ским писателем уже состоялось.
Вопрос о том, одна русская литература или две (т. е. внутри России и
вне ее), вообще некорректен. Русских литератур, если говорить лишь о языке,
не одна и не две и даже не двадцать две, сравните лишь региональные
литературы Петербурга и, скажем, Владивостока для ясности этого утверждения;
во всем мире создается литература на английском языке, но никому и в голову
не приходит утверждать, что вся эта литература -- английская. Но как минимум
одна общая черта у всей русской литературы после 1917 года прослеживается:
вся литература этого периода сидела.
В лагерях.
В эмиграция,
В темных углах.
В эвакуации. (Ахматова была эвакуирована не только в Ташкент, но и --
позже -- в переводы древнекорейской и древнеегипетской лирики. Андрей
Платонов -- в сказочники). Сидела литература, наконец, просто сиднем, как
Булгаков или Всеволод Вячеславович Иванов: одно что-нибудь идет на сцене,
все прочее лежит в столе.
Наш четырехтомник посвящен не самой большой, но очень важной ветви
русской поэзии: той, которая сидела (да и сидит) в эмиграции. Многие из
авторов, впрочем, в иные периоды своей жизни самым натуральным образом
сидели в тюрьмах и лагерях -- у Гитлера (В. Корвин-Пиотровский, А.
Неймирок), у Сталина (А. Эйснер, А. Ачаир), у Тито (И. Н. Голенищев-Кутузов)
-- и во многих других местах; многим это стоило жизни. Но объединяет наших
авторов то, что литературным творчеством занимались они в 1920-- 1990-е
годы, сидя в эмиграции.
Эмигрантскую литературу -- и поэзию -- создала советская власть.
Она же создала и советскую литературу, хотя сам этот термин все-таки
ошибочен. Как заметил в свое время архиепископ Иоанн Сан-Францисский, он же
в миру Дмитрий Шаховской, он же в поэзии -- поэт Странник, в таком случае,
если давать названия литератур согласно политическим структурам, можно
многие западные литературы объявить "парламентскими" и т. д. Тем более
невозможно объявить "советской литературой" "Доктора Живаго", "Мастера и
Маргариту", ахматовский "Реквием", стихи и прозу Даниила Андреева, созданные
во Владимирской тюрьме.
А вот те, кто покидал Россию в первой половине двадцатых, тем более в
первой половине сороковых, бежали именно от советской власти. Не воздвигнись
она -- почти никто бы на чужбину не двинулся. Сохранив же русский язык за
семьдесят лет "такого маяния" (Г. Иванов) в чужих краях, литература русского
зарубежья накопила немалые богатства. На наш взгляд, поэзия -- все же самая
ценная часть наследия русского зарубежья.
Вклад первой и второй волн эмиграции в поэзию неравен и количественно,
и качественно. В числе эмигрантов первой волны оказались почти все уцелевшие
поэты-символисты -- Д. Мережковский, 3. Гиппиус, К. Бальмонт, Вяч. Иванов;
если не собственно акмеисты, то изрядная часть гумилевского "Цеха поэтов" --
Г. Иванов, Г. Адамович, Н. Оцуп; лучшие поэты-сатириконцы -- Тэффи, Саша
Черный, П. Потемкин, В. Горянский, Д. Аминадо, даже футуристы (Ильязд) и
многие другие, кто уходил в изгнание уже с изрядным литературным именем.
Среди поэтов второй волны положение совсем иное: в нашем четырехтомнике 175
поэтов, из них лишь едва ли одна седьмая часть -- примерно -- биографически
"вторые", -- те, кто оказался во время войны в Германии или на одной из
оккупированных ею территорий (был угнан насильно или попал туда как-то
иначе) и не захотел возвращаться домой. Лишь два поэта из всех этих "вторых"
были до второй мировой войны членами Союза советских писателей -- Глеб
Глинка и Родион Акульшин, ставший по выходе из гитлеровского концлагеря,
куда оба поэта угодили в качестве военнопленных, Родионом Березовым, но их
имена вряд ли были известны в СССР широкой публике. Запоздалый
эмигрант-"царскосел" Дмитрий Крачковский, ставший в эмиграции Дмитрием
Кленовским, хоть и выпустил первый сборник стихотворений в 1917 году, но
тоже был почти безвестен, к тому же с середины двадцатых годов и до середины
сороковых, когда попал в Германию, стихами не занимался. Иван Елагин успел
напечатать в СССР один авторизованный перевод из Максима Рыльского. Наконец,
вовсе трагикомически выглядит с отдаления во времени довоенная литературная
деятельность Юрия Трубецкого: отбывая каторжные работы в БАМлаге, он печатал
ультрасоветские баллады в сборниках лагерною творчества, предназначенных для
лагерных библиотек, -- две такие баллады за подлинной фамилией автора
(Нольден) переизданы в антологии "Средь других имен" (М, Московский рабочий,
1990), целиком составленной из стихов, написанных в советских лагерях. Одним
словом, за исключением перечисленных крох почти никакого литературного
багажа вторая волна за собою в эмиграцию не принесла. А ведь это была, по
словам одаренного прозаика Леонида Ржевского, самая трагическая из волн
русской эмиграции: и первая, и третья боролись в основном за визы и за право
более или менее легального выезда, вторая волна вся без исключения боролась
не за визы, а за жизнь, бежала "из-под кнута-то отчего да под дубину отчима"
(И. Елагин). Часто и по сей день не удается установить не только подлинную
биографию поэта второй волны -- но даже подлинную фамилию его. Поэтов первой
волны, особенно молодых, жизнь очень не баловала, но как смогла уцелеть в
послевоенной Европе и Америке поэзия второй волны -- поймет тот, кто поверит
словам Варлама Шаламова о том, что четырех физиологических наслаждений
человека, вычисленных сэром Томасом Мором, человеку недостаточно: "Острее
мысли о еде, о пище является новое чувство, новая потребность, вовсе забытая
Томасом Мором в его грубой классификации четырех чувств. Пятым чувством
является потребность в стихах" (рассказ "Афинские ночи". В кн.: В. Шаламов.
"Перчатка или КР-2". Изд. "Орбита", московский филиал, 1990).
Когда началась эмигрантская литература? Кого к ней причислить? Ведь в
двадцатые годы за границей какое-то время жили Андрей Белый, Виктор
Шкловский, Николай Агнивцев, Максим Горький, наконец. Все они -- кто раньше,
кто с триумфом, кто тихонько -- возвратились в Россию, не приняв
изгнанничества как участи. Другие уезжали из России в неуверенности:
навсегда? не навсегда? В какой-то момент окончательное решение приходило.
Сравнительно поздно отказался от советского гражданства и стал печататься в
чисто эмигрантских изданиях Владислав Ходасевич, лишь с середины тридцатых
годов стал настоящим "эмигрантом" Вячеслав Иванов, живший в Италии с 1924
года. Слишком много примеров искать не нужно -- биографические факты
читатель найдет в справках и комментариях к нашему четырехтомнику. В издании
не сыскать двух поэтов с одинаковыми судьбами. Для самих поэтов в этом была
и есть многая горечь, для поэзии же как таковой подобное положение часто
бывало удачей: "парижской ноте" до известного времени с немалым успехом
противостояла "пражская", "берлинская", даже "харбинская". В СССР ничего
подобного в те годы быть не могло, все тут шагали "в ногу", на свободе и в
лагерях, а кто шагал иначе -- обречен был в лучшем случае прятать и
перепрятывать свои неизданные рукописи. Рукописи, быть может, и не горят --
в чем тоже есть сомнения -- зато они с успехом гниют. Писатель, не пришедший
к читателю вовремя, рискует очень многим. Венгерский писатель Кальман Миксат
в одном из рассказов описывает чудесный кафтан, на котором был обозначен
видный лишь мусульманам знак, -- и тот, кто был в этот кафтан облачен, какое
бы преступление в глазах турков он ни совершил, был для завоевателей
неприкосновенен. Кафтан пропал, отыскался лишь в лавке старьевщика три
столетия спустя... Все бы хорошо, да только от когоим теперь защищаться?
Турки давно изгнаны из Венгрии, так что место ему -- в музее. А ведь в свое
время он как воздух был необходим. То же, увы, и со многими литературными
произведениями.
В. К. Тредиаковский в 1755 году закончил поэму "Феоптия", обратился к
президенту Академии наук с просьбой о напечатании таковой. Канцелярия
ответила поэту, что "Феоптия" будет печататься только тогда, когда "начатые
в типографии книга будут окончены печатанием". Поэт обиделся, рассудив, что
при подобном распоряжении "ни мне, ни внукам моим не дождаться" издания
поэмы. Короче говоря, впервые увидела свет "Феоптия" на страницах "Избранных
произведений" В. К. Тредьяковского, вышедших в большой серии "Библиотеки
поэта"... в 1963 году. Опоздание на двести с лишним лет превратило поэму из
живого литературного факта в музейный и очень мало кому интересный экспонат.
То же могло бы случиться -- горько, но утверждаю это -- со значительной
частью поэзии русского зарубежья, не получи она возможности вернуться в
Россию еще при жизни последних представителей первой и второй волн.
Конечно, кое-кто из первой волны попросту уезжал в СССР, решив принять
советскую власть и советскую литературу "как есть", по издевательскому
рецепту алдановского персонажа. Заметим между делом, что во второй волне
эмиграции так не поступил никто, о причинах см. стихотворение Ивана Елагина
"Амнистия". Попробуем проследить судьбы горе-возвращенцев, хотя бы поэтов.
Алексей Эйснер, покоривший эмигрантские сердца своим прославленным
"Человек начинается с горя", еще в 1934 году вступил в "Союз возвращения на
Родину", тогда же оформил документы для получения визы на въезд в СССР. До
этого он, как и Юрий Софиев, был в Париже профессиональным мойщиком витрин и
окон; кстати, и Софиев после войны, устав от такой профессии, уехал в
Россию. Но Эйснер успел пройти еще и войну в Испании, и многое другое,
прежде чем в декабре 1939 года получил въездную визу. В СССР он был зачислен
в ряды РККА в звании капитана, а в день семидесятилетия со дня рождения В.
И. Ленина -- 22 апреля 1940 года -- репрессирован. Реабилитирован был в 1956
году, вернулся в Москву, занимался журналистикой, немного переводил, но к
поэзии до самой смерти (ноябрь 1984 года) больше не вернулся.
Пример более известный -- Марина Цветаева. Возвращалась она тоже
непросто. В марте 1937 года в СССР уехали ее муж и дочь, но лишь 12 июня
1939 года покинула Париж сама Цветаева; 18 июня она уже была в Москве, -- до
31 августа 1941 года, до "дня Елабуги", оставалось все же больше двух лет,
срок для поэта немалый. Как поэт она не умолкала, -- неважно, что не
печатали, все же давали возможность заработать какие-то гроши поэтическими
переводами. Цветаева осталась поэтом и в СССР, а отсутствие права на
печатание собственных стихов было в те годы скорей нормой, чем исключением,
но дальше -- дальше была Елабуга.
Эйснер и Софиев мыли в Париже витрины, Цветаева в эвакуационном
Чистополе пыталась поступить судомойкой в столовую писателей. Перед
самоубийством, в одной из трех записок, всЕ сказала: "А меня простите -- не
вынесла".
...Ее же, цветаевскими, словами:
Да не обойдешься
С одним Пастернаком.
Эти строки датированы тридцатым годом. Четверть века спустя родина и
без Пастернака решила тоже обойтись, предложив ему сматываться за границу,
получать Нобелевскую премию.
Многих тоска по родине ела поедом. В 1947 году чуть не перебрался в
СССР поэт Вадим Андреев, только и переубедило его то, что родной его брат
Даниил, его жена и все близкие к ним люди были в одночасье арестованы и
надолго посажены. Позже, в середине пятидесятых годов, В. Л. Андреев
все-таки приехал в СССР погостить вместе с женой и сыном, -- дочь к этому
времени вышла замуж и уехала за океан. Сын жить в СССР отказался, жена
согласилась последовать за мужем "куда бы он ни поехал", но сказала, что для
нее жить в СССР то же самое, как если б ей обе руки отрубили. Пламенный
"возвращенец" Вадим Андреев, в кармане которого уже лежал советский паспорт,
был растерян, но выход подсказала жена брага Даниила, Алла Александровна:
"Уезжай к себе в Женеву, тоскуй по родине, очень затоскуешь, в гости
приедешь". Вадим Андреев послушался и уехал, порою благополучно печатался в
СССР -- как прозаик, но стихи его итоговым сборником вышли лишь в 1976 году
в Париже. Совет Аллы Александровны привел к тому, что Вадим Андреев
буквально повис "между двух миров", но это же самое спасло его как поэта: в
последние два десятилетия жизни он написал многое из лучших своих стихов.
Куда трудней было возвращение -- весьма позднее -- не очень известной
специалистам по эмиграции поэтессы Марии Веги (урожд. Волынцевой).
Записавшись в свое время в "советские патриоты", она могла приехать в СССР
лишь определенной ценой: с людьми такого рода "Комитет по связям с
соотечественниками за рубежом", не особо скрывавший в те годы факт, что
представляет он интересы совсем другого "комитета", не церемонился, брал он
с поэтов "борзыми щенками" -- без поэмы-другой о Ленине хлопотать об
устройстве старого человека в Москве или Ленинграде ни в какую не
соглашались. Мария Вега и поэмы написала, и еще пачку стихотворений того же
рода. Лишь на этих условиях "комитет" издал ее книгу "Одолень-трава" для
зарубежных нужд, затем добился и кое-каких публикаций в доступных советскому
читателю изданиях. В издательстве "Современник" наконец вышла ее книга
"Самоцветы", половину гонорара за которую добрый полковник в штатском,
пробивавший ее в печать, положил в свой карман. Вернулась Мария Вега лишь
для того, чтобы умереть в 1980 году в Ленинграде, в Доме ветеранов сцены,
некогда основанном ее крестной матерью, великой русской актрисой Савиной.
Стихи она писала до конца жизни, но ни эмиграция -- во всяком случае, та ее
часть, что делала "литературную погоду", -- ни советские читатели не
простили ей тех поэм, которыми оплатила она "серпастый и молоткастый":
поэтесса выпала из обеих литератур, о ней забыли и "там" и "тут" --
совершенно притом несправедливо.
Совершенно иначе выглядело возвращение Ирины Одоевцевой, но --
Ну и шутку выдумала душечка!
(Позавидовать? Не презирать?)
Женушка, Ириночка, кукушечка
В Петербург вернулась умирать.
(Игорь Чиннов)
Летом 1988 года я говорил с Одоевцевой в Переделкине несколько часов,
покуда сам не устал, -- старая поэтесса готова была вести диалог дальше. Я,
пожалуй, не соглашусь со словами Валентины Синкевич: "Говорить с этой
женщиной нечего / но как пишет, как пишет она!" Говорить с Ириной
Владимировной было как раз очень интересно и полезно. С ее стороны это был
длинный, похоже, годами репетировавшийся монолог, в который нужно было лишь
подбрасывать хворостинки-вопросы. Притом смутить ее ничем было невозможно,
даже когда разговор не затрагивал ни одну -- по ахматовскому выражению -- из
имевшихся "готовых пластинок". Как бы то ни было -- Одоевцева вернулась,
ничем не поступившись, вернулась для того, чтобы в третий раз в жизни
пережить прилив настоящей славы. Но для этого понадобилось провести в
эмиграции две трети века, те самые семьдесят лет, в которые, как
предсказывал Саша Черный устами некоего старого еврея в начале двадцатых
годов, "не жизнь, а сплошная мука".
Других "возвращенцев" жизнь загоняла в углы самые необычные. Поэт
Кобяков исчез в Семипалатинске. В городке Рубежное Луганской области
оказался потомок декабриста поэт Никита Муравьев. Харбинский прозаик Альфред
Хейдок, пройдя лагеря, очутился на Алтае в жутком по названию городе
Змеиногорске. Из числа добровольных "возвращенцев" с зарубежного Дальнего
Востока выпали из литературы практически все, вне зависимости от того,
определяли ли им местом поселения -- часто после лагерей -- Среднюю Азию,
Свердловск или Краснодар; впрочем, оказавшаяся в Краснодаре поэтесса Лидия
Хаиндрова в семидесятые годы снова стала писать стихи, местное издательство
даже выпустило в 1976 году тонкую книжку ее -- "Даты, даты...". Книжка
прошла вполне незамеченной, сама поэтесса умерла в том же городе в 1986
году. Юрий Софиев, живший в Алма-Ате, несколько раз выступал с подборками в
местном русском журнале "Простор", но вместо собственной книги предпочел,
когда выпала возможность, издать книжечку стихотворений своей умершей в
Париже в 1943 году жены -- поэтессы Ирины Кнорринг. Называлась книжка
загадочно -- "Новые стихи". Думается, так обвели вокруг пальца алма-атинскую
цензуру. Даже Вертинский, любимейший артист советского правительства,
демонстративно поселенный в Москве на улице Горького (ныне снова, к счастью,
Тверской), хотя и давал по стране концерты тысячами при полных залах, хоть и
снимался в чудовищно скверных фильмах -- но возможности печататься был
лишен. "Почему я не пою но радио?.. Почему нет моих пластинок?.. Почему нет
моих нот, моих стихов?.." -- вполне риторически спрашивал Вертинский в
письме к заместителю министра культуры С. Кафтанову (письмо было
опубликовано лишь в 1989 году в журнале "Кругозор"), а как поэт Вертинский
обрел свое лицо лишь с выходом в 1991 году большого однотомника "Дорогой
длинною...", куда вошли образцы всех литературных жанров, в которых иной раз
работал артист. Даже к столетию со дня рождения Вертинского книга опоздала
на два года...
Лишь два "возвращенца" из числа поэтов, приехав в СССР, не только ни в
лагерь не попали, ни в глухую провинцию -- но, напротив, оставили заметный
след в той литературе, которую до недавнего времени принято было называть
советской. Это в первую очередь прославленный от Парижа до Шанхая Антонин
Ладинский, выпустивший в годы эмиграции пять поэтических книг. В тридцатые
годы на литературном небе русского Парижа он сверкал как звезда едва ли не
первой величины, но Париж и Францию он, по достоверному свидетельству Нины
Берберовой, люто ненавидел. После войны он взял советский паспорт и в 1950
году как чрезмерно ретивый советский патриот был из Франции выслан; провел
какое-то время в Восточной Германии, наконец, перебрался все-таки в СССР,
где и попал в скором времени... на положение второстепенного исторического
романиста: здесь и своих таких был эшелон с прицепом, и увечить историю они
умели куда виртуозней заезжего Ладинского. Но романы его, хоть и в
искореженном виде, в печать все же пошли и читателя своего тоже нашли, --
увы, Ладинский слишком быстро умер (1961). Стихи его почти неизвестны в
России по сей день.
Второй "возвращенец", И. Н. Голенищев-Кутузов (правнучатый племянник М.
И. Кутузова, кстати), никакой ненависти к Европе не питал, более того -- в
югославских справочниках он просто зарегистрирован как "свой" писатель, ибо
много написал по-сербски. Биографию этого крупнейшего ученого и
значительного поэта читатель найдет в нашем четырехтомнике, а вот история
его возвращения в Россию -- точней, "попадания в СССР", -- пожалуй, аналогий
не имеет. В 1947 году он, как и Ладинский, принял советское подданство, но
сходство на этом заканчивается. Французские демократы "патриота" Ладинского
просто выслали из страны. Менее демократичный маршал Тито в 1949 году
посадил Голенищева-Кутузова, одного из крупнейших в Европе специалистов по
Ренессансу, в каторжную тюрьму, -- из нее Илья Николаевич вышел лишь в год
смерти Сталина, вышел буквально "живым скелетом". Вскоре он навсегда покинул
Югославию, столь долго бывшую его второй родиной, в 1954 году недолгое время
преподавал в Будапештском университете, а в 1955 году добрался до СССР.
Здесь, при всей неустроенности быта и занявшей много лет адаптации к давно
переродившейся в худшую сторону культурной среде, он еще четырнадцать лет,
до самой смерти (1969), доводил до конца свои многочисленные научные работы,
изданные ныне многими толстыми томами. Лишь за год до смерти он собрал все
свои сохранившиеся стихи, восстановил кое-что по памяти, отредактировал,
отшлифовал, написал кое-что новое, и... по сей день рукопись эта не увидела
света.
Конечно, в печати порой мелькали переводы: Ладинского из Элюара,
Эйснера из Лорки, Голенищева-Кутузова из поэтов Далмации -- дела это никак
не меняло, у нашего читателя, сколько ни втолковывай, курица не птица,
переводчик не поэт. Конечно, кто-то читал исторические романы Ладинского и
Всеволода Никаноровича Иванова. Конечно, никто не оспаривал авторитета И. Н.
Голенищева-Кутузова как ученого. Наконец, имелось и исключение -- Цветаева,
которую попросту "приписали" к советской поэзии, -- ведь покончила с собой
она не где-нибудь, а в СССР! Но хочется оборвать этот жалкий и страшный
перечень.
Для поэта-эмигранта нет пути назад: он потеряет либо голос, либо
свободу, либо жизнь, либо все вместе. Ветер, конечно, возвращается на круги
своя. Но сами круги слишком подвержены переменам, и вечер, в который
возвратится ветер, окажется совсем не тем вечером, из которою ветер брал
свой разбег, -- и нельзя войти дважды в одну и ту же воду.
Если жребий русского поэта тЕмен (М. Волошин), то жребий, русского
поэта, попытавшеюся вернуться в СССР, чЕрен, как динамит (А. Несмелов). Для
поэта-эмигранта в России XX века путь к дому закрыт. Лишь чужая земля
способна дать жизнь его поэзии.
Так что хочешь или не хочешь, а приходится изучать поэзию, русской
эмиграции отдельно от всех разновидностей ее, оставшихся в России. И даже
давать оценки и определить -- кому сколько строк и стихотворений нужно
отвести даже в столь объемной антологии, как наша. Обиженные все равно
будут, сколько голов -- столько умов, и сколько литературоведов и поэтов --
столько же -- а вообще-то гораздо больше -- галош, в которые они могут
сесть, раздавая лавровые венки и пощечины. Айхенвальд усмотрел в молодом
Сирине нового Тургенева. Престарелый "царскосел" Кленовский усмотрел в
поэзии позднего Георгия Иванова "путь попрания святынь и издевательства над
ними". Да и маститый Глеб Струве в своем фундаментальном труде "Русская
литература в изгнании" обронил утверждение, что послереволюционная
эмигрантская поэзия не могла, конечно, соперничать с той, что осталась в
России (Кузмин, Мандельштам, Ахматова и др., зато вот проза... Много ли
могут противопоставить советские прозаики романам Набокова? И так далее.
В жизни все оказалось, по меньшей мере, наоборот. "Советские" прозаики
-- Платонов, Булгаков, Сигизмунд Кржижановский и др. могли бы -- если б их
печатали -- противопоставить эмигрантской прозе очень многое, как говорится,
"кабы не цензура". Впрочем, с цензурой и в эмиграции было не все ладно,
вспомним одну лишь изъятую "Современными записками" главу набоковского
"Дара". А вот советская поэзия... Не поленитесь составить антологию таковой
с 1920 по 1990 год с уговором, чтобы ни один поэт не был старше Дмитрия
Мережковского (1865 год рождения) и ни один -- моложе Олега Ильинского
(соответственно -- 1932), и увидите сами, что получается. Дай-то Бог, чтобы
чашки весов уравнялись. За рубежом после 1920 года проживало до девяти
миллионов тех, кто говорил по-русски. А внутри рубежа?
Колыма и Сена, Иртыш и Гудзон видели на своих берегах русских поэтов.
Видели и то, как эти поэты погибают. Судить поэта но судьбе никто не вправе,
судьба умирающего в Дальлаге Осипа Мандельштама не лучше судьбы гибнущею в
гитлеровском концлагере Юрия Мандельштама. Расстрелянный в июне 1937 года
киевским НКВД Венедикт Март судьбой своей равен расстрелянному немцами в
Париже заложнику Илии Британу.
С другой стороны, русский поэт, но меньшей мере, имеет право любить
чужую страну. Правом этим русские поэты обильно пользовались, к счастью: так
возникли для нас Китай -- Несмелова, Бразилия -- Перелешина, Австралия --
Нарциссова, Мексика -- Иваска, Италия -- Вячеслава Иванова, Греция -- Бориса
Филиппова и десятки других стран. Можно, впрочем, лишь пожалеть о том, как
мало вступали русские поэты в контакт с литературами тех стран, о которых
они писали.
Ведь и в России -- то же самое. В "Разговоре о бахвальстве" В. В.
Вейдле вывел некоего француза, якобы знающего русский язык и даже квасу
русскому воздающего должное, который (француз, а не квас) хочет дознаться:
откуда у русских такая тяга к коллективному самовосхвалению. Потом француз
приходит с повинной: он себя тоже русским почувствовал, снизошла на него сия
благодать. Чистую правду написал Вейдле: именно на инородцев нет-нет да и
нисходит такая вот безграничная влюбленность в Россию. Не один посланник
значительных европейских государств, покидая Россию, принимал православие.
Рильке вообще чуть не переехал в Россию вовсе, чуть не перешел в творчестве
на русский язык, а его знаменитый "Часослов", по меньшей мере в первых двух
книгах, целиком посвящен России и русским темам. Да и Бальзак венчался --
где?.. Подумайте, в самом Бердичеве. Так и вспоминается старый еврейский
анекдот про костюм, кем-то кому-то пошитый в Париже и привезенный в
Бердичев: тамошний портной высоко оценил парижскую работу, поинтересовался,
далеко ли Париж, узнал, что далеко, и резюмировал: "Подумать только, такая
глушь и так шьют..."
Анекдот вспомнился не случайно, в нем -- ключевое слово для всей поэзии
русского зарубежья: глушь; практически вся поэзия эмиграции создавалась в
глуши, и слова поэта Довида Кнута, брошенные им в пылу литературной полемики
в середине двадцатых годов, слова о том, что отныне Париж, а не Москва,
должен считаться столицей русской литературы, -- увы, чистая выдача
желаемого за действительное: если Москва в те годы временно и потеряла право
считаться русской литературной столицей, то это не значит, что ею можно было
обозначать какой-либо другой город. Живет же американская -- англоязычная --
литература уж которое столетие вовсе без столицы, и живет, кажется, неплохо.
Впрочем, в США существует отнюдь не только англоязычная литература, --
там проживает, к примеру, лауреат Нобелевской премии, пишущий по-русски, И.
Бродский, -- напоминаю, что до возвращения А. Солженицына в России не
проживал ни единый. Удивляться вряд ли нужно, американцы -- нация
эмигрантов. Эмигрантов из десятков, если не сотен, стран, далеко не всегда
ассимилирующихся в англо-саксонском большинстве. Выдающийся русский прозаик
Ирина Сабурова, после второй мировой войны перебравшаяся в Мюнхен, пытается
дать анализ того, что такое вообще эмиграция:
"...Теперь эмиграция перестала быть осколками какого-то класса, бедной
иностранной колонией в немногих городах. Теперь она -- международный фактор,
с которым надо считаться всем. Кто может поручиться за то, что не станет сам
эмигрантом?
После второй мировой воины эмиграция шла не только из Советского Союза,
но и почти из всех стран Восточной Европы: Югославии, Чехословакии, Румынии,
Польши, Болгарии, а из Венгрии даже дважды; из Восточной зоны Германии, из
Балтики и Израиля, из Алжира, Кореи, Индии, Тибета, Индонезии, с Кубы и из
Китая. По разным причинам (бегство, но не всегда от коммунизма), но именно
потому, что по разным причинам, -- не миллионы, а десятки миллионов уже, а
не горсточка людей! И при всем различии рас, причин и обстоятельств --
судьба их одинакова: потеря родины и близких, своего места в жизни,
пересадка в чужую обстановку, страну с другим климатом, часто чужим языком,
обычаями, требованиями -- и необходимость приспособиться -- или погибнуть. К
этому можно еще прибавить, что после каждой эмиграции, длящейся свыше пяти
лет, возвращение становится более чем проблематичным. Разрывается не только
жизнь, но и связь с прежней, создаются разные пути, и люди, идущие по ним,
станут чужими, потому что изменились по-разному.
<...> Ни к чему обманываться возвращаться незачем. Старшее
поколение становится старым, и даже если возвращение станет возможным, то
воспоминания прошлого будут проектироваться совсем на другое настоящее --
чтобы еще раз потерять все. Молодежь или денационализируется на Западе, или
воспитывается крепкими родителями в традициях опять-таки этого прошлого:
сохраняется вера, язык, национальное лицо -- прекрасно, создается
преемственность, но -- все это опять-таки чуждо другому такому же поколению,
выросшему на родине в совершенно иных условиях". (И. Сабурова. "О нас".
Мюнхен, 1972.)
Хочется привести еще одну, совсем короткую цитату из той же книги
беллетризованных мемуаров Сабуровой: "Больше, чем когда-либо, в наши дни в
силе библейское: нее мы странники на этой земле... Мы, конечно, в
особенности: для нас солнце всходило в одной стране, а заходит в другой, и
ветер не возвращается на круги своя..."
Здесь мы возвращаемся к реплике алдановского героя, Пьера Ламора,
который считал максимальным сроком эмиграции -- десять лет. Но Алданов
создавал героев "Девятого термидора" в двадцатые годы, Сабурова писала свою
книгу на склоне жизни -- в начале семидесятых. Ламор говорит якобы о героях
Великой французской революции, Сабурова -- впрямую о тех, кто вынужден был
выбрать долю изгнанника в сороковые годы, о тех, к кому идеально точно
применима строка из стихотворения Ольга Павловой -- поэтессы, проведшей в
эмиграции третьей волны девять лет и все же возвратившейся в Россию: "Вы
меняли родину на жизнь". Больше половины тех, кого найдет читатель в нашей
антологии, поступали именно так. Хотя исход с родины не гарантирует ни того,
что, хотя бы на чужбине, удастся уцелеть, -- вспомним русских героев
французского Сопротивления, -- ни того, если уцелеть все-таки удастся.что на
чужбине будет дано уберечь свое дарование: вспомним А. Кусикова,
эмигрировавшего в 1923 году и не написавшего больше ни строки до самой своей
смерти в 1977 году. Ходасевич в конце жизни "умолк" почти на десять лет,
Георгий Иванов молчал с середины тридцатых до середины сороковых. Но к Г.
Иванову голос вернулся, притом резко отличный от прежнего "по тембру".
Ходасевич до этого не дожил. Кусиков оставил свое дарование в России.
Эмигрантский ветер может и не вернуться на круги своя -- по крайней мере,
это случается не всегда.
Дурное знакомство с литературами тех стран, в которые доводилось
попадать русским эмигрантам в последние три четверти века, -- увы, скорей
правило, чем исключение, и откровенно галльско-сюрреалистическое творчество
Поплавского, "китаизированное", а позже "бразилизированное" творчество
Перелешина, еще очень немногие примеры исключений, подтверждающих
высказанное выше, увы, очень не комплиментарное для русских эмигрантов
утверждение. Зинаида Шаховская, к примеру, пишет на страницах книги
"Рассказы, статьи, стихи" (Париж, 1978, с. 84):
"...И не надо нам падать духом, хотя бы потому, что и пленная русская
литература еще громко говорит миру. Помнится, в занятой союзниками Германии,
в 1945 г., мы упорно искали какую-нибудь рукопись, тайно написанную книгу,
немецкого автора, обличающего гитлеризм, -- и не нашли. Книги против нацизма
были написаны после поражения. А вот в России <...>".
Мне приходится оборвать цитату -- вряд ли Шаховская вводит читателя в
заблуждение намеренно. Просто, думается, плохо искали. Достаточно вспомнить
знаменитую в Германии, вышедшую в 1945 году в Мюнхене антологию "Де
профундис", куда вошли произведения шестидесяти пяти поэтов, живших и
творивших в "третьем рейхе" и не имевших возможности "говорить миру"*. В
немецкой литературе есть даже специальный термин: "литература из ящиков
письменного стола". "Катакомбные" писатели, перенесшие двенадцать лет
нацистскою кошмара, создали литературу такой мощи -- и, кстати, такою
объема, -- что остается лишь удивляться, как Шаховская сумела "ничего не
найти".
"А все равно этот ваш океан против нашей Волги -- лужа!" -- говорит
купец в новелле одного талантливого, но, увы, очень советского писателя, --
поэтому, с читательского позволения, я не называю ни имени писателя, ни
заголовка новеллы. В мемуарах "Курсив мой" Нина Берберова упоминает некую
девочку, которая на вопрос -- понравился ли ей Париж -- ответила: "У нас в
Пензе лучше".
Жаль, но в Пензе у нас как было хуже, так и осталось. И Атлантический
океан все-таки шире Волги. И "я другой такой страны не знаю, где так вольно
дышит человек" оказалось не чем иным, как "случаем так называемого вранья"
-- по знаменитому выражению Михаила Булгакова из "Мастера и Маргариты".
От хорошей жизни мало кто бежит, и одним из доказательств тому -- наша
четырехтомная антология. В ней сто семьдесят пять поэтов, -- но могло бы
оказаться и вдвое больше. Слишком многое затеряно и по сей день по
"медвежьим углам" зарубежья. СССР, конечно, был одной шестой суши на нашей
планете. Но ведь и всего лишь одной шестой. Так что прежде чем гордиться
нашей лучшей в мире литературой -- повременим хотя бы до конца тысячелетия.
И попытаемся к этому времени хотя бы собрать, хотя бы начать серьезное
изучение нашей родной литературы, "распыленной мильоном мельчайших частиц"
(Г. Иванов).
Где только не выходили книги русских поэтов! Передо мною -- книга
Маргариты Дьяконовой "Как это неренесть?". Год издания -- 1965-й, а место
издания -- город Хобарт. Боюсь, что больше чем 99 процентов читателей не
только не знает, где такой город расположен, -- его и в подробном атласе
будет найти нелегко. А расположен этот город на Тасмании. Книга другого
поэта, выходца из Риги Бориса Вейнберга, вышла десятилетием раньше в
Рио-де-Жанейро. Первый сборник поэтессы Е. Цетлин вышел в начале двадцатых
годов в Литве, второй -- в конце тридцатых, в Буэнос-Айресе. Перечисление
одних только городов, обозначенных на книгах русских поэтов, растянулось бы
на несколько страниц. Но наша антология -- максимально полный свод высших
достижений поэзии первой и второй волн эмиграции, а не справочник по
географии, поэтому, увы, для перечисленных выше поэтов места в ней не
хватило.
Однако никак нельзя было не найти места для одной из едва ли не начисто
обрубленных ветвей русской литературы -- казачьей поэзии. В СССР ее
"расказачили" вместе со всем казачеством. А вот в эмиграции казачья поэзия
не только уцелела, но без нее поэзию русского зарубежья вообще нельзя
представить. Перед нами целая плеяда имен: Н. Воробьев (Богаевский), автор
важнейшего эпического произведения русского казачества поэмы "Кондратий
Булавин" (1965); значительнейший лирик из числа казаков -- Н. Туроверов;
поэты Н. Евсеев, Н. Келин, М. Залесский, М. Волкова, М. Надеждин (Демушкин),
выходцы из сибирских казаков -- А. Перфильев и А. Ачаир (Грызов), почти всех
их читатель найдет на страницах нашей антологии, у кого больше
стихотворений, у кого меньше -- тут уж как объемы позволили.
Разговор о казаках не случаен, казаки -- часть русского народа, сколько
бы ни выдумывали иные хилые вожди в эмиграции никогда не существовавшую
державу, "Казакию". Были ведь и те, кто требовал отделения от России то ли
Костромской, то ли Тамбовской губернии, -- но за давностью лет все это уже
стало неинтересно: в литературе, в поэзии "мелкие сепаратисты" не оставили
практически никакого следа, в нашей антологии искать их не надо -- и для
значительных-то поэтов места оказалось в обрез.
Но как же распылены поэты по всему миру! Сколько отчаяния в этом
подвижничестве -- несмотря на беспросветный сталинизм в родной стране,
несмотря на полное равнодушие со всех мыслимых сторон, люди и писали, и
пишут. Велика ли была их надежда хоть когда-то быть услышанными в России?
Думается, лучше всего об этом рассказал в предисловии к роману "Параллакс"
выдающийся прозаик и неплохой поэт Владимир Юрасов (Жабинский): на книжном
развале в Нью-Йорке ему попалась книга с печатью на титульном листе:
"Библиотека зимовки на Новой Земле". "Как, какими неведомыми путями она
добралась до нью-йоркского Манхаттана -- острова в устье Гудзона?
<...> Может статься, и мой "Параллакс" найдет дорогу до города моей
юности Ленинграда или до города моего детства Ростова на Дону". Шанс в
пространстве, -- увы, три четверти века он был неизмеримо меньше шанса во
времени; впрочем, многим ли верилось, что рано или поздно их голоса будут
услышаны в России? Таких, кто не только "в душе надеялся" или "мечтал" о
своем приходе к "внутреннему" читателю, но твердо знал, что в России рано
или поздно они будут прочтены с настоящей любовью, можно счесть по пальцам:
от Ходасевича до Чиннова. Что двигало остальными поэтами?
Какая разница! Лорд Гленарван все-таки выловил из воды бутылку с криком
о помощи, брошенную капитаном Грантом на другой стороне планеты. Тот же
Юрасов, не обольщаясь, пишет: "Основной русский читатель живет за семью
замками в Советском Союзе". Валерий Перелешин уже в начале "перестройки"
писал мне в Москву: "Я ведь знаю, что мой мечтаемый читательский круг -- не
слависты в университетах, а широчайшие круги в России". У нас давно уже
печатаются авторы, за одно хранение произведений которых еще десять лет
назад можно было получить пять -- семь лет, -- не только Солженицын и
Бродский, но и Авторханов, и Синявский, -- да и вообще после того как
российские издания оказались начисто лишены западной валюты и оказались не в
состоянии покупать права на публикацию произведений современной западной
литературы, именно эмигрантская литература во всех жанрах заполнила страницы
журналов и планы издательств. Приятно отметить, что "внутренняя" критика,
говорящая от имени читательских интересов, оказалась куда менее
консервативной, чем зарубежная; писатели, которыми в эмиграции пренебрегали,
оказались в нынешней России весьма к месту, -- характерен пример начисто
забытого за рубежом пражского прозаика Василия Георгиевича Федорова; не так
давно мне пришлось рассылать его изданный в России однотомник друзьям,
западным славистам, ибо старые книги Федорова не только недоставаемы, но и
включают в себя лишь немногое из того, что им создано. То же и с вышедшей в
серии "Московский Парнас" книгой Несмелова, не говорю об именах более
известных -- Алданове, Осоргине, Газданове и многих других.
Но далеко не всех издашь отдельной книгой, особенно поэтов, а
публикации в периодике слишком фрагментарны и быстро забываются. Даже в
зарубежье, где, но словам калифорнийского писателя Петра Балакшина, "трудно
подготовить в эмиграции русскую книгу, почти нет издательств и с каждым
годом убывает и так небольшое число русских читателей <...> русские
книги выходят, их читают, даже обмениваются мнениями но поводу их, что в наш
неспокойный и озабоченный век явление уже само по себе замечательное", --
даже в зарубежье по меньшей мере четырежды выходили антологии русской
эмигрантской поэзии, претендующие на полноту и хоть какую-то
беспристрастность. Первая из них, "Якорь", была выпущена в Берлине, в
издательстве "Петрополис" к двадцатилетию русской эмиграции, разделялась на
шесть рубрик, -- очень условных, кстати, -- и охватила довольно много имен и
стран. Право на отдельную рубрику получили в ней: 1. Поэты, завоевавшие
известность до 1917 года. 2. Парижские поэты. 3. Пражские поэты. 4.
Берлинские поэты. 5. Дальневосточные поэты. Шестую, последнюю рубрику
образовали поэты, которых оказалось трудно отнести к какой-либо
сложившейся географически поэтической школе. Трудно сказать, что заставило
составителей -- Г. Адамовича и М. Кантора использовать именно этот принцип:
из нашего нынешнего временного далека и не понять уже, отчего в "Якоре" нет
ни единого поэта из тех, кто жил в это время в США, где обосновались очень
одаренные Г. Голохвастов, Д. Магула, В. Ильяшенко и еще кое-кто; почему так
много поэтов из Чехословакии и только два из Польши -- и т. д. В те годы,
видимо, ответ на каждый из подобных вопросов был самоочевидным: Харбин был
все-таки русским городом, из которого доходили новые журналы и книги,
Америка же казалась расположенной где-то вовсе на другой планете, -- как
мало оставалось времени у многих из поэтов до переселения в эту страну,
сколь для многих стало это спасением! Ответ на второй вопрос неожиданно
прост: для этого нужно знать, в каких странах русскому человеку было в
двадцатые-тридцатые годы поселиться легко, в каких -- сложно и порою не
совсем приятно. Д