|
ПО ТУ СТОРОНУ ЗЕРКАЛА
На следующий день я проснулся поздно и с
трудом. Следующим он был, разумеется, по отношению ко вчерашнему,
а вчерашний оказался знаменателен тем, что этот тип из восемнадцатой
квартиры, набивавшийся ко мне во друзья-товарищи, приволок ни
с того, ни с сего полбанки настоящего контрабандного кофе (кажется,
из Гондураса), прямо в дверях сунул мне его в руки (в порядке
подхалимаша, я думаю), скорчился в туповатой ухмылке и прогнусавил,
что, мол, кофеина в нЈм все сто, а не ноль целых ноль десятых,
как в нашем, магазинном, пропущенном через Минпищепром. Я машинально
принял подношение и также машинально захлопнул перед его мясистым
носом обитую дерматином дверь. Нет, кажется "спасибо" я всЈ-таки
сказал. Дело в том, что по телеку в тот момент "Дочки-матери"
транслировали, где наш выдающийся сатирик М. Задорнов сыпал плоскими
шуточками, а Алан Чумак раздавал всем присутствующим по обе стороны
телеэкрана несуществующие яблоки. Нет, на яблоки я не клюнул --
не дурак всЈ же, кумекаю, а вот на дочек и их мамаш поглядеть
охота была (особенно сцену в бассейне -- помните?). Так что того
типа из восемнадцатой принимал не я, а мой автопилот; тот же автопилот
сварил этот проклятый кофе, чЈрт бы его побрал, по всем правилам
кулинарного искусства, а расхлЈбывать его пришлось, разумеется,
мне. Поскольку же "Арабику" и ей подобные сорта я привык потреблять
литрами, то и этот дурацкий контрабандный порошок я потребил по
полной программе, а потребивши, понял, что все сто, обещанные
тем типом, -- это не пустой звук, а объективная реальность, данная
мне в ощущениях посредством гулко забившегося, словно рыба об
лЈд, сердца где-то внутри моей грудной клетки. Сердце рвалось
наружу, в панике биясь о рЈбра, причЈм рЈбра мои при этом вибрировали
и излучали звуковые волны достаточно широкого диапазона частот.
Даже Катька, жена моя, подозрительно скосила на меня свои большущие
глазищи, на секунду оторвавшись от телека, и попросила меня не
греметь, а то у неЈ от этого грЈма (это она так выразилась)
в глазах рябит. Словом, удружил мне сосед. Кто ж знал, что этот
буржуйский напиток надо пить напЈрстками, а не трЈхсотпятидесятиграммовыми
бокалами!.. Но главная пакость состояла в том, что возлияние это
проистекало на ночь глядя, на сон грядущий, и потому пришлось
мне потом полночи елозить по сбившейся простыни, ища ту единственную,
но с удивительным постоянством ускользающую позу, приемлемую для
отбытия в царство Морфея, и лишь под утро я забылся тяжЈлым, наполненным
сюрреалистическими ужасами сном. Дураку ясно, что на работу я
проспал. К тому же ещЈ Катька, как нарочно, не разбудила вовремя,
сама же смоталась, даже не предупредив. Меня всего колотило и
трясло, словно с похмелья. Решив полечиться по принципу "клин
клином", я сварил себе ещЈ порцию дьявольского зелья, но на этот
раз потребил дозу, имеющую хождение в загнивающем западном мире.
И тем не менее в груди у меня что-то жалобно застонало, заскулило,
забулькало. Но пусть оно даже волком завоет, а на работу всЈ равно
переться надо. Куда ж от неЈ денешься? Труд -- почЈтная обязанность
каждого гражданина нашей страны... Тьфу, чтоб его!.. Хорош труд,
когда за него гроши платят! А ещЈ лучше те гроши, на которые в
магазине купить нечего... Но хошь не хошь, а вынь да положь --
тунеядство у нас ещЈ никто не отменял. А посему я собрал свою
волю воедино, прошлЈпал босыми ступнями в ванную, умылся, оделся,
что-то запихал себе в рот, подхватил на ходу электробритву -- станком
я принципиально не бреюсь ввиду повышенной чувствительности моего
эпителия -- и расположился с нею в руке напротив большого, во весь
рост, зеркала, являющегося неотъемлемой частью гардеробной двери.
Соскребая суточную щетину со своих щЈк, я полностью отдался созерцанию
своей физиономии. Ну и рожа, нечего сказать! ЧетвЈртый десяток
на исходе, а всЈ такая же бесцветная, незаметная, безликая. Рожа
неудачника -- такую видишь и тут же забываешь. Вот и оттенок какой-то
синюшный проступил. Я выпятил подбородок, облизывая его бритвой,
и отражение в зеркале повторило сию эволюцию, но, как мне показалось,
с некоторым запозданием. Впрочем, этого и следовало ожидать: как-никак,
а кофеин относят к разряду наркотиков. Ну, попадись мне этот придурок
из восемнадцатой, я ему припомню его контрабандный товар! Не хватало
ещЈ в дурдом загреметь... Из соседней комнаты взвизгнул телефонный
звонок, и я ринулся было туда, но тут же остановился как вкопанный,
ибо никакого телефона у нас и в помине нет, не было и неизвестно,
будет ли, а если и будет, то опять-таки неизвестно -- когда, через
сколько лет и в каком тысячелетии, так как на очередь мы с Катькой
встали ещЈ в те далЈкие, дозастойные времена, и с тех пор ни слуху,
ни духу о вожделенном, мифическом телефоне нет, и опять-таки неизвестно
-- будет ли, а если и будет... Словом, прозвенело три раза и смолкло.
Видно, и это наваждение придЈтся списать на те же "все сто", щедрой
дланью отсыпанные мне благодетелем соседом, чтоб он провалился
вместе со своим Гондурасом... Когда я снова вернулся к зеркалу,
чтобы продолжить ежедневную, до жути осточертевшую процедуру выскребания
суточной щетины, моего отражения в зеркале уже не было. То есть
здесь, в комнате, по сю сторону зеркала я был, а там, в точно
такой же комнате, но уже по ту сторону того же зеркала -- меня
не наблюдалось. Меня охватила ярость. Наверняка тот индюк подсыпал
мне какой-нибудь гадости: травки какой или порошка какого буржуйского.
А посему индюку тому я мысленно поклялся вынуть ноги сегодня же,
сразу по приходе с работы, как раз накануне футбольного матча,
чтобы не топал он ими от радости, если, не дай Бог, его дурацкая
"конюшня" сдуру банку киевлянам влепит. Но прошло пять минут,
и я уже кончил бриться, а меня там всЈ ещЈ не было. Вот
тут я впервые ощутил страх. Неужто и впрямь крыша поехала? Совсем
это некстати, надо заметить. Мне почему-то представилось, как
волокут меня под белы рученьки два огромных санитара, а маленький
вертлявый докторишка с козлиной бородкой этаким живчиком скачет
вокруг нас и приговаривает: "Граждане! Минздрав СССР предупреждает:
контрабандный кофе чертовски вреден для вашего здоровья!" Ну,
индюк, ну, бегемотище, я тебя встречу в тЈмном переулке, ты у
меня спляшешь ламбаду под аккомпанемент своих же собственных рЈбер!..
Тут я заметил, что на меня кто-то затравленно взирает с правой
стены, -- с той, где ковЈр раскинулся о края и до края. Не то,
чтобы я испугался, а стало мне всЈ это на нервы действовать. Дело
в том, что со стены на меня пялился я сам, вернее, мое утерянное
отражение -- плоское, двухмерное, но передающие мельчайшие детали
своего оригинала. Но всЈ бы это было ещЈ ничего, если бы оно,
отражение это, вдруг не стало перемещаться -- и это при полной
моей неподвижности -- в сторону двери, ведущей из комнаты. Оно
скользило по ковру, словно солнечный зайчик, и продолжало в упор
разглядывать меня, удивляясь, кажется, не меньше меня самого.
Вот так мы и смотрели друг на друга, пока оно не выскользнуло
за дверь и не исчезло в коридоре. Я не стал преследовать своего
плоского двойника, а приблизился к гардеробу. Либо я свихнулся,
либо с этим зеркалом творится что-то неладное. Я пригляделся к
нему повнимательнее. ВсЈ как обычно: пыльное, заляпанное жирными
отпечатками, старое, толстое стекло с кое-где облупившейся серебряной
краской, отражение комнаты за ним -- и лишь меня там нет.
Я протянул руку, чтобы дотронуться до зеркала, но... но рука моя
прошла сквозь него, словно никакого зеркала и в помине не было!
Рука отчЈтливо виднелась по ту сторону заколдованного зеркала,
и никакого препятствия, никакого затруднения я не испытывал, держа
еЈ там. Именно так, наверное, и сходят с ума. А, была не была!
Что нам теперь терять, кроме своих цепей?.. Я занЈс ногу и отчаянно
шагнул сквозь зеркало, предварительно зажмурившись и вот-вот ожидая
звона осыпающегося стекла. Но никакого звона не последовало. Когда
веки мои вновь разверзлись, я обнаружил себя стоящим, как и прежде,
перед зеркалом. Только теперь комната являла зеркальное отражение
себя самой, иными словами, всЈ в ней переместилось справа налево,
а слева -- направо, в то время как лично я чувствовал себя вполне
сносно и никакой метаморфозы в своЈм организме не обнаруживал.
А почему, собственно, нужно ждать вечера, почему не пойти и не
вынуть ноги этому индюку прямо сейчас, не откладывая? Ведь он,
кажется, сегодня выходной. Вот только вернусь обратно...
Я сунулся было снова сквозь зеркало, но не тут-то было: зеркало
стало непроницаемым, каким ему, впрочем, и надлежало быть всегда.
Тогда я решил, что никакого перехода сквозь него я не совершал,
а всему виной явилась анаша или, ещЈ того хуже, героин, каковые
зелья наверняка подмешал мне этот гондурасский шпион из восемнадцатой.
Пожалуй, одними ногами он не отделается, придЈтся, пожалуй, и
башку ему отвернуть. Интересно, какая у его башки резьба -- правая
или левая? Если правая, решил я, то он точно -- шпион. А если левая,
вдруг шарахнуло меня по мозгам, то я -- псих... Кстати, я не представился.
Антон Антонович ПустобрЈхов, инженер-неудачник с экспериментального
завода малолитражных холодильников, тридцати семи лет, женат,
детей не имею, беспартийный, в связях, порочащих меня, не состоял.
Это так, на всякий случай, если я, не дай Бог, на самом деле сбрендил.
Может статься, что через пару минут я уже Наполеоном Шестым или
аятоллой Хомейни Сто Тридцать Пятым назовусь -- кто знает? Впрочем,
хватит чушь нести, сбрендил я или нет -- это вопрос десятый, а
на работу всЈ равно идти надо, так как и по ту сторону
зеркала с тунеядством, похоже, те же дела хреновые... Я взглянул
на свои часы ("Полет", 19 камней) и обнаружил, что циферблат теперь
являл собой зеркальное своЈ отражение, а секундная стрелка, вопреки
законам механики, шла супротив стрелки часовой. Если у меня и
"поехала крыша", то капитально. Ладно, потом разберЈмся. Я поднЈс
часы к зеркалу и уже по нему сумел установить время: 10.30. Опаздываю
на полтора часа. Значит, кварталки не видать мне как своих ушей,
вслед за ней тринадцатой, прогрессивки и всех остальных "левых"
сверхдоходов. Что ж, будем жить на голую зарплату. А всЈ индюк
гондурасский со своим буржуйским марафетом, будь он трижды подброшен
и ни разу не пойман... Я зло хлопнул входной дверью и вышел на лестничную
клетку. Вот и лестница стала зеркальной. Ладно, нехай будет всЈ
навыворот. Наверное, с глазами у меня стало что-то не так: левый
стал правым, а правый -- левым... При выходе из подъезда я столкнулся
с тЈтей Клавой, нашей уборщицей, сердито гремящей вЈдрами и вечно
ворчащей себе под нос прописные истины о необходимости блюсти
чистоту в доме, в котором живЈшь, ведь не свиньи же, поди, а люди,
хотя какие же это люди, когда гадят прямо в лифте, а до мусоропровода
дойти -- сил нету, всЈ норовят в окно, в окно, свиньи и есть, прости
Господи, вот заставить бы их самих, может, поняли бы, да нет,
куда им, свиньи и те, право же, чище, а эти только и знают, что
гадить, окурки кидать и бумагу сыпать, как незнамо кто, свиньи
и есть, прости Господи, спаси и сохрани... Когда я поравнялся
с этим ходячим репродуктором, тЈтя Клава разогнулась, заранее
сердито сдвинула брови, подняла на меня полные праведным гневом
глаза и вдруг испуганно запричитала, истово закрестилась (я всЈ-таки
успел заметить -- слева направо), стала пятиться к стене и... поглотилась
его, то есть стеною, без остатка, и лишь ведро осталось наполовину
торчать из совершенно гладкой, без единой трещинки, недавно крашеной,
но уже успевшей высохнуть, стены. Вот тут-то я и понял, что действие
этого гондурасского яда только ещЈ начинает набирать силу. Что-то
будет дальше?.. ТЈтю Клаву размуровывать из стены я не стал, потому
как не вполне был уверен, что меня поймут случайно забредшие в
подъезд ротозеи или же мои соседи. Тогда не миновать мне психушки
-- это уж как пить дать. А посему я прошествовал мимо, краем глаза
успев заметить, что и оставшаяся на воле половина ведра тоже ушла
в стену. Тем самым, решил я, инцидент можно считать исчерпанным,
потому что никакой тЈти Клавы как бы и не было вовсе. Сделаем
такое допущение, решил я. Пригрезилась она мне -- и все дела. И
концы в воду, как обычно говорят... не помню -- кто... Выйдя на
оперативный простор предподъездного пространства, я вздохнул полной
грудью и тут же про себя отметил, что солнце медленно движется
с запада к своему дневному зениту. Значит, и на светило небесное
способно оказывать гондурасское зелье своЈ воздействие. Ай да
индюк безногий! (А priori я уже видел его без нижних конечностей).
Видать, и рук его лишить придЈтся. Ведь что ни говори, а через
руки его и все мои беды, не будь у него рук, не смог бы он мне
всучить эту треклятую банку с крысиным ядов карибского производства...
Чтобы не бередить свои и без того вспухшие мозги, я впредь решил
стоически и где-то даже философски сносить гримасы окружающего
меня мира, не пытаясь пока найти разгадку возникшему феномену
и накапливая лишь получаемую мною извне информацию. А там, Бог
даст -- будем живы... Как только я ступил на тротуар, меня тут
же чуть было не сшиб какой-то лохматый трЈхглазый тип, возникший
из ниоткуда буквально перед моим носом и дико вращающий на меня
всеми своими тремя глазами, и тоже, заметьте, против часовой стрелки.
Я неловко посторонился и столь же неловко извинился, при этом
глупо ухмыляясь сам не зная чему. Он прочирикал что-то в ответ
на тарасконском наречии, обернулся ясным соколом, ударился оземь
и поковылял дальше моим соседом по подъезду с пятнадцатого этажа,
старым столетним дедом Тихоном, реабилитированным бандеровцем,
не теряющим надежду увидать всЈ-таки родную Украину "самостийной".
Той надеждой и живЈт. Видать, жить ему ещЈ добрую сотню лет. Все,
молчу, молчу, никакой политики... Дальнейший мой путь прошЈл без
приключений, если не считать чьих-то голосов, невнятного мычания,
лязганья чего-то металлического и откровенных вздохов, которые
то и дело слышались в окружающем меня пространстве. Раза два в
воздухе возникали чьи-то руки, но тут же исчезали, а то вдруг
грязное, давно немытое ухо материализовалось в двух сантиметрах
от меня, и я еле успел увернуться, чтобы не войти с ним в тесный
и явно нежелательный контакт. И только у самой остановки, куда
я, собственно, и держал путь, меня постигла неудача: внезапно
выплывшая из пустоты могучая туша грузчика по кличке "Кувалда"
из местного магазина ВВС ("вина-воды-соки") смела меня со своего
пути, и я долго пикировал над самой землей, пока не тормознулся
о край массивной каменной урны, над которой шапкой возвышались
миллионы "бычков" и которая лишь глухо охнула мне в ответ. Первопричина
же моего полЈта послала мне вдогонку страстное пожелание отправить
меня в далЈкое эротическое турне, гораздо более дальнее, чем то,
в которое она уже спровадила меня своим литым торсом. Я выразил
надежду (мысленно), что это турне не состоится. Потом, когда я
понял, что моя надежда сбылась, я поднялся, кряхтя и охая, и заковылял
к остановке, стараясь держаться самого края тротуара. Прохожие
проносились мимо, возникая из воздуха, исчезая в нЈм, видоизменяясь
до неузнаваемости в короткие периоды своего видимого существования,
-- и все без исключения удивлЈнно косились на меня, словно не они,
а я представлял из себя некое чудо-юдо лохматое, трЈхглазое, да
ещЈ с тЈмным бандеровским прошлым и грязными ушами. Не иначе,
как мир перевернулся вверх тормашками! Интересно, где у мира тормашки?
И откуда они вообще растут, эти самые тормашки? Вот у меня, к
примеру, где тормашки? Я машинально взглянул себе на ноги. Ага,
ноги! Значит, тормашки -- это ноги. Наверное. ВсЈ же непонятно,
почему же именно тормашки? Меня, кстати, с детства интересовали
такие вот вопросы, касающиеся неидентифицированных мною частей
человеческого тела: что такое тормашки, загривок, взашей, карачки,
пазуха, шиворот?.. Никто не задумывался? Подумайте, пока я жду
автобуса... А автобус всЈ не шЈл. Вместо него всЈ подходили и подходили
танки -- разные, начиная с Т-34 и кончая немецкими "Пантерами"
времЈн Второй мировой войны. Танки останавливались, выплЈскивали
пассажиров, забирали новых, на минуту превращались в двухэтажные
конки, толкаемые лошадьми почему-то сзади, вновь оборачивались
танками и, влекомые залихватской песней о трЈх танкистах, трЈх
весЈлых другах, лихо неслись по асфальтовой мостовой, распугивая
стаи диких гусей и разноцветных марабу. Люди мерцали передо мной,
как, впрочем, мерцало здесь всЈ, в том числе и старый дуб, под
кроной которого решил я ждать нужное мне транспортное средство.
Помимо характерных, резных, присущих данному виду дерева листьев
на сЈм могучем древе мерцали и шелестели также не менее резные
листья клЈна, каштана и даже грецкого ореха. Я стоял у самого
ствола, вдали от основной массы пассажиров, когда в полуметре
от себя я увидел мужскую голову, которая прикуривала видимую сигарету
от невидимой спички; прикурив, голова вдруг узрела меня, испуганно
шарахнулась в сторону, тут же на моих глазах обросла густой рыжей
шерстью, оскалилась, выставив напоказ длинные острые клыки, и
ловко укусила себя за нос. Потом повернулась и пошла, вернее,
поплыла прочь, одновременно дорастая до всего туловища, и вот
наконец передо мною возник великолепный экземпляр йетти с сигаретой
в зубах, так и просящийся на рекламный проспект какого-нибудь
гималайского туристического агентства... Но вот наконец подкатил
долгожданный автобус. Осторожно, чтобы невзначай не столкнуться
с каким-нибудь йетти или, к примеру, папой римским, я подкрался
к задней его двери и, к величайшему своему удивлению (чувствуете,
я снова удивляться начал? и чему? тому, что я беспрепятственно
вошЈл в автобус!) беспрепятственно вошЈл в автобус. Но как только
двери захлопнулись, я обнаружил себя стоящим на мостовой, в двух
шагах от парапета, а уходящий автобус лишь вильнул мне хвостом.
Ладно, не будем отчаиваться, тем более, что следом подошЈл ещЈ
один автобус. Теперь я проник через переднюю дверь -- и снова та
же история. Мне оставалось только воскликнуть: что за чертовщина?
-- но я сего не сделал, ибо восклицать нечто подобное мне должно
было намного раньше, ещЈ глядючи на себя в зеркало и уже не видючи
себя в нЈм. Возможно, тогда уже мне следовало перекреститься.
Сейчас же крестным знамением мир вспять уже не повернЈшь... С
автобусами мне не везло. Ни один из них не провЈз меня даже трЈх
шагов. Не знаю, насколько эта причина является объективной и удовлетворит
ли она моЈ начальство, но для меня она являлась единственной,
вполне реальной, препятствующей моему прибытию на службу. Ну и
чЈрт с ней, с работой, решил я, пойду-ка я лучше в "Тридцать три
коровы", пропущу пару кружек свежего пивка -- глядишь, и на душе
полегчает... Но в "Коровах" пива не оказалось, подавали один лишь
кефир. Я уже хотел было покинуть сие заведение, как некто положил
руку на моЈ плечо. Тая в глубине души инстинктивный страх и волнение,
я оглянулся. Прямо передо мной стоял Я со стаканом кефира в руке.
-- ПойдЈм вон в тот уголок, под пальму, --
без вступления произнЈс тот, что с кефиром, -- а то твой видок
слишком необычен для местной публики. Там и поговорим.
Я безропотно подчинился.
Эта уникальная пальма имела весьма глубокие
корни в людской памяти. Была она старая, ощипанная, пыльная и
чрезвычайно неприхотливая. В тЈмном, затхлом углу, где она произрастала
на правах полноправного члена семьи любителей пива, не водились
даже крысы, но ей всЈ было нипочЈм. Лет двадцать назад один постоянный
и весьма почтенный клиент "Тридцати трЈх коров", собравшийся в
последний свой земной путь, возлежа на смертном одре, возвестил
верным друзьям и домочадцам последнюю свою волю. Сей волей предопределил
он дальнейшее пребывание китайской пальмы -- своей единственной
личной собственности на этом свете (вся остальная собственность
была обобществлена семьЈй умирающего на заре еЈ, то есть семьи,
возникновения, а посему личной не являлась) -- в самом почЈтном
углу общепитовской забегаловки. При этом он добавил, смахивая
набежавшую слезу, что его красавицу надлежит поить только неразбавленным
жигулЈвским пивом -- и обязательно свежим! -- какового требуется
литр в день и каковым поливает он еЈ с самого еЈ рождения. Верные
друзья и скорбящие домочадцы, услышав волеизъявление умирающего,
возликовали: первые -- по причине неслыханной щедрости, вторые
-- по причине счастливого и долгожданного избавления от этого урбанизированного
представителя тропической флоры, на протяжении многих лет вызывающего
у несчастной и безутешной ныне вдовы обильное выделение желчи
и скрежет зубовный. Препровождение чудо-дерева в кадке в вышеозначенное
заведение состоялось при большом стечении народа и в присутствии
всей администрации "Коров" (говорят, был представитель райкома
-- инкогнито). Друзья-товарищи почившего в бозе героя дня, потупив
взоры, пускали обильную слезу и не менее обильную слюну, предвкушая
ещЈ более обильное возлияние в этот знаменательный для "Коров"
день. А потом прошли годы. Пальма прижилась на новом месте, подкармливаемая
ежедневными порциями свежего пива, и прекрасно чувствовала себя
в затхлой, отдающей кислятиной и несвежей рыбой, атмосфере. Земля
в кадке вокруг ствола была усеяна, утыкана, унавожена рыбьими
скелетами, костями, головами, хвостами и чешуей, и весь этот конгломерат
орг-- и мин-удобрений вбирался, перерабатывался, усваивался и стопроцентным
фосфором вливался в тропический уникум, являющий собой величайшее
достижение нашей отечественной агрономической мысли. Говорят,
что по ночам пальма светится. Верю, хотя сам сего чуда не наблюдал.
Но сегодня по неведомой никому причине пива не подвезли (пополз
упорный слух, что пивзавод бастует), а кефиром местные агрохимики-любители
поить бедняжку не рискнули -- не дай Бог, зачахнет! И сидела поэтому
наша общая любимица в сухой, как Сахара, кадке, на совершенно
голодном пайке. И вот как раз под эту самую развесистую, разлапистую
и раскидистую пальму, весьма схожую с головой нынешнего панка,
и увлЈк меня мой странный двойник.
-- В угол садись, к стене, -- приказал он,
-- и по возможности не шевелись.
-- Это ещЈ почему? -- возник я, хорохорясь.
-- Дурак ты, -- устало ответил он, отхлЈбывая
кефир, и добавил что-то длинное, витиеватое на отлично поставленном
эсперанто с некоторыми вкраплениями иврита. -- Ты -- моЈ отражение,
и чем скорее ты это поймЈшь, тем лучше.
-- А чего тут понимать, -- не удивился я,
-- я -- твоЈ отражение, это ясно как день, тут и понимать нечего,
тут любой сопляк поймЈт. Обычное дело.
-- Не юродствуй, -- строго сказал пьющий кефир.
-- Дело серьЈзное. -- Он снова затараторил на тарабарском наречии,
потом звук словно кто-то выключил, а изображение оставил -- и вдруг
его прорвало: -- Надеюсь, ты всЈ понял?
Я категорически замотал головой.
-- Ни черта я не понял. Коли можно, выражайся
по-русски и на нормальном уровне громкости.
-- Ясно, -- буркнул он и залпом допил свой
кефир. Потом обшарил зал глазами, глазами же зацепился за что-то
в нЈм, поднял высоко вверх руку с двумя торчащими пальцами и крикнул:
-- Михаил! Пару!..
И в ту же минуту из ближайшей стены выплыла
обширная задница нашего общего благодетеля Миши, шваркнула об
стол два стакана с кефиром и приятным баском протянула:
-- Антоша! Да для тебя я готов целовать песок...
-- ...по которому я ходила, -- закончил любитель
кефира. -- Не надо целовать. Лучше пивка сваргань. -- Мой двойник
заговорщически подмигнул.
Миша безнадЈжно раскинул лопатообразные
руки.
-- Нетути пивка. Прямо катастрофа какая-то.
Народ бунтует, на съезд писать собрался. Подпишешь?
-- Ни-ни, я в такие игры не играю.
-- Ну, как знаешь... А это кто? -- шЈпотом
спросил халдей Миша, низко наклонившись к моему соседу и косясь
на меня. -- Плоский какой-то...
-- Это мой братан, -- последовал мгновенный
ответ, -- из Биробиджана. В гости прикатил. А плоский потому, что
кушал мало. С детства.
-- Из Биробиджана? -- недоверчиво спросил
Миша и обжЈг меня хмурым, неприязненным взглядом убеждЈнного антисемита.
-- Именно. Иди, Миша, иди, мне с братаном
поговорить надо, тет-а-тет. УсЈк?
-- Не дурак, поди... -- хотел было обидеться
Миша, но тут его кто-то позвал, и он стал исчезать в стене; последней,
разумеется, исчезла его обширная задница в чЈрных лоснящихся штанах,
которую стена приняла с трудом и неохотно.
Помимо нас с "братаном" и замурованного
в стене Миши в зале находилось ещЈ три человека, хотя в обычные
дни, когда пиво лилось рекой, здесь яблоку упасть негде было.
Эти трое уныло тянули вязкий кефир и стыдливо отводили взгляды
друг от друга. ЕщЈ бы! Так низко пасть в собственных глазах и
глазах всего мира -- до кефира... Все трое, как и вообще всЈ вокруг
в этом странном мире, то и дело исчезали, вновь появлялись, но
уже в других позах и в других местах, потом опять пропадали, чтобы
тут же материализоваться в образе древнерусского витязя с маузером
на боку, двухголового бедуина с олимпийской символикой на волосатой
груди или чЈрно-синего африканского негра в чЈм мать родила с
серпом и молотом в обеих руках. Ко всему этому я уже привык и
относился спокойно, но когда я вдруг обнаружил, что подобными
эволюциями увлекается и мой "братан", у меня это вызвало сильное
раздражение. А мерцал он, прямо надо сказать, виртуозно. Вот он
заглотил стакан с кефиром целиком и тут же вынул его из бокового
кармана пиджака, но в нЈм был уже не кефир, а груда канцелярских
скрепок. Покрывшись ярко-голубой рыбьей чешуЈй и расползшись мутным
зловонным пятном по грязному, исцарапанному нецензурщиной, столу,
он в следующий момент сиганул с пальмы прямо в окно, а затем кряхтя
вылез из-под стола и как ни в чЈм не бывало произнЈс:
-- Я постараюсь говорить так, чтобы ты понимал
меня, но, поверь, это зависит не только от моей воли. Ты уже понял,
что с миром творится что-то неладное. Понял ведь?
-- Надо быть круглым идиотом, чтобы этого
не понять, -- ворчливо ответил я, недовольный, видимо, тем, что
он сам пьЈт кефир стакан за стаканом, а мне сей пивозаменитель
не предложил ни разу. Хорош "братан", нечего сказать!
-- Теперь слушай внимательно, -- сказал он,
-- и сразу же отбрось все сомнения, которые у тебя будут возникать
по ходу моего рассказа. Начну с того, что повторюсь: ты -- моЈ
отражение. У каждого человека есть своЈ отражение, и в то же время
каждый человек суть отражение. Весь мир отражает и отражаем. Ты
живЈшь в трЈхмерном мире и сам ты трЈхмерен. -- ВсЈ-таки он сорвался
и произнЈс несколько фраз на старославянском. -- Но твой трЈхмерный
мир -- это лишь отражение мира более сложного, четырЈхмерного.
Можешь назвать их параллельными, такой термин в науке существует.
Дело же в том, что по воле одного великого учЈного ты перешагнул
порог, отделяющий оба мира -- оригинал и отражение -- и попал в
четырЈхмерное пространство, имеющее не три, а четыре пространственные
меры: длину, ширину, высоту и... -- он выдал нечто замысловатое и
совершенно не воспроизводимое трЈхмерным языком. -- А поскольку
четырЈхмерное пространство твоим трЈхмерным мозгом без искажения
воспринято быть не может, то вот тебе и мерещится всякая чертовщина,
весьма сходная с галлюцинациями и откровенным бредом сумасшедшего.
Не обращай на это внимания, но в то же время будь предельно осторожным:
любой твой шаг в этом мире, имеющем дополнительную пространственную
меру, чреват самыми неожиданными опасностями. Ты слеп в этом мире,
не забывай этого. Это что касается твоих ощущений здесь,
в четырЈх измерениях. Теперь пару слов о том впечатлении, которое
произвЈл твой вид на жителей этого мира и на меня в том
числе. Ты обратил внимание, когда шЈл сюда, как реагировали на
тебя прохожие? -- Я кивнул. -- А понял -- почему? И почему этому
толстозадому Мише ты показался плоским? -- Я снова кивнул. -- А,
понял! Отлично. Для нас, четырЈхмерных, ты кажешься плоским, как
для тебя, трЈхмерного, показался бы плоским твой двухмерный двойник.
Я внезапно вспомнил своЈ убегающее по ковру
отражение. Интересно, каким оно видело меня? Этаким уродом с тремя
носами и оленьими рогами на лбу?..
-- Кефира я тебе не предлагаю, -- вновь включился
мой собеседник после непродолжительного беззвучного монолога,
-- по той простой причине, что не имею ни малейшего представления,
каким образом сей четырЈхмерный напиток усвоится твоим плоским,
трЈхмерным, нутром. Так что не обессудь.
-- Бог с ним, с кефиром, -- отмахнулся я,
-- объясни лучше, как я попал в этот ваш мир, будь он неладен...
-- Как? Ты разве ещЈ не понял? -- от удивления
он вдруг исчез и тут же снова появился, напомнив мне давно забытого
с детства Чеширского Кота, который имел обыкновение исчезать в
самый неожиданный момент и оставлять на всеобщее обозрение всего
лишь свою улыбку, весьма, надо сказать, обаятельную. -- А зеркало
помнишь? И как прошЈл ты сквозь него? Ага, вспомнил! Вот это и
был твой переход из мира твоего в мир мой, из мира-отражения в
мир-оригинал.
Пальма стала обрастать длинными пупырчатыми
огурцами и шелестеть куцей, стреловидной листвой, словно от внезапного
порыва ветра. Мой собеседник вмиг облысел и запрядал ушами. Когда
он вновь заговорил, у него появился грузинский акцент.
-- Как это стало возможным, я тебе объясню
чуть позже. Теперь о зеркале. Вернее, о зеркалах вообще. Глядя
в него, что ты там видишь? СвоЈ отражение. А каково оно, твоЈ
отражение, ты задумывался? Я так и полагал, что нет. Я тоже, кстати,
до сегодняшнего утра в зеркале видел лишь кусок стекла, покрытый
серебряной краской.
С потолка мутной гигантской каплей стЈк
халдей Миша и услужливо прогундосил:
-- Чево желают их сиятельства?
-- Виски с содовой. Графинчик. Мне и моему
братану из провинции. И омаров этак с полфунтика, тоже на двоих.
-- Увы!.. -- развЈл руками Миша и весело завилял
задом. -- Но зато могу предложить свежего кефиру, только что подвезли.
Не желаете, ваши сиятельства?
-- Наши сиятельства желают видеть тебя, Михаил
Батькович, в... -- мой двойник привлЈк к себе халдейскую голову
и что-то шепнул ему в самое ухо. Тот отпрянул от него, как от
зачумлЈнного.
-- Фу, как не стыдно! -- Миша сокрушЈнно покачал
головой. -- А ведь интеллигентный человек...
Он обиженно выпятил толстые губы и с достоинством
удалился сквозь стену (двери он почему-то категорически игнорировал).
-- Зеркало -- это окно в мир-отражение, --
продолжил мой четырЈхмерный собеседник, чиркнув указательным пальцем
о корявую поверхность стола; вспыхнувшим перстом он прикурил выплывший
из недр его рта массивный "Данхилл", затянулся и слегка позеленел.
-- Вы в вашем трЈхмерном мире имеете возможность наблюдать через
зеркало двухмерный мир-отражение. Двухмерный он потому, что существует
только на слое зеркальной серебряной краски -- по крайней мере,
та его часть, которая видима вами, трЈхмерными. В нашем, четырЈхмерном,
мире тоже есть зеркала, и в этих зеркалах отражЈн ваш, трЈхмерный,
мир. Понял теперь? Здесь применим некий эффект матрЈшки; мир в
мире, Вселенная во Вселенной, причЈм этих матрЈшек не одна, не
две, не три, а гораздо больше.
-- Сколько же? -- спросил я.
-- Девяносто шесть, -- ответил он как раз
в тот момент, когда рука его, начавшая гореть с пальца, догорела
до плеча и, испустив прощальный дымок, погасла. -- Но об этом чуть
позже. Сначала закончим с зеркалами. Ты обратил внимание, на какой
руке у меня обручальное кольцо? Нет? А, теперь обратил. На какой
же? -- Я сказал, что на левой. -- Правильно, на левой. А у тебя?
На правой. И сердце у нас в разных углах грудной клетки: у тебя
-- слева, а у меня -- справа. И наверняка ты уже заметил, что всЈ
в этом мире наоборот, всЈ наизнанку, всЈ левое стало правым, а
всЈ правое -- левым. А почему? Да потому, что ваш мир -- это не
просто отражение нашего, а зеркальное его отражение. Понял, да?
-- Я сказал, что да, понял. -- Вот и отлично. Теперь слушай дальше.
Все, о чЈм я тебе сейчас говорю, мне стало известно буквально
полчаса назад -- и от кого, как бы ты думал? Да от Антона Антоновича
ПустобрЈхова, но только пятимерного! Я также, как и ты, попал
из своего мира-отражения (ведь мой четырЈхмерный мир -- это лишь
отражение другого, пятимерного, мира) в мир-оригинал, где после
злоключений, схожих с твоими, был отловлен моим пятимерным двойником.
Он-то мне обо всЈм и поведал. А ему в свою очередь рассказал эту
же история его шестимерный оригинал -- при аналогичных же обстоятельствах.
И так далее, так до девяностошестимерного Антона ПустобрЈхова,
великого учЈного, который и затеял весь этот грандиозный эксперимент.
Он создал теорию, согласно которой одновременно существует девяносто
шесть параллельных миров, как бы вложенных один в другой и являющихся
в то же время отражениями миров более высокого порядка. И только
самый сложный, девяностошестимерный мир не является ничьим отражением.
Не следует думать, что миры существуют независимо друг от друга.
В том-то вся и штука, что отражение не может существовать без
своего оригинала. Все мы существуем только до тех пор, пока живЈт
и здравствует наш пра-пра-пра-пра-мир -- тот, что имеет 96 пространственных
измерений. Исчезнет он -- исчезнем и мы. Вполне правомерен вопрос,
который я от тебя почему-то не слышу: как же могло получиться,
что у такого великого учЈного, как девяностошестимерный Антон
ПустобрЈхов, отражения, то есть мы с тобой, столь бездарны и ничтожны?
Резонно было бы предположить, что у учЈного и отражения -- все
девяносто пять -- учЈные же. Но дело обстоит несколько иначе. Ничего
здесь сложного нет, просто нужно вспомнить законы классической
физики. Если сравнить интенсивности двух солнечных лучей -- прямого
и отражЈнного от зеркала -- то у первого интенсивность будет больше,
то есть прямой луч ярче отражЈнного. Это происходит потому, что
часть энергии прямого луча поглощается зеркалом. А теперь представь
себе 96 зеркал и луч, поочередно отражЈнный в них. Что мы увидим
в последнем, девяносто шестом зеркале? -- Я пожал плечами. -- Боюсь,
что ничего. Впрочем, может быть что-нибудь и увидим, но это будет
очень слабый луч, всю или почти всю энергию которого поглотят
десятки зеркал. Это что касается обычной световой энергии. Но
так как в нашем случае всЈ гораздо сложней, то и всю проблему
нужно рассматривать под более широким углом зрения. Свет великого
ума затерялся в многочисленных зеркалах и дошЈл до нас лишь слабой
искрой, бесплодной и почти холодной. Мы лишь тень гения, отблеск
его таланта. Это следует принять как неизбежность. Теперь о самом
гении. Создав теорию о зеркальных параллельных мирах, он решил
провести эксперимент, чтобы тем самым подтвердить еЈ. Одному ему
ведомым способом он создал условия, благодаря которым оказался
возможен переход из одного мира в другой, причЈм этот эксперимент
он решил провести исключительно на себе. И провЈл, в результате
чего все девяносто пять его отражений смогли беспрепятственно
проникнуть в миры-оригиналы.
-- И все они проделали этот путь через зеркало?
-- догадался я.
-- Именно. ПричЈм произошло это не одновременно.
ВсЈ дело в том, что в момент проведения эксперимента все 96 Антонов
ПустобрЈховых переставали быть своими собственными отражениями
или оригиналами, между ними нарушалось былое незыблемое соответствие,
переставал действовать некий закон -- они превращались в независимые
друг от друга существа. Иначе мы с тобой не сидели бы сейчас здесь,
в этом зале. Эксперимент начался трое суток назад, в 12 часов
ночи, и закончится сегодня, тоже в полночь. К этому времени ты
должен вернуться в свой трЈхмерный мир, как это уже сделал я.
А вернувшись, передать эту информацию своему двухмерному двойнику.
После полуночи всЈ снова должно быть подчинено закону зеркального
отражения параллельных миров.
Возможность вернуться назад, в мой привычный
мир, обрадовала меня.
-- Каким же образом я вернусь? -- спросил
я.
-- Тем же, что и попал сюда. Через зеркало.
-- Я уже пытался -- не выходит. Зеркало непроницаемо.
-- Ну, это дело поправимо. Нужно всего лишь
прочесть заклинание.
По поводу заклинания я тоже не удивился.
Подумаешь, заклинание! Вот девяностошестимерный Антон ПустобрЈхов
-- это да! Это впечатляет.
Мой двойник тем временем щелчком пальцев
вызвал из воздуха четырЈхмерный оригинал халдея Миши (знал бы
этот оригинал, что он тоже всего лишь отражение!) и бросил на
стол горсть мелочи.
-- Прими расчЈт, Михаил. Мы уходим. Спасибо
за виски.
Одна монета укатилась на пол. Я поднял еЈ.
Это был гривенник, обыкновенный потЈртый гривенник шестьдесят
первого года выпуска. Но вот он превратился в миниатюрный кубик
Рубика, потом поочередно в золотой перстень с бриллиантом, серебряную
медаль "За храбрость" 2-й степени с изображением самодержца Всероссийского
Николая Второго, заплесневевший хлебный сухарь, холостой патрон
от трЈхлинейки, гусеницу, обломок пуговицы, чей-то выбитый зуб
с вывалившейся пломбой, засушенного скорпиона, божью коровку и...
Впрочем, божья коровка была последней: ни во что не успев превратиться,
она просто-напросто улетела.
-- Сейчас мы пойдЈм домой -- ко мне или к
тебе, называй как хочешь, -- и там я провожу тебя в твой трЈхмерный
мир, -- сказал мой двойник, когда задастый Миша отвалил. -- Держись
за мою руку, да покрепче, чтобы с тобой, не дай Бог, ничего не
случилось.
-- А что со мной может случиться, -- невесело
усмехнулся я, -- когда ты, мой оригинал, жив, здоров и невредим?
Не может же твоЈ отражение попасть под колЈса машины, а тебя в
то же время сия судьба миновать?
Он как-то странно посмотрел на меня.
-- Не мудри. Держись -- и всЈ, а остальное
не нашего ума дело. Ни тебе, ни мне этого не понять.
-- Ну почему же, -- ответил я со всЈ растущим
раздражением, -- всЈ абсолютно ясно. Наша судьба предрешена. Как
соизволит наш общий супероригинал поступить, так оно и будет для
всех девяносто пяти, то бишь для нас и остальных, таких же как
мы, подневольных, подопытных белых мышек. Ему-то что! Он эксперимент
поставил, теорию свою дурацкую подтвердил, лауреата какого-нибудь
получил -- и все дела. А нам каково? Каково нам теперь знать всЈ
это? Об этом он подумал, этот твой гений, великий учЈный? Как
жить теперь дальше, он тебе сообщил через всех этих многомерных,
полимерных Антон-Антонычей?
Теперь он уже испугался.
-- ПойдЈм скорее, -- сказал он тихо, хватая
меня под руку и выволакивая из четырЈхмерных "Коров", -- а то у
меня дела срочные, некогда с тобой возиться.
Он боялся смотреть мне в глаза -- это мне-то,
своему отражению! Вот потеха!
Домой мы вернулись без происшествий. Он
всю дорогу молчал и хмуро косился на меня. Дома он поставил меня
перед большим зеркалом (тем самым) и заявил:
-- Произнеси заклинание: "Сезам, откройся"
и одновременно перекрестись, только слева направо, понял? -- Я
молча кивнул. -- Ну, прощай, Антон ПустобрЈхов, видать, не свидимся
мы больше по одну сторону зеркала, -- произнЈс он на прощание чуть
дрогнувшим голосом и порывисто сжал мою пятерню.
-- Будь, -- буркнул я и нехотя ответил на
рукопожатие. Потом прошептал древние магические слова, перекрестился
в нужную сторону, зажмурился и шагнул в зеркало. Переход состоялся
без осложнений. Когда я открыл глаза, то в комнате уже никого
не было. Да и сама комната стала теперь обычной, а не зеркальной.
Но одно обстоятельство всЈ же смутило меня: зеркало было пусто.
Ага, понял я, значит мой плоский двухмерный двойник, моЈ отражение
ещЈ где-то плутает в ужасном и непонятном ему трЈхмерном мире...
Я не стану описывать здесь, как я нашЈл
его и что рассказал ему, как он среагировал на мой рассказ и чем
всЈ это кончилось -- это неинтересно. Добавлю лишь, что перед своим
соседом из восемнадцатой я мысленно извинился.
А ровно в полночь я разбил своЈ большое
зеркало, как, впрочем, и все остальные зеркала в доме. Пусть теперь
попробуют эти шибко гениальные полимеры воздействовать на меня!
Как же, не на того напали!
Не хочу я быть ничьим отражением.
20 -- 24 марта 1990 года.
Москва
| |