не
давила, взяв на себя в переговорах только направляющую и умиротворяющую
роль. Изучение сложнейших вопросов, посвященных культу Солнца, требовало
многолетнего опыта, и при матери были помощники, поступившие в учение
задолго до Хавживы. Но она находила сына чрезвычайно способным. "У тебя,
сынок, есть настоящий дар убеждения, -- сказала она как-то, когда лодка
везла их домой из очередной поездки и в мглистом полуденном мареве над
золотистой водой уже замаячили зыбкие крыши родного Стсе. -- Ты мог бы
наследовать Солнцу, если пожелаешь".
"А пожелаю ли я?" -- колебался Хавжива. Он спрашивал сам себя и вместо
внятного ответа от внутреннего своего бога получал лишь какие-то смутные
ощущения. Занятие само по себе вроде бы ничего. Никаких тебе раз и навсегда
затверженных шаблонов, как в ремесле ткача. Путешествия, общение с самыми
разными людьми -- это ему по душе, это давало возможность узнавать от
чужеземцев нечто неведомое, постоянно учиться новому.
-- Скоро в гости к нам пожалует подружка твоего отца, -- сообщила мать.
Хавжива погрузился в раздумья. Гранит никогда не был женат. Обе
женщины, родившие от него детей, жили в Стсе и далеко никогда не уезжали. Он
промолчал, понимая, что деликатная пауза -- среди взрослых лучший способ
дать понять, что ты ждешь продолжения.
-- Они тогда были еще совсем молоды. Детей не нарожали, -- пояснила
Тово. -- Затем она уехала, сделалась историком.
-- А-а! -- удивленно протянул Хавжива. Никогда прежде он не слыхал о
ком-либо, кто стал бы историком. Это казалось невероятным -- так же, как
чужеземцу стать уроженцем Стсе. Ты тот, кем уродился. Где родился, там и
живешь.
Пауза так затянулась, что Тово не могла не понять ее смысл. Добрая доля
ее педагогического искусства как раз и заключалась в точном знании, когда
следует продолжать, а когда пора остановиться. Сейчас она предпочла
промолчать.
Когда лодка, замедлив ход, причаливала к пирсу, сооруженному на
останках древнего моста, Хавжива все же не удержался и спросил:
-- А эта приезжая, историк, она из рода Кабеля или Первоисточника?
-- Из рода Потайного Кабеля, -- ответила мать. -- Ох, как же у меня
затекли ноги! Просто одеревенели! И неудивительно, когда плывешь на
деревянном сундуке.
Женщина, правившая лодкой, перевозчица из рода Травы, обиженно
округлила глаза, но смолчала и не стала защищать свое послушное и юркое
детище.
-- К вам как будто приезжает родственница? -- тем же вечером спросил
Хавжива у Йан-Йан.
-- А, да, было такое сообщение. -- Йан-Йан имела в виду телеграмму,
поступившую в информационный центр Стсе и переадресованную на домашний
рекордер. -- Мать сказала, что она остановится в вашем доме. Ты-то сам, что
нового повидал сегодня в Этсахине?
-- Просто встречался с несколькими служителями Солнца. А ваша
родственница, она что, на самом деле историк?
-- Все они там слегка чокнутые, -- равнодушно заметила Йан-Йан и,
усевшись верхом на обнаженного Хавживу, стала массировать ему спину.
Когда загадочная гостья -- маленькая и худощавая женщина лет пятидесяти
по имени Межа -- наконец прибыла, Хавжива сразу убедился, что безумием здесь
и не пахнет. Межа носила традиционную для Стсе одежду и разделяла свой
завтрак с кем угодно. Светлые глаза лучились тихой радостью, но лишних слов
она не говорила. Ничто в ней не выдавало, что перед вами женщина, отринувшая
общественные устои, творящая то, что женщине отнюдь не к лицу, порвавшая
отношения с собственным родом и избравшая иной образ жизни. Хавжива
подозревал, что женщина-историк должна состоять в непристойном браке с отцом
собственных детей, а на досуге может заниматься ткачеством и даже холостить
скотину. Но никто от Межи не шарахался, а после завтрака старики ее рода
устроили настоящую церемонию в честь прибытия редкой гостьи, тем самым
приняв ее как самую дорогую родственницу.
Интерес к ней у Хавживы не иссякал. Любопытствуя, что гостья собирается
делать в Стсе, он приставал к Йан-Йан с расспросами, пока та не отрезала:
-- Не имею ни малейшего понятия, что Межа думает здесь делать! Я не
умею читать мысли чокнутых историков. Спроси ее сам!
Когда Хавжива понял, что боится поступить так, как советует Йан-Йан,
боится без всякой на то причины, он решил, что его посетило некое божество и
тому что-то понадобилось от него. Тогда юноша поднялся в холмы и выбрал
плоский камень, удобный для долгих раздумий. Далеко внизу темнели крыши и
белели стены домов Стсе, прилепившихся к крутым склонам, посреди полей и
садов серебрились пятна прудов. За сушей до самого горизонта простиралось
равнодушное море. Он провел там в тишине целый день, погрузившись в
созерцание моря и собственной души. Затем вернулся на ночлег в родительский
дом. Когда поутру Хавжива пришел завтракать к Йан-Йан, та только внимательно
взглянула и ничего не сказала.
-- Я постился, -- виновато сообщил он.
Йан-Йан пожала плечами.
-- Тогда приятного аппетита! -- сказала она, присаживаясь.
После завтрака Йан-Йан отправилась на работу. Хавжива остался, хотя его
и ожидали в ткацкой мастерской.
-- О Мать Всех Детей, -- обратился он к историку, выбрав для первой
беседы самый что ни на есть почтительный титул, с каким только мужчина из
одного рода может обратиться к женщине другого. -- Существуют вещи, которых
я не знаю, а ты знаешь.
-- Всем, что знаю, поделюсь с превеликим удовольствием, -- ответила она
с такой готовностью, словно всю жизнь провела в Стсе. Затем улыбнулась и
упредила следующий вопрос Хавживы: -- Все, что дано тебе, передашь другим.
-- Подобная формула отвергала возможные предложения платы за учебу. --
Только давай-ка мы с тобой перейдем на площадь.
Рыночная площадь в Стсе была общепринятым местом для бесед. Любой мог
сидеть здесь на ступенях или возле фонтана, или же в тени галерей, глазея на
череду прохожих. Хавживе уютнее было бы в более укромном месте, но,
прислушавшись к своему внутреннему богу, он подчинился.
Они устроились в нише основания фонтана и принялись беседовать, лишь
изредка прерываясь, чтобы поприветствовать знакомых.
-- Почему ты( -- начал было Хавжива и запнулся.
-- Почему уехала? И куда? -- Ясноглазая, как араха, Межа подняла
взгляд, чтобы проверить свою догадку по выражению лица собеседника. -- Да(
Конечно, у нас с Гранитом, твоим отцом, была любовь, настоящая любовь, но
иметь детей не получалось, а он так страстно желал ребенка( Ты удивительно
похож на него тогдашнего. Мне приятно смотреть на тебя( Ну вот, в этом и
заключалась моя главная беда. И ничто здесь уже не радовало. А еще я знала,
как следует устроить все здесь, в Стсе. Вернее, думала, что знаю это лучше
других. Хавжива понимающе кивнул.
-- Я служила при храме. Принимала сообщения, передавала их дальше и
постоянно искала в этом какой-либо смысл. И мне открылось, что за пределами
Стсе существует огромный неведомый мир. Почему же мне суждено всю жизнь
провести именно здесь? Смириться с этим было трудно. Тогда я начала общаться
кое с кем из тех, кто, как и я, служил при храмах на передаче информации.
Кто ты, чем занимаешься, где живешь, каково там у вас?.. Вскоре меня связали
с группой историков, которые, как и мы с тобой, родились в городках, а тогда
как раз разыскивали людей вроде меня, но скорее чтобы убедиться в тщетности
подобных поисков.
Это тоже было вполне понятно, и Хавжива снова кивнул.
-- Я стала задавать вопросы. Они тоже. Историки это умеют, ведь это их
хлеб. Вскоре я уже знала, что у них есть свои особенные школы, и
поинтересовалась, нельзя ли попасть в одну из таких. Они прислали в Стсе
своих представителей, те поговорили со мной, с родителями, с другими людьми
-- выясняли, не причинит ли мой отъезд каких-либо неприятностей. Стсе ведь
весьма консервативный городок. У них там уже четыре столетия не было ни
единого историка -- выходца из наших мест.
Межа улыбнулась приятной мимолетной улыбкой, но юноша слушал весьма
напряженно и веселости не выказал. Женщина не сводила с него ласково
светящихся глаз.
-- Народ у нас был потрясен, конечно, но никто особенно не рассердился.
Поэтому вскоре я и отбыла вместе с историками. Мы улетели в Катхад. Там есть
школа. Мне стукнуло полных двадцать два года, когда я начала свое
образование сызнова. Я полностью изменила свое бытие, я училась быть
историком.
-- Как это? -- спросил Хавжива после продолжительной паузы.
Межа глубоко вздохнула.
-- Очень просто. Задавая прямые вопросы, -- ответила она. -- Как и ты
сейчас. Плюс решительным отказом от всего своего прежнего знания.
-- Как это? -- повторил Хавжива, не веря своим ушам. -- Почему?
-- Подумай сам. Кем я была, когда уезжала? Женщиной из рода Потайного
Кабеля. Когда оказалась там, от подобного титула пришлось отказаться. Там я
вовсе не женщина из рода Потайного Кабеля. Я просто женщина. Могу вступить в
связь с кем угодно по собственному усмотрению. Могу избрать любую профессию.
Родовые ограничения имеют значение здесь, но не там. Там их нет вовсе. Здесь
они в чем-то даже полезны, играют весьма важную роль, но за пределами этого
тесного мирка теряют всякий смысл. -- Межа разгорячилась. -- Существуют два
вида знания -- локальное, то есть местное, и всеобщее, универсальное знание.
А также два вида времени -- местное и историческое.
-- А может, и боги там совсем иные?
-- Нет, -- решительно возразила она. -- Там нет их вовсе. Все боги
здесь.
Межа заметила, как вытянулось лицо юноши. И после паузы добавила:
-- Зато там есть души. Множество человеческих душ, сознании,
исполненных знания и страстей. Души живых и давно усопших. Души людей,
обитавших на этой земле сотни, тысячи, даже сотни тысяч лет тому назад.
Сознания и души людей из иных миров, удаленных от нас на сотни световых лет.
И все с уникальным знанием, со своей собственной историей. Мир священен,
Хавжива. Космос -- это святыня. У меня, собственно, не было знания, от
которого пришлось бы отречься. Все, что я знала, все, чему когда-либо
училась, -- все лишь подтверждение этому. В мире не существует ничего, что
не было бы священно. -- Она понизила голос и снова заговорила медленно, как
местная уроженка. -- Тебе самому предстоит сделать выбор между святостью
здешней и великой единой. В конце концов, они, по существу, одно и то же. Но
только не в жизни конкретного человека. Там знание предоставляет человеку
выбор -- измениться или остаться таким, каков ты есть, река или камень.
Роды, обитающие на Стсе, -- это камень. Историки -- река.
Поразмыслив, Хавжива возразил:
-- Но ведь русло реки -- это тоже камень. Межа рассмеялась, ее взгляд
снова остановился на нем -- вдумчивый и приязненный.
-- Мне, пожалуй, пора, -- сказала она. -- Устала немного, пойду
прилягу.
-- Так ты теперь не( ты больше не женщина своего рода?
-- Это там. Здесь я по-прежнему принадлежу роду. Это навсегда.
-- Но ты ведь изменила свое бытие. И скоро снова покинешь Стсе.
-- Конечно, -- без промедления ответила Межа. -- Человек может
принадлежать более чем одному виду бытия разом. И у меня там работа.
Тряхнув головой, Хавжива сказал -- медленнее, чем его собеседница, но
столь же непреклонно:
-- Что проку в работе, если ты лишаешься своих богов? Мне невдомек это,
о Мать Всех Детей, моим слабым умом того не постичь.
Межа загадочно улыбнулась.
-- Полагаю, ты поймешь то, что захочешь понять, о Муж Моего Рода, --
ответила она церемониальным оборотом, позволяющим собеседнику закончить
разговор и откланяться в любой момент, когда только вздумается.
Мгновение помешкав, Хавжива ушел. Направляясь в мастерские, он снова
без остатка погрузился в мир затверженных назубок шаблонных ткацких узоров.
В тот же вечер он приятно удивил Йан-Йан неистовым любовным пылом и
довел ее буквально до изнеможения. В них как будто опять на время вселился
бог -- воспылал и вновь погас.
-- Хочу ребенка, -- объявил вдруг Хавжива, когда они, не размыкая
влажных объятий, переводили дух в мускусной тьме.
-- Он( -- поморщилась Йан-Йан не в состоянии ни думать, ни решать, ни
спорить. -- Немного позже( Скоро(
-- Сейчас, -- настаивал он. -- Сегодня.
-- Нет, -- сказала она мягко, но властно. -- Помолчи!..
И Хавжива замолчал. А Йан-Йан вскоре уснула.
Больше года спустя, когда им стукнуло девятнадцать, Йан-Йан сказала
как-то, прежде чем погасить свет на ночь:
-- Хочу ребеночка.
-- Еще не время.
-- Почему? Ведь моему брату уже скоро тридцать. И жена его ничуть не
возражает -- ей даже хочется, чтобы рядом вертелся эдакий пухленький живчик.
А когда выкормлю ребенка, перейдем ночевать в дом твоих родителей. Ты ведь
всегда желал этого.
-- Еще не время, -- повторил Хавжива. -- Я еще не хочу.
Повернувшись к нему лицом, Йан-Йан обиженно поинтересовалась:
-- А чего же ты хочешь тогда?
-- Пока не знаю.
-- Ты собрался уйти. Ты намереваешься покинуть род. Ты хочешь податься
в безумцы. А все эта женщина, эта проклятущая ведьма!
-- Никаких ведьм не существует, -- холодно ответил Хавжива. -- Глупые
бабушкины сказки. Детские суеверия.
Они уставились друг на друга -- лучшие в мире друзья, пылкие любовники.
-- Тогда что же не так, Хавжива? Если хочешь перебраться в родительский
дом, так и скажи. Если приглянулась другая, ступай к ней. Но сперва дай мне
ребенка! Прошу тебя. Неужели ты уже совсем утратил своего араху?
Ее глаза наполнились слезами.
Хавжива спрятал лицо в ладони.
-- Все не так, -- пробормотал он. -- Все неправильно. Все вроде бы
делаю как принято, но меня не оставляет чувство -- ты назовешь это безумием,
-- что можно и по-другому. Что есть другие способы(
-- Есть только один способ жить правильно, -- прервала Йан-Йан. -- Тот,
что я знаю. И там, где я живу. Есть только один способ делать детей. Если
тебе известен другой, пойди и попробуй с кем-нибудь еще! -- Она сорвалась на
крик, напряжение последних месяцев разом выплеснулось в истерике, и Хавживе
оказалось непросто успокоить ее, баюкая в нежных объятиях.
Когда Йан-Йан снова оказалась в состоянии говорить, она отвернулась к
стене и глухо, хрипловатым голосом спросила:
-- Ты дашь знать, когда соберешься уходить, Хавжива?
Прослезившись от стыда и жалости, он шепнул ей:
-- Да, любимая.
В эту ночь они уснули, точно малые дети, пытаясь утешиться друг у друга
в объятиях.
-- Я опозорен, опозорен навеки! -- простонал Гранит.
-- Разве ты так уж виноват в том, что это случилось? -- сухо спросила
сестра.
-- А я знаю? Может, и виноват. Сперва Межа, а теперь вот еще и мой сын.
Может, я был слишком суров с ним?
-- Думаю, нет.
-- Тогда слишком мягок! Видно, плохо учил! Отчего он утратил разум?
-- Хавжива вовсе не обезумел, брат мой. Изволь выслушать, как
расцениваю случившееся я. Его, точно дитя малое, постоянно мучило, почему
так да почему этак. Я отвечала: "Так уж все заведено, так делается испокон
веку". И он вроде бы все понимал и соглашался. Но в душе его не было покоя.
Со мной такое тоже случается, если вовремя себя не одернуть. Изучая
премудрости Солнца, он постоянно спрашивал меня, почему, мол, именно так, а
не как-то иначе. Я отвечала: "Во всем, что делается изо дня в день, и в том,
как это делается, мы олицетворяем собой богов". Тогда, замечал он, боги --
лишь то, что мы делаем. В каком-то смысле да, соглашалась я, в том, что мы
делаем правильно, боги присутствуют, это верно, в том и заключается истина.
Но он все же не был до конца удовлетворен этим. Хавжива не безумен, брат
мой, он просто охромел. Он не может идти. Он не в силах идти с нами. А как
должен поступать мужчина, если он не в силах идти дальше?
-- Присесть и спеть, -- медленно сказал Гранит.
-- А если он не умеет спокойно сидеть? Но может летать?
-- Летать?
-- У них там найдутся крылья для него, брат мой.
-- Позор, какой позор! -- Гранит спрятал пылающее лицо в ладонях.
Посетив храм, Тово отправила сообщение в Катхад для Межи: "Твой ученик
изъявил желание составить тебе компанию". В словах депеши читалась
неприкрытая обида. Тово винила историка в том, что сын утратил присутствие
духа, был выведен из равновесия и, как выражалась она, душевно охромел. А
также ревновала к женщине, которой в считанные дни удалось зачеркнуть все,
чему сама она посвятила долгие годы. Тово сознавала свою ревность и даже не
пыталась ее унять или скрыть. Какое значение имеют теперь ее ревность и
унижение брата? Им обоим осталось лишь оплакивать собственное поражение.
Когда судно на Даху легло на курс, Хавжива обернулся, чтобы в последний
раз окинуть взглядом Стсе. При виде одеяла из тысячи лоскутков зелени разных
оттенков -- буроватых топей, отливающих золотом колосящихся полей, пастбищ,
обведенных ниточками плетней, цветущих садов -- защемило сердце; город
своими серыми гранитными и белыми оштукатуренными стенами карабкался ввысь
по крутым склонам холмов, черные черепичные крыши наползали одна на другую.
Издали город все больше и больше походил на птичий базар -- весь в пятнышках
пернатых его обитателей. Над утопающим в дымке Стсе, упираясь в невысокие
кудреватые облака, вздыбились иссиня-серые вершины острова, припудренные
настоящими птичьими стаями.
В порту Дахи, хотя Хавживе и не доводилось еще забираться так далеко от
родных мест и люди здесь говорили с чудным акцентом, он все же почти все
понимал и с интересом глазел на вывески, которых прежде не видывал. Хавжива
сразу же признал их бесспорную полезность. По ним он легко нашел дорогу к
залу ожидания флайеропорта, откуда предстояло лететь в Катхад. Народ в зале
ожидания, завернувшись в одеяла, дремал на лавочках. Отыскав свободное
местечко, Хавжива тоже улегся и накрылся одеялом, которое несколько лет
назад соткал для него Гранит. После необычно краткого сна появились люди в
униформах с фруктами и горячими напитками. Один из них вручил Хавживе билет.
Ни у кого из пассажиров не было знакомых в этом зале, все здесь были
странники, все сидели, потупившись. После объявления по трансляции все
похватали чемоданы и направились к выходу. Вскоре Хавжива уже сидел внутри
флайера.
Когда мир за бортом стал стремительно проваливаться вниз, Хавжива,
шепча тихонько "напев самообладания", заставил себя глядеть в иллюминатор.
Путешественник на сиденье напротив тоже зашевелил губами.
Когда мир вдруг вздыбился и стал заваливаться набок, Хавжива невольно
зажмурился и затаил дыхание.
Один за другим они покидали флайер, выходя в дождливую тьму. Повторяя
имя гостя, из темноты вдруг вынырнула Межа.
-- Добро пожаловать в Катхад, Хавжива, добро пожаловать, Муж Моего
Рода! Рада видеть тебя. Пойдем же, пойдем скорее! В школе уже заждались, для
тебя там приготовили отличное местечко.
КАТХАД И ВЕ
На третьем году пребывания в Катхаде Хавжива уже знал немало такого,
что прежде его рассудок попросту бы отверг. Прежнее знание тоже было весьма
неоднозначным, но не столь ошеломляющим. Построенное на притчах и сказаниях,
оно обращалось скорее к чувствам и всегда вызывало живой отклик. Новое --
сплошь факты да резоны -- не оставляло места эмоциям.
К примеру, Хавжива узнал, что изучают историки вовсе не историю.
Человеческие разумение и память оказывались почти бессильными перед
трехмиллионолетней историей Хайна. События первых двух миллионов, так
называемая Эпоха Предтеч, спресованные, точно каменноугольные пласты,
настолько деформировались под весом бесконечной череды последующих
тысячелетий, что по уцелевшим крохам удавалось воссоздать лишь самые
основные вехи. Если кому-то и удалось бы вдруг обнаружить чудом уцелевший
письменный памятник, датированный той далекой эпохой, что могло измениться?
Такой-то король правил тогда-то и тогда-то в Азбахане, Империя некогда
обратилась в язычество, на Be однажды рухнул потерявший управление
ракетоплан( Находка попросту затерялась бы в круговерти царей, империй,
нашествий, среди триллионов душ, обитавших в миллионах давно исчезнувших
государств: монархий, демократий, олигархий и анархии, -- в веках хаоса и
тысячелетиях относительного порядка. Боги громоздились здесь пантеон на
пантеон, бесчисленные баталии на миг сменялись мирной жизнью, свершались
великие научные открытия, бесследно канувшие затем в Лету, триумфы
наследовали кошмарам -- словно шла некая беспрерывная репетиция сиюминутного
настоящего. Что проку пытаться описать капля за каплей течение полноводной
реки? В конце концов, махнув рукой, ты сдашься и скажешь себе: "Вот великая
река, она течет здесь испокон веку и имя ей -- История".
Осознание того, что собственная его жизнь, как и жизнь любого
смертного, -- лишь мгновенная мелкая рябь на поверхности этой реки, порой
повергало Хавживу в отчаяние, а порой приносило ощущение подлинного покоя.
На самом же деле историки занимались преимущественно кропотливым
изучением мимолетных турбуленций в той самой реке. Хайн уже несколько
тысячелетий кряду переживал период относительной стабильности, отмеченный
мирным сосуществованием множества небольших полузамкнутых социумов (историки
прозвали их пуэбло, или резервациями), технологически вполне развитых, но с
невысокой плотностью населения, тяготеющего в основном к информационным
центрам, гордо именуемым храмами. Многие из служителей этих храмов, в
большинстве своем историки, проводили жизнь в нескончаемых путешествиях с
целью сбора любых сведений об иных населенных мирах у пояса Ориона, сведений
о планетах, колонизированных далекими предками еще в Эпоху Предтеч. И
руководствовались они лишь бескорыстной тягой к познанию, своего рода
детским любопытством. Они уже нащупали контакты с давно утраченными в
безбрежном космосе собратьями. И стали именовать зарождающееся сообщество
обитаемых миров заемным словом "Экумена", которое означало: "Населенная
разумными существами территория".
Теперь Хавжива понимал, что все его предыдущие познания, все, что он
сызмальства изучал в Стсе, может быть сведено если и не к обидному ярлычку,
то к весьма пренебрежительной формуле: "Одна из типичных замкнутых культур
пуэбло на северо-западном побережье Южного материка". Он знал, что
верования, обряды, система родственных отношений, технология и культурные
ценности разных пуэбло совершенно отличны друг от друга -- один пуэбло
экзотичнее другого, а родной Стсе занимает в этом списке одно из самых
заурядных мест. И еще он узнал, что подобные социумы складываются в любом из
известных миров, стоит лишь его обитателям укрыться от знания, приходящего
извне, подчинить все свои стремления тому, чтобы как можно лучше
приспособиться к окружающей среде, рождаемость свести к минимуму, а
политическую систему -- к вечному умиротворению и консенсусу.
На первых порах такое прозрение Хавживу обескуражило. И даже причиняло
душевные муки. Порой бросало в краску и выводило из себя. Он решил было, что
историки утаивают подлинное знание от обитателей пуэбло, затем -- что
старейшины пуэбло скрывают правду от своих родов. Хавжива высказывал свои
подозрения учителям -- те мягко разуверяли его. "Все это не совсем так, как
ты полагаешь, -- объясняли они. -- Тебя прежде учили тому, что определенные
вещи -- это правда или жизненная необходимость. Так оно и есть.
Необходимость. Такова суть местного знания Стсе".
"Но все эти детские, неразумные суеверия!" -- упирался Хавжива. Учителя
смотрели с немым ласковым укором, и он понимал, что сам ляпнул нечто детское
и не вполне разумное.
"Местное знание -- отнюдь не часть некоего подлинного знания, --
терпеливо объясняли ему. -- Просто существуют различные виды знания. У всех
свои достоинства и недостатки. У каждого своя цель. Знание историков и
знание ученых -- всего лишь два из великого многообразия этих видов. Как и
всякому местному, им следует долго учиться. В пуэбло действительно обучают
не так, как в Экумене, но это отнюдь не означает, что от тебя что-то
скрывали -- мы или твои прежние учителя. Каждый хайнец имеет свободный
доступ ко всей информации храмов".
Хавжива знал, что это сущая правда. То, что он изучал теперь, он и сам
мог прежде прочитать на экранах, установленных в храме Стсе. И некоторые из
нынешних его однокашников, уроженцы иных пуэбло, сумели таким способом
познакомиться с историей даже прежде, чем встретились с самими историками.
"Но книги, ведь именно книги -- главная сокровищница знаний, а где их
найдешь в Стсе? -- продолжал взыскивать к своим учителям Хавжива. -- Вы
скрываете от нас книги, все книги из библиотеки Хайна!" -- "Нет, -- мягко
возражали ему, -- пуэбло сами избегают обзаводиться лишними книгами. Они
предпочитают жить разговорным или экранным знанием, передавать информацию
изустно, от одного живого сознания к другому. Признайся, разве такой способ
обучения сильно уступает книжному? Разве намного больше ты узнал бы из книг?
Есть множество различных видов знания", -- неустанно твердили историки.
На третьем году учебы Хавжива пришел к выводу, что существуют также
различные типы людей. Обитатели пуэбло, неспособные смириться и принять, что
мироздание есть нечто незыблемое, своим беспокойством обогащали мир
интеллектуально и духовно. Те же из них, кто не успокаивался перед
неразрешимыми загадками, приносили больше пользы, становясь историками и
пускаясь в странствия.
Тем временем Хавжива учился спокойному общению с людьми, лишенными
рода, близких, богов. Иногда в приступе необъяснимой гордыни он заявлял
самому себе: "Я гражданин Вселенной, частица всей миллионолетней истории
Хайна, моя родина -- вся Галактика!" Но в иные моменты он, остро чувствуя
собственную ничтожность и неполноценность, забрасывал опостылевшие учебники
и экраны и искал развлечений в обществе других школяров, в особенности
девушек, столь компанейских и всегда дружелюбных.
К двадцати четырем годам Хавжива, или Жив, как прозвали его новые
товарищи, уже целый год обучался в Экуменической школе на Be.
Be, соседняя с Хайном планета, была колонизирована уже целую вечность,
на первом же шагу беспредельной хайнской экспансии Эпохи Предтеч. С тех пор
одни исторические эпохи сменялись другими, a Be всегда оставалась спутником
и надежным партнером хайнской цивилизации. К настоящему времени основными ее
обитателями были историки и чужаки.
В текущую эпоху (по меньшей мере вот уже сто тысяч лет), отмеченную
политикой самоизоляции и полного невмешательства в чужие дела, хайнцы
оставили Be на произвол судьбы, и климат планеты без человеческого участия
постепенно вернулся к былым холодам и засухам, а ландшафт снова стал суровым
и бесцветным. Пронзительные ветра оказались по нраву лишь уроженцам
высокогорий Терры и выходцам из гористого Чиффевара. Живу климат тоже
пришелся по вкусу, и он любил прогуливаться по безлюдным окрестностям вместе
со своей новой однокашницей Тью, другом и возлюбленной.
Познакомились они два года назад еще в Катхаде. Тогда Хавжива неустанно
наслаждался доступностью любой женщины, свободой, которая лишь забрезжила
перед ним и от которой деликатно предостерегала Межа. "Тебе может
показаться, что нет никаких правил, -- говорила она. -- Тем не менее правила
есть, они существуют всегда". Но Хавжива не уставал любоваться и восхищаться
собственным бесстрашием и беззаботностью, преступая эти самые правила, дабы
разобраться в них. Не всякая женщина желала заниматься с ним любовью,
некоторых, как открылось ему позднее, привлекали отнюдь не мужчины. И все же
круг выпадавших на его долю возможностей оставался поистине неисчерпаемым.
Хавжива обнаружил вдруг, что считается вполне привлекательным. А также, что
хайнец среди чужаков обладает определенными преимуществами.
Расовые отличия, позволяющие хайнцу контролировать потенцию и
вероятность оплодотворения, не были простой игрой генов. Это был результат
продуманной и радикальной перестройки человеческой психологии,
осуществляемой на протяжении по меньшей мере двадцати пяти поколений -- так
считали историки-хайнцы, изучавшие вехи новейшей истории и полагавшие
известными главные шаги, приведшие к подобной трансформации. Однако, похоже,
подобным искусством владели еще древние. Правда, они предоставляли
колонистам, остающимся в иных мирах, самим решать свои проблемы -- в том
числе и эту, важнейшую из гетеросексуальных проблем. И решений нашлось
бесконечное множество, многие из них весьма остроумные, но во всех случаях,
чтобы избежать зачатия, приходилось все же что-либо надевать, вставлять или
принимать вовнутрь -- кроме как при сношении с уроженцем Хайна.
Жив был до глубины души оскорблен, когда однажды девушка с Бельдене
усомнилась в его способности уберечь ее от беременности.
-- Откуда тебе знать? -- подивилась она. -- Может, для полной
безопасности мне все же стоит принять нейтрализатор?
Задетый за живое, он нашелся с ответом:
-- Думаю, для тебя самым безопасным будет вообще со мной не
связываться.
К счастью, никто более ни разу не усомнился в его прямоте и честности,
и Жив вовсю предавался любовным утехам, беззаботно меняя партнерш, покуда не
повстречался с Тью.
Она была отнюдь не из чужаков. Жив предпочитал мимолетные связи с
женщинами из иных миров -- это придавало остроту ощущениям и, как он
полагал, обогащало новыми знаниями, к чему и следовало стремиться каждому
настоящему историку. Но Тью оказалась хайнкой. Она, как и все ее предки,
родилась и выросла в Дарранде, в семье историков. Она была такое же дитя
историков, как Жив -- отпрыск своего рода. И юноша очень скоро обнаружил,
что новое чувство со всеми его проблемами куда прочнее прежних шальных
связей, что несходство их характеров -- вот настоящая пропасть, а сходство в
чем-либо -- уже подлинное сродство. Тью оказалась для Жива той землей
обетованной, ради которой он и пустился в плавание, покинув родину. Она была
такой, каким он только стремился стать. Она стала для него также всем тем,
по чему он уже давно истосковался.
Главное, чем обладала Тью -- или Хавживе так лишь казалось? -- это
совершенное равновесие. Когда Жив проводил время в одной с ней компании, он
чувствовал себя младенцем, который только собирается сделать первые в своей
жизни шаги. И, кстати, даже ходить учился, как Тью -- грациозно и
беззаботно, словно дикая кошка, и в то же время осторожно, выявляя на своем
пути все, что может вывести из равновесия, и пользуясь этим, как канатоходец
своим шестом. Вот же, не уставал поражаться юноша, пример полной
раскованности, свободы духа и подлинной гармонии в человеке(
Жив впервые ощутил себя совершенно счастливым. И долгое время ни о чем
ином, кроме как быть подле Тью, и думать не хотел. А она осторожничала, была
вежлива, даже нежна порой, но держала его на определенной дистанции. Жив не
винил ее за это, он знал свое место. Жалкий провинциал, еще недавно
считавший отцом собственного дядю, он понимал опасения Тью. Невзирая на
безбрежные познания о человеческой природе, историки так и не сумели в самих
себе искоренить некоторые предубеждения. И хотя Тью не страдала явной
ксенофобией, что такого мог предложить ей Жив? Она обладала и была всем. Она
была само совершенство. К чему ей он? Все, о чем он мог мечтать и от чего
был бы счастлив, -- это лишь любоваться ею, хотя бы издали.
Тью же сама, разглядев Жива, нашла его привлекательным, хотя и немного
робким. Она видела, как он сох по ней, как мучился, водрузив ее на пьедестал
в центре своей жизни и даже не сознавая этого. Такое чувство казалось ей
чрезмерным. Тью убеждала себя вести себя с ним холодно, старалась
оттолкнуть. Ни на что не сетуя, Жив подчинялся и уходил. И снова наблюдал за
нею издалека.
Однажды после двухнедельной разлуки он пришел и заявил:
-- Тью, я умру, без тебя просто жить не смогу.
От слов его повеяло такой неподдельной страстью, что сердце девушки
дрогнуло, и она ответила:
-- Ну что ж, давай поживем немного вместе.
Тью ошиблась -- связь их не получилась столь же краткой, как прочие.
Страсть Жива постепенно взяла власть и над ее сердцем. И все прочие вокруг
стали казаться бесцветными и плоскими.
Секс для них сразу стал безмерной радостью, сплошным бесконечным
восторгом. Тью сама себе поражалась -- как это мужчине удалось занять в ее
жизни, столь важное место. Никогда и никому не позволяя боготворить себя, и
в себе самой она никак не ожидала зарождения подобных чувств. Прежде Тью
вела обычную упорядоченную жизнь, контроль над которой извне был скорее
личностным и духовным, а не социально-деспотическим, как в жизни Хавживы в
Стсе. И она всегда знала, кем хочет стать, чем займется. Был в характере Тью
эдакий несгибаемый стержень, своего рода истинный меридиан, по которому
всегда и везде следовало держать курс. Первый год вдвоем стал для любовников
праздником бесконечных открытий, своеобразным брачным танцем, каждое
движение в котором оказывалось непредсказуемым и вызывало новые восторги. Но
к исходу года в душе Тью стало накапливаться нечто вроде усталости, некое
противление постоянному экстазу. Все это прекрасно, но ведь нельзя так жить
вечно, рассуждала она. Нужно продвигаться вперед. Неумолимая душевная ось
снова стала отдалять ее от Жива, хотя и резала буквально по живому. Для
юноши решение Тью было точно гром среди ясного неба, но он не собирался
сдаваться без боя.
Этим, после долгой дневной прогулки по барханам пустыни Азу-Ази, он и
занимался сейчас в умиротворяющем тепле палатки гетхенского изготовления. За
тонкими ее стенами завывал холодный суховей, заплутавший в нависших над
местом стоянки багровых скалах, отполированных до зеркального блеска
неумолимым временем -- самый типичный для Be ландшафт.
В тусклом свете жаровни Чабе они казались друг другу братом и сестрой
-- одинаково бронзовый цвет кожи, жесткие черные кудри, одна и та же
изящная, но крепкая конституция. Лишь пылкая скороговорка Тью
контрастировала с тихим и пристойным для уроженца пуэбло говором Жива.
Но сейчас и она роняла слова медленно и отчетливо.
-- Не вынуждай меня делать выбор, Жив, -- сказала Тью. -- С самого
начала учебы в школе я мечтала попасть на Терру. Даже раньше. Еще ребенком.
Всю свою сознательную жизнь. А сейчас такая возможность представилась. Ради
этого я столько сил положила. Как у тебя только язык повернулся просить меня
отказаться от подобного шанса?
-- Вовсе я и не просил.
-- Но ведь мы оба прекрасно знаем, что у тебя на уме. Если я соглашусь
с тобой теперь, то могу потерять свой шанс навсегда. Даже если и не навсегда
-- зачем идти на столь серьезный риск из-за годичной разлуки? Ведь на
будущий год ты сможешь ко мне приехать.
Жив промолчал.
-- Если захочешь, -- добавила Тью жестко.
Как и прежде, она демонстрировала готовность бесповоротно отказаться от
каких бы то ни было претензий на Жива. Возможно, потому, что так и не сумела
до конца поверить в его любовь. Не считая себя способной вызвать у мужчины
бурю подлинной страсти, она, возможно, опасалась еще и собственной фальши в
подобных весьма обременительных отношениях. Ее самооценка всегда опиралась
лишь на интеллектуальный фундамент.
-- Ты сотворил из меня кумира, -- бросила Тью и не поняла Жива, когда
он со счастливой решительностью вдруг возразил:
-- Это мы вместе с тобой сотворили себе божество. Извини, -- добавил он
после паузы. -- Эти слова из иной реальности, к делу не относятся. Суеверие,
можно сказать. Но я бессилен, Тью. Терра от нас на расстоянии в сто сорок
световых лет. Если ты уедешь, то, когда доберешься до места, я давно уже
буду покойником.
-- Неправда! Тебе предстоит всего лишь провести здесь год без меня и
отправиться следом на Терру! И прибудешь ты туда годом позже!
-- Знаю, такую теорию мы изучали еще в Стсе, -- согласился Жив
безучастно. -- Но ведь я, как ты знаешь, суеверен. Мы умрем друг для друга,
если ты уедешь. Ты могла понять это еще в катхадской школе.
-- Ну, просто даже не знаю, что и сказать. Все равно это неправда. Как
ты только можешь уговаривать меня отказаться от редчайшей в моей жизни
возможности и все ради того, что сам же считаешь суеверием? Где же твоя
хваленая честность, Жив?
После продолжительного молчания юноша кивнул.
Тью сидела точно оглушенная, понимая, что победила. Но какой ценой!
Она потянулась к Живу, чтобы утешить его, но скорее себя. Ее напугала
горькая тьма, появившаяся вдруг в его взгляде, его немое приятие измены. Но
ведь это вовсе не так, не измена -- она с ходу отвергла такое слово. Она
отнюдь не собирается изменять Живу! Они любят друг друга, и речи не может
быть о какой-то там измене. Жив сможет приехать к ней спустя год, максимум
два. Они ведь взрослые люди -- незачем им цепляться друг за друга, точно
детям малым. Любовь взрослых людей основана на обоюдной свободе, на взаимном
доверии. Тью повторяла теперь все это себе, как прежде говорила ему. "Да,
да", -- почти беззвучно отвечал он, баюкая ее и лаская. После Жив лежал в
абсолютной, до звона в ушах тишине пустыни, сна ни в одном глазу, и думал:
"Это умерло, не родившись. Это никогда и не начиналось".
Они сохраняли близость все немногие оставшиеся до отлета Тью недели.
Они любили друг друга -- нежно и бережно, они продолжали беседовать на темы
истории, экономики, этнологии, они цеплялись за любое занятие. Тью
готовилась к обязанностям, которые предстояло исполнять в экспедиции на
Терру, изучала принципы иерархии на далекой планете. Жив сочинял курсовое
эссе о социально активных поколениях на планете Уэрел. Оба трудились весьма
настойчиво. Друзья устроили для Тью грандиозные проводы. На другой день Жив
сопровождал возлюбленную в космопорт. Тью крепко ухватилась за него и, не в
силах оторваться, то и дело целуя, повторяла, чтобы он не откладывал,
непременно через год поспешил следом за ней на Терру. Жив посадил ее на борт
флайера, которому предстояло доставить путешественников на орбиту, где их
ждал звездолет системы НАФАЛ, и помахал на прощание рукой. Затем вернулся в
свою квартирку в южном кампусе школы.
Там его и нашли друзья три дня спустя. Он сидел за столом в странном
оцепенении. Глядя в одну точку на стене. Жив не пил, не ел и почти не
отвечал на тревожные расспросы друзей. Такие же, как он, выходцы из пуэбло,
приятели вмиг сообразили, в чем дело, и сразу же послали за целителем (так
называли врачей на Хайне). Поняв, что дело придется иметь с уроженцем одного
из южных пуэбло, целитель сказал:
-- Хавжива! Бог не может оставить тебя здесь, он не умер в тебе.
После долгого молчания юноша отозвался голосом, в котором непросто было
признать голос прежнего Жива:
-- Я должен вернуться домой.
-- Это пока невозможно, -- вздохнул целитель. -- Но мы можем прибегнуть
к "напеву самообладания", а я тем временем отыщу человека, способного
воззвать к твоим богам.
Он немедленно обратился к студентам -- уроженцам юга. Четверо
откликнулись тут же. Всю ночь они сидели с Живом и пели "напев
самообладания" на двух языках и четырех диалектах, пока наконец страдалец
хриплым шепотом не подтянул им на пятом, с трудом выговаривая слова
одеревенелыми губами. Затем он свернулся клубком и проспал тридцать часов
кряду.
Проснулся он в собственной комнате. Сидящая рядом пожилая женщина с
кем-то беседовала. Но в комнате, кроме них двоих, никого не было.
-- Ты не здесь теперь, -- говорила она. -- Ты блуждаешь. Ты не вправе
умереть здесь. Это неправильно, это стало бы непоправимой ошибкой. И ты это
знаешь. Неподходящее место. Неправедная жизнь. Ты знаешь это! Что держит
тебя здесь? Ты заплутал? Ты не знаешь дороги домой? Ты ищешь ее? Так слушай,
вот она. -- И старуха высоким визгливым голосом завела песнь почти без слов
и без мелодии, вроде бы знакомую Хавж