Оцените этот текст:


---------------------------------------------------------------
 © Copyright О`Санчес (osanches@lib.ru), 1999
 © Copyright Издательство "Симпозиум", 1999
 Роман "Побег от ствола судьбы на горе жизни и смерти" выходит в печати
 в двух  книгах  в  издательстве  "Симпозиум" в начале 1999-го года.
 Работа номинирована в литературный конкурс "Тенета-98"
 http://www.teneta.ru
---------------------------------------------------------------

     Это  фрагмент  размером  в  250K,  для конкурса. Доступна так же полная
версия романа в двух книгах

Книга 1 (800Кб)
Книга 2 (950Kb)




                (Сага-небыль о Кромешнике)



     Предрекая вечный сон
     Двум Владычицам Времен,
     На семи гнилых корнях
     Ждет судьбу Кромешный Прах.
     Он не добр и не зол,
     Он бессилен и беспол,
     Но во чреве у него
     Зреет гибель и родство.
     В судный день, в урочный год
     В нем Кромешник прорастет.
     Он, пожрав кромешный прах,
     На семи гнилых ветрах
     Улетит оттуда прочь,
     В мир, где правят День и Ночь.
     Он отринет Рай и Ад,
     Встанет выше всех преград
     И в безумии своем
     Опрокинет окоем,
     Чтобы ввергнуть в вечный сон
     Двух Владычиц Всех Времен.



     Может быть, филин
     Ведает, кто проложил
     Тропы лесные...

[ . . . ]



     Там, на просторе,
     Любуясь вечным небом,
     Случай держит путь.

[ . . . ]



     Цветок кувшинки,
     От непогоды прячась,
     К берегу спешит.

[ . . . ]



     Твой лик -- в тумане.
     Твои лучи бессильны
     Приблизить утро.

[ . . . ]



     Дождик! К нам иди!..
     Нет ему угомону:
     Сбежал куда-то...

[ . . . ]



     Примчалась буря...
     Ее лихому брюху
     Лаком плод любой.

[ . . . ]



     Я иду впотьмах.
     И дрожит в пустых руках
     Неведомое.

[ . . . ]



     Я рожден. Аз есмь!
     Все травы, горы, звезды --
     Мои. Надолго...

[ . . . ]



     Варит сладкий сон
     В заповеднике времен
     Госпожа утрат.

[ . . . ]



     Ветер на холме
     Споткнулся о подснежник.
     Январский ветер.

[ . . . ]

     Гека повезли  на формальное переследствие  с последующей амнистией чуть
позже остальных: сильно, до столбняка, загноилась царапина на руке, пришлось
две недели проваляться в больничке.  В других обстоятельствах он, да и любой
другой  парнишка  на его  месте, был бы счастлив  тормознуться в больничке и
косить как можно дольше, но впереди лежала свобода --  Воля!  Воля,  запах и
вид которой Гек забыл за четыре года отсидки, но смутно  и  сладко мечтал  о
ней, как... как... о чем-то вкусном.

     В  двухстах  пятидесяти  километрах  от  Иневии  на  протяжении  многих
столетий незаметно  дремлет  тихий  и  грязный  городишко  с  пышным  именем
Сюзерен.   По  ошибке  или   по  пьяной  прихоти  одного   из   завоевателей
португальской  еще  волны  наречен  был этот  городок, а  тогда  всего  лишь
воинская  стоянка, столицей  всего  континента. И ничем, кроме этого, не был
прославлен  город  Сюзерен   в  истории  Бабилонского  государства,   в  его
официальной истории. Но в другой, теневой ее части, хранящейся  на скрижалях
зонного   и   тюремного   фольклора,   не  записанной   нигде,   пронизанной
противоречиями,  гиперболами  и  мистикой, "Крытая  Мама"  -- тюрьма  города
Сюзерена -- занимает особое место. И если простой  сиделец слушает легенды о
Крытой Маме как страшную сказку, только гипотетически примеряя на себя  роль
ее жертвы, то для любого авторитетного обитателя  бабилонской пенитенциарной
системы, принадлежащего к любой пробе, даже к скуржавой, перспектива попасть
в Сюзерен обволакивает сердце холодом и унизительным страхом. И причины тому
есть.  Крытая Мама, если не считать пересылку и  следственный  изолятор, где
случается  всякий  сброд,  специально  предназначена  для   "перевоспитания"
отъявленных врагов государства и Президента.
     Случалось, что и политические попадали сюда, но не часто:  политическое
фрондерство -- удел богатых  и  влиятельных людей,  их  ссылали, сажали  под
домашний арест, отмазывали на поруки... И мода на свободомыслие, вспыхнувшая
было после успеха кубинской революции, поугасла. Террористы же политиками не
считались,  да  и  живыми  их  не  встречали  на зонах.  (Волна  терроризма,
захлестнувшая позднее, в  семидесятые годы, весь  мир,  так  и  не коснулась
Бабилона, и в этом была несомненная заслуга Господина Президента. Он  в свое
время отдал приказ: никто и ни под каким предлогом не имеет права вступать в
переговоры  с террористами, что бы  и кого бы они ни  захватили в заложники,
включая  семью  Господина  Президента  и  его  самого.  Немедленный штурм  и
поголовное  уничтожение  на  месте  всех  виновных.  В  виде  исключения, по
обстоятельствам, можно одного-двух на  время брать в плен для допросов...  И
как отрезало... Было все же несколько попыток, с пяток, не более, но все их,
невзирая  на  петиции   религиозных   милосердцев,   подробно   показали  по
телевизору,  что  крепко  повлияло на экстремистские  умы.  Да  и  раньше  в
Бабилоне террористов не шибко-то жаловали. Сам Че  Гевара, кстати, передумал
в свое время  и  предпочел  освобождать Южную Америку -- там,  ему казалось,
полегче будет и с  нравами, и с языком.) "Перевоспитание"  проводилось целым
комплексом разных методик, в основе каждой из них для перевоспитуемого стоял
выбор: покориться  или умереть (или потерять лицо и честь).  Пытки голодом и
жаждой, регулярные побои,  долгие  издевательства  надзирателей  --  все это
считалось официальной частью перевоспитания, которая  приносила свои плоды в
двух случаях  из  трех. Но  для  особо упорных применялась  и  неофициальная
часть, та, что возлагалась на сидельцев из  самой малочисленной и  преданной
администрации пробы, имя которой было "сучья шерсть".
     Скорее это  была даже не  проба, а категория  лиц из числа  осужденных,
поскольку сидельцы, составляющие сучью  шерсть, разбросаны  по  всей стране,
друг друга не знают, идеологии  не имеют и без администрации существовать не
могут.  Если  сиделец по  незнанию  или  умышленно  совершал  серьезный  (по
тюремным понятиям) проступок, то в  "теневом суде"  его  "дело"  авторитетно
разбирали и назначали адекватное наказание. Крайнее наказание  -- смерть или
перевод в "обиженку"  (с насилием или без него). И вернуться в более высокую
пробу  кожанам так же  невозможно, как и воскреснуть убитому. Попытка скрыть
свою принадлежность  к низшей  касте влечет  за собой неминуемую мучительную
смерть обманщика.  Таковы  тюремные  законы.  Но  встречаются  сидельцы, как
правило из числа  опущенных, которые презрели все тюремные и блатные правила
и понятия, сохранили в себе силы и ненависть, чтобы мстить всему окружающему
миру за  собственные  унижения и страдания. Они готовы убивать и  насиловать
вчерашних своих господ  и мучителей, подвергнуть их тому, что те применяли к
ним.  Нет для  них  теперь  никаких  пределов,  и нет  у них совести,  и нет
сострадания. Им теперь все равно, кого и за что истязать и калечить, лишь бы
тюремные власти были довольны ими,  лишь бы не направляли из тюрем  на зоны,
на верную смерть.  Так они становятся сучьей шерстью. Они  перешли последний
рубеж, отделяющий их от тюремного общества, и отныне прокляты навсегда.
     Все пробы, все сидельцы, бывшие и  настоящие,  на воле или в  тюрьме не
имеют  права оставить  в живых  "сушера", если он вдруг  попадает в  пределы
досягаемости. Под страхом смерти запрещено общаться  с  ними  по доброй воле
всем, включая пассивных педерастов. И сушеры  хорошо знают об этом. Их жизнь
в  руках капризной тюремной администрации, потому  что жить  они могут  лишь
какое-то время и только  в тюремной камере, своей стаей. На воле  же за ними
ходят нож и всеобщий приговор; редко кто протянет-проживет месяц: находят...
     А жить им хочется. И они старательно, с палаческим удовольствием служат
суровым жрецам  решетки  и кандального звона.  Если  нужно  срочно  повысить
процент раскрываемости преступлений,  или  сломить непримиримого нетака, или
навсегда  проучить врага системы, несчастного сидельца бросают в "трамбовку"
--   камеру,  где  его  ждут  шакалы  из  сучьей  шерсти.   Администрация  и
следственные службы расплачиваются с ними жратвой и куревом, закрывают глаза
на  чифир  и  бухалово, подбрасывают иногда  "колеса" и  "дурь" (наркотики).
Сумел извернуться и не попасть  к сушерам в  трамбовку -- молодец. Попал, но
не сдался, выломился вовремя -- все равно что заново родился. А не сумел...
     Трамбовка -- кочевое дело: сегодня  здесь, завтра там. С этажа на этаж,
с  крытки на крытку,  идут  сидеть  туда, где  Родина прикажет. И только  на
Крытой Маме трамбовка -- стационар.
     Бывало, в ШИЗО, или в каптерке за чаем (Гек так и не полюбил чифирить),
когда нетаки начинали травить  истории, кто-нибудь  обязательно  вспоминал о
Крытой  Маме,  рассказывая  очередную  леденящую  историю.   Некоторые  даже
побывали в ее стенах -- транзитом, естественно, на этапе или на доследствии.
Вот  теперь и  Геку довелось сюда  попасть. Из-за перегруженности иневийских
органов  следствия  и  надзора  его,  как  несовершеннолетнего,  подлежащего
амнистии, сбросили  сюда, в следственный  изолятор Сюзерена. Дело его, как и
других   амнистированных   по   делу  о   беспорядках  в  пятьдесят  восьмой
дополнительной, стояло  на  особом контроле и в то же  время, в силу жесткой
предопределенности результата  формального  переследствия,  не  представляло
никакого интереса для соответствующих служб и инстанций. Весь основной поток
амнистированных малолеток  уже сошел, и  власти  резонно  полагали, что коль
скоро угодная начальству справедливость уже восторжествовала почти для всего
контингента амнистируемых,  то  не  будет  большой  беды,  если один из  них
обождет сутки-другие, пока до него дойдут руки у занятых людей.
     Инструкция  запрещала  помещать  несовершеннолетнего  в общие  камеры к
взрослым; Гек оказался единственным несовершеннолетним  в тот момент на  всю
Крытую Маму, поэтому  его поместили в одиночку. Вертухаи  --  люди далеко не
сентиментальные,  по  крайней мере  на службе, но и  они не  давили парнишку
режимом: амнистия,  не  амнистия  --  он  свое  отбыл,  а теперь по  чьей-то
халатности пересиживает. Несмотря на три судимости,  парнишка отнюдь не крут
и  не  грозен,  напротив  -- тих  и  очень  мал для  своих  шестнадцати  лет
(четырнадцатилетний  Гектор  еще  со  времен  иневийских  записан  был   как
беспризорный  Боб Миддо  и считался  шестнадцатилетним),  пусть  сидит  себе
спокойно и спокойно ждет, раз не шебутной.
     Однако на четвертые  сутки  его затворничество нарушилось. В тюрьме шел
плановый  косметический  ремонт.  Подследственным,  но  не  осужденным  еще,
работать не полагалось, осужденные сидельцы Сюзерена в работники не годились
по разным  причинам, так что  штукатурили и  красили вольнонаемные.  И когда
очередь дошла до Гековой камеры, его  перевели в  другую, где уже было  двое
обитателей, а через трое суток после Гека туда добавили четвертого.



     Клен доживает
     По плечи в камне без дна,
     С верою в солнце.

     Соседями-сокамерниками Гека оказались два старика -- один белый, другой
мулат. Оба  они  были  истощены тюремной  жизнью  и  сутулы  той характерной
сутулостью, что вырабатывается холодом, туберкулезом, побоями надзирателей и
бесконечным  сидением  на корточках.  Глубокие  морщины  на  лице  мало  чем
отличались  от  многочисленных шрамов. Старческие их  тела  могли бы служить
моделями для изображения святых  мощей, если бы только не были они синими от
татуировок. Дряхлость,  ветхость  проглядывала  в  каждом их  жесте и  шаге,
постоянный кашель делал их голоса тихими и свистящими, изуродованные клешни,
бывшие когда-то  кистями рук, мелко дрожали. У мулата не было правого глаза,
вмятина-впадина  страшного  вида ничем  не  была прикрыта,  но  другой  глаз
смотрел уверенно и жестко. Казалось, он принадлежал другому человеку (а то и
зверю), сильному и опасному. И у белого взгляд был под стать, разве что чуть
больше было  в  его глазах  мертвенного  спокойствия. Голову белого украшала
редкая татуировка: тюремная решетка, которая словно рыбацкая  сеть покрывала
ему щеки, лоб, затылок, уши, начинаясь и заканчиваясь у основания шеи. Когда
кто-нибудь  из них открывал  рот -- в зевке или  в разговоре, -- было видно,
как в  щербатых ртах блестят золотые  зубы. Ведущим в этой паре  был  белый,
которого  звали  Варлак,  а  второй,  мулат,  отзывался  на мирное  прозвище
Суббота.
     Эти двое были последними из  могикан, только  они двое выжили, двое  из
легендарного  и  могучего блатного сословия  "Большие  Ваны". Еще  до  войны
Господин Президент  отдал  распоряжение: выполоть  с корнем  всю эту блатную
нечисть, Больших Ванов, и всех,  как их там...  Начали полоть. Но преступный
мир огромного государства отнюдь не  исчерпывался Ванами, которых было-то --
малые  доли  процента от  всех сидящих и ворующих.  Искоренить преступность,
которую порождала сама человеческая природа и насаждала своими порядками вся
государственная машина, было немыслимо, для этого одной половине страны надо
было  перестрелять  другую  половину,  затем  чистить  свои  ряды,  а  потом
подчищать оставшихся, и так до  бесконечности  или до последнего человека...
Посему   силы   режима  предпочли  понять  приказ  буквально  и  всей  мощью
полицейского аппарата обрушились именно на  князей преступного мира, Больших
Ванов.
     В  те  времена любой из Ванов бо2льшую часть жизни обязан был проводить
за  решеткой, каждый считался  хранителем  и ревнителем  тюремных и  блатных
законов, жрецом, судьей, вожаком  и  отцом  родным для  остальных сидельцев.
Получить титул Вана было  совсем, совсем  не просто, но и отказаться от него
было нельзя. Нельзя было завязать, нельзя было признавать и вспоминать живых
родственников,  включая  родную мать (кроме  как в  наколочных  сентенциях),
нельзя было скрывать свою принадлежность  к пробе. Хотя  и понятия такого --
проба  --  для  Ванов,  можно считать,  не  существовало.  Они  были  зонные
небожители, вне иерархии.
     Поэтому для властей не  было ничего легче, чем опросить и собрать  всех
Ванов  в одном  месте. Там, на южных  приисках, им  завернули  такие условия
содержания,  что  за  год  их поголовье  сократилось  вдвое. Денег  и сил не
жалелось:  в  три,  в  четыре раза  увеличен  был  контингент  охраняющих  и
пресекающих, организованы были беспрецедентные меры по  недопущению связи  с
волей и другими зонами. На этом фоне в тюрьмах и зонах страны промелькнуло и
исчезло  кратковременное явление  --  самозванец. В  образовавшемся  вакууме
власти то тут, то там возникали самозваные Ваны. Но притворяться Ваном долго
так  же  невозможно, как притворяться скелетом. Таких разоблачали и в лучшем
случае  убивали.   Случалось,   что   и  кумы-оперативники   выводили  своих
гомункулусов в Ваны,  чтобы с помощью смут и провокаций разобщить и ослабить
преступные  кланы.  Но  здесь  их  подстерегала  опасность  и с  неожиданной
стороны:  другие, конкурентные и просто враждебные должностные лица в погоне
за  хорошим  показателем  мели подчистую  любого,  кто признавал себя врагом
Господина Президента, орудовали его приказом как  ломиком, мешая оперативным
планам  недругов и  коллег, сокрушая противников,  своих и  государственных.
"Лжеваны"  появились и  исчезли  перед самой  войной.  А когда  грянула она,
матушка,  то  и вовсе стало не до церемоний: всю зону вановскую расстреляли,
как  не  было ее.  Оставшиеся на воле  и  кое-где в  крытках  Ваны  пытались
предпринять что-нибудь. Так, на  Бабилонской Сходке сорок  второго года было
принято,  что Ван  не обязан объявляться  по прямому запросу  властей ни  на
зоне, ни  на воле, хотя  и прямо отказываться от  титула  в ответ  на прямой
вопрос тоже не полагалось. Допускались любые уловки и ухищрения, но и вслух,
и  письменно запрещалось заявлять: "Я  не  Ван". Тот  же  самый совет, чтобы
запутать псов, получили в разосланных малявах все те, кто, не будучи наречен
Ваном, придерживался на зонах "правильных" понятий.
     Принимать нового Вана можно было на сходках в три, а в крайнем случае и
в  два  участника,  не  считая  принимаемого.  Бегать  на  воле   теперь  не
возбранялось  хоть  пять  лет  подряд, разрешено  было  носить огнестрельное
оружие не только на  дело, но и просто с собой.  Отныне можно было некоторое
время,  но исключительно на воле  и  под  чужим именем,  по согласованию  со
сходкой,  зарабатывать на  жизнь не только  кражами и взломами, но и работой
как таковой. Но по-прежнему  запрещалось иметь родственников, работать в той
или  иной  форме на  государство,  участвовать  в строительстве  или ремонте
узилищ любого рода,  служить  таксистом, официантом, продавцом.  Однако Ваны
слишком поздно спохватились, слишком  мало  их  осталось,  чтобы как  встарь
занимать руководящие  позиции  в преступном  мире.  Их сменили урки  золотой
пробы -- ржавые. И хотя они уже не имели такого безграничного и безусловного
влияния  в  местах  заключения,  но  зато  вели  себя гибче и  были  гораздо
многочисленнее.
     Гека  подселили  к  ним  с  утра.  Оба  старика внимательно  и спокойно
разглядывали  его, но видимого любопытства не проявили. Как только закрылась
дверь, он  представился по всей  форме и стал  ждать ответа. Почти  минуту в
камере висело равнодушное молчание. Наконец Варлак просипел дряблым ртом:
     -- С какой ты зоны, не понял я?
     -- С пятьдесят восьмой дополнительной. Дополнительного режима то есть.
     -- Это где же такая находится?
     Гек  объяснил, как умел. Он  всем своим опытом, интуицией  понимал, что
эти  странные деды, не знающие, казалось бы, общеизвестного,  тем  не  менее
имеют блатное право задавать ему вопросы.
     --  Так  это   "Ветка",   --  с  веселым  удивлением  произнес  Варлак,
поворачиваясь  к мулату. -- Значит, теперь ее номерной кличут, утратила свое
имя, стало быть.
     -- Земляки, выходит,  --  откашлялся  мулат  и  ткнул  пальцем в  левое
предплечье. Там синела  простая, без наворотов, наколка  -- тюльпан в  руке,
увитый колючками,  а  под нею  три  разделенные точками  буквы,  исполненные
готическим шрифтом: "В. Т. ..." --  третью, побитую  широким рваным  шрамом,
было  не разобрать,  но Гек знал, что  это за буква:  у  них на зоне  были в
почете  эти портачки, означающие, что их владелец сидел на малолетке нетаком
и провел  там  не  менее трех лет.  Правда, шаблон у них, у современных, был
несколько   иной,   более   подробный,   трехцветный,  с   завитушками.  Гек
неоднократно пытался выяснить, что обозначают эти  буквы, но вразумительного
ответа не получил. Ребята расшифровывали кто во что горазд, к единому мнению
не  приходя.  Однако  буквы  эти,  как  видно, идущие с  седых времен,  были
обязательным атрибутом на такой татуировке, в неизменном  составе и  порядке
расположения.
     -- А где твоя портачка?
     Гек смутился:
     -- У  нас кодляк постановил,  что  можно наколку уже на  воле  сделать,
чтобы лишних примет лягавым не давать. Это не западло...
     (В свое время Рыбак,  из их  отряда, стал вроде  бы в шутку подначивать
Гека за нежелание делать татуировку на  зоне, намеками обвинять в  трусости,
боязни получить "пять минут" -- пять  суток  ШИЗО.  Дело было  в туалете,  в
курилке.  Гек тотчас же при всех  подошел  к одному из унтеров-надзирателей,
заскочившему туда по малой нужде, и окликнул того:
     -- Эй, пидор, ты когда-нибудь руки моешь, ай нет?
     Лен  Тайвел был отнюдь не  вредный мужик для  малолетних сидельцев; он,
правда, никогда не  соблазнялся на  подкуп и не таскал в  зону запрещенку --
деньги,  чай,  письма  с  воли,  -- но  и  никогда  не требушил пацанов  без
надобности или по злобе. Его, как и любого надзирателя, не любили, но все --
актив  и  нетаки -- относились к  нему уважительно, как  обычно относятся  к
людям,  имеющим  понятие  о чести и чувстве собственного  достоинства. И вот
Гек,  уходя   от  подначки,  решился  на  прямое  и  публичное   оскорбление
представителя   зонной  администрации.   Тот   густо  и  темно   побагровел,
неторопливо подошел к рукомойнику и тщательно вымыл руки с мылом.
     -- Так нормально? -- сдержанно спросил он.
     --  Да,  -- смешался  Гек, не  ожидавший штиля там, где  предполагалась
буря, и  тут  же кубарем покатился  под ноги  к своим кентам. Сознания он не
потерял,  но встать смог не сразу. Унтер посмотрел  на правую руку, нанесшую
удар, и вернулся к рукомойнику. На этот раз он мыл руки еще тщательнее.
     -- Если куришь, затягивайся глубже, про запас, -- обронил он, выходя из
умывальника. -- В этом месяце уже не доведется.
     Ребята смотрели на Гека, и  разное читалось в  их  взглядах: восхищение
бесстрашной  дерзостью  пацана,  сочувствие  -- сегодня  только двенадцатое,
значит,  паровоз прицепят, два по десять, неодобрение -- не по делу оскорбил
цепного, неправильно  так... В тот раз сиделось  Геку как никогда тяжело, но
уже никто не сомневался в его духарном, "принципиальном" характере.)
     --  Лягавые  --  это мусора, как я  понимаю? --  спросил  Варлак  и, не
дожидаясь  ответа, продолжил: -- Такое их дело  мусорское, ловить  и приметы
обозначать... Кем ты по зоне ходил?
     -- Сперва пацаном, потом нетаком, -- с достоинством ответил Гек.
     -- Что сие означает -- нетак?
     Гек подрастерялся и начал с натугой, по-казенному объяснять:
     --  Нетаки --  лица,  отрицательно настроенные  к режиму содержания,  к
лицам, твердо ставшим на путь ис...
     -- Отрицалово,  короче говоря, -- перебил его  Суббота. -- Таких  у нас
называли -- отрицалы.
     -- Не слыхал, -- с сомнением произнес Гек. -- Наверное, давно это было,
а сейчас -- нетаками  зовут. На малолетке нет  выше  пробы.  Другое  дело на
взросляке, там -- как себя поставишь. Иной раз  бывает, ребята  говорили, на
малолетке нетак крутейший,  а на  взросляк поднялся  -- глядишь,  и крыльями
захлопал...  На взросляке такая проба тоже есть -- нетаки, но не она высшая.
Да что я вам говорю, объясняю, сами небось все на прожог знаете?
     -- В тот колодец, где мы сидели, не то что новости, крысы не забредали.
Видать, их по дороге съедали те, кто поудачливее. Который тебе год?
     --  По  ихним  документам  шестнадцать, а на самом деле  четырнадцать в
апреле стукнуло.
     -- Ну вот, а господин Суббота второй абыш подряд доматывает, не выходя,
да и я не меньше.
     --  Он  прибедняется, Малек. Варлак истинно тюремный  урка, с  тридцать
пятого  года  из  терема не выходил, а  уж в одиночке отсидел... От жизни мы
отстали маленечко и новой музыки  давно не слыхивали. Может, в лаг... э-э...
на зонах уже и урок не осталось, одна сучня, а?
     -- Да нет, на серьезных взросляках ржавые почти всюду шишку держат. Но,
конечно,  особаченных тоже хватает, особенно  скуржавых  -- их администрация
греет.
     -- А ты из каковских будешь, я забыл?
     -- Я не из каковских, я  же малолетка. На зоне нетаком ходил... --  Гек
поразмыслил, прежде чем продолжать:  хвастовство и  самонадеянность в  таких
случаях очень вредят, но и прибедняться не стоит. -- Это значит,  что  мне к
ржавым дорога не закрыта.
     -- Вот оно как. Ну что же, располагайся, местов свободных много.
     Действительно, камера была на диво пуста:  из восьми шконок шесть  было
свободных. И вообще, впервые Гек видел на крытке  шконки вместо нар: видимо,
что-то все-таки менялось в сонном тюремном королевстве.
     Гек  подошел к  свободной  койке,  раскатал  тощий  матрац,  в тумбочку
положил мыло, щетку и зубной порошок, а мешок сунул под кровать. Двое дедов,
казалось, утратили к  нему  всякий  интерес: Суббота, сидя  на  корточках  у
стены,  задремал, а Варлак  снял ветхую, черную когда-то рубашку и вроде как
собирался ее штопать толстой цыганской иглой, оставшись в дряхлой жилетке на
голое тело. Геку захотелось по-маленькому в туалет, и он пошел  к параше.  И
параша-то была королевская -- не вонючая бадья с ржавой прикованной крышкой,
а  настоящий унитаз, огороженный  с трех сторон кафельной стенкой. Вдруг Гек
заметил,  что  стандартная  стенная  ниша,   выполняющая  роль  продуктового
шкафчика  в  камерах,  занавеской  не закрыта.  Гек  ругнулся  про  себя  на
собственную невнимательность и вернулся,  чтобы ее  задернуть,  хотя, как он
заметил,  полка  была абсолютно  пуста. На малолетке  очень большое значение
придается обычаям и ритуалам зоны, и горе тому, кто ошибается и нарушает их.
Гек  много  раз  слышал,  что  на взросляках порядки не  такие строгие,  но,
признаться, не верил  в это: мужики  там взрослые, большие, значит,  и нравы
крутые -- поди оступись!
     В свою очередь,  двое последних реликтов  преступного  мира обменяли на
тюремную баланду всю свою жизнь во имя  идеалов  и идей, только  им ведомых.
Жесткость,  с которой придерживались  они  правил и понятий тюремного бытия,
была  под стать изуверскому  фанатизму  малолеток,  вернее,  превосходила их
своей щепетильностью. Они  очень дорожили чистотой и  незапятнанностью своей
репутации  и держали  мальца  на  дистанции, хотя  после  долгих одиночных и
проведенных в обществе друг друга лет им очень хотелось поговорить со свежим
человеком,  узнать  новости   другого  мира.  Парнишка  им  показался  своей
серьезностью и воспитанностью: отвечал как положено, сам вопросов  лишних не
задавал,  без  разрешения  по камере не  шастал,  вот и приличия понимает --
другой  взрослый на занавеску  и не  посмотрит...  Нет,  рано  еще  хоронить
блатные идеалы, если  даже на  малолетках  живут, худо-бедно,  по правильным
понятиям.
     -- А вы, прошу прощения, какой пробы  будете? -- Гек  решил, что  и ему
настало время определиться с  сокамерниками: хотя на гнилые пробы  они  и не
похожи, но...
     -- А тебе это что, не все равно?
     -- Нет.
     Варлак  задумался,  в  общих  чертах  он  представлял  себе современную
блатную раскладку в местах заключения.
     -- Высшей, самой высшей пробы мы -- Суббота, кент мой, и я, Варлак.
     --  Ржавые,  да? -- У Гека  широко  раскрылись глаза: он  впервые видел
двоих   высших   представителей   преступной   иерархии.  Их   немощность  и
неказистость не имела для Гека  никакого значения, все  это тонуло в сияющем
ореоле АВТОРИТЕТА.
     -- Еще выше.
     -- Как еще  выше?  Выше  не бывает... Вообще не бывает, ну  --  в наших
понятиях...
     -- А вот бывает, даже в ваших, в нетаковых понятиях, да.  Мы с Субботой
-- Большие Ваны, последние на всю страну... А скоро и -- ц...
     -- Так ты, Малек, про Ванов и не слышал небось? -- неторопливо вмешался
Суббота, и Варлак,  почувствовав,  что  и  другу надо  дать  слово  сказать,
замолчал, стал натягивать рубашку  на свою  скелетообразную фигуру.  Все  же
заметно было, что когда-то был он широк в плечах и, наверное, очень силен.
     -- Слышал! Я слышал про Ванов,  только не знал, что они еще... есть. --
Гек даже вскочил со своей шконки и так стоял, переминаясь с ноги на ногу, не
зная, что  делать дальше. От волнения он  даже стал  слегка заикаться. Нечто
подобное  испытал  бы  и монастырский  служка,  доведись ему  встретиться  с
первоапостолами Петром и Павлом.
     Суббота засмеялся, ему  польстило мальчишеское волнение, с которым  тот
воспринял ошеломляющее известие:
     -- Сядь, слышишь,  Малек. Сидеть  нужно  сидя, а  еще лучше -- лежа.  И
чтобы шамовка была да табачок. Куришь, нет?
     Гек виновато покачал головой:
     -- Не курю. А хаванина у меня есть: черняшка, сахар  молочный и бацилла
-- бекона  грамм  четыреста! Сухари...  Мне ребята на дорогу много дали, так
еще осталось... Вот...
     Гек выдернул  мешок  из-под  шконки,  торопливо  растянул  узел и вынул
остатки   роскошного  грева,  собранного  провожавшими   ребятами  пятьдесят
восьмого "допа", который,  как выяснилось, когда-то назывался "Ветка". Он  с
надеждой  поднял глаза на  старых Ванов и вдруг  понял, насколько глубоко  и
привычно они голодны...
     -- Угощаешь, что ли? -- усмехнулся Варлак. -- Учти, нам ответить нечем.
Кроме  "костыля" и баланды я года четыре ничего не видел.  Суббота,  правда,
намедни колбасу трескал...
     -- Слушай  его больше, "намедни"! Скоро тому полгода  будет, а до этого
--  и  не   вспомню   даже.  Ты,  Малек,   погоди  суетиться.   За  угощение
благодарствуем,  но  давай-ка  лучше обеда  подождем:  там  баланды  нальют,
кипятком побалуемся.
     Ванам неприлично было  проявлять  жадность к  еде и  нетерпение, ронять
себя, пусть  даже в  глазах одного-единственного мальчишки, поэтому продукты
положили в нишу и опять задернули занавеску.  Гек снял клифт и тоже подсел к
столу.
     Наконец раздали  обед. Ваны ели не  спеша,  смакуя каждый укус казенной
пайки,  каждый   ломтик   бекона.  Разговор  прекратился,  слышалось  только
деликатное  всхлюпывание во  время поедания жидкой,  но  горячей  баланды --
рыбного  супа.  Гек достаточно много голодал в  ШИЗО,  чтобы  нарушать своей
болтовней  великолепие нежданного  для Ванов пира. Он  решил ограничиться за
обедом  казенной  пайкой и  приварком,  но  Варлак  собственноручно соорудил
"гамбургер" из хлеба и бекона и заставил Гека есть:
     -- А ну-ко! Мало ли отравить нас затеял? -- Гек понимал, что Ван шутит,
но догадался: естественнее и проще будет,  если есть  они будут наравне, без
жалостливого самоотречения с его стороны.
     Но  настоящий  фурор произошел  в конце обеда. Гек, ухмыляясь  заранее,
загородил спиной мешок, вынул оттуда что-то и  вернулся к столу. Затем, не в
силах долее скрываться, стукнул рукой  по середине стола и разжал кулак: там
был   непочатый  пятидесятиграммовый   куб   цейлонского   чая!   Его,   как
пересиживающего,  по традиции практически не  шмонали  перед  водворением  в
камеру, спрашивали для  порядка  о  запрещенном, но  кто  признается,  когда
досмотра нет?
     Да, эффект был! Ваны  недоверчиво вертели,  мяли пачку в  руках, нюхали
ее.  Варлак  подхватил на  обрубок  большого  пальца  левой  руки  несколько
высыпавшихся угольно-черных чаинок и осторожно слизнул их оттуда.
     -- Чай! Суббота, гад буду -- чай! Сейчас мы его... Ах, гадство, даже не
верится! --  Тут  Варлак  поймал умоляющий  взгляд посеревшего  от  волнения
мулата, отщипнул  от пачки кусок обертки вместе с  щепоткой чая  и  протянул
Субботе. Тот перехватил в свою щепоть, подстраховывая  снизу ладонью  другой
руки, бережно положил на край стола. После этого он сунул указательный палец
правой  руки в дырку в матраце и вытащил  оттуда небольшой  кусок оберточной
бумаги, собранный в мелкую гармошку.
     -- Огонь умеешь добывать?
     Поскольку  Варлак весь был в заваривании чифира, Гек понял, что  вопрос
Субботы относится к нему. Гек тысячу  раз наблюдал, как это делается, но сам
добывал огонь лишь однажды.
     -- Умею, сейчас попробую. -- Он добыл из своего матраца небольшой кусок
свалявшейся ваты, сделал из нее жгут и стал  быстро, насколько мог, подошвой
ботинка  катать  жгут по  бетонному полу  --  вперед-назад,  взад-вперед.  И
получилось  довольно  быстро,  жгут  едко задымился  и  затлел. Суббота  уже
свернул самокрутку, перегнул ее почти пополам, чтобы  крошки  не высыпались,
и, торжествуя, прикурил от тлеющей ваты.
     Варлак  с  легкой  улыбкой смотрел  на  него, нянча в  руках  обернутую
бушлатом кружку с настаивающимся чифиром.
     -- Дай-ка мне затяжечку... Елки-моталки, а ведь не  чувствуется ничего,
как воздух  глотаешь,  Суббота.  Старый  ты дурак...  и  я  тоже, только чай
испортили на самокрутку на твою!
     --  Да  что  ты  в этом  понимаешь, ты же  некурящий.  Присматривай  за
чихирбаком лучше, не то прольется.
     --  Не прольется.  Пусть  настоится посильнее. Чихирь  --  он  терпения
требует...
     Наконец  наступил  вожделенный  миг,  когда  подросток  и оба  старика,
похожие в этот миг на счастливых детей вокруг рождественской елки, расселись
за  столом,  вдыхая  аромат чайного  напитка, самого любимого  деликатеса  в
местах  заключения  великой  страны Бабилон. Варлак  преодолел  искушение  и
заварил  в  двухсотпятидесятиграммовой  алюминиевой  кружке только  половину
пачки, положив остатки на полку, к хлебу и сахару.
     Геку первому предложили кружку,  исходящую кисловатым парком. Он кивком
поблагодарил, сделал два  мелких  глоточка  и  передал Субботе.  Тот  в свою
очередь  дважды  отхлебнул  и  подал  Варлаку. Варлак прикрыл глаза, глубоко
потянул  воздух ноздрями, сделал  раздумчиво  глоток,  а потом  еще  один, и
вернул кружку Геку.  Гек обеими  руками принял кружку, но глотать не стал, а
сразу же передал Субботе:
     -- С меня хватит. Я чифира не понимаю, у меня от него только рот вяжет.
     Старики не  стали  спорить  и продолжили,  не торопясь. Полкружки  было
выпито  в полном молчании,  потом  чифир  оказал  свое действие,  и  старики
расслабились, заулыбались.
     -- Ну, Малек, уважил, что  и  говорить.  Ах,  давно мы так не бывали за
кружечкой.  Думалось,  что  до деревянного бушлата и  не  приведется уже, а,
Варлак?
     -- Аллах милостив. А и правда, хорошо посидели. Пауки  не донимали,  не
то  глянули бы,  твари, в глазок, да и поломали бы весь  кайф. На воле такой
кубик сколько стоит?
     -- Ребята говорили,  что  девяносто шесть пенсов,  но  нашим он по  два
талера обходился. А на крытках, я слышал, по три и даже по пять.
     -- А когда-то киссермар неполный  он стоил на  воле -- в  два  с лишним
раза дешевле, да. Кто там на воле сейчас основной? Кто правит на псарне?
     -- Господин Президент, кто еще? -- не понял Гек.
     -- Зовут-то его как  нынче? Понятно, что Господин Президент,  не султан
же египетский.
     -- Юлиан Муррагос. Он давно уже Президент, лет десять, а то и больше.
     -- Точно, помню. Только  не десять, а лет  пятнадцать,  как  он  уже  в
президентах-то ходит, гондон штопаный.
     Гек испуганно оглянулся на дверь.
     --  Не дрейфь, Малек,  правда -- она и есть правда, и никуда от нее  не
денешься. А покойный-то  Господин Президент и вовсе псом был, им даже пидоры
бы побрезговали -- в свою компанию брать...
     На  четвертый  день в камеру загрузили еще одного сидельца,  плешивого,
толстогубого и румяного мужичка с гнусавым голосом. Этот, не  представляясь,
зыркал  по  всей камере, словно  искал  чего-то, сначала попытался  завязать
разговор с Геком, потом с Варлаком. Но старики на пальцах дали понять  Геку,
что они  его не знают, а он их, на всякий случай. Так что Гек сидел на своей
шконке, тупо  глядя на решетку с намордником, словно пытаясь  рассмотреть за
ней небо, да  поматывал стриженой головой  в такт  песне,  которую он  мычал
вполголоса,  почти про себя. Старики заварили остатки  чифира и, не  обращая
внимания на Гека  и губастого, выпили его. Потом стали браниться между собою
и до того  раскипятились, что когда пришла пора гулять  в  тюремном дворике,
Суббота пошел  гулять, а Варлак остался.  (Даже  прогулочный дворик в Крытой
Маме   был   сделан  по-подлому:  в  каменном  колодце   с   дополнительными
семиметровыми стенами на  высоте пяти метров сделан был  подвесной потолок с
зазорами у стен, чтобы свежий уличный воздух свободно проникал, но солнца  и
неба видно бы не было.) Гек тоже собрался было на прогулку, но его цапнули к
следователю.  Губастого, как  выяснилось позже, тоже вместо прогулки увели в
кабинетные  недра.  Гека  не допрашивали, а просто использовали как  фон при
опознании:  завели в комнату, где  стояли  три  стула,  посадили на средний.
Слева  и справа посадили  еще двоих парнишек.  Опознаватель или опознаватели
разглядывали их сквозь  односторонне тонированные стекла. В  чем  было дело,
кто кого опознавал, Геку  не рассказали.  Он умудрился стрельнуть сигарету у
чернявого   мужика-штукатура,  прямо  на  ходу.  Вертухай  дал  ему  за  это
несильного пинка, но даже сигарету не отнял, -- видно,  и впрямь дело к воле
шло.
     Когда он вернулся в камеру,  все, включая  губастого,  были  уже там, к
немалой досаде Гека,  которому не терпелось  поговорить со стариками  насчет
этого странного соседа. Сигарету он  отдавать поостерегся, видя, что Ваны  в
упор  его  не видят и  знать не  хотят.  Не разговаривали они и между собой,
видимо, еще после той перепалки. Губастый повздыхал, поерзал, попытался было
рассказать,  за  что  его  посадили, но замолк,  видя, что никто на него  не
смотрит и не слушает.
     Вдруг  звякнула  дверь,  в  камеру  быстро вошли  трое  надзирателей, и
начался шмон. Но улова  не получилось -- чай был выпит  уже, игла испарилась
бесследно, сахар был молочный, приравненный к конфетам, а значит, изъятию не
подлежал.  Тем не  менее  шмон  был  полный  почти,  с  прощупыванием швов и
заглядыванием в полость рта.  В задницу не  заглядывали,  что,  кстати, было
нарушением,  но  шмотки  перетряхнули, составили опись. У  Гека конфисковали
вшивник, пригрозив изолятором; это был единственный трофей.
     Еще  через  полчаса  Гека  дернули на допрос.  Следователь  в майорских
погонах с фальшивым добродушием расспрашивал Гека о житье-бытье и планах  на
будущее. Перед ним лежал  отчет  о произведенном в  камере обыске. Но  Гек с
таким трудом усваивал самые  элементарные шутки  и вопросы, хотя и старался,
что следователь почти  сразу перешел  к  делу  и начал впрямую расспрашивать
Гека о стариках.
     -- Тукнутые они, -- охотно ответил ему Гек, противно выворачивая мокрые
губы. -- Базарят, базарят, а чо базарят -- и не понять. Ста-арые.
     -- Чай откуда у них?
     -- Чо я, Фидель Кастро? Откуда мне знать, коли они мне даже глоточка не
дали. А у  одного -- видел небось --  и глаза нет, хоть  фанерку прибивай. Я
его про  себя Циклопом зову... -- Гек загыгыкал,  разбрызгивая  слюну. --  И
губастый та еще сволочь, мое мыло тиснуть хотел...
     Майор брезгливо отерся, сверяясь с отчетом надзирателей, быстро написал
протокол и протянул Геку ручку:
     -- Распишись вот здесь.
     -- Че это?
     -- Протокол допроса.
     -- Ниче  я не буду подписывать. Мне домой  хочется, на волю  выпускайте
как  безвинно  посаженного,  вот  вам  весь  мой сказ.  А  не  то  Господину
Президенту  такую  телегу накачу, что все вверх тормашками полетите!  Может,
тама срок мне прописан, в бумаге вашей, а?
     -- Ты дураком мне не кидайся, подписывай.
     --  Вертайте в мою  камеру.  Не буду подписывать, хоть убейте. Посадить
сызнова  хотите,  на  "жоржа" взять? -- Гек  сменил вдруг ярость  в лице  на
плаксивое выражение, губа и глаз конвульсивно задергались, он зарыдал.
     Майор носил голубые петлицы, и Гек это  видел.  Простой следак или опер
из уголовки такие фокусы раскалывал в момент до жопы и ниже, но матерый волк
контрразведки и  политического  сыска  не часто  встречал в своих  застенках
несовершеннолетних  уголовников, он съел все за свежие овощи, даже пожалел в
душе  своих  коллег  из  внутренних  дел,  вынужденных  работать со  старыми
маразматиками и малолетними дебилами, вроде этого явного дегенерата.
     -- Ну что, что нюни распустил, кому ты нужен -- сажать тебя. Держи язык
за зубами, где был, что спрашивали. А я узнаю между делом, может, тебе можно
срок скостить...  Но  это, брат,  заслужить  надо.  Понял?  Доказать, что ты
твердо встал на путь исправления...
     -- Обещать-то все вы горазды, -- все еще хлюпая  носом,  прохныкал Гек.
-- Сигарет-то хоть дай, и то хорошо.
     -- На, возьми.  -- Майор указательным  пальцем двинул наполовину полную
пачку "Бабилонских" по столу, по направлению к Геку.
     Тот быстро сунул пачку в карман.
     -- Где писанина ваша?
     --   Вот,   прочти  и   распишись.   Протокол  допроса...  Подписка   о
неразглашении...
     Гек наморщил посильнее  лоб и стал  глядеть в бумагу, поворачивая перед
собой  то тем боком, то этим, стараясь при этом успеть прочитать написанное.
После этого он взял перьевую ручку, закусил высунутый язык и, сильно нажимая
на  перо, поставил здоровенный  корявый  крест под  протоколом. Затем ту  же
операцию проделал и с подпиской, заранее напечатанной на стандартном бланке.
     "Ты что,  к тому же  еще и неграмотный?" -- хотел  было вслух удивиться
майор,   но   быстренько  передумал:  для  оформления  допроса   неграмотных
существовала иная  процедура протоколирования и подписи.  "Дело  внутреннее,
никто и  придираться не станет".  Он  вызвал конвойного и через десять минут
уже начисто забыл о Геке.
     А в камере его встретили Варлак и Суббота. И никого не было, кроме них.
Губастый так  и не вернулся с очередного "допроса". Оба они смотрели на Гека
улыбаясь, но первыми разговора не начинали, ждали, что скажет Гек.
     -- Новости есть, -- сообщил Гек. -- Губастый -- кряква, это первое. Вас
пасет служба безопасности  -- синепогонники.  Губастый про  чай вдул, а я на
дурака косил, этот-то -- поверил! Вот уж не думал, что в Службе такие дубари
сидят. В кино-то по-другому показывают. Меня не следак,  а майор  из  Службы
допрашивал...
     -- Сядь, успокойся. Урка никогда мельтешить не должен. Мы этих губастых
много  уже насмотрелись.  Скоро  конец  квартала,  им  нужно  протоколами  и
статистикой закрываться,  ну  они  и  шлют  своих бобиков.  Суббота таких  с
закрытым глазом, по одному запаху раскроет.
     -- Точно. У этого, слышь, Малек, и запах-то не тюремный был. -- И видя,
что  Гек недоверчиво  воспринимает насчет запаха,  добавил: --  Ты  что,  на
табачную  фабрику  с  экскурсией ездил?  Табаком от  тебя давит,  аккурат из
правого кармана...
     Гек с  вытаращенными  глазами  добыл из  кармана  пачку  с  сигаретами,
протянул ее Субботе:
     -- Это я специально для  тебя  достал,  у майора выпросил...  И вот еще
одна -- стрельнул у работяги. Нюх  у тебя,  как у... у... -- Гек  замолчал и
покраснел.
     -- Как  у кого? -- подключился к разговору Варлак с абсолютно серьезным
выражением лица. -- Ну-ка скажи ему, Малек.
     -- Как у  бабочек, -- нашелся Гек. -- Нам училка  рассказывала, что они
за километр чуют друг друга.
     Все трое дружно  рассмеялись: старики  добродушно, а  Гек облегченно --
чуть было  косяка не спорол. Не то чтобы Ваны  придали  бы обмолвке  большое
значение,  но  самому неудобно глупость демонстрировать. Гек пошел  было  за
ватой,  огонь нашаркать,  но Суббота уже его опередил и стал катать  жгут по
нарам с  такой сноровкой, что не прошло и двух минут, как вата  задымилась и
затлела. Суббота сунул сигарету, ту, что без фильтра, себе за ухо, вытряхнул
из  пачки  "бабилонскую",  костяным  изломанным  ногтем   сколупнул  фильтр,
прикурил, сел на корточки у стены и  откинулся на  нее спиной. Любой, кто бы
видел его  в  этот  миг,  мог бы  с  чистой  совестью сказать: "Этот человек
счастлив".
     --  Ух, елки-моталки! Так  по шарам дало,  как от  дури! --  Суббота на
мгновение приоткрыл единственный глаз, делясь впечатлениями с сокамерниками,
и вновь блаженно зажмурился.
     Варлак тем временем усадил Гека перед собой и стал  "допрашивать" его с
неумолимой тщательностью: все имело значение --  размеры  кабинета,  возраст
майора, почерк, весь разговор дословно...
     --  Бекон ломтями  или нарезанный ломтями? -- подал голос  оклемавшийся
Суббота.
     -- Нарезанный ломтями, -- уверенно вспомнил Гек. -- Нарезанный, а что?
     --  Под карцер  сватают,  --  пояснил ему Варлак.  --  Раз  нарезанный,
значит,  ножик  есть,  что  запрещено и трюмом  карается.  Да  все  это дурь
собачья. Нас уже с  год как выдернули из одиночек  карцерного типа и  держат
вместе здесь, "на курорте".  Зачем  держат -- непонятно.  То грозят невнятно
неведомыми  карами,  то  уродов  подсаживают, вроде Губастого.  То тебя  вот
определили к нам. Смотри-ка: и бацилла, и сахарок, и курево сразу появилось.
Спроста ли?
     Гек  похолодел.  Он с тревогой  встретил  взгляд  Варлака, обернулся на
Субботу:
     -- Что же, вы меня за подсадного считаете? -- Губы у него задрожали,  и
он не мог больше добавить ни единого слова, боясь расплакаться.
     В комнате нависло тяжелое молчание. Суббота,  кряхтя, поднялся и подсел
к столу.
     -- Господь с  тобой,  Гек. Стали бы мы  с тобой из одной миски  кушать,
если бы подозревали тебя в  гадстве?  Ты малыш еще и очень безогляден.  Весь
мир  кишит предателями  и  оборотнями. Гадов,  говорю, очень много на земле.
Хочешь ли ты жизнь закончить,  как я  ее заканчиваю или  Варлак?  То-то, что
нет. Поэтому ты не  должон повторять наших  ошибок. Может быть, напрасно  ты
идешь урочьим путем? Еще  не поздно, освободишься, станешь  трудилой,  семью
заведешь...
     -- Я не умею... Я не знаю, как они  там на воле  живут, не задумывался.
Самогон, что ли, гнать, как папаша?
     -- Твой папаша  первый  кандидат  на  нож и своей смертью  не умрет, не
будем о  нем  больше.  Твой выбор -- твой ответ перед  жизнью,  тебе решать,
Малек.
     -- Ты правильный  парнишка, деликатный.  Наш путь выберешь аль мужицкий
--  мы  от  тебя не  отвернемся, пока  знаемся с  тобой.  Но  сутки  тебе на
размышление даем... -- Варлак положил  ему  руку на плечо.  --  Ты  воровать
умеешь?
     -- Нет.
     -- Это плохо...
     --  А  ты, что  ли, умеешь? -- засмеялся Суббота. --  Тебя же на первом
шипере повязали, и с тех пор ты здесь... С небольшими перерывами...
     -- Я  -- это я, не надо путать. Вик,  не  встревай не по теме, взрослый
ведь человек... Веришь в бога?
     -- Нет.
     -- Напрасно. Мой бог -- Аллах. У Субботы  -- Христос. Должен быть бог в
человеке,  не  то  -- страшно под конец  жизни, непосильно... Впрочем,  твое
дело.  Сутки на размышление, загляни  к себе в душу, посоветуйся с  собой, с
совестью  своею.  Потом еще потолкуем...  Так, говоришь, не  было  никого  в
красных-то погонах? А этот майор, стало быть, про тебя не знал, что ты одной
ногой на воле уже?..
     На черезследующий день  Гека  дернули якобы на  допрос, но никто его не
допрашивал, посадили на скамейку возле  закрытого кабинета и оставили  ждать
под  присмотром дежурного надзирателя, сидящего за столом  неподалеку. Вот и
ждал Гек неизвестно чего, вздыхая и  почесываясь.  Тут-то ему и вспомнить бы
совет Варлака, пораскинуть умом о своей судьбе и о жизни вообще, по  крайней
мере  скучно  бы  не было.  Но нет, разве  будет четырнадцатилетний  ребенок
забивать себе голову абстрактными проблемами на голодный желудок... Соседний
кабинет заняли  рабочие-ремонтники, надзиратель  то  отвечал  на звонки,  то
отходил  с бумагами на короткое время, а  про Гека забыли. Его бы  это и  не
слишком доставало, но близилось время обеда, он беспокоился, что его забудут
и баланда остынет. А  ведь уже май стоял на дворе, хотелось  горяченького; в
камере  еще было довольно тепло, а  на прогулке ноги  и  спину прихватывало:
одежка была  неважнецкая,  подогнанная по фигуре, но не  по сезону.  Рабочие
побросали  инструменты и  пошли  на  обеденный  перерыв,  надзиратель  опять
отлучился  в  глубь   коридора,  исчез  из  поля  зрения.   Гек   немедленно
воспользовался этим и  с  любопытством заглянул  в ремонтируемую комнату, по
всей  видимости  будущий кабинет  очередной канцелярской  крысы. Что он  там
рассчитывал увидеть --  неизвестно, но привлек его  внимание вскрытый ящик с
гвоздями-двухсотками. Недолго думая Гек схватил один и поспешил вернуться на
место --  вот-вот должен был появиться надзиратель к затрещавшему  телефону.
Гек  с  бо2льшей  радостью  тяпнул  бы  спички,  но  не  увидел их  во время
лихорадочного  осмотра.  Если  бы  перед  водворением в  камеру у Гека нашли
злополучный гвоздь, не  миновать бы ему  дополнительного  срока -- минимум в
год.  А  могли подболтать  и  на полтора-два малолетских года.  Но  никто не
предполагал,  что практически размотавший свой  срок сиделец будет так глупо
рисковать.  Хотя,   конечно,  в   опытных  руках  такой   гвоздь  --  ценное
приобретение  для камеры... Так  прошел целый день. Обедал и  ужинал Гек тут
же, перед дверью, что вообще уже не лезло ни в какие ворота. Дважды выводили
на  оправку  в туалет.  Гека  не обыскивали,  и  он благополучно вернулся  в
камеру, пряча гвоздь в рукаве. Что-то не так шло в  обычной  тюремной жизни,
постоянные  сбои  и  огрехи  видны  были  даже Геку, который  отнюдь  не был
специалистом по крытому режиму. А в камере во время его отсутствия произошли
фатальные перемены: появился новый сиделец.
     Первое,  что увидел Гек,  войдя  в камеру, --  сухари и сахар на  столе
перед  здоровенным  бугаистым парнем  лет  двадцати трех --  двадцати  пяти.
Надзиратель окинул  взглядом камеру  и, видимо заранее проинструктированный,
не  заметил  ничего предосудительного. Ни Варлак, сидящий на своей шконке  с
разбитым  лицом, ни  постельные  принадлежности  Субботы,  в  том  числе его
роскошная  желто-зеленая  подушка,  сброшенные  на  цементный  пол,  ни  сам
Суббота, как обычно сидящий у стены, только не на корточках, а на заднице, с
поникшей  головой  и  бессильно откинутыми  руками,  не  привлекли  внимания
представителя  тюремной администрации. Он, как показалось Геку, сочувственно
глянул на него и молча вышел.
     Гек  все  еще не мог, точнее,  не хотел поверить  очевидному: голодных,
немощных стариков решили трамбовать, как в прежние, далекие времена,  только
за  то,  что они  до сих пор, на исходе жизни,  держались  за  свои  блатные
принципы. Тут  Варлак тяжело поднялся  и проковылял  к параше.  Там он долго
возился с ширинкой, потом стал тихонько, по-стариковски мочиться. Гек понял,
что Варлак  ведет себя  так странно в знак презрения к чавкающему новичку, а
Геку "телеграфирует" соответствующим образом ситуацию: вновь пришедший -- не
человек.
     Гек стоял у  дверей и обозревал раскинувшуюся картину,  не произнося ни
слова.
     -- Эй, шакаленок, что стоишь, проходи  -- гостем будешь.  Бутылку ставь
на  стол  --  хозяин  будешь!  --  Парень загоготал  своей  замшелой  шутке,
приподнялся с места и дал пинка Варлаку, отходящему от умывальника. Много ли
старику надо -- тот взмахнул неловко руками и упал,  успев все же подставить
полу  бок и  плечо.  Варлак с трудом перевернулся на спину и  приподнялся на
локтях. Кровь залила  почти  все  лицо, видимо, повреждены  были и глаза  --
белки также в крови.
     Гек, не выбирая  места, рванул  рубашку  у себя  на  животе,  выдранный
лоскут  смочил водой из умывальника  и сел перед Варлаком. Варлак узнал его,
улыбнулся  слабо и  одними губами  проговорил:  "Сучья шерсть". Гек кивнул в
знак того, что понял, и принялся аккуратно промакивать кровь  с рассеченного
лба. Нет, с глазами, похоже, все было нормально, просто кровь попала. Варлак
уцепился за  его ладонь своею,  и Гек смутно  поразился -- стариковская рука
была теплой и почти упругой...
     -- Да брось ты его, он все равно уже падаль... Брось, я сказал!
     Гек прижал тряпку к ранке на лбу -- тьфу-тьфу, с  лицом все было не так
опасно, как выглядело поначалу, -- и молча посмотрел на сушера.
     -- Хочешь сахарку, крошка?
     -- Хочу.
     -- Ну так иди сюда, я угощаю.
     -- С удовольствием бы, да не могу -- все это зашкварено.
     -- Как зашкварено! Кем?
     --  Да  тобою  и зашкварено, пидарюга!  Не подходи...  Не подходи! Чичи
выбью, сука!
     Гек выставил перед собою кулак левой руки, пригнулся и стал отступать к
стене...
     Проблема выбора между жизнью и смертью может коснуться каждого человека
и, как  правило,  застает его врасплох.  Быть или  не быть? Масштаб подобной
перспективы  настолько отличается от колебаний  при покупке нового кресла, к
примеру,  что обыватель  теряет  голову. Он в  пиковых случаях, в отличие от
Гамлета с его абстракциями, весь отдается во власть живота и спинного мозга.
Труслив  и жалок  он в  этот  момент, дрябл совестью и честью... Случаются и
герои. Но кто трус,  кто герой  -- определяет только жизнь и  только  задним
числом.  Повторится  ситуация  выбора --  и герой, и амеба вновь окажутся на
равных стартовых позициях (герои знают об этом).
     Гек очень долго прожил на свете: четырнадцать лет -- солидный возраст в
животном мире,  а чем его жизнь отличалась от  жизни зверя?  Опыт,  горький,
бесценный  опыт  зверька предостерегал его  от резких телодвижений:  свобода
придет  не сегодня-завтра, и тюрьма, с ее ритуалами  и условностями, растает
за спиной, чтобы  никогда больше (или  неопределенно долго) не  напоминать о
себе.  Так  пусть они там сами  между  собою  разбираются!  Но Гек для этого
слишком мало прожил на свете, ведь он был человеческий ребенок: сострадание,
сыновья привязанность,  жажда справедливости, милосердие --  все это еще  не
увяло  в  его  сердце, и он, не  задумываясь  долее  о  последствиях  своего
душевного поступка, встал на сторону слабых и беззащитных.
     -- ...Не подходи, хуже будет!
     Сушер, спровоцированный оскорбительными выкриками тщедушного Гека и его
отступлением,  не  имея  страха, потерял  и осторожность. Он выбрался  из-за
стола и двинулся к нему, дожевывая на ходу. Гек  сделал быстрый выпад, попал
ему в скулу  и  отпрыгнул.  Удар оказался  резким  и чувствительным, так что
сушер  даже  охнул от  неожиданности.  Он рванулся вперед, вплотную  к Геку,
левой рукой ухватил того  за грудки, а правой перехватил левую руку, с явным
намерением сломать ее для  начала. Теперь щенок был целиком в его власти,  и
можно было проучить его на  всю оставшуюся  жизнь. Но  и Гек,  закаленный  и
умудренный сотнями отчаянных драк, получил то, на что  рассчитывал, -- шанс:
близкий контакт и  надежный упор.  Легким поворотом  кисти  он высвободил из
рукава  огромный  гвоздь   и  резко  снизу  вверх   вогнал  тому   гвоздь  в
горло-гортань.  Сушер  конвульсивно  стиснул  левую  руку  --  ткань бушлата
затрещала, правой же схватился за горло,  в  котором гвоздь торчал почти  по
шляпку.  Он застыл  на  месте, не падая  и не вопя, мозг его, видимо задетый
гвоздем, казалось,  не  в силах был поверить сообщениям периферийных нервных
центров о том, что он убит.  Вдруг его и  Гека сильно тряхнуло:  это Суббота
подкрался к ним и, выставив перед собой, как топор, сложенные в замо2к кисти
рук, всем своим костлявым  телом обрушился на левую руку сушера. Хилая ткань
не  выдержала,  и  здоровый лоскут  остался  у  того  в  кулаке,  а  сам  он
опрокинулся навзничь, кувыркнувшись  через Варлака, поднырнувшего к нему под
коленки.  Гек  все еще стоял, оглушенный сознанием того, что  он  только что
совершил убийство и, таким образом, раскрутился на новый срок. Прощай, воля,
лет шесть дадут,  а  то  и  больше... Оба старика  навалились  на бьющееся в
конвульсиях  тело,  Варлак зажал ему рот  и ноздри,  чтобы  избежать лишнего
шума, но сушер был уже окончательно мертв и затих естественным путем.
     Гек  очнулся и, повинуясь знаку Субботы, закрыл спиной волчок в  двери.
Покойника быстро обыскали, но брать -- не взяли ничего. Таковы были тонкости
зонно-тюремного этикета: отверженного  можно жестоко бить, или убивать,  или
насиловать,  но  прикасаться  к  нему  в быту  или  брать  в  руки вещи, ему
принадлежащие, --  категорически нельзя никому, ни работяге,  ни скуржавому,
ни  золотому,  ни самому Большому  Вану. Обыскать собственноручно созданного
покойника  можно,  но  не с  целью  наживы, а чтобы  узнать,  если  повезет,
какой-нибудь кумовской секрет. Обыск, естественно, ничего не дал. По частям,
не снимая  одежды, осмотрели тело.  Тут  повезло больше --  на плече  сидела
стандартная для внутренней службы татуировка: мускулистый трехглавый  цербер
на фоне сторожевой  вышки. Не надо быть оракулом, чтобы догадаться: покойный
провинился и попал на спецзону. Но, видимо, был настолько мерзким типом, что
провинился  и  там.  Больше  ему  сидеть  было негде  в  пределах страны,  и
жизненное пространство,  ему доступное, сократилось до размеров трамбовочной
хаты. А может, он и  там оказался отверженным, изгоем -- иначе зачем бы  его
одного посылали к Ванам, старым, увечным, но -- Ванам!
     Ваны ухватили покойника за ноги, Гек за руки -- втроем подтащили его  к
шконке,  самой  близкой  к параше, и совместными  усилиями  взгромоздили  на
матрац,  предусмотрительно перенесенный  и  расстеленный  Варлаком. Чтобы не
было  видно  крови изо рта  и гвоздя, по-прежнему  торчащего  в  горле,  его
перевернули на  бок, лицом  к  стене. Вдруг покойник  тяжело вздохнул, и Гек
чуть было не потерял сознание.
     -- Когда ворочаешь -- он  "дышит",  --  тихо  просипел Варлак,  заметив
испуг Гека. -- Потом окоченеет, и это у него пройдет...
     Варлак тщательно  и придирчиво  перебирал мертвому сушеру пальцы правой
руки,  пятная ими шляпку гвоздя  и верхушку ствола под ней. Удовлетворившись
сделанным, высвободил из левого  кулака  обрывки гековского  бушлата,  затем
принялся "ставить позу" покойнику. Гек сорвал с себя измочаленный, ни на что
уже не годный,  кроме как на  тряпки, бушлат и  разорвал его надвое  -- мыть
пол. К его удивлению, Варлак и Суббота также принялись за уборку камеры. Гек
было попытался объяснить, что до утра времени вагон и он все успеет...
     -- Вам ведь не положено убирать самим?
     -- Кто тебе сказал? --  удивился Суббота. -- Мы довольно  крепко знаем,
что нам положено, а что нет. За тебя нам убирать не положено, если ты здоров
и руки-ноги есть, а за собою каждый урка должон уметь сам порядок соблюдать.
Камера --  мой дом.  Если  в  моем дому унитаз грязный,  это для меня позор,
независимо от того,  сколько нас там сидит. А если я его  за собой уберу  --
нет в том позора. А иначе, Малек, мы бы не Ванами, парафинами бы ходили...
     Гек сразу вспомнил свои беседы с Чомбе. Он с удвоенным рвением принялся
протирать пол в том месте, где из-под мертвого сушера натекла зловонная лужа
мочи.  Однако старики  не позволили  ему сразу же смыть мочу с  тряпки -- ее
следовало осторожно и аккуратно выжать на кровать и брюки сушера.
     -- Что мне посоветуете теперь -- с повинной идти или "гусей гонять"?
     --  Погоди маленько.  До  утра,  как ты  говоришь, далеко, погоди... --
задыхаясь, ответил ему Варлак. -- Время подумать у нас есть. Да не прядай ты
ушами, Малек,  нас ведь трамбуют сейчас, ни одна падла сюда не заглянет... А
хотелось  бы узнать,  что  за бардак  на крытке: полвека  почти  сижу, такое
первый раз  вижу. Ни  трамбонуть  толком не могут, ни  изолировать, ни  тебя
освободить,  ни нам предъявить -- чего им от нас  надо было. Слышь, Суббота,
стоило  бы  опять  телефон  унитазный  опробовать,  может,  и  соседи у  нас
появились?
     -- Вряд ли. Сколько мы уж пробовали -- пауки дело туго знают.
     --  Значит, не слишком туго, коли теперя лопуха дают  всю  дорогу,  как
малые дети...
     Так за  неспешными разговорами  камера была приведена  в  прежний  вид,
только  покойник  ощутимо  пованивал  нечистотами.  Оскверненные  безымянным
сушером  сухари и  сахар  пришлось спустить в  унитаз. Работа закончилась, и
Геку сразу стало холодно: на  нем были  только брюки и разорванная  на  пупе
черная   рубашка.   Использованный  бушлат  не  смог  бы  восстановить  даже
волшебник. У стариков тоже ничего не было.
     -- Гек, возьми мою жилетку и от Вика козырную подушку -- слава богу, не
зашкварена, -- еще  одно одеяло, ложись спать,  утро  вечера мудренее. Мы же
по-стариковски между  собой потолкуем  да подумаем... Спи, парнище, пацан ты
наш золотой!..
     Это были единственные слова благодарности от Ванов  Геку,  и  они очень
много значили, эти слова...
     Под утро они его разбудили.
     -- Вот что, Малек... Проснулся, нет?
     -- Угу.
     --  Вариантов  два.  Сначала используем первый -- он сам на  себя  руки
наложил. Если не пройдет такая тема, ну, не устроит их, тебя мы все равно не
подставим.  Я тогда его завалил, а  Суббота соучастник.  Не вякай ничего, не
время.  Ты, как я понял,  подумал над моими словами и выбрал для  себя путь.
Что ж... Кроме  благословения  мы мало чего можем дать, но -- чем  богаты...
Ну, спрашивай, раз не терпится...
     -- Зачем второй вариант? Упремся рогом дружно -- не докажут.
     -- Им и не надо от  нас доказательств -- свои настругают. Захотят  -- и
твой крест  на бумагах примут, а захотят -- докажут, что никогда ты в камере
нашей не сидел. Здесь тонкое дело. Они тоже люди, тоже служилые... Им  нужны
те  козыри,  которые  им  нужны.  Но  ведомства   собрались  разные.  Сумеем
сообразить да нажать на заветные клавиши --  по-нашему будет, а не сумеем --
по-ихнему, сила-то на  их стороне. Тут  нам бояться особенно нечего,  власти
нас живыми  не  оставят.  Мы  с Субботой все равно  собирались отваливать от
хозяина в  лунную сторону, на пиковый-то  случай, так  что...  -- Старый Ван
причмокнул губами. -- Мы ведь тут не зря всю ночь обсуждали --  сходка у нас
была...  из  всех  уцелевших  Ванов. Вроде  мы надумали кое-чего  про  тебя.
Посмотрим...
     Гек уже устал от чудес и парадоксов, а они все  не кончались. Следствие
продолжалось  четверо  суток  и шло  в три смены, беспрерывно. Гек  держался
дебилом  и в  тени: он поздно пришел,  тот мужик кричал  про какие-то погоны
свои  и психовал, дедов, похоже,  побил,  рубашку  вот  ему разорвал,  потом
чавкал как свинья, а потом вдруг бросился на шконку и затих. Деды тоже легли
спать, ну и он ничего не видел...
     На Ванах  же обломали  зубы многие поколения  дознавателей всех видов и
квалификаций. Короче говоря, полковник,  отвечающий за  следствие, убедился,
что  имело  место  дикое,  непонятное,  но  самоубийство.  Иначе,  например,
невозможно  было объяснить появление в камере гвоздя (кто признается, что не
обыскивал  юного сидельца перед заводом в камеру?). Но самоубийство не имело
права на  существование  в  той немыслимой  обстановке, в  которой давно уже
пребывала Крытая Мама, темная ипостась пыльного городка Сюзерен.
     Корневое, основополагающее  чудо,  стронувшее  лавину всех  последующих
чудес,  заключалось  в  том,  что  в  тенета  Крытой   Мамы  однажды   попал
всамделишний шпион, агент британской  разведки  МИ-6.  Но с помощью  авуаров
кабинета  министров  Ее  Величества  удалось  склонить  "хозяина"  тюрьмы  к
щадящему для агента англичан режиму: никаких побоев, сносная жратва,  тайная
переписка и,  похоже, даже вербовка алчного чиновника, безупречного до этого
начальника  первой  (по  значимости) тюрьмы  государства  Бабилон.  Будь это
американский, русский или какой  другой  шпион,  друзьям  начальника  тюрьмы
удалось бы пригасить дело и  спровадить его в  почетную ссылку,  подальше от
эпицентра  скандала,  но  это  был  агент  ненавистных Господину  Президенту
британцев  (англичан,  как  он их  упорно  называл). Завертелось  следствие,
которое,  как   всегда   в  таких   случаях,   выявило   ужасающую   картину
взяточничества, воровства и  некомпетентности. Люди из системы  безопасности
на  этот  переходный  период взяли на себя управление огромным,  но при этом
тонким  и сложным  тюремным  механизмом. И  механизм тотчас же заскрежетал и
начал давать сбои. И не то чтобы отстранили  от дел  всех специалистов, и не
то чтобы среди людей Службы не нашлось знающих свое дело тюремщиков, нет  --
дело  шло вкривь и вкось  как раз  из-за  несбалансированно  большого  числа
контролеров  и  опекунов,  желающих  бдительностью своей  выслужиться  перед
Господином  Президентом. Расстреляли начальника тюрьмы, не вовремя  вмешался
британский МИД, напомнил  про своего гражданина -- под горячую руку шлепнули
и  того. Требовалось  нечто  положительное  как  результат очистки  авгиевых
конюшен. И тут вспомнили о  двух старых Ванах, рассованных  по  мрачным, без
малого карцерного типа одиночкам. Было решено отпустить их на волю, если они
покаются публично в грехах и порвут с преступным образом жизни. Те, конечно,
изъявили   потребность  посоветоваться   с  себе  подобными.  Им   разрешили
встретиться друг с другом,  хотя кто конкретно  разрешил  -- концов найти не
смогли. И дальше бардак шел по нарастающей: никто не знал, что с ними делать
дальше,   коль   скоро   перевоспитания  и   раскаяния  не   получилось,  --
расстреливать  ли,  спустить   обратно   в   одиночки,   продолжить  процесс
перевоспитания?  Верх  брала то одна, то другая точка зрения,  но как только
дело доходило до письменного оформления --  так  стоп. Господин Президент по
случаю  двадцатилетия окончания войны  совершенно  определенно высказался  о
полном  искоренении из  жизни  страны преступных  элементов,  препятствующих
процессу  социальной реабилитации граждан  в местах  временного  ограничения
свободы, так что никто не желал рисковать --  показывать ему, что существуют
остаточные явления в лице двух непримиримых стариков. Но в то же время никто
не отменял рутинные показатели эффективности работ и отчетов по ним. Поэтому
к Ванам время от времени водворяли подсадных, отчитываясь о работе, посылали
наверх служебные записки, разные, в зависимости от вкусов и установок тех, к
кому   на   стол  эти   записки   ложились.   Соответственно   и   циркуляры
(устно-телефонные) отличались диаметрально.  Смешались  в  один  безобразный
административный  ком  красные  и  голубые погоны,  тихушники и  фанфарники,
бездельники  и работяги.  Когда  начался ремонт, представители  и  новой,  и
прежней администрации окончательно потеряли служебный рассудок, и если бы не
старая  надзирательская  гвардия  -- не  миновать бы начальникам  еще одного
грандиозного   внутреннего   скандала.   Седые,   опытные   и   косные    до
обызвесткования унтеры-ветераны и коридорные продолжали вести дело старинным
обычаем, и  худо-бедно тюремные жернова вертелись,  несмотря на песок. Одной
из таких песчинок оказался Гек, дело которого, поскольку вырвалось из общего
"прощеного" потока, потеряло значимость, принялось вдруг путешествовать чуть
ли  не по всем зонным  адресам, наматывая круги канцелярских рикошетов. Будь
его дело  на столе у  тюрьмы-адресата, его бы разобрали  в два счета, скинув
дежурному следователю, оттуда в спринт-суд, оттуда на  волю.  Но уж в случае
какой задержки во взрослую камеру, а тем более к Ванам, его бы не поместили.
Но раз дела нет, а дурак дежурный принял в свое  время парнишку  без полного
документного "приданого",  то  и  взятки с них гладки: сидит  --  пусть пока
сидит, где сидит -- где получится. Найдутся те, кто разберется, у них головы
и звездочки большие...
     Самоубийство агента-сушера еще больше накалило атмосферу. Вот-вот слухи
о беспомощности должностных лиц сюзеренской тюрьмы должны были докатиться до
слуха Господина Президента. И чьи головы должны искупить ошибки в работе?
     На долгом, потном совещании красных и  голубых погон был выработан план
действий, и его немедленно взялись претворять в жизнь.
     На пятые сутки после недоразумения  со слабонервным агентом  дернули на
допрос  Варлака.  Ваны ничуть не  удивились:  они давно и наизусть знали все
возможные ходы дознавателей, очередные поколения которых заново делали те же
открытия в  области поиска  доказательств, что  и прежние следопыты.  Варлак
держался  безо  всякого понта,  рассудительно  и  просто,  чем почти снискал
симпатию  тюремщиков.  Те,  в  лице  грубого и решительного  заместителя  по
режиму, бессменного  на протяжении  шестнадцати  лет, прямо заявили Варлаку,
что и он и кент его зажились на этом свете, что весь вопрос в том, насколько
безболезненным будет  для них переход  в лучший  мир. Варлак подтвердил, что
давно, мол,  пора,  да смерть не  приходит... Угрозы  ничего не дали. Но  на
уговоры Варлак стал поддаваться помаленьку и наконец предъявил свои условия:
они с Субботой берут на себя жмура, Аллах простит им этот грех. У них должен
быть месяц жизни -- в виде следствия, медствия или еще как -- их не волнует.
Но   никаких   ненужных  допросов,   дополнительных  ночных  и  многочасовых
уточнений. Должен быть регулярный грев  -- хорошая жратва с мясом, с горячей
похлебкой.  Курево  --  пачка  в  день,  сигареты без фильтра. Чай --  куб в
пятьдесят  граммов цейлонского на два  дня.  Сокамерник (но  не парафин и не
пидор), чтобы  "уважал" --  убирал,  прислуживал, мыл полы и  т.  д. Связь с
блатными  из  других  камер во  время прогулок  и по  воскресеньям. Примерно
все...  Шмотки  потеплее.  Бумага  и  карандаш,   зажигалка  или  спички.  И
кипятильник.
     Куда  деваться,  администрация согласилась почти на  все условия, но  в
связях с блатными отказала наотрез, без  обсуждений. Тут  и Варлаку пришлось
умерить аппетиты, тем более что связываться ему было в общем-то незачем и не
с кем. Но в вопросе с сокамерником уперся Варлак. В последний свой месяц они
хотели пожить по-людски, уважить  свою  старость,  чтобы  слуга  был.  После
недолгого раздумья  погоны нашли  остроумный выход: тормознуть еще  на месяц
парнишку, в интересах следствия, разумеется. Условие Ванов будет  выполнено,
но связи с другими сидельцами (дебил-малолетка не в счет) у старых мерзавцев
все-таки не будет.
     -- Будь по-вашему. И еще: нам нужна бутылка коньяку и две бутылки пива.
     -- Еще чего! И тоже -- каждый день?
     --  Нет, только  один раз, завтра. Причем завтра,  скажем, коньяк, а на
следующее утро -- литр пива, на опохмел души.
     --  Нет, -- коротко и бесповоротно ответил Варлаку полковник из Службы,
самый старший среди присутствующих.
     -- Нет -- и не надо, -- хладнокровно согласился Варлак. -- Вскрыться мы
с Субботой и без вашей трамбовки можем.
     Угроза  подвесить  на уши  властям еще два самоубийства  вместо надежно
раскрытого преступления, когда все отлажено и обговорено уже, тех отнюдь  не
прельщала.  А  в  том,  что  старые  урки  способны  на   подобную  гадость,
сомневающихся не было. Полковник привык все  же руководствоваться интересами
дела и сумел с  собой справиться,  он дал добро на дополнительные требования
Вана.  Дальнейшее   было  делом  техники:  выработали  форму  и  поэтапность
признаний,   распределили  роли  и  ответственность  и  расстались.  Правда,
обошлись без рукопожатий: побрезговали обе стороны.
     В  камере   Варлака   ждали  с  нетерпением,  пусть  внешне  это  и  не
проявлялось. Суббота мирно покуривал у стенки и развлекал Гека  рассказами о
довоенных  порядках в тюрьмах, не забывая комментировать  отличия в старой и
новой "жиге" -- жаргоне, на котором разговаривают блатные. Гек, зная, что по
блатному   закону  Суббота  не  имеет  права  отказать  ему   в   ответе  на
"общеобразовательный" вопрос, неутомимо выспрашивал и тоже сравнивал прежние
и   нынешние  понятия  и  законы.  Однако  Субботе  подобная  настырность  и
любознательность  Гека  не  только  не  была  в  тягость,  но  даже искренне
радовала. Кстати,  слушая Субботу,  Гек  понял, почему угонщиков автомобилей
иногда называют, как и барыг, каинами...
     -- Соскучились, дети мои? --  В дверях камеры стоял Варлак  --  рот  до
ушей.
     Надзиратель  ушел, и  Гек едва дотерпел, пока  Варлак, кряхтя, сходит в
туалет,  вымоет и вытрет  руки,  с кряхтением  же усядется  за стол. Суббота
вопросительно   склонил  голову:   вслух   задавать   вопрос,   демонстрируя
несдержанность, -- удел невоспитанных работяг и мусоров-лягавых.
     -- Как  по маслу,  --  ответил ему  Варлак. И, поворачиваясь к Геку,  а
значит и делая разговор  общим, легко  пожаловался: -- Вздернуть их  немного
пришлось на  старости лет. Такие твари подколодные,  что "костыль"  изо  рта
вырвут и глазом не моргнут! Жмура мы на себя взяли, без Гека.
     -- Сколько  у нас времени? --  Теперь уже Суббота мог спокойно задавать
вопросы и вслух.
     -- Месяц, день в день, начиная с завтрашнего дня. Малек, я договорился,
чтобы  тебя еще  на  месяцок  тормознули,  в одном  дому с  нами. Ты как, не
против?
     Еще бы  Гек был  против! Это было  бы свинской неблагодарностью  с  его
стороны -- Ваны взяли на  себя подрасстрельное дело, чтобы  спасти от тюрьмы
Гека, а он лишний месяц  не отсидит? (Гек  в простоте душевной как-то забыл,
почему он полез на новый  срок.) Да и сидеть-то -- с КЕМ? Чомбе с Карзубым о
такой чести и не мечтали...
     -- Без вариантов. А что через месяц?
     -- На волю выйдешь.
     -- Варлак, ну ты как с маленьким со мной. С вами  что через  месяц,  по
одиночкам опять?
     Суббота  закашлял,  и было непонятно,  то ли  он смеется, то  ли просто
подавился.
     -- Нет, Малек, мы с Варлаком на Луну полетим и вернемся не скоро.
     -- Не понял!..
     --  Нам  мистер  вышак семафорит: "О  четком прибытии в сердце в  точно
назначенный срок".
     -- На хера такие жертвы? Я возьму на себя и лучше отсижу свой пятерик и
выше, чего там, раз такое дело...
     -- Не надо ругаться, ведь я  тебе говорил уже по этому поводу, ты урка,
а не  дешевый баклажан, чтобы шуметь и  ругаться в общественных местах. Дело
решенное, нам  ведь  так и так капец  приходит, живыми не  отпустят, ты  сам
видел. А  тут --  я договорился, месяц у  нас  будет тепло, сытно и  весело.
Между прочим, во многом это из-за тебя.
     -- Еще бы, этого я не забуду, сколько буду жить... Я...
     -- Прикуси язык  и слушай,  что тебе  скажут  старшие, балабокан!  Дело
нешуточное, а ты трещишь  без умолку... Вик, изложи ему наши планы, а я пока
горло прополощу.
     Планы  у Ванов были простые: они решили сделать Гека своим наследником.
Они  умирали,  а  вместе с  ними уходил  в небытие  огромный  кусок  истории
уголовного мира в  государстве,  где  криминальные  традиции  пропитали  все
стороны жизни  официального  общества. Ваны уходили  в никуда,  в  ночь. Они
смиренно понимали, что  поставлен предел  их земному  существованию, что они
последние  осколки былого величия  уголовного братства; но  вот смириться  с
тем,  что умрут старинные  блатные  традиции и принципы, что навеки  канут в
безвестность анналы  их славного  прошлого, --  этого  Ваны  не  могли  и не
хотели. Отсидев бо2льшую часть жизни в запредельных условиях бабилонских зон
и  тюрем, Суббота и  Варлак  знали  цену  человеческому естеству  --  многих
повидали в своей жизни: и сопливых, и духариков. Они утеряли силу и ловкость
своих  некогда  могучих  тел,  но  сохранили  в полной  мере ясность  ума  и
трезвость суждений. Более того, в условиях многолетней и ежедневной битвы за
жизнь и рассудок у них феноменально обострилось чутье на людей, на их слабые
и сильные стороны. О, как они  вглядывались в пацаненка, случаем занесенного
к ним в  камеру.  Варлак  и Суббота научились всасывать  и переваривать  без
остатка  каждую  каплю информации,  попадавшую  к  ним  извне, так  что  они
довольно неплохо представляли себе основные изменения в уголовном обществе и
некоторые  -- в социальном. Парнишку  они постоянно  проверяли.  Сначала  на
положение в зонной иерархии, а  когда оно  подтвердилось в благоприятном для
урки смысле,  то и  на силу характера, на  стукаческую  гнилинку, на ум и на
память и даже  на вредные привычки. Мальчишка  всем  был хорош, но  чересчур
вспыльчив  и мягкосердечен.  И если мягкосердечие легко  уходит с годами, то
вспышки  характера -- это недостаток: личность  должна гореть ровно, сильно,
не остывая и  не перегорая при  этом. Поначалу им,  Субботе  в  особенности,
казалось, что  Гек не  то чтобы глуповат, но  бесхитростен,  открыт,  однако
эпизод с сушером абсолютно четко выявил  тактический гений  юного  уркагана,
его расчетливую хитрость и чеканную силу духа. Дольше искать наследника явно
смысла не имело, да и времени почти не оставалось.



     Мне горше ада
     Неизбежное ничто.
     Но нету ада.

     Ваны  остановили  свой  высочайший  выбор на  Геке, возраст  его  их не
смущал, он уже стал  настоящим мужчиной. В то же время  старые  Ваны от души
расположились  к Геку.  Своим  искренним уважением,  отвагой  и бескорыстной
заботой он  размягчил их  старые,  сморщенные жизнью  души.  Весь оставшийся
месяц  Ваны  в две  смены, как  работяги в забое,  трудились над  Геком. Для
начала они предложили Геку сделать вполне  заслуженную им  урочью наколку, и
Гек  согласился, будучи  не  в состоянии отказаться  от  поистине княжеского
подарка. Суббота  взялся  за  дело.  Он  для  начала добыл из тайника  набор
костяных иголок со специальными крепленьицами, а тайник располагался у  него
в черепе,  в полости вытекшего глаза, под шрамами, которые так и не  заросли
благодаря усилиям предприимчивого Субботы.  Костяными же  иголки были, чтобы
их  не  взял  металлоискатель.  Соорудить  чернила  из  сажи  и  химического
карандаша  мог бы даже  Гек, не говоря уж о Ванах, по  сравнению с  которыми
Робинзон Крузо  выглядел бы фаталистом и  ленивым тупицей.  Первую  наколку,
"для разминки", Суббота  выполнил споро и легко,  иногда лишь поглядывая для
страховки на свое предплечье с тюльпаном и колючками. А вот  вторая портачка
была   гораздо  сложнее.   На   ключицах  у  Гека   были  вытатуированы  две
восьмиконечные звезды, исполненные четырьмя оттенками синего цвета, что само
по себе выглядело, при внимательном  рассмотрении, чудом тюремного искусства
-- настолько тонко и оригинально сочетались  переливы оттенков и  затейливая
вязь  тончайших  штриховых узоров простецкого, на  первый  взгляд,  рисунка.
Суббота,  представитель  старого  поколения  мастеров,  недолюбливал цветную
роспись, не считал ее достойной своего уровня, легендарного и ценимого всеми
правильными  урками  довоенной  поры. Но  был еще один,  невидимый в обычных
условиях слой, выполненный иглой без красителя. Если резко пошлепать по коже
в  тех  местах или крепко распарить  в сауне -- станут видны каллиграфически
исполненные буквы, связанные  в узор ПННС,  что в свою  очередь испокон веку
расшифровывалось  двояко:  "Прокурору  Ничего Не  Светит"  и  "Президент Наш
Настоящая  Сука".  В  старые  времена  эти  и  подобные  надписи  немедленно
закапывали в вечную мерзлоту вместе с владельцем, да и теперь не жаловали, в
основном за второй вариант расшифровки.  Сделанную  таким образом  тайнопись
труднее обнаружить и  почти невозможно  удалить с живого носителя. А уровень
исполнения  татуировки  свидетельствует,  что  обладатель  ее  не  случайный
человек и не самозванец  в урочьем мире. Официальным властям и "гражданским"
татуировщикам никогда еще не удавалось подделать подобные "водяные знаки".
     Но  художества такого  рода  составляли  небольшую и далеко не  главную
часть  работы  Ванов  в этот месяц. Надо  было  успеть передать Геку в столь
сжатые  сроки  максимум того, что несли в себе сквозь годы  и  невзгоды  два
последних жреца  и хранителя  заповедного  блатного культа.  Суббота взял на
себя  показ  и  обучение  многочисленным  тюремным   примочкам  и  секретам,
мастыркам и ремеслам, Варлак  диктовал  и  объяснял свод  старинных тюремных
законов, традиций, понятий в их временно2м  развитии. Малограмотность  Гека,
как  ни  странно, повернулась неожиданно полезной стороной: "Все мое  ношу с
собой", Гек привык весь свой опыт и знания хранить в памяти,  а поскольку  в
его  молодой  голове  хватало  свободного  места, запоминание  шло  легко  и
усваивалось прочно. Да  и  не в новинку Геку  был  изучаемый предмет, высшее
образование  по нему он уже получил на  малолетке, "экстерном", сейчас же --
блатыкался на академика. Учился он истово, так, что казалось, пар шел от его
стриженой головы, когда старательно и с увлечением отвечал он на дотошные  и
заковыристые вопросы экзаменующих его Ванов.
     -- Неплохо, Гек, неплохо... но и не хорошо. Песен ты не знаешь,  топоры
метать не  умеешь, в  породе на лотке  и "таракана" не заметишь --  мало, ах
мало времени у нас, к тебе-то нет претензий... Помни, пока ты не заработаешь
собственный авторитет на взросляке,  объявляться ты  права не имеешь. Дальше
--  отойдешь ты напрочь или к золотым примкнешь, но Ванов  тебе не возродить
-- ты один, а  значит, принять  в наши ряды никого  не  можешь. Поскольку ты
один в своей пробе, то и  на поддержку кентов  в случае чего рассчитывать не
придется, потому  как  не будет у тебя  кентов. На меня и Субботу не смотри,
нас уже нет.  Это тяжелый  момент, но все  равно ты должен его  знать.  Твоя
опора -- трудила, мужик на зоне, болей за них сердцем, и они тебе помогут...
Кто воздух испортил, ты, Гек?  Дуй к параше, опростайся, коли терпежу нет...
Стой,  посмотри  на  меня... Опять  попался на  дешевую обиду-подначку.  Что
попался -- полбеды, с каждым  бывает, но ты  еще  и  скрыть своих  чувств не
сумел, лопушище. Ты не чуешь, что ли, что нет запаха? Желваки и дурак катать
может, надо находчивее быть, спокойнее. Понял ли?
     Время  от  времени  их таскали  на "допросы",  на сверку показаний,  но
бо2льшую часть времени предоставляли самим себе. Гека  пытались  завербовать
на осведомителя в камере, но так лениво, что стоило ему единожды сказать "не
хочу" и сделать дегенеративное лицо, как от него и отвязались, пообещав, что
он весь месяц парашу нюхать будет, вместо того чтобы на воле отдыхать. А Гек
устал и порою  еретически подумывал о том, что хорошо бы  свинтить на волю и
не напрягать голову  шестнадцать часов в сутки.  Но приходило новое  утро, и
опять он "садился за парту".
     Питались они сносно, мясо было каждый день, в добавку к обычной баланде
и во  втором блюде, общей массой  сто тридцать пять граммов. Утром была каша
на  молоке, масло по два  цилиндрика -- сорок  граммов на  нос, полукопченой
колбасы --  по семьдесят пять граммов, хлеба -- по семьсот граммов черняшки,
сахар для всех на  весь день -- сто пятьдесят граммов. Поначалу расстарались
(а  может,  и  с  умыслом),  принесли  белый  хлеб,  но  Ваны  и Гек  дружно
отказались: на воле -- пожалуйста, а  "у хозяина" все белое для  правильного
урки -- западло. По той же причине сахар им давали  неочищенный, коричневый,
или еще так называемый  молочный. На ужин подавали пюре и жареную рыбу -- по
семьдесят  пять   граммов,   масло   --   двадцать  граммов.   Чай,  как   и
договаривались, пятидесятиграммовый куб  цейлонского  либо индийского на два
дня. Коньяк и два пива так и стояли  на полке непочатые. Можно было и больше
еды  потребовать от сине-красных погон, но старики привыкли уже к аскетизму,
да и угас у них с годами аппетит, а Гек, хоть и был  в стадии  роста,  когда
организм постоянно требует пищи,  все-таки был  еще мал,  и ему хватало. Тем
более что Ваны, как правило,  в его миску накладывали больше, чем себе. Зато
чай почти  полностью уходил в них.  Гек заваривал себе  четвертачок -- после
того как Ваны, блюдя зонные обычаи, трижды заваривали и выпивали  одну  и ту
же порцию чифирной основы. Кипятильник им разрешили официально.
     --  Хватает нам? Хватает. Было дело  в молодости --  в  кабаках  цыплят
табака килограммами метал, -- так то на воле, с куражу... И чаек мы могли бы
трижды в день заваривать, не только по утрам,  но не должен ни  один из псов
почувствовать в тебе слабину какую -- тут же, в момент кольцо в нос проденет
и поведет, куда ему  надобно... Вот  я  курю,  без табаку житуха мне гораздо
преснее, а на допросе ни в жизнь не попрошу. Сам предложит -- возьму, а и то
с разбором, смотря кто предложит... Я к чему: урка --  не свинья, зажираться
ему  -- неправильно,  забудет  о  тех,  кому голодно  и  холодно в  БУРах да
трюмах... Болят суставы?
     -- Болят. --  Гек накануне учился выводить  суставы  на руках  из своих
гнезд, чтобы легче было высвободить их из наручников или веревок.
     -- Ну и хорошо, раз болят. Коли привыкнешь, так  и болеть меньше будут,
но зато чаще выскакивать станут из своих мест, а порой и не вовремя. Так что
пусть  болят,  не отвалятся. А  сейчас  из мойки  жиллетовской будем  иголку
делать под шприц. Тоже уметь надо,  хоть мы и не эти...  не марафетчики. Как
по-нынешнему шприц?
     -- Аккордеон. Или дурь-машинка.
     -- А в  свое время насосом называли... Для  мастырки  иной раз шприц --
первое дело...
     Но вот  настал последний  день месяца,  отпущенного  Геку  и Ванам  для
совместного  земного  существования.  Ваны надели наконец доставленные им по
договоренности новые,  ни разу не  надеванные рубашки,  постиранные накануне
кальсоны, побрились, не прибегая к услугам тюремного цирюльника, безопасными
лезвиями,  невесть как  к ним  попавшими,  просто  держа  их в уродливых, но
крепких еще пальцах.
     Потом их увели на суд, точнее на внесудебное разбирательство, состоящее
из зачтения приговора и разрешения подать на апелляцию в течение суток. Итог
был заранее оговорен -- по девяти граммов на Вана, поэтому Ваны претензий не
имели  и  от апелляции отказались.  В течение суток приговор должен был быть
исполнен, а  пока их отвели  обратно в  камеру,  к Геку. Последний обед  был
роскошен:  суп   с  говядиной,  жареный  гусь,  разделанный  кусками,  кисть
винограда на килограмм с лишним, хлеба без ограничений: если попросят -- еще
принесут. Ваны выставили коньяк, половину разлили по кружкам  (Геку -- чисто
символически), поклонились друг другу и выпили залпом.
     Геку  кусок в  горло  не  лез,  хотя жареного гуся  он,  пожалуй,  и не
пробовал никогда.  Он сидел,  и тяжесть была у него на сердце  --  справлять
тризну при живых людях, к тому же самых близких ему за всю нехитрую жизнь.
     -- Гек, мы решили, что отныне и навсегда, на память от нас  с Варлаком,
дается тебе погоняло, которое тебе не понадобится -- потому что  некому тебя
будет  так  называть. Правда ли, ложь, а старые люди рассказывают, что раз в
тысячу лет,  на рассвете или на закате -- в сумерках, в общем, -- из мглы  и
богова праха нарождается цветок. И цветет он, пока сумерки не кончатся тьмою
либо светом. И силы Неба, и силы Зла ищут тот цветок, каждая -- чтобы успеть
вперед, потому что он сам по  себе  -- сила. Но  какая -- никто  не знает. И
никто заранее не  ведает его  судьбу, и никто не понял, зачем он. А если сам
вырвется он на свет -- или тьму,  --  то и даст утешение всему, что есть. Но
за все  разы  не вырвался он, ибо  обречен на сумерки. В чем  утешение -- не
ведомо.
     Все  в цвет, словно о  тебе сия сказочка.  Ты наследник наш, на счастье
свое аль на беду. В тебе есть сила, мы чуем ее, а в нас сил уже не осталось.
Ты  дал нам утешение. Устоишь ты,  переживешь  ли сумерки,  стопчут  ли тебя
лихие времена --  кто ведает? Но так ли, эдак -- не будет  тебе счастья, ибо
не остановишься. Живи, будь прям в своих понятиях, помни о  нас. Варлак и я,
Суббота, оставшиеся из Больших Ванов земли бабилонской, авторитетно нарекаем
тебя Большим Ваном, последним на все оставшиеся времена, и даем тебе горькое
и тяжкое имя -- Кромешник.
     Варлак  встал  -- Суббота и  Гек выпрямились вслед  за ним,  --  разлил
остатки коньяка в три кружки (себе и Субботе поровну, Геку на донышко):
     -- Вик  все сказал как надо.  Добавлю:  Гек, нам  не  страшно  умирать,
потому что в конце пути мы встретили тебя, и наши сердца  согрелись... Аллах
да  простит мне последний мой грех. -- Варлак лихо  опрокинул в себя коньяк,
запрещенный Кораном, вместо  закуски с  шумом потянул ноздрями и  уселся  за
стол.  Суббота и Гек, также стоя, выпили свои порции и тоже не закусили. Гек
поморщился с непривычки, присел, не дыша, и потянулся за гусиной ногой.
     Некоторое  время  ели в  полном  молчании;  все  слова вроде  были  уже
сказаны.  Коньяк  никак не подействовал на присутствующих: Гек выпил граммов
сорок  от  силы, а деды умели держать себя в  руках. После обильного обеда с
градусами Ванов все же разморило слегка, и они решили взбодриться "индюшкой"
--  чифиром  из  индийского  чая.  И  вот,  когда  кипятильник  уже  зашипел
тихонечко,  обещая  скорый кипяток, идиллия внезапно закончилась:  пробухали
сапоги,  заскрежетал  замок на двери, в  камеру ввалился  конвой.  Пришли за
Геком,  или Робертом Миддо по тюремным документам. Его миссия закончилась, и
администрация,  уже две недели  почти  как получившая его дело и предписание
освободить и препроводить в Иневию, в ГОРУПр (управление приютов), не хотела
больше держать на своей шее лишнего сидельца-малолетку. Его поишь-кормишь, а
он,  науськанный   сволочами-доброхотами,  еще  и  жалобами  в   прокуратуру
замучает. А Ваны до утра без прислуги обойдутся.
     Уже  на  пороге  камеры Гек  остановился, развернулся  лицом к  Ванам и
поклонился им  в пояс. Заранее строго-настрого было обговорено, что на людях
Гек  и Ваны  друг другу чужие, а Гек под влиянием  минуты договоренность как
раз и нарушил.
     Бывает  у  большинства  людей  потребность время  от  времени  плыть  в
фарватере чужой воли и чужих решений, навязанных в виде приказов, или правил
хорошего  тона, или  просто обычаев. Иной котлету сожрать не сумеет, если, к
примеру, вместо вилки и обязательного ножа ему  вручить алюминиевую ложку. И
он же,  если  ему организовать соответствующие условия, через неделю  начнет
хлебать из  свиного  корыта, урча...  В первом случае  с  личности просто не
содран  слой  так называемой  цивилизованности  и  культуры. У животных  это
проявляется в  виде стремления  следовать  за  вожаком.  Те  же из  людей  и
животных,  кто не желает бежать  в общем  стаде, по  жизни распределяются  в
разные края гауссианы -- либо они изгои, либо  законодатели.  Гек решил  как
законодатель  --  и это  стало фактом и фактором текущих  событий,  покорных
последствиям  его  решения.  Ваны  мгновенно  и  синхронно  решили,  как  им
реагировать на неожиданную выходку Гека: они качнули головами сверху вниз, и
Суббота   сделал  крестное  знамение  в  сторону  Гека.  Ни  слова  не  было
произнесено, на это у Гека ума и выдержки хватило.
     Его неспешно вели тюремными  коридорами, то и дело  поворачивая лицом к
стене --  чтобы не видел  идущих навстречу  арестантов, о чем сопровождающие
унтеры загодя предупреждали характерными  щелчками пальцев. В "предбаннике",
после тщательного  шмона  и личного  досмотра,  ему  дали  время  одеться  и
принесли под роспись вещи,  изъятые при  аресте. Гек с изумлением глядел  на
обувь  и одежду,  которая  была  ему  впору  четыре  года назад,  покачал  с
сомнением головой, но все же свернул ее в узел и сунул в почти пустой сидор.
Гек выходил  на  волю,  не  имея  на  себе  ни  одной вещи вольного образца:
казенное  белье, нитяные  носки,  форменные брюки,  рубашка  не по росту, но
подогнанная, бушлат и шапка-ушанка  неизвестного меха. Цепной буркнул ему на
ухо, что готов все  это,  имея в виду детские вещи, взять за десятку, но Гек
возмущенно затряс ушами и  заломил полтинник. Сошлись на пятнадцати.  Расчет
произошел сразу, как только они свернули в грязную, мокрую и кривую улочку с
потешно-мемориальным  названием.  Унтер  должен  был  довезти  его  до самой
Иневии,  до  городского  управления   приютами,  но  решил   сэкономить   на
командировочных деньгах и отдал документы  Геку на железнодорожной  станции.
Возвращаться  на работу не имело смысла -- к  концу смены позвонит из дому и
доложит  о выполнении  задания. Бедняга не  знал, что уже на следующий день,
невзирая  на  двадцатилетнюю  безупречную  службу,  его  с  волчьим  билетом
выбросят из органов, а пока он, довольный удачным днем, торопился домой, где
его ждал вчерашний наваристый суп, приготовленный снохой, и сонный отдых под
бормотание радиоприемника.
     Ванов  к  вечеру тоже  изъяли  из  их камеры и перевели на другой этаж,
туда, где содержат смертников накануне приговора. Бывает,  что приговоренные
живут месяцами  и даже годами, ожидая смертного часа. Известен  был  случай,
когда один  мужичок успел помереть своей  смертью от общего заражения крови,
но на этот  раз  проволочек не предвиделось.  Их даже не стали переодевать в
полосатые  робы: к  утру  все  должно  быть закончено: приговор, исполнение,
заключение врача -- и дело в архив.
     -- Что же с Геком теперь -- не засалим ли его?
     -- Не знаю, Вик. Он мужчина, знал, что делал. Это его судьба. Да может,
цепные-то и  не придадут значения,  подумают  -- деревенская вежливость.  Да
может, и в кляпах нас на распыл-то поведут?  Не будем гадать, долой суету...
Он будет жить, это пока главное.
     Помолчали...
     -- Что, Вик, боишься ли?
     --  Не.  Самую малость разве что. Видать -- не насытился я жизнью,  все
хочется заглянуть, как там дальше будет... без нас...
     -- Как было, так  и будет.  Я  вот  себе  лес представляю  -- я в  лесу
родился  и рос  мальцом. Забрось  тебя или  меня на глухую полянку,  посреди
чащи, да спроси: "Какой век идет?"  -- нет, не скажу. Это в городах суетятся
да злобятся, жить поспешают... а не надо никуда спешить... Сидел бы я сейчас
в тулупчике  на  полянке у речки, да глядел бы на снег, на солнышко...  А  я
ведь солнышка сколько лет не видывал... И не увижу никогда.  Никогда, Вик, в
это только вдуматься -- никогда!
     -- А вдруг нас за городом... того? На природе...
     --  Жди  больше.  Подвалы  у  них  есть,  с  электрическими  балдохами,
специально для нас. Нет, Вик, не боюсь  я костлявой, но малодушно помышляю о
том,  чтобы меня  первым вызвали. Так-то не  хочется напоследок  оставаться,
тошно... А ты помоложе все-таки...
     Старики  вновь  замолчали.  Суббота курил  у стенки, по  обыкновению, а
Варлак улегся  на нары --  кроватей  здесь не было,  камера была значительно
меньше  и темнее  прежней, к которой  они привыкли за  последние  месяцы. Но
вместо параши и здесь был унитаз, только не фаянсовый, а из грубого металла,
вроде чугуна. Таял табачный дым в затхлой тишине камеры, где-то капала вода,
стуком  своим словно бы нарезая вечность на тонкие  ломтики смертной печали.
Прощание с жизнью проходило буднично и тупо, как с родственниками в приемном
покое  онкологической  клиники,  когда чувства  усталости и  страха  взаимно
истощили друг  друга и ты  уже просто ждешь своей вполне понятной  участи...
Они ждали и знали, чувствовали, что думают  об  одном. Да,  путь пройден  до
конца,  а зачем  и для  чего был  их путь -- так и  не  ясно. Они ели, пили,
любили, убивали, боролись и учили, а зачем, во имя  кого  и чего? А  ни  для
чего,  просто  жили.  А остатки  своей  жизни перелили в своего  наследника,
посланного им судьбой на старости лет. Такова жизнь. (Они думали, что это --
жизнь.)
     -- Вик... Вик! Черная твоя морда! Унитаз!
     -- А... в цвет!!!  Ну Варлак, ну настоящий пахан -- башка у тебя, как у
слона, только уши махоньки! --  Суббота сплюнул окурок  в мусорницу, схватил
ненужную  теперь  кружку и стал  вычерпывать воду из  унитазного  отверстия.
Действительно, их  перевели  в  другое крыло и на другой этаж. Маловероятно,
чтобы  и здесь  никто  не  сидел  в  окрестностях  импровизированной  камеры
смертников. Власти  не  в  силах были преодолеть  вековые шаблоны  службы  и
профилактики,  по которым  расстрельных располагали  в строго  определенном,
специально подготовленном  месте, к тому же  в последний  месяц  их  усыпила
спокойная отрешенность Ванов...
     Варлак не мог говорить громко, сразу же садился голос, поэтому он стоял
рядом с Субботой и  давал ему наставления. Но Суббота и сам  знал, что нужно
делать.
     -- Эй, люди, отзовись кто!
     Через несколько секунд отозвался густой и очень четко слышный голос:
     -- Отзываемся. Кто зовет?
     -- Варлак и Суббота, проба  -- Большие Ваны. Завтра поутру идем налево,
формально -- за крякву.
     --  Кто?  Ваны?!  Вы  что,  парни,  обкурились  напоследок?  Скворечник
засорился, что ли? Вы кто, в натуре?!
     --  Ты  слышал.  Кто  у вас сидит?  -- На том  конце "провода" затихли.
Прошло  не  меньше десяти  минут. Сквозь  собственное  хриплое дыхание Ваны,
привыкшие ловить  каждый звук ушами, кожей,  оголенными нервами, расслышали,
что  флигель  проснулся:  послышались  стуки,  очень  далекие  неразборчивые
голоса. Наконец унитаз ожил:
     -- Что у Субботы на спине?
     -- Мадонна Рафаэля с нимбом из  колючей проволоки... И много еще  чего,
медведь оскаленный, каре на тузах...
     -- Фашиста знаете?
     -- Молодой урка был во время оно, хотя и не нареченный -- семейный был.
Из правильных. Я ему лично на лоб пентаграмму колол, на Магиддской пересылке
в одна тысяча девятьсот пятьдесят втором году. Звали его Генрих, из немцев.
     --  В цвет. Он привет передает из сорок  четвертой камеры. И сам Варлак
здесь?
     -- У него горло побито, чтобы говорить, рядом он...
     -- А это правда, что он на президентскую виллу скачок сделал?
     -- Давно это было,  -- вмешался Варлак,  сипя так громко, насколько ему
позволяли связки, -- еще при прежнем "богдыхане"...
     Еще   несколько  минут  продолжалась   ознакомительная  полупроверочная
беседа,  в ходе которой выяснилось,  что  с  Ванами  беседуют особо  опасные
тяжеловозы-долгосрочники  из  числа золотой пробы. Ваны  чувствовали, что те
пребывают  в шоке от  неслыханной, невероятной новости: рядом находятся двое
живых Ванов -- герой  песен, легендарный урка, гениальный  кольщик Суббота и
канонизированный при жизни хранитель мифического урочьего общака, отсидевший
четвертак в одиночке, апостол преступного мира тюрьмы и воли -- Варлак...
     --  Что  мы   должны  сделать,   чтобы  тормознуть  исполнение?  Сейчас
постараемся кипеш устроить!
     --  Не  надо  ничего.  Наш день пришел.  Ржавые, это вам, между прочим,
наука. Помните, никто не вечен. За нас поставьте свечку, по  обычаю, за меня
и  за Варлака, хоть он и басурман.  Главное  -- свидетельствуем: остался еще
один Ван,  имя ему Кромешник.  Он на  воле. У  него  на  груди --  моей руки
осьмилучевые звезды с  "тихой" грамотой.  У  него общак,  у него история, он
последний. А уж прислушиваться к нему или не прислушиваться -- это ваше дело
золотое. Когда  надо, он сам  объявится. Все, бегут... Прощайте все, Фашисту
персонально... Он молодо  выглядит,  Кромешник,  не  по  годам... -- Суббота
хотел договорить: "не по годам нарекся...", но не успел.
     В камеру ворвались вертухаи и молча кинулись на Ванов. Бить -- не били,
по старинному неписаному правилу  накануне казни приговоренных  старались не
задевать, но, исправляя собственную ошибку, связали,  заткнули рты и волоком
оттащили в другую камеру, в глухом углу, где в унитаз легче было докричаться
до  ада, чем до других сидельцев. Ванов развязали, вынули  затычки изо ртов,
обыскали для порядку, обматерили и вновь оставили одних.
     Радостное  возбуждение  от удачного  "вольта" вскоре  схлынуло,  и Ваны
вновь замолчали. Суббота вдруг смял в кулаке пачку с сигаретами и выбросил в
унитаз, а  сам, беря пример с Варлака, улегся рядом на  нары. Старики думали
каждый о своем и не заметили, как задремали...
     Конвой во главе  с  судебным  исполнителем  только  вступил  в тюремный
коридор, в  конце которого находилась  нужная им камера, а Варлак и  Суббота
уже услышали его и кряхтя стали собираться.  Собирать было и  нечего,  разве
что  лицо ополоснуть, чтобы окончательно  стряхнуть  с себя остатки дряблого
стариковского сна.
     Варлак  сковырнул  пробку с пивной бутылки и сделал глоток.  Раздумчиво
помолчал и сказал, криво улыбаясь:
     --  Темное, а я  светлое  люблю. Тьфу, гадость,  за месяц не удосужился
посмотреть, что нам подсунули... Вик, будешь?
     -- Нет, я водички лучше, а еще лучше -- чайку...
     Загремел засов, бесшумно открылась дверь:
     -- Осужденный Игхрофт Виктор, на выход с вещами.
     Суббота обернулся к Варлаку и с виноватой улыбкой прошептал ему:
     --  Видишь, мне  повезло  --  первому выпало.  Чиль, дружище, ты  меня,
может, и увидишь еще, а уж я тебя -- нет.
     Они  обнялись  крест-накрест  напоследок,  и  Варлак  поцеловал  своего
товарища в лоб:
     -- Не бойся, Вик. Может, ад у нас  общий будет, а? На рай не потянем, с
гуриями-то?
     Конвоиры-унтеры стояли истуканами, офицер -- начальник конвоя -- нервно
зевал: четырежды ему доводилось отводить людей на  расстрел, а он все не мог
к этому привыкнуть.
     --  Ну, попрощались -- хватит,  -- буднично, по-канцелярски одернул  он
старцев. -- Ведите.
     В  пятом  часу  утра  тюрьма  была   тиха  и  угрюма.  Пятеро,  включая
приговоренного,  шли  по  длинным  коридорам старинного  централа, словно по
лабиринту  -- с  уровня  на уровень, из коридора в коридор. И вот, когда они
миновали  два  с  половиной  этажа  и  множество разнокалиберных  коридоров,
Суббота понял, что наступил подходящий момент:
     -- Люди! Варлак  и Суббота уходят от вас! Прощайте! Ва.. --  Оплошавшие
конвоиры  навалились,  не церемонясь,  двинули прикладом в  живот,  заткнули
кляпом рот и под руки потащили дальше, торопясь пройти жилые места.
     Крытая  Мама  содрогнулась и закричала.  Сидельцы  почти всех  камер не
спали эту ночь, готовясь  к  проводам. Рев тысячи глоток смешался с грохотом
железа: сидельцы, сорвав  металлические столы  и нары,  казалось бы намертво
приваренные к полу,  били  ими  в бронированные  двери.  Те,  кто  послабее,
стучали   мисками,  ложками,   топали  ногами.   Самые   отчаянные  подожгли
внутренности  матрацев и сквозь  щели  пытались  выпихнуть тлеющие  жгуты  в
коридоры. Во всеобщей катавасии они рисковали угореть в собственном дыму, но
какие могут быть счеты и резоны в такую ночь? Об этом событии по всей стране
будут вспоминать и рассказывать долгие годы. Лучше добавить на горб пару лет
за бузу, чем опозорить себя покорностью перед псами...
     Все  подразделения внутренней  службы  были  подняты в  ружье, режимник
позвонил в городской гарнизон за  подмогой, по чьей-то преступной халатности
на несколько  секунд  на полную  мощность  взвыла  сирена.  Камеры  усмиряли
прикладами и брандспойтами  с холодной водой  --  опыт был, не  впервой, а в
трех камерах  пришлось стрелять на поражение. Хотя,  конечно, анархию такого
масштаба   не  припоминали  даже  старожилы.  Воистину,  прав  был  Господин
Президент:  сорную  траву с корнем выпалывать надобно, оставь один росток --
все поле изгадит. Ваны поганые...
     Варлак с улыбкой слушал доносившийся шум, он  и без сирены догадался  о
том, что  Суббота успел  попрощаться с  преступным миром Бабилона-страны  за
себя и за него, Варлака.
     Он взял  едва  початую бутылку  с пивом,  вылил содержимое в унитаз,  а
бутылку поставил на стол; вторая, нетронутая, притаилась в продуктовой нише.
Все так  же улыбаясь, он помочился;  подумав, взгромоздился на парашу, потом
спустил воду, умылся. Он даже попробовал напеть что-то, но закашлялся.
     -- Прощай навсегда,  Вик, я тоже теперь тебя не увижу,  смысла  нет, --
произнес он вслух и лег на спину к себе на нары.
     Оклемался Суббота уже  в подвале, куда  не  доходят  звуки  из верхнего
мира, будь  то сирены  или  выстрелы.  Низкий просторный  зал со  сводчатыми
потолками довольно  хорошо освещался семирожковой люстрой без  плафонов. Зал
имел ширину метров шесть, а в длину вытягивался на все десять.  В торце его,
напротив  двери,  всю  заднюю  стену занимало  покрытие --  щит  из  старых,
толстых,   горизонтально   расположенных  бревен,  испещренных   дырами   от
бесчисленных пуль. В метре перед щитом торчал  в цементном гнезде деревянный
же,  из цельного  ствола, столб, выкрашенный коричневой масляной краской. На
уровне груди и подколенок располагались два разомкнутых металлических обруча
с винтами, шипами и дырками для регулировки диаметра.
     Слева от двери примостился письменный стол  с телефоном,  наверное, еще
довоенной конструкции,  за столом сидел румяно-склеротичный толстячок. Возле
стола лицом к двери стоял угрюмый рукастый мужик в белом халате, рядом с ним
молоденький католический  священник  с Библией в левой  руке.  Перегаром  от
"белого  халата"  разило  настолько  мощно,  что  священник стоял  несколько
отклонясь от  своего соседа, а Суббота даже сморщил  свой сверхчуткий  нос и
чихнул.
     -- Будьте здоровы, --  тотчас  пожелал  ему толстячок и засмеялся своей
невольной шутке.  -- Впрочем, извините,  если  что...  Кто это у  нас?  Ага,
Виктор Игхрофт. Чильтан Калуф после идет... Вы верующий?
     -- Католик.
     --  Удачно.  Вам  предоставляется  право   исповедаться  отцу   Иосифу,
выпускнику иезуитской академии... Впрочем,  это  неважно, важно то,  что  он
одной с вами веры. Хотите исповедаться... э-э... на дорожку, так сказать?
     -- Пожалуй, -- согласился  Суббота. Он рассудил, что небольшая отсрочка
поможет ему укрепиться духом перед неизбежным.
     -- Ваше  время -- десять минут. Святой отец,  прошу вас, не перебирайте
этого лимита, иначе мы ни в какие сроки не уложимся. Хорошо?
     Отец  Иосиф  ничего  не  ответил  и  прошел  в  комнатку  с  прозрачной
пластмассовой перегородкой. Комнатка была два на два метра, с белым потолком
и  серым  цементным полом.  Кроме  двух стульев, в комнате  больше ничего не
было.
     -- Сколько лет вам, сын мой?
     -- В июне бу... Ровесник века я.
     --  Что  ж, вы немало прожили  и  сумеете по-христиански встретить свой
последний  час. Я  слушаю вас, сын  мой.  Поверьте Господу  то, что у вас на
сердце. Господь милостив.
     -- Он что, вышак мне отменит?
     --  Сын  мой,  я понимаю ваше... ваш  страх и  отчаяние... Но  не стоит
богохульствовать в этот миг, данный человеку для покаяния и очищения. Все мы
рано  или поздно предстанем пред Господом нашим. Покаяние облегчает сердца и
очищает души перед Господом. Покайтесь, я слушаю вас.
     -- Святой  отец, --  вздохнул Суббота,  -- я верую  в  Господа нашего и
готов повторять за вами  слова  молитвы, но каяться не буду. Десять минут --
слишком  мало, чтобы я мог перечислить все мои грехи  со времени  предыдущей
исповеди, которая  случилась, наверное, еще до рождения вашей матушки. Кроме
того, я не уверен, что никто из псов не подслушает мои слова. Господь  же не
останется  в неведении относительно моих  грехов.  И за  них  я отвечу перед
Господом, как всегда отвечал за свои поступки.
     --  Вами  движут  греховные  помыслы,  и  гордыня  --  дитя  сатаны  --
вкладывает сии слова в уста ваши. Вы на пороге вечности, так опомнитесь  же,
сын  мой,  умоляю  вас, я сумею  продлить время нашей  исповеди  в  разумных
пределах,  не отказывайтесь от покаяния.  Неизреченно  милосердие Божие,  не
отталкивайте же его! Снимите груз с вашего сердца и с вашей души, сын мой во
Христе.
     -- Я и не отталкиваю. Просто я  думаю,  что недостоин  его милости,  по
крайней мере не могу просить о ней вслух. Да и... нечем мне каяться.
     --  Не в чем? --  У священника  округлились глаза и  юный лоб  собрался
морщинами.
     --  Нечем.  Да. Благодарю вас, святой отец,  что вы поддержали  меня  в
последнюю минуту,  но мне  пора... Дайте мне ваше благословение, или что там
полагается...
     Последние  слова у Субботы  вышли грубоватыми, он сам почувствовал это,
но  от волнения  не смог найти нужных  вовремя,  а исправлять -- поздно было
уже. Священник замер,  словно не слыша, и трясущимися губами творил молитву,
слезы стояли в его глазах -- он был еще слишком молод, чтобы встречать чужую
насильственную смерть с философским смирением.
     -- Порядок?  -- добродушно  осведомился у Субботы  толстячок. -- Рад за
вас, вовремя и без соплей. Вас ждет рюмка водки -- на посошок,  так сказать,
-- ну и сигаретка.
     --  Не  пью и не курю, бросил. -- Суббота заметил на  столе брезентовый
мешок, видимо  предназначенный для его головы, и в свою очередь  обратился к
толстенькому распорядителю:  --  Говорят,  тут еще  спрашивают про последнее
желание...
     --  Врут, уверяю вас, врут. Легенды уголовного мира, так сказать. Рюмка
и сигарета, помимо молитвы, -- вот  и все наши привилегии для казнимого. Ну,
вы  человек пожилой,  рассудительный, не истерик, можем  пару рюмок  налить,
хотите? От чистого сердца, так сказать.
     --  Благодарствую, я не  пью.  Нет  так нет, я  просто хотел попросить,
чтобы мне мешок на голову не надевали.
     Толстячок задумался, пожевал губами.
     --  Невозможно, извините.  Рабочая группа, исполнительная, так сказать,
не должна видеть вашего лица. Таков порядок. Не нами заведено  -- не нам его
отменять.  И рот мы обязаны  вам будем закрыть, чтобы они не слышали  вашего
голоса.
     -- А вы бы дырку  для глаза в мешке проковыряли, -- нашелся Суббота, --
или мешок у вас многоразовый?
     --    Обижаете,   --   рассмеялся   толстячок.   --   До   этого   наши
кастеляны-экономы еще не дошли.  Мешок списывается  вместе  с пользователем.
Хорошо, сделаем. Но для рта дырок не будет, дышите носом. Даже если  насморк
-- придется потерпеть... Прошу сюда...
     Священник, опустив  глаза долу и беспрестанно шепча молитвы, ушел, врач
забрался в освободившуюся комнатку и  уселся на стул. Двое конвоиров подвели
и прислонили Субботу спиной к столбу.
     Распорядитель начал с того, что связал Субботе руки в локтях, заведя их
назад,  за столб. Потом связал ноги в лодыжках. Потом настроил по  размеру и
защелкнул на ключ оба металлических обруча.
     -- Не беспокоит, нет?
     -- Нормально, -- ответил Суббота, поглядывая на мешок.
     --  Сейчас,  сейчас,  -- перехватил  его  взгляд толстячок,  --  только
наложим повязочку на кляп...
     Он  знаком  попросил  Субботу  открыть  рот,  вставил  небольшой  кляп,
прикрепил сверху повязку, заведя  концы ее  на затылок, и принялся за мешок.
Он  примерился взглядом  и стал  проковыривать перочинным  ножом, но не одну
дырку,  а две, -- видимо машинально,  не  учитывая, что Суббота  одноглаз  и
вторая дырка -- лишняя ему. Но в процессе работы он все же сообразил это,  к
собственной  радости.  Перочинный нож был  слишком  узок, и  хотя  толстячок
энергично шерудил  им, поворачивая  вдоль  оси, дырка  все еще  была слишком
мала, так что  он  даже  вспотел,  ее  расширяя. Наконец  все  было  готово.
Распорядитель надел  на Субботу мешок, расправил ткань так, чтобы видно было
блестевший в дырке глаз, отпустил конвой и заметил:
     -- Должен признаться, что ваша просьба из  разряда неординарных, обычно
все налегают на зеленого змия. Вы будете смеяться, но некоторые еще просятся
в  туалет.  Из  тех, кто сохраняет рассудок  к этому  моменту.  Не  желаете,
кстати,  в  порядке гигиены? Я  и руку развяжу, и горшок принесу.  Чем-то вы
мне, так сказать, симпатичны...
     Суббота отрицательно качнул головой, стараясь, чтобы  дырка не  сбилась
со своего места напротив глаза.
     -- Ну, как говорится, дело ваше...
     Толстячок  отошел в сторону, к правой  стене, если смотреть от  входной
двери: там  оказалась еще одна маленькая дверь,  ведущая в чуланчик  того же
размера, что  и  "исповедальня". Оттуда,  повинуясь  распоряжению толстячка,
вышли  четверо солдат  внутренней службы с табельными  карабинами. Толстячок
раскрыл ящик  стола, вынул оттуда четыре уже снаряженных обоймы с патронами,
по десять в  каждой обойме,  здоровенную тетрадь в  клеточку  с  потрепанной
ледериновой обложкой, перьевую ручку и штампик. Солдаты по очереди подходили
к  столу, расписывались в тетради и брали обоймы, каждый одну. Все проходило
в  полном  молчании,  но  даже  если  бы все они решили спеть  хором, Виктор
Игхрофт,  в миру  --  Суббота,  этого  бы  не  услышал.  Внезапно  маленькая
вселенная,  что  столько лет была  им,  Субботой, беспорядочно заметалась по
грудной  клетке.  Она  поняла,  что большая  вселенная, внешний  мир,  через
считанные  мгновения  неумолимо  и  бесповоротно  разрушит  и  поглотит  ее,
маленькую и  беззащитную. И никто,  ничто не может  это  отменить. Навсегда.
Навсегда, бесповоротно, безвозвратно. Почему, ах,  Господи,  почему же.  Вот
стоят они, такие  же маленькие вселенные, им  также настанет черед  умирать,
разве они не  понимают этого? О, если  бы они хотя бы  на миг осознали,  как
страшно -- умирать, умирать! Не быть!!! Они тогда не подняли бы руку на себе
подобного  только  из-за  того, что  кто-то  надел  черные  одежды, произнес
несколько слов, которые занесли знаками на бумагу и передали эти знаки сюда,
в подвал!  Да,  они освободили бы его, и  ушли бы из этого сучьего  кутка, и
вышли бы на волю, на солнце. И сколько бы ни оставалось  всем  им жизни, всю
бы использовали, чтобы смотреть вокруг, дышать и радоваться. Да, радоваться.
Как  глупо  все устроено, как  условно. Они выстраиваются в ряд... Ах, да --
они же  стрелять  будут... Убивать  будут. Надо что-то  такое  сделать, надо
признать  их правила и обещать жить  по ним. И  жить  по ним, только  бы  не
лишаться... дыхания, мыслей... бытия!
     Внезапно  фигуры  солдат  раздробились  и  потеряли  четкость.  Суббота
зажмурился -- стряхнуть  с  века  невольную слезу  --  и  поторопился  вновь
раскрыть глаз,  чтобы  не пропустить пришествия той, о которой он  так много
передумал за свои  семьдесят с хвостиком. Но секундная слабость стоила ему и
этого скромного подарка судьбы: вспышка обожгла мозг, и он  так и не осознал
-- успел он открыть глаз, или это его маленькая вселенная взорва...
     Врач поглядел в широко разлитый зрачок, пощупал пульс:
     -- Мертвее не будет уже. Налей, помянем.
     --  Вот упрямый старик! Я ведь предлагал ему горшок,  отлей,  мол,  все
одно с собой не унесешь...
     -- Да хрен с ним, не тебе же вытирать. Наливай, а то у меня опять башка
разболелась.
     Солдаты сдали под роспись обоймы с оставшимися патронами. Распорядитель
налил каждому полстакана мексиканской водки, выставил  для желающих блюдечко
с  солью. Стакан был один,  и  пили по  очереди. Солдатам-срочникам пить  на
службе  запрещалось  категорически, но  даже  командир  полка  не посмел  бы
сделать им  замечание в  то  утро: все знали,  какой  приказ  исполнили  они
накануне.
     Выпив, они построились в колонну по одному, сержант впереди, и вышли из
помещения. Следующий приговор  должен был исполнять  новый наряд, идущий уже
на смену  этому.  Распорядитель достал  из  ящика  стола  коньяк и  кофейную
чашечку. Врачу налил в тот же стакан, а себе в чашечку.
     --  Слышишь, Боб, может, тебе в рюмку, как  культурному? Клиент ведь из
нее не пил.
     -- Иди в жопу. Накликаешь -- сам из той рюмки изопьешь!
     -- Шучу. Ну, будем...  Фу, в  нос  шибануло. А  это  --  после  второго
докончим... Где эти чертовы трупоноши? -- Сидельцы из отверженных  прибирали
за  доп.  пайку  место казни  и хоронили  казненных  в тюремной кочегарке, в
огненной могиле.
     Внезапно  их  мирное сидение  было прервано  бешеным стуком в  стальную
дверь.
     --   Хозяин   психует,  --  определил  распорядитель,  прислушиваясь  к
неистовой  матерщине из-за  дверей,  --  спрячь  бутылку!  --  Хозяином,  за
неимением  нового назначенца,  вот  уже  несколько месяцев  называли зама по
режиму, полковника Горветта.
     Хозяин ворвался в подвал, сверкая налитыми безумием глазами:
     --  Где  Ваны?  Что,  уже   обоих  положили?  Так   и  удавил  бы  вас,
говнюки-скорострелы!
     За ним торопливо вошли, почти вбежали двое полковников и подполковник с
синими погонами.
     -- Никак  нет, господин  полковник, один только. За вторым уже послано!
--  Распорядитель  выпятил  пузо вперед, думая, что стоит  по стойке смирно.
Полковнику  стало чуть свободнее  дышать, от  облегчения хотелось  заехать в
морду распорядителю. Он бы так и сделал,  но мешали своим присутствием  хари
из охранки.
     --  Ты -- на хер, быстро. Боб,  как  вас там,  останьтесь. С пентоталом
умеете обращаться?
     -- Ни разу не видел, дозировок не знаю.
     -- Дозировку скажут,  главное --  впрыснуть  нужно прямо  в вену, чтобы
разговорился...
     Горветт, несмотря на немалый опыт, все же не понимал до конца, с кем он
имеет  дело.  Вряд  ли Ван,  куда  более опытный,  утратил  бы  контроль  от
новомодной химии. Однако не суждено было тюремному  врачу впрыскивать  особо
секретный пентотал в стариковскую вену: когда конвой вошел в камеру,  старик
лежал  на  спине  на  нарах и, казалось,  спал. Унтер конвоя, видавший  виды
служака, первый  почувствовал неладное и, презрев субординацию,  рванулся  к
нарам.  Старик не дышал.  Наскоро  осмотрев  руки-ноги, рот, грудь, вертухаи
убедились в полном отсутствии следов самоубийства или насильственной смерти.
Перед ними в полной покойницкой позе, с руками, сложенными на груди, лежал и
улыбался мертвый старый Ван. Когда пришло время и ему уже нечего стало ждать
от  жизни  и  от  людей,  Варлак  лег на  нары  -- последний  свой  одр,  --
сосредоточился и умер. Старый волк и это умел. На то он и был -- Варлак.

     Когда  разгорелся весь этот сыр-бор с  похоронным концертом, поднятый с
постели Хозяин первым делом осведомился -- откуда  узнали  о казни. Нарочный
не  знал.  Уже на  месте, в кабинете, в присутствии полусонных "контриков" в
синих  погонах,  ему  доложили  о  "сеансе  унитазной  связи" и  пересказали
содержание беседы (стукачи тоже были в курсе, как и вся тюрьма).
     У  всех  начальничков глаза  повылазили из орбит: еще  один  Ван  жив и
вдобавок на воле. Тут-то и задымились  каменные  ступени под ногами тюремной
головки -- успеть  остановить казнь и  допросить по классу экстра:  Господин
Президент, не разбирая цвета погон, уроет всех, как дальтоник.
     Их ждали два трупа.
     "Синие"  впали  в  откровенную  панику  и   открыто  глушили  коньяк  и
нитроглицерин.  Хозяин  оказался  покрепче  духом:  он принялся  лихорадочно
соображать,   как   прикрыть   жопу,   попутно   отдавая   квалифицированные
распоряжения по подавлению траурной бузы.
     -- Стоп! Этот...  Варлак  был хранителем общака,  а теперь, стало быть,
другой хранитель объявился! Как это?
     -- Как, как! Какая нам разница -- ну, в наследство передал, вонючему...
э-э... Кромешнику, кажется? Разница-то какая?
     -- Дурак ты, подполковник. Как  он ему передал-то, на волю-то? У него с
волей никаких связей давно уже не было, головой ручаюсь. И на волю  никто из
его "собеседников"  не выход... Ах  ты  е... вашу  мать!!!  Малолетка... Они
через малолетку все на волю передали! Малолетка должен на Вана выйти! Где он
сейчас?!! В каком приюте? Немедленно связаться и привезти сюда! Ссать, срать
и  плевать ему  --  не  разрешать.  В браслетах  везти, три... пять  человек
охраны... отделение охраны в ружье! Воронок и машину сопровождения -- мухой!
В... и расстреляю, если хоть  секунда задержки будет!  Кто его отвозил -- ко
мне, срочно, мать и перемать!..
     ...Унтер,  увидев, как поворачивается дело, тотчас  повинился  во всем.
Хозяин  разбил ему  голову, выбил два зуба, сломал ключицу  и четыре  ребра,
превратив  свои щегольские хромовые  сапожки  в  бесформенные  копыта.  (Это
спасло несчастного унтера от тюрьмы. Хозяин, памятуя о соломинке и верблюде,
не  захотел  дополнительного  служебного  расследования  по  факту  избиения
должностного  лица при  исполнении  служебных обязанностей,  так  что  после
больницы  унтер  просто вылетел на  улицу  без гражданской  профессии  и без
перспектив устроиться где-либо по специальности.)
     Люди,  посланные в Иневию, не  знали  об этом и  были полны  служебного
рвения:  хозяин --  в  гневе,  с  пустыми  руками лучше  не  возвращаться...
Никакого Боба Миддо в Управление приютами не привозили... Старший лейтенант,
руководивший  поездкой, сначала вынул душу из дежурных  штафирок, угрожая им
мордобоем  и трибуналом,  но не  было никакого Роберта  Миддо ни в приемнике
управления, ни в спецприемниках города и всех  девятнадцати районов. Старлей
зажмурился  на миг  в  предвкушении  предстоящего  разговора,  набрал  номер
телефона хозяйского кабинета  и доложил ему  обо всем. Хозяин, однако, успел
немного успокоиться после экзекуции предателя-унтера,  в трубке слышно  было
его усталое пыхтение, непрерывные трели телефонов, чьи-то голоса.
     -- С городским приемником связывались?
     -- Да. И со всеми районными. Результат тот же.
     -- Значит так. Чтобы  к  полудню ты  протряс  все  полицейские участки,
морги и  больницы. Можешь сам ездить, можешь людей посылать,  но на телефоне
(какой  у тебя?) кто-то постоянно должен быть.  А я  сейчас  позвоню  одному
другу,  служили  вместе, он тряхнет  притоны  и  шалманы, если что  --  тебе
сообщит. Понял? Действуй.
     Поиски не дали ничего.

     Гек, переполненный  свежими знаниями, решил применять их на деле.  Так,
на вокзале он  не пожалел  денег и  при унтере  купил билет до Иневии. Более
того, он сел  на  электричку и проехал шесть станций  в  сторону Иневии, тем
более что  пока  ему было  почти по пути. Затем  он сошел на узловой станции
Зеленое Поле, старый билет уничтожил и купил новый, до Бабилона. Хорошо было
бы переодеться, поскольку вид у него  был -- как из тюрьмы. Но денег у  Гека
оставалось в обрез, и он ограничился покупкой дрянной мохнатой серой шапки с
рыжим подпалом. Шапка пахла псиной, но зато обошлась всего в пятерку. Теперь
он выглядел получше -- как деревенский подросток из бедняцкой семьи.
     За  окном  последней  электрички  лежала  ночь  --   половина  второго.
Тридцатиградусный   мороз   разрисовал   окна  узорами,  так  что  постоянно
приходилось   дышать  на  стекло,  протаивать  глазок,  который  моментально
зарастал новыми елочками. Ледяные сквозняки били  из невидимых щелей, но все
же  в  вагоне  было  достаточно  тепло,  градусов восемь-десять.  Геку  было
грустно.  Не   такой  он  представлял  себе  волю.  Там,   на   зоне,   воля
представлялась чем-то таким светлым,  солнечным, где много музыки и  улыбок,
где... где  хорошо.  Ему представлялось почему-то (неявно, зыбко, как  сон),
что  стоит только  выйти на волю --  и  все образуется,  будет у него семья,
родители  и братья  с  сестрами... Гек умом  понимал, конечно,  что все  это
чепуха, но вот -- грезилось и мечталось...
     А встретил его  грязный, заплеванный  вокзал, орущая, брызжущая слюнями
толпа, толкотня, беспорядок и  ругань. За все время  отсидки Гек  не  слышал
такого количества площадной ругани, как за  один час ожидания электрички. Он
вздрагивал, видя, как люди запросто обменивались матерными оскорблениями, за
которые на  зоне без  оглядки бросались выпускать кишки  обидчику, а  тут --
хоть бы хны! Возле станционного  буфета  чушкарь дожирает с чужих тарелок, а
рядом люди жуют, словно так и надо! Ну и воля! Вот тебе и свобода!
     Куда можно  пойти  в  третьем  часу ночи  с  вокзала  стольного  города
Бабилон,  да  еще  в   тридцатиградусный  мороз?  Гек   этого  не  знал.  Он
крепко-накрепко запомнил два адреса, что дали ему ребята -- Чомбе и еще один
земляк, Пилот из одиннадцатого отряда, -- но не ночью же туда переться. Геку
не  давала покоя  тревога, непонятная ему. Все ему  казалось, что его  ищут,
чтобы  вернуть  на  зону, как  если бы  он совершил побег,  а  не  откинулся
официально,  по амнистии. Он был весьма недалек  от  истины:  этой ночью его
искали так, как до этого ни одного  ребенка страны бабилонской. Дотянулись и
до бабилонского вокзала и до всех крупных станций в центральных областях. Но
Гек сообразил  и  пристроился  со  своим  фанерным чемоданчиком возле  оравы
полупьяных крестьян:  несколько  семей --  мужики  с бабами,  старики, дети,
кошки и  собаки --  перебирались в поисках  лучшей доли на  север, расчищать
джунгли  под хутора. Поезд  должен  был  приткнуться  к  перрону в  7.15  по
расписанию, а  на деле  и  того  позже.  Земледельцы в  свое  время прокляли
скудную  почву  столичной области и прельстились посулами государства в деле
освоения  бескрайних просторов  бабилонской глуши.  Теперь они  пропивали на
вокзале подъемные и боялись пропустить поезд.
     Гек потихонечку, постепенно пристроился возле их  табора, положил шапку
на чемодан, голову на шапку и заснул.
     Искали шестнадцатилетнего юношу уголовного вида,  приехавшего с севера,
и никто  не обратил внимания на  спящего  деревенского пацаненка, одного  из
целой груды ему подобных, ожидающих поезда  на север.  Да и в  конце концов,
пусть они у себя в Иневии  ищут получше, здесь  своих уродов  не знаешь куда
девать...
     Полковник  не  только не загремел вверх тормашками за  утерю связника к
последнему  Вану,  но напротив,  получил генерала  и  вожделенную  должность
начальника Крытой Мамы.  Ван -- Ваном,  но бардак главной тюрьмы государства
осточертел  всем.  Господин Председатель то  и дело накатывал на департамент
пенитенциарных учреждений за  кадровую неразбериху,  контрразведка не желала
больше держать  своих  людей  в  черт  знает кому  нужных  командировках,  а
полковник  Горветт был  явно лучшим среди  всех кандидатов на  ответственный
пост. Усердием, знанием дела, работоспособностью он компенсировал отсутствие
главного  козыря карьерных гонок  -- мохнатой лапы в верхах. Шестнадцать лет
без сна, без человеческих выходных и отпусков, с постоянными нахлобучками из
всех силовых  министерств, всегда на нервах -- не каждый такое выдюжит. Да и
кроме того, наличие  неведомого Кромешника -- только  предположение, а  то и
просто деза  со стороны уголовников.  Реальные же два последних Вана  -- вот
они,  оба уже остыли!  Беспорядки подавлены,  зачинщики  (четверо  из  числа
долгосрочных чушкарей и парафинов) во всем  признались  и  будут наказаны --
что  еще надо? Будь  верен Господину Президенту, служи честно -- и Родина не
забудет тебя, господин пол... виноват, господин генерал-майор!
     Но  информация по  Роберту Миддо  легла  во все  информационные  службы
государственного сыска с грифами "весьма срочно", "совершенно секретно"...
     Наутро вместе с грязным  снегом растаяли все надежды жителей столицы на
хорошее  начало  зимы:  ударила  оттепель,  зачавкала  грязь  под  ногами  в
новостройках и трущобах  старого города,  ветер стал по-весеннему несвежим и
промозглым. Гекатор трижды уже обошел вокруг квартала, в котором определенно
находился  нужный  ему  адрес, но  чертова  девятнадцатая  квартира  все  не
находилась. И только когда  из  парадной вывалилась стайка фиксатых парней и
пьяноватых размалеванных девиц, Гек угадал в них "своих"  и через пять минут
сидел за  накрытым, но  уже  разворошенным  столом. Гек навалился на хлеб  и
ветчину, затем перешел к вареной картошке с тушеной курицей.  Пить  пришлось
содовую, ребята запивали ею коньяк и джин.
     -- Малек, говоришь? Ну,  Малек,  братуха, на  неделю ровно  не  угадал:
повязали Чомбу нашего, аккурат на квартире, сигнализация сработала, мать ее!
Хорошо еще,  что первым полез, на  разведку, ну  и взял  все на себя, теперь
судить будут.  Пятерик верный подвесят,  аблакат так сказал.  Ну, это  и без
аблаката ясно...
     Гектор   с  горечью   слушал  безыскусный  рассказ  Чомбиного   дядьки,
полуглухого алкаша-негритоса, и так ему  не хотелось идти из теплой квартиры
в грязь и холод,  и так было обидно за невезучего идиота  Чомбе, которому ну
никак не жилось на воле, что он налил  себе полный стакан  коньяку с твердым
намерением выпить его единым духом... но пить не стал.
     -- Тяпни, Малек, чего ты?
     -- Не пьется мне,  дядя Заб, желудок  после "курорта" болит, -- схитрил
Гек, чтобы не оправдываться  за  свою трезвость. Он  наелся, и его клонило в
сон.
     Утихший  было пир  вспыхнул  с  новой силой,  когда  с  дополнительными
бутылками  и  закусью  вернулись  ребята,  указавшие  Геку  путь к  заветной
квартире. Наскоро познакомились, и на Гека уже не  обращали внимания -- свой
и свой, точка.
     Забор, видя,  что Гека  разморило, отвел его в дальнюю  комнату, где  в
относительной  чистоте  соблюдались четыре лежака с  матрацами,  с  цветными
подушками.
     -- Живи здесь сколько надо,  Чомбе предупреждал  про тебя. Он много про
тебя-то  рассказывал,  да  я  уже  забыл  чего,  помню  только,  что  парень
правильный.  С деньгами туговато,  но  и с  деньгами поможем,  если  надо. А
насчет жратвы и бухла -- не думай и не сомневайся, всегда будет...
     Гек уже не слышал ничего, он спал.
     Проснулся  он  от жалобных  подвываний и стонов, словно  бы  неподалеку
мучили собаку. Он повернул  голову  вправо: на соседней кровати блондинистый
парень,  один  из  недавних  знакомцев  Гека,  яростно  трахал   миниатюрную
мулаточку.  А она скулила,  вскрикивала  и азартно  царапала наманикюренными
коготками  его  треугольную  спину.  Парень  вдруг  заурчал,  задергался  и,
по-видимому, кончил. Через несколько секунд он отвалился на бок и встретился
глазами с Геком.
     -- Малек, с добрым утром!
     Ходики на  стене показывали семь -- то ли утра,  то ли вечера, за окном
было темно.
     -- Что, утро уже?
     -- Да нет, я пошутил.  Вечер только-только. Хочешь? --  Он похлопал  по
плоскому смуглому животику свою партнершу. --  Лютик в койке -- зверь, сразу
проснешься!
     Лютик, Лютеция, жеманно завозмущалась, но Гек видел  ее бесстыжие глаза
и жадный накрашенный рот...
     -- Потом,  не выспался еще, -- буркнул Гек, повернулся  на другой бок и
закрыл глаза...  Еще  бы он не хотел,  очень хотел, он и с закрытыми глазами
видел  ее  точеные  ляжки  и  увесистые  буфера.  Гек  боялся:  он  еще  был
девственником и  не знал толком, как  это  делается. Боязнь опозориться,  не
справиться,  удерживала  его  от  осуществления  наяву  мальчишеских грез  и
мечтаний.
     Свист, так звали парня,  не стал спорить, открыл дверь, кликнул кого-то
и, одеваясь на  ходу, вышел.  Ему  на смену  явился крепко  поддатый парень,
немногим старше  Гека. Тот  даже не раздевался,  только расстегнул ремень  и
спустил штаны вместе с трусами.  И опять пошли сладостные  охи  и вздохи под
бешеный  скрип пружин. Распаленный Гек не выдержал и сбежал в конце концов к
столу,  где  с новым  аппетитом  принялся  уничтожать  разнообразную  снедь.
Выбирал он в основном мясные блюда, из гарнира предпочитал вареную картошку,
обжаренную в рапсовом масле, -- ее наварили огромную кастрюлю...
     Банкет  в веселой квартире был  не  то  что  круглосуточным, похоже  --
круглогодичным. Калейдоскоп пьяных рыл,  поющих, дерущихся,  трахающихся, за
неделю осточертел Геку хуже  горькой редьки. Один раз, чтобы  оправдать свое
существование, он  сходил в компании на дело -- подломили павильон на рынке,
а  точнее сейф  с  недельной  выручкой. Сейф  брали  по  наколке -- тамошняя
продавщица была здешней шлюшкой из часто приходящих. Ребята хотели  курочить
сейф  ломом, кувалдой и  зубилом. Для этого стокилограммовый  сейф надо было
вытащить  из павильона  и перевезти  на один из  пустырей в трущобах. Но тут
вмешался  Гек:  Ваны  обучили  его основным принципам  работы с  сейфами  --
простейшими, разумеется,  типа  несгораемых  шкафов.  Гек  в  теории  хорошо
помнил,  где нужно  искать место, чтобы просверлить ключевую  дырку, или как
подбирать код.  Сейф  был кодовым,  и  Гек  подобрал  комбинацию на  слух за
несколько  минут.  Для простых умов  Гековых  подельников такой класс работы
казался почти волшебством, и Гека зауважали. На его козырную  долю пришлось,
за вычетом общаковых,  пятьсот пятьдесят монет. Его успех становился слишком
широко известным в  кругу окрестной  шантрапы.  Гека стали  наперебой  звать
компаньоном в  очередные  проекты,  но  он пока  отказывался  и  пребывал  в
постоянной тревоге. Грядущий  жизненный путь  Гека начал уже прорисовываться
во всей своей красе, перспектива ему не нравилась нисколько. Гек поразмыслил
и однажды  утром пошел по  другому адресу,  который все  еще хранился  в его
памяти. Забу он сказал, что из-за старых следов срывается в Иневию и ложится
на дно до весны.



     Рычишь, волчонок...
     Ты молод для добычи,
     Но взор твой дерзок!
     "Задрав медведя" -- взломав сейф, -- Гек получил возможность приодеться
вполне добротно. Он купил на барахолке неподалеку от Мытарей, района, где он
жил ту  неделю,  черную кожаную  куртку на  меху, утепленные ботинки, черную
рубашку, пушистую серую шапку, носки, трусы, майку, перчатки и -- джинсы! Он
много  лет мечтал  надеть  синие, обязательно тертые спереди  джинсы. Первые
джинсы появились на стилягах  еще перед его отсидкой, но популярность обрели
несколькими годами спустя. Ребята, свежепопавшие  на  зону, хвастаясь жизнью
на  воле, почти всегда упоминали джинсы, и Гек, даже не примерив их ни разу,
всей  душой захотел  их  иметь. Вся одежда  имела  вполне  приличный  вид  и
пришлась почти  впору, но  с  джинсами было  поначалу  мороки! Гек ходил  по
блошиному рынку (мысль пойти в магазин как-то даже не пришла ему в голову) и
приценивался, и щупал ткань, притворяясь сведущим потребителем, и даже мерил
без конца внакладку и внадев.
     Он не  мог не видеть, что в моде джинсы-клеш от  колена,  но  следовать
моде не собирался: иневийский карманник Каурый, из их отряда, часто  взахлеб
рассказывал  о  шмотках,  и  о джинсах в том числе;  он-то  и  объяснил, что
настоящие джинсы -- это  501-я модель, изобретенная одним евреем  специально
для ковбоев,  а все остальное, мол, только  джинсовые брюки.  Гек  поверил и
теперь непременно  хотел эту самую  модель. Наконец он набрел-таки на портки
своей мечты и выложил  за них шестьдесят талеров. За такие деньги  он мог бы
купить три пары простых брюк, но...
     Первое  разочарование наступило  в первую  же  минуту:  джинсы были  на
пуговицах,  а не на молнии,  как другие модели, а  Гек как раз очень хотел с
молнией, пуговицы он и так застегивал все четырнадцать лет. Джинсы сидели на
нем  как влитые, но терли в паху. И в  мороз они не защищали  -- ноги быстро
дубели. Но  Гек мужественно сносил  все  невзгоды,  и  если была возможность
поглядеть в зеркало или на свое отражение в витрине, он такой возможности не
упускал: уж очень нравился он сам себе в новой вольной одежде.
     Мир  вокруг здорово изменился  за четыре  года.  На улицах  повсеместно
билась в неоновых судорогах реклама, в каждом  закутке пооткрывались ларьки,
магазины и  магазинчики  с  павильончиками,  молодежь стала  одеваться очень
ярко, ребята  сплошь  были  патлатые, бабы  то  и дело ходили в брюках  и  в
джинсах, многие из баб открыто курили к тому же! Стало гораздо чище в смысле
дорожной  грязи,  но зато мелкого мусора на асфальте  прибавилось стократ, а
подошвы ботинок постоянно липли к тротуару из-за выплюнутой под ноги жвачки.
     На новом адресе его встретили куда  более  холодно, чем на блатхате, но
зато по-деловому. Здесь,  в  обшарпанной  конторе, где на  неопрятных столах
грудами лежали пыльные  бумаги, никто не предложил ему потрахаться и выпить,
мужичок  с  юркими  глазками  и  скошенным  подбородком  даже  стул  ему  не
предложил, так что  Гек расселся  без  приглашения и тотчас  стал пристально
глядеть ему  в  переносицу.  Раз  человек  с  рекомендациями ведет себя  так
уверенно, значит,  имеет  на  это право...  Мужичок  явно не  был  знаком  с
тюремными  порядками, он  занервничал, стал названивать  куда-то,  прикрывая
ладошкой номер, затем попросил подождать.
     Через  четверть   часа  к  конторе  подъехал  мотор.  Гек  слышал,  как
захлопнулась дверца, и вскоре в комнату вошел рослый мужик лет двадцати семи
или  двадцати  восьми.  На него  взгляды  Гека не  действовали  никак: чтобы
изменить выражение его лица, потребовался бы аргумент не легче булыжника или
кирпича. Мужик замешкался  на миг, видимо изумленный возрастом пришельца, но
протянул ему руку для  рукопожатия.  Он представился как  Энди, старший брат
Пилота. Рассиживаться в конторе они не стали, а пошли к Энди в машину, где и
провели разговор.
     Картина   получилась   такая:  Энди   был  активным  членом  бандитской
группировки, действовавшей на территории морского порта  и его окрестностей.
Банда (организация,  как  ее  называл  Энди)  крупная  и  работает  в разных
направлениях. Одно из  направлений -- охрана "стационарных девочек", то есть
эксплуатация  публичных  домов.  Геку  предложили  поработать  "стремянным".
Работа стремянного заключалась в наружном наблюдении  за пространством возле
публичного дома плюс передача мелких поручений туда-обратно.
     Дежурства  суточные, через  двое  на третьи.  Оплата в две недели  раз,
прогулы, пьянки и болезни в расчет не принимаются: в лучшем случае выгонят к
чертовой  матери. Ставка  -- триста в месяц,  жратва  и жилье за  свой счет.
Проявишь себя  --  тебя не забудут и оценят. Проявишь себя хорошо, имеется в
виду. Здесь  не  цацкаются  с  вахлаками  и сексотами --  гирю  на  шею  и к
водолазам.
     Гек согласился.  Если  не  надо  сутенерить и  ронять себя  иным  каким
способом --  почему бы и нет? Весной станет теплее, станет ясно, куда дальше
двигаться. А сейчас  -- не к папаше же  на  поклон. Странновато, правда, что
возле  официального  борделя круглосуточная служба наблюдения,  однако будем
посмотреть.
     Гек благоразумно не стал распространяться о  своей  урочьей  карьере --
здесь иные понятия, совсем иные.
     У  Гека  была точка наблюдения, каморка с  окнами напротив, где он  мог
согреться, попить чайку,  даже поспать  три часа, с девяти до полудня, когда
его подменяли внутренние службы Дома (так ему сказали). Не реже шести раз за
смену он  должен  был  обходить свой участок-квартал  со всех  сторон. Раз в
полчаса звонить из  каморки  по  трехзначному номеру,  поскольку телефон был
сугубо внутренним.
     Еще на зоне Гек сполна узнал цену слову и поступку, а посему нес нудную
службу  исправно,  исполнял свои  обязанности максимально  тщательно.  Через
полторы недели он  со всей определенностью мог бы сказать  кому-нибудь, если
бы захотел, конечно, что  публичный дом -- не единственная и даже не главная
сторона  жизни  трехэтажного блекло-желтого строения  с внутренним двориком,
огороженным  от проезжей  части фигурной  металлической решеткой.  То ли там
фальшивомонетчики засели,  то ли наркоторговцы, но  дело было  явно нечисто.
Впрочем,  публичный дом о двенадцати красавицах  тоже действовал  на  полную
катушку. В этом Гек имел возможность неоднократно убедиться, когда, выполняя
поручения звонящего-разводящего, заходил в  тот  дом. До полудня  там всегда
тихо-тихо,  даже уютно.  Там  -- это обширный холл-приемная на первом этаже,
выше  которого Гека  не пускали  и где  его неизменно встречала  пухленькая,
бальзаковского   возраста  (сорок   два  года   стукнуло  недавно)  бандерша
Маргарита,  она  же  Мамочка  Марго.  Огромный  камин,  трижды  отраженный в
настенных  зеркалах,  до вечера "отдыхает", длиннющий овальный стол пока еще
покрыт белой льняной скатертью, в  углу тикают, а когда надо -- бьют пышные,
в стиле рококо часы  немецкого производства, в кресле вечно спит толстенькая
беспородная кошка.  Пахнет молотым  кофе, а также пудрой  и дешевыми духами,
запах  которых  Гек,  не  знакомый  с  достижениями  парижской   парфюмерной
действительности, находил восхитительным. Марго забирала у Гека записку, или
пакет, или нечто, закатанное в трубочку, и отпускала его. Или наливала чашку
кофе с молоком -- чаевые Гек не брал. А вечером в доме дым коромыслом, хотя,
конечно,  здесь  все  чин-чинарем, очень  элегантно,  не как  у дяди Заба на
хавире. Солидные господа  в костюмах-тройках и при галстуках, иногда офицеры
какого-нибудь   флота,   отечественного   или   зарубежного,   блистательные
полуодетые дамы -- шлюхи со второго и третьего этажей, звучит музыка, звенят
бокалы -- эх, здорово! Но и мордобой случается время от времени. Гек ни разу
не  видел  этого  собственными  глазами,  но как из дверей,  разбитым  рылом
вперед, вылетают особо буйные посетители -- это Гек успел понаблюдать дважды
за первый месяц.
     Так,  наверное,  и  продолжалось  бы до  весны  безмятежное спокойствие
стремянной жизни, если бы не происшествие, которое выпало на его смену.
     Однажды,  во время  первого  обхода  территории, Гек обнаружил фургон с
затемненными  стеклами  и  антенной  на  крыше, а  рядом "форд"  с  четырьмя
мужчинами в штатском. Гек слишком  много лет имел дело с полицейскими, чтобы
перепутать их  с кем-либо  еще. Дверца  фургона распахнулась на  миг, и  Гек
увидел там еще несколько фигур, да еще со стволами, типа пистолет-пулеметов.
Не  нужно  было  быть  Сократом, чтобы догадаться, на  какой объект нацелена
предстоящая операция. Сидящий за рулем "форда" стал говорить в кулак (рация,
понял Гек), потом закурил.
     Видимо, ждать оставалось еще  несколько минут. Гек спокойно  свернул за
угол и так же спокойно вошел в дверь публичного дома.
     В холле на этот раз Мамочки Марго не  было. Но  зато возле стола  сидел
широкоплечий  конопатый мужик  лет  тридцати  пяти. Угол  белой скатерти был
отогнут, а мужик ловко и как-то очень быстро настукивал кончиками пальцев по
столешнице.  При этом он раздувал щеки и пубубукал  вполголоса мотив, одному
ему понятный. Мужик бросил взгляд на Гека и четко вымолвил:
     -- Пшел вон!
     Гек не обратил внимания на грубость и сказал:
     -- Я к Марго, а не к тебе.
     Мужик вдруг взял  яблоко  из вазы  перед  собой и бросил  его Геку.  Но
бросок получился таким резким и быстрым, что Гек едва успел поймать яблоко в
ладонь, иначе  оно разбило  бы ему лицо. Гек  решил  до  конца  не  обращать
внимания  на странные  приходы рыжего. Он поблагодарил  кивком,  откусил  от
яблока, успел заметить,  как дернулась рыжая бровь, и  решился  поторопиться
высказать свои опасения этому  типу, поскольку неоднократно видел его в этом
доме и не без основания считал его за местного:
     -- Сейчас  будет  большой  шух...  облава  или что-то вроде того. Через
минуту-две. Мне звонить некогда было.
     Рыжий мягко выскользнул из-за стола,  вдруг подпрыгнул вверх  и  врезал
кулаком в потолок. До потолка было метра три с лишком. После этого он быстро
переместился к двери  и  запер ее на  внушительные засовы. Сверху примчались
двое парней с накачанными шеями и заплывшими жиром глазками.
     -- Ты чего, Патрик? -- прохрипел первый.
     -- Чего? -- почти в унисон добавил второй.
     -- Чаво, чаво! Тревога!
     Один из парней тотчас рванул наверх, другой бросился к камину и чиркнул
зажигалкой -- огонь занялся сразу и мощно заревел в дымоходе. Патрик сдернул
скатерть со  стола,  на  бегу  свернул  ее  и впихнул  под  диван у зеркала,
расстелил другую,  "рабочую". Сверху  слышался топот,  словно там  кружилась
стая носорогов. Потом сверху опять прибежали парни, на этот раз -- пятеро, с
бутылками  и  тарелками.  Послышались  визгливые  женские  голоса,  зазвенел
телефон, зазвенела  посуда... Минуты  через  две во входную дверь попытались
войти, затем грубо постучали. Один из парней пошел смотреть в глазок, Патрик
включил  магнитофон,  но не очень  громко,  за  стол  садиться  не  стал,  а
устроился на  диване с яблоком.  Пока  шли  переговоры с  незваными гостями,
прибежали четыре девицы, последним спустился худощавый  высоченный мужчина в
светло-коричневом джемпере и  тщательно  отутюженных брюках. Его  небольшая,
коротко  стриженная  голова  резко  контрастировала  с  широченными  прямыми
плечами,  глубоко  вдавленные в череп глаза  затенялись  вдобавок толстыми и
мохнатыми, как гусеницы, бровями.
     Наконец полицию -- а  это  была  полиция  -- впустили.  Начался  обыск.
Предлог для обыска был таков: опасная банда банковских налетчиков скрывается
в этом районе, поступил сигнал, идет  проверка всех  сомнительных заведений.
Девицы  начали возмущенно  галдеть  по  поводу сомнительного  заведения,  но
старший по операции устало цыкнул  на них, с понимающей усмешкой повертел  в
руках две чистые пепельницы и поглядел на длинного и бровастого.
     -- Все холостякуешь, Джеймс?
     -- Юбилей фирмы отмечаем, -- хладнокровно ответил ему длинный. -- Ищите
своих налетчиков, мы такого дерьма у себя не держим.
     Обыск велся  спустя рукава, продолжался не  более получаса. В  итоге на
Марго, владелицу заведения, выписали  десятитысячный штраф  "за несоблюдение
правил  содержания мест,  представляющих  потенциальную повышенную опасность
для здоровья и...", короче  говоря, за то, что в бордель "в неурочное  время
был затруднен свободный  доступ представителям  правоохранительных..." и так
далее и тому подобное. Штраф необходимо было заплатить не позднее трех суток
с момента его наложения, то есть с  13.15 сего дня. Точка,  подпись, печать.
За отсутствием Марго расписался Патрик, официальный заведующий хозяйством.
     -- А это еще кто такой!? -- Про Гека-то в суете и забыли.
     Один  из   полицейских  за  шиворот  извлек  Гека  из  терма  --  бани,
расположенной на  первом этаже, для увеселения  знатных  клиентов. Гек успел
смотаться туда в первые  же секунды облавы, снять  верхнюю одежду, ботинки и
носки. Джинсы он собрал в гармошку, подтянув их к самым коленям, левый рукав
рубашки  он закатал, а правый расстегнул  и подсучил только на один  оборот,
чтобы не обнаружить наколку -- тюльпан  с колючками и буквами. Так  предстал
он пред всем честным народом, с тряпкой в  одной руке, со шваброй в другой и
с выпученными от испуга глазами. Кафельные полы и даже стены он основательно
извозил мокрой тряпкой.
     В ответ на вопрос Гек только хлопал глазами и  шмыгал носом, словно был
не в силах постоять за себя и чем-нибудь оправдаться.
     --  Племяш  он Маргошкин,  -- лениво  протянул рыжий.  -- А может, и не
племяш вовсе, а любовник ейный, на самом-то деле. На нем же не написано!
     Все  дружно  расхохотались:  местные хорошо  знали,  что  постоянным  и
единственным  любовником  Мамочки был сам рыжий Патрик, а полиции показалась
смешной сама шутка о прожженной бандерше и сопливом мальчишке.
     --  Что  же  вы  делаете,  идиоты, испортите  ведь  жизнь мальчишке! --
буркнул с  досадой  старший,  отдавая  квитанцию.  -- А  ты тоже хорош, что,
подработать больше негде?
     Гек  приоткрыл  рот и  смотрел  на  него,  как кролик на удава. Старший
сплюнул в сердцах и вышел. Его команда потянулась за ним. Оставшиеся держали
немую сцену  несколько  секунд,  пока  за  дверями не затих  шум удаляющихся
моторов.
     -- Вот ведь лягавые! -- покрутил головой один из свиноглазых парней. --
Откуда они сегодня взялись на нашу голову? Налетчиков им пода... У?..
     Длинный наотмашь, но вполсилы стукнул того кулаком по шее:
     -- Попробуй заткнуться на пару минут, ладно? -- И, не дожидаясь ответа,
повернулся к Геку:  -- Ну, что стоишь? Приберись за "друзьями", вытри пол. А
то  они  наплевали  тут, наследили  говнодавами, псиной  разит --  приличный
клиент и не зайдет теперь. Вперед!
     --  Я  не нанимался к  тебе  в уборщики. -- Гек разжал  левую  руку,  и
грязная тряпка сочно плюхнулась на паркет. Правая по-прежнему сжимала швабру
с толстой увесистой деревянной ручкой.
     -- Я очень не люблю попусту повторять, но переломлю себя: прибери тут.
     Гек угрюмо встретил его тяжелый и сильный взгляд:
     -- Правильно, что не любишь. Поговорка есть такая:  "Не пи...и помногу,
пи...и помалу".
     Длинный  засмеялся,  единственный в  людном  помещении,  окинул  взором
окрестности, то  ли цокнул,  то  ли  щелкнул языком и двинулся к  Геку.  Гек
слишком поздно понял, что длинный  успел выставить таким образом маяк: сзади
кто-то перехватил  ему  горло  и  левую руку,  одновременно переставив его к
столу так, чтобы ноги  утратили оперативный простор. Правая же рука потеряла
чувствительность, повисла плетью от резкого и точного  удара. Швабра упала с
неприятным сухим звуком.
     Гек скосил  глаза  и  увидел  равнодушное  лицо  Рыжего.  Тем  временем
длинный, которого называли Джеймс, ухватил своею ладонью ладонь Гека, словно
собираясь поздороваться, а другою задрал ему рукав рубашки:
     -- Парнишка-то не простой, духарик он у нас. Давно ли от "хозяина"?
     --  Чо  буровишь, какой  хозяин? -- прохрипел  Гек,  упорно не  отрывая
взгляд от переносицы Джеймса.
     -- Патрик, отпусти его. Так,  значит, не будешь убирать, да?  -- Джеймс
улыбнулся криво, и Геку стало очень не по себе от его улыбки.
     -- Я не вредный по натуре, но убирать не буду, не за этим нанимался. --
Гек перевел взгляд и уперся им в пространство между потолком и стеной.
     -- Ну, нет -- и не надо. Ты  не за этим нанимался. Да еще спас нас всех
от  злобырей, насколько я понимаю. Да отпусти его, я  сказал! Патрик, я что,
очень  похож на попугая? Дам вот в рыло -- больно будет! А ну -- все наверх,
к чертовой матери! Хочу тет-а-тет поговорить с молодым поколением.
     Вся толпа, за исключением Патрика и Гека,  испуганно повалила на второй
этаж. Один  из парней успел  сунуть за  пазуху литровую  бутыль коньяку, а в
руки взял "палку", состоящую из стаканов, надетых один на другой.
     Патрик отпустил Гека, но стоял по-прежнему  чуть сбоку и сзади. Гек, по
приглашению  Джеймса,  сел напротив, так,  что  их разделял угол столешницы.
Джеймс наполнил глубокую  тарелку салатом, ухватил салатную ложку, свободной
рукой  подсолил, поперчил  и принялся  уплетать  без хлеба, довольно  громко
чавкая и цыкая.
     -- Флюс  (имелся  в виду Энди, брат  Пилота)  упоминал о  тебе,  да  я,
признаться, не запомнил за множеством дел. Давно от "хозяина"?
     -- Месяц с копейками.
     -- За что?
     -- За  карман.  -- Гек  давно уже перестал объяснять, что и как было на
самом деле, смысла не было, да и интереса со стороны окружающих.
     -- Срок?
     -- Три плюс один, плюс пересидка.
     -- Так сколько же тебе лет?
     -- Четырнадцать. Следак приписал два года, когда к свадьбе готовил.
     -- А где живешь?
     -- Да где снял комнату, там и живу. У твоих-то людей небось и снял.
     --  Вот  что...  Как тебя? Гек? Вот  что, Гек: можешь  звать меня  Дядя
Джеймс. А поскольку я тебе все же не родной дядя, то зови меня на "вы". Я не
шибко-то привечаю блатных мальчиков, видел -- своих идиотов хоть пруд пруди.
Но ты  нормально  сегодня реагировал и предупредил,  в общем-то,  вовремя...
Какого хрена  они полезли сегодня! Платишь, платишь  им -- все  мало! Теперь
еще и  штраф! Можешь  работать у меня. Жить  будешь  здесь, раз "племянник",
оклад триста пятьдесят, плюс что урвешь в пределах правил, за жилье  платить
не надо. Подходит,  а? -- Дядя  Джеймс покончил  с  салатом  и умиротворенно
ковырял той же ложкой китайские грибочки в стеклянной розетке.
     -- А что делать я должен?
     --  То же самое. Ну, за порядком смотреть, хотя вышибалой тебе рановато
будет. Подать, принести, если клиент попросит...
     -- Подай-принеси не будет, даже если вы попросите. В халдеи не пойду.
     -- О-о, гордый какой! И чаевых, наверное, не возьмешь?
     -- Пока не берет, -- вмешался в  разговор  Патрик. --  Маргоша говорила
про него.
     -- О нем. -- И, видя, что ни Патрик, ни Гек не поняли его реплику, Дядя
Джеймс пояснил: -- "Про  него"  -- неграмотно.  Надо  говорить "о нем". -- И
продолжил: -- Ксивы есть?
     -- Потерял в дороге, -- соврал Гек. -- Да и толку в них,  в липовых-то.
Даром что на зоне выдали, а все равно липа.  А настоящие  --  может, у  отца
метрики и завалялись, если не пропил.
     -- А где отец?
     -- Знать не знаю. Да пропади он пропадом, отец этот...
     -- Чего так?
     Гек рассказал полуправду, напирая на голод и пьянство.
     -- Ну так идешь к нам?
     -- С подай-принеси?
     -- Без.
     -- Тогда иду.
     -- Скрепляем договор печатью, -- улыбнулся  Джеймс  и внезапно выбросил
правый кулак прямо в лицо Геку.
     Гек успел шатнуться вместе со стулом назад, но  кулак догнал его  скулу
и,  пусть  ослабленно,  все   же  добавил   скорости  падающему  стулу.  Гек
кувыркнулся через голову и остался на ногах, опыт драк в тесных помещениях у
него  имелся. Но Патрик  уже успел цапнуть его за шиворот. Гек и здесь знал,
что делать: он быстро вертанулся вокруг своей оси, винтом выкручивая рубашку
из пальцев.  Почувствовав,  что  пальцы  соскочили  с  воротника,  прыгнул в
сторону Дяди Джеймса... и приземлился, вспахивая носом и подбородком паркет,
-- это Патрик отпустил его воротник, но дал подножку.
     Оглушенный падением Гек поднял голову  и замер: Дядя Джеймс уставил ему
в  голову здоровенный пистолет,  невесть  откуда  вынутый, а широкая  улыбка
по-прежнему искажала его лицо:
     -- Ты чего разнервничался? Не нравится в  морду получать? Я справедливо
тебе двинул: ты меня своими "помногу-помалу" публично  оскорбил, так? Так. Я
же тебе  без  свидетелей ответ  вручил. Здесь  тебе  не  зона,  здесь другие
правила, а диктую их  я, Дядя Джеймс.  Разнести бы тебе прямо  здесь  башку,
сволочонок, да все  же ты выручил нас... или, во всяком случае,  все сделал,
чтобы выручить. А я добро помню. Мир?
     Гек  помолчал, обдумывая  смысл и манеру ведения  беседы этим Джеймсом,
встал с пола и протянул ладонь для рукопожатия:
     -- Мир. (До весны и здесь как-нибудь прокантуюсь.)
     Дядя Джеймс не протянул свою в ответ:
     --  Ты  сначала  вымой  руки-то, это  первое. Второе:  если надо  будет
поздороваться --  я первый руку протяну. А третье -- видишь, рука пистолетом
занята, что я его -- за ухо суну? --  И Дядя Джеймс заржал своей шутке. Смех
у Дяди Джеймса  отнюдь не был  заразительным, и  веселился он  в одиночку, к
чему, впрочем, давно  привык. --  Патрик, когда твоя кляча вернется? Тебе же
придется парня устраивать.
     --  Зря  ты  так,  Джеймс,  она  ведь  мать  хоронит.  Пацан  пусть  до
послезавтра подождет,  Марго  вернется и  организует ему, что надо. И не моя
она, а своя собственная.
     --  Закрой  пасть,  а?  Что  за день  такой б...й!  Все меня  учат, все
штрафуют и поправляют... Слышишь, как тебя -- Малек? (Гек насторожил уши: он
ему  своей зонной  кликухи  не говорил.)  Малек,  у  человека горе,  придешь
послезавтра,  до  этого  все  без  изменений.  Сегодня  получишь  расчет  за
отработанные дни, а с завтрашнего -- по новой ставке считать будем. Получишь
через  месяц либо  окончательный расчет и пинок под  жопу,  либо обмоем твою
первую  получку. Да,  я распоряжусь,  чтобы и за  сегодня  сотню  подкинули.
Хороший ты парень, дверь -- вон там.
     -- Босиком я, что ли, в двери-то пойду, -- пробурчал Гек, направляясь в
терм за шмотками.
     Дядя  Джеймс, уже начавший что-то говорить Патрику, замолчал и, сдвинув
брови, оглянулся на Гека:
     -- Босиком -- это лишнее,  оденься. Но если  будешь еще вякать попусту,
вот как сейчас, то рано или поздно не то что босиком -- с оторванными ногами
побежишь!  Энди мне про тебя рассказывал (Точно! Про "Малька"  доложил Энди.
Как я  упустил  из  виду?), привык  там,  понимаешь, на  малолетке  основным
расхаживать! А здесь подождать придется.  Все.  Кыш. --  Дядя Джеймс  кивком
показал Патрику следовать за собой и ушел наверх.
     Гек смыл кровь с лица, быстро оделся, проверил в карманах деньги, ключи
от  комнатенки, ключи от  точки дежурства и вышел на улицу. До конца смены и
до послезавтра оставалась еще бездна времени, и Геку было о чем подумать.

     Дядя  Джеймс  осваивал  новые  территории не  торопясь,  основательно и
осторожно. Трехэтажный особняк  на Низком, дом 19, находился совсем в другом
районе, в  сфере влияния сицилийцев,  быстро набирающих силы мерзавцев. Идея
разместить там  бордель  по  своей силе  была близка  к гениальной:  у  Дяди
Джеймса  появлялся  в  перспективном  старом городе высокодоходный  форпост.
Кроме  того,  криминализированный  по самой своей природе  бизнес  привлекал
внимание  полиции, с ее мелочным  вымогательством и дурацкими придирками, но
он  же  позволял  заводить с  полицейскими  тесные  и  теплые,  как  кошелек
пенсионерки, отношения. А грехи и грешки клиентов  и обитательниц  покрывали
куда более  серьезные дела, вершащиеся в недрах веселого дома. Именно отсюда
осуществлялась мелкооптовая поставка героина уличным толкачам, именно  здесь
проворачивались операции с  контрабандным  золотом и крадеными автомобилями.
Дядя Джеймс, кроме небольшого армейского арсенала, в штабе на Старогаванской
никакого криминала не держал, там был  его  офис,  его гнездо. Здесь же,  на
отлете, вдалеке от  его безусловных и  всем известных  владений, проще стало
проворачивать горячие  дела. Полиция -- другой район, другие  люди.  Им было
легче  не  подозревать ни  в чем  особо отвратительном  нечистоплотных, но в
общем-то безвредных торговцев женскими гениталиями.
     Местные  плохо  организованные  преступные  группировки попытались было
прижать Мамочку Марго, но Дядя Джеймс прислал  с десяток буйных ребят, а для
пущей  остроты  ощущений  придал  им  Патрика.  Тот  самолично  казнил  двух
строптивых и самых жадных до денег бандитов. Их прищучили в биллиардной, где
они держали нечто вроде притона и точки по розничной продаже героина. Патрик
насадил каждого из них на биллиардный кий,  как на вертел, так, чтобы острый
конец  торчал изо рта  запрокинутой головы,  и сделал это  на глазах у своей
команды, для назидания и опыта.
     Больше смертей  и не понадобилось: фотографии в газетах, страшные слухи
среди   районного  дна,   подкрепленные  щедрым  мордобоем  деморализованных
аборигенов  в злачных местах, -- все  это сделало свое  дело,  поползновения
прекратились.  Дядя Джеймс не обольщался легким  успехом и решил подождать с
полгодика, прежде чем  продолжить экспансию. Детективы легко получили своего
преступника, мелкого букмекера  с запущенным  раком  желудка: тому надо было
хоть как-то обеспечить будущую вдову с тремя  детьми, а Герман по  поручению
Дяди Джеймса загрузил семью того сотней  тысяч сразу и еще двумя после суда.
В пересчете на доллары  (а Дядя  Джеймс,  постоянно имея дело  с "импортной"
наличкой, привык все считать в  долларах) получилось почти шестьдесят тысяч,
но  по  крайней  мере сорок процентов от  этой суммы удалось  компенсировать
трофеями,  оставшимися  после   братишек   Мосластых,  казненных  владельцев
биллиардной.  Суд присяжных после ознакомления  с  биографией убитых,  якобы
гнусно шантажировавших  семью  будущего "убийцы", признал бедолагу виновным,
но при  этом смертную казнь применять наотрез отказался: 10  лет, из них три
года  крытки  --  таков  был  приговор.  "Сухарь"  отсидел  из них четыре  с
половиной  недели, не считая двух месяцев до суда, и умер, все-таки прилично
обеспечив свою семью на несколько лет.
     Кто-то из недовольных, не решаясь отныне  выступать  в  открытую, решил
сделать  мелкую  пакость  и настучал  в  городскую  префектуру с  надуманным
доносом. (Расчет был  на  авось.)  Оттуда  спустили оперативный  циркуляр  с
приказом   немедленно   проверить.   Приказ   поступил   утром,  в   участке
контролировался ревизором,  так что старший  инспектор не  смог предупредить
своего финансового побратима Дядю Джеймса  о  готовящейся облаве.  Штраф  за
запертые  двери  накладывал  с  тайным удовольствием,  как  бы  оправдываясь
частично перед своей совестью.
     В тот день,  кстати,  Дядя Джеймс и  его люди сортировали  "розницу" --
деньги,  собранные  с  мелких  распространителей  наркоты. Там  были талеры,
доллары,  иногда  аргентинские песо, реже  английские фунты, и  все  это  --
мелкими купюрами.  Лягавые  надорвались бы  приделывать серьезную статью  по
такому  поводу,   но  деньги,  до  объяснения  источников  происхождения  их
владельцем (и владельца еще назначать!),  конфискуют, в смысле арестуют, что
почти  одно  и то же.  А двести тысяч в  пересчете на доллары на  дороге  не
валяются!  Так  что  когда  прозвучал сигнал  тревоги, на  втором  этаже,  в
"спортзале", поднялась суета: разложенные на  десятки кучек деньги без счета
опять запихивали в чемодан, а они, растребушенные из пачек, туда не лезли, а
за ребятами глаз да глаз, чтобы по карманам не разбежалось...
     --  Смотри на дорогу, морда! -- гаркнул  Дядя Джеймс своему водиле,  по
прозвищу Мазила. -- Не дрова везешь!
     На улице мела поземка, давно уже стемнело  -- восьмой  час. Дядя Джеймс
возвращался  в контору, где его ждала бумажная  работа минимум на два  часа,
телефонные  звонки  и  встреча  с  Франком, корсиканцем-наркоторговцем,  его
закадычным  дружком-партнером. Дядя Джеймс  выбился  в тот день  из рабочего
графика, а все  из-за нелепой  облавы, и  устал  больше обычного. Он  знавал
ребят, которые, сколотив  приличную команду и получив  статус Дяди, начинали
брезговать  черновой   работой,   прицепляли   бабочку,   заводили  смокинг,
разъезжали с телками по ночным клубам... Где они теперь? Вопрос риторический
--  либо  парашу  нюхают,  либо  прорастают  из-под  могильных  плит  в виде
незабудок.
     Дядя  Джеймс  хорошо  знал  все  детали  в  своем  огромном  механизме,
некоторыми  именуемом  "бандой", и тщательно следил,  чтобы все  колесики  и
винтики  действовали как положено. Он инспектировал "охранников", работающих
на рынке, выслушивал  отчеты  по сбору дани  с подшефных магазинов, проверял
химический анализ качества "товара"  на  узловой точке, разбирал свары между
"лбами"... С усердием, прямо скажем, трудились немногие, а мозги так  вообще
были в  большом  дефиците:  Герман да Червончик,  ну,  Патрик  еще  в  своей
области. Боцман еще -- борозды не испортит. Но и глубоко  не вспашет. Менять
бы его пора, если по уму, да  где замену-то взять?  Вот и приходится  самому
крутиться  с  утра  до  ночи, как  проклятому!  А  тут еще  Мазила, урод, по
колдобинам скачет!
     Мазила очумел уже  за  сегодняшний день:  ни за что  днем  схлопотал по
хоботу, да и  теперь рычит, идиот: под снегом-то  не видно -- колдобина  там
или что... Патрик сидит еще -- черт его мысли знает! Решит, что Дудя отмашку
дал  на  "воспитание",  -- опять в зале  мучить будет. Хоть бы убил его кто,
черта рыжего! А их целый день по гололеду  не жрамши возить -- это как? Хоть
бы кто слово доброе сказал -- ждать устанешь!
     -- Ты чего там сопишь? Недовольный чем?
     -- С чего  довольным-то быть? За весь день маковой росинки  во  рту  не
было.
     -- Правильно. Ты за сегодня и на хлеб не наработал. А сейчас  вот побил
бы  мотор -- за  свой счет  бы и  восстанавливал.  Ну-ка, тормозни поближе к
тротуару. Слышь, Мазила, а где ты был вчера с часу до трех?
     У Мазилы душа  ухнула  глубоко вниз, к промежности поближе: он задвинул
на паях  с  Боцманом  шестьдесят  два  грамма  левого героина и  вчера ездил
снимать деньги со сделки. Мазиле отламывалась с этого  доля. Предполагалось,
что Дудя  об  этом не  знает. Но он  назвал его  не  Питом,  а Мазилой:  это
серьезно, дальше некуда...
     -- Да там Боцману кое-что помог сделать, с деньгами связано.
     -- А что именно?
     --  Хрен  его знает. Это  Боцман в курсе  и  вы, а  мое дело маленькое:
деньги взять да передать.
     -- Врать ты здоров. Что сказал почти правду сейчас -- молодец, через то
и  жив  остался.  А что юлил да хитрил, да  отначивал -- плохо.  Патрик, всю
неделю потренируешь его особо, чтобы уши вспотели! Еще повторишь такой финт,
вместо  назначения и маковой росинки  запихну тебе в  пасть что-нибудь иное.
Посмертно. -- Дядя  Джеймс засмеялся, но  коротко и  без задора, видно было,
что притомился.
     Мазила  не чуял  рук  и ног, вытаращил глаза на  дорогу и жал на газ --
торопился.  Он знал, что ему крепко повезло: раз Дядя Джеймс  "вскрыл"  его,
значит -- не будет убивать, а  это самое ценное. Хорошо, что деньги были уже
у  Боцмана,  паскуды! Патрика он перетерпит, а  Боцману-иуде  запомнит. Есть
расхотелось...
     Франк  еще  не  подъехал.  Дядя  Джеймс  управился со звонками,  против
ожидания  раскидал  за   пять  минут  бумаги,  немногочисленные  сегодня,  и
предложил  Патрику  попить  с  ним  чаю.  Патрик понял,  что  сейчас  пойдет
разговор, и кивнул.
     -- Не знаю, что с этим парнишкой делать...
     -- С сегодняшним? А что тебе с ним делать? Почему ты о нем речь ведешь?
     --  Новые  люди нам нужны. Толковых ребят всегда  нехватка, а  этот  --
толковый.
     -- Сидел зато. Он же замазан, на учете состоит. И сопляк к тому же.
     -- Я тоже сидел и тоже на  учете. Одним  словом -- берем его  к  нам. Я
решил.
     Патрик  подумал, что  разговор закончен,  кивнул  и  повернулся  было к
телевизору.
     -- ...А отвечать за него будешь ты!
     -- Как это -- я?
     -- Молча. Он переходит в твое непосредственное ведение и подчинение.
     -- Джеймс, ты обалдел, что ли? На хрен он мне сдался!
     -- Возьмешь.  Мне он  и сам  не очень-то  приятен  --  больно  прыткий,
гаденыш.  Но  сметка   у  него   есть  и   характер  есть.   Что  кадрами-то
разбрасываться, не я -- другой подберет.
     -- Ну так сам и воспитывай, у тебя небось лучше выйдет.
     -- Нет.  Я, видишь ли, гнул  его  сегодня  не по уму. Не  сразу  породу
рассек. Он на меня сердце теперь держит, и надолго. Вот я дал сегодня Мазиле
в  рыло  -- он утерся, и все. Потому что за дело и потому что  Мазила прямой
парень, без чуланов внутри. А этот...
     -- Что -- этот? Такой же, как все, только сопливый.
     -- Патрик, я не могу сказать, что ты во всем дурак... Но...
     -- Ясное  дело,  Джеймс, ты  самый  умный. Но в таком случае зачем тебе
змею на груди обогревать -- прогнал, и вся недолга.
     --  И  вся недолга...  Вырастет -- поумнеет,  поймет... А  не поймет --
тогда... Тогда и поглядим. Да я не  столько за него хлопочу,  сколько о тебе
думаю. Ребята  опять  стали жаловаться на тебя --  мучаешь ты их, ломаешь на
тренировках.
     -- Что я кому сломал? И кто жалуется? Оливер?
     -- Не только. Ты что, в натуре, садист?
     -- При чем тут садист, если они  слов не понимают и вообще тупые. И при
чем тут Малек, парнишка этот?
     --  При том, что он будет твой человек.  Других  ребят, моих,  тебе  не
жалко, а здесь ответственность на тебе будет. И если ничего особо плохого от
него  не изойдет  в течение  полугода -- он должен быть жив  и здоров,  и он
будет у тебя учиться. Ты понял?
     -- Не очень.
     --  Повторяю  специально для  дебилов: я  отдаю его  тебе в ученики,  в
подручные,  если  угодно,  на  полгода.  Посмотрим,  на что  он способен,  а
главное, на что ты способен как педагог.  Это тебе не ребят  избивать  почем
зря.
     -- Да ты же сам мне велел Мазилу пропесочить -- час назад!
     --  Это  другое  дело, это  ему на пользу  будет,  а  здесь  воспитание
подрастающего  поколения.  Глядишь, и  ты  с  пьянками  завяжешь,  несолидно
воспитателю под заборами валяться.
     --  Джеймс, не свисти. Когда  это я  под  заборами валялся?..  Ну скажи
толком: зачем мне этот мальчишка?
     --  Пригодится, я сказал. Баста. Стоп... Точно,  Франк приехал. Патрик,
ты мне сегодня не нужен больше, двигай домой. Завтра тоже, так что занимайся
своими проблемами. В случае чего -- Герман на делах, а я отдыхаю.
     Франк  был  хорошим и  надежным  партнером Дяде  Джеймсу  и незаменимым
товарищем, когда дело касалось жеребячьих  утех с лучшими  телками Бабилона.
Сегодня вечером Франк обещал познакомить Дядю Джеймса с белокурой пухлогубой
манекенщицей,  длинноногой,  почти с него  ростом  (ну,  не  почти,  но метр
восемьдесят пять в ней было), в пленительном для Джеймса стиле вамп.
     Патрик редко водил машину -- считал, что она отвлекает от наблюдения за
оперативной ситуацией. Вот и сейчас он  не стал пользоваться услугами охраны
Дяди Джеймса, а просто взял такси. Утром он планировал, что на ночь заедет к
мамочке Марго, но теперь передумал и поехал домой, на Восьмую Президентскую,
дом  десять,  хотелось  поразмыслить,  а  еще  лучше  -- напиться в  дым  от
расстройства.  Так  он  и  сделал.  И  всю  неделю, дома,  завивал  он  горе
веревочкой, изредка делая вылазки за виски и едой в ближайший магазинчик.
     Дядя  Джеймс знал за  Патриком эту слабость: трижды или четырежды в год
тот пускался  в недельный загул,  игнорируя дела любой важности. Дядя Джеймс
относил это на распущенность и странности характера Патрика, не предполагая,
что это всего лишь одна из разновидностей алкоголизма. Сам Дядя Джеймс любил
глотнуть  иной  раз пивка, предпочитая всем сортам "Будвайзер", не чурался и
чего  покрепче, но ему  и в  голову не могло  прийти выпить в ущерб делу или
просто  перебрать норму. А уж что такое утреннее похмелье и головная боль --
знать он этого не знал, ни  в молодости, ни сейчас. Но в свои сорок три года
он многое повидал,  многое  научился принимать  таким,  какое оно есть. Есть
люди  жадные, есть и  глупые. Есть  трусливые, пьющие, неграмотные,  глухие,
вороватые   и   недалекие   --   разные.   Приходится   жить   среди  них  и
приспосабливаться.  Если  среди  помощников и  работников  выискивать сплошь
Архимедов и святых, можно всю жизнь прожить вожаком-одиночкой. Да вот, некем
будет руководить. Вместе с прожитыми годами накапливая мудрость, Дядя Джеймс
открыл  для себя, что в  работе с людьми можно с успехом опираться не только
на  человеческие достоинства, но  и  на  пороки с недостатками. И еще  лучше
получается,  поскольку  человеческого  материала,  годного  к  эксплуатации,
становится резко больше. Сколько лет первому такому открытию? Кто знает,  но
явно:  будь  оно  предметным,  овеществленным,  изучали  бы его  уж если  не
палеонтологи, то археологи, точно.
     Дело прошлое -- Дядя Джеймс подобрал  Патрика в прямом  смысле  слова в
канаве,  куда  тот  свалился  пьяный и  вдобавок  больной. "Сорок  с  лишним
градусов у него в желудке и почти столько же подмышкой", -- вспоминал иногда
он. Случилось так, что ему срочно понадобился квалифицированный исполнитель,
чтобы убить  одного  борова из северо-западного района, и сделать  это нужно
было  совершенно посторонними руками, поскольку предполагаемая жертва был из
отколовшихся своих. И покойный Шиш-Быш, опытный в подобных вопросах мужчина,
посоветовал  ему обратиться к некоему ирландцу, промышляющему такими делами.
Тот ирландец,  по смутным слухам, родился и вырос в Северной Ирландии, но не
поладил с властями, поскольку входил в какую-то политическую то ли банду, то
ли  армию. Скрывался он и в Гонконге, и в Штатах,  но лет  восемь тому назад
осел здесь, благо отсюда не выдают Ее Величеству беглых преступников. Где он
набрался  опыта  и  умения, никто  не  знал, но действовал  он  хорошо,  все
заказчики это признавали. Другое дело, что  он ничего не понимал в бизнесе и
заказчики обманывали его  как хотели,  платя гроши за редкий и очень дорогой
товар --  его  умение  убивать из  трудных  положений.  Дядя  Джеймс  поехал
нанимать ирландца  и,  увидев  бесчувственное  тело, узнал  его по описанию.
Убедившись в  том, что рыжий не убит, а  только пьян в  стельку, Дядя Джеймс
взвалил  его на  плечо  (заказывать, естественно, он ехал  один,  во  взятом
напрокат моторе), забросил на заднее сиденье  и привез домой. Поначалу-то он
поехал  в  контору,  тогда  еще  на  Смоляной  улице, но  почувствовал  жар,
исходящий от ирландца, и не раздумывая повернул домой. Врач из кареты скорой
помощи подтвердил воспаление легких, вкатил спящему  укол, пообещал приехать
завтра, когда "ваш родственник очухается".
     Вместе  с  беспамятством  закончился  и  запой,  а  Дудю озарила  идея.
Убийство  того  борова он отложил  на потом, перед Патриком -- рыжего  звали
Патрик  -- прикинулся, будто  знать не знает, кто он такой и чем занимается,
просто жалко стало погибающего в луже человека. Так они  познакомились. Дядя
Джеймс,  как  более  старший, преуспевающий  и крутой по  характеру,  тотчас
захватил  лидерство  в  этом  знакомстве.  А  Патрик  был  удивлен  душевным
поступком Джеймса и признателен ему за  это.  Патрик почти никого  не знал в
Бабилоне и страдал от бесконечного  одиночества, хотя по  характеру вовсе не
был  компанейским  парнем. Дядя Джеймс оказался первым за очень долгие годы,
кто отнесся к Патрику по-человечески и бескорыстно, и он стал  единственным,
кому Патрик внутренне присягнул на верность. Род занятий  обоих очень быстро
стал им взаимно  известен, и Патрик принял предложения  Джеймса, который уже
тогда,  в  шестьдесят  пятом,  примеривался  к  титулу гангстерского Дядьки.
Патрик  плюнул  на все сторонние  заказы, выполнял только  указания Джеймса,
деньги  получал регулярно и помногу, в  сравнении с прежними заработками.  А
Джеймс, видя,  что тот не наглеет, никогда  не  экономил на трезвом Патрике,
хотя и штрафовал его  за пьянки. Да что толку штрафовать -- сегодня отнял, а
завтра  опять  заплатил.   Поначалу  Патрик  стал  при  Джеймсе  вроде   как
телохранителем,  потом  перерос  в  адъютанта.  Дядя  Джеймс  захотел   было
назначить Патрика повыше -- поставить во главе одной из команд, но Патрик не
мог и не умел шевелить мозгами почти ни в чем, кроме костоломно-мокрушечного
искусства.  Но  зато  в  нем  он был  подлинным гением.  Дядя Джеймс не  раз
наблюдал  его искусство и не переставал  про себя восхищаться. Он и сам умел
стрелять и действовать ножом, а в рукопашной драке успешно бы выстоял против
любого из своих мордоворотов. Но справиться, или хотя бы  отбиться от своего
рыжего подручного без огнестрельного ствола -- об этом не могло быть и речи:
уровень был слишком разным. Да и  ствол в руке -- еще не гарантия, чтобы его
завалить.
     Но бандитский бизнес -- отнюдь не  сплошные пиф-паф, а на  роль прямого
руководителя Патрик  никак  не тянул. И  тогда Дядю  Джеймса,  ставшего  уже
Дядькой, осенила  еще  одна идея. Он поручил  Патрику руководить  силовой  и
боевой  подготовкой своих  ребят.  И дело  пошло.  По-прежнему  Патрик часто
находился  при своем  патроне,  сопровождал  его  в  переговорах, стычках  и
внутренних   разборках,    по-прежнему   выполнял   задачи   по   устранению
помехообразующих людей, но теперь  у него появился свой особый, ни на что не
похожий  статус.  Не имея в прямом подчинении людей, он и  сам не подчинялся
никому,  кроме  Дяди Джеймса,  держался  на  равных  с  Германом,  Боцманом,
Червонцем  (а до Червонца с погибшим предшественником его -- Пугой). Так же,
как и они, он звал Дядю Джеймса на "ты"  и  был для  всех остальных старшим.
Для  рядовых  членов  банды, особенно тех,  кто  работал головой  только  за
обеденным  столом,  он был  живым воплощением кошмара: занятия по физической
подготовке были для  них пыткой.  Патрик умел спрашивать, но не умел понять,
что способности калечить и убивать  отнюдь не у  всех одинаковые:  он раз за
разом показывал приемы и способы, выбирая на роль спортивного снаряда одного
из отстающих, либо напротив -- из тех, кто уже "все понял и всему научился".
Поначалу  челобитчики  завалили  Дядю  Джеймса просьбами унять  этого рыжего
идиота. (Один из них попытался сдуру подкараулить, чтобы прикончить, Патрика
в парадной,  где  тот  жил, -- Патрик выломал  и вырвал  ему  руку в  плече;
бедняга умер от потери крови, так и не придя в сознание.)
     Дядя Джеймс  вынужден  был поприсутствовать на  тренировках две  недели
подряд, чтобы не торопясь составить свое мнение по данному вопросу.
     -- Ты, Патрик, знаешь, все же ослабь  удила,  ну не  на чемпионов же их
готовишь, в самом деле. Вон, смотри: Батя уже  плачет, носом хлюпает. Чекрыж
вот-вот  позвоночник из  жопы выронит.  Умерь,  говорю,  прыть,  Патрик,  --
примерно на четверть.
     -- На три четверти, -- послышался чей-то голос из шеренги.
     -- Кто  это там вякает? А  ну, выходи сюда, морда! Как  тебя -- Нестор,
что ли?  -- Дядя  Джеймс за руку  вывел на  середину  площадки  здоровенного
глыбообразного парня лет семнадцати. -- Ты чем недоволен?
     Парень в момент оробел, но повторил упрямо:
     -- Пусть вообще отстанет от нас, что мы ему,  бойск... ых-х!  -- У Дяди
Джеймса  от  долгого наблюдения у самого  зачесались руки, и он  только ждал
предлога,  чтобы  опробовать  на  ком-нибудь разучиваемый  удар  в солнечное
сплетение.
     Нестор сложился пополам и  повалился  на маты:  удар  был очень силен и
точен,  Нестор не мог ни  кричать,  ни  дышать, только  ворочался  на  полу,
оглушенный невыносимой болью.
     --  Не  так уж и сложно,  если постараться,  -- обратился Дядя Джеймс к
остальным,  потирая  свой  крупногабаритный  кулак. --  Правильно  я говорю,
парни?
     Парни испуганно молчали: уж если эти упыри вдвоем возьмутся -- ложись и
помирай как можно скорее!
     Патрик подошел к  Нестору, присел на корточки и кончиками  пальцев стал
осторожно массировать  ему точки в районе шеи  и  переносицы. Нестор замотал
головой,  но задышал, сначала судорожно, потом ровнее. Дядя Джеймс дождался,
пока Нестор придет в себя, велел ему вернуться в строй и с  глубоким вздохом
обратился к покорной и мрачной аудитории:
     -- Кто скажет,  за что я его ударил? Патрик, теперь я проведу маленькое
занятие, отдохни. Ну, так кто скажет?
     Дураков не было -- отвечать на такой вопрос.
     --  Ладно, я сам отвечу, а вы все  меня проверите. И если  я соврал  --
можете  поправить, бить не  буду. Те из  вас, кто более  или  менее  усвоили
Патриковы уроки, спокойно могут  себя чувствовать и на разборке, и на отдыхе
в шалмане. Кого из вас избили в последний раз, а?
     -- Меня, только что, -- прогудел насупленный Нестор.
     Все дружно захохотали. Рассмеялся и Дядя Джеймс:
     -- Ну, извини, дружище, ты  сам проявил недисциплинированность. Но ведь
я  --  не  просто  я,  какой-то  там  Дядя  Джеймс,  нет,  я  лучший  ученик
Патрика-сэнсея. Вот потому и победил.
     Патрик в ответ на шутку ухмыльнулся, покрутив головой, но смолчал.
     -- Парни, теперь серьезно.  С переходом  на регулярные тренировки падеж
среди... э-э... ребят резко сократился. А в общественных  местах наши с вами
коллеги откровенно трусят, если дело доходит до стычек с  вами. Не замечали?
Как стрелять метче  заумели? А? А каких-нибудь пять-восемь месяцев назад все
это мудачье вас в грош не ставило. Да, стоит какой-нибудь Чекрыж и жалуется,
что у него пальчик бо-бо.  Послушаешь -- прямо сирота!  А  на прошлой неделе
почти в одиночку разнес пивную на Мортирной. Наслышаны! Раньше у него так не
получилось  бы,  нет. Швейцар, между прочим, до  сих пор в больнице,  и  мой
сосед,  небезызвестный   Кошеловка,  гугнит  мне   в  трубку   про  какую-то
компенсацию. Ну, я  ему,  конечно,  объяснил, что у нас каждый  дурак  имеет
право на отдых, даже Чекрыж. Пить меньше стали. Ну, как на  духу -- хуже  вы
стали  от занятий?  Или считаете как Нестор, что у вас природного здоровья в
достатке?  Да  нынче  каждый  из  вас  справится  при  случае  с   двумя  из
кошеловковской  или пузатовской  команд,  а Нестор под вдохновение  --  и  с
тремя! Вон ведь какой гиппопо вымахал!
     Все опять рассмеялись, хотя и не поняли,  что обозначает это "гиппопо",
но звучало очень забавно. Напряжение сошло.
     Бедный Нестор,  немало лет пройдет,  прежде чем он перестанет слышать в
глаза свою смешную кличку, которая с того дня намертво к нему пристала. Дядя
Джеймс,  конечно, хитрил  и  льстил своим  людям,  рассказывая,  как их  все
боятся,  но  здоровенный кусок истины в  его  словах  был.  Рядовые бандиты,
привыкшие  к тому, что  в  быту их размеры и  наглость  не встречают отпора,
очень часто теряются, натыкаясь  на  равных  себе,  тушуются и теряют  лицо.
После занятий же у Патрика они не могли, конечно, считаться мастерами боевых
искусств, но  в конфликтах  умели больше и  держались,  как  правило,  лучше
конкурентов. Ребята  сами  это постепенно  начали  понимать  и с  хныканьем,
матерщиной  и  тайными  угрозами,  но  смирились  с тренировками.  Некоторые
действительно  стали  заметно  меньше  пить.  Тренировалась в  основном одна
молодежь -- Патрику тогда только-только стукнул тридцатник, он был среди них
самым старым,  если не считать  тридцативосьмилетних  Джеймса  и Германа  да
сорокавосьмилетнего Боцмана. Те, впрочем, на занятия не ходили.
     Через  неделю, словно по расписанию, закончился запой у Патрика. В этот
раз Дядя Джеймс не сдержался и заехал  своему ближайшему подручному в морду:
по его словам выходило, что из-за Патрикового загула погиб человек и пропали
бабки, ощутимая сумма. Мол, если бы Патрик подстраховал  в нужном  месте, то
все  бы и  обошлось. Короткая,  можно  сказать, чисто символическая расправа
происходила в кабинете  у Дяди Джеймса,  без зрителей; Патрик сознавал  свою
вину и то, что  получил за дело,  а  все  же  на душе было паскудно. Но Дядя
Джеймс  вызвал его  на ковер  не только  для зуботычины:  он проинформировал
Патрика, что его воспитанник поселен в Доме, на первом  этаже, возле черного
хода, где ему очистили от старого хлама комнатенку. Патрик должен был  знать
все  эти детали,  поскольку, во  избежание депортации из  страны, обязан был
иметь  легальный финансовый источник  для существования  и поэтому  числился
завхозом при борделе. Дядя Джеймс, напротив, вовсе не обязан был  заниматься
подобной мелочью, но занимался, ибо стремился во всем осуществлять хозяйский
догляд.  Нет,   он  не  подменял   своих   "наместников",  предоставлял   им
определенную свободу рук и возможность  проявлять инициативу,  но проверить,
проконтролировать, навести шорох -- это он любил.
     Патрик молча выслушал шефа, который не сообщил ему ничего нового (Марго
по телефону с утра уже ввела его в курс дела), выпил с ним кофе и отправился
на точку, к Марго, где его ждал навязанный ему парнишка.
     Гек совершил очередной обход  и пил  чай в  гостиной, вместе с Мамочкой
Марго и девицами-близняшками Моной и Лизой, настоящие имена  которых были не
столь звонкими  -- одну  из  них звали Анна, другую Эльза. Марго подчеркнуто
сердечно угощала  Гека конфетами  и  печеньем, как же -- протеже самого Дяди
Джеймса.
     Гек  сдержанно принимал  ее любезности, но  конфеты ел из  любопытства:
покрытые шоколадом и внутри сладкая начинка -- таких он еще не  пробовал, на
зоне  случались только  карамельные. Когда  на пороге возник  Патрик,  Марго
вздрогнула от неожиданности и перекрестилась:
     --  Явился, не запылился! У меня чуть сердце не  выскочило: как  вор  в
ночи  являешься.  Я  обязательно  установлю  колокольчик   на  входе,  чтобы
предупреждал... Здравствуй,  солнце  мое  ясное, неделю как  не виделись.  С
возвращеньицем!
     --  Замолкни.  Ты... Малек,  двигай  наверх,  поговорим. --  Патрик, не
дожидаясь ответа, пошел к лестнице. Марго закудахтала ему вслед:
     -- Да не уйдут  твои разговоры  никуда, чаю хоть  попей.  Кожа да кости
остались:  ведь  неделю,  считай, не ел  по-человечески!  -- Но слова ее без
результата  отскочили  от  Патриковых  затылка,  спины  и задницы  с ногами,
которые последними исчезли из поля зрения Мамочки.
     -- И всегда с ним так: Джеймс ему накрутит хвоста, а он потом  урчит на
всех. На  Джеймса бы  так урчал,  так нет... -- Мамочка как бы обращалась за
сочувствием  к девицам и Геку, но  опытные девочки даже вежливыми кивками не
проявили своего отношения  к происшедшему, а  Гек,  пробормотав "благодарю",
отставил на две трети полную чашку и потопал вслед за Патриком.
     Он  знал,  куда  нужно  идти:  на  третьем этаже  жили  девицы,  дюжина
красоток,  каждая   в  своей  комнатке,  а  на  втором  этаже  располагались
хозяйственные помещения, две Маргошиных комнаты, кухня и небольшой спортзал,
где его ждал Патрик.
     Спортзал оборудовал Патрик,  но свою лепту в  его обустройство  внесли,
между прочим,  Марго  и сам  Дядя  Джеймс. Марго высказала Патрику блестящую
идею  о спортзале как тематической секс-площадке для уважаемых гостей: кроме
стандартных услуг есть ведь  и  подражание древнеримским баням, почему бы не
быть и залу  с тем же уклоном? Патрик  идею не понял и не оценил, но хваткая
Мамочка не поленилась доложить все Дяде Джеймсу. Тот не только одобрил идею,
но  и  развил  ее  дальше:  можно в свободное  дневное, да  и  ночное  время
использовать зал под рабочую площадку. Ну кто подумает, что клиенты будут, к
примеру, фасовать  там  розницу или беседовать со строптивым неплательщиком?
Зал отгрохали на славу.  Сильнейшая  звукоизоляция, аварийные люки по углам,
дорогие  и  элегантные  спортивные  снаряды,  стильные  эротические   панно,
зеркальная  стена (с  обратной  стороны прозрачная, чтобы можно было  скрыто
понаблюдать),  бронированные и  обрешеченные  окна  --  все было  по высшему
классу, все пожелания учтены.
     Гек открыл одну дверь  и очутился  в тамбуре. Это было такое помещение,
полтора на  два метра, отделяющее коридор от зала.  Служило  оно  все тем же
целям звукоизоляции, поскольку двери, даже обитые  поролоном,  плохо держали
звук, а кроме того, в тамбуре находилась вертикальная лестница, сваренная из
стальных прутьев, которая вела наверх, на третий этаж и дальше, на  чердак и
крышу.
     Гек развернулся влево, открыл внутреннюю дверь и вошел в зал.
     -- Почему не постучал?
     Гек промолчал.
     -- Выйди и зайди как положено, постучамши.
     Гек  вышел  и, стараясь двигаться бесшумно, вышел из тамбура в коридор,
потом вниз по лестнице, в гостиную.
     -- Что, уже поговорили? -- Мамочка наливала очередную порцию молока под
чай  себе  и  девицам,  которых  она  отправляла  на  междусобойчик  высоким
полицейским чинам городского уровня.
     -- Ага. Я на обход --  время, -- Гек кивнул на стенные  часы и вышел на
улицу.
     Прошло минуты три, не меньше,  прежде чем раздраженный Патрик обнаружил
отсутствие Гека в тамбуре и в доме.
     -- Где Малек? -- спокойно спросил он у Марго, спустившись вниз.
     Марго тем не менее заметила, что Патрик взвинчен и зол, и вступилась за
Гека:
     --  У  него же  график:  квартал он обходит.  Придет скоро,  работа, не
прихоть ведь -- Джеймс ему враз голову свернет за лень, если что.
     -- Появится -- пусть поднимется ко мне. Немедленно.
     Гек предвидел такой оборот  и в дом не пошел. Август то и дело вдувал в
город настоящие весенние оттепели, было довольно тепло, и  Гек легко перенес
несколько часов на свежем воздухе. Но наступил вечер, пора было идти домой и
отдохнуть хотя бы часок: впереди еще была ночь дежурства, да и пожрать бы не
мешало. Гек столовался у Марго, и хотя платил за еду совсем немного, но ведь
свои платил, имеет право.
     Патрик все  еще не спускался. Гек прошмыгнул через черный ход, забрал к
себе в каморку остывшую тарелку с рисовой кашей и два бутерброда с колбасой.
Чай  готовить не стал, возле  кровати  на тумбочке  стоял графин с кипяченой
водой,  Гек запивал прямо  оттуда. Из  гостиного  зала вовсю  уже  слышалась
музыка и смех -- гости веселились.
     Дверь распахнулась. На пороге стоял Патрик.
     -- Приятного аппетита, господин  сопляк! -- Гек молча кивнул, продолжая
жевать бутерброд. Правую руку он держал на горлышке графина,  чтобы в случае
чего успеть сделать розочку.
     Патрик, конечно же, видел эти немудрящие приготовления  к защите и даже
слегка удивился норовистому характеру мальчишки.
     -- Ты почему ко мне не зашел?
     -- Я заходил.
     -- А потом почему не постучал?
     -- Я  стучать не обучен.  Да  и вообще, что ты за командир выискался на
мою шею? Кто ты такой, в натуре? Ты мне что -- деньги за работу платишь, или
так, бугор на общественных началах?
     -- Не  надо  мне  хамить,  сопляк!  Дядя Джеймс  поручил  мне  с  тобой
валандаться. Мне не хочется, но  раз  поручено --  я из тебя душу выну, если
будешь хамить и своевольничать. Ты хорошо меня понял?
     -- Я не  сопляк. Мне Дядя Джеймс ничего  такого не говорил насчет тебя.
Ду...
     -- Он мн...
     -- ... Душу вставлять и вынимать способен  только господь бог, которого
нету  нигде. Нет,  я  не  подписывался  ни на  какого  Патрика -- тебя  ведь
Патриком зовут?
     Патрик медленно зверел:  давно уже никто не осмеливался держаться с ним
столь нагло. Гаденыша необходимо как следует проучить... Но не сейчас.
     -- Хорошо. Ты ведь стремянной, где у тебя телефон?
     Гек  открыл тумбочку и вынул оттуда компактный телефон. Свободной рукой
он вытравил провод, чтобы Патрик мог звонить не нагибаясь.
     --  Джеймс?  Парнишка  упирается, говорит,  что  никто  ему обо мне  не
говорил... Что? Передаю. И это... очень уж он нахальный.
     Дядя  Джеймс  спокойно,  но резко  объявил  Геку, что  отныне  он будет
получать четыре сотни,  дежурить  раз в неделю и во всем слушаться  Патрика.
Если же ему это не нравится -- пусть берет шмотки и сию же секунду убирается
к чертовой бабушке.
     Гек  без лишних слов согласился, понимая, что в случае отказа никто его
не отпустит живым ни к чертовой бабушке, ни к какой иной. До весны следовало
потерпеть, не было другого, более приемлемого выхода.
     Дядя Джеймс  уже и не рад  был, что  прицепил  мальчишку к  Патрику, но
продолжал из  чистого  упрямства  -- чтобы  все они там чувствовали удила. У
него  и   раньше  случались   мысли  воспитать  идеального   подручного,  не
испорченного  прежней  жизнью  и   привычками,  но  поведение  подростка  он
представлял  себе как-то  иначе:  мягче,  что  ли,  уважительнее к  старшим,
восприимчивее... Может, это говорило в нем так и  не утоленное желание иметь
сына...  Короче,  Дядя Джеймс  понял уже, что  совершил  ошибку  в отношении
Малька, однако отступать не собирался.
     Патрик  не представлял  себе,  как он будет руководить  этим  Мальком в
обыденной жизни, но начать решил со спортзала.
     Уже  на следующий  день  он  велел  Гекатору  сесть в уголке на  маты и
посмотреть, как тренируется  очередная группа Джеймсовых битюгов. Как тренер
Патрик предпочел бы, чтобы  у большинства его учеников было поменьше мяса на
боках. Он-то знал -- в большую и  неповоротливую цель попасть гораздо легче,
а болевые центры  у всех одинаковы.  Но он-то  был  профессионал,  а простые
люди, объекты делового насилия, уважают и боятся увесистых и рослых.
     В зале остро пахло по2том  и еще чем-то, имеющим специфически  паховый,
генитальный  "аромат".  Из-за  этого,  кстати,  пришлось  дооборудовать  зал
мощнейшей системой вентиляции -- нормальные гости предпочитали иные  запахи,
а извращенцев здесь не обслуживали.  Гек с любопытством  следил за процессом
тренировки, отмечая  неуклюжесть  в движениях у большинства парней. Время от
времени Патрик проводил мини-спарринги,  наглядно показывая,  как бить и как
защищаться от  ударов. В  процессе таких  спаррингов Гек  начинал  болеть за
соперников  этого  рыжего,  отчаянно надеясь, что кто-нибудь из  этих громил
намылит  тому  холку. Тщетно:  Патрик,  отнюдь не  самый рослый и бугаистый,
действовал столь резко  и мощно, что его спарринг-партнеры  только морщились
от боли, охали и тяжело пыхтели в бессильной злобе.
     Со  следующего  дня  Патрик  принялся  за  Гека.  Тренировки  он  решил
проводить  индивидуально,  когда  в  зале  никого нет.  И  Гека  это  вполне
устраивало: со времен  зоны он возненавидел, когда на небольшом пространстве
скучивается  много  народу. И своя отдельная комнатка  так  пришлась ему  по
сердцу, что бо2льшую часть своего свободного времени он проводил в ней.
     Патрик  начал с общефизической подготовки, стал гонять Гека  по залу на
корточках,  на  четвереньках,  велел  ему  приседать и  отжиматься,  вертеть
туда-сюда  шеей, подпрыгивать  -- и все это в  темпе.  Через неделю Геку  до
смерти  надоело  быть  болванчиком  на  ниточке,  и  он отказался  выполнять
очередное распоряжение Патрика.
     -- Я тебе не гимнаст и не Петрушка, понял? Взялся учить карате, так учи
карате!
     -- Это не карате. В  тебе  маловато терпения и многовато дури. Тебе еще
рано разучивать приемы.
     -- А когда будет не рано?
     --  Когда  будет  в самый  раз,  тогда  и  скажу.  А  ну-ка --  отжался
десяточку!
     -- Сам отжимайся, а я не буду... Ну почему я должен вдруг отжиматься?
     -- Потому что я так сказал.
     -- Вот-вот!  "Я так сказал!" А если ты мне скажешь под поезд броситься?
То я так и побежал, да?
     Патрик побледнел:
     -- Хорошо. Уговорил.  Надевай перчатки, намудник и шлем.  Три раунда по
две минуты.
     Сам Патрик надел только перчатки, выбрав самые мягкие для себя.
     Начался  бой.  Правил,  регулирующих  схватку,  был  самый  минимум  --
стараться не калечить и не убивать. Гек решил во что бы то ни стало  сделать
Патрику отметочку побольнее, он  резво бросился в  атаку и почти достал  его
нос кулаком, как вдруг оказался на полу, крепко приложившись затылком.
     -- Вставай, чего разлегся, еще полторы минуты до тайм-аута.
     Гек  умел  драться свирепо  и расчетливо, огромный опыт в этой  области
научил  его  сохранять  хладнокровие  и  присутствие  духа.  Он  поднялся  и
осторожно  стал  двигаться в сторону  Патрика,  прикрывая  голову  и  корпус
руками.   Патрик   как-то   нелепо   и   неуклюже   сделал  замах,  и   Гек,
воспользовавшись моментом, прыгнул, чтобы вмазать ему ногой в живот.
     На этот раз он приложился лбом: Патрик успел  схватить его  за лодыжку,
повернул  ее  и дал  пинка,  одновременно  дернув лодыжку вверх. Второй  раз
вставать  было тяжелее. Гек  все  же  встал,  стараясь не кряхтеть, и принял
прежнюю боевую стойку.
     -- Хватит с тебя? Может, уголок пойдешь делать?
     Гек отрицательно помотал головой:
     -- Два раунда еще впереди, поехали! -- Он начал было движение, но вдруг
остановился  и  опустил  руки.  Патрик  невольно  последовал его  взгляду  и
обернулся к двери.  Гек стремительно прыгнул,  сомкнув  руки в  перчатках  в
единый блок, и с разворота саданул Патрика в челюсть.
     Резким получился удар, хлестким, но маловата масса была у Гека: Патрика
отбросило силой удара влево,  он даже согнул ноги в  коленях, словно пытаясь
сесть,  а  все же устоял. Его  шатнуло, Гек почувствовал,  что  самое  время
добавить, дернулся наперерез и... вырубился от точного удара в подбородок.
     Через пару минут он открыл глаза  и увидел потолок, потом покосился  --
рядом возвышался Патрик:
     -- Ну,  сволота хитрожопая, поднимайся! Врешь, я тебе пока ничего нигде
не повредил, но у нас для этого третий раунд есть. Подъем!
     Гек стал подниматься,  но потерял равновесие  и  шлепнулся на  задницу.
Потом встал и, шатаясь, поднял было руки, опустил и снова поднял. Как слепой
двинулся  он  в ту  сторону, где его ждал Патрик. Тот,  даже не перемещаясь,
пренебрежительно пихнул Гека ногой, и он опять повалился.
     -- Вставай-вставай, это только цветочки...
     Но Гек  уже был как сомнамбула: он свез  с головы шлем, икнул и упал на
колени  в  приступе  сухой  рвоты,  когда  есть  все  муки позывов,  но  нет
облегчения от извержения рвотных масс.
     -- Так ты что, сопляк, скис уже? Ай-яй-яй-яй-яй! Ладно, отдохни... пять
минут, да. Потом начнем по-настоящему.
     Гек со стоном перевернулся на спину, сунул руки под мышки, освободил их
от перчаток, встал все-таки на ноги и покачиваясь побрел к двери.
     -- Ты  куда, разве я тебя  отпускал? -- с притворным удивлением спросил
его Патрик.
     Гек,   не  оборачиваясь,   потряс  головой  и  вышел  из   зала.  Дверь
захлопнулась  вслед  за  ним, и  почти  сразу оттуда послышался  негромкий и
мягкий удар -- тело шлепнулось на пол.
     Патрик помедлил пару секунд и, вздохнув, пошел за ним...
     Говорят  "звезды посыпались из глаз", когда удар в голову очень сильный
и очень болезненный. Такого Патрик не испытывал давно, очень давно: от удара
двумя ногами в лоб он вылетел обратно в зал, упал навзничь и зарычал от боли
и унижения.  Этот артист провел, да еще  дважды, его, Патрика, как сопливого
пацана!
     ...Гек, изобразив  отключку,  тихонько  поднялся на метр  по  тамбурной
лестнице, уцепился  руками  за перекладину и стал ждать. А Патрик, великий и
непобедимый  Патрик,  вдруг проявил не  свойственную  ему самонадеянность  и
поплатился за это.
     ...Гек успел посопротивляться не долее секунды, прежде чем окончательно
и без  дураков потерять сознание: Патрик,  почти выйдя из  берегов, яростным
ударом  в  живот  сломал  ему  ребро, и  вторым,  в  голову,  обеспечил Геку
тяжелейшее  сотрясение   мозга.   С   полчаса   прошло,  прежде  чем  Патрик
обеспокоился, осмотрел неподвижного  Гека и  отнес его в  комнату  к Мамочке
Марго, откуда та и позвонила в службу скорой  помощи. Гек был не  ахти какая
важная птица,  платить за него  никто  не хотел, пока  Дядя Джеймс не примет
решения,  а  потому   его  отвезли  в  четвертую  городскую   лечебницу  для
малоимущих,  где  он  и  провалялся  в  беспамятстве  четверо  суток, да  на
излечении почти месяц. В те дни Дядя Джеймс как  раз затеял первую небольшую
войну с  сицило-американцами  за  право  проведения  подпольных  лотерей  на
предпортовых улицах. Изобретение принадлежало  макаронникам,  но Дядя Джеймс
справедливо посчитал, что это его территории, а значит, и право на игру тоже
его.  И  он  и Патрик  были  заняты  по уши,  так что Гека никто ни  разу не
вспомнил и не навестил за весь месяц.
     А в Бабилон-город тем временем вошла весна.



     Сердце ждет чуда...
     А ночь и звезды в небе
     Так обыденны.
     -- ...Мазила пусть займется  лотереей, в  контакте с Германом, а возить
меня будет  Черепок. -- Совещание подходило к концу, и Дядя  Джеймс  отдавал
последние распоряжения.
     Боцман виновато откашлялся:
     -- Черепок не умеет мотор водить.
     --  То есть  как это  не умеет? Научить! Погоди, да чего  там уметь  --
прав, что ли, нету у него?
     --  Не  умеет  -- и  все,  потому что  осел. Научим и  права купим,  но
завтра-то он за баранку не сядет, верно?
     -- Пожалуй.  И все  равно  Мазиле свой  уголок для работы  выделяем.  А
возить меня будет... будет меня возить...
     -- Кубика возьми, -- вмешался в разговор Червончик, -- он классно тачку
водит.
     -- Мотором управлять  -- это  еще  не  все, голова хоть небольшая  -- а
нужна! Есть у него голова, а в ней мозги?
     -- С мозгами слабовато, это верно.
     --  Ну  так и заткнись. Лезет тут не вовремя с советами своими. Когда я
попрошу у тебя совета, тогда и раскрывай хайло. Понял?
     -- Понял, понял. Что ты сразу заводишься-то? Я же как лучше хотел.
     -- Магомет меня будет возить. Фред, есть у  него права? -- обратился он
к Боцману.
     -- Полно. Даже настоящие имеются. И вод....
     -- Ну и ладушки, на том и порешили. Совещание окончено. Всех благодарю,
но никого не задерживаю, друзья мои.
     "Друзья" в момент собрались и вымелись из кабинета.  Патрик остался, но
Дядя   Джеймс  воспринял  это  как  должное,   он   любил,  когда  позволяли
обстоятельства, иметь его под рукой.
     -- А что твой Малек?
     -- В больнице, я думаю, где еще.
     -- В больнице? --  удивился  Дядя Джеймс,  знавший эту  историю не хуже
Патрика. -- А с каким диагнозом, и давно ли?
     Патрик терпеливо напомнил ему обстоятельства дела.
     -- Так он в больнице, или ты думаешь, что он в больнице?
     -- Его,  считай, в  одних трусах и футболке в больницу отвезли, а Марго
пообещала к выписке привезти его вещи. Куда он без них уйдет?
     -- Да, вредным оказался парнишка. Ну что, отпустим его с миром или как,
а, Патрик?
     -- Ты в смысле, что может рассказать чего  не надо? Дак он  и не  знает
толком ничего.
     -- Не уверен. Навести его. Да,  навести, переговори, то да се, успокой.
Я узнавал: выписка через три дня. Уберешь его через пару дней -- и  поглубже
в залив, вместе с вещами. Был и убежал. Куда -- кто его знает. Понял?
     Патрик поежился:
     -- Может, не я его... Он ребенок все-таки... Стыдновато как-то...
     --  А кто  -- Марго? Лишний звон  ни  к чему. Какие  мы чувствительные!
Ребенок!  Все.   Скажи,  чтобы  запрягали,  на  рынок  прокатимся,  а  потом
пообедаем, -- сегодня мамаша нас кормит, настряпала -- пальчики оближешь.
     Уже  довольно  ощутимо припекало солнце,  превращая  вчерашний  снег  в
грязную,  темную  коросту  вдоль  тротуаров,  из  которой  то  там,  то  сям
высовывалось собачье дерьмо. Патрик рассчитался с таксистом и вышел  у самой
больницы.  Просторная  кожаная  куртка  была по-весеннему  распахнута, ствол
пришлось передвинуть за спину, головного убора он не носил даже зимой, если,
конечно, по  работе  не  требовалось, одна  рука  была свободной,  на всякий
непредвиденный случай, в  другой был  сверток.  Безымянная пичуга на  черном
тополе верещала  так звонко и  так весело, что Патрик  даже  улыбнулся ей  и
попытался  подсвистнуть,  но та  лишь  презрительно  глянула  на него  диким
круглым глазом, перепрыгнула на соседнее дерево и продолжила свои рулады.
     В палате, темной, вонючей и  переполненной,  Гека не оказалось. Пожилая
добродушная нянечка, неизвестным чудом сохранившая человеческий облик в этом
сортире, охотно объяснила Патрику, что искать  его нужно  на территории, где
он  пропадает все дни. Она даже показала  -- куда, и  Патрик  отправился  на
поиски.
     Территория представляла  собою здоровенный кусок  земли,  оборудованной
под парк, и принадлежала городу. Без приличного финансирования и  хозяйского
догляда парк превратился в  нечто среднее между свалкой  мусора и  кладбищем
старых сгнивших деревьев. По форме он был почти правильным прямоугольником с
пропорциями государственного  Бабилонского флага  -- 3:2. Доступ к восточной
(узкой)  стороне  ограды преграждался бессмертной лужей  с болотно-помоечным
запахом, которая, в зависимости от погоды, могла стать меньше или больше, но
не  пересыхала  никогда.  Однако  непосредственно  перед  оградой оставалась
возвышенная сухая полоса парка, неровной шириною метров пятнадцать-двадцать,
а  длиною --  на  всю  сторону,  примерно полтораста метров. Чтобы добраться
туда, Геку приходилось как белке прыгать с камушка на камушек, на поваленный
ствол, на кирпич и так дальше,  пока не начиналось  сухое место.  Он полюбил
сбегать  сюда   от   невыносимой  скученности  больничного  бытия,  где  под
бесконечную трескотню репродуктора ели, воняли, спорили о большой политике и
о  месте у окна, выписывались и  помирали никому  не нужные больные.  Геку в
тягость    было    выслушивать    глубокомысленные    рассуждения    соседа,
пенсионера-эпилептика,  о  том, что "Линь Бяо, видать, попарывал  "товарища"
Цзян Цин, не без того..."; он набрасывал  поверх больничной пижамы  фуфайку,
которую выцыганивал у мягкосердечной бабки Клары, у нее же брал галоши прямо
на  босу  ногу  и --  после  завтрака и  до обеда, после  обеда  до ужина --
болтался в парке, чаще всего здесь. А отсюда,  сквозь узорную  металлическую
ограду,  открывался  вид на реку,  на  старинную  крепость, что  раскинулась
левее, на противоположном берегу, полускрытая разводным мостом, на телебашню
и  на  голубые минареты в  мусульманском крае.  И прохожие случались редко в
этих местах, и было здесь спокойно.
     Кормили в больнице  скудно  и  невкусно,  гораздо хуже,  чем у  Мамочки
Марго, но намного лучше, чем на  зоне. И всегда почти можно было взять кусок
хлеба на добавку.  Гек поначалу  отказывался  спрашивать  допкусок (на  зоне
такое --  неправильно), но потом -- решился (не для себя  ведь). Дело в том,
что он познакомился с полубродячей собакой, обитательницей окрестных свалок,
которая в компании таких же шавок кормилась возле больницы. Однажды он отбил
ее, хромую, от более сильной и злобной бестии,  и Плешка (так он ее прозвал)
была  ему благодарна за  это и всегда виляла ему хвостом. А  он  приносил  и
скармливал  персонально ей кусок хлеба. Иногда хлеба или чего другого добыть
не удавалось, но Плешка  на это нисколько не  обижалась  -- она знала жизнь,
либо шла  добывать  дальше,  либо  пристраивалась возле Гека и вместе с  ним
грелась на солнышке. А он чесал ей за ухом и даже разговаривал с ней, гордый
тем, что она выделила его из остальной человеческой стаи и не боится и любит
его.
     Патрик увидел его издалека. Гек соорудил себе сиденье из овощного ящика
и, обхватив руками  колено, глядел на льдины, лениво ползущие вдоль  берега.
Пегая  собачонка  с пролысиной  на  спине  сидела  рядом  и тоже,  казалось,
наблюдала за бесконечной чередой рыхлых  плит нерастаявшей воды.  В больнице
Гека  варварски   обстригли  под  ноль,  и  теперь   уши  его,   от  природы
оттопыренные, выглядели еще  больше  и малиново светились,  пропуская сквозь
себя солнечный свет. Так сидели они,  мальчик и собака, молчали, думали думу
-- каждый  свою. Но оба при этом чувствовали, что  они -- вместе, и их душам
было от этого хорошо.
     Плешка  рассерженно  затявкала, Гек обернулся.  Патрик. У  рыжего  было
какое-то странное выражение лица, непривычное,  но  Гек все равно испугался.
Он  спокойно смотрел  на  Патрика  и, стараясь не  вилять взглядом,  пытался
боковым зрением  нащупать под ногами  что-нибудь -- кирпич,  прут  железный,
стекла кусок... Он всякое  повидал  на зоне и попадал  в переделки, но такую
чудовищную  смерть-машину, как этот Патрик, видеть  ему еще не доводилось. И
дело  не  в  том,  что  он  уже  взрослый,  а  Гек пацан, --  нет.  Все  его
общепризнанное умение  и опыт в  драках,  которыми Гек втихомолку  гордился,
ничего  не стоили  перед этим типом. От  осознания своей беспомощности  тело
наливалось слабостью, падала воля к сопротивлению, а ничего пригодного так и
не  попадало в поле  зрения. Он кивнул Патрику и, стараясь, чтобы  голос  не
дрогнул, первый заговорил:
     -- По мою душу явился, да? Заканчивать меня пришел?
     Патрик вдруг смешался от этого печального спокойствия:
     -- Да ты что... Как раз наоборот, проведать пришел. Бутербродов принес.
Тут  и  с мясом холодным,  и  с  колбасой. На-ка,  Марго готовила  и  привет
передавала.
     Повисло   неловкое   молчание.   Гек  прикинул   про   себя,  сдержанно
поблагодарил  и  взял пакет  из  рук  Патрика.  Плешка  продолжала облаивать
дерзкого незнакомца.
     --  Да  отвяжись  ты,  подлюка!  --  Патрик,  опасаясь за  свои  брюки,
попытался пинком отбросить от себя Плешку, но зацепил только краем ботинка.
     Плешка взвизгнула и мгновенно спряталась за Гека, в полной уверенности,
что тот и сейчас отлупцует ее обидчика.
     --  Ты  зачем ее пинаешь, падла?! -- Глаза  Гека налились бешенством  и
ненавистью. -- Что она, жить тебе мешает?! Ах ты... Ведь она такая маленькая
против тебя! Она...
     "Ты и сам невелик",  -- внезапно  подумалось Патрику, и горло его опять
перехватило спазмом.
     --  Извини, ей-богу! Машинально, знаешь, получилось. Просто я с детства
собак боюсь, потому что меня маленького покусала одна, -- стал на ходу врать
Патрик, -- даже таких маленьких боюсь. Я не со зла, честное слово!
     Гек уже взял себя в руки и только повторил, тоном ниже:
     -- Она маленькая... Я ее тоже угощу?
     -- Конечно,  пусть порадуется. Да  ты и сам поешь.  Как  у вас тут? Чем
лечат?
     -- Первые три дня уколы в задницу, а потом -- ничего, даже градусник не
ставили. Послепослезавтра, говорят, выписывают.
     -- Марго тебе вещи завезет. Она у тебя в комнате лично пыль вытирает.
     --  Да откуда там  пыль  возьмется,  тряпок-то нет почти и окна наглухо
закрыты.
     -- Джеймс велел, чтобы тебе за весь месяц заплатили по полной.
     -- Ладно. Хорошо бы,  конечно... Если  надо -- отработаю, без вопросов.
(Гек решил сразу после выписки рвануть на  хавиру к Забу,  отсидеться, потом
ломануть  чего-нибудь  пожирнее --  и  на север, к теплому  морю, всю  жизнь
мечтал. Только вот как Плешку оставить... Или с собой взять?)
     -- Я тогда психанул не по делу, не учел, что ты еще... гм... Малек.  Но
ты ведь сам нарывался, вспомни, как дело было...
     Патрик  заметно волновался, смотрел  в  сторону, и Геку почему-то стало
его  жаль.  Плешка слопала толстенный бутербродище с маслом, с  полукопченой
колбасой, а теперь удовлетворенно чесала бок задней здоровой лапой.
     -- Да помню. Не  все,  правда... Р-раз -- и тут очнулся.  Ну, я же тебе
первый жоржа  крутанул...  -- Гек  поднял глаза на Патрика и тронул того  за
рукав. -- Ты  пойми... Я не  против у тебя учиться --  есть  чему, -- но мне
нужно знать: приседать -- зачем? Бить -- почему на выдохе?  Ну что я, корова
на веревке -- идти без разбору, куда ведут? Я ведь  всего-то хотел, чтобы ты
объяснил  толком  --  не  только  как,  но и почему  нужно  вот  так  именно
делать-то? Если тебе не хочется секреты раскрывать, то  лучше я и учиться не
буду, потому -- неинтересно. А у тебя так не бывало?
     -- Как?
     -- Ну, чтобы хотелось... разобраться, вникнуть, понимаешь?
     -- Понимаю... -- неуверенно ответил Патрик. -- Ну,  хочешь,  я попробую
объяснить -- что к чему. Только не сегодня.
     Гек заулыбался -- и  Патрик осознал вдруг, что впервые видит его улыбку
и что перед ним действительно мальчишка, ровня младшему сыну Германа, только
тот -- из другого, более уютного мира...
     Патрик,  обещая,  так смешно наморщил  лоб,  что Гек не  сумел удержать
улыбку: а этот рыжий и впрямь ничего себе,  тоже человек,  и Плешка  на него
уже не рычит...
     -- А Дудя точно на меня баланы не катит?
     -- Ну что ты! Поначалу возникал, да и то совсем немного.  У него сейчас
других забот полно: даго, подонки итальянские, то и дело норовят пакость нам
сделать. Даже доносами в лягавку не брезгуют. Ну и мы им даем закурить.
     -- Даем прикурить.
     -- Что?
     -- Правильно говорят -- даем прикурить.
     -- Ты прямо как Дядя Джеймс: он у нас всех грамматике учит. Имеет такой
бзик в  голове.  Мазила  рассказывал: у  Дуди книга в столе  --  затрепанная
такая, он ее, бывало, все читает, читает. Все думали --  Библия. А он как-то
раз не убрал в стол, а Мазила-то и приметил: учебник по грамматике и синк...
так... сису, точно... Вот, значит, и мы  им даем прикурить. Ну, ладно. Одним
словом, мы тебя ждем и Марго послезавтра тебя заберет, мы ей даже мотор  для
такого дела выделим...
     Патрик решил  возвращаться  пешком, хотелось  подышать весной,  ощутить
солнышко. Все получилось как надо,  парнишка поверил. Но мерзко было на душе
у Патрика, свет не мил, как перед запоем, хотя для запоя рановато вроде...
     --  Не  буду!  --  Прохожие равнодушно справа  и слева обходили мужика,
который  остановился возле перекрестка и разговаривает сам с собой. -- Пусть
Джеймс другого посылает, а я не буду! Не могу!
     Из-за цепочки  накладок Мазила, несмотря на  распоряжение Дяди Джеймса,
вынужден был до конца  недели  продолжать выполнять при нем свои обязанности
шофера и денщика.
     -- Занят он, с Франком совещается, --  для очистки совести попытался он
притормозить Патрика, но тот, ленясь отвечать, прошел мимо и без стука вошел
в кабинет.
     -- ...Во-от! А кто тебя с ней познакомил? Я!.. А, Патрик, здорово... Но
все же -- убей бог --  не пойму, что ты в этой Ванде нашел? Удочка  какая-то
-- кожа да кости. Разве что блондинка, ну и на мордашку ничего...
     -- Чего тебе? Был, проведал?
     -- Да. Джеймс, обсудить хочу одну тему.
     -- Хорошо. Мы тут уже заканчиваем... А ты -- морда латинская, свинопас!
Да из твоих теток сало течет, потные, пыхтят. Подушка лучше подмахивает, чем
они!
     -- А ты  пробовал?! -- Франк  взвился  от  негодования. Ему  показалось
обидным, что Джеймс попер на него из-за какой-то длинноногой шмары. Они ведь
с Джеймсом мужчины и деловые друзья, а она всего лишь баба...
     -- Я не скотоложец. Все, вали отсюда. Видишь, посетители у меня.
     --  Во  как! А я кто, челобитчик?.. Ну  ладно...  попросишь ты  у  меня
товару в следующий раз!  Я дам,  дам, но скидок не жди, Джеймс! Мое слово --
последнее!
     -- Ла-адно, последнее! Вот скормлю тебя макаронникам, заплачешь еще обо
мне.
     -- Подавятся кормиться! Крутым ты больно стал! -- Франк вышел,  хряснув
дверью.
     -- Что они все такие гордые? Пошутить нельзя. Ну, так что у тебя?
     -- Джеймс, я Малька трогать не буду.
     -- И не трогай, кто заставляет, а то  еще Марго заревнует. Уберешь -- и
все.
     -- Я его убивать не буду!
     -- Ну-ну, раскипятился. Так сразу -- не буду! Я,  что ли, буду,  вместо
тебя? Или Франк? Или ты что -- совсем не хочешь, чтобы он -- того?..
     -- Да!  -- Патрик просветлел лицом,  внезапно осознав, что  Джеймс лишь
озвучил  то,  что уже созрело в нем: мальчишка должен жить!  --  Да, я хочу,
чтобы он вернулся и был с нами. Я буду его учить.
     -- Возможно. Но есть еще и я, ты меня спросил?
     -- Я и спрашиваю.
     -- А я еще не ответил... -- Дядя Джеймс внимательно поглядел на Патрика
и мгновенно переменил решение, уже рожденное, но еще не высказанное: -- Черт
с  тобой,  попробуем еще  этого  Малька.  --  У Дяди  Джеймса  и сомнения не
возникло  в том,  что  он  перерешил  правильно: у  любого  подчинения, даже
господу богу,  есть  границы.  -- Тебя  не поймешь: то скрипишь на него,  то
защищаешь. Да и дохлый он какой-то, на аптеку весь изойдет, того и гляди...
     -- Дохлый? -- Патрик задумался. -- Знаешь, Джеймс, я ведь тогда здорово
рассердился и сунул ему два полноценных удара. А  с  них не  каждый взрослый
оклемался бы.
     -- Это ты ослаб после пьянки, дружок. Или бил не во всю силу.
     -- Может быть, -- быстро согласился  Патрик, довольный, что ему удалось
так легко убедить Джеймса пощадить парнишку. Он приготовился было  стоять до
последнего, зная, насколько упрям и своеволен Дядя Джеймс...
     Патрик  еще  хотел кое-что  добавить: что  Малек,  например,  дважды за
"сеанс"  его ощутимо достал. Хитростью, допустим. Но ведь на то и бой -- все
средства в нем  хороши, которые  приводят  к  цели. И еще -- он очень быстро
реагирует, очень. А когда научится драться и массу наберет...
     Но  Дядя Джеймс уже  погрузился в свои  заботы, привычно, по-домашнему,
отключаясь   от  присутствия  Патрика,  так  что  Патрик  тихо  поднялся  и,
отпросившись взглядом, вышел из кабинета. В тот день совесть его ликовала.
     Но Дядя Джеймс  не был бы Дядей Джеймсом, если бы  не  оставил за собой
последнее слово. Спохватившись, он все же крикнул Патрику в спину:
     -- Эй, эй, гувернер! Помни: за него ты  лично передо мной отвечаешь. Не
с него, с тебя буду шкуру спускать!.. Да и с него заодно.

     Гек  вышел из  больницы, сопровождаемый Мамочкой Марго,  и  снова занял
свою комнату.  В любой момент  можно было сорваться  на север, но Гек  решил
погодить: осточертела тюремная  да бродячая  жизнь, голова еще побаливает  к
вечеру, да и Патрик обещал научить полезным приемчикам...
     "Приемчикам"... Патрик  имел представление о собственных  возможностях,
он  видел, что в  своем  кругу,  среди тех, кто  зарабатывает себе  на жизнь
кулаком и  пистолетом, ему нет  равных по  убойным умениям. Но и  Патрик  не
подозревал полной  истины: в тот  исторически  небольшой  период  времени на
планете Земля не было человека, который в боевом единоборстве  с ним имел бы
преимущественные или  хотя бы равные шансы на  победу. Иными словами, Патрик
был  анонимным и никем  не  титулованным чемпионом мира  по  индивидуальному
рукопашному  бою. А сюда  входило не только  искусство  размахивать руками и
ногами,  но и умение использовать кастеты,  палки, ножи, складки  местности,
уязвимые особенности противника  и ручное огнестрельное оружие. (Я думаю, он
боялся на подсознательном уровне, что его  накопленные умение, знания и опыт
закончатся  вместе  с  ним, и так  же  неосознанно хотел бы  их  сохранить и
передать  дальше, вдоль по вектору времени, в будущее. А для этого ему нужен
был настоящий ученик, из тех, кто был бы ему под стать и по сердцу.)
     Помня  о  своем обещании  учить  Гека,  все  объясняя,  Патрик поначалу
запутался: одно дело мгновенно реагировать на ситуацию наиболее рациональным
способом, но совсем другое -- объяснить это словами. С ребятами Дяди Джеймса
все было куда  проще:  сказал --  делают  и вопросов не  задают.  Правда,  и
результаты от  этого  жиденькие...  После  двух  дней обоюдных  мучений было
решено: Патрик учит,  как  умеет, а Гек  в любой подходящий для этого момент
спрашивает обо всем, о чем пожелает узнать.
     ...Бокс, карате, джиу-джитсу, тайные клановые техники ниндзя -- все это
фуфло. Не в том смысле, что они ничего  не могут, -- некоторые могут, да еще
как! Но их убогость  в том, что все они скованы огромным количеством правил,
искажающих условия  реального  боя... Видел  небось: твой  любимый  Брюс  Ли
отоварит  нескольких, а потом застынет, словно понос его пробил, и стоит,  и
ждет чего-то... "Ий-я!" --  кричать необязательно,  да  еще мерзким кошачьим
голосом,  а вот бить  лучше одновременно с выдохом:  проверено  и  измерено.
Почему -- я точно не знаю, может, выдох -- как дирижер в оркестре, когда все
мышцы,  ответственные  за  скорость,  точность  и  силу   удара,   действуют
слаженно... Эти упражнения  развивают гибкость в  сочленениях, когда дыхалка
устает -- их качай...  Дыхалка  -- корень,  основа всему. Стал задыхаться --
п.., уже  не  боец!..  С  боксерами?  Фрезера? Ну, как тебе  сказать... Если
надену перчатки и выйду на  ринг по ихним правилам  --  забьет как оленя.  А
если на  улице  повздорим, даже без  подручных  лялек  --  я его сделаю, без
вопросов...  Клей  одними  руками  уработает любого  каратека,  несмотря  на
евонные ноги. Да, на первый взгляд у бокса ограничений больше, чем у карате,
-- ногами  биться  нельзя. Но руки -- быстрее... Понятное дело  -- с  ногами
должно быть лучше... А тут дело в том, что карате -- восточное ремесло, а на
Востоке  --  никудышные  бойцы.  Вот  бокс  -- там  бабки  на пуды  считают,
правильно? Значит, привлекательность большая и  желающих пробиться -- полно.
Все соревнования -- открытые, происходят часто... Ты качай,  качай пресс, не
отвлекайся...  Вот, ну  проходят, какая разница... Проходят  часто. Зрители,
соперники  имеют  возможность  глядеть, сравнивать, учиться. Обмен  знаниями
происходит  свободно,  значит,  легче  новое  узнать  и   еще  на  ступеньку
подняться. Мировой опыт доступен каждому. И тренер -- он тренер, а не оракул
из пещеры. Поэтому там наблюдается прогресс, в рамках возможного, конечно. А
на Восток погляди: какие-то древние  свитки,  техника пьяной обезьяны, стиль
скользящего клитора...  Клитора, говорю...  Какой-нибудь  старый козел живет
себе барином, помыкает стадом полуголодных неграмотных учеников --  да разве
он их научит? Чтобы они лучше него стали? Он только и может, что таинственно
кивать на  великих предков. Ну и отсев идет  -- остаются не  самые лучшие, а
самые   послушные...  и  так  в  любой  восточной   школе:   остаются  самые
послушные... Качаться нужно с умом: чтобы мышцы были  подвижными и крепкими,
но не  тяжелыми... Правил должно быть мало, но они должны соблюдаться... Про
дыхалку я говорил... Надо четко заучить, зазубрить, навсегда и несмываемо --
где у человека нервные центры, болевые точки, кровеносные центры. Вот тут, к
примеру, вена ближе к паху: вскроешь -- не остановишь... И опять глупости --
на, пощупай мои ладони, мышца -- да, но никакого "топора" нет. Можно сдуру и
на  яйцах  мозоли  набить...  Кисть  у  тебя  перестанет  быть  подвижной  и
послушной, а  эффект -- с гулькин нос. Дурацкий глиняный кирпич ты, может, и
разобьешь, а  вот к тридцати  у  тебя  не  руки, а грабли  будут. Ты  бы еще
парафин на костяшки впрыскивал... Ах, видел? Вот, такая же дурь... Не веришь
-- и не надо,  значит, вдыхай  не  прану,  а  кислород  --  тоже  полезно...
Бессмысленно:  кость  -- она  и есть кость,  ее не накачаешь, накачать можно
только  мышцы  вокруг...  Да,  Брюс  Ли  хорошо движется, но он акробат,  он
цирковой, а не боец. И очень легкий, а в  бою  масса  при ударе  --  большое
дело. Потому и кастеты изобрели... Удар  должен быть рационален. А значит --
почти всегда -- прям, быстр; крюки и с разворотом -- роскошь, приправы, хотя
и важные...  Нельзя, нельзя  бездумно заучивать серии приемов: против одного
противника  пойдет, а  против  другого  -- нет. Слышал  такое  выражение  --
неудобный противник, левша там, еще чего-нибудь? Почему неудобный? А потому,
что тот  же левша  манерой движений  не вписывается в твои  привычки. А  раз
привычка есть -- ох, как не легко ее выкорчевать или заменить! Поэтому -- не
серии приемов,  но,  э-э, понятия нужно, э-э, впитывать, принципы. Тогда  ты
для всех будешь "левшой", но не наоборот... Понятия -- не в  нашем смысле, а
в  смысле  -- разбираться,  понимать.  А  заучивать  --  только  постоянное,
основное. Поясняю: против  льва я слабак.  Но не  потому, что  мне сил бы не
хватило,  нет, --  потому что я человека заучивал,  а  не  зверя. Я примерно
догадываюсь, где у льва болевые точки, но не знаю, не тренировался на них. И
как конечности  с позвоночником у него движутся -- тоже неточно представляю.
Но  на фиг мне лев -- в зоопарке перед бабой блеснуть при случае?  А человек
-- дело  другое, он  част. А значит, я среди  ночи и в бреду обязан помнить,
как  проще  либо тише его задавить, в зависимости от  цели... Вот  так... не
прием тут важен -- их много, а принцип, смысловой узел... Всех тошнит. Этого
я не  знаю, но обещаю --  притерпишься и  попривыкнешь. У одних  с  рождения
голова не кружится ни от вращения,  ни от  кувырков, другие --  травят, чуть
что.  Однако  ручаюсь --  все это  заметно  тренируемо,  у самого в  детстве
кружилась...  На2 деньги  --  купи хороший  атлас по анатомии,  на  нем  все
увидим, все артерии и косточки рассмотрим... Это латыница называется... да и
хрен бы с нею. Главное -- знать, где что, а не то, как обозвать...
     Примерно так проходило  у  них обучение,  неделя  за  неделей, месяц за
месяцем. Патрик словом и делом натаскивал Гека, тренируя его каждый день, да
еще  дважды: с утра два часа (обычно с  восьми до десяти)  и днем (с четырех
пополудни до половины  седьмого или в другое свободное  время). В тренировку
не   входила  вечерняя   гимнастика  и   утренняя   разминка,  проводившиеся
самостоятельно.  Гек  приучился  и  полюбил  принимать  душ  утром  и  после
тренировки. Зубы он теперь чистил только зубным порошком и только при помощи
указательного  пальца  (Патрик  объяснил, что  в порошке  меньше химии и что
палец не только  чистит,  но  и массирует  десны  лучше, чем щетка). Патрик,
тренируя Гека,  неустанно тренировался и сам: часто они  или  бок  о  бок  с
бешеной  скоростью  крутили скакалки  (Гек стеснялся  поначалу  "девчачьего"
снаряда),  прыгая через  них  самым разнообразным скоком, или делали пяти- и
десятикилометровые   скоростные  пробежки   вокруг  обширного  предпортового
кладбища (точнее трех  полузаброшенных, вплотную сомкнутых кладбищ различных
конфессий: католической, лютеранской и константинопольской).  Много  времени
прошло, прежде чем Гек приступил к  изучению именно боевых приемов и ударов:
Патрик  сумел   убедить  его,  что  хороший  результат  обучения   с  лихвой
компенсирует кажущуюся задержку в получении  образования. По его замыслу Гек
должен  был  сначала  научиться свободно и  легко владеть своими  мышцами  и
рефлексами, левыми  и  правыми, а  потом  уже, осторожно и  прочными слоями,
накладывать  умение.  А Гек,  несмотря на  свои  четырнадцать лет, успел уже
подцепить  крепкие  двигательные  привычки...  Два  месяца,  к примеру,  Гек
вынужден был  есть, читать, манипулировать предметами только с помощью левой
руки, а  при прыжках  -- всегда использовать не  толчковую  ногу. Последнее,
кстати, довольно трудно далось Геку.
     --  ...Ничего, ты уже почти  привык. А  дальше круче  будет. Гек, какой
глаз у тебя ведущий?
     -- Не понимаю, о чем ты, какой глаз?
     --  Отставь вертикально указательный  палец на  всю длину руки. Направь
его так, чтобы он загораживал левый  дверной косяк. Теперь по очереди закрой
оба глаза... Палец смещался относительно косяка?
     -- Смещался.
     -- Какой глаз при этом закрывал?
     Гек сразу не обратил на это внимания и теперь перепроверил:
     -- Ле... О, правый!
     -- Стандарт. А мы сделаем невозможное -- левый сделаем ведущим.
     -- А что, трудно, что ли? Разница-то какая?
     -- Один тип объяснял мне, что невозможно, мол, что причина -- в мозгах,
в разных  полушариях дело. Но я  у  себя сумел  -- и ты сумеешь  --  мышцу в
полушариях  накачать.  Сумеешь...  А  дальше  --  опять  круче  будет.  Один
достойнейший чувак,  из косоглазых, кстати, э-э, по фамилии Ошима, показывал
мне, как можно преодолевать боль,  когда  шары под лоб и кажется, что сейчас
умрешь. А оказывается, можно преодолеть предельную боль, отключиться от нее,
уйти  в астрал.  Знатная  вещь, надо отдать ему  должное...  но мучительная.
Согласишься вытерпеть -- покажу и научу. Лично я терпел и не жалею...
     И Гек  терпел все "измывательства" Патрика, поскольку  тот,  во-первых,
верный обещанию, в силу собственного разумения терпеливо объяснял Геку что к
чему, а во-вторых, третьих и сотых он, не колеблясь, и сам, наравне с Геком,
добровольно  подвергался всем утомительным, а  порою болезненным процедурам.
Кое-что Гек, помимо Патриковых объяснений, додумывал сам. В этом ему здорово
помогали  знания, полученные  от Ванов: тюремная  мудрость урочьих поколений
порою  удивительнейшим  образом  смыкалась  и  переплеталась  с дисциплиной,
преподаваемой Патриком.  Так,  например,  контроль над  болевым  порогом был
очень  похож на  регулировку  частоты  сердцебиения  и  силы  потоотделения,
которым он  обучился  у Варлака безо всякого  астрала, а искусство  мастырок
обогащалось конкретным знанием анатомии.
     Когда  Патрик  в очередной  раз  сорвался  в запой,  Гек  целую  неделю
чувствовал себя неприкаянным и  ругательски ругал рыжего  дебила и недоноска
Патрика.  Однажды, на четвертый день, он, по поручению Мамочки  Марго, занес
ему  на  дом  продукты.  Кошмар --  не  то слово!  Сердце  его переполнилось
жалостью и  омерзением,  когда он увидел кисельную  тупую образину, в полном
одиночестве  сидящую  перед   следующим  по  порядку  "фугасом"  неизменного
"Дженнисена"... Как это дерьмо не похоже было на трезвого Патрика...
     -- Патрик, ты дурак, что ли, в натуре?  Ты бы себя видел тогда... Ну не
пей, а? Патрик?
     -- От...ись! Давай-ка разломим косую  на двоих, в умеренном темпе, руки
на весу (сделаем по пятьсот приседаний)!
     Наконец дошло дело и до "специфики", как это называл Патрик.
     Конечно, и Патрик, и Гек  жили не только тренировками -- работа  была у
каждого, у Патрика побольше, у  Гека поменьше. Гек по-прежнему дежурил раз в
неделю,  плюс к этому по прямому указанию  Дяди Джеймса регулярно становился
на стрему, дозором прикрывал ребят во время опасных  дел (разных -- выгрузка
"товара",  налет на конкурентов и  т.  п). Получал он за участие  отдельно и
нерегулярно, но в общем и целом, с основной ставкой, выходило  под восемьсот
талеров, а это -- зарплата взрослого крючника в порту!
     Дядя Джеймс так и не потеплел к Геку, хотя и не придирался к  нему, все
как бы приглядывался...
     "Специфика"  шла  на удивление успешно:  Гек ухватывал на лету  и очень
точно. Правда, видеть себя со стороны, а значит, адекватно ощутить  это  Гек
не  мог.  А  Патрик,  крайне  скупой  на  похвалы, не  хотел  портить Малька
комплиментами... Раз в две недели примерно он  выводил Гека "на практику" --
чаще  всего  в  нехорошие,  с дурной  славой  места. Поначалу  Гек  выступал
исключительно  как статист: он должен был  "смотреть и  видеть",  а  Патрик,
соответственно, показывать.  Один  раз  это  мог быть хулиганский  шалман  в
противоположном  конце города, другой раз  --  городской  парк-сквер, ночной
"клуб" наркоманов-гопстопников... Гек привыкал не  терять  присутствия духа,
вычленять самого опасного,  сторожить  внезапности,  не  бояться  численного
преимущества  и  крови. Патрик  особенно любил  распространяться о  чистых и
бескровных победах, и  действительно  -- рука, когда он этого хотел, была  у
него легкая. Но случалась у него и кровь, случались и покойники --  в ночных
делах всего не предусмотришь...
     --  Слышишь,  Патрик,  ну  ты  сегодня  как  ангел  прям-таки:  пощадил
беззащитного калеку! Хотя до тебя, по правде  сказать,  он и  калекой-то  не
был...
     -- Малек,  соскучился ты, я вижу, по пиявкам!  Сколько  этих шуршиков в
парадняке скрылось?.. На одного ошибся -- трое их  было. Один множим  на сто
-- сто раз отжаться, па-апрошу! Что щеришься -- уговор дороже денег...
     И снова  пришла осень. Прозрачный порывистый апрель пинками гнал листву
по  тротуарам  и аллеям,  а то  курлыкал откуда-то  с  неба или  похрустывал
свежими  льдинками  в  уцелевших лужицах.  Геку стукнуло пятнадцать. За  это
время  он успел влюбиться  в двадцатитрехлетнюю  Риту  из  девятого номера и
потерять невинность в ее опытных объятиях. К этому времени Патрик, под своим
неусыпным   контролем,  два  раза   выводил  Гека  на   "практику",   причем
практиковался Гек,  Патрик  только подстраховывал. Разумеется,  условия были
соответственно  менее сложными,  менее  опасными.  Оба  раза  Гек  с блеском
задания  выполнял:  сначала  задирал  уличную   подростковую   шпану,  потом
отрабатывал удары и ориентировку на  местности. Однако Патрик, верный своему
правилу, не давал своему питомцу возгордиться:
     --  Подумаешь, зуб выбил черномазому! Да  и  остальные такие  же рохли!
Нет,  Гек, это семечки:  цыкни  на них  построже --  сами разбегутся. Придет
пора, взрослым станешь. Кто на пути встретится? Если бомж  с побитыми венами
-- это одно, а ежели кто посерьезнее? Говорят, в спецслужбах  таких крутяков
дрессируют, что  любой  из них и тебя и  меня сожрет и костей не выплюнет...
Где,  в Бабилоне? Нет,  самому  встречаться  не  доводилось...  А  может,  и
доводилось, на них не написано. Пройдет мимо -- человек как человек...
     Спецслужбы потому  и спецслужбы, что на них не написано, кто они такие.
Ирония  судьбы  заключалась  в  том, что Патрик  и Гек  однажды,  совершенно
случайно,  сами того  не  подозревая,  чуть было  не попали  в  поле  зрения
спецотдела Контрразведки,  курируемого лично Господином Президентом. А  дело
было так...
     Дэниел Доффер (для родных и самого себя -- Дэнни, для друзей -- Дэн), в
свои двадцать шесть лет ставший заместителем начальника отдела в чине майора
(что соответствовало общевойсковому подполковнику,  а  значило еще  больше),
был к тому же любящим сыном, дядей, братом, зятем и племянником.  Он приехал
повидать родню, а сам служил, что называется, вдоль северных границ отчизны,
столь привлекательной для  шпионов всех разведок  мира.  В тот год решал  он
одну очень деликатную  в своей  шизофреничности  задачу, поставленную  лично
Господином Президентом: надо  было  отделить  ущерб, нанесенный  рыболовному
хозяйству   страны  каверзами  природы  (так  называемым  "Эль  Ниньо"),  от
вредительской  деятельности  вражеских  --  читай:  английских  --  шпионов.
Головой  он  работал хорошо, связи покойного бати были в его карьере важным,
но  все-таки второстепенным фактором:  единственный сын  генерал-полковника,
бывшего командующего "лейб-гвардейских" ВДВ, может  попасть в сверхсекретную
и привилегированную структуру, но преуспеть в ней так же, по блату, -- нет и
еще  раз нет. Господин Президент собственного сына турнул  в МИД из Главного
управления контрразведки  (и  стыдливо замалчиваемой разведки) за регулярные
пьянки и длинный язык.
     Дэн Доффер пил очень умеренно, а болтал гораздо меньше, чем его коллеги
в  среднем. Знал  он свободно испанский, немецкий  и китайский, а физическая
подготовка, благодаря отцу, фанатично преданному культу силы и здоровья (что
не  помешало тому умереть  в  пятьдесят  один  год),  позволила  ему  трижды
завоевать  титул  чемпиона  по  вольному   бою  среди  всех  родов  и  видов
вооруженных сил страны. Сыновья  его  сестры, у которой он гостил, гордились
им  и во  всем стремились подражать  дяде-суперу. Со  скромностью  и умением
сливаться с фоном дело у них обстояло неважно, но использовать бокс и карате
для битья морд  они наловчились хорошо: шестнадцатилетний Антуан, младший --
пятнадцатилетний Борис  и закадычный  друг  Антуана, их двоюродный  брат  по
отцу,  шестнадцатилетний Робер, в окружении нескольких приятелей  ежевечерне
пропадали  на  танцплощадке  в  соседнем парке и  вот  уже  две  недели  как
перестали нарываться  на  драки: желающих больше не находилось. Однажды  они
вернулись  с танцплощадки  раньше  обычного, танцы отменили,  вернулись  без
девиц  (мама  слишком   часто  в  окно   сечет)   и  теперь   стояли   возле
решетки-ограды,  глядя  на  окружающий   день,  который   вот-вот  собирался
обернуться вечером.  Улица  была  малолюдна  и  скучна.  Вот  из-за поворота
вывернул прохожий в  их сторону, и  когда он подошел поближе -- видно стало,
что  это мальчишка.  Лет четырнадцати-пятнадцати. Его  развинченная походка,
наглый  взгляд,  дешевая,  с потугой на  моду  одежда  безошибочно  выдавали
выходца из социальных  низов. Проходя мимо ограды,  он шмургнул носоглоткой,
как  бы  вытягивая  сопли  в полость рта, и плюнул  в воздух.  Жирный харчок
шмякнулся на чугунную узкую перегородку и повис, резиново качаясь на осеннем
ветру.
     -- Эй ты, свинья! Да-да, ты! Будь добр, очень тебя прошу, слижи обратно
свое добро. И не отказывайся, иначе я тебя накажу!
     -- Кого? Меня? -- Гек ссутулился, скривил лицо и оттопырил нижнюю губу,
в  классической манере юного уличного подонка. -- Я ошибся или действительно
тут  кто-то  тявкает?  --  Он  ссутулился   еще  больше  и   приложил  ребро
полусогнутой ладони к уху.
     Борис  внезапно прыгнул вперед, опередив нарочито медлительного Робера,
чтобы  пинком сбить  с ног наглого  вонючего  уродца... Серое  блеклое  небо
стукнуло  его в  лоб, но  загудел  почему-то затылок: он попытался встать  и
опять  повалился  навзничь.  Он  ощутил  боковым  взором движение и повернул
голову.  Прямо на  него и в то  же  время сквозь  него  смотрел  стоящий  на
четвереньках  Антуан:  из обеих  ноздрей на разбитые губы лилась  кровь,  он
мычал  нечто  нечленораздельное, судорожно  пытаясь  вдохнуть своими легкими
свежую порцию воздуха.
     "Где Робер...  и  где плевака?.." Мысли тяжело и  медленно  двигались в
голове, Борис приподнялся на локтях и оглядел поле битвы:  метрах в двадцати
качалась спина уходящего чужака, Робер скрючился в позе эмбриона,  однако  в
отличие от последнего он катался по земле и громко выл. (Его  потом пришлось
везти  в  больницу с  чудовищно  распухшей  мошонкой  и  долго  прикладывать
компрессы в места лечебных уколов.)
     В этот  миг мама обоих братьев глянула в окно и пронзительно закричала,
тыча пухлым пальцем, не в силах связно объяснить свои эмоции. Дэнни в момент
оценил ситуацию и рванул по  лестнице вниз,  на  улицу, на  ходу  крикнув  о
карете скорой  помощи. Он  был  слишком  опытным  и знающим  профессионалом,
чтобы,  наскоро осмотрев их,  не  понять --  здоровье и жизнь мальчиков  вне
опасности. Он прикинул,  выбрал  взором  Бориса и, подняв наизготовку руку с
прямым указательным пальцем, крикнул ему в ухо:
     -- Кто? Куда побежали?
     Борис среагировал на громкий голос и показал в сторону Гека:
     -- Вон тот...
     Гек  успел  уже  отойти  метров  на  девяносто,  оставалось  еще  почти
семьдесят до угла, на котором возле урчащего мотора, невидимый за кустами, с
биноклем в руках его ждал Патрик.
     Дэнни,  не  колеблясь, кинулся вдогонку.  Он  только что  провел легкий
тренинг и все еще был одет в спортивный костюм и  спецкеды  с металлическими
носами под слоем обычной резины. Гек ускорил шаг и почти достиг перекрестка,
но,  почувствовав,  что  неизвестный  уже  рядом  и  так  просто  не   уйти,
развернулся  и прямым левым достал  мужика в правую  скулу.  Тот зашипел  от
неожиданности,  но  дорогу  Геку  успел  перегородить.  Двигался  он  весьма
проворно и ловко. Гек не  мог заставить себя изображать малолетнего придурка
-- он вдруг заволновался:  и удар у него слабый получился, и путь отрезан, и
мужик  взрослый  больно,  здоровый,  в  смысле,   и  полиция  того  и  гляди
появится...
     -- Стой, не вздумай двигаться,  сделаю  больно. Если есть нож,  кастет,
свинчатка -- клади на землю...
     --  Эй ты, лбяра заунывная! Ну что, что  к  мальцу пристал? Маньяк, что
ли?  Дак быстро  в полицию-то сдам! -- Гек  и не заметил, как  рядом  возник
Патрик.  Патрик  также  был   простецки  одет,  рыжую   шевелюру  прикрывала
старомодная кепка-лондонка, а то, что оставалось открытым на шее и висках, в
сгущавшихся сумерках как рыжее не воспринималось.
     Дэнни, понимая, что перед ним взрослый сообщник, тотчас переключился на
него и провел свою "коронку" -- почти одновременный удар ногой-рукой и снова
рукой.  То ли  он  почуял  перед собой противника,  то  ли  не захотел долго
возиться -- когда еще полиция приедет, -- но включился он на полную мощность
и  скорость. В реальных условиях реальной защиты  от  такого  "катамарана  с
довеском"  не было. Однако обе  руки  его взболтали пустоту, а нога несильно
шаркнула по... брюкам, видимо.
     После этого Дэнни очнулся; полицейский осторожно хлопал его по щекам:
     -- Алло, господин хороший, где вы живете? Вы слышите меня?
     --  Теперь  слышу,  --  неожиданно  для  полицейского  сильным  голосом
отозвался Дэнни, -- а до этого не слышал, без памяти был.
     При свете фонаря он успел  заметить  время  на часах у  полицейского --
минуты две, не больше прошло с момента стычки...
     -- Кто-то меня ударил,  а кто и почему --  не  пойму! Пробежку вечернюю
делал,  вот  и  добегался...  --  предвосхищая все  сентенции  полицейского,
подытожил Дэнни.
     --  ...Нет,  не  запомнил, нет,  ничего  не пропало, кроме  аппетита...
Спасибо,  я в полном порядке, сам дойду -- мне  во-он туда,  всего ничего --
полтораста  метров от дома. -- Он выглянул на  проезжую часть:  перед  домом
никого  уже нет, только мигалка  скорой  помощи.  Полицейский с  облегчением
козырнул, залез в желто-синий мотор, и его напарник нажал на газ...
     -- Ну  что, Дэнни, догнал  ты этих  мерзавцев? -- схватила его  за руку
сестра. -- Ой,  да ты дрался!  Весь  костюм  в  грязи и подбородок опух... Я
немедленно вызываю полицию!
     -- Мария! -- Сестра была старше его на восемь лет, и он презирал  ее за
глупость. -- Звонить никуда не надо. Я уже выяснил  почти все, а в остальное
подключу свои каналы.  И рассказывать никому ничего не надо. Ты поняла меня?
-- Последний вопрос он задавал безо всякой надежды на успех,  сестренку свою
он знал.
     -- А... а как же дети?
     -- Вот  ими я  сейчас и  займусь, расспрошу всех  и обо  всем. Поставь,
пожалуйста, чаю, и покрепче, ладно?
     Мария  Доффер,  по  мужу  Альс, верховодила  в  доме,  запихнув  своего
благоверного  под  самый каблук (а ведь военный моряк -- и неплохой моряк!),
но трепетала  перед своим "стальным" младшим братом. Она тотчас потрусила на
кухню, а Дэнни отправился наверх,  опрашивать  братьев  Альс (Робера  увезла
скорая помощь).

     --  ...Подсечку  ты  грамотно  провел,  чисто. И  завел  ребятишек тоже
достаточно  быстро.  Но  и  все. Остальное на двоечку с минусом.  --  Патрик
(нечастый случай) сидел за рулем, Гекатор на переднем  сиденье, рядом с ним,
-- они возвращались домой (Патрик -- к Мамочке Марго).
     -- Ага, на двоечку с минусом! С чего бы так, может, на четверочку?
     --  С  того. Один  кричал -- аж оттуда  слышно  было.  Так? Так. Другой
приложился  бы затылком менее  удачно -- и был бы жмур. А здесь  не трущобы,
искали бы до  упора.  Это  во-вторых. И  почему ты того амбала достал только
раз, да еще как пушком погладил?
     --  Ну, испугался,  растерялся, тут  ты прав. Он на  лягавого был похож
чем-то. И держался... крепко.
     --  Н-нет,  не  согласен. Лягавые  --  они другие.  Скорее какой-нибудь
задрипанный   сэнсей   с   липовым   даном   и   поясом.   Или   тренер   из
отставников-сержантов. Видел, как он резво на меня конечности метал? Это ему
не новичков дурить. Но я тоже  хорош -- пнул он таки меня в бедро. Не пойму:
вроде  и тюкнул еле-еле, а синяк точно  будет, болит, стерва!  Именно что на
двойку:  глядя на тебя, пентюха,  и я  расслабился-размагнитился.  А в нашем
деле никогда нельзя  распускаться и недооценивать противника, даже такого...
Да не лапай ты бинокль  жирными пальцами. Ложи в футляр! Это  не хухры-мухры
-- цейсовский, двенадцатикратный,  не  для  того чтобы ты его  царапал...  А
знаешь, Малек, что я подумал: идея-то грамотная в его ударе была. Мы с тобой
обязательно разберем связочку ту...
     * * *
     --  ...Ну  и  что,  что  плюнул? Кто  первый  драку  начал?.. Повторить
последовательность его действий можешь? На словах, естественно... Так... Еще
что можете вспомнить, герои...
     Тем  временем сестра собственноручно заварила, налила чай в его любимую
большую  чашку  и  принесла наверх.  Дэнни расплылся  в  благодарной улыбке,
подождал, пока она вышла, и продолжил распросы.  Ребята, разом потеряв спесь
и веселую наглость, старательно отвечали. Он слушал, прихлебывая,  -- пойло,
не чай. И заваривала правильно, и сорт хороший, но все  испортила:  набухала
неподогретого молока, и сколько туда  чаю ни залей, все  будет  слабым и  не
горячим.
     Он  был  в  растерянности  все последующие  дни,  ни  одного  логичного
объяснения  случившемуся подобрать  так и  не  сумев.  Никаких  криминальных
событий  в микрорайоне в тот  вечер не  было, он  проверил через полицию. Ни
его, ни  мальчиков  не пытались ни ограбить,  ни похитить, ни  убить. Ребята
пристали первые, факт,  он  повадки  своих племянников знал. Но и тот тип  в
кепке был явно не случаен. Но и на провокацию неведомых разведок против него
вся эта бессмыслица ну никак не  тянула. Но черт возьми, в конце-то  концов!
Хулиганы, что ли, такие пошли нынче? Дэнни никак не мог  выбросить из памяти
недобрый, воистину черный взгляд мальчишки и тот тускло-спокойный, что был у
взрослого. Мужик  подтерся им с  такой унижающей легкостью,  что  у Дэнни  и
сейчас  сводило   скулы  от  воспоминаний.  Это  был  самый  настоящий  бой,
скоротечный, как и положено реальной боевой схватке. Что, казалось бы, можно
понять и  увидеть за две-три секунды?  Для профессионала,  опытного бойца  и
инструктора  две  секунды --  это половина вечности.  В мужике  он не увидел
почти ничего -- ни элегантной четкости движений,  ни отличительных признаков
известных школ,  ни даже стиля,  почерка --  полные сумерки.  И если  бы  не
ошеломляющий результат... Допустим, на секунду  буквально  допустим,  что он
мог  случайно  пропустить  удар   неотесанного,   но  сильного  человека.  А
промахнуться  в три  точки  каскадом,  отработанным до уровня спинномозговых
рефлексов, --  это  как, тоже случайность? И мальчишка:  никогда и нигде  не
доводилось ему наблюдать подобную резкость, с которой  тот вдруг развернулся
и  с ходу нанес  удар. Сильный, кстати.  А  ребят,  своих  сверстников, даже
постарше,  ведь если все как следует сопоставить, он разделал под орех за те
же  считанные секунды.  И  не сопливых  очкариков  побил  -- наши,  конечно,
зазнайки,  но  не  без  способностей.  Да  и  сам он  --  голыми  руками  не
возьмешь... гм...
     По инструкции он был обязан сообщить по команде о случившемся, написать
максимально подробный рапорт-отчет (для  аналитиков и архива), подвергнуться
положенному расследованию, тестированию  на полиграфе и  т.  д.  Он  не стал
ничего этого делать -- обоими  полушариями и спинным мозгом чувствовал,  что
политики здесь нет, заговора нет. Но тот случай  запомнился ему. Кстати, все
же он решил  проверить  -- может, он  утратил  на отдыхе боевые качества?  В
клубе  ВДВ его знали и любили, как часто любят детей своего бывшего высокого
начальства, если те -- нормальные трудовые ребята, не задаются и не вытирают
ботинки о твою голову. И официальная военная форма была ему положена от  ВДВ
-- батя настоял...  Дэнни за два дня  провел восемь спаррингов -- косил всех
как траву...
     Побывка  закончилась.   В  министерстве  развернулась  было   очередная
реорганизация,   да   и  затихла   мало-помалу,   торпедируемая   саботажной
солидарностью чиновного люда. А  потом  грянуло  долгожданное лето  и  вдруг
напитало  течение  Гумбольдта своим  смертоносным теплом:  подох бабилонский
анчоус, за ним птица,  за нею -- эфемерное  благосостояние рыбацкой семьи, а
значит  и  финансовая  устойчивость  кредитных  институтов  северо-западного
побережья, а стало быть и престиж Бабилонского государства,  олицетворяемого
своим  великим  Президентом.  Кровь   из  носу  --  а   надо  было  добывать
доказательства   закордонных   происков,  закамуфлированных  под   стихийные
бедствия.  Дэн  бросил  на  это  все  силы  подчиненного  ему  отдела и свои
собственные.  Ни  поспать,  ни поесть толком...  Однако нет-нет -- и заболит
челюсть и заноет солнечное сплетение, в память о диковинной драке. Странный,
какой странный случай был...

     А неугомонный Патрик продолжал пестовать своего многообещающего Малька.
Появились новые дисциплины в их обучении -- использование подручных средств:
ножей,  разнообразных  "утяжелителей",  палок,   веревок  и  огнестрельщины.
Бессмысленно пытаться научить или научиться всему одинаково хорошо, -- таков
был  общий смысл  объяснений Патрика.  Важно усвоить смысл, принцип действия
того или иного устройства.  Если, к примеру, в тебя (безоружного) целятся из
короткоствольного револьвера,  то на открытом пространстве эффективнее всего
немедленно  и  резко  драпать,   смещаясь  справа  налево,  с  точки  зрения
угрожающего.  Почему?  Потому что  при коротком стволе прицельная  дальность
ничтожна. Далее, мир  в  целом устроен для правшей, которым  по жизни  легче
двигать глазами  и конечностями  слева направо.  Выбежав из зоны  поражения,
можно, если захочется, принять ответные меры. Здесь такой  фактор, как длина
ствола, неизмеримо важнее, чем марка ствола или его пристрелянность. А когда
используешь дубину или металлический прут --  понимай правило рычага, в этом
ключ многих  приемов... И еще  сопромат  (чего? -- удивился  Гек)...  Всякий
может наловчиться швырять ножи, но если ты осознанно прикидываешь расстояние
броска, выбрав мерою число его  вращений, ты научишься делать  это быстрее и
метче. А чтобы и сильнее при этом было, -- опять же вспомни правило рычага и
бросай на прямой руке... Все  это  не заменит тренировок, но изрядно улучшит
их результаты. Очень важно усвоить основы, иной раз даже в ущерб деталям. Но
детали можно  забыть,  а основы, раз усвоив,  никогда не забудешь. Кто умеет
плавать,  тот не  разучится. Хоть через двадцать лет. А навыки, определяющие
квалификацию, восстанавливаются в  считанные  дни.  Патрик  выражал подобные
премудрости более корявым  языком, но хотел  сказать он  именно это.  И  Гек
старался. Все  чаще  в спаррингах  он  доставал  учителя, в  простоте  своей
полагая,  что  Патрик  специально допускает это  в  виде поощрения.  Патрику
приходилось  применять весь свой  опыт  и талант,  чтобы сохранять приличную
дистанцию,  которая  хоть  и  сократилась,  но  была  еще  велика  по  чисто
объективным показателям -- знания, мускулатура, вес и рост. Патрик хмурился,
со  своей стороны  полагая, что,  может  быть, это  уже возрастные изменения
наметились.  В  такие  дни  он   особенно   свирепствовал  на  "общебандных"
тренировках и на "практических занятиях".
     Дело  шло к  лету. Ноябрь  в  самом начале все еще  прихватывал  ночами
ледком по лужам, но декабрь, пресветлый днем и темно-серый, с рыжим подпалом
ночью, позволил цвести всем цветам, как Конфуций когда-то.
     Сидели у Патрика в мастерской, под  которую он приспособил  мансарду  в
Доме, на третьем  этаже. Патрик, видимо предчувствуя  приближение очередного
загула, разрешил  себе и  Геку разгрузочный  день. Они болтали о том, о сем.
Патрик занимался починкой механизма часов с кукушкой -- механика была у него
чем-то  вроде хобби,  а  Гек,  равнодушный к железу,  бездельничал, сидя  на
верстаке, и ловил мух, которых в конце той весны очень уж много уродилось на
городских помойках. На улице накрапывал  дождь, дул  ветер, и фрамугу решено
было  закрыть. Где-то  через  полчаса  мухи закончились,  и  Гек,  растоптав
последнюю, пошел мыть руки, не замечая пристального взгляда, которым сверлил
его  Патрик.  Патрик  тоже  встал,  уложил надфили  в  футляр, а  футляр  на
специальную полочку, отстегнул фартук, вслед за Геком вымыл руки  и присел к
верстаку. Потом поискал  в старом ящике, забитом разной дребеденью, и извлек
оттуда визитку Дяди Джеймса.
     -- Гекатор, поди сюда.
     --  Чего еще? --  насторожился Гек. Обращение  по полному  имени сулило
ему, как правило, внеплановые испытания и поручения.
     --  Да не бойся, небольшая  игра на пять  минут.  Тренировка на чувство
ритма.
     -- Ага, небольшая! Сам же сказал, что сегодня отдыхаем!
     -- В силе. Говорю -- пять минут займет, не больше.
     -- Давай...
     Патрик взял уголок визитки пальцами левой руки, правую сжал в кулак, но
два пальца -- большой и указательный -- растопырил в виде подковы так, чтобы
между  ними было расстояние  в  два сантиметра.  Свободный угол  карточки он
поместил между  краями  подковки,  потом вдруг  пальцы левой руки  разжал, а
подковку сомкнул. Визитка осталась  в правой  руке. Он повторил эту операцию
несколько раз.
     -- Можешь так?
     -- Ну наверное, чего сложного-то? -- Гек взял карточку и повторил.
     --  Очень  хорошо.  Теперь  я  отпускаю,  а  ты  ловишь.  Фальстарт  не
считается, когда ты хватаешь еще не отпущенную карточку. Поехали.
     Первый раз Гек промахнулся -- карточка проскользнула между пальцев. Гек
обругал себя мысленно  и сосредоточился. Вторую карточку (имея в виду вторую
попытку с той же карточкой) он  поймал.  И  третью. Четвертая, пятая, шестая
попытки  удались. Седьмую он прошляпил, с восьмой по десятую поймал. Патрик,
видимо недовольный им, помрачнел.
     -- Повторим.  -- Из следующего десятка  Гек поймал все десять.  -- Сиди
здесь, я сейчас подойду. -- По-прежнему насупленный, он вышел из мастерской,
а Гек, недоумевая, остался ждать.
     Патрик выдернул Мамочку Марго из телефонного  разговора и почти потащил
в  спальную комнату. Там он заставил Марго взять любую из  визиток  таких же
размеров  (5ґ9 см) и велел ей  отпускать визитку, сам же  взялся ловить.  Из
десяти он поймал  две. Из следующего десятка тоже две. Из следующего десятка
три.  Но  это  был  потолок.  Из  тридцати  следующих  попыток,  не   считая
фальстартных,  удачными  оказались девять.  Отсюда  следовало  два  основных
вывода: первый  -- у него самого великолепнейшая  скорость реакции, с годами
не утраченная,  плюс умение предугадывать действия партнера. Второй -- Малек
ненормален. В свое время высоколобые  собратья по освободительной борьбе ему
объясняли,  что  этот  тест  иллюстративный,  показывающий границы  скорости
распространения нервных импульсов. И карточка, и мухи на лету, и его достача
на спаррингах -- совпадениям места не оставалось: Малек имеет феноменальные,
неправдоподобные  данные...  А  значит,  Патрик  правильно  сообразил  и  не
случайно остановил свой взор именно на нем...
     В  тот раз запой  не  состоялся, Патрик перешагнул  через него в  угаре
особенно интенсивных тренировок. Но, как всегда, он не счел  нужным делиться
своими мыслями ни с кем, даже с Геком, причиной его раздумий.
     Аптеки  и  цветочные  магазины  традиционно собирали  в житницы  полною
мерой: не  было  в  стране  витрины  или  жилья,  где бы  под  всевозможными
растениями и конструкциями, символизирующими  хвойные деревья, не  лежали бы
куски  ваты,  изображающие  снег.  Скромно  и  сравнительно  спокойно прошло
Рождество,  но в конце  рождественских каникул  маячил  самый буйный и самый
любимый праздник жителей страны: Новый год!
     Накануне Рождества,  по  традиции, Дядя Джеймс пригласил  на  совещание
наиболее влиятельных  людей  из  своей организации, общим числом  около двух
десятков. Франк присутствовать не захотел -- это как  бы ставило его на одну
ступеньку  ниже Джеймса, рядом  с Червонцем,  Германом...  Гека тоже там  не
было, но по  другой причине -- рылом не  вышел. А  Гек и не расстраивался по
этому  поводу,  поскольку  вовсе  не  собирался  выслуживаться  перед  Дядей
Джеймсом (все не мог забыть их первого знакомства и зуботычину).
     Совещание  проходило  обычным порядком: Дядя Джеймс говорил,  остальные
внимали, изредка подавая реплики.  Если реплика была  к месту  и ко времени,
Дядя Джеймс  терпеливо ее выслушивал и даже снисходил для ответа, а иногда и
предоставлял слово для более пространных объяснений.
     В повестку дня были включены три вопроса, два из них -- с сюрпризом.
     Первый  сюрприз заключался  в том, что  все  присутствующие  и плюс еще
тридцать с  лишним  отсутствующих, из  числа  основных членов банды, в  один
момент превратились  в сотрудников общества с ограниченной  ответственностью
"Морские Перевозки Лимитед". Дядя  Джеймс даже завел на минутку в кабинет  и
показал   им  директора   фирмы,   тихого   паренька-шизофреника,   дальнего
родственника первой жены. "Теперь эта фирма -- наша крыша!" -- так заявил он
ошарашенным  новоиспеченным "сотрудникам" и заржал при  этом.  Его  довольно
неуверенно  поддержали,  еще  более неуверенно соображая насчет крыши.  Один
Червончик все схватил на лету  и, хохочущий и  восхищенный, потянулся, чтобы
пожать  руку  гениальному  шефу. Дядя Джеймс умел  отличать  искренность  от
подхалимажа,  поэтому  он  ответил на  рукопожатие, а  для  порядку  одернул
Червончика  --  за  небритость.  Велено  было  сразу   же  после  новогодних
праздников всем указанным в списке принести заявления о приеме на работу.
     Опять  же  по  недавней традиции Новый год  предполагалось  встретить в
Доме, куда  приглашались  все  присутствующие на совещании,  но тут их  ждал
второй сюрприз:  Дядя  Джеймс повелел  провести встречу Нового года в снятом
для этого случая  кабаке "Времена Года", что на проспекте Святого Петра, дом
30.  Только самые близкие  понимали причину этого: Дядя  Джеймс  не на шутку
увлекся своей  новой  пассией  Вандой  Вэй,  длинноногой  двадцатидвухлетней
манекенщицей из  "Вселенского  Дворца".  С  одной стороны,  он  не собирался
отменять привычного общебандного сабантуя, а с другой -- не хотел  погружать
утонченно-изысканную (как  ему представлялось) Ванду в  атмосферу публичного
дома. Он не остановился и перед  дополнительными расходами: велел  заплатить
Мамочке и девицам по высшему, "домашнему" тарифу и задействовать их в кабаке
как  спутниц  для приглашенных ребят. Для такого случая Дядя Джеймс  втихаря
заказал первый  в своей  жизни смокинг, очень  уж  хотелось щегольнуть своей
элегантностью перед Вандой.
     Третий  вопрос  тоже, по идее,  был когда-то сюрпризным, но, опять же в
силу  своей  традиционности,  потерял  новизну,  оставаясь  при  этом  самым
желанным и долгожданным. Назывался он -- подарки Деда Мороза.
     Патрик выволок из-за ширмы здоровенный  дерюжный  мешок с декоративными
заплатами  и  прорехами и  шмякнул  его  на  стол перед Дядей Джеймсом.  Тот
сморщился и  чихнул  от  поднявшейся пыли,  но сдержался, не  желая нарушать
торжественного момента.  В мешке  лежало ровно сто запечатанных конвертов --
подарки  для избранных ребят. Денег в  них  было по-разному,  а общая  сумма
сильно превышала миллион талеров наличными.
     Дядя Джеймс собственноручно оделил каждого присутствующего персональным
конвертом,  заранее  помеченным,  а  остальные  пакеты раздал  "маршалам", в
ведомствах  которых  трудились награждаемые. Каждый пакет был надписан,  так
что ошибки быть не могло.  Герман  вдумчиво  ощупывал  свой пакет,  стараясь
отгадать  сумму,  в нем содержащуюся, но  даже он  не осмелился вскрыть  его
тотчас,  справедливо  опасаясь насмешек и подколов за несдержанность. А если
судить по суммам, которые уместились в конвертах для его людей (здесь он был
в курсе -- вдвоем обсуждали), то нормально будет, покруче  прошлого  раза...
Остальные думали  примерно то же, если  судить по их довольным предвкушающим
рожам. Да, за этот  миг многое прощалось руководителям банды, включая самого
Дядю Джеймса, -- и зуботычины,  и несправедливость,  и тюремные перспективы,
и... иные опасности (тьфу, тьфу, тьфу!). Войти в  сотню -- это значит  стать
на равную ногу с деловыми, серьезными ребятами, теми, кто на виду у Боцмана,
Червонца... и самого Дуди!  Это значит,  что и в тюряге о тебе не забудут, и
на воле заработать дадут...
     Единственный,  кто  заранее   точно  знал  содержимое  своего  конверта
(двадцать пять тысяч),  был  Патрик. "Сколько тебе?"  --  спросил  его  Дядя
Джеймс. "Какая  разница". "Кладу двадцать  пять, чтобы хоть не как рядовому.
Надо  будет еще -- скажешь". Патрик тратил много денег, но в основном не  на
собственные,  очень  скромные (виски  не в  счет)  потребности,  а  на,  так
сказать,  "техническое  переоснащение"  --  примочки  к  "моторам",  оружие,
следящую  технику,  аренду стрельбища...  Дядя  Джеймс  продолжал  время  от
времени осуществлять выборочные проверки его затрат, но делал это только для
поддержания  уровня  самодисциплины:  Патрик  не воровал  и не  заботился  о
будущем.



     Любовь -- как ливень:
     Шторит мир печалью
     И мила печаль.

[ . . . ]

Last-modified: Fri, 26 Mar 1999 08:23:15 GMT

Оцените этот текст: