Сергей Лукницкий. Возлюбленные Гименея
(записки эмигранта восьмидесятых)
---------------------------------------------------------------
© Copyright Сергей Павлович Лукницкий, 2001
Email: SLuknitsky(a)freemail.ru
Изд. "Русский Двор", Москва, 2005
---------------------------------------------------------------
Людмилка снисходительна, а иногда и нежна со мной.
Она очень красива и настолько расчетлива, что все годы жизни с ней я
прежде, чем что-то сказать, сначала должен был десяток раз провести языком
по губам.
У нее была возможность стать умной. Я при всех властях говорил глупости
и писал все, что хотел, и, при этом, занимал весьма приличные должности, а
она была дочерью крупного диссидента. Постоянный страх, пусть и придуманный,
развил в ней осторожность. А не есть ли осторожность сестренка ума?
У нее огромные глаза со взглядом, совершенно не регулируемым сознанием,
оттого простаки, и я в том числе (в чем не раскаиваюсь), часто попадали в ее
сети.
В самом деле, представьте себе, устремленную на вас, длинноресничную
наивность и негу, за которыми скрываются неженский ум, холодность и
расчетливость мышления.
С такой женой мне было надежно и беззаботно.
И вообще нам обоим было надежно и беззаботно, потому что мы неплохо
"упакованы" оба. У нее - обалденные бедра и такие же ноги, диплом
переводчика и квартира на Плющихе, а еще и вальяжный папа, занявший в
одночасье странный, но, по-моему, слишком большой пост в новом
правительстве. У меня - два диплома, которые дают мне возможность курить
"Кент", иметь ровное настроение, и верить в удачу.
За годы супружеской жизни мы привыкли просыпаться одновременно. Хотя
это был никакой не выходной день, мы не отказали себе в естественном желании
супругов и, потом, провалявшись еще часа два, как-то внезапно пришли к
одному и тому же выводу: поскольку у нас нет никаких проблем, нам не стоит
жить вместе.
- Я согласна, - сказала она, потому что разговор по глупости начал я
первым.
И сказала это так, как будто бы мы только что не отдавали друг другу
наши тела, а сварливо ругались из-за не пришитой пуговицы, поминая
бесконечных родственников по обе стороны рода.
После разговора и без того хорошее весеннее настроение улучшилось еще,
но, как человек, которому нужно всегда все конкретизировать, я задал
неосторожный вопрос:
- Когда?
- Сегодня - сказала она приветливо.
Она не была юристом. Глупые ее подруги не разводились, поэтому она не
знала, что процесс официального расторжения брака весьма длителен.
По закону для всех. Но не для меня. И не потому, что я такой нахал, что
законам не подчиняюсь. Просто я возглавляю маленький, но весьма
перспективный синдикат при министерстве социального равенства, с которого
министр и его замы слишком много имеют за свою паршивую и дырявую "крышу".
Поэтому, я думаю, министр мне не откажет в такой мелочи, как в
ходатайстве о сокращении срока развода. К тому же детей у нас нет, а
злоупотреблений с Людмилкой мы оба не допускали.
Это было первое, почему министр не должен был отказать, но еще было
второе, еще одно место моей службы, в котором я занимаю не последнее место,
- издательский. От него зависит издание нескольких весьма опасных для
министра социального равенства газет. И он "в курсе".
Так что, как видите, ничего не изменилось. Приоритета личности как не
было, так и нет, и все по-прежнему решают деньги, должности и связи.
Когда я позвонил министру, тут же из постели, по мобильному телефону,
которых в России пока всего полторы тысячи, он сразу же назначил время
встречи, даже еще не зная, в чем суть моего вопроса.
Людмилка одевалась так, как будто собиралась на собственную свадьбу.
Она прекрасно понимала, что я не тот, кто откладывает дела в долгий ящик, да
и разговор с министром она слышала.
Пока она одевалась, я открыл холодильник и выпил стопочку коньяка,
закусив фаршированным язычком.
Я не боялся потом, после коньяка, садиться за руль, потому что вообще
никогда ничего не боялся. Как говорили когда-то в милиции, еще до того, как
я там служил: "Накажут не за то, что совершил, а за то, что попался".
Да и какой "гаишник" откажется от бутылки двойного белого ирландского
виски, или от пачки сигарет, наконец, от сборника Брокколи или альбомчика
Ню, от денег, в конце концов. Мелкую дребедень я всегда вожу с собой в
багажнике "на случай".
Когда Людмилка вышла из своего будуара, я посмотрел на нее и твердо
решил: после развода я буду с удовольствием с ней встречаться. Кто же
бросает насовсем такую шикарную, да еще близкую женщину?
Папе ее, конечно, наш развод будет очень неприятен.
Этот с позволения сказать деятель, поставил себе дома четыре
"вертушки". Зачем? Кто ему звонит? Кому он нужен? Когда придут красные, его
еще и к стенке поставят.
Он хотел и нам с Людмилкой поставить дома "вертушку", а то, говорит,
вам трудно дозвониться. Но я наотрез отказался - пусть лучше его слушают в
четыре уха, как они с тещей обсуждают очередную поездку за кордон. Думаю,
очень интересно бывает узнать тем, кто слушает, сколько там, в Европе, стоят
туфли, которые здесь в "комке" тянут на триста штук...
В общем, я оказался перед роскошно убранной Людмилкой в халате и
поспешил тоже привести себя в порядок.
Она принимала ванну, и вода еще не успела утечь вся, в нее я и
бултыхнулся.
Вода приятно пахла ею и еще каким-то розовым маслом, которое
нувориш-демократ, ее папаша, привез доченьке из очередной командировки, без
которого, надо думать, Россия бы пропала.
Вечно я путаюсь в импортных душах. Вода пошла совсем не оттуда, откуда
я ждал. Пришлось вымыть и голову. Вода из этого душа, имеющего двадцать
трубок - с дырками, без дырок, с сетками и пр., вдруг побежала на пол. Но
пол был устроен таким образом, что это его, мраморного, ничуть не смущало.
Он, во-первых, был горячим, чтобы ножки дочери члена перестроечного
правительства не замерзли, когда она выходит из ванной, а во-вторых,
перфорированным, чтобы вода в нем не задерживалась, кроме того, снизу еще
дула какая-то гадость, чтобы ноги побыстрее обсохли, пока вытираешься
простыней сильно махровой. Что и говорить, - хорошо придумано. Вспомнились
строки Маяковского:
Себя разглядевши в зеркало вправленное,
В рубаху в чистую - влазь.
Влажу и думаю: - очень правильная
Эта, наша советская власть.
Советской власти не было. Но зато открылась дверь, и вошла прислуга с
чистой рубахой. Симпатичная такая девочка, может, прапорщица, но, во всяком
случае, - не женщина, хотя я несколько раз про это намекал.
Не женщина - функция.
Не поверю, что ее не волнует ладно скроенное раздетое мужское тело, но
вышколена она что надо, вошла в ванную, как будто бы в ней никого не было.
Дочка большого папы, Людмилка, могла бы и сама принести мне рубашку, но
не принесла, увы, - дитя перестройки.
По ее семейке создается впечатление, что диссиденты боролись не за
справедливость, а за власть. И вот теперь, когда они ее получили, они сразу
забыли про всех, не забыли только свои обиды.
Забыли они и про диалектику, про то, например, что диссидентом теперь
становится весь народ. Их кредо: в застой мы жили плохо, пусть теперь они
поживут так же. А кто они? Прапорщица? Или те, для кого открыли ночлежки в
Москве? Или те, кого свозят в пункты голодных?
К Людмилке я вышел из ванны настоящим денди. Вернее, антиполуденди.
Денди меня в свою команду бы не приняли, потому что на мне все-таки были
джинсы, куртка, рубашка, правда, не хипповая, а белая. Я люблю белую
рубашку.
И когда все было на мне надето, и я был выбрит, высушен и облачен в
штиблеты, я не отказал себе в удовольствии в очередной раз (и, может быть,
последний) вызвать восхищение своей жены.
Я выбрал в шкафу самый нейтральный, а потому самый роскошный галстук и
сделал то, что делал каждое утро у нее на глазах. Левой рукой я положил
галстук на указательный и средний палей левой же руки так, чтобы широкий
конец был немного длиннее, чем узкий, после чего одним легким движением
произвел узел и набросил кольцо галстука на шею.
Я был готов.
А в ее глазах засверкало, как говорил Лермонтов, не восхищение, но
самое восхитительное бешенство.
Еще бы, теряет такого мужика. Из ООН приезжали и спрашивали, как я
завязываю галстук. Пересу де Куэльеру понадобилось, по видимому, знать, как
я это делаю. Он не мог ввести в Югославию войска, потому что у него был
галстук неправильно завязан.
Мы вышли из квартиры, совершенно не заботясь, чтобы запереть дверь. В
этом доме столько нянек, что было бы даже странно подумать, что они позволят
нам забыть выключить "видюшник", - новое в России и уже привычное в доме у
Людмилкиных родителей, или газ. Или запереть квартиру.
Некоторые детишки современных нуворишей только тем и развлекаются, что
оставляют холодильник с распахнутой настежь дверцей или воду в ванне,
плещущую через край, а то и блевотину перед входной дверью - чего уж там -
или прямо в постели. Придут с работы, а в квартире все уже убрано и все "о
кей".
Я уверен, что и труп можно там оставить - как пить дать, и то уберут.
Но, конечно, лучше труп бывшего партийного функционера. Потому что труп
правозащитника наверняка потащат в музей революции или в новый Мавзолей.
Мы с Людмилкой спустились на первый этаж на лифте, хотя жили на втором,
без лифта было ну никак нельзя, ноги отсохнут у детей поборников законных
прав и свобод граждан, если они спустятся пешком - это ж такая нерешенная
проблема!
У подъезда нас ожидали две "Чайки". Никогда в жизни я на них не ездил,
чем очень огорчал тестя, и тут опять проявил настойчивость. Людмилку
отправил договариваться с шоферами, чтобы они не только поскорее уехали, но
еще и папе не рассказали, что мы своим ходом добираемся. Но ее уговоры не
помогли. Две мои зеленые бумажки решили дело. Один уехал сразу, а второй -
нет, остался, наверное, потому, что был уже в офицерской должности, и ему
было что терять. И хорошо сделал, что не уехал, потому что мою "шестерку"
собирал, видно, какой-то враг перестройки, и без того, чтоб не "прикурить",
я ее завести даже в весенний день не смог.
"Прикурив" от второй "Чайки" "шестерку", мы с Людмилкой, наконец,
двинулись.
Мы - это двое молодых людей, которые, по мнению окружающих, подходили
друг другу. В самом деле, если посмотреть на нас в зеркальную витрину, лучше
частного магазина - она чище, мы с виду красивые, породистые, хорошо одетые.
Вторая "Чайка" пошла за нами. Я попытался оторваться, но не тут-то
было: за тем рулем сидел мальчик опытный.
- Я на тебе женился бы еще раз, - сказал я, - если б твой папа в то
время, когда я был интеллектуальным милиционером, был не диссидентом, а
тихим алкоголиком.
Мы ехали нервно. Скорости включались плохо, барахлил диск сцепления. А
тот же робот в "Чайке" не отставал и ехал за нами, более того, еще и слушал,
чего мы такое болтаем в машине.
Видя шофера в зеркале заднего вида "Чайки" и даже разглядывая в его ухе
засунутую капсулу передатчика, я было принялся громко и четко восторгаться
правильными действиями нового правительства, но скоро вспомнил, что знакомые
ребята привезли мне недавно из Стамбула, этого всемирного города шпионов,
специальную трещотку. В салоне нашей машины ее не было слышно, но зато
спутнику из "Чайки" досталось. Мало того, что он оглох от барабанного боя,
он еще принужден был остановиться и потерять нас из виду, потому что на той
же пленке, что и трещотка, был записан, только на другой скорости, чтобы не
было заметно, какой-то гипнотический голос, вызывающий понос.
Мне показалось, что все удачно, ан нет!
Вдруг очередной, возникший, как гриб, "гаишник" забегал, заметался по
проезжей части. Я понял, в чем тут дело. Он получил команду "курс" и побежал
самолично включать красный сигнал с обеих сторон светофора сразу. Транспорт
замер. Стало нестерпимо тихо. Наверное, ждали, что проедет какой-нибудь друг
народа.
Нет, оказывается. Искали меня, искал шофер той самой "Чайки", что
получил зеленую, но не уехал.
И, конечно же, не нашел, потому что "гаишник" тоже любил подарки.
И тут мне пришло в голову, что, может быть, каким-то образом
папа-демократ узнал про наш с Людмилкой утренний разговор и поэтому
настырность "хвоста" - его рук дело?
В министерство мы ехали без скандала. И чем ближе подъезжали к нему,
тем забавнее становилось у меня на душе и печальней, по всему видно, на душе
Людмилки.
Она уже достаточно ясно теперь осознала, что теряет квитанцию на мужа,
и оттого, судя по ее глазам, придумывала всю дорогу, что бы такое сказать
мне с перцем, и, конечно, придумала. В этом проявился ее бабский склад ума,
хотя мужское начало, все время, спорящее в ней с женским, победило и на этот
раз: утром, данное слово развестись со мной не позволило ей отступить.
Но женщина, как говорили герои Некрасова, дана нам в пользование,
поэтому, пестуя в ней столько времени женское начало, и небезуспешно, я
позволил себе сегодня нарочито машинально не заметить ее мужского и на ее:
"Охрана тебе не потому честь отдает, что тебя уважает, а потому, что она вся
у тебя в юридическом учится", - просто промолчал.
Часто бывает невыносимо смотреть на мужское начало в женщине, хотя оно
и выпестовано экстремальными условиями. В детстве и юности она была в доме
единственным мужиком. Когда я был всего лишь милиционером, она с матерью
бегала от прокуратуры до КГБ, пытаясь доказать невиновность своего отца,
осужденного, как он любил гордо рассказывать, за антисоветскую деятельность,
выражавшиеся в том, что он ксерокопировал книги Солженицына.
Она была такой хорошенькой и женственной в то время, что я без
сожаления обменял свою милицейскую форму на ее ласковое иго.
У нее в доме я познакомился со всей той многозначительной литературой,
авторов которой перестройка вознесла слишком высоко, нимало не заботясь, что
они никакие не творческие, а в большинстве своем обыкновенные,
закомплексованные люди, вовремя не вкусившие от пирога власти и потому
жрущие этот пирог теперь, когда для них уже давно прошел обед и ужин, а они,
хотя и знают, что на ночь есть вредно, но все же едят его, потому что он
достался им, несмотря на милиции, прокуратуры и КГБ, - даром.
Они его не выстрадали и не заслужили.
Я поставил машину возле главного подъезда министерства, выпустил
Людмилку и открыл тяжелую стеклянную дверь, пропуская вперед свою славно
намазанную жену.
Постовой привычно козырнул, хотя и не учился у меня в институте, а на
жену мою посмотрел так, как обыкновенно смотрят на приложение к чему-то: не
слишком гневно. И хорошо сделал - она носит фамилию папочки. Фамилия эта
достаточно редкая и одиозная. А мне, как вы понимаете, не нужны улыбочки на
уровне постового, который наверняка узнал бы ее фамилию, посмотри он
Людмилкин документ. Точно бы не удержался от комментариев.
Очень хочется, конечно, сказать здесь, что у министра был полон кабинет
народу, но, узнав, что я в приемной, он разогнал всех и принял нас с
Людмилкой вне очереди. Но это было бы враньем.
Никакого совещания у него не было, мы почти сразу же вошли, а он встал
на встречу, вышел из-за стола и пожал нам руки.
Жена, у которой чиновничьи кабинеты ассоциировались исключительно с
неприятными минутами жизни ее семьи, присела по-сиротски за большой длинный
стол, перпендикулярно стоявший к письменному, и перестала улыбаться, хотя
обычно выражение ее лица весьма приветливое.
- Вот бы тебе в такой кабинет да на прием лет пять назад, - сказал я, -
когда ты еще только становилась профессиональной кляузницей, а сейчас ты так
испугалась, бедненькая, как будто я тебя замуж зову.
И, повернувшись к министру социального равенства, я объяснил ему суть
нашего визита.
- Ты чего, в самом деле, решил развестись? - спросил министр,
припоминая, не первое ли сегодня апреля.
- Да вот, - сказал я, не сошлись мы с супругой характерами и поэтому
просим не милости, но помощи. Там так долго стоять в этих загсах за
разводом, что решили прямо к вам. Помогите.
Оробевшая было Людмилка воспрянула духом.
- Да, - твердо произнесла она, подтверждая мои слова. И от этого ее
"да" на графине зазвенела пробка.
- Ну, коли так, - сказал министр и вернулся к своему столу, по левую
сторону которого стоял еще один, сплошь заставленный телефонами так густо,
что было похоже на поляну с пнями.
В этот момент я взглянул в его окно - роскошный весенний дневной свет
разбивался о вставленный в раму аляповатый кондиционер и ложился двумя
тенями на стол к министру. Работать на таком полосатом столе было неудобно,
поэтому министр и не работал. Назначенный на этот пост недавно, он уже
третий месяц звонил нужным и ненужным людям, сообщая, кто он такой сегодня.
И не догадывался, что все дело в кондиционере, застилающем ему солнце.
Стоило только приказать вынуть из окна его, словно лишнюю деталь
застоя, способствующую отделению воздуха, которым дышит народ, от воздуха,
которым дышат его слуги, как немедленно его голова наполнилась бы бензиновым
перегаром и прочей московской удушающей атмосферой и стала бы соображать
лучше. Да и свет потек бы к нему на бумаги повеселее.
Министр снял трубку. И произнес в нее вяло и тихо, уже научившись
напрягать барабанные перепонки подчиненных. Он отдал сразу четыре команды.
Он сказал:
- Три кофе в кабинет и цветы, Николая к машине, - и он назвал цвет и
марку моей развалюхи, чтобы ее вымыли, пока мы тут сидим, - и последнее:
доставить ко мне начальника управления разводов. Пусть захватит печати.
После всего совершенного в трубку он посмотрел на нас, ожидая,
очевидно, увидеть, какой это производило эффект.
Но я не дал ему насладиться. Я сам отдавал команды еще раньше, еще
тогда, когда этот средних лет человек, набирая из своей провинциальной
глухомани любой московский номер, инстинктивно привставал со своего
периферийного кресла.
Хочет быть приятелем - я приму его услугу, но от мецената - никогда. В
конце концов, кто узнал бы Наполеона без треуголки?
В кабинет стали в это время заходить люди.
Сперва секретарь - вышколенная дама, пережившая уже не менее пяти
министров, поэтому знающая свое дело. Она быстренько расставила уже
наполненные чашечки кофе и положила каждому на блюдечко вафли в шоколаде. Я
готов поклясться самым большим телефоном на столе у министра, что девяносто
процентов населения облагодетельствованной перестройкой страны не только не
видело, но даже никогда не слышало про такое лакомство.
Потом в кабинете появились два гномика с венком в руках. С удивлением я
обнаружил их в форме советников, что соответствовало подполковникам.
- Чо на лентах писать будем? - спросил тот, который был годами
постарше.
Министр, хотя и относился, по моему меткому определению, к людям новой
формации, сразу в этот вопрос не врубился. Он еще не знал, что каждое
приказание надо подчиненным разжевывать. Может, он и хотел сделать доброе
дело, одарив нас с Людмилкой цветами, но сформулировал приказ неправильно и
получил то, что заслужил.
- Это, между прочим, наука вам всем, начальникам - настоящим, прошедшим
и будущим, - сказал я, с любопытством разглядывая венок, но, тем не менее,
министра выручил: - ничего не надо писать, - заявил я советникам.
Когда они ушли, я быстренько расплел венок и сделал великолепный букет
для своей жены. А когда я еще повязал одну ленту вокруг ее талии, а вторую -
вокруг своей головы, превратив себя тем самым в борца у-шу, министр уже
понял, что хозяин здесь не он.
Начальник управления разводов ввалился в кабинет с продолговатым
ящиком, который я принял в руки сам. Сам же в нем и нашел нужную печать, и
не успели ни министр, ни начальник управления опомниться, как я уже приложил
ее, даже не подышав на резинку, к паспортам жены и своему.
Начальник стал нервно пить мой уже забытый и простывший кофе.
Комедия кончилась.
Надо было уходить, что мы и собирались сделать, к тому же, к нашему
счастью, "на поляне" у министра зазвонил какой-то архиважный, может быть
даже судьбоносный телефон, и министру стало не до нас. Мы этим
воспользовались и исчезли. Как потом, оказалось, звонил Людмилкин отец -
предупредить беду, но не успел.
Начальник управления разводов нервно записывал что-то куда-то. А мы уже
были внизу и, миновав невнимательно козырнувшего нам постового, вышли на
улицу.
На улице некто Николай по приказу министра мыл мою машину. Но мне не
хотелось ждать окончания этого священного ритуала, поэтому я прекратил его
старания.
- Финита ля комедия, - сказал я жене, уже теперь бывшей. - Я отвезу
тебя домой, к тебе домой, родная, - подчеркнул я.
- Может быть, поехали, напьемся? - вдруг сказала она.
Эта гениальная мысль посещает ее все годы, что мы живем вместе. И
довольно часто. На этот раз я с ней согласился.
Мы славно посидели в кафе и действительно напились. А когда заиграла
музыка, я с удовольствием пригласил ее танцевать и в танце сжимал руками ее
гибкое тело. Кажется, я никогда не ощущал ее так близко. У подъезда дома она
вдруг сказала:
- Хоть бы ты женился побыстрее.
- Зачем? - удивился я.
- А затем, - сказала она, снова становясь холодной и расчетливой, - что
тогда у меня будет статус не бывшей жены, а первой, твоей первой жены,
родной.
Мы поднялись в квартиру, и не думайте, пожалуйста, что я тут же ушел,
приложив ееручки к своим заплаканным щекам. Совсем нет! Я провел с ней
волшебную ночь, а под утро, без сожаления и поцелуя, оставил спящее в
постели некогда родное тело.
Я быстро оделся, выскочил на лестничную клетку и спустился без лифта во
двор, где стояла моя полувымытая у министра социального равенства машина, и
почудилось мне, что сонная охрана не очень ретиво меня поприветствовала.
Впервые, может быть, в жизни гаденькая мыслишка кольнула меня снизу
вверх. Она называлась: "Я потерял статус зятя".
Машина меня, по-моему, понимала, потому что на этот раз без каприза
завелась.
Я выехал из двора и въехал в день, наполненный запахами родившейся
весны и делами, которых было великое множество. Такое множество, что сквозь
них в мою душу не сумело проскочить никакое щемящее чувство.
А ведь оно уже родилось. Но я не поделился ни с кем и, так и не
поделясь, очень себе нравился. За годы нашей с Людмилкой жизни я ни разу не
намекнул ей, что видел уголовное дело ее отца, и в нем, да простят мне
правду, не было ни слова о диссидентской деятельности.
Он сидел за кражу...
... Обидно, когда бывший вор выговаривает министру только за то, что
тот, повинуясь симпатии, а не долгу, неурочно и скоро сделал его дочь снова
незамужней.
Много раз я замечал, что одному остаться невозможно. Еще и раньше, не
успевал я поругаться с женой, а то и просто приехать на денек в свою
холостяцкую квартиру, как тут же, как пчелы на мед, ко мне по делу и не по
делу немедленно слетались разнообразные дамочки.
Откуда только они узнавали, что я вечером дома один, - уму непостижимо.
Поэтому, приняв двойную порцию виски, добавив в бокал пепси, лед и
начав все это пригублять, я ничуть не удивился, когда в телефоне раздался
голос Ксении, старинной моей приятельницы и почти коллеги. Мы работаем в
одной области, в разных районах Москвы, и раз примерно в полгода она
объясняется мне в любви. И потому именно сегодня (настроение было
сентиментальным) мне захотелось сделать ей подарок.
На ее осторожное: "Как живешь?" - я позвал ее отужинать, втайне
надеясь, что ужин приготовит она сама (я хоть и делаю это неплохо, но
ленюсь), а потом еще и приберет.
Ксения столь же прелестна, сколь и многословна. И, не положив вовремя
трубку, я понял, что поспешил с приглашением. Вечерней идиллии с ужином и
уборкой не получится - она собиралась прийти не одна, а притащить какую-то
свою приятельницу, итальянку. Объяснение ее, почему с нами ужинать будет еще
и басурманка, выглядело более чем убого.
- Кроме того, что ты великолепный юрист, - сказала Ксения, явно мне
льстя, - ты еще неплохо знаешь современную литературу, и, поскольку Орнелла
- филолог, тебе будет интересно с нами обеими. Я, если помнишь, тоже юрист,
- добавила она ни к селу, ни к городу, потому что забыть о том, что она -
нотариус в наше время бесконечной нужды в такого рода услугах мог только
инопланетянин.
Вообще Ксения часто напоминает мне самые очевидные вещи. Она может
иногда вот так позвонить и сообщить, что на улице идет дождь. Или вечером,
стоя в прихожей в пальто, она может вдруг напомнить мне, что приходившую в
гости женщину положено провожать домой или, если уж я по лености нечаянно не
хочу этого делать, - предложить остаться ей ночевать...
Через час примерно, понадобившийся мне для того, чтобы засунуть машину
в гараж, а на обратном пути из гаража купить бутылку шампанского и кое-что
еще, они заявились обе. И когда я впустил их в прихожую, то понял:
сегодняшний вечер - это подарок не Ксении, это подарок мне.
В прихожей стояли две очаровательные дамы, коих я немедленно усадил в
стоящее тут же у двери огромное кресло и стал с них сразу с обеих стаскивать
сапоги.
Для Ксении эта моя выходка не была удивительной, но, вероятно, она же -
преданная подружка - подготовила к сему ритуалу итальянку, потому что та
безропотно тоже протянула мне одну, а потом и вторую ножку.
Обе они принесли с собой туфли, и надобность в поисках тапочек отпала.
К тому же я имел счастье узреть и ухоженные ножки европейской леди. Они мне
пришлись по вкусу. Ноготки на пальчиках ног были накрашены.
Тут я перемигнулся с Ксенией - значит, и вторая всерьез готовилась к
визиту.
Надо сказать, что в женской фигуре кроме всего остального я ценю,
прежде всего, ножки. Мне нравятся ухоженные пальчики, совершенные щиколотка
и подъем.
И чего не сделает женщина ради любимого человека.
Я снова перемигнулся с Ксенией: она привела ко мне в дом такое
совершенство и чудо, коим была сама. Одно только было грустно в этой
истории. Орнелла не говорила по-русски. И Ксении, поэтому приходилось быть
нашим переводчиком, но это должно было ее устраивать. Какая женщина
откажется быть посредником между хорошенькой своей подругой и мужчиной?
Контроль! К тому же с моей стороны - не понимание языка Ромула и Рема - было
не чрезмерной платой за то удовольствие, которое они мне доставили.
Пока эти очаровательные котятки забавлялись возле плиты, приготавливая,
тут уж нет сомнения, мои любимые яства (холодильник был в их распоряжении),
я принял две порции виски и в состоянии, близком к довольству, пошел
навестить их на кухню.
На сковороде жарилось что-то экстраординарное и пахучее, и обе они были
в фартучках. И при этом обе же сняли, вероятно, чтобы случайно не запачкать,
свои платьица.
Я не удивился: многие готовят еду в неглиже, однако снимать свои штаны
пока не стал. Не стал исключительно потому, что, во-первых, стоял далеко от
плиты, а во-вторых посчитал, что все делается постепенно. Вот выпьем
шампанского, тогда, может быть, и поиграем в "бутылочку".
Мы сели за стол. Орнелла оказалась очень приятной собеседницей в
интерпретации Ксении. А я весь вечер принужден был их забавлять, и делал это
с видимым удовольствием. Я читал им стихи и пел под гитару. Рассказывал
анекдоты, забавные истории, потом в ответ потребовал того же от моих
сегодняшних возлюбленных и мурлыкал как котик, когда они усладили мой слух
своими нежными голосами.
Интимный свет огромного красного абажура не позволял мне подробно
рассмотреть моих собеседниц. Ну, одну из них я изучил за много лет общения.
А вот вторая, несмотря на многократные брудершафты, пока еще была для меня
непостижима.
В какой-то момент висевшие на стене часы, которые, когда надо, ни за
что не покажут нужное время, стали намекать, что уже давно полночь. И наш
прекрасный треугольник следует, если не разрушить, то, по крайней мере,
усыпить ненадолго.
- Интересно, что он нам скажет двоим? - пробормотала вроде бы не мне
Ксения, а потом тот же вопрос перевела на итальянский. Орнелла, видимо,
спросила, что Ксения имеет в виду.
- Этот славный мэн, - пояснила она будто бы не мне, а итальянке,
показывая на меня ножкой, - всякий раз, когда меня надо провожать, говорит
одну и ту же фразу, что ему легче на мне жениться, чем возить ночью по
темным улицам. Интересно, что он скажет на этот раз?
- На этот раз, - ответил я утомленно, - я не скажу ничего нового.
Повторю старую формулу: мне действительно легче жениться сразу на вас обеих,
нежели ехать вас куда-то провожать.
Хладнокровная итальянка даже не повела бровью, когда услышала перевод
моей пошлости. А уж о Ксении и говорить нечего: она привыкла к моим штучкам.
Договоренность была достигнута, и, выдав каждой по огромной китайской
простыне, я отправил их строем в ванную. А сам выпил еще пару стопочек и
стал раздумывать над тем, правильно ли я поступаю в жизни или, может быть, в
чем-то ошибаюсь?..
Твердо решив, что поступаю правильно, я, сбросил с себя все лишнее,
взял тоже большое махровое полотенце и направился туда же, куда десять минут
назад упорхнули мои птички.
Яркий свет ванной дал мне, наконец, рассмотреть их через неплотно
затворенную дверь и сравнить. И быть может, будет непростительно утомлять
читателей описанием грациозных тел, я был уже почти утомлен ими, а стало
быть, имею право, с кем хочу поделиться истомой.
Передо мной сияли две феи. Белокурые волосы одной касались черных
локонов другой.
Они мылили друг друга благоуханными пенами, и, похоже, это занятие им
нравилось. Они мне напоминали карельских олених, которые в брачный период
заботливо выщипывают из шкур друг друга колючки и репейник, облизывают друг
другу волосы на мордочке, чтобы они были гладкими, потом плещутся в водах
озера и, щебечут о счастье.
Задумавшись о карельских проблемах, я заметил, что мои крошки вдруг,
словно бы невзначай, занялись делами, оленихам не свойственными.
- Этого еще не хватало, - подумал я и громко произнес то же самое,
распахивая дверь ванной, - для таких вещей существует нечто иное!мужчина. А
ну-ка марш вытираться и любить меня!
И прыгнул к ним под душ.
В ушах моих слышалась Парандола, пересыпаемая изящными русскими
романсами. И все время, пока они меня ласково мыли и купали, я не мог отдать
предпочтение ни одной из этих мелодий.
Вытирали мы друг друга хором, поэтому времени затратили в три раза
больше. А потом я взял своих девочек обеих сразу на руки и медленно, словно
бы мне это ничего не стоило, понес их в спальню. Орнелла прижалась к моему
плечу, как зверек, а Ксения, наоборот, по дороге отклонилась от плеча и
дотянулась до выключателя в ванной, дабы нам всем можно было бы, наконец,
заняться делом, а не думать о включенной лампочке.
До спальни мы добрались без происшествий. Я имею в виду, что никто ни
ногой, ни головой о дверь или стену, я все-таки впервые нес по своей
квартире семь пудов сладости.
Когда я, с трудом только силой воли сохраняя равновестие, уложил
принесенное в постель, то ощутил у живота упругую ножку Ксении, а у рта
маленькую иноземную ножку моей новой возлюбленной.
Секунду примерно я раздумывал над извечными, мучающими русскую историю
вопросами "Что делать?" и "Кто виноват?". Но тут обхватившая ножками мою шею
италочка сама решила обе эти сложные для разночинного русского задачи.
И перед тем как обезуметь от прилива чувств, я уже тоже решил. Почему
бы и нет? Они так хорошо дополняют друг друга! Единственная моя Ксения
никогда не была мне так желанна, как сегодня.
Они, в самом деле, представлялась одним целым.
Уже засыпая, я бредил тем, что в моей жизни что-то изменилось.
.......................................
Неделю спустя я отправился в командировку в Италию и в аэропорту
Мальпенсо в городе Милане неожиданно встретил возле тележки с багажом
Орнеллу.
Я заговорил с ней по-английски и сразу понял: с одной этой женщиной мне
просто нечего делать.
Это была совершенная половина моей Ксении, та самая, без которой
любимая нами абсолютность в даме превращается в абсолютную незавершенность.
У Орнеллы было очень много вещей, потому что она намеревалась лететь в
Москву надолго.
Когда через год жизни, наполненной зарабатыванием денег для подарков и
сюрпризов любимым, наслаждением тем, что я, безусловно, нужен им, а они -
мне, выучиванием итальянского, я понял, что, вопреки всем законам
общепринятой закостенелой морали и всем правовым нормам известных мне стран,
я - настоящий муж.
Дальнейшее развитие событий подсказала Ксения.
- Моя диссертация, которую ты никак не удосужишься прочитать (а ведь
мне скоро защищаться), как раз о несбалансированности семейного права
некоторых европейских стран, в частности итальянского и нашего. Поэтому было
бы совсем неплохо, если бы ты оформил наши с Орнеллой отношения официально.
Она сказала "наши", но имела, конечно, в виду то, что брак с итальянкой
предстоит зарегистрировать мне.
Я не родился юристом, хотя и защитил докторскую. Гнусность и
бессовестность нашей жизни заставили меня научиться ориентироваться лишь в
некоторых правовых нормах.
Ксения юристом родилась. Бегала юристом в ползунках, юристом пошла в
школу и сосала из груди матери отца??? юридическое молоко. Поэтому, несмотря
на то, что она меня много моложе, я слушал ее как юриста внимательно,
впрочем, так же, как слушал певучие, робкие стихи ее сверстницы Орнеллы.
Что поделаешь, и поэтом я не родился. Это не помешало мне, однако,
стать членом Союза писателей, а со временем давать полезные, но дилетантские
советы Ксении по ее диссертации кандидата юридических наук и Орнелле,
которая намеревалась стать магистром филологии.
- Регистрировать брак будете в Италии, - кокетливо сказала Ксения.
Я пристально посмотрел ей в глаза и не прочитал там ничего, кроме любви
и преданности. В них не было даже крошечного намека, даже нелепой шутки,
даже оттенка той пакостной мыслишки, что подобным альтруизмом она рискует
навлечь на себя потерю не только подруги, но и мужа.
Она, как хороший адвокат, все точно рассчитала и выиграла процесс.
Через месяц, понадобившийся для того, чтобы собрать ворох бумаг, для
брачного ведомства, она пришла проводить нас с Орнеллой в аэропорт, и я
понимал, что она ничуть не ревнует. Орнелла не была для нее соперницей. Она
была частью ее, ее половиной, ее талисманом, и с ней она отпускала меня в
получужую страну спокойно.
- Смотри, чтобы он там себе девок не нашел, - предупредила Ксения
Орнеллу, а мне дала несколько бумажек, которые должны были легализовать мой
зарубежный брак там, в далекой загранице, наполненной солнцем, нарядными
магазинами, загорелыми итальянками прекрасно понимая, что там, среди тихих и
приглаженных улиц, слишком чистых, чтобы казаться реальными, мне будет не
хватать только одного - ее.
Орнелла была хозяйкой в своей стране, но она нисколько не старалась
показать это. Она в тот же день сняла крошечный номерок в дешевой гостинице,
где мы великолепно провели время. В номере была большая кровать, и мы уютно
и вкусно проспали с ней сорок один день (именно столько понадобилось для
совершения таинства брака в Италии), но ни разу, можете мне поверить, ни
одного раза мы не совершали ничего такого, что положено делать оставшимся
наедине супругам, а то и просто разнополым существам.
С нами не было Ксении. А одна Орнелла не была мне женой. Женой они были
мне обе.
Когда мы вернулись в Москву и рассказали об этом Ксении, она обозвала
нас дураками, но в глубине души, конечно, осталась довольна.
В Вероне, где происходило таинство нашего полуобряда, жила, как
известно, шекспировская Джульетта. Кто бы, интересно, знал об этом крошечном
городке, не опиши его странный англичанин в своей трагедии.
Здесь, по нелепому обычаю, все новобрачные, выходя из матримониальной
комнаты муниципалитета, должны были подойти к этой самой Джульете, изваянной
из меди, и положить цветок к ее ногам.
Мужчинам очень нравилось прикасаться также к ее груди, между прочим,
почти не задрапированной.
Орнелла положила к ногам Джульетты два цветка, а мне ничего не
оставалось, как тоже, последовав примеру толпы, провести по медной груди
рукой. Правда, я провел не по той, которая была отполирована миллионами
мужских рук и оттого казалась из золота, плывущего в лучах заходящего
солнца, а по другой, черной, потемневшей от времени, которой не касалась
рука мужчины. Видимо от этого она и была черной бедняжка
Другой ритуал был сугубо дамским.
На площади предприимчивый делец устроил аттракцион, основанный на
принципах электроники, то есть то, что это все невсамделишное, можно было
только предполагать, потому что слишком велико желание всякого человека
поверить в обыкновенное чудо.
А аттракцион состоял в следующем. На площади перед цирком, в котором в
менее совершенные, чем нынешние, времена происходили бои гладиаторов, висели
в воздухе над прохожими огромные рога, причем висели они на двух невидимых
ниточках, а производили впечатление очень массивных, сделанных, по крайней
мере, из чугуна.
Под рогами на земле была выложена пластиком на асфальте белая дорожка.
Всякая дама, только что вышедшая замуж, должна была пройти по этой дорожке
медленно и с достоинством.
А электронные рога, которые на самом деле при ближайшем рассмотрении
оказывались надувным шариком, время от времени опускались на голову
какой-нибудь не очень удачливой даме, чем подвергали ее в трагедийные и
безысходные слезы, потому что аттракцион являл собой ответ на вопрос: "Будет
ли вам изменять муж?"
Десятки счастливиц пробегали под рогами, и вдруг какой-нибудь одной
переставала улыбаться фортуна. Рога опускались, трогая ее прическу, и в ту
же секунда поднимались опять в небо.
Даже сам хозяин аттракциона не знал, когда именно они опустятся снова,
потому что все это он лично считал шуткой и даже часто успокаивал плачущих
женщин, тех в особенности, у которых мужья были ревнивые калабрийцы.
Не раз, не два и не десять за этот день он уже открывал свою машину и
показывал нашпигованные электроникой ее внутренности; женщины, которым не
повезло, плакали и думали, что эти рога, в самом деле, могут повлиять на их
судьбу.
Толпы любопытных людей в дни чужих свадеб любили смотреть на забавы
новобрачных. Они шумели, пели и танцевали вокруг них, удваивая и утраивая
веселье.
Но, клянусь, стало тихо, когда на белую дорожку вступил я.
Я не мог поступить по-другому, потому что был мужем и, как никто среди
этого празднества, отвечал за свою жену, которая волею ???? мирозданья
раздвоилась и находилась одновременно не только в разных измерениях, но и
просто в разных странах.
Рога не упали на меня.
Может, фотоэлемент - владыка случая - был рассчитан на белое платье, а
не на темный костюм? Но я слишком верю в судьбу, чтобы даже в шутку
рисковать теми, кого я люблю, кто любит меня.
Вечером у меня было хорошее настроение, я выпил виски и, забравшись на
крышу муниципалитета, в котором происходило венчание, изощрился снять со
шпиля итальянский флаг.
Этот флаг и поныне хранится в моем домашнем архиве, как, впрочем, и
очень красивый с крестом - швейцарский.Но о втором в другой раз
Брачную ночь с Орнеллой мы посоветовавшись решили отложить до лучших
времен, до Ксении.
А потом еще примерно неделю я возил ее на "форде-фиеста" ( такая
машинка, похожая на нашу "восьмерку"). Орнелла была слишком возбуждена,
потому что ей надо было сдавать экзамены на право защищать диссертацию, и не
могла сама сидеть за рулем. Я возил ее по всякого рода учебным заведениям,
где часами ждал в машине, пока она делала свои дела, нимало не заботясь, что
полицейши, в непривычно коротеньких юбочках, пытались меня согнать с
неположенного места парковки. На чтоо у меня был всегда готов один и тот же
ответ. Я церемонно выходил из машины, галантно раскланивался и произносил
волшебные два слова: "Туристо иноземо".
Меня , как правило, оставляли в покое.
Потом выходила возбужденная Орнелла, мы ехали за очередной порцией
бумажек в какой-нибудь другой офис, и я безропотно помогал ей осуществлять
ее право стать магистром филологии, ибо прекрасно понимал, что хотя она и
является только частью моей жены, причем импортной ее частью, но все-таки по
глупым законам ХХ века, утвержденным всевозможными конвенциями, еще и
личностью.
В Москву мы возвратились, когда ей оставалось только защититься.
Нас встретила волшебная Ксения. И когда мы ее увидели в аэропорту, то
оба поняли, что наше счастье незыблемо.
- Твой знакомый министр, - сказала Ксения, когда мы сели в такси, -
заявил, что брак с итальянкой только в Италии действителен. А вот письмо с
его резолюцией, на основании которого мы с тобой зарегистрированы законным
браком здесь, и, между прочим, по доверенности. Мне удалось создать такой
прецедент. А что? Это не противоречит закону. Теперь мы обе - твоя не просто
любимая, но официальная жена.
Теперь я возил уже Ксению на своем только что купленном сорок первом
"москвиче" (паршивенькая такая машинка, похожая на задрипанный "ситроен"
двадцатилетней давности) по разным инстанциям, чтобы она тоже могла набрать
необходимое количество бумажек для защиты ее диссертации.
Я прошу великодушного прощения у читателя за то, что под занавес, в
нарушение всяческих литературных правил, приглашаю нового героя на последние
страницы рассказа.
И ночью я не давал спать моим крошкам. Мы все трое думали: нужен этот
герой или нет?
В конце концов, мы решили, что - нужен.
Но так как ночь уже почти прошла и на решение супружеских проблем
времени не оставалось, разговор вспыхнул вновь, и Орнелла, менее
посвященная, чем Ксения, в мою прежнюю жизнь, спросила наивно и легко: "А
зачем он нужен"?.. - Мы все вместе дружно и весело расхохотались.
В самом деле, зачем в рассказе нужен Дрюня Гавкин?
Я стал объяснять, что он - замечательная личность.
В глубине души я надеялся познакомить его с Людмилкой, ибо не люблю
бросать женщин не компенсировано. И, достав из глубины души это свое
заветное желание, я их познакомил.
Я часто думал о Людмилке. Не потому, что все еще любил ее, а потому,
что имею собачий нрав и чужой ее не считаю. Она часть моей жизни. Не буду же
я рушить памятники истории в угоду минуте.
К тому же Дрюня Гавкин - это не какая-нибудь халтура "На тебе, Боже,
что нам не гоже".
Дрюня Гавкин - человек, абсолютно подходящий ей и ее семье по образу
мыслей и складу ума.
Он, сколько я его знаю, считал себя диссидентом, то есть инакомыслящим,
и противопоставлял себя любой власти, которая менялась так же часто, как
ценники в магазинах. Он любил учинять скандалы. Но было в нем нечто такое,
может быть, прямые длинные блеклые волосы, или прыщавый лоб, или дамский
голос, а то и невероятно маленький рост, что всерьез его никто не
воспринимал и скандалы его не поддерживал.
Кто осудит меня за то, что я предлагаю своей бывшей жене такого, мягко
выражаясь, никчемного мужчину? Да все.
Но, минуточку: волосы можно постричь и вымыть, прыщи легко лечатся не
разговорами о женщинах, а хорошим белковым, говоря научным языком, обменом,
голос тоже можно поправить, накостыляв ему пару раз по шее. А рост можно и
не заметить. К тому же и была, наверное, какая-то в том пикантность, когда
Людмилка появлялась с ним на улице, где он, как мячик, прыгая вокруг нее,
стройной, хорошо потренировавшись, допрыгивал ей почти до плеча.
У Дрюни Гавкина был псевдоним "Амальгамин", он был журналистом и писал
злобные статьи.
Кроме того, его отличали вечно нечищеные ботинки, мятые брюки и до
предела обгрызенные ногти.
Была в нем и еще одна странность: слово "Москва" он писал через букву
"ц". Может быть, поэтому правительство столицы, почувствовав в нем человека
из самой гущи народа, предложило ему издавать журнал с таким же названием.
Министерство масс-медиа вынуждено было зарегистрировать журнал. Потому
что это все-таки был не "Москва", а "Моцква".
Верный своим принципам устраивать скандалы везде, где он только что
появлялся, Дрюня Гавкин начал свою журналистскую деятельность с того, что
обобрал многих вдов бывших государственных деятелей.
Он вывез их домашние архивы и фотографии под предлогом того, что все
это безумно интересно для его журнала, что он будет это печатать и платить
им деньги. Рукописи, однако, утекли за рубеж и там превращались в странные
книжечки, а деньги, как водится, получали не обобранные вдовы, а маленький
Дрюня Гавкин.
Настроив этим мероприятием против себя всех бывших, Дрюня Гавкин
приступил к следующему этапу своего журналистского поприща.
Он стал формировать редколлегию журнала из людей противоположных
взглядов, настолько противоположных, что даже сам боялся потом на
собственную редколлегию ходить.
Да она и собралась-то только однажды и закончилась крупным, отнюдь не
литературным, побоищем, на которое были стянуты силы ОМОНа, а тогдашний
министр обеспечения порядка подумывал ввести в этом районе города паспортный
контроль.
Дрюня Гавкин выпросил себе под это дело танк и ездил на нем на работу.
После того заседания редколлегии от занимаемой должности был освобожден
начальник московской милиции.
Дрюня Гавкин выставил на этот пост свою кандидатуру, но по причине
своего маленького роста депутатами на обсуждении столь ответственной фигуры
замечен не был.
И остался, поэтому главным редактором.
Ко мне он имел только то касательство, что однажды предал громогласно
анафеме моего бывшего тестя и поэтому по логике новой нравственности,
провозглашенной перестройкой, обязательно должен был жениться на его дочери.
Я тогда, помниться, дал ему по физиономии, и в журнале даже открылась
рубрика, посвященная моей скромной личности.
Все, что делал в этой жизни Дрюня Гавкин, было служением лишь одной
задаче и одной цели: он хотел совсем уехать из нашей солнечной страны, но в
силу своей натуры пытался сделать это нестандартным образом, ибо ни один из
известных ему способов, а их, как пальцев на руке, - пять: быть евреем,
устроиться там на работу, жениться на иностранке, иметь много валюты и
делать, что хочется, убежать, наконец, - ему не подходил.
Он придумывал шестой способ.
Но так как он, как личность, никому не был нужен, то обусловленные
шестым способом бесконечные его скандальные истории Запад не волновали, и
никто ему не только не предлагал американского паспорта, но даже фиктивную
визу в Польшу ему пришлось добывать за дикие деньги.
Еще не женившись на Людмилке, он уже на страницах своего журнала смешал
с дерьмом ее отца и мать, а свои поступки объяснял новым мышлением,
непонятным тем, кому природа не дала гладиаторских способностей. Это была
вторая его публикация о Людмилкином отце. И теперь можно было не сомневаться
- он всерьез взялся ухаживать.
Сегодня утром, когда Орнелла отправилась за покупками и уже через
пятнадцать минут, поднявшись по мраморной лестнице нашей скромной
четырехэтажненькой виллы, принесла кроме славного стихотворения еще слегка
помятые авокадо, я этого почти не заметил.
Да и Ксения, возвратившись со своей лекции по русскому праву из
колледжа, где она весьма успешно преподавала, была не против разрезать
авокадо и, приправив оливковым маслом и уксусом, съесть сразу, так как была
голодна. Но тут-то и появился закипающий Дрюня Гавкин, которого послало мне
провидение, не известно, за какие провинности, в соседи на этом сказочном
побережье Золотого озера в Швейцарии.
Он стал швырять плоды в окно и успокоился только тогда, когда я треснул
ему по башке киви, отчего этот занятный фрукт расплющился о физиономию
журналиста и сделал ее на миг привлекательной.
Окончательно угомонился он только тогда, когда за ним пришла Людмилка.
Людмилка любила приходить в мой дом и играть с моими детьми.
Дети мои - это не просто мои дети, это две дочери и два сына.
Они родились, как это ни странно, в один день.
Ксения и Орнелла подарили мне в мой день рождения по двойне: по
мальчику и по девочке.
Собственно, этот факт и стал причиной того, что швейцарское
правительство так благосклонно решило вопрос о законности нашего брака.
Поскольку ни министр юстиции Италии, ни министр юстиции нашей страны так и
не смогли ответить по существу на вопрос о правомерности нашей любви.
А когда родились дети, причем обе стороны ждали этого момента
напряженно, ибо по негласной договоренности давно уже было решено, что та,
которая родит первой, и будет считаться настоящей моей женой, вынуждены были
оставить свои гнусные поползновения разбить нашу крепкую, дружную семью.
И вот теперь, купаясь в замечательно чистой воде Золотого озера, я
думаю и о том, как помочь Орнелле сделать ее лекции по русской филологии
более интересными, и о том, конечно, как сделать из Ксении единственного в
своем роде специалиста по международному семейному праву.
Плакучие ивы над озером напоминают мне Подмосковье.
Я стараюсь побыстрее закончить свои очередные литературно-правовые
опусы с тем, чтобы заработать денег, потому что ведь мне приходится
содержать не только свою семью, но и помогать Людмилке. Ее муж, едва только
устроившись на работу, повздорил с кем-то и швырнул на пол в сердцах
монитор.
А еще я до сих пор возглавляю два синдиката, они находятся в Москве, и
в них работают мои друзья. Один - издательский, а другой - правовой. С ними
я не порвал связи.
Очередная московская перестройка объединила их. Но это меня не
удивляет. Балетно-танковое училище существовало в Советском Союзе еще в
начале восьмидесятых... Но меня не устраивает тот факт, что республика Русь,
образовавшаяся в сердцевине распавшейся России, начала распадаться на
славянские поселения, из которых поселения древлян и самоедов снова считают
себя самостоятельными государствами.
Правительство Соединенных Субъектов выделило населению небольшое гетто,
площадью что-то около восьми квадратных километров, в районе Рейгановской
области (бывшей Вологодской).
Чтобы дойти от пляжа Золотого озера до нашего дома нужно всего пять
минут, но нам всем, разомлевшим, идти и вообще двигаться лень. И поэтому, мы
усаживаемся одной большой семьей, плюс Людмилка и Дрюня в огромный
американский "линкольн", (огромненькая такая машинка, размером с телегу, что
существовали в России еще с древних времен), и едем, слушая шум перегретого
мотора и вспоминая, как тихо становилось в Москве (ныне Нью-Москино), когда
начальник "девятки" давал начальнику ГАИ города команду "курс".
31
Last-modified: Sun, 05 Feb 2006 20:53:06 GMT