Amidst the victories that paved his pace,
Amidst the fun and leisure
Was there happiness to measure?
Was there a thing that caused unrest
In Onegin's life's ongoing fest?
Но шумом бала утомленный
И утро в полночь обратя,
Спокойно спит в тени блаженной
Забав и роскоши дитя.
Проснется заполдень, и снова
До утра жизнь его готова,
Олнообразна и пестра.
И завтра то же, что вчера,
Но был ли счастлив мой Евгений,
Свободный, в цвете лучших лет,
Среди блистательных побед,
Среди вседневных наслаждений?
Вотще ли бы он средь пиров
Неосторожен и здоров?
XXXVII
No. His sences were blunted early,
The world's smalltalk has wearied him,
The beuties are no longer storming
His mind and cause his heart to steam.
The infidelity and cheeting... Bore.
His friends are dull, and friendship sore
For he wasn't able all the time
To pour champaigne on strassbourg pie
And joke with sharp and acid words
When headache so much hurts.
Though he's a playboy, he came to disguise
His old days habits - swords and whist.
Нет, рано чувства в нем остыли,
Ему наскучилсвета шум;
Красавицы на долго были
Предмет его привычных дум;
Измены утомить успели;
Друзья и дружба надоели,
Затем, что не всегда же мог
Beef-steaks и страссбургский пирог
Шампанской обливать бутылкой
И сыпать колкие слова,
Когда болела голова;
И хоть он был повеса пылкий,
Но разлюбил он наконец
И брань, и саблю, и венец.
XXXVIII
The cause of this decease's unseen
The diagnosis - always solid:
The English word for that is spleen,
Khandrah is what the Russans call it.
And step by step the spleen took over,
But, praise the Lord, his mind was sober
Not to let him shoot himself at head
But he lost intest in life, as Byron said
Did Child-Harold so languid and morose,
Evgeniy came to salons, balls
And neither ladies' passion calls
Nor gossips, cardgames, poetry or prose
Was touching him enough
He didn't care `bout the stuff.
Недуг, которого причину
Давно бы отыскать пора,
Подобный английскому сплину,
Короче: русская хандра
Им овладела понемногу;
Он застрелиться, слава Богу,
Попробовать не захотел,
Но к жизни вовсе охладел.
Как Child-Harold, угрюмый, томный,
В гостинных появлялся он;
Ни сплетнти света, ни бостон,
Ни милый взгляд, ни вздох нескромный,
Ничто не трогало его,
Не замечал он ничего.
XXXIX.XL. XLII.
*******
****......
**************....
XLII
Oh those chic ladies of the world!
He could not take you any more
And hid from noones chained in gold
Sophisticated chitchat's such a bore!
Though there could be some dame
Interpreting Say and Bent*m,
But as a rule what they discuss
Is aggrivating, but innocent nonsence, alas!
Besides, they are so chaste and pure,
Majestic, full of intellect,
So pious, so politically correct,
So thoughtful that no man can lure
Them. When I look at them I grim -
Seeing those causes severe spleen.
Причудницы большого света!
Всех прежде вас оставил он;
И правда то, что в наши лета
Довольно скучен высший тон;
Хоть, может быть, иная дама
Толкует Сея и Бентама,
Но вообще из разговор несносный,
Хоть невинный вздор;
К тому ж они так непорочны,
Так величавы, так умны,
Так благочестия полны,
Так осмотрительны, так точны,
Так неприступны для мужчин,
Что вид их уж рождает сплин.
XLIII
And you, so beatiful young women
Who disappear late in night
On Petersburg's streets gleaming
In a midnight carriage ride -
Evgeniy left you just as well.
And lonely decieded he to dwell
Without pleasures in a hermit den.
Once, yawning, he took up a pen,
Up to tryouts did some writing,
But working hard has made him sick -
The born was shallow, very weak,
And thus he didn't join the mighty
And roaring guild of those whom I shall judge no way
For I belong to it, and there I should stay.
И вы, красотки молодые,
Которых позднею порой
Кносят дрожки удалые
По петербургской мостовой,
И вас покинул мой Евгений..
Отступник бурных наслажений,
Онегин дома заперся,
Зевая, за перо взялся,
Хотел писать - но труд упорный
Ему был тошен; нечего
Не вышло из пера его,
И не попал он в цех задорный
Людей, о коих не сужу,
Затем, что к ним принадлежу.
XLIV
Again, devouted to the bore,
Was restless with emptiness of soul,
He started with a loudable goal
Assuming other's wisdom as his own.
A bunch of books he seated on the shelf,
And read them avidly outloud, to himself,
And thought - this one is dull, the other is deceiving,
That one is dellusion with no meaning.
It seemed the authors were feeding
The old ideas as out-dated,
And new ones as very much belated.
As well as women, he gave up on reading,
And covered then the shelf with cloth,
Thus hid the books to feed the moth.
И снова, преданный безделью,
Томясь душевной пустотой,
Уселся он с похвальной целью
Себе присвоить ум чужой.
Отрядом книг уставил полку,
Читал, читал, но все без толку:
Там скука, там обман, там бред;
В том совести, в том смысла нет;
На всех различные вериги;
И устарела старина
И старым бредит новизна.
Как женщин, он оставил книги,
И книги с пыльной их семьей,
Задернул траурной тафтой.
XLV
Have rioted against the social demands,
And like Onegin tired with the crowd,
I met Evgeniy, we made friends,
I liked him much without a doubt.
I liked his undeliberate allegiance to his dreams,
And that original eccentrity of his,
His cold and acid-sharpened mind.
My heart was angry, his also had no trace of light.
The game of vanities we both knew well,
And life itself was wearing us out,
No song was sang in our hearts outloud,
We both expected later on to smell
The spite of Fortune, for she's blind,
And the spite of the mankind.
Условий света скинув бремя,
Как он, устав от суеты,
С ним подружились мы в то время,
Мне нравились его черты,
Мечтам невольная преданность,
Неподражаемая странность
И резкий, охлажденный ум.
Я был озлоблен, он угрюм;
Старстей игру мы знали оба:
Томила жизнь обоих нас;
В обоих сердцах жар угас;
Обоих ожидала злоба
Слепой Фортуны и людей,
На самом утре наших дней.
XLVI
Who lived and thought, he cannot help
Despising men at heart in chest,
The one who pain and love had felt
Is haunted by the ghost of past.
He has no more of great illusions,
The memory brings him confusions,
And the remorse him tantalizes
These features add to dialog with him some spices.
At first, Onegin's manner to behave
Embarressed me, but later I got used
To caustic his remarks; I got amused
With how he joked with bile, and how he gave
Birth to many mordant epigrams
That caused some laughter and some damns.
Кто жл и мыслил, тот не может
В душе не презирать людей;
Кто чувствовал, того тревожит
Призрак невозвратимых дней:
Тому уж нет очарований,
Того змия воспоминаний,
Того раскаянье грызет.
Все это часто придает
Большую прелесть разговору.
Сперва Онегина язык
Меня смущал, ноя привык
К его язвительному спору,
И к шуткес желчью пополам
И злости мрачных эпиграмм.
XLVII
How often in the summertime
The Niva night skies are so transperent and cyan,
The broken water glass does not reflect that fine
The Moon - the sole domain of Diane.
And we slipped into th'days that now are gone,
Recalling gone affairs with a mourn,
Recalling love, that struck the heart with joy and grief
And we became again more sencible and youthfully naive,
We saturated in the silence, being deaf and mute,
The viscous breath of night,
As if a prisoner who flies into the wood
When he's about to take to Morpheus a ride.
And so did we. We fled to the beginning of the youth
Led by the dream by which we were seduced.
Как часто летнею порою,
Когда прозрачно и светло
Ночное небо над Невою
И вод веселое стекло
Не отражает лик Дианы,
Воспомня прежние романы,
Воспомня прежную любовь,
Чувствительны, беспечны вновь,
Дыханьем ночи благоклонной
Безмолвно упивались мы!
Как в лес зеленый из тюрьмы
Перенесен колодник сонный,
Так уносились мы мечтой
К началу жизни молодой.
XLVIII
And with his heart full of regrets,
Onegin leaned onto the bank's granite
`Through meditation guts he gets'-
As a poet once had rhymed.
It was so quiet. It was only heard
As the night guards were on the full alert,
And coaches' soft and distant rumble
From Millionannaya occasionaly mumbled.
And down the sleepy river a boat slid,
Flapping with her wooden oars,
She charmed us with a distant chorus
Of a clarion and song that meet...
But I prefer above those catchy rythms
The song and euphony of Torquato's hymns.
С душой, полной сожалений,
И опершися на гранит,
Стоял задумчиво Евгений,
Как описал себя пиит.
Все было тихо, лишь ночные
Перекликались часовые;
Да дрожек отдаленный стук
С Мильонной раздавался вдруг;
Лишь лодка, веслами махая,
Плыла по дремлющей реке:
И нас пленяли вдалеке
Рожок и песня удалая...
Но слаще, средь ночных забав,
Напев Торкватовых октав.
XLIX
The Adriatic sea, the Brenta,
Again I see you torquaise blaze.
My soul gets filled with inspiration
When their voice reaches my face.
The voice's sacred for Appolo's descendants,
I am familiar with it due to Byron's lyre crescendos,
I know it well as if we are related.
When daytime light in Italy has faded,
I will enjoy Italian nights' bliss
And a Venician beatiful young miss,
Who's talkative, then calm and taciturn
When we sail in a gondola. My lips then start to burn
With the language of Petrarca, tonge of love,
Noone knows it but the lovers and the dove.
Адриатические волны,
О Брента! нет, увижу вас
И, вдохновений полный,
Услышу ваш волшебный глас!
Он свят для внуков Аполлона;
По гордой лире Альбиона
Он мне знаком, он мне родной.
Но чей Итали златой
Я негой наслажусь на воле,
С венецианкою младой,
То говорливой, то немой,
Плывя в таинственной гондоле;
С ней обретут уста мои
Язык Петрарки и любви.
L
Will there be the day when I am free?
It is the time! - I call for it, I cry,
I wait for wind, I walk along the sea,
Allure the sails of vessels passing by.
When will I start my run, that's free and wild,
Arguing with billows during my glide
On the face of the restless sea? -
Away from the boring shore I need to flee
(And my dislike of it's on rise)
And be amidst African hot sands
In my forbears' native lands,
And there recall the murky Russian skies
Under which I suffered and I loved
And where I bured my broken heart.
Придет ли час моей свободы?
Пора, пора! - взываю к ней.
Брожу над морем, жду погоды,
Маню ветрила кораблей.
Под ризой бурь, с волнами споря,
По вольному распутью моря
Когда ж начну я вольный бег?
Пора покинуть скучный брег
Мне непрязненной стихии,
И средь полуденных зыбей,
Под небом Африки моей,
Вздыхать о сумрачной Рссии,
Где я страдал, где я любил,
Где сердце я похоронил.
LI
Onegin said that he was ready
With me to travel other lands,
But we by chance got separated
For long time though we had been friends.
His father died and left a desert:
In front of Evgeniy got gathered
A hungry regiment of lenders,
Who were there own's defenders.
Onegin, in disguise of suits and courts,
Gave them the legacy, preferring peace to swords,
Still kept on being happy with the state of things
Not seeing a big loss in it as winds
Had gossiped (and he overheard)
That his beloved uncle soon would see the Lord.
Онегин был готов со мною
Увидеть чуждые страны;
Но скоро были мы судьбою
На долгий срок разведены.
Отец его тогда скончался.
Перед Онегиным собрался
Заимодавцев жадный полк.
У каждого свой ум и толк:
Евгений, тяжбы ненавидя,
Довольный жребием своим,
Наследство предоставил им,
Большой потери в том не видя
Иль предугадав издалека
Кончину дяди-старика.
LII
Indeed, he got one day
From the manager a note:
The uncle soon will pass away,
His nephew's farewell then he sought.
At once, as soon as finished reading,
Evgeniy parted for the meeting,
He rushed headlong with the post-chaise,
And yawned, forseeing boring days,
And for the money got prepared
To sigh, deceive and worry
(With these I have begun the story)
But when arrived - no loger cared:
The uncle was already dead
And on the table he was laid.
Вдруг получил он в самом деле
От управителя доклад:
Что дядя при смерти в постеле
И с ним проститься был бы рад.
Прочтя печальное посланье,
Евгений тотчас на свиданье
Стремглав по почте поскакал
И уж заранее зевал,
Приготовляясь, денег ради,
На вздохи, скуку и обман
( И тем я начал свой роман).
Но, прилетев в деревню дяди,
Его нашел уж на столе,
Как дань готовую земле.
LIII
He found the courtyard full of people
From all the places nearby,
Both friends and rivals were coming
To mourn a little and to dine,
Then left for home with dignity and grace
As have fullfilled their duty with all As.
Onegin now in countyside resides.
And woods, and rivers, factories and land
Belong to him, though he had been forehand
With any order in non-ending fights.
He welcomes changes in the way he lived:
At least there is a slightest drift.
Нашел он полон двор услуги;
К покойнику со всех сторон
Съезжались недруги и други,
Охотники до похорон.
Покойника похоронили.
Попы и гости ели, пили
И после важно разошлись,
Как будто делом занялись.
Вот наш Онегин сельский житель,
Заводов , вод, лесов, земель
Хозяин полный, а досель
Порядка враг и расточитель,
И очень рад, что прежний путь
Переменил на что-нибудь.
LIV
For 2 seqvensive days secluded fields
Seemed new and fresh to him
As well as shady oak trees,
And murmur of a quiet spring.
But on the third, the field, the grove, the hill
Caused his heart not a thing to feel.
They made him sleepy later on,
He realized that he was wrong;
The countryside is boring just as well.
Though there - no palaces, no streets,
No balls, no poems with their wits.
The bore is guarding by his cell,
Or follows him as shadow does
Or a wive that too much loves.
Два дня ему казались новы
Уединенные поля,
Прохлада сумрачной дубровы,
Журчанье тихого ручья;
На третий роща, холм и поле
Его не занимали боле;
Потом уж наводили сон;
Потом увидел ясно он,
Что и в деревне скука та же
Хоть нет ни улиц, ни дворцов,
Ни карт, ни балов, ни стихов.
Хандра ждала его на страже,
И бегала за ним она,
Как тень иль верная жена.
LV
Well, I was born for peaceful life,
For soft bucolic soundlessness,
Where my voice sounds stronger
And dreams are full of vividness.
And being fully into leisure,
I wander by the lake for pleasure,
And far niente as a law I'm taking.
And every morning I'm awaken
For feeling great, and free, and strong.
I read a little, sleep a lot,
I seek no fame I could have got.
And have I spent the years gone
In doing nothing, in the shade,
The days of mine, that were great?
Я был рожден для жизни мирной,
Для деревенской тишины:
В глуши звучнее голос лирный,
Живее творческие сны.
Досугам посветясь невинным,
Брожу над озером пустынным,
И far niente мой закон.
Я каждым утром пробужден
Для сладкой неги и свободы:
Читаю мало, много сплю,
Летучей славы не ловлю.
Не так ли я в былые годы
Провел в бездействии, в тени
Мои счастливейшие дни..
LVI
Oh flowers, love, oh fields and leisure-
My heart is yours or even more so.
I'd like to note: the gap quite wide to measure
Exists between Ongin and the author.
For if it happens that a mocking avid reader,
Or a publisher of witty-crafted litter,
Compares then my features to Onegin's,
And will conclude and spread the word
That it's my portrait what I wrote
Like Byron did, as if we cannot ever since
Write poems 'bout all other things
Except for our precious ego
With which we have vertigo.
Цветы, любовь, деревня, праздность,
Поля! я предан вам душой.
Всегда я рад заметить разность
Между Онегиным и мной.
Чтобы насмешливый читатель
Или какой-нибудь издатель
Замысловатой клеветы,
Сличая здесь мои черты,
Не повторял потом безбожно,
Что намарал я свой портрет,
К ак Байрон, гордости поэт,
Как будто нам уж невозможно
Писать поэмы о другом,
Как только о себе самом.
LVII
All poets, by the way I note,
Are friends with love, that never is disturbed.
I dreamt `bout nice things quite a lot,
And their secret images my soul has preserved.
The muse refreshed the images in me,
And I (so careless) sang praise and plea
Both to the girl of mounts, who doesn't ever fear,
And to the beuties prisoned on the banks of the Salgir.
And nowadays I hear from you, friends,
A question asked quite often:
Who caused your lyre to sigh and heart to soften?
Who is the one you want to kiss in dance?
Who is the one among that jellous crowd,
Who has inspired you to play your lyre so loud?
Замечу кстати: все поэты -
Любви мечтительной друзья.
Бывало, милые предметы
Мне снились, и душа моя
Их образ тайный сохранила;
Их после муза оживила%
Так я, беспечен, воспевал,
И деву гор, мой идеал,
И пленниц берегов Салгира.
Теперь от вас, мои друзья,
Вопрос нередко слышу я:
О ком твоя вздыхает лира?
Кому, в толпе ревнивых дев,
Ты посвятил ее напев?
LVIII
Whose sights have caused your inspiration?
Who has awarded you with touch
For how you sang so thoughtfully with passion,
To whom your poetry's been worshiping so much?
She is noone, there isn't any one.
Love's madness, and distortion and the fun
I have experianced in vain.
Be blessed the one who managed to contain
Both loving and the fever of the rhyme:
He doubles the poetry's sacred dellusion
And is a Petrarka's follower with no confusion,
Thus he reduces pain in heart. This very time
He begets the fame. But I am not that kind of dude-
When I'm in love - I'm dumb and mute.
Чей взор, волнуя вдохновенье,
Умильной лаской наградил
Твое задумчивое пенье?
Кого твой стих боготворил?
И, други, никого, ей-богу!
Любви бкзумную тревогу
Я безотрадно испытал.
Блажен, кто с нею сочетал
Горячку рифм: от тем удвоил
Поэзии священный бред,
Петрарке шествуя вослед,
А муки сердца успокоил,
Поймал и славу между тем;
Но я, любя, был глу и нем.
LIX
When love was gone, the muse stood up in front,
The murky mind became more clear,
I'm free again and searching for concord
Of senses, thoughts, and sounds of magic that are dear.
The heart's not sad when I write,
The pen, half-consious, by the side
Of poems draws no more seducing eyes,
Or women legs, or their profiles.
Extingushed ashes will light up no more,
I am still sad, though tears aren't seen,
And very soon the storm will dim
Inside my soul - it shall not sore.
And there in writing I will strive
To craft some verses - maybe twenty five.
Прошла любовь, явилась муза,
Прояснился темный ум.
Свободен, вновь ищу союза
Волшебных звуков, чувств и дум|;
Пишу, и сердце не тоскует,
Перо, забывшись, не рисует,
Близ неоконченных стихов
Ни женских ножек, ни голов;
Погасший пепел уж не вспыхнет,
Я все грущу; но слез уж нет,
И скоро, скоро бури след
В душе моей совсем утихнет:
Тогда-то я начну писать
Поэму песен в двадцать пять.
LX
I've thought about the story's plot
And what will name the hero,
And now you see what I have wrote:
The chapter number one is here.
I looked it through, I was severe:
The contradiction are, but, well, I fear
I won't correct them - they amuse,
Thus paying sensors their dues.
And will give up my own creation
To journalists for humilation.
Now go, go to the Niva banks
And earn me fame, and earn me thanks,
And the rest of the hommage of glory:
Noise, gossips and eternal worry.
Я думал уж о форме плана,
И как героя назову;
Покамест моег романа
Я кончил первую главу;
Пересмотрел все это строго:
Противоречий очень много,
Но их исправить не хочу.
Цензуре долг свой заплачу,
И журналистам на съеденье
Плоды трудов своих отдам:
Иди же к невским берегам,
Новорожденное творенье,
И заслужи мне славы дань:
Кривые толки, шум и брань!
|
I The country where Eugeniy lived in bore Was place of lavish, tranquil nature Its sky would bless the one who has a secret lore Of simple joy of its majestic stature. The master's mansion lonely, by river stood, Where not a wind it reach there could In front of it as far as one's eye sees, Spread meadows, framed with trees, And fields of many shades of gold, And villages; and here and there The cattle rambled everywhere, And orchard, though unkempt and old Grew by the mansion. Taciturn dryads Found in the orchard shelter for their heads.
|
I Деревня, где скучал Евгений, Была прелестный уголок; Там друг невинных наслаждений Благословить бы небо мог. Господский дом уединенный, Горой от ветров огражденный, Стоял над речкою. Вдали Пред ним пестрели и цвели Луга и нивы золотые, Мелькали сЈла; здесь и там Стада бродили по лугам, И сени расширял густые Огромный, запущЈнный сад, Приют задумчивых дриад.
|
|
II The estate's mansion had been built The way such buildings are to be erected: Was mighty firm, with calmness filled, And by the good ol' fashion was effected. In every room high ceilings were, Wall papers from Damascus were there, And Royal portraits hang on walls, And motley tiles were decorating stoves. But everything has fallen now into decay, I don't know why that happened so. My friend didn't care `bout the house though I should take notice by the way For old-style fashioned rooms bored him As bad as modern ones he'd seen. |
II Почтенный замок был построен, Как замки строиться должны: Отменно прочен и спокоен Во вкусе умной старины. Веэде высокие покои, В гостиной штофные обои, Царей портреты на стенах, И печи в пестрых изразцах. ВсЈ это ныне обветшало, Не знаю право почему; Да, впрочем, другу моему В том нужды было очень мало, Затем что он равно зевал Средь модных и старинных зал.
|
|
III The country-side old-timer wrangled With housekeeper, mistress to all keys and spades, Looked at the window, flies he strangled. The furnishing was simple: on the oak floor Stood a bookcase, cupboard, sofa and bureau On them had not been smallest ink-spot left. Onegin opened bookcase not bereft: He found expenses-book recorded up-to-date, And in the cupboard - fruit moonshine, And row of jugs of apple wine, Expired calendar for year 18 and 08 As was too busy the old man now gone To be to other kinds of reading prone.
|
III Он в том покое поселился, Где деревенский старожил Лет сорок с ключницей бранился, В окно смотрел и мух давил. Все было просто: пол дубовый, Два шкафа, стол, диван пуховый, Нигде ни пятнышка чернил. Онегин шкафы отворил: В одном нашел тетрадь расхода, В другом наливок целый строй, Кувшины с яблочной водой И календарь осьмого года; Старик, имея много дел, В иные книги не глядел.
|
|
IV Amidst his vast domains alone, To pass his spear time, Eugeniy sought establishing new law, New order of some kind. A sage of place at back of the beyond, He substituted the corvee's old bond With quit-rent easy to be paid; The serf then started thanking fate. But in his home at once got pauted Perceiving awful harm in what Onegin did A thrifty neighbor. Another one just hid An archly smile observing what Eugeniy started. But out loud decision t'which they all agreed: Onegin's an eccentric, dang'rous kid.
|
IV Один среди своих владений, Чтоб только время проводить, Сперва задумал наш Евгений Порядок новый учредить. В своей глуши мудрец пустынный, Ярем он барщины старинной Оброком легким заменил; И раб судьбу благословил. Зато в углу своем надулся, Увидя в этом страшный вред, Его расчетливый сосед. Другой лукаво улыбнулся, И в голос все решили так, Что он опаснейший чудак.
|
|
V At first all neighbours came to visit. But once hoofs clattered down the road Onegin had Don stallion exquisite Sent up to back porch and was gone. The neighbours soon got hurt, insulted Amicability was halted And word-to-mouth passed a notion (and many shared this emotion): Onegin's full of extravagance, He's ignoramus, un mason, With red wine has strong liason, And never kisses ladies' hands And never uses `nay' or `yes' As only `nope' and `yeah' he says. |
V Сначала все к нему езжали; Но так как с заднего крыльца Обыкновенно подавали Ему донского жеребца, Лишь только вдоль большой дороги Заслышит их домашни дроги,- Поступком оскорбясь таким, Все дружбу прекратили с ним. "Сосед наш неуч, сумасбродит, Он фармазон; он пьет одно Стаканом красное вино; Он дамам к ручке не подходит; Все да да нет; не скажет да-с Иль нет-с". Таков был общий глас.
|
|
VI That very time to near-by estate Arrived its new land-lord. The neighbours rated him the same And put him on the spot. Vladimir Lensky was the name of man, His soul coined in that German Gettingen, Was handsome in the age of bloom Kant's devotee, a poet of the gloom, He brought from Germany a lot Fruits of enlighted education: Dreams vague about liberalization, L'esprit of passion, l'esprit odd, And burlesque manner of the speech And curly darkish hair that his shoulders reach
|
VI В свою деревню в ту же пору Помещик новый прискакал И столь же строгому разбору В соседстве повод подавал. По имени Владимир Ленский, С душою прямо геттингенской, Красавец, в полном цвете лет, Поклонник Канта и поэт. Он из Германии туманной Привез учености плоды: Вольнолюбивые мечты, Дух пылкий и довольно странный, Всегда восторженную речь И кудри черные до плеч. |
|
VII He hasn't been yet burned and faded With world's hypocrisy and lies As soul was warmed and well protected By friends and young shy ladies' smiles; At heart he cutely knew a thing, As rose of hope there grew within, Yet captured was his avid mind By shine of world, its glitter side. With most enlighted visions, sweetest dreams He pacified all doubts of his soul; He searched for porpose of the life, its goal, And tried to hack enigma of the realms. In doing that he racked his brains, Suspecting miracles and saints. |
VII От хладного разврата света Еще увянуть не успев, Его душа была согрета Приветом друга, лаской дев. Он сердцем милый был невежда, Его лелеяла надежда, И мира новый блеск и шум Еще пленяли юный ум. Он забавлял мечтою сладкой Сомненья сердца своего; Цель жизни нашей для него Была заманчивой загадкой, Над ней он голову ломал И чудеса подозревал.
|
|
VIII With all his heart Vladimir then believed There's a mate soul with which he is to join. Until that day the soul had to live Without joy and crawing for the moment. His friends, he thought, would go to prison If thus defend his honor they had reason And they would fight against insulting rumour That him defames the way does cancer tumor. He knew there were chosen guides, Some chosen friends of the mankind. One day, immortal, they, with brightest light That passes far to all the sides, Would gift the world salvation with its ray. He knew - there had to be such day. |
VIII Он верил, что душа родная Соединиться с ним должна, Что, безотрадно изнывая, Его вседневно ждет она; Он верил, что друзья готовы За честь его приять оковы, И что не дрогнет их рука Разбить сосуд клеветника; Что есть избранные судьбами, Людей священные друзья; Что их бессмертная семья Неотразимыми лучами, Когда-нибудь, нас озарит И мир блаженством одарит.
|
|
IX From early days his blood was steaming With fury, passion and regret, He loved the good to which was leaning As was to glory, sweet and sad. He traveled world, rolled like a dice, Beneath the Schiller-Goethe skies, And with their poetic fire His soul flamed as did his lyre. He was no shame, -of lucky him! - To airy muses of creative In songs of his was pride of native Pure snow-white virgin dream, And songs to village versus city And that cute simpli-city.
|
IX Негодованье, сожаленье, Ко благу чистая любовь И славы сладкое мученье В нем рано волновали кровь. Он с лирой странствовал на свете; Под небом Шиллера и Гете Их поэтическим огнем Душа воспламенилась в нем. И муз возвышенных искусства, Счастливец, он не постыдил; Он в песнях гордо сохранил Всегда возвышенные чувства, Порывы девственной мечты И прелесть важной простоты. |
|
X Its humble slave, he sang to love His song - celestially clear Like thoughts of virgin ` |