактора, то поля картошки. Притом речь
его, вскипая до страсти, начинала бурлить словечками: "моего", "мое", "мне",
"меня", "моими", "мой"... Всем,  что я видел, оказывалось, он так  или иначе
владел.
     Так  вот,  гусарами,  домчались до Галивахи -  просторного  чистенького
поселения из  кирпича да бетона,  объятого  степью,  с  десятком  одинаковых
современных домов,  похожих на  теплицы. Настенко жил  в одном из  них  -  в
большой и пустоватой квартире, все комнаты которой казались как одна большая
да пустая комната. Увидел я отца. Точнее сказать, узнал. Он очень радовался,
будто  все уже вышло, как  он хотел. Остаток дня я шлялся по закоулкам чужой
квартиры,  а они шумно, долго  пили  на кухне. Отец уплелся, чуть держась на
ногах, ничего не помня,  упал на тахту и противно захрапел, а Настенко вдруг
взялся жарить  на ночь глядя мясо, бодро орудуя сковородами. Заметил меня, и
как  раз  голодного,  накормил огромными, будто лепешки,  кусками шкворчащей
свинины,  а наевшись  вместе  со мной, отправился  с удовольствием спать - и
закончился тот долгий летний день, заключая в себе столько разного ожидания,
что казался даже к ночи еще вовсе не прожитым.
     Настенко  вскочил  рано,  затемно,  и всех поставил  без промедления на
ноги,  собравшись ехать.  Чтоб не  потратить лишней минуты, он обходился без
завтрака. Но за спешкой скрывалась и ревность.  В садах, в доме летнем, куда
мы ехали на отдых,  он оставил на свободе женщину. Ее имя, оказалось, слышал
я еще в киевской его квартире: это из-за нее он там  ссорился, и ругался,  и
дозванивался, разыскивая ее почему-то в Киеве, будто она могла тайно от него
уехать тем же  временем в город. Утром он спешил скорей добраться до нее, но
уже был спокоен на будущие дни, зная,  что поселит нас там  с  нею рядышком.
Если и был он сердечно рад нам с отцом, то как подвернувшимся соглядатаям, и
я слышал, как внушал дорогой отцу, чтобы  тот поглядывал в его отсутствие за
Полиной.
     Женщине этой было лет за сорок, но моложе, казалось, выглядел он сам, а
Полина  сонливым  своим  и  бледным  видом  походила  на  сильно  изнуренную
какими-то  болезнями,  или она и вправду была так  больна, что  даже посреди
лета выглядела слабой, бледной,  измученной.  Кругом сладко пахло яблоками и
дышало влагой свежей  оврагов. Путались в  прядях яблочных  ветвей  пчелы, и
только  их жужжащий  полет был в  заповедной здешней  глуши  громок, слышен.
Полина была пленницей. Настенко держал ее  здесь, боясь, наверное,  близости
города.
     Но от  одиночества, ревности его и  была  она  то  просто печальной, то
мрачной  и вздорной, начиная вдруг на каждое его слово кричать. Прожив с нею
день, Настенко не выдержал и уехал. В садах  остались мы с отцом  да Полина.
Настенко разрешил отцу разбить палатку в отдалении от дома, а в сам  дом нас
и не думал пускать. Там  одиноко жила Полина, и мы не входили в него  во все
последующие дни, еду готовили в сторонке,  на электрической плитке - ее шнур
был протянут из дома.
     Сад,  в окружении которого  мы жили, был  не стадом хозяйских деревьев,
что  паслись  на садовом участке, а плодовым угодьем, свободно раскинувшимся
кругом на  многие,  наверное,  километры, так  что не  было  сил его обойти.
Блуждая по его тропинкам,  я долго  не встречал ни  одной живой души. Только
слышны были гул пчел, шелест листвы и перестук от падающих на землю яблок...
Раз я набрел в садах на бабку, пасшую корову, что подбирала с земли яблочки.
Бабке было скучно и, не  понимая половины ее слов, долго я с ней  беседовал,
рассказывая  все  подряд,  ощущая  себя  бесконечно  важным,  чувствуя,  что
спустился  к  заскорузлой  бабке,  будто  на крылышках,  прямо  с поднебесья
Москвы.  Долго внимая моим рассказам о  Москве и  ее чудесах,  к примеру,  о
цирке, бабка заслушалась и выглядела такой замершей, тихой, будто уснула, но
только забыла  глаза закрыть и  все еще кивала согласно головой, укутанной в
платок. Раз она ожила и удивилась ни с того ни с сего: "А шо то люды кажуть,
шо Гагарин у космос злитав? А ты не слухай, сынку, то  брэшуть...  Та, може,
прывэзэшь мэни з Москвы валэнки? "
     А после,  к  вечеру, в  сады пришел  оборвыш-мальчик  с банкой  молока,
вручил его Полине, что-то  брехнул и  убежал. Полина подозвала меня и строго
сказала, чтоб я больше не просил молока у людей и не  ходил в овраги.  Будто
наказанный, слонялся  я  по  огороду  и  пасеке,  подглядывая  исподволь  за
Полиной, дожидаясь, что  покажется она, выйдет на крыльцо. Полина  пряталась
весь день в доме.  Говорила, что ей вредит  солнце. Я не мог ее ни полюбить,
ни даже пожалеть. Сам  не зная почему, я не мог глядеть  в ее глаза, похожие
на янтарь, смолисто-тусклые  и светящиеся  как из  глубины. Так прошел день,
другой,  и вдруг явилась в сады бабка с  коровой. Корова забрела в огород, а
бабка, подслеповатая, полоумная,  замотанная  по  глаза  в грязный шерстяной
платок, что делало ее похожей на ведьму, рада была, что пришла в гости.
     Мы уселись под яблоней, и я начал старухе рассказывать, как и в прошлый
раз,  про себя  самого,  про Москву, про цирк. Прошло немало времени, солнце
уже скрылось. Вышла  на крыльцо Полина, увидала корову, cтаруху и закричала,
будто от страха. Прибежал на ее крик отец. Прогнал старуху с коровой, а меня
затолкал в палатку. Он сходил к Полине. Потом вернулся очень огорченный.
     Когда я уснул, что-то случилось, уже глубокой ночью. Проснулся я один в
пустой палатке.  Грохотали пушечные раскаты грома. Парусина  содрогалась  от
ударов падающих с неба  потоков воды  и  вдруг делалась иссиня-прозрачной от
вспышек  молний, ползающих,  чудилось, змеями по верху провисшей палатки.  Я
нащупал  фонарик,  но  от  страха  включил  еще и  отцовское  радио.  Слушая
успокоительный  гул эфира в  тусклом,  как  от  керосинки,  мирке,  дождался
наконец отца. Он влез в палатку дрожащий, с залитым водой лицом,  к которому
прилипли водорослями волосы со лба,  и  говорил, будто оглох, почти  криком,
чтобы я ничего не боялся и спал. Я зажмурил глаза и провалился в сон.
     Очнулся от удушья  влаги. Была тишина. Сквозь  парусину  палатки глядел
яркий маленький зрачок солнца. Отца не было,  словно он и не ложился спать в
ту ночь. У дома  стояла  легковушка,  замазанная по кузов глиной. На крыльце
что-то делали Настенко с отцом. Все это время я стоял молча,  и все молчали,
и я почувствовал, что мы с отцом должны уехать.
     Настенко повез нас куда-то на село,  к дальним родственникам. Было  это
село тоже далекое, так что ехали  мы на машине полдня. Дорогой он уже весело
и задиристо ругал бледную свою женщину, называя то сумасшедшей, то дурой, не
желая думать, что подчинился ей. В конце пути мы въехали на широкий  вольный
двор,  обжитый суетливым хозяйством, где,  как на ковчеге, спасалось  каждой
твари  по паре - гуси, утки, куры,  а из распахнутой глубины конюшни глядела
на двор  мохнатая, засиженная мухами лошадиная  голова. Нас вышла  встречать
вся  семья: человек пять разного возраста детей и замотанная в платок, будто
у нее болел зуб, худая женщина, а при ней  мужчина, одного роста  со  своими
детьми, полуголый, как и они, тоже в  латаных-перелатанных штанах. Они знали
отца, потому что дядька буднично с ним обнялся, хоть часом назад и не ведал,
что заедем мы на их двор.
     Настенко деловито справился о здоровье его  батьки -  оказалось, своего
брата -  и  просто сказал,  что  оставляет  нас  на  недельку-другую  у  них
погостить.  Женщина испугалась, что не приготовила загодя место  в  доме,  и
побежала хлопотать. Дядька еще кивнул головой, и я  услышал,  что показалось
мне отчего-то обидным: "Пусть живут".
     Спустя  время  женщина  завела  нас  в   комнату,  где  застелена  была
белоснежным бельем постель и пахло бумажными цветами да иконкой, что таилась
в углу; комнат в доме  было две, и за то время  она успела выселить из одной
всех детей, отчего ходили они и глядели на меня  насупленные. В  тот же день
дядька забросил  хозяйству  на жену свою и детей, за  что та все  поругивала
его, когда думала, что  мы  не слышим, и они  будто слиплись с  отцом:  пили
самогонку. Меж  тем все, что  говорил он с мрачноватой страстью  и  всерьез,
смешило и счастливило другого пьяного, моего хуторского дядьку: беседа шла у
них про охоту и рыбалку. Дядька глядел на  отца, смущался и не понимал, чего
так  сильно хочет  этот  человек: рыбалил  он сам, когда хотел,  без  всяких
разговоров да  сборов, а стрелял из дробовика поневоле, как сознался, что ни
день: лису бил, что шастала, однако, еще без вреда для себя в его курятник.
     Чтобы сделать отцу приятное, дядька немедля  взялся устроить ему охоту.
Они залегли за  плетнем у курятника и стали  ждать  лису. Но чего-то она  не
шла.  Видно, отец  успел похвалиться,  что может  дробью попасть хоть в глаз
курице.  Дядька,  раз  не вышло  охоты, притащил курицу, привязал за лапку к
плетню и скомандовал  без жалости к своей птице: "Братик мой,  а ну  пуляй!"
Отцу  стало неловко, но, храбрясь,  он  выстрелил. Дробь угодила курице не в
глаз. Она дико закудахтала, взвилась. Он выстрелил и пробил ей уже крыло, из
которого  выступила  кровь. Руки  его задрожали, наверное, он не  мог больше
вытерпеть ее мучений. И дядька в сердцах, думая, что ненароком  будто обидел
его, схватился за топор, побежал к плетню и разом отмахнул несчастной башку.
Курицу  после он  вознес  победно над собой, как  заправской  охотник,  чтоб
приподнять настроение отцу как бы их общим трофеем, и сдал его, трофей этот,
жене. Курицу общипали, нашпиговали салом,  обтерли сметаной и  сжарили в тот
же день на сковороде.  Ее подали  на  стол,  однако как бы между  прочим,  а
главным блюдом, сготовленным нарочно для  гостей, был  тушеный в сметане и с
луком огромный кролик.
     На другой  день  дядька решил  устроить  отцу рыбалку,  то есть создать
такие  важные да нужные  ему трудности.  Для того  надо было ехать  на речку
подальше, а не  прямо за село и брать с  собой  резиновую лодку, потому  что
отец хотел обязательно  закинуть  с  лодки  свою  хваленую сеть.  На  удочку
ловился карасик, и я знал от детей, что за час на удочку ореховую они ловили
на сковороду. А сеть  была в речушке заросшей затеей бессмысленной, и уж тем
более никогда дядька не доходил до того, чтоб плавать на резиновой лодке. Но
лодка эта откуда-то у него была, валялась на чердаке, и дал он отцу поиграть
в эту игрушку.
     Отец  заявил,  что покажет настоящую рыбалку. Мы  сели  в  таратайку  и
покатили  далеко на речку.  Речка оказалась похожей на протоку, ширины в ней
было шагов  десять,  но отец накачал резиновую  лодку  и уплыл ставить сеть.
Дядька как мог помогал ему с бережка. Они вытащили тину да  лягушек  - и так
несколько раз.  Отец помрачнел, и они еще  выпили, а  после решено было, что
клева в этот день  нет и надо ехать восвояси. Меня уже посадили в таратайку,
запряженную  двумя конягами. Так как  в мыслях у  отца было еще  вернуться в
другой раз и добиться своего, то он  поленился  выпустить  из  лодки воздух.
Кони, еще почуяв резиновую лодку, задичились,  а  в  тот миг, когда дядька с
отцом  кинули ее на таратайку,  дико  заржали, рванулись  и  понеслись,  как
ужаленные, кружиться.
     Лодка слетела, попала под колесо и  взорвалась. Не помню,  что  держало
меня, почему не  вывалился да  не убился: отец остолбенел вдалеке, и  только
дядька,  вмиг  протрезвев,  бросился  наперерез  своим  запряжным. Все вышло
стремительней  смерти.  Он что-то  пронзительно  заорал,  может,  от страха,
прыгнул  кошкой,  за  что-то  уцепился  и,  напрягая  всю  силу,  перетянул,
остановил  двух взбесившихся коней. Подбежал  отец:  неживой  весь, бледный.
Дядька  сердито  ему буркнул садиться, но дорогой  оттаял, и они  еще крепко
выпили, а я от переживаний уснул...и проснулся уже ночью.
     Таратайка  медленно плыла по цветущему, похожему на пестрый рукотворный
ковер,  полю  гречихи.  Никого  со мной и  кругом на  поле  этом,  огромном,
непроглядном, не  было, так что  отмирала душа. Боясь и спрыгнуть, и  громко
закричать, потому  что боялся уже  этих коней,  я  лежал лицом к небу и тихо
плакал,  прикованный глазами к  его светящейся  стальной  глубине,  видя там
глубоко  стайки звездочек да кочующие белые туманы облаков. Где остались мой
отец и дядька и куда меня унесло, вовсе я не знал, и будто Богу, сам того не
ведая, молился, просил жалобно всей душой, чтоб ничего со мной не случилось;
а то вдруг сама  по себе являлась ясная, сильная мысль, унимающая слезы, что
ничего и не может плохого со мной случиться.
     А кони сами брели - и забрели во двор. Из дома на шум выбежала хозяйка.
Оказалось, что  и дядька, и отец давно дрыхнут. Они воротились такие пьяные,
что  ничего  не помнили и свалились,  только  ноги их принесли, замертво.  А
наутро  отец  как ни  в  чем не  бывало  уверял, что так и нужно было, будто
дядька ему  поклялся, что умнее  тех  двоих коней на свете никого нету и они
отпустили их самих дойти домой, чтоб не  пугать  своим перегаром, да и жалея
будить меня. Чтобы доказать  уже для меня смекалистость  своих коней, дядька
тут же запряг таратайку. Кони трогались  по  свистку, хлопку, даже чиху. Под
конец пришло ему в голову научить меня править конями. Он всучил мне вожжи и
скомандовал выезжать  самому  со двора, наказав  дергать за них,  чтобы кони
поворачивалась  в  ту  сторону, куда  надо.  Выезжая  со  двора,  таратайка,
управляемая мною, зацепила нарядные деревянные ворота, так что из ее бока да
из ворот  выломались  все доски.  Дядька охнул, горестно  застыл,  видя, как
разом оказалось испорчено столько его  добра, и после разозлился: "Та шоб им
пусто было, тим граблям, хай треснуть, зроблю наикращще них! "
     Никто не  считал  дней, и все оборвалось в миг,  когда приехал  за нами
Настенко. Он вернул нас в сады... Полина исчезла,  жила теперь в Галивахе, а
Настенко только  и думал о  пчелах.  У  него  роился  улей,  и  он,  уезжая,
упрашивал,  чтоб  мы,  если пчелы  соберутся  роем, словили  их в  мешок. Мы
бродили  неприкаянно  по   садам  до  вечера.  А  после,   в  палатке,  отец
глубокомысленно слушал какое-то ночное шипение из радио.
     С утра же он был обычный, хмурый, еще потому, наверное, что на одной из
яблонь высоко  на ветке  углядел  начавший копиться пчелиный рой. Залезть на
яблоню он то ли боялся, то ли по незнанию думал,  что  рано еще спасать рой.
Отец ничего не знал толком о пчелах и ничего не  умел,  дожидаясь,  что  все
сделает  сам Настенко, но  тот все не ехал,  а  пчелы копились час от  часу,
свисая  с  ветви  косматой живой бородой.  Когда примчался Настенко, то  рой
давно улетел. Глянув ввысь, задрав высоко башку, он обернулся уже со слезами
на  глазах,  что,  чудилось,  выжигали  даже  рачий   панцирь  загорелой  да
обветренной его кожи. Из груди раздался то ли выдох, то ли стон: "Эх, вы..."
- и  он глянул на меня с отцом, жалостно сверкая плачущими глазами, будто мы
убили его в тот миг.
     Через минуту он стоял под яблоней сам не свой, казалось, разрушенный до
основания, не понимая, что мы тут делаем с отцом в его саду, откуда взялись,
для чего здесь нужны... Он глядел так спокойно и  мертво на летающих по саду
пчел из других ульев, будто все еще разлетались останки того, опустевшего.
     Отец остался в садах. Настенко не  проронил ни слова, проводил  меня до
машины, ступая неслышно  чуть поодаль и, наверное,  думая  что-то  обо  мне.
Когда сел за руль, всю  дорогу до Киева молчал истуканом. К моему удивлению,
он остановил машину у подъезда дома, где жили бабушка с дедушкой. Перегнулся
на  заднее  сидение - там  он, оказалось, припас банку с медом;  в нее  были
впихнуты  нарезанные  ломтями, будто  хлеб,  соты, залитые тоже  медом. "Мед
кушай - от всех  болезней. Бабушке Нине от меня привет. Скажи, не  забываю о
ней. Ну,  до  свидания...  Всего хорошего..."  Я было заикнулся от волнения,
вылезая наружу: "До  свидания, дедушка...  Спасибо, дедушка..."  -  и  успел
почувствовать, как скользнул по мне испуганный да удивленный его взгляд.



Last-modified: Tue, 13 Jan 2004 10:35:40 GMT

Оцените этот текст: