стущего живота, прикрепили в бассейне индивидуального тренера. Но Игорь Иванович по старинке пренебрегал всеми благами обслуживания, которые ему полагались. Пренебрегая, он выделялся среди остальных и наживал себе врагов, но иначе не мог. Он истомился за целый день, изнервничался, изнемог от безделья. Последнюю треть воскресенья он все-таки засел за телефон и, поговорив с кем нужно, решил ряд вопросов. Зинаида смотрела на него, дорвавшегося до телефона, с укоризной. -- Ты чего? -- спросил он. -- В гроб с собой тоже телефон возьмешь? Домой Леша привез их слегка разморенными, а все же отдохнувшими. Макарцевы легли, когда двенадцати не было. И еще вспоминать он решил с понедельника, потому что на прошлой неделе все было спокойно, в воскресенье он нервничал только от безделья, а из-за этого, он уверен, инфарктов не происходит. Итак, в понедельник, 24 февраля 1969 года, без пятнадцати десять утра, Макарцев позвонил Анне Семеновне. Рабочий день в "Трудовой правде" начинался в одиннадцать, большинство сотрудников приходило к двенадцати, в десять начинало только машбюро. Локоткова появлялась в приемной в полдесятого, чтобы успеть проветрить прокуренный редакторский кабинет и отобрать неотложные бумаги на подпись и для просмотра лично ему. Кроме того, в прорези щитка с надписями "Дежурный редактор", "Дежурный зам ответственного секретаря" и "Свежая голова" она вставляла карточки с фамилиями, чтобы все видели, кому сегодня сдавать материалы на читку, у кого брать визы "Срочно в No " для печатания в машбюро вне очереди, кто поставит статью в макет номера, разметив шрифт и ширину набора. Раз и навсегда нанизанные на нитку бусы этих дел не касались Макарцева. Он мог читать уже сверстанные полосы вечером. А мог и не читать. Ставить, снимать, проверять, дополнять и сокращать было кому в газете и без него. Лишь принципиально важные статьи он сам просматривал до набора. Но Игорь Иванович жил традициями тридцатых годов, любил газетную кухню, ему нравилось вникать. Он сам ходил по отделам, спрашивал, кто чем живет, мог заговорить даже с рядовыми сотрудниками, большинство из которых знал в лицо и по фамилиям. Заместители были его тенями, он работал за них, а они в кабинетах сочиняли для себя второстепенные дела. Макарцев любил, когда ему кратко излагали суть будущей статьи, схватывал с полуслова и ускорял: "Дальше! Что в конце? Вывод?" Конечно, прежде всего его волновала стратегия, то есть темы, протянутые из номера в номер на длительные сроки, а также планомерное отсутствие других тем, что тоже было стратегией вверенной ему газеты. Смысл и большие цели этой стратегии постигались не на редколлегии. Поэтому в понедельник утром он позвонил, чтобы его не ждали: он на идеологическом совещании. Он поехал в ЦК, хотя до совещания оставалось два часа. В коридоре ЦК он встречал старых товарищей. Многие позащищали диссертации, но так же сидят за столами с утра до вечера, подчиняясь незыблемой дисциплине, готовые вскочить по звонку, наживают болезни на нервной почве. Он был бы сейчас не ниже. Нет, он Макарцев, правильно сделал, уйдя в газету: самостоятельности больше, а работа живая и видна народу. Оставшееся до совещания время было важнее совещания. В частных беседах, перекурах и коридорных встречах он выяснил ряд вещей, о которых не говорится с трибуны и не пишется в закрытых документах. Это были намеки, от которых зависело остальное, в том числе решения, принятые совещанием, и стратегия всех газет. Как айсберг -- почти весь под водой. Но и нечто, обратное айсбергу, не могущее существовать в океане: верхняя часть движется в одну сторону, а подводная, невидимая, -- вбок или даже в противоположном направлении. Газета была таким раздвоившимся айсбергом. В частности, Макарцев выяснил, что в докладе на совещании "Трудовую правду" будут хвалить, но завтра его вызовут на ковер за недостатки, и тут нет противоречия. Будь готов ко всему, выясни, за что критика, правильно соразмерь самозащиту и обязательное признание вины, подчеркнув этим разумность руководства. Докладчиком на совещании была секретарь МГК по идеологии, пухлая и медлительная Шапошникова, которую Макарцев глубоко презирал. Читала она размеренно, не отрывая глаз от бумаги, все делали вид, что слушают. Макарцев, как и все цековцы, недолюбливал работников горкома, считал их туповатыми и готовыми в любом деле перестараться. Cквозь сонливую монотонность слов он уловил название своей газеты. "Трудовая правда", отметила докладчица, выступила с новым важным почином: "Не выбрасывать ценные промышленные материалы в утиль!" Только по Москве это сулит солидную экономию. Почин уже широко поддержан. "Дуреха, -- подумал Макарцев. -- У нас были почины и покрупнее, да ты газету невнимательно читала! Солидную экономию -- а какую? Мы цифры давали, какая будет экономия!" Тем не менее всегда приятно, если газету хвалят. А еще приятней, когда говорили не "Трудовая правда", а "газета Макарцева", хотя на последней странице печатались холодные слова: "Редакционная коллегия". Он считал, что газета его, говорят же: "самолеты Туполева". Макарцев любил свою газету, переживал ошибки и никогда не считал, что он ее делает. Сам он, когда докладывал о газете или отчитывался, говорил: не "Трудовая правда", а "наш коллектив". В хорошем расположении духа он приехал в редакцию. Анечка разложила у него на столе чуть влажные полосы, аккуратно загнув нижние края вверх. Он начнет читать сверху и может испачкать манжеты черной краской. Он вытащил из кармана очки и, просмотрев полосы, встал, прихватив их за края, чтобы не пачкать рук. Номер вел ответственный секретарь Полищук, и Макарцев сам зашел к нему с полосами. Он обсудил ряд перестановок на первой полосе, выяснил, что будет на пустом месте третьей, спросил счет матча в Лужниках, для которого оставили пустую строку, велел придумать заголовок посвежее к статье "Америка: нищета и слезы". Статью тут же назвали "Америка -- море бесправия". Игорь Иванович поморщился, но махнул рукой и пошел по отделам. Дежурные работали, остальные собирались домой, хотя рабочий день еще не кончился. Макарцев считал, что журналистика -- дело творческое. Кто не хочет или не умеет работать, не будет этого делать и при самом строгом порядке. Он требовал сознательной отдачи -- то есть материалов, а не просиживания штанов в редакции "от" и "до". Кроме того, трудовая дисциплина была заботой завредакцией Кашина, а не главного редактора. Еще через полчаса Макарцев внезапно оделся и пошел к лифту. -- Чего это вы сегодня так рано? -- удивился Леша, выруливая через скверик на улицу. -- Считаешь, у меня и личной жизни быть не может? Резко сбросив газ, Двоенинов оторвал глаза от дороги. -- Так куда вас везти? -- Домой, Леша, домой... -- усмехнулся хозяин. -- Личная жизнь у меня, брат, дома... Редактор не был расположен говорить о ерунде, и Леша молчал. Макарцев думал, что наконец-то сегодня поговорит с сыном. Жена давно просила, но они с Борисом никак не могли встретиться. В те редкие дни, когда отец приезжал домой пораньше, тот заваливался за полночь. Не оказалось его и теперь, Макарцев жевал ужин один. Зина по примеру матери перестала есть вечерами, сохраняя фигуру. Она сидела и смотрела, как ест муж. В глубине души Макарцев был даже рад, что Бориса опять нет и разговор не состоится. Они были в ссоре, хотя отец старался этого не показывать. Из Германии в 39-м Игорь Иванович привез пишущую машинку "Олимпия-Элита", изготовленную в малой партии специально для канцелярий Рейха. Макарцев никогда не писал на машинке, но она всегда стояла дома возле письменного стола. Он спрятал ее в начале войны, когда сменил имя. Игорь боялся, что фашистская машинка будет уликой. А после войны нашел ее и снова привез домой. Недавно хватился -- допечатать строку в проекте какого-то документа -- и не нашел. Где она? Оказалось, Борис сдал машинку в комиссионку. -- Зачем? -- А на кой она тебе? -- Твой отец -- журналист! -- Она вся в масле была -- как купил, не раскрывал! -- Попросил бы денег, я бы дал. Ведь это единственная дорогая для меня вещь. -- Ладно слюни распускать. Ничего у тебя дорогого нету! Объяснить что-либо стало невозможно. Отец не мог подобрать убедительных слов, то начинал, как с ребенком, то раздражался, и сын каждый раз ускользал. Борис отрастил волосы до плеч, жидкие усы до подбородка, ходил в неизвестно кем и как сшитых брюках, а манеры его стали смесью мушкетерского с блатным. Домой он являлся в облаке винного перегара. У себя в комнате независимо от времени врубал стереофонический "Грюндиг" на полную мощность, а иногда подключал к нему электрогитару, бренчал и пел песни Галича, надрываясь под Высоцкого. Игорь Иванович уже успокоился, что разговора не будет, перестроил ход мыслей. Он собирался сделать два-три нужных звонка и лечь. Просто лечь и смотреть в потолок. Тут появился Боб. Не здороваясь, он распахнул дверь в гостиную, мельком глянул на отца, швырнул под вешалку в коридоре синюю сумку на длинном ремне с надписью "SABENA" и пошел к себе. -- Давненько не виделись, -- пробормотал вслед ему отец. Сын не ответил, не задержал шага, исчез. Ни от кого на свете, даже от руководства, Макарцеву не перепадало такого хамства. Но он сдержался, не крикнул, встал и приоткрыл дверь комнаты сына. Отца оглушил водопад звуков: Борис уже успел поставить пленку. -- Мы давно с тобой не говорили, сын, -- сказал Игорь Иванович, пытаясь перекричать битлов, которых он сам, на свою шею, привез ему из Лондона. -- А о чем с тобой говорить? -- Ну мало ли... Как живешь, хотел бы знать... -- Живу нерегулярно, папа. -- Остроумно! -- Уж таким воспитал!.. Чего пристаешь? Делать нечего? Катись, откуда приехал, там руководи! -- Ты меня неправильно понял. Я не собираюсь тобой руководить. Но мы как-никак родственники... -- У тебя своя дверь, у меня своя. Закрой мою с той стороны! -- Нет уж, извини! Кто платит, тот заказывает музыку. Поэтому не забывайся! Если для тебя родственные отношения -- атавизм, то как иждивенец не забывай о материальной зависимости. -- У!.. Затянул дурацкую песню... -- Да выключи этот чертов "Грюндиг"! Если я не прав, докажи. -- Я же сказал, Макарцев: до тебя все равно не дойдет. Ты -- ортодокс.-- Я?! Да ты щенок, не знающий сложностей жизни! Дорасти еще до благ, которые мы с матерью кладем тебе в рот тепленькими. Другим детям такое и не снится. -- Навязались со своими благами! -- Навязались? -- Видишь, я же сказал: не дойдет! Подойдя к окну, Борис стал рассматривать темное небо. Игорь Иванович оглянулся: Зинаида облокотилась о косяк в другом конце коридора и внимательно прислушивалась к разговору, морщась от надрывного крика битлов. -- Давай все же установим дипломатические отношения, -- выдавил отец. -- Если тебе нечего сказать, так выслушай. Только сделай тише! Сын посмотрел на него, пожал плечами, подошел к магнитофону и резким движением повернул ручку. Игорь Иванович вздрогнул: и без того громкий звук превратился в невыносимый рев с шипением и свистом, которого не могли выдержать барабанные перепонки. -- Ты, видно, не в настроении! -- ему пришлось отступить в коридор. -- Ладно, поговорим в другой раз... Его слова утонули в грохоте. Зинаида исчезла, дабы муж не стыдился, что она видела его поражение. Он прошел в спальню, положил под язык таблетку валидола и лег, не раздеваясь, на только что открытую белоснежную постель.Грубости следовало ожидать, успокаивал он себя. Возрастное! Кажется, я таким был... А это поколение более сложное. В чем-то мы, конечно, виноваты! Слишком легко низвергали авторитеты. Несправедливость породила другую несправедливость. Правда, сами авторитеты во многом повинны, но будем самокритичны: и мы хороши! Человек -- тоже айсберг, большая часть не видна. При коммунизме люди будут открыты друг перед другом до конца, и тогда они не смогут иметь недостатков. В конце концов ядро у парня здоровое, я уверен... В другой раз обязательно побеседуем. Уговорив себя, он выплюнул валидол в пепельницу. Считать, что ссора с сыном стала причиной инфаркта, нелепо. Такие сцены возникали не раз и не два. И еще будут до тех пор, пока, как говорит Зинаида, Боренька не обзаведется семьей, и мы снова понадобимся -- дать, достать, нянчить. Игорь Иванович не заметил, как заснул. Проснулся он около часу ночи, разделся и лег. Зинаида слышала, как он раздевался, но сделала вид, что спит. 6. СЕРАЯ ПАПКА Во вторник утром подул ветер, возникло ощущение перемены погоды, и макарцевский айсберг закачало. В отделе пропаганды состоялась накачка, которой он ждал. Но не с таким поворотом. О ценном почине никто и не вспомнил. Выговаривали ему за снижение активной позиции газеты, поднятие второстепенных вопросов, заслоняющих основную линию идеологической борьбы, а между тем имеются просчеты, о которых говорилось на последнем Политбюро как о запахе чехословацких рецидивов. Главное, в "Трудовой правде" слабо отражается социалистическое соревнование. Ряд отраслей промышленности не выполняет плана пятилетки -- это вина и печати тоже. Необходимо срочно и с конкретными предложениями пересмотреть планы газеты и снова представить в ЦК. Стало ясно, что Политбюро нужно найти козлов отпущения. Отделы ЦК были передаточным звеном, и взвалить вину за недостатки пропагандистской работы на плечи газет естественнее всего. Недоработки редактор признал просто, по-партийному. Это не были его конкретные ошибки, и он не принял их близко к сердцу. В редакцию Макарцев приехал, когда шла планерка. Вел ее первый замредактора Ягубов. Он был в редакции человеком новым, месяца четыре всего, как назначили. Макарцев помогал ему быстрее войти в курс дела, чувствуя, однако, сопротивление материала. Доброжелательно и настороженно присматривался он к заму и ощущал отсутствие контакта. Общий тон планерки за полуоткрытой дверью кабинета Ягубова был ровный и деловой. Игорь Иванович снял у себя в кабинете пальто и мимо Анечки, готовившейся было бежать к нему с папкой, прошествовал к Ягубову. На стене, наколотые на острые гвоздики, висели красиво разрисованные цветными фломастерами макеты всех четырех полос. Фломастеры эти Макарцев привез для секретариата из Японии. Увидев в дверях редактора, Ягубов остановился на полуслове и обрадованно объявил: -- А вот и наш главный, товарищи. Сами будете дальше вести? Мы, правда, закругляемся... Макарцев отмахнулся. -- Тогда повторить вам основные вехи? -- Продолжайте, продолжайте. После посмотрю. Он искал глазами свободный стул, где присесть. Кабинет Ягубова был раза в полтора меньше его кабинета, и свободных мест не оказалось. Завредакцией Кашин встал, усадил редактора, а себе принес стул из приемной. Когда текущие дела были решены, Ягубов вопросительно взглянул на Макарцева, не хочет ли тот добавить. Игорь Иванович попросил задержаться членов редколлегии и редакторов отделов. -- Остальные могут быть свободны, -- прибавил Ягубов. -- Хочу еще раз сосредоточить внимание на планах отделов, -- проговорил редактор, когда лишние вышли. -- Так ведь сдали уже! -- возмутилась языкастая Качкарева, эдакий коренастый мужик в юбке, редактор отдела литературы и искусства, вечно со всеми конфликтующая по пустякам. -- Правильно, сдали. Планы в целом неплохие. Но руководство газеты, -- Макарцев взглянул на Ягубова, и тот, еще не зная в чем дело, кивнул, -- руководство газеты считает, что некоторые линии надо углубить. Я имею в виду (это касается отдела промышленности) уделить больше внимания выполнению пятилетки... -- Да разве мало даем статей? -- удивился редактор отдела промышленности Алексеев. -- Много, но недостаточно, -- чуть тверже сказал ему Макарцев. -- Ясно! -- неряшливый и добросовестный, как школьный учитель, Алексеев огорчился тем, что вместо живых статей ему придется еще добрых часа три потеть над перекройкой этого плана, никому не нужного. Главный редактор тоже понимал, что планы лучше не станут, но должен был спустить вниз полученную директиву. -- Теперь об идеологии, -- Макарцев сделал паузу и обвел глазами тех людей, которых это касалось в первую очередь. -- Давайте подумаем вместе, как, на каком материале ярко и взволнованно ввести тему усиления идеологической борьбы в мирных условиях. Эта работа касается в основном плана отделов комвоспитания и литературы -- вам и карты в руки. Локоткова разнесет старые планы по отделам. Прошу завтра до планерки вернуть их доработанными. -- У вас все, Игорь Иванович? -- вежливо спросил Ягубов. Макарцев не ответил и первым встал. В дверь потянулся ручеек выходящих. Заместитель редактора понял, хотя это и не было произнесено, что замечания по плану поступили сверху. Он думал, Игорь Иванович задержится и один на один добавит еще что-либо, но от вопросов воздержался. А тот не стал раскрывать дополнительных карт и ушел в свой кабинет, прихватив макеты. Едва редактор прикрыл за собой вторую дверь кабинета (тамбур исключал возможность слышать его разговоры), на столе загудел телефон. Анечка соединила его с секретарем райкома партии Кавалеровым. Когда же поставят его статью, ведь Игорь Иванович обещал? Это средняя статья, написанная за секретаря работниками райкома, о том, как трудящиеся Москвы изучают марксистско-ленинскую теорию. Макарцев не читал статьи, но знал, что все в ней правильно. К тому же он был обязан Кавалерову услугой -- не лично себе, а "Трудовой правде". Возможно, теперь Кавалерова собирались выдвинуть, и автор хотел стать заметнее. Разговаривая, Макарцев перелистал макеты -- статьи Кавалерова в номере не было. Он вызвал по селектору дежурного зама ответсекретаря и дал указание поставить Кавалерова в номер, вынув... Он заглянул в макет и указал на такую же ненужную статью другого автора. -- Порядок! -- сказал через минуту Макарцев Кавалерову в трубку. -- Завтра читай! Тем временем он бегло просмотрел макеты и, нажав кнопку, попросил Анну Семеновну унести их в секретариат. -- Ко мне Какабадзе, -- крикнул ей вдогонку Макарцев. -- Пусть захватит фотоаппарат. После планерки в отделах наступало время переключения с одного номера на другой, послезавтрашний. И хотя секретариат и часть коллектива еще работали на завтрашний, редакция затихала. Игорь Иванович вытащил из ящика стола две анкеты -- старую и новую, -- стал заполнять новую, списывая со старой, чтобы не было расхождений. -- Разрешите? -- Саша Какабадзе, молодой фотокорреспондент, приоткрыл дверь кабинета. -- Кого будем снимать, Игорь Иванович? -- Меня, Саша. Фото на загранпаспорт. Ты уж извини за эксплуатацию... -- Что вы! Я собираю снимки всего руководства. Нет, серьезно. Целая коллекция, а вашего экземпляра не было. Саша поставил кофр на ковер, извлек из него камеру с большим портретным объективом и крался по ковру гибко и легко, как пантера. -- Подойдите к окну, Игорь Иванович, но не совсем... Немного подальше. Повернитесь боком -- будут мягкие тени. Подтяните галстук -- узел ослаб... Смотрите на меня, чуточку повыше... -- Слушаюсь! -- Приятно, черт возьми, командовать начальством! -- Саша щелкнул несколько раз, опустил камеру в сумку, вынул другую. -- А теперь для страховки переменим позу. Повернитесь сюда. О'кей! -- Спасибо, Саша. Ты торопишься? Редактор обнял его за плечи и повел в свой буфет, куда могли заходить только члены редколлегии. Здесь были особые продукты, американские сигареты, жвачка. -- Спасибо, я не курю, -- смутился Саша. -- Бери, бери! Девушек угостишь... Саша купил "Кэмел", Макарцев себе -- "Мальборо". Какабадзе тряхнул черными кудрями и поволочил свой кофр. Вторая половина дня главного редактора ухнула в мелочную и совершенно нетворческую работу. Он подписал гонорарные ведомости за первую половину февраля, документы на получение зарплаты сотрудникам, счета ретушерам и художникам, даже не посмотрев цифр. Отвечала бухгалтерия, подпись редактора нужна была для формы. Потом пошли акты списания бракованной типографской бумаги. Приняв начальников наборного, стереотипного и ротационного цехов по поводу срыва редакцией графика сдачи номера, редактор предъявил встречные претензии о случаях пьянства в цехах. Потом Макарцев долго отчитывал пожилую заведующую корректорской и двух молодых корректорш за глазные ошибки, выловленные уже перед самым подписанием номера в печать. ("Зарплата корректоров -- 65 рублей в месяц, -- жаловалась заведующая, -- работа нервная и грязная -- пойди найди квалифицированного работника!") Он стал читать почту, оставленную специально для него, и сам расписывал ее по отделам с предложениями: "Разберитесь. И.М.", "Надо помочь -- обратитесь в ВЦСПС! И.М.", "Проверьте, нет ли нарушения соцзаконности?! И.М.", "Печатать на собаке -- и на полосу! И.М." Простого читателя он уважал сам и требовал такого же уважения от коллектива: для читателя мы с вами живем и работаем! С особым вниманием читал "телеги". Он сам подписывал наиболее значимую исходящую почту. Кроме того, принимал по личным вопросам сотрудников всех рангов без исключения, в том числе жену выпускающего Хабибулина, пришедшую жаловаться на мужа ("Перестал домой деньги приносить, я написала в партбюро, а ни ответа, ни привета! И почему квартиру никак не дадут, одни обещанки? Русские сразу получают, а татарин ждет не дождется"). Нервничал ли главный редактор, делая эту работу? Нет, все было ему привычно. Ужинал он обычно дома и снова приезжал в редакцию читать номер. И тогда, во вторник, он вышел в приемную, распрямив сгорбившиеся от усталости плечи. -- Выпейте еще чаю, Игорь Иваныч, -- Анечка быстро смахнула со стола фантик от конфеты. -- Поехали, Леша! Двоенинов, дремавший в кресле, вскочил, обежал хозяина и пошел, как всегда, впереди, покручивая ключи на брелочке, как пропеллер. Не спрашивая, повез он хозяина домой, в новый дом за стадионом "Динамо", куда редактор перебрался два года назад -- в пятикомнатную квартиру с двумя лоджиями, с которых можно было бы с комфортом смотреть футбол и травяной хоккей, если бы позволяло время. "Волга" остановилась у красного светофора, возле Центрального телеграфа, когда Макарцев вдруг передумал. Пока ехал, он проигрывал в голове диалог с Зинаидой. Снова о сыне -- когда же поговоришь? Пять лет не были в театре, если не считать "Лебединого озера" в Большом -- обязательные посещения с женами во время приема почетных иностранцев. Носа из дома не высовываю. Раньше хоть в распределитель можно было съездить, а теперь на дом привозят. Мать наотрез отказывается приехать -- чем ты ее обидел? Ох-хо-хо... -- Что там, Леша, на доме написано? Не разгляжу без очков. -- Да уж давно здесь кафе "Московское"... -- Вот и хорошо! Рули к нему! Тут как раз включился зеленый, и Леша рванул в гору, не щадя мотора. Перерезав наискось правые ряды, он затормозил у тротуара. Инспекор на углу проезда МХАТа приставил было свисток ко рту, но, увидев номер, отвернулся. В кафе Макарцев бывал в Риме, Токио, Париже, Марселе, Каире, Лондоне, Сантьяго, Гаване, Нью-Йорке, Рейкьявике, не говоря уже о соцстранах, а о московских предприятиях общепита читал в своей газете: как улучшается их работа, увеличивается ассортимент блюд, с каждым годом растет количество посадочных мест. В зале было полутемно и полупусто. Несколько посетителей сидели в разных углах, пахло тухлой капустой. Официантки не было, с кухни доносилась перебранка. Потом появилась толстая и неряшливо одетая женщина. Она смотрела мимо Игоря Ивановича в окно. То ли действительно не видела, то ли делала вид. Он радовался, что никто к нему не подходит, отдыхал. Положил голову на руки, закрыл глаза, забыл, что сидит на людях: ведь они ничего от него не хотели и вообще не знали его. Редко бывает, что он никому не нужен. Всегда обязан думать, как твой поступок расценят наверху, внизу, секретарша, жена... Официантка подошла, молча вынула блокнот. -- Я хочу поужинать, -- с добротой в голосе сказал он. -- Чего? -- А что есть? -- Вот меню... Она взяла с другого столика меню, положила на противоположный от Макарцева конец стола, а сама пошла прочь. Очки он забыл в кабинете. -- Погодите, попросил он. -- Я уже выбрал... -- Чего? -- спросила она издали. -- Яичницу, -- быстро сказал он. -- И кофе... -- Пить не будете? Он поколебался, не взять ли коньяку, но решил, что быстрей наступит усталость. -- Вроде нет... Если можно, бутылку минеральной... -- Воды нет. Ничего не записав, она пожала плечами, сунула блокнот в карман фартука и ушла. Макарцеву уже стало не так хорошо одному. Ему хотелось есть, и он жалел, что не поехал домой. Яичница его жарилась долго. Он и без Зины быстрей бы зажарил. Он стал нервничать, что уже готовы полосы, и он не успеет подумать и дать указание переверстать, должен будет в спешке прочитать, чтобы не выбить номер из графика, им же самим утвержденного. Наконец перед ним плюхнулась алюминиевая сковорода с яичницей. Брызги попали на костюм. Он поискал глазами бумажные салфетки и вытер брызги пальцами, а пальцы вытер о носовой платок. Яичница была без глаз, холодная, несоленая и пережаренная. Помявши губами край яичницы, Макарцев смущенно отодвинул сковороду. Он отломил кусочек черствого хлеба, помазал высохшей горчицей, стал жевать. Голод притупился, осталось дождаться кофе. Есть у нас еще недостатки, есть. Быт -- наша болевая точка. Он вспомнил Фомичева. Когда того открепили от распределителя, жена его купила колбасу прямо в магазине. Они отравились всей семьей, неделю болели. Потом привыкли. Лучше не открепляться, тогда отдельные недостатки переживаются легче. -- Мне бы кофе, -- жалобно попросил он официантку, -- я спешу. -- Все спешат, -- сказала она, глядя в окно. -- Еще не готово. -- Рассчитайте меня... Скривив обильно накрашенные губы, она пожала плечами, ушла на кухню. Почему она ходит в домашних тапочках? Может, у нее болят ноги? А ведь нестарая... Скоро официантка вернулась, держа двумя пальцами чашку кофе и сахар в бумажном пакетике, как подают в поездах. -- А ложку можно? -- Не слепая. Сейчас принесу. Она сказала это без сердитости, спокойно, но ложку принести забыла. Он любил кофе без сахара, отглотнул сразу. Кофе оказался такой же холодный, как яичница, без запаха и безвкусный. Макарцев отодвинул его с откровенной брезгливостью, поискал глазами подавальщицу, которая снова исчезла. Тогда он вынул из кармана рубль, поколебался, положил еще рубль и быстро пошел прочь. Неужели так трудно сварить обыкновенный кофе? Если бы они знали, кто я, наверняка не посмели бы обслужить так плохо! Однажды на планерке зашел разговор о кофе. Редактор отдела фельетонов рассказывал, как он однажды задался целью сварить такой кофе, как подают в столовой. Он подогрел воды в большой кастрюле, немытой после супа, слил туда остатки старой кофейной гущи, добавил старой заварки чаю. Сливок у него не было, он ополоснул банку из-под маринованных помидор и вылил туда же. Когда попробовал, все равно оказалось, что кофе получился вкуснее, чем в общепите. Столовский рецепт остался непостижимой тайной. Конечно, один случай не дает типической картины. Но надо поднять в газете вопрос о повышении культуры обслуживания в связи с тем, что Москва должна стать образцовым коммунистическим городом. Сделать это солидно, с перспективой, дать слово министру торговли, специалистам. Правда, пока Игорь Иванович шел к машине, мысль его переключилась на предстоящее чтение готовых полос. Он вообще умел забывать второстепенное, что помогало ему помнить о главном. -- Давай, Леша, в редакцию, да поживей. Мелкий мокрый снег валил валом. Машины оставляли за собой черные колеи. Дворники мерно дергались, словно отбивали время, и стекло залеплялось снова. Проходя в кабинет, он позвал секретаршу и пропустил ее вперед. -- Мне никто не звонил? Локоткова задернула портьеры, зажгла ему настольную лампу. -- Звонили многие, но ничего серьезного, я все сделала. Полосы на столе... Чаю? -- Ага! -- обрадовался он. -- И покрепче. -- Не боитесь покрепче? А сердце? -- Сердце у меня железное, -- сказал он и погладил Локоткову по плечу. Пальто повесил на плечики в шкаф, стряхнув с воротника капли от растаявших снежинок. Подождал, пока Анечка вышла, расстегнул пиджак и, расслабив ремень, подтянул брюки, заправляя в них белую рубашку, уже успевшую за день измяться. Животик, животик, -- он увидел себя в зеркале. Пока пятерня его откидывала назад волосы, ноги уже устремились к столу, а глаза, еще ничего не видя, уже рыскали по полосам. Он сел, похлопал ладонью по столу в том месте, где должны были лежать очки. Там они и лежали. Порядок расширяет мысль, -- был его любимый афоризм. К сожалению, не удавалось следовать этой мудрости из-за суеты. Очки лежали на чем-то, на возвышении. Макарцев хотел отодвинуть это что-то, чтобы приняться за чтение. То была папка, пухлая серая папка с черными коленкоровыми боками, туго связанная зелеными тесемками. Он же подписал сегодня все бумаги бухгалтерии. Еще какой-нибудь годовой отчет? Никогда эти растеряхи не могут сделать сразу! Он отодвинул папку в сторону (черт! тяжелая!), надел очки и обратился к первой полосе. Он пробежал глазами шапку: "Коммунизм -- светлое будущее всего человечества!" -- и, подумав, выкинул слово "всего". Проглядел заголовки статей, даже мелких, отметил уже стоящий в полосе материал секретаря райкома Кавалерова. Все было в порядке. Макарцев нажал на селекторе рычажки замредактора, ответсекретаря, его зама, ведущего номер, и выпускающего. В кабинет ворвался гул линотипов из наборного цеха, отделенного от столов верстальщиков стеклянной перегородкой. Всем четырем сразу редактор сказал в микрофон: -- Как дела? Докладывайте... Из общего бормотанья он понял, что верстка идет по графику, отклонений нет. -- Но будут, -- вдруг насторожил Полищук. -- Только что ТАСС обещал. Генсека набрали вчера, а сегодня, после выступления, поправки... -- Большие? -- Блохи. Но много, в общей сложности сотни полторы. И еще идут... Снова те места, где мы уже поправили, переисправляют по-старому... Первую и вторую полосы задержим на час, не меньше... -- Ясно, -- Макарцев удержал вздох. -- Кстати, насчет первой полосы... Шапка -- чья идея? -- Моя, -- выдавил Полищук. -- Остроумно! Но уберите "всего"! Зачем пугать быков красным цветом? Сейчас не время! Остальные мои замечания в полосах. Все! Загудел телефон -- Анна Семеновна допустила к нему жену. -- Почему ужинать не едешь? -- Закрутился. Сам поел... -- Сегодня поздно? -- Думаю, нет... А ты что? -- Как всегда, телевизор смотрю... -- Борис дома? -- Нет еще... Ты договори с ним, ладно? -- Конечно, договорю. Только не приставай, Зина... -- Я не пристаю, Гарик, но время идет. Знаешь, он днем пьяный пришел, спал... -- Ладно, после. Некогда... Зина избаловала сына, а теперь хочет, чтобы я исправлял. Он закурил, сгреб рукой полосы и вызвал Локоткову. Она унесла их в секретариат. Стол сразу освободился -- порядок расширил мысль. Но взгляд снова уперся в толстую серую папку. Он перевернул ее двумя руками и увидел крупные черные буквы: "ДЕЛО No ..." Снова загудел телефон, Игорь Иванович снял трубку. -- Что за чертовщина? -- раздраженно пробурчал он, придвигая папку ближе к себе. -- Какая чертовщина? Это Волобуев. Добрый вечер, Игорь Иваныч. Извините, что беспокою... -- Слушаю, -- сказал он цензору. -- У меня жалоба на отдел спорта. Раз сто им говорил: в статьях по Московской области спортивные общества "Химик", кроме города Воскресенска, упоминать нельзя. Они с предприятий оборонной промышленности. А сегодня опять на четвертой полосе "Химик". Не хочу я выговоров получать! -- Приму меры... Все? -- Не все... Есть новые ограничения в публикации некоторых материалов... -- Ладно. Освобожусь -- ознакомите... Он вызвал по селектору дежурного в отделе спорта, отчитал. Руки его в этот момент развязывали тесемки у серой папки. Наконец он открыл ее и обнаружил рукопись, отпечатанную на пишущей машинке. "Россия в 1839", -- прочитал он, приблизил глаза и увидел слово "Самиздат". Дальше шел текст. -- Бред! -- произнес вслух Игорь Иванович. По привычке всех людей, много читающих по обязанности, он перво-наперво заглянул в конец. В рукописи было свыше семисот страниц. Макарцев положил под язык таблетку валидола. Неожиданное появление Анны Семеновны заставило его не то чтобы вздрогнуть, но поежиться. Она ждала, пока он оторвет глаза и посмотрит на нее, а он принял ее неожиданный приход как акт посягательства на секретность его дел. -- Я занят! Ему показалось, она силилась увидеть, что лежит у него на столе. -- Извините, Игорь Иваныч. Тут машинистке Нифонтовой плохо стало. Беременная она, а машины все в разгоне. Можно ее на вашей домой отправить? -- Смотря от кого беременна... -- в шутку спросил бы он в другом, хорошем настроении, а тут кивнул, прибавив: -- Только велите Леше, чтобы возвращался быстрей, -- он поколебался, спрашивать ли. -- Без меня в кабинет никто не входил? Он смотрел внимательно. -- Никто, Игорь Иваныч! -- испугалась она. -- Полосы я сама принесла... А что случилось-то? Не найдете чего-нибудь? Можно, я поищу? Я мигом... Обычно такой выдержанный, он вдруг взорвался: -- Сколько раз я просил, Анна Семеновна, чтобы у меня на столе был порядок! Сколько раз?! -- Но вы же сами, Игорь Иваныч, запрещаете убирать. Говорите, что после не можете найти, что нужно. Тетя Маша, когда утром убирает, к столу не прикасается. Я вытираю только след от чайного стакана да пепел стряхиваю... Что-нибудь пропало? -- Ничего не пропало! Но в таком бардаке может и пропасть. Заходят посетители, оставляют материалы вместо того, чтобы идти в соответствующие отделы. Если я буду заниматься частными вопросами, то... -- Я понимаю, извините... Он выпустил пар и успокоился. -- Знаете, -- вспомнила она и смутилась. -- Я тут без вас в буфет бегала, там копченую колбасу выбросили. На пять минут, не больше. Но Леша в это время на моем месте сидел... Сейчас уточню... Она выбежала, не закрыв двери. -- Леш! -- донеслось до него. -- Когда я уходила, в кабинет никто не заходил? -- Не, никто. -- Вот пойди об этом сам скажи. И вези Нифонтову. Но скорей обратно, понял? Леша в кабинет никогда не заходил. Он откашлялся и постучал о косяк кабинета редактора. -- Вы меня звали, Игорь Иваныч? -- Да я уже слышал, слышал! Анечка вернулась в кабинет, чтобы окончательно ликвидировать конфликт. Покраснев, она дышала от волнения чаще. Она стояла возле него, невысокого роста, ладно сложенная, чуть полноватая -- но это даже ей шло. 7. ЛОКОТКОВА АННА СЕМЕНОВНА ИЗ АНКЕТЫ ПО УЧЕТУ КАДРОВ Должность: технический секретарь редакции "Трудовая правда". Девичью фамилию не меняла. Родилась 16 декабря 1926 г. в Москве. Русская. Партийность: беспартийная. Ранее в КПСС не состояла, партийных взысканий не имеет. Образование незаконченное высшее (семь классов, курсы машинописи, десять классов вечерней школы, два курса экономико-статистического института, один курс библиотечного института, полтора курса филологического факультета МГУ). В 1965 г. окончила вечерний университет марксизма-ленинизма при МГК КПСС. Состав семьи: незамужем, детей нет. Военнообязанная, рядовая. Военный билет -- No ДЯ 5532843. Окончила курсы медсестер. Занятия по ПВО посещает ежегодно. Общественная работа: член месткома -- оргсектор и касса взаимопомощи. Паспорт: IV СН No 422341, выдан 96 о/м Москвы 12 октября 1965 г. Прописана постоянно: Теплый Стан, микрорайон 8а, корпус 13, кв. 16. Тел. нет. ГОРЕСТИ И РАДОСТИ АННЫ СЕМЕНОВНЫ Все в редакции, даже студентки, приходившие на практику с факультета журналистики, звали Анну Семеновну Анечкой. Исключением был Макарцев и теперь еще новый его зам Ягубов, не позволявшие с ней фамильярности. А вообще Анечка ей больше подходило: она была женщина без возраста (уж сорок три-то точно не дашь!), тщательно ухоженная, одетая недорого, но со вкусом, косметики -- в самую меру, скорее, плотненькая, чем полненькая, эдакий вкусный колобок -- хочется попробовать, и незнакомые думают, что достанется колобок легко. Не тут-то было! Анечка умела постоять за свое женское достоинство, пожалуй, даже слишком резко, с перехлестом, так что и сама себя не раз в жизни обделяла, но иначе поступить не могла. Всем она казалась неунывающей ("Анечка, ей что? Никаких забот, никаких огорчений!"), и никто не знал, что у Анечки вечный комплекс нелепых и неустранимых бабьих несчастий. Разумеется, на работе она была исполнительна, иначе ее не было бы на этом месте. Макарцев ценил ее, и она ценила свое очень важное место, искренне (и справедливо!) уверенная, что кое в чем она может сделать больше самого редактора. Она позволяла любопытства ровно столько, сколько ему было нужно, проглатывала его раздражительность, ничего, что поручал, не забывала. Впрочем, Макарцев заблуждался: хотя Анна Семеновна ни единым движением этого не выдала, она была более любопытна касаемо его личной жизни. Анечкин отец был слесарем высокой квалификации на заводе "Красный пролетарий". Из-за регулярных выпивок опустился он до разнорабочего и, торопясь из магазина к товарищам с поллитровкой, погиб под маневровым поездом. Мать Анечки работала уборщицей в школе, где была у них комната. Материных денег хватало на первые четыре с половиной дня месяца, и после семилетки пошла Анечка зарабатывать. С тех пор, где бы она ни появлялась, губило Анечку простодушие (она-то считала -- женская гордость), от которого она не избавилась и к нынешним сорока трем. Вскоре на новом месте у нее начиналась связь, для нее нервная и мучительная, и она была уверена -- настоящая, до конца дней. Она-то сама не влюблялась, поддавалась чужой влюбленности, -- так по крайней мере она себя уверяла. Она всегда любила одного человека, отца ее будущего ребенка, являвшегося к ней в разных ликах. Ради ребенка, который снился по ночам -- маленький комочек, уступала она домогательствам, мечтая только об одном -- скорей забеременеть, и тогда Его Величество Мужчина ей не нужен, расстанется она спокойно и даже не скажет, что в положении. Но от искренности, однако, слишком рано начинала Анечка при новом знакомстве говорить, что любит детей, что никогда не сделает аборта, -- это грех, ведь уже живой комочек. -- А ты любишь детей, Костя (Сергей, Адик, Петя, Егорушка, -- в вечерней школе и трех институтах; Коля, он же Калимула, Федор, Игнатий Севастьянович, председатель месткома товарищ Прибура, старший инженер Эдуард Константинович)? -- спрашивала она каждого из десяти мужчин, прошедших и переступивших через нее. И каждый начинал говорить, что, конечно, но вообще с этим лучше не спешить, зачем об этом сейчас думать, давай просто любить. И она любила, и ее любили, но быстро наступало охлаждение, и отношения портились. Особенно портились после того, как Анечка начинала вслух размышлять о том, в какой позе надежнее забеременеть. И она, чтобы успокоить себя, начинала надеяться, что, видимо, у Кости (Сергея, Адика, Пети и т.д.) мало опыта, но