то же касается разговора об Издании, то здесь дается ссылка на некий сборник "Лев Толстой. Материалы и публикации". Тула. 1958 г. Добываю этот сборник. Автор соответствующей статьи в нем не кто иной, как Н.С. Родионов. В статье он ссылается на присутствие при разговоре Ленина с Чертковым Бонч-Бруевича. Но тщательная в протокольных делах "Хроника" это не подтверждает. Нет ничего подобного ни в воспоминаниях Бонч-Бруевича о Ленине, ни в его архиве. Нет и в архиве Черткова. По-видимому, Николай Сергеевич (возможно, с согласия Бонча) блефовал. Тогда это была "игра с огнем". В те-то годы!.. Но вернемся к итогу разговора с Поспеловым. Тот обещает, что все им сказанное будет подтверждено специальным постановлением Совнаркома. Это постановление действительно выходит... спустя три месяца. Тем временем Лозовского переводят на работу в Наркоминдел. За год, что он руководил ГЛИ, ему удалось издать всего два безопасных тома. Постановление СНК предполагает заново пересмотреть все тома, подготовленные к печати, в плане сокращения комментариев, но не содержит никаких указаний на урезывание текстов Толстого. Зато есть "оргвыводы". Главная редакция Издания, то есть его административный штаб, перестает существовать как независимая единица (как того требовал Лозовский), а переводится в ГЛИ на правах специального отдела. Вплоть до начала Отечественной войны идет трудная и томительная работа по сокращению комментариев. Затем весь архив Толстого перевозят в Томск. Николай Сергеевич вслед за сыном Сережей уходит в народное ополчение. Первые два месяца его дивизия ополченцев роет противотанковые рвы под Вязьмой. Работа физически очень тяжелая. (Я сам в эти месяцы был занят тем же и описал ее в главе 3.) Николаю Сергеевичу 52 года. В начале августа 41-го года у него открывается кровоточащая язва желудка. Его отправляют в госпиталь и в начале октября увольняют из армии. Потом он узнает, что его дивизия ополченцев вступила в бой, после которого из 8 тысяч ее личного состава в живых осталось только шестьсот человек. В середине октября 41-го года Гослитиздат эвакуируется. Николай Сергеевич остается и переносит все подготовленные к печати рукописи томов к себе домой. Во время бомбежек они с Натальей Ульриховной не покидают квартиру, оберегая драгоценные рукописи. И не напрасно! В здание ГЛИ попала бомба. В годы войны Николай Сергеевич редактирует "Воспоминания" писателя Телешова и "Очерки былого" сына Льва Толстого, Сергея Львовича. А также готовит материалы для своей будущей книги "Москва в жизни и творчестве Л.Н. Толстого" (она выйдет в 1948 году). С 1939 по 1945 год не выходит ни одного тома Юбилейного издания... После возвращения ГЛИ из эвакуации его новым директором назначают полковника Головенченко. Он, по примеру Лозовского, затевает с Николаем Сергеевичем разговор об отсутствии средств для оплаты составителей и печатания томов. Предлагает издание Полного собрания сочинений Толстого временно прекратить. Начинается новая фаза "сражения за Толстого". Николай Сергеевич снова обращается с протестом в ЦК. Приходится адресоваться туда еще три раза, прежде чем принимается решение о продолжении Издания. Однако Головенченко и Лозовский, который при переводе в Наркоминдел был все-таки включен в состав госредкомиссии, продолжают свои интриги. В результате 7 сентября 1946 года выходит постановление Политбюро ЦК ВКП(б) "О состоянии дел с академическим изданием сочинений Л.Н. Толстого". В этом постановлении говорится уже не только о сокращении комментариев, но "также писем и записей в дневниках, не имеющих общественного и литературного значения". Таким образом открывается дорога к цензурированию Толстого. Из дневника Н.С. 9 сентября 1946 года "Очень тяжело. Разрушение большого дела, на которое потрачено столько сил... Какие люди! Какие люди! Как тяжело от этого за них. Но надо остатки сил своих и дней положить на пользу делу, хотя бы в новых условиях. Для меня все равно, только бы быть полезным делу!.. Но все-таки руку на тексты Льва Николаевича я сам не занесу". В 1947 году не выйдет ни одного тома. Обе стороны выжидают. Из дневника Н.С. 14 марта 1947 года "Как все трудно, все разваливается... Где найду силы? Набросал сегодня план окончания издания по-новому. Не нравится. Но что-то выйдет. Пока я жив и в силах, надо бы пустить хоть по рельсам, а то без меня замрет, - боюсь, - все дело. Большое общекультурное дело мирового масштаба. У власть имущих, видимо, не найду отклика. Мне одному, да еще обессиленному болезнью и опустошенному душевно, очень трудно. Надо спешить..." Упоминание о болезни не случайно. Обострения язвенной болезни повторяются. После демобилизации Николаю Сергеевичу уже трижды приходилось ложиться в больницу. С 29 мая по 5 июля 47-го года он опять в клинике. 12 декабря того же года Николай Сергеевич совершает нечто подобное, говоря военным языком, "залпу из всех бортовых орудий". В один и тот же день относит письма в ЦК с изложением своей позиции одновременно Молотову, Маленкову, Суслову и А. Кузнецову. Реакция на этот раз последовала незамедлительно. "Линия партии" подтверждена категорически, хотя Николай Сергеевич уже не молчал, а сопротивлялся отчаянно. Из дневника Н.С. 13 декабря 1947 года "К 4-м часам меня и Головенченко экстренно требуют в ЦК, к Еголину. Там, невзирая ни на какие доводы по существу дела, основываются на прошлогоднем постановлении Политбюро за подписью Сталина... Я все-таки высказал прямо все, но они глухи, не хотят слушать. Очень трудно, но я обязан по совести отстаивать Льва Николаевича "до последнего". Но я один, все отошли, а у меня сил и веса мало. Но все равно, как умею, честно и без колебаний буду отстаивать правое дело..." В августе 1950 года состоялось новое постановление ЦК об Издании. На этот раз ликвидируется и Редакторский комитет, некогда созданный Чертковым. Состав Госредкомиссии тоже изменяется. Теперь в нее входят Фадеев. Шолохов, Панкратова, Гудзий, Головенченко и специуполномоченный ЦК, некто Кружков. Хотя Николай Сергеевич, выполняя указание ЦК, активно занимается переработкой подготовленных томов в плане сокращения комментариев и предисловий, но по главному вопросу - полноте собрания сочинений Толстого сдавать позиции не собирается. "Идет моральная битва за наше издание, - записывает он в дневнике 26 ноября 1950 года. - Не отчаиваюсь, верю в правое дело, и уверен в конце концов в успехе - надо все публиковать Толстого". Однако есть и благая перемена. На посту директора ГЛИ Головенченко сменяет Котов. Это уже не полковник! Николай Сергеевич пишет ему письмо о своей будущей работе. Новый директор относится к его планам благосклонно и поручает ему по-прежнему руководить Изданием. Вдохновленный этим поручением, Николай Сергеевич с головой погружается в работу по корректировке томов, подготовленных к печати. Однако и враг не дремлет. 4 января 1951 года Котова вызывают в ЦК. Требуют новый план. Настаивают на купюрах. Но каких и в каком направлении, не говорят. Вы-де сами предложите. Николай Сергеевич понимает необходимость хотя бы видимого компромисса. Он решает, что можно пожертвовать сельскохозяйственными записными книжками Толстого. Без комментариев они все равно будут непонятны. Целую неделю составляет новый план Издания. Но дирекция Гослитиздата его категорически отвергает. Котов испуган нагоняем, полученным в ЦК и под угрозой полного прекращения Издания требует составить новый план, в котором были бы исключены все тексты "не имеющие общественного, литературного и биографического значения, а также интимно-натуралистические и явно реакционные". Николай Сергеевич понимает, что должен отступить. В муках он перерабатывает план, что-то выпускает. По-видимому, переработка сочтена приемлемой. К такому выводу можно прийти на основании следующей горькой записи: Из дневника Н.С. 7 февраля 1951 года "Есть такие товарищи-друзья, которые склонны меня обвинять в том, что я участвую и помогаю в цензурировании Толстого. (Сами-то они стоят в стороне. - Л.О.). Не принимаю этого обвинения. Я хочу искренне напечатания Толстого. В настоящих условиях полностью напечатать нельзя. Зная материал, я указываю, что надо выпустить, чтобы не рисковать всем делом. Это известный компромисс и очень тяжелый. Если я его принимаю, то должен выполнять добросовестно и честно, а не заниматься саботажем. Я готов на какие угодно компромиссы для себя лично, лишь бы был напечатан максимум Толстого. Соблюдать при всех обстоятельствах какую-то "невинность", отходить горделиво в сторону и говорить: "делайте как хотите, я вам не помощник" глупо и неверно... Это какой-то эгоцентризм. Я живу и должен участвовать в жизни, а не сидеть в углу раком-отшельником и злопыхать. Понимаю, что то, что делается и как это делается (совершенно неавторитетными, случайными людьми) плохо, но я стараюсь и буду стараться, чтобы при данных условиях оно было лучше, грамотнее и сознаю, что могу внести в этом направлении свою лепту. Уход от дел в данной обстановке был бы с моей стороны прямым предательством... Написав это, посмотрел в глаза моим мальчикам (их портреты стоят на столе и смотрят на меня) и старичкам (висят над креслом на стене) и облегченно вздохнул. Они одобрили!" Однако, несмотря на достигнутое соглашение, подписанные к печати тома в типографию не отправляются. 14 марта Николай Сергеевич обращается по этому поводу к Маленкову. Ответа нет. 10 апреля он пишет письмо Фадееву, как председателю новой Госредкомиссии. В этом письме Николай Сергеевич делает попытку взять обратно свое согласие на цензурирование Толстого. Ответ Фадеева приходит через день. Он начинается извещением о том, что задержка в печатании произошла "потому, что многие члены комиссии, и я в том числе, при всем их и моем глубоком уважении к литературному наследству Льва Николаевича Толстого и его памяти, усомнились в возможности публикования некоторых его произведений, носящих с точки зрения наших коммунистических взглядов открыто реакционный характер..." Николай Сергеевич понимает, что его согласие на компромисс не дает результата. Толстого собираются цензурировать основательно. Тогда он возвращается на прежние позиции. 10 мая 51-го года направляет в ЦК докладную записку "О первом Полном собрании сочинений Л.Н. Толстого". Она начинается словами: "Считаю, что в Полном, научном, малотиражном издании сочинений Толстого необходимо печатать все, вышедшее из-под пера великого писателя, без изъятия: все его произведения - художественные, трактаты и статьи, черновики, уясняющие процесс его творчества, дневники и письма". Разумеется, этот открытый демарш остается безуспешным, зато открывает дорогу прямому преследованию его автора в ГЛИ. Из дневника Н.С. 15 июля 1951 года "Меня совершенно затравили в Гослитиздате... планы дальнейшей работы не желают обсуждать. Когда я протестую против этих безобразий, на меня злятся, занимаются интригами, стараются охаять мою работу и всех настоящих работников. Отыскивают всякую мелочь - машинописные опечатки, пишут об этом докладные записки, как пример "небрежной текстологической работы". Атмосфера стала невозможной. Она определяется трусостью, перестраховкой и карьеризмом. Берут даже на измор, задерживая одобрение 14-го тома, выплату гонорара за него и мой отпуск. По ним, чем хуже для меня, тем лучше. Но я не сдамся, пока есть хоть какие-нибудь силы, так как несу моральную ответственность за завещанное мне Львом Николаевичем. Владимиром Григорьевичем и Сергеем Львовичем дело - Fais ce que dois, advienne que pourra". В марте 1952 года Николаю Сергеевичу даже объявляют выговор с предупреждением "за безответственное отношение к делу". Это у Николая Сергеевича-то безответственное!.. А мы, друзья и гости радушного Родионовского дома, обласканные и утешенные в наших мелких неприятностях и заботах, ни о чем этом понятия не имеем! На этом я прерываю рассказ о борьбе и преследованиях Николая Сергеевича... После смерти Сталина все окончится благополучно. Властям будет не до того. Под неуклонным давлением Николая Сергеевича (и, наверное, со ссылками на Ленина) в феврале 54-го года Гослитиздат примет решение печатать все Толстого, без купюр. Оно будет одобрено и Госредкомиссией. В 1954 году выйдет 11 томов без всяких сокращений. За последующие три года - все остальные. Из дневника Н.С. 9 февраля 1954 года "Всегда верил, что Правда восторжествует и еще при жизни своей увижу все Льва Николаевича напечатанным и можно будет сказать: "Исполнен долг, завещанный от Бога..." Из дневника Н.С. 23 июля 1957 года "Заехал в Гослитиздат. (Он больше не работает там. - Л.О.). Мне говорили, что моя жизнь и деятельность результативны... Хорошо все обошлись и кажутся все такими хорошими. Радуюсь, как наивный ребенок. Пускай. Но я рад, что могу радоваться на людей. Хвалю Бога за то, что могу видеть свет в людях. Так легче жить и легче переносить даже самые тяжкие несчастья..." Но ведь все это уже тогда, когда умерла матушка и угас Родионовский дом. Напомню читателю, для чего я включил в эту главу сокращенную историю Полного издания сочинений Толстого. Для того чтобы он вслед за мной понял, почему Николай Сергеевич никогда не рассказывал своим гостям и мне о работе. По своей безграничной доброте он не хотел огорчать нас! Не хотел перекладывать на наши плечи груз, который мужественно нес в течение четверти века. Теперь еще об одном из упомянутых выше недоумений. Почему в доме никогда не вспоминали о погибших детях, не показывали альбома фотографий или каких-нибудь связанных с ними реликвий? (Впрочем, нет. Однажды Николай Сергеевич показал мне хранящуюся в отдельном ящичке шифоньерки папиросу, которую Сережа обещал выкурить, когда вернется с военной службы). Прочитав дневники Николая Сергеевича, я могу ответить и на этот вопрос. И ответ будет тождествен предыдущему. Хозяева дома не хотели своим горем омрачать настроение людей, искавших у них поддержки, утешения да просто отдыха от тягот повседневной жизни. Со стыдом вспоминаю наше с Сашкой представление о том, что мы в какой-то мере помогли родителям нашего друга примириться с утратой обоих сыновей. Во искупление этого чудовищного самомнения опубликую здесь несколько дневниковых записей Николая Сергеевича о детях. Начиная не с военных и первых послевоенных лет, когда он и матушка еще питали надежду на чудесное возвращение пропавших без вести сыновей, а с 1948 года, когда я впервые переступил порог Родионовского дома. Из дневника Н.С. 6 июля 1948 года "Шел сегодня по улицам и думал, что единственный верный путь в жизни - вера во все хорошее... Во всем, во всем искать светлую лицевую сторону, а изнанку, которая тоже неизбежно во всем есть, - отбрасывать, не взирать на нее и не останавливаться на ней. Пришел домой и рыдал перед портретами мальчиков, и долго не мог остановиться, и это не ослабило меня, а очистило и укрепило. Живу с ними, живу ими..." Из дневника Н.С. 24 июля 1948 года "...Надо жить, стремиться к людям и бодриться. Это наш долг перед ними, моими мальчиками..." В конце июня 49-го года Николай Сергеевич с матушкой решают провести отпуск в путешествии на пароходе от Москвы до Уфы и обратно. Из дневника Н.С. 14 июня 1949 года "Со времени войны мы ни разу не уезжали из Москвы: все ждали, авось... вдруг случится чудо, и они или кто-нибудь один приедет или будет какая-нибудь весть, а нас не будет... Но вот не дождались. Едем 5-го". Из дневника Н.С. 4 марта 1950 года "Возвращаясь в метро, видел наяву Сережу и Федю. Будто Сережа генерал, входит в вагон в папахе с красным верхом, с усиками и бачками. Ехавший военный вскочил, отдал ему честь и спросил разрешения остаться в вагоне. Сережа-генерал повез на машине в Гослитиздат мои корректуры, и там это произвело переполох... А вечером мы с Талечкой уехали к Щукиным. Туда неожиданно пришел Федя. Потрясающая встреча с ним... Пришел домой, задремал на кресле и опять тот же сон..." Летом 51-го года Николай Сергеевич и матушка отдыхали в доме отдыха ВТО на Плесе. Из дневника Н.С. 27 августа 1951 года "...В первый же день бродили вдвоем по лесу и взгорьям. Березовый лес, опушка, дорога, деревеньки - знакомая и родная картина. Так хорошо и привольно, далеко от людской суеты. Но когда хорошо, тогда и больно. Чем лучше и отраднее, тем острее боль, которая лежит в глубине и не выплескивается наружу. Но тут не удержишь, и она вместе с рыданиями невольно выходит из замкнутых берегов. Хорошо, что никого нет, видит одна только Талечка, но она мать и хоронит эту грусть еще глубже и все, все переживает... Идем домой - вокруг церкви старинное, заросшее деревенское кладбище. И вдруг площадка, а на ней ряды одиноких могил с надписями: инициалы, фамилии, годы рождения (все смежные) и смерти 42-44 годы. Это братское кладбище бойцов, умерших в госпитале. Они нашли "вечный покой" на высоком берегу Волги, на Плесе. Их вечный покой предвосхитил великий художник Левитан. Сегодня мы ходили на эту Левитановскую гору, где он писал свою картину. А могилки героев вот здесь надо мною сейчас, когда я пишу. Неудержимо тянет туда, и даже несбыточная надежда, мечта - вдруг найду родную могилу и надпись... Вся душа полна ими, кроме них почти ничего не воспринимаю. И радуюсь, радуюсь, что я не один, что нас двое, и оба чувствуем всю глубину, и оба держимся так, что другим не видать..." Басманная больница. Смертельная болезнь матушки. В полузабытьи она спрашивает Николая Сергеевича: Из дневника Н.С. 5 декабря 1952 года "- Когда было последнее письмо от Феди? - От 19 января 1945 года. - Это ведь очень давно? - Да, очень давно!.. - Почему нет еще писем? - Об этом я знаю ровно столько же, сколько и ты. Пауза минуты три, полузабытье. И снова: - Когда было письмо от Феди? Повторяю тот же ответ. - А от Сережи когда было последнее письмо? - Еще раньше: в августе 1941-го года. - Да почему же они не пишут? - Об этом знаю столько же, сколько и ты. - Да где же они? Почему их нет сейчас со мной здесь? Нельзя ли их вызвать? Опять забытье..." Из дневника Н.С. 3 мая 1955 года "...Под вечер с удовольствием на стадион. Спартак - Локомотив (2 : 1). Ехал туда - опять тоскливо и грустно, особенно о Феде (уходя в армию, Федя просил отца ездить вместо него "болеть" за Спартак. - Л.О.). Вдруг почувствовал его живого, звук его голоса, шутливые, как всегда, слова. Все время под этим впечатлением". Из дневника Н.С. 14 октября 1956 года "Днем заснул и видел во сне, как убили Сережу - пуля прошла навылет в висок... Застонал и проснулся. Я помню, как он бредил, когда у него, мальчика, страшно болела голова при высокой температуре. Боялись менингита. Старик доктор Шмидт неотступно сидел около него, а он кричал: "Вон она моя голова, отделилась и я не могу ее никак догнать. Помогите!" Было очень страшно, а через 5 лет он был убит, должно быть, выстрелом в голову..." Из дневника Н.С. 2 сентября 1959 года (Дунино) "Господи, да неужто я с ума схожу? Сейчас, днем, застал себя рыдающим и обливающимся слезами с возгласом: "Боже мой, всуе мя оставиши". Это мальчики, входящие в калитку, сейчас представились живо... Подкралось это ко мне совсем незаметно. Еле привел себя в порядок. Хорошо, что никого нет. С содроганием вспомнил "Черного монаха" Чехова..." Вот с такой кровоточащей раной в душе жили "мои старички" все то время, что я знал их! Какова же должна была быть в них сила добра и любви к людям, чтобы свой дом (до смерти матушки) превратить в неизменный источник тепла, радушия, помощи и надежды для всех, кто в этом нуждался. По-видимому, я интуитивно почувствовал эту жертвенную и животворящую силу, совсем не похожую на простое добродушие. И потому воспринял ее так глубоко, что она стала и моим символом веры. Доказательство того, что это произошло именно тогда, полвека назад, я нашел все в том же дневнике Николая Сергеевича в виде трех листков, написанных моей рукой и вложенных в тетрадь. Они датированы и потому, несмотря на всю наивность, я рискну с некоторыми сокращениями воспроизвести их здесь. Как отражение важной вехи собственной биографии и иллюстрации формирования мировоззрения в подражание благородному примеру других людей. "...10 августа 1951 года Я дежурю ночью, и мне пришло в голову изложить свою программу жизни, как она представляется мне сейчас, в 28 лет... Как я хочу прожить жизнь и для чего? Для счастья! Ибо хочу взять от жизни все, что возможно. Но в чем счастье? Это - коренной, главный вопрос. Для ответа на него лучше начать с одного очень важного обстоятельства, вернее условия моего счастья. Я не могу быть счастлив один. Происходит ли это от присущей человечеству потребности в коллективной жизни или это мое врожденное, инстинктивное свойство, но я не могу представить себе полной радости от наслаждения благами жизни, как материальными, так и духовными, если я буду знать, что другие люди лишены этих благ. И другие - это не мои близкие и друзья, а все люди... Жить без общения с людьми невозможно. С самым широким кругом людей, хотя это общение может сводиться к ничтожно малому, даже только к взгляду, брошенному на другого человека. А общение - это в первую очередь обмен настроением, состоянием души, взаимное влияние. Вот почему вопрос о счастье всех людей сливается в одно с вопросом о моем личном счастье. Я знаю, что не доживу до той поры, когда все люди будут счастливы. Значит ли это, что я не могу быть счастлив теперь? Нет, не значит. Я могу быть счастлив, если буду сознавать, что моя жизнь протекает не в безразличии к счастью других, а, напротив, все ее содержание, весь труд, который и есть ее главное содержание, - все служит тому, чтобы помочь людям быть счастливыми. Отсюда главная цель, смысл жизни и ее счастье - это плодотворный труд для блага всех людей... Сейчас я на пороге первых шагов к реализации своей мечты. Еще год напряженной учебы в Университете, и я начну заниматься биофизикой. Я мечтаю о том времени, когда наука постигнет физическую природу таинственных процессов, которые протекают в нашей нервной системе и в мозгу. И не только постигнет, но научится управлять многими из них. Мозг! Командный пункт всего организма! Вся жизнедеятельность человека, борьба с болезнями, старение и умирание управляются оттуда. Когда люди овладеют этим штабом, они забудут о болезнях. Какое варварство бороться с инфекцией или наследственным недугом, вводя химические вещества через желудок или кровь. Это - грубое насилие. Ведь организм сам может выработать все нужные для этого вещества. Но помочь ему мобилизоваться, перераспределить внутренние ресурсы, стимулировать на борьбу, встряхнуть, взбодрить - это должна и сможет делать наука, когда научится управлять его командным штабом и средствами связи - мозгом и нервной системой. Когда-нибудь опытный врач будет с помощью совершенных физических приборов разыгрывать на нервных клавишах в мозгу искуснейшие симфонии со светлым, радостным финалом - исцелением от страданий. Физика перестанет, наконец, быть наукой в себе и выйдет на просторы биологии и медицины, как ранее она вошла в технику... Мы стоим на пороге открытий, неоценимо важных для людей, подлинных революций и в наших знаниях, и в образе жизни, и во взаимоотношениях с природой! Быть в числе пионеров этого дела, сделать хоть несколько маленьких шагов на длинном-длинном и трудном пути к его осуществлению - вот цель моей жизни. Я хорошо понимаю, сколь отдаленны манящие горизонты моей мечты от сегодняшней действительности, от того, чем я буду реально заниматься всю жизнь. Я не доживу до той поры, когда ученый, опираясь на огромный накопленный экспериментальный материал, начнет создавать в своем мозгу картину явления в целом, выдвигать и проверять гипотезы. Счастливец! Это будут великие минуты в человеческой истории. Мыслию мысль познать!! А нам, тем, кто начнет, предстоит роль скромная: собирать и сортировать факты, тщательно их записывать, создавать приборы для все более тонкого и искусного вторжения в святое святых Природы. Мы будем бродить вслепую, ориентируясь ощупью, часто идя не в ту сторону, не умея отделить важное от случайного, возвращаться назад, терять надежду. Но он, этот счастливец, будет нашим наследником. И все люди, которым он принесет избавление от страданий, скажут спасибо и тем, кто делал первые шаги. Ради этого стоит жить! Я знаю, что мои способности не таковы, чтобы я мог идти в первой шеренге исследователей. Но мне бы хотелось быть помощником настоящего большого ученого, чтобы сочетание моего опыта в постановке экспериментов и конструировании приборов служили ему в самых тонких исследованиях и смелых дерзаниях. А когда начнут дрожать руки и плохо видеть глаза, пойду учить искусству эксперимента молодежь, полную, как я сейчас, надежд и смелых мечтаний. Видеть, как опыт, купленный ценою долгих лет работы, не уходит из жизни вместо с тобой, а, точно волны от брошенного в воду камня, ширится, обогащается, уносимый сотнями сильных молодых людей вперед, куда тебе уже нет дороги... Нет! Учить молодежь - это вообще наслаждение! Этим надо заниматься всю жизнь. Видеть, как молодые, пытливые глаза светятся радостью познания нового, передавать молодым не только свой опыт и знания, но незаметно и свои взгляды на жизнь, и свои мечты - нет, это слишком хорошо, чтобы откладывать так далеко. Решено: начиная от нынешней моей работы в школе, всегда впредь иметь своих учеников, студентов, слушателей - духовных детей. Чего еще я хочу от жизни? Не славы! Ибо она во мне самом - в сознании того, что делаю славное дело. Не богатства! Не люблю бедность за то, что она унижает человека, уменьшает трудоспособность, отвлекает в заботах о хлебе насущном от главного дела. В достатке - ценю возможность дарить и помогать. Но все это не так уж важно, если есть самый минимум, необходимый для поддержания сил. Не власти! Ибо, кроме как самим собой, командовать не люблю... А в минуты отдыха от труда, который займет бльшую часть времени, хотел бы вкусить радости от дружбы с хорошими, умными и близкими мне людьми, с которыми можно поделиться всем задушевным, в чью симпатию и поддержку можно верить без оглядки и которые будут так же дороги и мне. Еще вкусить от всего прекрасного, что сотворено Землею и людьми: от прекрасной природы, музыки, поэзии, прекрасных книг, форм и линий, от прекрасных человеческих сердец. И чтобы я мог сказать людям, хотя бы близким, о том, что мне кажется прекрасным. И еще, чтобы на самом закате лет, когда уже не смогу даже учить молодежь, чтобы достало у меня сил написать книгу и рассказать в ней, чем, на мой взгляд, прекрасна жизнь. А писать бы ее я хотел в саду, где-нибудь на берегу синего моря. Пусть в шуме волн чудятся мне голоса былого, а легкий ветерок шевелит листки воспоминаний..." Из дневника Н.С. 13 августа 1951 года "Вчера вечером милый и дорогой Лева читал нам с Талечкой свои мысли, свою исповедь, свой путь жизни. И стало легко и радостно жить от сознания, ощущения родственной души. Так все ясно, так понятно, искренно, глубоко и верно. Он нам ее подарил и я попросил Талечку, чтобы она дала мне приложить ее к своему дневнику. Там все сказано, и как хорошо сказано... Читая его жизнь, особенно остро ощущаешь мальчиков, как будто их голоса..." Глава 8. Учитель Неделю назад опять приходили мои дорогие "девочки". Мои первые ученицы выпуска 54-го года. Все они уже бабушки, а для меня по-прежнему девочки (школа была женская). Пришло десять человек. Трое больны, так что могло быть тринадцать - треть класса. С остальными связь потеряна. Почти полвека мы ежегодно собирались у Риты Клыковой. В прошлом году она умерла. С месяц тому назад в первый раз собрались у меня. Я прочитал девочкам первую главу книги, которую сейчас пишу, и предложил читать каждый месяц по главе. Их уже написано семь - хватит на полгода. А там, глядишь, и остальные главы подоспеют. Так и порешили. Теперь я читал вторую главу. После чтения распили бутылку вина, потом долго пили чай с домашними пирогами, которые напекли девочки. Было шумно, весело и по-домашнему тепло. Точно собралась большая семья! Я их попросил поделиться воспоминаниями из школьной жизни, так или иначе связанными со мной - их учителем математики и классным руководителем в течение пяти лет, с 6-го по 10-й (в то время выпускной) класс. Дело в том, что в своих воспоминаниях я как раз подошел к моменту моего прихода в школу. Хорошо помню, что все годы работы в ней были для меня счастливыми. Помню и мною придуманные "педагогические приемы", которые там опробовал. Но многие детали, живые эпизоды нашего дружеского общения погрузились на уже недоступное дно памяти. Вот я и попросил их коллективной помощи. То, что я кратко опишу в начале этой главы, будет отобрано из наших общих воспоминаний... Хотя после моего окончания школы наш директор Г.В. Гасилов убеждал меня стать учителем, его рекомендация осуществилась случайно. В конце августа 49-го года, когда шла напряженная работа в лаборатории Рейхруделя, меня вдруг потянуло заглянуть в свою 635-ю школу, которую я как-то не удосужился посетить после демобилизации. Да и кого я мог там встретить? Ребята почти все погибли на войне, девочки, наверное, обзавелись семьями, старые учителя, должно быть, уже на пенсии. Но вот захотелось вдруг пройтись по коридорам, заглянуть в класс, где столько было когда-то пережито... Вошел беспрепятственно. В школе пусто и тихо, но сверху из зала доносятся какие-то звуки. Поднимаюсь на четвертый этаж, заглядываю в щелку. Зал полон взрослых. Очевидно, районное учительское совещание. На сцене, в президиуме, знакомая крупная фигура. Грубоватое и волевое, но умное и доброе лицо, совсем уже седые волосы. Ба! Да ведь это моя старая учительница литературы - Анна Константиновна Щуровская. Когда-то, в 6-м или 7-м классе, еще в 27-й школе я был ее любимым учеником. В новую школу она тогда не перешла, и я ее с тех пор не видел. Раз она в президиуме, но не докладчик, значит - хозяйка дома, то есть директор моей 635-й школы... Всколыхнулось все былое, и так захотелось снова в школу! Не гостем, а постоянным ее обитателем. Тут же решил дождаться конца совещания и попросить Анну (так мы ее звали когда-то) дать мне на пробу один класс по совместительству. Дождался, пока она спустилась в директорский кабинет. Зашел. Узнала, обняла, как блудного сына, порадовалась, что жив, долго расспрашивала. На мою просьбу сразу ответила согласием. И вот 1 сентября, волнуясь, опять иду в школу. Мне поручена математика в 6-м классе "Г". Анна предупредила: класс слабый, много второгодников. Первой встречи с классом не помню. Рассказывают девочки: - Вошла Анна Константиновна, а с ней какой-то молодой военный - в кителе, галифе и сапогах, только без погон. "Это ваш новый учитель математики, - сказала Анна Константиновна, - прошу любить и жаловать". И ушла. Военный постоял немного молча, опираясь на спинку стула. Потом сказал: "Ну-с, давайте знакомиться". Это "Ну-с" так удивило, что весь класс дружно рассмеялся... Накануне на основе своего еще не очень давнего ученического опыта, я наметил для себя некоторые нормы отношений с учащимися. "Хотя им по тринадцать лет, - думал я, - они могут испытывать те же чувства благодарности или обиды, иметь такие же понятия о справедливости и несправедливости, то же самолюбие, что и взрослые. Поэтому в нравственном плане следует держать себя с ними, как со взрослыми. Желательно, чтобы между нами установились дружеские, доверительные отношения. Лучше хвалить, чем бранить!.." Наверное, в реализации этих благих намерений я переусердствовал. Через пару месяцев в классе произошло ЧП, которое я тоже совсем забыл. О нем за чаем рассказала наша неизменная староста класса Света Ситникова. По ее словам, девчонки, пользуясь моей терпимостью, стали вести себя на моих уроках кое-как: переговаривались, хихикали, обменивались записочками. Все это при самом наилучшем отношении ко мне. Мои уроки им нравились, их ждали с нетерпением. Но... дети есть дети! И вот однажды я пришел на урок очень серьезный. Выдержал паузу и сказал им примерно следующее: - По-видимому, я не гожусь в учителя. Вы меня не уважаете. Это проявляется в вашем поведении на моих уроках. Поэтому я ухожу из школы. Повернулся, вышел из класса и, действительно, ушел... Пару минут царила мертвая тишина. Потом Светка крикнула: "Девчонки, он же уйдет. Совсем!" После чего она и еще несколько учениц бросились к двери, выбежали на двор школы, догнали меня уже на улице, повисли на мне и стали умолять вернуться, обещая, что теперь все будет по-другому. Я вернулся. С тех пор вопрос о дисциплине на моих уроках раз и навсегда был снят "с повестки дня". Думаю, что на это я и рассчитывал. Учитель непременно должен быть немножко актером. Вместе с тем я понял, что при всей симпатии и даже любви к моим ученикам соблюдать определенную дистанцию между нами необходимо. Возвращаясь к первому уроку, я, помнится, говорил им, как интересна и красива математика. Как она оттачивает ум и формирует способность к логическому мышлению, последовательному поэтапному анализу ситуации - не только в математических задачах или при научных исследованиях, но и в любых сложных обстоятельствах жизни. Обещал, что буду учить их думать... Педагогического опыта у меня не было, но я выработал для себя целый ряд конкретных правил. Во-первых, добиваться, чтобы любое мое объяснение или решение кем-либо из учениц задачи у доски было понятно абсолютно всем в классе, не исключая и наименее способных. Для этого я тщательно продумывал все формулировки своих мыслей, ставя себя на место самых слабых учениц. Время от времени прерывал доказательство теоремы или решение задачи и спрашивал, кому что-либо непонятно. И не только спрашивал, но внимательно следил за выражением глаз всех моих сорока подопечных. Это, между прочим, требует от учителя огромного напряжения. Много лет спустя (а я в школе, урывками по совместительству или долговременными периодами, проработал восемнадцать лет) один мой уважаемый и опытный коллега, увидев, что я расстроен после неудачного урока, утешал меня так: "Лев Абрамович, нормально, если в классе одна треть учащихся не слушает и вообще не работает на уроке, вторая треть слушает, но ничего не понимает, и только последняя треть и слушает, и понимает". Это меня категорически не устраивало. Хотя бы на среднем уровне мой предмет должны были знать все без исключения ученицы класса! (Помню, когда я стал работать в школе на полную нагрузку, в одном из параллельных восьмых классов были две ученицы, сестры С., которые по единодушному мнению всех учителей, были абсолютные тупицы. Я вел с ними жестокую борьбу за их интеллектуальные возможности. Дни, когда в их глазах появились осмысленные выражения, а потом одна из них даже подняла руку и правильно ответила на вопрос, заданный классу, были самыми счастливыми за всю мою педагогическую практику). Но вернусь к своим изначальным правилам. Во-вторых, я приучал моих учениц к правильной самооценке. Контрольные работы предлагались в трех вариантах - на выбор. По первому варианту правильное решение оценивалось в 5 баллов. По второму варианту решение могло принести только 4 балла. По третьему - 3 балла. Нерешенная задача в любом из вариантов означала двойку. При этом я пользовался каждым предлогом, чтобы во время контрольной работы на время выходить из класса. Мне удалось убедить моих учениц, что обман списывания роняет достоинство обеих его участниц. Конечно, поначалу таковое случалось. Это было несложно обнаружить из сопоставления работ. И тогда следовал публичный и безжалостный разбор доказательства сего постыдного факта. В-третьих, я объяснил им, что некоторые вещи в математике, к примеру, определения, формулировки теорем, алгебраические и тригонометрические формулы (это уже в старших классах) необходимо знать на память, проще говоря - "вызубрить". Ничего не поделаешь, без этого невозможно спокойно обдумывать решение поставленной задачи. Все эти "камни фундамента" я им указывал, заставлял выписывать в отдельную тетрадь (до самого окончания школы) и почти на каждом уроке спрашивал с места. На размышление давалось десять секунд. Оценка не ставилась, но ученица, не сумевшая за отпущенное время "отбарабанить" правильный ответ, получала в журнале едва заметную точку. Три такие точки превращались в отвратительную, жирную двойку. За урок, параллельно с решением основных задач, удавалось "выдернуть" таким образом человек десять-пятнадцать. Отметку за ответ или решение задачи я ставил с учетом способностей, а следовательно, объективных возможностей ученицы. За нашим застольем Света Борисевич вспомнила, как она однажды обиделась на меня. Я вызвал на первую парту для решения задач одинаковой трудности ее и самую слабую из учениц, Лилю Г. Света решила самостоятельно, а Лиле я помогал наводящими вопросами. Обеим поставил по четверке. Девочки редко оспаривали мои оценки. Но здесь Света не выдержала и запротестовала по поводу различия моих подходов к ней и Лиле. На что я ответил: "Большому кораблю - большое плаванье! Для тебя эта задача была слишком легкой, ты могла ее решить вдвое быстрее". Обида ее испарилась. С теми, кому было действительно трудно, я занимался дополнительно после уроков. Зато для одаренных детей создал математический кружок, где мы решали особо трудные задачи и осваивали элементы высшей математики. Это было уже в старших классах, когда я, уйдя из Геофизического института, за три года, до окончания университета, перешел на полную нагрузку в школе - вел математику в трех параллельных классах. Для членов кружка устраивались состязания - маленькие олимпиады. Из "моего" класса (с которым я начинал) в кружке не занимался никто. Класс был по способностям средний, особо одаренных учениц в нем не было. Зато "городские" контрольные работы по основному курсу "мои" дети решали лучше, чем в двух параллельных, более сильных классах. Это настолько удивляло руководство школы, что на контрольные работы к нам приходил завуч. Наконец упомяну, что после выпуска, когда мои ученицы уже получили аттестаты зрелости и в них были проставлены итоговые оценки по математике, я их собрал и сказал: "Некоторые из вас будут сдавать экзамен по математике при поступлении в вуз. Для того чтобы вы правильно оценили необходимую для этого подготовку, я вам сообщу ваши оценки "по гамбургскому счету" (что означает это выражение, они знали). По этому счету некоторые из оценок должны были быть ниже, чем те, что проставлены в аттестаты. Кстати сказать, в вузы с математикой поступали и поступили почти все ученицы моего класса, хотя некоторые из них потом изменили свою ориентацию и на первом курсе перешли в другой вуз... За нашим чаепитием девочки вспомнили и такой эпизод. Однажды, это было в седьмом классе, перед зимними каникулами, я им сказал, что если кто пожелает, то может порешать (в отдельной тетради) примеры из определенного раздела задачника. Потом я соберу эти тетради, подсчитаю среднее количество решенных примеров, и те, у кого их окажется больше среднего, получат, в соответствии с превышением, оценки