---

Борис Башилов   ТИШАЙШИЙ ЦАРЬ И ЕГО ВРЕМЯ

---

  I        В 1953 году исполнилось 250-летие с того дня когда основав Санкт-Петербург, Петр прорубил окно в Европу. То самое знаменитое окошко, сквозь которое, благодаря действиям русской интеллигенции, провалилось все русское государство.
       В этом же году, в том же октябре, четыреста лет назад, за 150 лет до основания Санкт-Петербурга другим русским Царем Иоанном Грозным было прорублено другое окно, окно на восток, в древнюю Азию.
       2 октября 1552 года, руководимые Иоанном Грозным войска, взяли приступом столицу Казанского царства, Казань. После взятия Казани, Волга стала вся русской рекой, распахнулось окно в бесконечные просторы Азии.
       Это окно, открытое в просторы Азии принесло Русскому народу неизмеримо больше пользы, чем все окна, открытые на запад.
       Но одновременно Московские цари, задолго до Петра, упорно старались прорубить в стенах своего царства и другое окошко на запад.
       "...Стремление к самобытности и довольство косностью, — пишет С. Платонов, — развивалось на Руси как-то параллельно с некоторым стремлением к подражанию чужому. Влияние западно-европейской образованности возникло на Руси из практических потребностей страны, которых не могли удовлетворить своими средствами.
       Нужда заставляла правительство звать иноземцев. Но, призывая их и даже лаская, правительство, в то же время, ревниво оберегало от них чистоту национальных верований и жизни. Однако, знакомство с иностранцами все же было источником "новшеств". Превосходство их культуры неотразимо влияло на наших предков, и образовательное движение проявилось на Руси еще в XVI веке, хотя и на отдельных личностях (Вассиан Патрикеев и др.). Сам Грозный не мог не чувствовать нужды в образовании; за образование крепко стоит и политический его противник князь Курбский. Борис Годунов представляется нам уже прямым другом европейской культуры".
       Борис Годунов еще решительнее, чем Иоанн Грозный стал стремиться, чтобы в Россию стала проникать западная культура. Борис Годунов ясно повел курс на сближение России с западным миром, от которого она сторонилась от времен Александра Невского.
       "Близость к образованному Ивану развила и в Борисе вкус к образованности, а его ясный ум определенно подсказал ему стремление к цивилизованному западу. Борис призывал на Русь и ласкал иностранцев, посылал русскую молодежь заграницу учиться (любопытно, что ни один из них не вернулся назад в Россию) и своему горячо любимому сыну дал прекрасное, по тому времени, образование" (1).
       Свою дочь Ксению Борис Годунов хотел выдать за датского принца. Борис Годунов посылал заграницу русских юношей обучаться разным ремеслам. Борис Годунов приглашал в Россию иностранных ученых, техников, врачей и военных. Уже при Борисе Годунове были созданы войска на западно-европейский манер.
       При Борисе Годунове в Россию приезжали из Англии и других стран, горных дел мастера, суконщики, доктора, аптекари, архитекторы. Был создан аптекарский приказ, создавший при Борисе Годунове особые "Аптекарские сады", в которых разводились лекарственные травы.
       Наступившая после смерти Бориса Годунова великая смута помешала постепенному, благотворному усвоению Россией западной культуры.
       Не надо забывать, что в результате смуты погибло почти около половины населения. Когда умер Иоанн Грозный, в России было 15 миллионов, а при вступлении на престол Михаила Романова, было всего 8 миллионов.
       При Иоанне Грозном Москва, насчитывавшая 40.000 домов, была больше Лондона, а при Михаиле Романове в ней насчитывалось всего 10 тысяч домов. Бурные и трагические события в эпоху великой смуты вдохновили не только русских, но и иностранных писателей на ряд произведений.
       Великий испанский драматург Лопе-де-Вега написал пьесу о Дмитрии Самозванце "Великий Князь Московский". Фридрих Шиллер перед смертью работал над трагедией о Дмитрии Самозванце.
  II        Яркой и своеобразной духовной личностью был отец Петра I — царь Московской Руси Алексей Михайлович.
       Для того, чтобы избежать упреков в намеренном искажении исторической перспективы я буду опираться на произведения последнего крупного историка западнического направления С. Ф. Платонова, горячего поклонника Петра I.
       Царь Алексей Михайлович, по определению С. Платонова был "очень определенным человеком, с оригинальною умственной и нравственной физиономией.
       Современники искренно любили царя Алексея Михайловича. Самая наружность царя сразу говорила в его пользу и влекла к нему. В его живых голубых глазах светилась редкая доброта: взгляд этих глаз, по отзыву современников, никого не пугал, но ободрял и обнадеживал. Лицо Государя, полное и румяное, с русой бородой, было благодушно приветливо и в то же время серьезно и важно, а полная (потом даже чересчур полная) фигура его сохраняла величавую и чинную осанку. Однако, царственный вид Алексея Михайловича ни в ком не будил страха: понимали, что не личная гордость царя создала эту осанку, а сознание важности и святости сана, который Бог на него возложил".
       Привлекательная внешность отражала в себе, по общему мнению, прекрасную душу. Достоинства царя Алексея с немалым восторгом описывали лица, вовсе от него независимые, — именно далекие от царя и Москвы иностранцы. Один из них, например, сказал, что Алексей Михайлович "такой государь, какого бы желали иметь все христианские народы, но немногие имеют" (Рейтенфельс). Другой ставил царя "на ряду с добрейшими и мудрейшими государями" (Коллинс). Третий отзывался, что "Царь одарен необыкновенными талантами, имеет прекрасные качества и украшен редкими добродетелями: и он покорил себе сердца всех своих подданных которые столько же любят его, сколько и благоговеют перед ним" (Лизек). Четвертый отметил, что при неограниченной власти своей "...Царь Алексей не посягнул ни на чье имущество, ни на чью жизнь, ни на чью честь..." (Мейерберг).
       "Эти отзывы, — пишет С. Платонов, — получат еще большую цену в наших глазах, если мы вспомним, что их авторы вовсе не были друзьями и поклонниками Москвы и москвичей". (2)
       Положительный отзыв о царе Алексее дает и один из первых русских западников-ренегатов, отказавшийся даже от своего русского имени Котошихин. Даже он, хуливший все русское в своих записках называет царя Алексея "Гораздо Тихим".
       "...В домашней жизни цари, — пишет известный исследователь русской старины, И. Забелин в своей книге "Домашний быт русских царей в XVI и XVII вв." — представляли образец умеренности и простоты. По свидетельству иностранцев к столу царя Алексея Михайловича подавались всегда самые простые блюда, ржаной хлеб, немного вина, овсяная брага или легкое пиво, а иногда одна только коричная вода. Но и этот стол никакого сравнения не имел с теми, который Государь держал во время постов".
       "Великим постом, — пишет иностранец Коллинс, — Царь Алексей обедал только три раза в неделю, а именно: в четверток, субботу и воскресенье, в остальные же дни кушал по куску черного хлеба с солью, по соленому грибу или огурцу и пил по стакану полпива. Рыбу он кушал только два раза в Великий пост. Кроме постов, он ничего мясного не ел по понедельникам, средам и пятницам: одним словом, ни один монах не превзойдет его в строгости постничества. Можно считать, что он постился восемь месяцев в год, включая шесть недель Рождественского поста и две недели других постов".
       Натура, или как выражается С. Платонов "Природа Царя Алексея Михайловича" была впечатлительная чуткая, живая и мягкая, общительная и веселая. "Эти богатые свойства были в духе того времени обработаны воспитанием. Алексея Михайловича приучили к книге и разбудили в нем умственные запросы. Склонность к чтению и размышлению развила светлые стороны натуры Алексея Михайловича и создала из него чрезвычайно привлекательную личность. Он был один из самых образованных людей московского общества того времени: следы его разносторонней начитанности, библейской, церковной и светской разбросаны во всех его произведениях. Видно, что он вполне овладел тогдашней литературой и усвоил себе до тонкости книжный язык. В серьезных письмах и сочинениях он любит пускать в ход цветистые книжные обороты, но вместе с тем, он не похож на тогдашних книжников-риторов, для красоты формы жертвовавших ясностью и даже смыслом. У царя Алексея продуман каждый его цветистый афоризм, из каждой книжной фразы смотрит живая и ясная мысль. У него нет пустословия: все, что он прочел, он продумал; он, видимо, привык размышлять свободно и легко высказывать то, что надумал, и говорил, при том только то, что думал. Поэтому его речь всегда искренна и полна содержания. Высказывался он чрезвычайно охотно, и потому его умственный облик вполне ясен".
       Тишайший царь много читал и много размышлял о прочитанном.
       "И это размышление, — указывает С. Платонов, — состояло не в том только, что в уме Алексея Михайловича послушно и живо припоминались им читанные тексты и чужие мысли, подходящие внешним образом к данному времени и случаю. Умственная работа приводила его к образованию собственных взглядов на мир и людей, а равно и общих нравственных понятий, которые составляли его собственное философско-нравственное достояние. Конечно, это не была система мировоззрения в современном смысле; тем не менее в сознании Алексея Михайловича был такой отчетливый моральный строй и порядок, что всякий частный случай ему легко было подвести под его общие понятия и дать ему категорическую оценку. Нет возможности восстановить, в общем содержании и системе, этот душевный строй, прежде всего потому, что и сам его обладатель никогда не заботился об этом. Однако, для примера укажем хотя бы на то, что, исходя из религиозно-нравственных оснований, Алексей Михайлович имел ясное и твердое понятие о происхождении и значении царской власти в Московском государстве, как власти богоустановленной и назначенной для того, чтобы "рассуждать людей вправду" и "беспомощным помогать". Вот слова царя Алексея князю Г. Г. Ромодановскому: "Бог благословил и предал нам, государю, править и рассуждать люди своя на востоке и на западе и на юге и на севере вправду". Для царя Алексея это была не случайная красивая фраза, а постоянная твердая формула его власти, которую он сознательно повторял всегда, когда его мысль обращалась на объяснение смысла и цели его державных полномочий.
       В письме к князю Н. И. Одоевскому, например, царь однажды помянул о том, "как жить мне, государю, и вам, боярам", и на эту тему писал: "а мя, великий государь, ежедневно просим у Создателя, ...чтобы Господь Бог... даровал нам, великому Государю, и вам, боярам, с нами единодушно люди Его, Световы, разсудити вправду, всем равно".
       Взятый здесь пример имеет цену в особенности потому, что для историка в данном случае ясен источник тех фраз царя Алексея, в которых столь категорически нашла себе определение, впервые в Московском государстве, идея державной власти. Свои мысли о существе царского служения Алексей Михайлович черпал, по-видимому, из чина царского венчания или же непосредственно из главы 9-й Книги Премудрости Соломона.
       Не менее знаменательным кажется и отношение царя к вопросу о внешнем принуждении в делах веры. С заметною твердостью и смелостью мысли, хотя и в очень сдержанных фразах, царь пишет по этому вопросу митрополиту Никону, которого авторитет он ставил в те года необыкновенно высоко. Он просит Никона не томить в походе монашеским послушанием сопровождавших его светских людей: "не заставляй у правила стоять: добро, государь владыко святый, учить премудра — премудрее будет, а безумному — мозолие ему есть!" Он ставит Никону на вид слова одного из его спутников, что Никон "никого де силою не заставит Богу веровать". При всем почтении к митрополиту, "не в пример святу мужу", Алексей Михайлович видимо разделяет мысли несогласных с Никоном и терпевших от него подневольных постников и молитвенников. Нельзя силою заставить Богу веровать — это по всей видимости убеждение самого Алексея Михайловича".
       Отец Петра I, как это отмечают все его современники, русские и иностранцы, был очень религиозен. Его религиозности С. Платонов дает очень высокую оценку.
       "Чтение, — пишет он, — образовало в Алексее Михайловиче очень глубокую и сознательную религиозность. Религиозным чувством он был проникнут весь. Он много молился, строго держал посты и прекрасно знал все церковные уставы. Его главным духовным интересом было спасение души. С этой точки зрения он судил и других. Всякому виновному царь, при выговоре, непременно указывал, что он своим поступком губит свою душу и служит сатане. По представлению, общему в то время, средство к спасению души царь видел в строгом последовании обрядности и поэтому очень строго соблюдал все обряды. Любопытно прочесть записки дьякона Павла Алеппского, который был в России в 1655 году с патриархом Макарием Антиохийским и описал нам Алексея Михайловича в церкви среди клира. Из этих записок всего лучше видно, какое значение придавал царь обрядам и как заботливо следил за точным их исполнением. Но обряд и аскетическое воздержание, к которому стремились наши предки, не исчерпали религиозного сознания Алексея Михайловича. Религия для него была не только обрядом, но и высокой нравственной дисциплиной".
  III        Будучи глубоко верующим, очень религиозным человеком, Тишайший Царь вместе с тем не был ханжой
       "Живая, впечатлительная, чуткая и добрая натура Алексея Михайловича, — пишет С. Платонов, — делала его очень способным к добродушному веселью и смеху".
       В другом месте своих очерков С. Платонов отмечает, что "при постоянном религиозном настроении и напряженной моральной вдумчивости, Алексей Михайлович обладал одною симпатичною чертою, которая, казалось бы, мало могла уживаться с его аскетизмом и наклонностью к отвлеченному наставительному резонерству. Царь Алексей был замечательный эстетик — в том смысле, что любил и понимал красоту. Его эстетическое чувство сказывалось ярче всего в страсти к соколиной охоте, а позже — к сельскому хозяйству. Кроме прямых ощущений охотника и обычных удовольствий охоты с ее азартом и шумным движением, соколиная потеха удовлетворяла в царе Алексее и чувство красоты."
       В "Уряднике сокольничья пути" он очень тонко рассуждает о красоте разных охотничьих птиц, о прелести: птичьего лета и удара, о внешнем изяществе своей охоты. Для него "его государевы красные и славные птичьи охоты" урядство или порядок "уставляет и объявляет красоту и удивление"; высокого сокола лет — "красносмотрителен и радостен"; копцова (то есть копчика) добыча и лет — "добровиден". Он следит за красотою сокольничего наряда и оговаривает, чтобы нашивка на кафтанах была "золотная" или серебряная: "к какому цвету какая пристанет"; требует, чтобы сокольник держал птицу "подъявительно к видению человеческому и ко красоте кречатьей", то есть так, чтобы ее рассмотреть было удобно и красиво. Элемент красоты и изящества вообще играет не последнюю роль в "урядстве" всего охотничьего чина царя Алексея.
       То же чувство красоты заставляло царя Алексея увлекаться внешним благочестием церковного служения и строго следить за ним, иногда даже нарушая его внутреннюю чинность для внешней красоты. В записках Павла Алеппского можно видеть много примеров тому, как царь распоряжался в церкви, наводя порядок и красоту в такие минуты, когда, по нашим понятиям, ему надлежало бы хранить молчание и благоговение. Не только церковные церемонии, но и парады придворные и военные необыкновенно занимали царя Алексея Михайловича с точки зрения "чина" и "урядства"; то есть внешнего порядка, красоты и великолепия. Он, например, с чрезвычайным усердием устраивал смотры своим войскам перед первым Литовским походом, обставляя их торжественным и красивым церемониалом. Большой эстетический вкус царя сказывался в выборе любимых мест: кто знает положение Савина-Сторожевского монастыря в Звенигороде, излюбленного царем Алексеем Михайловичем, тот согласится, что это — одно из красивейших мест всей Московской губернии; кто был в селе Коломенском, тот помнит, конечно, прекрасные виды с высокого берега Москвы-реки в Коломенском. Мирная красота этих мест — обычный тип великорусского пейзажа — так соответствует характеру "гораздо тихого" царя.
       Соединение глубокой религиозности и аскетизма с охотничьими наслаждениями и светлым взглядом на жизнь не было противоречием в натуре и философии Алексея Михайловича. В нем религия и молитва не исключали удовольствий и потех. Он сознательно позволял себе свои охотничьи и комедийные развлечения, не считал их преступными, не каялся после них. У него и на удовольствия был свой особый взгляд. "И зело потеха сия полевая утешает сердца печальные", — пишет он в наставлении сокольникам: — будити охочи, забавляйтеся, утешайтеся сею доброю потехою..., да не одолеют вас кручины и печали всякия".
       Таким образом в сознании Алексея Михайловича охотничья — потеха есть противодействие печали, и подобный взгляд на удовольствие не случайно соскользнул с его пера: по мнению царя, жизнь не есть печаль, и от печали нужно лечиться, нужно гнать ее — так и Бог велел. Он просит Одоевского не плакать о смерти сына: "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, и прослезиться надобно — да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать". Но если жизнь — не тяжелое, мрачное испытание, то она для царя Алексея и не сплошное наслаждение. Цель жизни — спасение души, и достигается эта цель хорошею благочестивою жизнью; а хорошая жизнь, по мнению царя, должна проходить в строгом порядке: в ней все должно иметь свое место и время; царь, говоря о потехе, напоминает своим сокольникам: правды же и суда милостивыя любве и ратнаго строя николиже позабывайте: делу время и потехе час".
       Таким образом страстно любимая царем Алексеем забава для него, все-таки, только забава и не должна мешать делу. Он убежден, что во все, что бы ни делал человек, нужно вносить порядок, "чин". "Хотя и мала вещь, а будет по чину честна, мерна, стройна, благочинна, — никтоже зазрит, никтоже похулит, всякий похвалит, всякий прославит и удивится, что и малой вещи честь и чин и образец положен по мере". Чин и благоустройство для Алексея Михайловича — залог успеха во всем: "без чина же всякая вещь не утвердится и не крепится; безстройство же теряет дело и возставляет безделье , — говорит он.
       Поэтому царь Алексей Михайлович очень заботился о порядке во всяком большом и малом деле. Он только тогда бывал счастлив, когда на душе у него было светло и ясно, и кругом все было светло и спокойно, все на месте, все почину. Об этом-то внутреннем равновесии и внешнем порядке более всего заботился царь Алексей, мешая дело с потехой и соединяя подвиги строгого аскетизма с чистыми и мирными наслаждениями. Такая непрерывно владевшая царем Алексеем забота позволяет сравнить его (хотя аналогия здесь может быть лишь очень отдаленная) с первыми эпикурейцами, искавшими своей "атараксии", безмятежного душевного равновесия, в разумном и сдержанном наслаждении".
       Потехи Тишайшего царя, которыми он тешится в минуты отдыха от государственных занятий ничем не напоминают грубых дикарских забав "просветившегося" в Европе его сына Петра. В одном из оставшихся после него писем, Алексей Михайлович пишет Матюшкину:
       "...тем утешаюся, что стольников безпрестани купаю ежеутр в пруде... за то: кто не поспеет к моему смотру, так того и купаю!"
       "Очевидно, — замечает С. Платонов, — эта утеха не была жестокою, так как стольники на нее видимо напрашивались сами. Государь после купанья в отличье звал их к своему столу: "у меня купальщики те ядят вдоволь" — продолжает царь Алексей, — "а ныне говорят: мы де нароком не поспеем, так де и нас выкупают да и за стол посадят. Многие нароком не поспевают". Так тешился "гораздо тихий" царь, как бы преобразуя этим невинным купаньем стольников жестокие издевательства его сына Петра над вольными и невольными собутыльниками. Само собою приходит на ум и сравнение известной книги глаголемой "Урядник сокольничья пути" царя Алексея с не менее известными церемониалами "всешутейшего собора" Петра Великого. Насколько "потеха" отца благороднее "шутовства" сына и насколько острый цинизм последнего ниже целомудренной шутки Алексея Михайловича! Свой шутливый охотничий обряд, "чин" производства рядового сокольника в начальные, царь Алексей обставил нехитрыми символическими действиями и тарабарскими формулами, которые по наивности и простоте не много стоят, но в основе которых лежит молодой и здоровый охотничий энтузиазм и трогательная любовь к красоте птичьей природы. Тогда как у царя Петра служение Бахусу и Ивашке Хмельницкому приобретало характер культа, в "Уряднике" царя Алексея "пьянство" сокольника было показано в числе вин, за которые "безо всякие пощады быть сослану на Лену". Разработав свой "потешный" чин производства в сокольники и отдав в нем дань своему веселью, царь Алексей своеручно написал на нем характерную оговорку: "правды же и суда и милостивые любве ратного строя николиже позабывайте: делу время и потехе час!"
       Уменье соединять дело и потеху заметно у царя Алексея и в том отношении, что он охотно вводил шутку в деловую сферу. В его переписке не раз встречаем юмор там, где его не ждем. Так, сообщая в 1655 г. своему любимцу "верному и избранному" стрелецкому голове А. С. Матвееву разного рода деловые вести, Алексей Михайлович между прочим пишет: "посланник приходил от шведского Карла короля, думный человек, а имя ему Уддеудла. Таков смышлен: и купить его, то дорого дать что полтина, хотя думный человек; мы, великий государь, в десять лет впервые видим такого глупца посланника!" Насмешливо отозвавшись вообще о ходах шведской дипломатии, царь продолжает: "Тако нам, великому государю, то честь, что (король) прислал обвестить посланника, а и думного человека.. Хотя и глуп, да что же делать? така нам честь!" В 1666 году в очень серьезном письме сестрам из Кокенгаузена царь сообщал им подробности счастливого взятия этого крепкого города и не удержался от шутливо-образного выражения: "а крепок безмерно: ров глубокой — меньшей брат нашему Кремлевскому рву; а крепостью — сын Смоленскому граду; ей, чрез меру крепок!" Частная, не деловая переписка Алексея Михайловича изобилует такого рода шутками и замечаниями. В них нет особого остроумия и меткости, но много веселого благодушия и наклонности посмеяться.
  VI        Алексей Михайлович, хотя и получил от своих современников прозвище Тишайшего, был однако, весьма вспыльчив. Вспылив на кого-нибудь он давал волю языку, награждая провинившегося нелестными эпитетами.
       Но гнев у Алексея Михайловича очень быстро проходил и он снова становился весел, приветлив и ласков  с членами семьи, придворным людом  и боярами.
       "Алексей Михайлович, — пишет С. Платонов,  — и в своем гневе не постоянен и отходчив, легко и искренно переходя от брани к ласке. Даже тогда, когда раздражение государя достигало высшего, предела, оно скоро сменялось раскаянием и желанием мира и покоя. В одном заседании боярской думы, вспыхнув от бестактной выходки своего тестя боярина И. Д. Милославского, царь изругал его, побил и пинками вытолкал из комнаты. Гнев царя принял такой крутой оборот, конечно потому, что Милославского по его свойствам и вообще нельзя было уважать. Однако добрые отношения между тестем и зятем от того не испортились: оба они легко забыли происшедшее. Серьезнее был случай со старым придворным человеком родственником царя по матери Родионом Матвеевичем Стрешневым, о котором Алексей Михайлович был высокого мнения. Старик отказался, по старости, от того, чтобы вместе с царем "отворить" себе кровь. Алексей Михайлович вспылил, потому что отказ представился высокоумием и гордостью, — и ударил Стрешнева. А потом он не знал, как задобрить и утешить почитаемого им человека, просил мира и слал ему богатые подарки.
       Но не только тем, что царь легко прощал и мирился доказывается его душевная доброта. Общий голос современников называет его очень добрым человеком. Царь любил благотворить. В его дворце в особых палатах на полном царском иждивении жили так называемые "верховые (то есть дворцовые) богомольцы , "верховые нищие" и "юродивые". "Богомольцы были древние старики, почитаемые за старость и житейский опыт, за благочестие и мудрость. Царь в зимние вечера слушал из рассказы про старое время о том, что было "за тридцать и за сорок лет и больши". Он покоил их старость также, как чтил безумие, Христа ради юродивых, делавшее их неумытными и бесстрашными обличителями и пророками в глазах всего общества того времени. Один из таких юродивых, именно Василий Босой или "Уродивый", играл большую роль при царе Алексее, как его советник и наставник. О "брате нашем Василии" не раз встречаются почтительные упоминания в царской переписке. Опекая подобный люд при жизни, царь устраивал "богомольцам" и "нищим" торжественные похороны после их кончины и в их память учреждал "кормы" и раздавал милостыню по церквам .и тюрьмам. Такая же милостыня шла от царя и по большим праздникам; иногда он сам обходил тюрьмы, раздавая подаяние "несчастным". В особенности пред "великим" или "светлым" днем Св. Пасхи, на "страшной" неделе, посещал царь тюрьмы и богадельни, оделял милостыней и нередко освобождал тюремных "сидельцев", выкупал неоплатных должников, помогал неимущим и больным. В обычные дни той эпохи рутинные формы "подачи" и "корма" нищим Алексей Михайлович сумел внести сознательную стихию любви к добру и людям".
       Отец Петра I, по словам С. Платонова "ревниво оберегал чистоту религии и, без сомнения, был одним из православнейших москвичей; только его ум и начитанность позволяли ему гораздо шире понимать православие, чем понимало большинство его современников. Его религиозное сознание шло несомненно  дальше обряда: он был философ-моралист; и его философское мировоззрение было строго-религиозным. Ко всему окружающему он относился с высоты религиозной морали, и эта мораль, исходя из светлой, мягкой и доброй души царя, была не сухим кодексом отвлеченных нравственных правил, суровых и безжизненных, а звучала мягким, прочувствованным, любящим словом, сказывалась полным ясного житейского смысла теплым отношением к людям. Склонность к размышлению, вместе с добродушием и мягкостью природы, выработали в Алексее Михайловиче замечательную для того времени тонкость чувства, поэтому и его мораль высказывалась иногда поразительно хорошо, тепло и симпатично, особенно тогда, когда ему приходилось кого-нибудь утешать".
       "...Не одна нищета и физические страдания трогали царя Алексея Михайловича. Всякое горе, всякая беда находили в его душе отклик и сочувствие. Он был способен и склонен к самым теплым и деликатным дружеским утешениям, лучше всего рисующим его глубокую душевную доброту. В этом отношении замечательны его знаменитые письма к двум огорченным отцами князю Никите Ивановичу Одоевскому и Афанасию Лаврентьевичу Ордин-Нащокину об их сыновьях. У кн. Одоевского умер внезапно его "первенец" взрослый сын князь Михаил в то время, когда его отец был в Казани. Царь Алексей сам особым письмом известил отца о горькой потере. Он начал письмо похвалами почившему, причем выразил эти похвалы косвенно — в виде рассказа о том, как чинно и хорошо обходились князь Михаил и его младший брат князь Федор с ним, государем, когда государь был у них в селе Вешнякове. Затем царь описал легкую и благочестивую кончину князя Михаила: после причастия он "как есть уснул; отнюдь рыдания не было, ни терзания".
       Светлые тоны описания здесь взяты были, разумеется, нарочно, чтобы смягчить первую печаль отца. А потом следовали слова утешения, пространные, порою прямо нежные слова. В основе их положена та мысль,. что светлая кончина человека без страданий, "в добродетель и в покаянии добре", есть милость Господня, которой следует радоваться даже и в минуты естественного горя. "Радуйся и веселися, что Бог совсем свершил, изволил взять с милостию своею; и ты принимай с радостию сию печаль, а не в кручину себе и не в оскорбление". "Нельзя, что не поскорбеть и не прослезиться, — прослезиться надобно, да в меру, чтоб Бога наипаче не прогневать!" Не довольствуясь словесным утешением Алексей Михайлович пришел на помощь Одоевским и самым делом: принял на себя и похороны: "на все погребальные я послал (пишет он), сколько Бог изволил, потому что впрямь узнал и проведал про вас, что опричь Бога на небеси, а на земли опричь меня, никого у вас нет". В конце утешительного послания царь своеручно приписал последние ласковые слова: "Князь Никита Иванович! не оскорбляйся, токмо уповай на Бога и на нас будь надежен"!
       Комментируя это письмо царя, С. Платонов заключает: "В этом письме ясно виден человек чрезвычайно деликатный, умеющий любить и понимать нравственный мир других, умеющий и говорить, и думать и чувствовать очень тонко".
       "...То же чувство деликатности, основанной на нравственной вдумчивости, сказывается в любопытнейшем выговоре царя воеводе князю Юрию Алексеевичу Долгорукому. Долгорукий в 1658 году удачно действовал против Литвы и взял в плен гетмана Гонсевского. Но его успех был следствием его личной инициативы: он действовал по соображению с обстановкой, без спроса и ведома царского. Мало того, он почему-то не известил царя вовремя о своих действиях и, главным образом, об отступлении от Вильны, которое в Москве не одобрили. Выходило так, что за одно надлежало Долгорукого хвалить, а за другое порицать. Царь Алексей находил нужным официально выказать недовольство поведением Долгорукого, а неофициально послал ему письмо с мягким и милостивым выговором. "Позволяем тебя без вести (то есть без реляции Долгорукого) и жаловать обещаемся", писал государь, но тут добавлял, что эта похвала частная и негласная; "и хотим с милостивым словом послать и с иною нашею государевою милостию, да нельзя послать: отписки от тебя нет, неведомо против чего писать тебе!" Объяснив что Долгорукий сам себе устроил "безчестье", царь обращается к интимным упрекам: "Ты за мою, просто молвить, милостивую любовь ни одной строки не писывал ни о чем! Писал к друзьям своим, а те — ей, ей! — про тебя же переговаривают да смеются, как ты торопишься, как и иное делаешь"..."Чаю, что князь Никита Иванович (Одоевский) тебя подбил; и его было слушать напрасно: ведаешь сам, какой он промышленник! послушаешь, как про него поют на Москве". Но одновременно с горькими укоризнами царь говорит Долгорукому и ласковые слова: "Тебе бы о сей грамоте не печалиться любя тебя пишу, а не кручинясь; а сверх того сын твой скажет, какая немилость моя к тебе и к нему!" ... "Жаль конечно тебя: впрямь Бог хотел тобою всякое дело в совершение не во многие дни привести... да сам ты от себя потерял!" В заключение царь жалует Долгорукого тем, что велит оставить свой выговор втайне: "а прочтя сию нашу грамоту и запечатав, прислать ее к нам с тем же, кто к тебе с нею приедет". Очень продумано, деликатно и тактично это желание царя Алексея добрым интимным внушением смягчить и объяснить официальное взыскание с человека, хотя и заслуженного, но формально провинившегося. Во всех посланиях царя Алексея Михайловича, подобных приведенному, где царю приходилось обсуждать, а иногда и осуждать проступки разных лиц, бросается в глаза одна любопытная черта. Царь не только обнаруживает в себе большую нравственную чуткость, но он умеет и любит анализировать: он всегда очень пространно доказывает вину, объясняет против кого и против чего именно погрешил виновный и насколько сильно и тяжко его прегрешение".
  V        Еще более ярко выступает благородство Тишайшего Царя в его отношении к боярину А. Н. Ордин-Нащокину, у которого сбежал заграницу сын с казенными деньгами и государственными бумагами.
       Как поступил в подобном случае с своим сыном сын Тишайшего Царя — Петр I  — мы хорошо знаем. Отец же Петра I , вскормленный религиозной культурой Московской Руси, стал утешать Ордин-Нащокина.
       "Горе А. Л. Ордин-Нащокина, — пишет С. Платонов, — по мнению Алексея Михайловича, было горше, чем утрата кн. Н. И. Одоевского. По словам царя, "тебе, думному дворянину, больше этой беды вперед уже не будет: больше этой беды на свете не бывает!" На просьбу пораженного отца об отставке царь послал ему "от нас, великого государя, милостивое слово". Это слово было не только милостиво, но и трогательно. После многих похвальных эпитетов "христолюбцу и миролюбцу, нищелюбцу и трудолюбцу" Афанасию Лаврентьевичу, царь тепло говорит о своем сочувствии не только ему, Афанасию, но и его супруге в "их великой скорби и туге". Об отставке своего "доброго ходатая и желателя" он не хочет и слышать, потому что не считает отца виноватым в измене сына". Царь сам доверял изменнику, как доверял ему отец: "Будет тебе, верному рабу Христову и нашему, сына твоего дурость ставить в ведомство и соглашение твое ему! и он, простец, и у нас, великого государя, тайно был, и не по одно время, и о многих делах с ним к тебе приказывали какова просто умышленного яда под языком его не видали!" Царь даже пытается утешить отца надеждою на возвращение не изменившего, яко бы, а только увлекшегося юноши. "А тому мы, великий государь, не подивляемся, что сын твой сплутал: знатно то, что с малодушия то учинил. Он человек молодой, хочет создания Владычна и творения руку Его видеть на сем свете; якоже птица летает семо и овамо и, полетав довольно, паки ко гнезду своему прилетает: так и сын ваш вспомянет гнездо свое телесное, наипаче же душевное привязание от Святого Духа во святой купели, и к вам вскоре возвратится!" Какая доброта и какой такт диктовали эти золотые слова утешения в беде, больше которой на свете не бывает!
       "И царь оказался прав, — пишет С. Платонов. — Афанасьев "сынишка Войка" скоро вернулся из далеких стран во Псков, а оттуда в Москву, и Алексей Михайлович имел утешение написать А. Л. Ордин-Нащокину, что за его верную и радетельную службу он пожаловал сына его, вины отдал, велел свои очи видеть и написать по московскому списку с отпуском на житье в отцовские деревни".
       Письмо Алексея Михайловича к будущему патриарху Никону с описанием смерти Патриарха Иосифа, показывает, что у Тишайшего Царя в высокой степени была развита способность давать правильную нравственную оценку своим обязанностям и своему поведению с точки зрения нравственности:
       "Вряд ли Иосиф, — замечает С. Платонов, — пользовался действительно любовью царя и имел в его глазах большой нравственный авторитет. Но царь считал своею обязанностью чтить святителя и относиться к нему с должным вниманием. Потому он окружил больного патриарха заботами, посещал его, присутствовал даже при его агонии, участвовал в чине его погребения и лично самым старательным образом переписал "келейную казну" патриарха, "с полторы недели еже день ходил" в патриаршие покои, как душеприказчик. Во всем этом Алексей Михайлович и дает добровольный отчет Никону, предназначенному уже в патриархи всея Руси. Надобно прочитать сплошь весь царский "статейный список", чтобы в полной мере усвоить его своеобразную прелесть. Описание последней болезни патриарха сделано чрезвычайно ярко с полною реальностью, при чем царь сокрушается, что упустил случай по московскому обычаю напомнить Иосифу о необходимости предсмертных распоряжений". "И ты меня, грешного, прости (пишет он Никону), что яз ему не воспомянул о духовной и кому душу свою прикажет". Царь пожалел пугать Иосифа, не думая, что он уже так плох: "Мне молвить про духовную-то, и помнить: вот де меня избывает!" Здесь личная деликатность заставила царя Алексея отступить от жестокого обычая старины, когда и самим царям в болезни их дьяки поминали "о духовной". Умершего патриарха вынесли в церковь, и царь пришел к его гробу в пустую церковь в ту минуту, когда можно было глазом видеть процесс разложения в трупе ("безмерно пухнет", "лицо розно пухнет"). Царь Алексей испугался: "И мне прииде — пишет он -помышление такое от врага: побеги де ты вон, тотчас де тебя, вскоча, удавит!... "И я, перекрестясь, да взял за руку его, света, и стал целовать, а во уме держу то слово: от земли создан, и в землю идет; чего боятися?... Тем себя и оживил, что за руку-ту его с молитвой взял!" Во время погребения патриарха случился грех: "да такой грех, владыка святый: погребли без звону!... а прежних патриархов со звоном погребали". Лишь сам царь вспомнил, что надо звонить, так уж стали звонить после срока. Похоронив патриарха, Алексей Михайлович принялся за разбор личного имущества патриаршего с целью его благотворительного  распределения; кое-что из этого имущества царь распродал. Самому царю нравились серебряные "суды" (посуда) патриарха, и он, разумеется мог бы их приобрести для себя: было бы у него столько денег, "что и вчетверо цену-ту дать", по его словам. Но государя удержало очень благородное соображение: "Дай в том меня .владыко святый, прости (пишет царь Никону); немного и я не покусился иным судам, да милостию Божиею воздержался и вашими молитвами святыми. Ей-ей, владыко святый, ни маленькому ничему не точен!... Не хочу для того: се от Бога грех, се от людей зазорно, а се какой я буду прикащик: самому мне (суды) имать, а деньги мне платить себе же?!" Вот с какими чертами душевной деликатности, нравственной щекотливости и совестливости выступает перед нами самодержец XVII века, боящийся греха от Бога и зазора от людей и подчиняющий христианскому чувству свой суеверный страх!"
  VI        Традиционная точка зрения историков-западников такова: Московская Русь к началу царствования Петра в политическом, культурном, военном и экономическом отношении находилась на краю бездны. Если бы не Петр, Московская Русь рухнула бы в эту бездну.
       Величие Петра заключается в том, что хотя и пытками и батогами, но он заставил жителей варварской Московии перенять от Европы начала европейской культуры. Вместо варварского Московского царства Петр в кратчайший срок создал по высоким образцам тогдашней Европы Российскую Империю. В этой европеизированной России все, абсолютно все, было выше по своей культуре, по своей морали, чем в допетровской Руси.
       Вся эта схема есть стопроцентная историческая ложь, в одних случаях бессознательная, в других случаях сознательная — но в обоих случаях вопиющая ложь. Московская Русь на краю бездны не находилась. Трафаретное изображение Московской Руси историками западного толка сводится к тому, что — Петр I :

       Над самой бездной
       На высоте, уздой железной
       Россию вздернул на дыбы.

       Целая плеяда историков, зачарованная ярким поэтическим сравнением Пушкина прошла мимо вопросов: а стояла ли Русь времен отца Петра I, Русь Тишайшего царя Алексея "над самой бездной"? И нужно ли было эту Русь вздергивать на дыбы, да еще уздой железной?
       Поэтому очень полезно посмотреть как же изображают состояние Руси при последнем Московском царе — Тишайшем Алексее сами историки западнического толка. Возьмем опять обширный курс лекций по русской истории С. Платонова, — горячего поклонника Петра I  и всех его "реформ". Вот как он расценивает состояние Московской Руси при отце Петра.
       "...Царь Алексей Михайлович принимает в подданство Малороссию, ведет необыкновенно трудную войну за нее и оканчивает блестящей победой. Ослабевшая Польша и после царя Алексея продолжает уступать Москве: миром 1686 года отдает Москве навеки то, что временно уступила царю Алексею Михайловичу. Отношения созданные этим миром 1686 года унаследовал Петр: при нем ясно политическое преобладание России над Польшей".
       "...На бедную, еще слабую средствами Русь при Алексее Михайловиче, — пишет он, — обстоятельства наложили столько государственных задач, поставили столько вопросов, требовавших немедленного ответа, что невольно удивляешься исторической содержательности царствования царя Алексея Михайловича.
       Прежде всего внутреннее неудовлетворительное положение государства ставило правительству много задач юридических и экономических; выражаясь в челобитьях и волнениях (т. е. пользуясь как законными, так и незаконными путями), — при чем волнения доходили до размеров Разинского бунта, — оно вызвало усиленную законодательную деятельность, напряженность которой нас положительно удивляет. Эта деятельность выразилась в Уложении, в Новоторговом уставе, в издании Кормчей книги и, наконец, в массе частных законоположений".
       Знаменитое Уложение, или Свод всех законов по оценке С. Платонова был "не только сводом законов, но и реформой, давшей чрезвычайно добросовестный ответ на нужды и запросы того времени. Оно одно составило бы славу царствования Алексея Михайловича, но законодательство того времени не остановилось на нем".
       Правительство Тишайшего царя под его непосредственным руководством старалось идти в ногу с временем и решить целый ряд других проблем, которые выдвигала русская жизнь.
       "Рядом с крупными вопросами юридическими и экономическими, — указывает С. Платонов, — поднялись вопросы религиозно-нравственные; вопрос об исправлении книг и обрядов, перейдя на почву догмата, окончился, как известно, расколом и вместе с тем сплелся с вопросом о культурных заимствованиях. Рядом с этим встал вопрос об отношениях церкви к государству, явно проглядывавший в деле Никона, в отношениях последнего к царю.
       Кроме внутренних вопросов назрел и внешний политический вопрос, исторически очень важный — вопрос о Малороссии. С ее присоединением начался процесс присоединения к Руси отпавших от нее областей, и присоединение Малороссии был первый шаг со стороны Москвы в деле ее исторической миссии, к тому же шаг удачный. До сих пор Литва и Польша играли в отношении Руси наступательную роль; с этих пор она переходит к Москве.
       Со всеми этими задачами Москва, еще слабая, еще не готовая к их решению, однако, справлялась; государство на долю которого приходилось столько труда, не падало, а росло и крепло, и в 1676 г. оно было совсем иным, чем в 1645 г.: оно стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния.
       Только признанием за Московским государством способности к исторической жизни и развитию можно объяснить общие причины этого явления. Это был здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями лет свои цели".
  VII        "XVII век был временем, когда Россия установила постоянное общение с западной Европой, завязала с ней более тесные, чем ранее, торговые и дипломатические связи, использовала ее технику и науку, воспринимала ее культуру и просвещение. Но это было именно общение, а не влияние и ни о какой подражательности не могло быть и речи. Учась и заимствуя, Россия развивалась самостоятельно и брала только то, что было нужно ей, и только тогда, когда это было необходимо для русского народа" — пишет историк Мавродин в своей биографии Петра I ,
       "Это было время накопления сил русского народа, которое дало возможность в XVII веке осуществить подготовленные самим ходом исторического развития России, грандиозные реформы Петра".
       В основе это совершенно верная оценка положения существовавшего на Руси перед восшествием Петра. Да, Русь была готовой к реформам, она тянулась к ним, не будь Петра эти реформы сделал бы всякий другой царь, Но Руси были нужны простые реформы, а не чужебесие Петра, не вытекавшая из этого чужебесия революционная ломка всех сторон культуры Московской Руси
       На всем протяжении своего исторического развития русская государственность сохранила самоуправление крестьян (что давно уже отмечено немцем Гакст-гаузеном и поляком В. А. Мацеевским) и последовательно насаждала самоуправление сословное и всесословное (земское и городское).
       Русская государственность никогда не знала неподвижной и косной замкнутости сословий. В Московском государстве служилое сословие пополнялось из самых разнообразных общественных слоев.
       Тишайшему царю приходилось править Русью в очень тяжелую сложную эпоху. Последствия великой смуты не были еще изжиты. Московское государство только что начало оправляться от бедствий Смутного времени. Первые Романовы не шли в борьбе за лучшее будущее напролом, как Петр I . В этом отношении они действовали в традиционном духе великорусского племени, постепенно, медленно, но настойчиво. Искали решений исходя из реальных возможностей.
       "Своей привычкой колебаться и лавировать между случайностями жизни, — замечает В. О. Ключевский, — великоросс часто производит впечатление непрямоты, неискренности. Великоросс чисто думает надвое и это кажется двоедушием, но всегда идет к прямой цели, хотя часто и недостаточно обдуманной, но идет оглядываясь по сторонам, и потому походка его кажется уклончивой и колеблющейся. Только вороны прямо летают, говорит русская пословица. Природа и судьбы вели великоросса так, что приучили его выходить на прямую дорогу окольными путями. Великоросс мыслит и действует, как ходит. Кажется что можно придумать кривей великорусского проселка? Точно змея проползла, а попробуйте пройти прямее: только проплутаете и выйдете на ту же извилистую тропу".
       Это удивительно точное сравнение. Те пути и тропки, по которым брели великороссы в течение своей истории, почти всегда оказывались единственными, по которым они могли идти. Это всегда надлежало бы помнить историкам сурово осуждающим русский народ и русских царей, что они не шли по тем путям, по которым двигались европейские народы.
       И до Петра I  Московские цари все время вели народ по пути заимствования необходимых элементов европейской культуры.
       Старый, вековой уклад жизни Московской Руси, в течение веков жившей обособленно от Запада, начинает разрушаться. Новые веяния с каждым днем все более и более проникают с Запада в Россию.
       Но между западничеством Алексея Михайловича и Петра I  существует огромная разница. Хорошо объясняет эту разницу в своей книге "Исторический путь России" П.Ковалевский.
       "Во всем чувствуется разрушение старого уклада жизни, но все же, в этом разница западничества Алексея Михайловича и Петра Великого, все приспосабливается к русской жизни. Если Гурий Никитин и Сила Савин берут иностранные образцы, они их переделывают на русский лад. Ярославские церкви расписаны по гравюрам Пискатора,  (3) но трактовка остается православной. Это объясняется тем, что, несмотря на западничество, царь Алексей Михайлович глубоко православен и живет в церкви".
       Неправда, что только Петр начал приобщать русский народ к культуре. Усвоение западной культуры началось задолго до Петра. Западные ученые, архитекторы работали в России задолго до Петра, а посылку русских юношей за границу начал еще Борис Годунов. Но усвоение западноевропейской культуры шло естественным — нормальным путем, без крайностей. Москва и до Петра пыталась овладеть знаниями и техникой Европы. Но Москва до Петра действовала осторожно, как потом осторожно действовали императоры Японии, перенимая культуру Запада.
       "Москва пропиливала окно в Европу, тщательно и мудро отметая все национально и принципиально неприемлемое, технически ненужное и морально опасное. Петр, с его эпилептической нетерпеливостью, рубанул это "окно" так, что расшатались все скрепы нации".(4)
       Петра все считают гением, но его "гениальные реформы" только исковеркали душу народа.
       Японский император Мутсухито, живший сто пятьдесят лет спустя Петра Великого, не был гением. Желая, чтобы японский народ усвоил технику Запада, он стал действовать также мудро и осторожно, как раньше действовала Москва. В результате Япония за пятьдесят лет стала страной сплошной грамотности и догнала технически Европу. А в результате реформ "гениального" Петра Россия до сих пор не догнала Европу в таком размере, в каком догнала ее Япония.
       Абсолютно все реформы Петра своими истоками уходили в прошлое, когда допетровская Русь еще свято верила, что она выше "Лютор и Латинян", что она носительница чистой идеи православия.
       Вывод, к которому приходит в своей книге современный западник П. Ковалевский о культурном развитии Московской Руси таков:
       "...XVIII век мог бы быть развитием и продолжением XVII и завершить перелом, если бы Петр ограничился теми реформами, которые являлись развитием преобразований предыдущих царствований.
       Россия восприняла бы новые условия жизни и использовала бы без ущерба для себя все, что было ценного и полезного на западе".
       "Москва, — сообщает С. Платонов, — не только присматривалась к обычаям западно-европейской жизни, но в XVII в. начала интересоваться и западной литературой, впрочем с точки практических нужд. В посольском приказе, самом образованном учреждении того времени, переводили вместе с политическими известиями из западных газет для Государя, и целые книги, по большей части руководства прикладных знаний. Любовь к чтению несомненно росла в русском обществе в XVII веке, — об этом говорит нам обилие дошедших до нас от того времени рукописных книг, содержащих в себе как произведения московской письменности духовного и мирского характера, так и переводные произведения. Подмечая подобные факты, исследователь готов думать, что реформа начала XVIII в. и культурной своей стороной далеко не была совсем уже неожиданной новинкой для наших предков".
       "...XVII век, — признается С. Платонов, — далеко не был временем застоя. Со времени Алексея Михайловича уже резкими чертами намечается начало преобразовательного периода в жизни Московского государства, является сознательное стремление к преобразованию начал нашей жизни, чего не было еще при Михаиле Федоровиче, когда правительство строило государство по старым до-смутным образцам".
       Отец Петра, Алексей Михайлович не был человеком, который тянул Московскую Русь в пучину политического и культурного застоя?
       "...Среди западников и старозаветных людей, — пишет С. Платонов, — не принадлежа всецело ни к тем, ни к другим, стоит личность самого царя Алексея Михайловича".
       Ответ, кажется, достаточно ясный и не дающий никакой возможности причислить царя Алексея к слепым любителям национальной ограниченности.
       Произошедшая в Англии революция и убийство Карла I оттолкнули царя Михаила от Англии. Память о смуте была слишком свежа, русский царь и общество не могло благосклонно относиться к заграничным смутьянам. Царь Михаил изгоняет англичан из Холмогор и обращается с протестом ко всем европейским королям "против злочинств английских немцев".
       Культурное сношение с Западом на некоторое время сокращается. Но в середине столетия, во время царствования отца Петра I, в силу ряда причин происходит снова поворот к Западу.
       Царь Алексей медленно, но твердо шел по пути сближения с Западом.
       "...Будучи глубоко религиозным, — сообщает С. Платонов, — царь думал вместе с тем, что не грешит, смотря комедию и лаская немцев. В глазах Алексея Михайловича театральное представление и общение с иностранцами не были грехом и преступлением против религии, но совершенно позволительным новшеством, и приятным, и полезным".
       "Отдавая дань удивления творческой инициативе Великого Преобразователя, — пишет Н. Евреинов в "Истории русского театра", — не лишне помнить, что Петр I  был сыном замечательного по своеобычности царя Алексея Михайловича и что "яблочко от яблони не далеко падает". Хоть Алексей Михайлович и не порывал круто со старинным укладом жизни, он отошел от многих общепринятых в его век традиций: брал с собой жену на охоту, водил ее на "комедию", сопровождавшуюся музыкой и пляской, приставил к своим детям, как наставника, ученого монаха-украинца, который учил их не только премудрости "Часослова" и "Псалтыри", но еще латинскому и польскому; при всем том Алексей Михайлович был первым царем, разрешившим и даже "авторизировавшим" театральные спектакли в Москве и — более того — основавшим первый придворный спектакль".
       В своей книге "Исторический путь России" П. Ковалевский, такой же западник, как и Платонов, указывает что "вторая половина семнадцатого века, пора замечательного расцвета искусств в Ростове Великом".(5)
       "Образованные люди, вроде Митрополита Ростовского Ионы, Св. Дмитрия Ростовского, Василия Галицкого, Артамона Матвеева, Мусина-Пушкина, Богдановичей и других, по своему образованию не ниже самых образованных людей Запада. Кроме Ростовского края, одним из ярких центров искусства и культуры является. также обширный Вологодский север".
       Особенно культурен был север страны, Вологодский край и Беломорье, никогда не знавшие крепостного права. Население севера давно общалось с англичанами, плавало в Норвегию и Англию.
       Появление Ломоносова из Холмогор далеко не случайно. Грамотность в районе Белого моря была значительно большая, чем в центральных районах России. Многочисленные раскольничьи скиты были рассадниками грамотности и образованности. Среди старцев встречались очень культурные для того времени люди. Среди них встречались и иностранцы, перешедшие в древнее благочестие. История сохранила нам, например, имя старца Выговского скита Паисия, иностранца родом, который перед тем, как стать старцем, окончил университет в Сорбонне.
       Нельзя преувеличивать, но не надо и преуменьшать степень образованности допетровской Руси, которая без совершенной Петром революции постепенным заимствованием европейской техники и культуры несомненно добилась бы таких же блестящих успехов в усвоении европейской культуры, как этого достигла Япония, не революционным путем, по которому пошел Петр, а путем осторожных, мудрых реформ.
       При Алексее Михайловиче существовал уже первый театр и первая газета. "Соборное Уложение" было издано в невиданном и для Западной Европы тираже — 2000 экземпляров. Была издана "Степенная Книга" — систематическая история московского государства, "Царственная книга" — одиннадцатитомная иллюстрированная история мира, "Азбуковник" — своего рода энциклопедический словарь, "Правительница" старца Эразма-Ермолая, "Домострой" Сильвестра. Издавались буквари и учебники для правительственных и для частных школ... Появляется большое количество сочинений на разные темы.
       В Московском архиве Министерства Юстиции до февральской революции хранились сотни разного рода сочинений, написанных в 17 веке. В семнадцатом веке в Московской Руси расцветает музыка.
       У Артамона Матвеева дом был устроен на "заморский манир". У него был даже свой домашний театр.. Матвеев не раз показывал спектакли лицедеев царю.
       В Москву приезжало все больше и больше иностранцев. Общение с иностранцами приводило к все большему распространению европейских обычаев.
       Европейское образование с каждым годом все сильнее и сильнее проникало в разные слои русского общества.
       Приближенные бояре носят западное платье, бреют бороды, жены их, вопреки древним обычаям, выходят из теремов. Представители высших кругов, как Нарышкин и Артамон Матвеев имеют европейское образование, оба женаты на иностранках. Правительство само содействует курению табака, этого дьявольского зелья, по представлению приверженцев старины. При царском дворе живут иностранные художники, доктора и другие иностранцы.
       Иностранные "рудознатцы" производили по поручению правительства поиски железных, медных, золотых и серебряных руд.
       Уже при первом Романове возникли литейные и оружейные заводы в Туле. Приглашались и люди чистой науки, как например, астрономы и географы. Знаменитый европейский географ Олеарий был приглашен в Москву на основании соображения, что "в Москве и такие люди надобны". В конце царствования царя Михаила, на Кокуе, как народ называл Немецкую слободу под Москвой — жило около тысячи иностранцев со своими семьями из различных европейских стран.
  VIII        Итак С. Платонов, очень высоко оценивает нравственные качества и вообще всю личность отца Петра. С. Платонов упрекает только царя Алексея в том, что: "...При всей своей живости, при всем своем уме царь Алексей Михайлович был безвольный и временами малодушный человек. Пользуясь его добротою и безволием, окружавшие не только своевольничали, но забирали власть и над самим "тихим" государем".
       "...Слабость характера была одним из теневых свойств царя Алексея Михайловича. Другое его отрицательное свойство легче описать, чем назвать. Царь Алексей не умел и не думал работать. Он не знал поэзии и радостей труда и в этом отношении был совершенною противоположностью своему сыну Петру. Жить и наслаждаться он мог среди "малой вещи", как он называл свою охоту и как можно назвать все его иные потехи. Вся его энергия уходила в отправление того "чина", который он видел в вековом церковном и дворцовом обиходе. Вся его инициатива ограничивалась кругом приятных "новшеств", которые в его время, но независимо от него, стали проникать в жизнь московской знати. Управление же государством не было таким делом, которое царь Алексей желал бы принять непосредственно на себя".
       Несколькими страницами раньше С. Платонов пишет, что "Злых и мерзких дел за царем Алексеем современники не знают; однако иногда они бывали им недовольны. В годы его молодости, в эпоху законодательных работ над Уложением (1649 г.) настроение народных масс было настолько неспокойно, что многие давали волю языку. Один из озлобленных реформами уличных озорников Савинка Корепин болтал на Москве про юного государя, что царь, "глядит изо рта у бояр Морозова и Милославского: они всем владеют, и сам государь все это знает да молчит".
       Итак С. Платонов упрекает царя Алексея в том, что он не работал с такой напряженностью, с какой работал его сын и, что он не вмешивался как тот во все области управления государством.
       "Добродушный и маловольный, подвижной, но не энергичный и не рабочий, — пишет С. Платонов, — царь Алексей не мог быть бойцом и реформатором. Между тем течение исторической жизни поставило царю Алексею много чрезвычайно трудных и жгучих задач и внутри, и вне государства; вопросы экономической жизни, законодательные и церковные, борьба за Малороссию, бесконечно-трудная, — все это требовало чрезвычайных усилий правительственной власти и народных сил".
       С. Платонов упрекает Тишайшего царя в том, что он только следит за работой своих доверенных лиц, только дает общее направление их деятельности: "Сначала за царя Алексея правил Борис Ив. Морозов, потом настала пора кн. Никиты Ив. Одоевского; за ним стал временщиком патриарх Никон, правивший не только святительские дела, но и царские; за Никоном следовали Ордин-Нащокин и Матвеев. Во всякую минуту деятельности царя Алексея мы видим около него доверенных лиц, которые правят. Царь же, так сказать, присутствует при их работе, хвалит их или спорит с ними, хлопочет о внешнем "урядстве", пишет письма о событиях, — словом суетится кругом действительных работников и делателей. Но ни работать с ними, ни увлекать их властною волею боевого вождя он не может".
       Но в тех же самых "Лекциях по русской истории" С. Платонова мы находим совершенно противоположную оценку отца Петра I, как государственного деятеля, которая полностью уничтожает оценку приведенную выше. С. Платонов с завидной решительностью опровергают сам себя.
       Общий вывод, который делает Платонов в начале раздела "Время царя Алексея" таков:
       "При отце Петра I  на еще неокрепшую ни политически, ни экономически Русь, события наложили огромное бремя сложных государственных задач, требовавших немедленного ответа." И со всеми этими задачами правительство Тишайшего царя, по словам Платонова, "однако, справлялось": "Государство, на долю которого приходилось столько труда, не падало, а; росло и крепло и в 1676 году (к концу царствования Алексея Михайловича, — Б. Б.): оно стало гораздо крепче как в отношении политического строя, так и в отношении благосостояния".
       И все эти похвалы царствованию отца Петра I  заканчиваются справедливым выводом, что "только признанием за Московским государством способности к исторической жизни и развитию, можно объяснить общие причины этого явления". Ибо по мнению Платонова:
       "Это был здоровый организм, имевший свои исторические традиции и упорно преследовавший сотнями лет свои цели".
       А если Московская Русь, по мнению С. Платонова, была здоровым организмом, если Московская Русь росла и крепла и к концу царствования отца Петра I  стала гораздо крепче и в политическом и экономическом отношениях, то спрашивается на краю какой бездны стояла тогда Русь? И для чего это было нужно вздергивать этот набиравший с каждым годом силу здоровый государственный организм, на дыбы, да еще уздой железной?
       Вопиющие противоречия находятся и в оценках С. Платонова о царе Алексее, как государственном деятеле.
       Согласимся с точкой зрения С. Платонова, что маловольный и нерешительный царь Алексей, ни боец, ни реформатор, царь только суетится вокруг действительных работников. Но посмотрим теперь, какие же плоды приносила работа подобранных царем государственных деятелей, по мнению С. Платонова.
       "Много критических минут пришлось тогда пережить нашим предкам и, все-таки, бедная силами и средствами Русь успела выйти победительницей из внешней борьбы, успевала кое-как справляться и с домашними затруднениями. Правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во всем том, что ему приходилось делать: являлись способные люди, отыскивались средства, неудачи не отнимали энергии у деятелей; если не удавалось одно средство, — для достижения цели искали новых путей".
       Таким образом, по оценке самого С. Платонова "правительство Алексея Михайловича стояло на известной высоте во всем, что ему приходилось делать". Можно ли дать лучшую оценку какому-нибудь правительству, на долю которого выпало "много критических минут", из которых оно тем не менее вышло победителем.
       Самое же любопытное, что после этой высокой оценки качества правительства, созданного царем Алексеем, С. Платонов дает следующую характеристику роли, которую играет царь Алексей в правительственной деятельности:
       "Шла, словом, горячая, напряженная деятельность, и за всеми деятелями эпохи, во всех сферах государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя Алексея. Чувствуется, что ни одно дело не проходит мимо него: он знает ход войны; он желает руководить работой дипломатии; он в думу боярскую несет ряд вопросов и указаний по внутренним делам; он следит за церковной реформой; он в деле Патриарха Никона принимает деятельное участие. Он везде, постоянно с разумением дела, постоянно добродушный, искренний и ласковый".
       Эта характеристика, по которой царь Алексей является душой и возглавителем всей "горячей и напряженной деятельности" в корне противоречит той характеристике С. Платонова, согласно которой он только суетится "кругом действительных работников".
       Но, сделав характеристику, приведенную выше, С. Платонов снова старается умалить организаторскую роль царя Алексея, обвиняя его в том, что "нигде он не сделает ни одного решительного движения, ни одного резкого шага вперед. На всякий вопрос он откликнется с полным его пониманием, не устранится от его разрешения; но от него совершенно нельзя ждать той страстной энергии, какою отмечена, деятельность его гениального сына, той смелой инициативы, какой отличался Петр".
       Спрашивается, почему это "резкие движения и резкие шаги" в государственной деятельности должны считаться какой-то доблестью, а не недостатками сильно вредящими деятельности государства.
       Если историк С. Платонов прав и царь Алексей, не сделав ни одного резкого шага, ни одного резкого движения на всякий вопрос откликался с полным его пониманием, не устранялся от его разрешения, если ни одно дело государственного значения "не проходило мимо царя", если он везде и всюду "действовал с разумением дела". Если он "знает ход войны", желает руководить работой дипломатии, а "в думу боярскую он несет ряд вопросов и указаний", если за "всеми деятелями эпохи, во всех сферах государственной жизни видна нам добродушная и живая личность царя Алексея", то мы должны сказать, что он был на высоте своей высокой должности и что он был идеальным царем, до которого далеко было его неуравновешенному сыну.
       Вывод, к которому мы приходим ознакомившись с приведенными выше оценками деятельности правительства царя Алексея — следующий: Царь Алексей оставил очень добротные традиции правительственной деятельности.
  IX        "Отец Петра, Алексей Михайлович, — пишет почитатель Петра I Н. Добролюбов, в своей обширной рецензии на "Историю Царствования Петра Великого" Н. Устьянова, — отличался добротою души и любовью ко благу своих подданных". За этой верной оценкой следует обычная лживая выдумка западников. "...Но он не имел столько энергии, чтобы совершенно избавиться от влияния других людей, которые окружили его и обращали во зло его благие намерения".
       Познакомимся же с нравственным обликом людей, окруживших отца Петра I. Что это были за "дурные люди" ?
       Эпоха, в которую правил царь Алексей, по свидетельству С. Платонова, поставила перед ним ряд чрезвычайно жгучих проблем и "требовало чрезвычайных усилий правительственной власти". Как же царь Алексей организовал работу правительственного аппарата? Каких людей подобрал вокруг себя царь Алексей и как работали подобранные им государственные деятели?
       Какие люди окружали отца Петра мы можем увидеть из следующей характеристики друга царя Артамона Сергеевича Матвеева и дипломата Афанасия Лаврентьевича Ордин-Нащокина, которую дает им С. Платонов в своих лекциях по русской истории.
       "...Из названных нами практических деятелей, — указывает С. Платонов, — поборников образования, первое место принадлежит Афанасию Лаврентьевичу Ордин-Нащокину (о нем ст. Иконникова в "Русск. Старине" за 1883 г. Х и XI). Это был чрезвычайно даровитый человек, дельный дипломат и администратор. Его светлый государственный ум соединялся с редким в его время образованием: он знал латинский, немецкий и польский языки и был очень начитан. Его дипломатическая служба дала; ему возможность и практически познакомиться с иностранной культурой, и он являлся в Москве очень определенным западником; таким его рисуют сами иностранцы (Мейерберг, Коллинс), дающие о нем хорошие отзывы. Но западная культура не ослепила Нащокина он глядел далее подражания внешности, даже вооружался против тех, кто перенимал одну внешность".
       По какому пути пошло бы усвоение западной культуры без реформ Петра, показывает жизнь Афанасия Ордин-Нащокина, начальника Посольского Приказа. Ордин-Нащокин был прекрасно, по европейски образован. Ордин-Нащокин хотел, чтобы на Руси многое делалось "с примера сторонних чужих земель".
       По его мнению надо было переделывать на западный лад многое, но далеко не все. В жизни Ордин-Нащокин придерживался старых обычаев. Ордин-Нащокин стоял за заимствование у запада науки и техники.
       "Доброму, — говорил он, — не стыдно навыкать со стороны у чужих". Но он был умнее и культурнее, чем Петр, и понимал, что Русь обладает самобытной духовной культурой, совершенно непохожей на европейскую. И он говорил, что иноземное платье "не по нас, а наше не по них".
       Ордин-Нащокин стремился установить торговые и политические сношения с Индией, Бухарой, Хивой, Персией, с Китаем. Он понимал, что будущее русского государства на морях и всячески стремился добиться гаваней на Балтийском море, заботился о создании постоянной армии.
       Афанасий Лаврентьевич Ордин-Нащокин был автором проекта создания Купецкого приказа (Министерства торговли). Новоторговый устав, разработанный им предусматривал введение единой таможенной пошлины и правил торговли, введение покровительственной политики по отношению к бурно развивавшейся торговле.
       Торговые связи Московской Руси развивались очень быстро. Вязьма вела, например, торговлю с 45 городами, купцы Тихвина с 35 городами.
       Росла и внешняя торговля с Англией, Голландией, Данией и другими странами Европы.
       Ордин-Нащокин намечал введение широкого самоуправления в городах, вел переговоры об аренде гаваней на Балтийском море.
       То есть, правительство Алексея Михайловича делало именно то, что делало бы всякое другое национальное правительство, разумно придерживающееся национальных традиций.
       То, что Московская Русь не застыла на своем культурном развитии, а двигалась вперед признает даже советский историк Б. В. Кафенгауз, автор книги "Россия при Петре I".
       "Эти частичные изменения, — пишет он, — были недостаточны, но они показывают, в каком направлении двигалась жизнь страны. В этом отношении интересен видный деятель 80-х годов XVII века князь Василий Голицын. Он знал польский и латинский языки, его великолепный дом в Москве был устроен по образцу дворцов западно-европейской знати, убран картинами, зеркалами и т.п.: у него была значительная библиотека из русских и иностранных книг. По словам одного из иностранцев, встречавшегося с ним, В. Голицын думал о заведении постоянного войска, о поездках дворян заграницу для учения, об установлении новой поголовной или подушной подати взамен подворной и будто бы подумывая о необходимости освобождения крестьян от власти, помещиков, что, впрочем, мало вероятно. Таким образом, передовые, образованные вельможи уже понимали необходимость некоторых реформ, которые были осуществлены лишь позднее, в царствование Петра I ".
       Ближайший друг царя Алексей Ртищев, все время печется об увеличении на Руси справедливости: он устраивает богоугодные заведения, первый в мире поднимает вопрос о человеческом отношении с пленными. Многие из москвичей считали его святым человеком.
       В. Головина иностранец Невиль называет "великим умом и любимым ото всех".
       В правление Софьи, под руководством Головина было возведено в Москве больше 3 тысяч каменных домов. Размах строительства не меньший, чем строительство Петра I  в заложенном им Петербурге, за что он прославлен   Даже советский историк В. Мавродин в биографии Петра Великого, и тот, перечислив государственных деятелей, действовавших в эпоху Тишайшего царя, пишет:
       "Все это свидетельствовало о смелости мысли, о размахе и глубине идей передовых людей Московской Руси XVII века, той самой "Московии, которую многие невежественные и ограниченные, самовлюбленные и тупые иноземные послы и путешественники считали "дикой" и "Азиатской страной".
       И глубоко прав был Белинский, когда говорил о делах и людях допетровской Руси (пока он еще не перешел в лагерь социалистов): "Боже мой, какие эпохи, какие лица! Да их стало бы нескольким Шекспирам и Вальтер Скоттам!"
  Х        В своей статье "Трагедия русской интеллигенции", виднейший представитель западнической интеллигенции, проф. Г. Федотов, писал:
       "...Со времени Грозного оборона государства во все растущей мере зависит от иностранцев. Немецкая слобода, выросшая в Москве, стоит перед ней живым соблазном. Как разрешить эту повелительную поставленную судьбой задачу: усвоить немецкие хитрости, художества, науку, не отрекаясь от своих святынь? Возможна ли простая прививка немецкой техники к православному быту? Есть люди, которые еще в наши дни отвечают на этот вопрос утвердительно. Но техника не падает с неба. Она вырастает, как побочный плод, на дереве разума: а разум не может не быть связан с Логосом. Пустое место, зиявшее в русской душе именно здесь, в "словесной", разумной ее части, должно быть заполнено чем-то. В десятилетие и даже в столетие не выращивается национальный разум. Значит, разум тоже будет импортироваться вместе с немецкими пушками и глобусами. Иначе быть не может. Но это страшно. Это означает глубокую деформацию народной души, вроде пересадки чужого мозга, если бы эта операция, была возможна. Жестоко пробуждение от векового сна. Тяжела расплата — люди нашего поколения ощущают это, как никогда. Но другого пути нет. Кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории России и русской интеллигенции..."
       Никакого пустого места в душе человека Московской Руси не зияло. Московская Русь просто только отстала. Национальный разум в столетие, конечно, не выращивается. Но русский народ давно имел национальный разум. Примером того является вся блестящая культура Киевской Руси и культура Московской Руси, убитая Петром. То, что сделал Петр, было, действительно, деформацией души, попыткой пересадки чужого мозга.
       Чем за это заплатил русский народ (и продукт пересадки чужого мозга — русская интеллигенция) — мы знаем.
       Другой путь был — это путь Японии. Путь не пересадки чужого мозга, а простой пересадки чужой техники. Вот благодаря этому правильному пути Япония и совершила гораздо более блистательные успехи на фронте техники и грамотности, чем Россия.
       "Подобно России Япония заимствовала западную цивилизацию, но император Мутсухито не сделал роковую ошибку Петра. Он бережно отнесся к духовному лику своего народа, его самобытности, его древним обычаям и не насиловал его души слепым и варварским поклонением всему иностранному. Взяв от Европы цивилизацию, японцы сохранили свою культуру. Они ревниво отстояли свое японское естество, свою духовную цельность и не уродовали их на голландский, французский или немецкий образец. В этом отношении преобразователя Японии следует поставить выше Полтавского Победителя". (6)
       Другой путь был. Трагедия русской интеллигенции — этого искусственного слоя, есть результат ложного пути — совершенной Петром революции и тот, кто не понимает этого, тот ничего не понимает в истории русской интеллигенции, да и в русской истории вообще.
       Но несмотря на ложность своей основной идеи, статья Г. Федотова содержит ряд интересных и правильных мыслей.
       "Интеллигенция, — восклицает он и задает вопрос: "Знаете ли, кто первые русские интеллигенты?" и дает следующий ответ:
       "...При царе Борисе были отправлены заграницу — в Германию, во Францию, в Англию — 18 молодых людей. Ни один из них не вернулся. Кто сбежал неведомо куда, — спился, должно быть, — кто вошел в чужую жизнь. Нам известна карьера одного из них — Никанора Олферьева Григорьева, который в Англии стал священником реформированной церкви и даже пострадал в 1643 году от пуритан за свою стойкость в новой вере".
       Каков духовный облик первых русских европейцев?
       Г. Федотов дает следующую характеристику своим духовным предкам:
       "...Не привлекательны первые "интеллигенты", первые идейные отщепенцы русской земли. Что характеризует их всех, так это поверхность и нестойкость, подчас моральная дряблость. Чужая культура, неизбежно воспринимаемая внешне и отрицательно, разлагала личность, да и оказывалась всего соблазнительнее  для людей слабых, хотя и одаренных, на их несчастье, острым умом. От царя Дмитрия (Лжедимитрия) к кн. Ивану Андреевичу Хворостину, отступившему от православия в Польше и уверявшему, что "в Москве народ глуп", "в Москве не с кем жить", — к Котошихину, из Швеции поносившему ненавистный ему московский быт, — через весь XVII век тянется тонкая цепь еретиков и отступников, на ряду с осторожными поклонниками Запада, Матвеевыми, Голицыными, Ордин-Нащокиными..."
       Сын руководителя Посольского Приказа при царе Алексее Михайловиче, Ордин-Нащокин, сбежавший в Польшу, тоже принадлежит к числу первых западников.
       "...до того увлекся западом, что бежал из России и сын русского резидента в Польше Тяпкина, который получил образование в Польше и благодарил короля польского за науку в высокопарных фразах на латинском языке" (С. Платонов). Князю И. Хворостинину, автор обширного, недавно изданного в САСШ, исследования "Обзор русской культуры", проф. В. А. Рязановский дает следующую характеристику:
       "...Князь И. А. Хворостинин, воевода, происходивший из старинного и славного рода, в молодости получил латинское образование, увлекался католическими идеями, а позднее впал в религиозное вольнодумство и развил в себе презрение ко всем порядкам Московского государства. Его за вольнодумство дважды ссылали в монастырь, лишили дворянства. Он раскаялся и был прощен, умер в 1625 г. Человек умный и озлобленный, Хворостинин оставил после себя записки ("Словеса дней и царей"), содержавшие его рассуждения о современности". (7)
       "Это был своеобразный русский вольнодумец на католической подкладке, — характеризует Хворостинина В. Ключевский, — проникшийся глубокой антипатией к византийско-церковной черствой обрядности и ко всей русской жизни, ею пропитанной, — отдаленный предок Чаадаева". (8)
       Не более привлекателен и моральный облик  Г. Котошихина, которого проф. Рязановский определяет так:
       "...Г. Котошихин был подьячим Посольского приказа. Он потерпел большие неприятности по службе и в 1664 году бежал заграницу. Он побывал в Польше, Германии и обосновался в Швеции, где за убийство своего хозяина (по-видимому на романической почве) был казнен. В Швеции Котошихин написал сочинение о современной России (без заглавия), известное под титулом "О России в царствование Алексея Михайловича".
       "...Котошихин осуждает все порядки Московского государства, весь быт московского общества, не находя здесь ни одного светлого явления.
       "...Однотонная черная краска, — замечает проф. Рязановский, — которой изображает всю жизнь Московской Руси Котошихин, и то обстоятельство, что данное сочинение было написано или по прямому заказу шведского правительства или с целью удовлетворить желание последнего, подрывает доверие к его объективности и заставляет относиться с известной осторожностью к его сообщениям". (9)
  XI        Лживым легендам о том, что допетровская Русь стояла в политическом и военном отношении на краю бездны и что от этой бездны она была спасена военными реформами Петра и его полководческим гением, пора положить конец.
       Реформы проведенные Петром в русской армии, которые ставятся ему в заслугу, начаты вовсе не им, они наверно с еще большим успехом были бы проведены всяким другим царем.
       На путь реорганизации русской армии стал уже Иоанн Грозный, который обладал военным талантом в несравненно большей степени, чем Петр. Первые Романовы, в том числе и отец Петра I продолжали начатое Иоанном Грозным дело.
       Проф. Военной Академии А. 3. Мышлаевский в своем исследовании "Офицерский вопрос в XVII веке", утверждает:
       "...по мере того, как историческая наука начинает относиться к XVII веку с более пристальным вниманием, значение этого века, как предтечи эпохи реформ (Петр Великий) выясняется с полной убедительностью. Нет той крупной меры царя, решение которой не было бы так или иначе подготовлено его предшественниками... "
       То же самое утверждает и генерал Штейфон в своей книге "Национальная военная доктрина".
       "К концу XVII столетия поместные и стрелецкие войска уже не являлись факторами, характеризующими русское военное творчество того времени, ибо идейно и формально принадлежали прошлому. Несравненно более полно и ярко отражались московские военные идеи в войсках иноземного строя. Эти последние, являясь переходной формой к окончательному установлению регулярства, и оказали свое ценное содействие делу Петровских военных реформ".
       А в другом месте он формулирует это утверждение еще более категорично:
       "Государство, недавно пережившее глубочайшее потрясение смутного времени, экономически подорванное этой смутой и подвергнувшееся ударам извне, могло, конечно, избрать только путь, по которому и пошло Московское правительство XVII века: созданием новых войск (иноземного строя), постепенно и осторожно, но настойчиво и систематически вытесняет уже устаревшую поместную систему.
       Необходимо отметить, что в 1681 году, т.е. менее чем за год до вступления малолетнего Петра на престол, Московское правительство уже обсуждало вопрос о переходе всей армии на иноземный строй".
       Только в 1890 году в Военной Академии была создана кафедра истории русского военного искусства. Но эта дисциплина не играла ту роль, которую она заслуживала.
       Генерал Б. Штейфон в работе "Национальная военная доктрина" так оценивает учебные программы военной Академии:
       "Составители программы по-видимому считали, что в русском прошлом вообще не содержится данных, представляющих научный интерес, что в России как будто бы не имелось военного искусства, а потому изучать его эволюцию и особенности не представляется поучительным, ни тем более необходимым.
       В результате подобного понимания задач высшего военного образования, слушатели Академии выходили из ее стен наделенные обильными разнообразными знаниями об эволюции военных идей и форм европейского военного искусства, от времени классической древности до Наполеона и одновременно почти не осведомленными, а, главное, и не заинтересованными прошлым своей армии, той армии, которую они были призваны обучать и воспитывать, которой они должны были руководить.
       Такая система воспитания и образования формировала и соответствующее военное мировоззрение, привившее русским офицерам Генерального Штаба (того времени) типичные черты военного космополитизма".
       В 1905 году комиссии, обследовавшей Военную Академию, была подана докладная записка, написанная проф. Мышлаевским и М. В. Алексеевым, в которой они выступали за уничтожение кафедры истории русского военного искусства. В ней они писали:
       "Критическое отношение к курсу (История военного искусства в России) заставляет с полной откровенностью признать все его несовершенства.
       ...Предмет озаглавлен "История военного искусства в России", а потому лицам недостаточно ознакомленным с потребностями чтения, дается основание предполагать, будто в стенах Академии насаждается сепаратный взгляд на существование особого военного искусства в виде противоположности и противовеса искусству западно-европейскому".
       Авторы записки считали, что русского военного искусства не было и не может быть. "Столь ужасные взгляды А. 3. Мышлаевского и М. В. Алексеева, — пишет ген. Штейфон, — к счастью не были усвоены Академией, ибо в это время уже появилась научная сила в лице А. К. Банова". (10)
       Свое вредное воздействие записка все же сыграла. В следующей главе своей книги "Национальная военная доктрина" ген. Штейфон указывает: "проф. Банову надо было преодолеть ту неприязненную психологическую обстановку, какая создалась вне стен Академии под воздействием Мышлаевского, Алексеева и Сухомлинова".
       "Тот "штурм власти", — продолжает ген. Штейфон, — какой так яростно велся в те годы, был лишь частичным проявлением того натиска антинациональных сил, который был направлен вообще против русской государственности и, следовательно, против определенного цикла идей. Настроение российско-радикальной интеллигенции неизбежно передавалось, в той или иной степени и военной среде, образуя в ней внешне, быть может, неясные, но по существу вполне определенные течения. Как следствие таких настроений, в нашем Генеральном Штабе образовалась либеральная группа, известная в военных кругах под именем "младотурок", Не касаясь политических взглядов этой группы, по-видимому очень пестрых, важно отметить, что она была однородна по своему военному мировоззрению. Младотурки были убеждены, что русские военные идеалы, русское военное просвещение должны вдохновляться по преимуществу западными образцами. Поэтому на публичных собраниях и в печати горячо обсуждались французская и немецкие доктрины. Одни были сторонниками французских взглядов, другие — немецких. Только русское самобытное военное искусство не встречало сочувствия среди младотурок, оно их не увлекало, и в нем они не чувствовали моральной мощи и красоты".
       На эту группу младотурок, работавших во время мировой войны в главной ставке, и оперлась масонская пятерка при организации свержения Николая II.
  XII        Московская Русь при Тишайшем царе начала отвоевывать у своих вековечных врагов захваченные ими русские земли. Были отняты Юрьев, Двинск, присоединена Малороссия, взяты обратно Могилев, Витебск, Смоленск.
       Война с Польшей (1654-1667 гг.), по оценке В. Ключевского "окончательно определили господствующее положение русского государства в восточной Европе и с нее начинается политический упадок Польши".
       Эти войны велись теми самыми войсками нового строя, создание которых приписывается Петру I .
       Русские цари никогда не опирали своей власти на наемные войска. "Царизм" не знал ни преторианцев, ни янычар и, когда потребовалось, смело перешел к организации армии на демократическом начале всеобщей воинской повинности,
       На Западе при Алексее Михайловиче был разбит вековечный главный враг Московской Руси — Польша; на востоке передовые отряды русских мореходов уже оказались в Америке.
       В 1630 году было приступлено к созданию солдатских, рейтарских и драгунских полков. В 1632 году было уже 6 солдатских полков нового строя. Для обучения солдат, рейтар и драгун были приглашены иностранцы. В том же 1632 году был сформирован первый конный полк нового строя (рейтарский).
       Во время русско-польской войны были сформированы еще два солдатских полка, отдельная солдатская рота и драгунский полк. Всего за три с половиною года было сформировано 10 полков нового строя, общей численностью в 17.000 человек.
       Этим было положено в Московской Руси основание регулярной армии.
       По окончании войны с Польшей, для охраны южных границ были сформированы солдатские и драгунские части, в составе которых находилось около 14.000 человек. В 1647-1648 году на южной степной границе были созданы воинские части из так называемых поселенных драгун. Во время войны за освобождение Украины принимало участие 14.000 так называемых Комарицких драгун и 4 полка драгун, сформированных в Белгородском разрядном полку. На северо-западной: границе вместо драгунских полков формировались солдатские полки.
       В период войны за освобождение Украины солдатская служба стала постоянной повинностью тяглого населения.
       В 1658, 59, 60 и 1661 году в три набора было собрано в солдатские полки 51 тысяча человек.
       В 1663 году в русской армии было уже 55 солдатских полков нового строя, в которых насчитывалось 50-60.000 солдат. В конных рейтарских полках в 1663 году состояло 18.000 человек. Кроме рейтарских полков существовали еще полки копейщиков и гусар, в которых находилось около 3 тысяч человек. В 1631 году в полках нового строя служило 190 иностранцев. В 1662-63 году среди капитанов полков нового строя большинство были уж русские. В 1674 году шестью рейтарскими полками из восьми уже командовали русские.
       В 1678 году в документах упоминаются уже русские генералы Шепелев, Косигов, Кровков и Змиев.
       В 1681-81 году среди всех начальных людей полков нового строя, иноземцев уже было 10-15 процентов.
       Во время первого Крымского похода 1687 года из 113.000 человек, на долю полков европейского строя приходилось 75.459 человек или 67 процентов.
       Такое же примерно соотношение было и во втором Крымском походе. Все военные реформы Петра I  были уже подготовлены всем предшествующим развитием военного искусства в Московской Руси.
       Если к концу царствования Петра регулярная армия достигла 80 процентов, то это было только естественным развитием начавшегося процесса.
       Иностранец Невиль сообщает, что Василий Голицын делился с ним своими замыслами о дальнейшем преобразовании русских войск, которые начаты были уже отцом Петра Первого, Алексеем Михайловичем.
       "Уже в XVII веке в Москве, — указывает С. Платонов, — старались устроить правильные войска, увеличивая число стрелецких полков и образуя полки "иноземного строя" (солдатские, рейтарские, драгунские) из людей разных общественных состоянии. С помощью иностранных офицеров достигнуты были большие результаты; солдатские полки ко времени Петра выросли уже до размеров внушительной военной силы".
       Что же такое особенное сделал Петр, за что ему без конца кадят фимиам и возводят в создатели современной русской армии? Он сделал только то, что обязательно бы сделал всякий другой русский царь, то есть развивал начатое его предшественниками дело реорганизации русской армии.
       Большевики, например, ставят вопрос так, как будто бы, если бы их не было, то в Москве бы до сих пор не было бы метро. Но метро в Москве, конечно, было бы и без большевиков. Разница была бы только в том, что на постройке его не были загублены сотни людей. Так и с пресловутыми "реформами" Петра. Все действительно необходимые реформы были бы сделаны и всяким другим царем, только с меньшей жестокостью и безалаберностью.
       "Петр, — пишет С. Платонов, — воспользовался старым военным материалом, он сделал регулярные полки господствующим, даже исключительным типом военной организации (только малороссийские и донские казаки сохранили старое устройство). Кроме того, изменив быт солдат, он иначе, чем прежде стал пополнять войска. Только в этом отношении он и может считаться творцом новой русской армии. Давая ему такое название, мы должны помнить, что регулярная армия (совершенная или нет) создавалась уже в XVII веке".
        Регулярные полки, то есть полки европейского образца были преобладающими в русской армии уже к моменту вступления Петра I  на царский престол. Историки-западники только всегда умалчивают об этом обстоятельстве. Вот точные данные:
       В "Уставе ратных пушечных и других дел", составленном в начале XVII века, отражены все знания эпохи. Возрождения в этих областях. Ни по эрудиции, ни по опыту, Устав не уступал "хитрым премудростям" заморским. При чем это не была рабская копировка европейских военных уставов, а они были переработаны применительно к русским условиям.
       За первое десятилетие второй половины XVII века количество ратных людей западно-европейского образца увеличилось с 7% до 79%. Из 98.150 человек перечисленных в смете на 1662 год (стрельцы сюда не входят из общего количества в 98.150 человек солдат, драгун, гусар и рейтар было 77.764 человек (79%)". (11)
       Московская Русь имела в это время самую большую национальную армию в Европе.
       В конце 70 годов Московское правительство могло отправить в поход до 200.000 воинов.
       К этому времени иноземцы почти полностью исчезли из русских войск. Не малых успехов Московская Русь достигла в области вооружения своего войска. Ударно-кремневый замок в Европе появился около 1670 года. Ружья с ударно-кремневыми замками на вооружении русской армии появились уже в первой половине семнадцатого столетия.
       Уже в XVII столетии русские оружейные мастера изготовляли нарезное ручное оружие, заряжающееся с казенной части. Но технические возможности страны не позволяли широко использовать это изобретение.
       Зато раньше, чем в Европе в русской артиллерии были введены нарезные (винтовальные) пушки. Первые нарезные орудия в Московской артиллерии появились в начале XVII столетия, в европейской лишь в конце века. В XVII же веке вводятся на вооружение и нарезные пушки, заряжающиеся с казенной части (с клиновыми и поршневыми затворами).
       В 1678 году в 150 городах, подчиненных разрядному приказу, было 3675 орудий. (12)
       Во время походов во второй половине XVII века русские войска имели от 350 до 400 пушек. По количеству орудий русская артиллерия превышала артиллерию любой европейской армии того времени.
       В 1647 году на русском языке был издан большой том (286 страниц) сочинения датчанина Вильгаузена "Учение и хитрость ратного строения пехотных людей".
       В комплектовании полков иноземного образца правительство пошло по русскому образцу; не по пути набора наемников, а по пути обязательной воинской повинности из числа коренного населения страны. Зачисленные в полки нового строя проходили военное обучение и находились, на полном содержании государства.
       Национальная регулярная армия в Московском государстве появилась раньше чем в Европе, где таковые возникли только в конце 18 века.
       Теория, что будто бы Петр I  являлся создателем русской регулярной армии — миф. Сам Петр себя создателем регулярной армии не считал. В манифесте о воинском уставе, изданном 30 марта 1716 года он писал: "Понеже всем есть известно, коим образом отец наш... в 1647 году начал регулярное войско употреблять и устав воинский издан был".
  XIII        Знаток древней и европейской истории Виппер в своей книге "Круговорот истории" так оценивает качество общественного и политического строя Московской Руси:
       "...Культура, которою жило великорусское племя в свою блестящую московскую эпоху... Рыцарское войско, дисциплина поместного дворянства, государственные дороги — нечто единственное в тогдашней Европе, система податей, устройство приказов, сложная художественна символика придворной жизни, и изумительное дипломатическое искусство московских деятелей". (13)
       А политика и дипломатия Московской Руси была действительно на много выше современной им политики и дипломатии западного мира. Приведу примеры из хорошо знакомой мне области русской истории — истории колонизации Сибири, поразительные успехи которой известны каждому действительно образованному человеку. Этих удивительных успехов в чрезвычайно короткое время добилась исключительно благодаря мудрой и гибкой политике, которая проводилась во время колонизации огромных пространств Сибири.
       В своей книге "Галеоты идут в Америку", характеризуя эту политику, я писал:
       "Первый период русской колонизации в Северной Азии заканчивается исследованием и покорением племен живущих по берегам реки Оби. Двигаясь по Оби, русские достигли побережья Ледовитого океана. Во время этого первого этапа колонизации, все походы для покорения новых племен и новых земель, совершались под руководством центральных правительственных органов, находившихся в Москве. Начальнику каждого отряда, отправлявшегося в неизвестные земли вручалась подробная инструкция, как он должен вести себя и что он должен делать.
       Но как только казачьи отряды переходят Обь, в Москве начинают понимать, что в дальнейшем нет возможности руководить действиями всех двигающихся на восток по собственной инициативе русских людей. И Москва сразу меняет тактику. Вместо подробных наказов теперь московские воеводы приказывают предводителям отрядов только всемерно "радеть о государевом деле" и поступать "смотря по тамошнему делу".
       Как видим, "невежественные" русские чиновники еще в 16 веке были достаточно гибки и умели быстро менять политику колонизации в зависимости от измеряющихся обстоятельств. Успех завоевания Сибири и великих географических открытий в ней есть результат умелого сочетания действий государственной инициативы и широчайших народных масс. В завоевании Сибири государевы воеводы и народ действовали дружно, рука об руку.
       Вывод, который делает историк-западник Виппер в упоминавшейся выше книге "Круговорот истории" в результате анализа состояния Московского государства, следующий:
       "Если Московское государство выдержало смуту XVII века, и смогло опять восстановиться, то это объясняется именно крепким строением национального целого, тем, что национальность срослась со своей культурой, что эта культура давала смысл и направление национальным силам. Для национальной энергии великороссам XVI века очень характерна политика Грозного в Ливонском крае, восточной половиной которого Москва владела в течении 20 лет. Если принять во внимание тогдашнюю редкость населения, неразвитость путей сообщения, техническую отсталость от Запада, — какую удивительную энергию проявила Москва в колонизации торговой и земледельческой, какой напор и какую цепкость в деле распространения своей национальной культуры. И как жалки по сравнению с этим попытки русификации того же края в конце XIX века, когда великая империя, выстроенная на европейскую ногу обладала громадными техническими, военными и финансовыми ресурсами".
       Нельзя не согласиться с следующей правильной оценкой, которую делает И. Солоневич в "Народной Монархии", что время царствования двух первых царей из династии Романовых "было, можно сказать, классической эпохой нашей монархии, повторенной в сильно измененных условиях в 19-м веке. Было "едино стадо и един пастырь", но не в стиле "Айн фюрер, айн Рейх", не в стиле вождизма. Ибо монархия есть единоличная власть, подчиненная традициям страны, ее вере и ее интересам, иначе говоря, власть одного лица, но без отсебятины. Вождь — тоже одно лицо, но с отсебятиной. Первые два Романовы — Михаил и Алексей в невероятно тяжких условиях послереволюционной и послевоенной разрухи и в исключительно короткий промежуток времени успели и восстановить страну, и установить некое нормальное равновесие между слоями и классами народа — указать каждому его место и его тягло" (т. е. обязанности. — Б.Б.)
       Что: "русская история выработала совершенно определенный тип "Царя-Хозяина", — расчетливого и осторожного "собирателя Земли, ее защитника и устроителя, чуждого каких бы то ни было авантюрных порывов — но и чуждого той индивидуальной яркости, какую дает в политике авантюра. Русские цари были очень плохими поставщиками материала для легенд."
       "...Жизнь огромного народа ставила свои очередные задачи — и эти задачи решались с той осторожной мудростью, какая дается сознанием столь же огромной ответственности. Иногда это решение казалось слишком медленным, но оно всегда оказывалось окончательным. Мы сейчас живем в период какой-то судорожной решимости, и мы, может быть, больше, чем другие поколения истории, может оценить сомнительные преимущества эпилептических движений в политике".
       Идеального царя русский народ представляет себе именно таким, каким был царь Алексей, а не его взбалмошный сын. В представлении русского народа царь должен быть религиозным, добрым и справедливым человеком, уметь подбирать себе добрых советников и помощников, давать им широкую свободу работать на благо народа, быть главой государства, а не размениваться на мелочи, не делать то, что должны делать царевы слуги. Таким именно царем и был царь Алексей. Он был таким царем, каким по мнению русского народа должен быть царь, а его сын Петр был вождем, реформатором, бойцом, революционером, палачем, плотником, шкипером, чем угодно, но только не русским православным царем, каким он должен бы был быть.
 
  ПРИЧИНЫ РАСКОЛА И ЕГО ТРАГИЧЕСКИЕ РЕЗУЛЬТАТЫ   I        "...Лжедимитрий и смута, — пишет С. Платонов, гораздо ближе, чем прежде, познакомили Русь "с латынниками и лютерами", и в XVII веке в Москве появилось и осело очень много военных, торговых и промышленных иностранцев, пользовавшихся большими торговыми привилегиями и громадным экономическим влиянием в стране. С ними ближе познакомились москвичи, и иностранное влияние таким образом усиливалось. Хотя в нашей литературе и существует мнение, что будто бы насилия иностранцев во время смуты окончательно отвратили русских от духовного общения с иностранцами (см. Кояловича "Историю русского народного самосознания". СПб. 1884 г.), однако никогда прежде московские люди не сближались так с западными европейцами, не перенимали у них так часто различных мелочей быта, не переводили столько иностранных книг, как в XVII в. Общеизвестные факты того времени ясно говорят нам не только о практической помощи со стороны иноземцев московскому правительству, но и об умственном культурном влиянии западного люда, осевшего в Москве, на московскую среду. Это влияние, уже заметное при царе Алексее в средине XVII века, конечно, образовалось исподволь, не сразу, и существовало ранее царя Алексея при его отце. Типичным носителем чуждых влияний в их раннюю пору был князь Иван Андреевич Хворостинин (умер в 1625 г.), — "еретик", подпавший влиянию сначала католичества, потом какой-то крайней секты, а затем раскаявшийся и даже постригшийся в монахи".
       С момента появления на Руси киевских ученых и греков, в России начинает проявляться с каждым годом все сильнее борьба двух направлений: национального и западного.
       "В половине же XVII века, — указывает С. Платонов, — рядом с культурными западно-европейцами появляются в Москве киевские схоластики и оседают византийские ученые монахи. С той поры три чуждых московскому складу влияния действуют на москвичей: влияние русских киевлян, более чужих греков и совсем чужих немцев".
       Когда патриархом становится властолюбивый Никон, в большом количестве появляются в Москве киевские и греческие духовные деятели.
        В царствование Алексея Михайловича в Московской Руси происходит борьба трех направлений: защитники национальной старины, грекофилы (сторонники греческой формы православия) и западники.
        В пятидесятых годах в Москве образуется ученое братство из прибывших из Малороссии монахов. Один из монахов, Симеон Полоцкий получает доступ к царскому двору. Исследователи деятельности малороссийских монахов указывают, что они внесли в православие ряд чуждых ему идей, которые они заимствовали от католичества. Взгляды Симеона Полоцкого о преосуществлении Даров и об исхождении Святого Духа и от Сына, развивал также и его ученик Сильвестр Медведев.
       Киевляне и греки вносят в церковную реформу чуждую русскому национальному православию струю западной церковности.
       Эта струя вызывает энергичные протесты со стороны тех, кто начал церковные реформы и кто хотел провести их считаясь с русским традиционным православием.
  II        Московская Русь, за исключением короткой эпохи Патриарха Никона, не знала борьбы Государства с Церковью и Церкви с Государством, которая характерна для истории европейских государств.
       Московская Русь достигла такой добровольной симфонии всех видов власти, как никогда не знала Западная Европа. Московская Русь не знала внутри-национальных и религиозных войн. Она знала только войны из-за уделов, которые были борьбой за первенство в общей родине, которая всеми соперниками — Суздалем, Новгородом, Тверью, Рязанью и Москвой, — считалась общей родиной. Войны между Тверью и Москвой, Новгородом и Москвой, были войнами не за уничтожение общерусского центра, а войнами за создание общерусского центра. И Тверь и Москва не хотели быть отдельными независимыми государствами, как Бельгия и Голландия, а хотели быть общенациональными центрами.
       Строгановы, если бы хотели, в любой момент могли отделиться от средневековой Руси. То же могли легко сделать Сибирские воеводы, обладавшие неограниченной властью за тридевять земель от Москвы. Провести "демократическим" способом самоопределение вплоть до отделения могли и создатели русской Аляски Григорий Шелихов и Александр Баранов. Но никто из них никогда не думал отделиться от России. Когда татары потребовали чудовищный выкуп в 200 тысяч тогдашних рублей за захваченного в плен Великого Московского Князя Василия, вся Русь собирала деньги на его выкуп и наибольшую сумму денег на выкуп дали Строгановы. Население средневековой Руси приходило в ужас от одной мысли, что прекратится наследственная династия, видя в ней династию национальных вождей, стоящих во главе национальной борьбы за национальные цели.
       Тесная связь царской власти со всей нацией в Московской Руси еще более укреплялась формой ее отношений с Православной Церковью.
       Религиозная жизнь в Московской Руси была построена более правильно чем после Петра. Духовенство в Московской Руси не было замкнуто кастою. Низшее духовенство пополнялось за счет наиболее нравственных и образованных мирян.
       Монашество представляло все слои народа от князей до бездомных людей. Высшая церковная власть состояла как из представителей аристократии, так и из одаренных людей народных низов. По своему составу священство, монашество и высшая церковная иерархия представляли собой все слои нации.
       Все же важнейшие церковные вопросы решались на церковных соборах, на которых собирались все высшие иерархи церкви. Царь имел, конечно, большое влияние на Церковь, но и Церковь тоже имела большое влияние на царей.
       Союз Церкви с Государством и Государства с Церковью, который существовал в Московской Руси, выражался не в одностороннем, а во взаимном влиянии. Царь ведь являлся как бы представителем всех мирян при высших органах церковной власти и требовал "свою, совершенно законную, долю в этой власти".
       Большинство крупных русских историков: Ключевский, Соловьев, Шмурло, являющихся по складу своего мировоззрения, западниками, — изображали, обычно, раскол как борьбу невежественных религиозных фанатиков против исправления ошибок в богослужебных книгах, против крещения тремя перстами. Эта точка зрения на раскол должна быть пересмотрена. Раскол духовно гораздо более глубокое явление, чем его обычная традиционная оценка. Раскол это начало той многовековой трагедии, естественным завершением которой является большевизм. Раскол это начало глубокой болезни русского духа, в силу исторических обстоятельств до сих пор не получившего своего полного, национального выражения.
       Церковная реформа, приведшая к расколу, началась в благодатной духовной атмосфере Троицко-Сергиевской Лавры, в стенах которой витал дух Сергия Радонежского. Группа духовных деятелей вырабатывает план широкой церковной реформы.
       Но проходит некоторое время и инициаторы церковной реформы резко восстают против нее.
       Обратите внимание, против церковных реформ восстают в первую очередь те, кто являлся их зачинателями.
       Вероятно тут дело вовсе не в мелочах церковного обряда, а в чем то более серьезном.
       Более правильно подходил к проблеме исправления богослужебных книг предшественник Никона, патриарх Иосаф. Он хотел произвести исправление, придерживаясь текста древних греческих и славянских книг. И на самом деле, разве только одни русские переписчики искажали текст, а греческие переписчики священных книг никаких ошибок не делали.
       "Справщики", работавшие при патриархе Иосафе "не отнеслись к делу слепо, без рассуждения. Считаясь с установившимися в Москве обрядами, не принятыми греческой церковью, но и не отвергнутыми ею, справщики оставили эти обряды неприкосновенными".(14)
       Иоанн Грозный во время своего спора с иезуитом Поссевиным заявил:
       — Греки нам не Евангелие. У нас не греческая, а русская вера, — Иоанн Грозный выразил общенародную точку зрения на греческое православие.
       Войдя в унию с католичеством в 1439 г. греки, по мнению русских, потеряли право на первое место в православном мире. Они перестали соблюдать православную веру в чистоте.
       В том, что греки способны на любую сделку со своей совестью убеждало русских и нечистоплотное поведение греческого духовенства в Москве, куда оно приезжало за сбором милостыни в пользу греческой Церкви.
       Живший в это время в Москве хорват Юрий Крижанич писал: "В настоящее время греки не занимаются ни искусствами, ни науками, так что сами они — слепые и вожди слепых, то каковы были учители таковыми же свойственно стать и их ученикам". (15)
       "Греки, — писал Юрий Крижанич, — за пенязи (деньги) посвящают свинопасов и мужиков, за пенязи отпускают людям грехи без исповеди и покаяния, всякие святыни они обращают в товар".
       Один из образованных москвичей того времени, Арсений Суханов, поехавший в Грецию для покупки древних священных книг, отрицательно отзывается о благочестии греков. Он видел церкви без престолов, храмы, содержащиеся в нечистоте, обнаружил искажение догматов, обрядов, подражание католикам в богослужении.
       Арсений Суханов в результате своей поездки пришел к выводу, что в греческом православии высохли "ручьи Божественной Мудрости" и поэтому "греки вовсе не источник всем нам веры".
       "И папа не глава церкви и греки не источник, — писал он, — а если и были источником, то ныне он пересох"; "вы и сами, говорил он грекам, страдаете от жажды, как же вам напоить весь свет из своего источника?" Из 498 греческих рукописей и книг, привезенных Арсением Сухановым из Греции, только семь-восемь рукописей могли служить образцами для исправления, а остальные сами имели массу описок.
  III        Прежде чем стать патриархом, Никон принадлежал к числу членов кружка ревнителей благочестия, во главе которого стоял царский духовник Вонифатьев. Члены кружка имели большое влияние даже при размещении епископских кафедр; они же прочили в Патриархи Вонифатьева, но за его отказом остановились на Никоне. Когда Никон приступил к реформам по греческому образцу, то он отвернулся от них, перестал с ними советоваться ...и вызвал сетования и Аввакума, и Неронова. Первый говорил: "когда поставили Патриархом его, так друзей не стал и в Крестовую пускать". А Неронов: "доселе ты друг нам был".
       Шаблонное утверждение противников старообрядчества, что будто бы они впали в раскол "по скудости ума" ложно.
       Противниками Никона оказались самые даровитые и умные люди эпохи, как протопоп Аввакум, как Спиридон Потемкин, знаток "Лютерской ереси", знавший греческий, латинский, еврейский, польский и немецкий языки, как Федор дьякон, Неронов, Лазарь Вонифатьев. Они пошли в раскол не по скудости ума, а потому что были убежденные последователи православия, готовые отдать жизнь за веру предков.
       Реальной причиной раскола были не "скудость ума", а слепое, рабское преклонение Никона перед греческой обрядностью и пренебрежение традициями русской Церкви.
       Никон после отстранения старых справщиков призвал "искусных мужей" из иностранцев. Главную роль среди них играли грек Паисий Лигарид и Арсений Грек.
       Арсений Грек трижды менял вероисповедание, одно время он был даже мусульманином.
       Уроженец острова Хиос, Лигарид получил образование в Риме в созданной папою Григорием XIII Греческой гимназии. Лигарид написал "Апологию Петра Аркудия", известного своей пропагандой унии с католицизмом в юго-западной России. В католическом духе написаны и другие сочинения Лигарида. Знавший хорошо взгляды Лигарида, Лев Алладцкий писал своему другу Бертольду Нигузию:
       "...Лигарид три года назад удалился из Рима в Константинополь для посещения своего отечества Хиоса и для распространения в той стране римской веры".
       За расположение Паисия Лигарида к латинству Патриарх Нектарий отлучил его от Православной Церкви.
       Вот каких "искусных мужей" поставил Никон во главе исправления священных книг.
       Неудивительно, что это вызвало сильное возмущение как среди бывших справщиков, так и среди духовенства и народа.
       Не мог не возмущать и девиз, под которым Никон стал продолжать исправления. Павел Алеппский пишет, что Никон заявлял: "Я русский, сын русского, но моя вера греческая". Это заявление шло вразрез с народным пониманием, сформулированным Иоанном Грозным во время его спора с иезуитом Поссевином:
       — Греки нам не Евангелие. У нас не греческая, а русская вера.
       К удивлению и ужасу всех социальных слоев Московской Руси, греческие духовные лица, зараженные латинством, становятся руководителями в исправлении древних богослужебных обрядов и древних богослужебных книг.
       "Понятно, — замечает С. Платонов, — что такая роль их не могла понравиться московскому духовенству и вызвала в самолюбивых москвичах раздражение. Людям, имевшим высокое представление о церковною первенстве Москвы, казалось, что привлечение иноземцев к церковным исправлениям, необходимо, должно было выйти из признания русского духовенства невежественным в делах веры, а московских обрядов — еретическими. А это шло вразрез с их высокими представлениями о чистоте православия в Москве. Этим оскорблялись их национальная гордость и они протестовали против исправлений, исходя именно из этого оскорбленного национального чувства". (16)
       С. Платонов совершенно неправ. Дело шло не об оскорблении национального чувства, а об оскорблении религиозного чувства. В 1654 году был созван Церковный Собор. В ответ на речи патриарха Никона и царя Алексея, Собор ответил, что надо:
       "Достойно и праведно исправить против старых харатейных греческих" (то есть старинных греческих рукописей). То есть, по постановлению Собора исправление текста священных книг необходимо производить сличая первоначальные славянские переводы с современными им греческими книгами. Нельзя было исправлять древние священные книги по новым греческим книгам, в которые после флорентийской унии вкралось много исправлений. Но постановление Собора Никоном не было исполнено.
       Приглашенные Никоном греки стали делать исправления по новым греческим книгам, часть которых была напечатана в Венеции и других католических странах Европы. Получив новые книги священники увидели в них не только исправление описок, но и много новых слов, которые в старых книгах были переведены по иному. Так что дело шло уже не об исправлении ошибок, а о совершенно новых переводах священных книг.
  IV        До Никона жизнь русской православной церкви шла в духе соборности. Все спорные и неясные вопросы решались по общему согласию на церковных соборах. Властолюбивый Никон больше походил не на русского патриарха, а на главу католической церкви. "Энергичная, но черствая натура Никона, — пишет С. Платонов, — не могла отвечать царю на его идеальную симпатию таким же чувством. Никон был практик, Алексей Михайлович — идеалист. Когда Никон стал патриархом с условием, что царь не будет вмешиваться в церковные дела, значение Никона было очень велико; мало-помалу, он становился в центре не только церковного, но и государственного управления.
       Благодаря ошибочным действиям Никона была нарушена симфония между царской властью и церковью, благодаря дружному сотрудничеству которых в течении веков Русь собрала национальные силы и сбросила татар. После смуты, когда государством правил фактически отец юного царя Михаила, патриарх Филарет, удельный вес церковной власти сильно вырос. При царе Алексее, вековое равновесие между царской и церковной властью нарушается.
       Одно время современники считали власть Никона фактически большей, чем власть царя. С. Платонов справедливо заявляет, что ежели бы Никон не был Патриархом, его можно бы считать временщиком, и действительно власть Никона держалась не на законе, не на обычае, а только на личном расположении царя к Никону. В Служебнике 1655 года Никоном было помещено, например, следующее:
       "...Да даст же Господь им Государям (т.е. Царю Алексею Михайловичу и Патриарху Никону. — Б. Б.)... желание сердец их; да возрадуются все живущие под державою их..." "Таким образом, — замечает С. Платонов, — Никон свое правление называл державою и свою власть равнял открыто с Государевою".
       Как относился в это время к властному, честолюбивому Никону Царь Алексей, показывает следующий факт: к Царю в Саввином монастыре во время его посещения обратился однажды дьякон Мирского Митрополита, которого Никон запретил в священнослужении. Дьякон просил Царя позволить ему служить литургию в предстоящее воскресенье, но Царь, конечно, отказал: "Я боюсь Патриарха Никона, а ну как отдаст мне свой посох и скажет: возьми его и сам паси монахов и священников. Я не вмешиваюсь и не противоречу тебе, когда ты повелеваешь своими генералами и воеводами, зачем же ты мешаешь мне управлять священниками и монахами?" Один из бывших друзей Никона говорил ему: "Какая тебе честь, владыко святый, что всякому ты страшен. Государеви цареви власти уже не слыхать, от тебя всем страх и твои посланники пуще царских всем страшны!"
       Никон слишком преувеличил размеры власти Патриарха. "По его понятию власть Патриарха чрезвычайно высока, она даже выше верховной власти светской: Никон требовал полного невмешательства светской власти в духовные дела и вместе с тем оставлял за Патриархом право на широкое участие и влияние в политических делах; в сфере же церковного управления Никон считал себя единым и полновластным владыкой. С подчиненным ему духовенством он обращался сурово, держался гордо и недоступно, словом, был настоящим деспотом в управлении клиром и паствой. Он был скор на тяжелые наказания, легко произносил проклятия на провинившихся и вообще не останавливался перед крутыми мерами". (17) По энергии характера и по стремлении к власти Никона Платонов сравнивает с властолюбивым папою Григорием VII Гильдебрантом.
       Когда в 1653 году была переиздана так называемая "Кормчая Книга", то Никон между прочим прибавил подложную грамоту Константина Великого (Donatino Konstantini), которою папы старались оправдать свою светскую власть. "Подобная прибавка, — пишет С. Платонов, — была сделана Никоном, конечно, в видах большего возвышения патриаршей власти". Тут не лишне вспомнить, что Симеоном Полоцким, после смерти Царя Алексея, при его сыне Феодоре, был составлен проект "извлечь Никона из ссылки на далеком севере и поставить его папой над 4-мя русскими Патриархами".
       Ю. Ф. Самарин пишет в книге "Феофан Прокопович и Стефан Яворский": "Из всех дел и слов Никоновых, до нас дошедших, усматривается его двойственное стремление: отрешить безусловно церковные владения, управление ими и судопроизводство в них от всякой подчиненности верховной власти, изолировать их в государстве, другими словами, гражданские права духовенства, как сословия, вознести на степень существенных прав самой Церкви, и в то же время в области Церкви всю власть сосредоточить в своих руках, водворить монархическое начало: эти две цели клонились к одной главной: возвести Церковь на степень самостоятельного государства в государстве. Поэтому все предшествующие учреждения (которыми Цари ввели управление церковными имениями в состав общего государственного управления, подчинив его своему надзору, нисколько, впрочем его не стесняя, Монастырский Приказ и пр.). Никон считал беззаконным вмешательством в судопроизводство церковное, расписание церковных имуществ, предписанное Царем возбуждало в нем негодование". (18)
       Нельзя не отметить также, что Никон был главным виновником прекращения работы Земских Соборов в царствование Алексея Михайловича. "Не сомневаемся, — заявляет С. Платонов, — что главным виновником перемены правительственного взгляда на соборы был патриарх Никон. Присутствуя на соборе 1648 года в сане архимандрита, он сам видел знаменитый собор; много позднее он выразил свое отрицательное к нему отношение в очень резкой записке. Во второй половине 1652 года стал Никон патриархом. В это время малороссийский вопрос был уже передан на суждение соборов. Когда же в 1653 году собор покончил с этим вопросом, новые дела уже соборам не передавались. Временщик и иерарх в одно и то же время, Никон не только пас Церковь, но ведал и все государство. При его то власти пришел конец земским соборам".
       Митрополит Макарий говорит о гордости и властолюбии Никона в период его патриаршества. "Никон при всем уме не умел поставить себя на такой высоте, как следовало бы по отношению к своему царственному другу, не умел сдерживать своей необузданной гордости и властолюбия и с упорством оставался верен тому началу, которое высказал еще при избрании его на патриаршую кафедру, т.е. чтобы сам царь слушал его во всем, как Патриарха. В своей дружбе с царем Никон желал быть лицом господствующим и позволял себе такие вещи, которые не могли не оскорблять Государя и, повторяясь нередко, неизбежно должны были вести к столкновению и размолвкам, взаимному охлаждению друзей и наконец привести к разрыву". (19)
       Даже такой пристрастный защитник Никона, как проф. Зызыкин, и тот в своем исследовании "Патриарх Никон" пишет: "Конечно, Никон восстанавливал против себя своей бескомпромиссностью, прямолинейностью, суровостью". А Ключевский характеризует Никона так: "Из русских людей XVII века я не знаю человека крупнее, своеобразнее Никона. Но его не поймешь сразу: это — довольно сложный характер и, прежде всего, характер очень неровный. В спокойное время, в ежедневном обиходе, он был тяжел, капризен, вспыльчив и властолюбив, больше всего самолюбив". Все, кто объективно подойдут к той отрицательной роли, которую, не желая, сыграл Никон в истории раскола русской православной Церкви, не могут не согласиться с следующим заключением Ю. Самарина:
       "Вообще в этой многосложной и великой тяжбе Царя с Патриархом, правда и неправда, действительные вины Никона и клеветы на него возведенные, важное и ничтожное так перемешано и сбито, что, вероятно, уже оно не предстанет никогда во всей ясности и строгости. Может быть, к свержению Никона не было достаточных причин; может быть, он мог бы получить разрешение от бесстрастных судей; но не менее того, стремление Никона, мысль, которую он преследовал, но не успел осуществить, и которой современники и обвинители его не могли узреть ясно и очистить от мелких обстоятельств, эту мысль нельзя не осудить, как противную духу Православной Церкви. Никон хотел для Церкви независимости от государства в самом государстве, для Патриарха власти неограниченной, самодержавной, вообще замысел его клонился к тому, чтобы основать в России частный национальный папизм".
       Поведение Никона после Отказа от Патриаршества, после того, как Царь не удовлетворил одного его требования, напоминает поведение не Патриарха, а строптивой женщины. То он отказывается от Патриаршества, хотя его к этому никто не вынуждал и благословляет на выборы нового Патриарха, потом просит прощения у Царя за свой образ действий, потом уходит в Воскресенский монастырь и до Царя снова доходят слухи, что Никон не хочет "быть в патриархах", то он является в Успенский Собор "сшел я с престола никем не гоним, теперь пришел на престол никем незванный".
       Царь долго терпел все это странное поведение Патриарха (с июля 1658 г. до осени 1659 года) и только осенью велел созвать духовный собор. И Духовный Собор решил, что поскольку Никон самовольно оставил паству, он должен быть лишен Патриаршества. Ибо... От начала Московского государства ни от кого не было такого бесчестия, какое учинил бывший Патриарх "Никон; для своей прихоти, самовольно без нашего повеления и без Соборного совета, Соборную Церковь оставил и патриаршества отрекся..."
       Никон обладал такими чертами характера, что он конечно, не мог быть Патриархом — духовным лицом, за действиями которого следят миллионы глаз. К Никону мы должны применить ту же мерку, что и к Петру Первому. Мало того, что они желали блага народа. Исторических деятелей судят не за их благие намерения, а за результаты их благих намерений. Благих же результатов не принесли ни дело Никона, ни дело Петра I... Тут большую роль сыграло как, какими методами пытались они провести в жизнь свои хорошие замыслы..
       Радикальная ломка обрядности, которую затеял Никон всего через сорок лет после Великой Смуты, была совсем не ко времени. Приводилась она недопустимыми, грубыми способами, которые не могли не вызвать противодействия со стороны духовенства и народа.
       Положение русской Церкви вовсе не было таким, чтобы необходимо было идти на такие грубые жестокие моры, на которые пошел деспотичный Никон. "Те различия, которые образовались между греческими и русскими богослужебными книгами и греческими и русскими: обрядами, — пишет проф. Голубинский, — не представляли ничего существенного и важного, чтобы касалось веры или составляло нарушение положительных установлений Вселенской Церкви. Существование разностей в обрядах и Богослужении у частных Поместных Церквей допускалось в соответствии с преданием, выраженным Святым Папой Григорием Двоесловом в словах: "при единстве веры Церкви не вредит различный обычай". (20) Нельзя не согласиться с Соловьевым, что нужное и важное дело, как исправления богослужебных книг, благодаря особенности тяжелого и неприятного характера Никона и неразумному поведению, привело к весьма печальным результатам.
       "Спасается мир не через мудрейших, — писал протопоп Аввакум Плещееву, — мудрейшие отступили, говорят, что блудили Отцы наши в церковных догматах и много времени Церковь была в погружении, а теперь они умудрились исправлять, следовательно, не верят слову Христову о непогрешимости Церкви и являются хулителями Бога и Церкви". И такая точка зрения Аввакума вовсе не грозила "Полным прекращением церковного развития", как ошибочно утверждает в своем исследовании о Никоне проф. Зызыкин. Это естественная точка зрения нормального человека, считающего, чтобы важнейшее религиозное дело не проводилось руками таких духовно-нечистоплотных чужеземцев, каковы были в большинстве случаев греки.
       Характерно то, что в начале своей деятельности и сам Никон очень низко расценивал греков и малороссийских ученых. Неронов однажды сказал Никону:
       "Да ты же, святитель, иноземцев законоположения хвалишь и обычаи их премлешь, благоверными и благочестивыми радетелями их нарицаешь, а мы прежде всего у тебя же слыхали, много раз говаривал ты нам, гречане де и малороссы потеряли веру и крепость, да и добрых нравов у них нет, покой де и честь их прельстили, и своим де грехам работают, а постоянства в них не объявилось и благочестия нимало. А ныне они у тебя и святые люди и законоучители?"
       Но после приезда патриарха Паисия и патриарха Афанасия Пателяра, он резко изменил свое отношение к грекам. Даже такой панегирист Никона, как М. Зызыкин и тот заявляет: "Его учителями были греки — вселенские учителя Церкви". Ведь сам же Никон позже, после того, как он узнал насколько лицемерны и подкупны греки, он сказал Александрийскому патриарху:
       "Знаю де я без вашего поучения как жить, а что де клобук и панагию сняли, и они б с клобука жемчуг и панагию разделили по себе, а достанетца де жемчугу золотников по 5 и по 6 и золотых по 10".
       Приводя эти слова Никона проф. Зызыкин пишет: "Это был приговор о греках Патриархах самого Никогда, некогда увлекавшегося всем греческим".
       То есть Патриарх Никон признал, наконец, что его противники были правы, выступая против того, чтобы важнейшей церковной реформой руководили корыстолюбивые иностранцы.
       Патриарх Никон не знал "средних путей и неумел останавливаться на середине дороги. Решив до конца согласовать русские церковные обряды с греческими, Никоя вводит в России греческие амвоны, греческий архиерейский посох, греческие клобуки и мантию, греческие церковные напевы, начинает строить монастыри по греческому образцу, приближает к себе греков, слушает их во всем, действует по их указаниям и советам. Всюду у него становятся на первое место греки и греческое (как позже у Петра I  немцы и все немецкое. — Б. Б.), а все русское, освященное подчас вековой стариной, отходит назад в тень.
       "Покладистые восточные патриархи, — пишет С. Мельгунов в своем исследовании "Религиозно-общественные движения в ХVII-ХVIII вв. в России", — осудили Никона именно на основании греческих законов, и Никону пришлось тогда признать, что "греческие правила не прямые, печатали их еретики".
  V        Никон вовсе не пытался отстаивать только "известную долю церковной самостоятельности", как пытается доказать в своем исследовании "Патриарх Никон" проф. Зызыкин. Никон преследовал совсем иные и далеко идущие цели.
       "Патриарх Никон, — пишет проф. Каптерев, — переносит к нам греческие амвоны, архиерейские посохи, клобуки, мантии, греческие церковные напевы, принимает греческих живописцев, мастеров серебряного дела, строит по образцу греческих монастырей. Слушает во всем греков, отдавая предпочтение греческому авторитету перед вековой русской стариной. Это его приводило к столкновению с почитателями русской старины". (21) Мало считаясь с многовековыми традициями Православной Церкви, Никон стал ломать установившиеся в течение веков церковные обряды. Естественно, что это не могло понравиться ни русскому духовенству, ни русскому народу. Не понравилось бы это и ни одному народу в мире, уважавшему религию своих предков. Старые богослужебные книги, после получения новых, Никон велел отбирать и уничтожать. Но священники и народ не хотели отдавать древних священных книг.
       "Посланные Никоном пытались отнимать силой, и тогда происходили драки, увечья, даже смертоубийство из-за книг. Из многих церквей мирские люди тайком брали старые книги, и как драгоценности уносили с собой в леса, в пустыни, в тундры отдаленного севера куда бежали, спасаясь от Никоновских новшеств". (22)     Грубые меры, применяемые сторонниками Никона при отобрании старинных книг, потрясли души простых людей. Они стали думать: "Как же так сотни лет по этим книгам правили службу по всей Руси, священные тайны по ним совершали, а теперь это не священные книги, а ни весть что. По этим книгам столько русских праведниками и Божьими Угодниками стали, а теперь они ни во что считаются".
       На Великом Соборе 1667 года, отвечая на обвинение его в ереси, протопоп Аввакум говорил Вселенским патриархам: "Вселенские учители! Рим давно пал и ляхи с ним же погибли, до конца остались врагами христиан (т.е. православным христианам). Да и у вас православие пестро (т.е. не чисто), от насилия турского Магомета, немощни есте стали и впредь приезжайте к нам учиться; у нас благодати Божией самодержство, до Никона отступника в нашей России у благочестивых Князей и Царей было православие чисто и непорочно, и Церковь не мятежная и первые наши пастыри, как двумя перстами крестились, так и другим повелели".
       "Патриархи задумались, — рассказывает Аввакум, — и наши что волченки завыли, облевать стали на отцов своих говоря: не смыслили наши святые; не ученые де люди были, чему им верить? Они де грамоты не умели. О, Боже Святый. Како претерпе святых Своих толикая досаждения?" Произнося эти слова, Аввакум несомненно передавал настроения большего числа жителей Московской Руси.
       Кто же были правы — Святые отцы, угодившие Богу и прославившихся чудесами или восставший на их авторитет Никон? Конечно, святые.
       "Держу до смерти, яко же приях, — писал Аввакум, — не прелагаю предел вечных. До нас положено, лежи оно так во веки веков".
       "Чудо, как в познание не хотят прийти, — возмущается Аввакум действиями никониан. — Огнем, да кнутом, да виселицей хотят веру утвердить! Которые Апостолы — то научили так? — Не знаю! Мой Христос не приказал нашим Апостолам так учить, еже бы огнем, да кнутом, да виселицей в веру приводить".
       "Оппозиция церковным исправлениям, — сообщает С. Платонов, — была во всем государстве; она являлась, напр., во Владимире, в Нижнем Новгороде, в Муроме; на крайнем севере, в Соловецком монастыре, еще с 1657 года обнаруживается резкое движение против "новин" и переходит в открытый бунт, в известное Соловецкое возмущение,  подавленное только в 1676 году. Огромное нравственное влияние Соловков на севере Руси приводит к тому, что раскол распространяется по всему северу. И нужно заметить, что в этом движении за церковную старину принимают участие не только образованные люди того времени (напр., духовенство), но и народные массы. Писания расколоучителей расходятся быстро и читаются всеми. Исследователей удивляет изумительно быстрое распространение раскола; замечая, что он, с одной стороны, самостоятельно возникает сразу во многих местностях без влияния расколоучителей из Москвы, а с другой стороны, очень легко прививается их пропагандой, где бы она ни появилась, — исследователи вместе с тем, не могут удовлетворительно объяснить причин такого быстрого роста церковной оппозиции". Объяснить это, мне думается, можно только всенародностью протеста против неудачных церковных реформ.
       Большинство историков обычно всегда подчеркивали дикий фанатизм старообрядцев, их смешное пристрастие к двоеперстию и другим незначительным обрядам. Будто бы вся правда и прогрессивность была на стороне Никона. Это, конечно, пристрастная трактовка раскола, трактовка его с позиции людей ориентирующихся на западную, а не на русскую самобытную культуру. Народ защищал вовсе не буквы и разные мелкие обряды, он был возмущен тем, что Никон нарушил древние традиции православия. Сотни лет, с времен св. Владимира, многие поколения русских людей исполняли обряды определенным образом, крестились двумя перстами и вдруг оказалось, что все это они делали ошибочно неправильно, а что правильно делали только греки. Если даже это было и так, то и то нельзя такие вещи заявлять народу в такой категорической форме, как это делал Никон. И, уже совсем нельзя, правильность такого заявления подтверждать суровыми пытками и казнями. Распевая молитвы, сотни людей сжигали себя, чтоб только не исполнять указы Никона, искажавших, по их мнению, древние, истинные формы Православия.
       Древняя Русь, вплоть до церковного раскола была духовно единой. Все одинаково верили, принадлежали к одной духовной культуре. И цари, и бояре, и дворяне, и крестьяне — все члены средневековой Руси. Средневековая Русь была самобытным государством. Высшие и низшие классы были звенья единого национального целого. Церковный раскол вызвал первую трещину. Реформы Петра вызвали много других трещин в национальном сознании.
       Разница в образовании, в быте, между различными слоями русского общества была количественная, а не качественная, каковой она стала после петровских реформ. Раскол раздробил духовное единство русского народа в один из самых трудных моментов его истории. В тот момент, когда Россия вплотную столкнулась с проблемой культурной связи с Европой, в народе возник религиозный раскол.
       Раскол, по словам Л. Тихомирова, обнаружил, что мы русские "сами не знаем во что веруем, и чтя одних и тех же святых, одну и ту же Апостольскую церковь — считаем друг друга погибшими, отлученными, преданными анафеме или антихристу". (23) Раскол был роковым обстоятельством в эпоху, когда русскому народу необходимо было учиться у запада. Именно в результате раскола петровские реформы приняли такой подражательный, обезьяний характер. Л. Тихомиров, Владимир Соловьев и многие другие мыслители справедливо указывают на теснейшую взаимосвязь между расколом и характером петровских реформ.
  VI        Первая основа самобытности всякого народа, вера — была разорвана на две части. Спор во время раскола шел ведь вовсе не о мелочах обрядности, как обычно изображали суть раскола сторонники западно-европейской культуры.
       "В нашем домашнем расколе, — пишет Владимир Соловьев в своей работе "История и будущность теократии", — дело шло не о тех частных пунктах, которые выставлялись (впрочем совершенно искренно) спорящими сторонами, а об одном общем вопросе весьма существенного значения. Чем определяется религиозная истина: решениями ли власти церковной или верностью народа древнему благочестию? Вот вопрос величайшей важности, из за которого на самом деле произошла беспримерная и доселе непримиримая распря между "никонианами" и "староверами".
       Старообрядцы обвиняли церковную власть в том, что она отступила от древнего православного благочестия. Таким образом сторонники древнего благочестия считали как бы, что сила церкви не в церковной иерархии, а в верящем народе. Церковная же власть в лице Никона, грубо заменившая установившиеся формы обрядности, своими преследованиями старообрядцев, по словам В. Соловьева, заявила: "что вся сила церкви сосредотачивается в ней одной, что власти церковной принадлежат безусловно и исключительно все права, а народу только обязанности и послушание".
       Не все, конечно, могли согласиться с таким толкованием понятия, что такое церковь. Не надо забывать, что до Никона, церковная организация русской церкви была очень демократична. В деревнях, то есть среди большинства народа, священники обычно выбирались самими мирянами из числа наиболее нравственных и грамотных членов сельской общины. Раскол, конечно, "гораздо глубже вопроса о книжном исправлении", — как это верно указывает в своей брошюре "Исторический путь России" Ковалевский.
       Протопоп Аввакум и другие вожди раскола, стоявшие прежде за необходимость исправления богослужебных книг и изменения некоторых обрядов, восстали против церковных реформ, когда увидели, что за образец чистоты веры берется, почему-то греческое православие, а правильными книгами почему-то признаются одни греческие богослужебные книги, как будто греческие переписчики не так же ошибались при переписке, как русские.
       Такая постановка вопроса была, конечно, оскорбительной для большинства русских людей. Получалось так, что в течение многих столетий русские люди верили, молились не так, как надо. Если бы даже это обстояло и так, то считаясь с человеческой природой нельзя было открыто мотивировать такую точку зрения. Нельзя было совершать и тех насилий, которые совершил Никон и другие сторонники церковной реформы над противниками ее в том виде, в котором она проводилась.
       Вожди старины имели право выступать против крайностей церковных реформ, которые проводились с той же грубостью, как несколько позже и реформы Петра.
       Не ко времени задуманная Патриархом Никоном "обрядовая реформа", к тому же насильственно проведенная нетактичным патриархом толкнула оскорбленную русскую душу на решение бежать в дебри старообрядчества с царского пути общей православно-национальной культуры. Это было величайшим духовным несчастьем в жизни русской церкви и народа. Тем более, что вслед за этим, глубокий общий духовный раскол потряс душу нации. Отделение старообрядчества проходило не только по линии церковных споров, но и по всей линии культурной психологии.
       В старообрядчество ушла Русь, верная не только религиозному, но и культурному прошлому, не желавшая новшеств ни в церкви, ни в жизни.
       Протопоп Аввакум и другие вожди раскола инстинктивно чувствовали, что проводимая так церковная реформа добра России не принесет. Что пренебрежение к традиционному православию вызовет затем пренебрежение к национальным обычаям и национальным формам жизни вообще. Как известно, так и произошло. За церковными насильственными реформами последовали насильственные реформы Петра. Исторически все же оказались правы вожди раскола, которые бессознательно чувствовали всю гибельность стремительного чужебесия. Вожди раскола действительно стояли за реформы, но были против революции, которая бы искалечила все самобытные начала русской веры, культуры и государственности.
       "Ссылка Аввакума и старообрядцев, — пишет П. Ковалевский, — трагедия для русской жизни и для русской культуры, так как она оторвала более половины просвещенного класса, загнала его в Сибирь или в подполье, отстранила от государственной и церковной жизни. Пока были крепки православные устои и цари были церковны, западное влияние исправлялось и приспособлялось к местным условиям, но в момент петровской ломки, русские культурные силы не оказались в состоянии оказать влияние западной волне, которая их захлестнула, а обескровленная церковь попала в плен к государству".(24)
       Староверы были самыми яркими охранителями начал русской духовной самобытности. Других равных им по силе мы в русской истории не знаем. В 17 веке при отсутствии печати, хороших путей сообщения, сурово преследуемые церковными и светскими властями, они сумели создать сильнейшее народное движение в защиту близкой их душе родной старины. Это были люди сильного, цельного духа. Не желая быть предателями дедовской веры, они сами сжигали себя и своих жен и детей в молельных и скитах, когда Петр I  усилил гонение на них. И они были духовно выше своих противников никониан.
       Правильно писал автор статьи, напечатанной в одном из издававшихся в Германии русских журналов, после Второй мировой войны, что: "Старообрядчество и никонианство, — было разновидностью драматического раскрытия русской духовной культуры. Староверы были такие же борцы за русскую культуру, как и никониане, но они имели превосходство над своими противниками в том, что они шли до конца, — без надежды на победу, в надежде на правоту свою клали голову на плаху, восходили на костры, гибли тысячами перед высшим судьей — Христом".
  VII        В расколе виноват не только Никон, но и царь Алексей. Основная вина царя Алексея находится вовсе не в области политической, и не в том, что он не желал заимствовать нужное с Запада, а в том, что он поддержал намерение Никона изменить традиционные русские обряды, на греческие. А в том, что после низложения Никона, которое тот вполне заслужил, царь Алексей не внял голосу народа и не поставил перед новым Патриархом вопрос о необходимости пересмотра введенных Никоном реформ.
        Низложение Никона не привело к возврату на древний до-никоновский путь. На Соборе 1667 года были признаны неправильными решения знаменитого Стоглавого Собора во времена святого Макария и Иоанна Грозного, в которых излагались как должно понимать основы Православия. Собор, на котором участвовали тоже греки, признал решения Стоглавого Собора незаконными и чуть ли не еретическими. Все доводы "раскольников" о правоте решений Стоглавого Собора были оставлены без внимания. Собор признал исправления, сделанные в новых церковных книгах, сделанные по новым греческим книгам, правильными и всех, кто не почитают таковых книг объявил "раскольниками" и предал анафеме. Анафеме были преданы Аввакум, диакон Феодор, инок Епифаний и ряд других сторонников решений Стоглавого Собора.
       Это было роковое решение, которое могло только углубить религиозную смуту. Отмена решений Стоглавого Собора и признание его решений ложными подрывало веру в истинность религиозного авторитета и всех других Соборов. Если в делах веры ошиблись все высшие иерархи Церкви, участвовавшие на Стоглавом Соборе, то, следовательно, могут ошибиться и участники Собора 1667 года. Осужденные "раскольники", не подчинились этим ошибочным решениям и писали:
       "Держим православие, бывшее прежде Никона Патриарха и книги держим письменные и печатные, изданные от пяти патриархов: Иова, Гермогена, Филарета, Иосафа и Иосифа Московских всей России и хощем собором, бывшем при царе Иване Васильевиче, правы быти, на нем же был и Гурий, наш Казанский чудотворец, с сими книгами живем и умираем".
       Великий Собор 1667 года поступил совершенно неправильно объявив раскольников еретиками. Ведь их расхождение с церковью относились не к догматам, а только к обрядам. Анафема на раскольников, провозглашенная так называемым "Великим Собором" только испортила все дело.
       "В крутой резкости перемен отчасти кроются причины если не появления самого раскола, то быстроты и широты его распространения". (25)
       Начались преследования "раскольников" еще при жизни царя Алексея. Сначала преследования носили случайный характер. Но тем не менее, пойдя вслед за Никоном по неправильному пути, изменив своему высокому христианскому воззрению, что нельзя заставить веровать силою, Тишайший царь совершил роковую ошибку. Углубленная его преемниками, эта ошибка привела к самым трагическим последствиям. Она положила начало отхода сначала от религиозных традиций, а затем и от национальных политических идеалов.
       После смерти царя Алексея, в царствование его сына Федора и правление царевны Софьи преследование раскольников расширилось.
       В 1681 году была запрещена продажа и распространение древних книг и сочинений, оправдывающих старое православие, начались розыски и преследования старообрядцев. В 1682 году по повелению царя Федора был сожжен самый видный вождь раскола Аввакум. Но это только усилило сопротивление. Даже монахи Соловецкого монастыря отказались служить по новым книгам и 10 лет отбивались от царских воевод, посланных взять Соловецкий монастырь. Выступление Никиты Пустосвята в 1682 году в защиту древних истинных обрядов было расценено уже как государственное преступление и ему была отрублена голова. При Софье был издан закон окончательно запрещающий раскол. Тех, кто укрывал старообрядцев, били кнутом, "раскольников", соблазняющих сторонников реформированного на греческий образец православия стали казнить.
       Государство пошло по ложному пути вслед за церковью. Хранителям древнего, настоящего русского православия пришлось бежать в глухие леса, где они стали основывать свои скиты и уходить в изгнание в чужие земли: в Лифляндию, в Польшу и в Крым.
       Ложный шаг всегда вызывает следующий еще более ложный. В то самое время, как старообрядцам рубили головы, правительством было разрешено иезуитам проповедовать католичество. В 1685 году иезуиты открыли в Москве школу и начали проповедовать католичество среди иностранцев и русских. Вместе с иезуитами усилили свою деятельность и жившие в немецкой слободе протестанты разных толков.
       Единый прежде религиозно русский народ стал раскалываться на куски. А этим самым подготавливалась благоприятная почва для разрушения всех устоев русской национальной жизни, так что если говорить о бездне, на краю которой, по мнению историков-западников, находилась Русь накануне восшествия на престол Петра I , то эта бездна заключалась не в политическом и социальном строе Московской Руси, не в отсталости от запада, а в отходе от древнего, уставившегося со времен святого Владимира, понимания Православия и традиционной обрядности, существовавшей семь веков.(26)
       Этот отход не мог не вызвать потрясений в душе народа, не мог не отозваться самым отрицательным образом на его дальнейшей судьбе.
        "...Среди старообрядцев, наблюдающих гибель истинной церкви и ожидающих скорого наступления кончины мира, развилось движение ускорить уход из зараженного ересью мира и унаследовать царство небесное путем пострадания за веру, именно самосожжения. Это течение мысли нашло поддержку и у протопопа Аввакума, который также призывал свою паству пострадать за веру, потерпеть здесь в огня небольшое время и затем унаследовать на вечно царство небесное. И сам он кончил жизнь на костре по приказу правительства. Однако при жизни Аввакума это движение не имело еще большего распространения. Оно значительно усилилось при правительнице Софьи после неудачной попытки вожаков старообрядчества (священники Сергий, Никита Пустосвят и некоторые др.) поднять стрельцов против патриарха и церкви (1682 г.).
       Воинские команды посылались для разорения скитов и центров старообрядчества и ареста главарей и упорствующих. Появление таких команд усиливало эпидемию самосожжения. Считаю, что до 20.000 человек старообрядцев погибло этой ужасной смертью". (27)
  VIII        Роль раскола в дальнейшем развитии русской православной церкви, правильно определяет проф. В. Рязановский в своем "Обзоре русской культуры". "Что касается положения русской православной церкви после раскола, то ее положения внешне не изменилось, но раскол несомненно имел неблагоприятные последствия. Он ослабил церковь изнутри благодаря уходу довольно значительного числа верующих и благодаря последовавшей затем розни в церкви — борьбе с ушедшими в раскол. В этой борьбе церковь, точнее церковная иерархия, больше прибегала к помощи государства, чем прежде, больше сближалась с ним и подпадала под его влияние. Все это и создало почву для церковной реформы Петра I  и начала XVIII века". (28)
       Раскол, подорвав народную веру, обессилил церковную организацию и внес путаницу в народное мировоззрение. Утеряв чистоту самобытного религиозного мировоззрения, разделившись на два лагеря, народ не смог отстоять подчинения церкви государству, которое провел Петр, Подчинение церкви государству, это характерная идея протестантской Европы, которой подражал во всем Петр. Понимание церкви в результате раскола спуталось не только у рядового человека тогдашней Руси, но и у самого Петра. Нельзя не согласиться с Львом Тихомировым, (29) что "факт истории состоит в том, что без церковной смуты такая ломка была бы невозможна даже и для Петра. В данную минуту она стала возможна, во-первых, психологически — так как понимание церкви подорвалось и у самого Петра: и у него, как у множества других стал вопрос: где церковь?"
       Идее Святой Руси, — Петр I  противопоставил идею светского государства и светской культуры. С Петром пришло на Русь совершенно другое просвещение, идущее от иного корня. В первом случае целью было небо, здесь — земля. В первом случае законодателям был Бог, здесь — автономный человек с его силой научного разума. В одном случае критерием поведения было мистическое начало греха, в другом — утилитарная мораль общежития.
       В "Духовном Регламенте", изданном Петром, — Никон по своему "замаху" сравнивается с папами, добивавшимися абсолютной власти над церковью. И действительно идея патриаршества, в том виде, как ее понимал Никон глубоко чужда духу православия, это есть идея церковного самодержавия, при котором церковь должна подчинить себе государство, то есть идея папства. Если бы Никон добился чего хотел, он бы сделался православным папой. Упреки, которые делаются в "Духовном регламенте" справедливы, но сам "Духовный регламент" есть свидетельство величайшего насилия Петра над русской церковью.
       Личности Никона и Петра очень похожи друг на друга. Похожи друг на друга по своим методам и крайностям и реформы Никона и Петра, которые на самом деле вовсе никакие не реформы, а самые настоящие революции, и очень жестокие революции, оставившие ужасный след в русской истории и приведшие в конце концов Россию к большевизму.
       Никон действовал в церкви как Петр I, Петр I  действовал в государстве, как Никон.
       Сходство основных черт характера Никона и Петра Первого очень ясно видно из следующей характеристики Никона Ключевским: "У него была слабость, которою страдают нередко сильные, но мало выдержанные люди: он скучал покоем, не умел терпеливо выжидать, ему постоянно нужна была тревога, увлечение, смелою ли мыслью, или широким предприятием, даже просто хотя бы ссоры с противным человеком". Таким же человеком был и Петр I .
       Что является величайшим счастьем в жизни народа? — спрашивает Достоевский в "Дневнике писателя за 1876 год", и отвечает: "Всякому обществу, чтобы держаться и жить, надо кого-нибудь и что-нибудь уважать непременно, и, главное,  всем обществом, а не то, чтобы каждому как он хочет про себя". "Всякая высшая и единящая мысль и всякое верное единящее всех чувство — есть величайшее счастье в жизни нации".
       В результате раскола и возникшей, в значительной степени благодаря ему, революции (так называемых "реформ" Петра), русское общество на целые столетия, вплоть до наших дней, лишилось величайшего счастья в жизни нации — единящих всю нацию чувств, когда царь думал и верил также как весь народ.
       В очерке "Русские в Латвии" еврейский журналист А. Седой пишет, что для современных русских старообрядцев в Латвии характерны: "...Тишина, строгость и благолепие". Эти черты старообрядчества показывают, чем была бы Россия, не исковеркай Никон и Петр национальные начала жизни.
       Европейское умственное иго, которого опасался еще Александр Невский и во имя спасения от которого добровольно пошел в физическую неволю к монголам, стало возможно только благодаря расколу, который определил собой страстный подражательный характер реформ Петра.
       Автор "Истории древней русской литературы" проф. Гудзий в главе об Аввакуме делает очень интересное признание, что "Проявившиеся в реформе Никона элементы самокритики, разрушая существующее представление о непогрешимости старины и подрывая ее устойчивый авторитет, тем самым косвенно прокладывали дорогу для более решительного пересмотра всех традиционных основ русской жизни". Этот решительный пересмотр всех традиционных основ русской жизни и произвел Петр I .
       Порвав все нити с 800-летней исторической традицией, Петр Первый, конечно, не смог создать из России чисто европейское государство, а только искалечил душу народа, заложив своей революцией сверху прочные основы для неизбежной революции снизу, которая рано или поздно должна была уничтожить все чужеродные начала, внесенные реформами Петра в русскую жизнь.
       Восшествие на престол Петра знаменует собой начало развития в России формы западного абсолютизма и конец русской национальной формы монархии. А в ряде случаев Петр действует даже не как абсолютный монарх западного типа, а как революционный диктатор, который источник свой неограниченной власти видит только в своей личной воле и личных принципах, не имеющих никакой опоры в национальных традициях страны.