полненной целости, что не могу поверить, чтобы ее не могло быть у людей. А нам говорят: "певец зла". А вдруг очередная утопия? Нет, итог страданий. Смешной человек ведь хотел застрелиться, осознав бессмысленность человеческого бытия. И нате вам... Да, душа Достоевского очень вместительна: от Ивана до Алеши, от Смердякова до Зосимы, от космического насилия до вселенской любви. О, судите сами: я до сих пор скрывал, но теперь доскажу и эту правду. Дело в том, что я... развратил их всех! Таков же - в этом же диапазоне - душевный мир его героев, даже самых ординарных, вроде Трусоцкого или Вельчанинова. Оно и понятно: цель художника - раздвижение рамок, интенсивность внутренней жизни, взрыв. По взрывам и потрясениям, по "вдруг" легче изучать таинства души. Река показывает свой норов в узинах. Подпольный человек возникает не от доброй жизни. Будь Достоевский тем, кем жаждал быть - миллионером - не было бы Достоевского, быт взял бы верх над бытием. Не случись Семеновского плаца, не будь болезни, культура могла бы вполне его потерять. Извержения подсознательного особенно бурны там, где напор велик, а жерло узко. Ошибается тот, кто полагает, что великая жизнь - пример для подражания. Скорее, наоборот: достигшие высот духа парят над жизнью. Находятся как бы выше добра и зла. Сверхчеловеки? Нет! Гениальность и есть человеческая подлинность. Но не полноценность. Даже подлинный и полноценный Толстой - при всей своей жизненной силе и нечеловеческой мощи - превратил свою жизнь, во всяком случае ее конец, в фарс. К тому же хорошие книги пишут не хорошие люди, а талантливые. А что было бы, если бы все жили, как Достоевский? Или Толстой? О, жизнь была бы невыносимой, ужасной. Что там шовианские фантазии в духе Мафусаила... Никогда фантазия не может выдержать сравнения с действительностью, считал сам Достоевский. Жизнь важнее сознания, счастье выше законов счастья. Потому-то Федор Михайлович и боролся с "теоретиками", ставящими "диалектику" выше бытия. Достоевский - бессмертный образец одаренности, вырвавшейся по ту сторону здравого смысла. С этого выхода по ту сторону Достоевский, можно сказать, и начался как мировой писатель: "Если уж все хвалить, то и дважды два пять - премилая вещица", - пишет подпольный человек... Достоевский знал, что идеал и натура человеческая несовместимы, что "я" препятствует этому. Он признавался, что раздвоенность - главная черта его характера и что это - мука и наслаждение, признак сильного сознания, постоянная потребность в самоотчете. Без двойственности нет полноценного человека, а одно лишь великое самомнение. "Но все-таки эта двойственность большая мука". Не по причине ли двойственности его герои совершают чудовищные поступки, исходя из высоких помыслов, а упав в грязь, помышляют о возвышенном? Да, слишком человеческое: ненавидя зло, они становятся его воплощением или идут на преступление из ненависти к самим себе. Не оттого ли - истерический надрыв? Лиза Хохлакова мечтает о замужестве, чтобы муж, женившись, истерзал, обманул, ушел, уехал: "Я не хочу быть счастливою!" Она хочет разрушать, жечь, уничтожать, распинать на кресте: "Он висит и стонет, а я сяду против него и буду ананасный компот есть. Я очень люблю ананасный компот". - Ах, если бы вас на каторгу! - уже прямым текстом говорит Достоевский Владимиру Соловьеву. - Ах, если бы вам плюнули в лицо... Ах, если бы вас изнасиловали... Ах, если бы у вас что случилось с ребенком... Раз жизнь мука, то пусть помучаются и другие. Страстность, исступленность, надрывность - и не только у отдельных персонажей, но у народа в целом. Дойти до пределов... До истовой религии или абсолютного нигилизма, до предельной низости или заоблачности, зверства или высшего милосердия... У Достоевского был гениальный дар раскрытия глубины и обнаружения последних пределов. Его творческий художественный акт апокалипсичен. Метод Достоевского иной, чем у Гоголя. Гоголь более совершенный художник. Достоевский прежде всего великий психолог и метафизик. Он вскрывает зло и злых духов изнутри душевной жизни человека и изнутри его диалектики мысли. Все творчество Достоевского есть антропологическое откровение - откровение человеческой глубины... Достоевский верит, что путем внутренней катастрофы зло может перейти в добро. И потому творчество его менее жуткое, чем творчество Гоголя, который не оставляет почти никакой надежды. В книге Миросозерцание Достоевского, написанной незадолго до изгнания Лениным из России, Бердяев писал: Если всякий гений - национален, а не интернационален, и выражает всечеловеческое в национальном, то это особенно верно по отношению к Достоевскому. Он характерно русский, до глубины русский гений, самый русский из всех наших великих писателей и вместе с тем наиболее всечеловеческий по своему значению и своим темам. Лев Шестов: В Достоевском сгущается вся тьма русской жизни, русской судьбы, но в тьме этой засветил свет. Скорбный путь русской литературы, преисполненный религиозной болью, религиозным исканием, должен был привести к Достоевскому. Но в Достоевском совершается уже прорыв в иные миры, виден свет. Трагедия Достоевского, как и всякая истинная трагедия, имеет катарсис, очищение и освобождение. Не видят и не знают Достоевского те, которых он исключительно повергает в мрак, в безысходность, которых он мучит и не радует. Естьвеликая радость в чтении Достоевского, великое освобождение духа. Это - радость через страдание. Но таков христианский путь. Б. Л. Пастернак: Романы Достоевского - чудовищное месиво, где шовинизм сочетается с _истерической_ верой в Бога. Карел Чапек: Его творчество - нечто чудовищно невозможное: это крайнее abstractum in koncreto; с неведомой силой оно соединяет в себе самую осязаемую действительность с высочайшим духом, отнюдь не подчиняя действительность духу; они стоят рядом или проникают друг в друга, не сливающиеся, взаимно противоборствующие и расщепленные. Достоевский, говорят нам, писатель не ужаса, а ужаснувшийся, писатель не боли, а содрогания перед ней. Достоевский, говорят нам, исследовал зло во имя утверждения добра. И сам Достоевский считал необходимым отделять личность писателя от личности человека, требовал судить писателя не по поступкам его, но по его произведениям. Но ведь и в произведениях явный перевес зла над добром. И в произведениях - отсутствие ответов на страшные вопросы бытия. Достоевский - это потрясенность, это все более глубокое самоосознание, это расширение этики и эстетики, новый гуманизм боли. Он не отводил взгляда там, где муза других закрывала глаза от негодования. Особенность его гения была такова, что ему удалось до глубины поведать в своем творчестве о собственной судьбе, которая вместе с тем мировая судьба человека. Он не скрыл от нас своего содомского идеала, и он же открыл нам вершины своего мадоннского идеала. Поэтому творчество Достоевского есть откровение. Исповедальность еще не знала такой искренности, разве что в Цветах зла. Говоря об одной из статей для Дневника писателя, он "вдруг увидал, что ее, _со всею искренностью_, ни за что написать нельзя: ну, а если без искренности - то стоит ли писать? Да и горячего чувства не будет". Достоевский - это болезнь, его творчество - регистрация болезни, факт его близости к нам - лучшее свидетельство того, насколько эта болезнь свойственна нашему здоровью. Достоевского не любят те, кто находит в его героях слишком много отблесков самих себя. Подпольные его не читают. Но и те, кто любят Достоевского, любят потому, что находят в нем частицу себя, свою собственную правду. Пророк Достоевского отнюдь не проповедник и не учитель, всего менее в нем уж, конечно, мессианизма. Это, скорее, сновидец и мученик, это эпилептик, до которого действительность доходит лишь болезненно-острыми уколами. Если он берет на себя грехи мира, этот пророк, то вовсе не потому, чтобы этого хотел или чтобы ему так жаль было этого скорбного человечества, а лишь потому, что не может не бремениться его муками, как не может обращенная к солнцу луна не вбирать в себя солнечных лучей. Каков же идеал Достоевского? Первая черта этого идеала и высочайшая - это не отчаиваться искать в самом забитом, опозоренном и даже преступном человеке высоких и честных чувств. Надпись на доме одного древнего философа Intrate nam et hic dei sunt {Входите, ибо здесь боги (лат.).} можно было бы начертать на многих изображениях Достоевского. Другая черта идеала Достоевского - это убеждение, что одна любовь к людям может возвысить человека и дать ему настоящую цель в жизни. ...вот три черты, которые могут характеризовать влияние поэзии Достоевского: во-первых, он развивает ум, проницательность, воображение и обогащает нас массой знаний о духовном мире человека и отношениях между людьми; во-вторых, он заставляет нас разбираться в собственных мыслях, чувствах, поступках, искренне и смело являться собственным судьей и карателем, избегая лжи, фальши и всяких сделок с совестью; в-третьих, - и едва ли это не самое главное: он направляет наши симпатии в тот мир обездоленных, униженных и оскорбленных, который не может и не должен оставаться вне лучшей цели человеческой жизни. Не столь важно, чувство ли вины, совесть или болезнь помогали ему, а с его помощью и нам проникнуть в глубь того, что в Апокалипсисе именуется сатанинскими глубинами, важно то, что он проник в них и открыл для слепых. Вина, совесть и болезнь - инструменты познания, увеличительные стекла всех визионеров, демонстрирующие величие и масштабы абсурда. Меня коробит иконопись гениев. Комплиментарность, лакировка, шлифовка острых мест опошляет. Не надо унижать величие ложью! Гения умалить нельзя! Секрет гениальности - человечность, разве что в иных масштабах. В соизмерении гения с нами - надежда на спасение. Он такой же, как мы: те же страсти, те же пороки, те же безумства! А ведь гений! Даже обезнадеживая, гений обнадеживает и воодушевляет! Даже снижая, он возвышает нас! Да не устрашимся! ^TГлава 4 - ПОЛИФОНИЯ^U Случись, что я начну развивать мысль, в которую верую, и почти всегда в конце изложения я сам перестаю верить в излагаемое. Ф. М. Достоевский И в этом смысле он может быть уподоблен художественному целому в полифонической музыке: пять голосов фуги, последовательно вступающих и развивающихся в контрапунктическом созвучии, напоминают "голосоведение" романа Достоевского. М. М. Бахтин "Сущность полифонии именно в том, что голоса здесь остаются самостоятельными и, как таковые, сочетаются в единстве высшего порядка (!), чем в гомофонии. Если уж говорить об индивидуальной воле, то в полифонии именно и происходит сочетание нескольких индивидуальных воль, совершается принципиальный выход за пределы одной воли. Можно сказать так: художественная воля полифонии есть воля к сочетанию многих воль". Мы уже знакомы с подобным миром - это мир Данте. Мир, где общаются неслиянные души, грешники и праведники, раскаявшиеся и непокаянные, осужденные и судьи. Здесь все сосуществует со всем, а множественность сливается с вечностью. Мир фаустовского человека - становящийся ряд. Есть противоречия, но преобладает эволюция: восхождение от низшего к высшему. Все определяет время. Мир карамазовского человека - сосуществует все! Все одновременно и вечно! Достоевский действительно мало интересуется историей, причинностью, эволюцией, прогрессом. Его человек внеисторичен. Мир - тоже: все существует всегда. Зачем прошлое, социальное, каузальное, временное, если все сосуществует? Я почувствовал здесь у себя фальшь и решил уточнить... Но, чу... Разве возможна абсолютная правда? Разве ценно однозначное, не рождающее протеста? Нет, абсолютное бесплодно. Система хороша, но она обладает свойством пожирать самое себя. (О, ягнята систем! О, пастыри абсолютов! О, демиурги единственных правд! Как там? - Маздак, о-о-о-о!..) Достоевский умел находить сложность даже в однозначном: в едином - множественное, в простом - составное, в голосе - хор, в утверждении - отрицание, в жесте - противоречие, в смысле - многосмысленность. Это великий дар: слышать, знать, издавать, различать в себе все голоса одновременно. _М. М. Бахтин._ Внимание! Важная мысль! Полифония - вопреки себе! При определенности собственной позиции, при дидактичности и менторстве Дневника, при этической однозначности - такая многоголосица героев, принципиальная незавершенность. Федор Михайлович любил набрасывать планы; еще больше любил усложнять их и не любил - _заканчивать рукописи_... Конечно, не от "спешки", так как Достоевский работал со многими черновиками, "вдохновляясь сценою по нескольку раз". Но планы Достоевского в самой своей сущности содержат недовершенность, как бы опровергнуты. Времени у него не хватало не потому, что он подписывал слишком много договоров и сам оттягивал заканчивание произведения. _Пока оно оставалось многоплановым и многоголосым, пока люди в нем спорили, не приходило отчаяние от отсутствия решения._ Конец романа означал для Достоевского обвал новой Вавилонской башни. Такова новая художественная и жизненная парадигма: принципиальная незаканчиваемость и незавершенность, невозможность последнего слова. Каким бы ни было твое собственное. И в самом Достоевском - Достоевских тьма... Сводить Достоевского к чему-то одному, даже к его идеалам - абсурд. Необъятное необъятно. А рядом - микробесы новых генераций, примитивные, наглые, бойкие, бесцеремоннные, втискивающие в свою одномерность бесконечность этих миров. Если хотите, наша убогость - это плата за фальсификации всех наших Достоевских. О Достоевском нельзя говорить уверенно или определенно, ибо, сказав нечто одно, тут же, у него самого, находишь противоположное сказанному. По многозначности и многоголосью он беспрецедентен. А вот исследователи его большей частью лишены этой широты, гипертрофируя то трагизм писателя, то его веру, то подполье, то гуманизм. Достоевский - открытый писатель, закрыть его никому не удастся. О нем надо писать романы, а не исследования, фантазировать, мифологизировать, искать утраченное время и вечность. Г. С. Померанц: Внутренняя пружина действия в романе Достоевского лежит глубже уровня убийств, неожиданных встреч и таких же неожиданных скандалов. С этим сейчас все почти согласны... она глубже и уровня идей. Герои Достоевского могут быть мучениками идеи, но они ни в коем случае не марионетки идеи, не простое средство раскрыть истинность или ложность принципа. Это личности, и личности в чем-то подобные друг другу, несмотря на то, что идеи у них могут быть разные. Всех их (а не только Ивана) Бог мучит. И потому им хочется поделиться друг с другом, возникает основа для внутренней переклички, для полифонии, которую нельзя смешивать с обычным драматическим столкновением персонажей. Эта перекличка родственных голосов, связанных общим отношением к жизни, общей зачарованностью одной метафизической задачей. Перекличка, которой в XX веке много раз пытались подражать, но всегда более или менее поверхностно, не доходя до последней глубины и до скрытого в глубине единства, и потому с акцентом на разорванность, на непонимание друг друга. А герои Достоевского как раз удивительно понимают друг друга, даже с полуслова. Разумеется, Достоевский выработал много чисто внешних приемов построения своей полифонии, но главное не в этих приемах, а в некотором внутреннем духовном братстве главных героев. Это часто враждующие братья, и все-таки братья, или побратимы (как Мышкин и Рогожин). В последнем романе братство становится открытым, плотским (Дмитрий, Иван, Алексей, Павел - дети одного отца). Но оно есть и тогда, когда лишено очевидности и проступает, так сказать, сквозь очевидность. Вне этого братства только социальные машины (Лужин, Ракитин), существование которых всегда было для Достоевского несколько непонятным и объяснялось обычно западным влиянием. Их присутствие только подчеркивает близость друг к другу настоящих героев Достоевского и вдохновляет Разумихина на его реплику: "Хоть мы и врем, потому что ведь и я тоже вру, да довремся же наконец и до правды, потому что на благородной дороге стоим..." Хотя сам Достоевский - человек идеи, доктрины, доктринальность не распространяется на его творчество. Любая, сколь угодно великая, идея суживает его, сводит многообразие к универсуму. Как ни глубоки или оригинальны точки зрения лучших его интерпретаторов, они лишь отражают одну из граней многоликого Достоевского. Я не буду извлекать худосочные конечные истины из книг писателя, все творчество которого, за исключением Дневника, - поток сомнения. Человек ищет истину, но не обладает ею - вот смысл грандиозной мистерии по имени Достоевский. Все интерпретации этой мистерии приемлемы, все точки зрения возможны. Достоевский только и делал, что задавал вопросы, не будем же давать ответов. После того, что мы сделали со своим Достоевским и со своей страной, мы потеряли право судить... Герои-идеи Достоевского суть эти самые точки зрения. Это новая философия: философия точек зрений {Задолго до создания этой философии ею уже широко пользовался Достоевский. Бахтин, одним из первых обнаруживший это, говорил: он мыслил не мыслями, а точками зрений, сознаниями, голосами. О полифонии Достоевского говорили Вяч. Иванов и Ортега.}. Сознанию одного героя противопоставляется не истина, а сознание другого; здесь множество равноправных сознаний. Но и каждое в отдельности - безгранично. "Герой Достоевского - бесконечная функция". Отсюда - нескончаемый внутренний диалог. Так строится характер, так строится и каждый роман: пересечения, созвучия, перебои - какофония реплик открытого диалога с внутренним, неслиянные голоса, сливающиеся в додекафонной музыке жизни. Еще тема: Достоевский и Шенберг. Или Веберн. Или Берг. Многоголосье его самого и его героев и есть полифония. Отсюда - неиссякаемый интерес Достоевского к сложности, запутанности души и неоднозначности мира. Не двойственность, не диалектичность, не диалог - хор голосов и идей. Великий художник - человек, которого интересует все и который все впитывает в себя. Художник множества правд, Достоевский не разделяет и не обособляет их: каждый знает правду всех; все правды находятся в сознании каждого; выбор - это и есть личность. Не просто убедительность всего, но доведение самого неприемлемого до предела убедительности - вот что такое полифония. Само это многоголосье - свидетельство отсутствия однозначности. Будь Достоевскому все ясно, зачем бы ему потребовалось это бесконечное испытание истины, этот разрушительный анализ, эта поразительная убедительность подполья. Неправда, что Достоевский вышел из подполья, но не вызывает сомнений, что подполья в его произведениях куда больше, чем солнца. Сколько у него Голядкиных? - Почти все. А сколько Мышкиных? - Раз-два и обчелся... Творчество художника - удивительно точная пропорция света и тьмы, добра и зла. И не вина Достоевского, что мир во зле лежит... При всем том неверно, что в хаосе жизни он лучше видел худое, темное, разлагающееся. Нет, он видел все и даже называл подлостью видеть одно лишь разлагающееся. Более того, формулу искусства он усматривал не в гибели, но в восстановлении гибнущего человека, задавленного гнетом обстоятельств, застоем веков и общественных предрассудков. У нас есть, бесспорно, жизнь разлагающаяся. Но есть и жизнь вновь складывающаяся, на новых уже началах. Кто их подметит и кто их укажет? Кто хоть чуть-чуть может определить и выразить законы и этого разложения, и нового созидания? Или еще рано? И консерватизм Достоевского относителен, и охранительство - не довольство существующим, а призыв к защите культуры. "Наша консервативная часть общества, - записывает он, - не менее говенна, чем всякая другая. Сколько подлецов к ней примкнули. Филоновы, Крестовский... Грязные в семействе Авсеенки и Крестовские - Фадеев с своим царем в голове". Иррационалист и мистик (вспомним его трактовку Иоанна Лихтенбергера), он никогда не отказывается от логики и рационализма. Он проникает в сокровенные противоречия человеческой природы, опускается в ад, видит абсурд бытия, впадает в отчаяние и... сохраняет веру. Он далек от предвзятости и лжи своих последователей: вечный конфликт неразрешим, он исключает конечную победу какой-либо одной жизненной установки, черта или Бога, нигилизма или веры. У Достоевского нет типичного, программного, окончательного, а - все многообразие жизни, от ее непреодолимой подлости до торжества человеческого духа, точнее - торжества духа вопреки безмерной низости бытия. Его злодеи имеют право на оправдание, каждому антигерою дается последнее слово, и он произносит его, пользуясь всем арсеналом аргументов и доказательств. Любой человек - человек. Еще: любой может стать любым. Поэтому надо выслушать каждого, а выслушав, понять. "Он видел искру божию в самом падшем и извращенном" и не только видел - старался раздуть. Всем дано право на оправдание, никому не дано права судить другого. Аглая говорит Мышкину, пытающемуся понять самоубийство Ипполита: это очень дурно судить душу человека: "У вас нежности нет: одна правда, стало быть - несправедливо". Судить его героев невозможно, говорил Мориак, настолько возвышенное и мерзкое, низкие побуждения и высокие устремления в них неразрывны. "Хоть и подлец, а честен..." Грушенька - Мите: "Я знаю, ты хоть и зверь, а благородный". Не Скупой, не Честолюбец, не Ростовщик, а создания из плоти и крови, способные на все как в добре, так и во зле, от которых можно всего ожидать, всего бояться, надеться на все. Полифония Достоевского - в отсутствии страха перед тупиками, перед возвратами, перед замкнутыми кругами. Он искал, не страшась. Он не заботился о последовательности, поучительности, назидательности. Он не допускал, чтобы идея окончательно поработила его. Даже царь. Даже Бог. Даже к собственным идеям он относился скептично: у него мало утверждений, не оспоренных им самим. И тем не менее всю свою жизнь он искал идеал и порядок. Искал и терзался... Николай Семенович в Подростке, первоначально озаглавленном Беспорядком, говорит, имея в виду Россию: "Хоть какой-нибудь, да порядок, и не предписанный, а самими наконец-то выжитый". Боже, да у нас именно важнее всего хоть какой-нибудь, да свой порядок!.. Хоть что-нибудь наконец построенное, а не вечная эта ломка, не летающие повсюду щепки, не мусор и сор, из которых вот уже двести (?) лет все ничего не выходит. Ему хотелось хоть на что-то опереться: внутри ли, извне... И вот, оглядываясь вокруг себя, что он видит? Где надежда? Беспросветность? Посулы Нечаевых? Сладкие иллюзии Петрашевских? Вот он и говорит о "законченных формах чести и долга, чего, кроме дворянства, нигде на Руси не только нет законченного, но даже нигде и не начато..." (!) Отсюда - религия плюс царь... Ибо если и это отбросить, то что останется?.. Легко разрушать (особенно когда так мало построено), а вот строить новое на песке или с человеком, которого постиг и изобразил... Вот корни его консерватизма, его страха перед любым переустройством, его цепляния за хилые островки стабильности. Ведь что есть консерватизм? - Лучше проверенный, пусть хлипкий, порядок, чем обещания, иллюзии, химеры. Как всякий человек, он не мог жить без святынь, ибо мощный дар провидца рисовал в его сознании хаос, в который ввергнут страну нигилисты и нивеляторы. Он слишком хорошо знал реалии, дабы уповать на фантазии. Потому и беспрестанно подчеркивал, сколь важно "штудировать" действительность, и не только ту, очевидную, стоящую перед глазами, а подлинную, скрытую в хаосе, только угадываемую за нагромождением фактов, уходящую в будущее, в бесконечность. В Дневнике писателя он писал, имея в виду И. А. Гончарова, что художник, идущий вслед за жизненным опытом, опаздывает; впереди - лишь тот, кто старается выявить его заранее, когда он еще не очевиден для всех (!). Вот уж точно: консерватор, "реакционер" был впереди всех, видел то, что большинство не желает зреть и сегодня, после исполнения его предсказаний. Да, он сполна выполнил сверхзадачу художника, которая есть предвосхищение, вестничество. Действительность выше всего, повторяем мы за ним. Да! Но какая действительность? Фальши, лицемерия, лжи или нутряной сущности человека? Самообмана или самопознания? Внешнего или внутреннего? Каждому - свое... Одним, примитивным, сладкие сны Кокейна. Другим - страшные глубины, обходимые самим временем... Окончательность, завершенность, определенность, бескомпромиссность претят вечному искателю. Чем болезненней, острей вопрос, тем неоднозначней ответ. И дело не в сиюминутных состояниях, свойственных психике человека, а в сущности мировоззрения, принципиально исключающего фанатизм однозначности. То, что у основательного Толстого было порывом, у порывистого Достоевского было сутью. Крупнейшей ошибкой, разделяемой большинством специалистов по Достоевскому (и самим Достоевским), является идея двойничества - раздвоенности писателя. Никакого двойничества не было! Был синкретизм, было разнообразие, была сложность. Человек текуч, говорил Толстой, сейчас он такой, завтра - другой. Достоевский даже не текучий - всякий. И раздвоенности сознания тоже нет, есть - встревоженность, вечный вызов, вечная боль. Двойственность Достоевского - иллюзия, вызванная диалогичностью его мышления, полемичностью его натуры. Он писал, будто возражая невидимому оппоненту, рождая истину в споре с самим собой. Но он не диалектичен, а плюралистичен, не антиномичен, а многоголос. Вот ведь как: даже противоречия его не противоречат одно другому, даже голоса лучше слышны в хоре. Я могу чувствовать преудобнейшим образом два противоположных чувства одновременно, говорит Версилов. Но... Но многокрасочное, полихроническое видение Достоевского угасало с годами. Полифония все больше уступала гласу пророка. Может быть, оппонируя позднему Достоевскому, Розанов восклицал: "...человеческая мысль к _единству, всеобщности_ признания чего-либо истинным и окончательным - никогда не придет". ИЗ БАХТИНА  По своему мироощущению фарсовости бытия Достоевский - наследник Рабле. Разве что человек у него ориентирован внутрь, а не вовне. Но ведь глубинный реализм - это и есть освоение внутреннего мира человека. Достоевский - это осознание невместимости истины в одно сознание, глубокое понимание незавершенности и открытости мира. Ничего окончательного в мире еще не произошло, последнее слово мира и о мире еще не сказано, мир открыт и свободен, еще все впереди и всегда будет впереди. Не бытие идей, но бытие людей, писал он. Бытие сознаний. То есть не стихийный - сознательный плюрализм. Действительность бесконечно разнообразна сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими выводами отвлеченной мысли, и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению. Достоевский как невозможность однозначности. Идея _живет_ не в _изолированном_ индивидуальном сознании человека, оставаясь в нем, она вырождается и умирает. Идея начинает жить, то есть формироваться, развиваться, находить и обновлять свое словесное выражение, порождать новые идеи, только вступая в существенные диалогические отношения с другими чужими идеями... В точке этого контакта голосов-сознаний и рождается и живет идея. Сознательный плюралист, Достоевский сам прослеживает генезис расщепления первоначальной идеи и превращения ее в реальное бытие. ДОСТОЕВСКИЙ - МАЙКОВУ  Давно уже мучила меня одна мысль... мысль вполне соблазнительная и я люблю ее. Идея эта - _изобразить вполне прекрасного человека..._ В общем план создался... Но целое? Но герой? Потому что целое у меня выходит в виде героя. Так поставилось. Я обязан поставить образ... И вообразите какие, сами собой, вышли ужасы: оказалось, что кроме героя есть и героиня, а стало быть ДВА ГЕРОЯ!! И кроме этих героев есть еще два характера - совершенно главных... В этом размножении персонажей, в хоре неслиянных голосов - весь Достоевский! Истина не довлеет. Ее ищут. Всегда. Открытие Достоевского: от сознания автора к множественности сознаний его героев. Довершил Джойс: Стивен, Блум, Мэрион... Он не только уловил противоречивость, разорванность, многослойность, неисчерпаемость сознания, но и нашел великолепные средства, новые краски для выражения несказанного. Мы говорим о "деформации" сознания Достоевского - мы, доведшие и сознание, и бытие до коллапса, мы, подменившие мир ничтожной "великой" идеей... ^TГлава 5 - КРОВООБРАЩЕНИЕ МИРОВОЙ КУЛЬТУРЫ^U Кровообращение мировой культуры совершалось посредством Достоевского. Ю. И. Селезнев Достоевский - круговая порука всего живущего. Вяч. Иванов Достоевский - один из немногих писателей XIX века, оказавший определяющее влияние на литературу века XX. Он не только спасся при крушении романа прошлого века, как говорил Ортега, но нащупал главный нерв романов будущего - "изнанку человеческой души", "внутреннюю механику персонажей". Но в не меньшей степени, чем Достоевский влиял на мировую культуру, мировая культура влияла на Достоевского. Г. С. Померанц: Древнюю Русь иногда называли немой культурой. Когда я читаю "Повесть о Горе-злосчастии", меня охватывает чувство, что это немой Достоевский. Что-то случилось с душой молодца, какая-то неотвратимая беда, но что именно? От какого ужаса он бежит сперва в запой, потом в затвор? У автора, за которым нельзя не признать замечательного дарования, не нашлось слов. Только в XIX веке молодец заговорил. И чувство бездны, потрясшее Русь XVII века, вырвавшееся в расколе, нашло язык, нашло форму романа, заговорило монологами Мармеладова, Лебедева, Мити Карамазова. Даниил Андреев связывает возникновение чувства бездны с царствованием Ивана Грозного, раскрывшего перед Россией внутреннюю расколотость человека между добром и злом; эта концепция заслуживает самостоятельного изложения и может быть сейчас только упомянута. Другим источником чувства бездны в русской литературе XIX века было первое философское столкновение с вечностью и бесконечностью мира. (У нас не было ни философских традиций, ни диалога, ни августино-паскалевских бездн. А где нет всего этого, там Египет не допускает Афин. Когда же тысячелетнее безмолвие прорвалось ветрами с Запада, тогда и появились Аввакумы... Но и Достоевские тоже...) Благодаря культуре Запада Достоевский сумел не только заглянуть в метафизическую бездну, ужас которой потряс староверов, но дал созерцанию внутренних духовных глубин форму своего романа, неразрывно связанного с традицией Сервантеса и Вольтера, Бальзака и Диккенса. И благодаря укорененности в русских духовных исканиях сумел этот роман преобразить, создать в форме романа, основного жанра Нового времени, - выход из ограниченности этой эпохи, разрыв в паутине слов, прямой контакт с бездной бытия. Достоевским Россия отдавала Западу вековые долги немотства: свою потрясенность человеческой культурой, перевариваемой другими веками, а на нас нахлынувшей внезапно, враз... В ненаписанной истории влияний Достоевский занимает ключевое место. Кого поставить рядом? После античных титанов разве что Данте, Шекспира, Джойса. Но ни трагедии Эсхила, ни драмы Потрясающего Копьем не могли так потрясти души современников, как страшные открытия, сделанные при анатомировании человеческой души. Можно сказать так: мы живем в мире Достоевского, мы - его герои, наши боли, тревоги, трагизм нашего существования, безысходность - его предвидения. По большому счету современное искусство вышло из Достоевского: не будь его, и оно было бы иным. Впрочем, Достоевские были всегда. Под разными именами и у разных народов существовали схолархи, вестники, учителя, страждущие коренных переустройств и сознающие их невозможность. Отсюда - колебания между верой и неверием, невероятные прозрения и ужасающие ошибки, всечеловечность и слишком человеческое... Все творчество Достоевского - открытие утрат. Утраты целостного восприятия жизни. Утраты идеала. Утраты веры. Утраты мечты. Культура давно шла к этому - барокко, Донн, Драйден, Гонгора, Марино, Спонд, Свифт, романтики, Эдгар По, Гофман, Клейст, Бертран, Лотреамон, Бодлер, Верлен - все они подготавливали открытие, но последние точки ставили Киркегор, Шопенгауэр, Достоевский, Ницше. Интерес к теме зла - свойство всех углубленных в себя натур, превращающий их жизнь в трагедию. Причина этого трагизма - безответность, неразрешимость, непостижимость, абсурдность бытия. Человек, "знающий" ответы, может радоваться и верить, но он неглубок. Интроверт, подобный Достоевскому, мудр, но мудрость дается ему ценой скорби. Но самый глубокий инсайт не освобождает гения от мощных влияний, суммой которых является любой гениальный человек. Мастер маскировки, надевания личин, засекречиваний, преображений, Достоевский умело маскирует источники и мишени. Черпая, полемизируя, шаржируя, он не называет объекта. Салтыков-Щедрин, желая умалить, а практически возвышая Достоевского, писал: "Свои доказательства он почерпывает преимущественно из Фомы Аквинского, но так как он об этом умалчивает, то читателю кажется, что эти мысли принадлежат собственно рассказчику". Это верно, но почему только Аквинат? Влияния огромны, необозримы: Пушкин, Гоголь, Герцен, Шекспир, Шиллер, Сервантес, Корнель, Расин, Стерн, Эдгар По, Бальзак, Гюго, Диккенс, Сю, Жорж Санд, Дюма... Уже в возрасте 17 лет Достоевский писал брату: Я сам читал в Петергофе по крайней мере не меньше твоего. Весь Гофман, русский и немецкий [то есть непереведенный "Кот Мурр"], почти весь Бальзак (Бальзак велик! Его характеры - произведения ума вселенной! Не дух времени, но целые тысячелетия приготовили бореньем своим такую развязку в душе человека). "Фауст" Гете и его "мелкие стихотворения". "История" Полевого, "Уголино", "Ундина" (об "Уголино" напишу тебе кой-что-нибудь после). Также Виктор Гюго, кроме "Кромвеля" и "Гернани"... Из письма к брату от 1 января 1840 года следует, что он прекрасно знает Шекспира, хотя его юношескому романтическому сердцу пока еще ближе Шиллер: Ты писал ко мне, брат, что я не читал Шиллера. Ошибаешься, брат! Я вызубрил Шиллера, говорил им, бредил им; и я думаю, что ничего более кстати не сделала судьба в моей жизни, как дала мне узнать великого поэта в такую эпоху моей жизни... Теперь о Корнеле. Послушай, брат. Я не знаю, как говорить с тобою; кажется, a la Иван Никифорыч; "гороху наевшись". Нет, не поверю, брат! Ты не читал его, и оттого так промахнулся. Да знаешь ли, что он по гигантским характерам, духу романтизма, - почти Шекспир!.. Читал ли ты "Le Cid"? Прочти, жалкий человек, прочти и пади в прах пред Корнелем. Ты оскорбил его! Прочти, прочти его. Чего же требует романтизм, ежели высшие идеи его не развиты в "Cid'e" Вспоминает военный воспитатель Инженерного училища А. И. Савельев: Бывало, в глубокую ночь можно было заметить Ф. М. у столика, сидящим за работою. Набросив на себя одеяло сверх белья, он, казалось, не замечал, что от окна, где он сидел, сильно дуло; щиты, которые ставились в рамах, нисколько не предохраняли от внешнего холода, и особенно это было чувствительно подле окна, где Ф. М. любил заниматься. Нередко на замечания мои, что здоровее вставать ранее и заниматься в платье, Ф. М. любезно соглашался со мною, говорил, что ночная тишина, полумрак спальни, освещаемой сальной свечой, вставленной в жестяной шандал, располагает к спокойной работе, но складывал свои тетради и, по-видимому, ложился спать; но проходило немного времени, его можно было видеть опять в том же наряде, у того же столика, сидящим за его работой... Вспоминает приятель Ф. М. Достоевского Д. В. Григорович: Как только Достоевский переставал писать, в его руках немедленно появлялась книга. Он одно время очень пристрастился к романам Ф. Сулье, особенно восхищали его "Записки Демона". Усиленная работа и упорное сиденье дома крайне вредно действовали на его здоровье... Разговоры Ивана Карамазова с чертом - шарж на европейскую философию - от Декарта и Паскаля до Канта и Гегеля. (Оппонирование не препятствовало кантианству или удивительной близости с Гегелем в вопросах защиты монархии и национализма.) Знаменитое "Смирись, гордый человек!" - разве это не из Мыслей Паскаля? - Humiliez vous, raison impuissante! Влияние Монтеня, особенно его Апологии Раймунда Сабундского, своеобразно претворилось в идеологии Великого Инквизитора. И Достоевский, и Монтень, характеризуя бессилие науки стать единственной опорой человеческой жизни, пользуются одним и тем же образом строителей Вавилонской башни: "О, пройдут еще века бесчинства свободного ума, их науки и антропофагии, потому что, начав возводить свою Вавилонскую башню без нас, они кончат антропофагией". Хотя в рассуждениях Монтеня нет надрыва Достоевского, хотя его сомнения питаются лишь холодом разума, Апология Раймунда Сабундского представляет собой гимн вере в чудо, сакрализацию покорности авторитету церкви. И Монтень, и Великий Инквизитор Достоевского борются против научного свободомыслия потому именно, что оно не может быть так полезно человечеству, как полная покорность: "На месте храма Твоего воздвигается новое здание, воздвигается вновь страшная Вавилонская башня, и, хотя и эта не достроится, как и прежняя, но все же Ты бы мог избежать этой новой башни и на тысячу лет сократить страдания людей, ибо к нам же ведь придут они, промучившись со своею башнею