Виктор Колупаев. Улыбка ----------------------------------------------------------------------- Авт.сб. "Весна света". OCR & spellcheck by HarryFan, 21 August 2000 ----------------------------------------------------------------------- 1 Началось все с простой шутки. Мне до смерти надоели глубокомысленные нравоучения филателистов и нумизматов о большой познавательной ценности марок и монет, о том, что, к примеру, нумизматика расширяет кругозор человека. Когда я ближе познакомился с этими все-таки по-своему интересными людьми, то узнал, что их волнует только приобретение какой-нибудь редчайшей марки или монеты. А все остальное является лишь длинной прелюдией к этому. Позже я узнал, что есть люди, коллекционирующие спичечные коробки, давно вышедшие из пользования, и, жалея их бесполезный труд, повинуясь какому-то внутреннему порыву или просто из чувства противоречия, заявил, что буду коллекционировать улыбки. Это вызвало безобидные, хотя и продолжительные насмешки окружающих. Постепенно друзья и знакомые забыли об этой моей нелепой выходке. Забыл и я. Прошло несколько лет, и однажды, это было на выпускном балу в политехническом институте, я увидел Энн... Увидел совершенно другими глазами, хотя знал ее уже лет десять. Ее болезненно нервное выражение черных глаз, хрупкую мальчишескую фигуру, так и не развившуюся в фигуру девушки. - Сашка, - сказала она, как всегда, просто, - хочешь, я тебе что-то подарю? - Хочу, - ответил я глупо и беззаботно, словно мне предлагали яблоко. - Хочешь, я подарю тебе улыбку? - Что? - Я даже рассмеялся идиотским смехом ничего не понимающего человека. - Улыбку? - Улыбку, - сказала она, и я прозрел. - Ведь ты собирался коллекционировать улыбки... Забыл? - Забыл, - ответил я, отчетливо вспоминая тот день. - Разве это возможно? Ты шутишь? - Последняя моя фраза прозвучала гораздо тише, чем первая. - Сашка, Сашка, ты... Она не договорила, но я понял, что она хотела сказать. - Нет, Энн, нет! Я не слеп. Я все вижу. - Так ли это? - И она улыбнулась. Я запомнил эту улыбку, радостную и горькую, счастливую и безнадежную, все понимающую и недоумевающую. - Я тоже люблю тебя, Энн! - крикнул я на весь зал. Музыка замерла на неопределенной ноте, все выжидательно смотрели на нас, движение остановилось, мы были центром безмолвной вселенной. - Почему - тоже? - спросила Энн. - Я просто хотела подарить тебе улыбку. - И она засмеялась. Никто не обратил на нас внимания, разве что Андрей. Но ему лучше было этого не делать. Ведь это он любил Энн. Зал усердно и с чувством отплясывал лагетту. - Пусть твое сердце останется чистым, - сказала она. Я ссутулился, повернулся и вышел из веселящегося зала, не имея сил оглянуться. Я понял, что она меня любит, но не хочет показать этого, разрываясь от противоречивых чувств: "хочу" и "все бесполезно". Меня направили работать в Усть-Манский НИИ Времени. Через полгода я узнал, что Энн умерла. Она начала умирать, когда ей было десять лет, но сумела дожить до двадцати, ни разу не побеспокоив родных и друзей ни слезами, ни хмурым настроением. Ее улыбка осталась в моей душе навсегда. Чуть позже я заметил, что могу вызывать улыбку; Энн на лицах своих знакомых или просто прохожих, стоит только захотеть. Но я делал это редко, потому что у Энн была очень горькая улыбка. 2 А потом я встретил Ольгу, и она стала моей женой. Здесь тоже все началось с улыбки. Это была вторая улыбка, которую я не мог забыть. С удивлением я заметил, что все улыбаются мне улыбкой Ольги. Улыбкой, радостной, сильной, уверенной в себе и других, ободряющей и удивительно красивой. На улицах нашего города, в тайге, в зарослях тальника около реки - везде я видел эту гордую, открытую, зовущую и... чуть настороженную улыбку. Настороженность эта была едва заметной и адресовалась только мне, потому что она еще ничего не знала о моих чувствах. Что-то неосязаемо-необыкновенное и волнующее было в Ольгиной улыбке, неизвестное, непонятное другим, потому что нельзя увидеть улыбку, нельзя ее услышать, ее можно только ощутить, почувствовать. И как часто мы ошибаемся, когда мимолетное движение губ и изгиб едва заметных морщинок возле глаз принимаем за улыбку. Часто в лаборатории или просто на улице; стираясь вспомнить Ольгу, я тем самым вызывал ее улыбку на губах какой-нибудь проходящей мимо девушки, которая невольно останавливалась изумленная, не понимая почему и кому она улыбнулась. Иногда в таких случаях меня осторожно спрашивали: - Что с вами? Хотя, как мне кажется, это я должен был бы спрашивать. - Я коллекционирую улыбки, - ответил я однажды первое, что пришло в голову. - Чудак, - сказали мне, и я согласился. Постепенно я научился улавливать в улыбке Ольги различные оттенки, грани между которыми были столь неуловимы, что, пытаясь найти их, я вначале не мог отличить улыбки радостного ожидания от улыбки ожидания радости, улыбки физической боли от улыбки душевного страдания. Оказывается, бывают и такие улыбки. Для того, чтобы запомнить улыбки Ольги, мне не нужно было тренировать память, я просто все больше и больше понимал Ольгу во всей ее сложности и простоте, во всей ее гармоничности и дисгармонии, горе и радости, во вспышках мимолетной раздражительности и нежности, в песнях и слезах. И когда она сказала "люблю", я на одно мгновение вообразил, что знаю все ее улыбки, и тут же был раздавлен, ослеплен, вознесен на небо, опущен на землю и прощен... Это был урок. И все же я знал тысячи ее улыбок. Когда она приходила с работы, расстроенная и разбитая беззлобными, но обидными проделками школьников, или плакала над порезанным пальцем, отпихивая от себя корзину с овощами, я мысленно представлял себе ее улыбки, и какая-нибудь из них тотчас же находила свое необходимое, единственное место в ее душе, и Ольга улыбалась. Улыбалась и плакала. Плакала и смеялась. Ей уже не было больно. Потом она говорила не то вопросительно, не то утвердительно: - Сашка, ты колдун?.. - Нет, - говорил я. - Это ты колдунья. - Значит, мы оба колдуны, - заключала она. Способность вызывать улыбки, которые я запоминал, сначала удивляла моих друзей и знакомых. Потом к этому привыкли. Я же не мог объяснить этого свойства, у меня это как-то само собой получалось, безо всякого усилия с моей стороны. Мне всегда казалось, что этим свойством должны обладать все люди. В моей коллекции улыбок, кроме Ольгиных, были и улыбки друзей. Отрешенно-сосредоточенные улыбки Андрея - худого, высокого, нескладного, когда он играл органные фуги и прелюдии. Его удивительные улыбки, всегда разные, - как всегда разной была его манера исполнения, - слитые с потоком звуков, то резко взрывающихся, расходящихся, то сходящихся в глубокий таинственный омут, вызывали в слушателях переживания, о которых бесполезно говорить вслух, потому что даже самые точные из возможных выражений неизбежно разрушали совершенство улыбки и музыки. Однажды я не выдержал и сказал ему: - Андрей, в твоей музыке я чувствую самое необычное, что только могу себе представить, - многомерность пространства и времени. Я успеваю прожить, пока ты играешь, несколько непохожих одна на другую жизней. Что это? Он пожал плечами (разве можно это объяснить) и сказал: - Я просто вижу улыбку Энн. 3 Андрей не был профессиональным музыкантом. Мы работали в одном исследовательском институте, только на разных машинах. Машинах времени. Кто-то, еще до нас, назвал их мустангами. И мы никогда не называли их иначе. Почти каждый день мы посылали своих мустангов в прошлое, наблюдая, только наблюдая, ни во что не вмешиваясь, скрупулезно изучая факты, отсеивая ненужное, второстепенное, мучаясь сознанием собственного несовершенства, когда вдруг второстепенное оказывалось главным и наоборот. До бессонницы и хрипоты спорили мы, пытаясь-осознать, что дал нам и человечеству вообще тот или иной отрезок прошлого, который мы изучали. Что дало нам прошлое? Куда оно нас привело? Будущее и прошлое не существуют отдельно друг от друга. Они завязаны настоящим в один тугой узелок. В этом узелке все противоречия и ошибки прошлого, все желания и мечты о будущем, вся радость и горе предыдущих тысячелетий, в нем все будущее и все прошлое. Все будущее, потому что оно зависит от настоящего. Все прошлое, потому что от него зависит настоящее. А миг настоящего так краток! Человечество часто делает ошибки, которые мгновенно оказываются в прошлом, уже недоступном для людей. Ошибку уже не исправить. Можно только уменьшить зло ее последствий. Но для этого приходится тратить слишком много сил, а иногда и человеческих жизней. Мы хотели изменять прошлое, но пока только изучали его. Афанасий Навагин, который коллекционировал хрипы, все время носился с идеей отправки Спартаку хотя бы двух пулеметов. На него не обращали внимания, так как возможные последствия этого разбирались еще на первом курсе института. Навагин часто посещал клиники и больницы, и потом, как всегда неожиданно, кто-нибудь из нас в лаборатории вдруг начинал хрипеть. У Афанасия тоже была способность воспроизводить... воспроизводить хрипы! И когда испуганный инженер или лаборантка, придя в себя, жалобно озирались, Навагин громко хохотал, произнося всегда одну и ту же фразу: - У всех есть способности... - У одних улыбаться, у других делать гадости, - заключал кто-нибудь. Но Афанасий был непробиваем, ведь у него была "способность". Однажды я подумал, что, не будь у него этой способности воспроизводить в окружающих хрипы, никто бы не знал, что он за человек. Инженер он был толковый и не раз получал почетные грамоты за хорошую работу. Я давно заметил, что он не умеет улыбаться. Правда, он довольно часто красиво изгибал губы и щурил глаза, но я не хотел называть это улыбкой. Так улыбается разрисованный под клоуна мяч, когда на него наступают ногой. Однажды я сказал Игорю, начальнику нашей лаборатории, что Афанасий может что-нибудь натворить в прошлом. Я почему-то был уверен в этом. - Ерунда, - ответил Игорь. - Он трус, не посмеет, Да и потом блокировка. Блокировка меня немного успокоила. Игорь был из того рода людей, для которых работа является целью и смыслом жизни. И только однажды он позволил себе отвлечься. На полной научной основе, с приборами, протоколами и выводами он исследовал мою способность вызывать у людей улыбки, которые я хранил в своей коллекции. Афанасий две недели скрипел, угрожая написать докладную директору института, что оборудование лаборатории используется не по назначению, но на него просто не обращали внимания. И тогда он сказал: - Ненавижу улыбку! - И ушел раньше времени с работы, хлопнув дверью. Мы же все минут пять хрипели, чувствуя голод, боль, бессилие и приближающуюся смерть. Игорь довел дело до конца, но, потому что оно не касалось его основной работы, результаты отправил не в Академию наук, а в какой-то научно-популярный журнал, откуда вскоре понаехали корреспонденты, и я на несколько дней стал чем-то вроде трехголового ребенка. Игорь в этой канители отказался принимать какое-либо участие, и я мотался с корреспондентами один. О моих способностях вызывать у людей улыбки, которые были в моей коллекции, появилось несколько статей в популярных журналах. Посыпались отклики и реплики. Способность моя была признана шарлатанством. Меня это не особенно задело, и я даже вздохнул свободнее, когда меня оставили в покое. А месяцев через пять почти во всех городах и почти одновременно начали открывать магазины улыбок. Выяснилось, что способность вызывать и коллекционировать улыбки проявляется у каждого человека, конечно, в большей или меньшей степени. Ничего сверхъестественного в этом не оказалось. А мы это знали уже давно. Ну, если и не знали, то чувствовали, что так и должно быть. Афанасий Навагин к этому времени раньше отчетного срока закончил исследование отведенного ему отрезка времени, написал правильный и эрудированный отчет с цитатами из классиков и получил благодарность от дирекции института. Полдня с победным видом ходил Он по лаборатории, делая замечания и читая нравоучения, а потом на несколько дней исчез. Никто не разрешал ему этот самовольный отпуск и, когда он снова появился, а Игорь без улыбки предложил ему пройти в свой кабинет, мы решили, что будет разнос. Хоть раз в жизни Афанасий поступил не по предписанию, не по инструкции... Мы ошиблись. Разговор в кабинете начальника лаборатории длился едва ли тридцать секунд. Афанасий вышел оттуда сияющий, а Игорь вообще долго не выходил. - Так вот, сотрудники музея восковых улыбок, - сказал Афанасий, садясь на мой стол, с такой интонацией в голосе, что я не смог послать его к черту. - Докатились. Мы выжидательно молчали, только Любочка - наш ученый секретарь - тихо ойкнула. - Знаете ли вы, где я был? - В морге, - натянуто сказал Анатолий Крутиков и покраснел. Он был очень робким и совсем недавно работал в нашем институте. - Правильно. В морге. Я был в магазине улыбок. Это морг для улыбок. Докатились! Любочка опять ойкнула. Андрей плюхнулся в кресло своего мустанга и исчез. Остальные делали вид, что все это им не очень интересно. - Я три дня только и делал, что ходил по этим магазинам. Начальник, наверное, хотел мне сделать выговор за самовольный отгул. Но он очень щепетилен. Ведь я интересовался улыбками. Это выше его понимания, и он мне ничего не сделает. Так вот, я ходил по магазинам и пришел к выводу... - Он сделал многозначительную паузу, ожидая вопросов. Мы молчали. - Молчите? - сказал Афанасий. - Тогда слушайте. Всем вашим улыбкам пришел конец! Вы сами себя съели... улыбки продаются на каждом шагу. Их может купить всякий. Выбор большой, но все же ограниченный. Есть улыбочки похуже, есть получше. Объявится какой-нибудь законодатель мод на улыбку, и вы все будете улыбаться одной, красивейшей, но стандартной улыбкой. И улыбка умрет. Ха-ха! Вы поняли?! - Афанасий, ты сам дошел до этого? - спросила Любочка. - Сам, своею собственной головой, - радостно ответил Афанасий. - Да нет, я не об этом. Ты сам дошел до такой жизни? Или тебе кто-нибудь помогал? Навагин на мгновение остолбенел, а потом взревел: - Ты, Рагозина, нахалка! Вы не хотите даже спорить со мной, потому что это бесполезно. Мы все разом согласно кивнули. - А душа у тебя есть? - снова спросила Любочка. - Есть! - заорал Навагин. - Все у меня есть! Как у каждого человека! Поняла? - Афанасий, не ори, - сказал Крутиков и стал между Навагиным и Любочкой. - Так вот. - Любочка чуть потеснила в сторону Анатолия Крутикова. - Если даже подбирать улыбку под размер, фасон и цвет обуви, и то сочетаний будет много. А представь себе, сколько состояний души может быть у человека... С улыбкой ты сделать ничего не сможешь! - Смогу, - глухо сказал Афанасий, и мне показалось, что, если бы улыбку можно было давить, убивать, жечь, он бы, не откладывая на завтра, сейчас же принялся за эту работу. В лабораторию вошел Игорь и тихо уселся в дальний угол. - Улыбок для размера и цвета твоей души, наверное, нет, - сказал Анатолий. - Боитесь вы! Врете! Есть! - завизжал Афанасий и даже застучал ногами об пол. - На рубль купил. Стоят-то всего-навсего копейку за сотню штук. Дешевка! - Зря деньги потратил, - заметил Андрей, слезая со своего мустанга. Лицо его было бледно и непроницаемо. По тому, как он взглянул на меня, я понял, что он видел Энн, почувствовал, еще раз ощутил ее улыбку. Он всегда старел после таких поездок в прошлое. Ему нельзя было этого делать, потому что Энн умерла. Но кто бы нашел в себе силы остановить его. - Афанасий, покажи хоть одну, - попросила техник Света. Она была еще очень молода и иногда даже защищала Навагина, когда дело касалось более материальных вещей, чем улыбка. - Сейчас, - обрадовался Навагин и начал нелепо хлопать себя по карманам, потом опомнился, поняв, что не там ищет, позеленел под неодобрительные усмешки окружающих и тихо сказал: - Смотрите. Это была улыбка подлеца, который готовился всадить нож в спину ничего не подозревающего человека. Света страшно заплакала, сквозь слезы выкрикивая: "Не надо! Не надо!" Я схватил Афанасия за горло. Он не вырывался. Улыбки трусливого злорадства всех времен и народов скользили по его лицу. Не знаю, сколько их было: на копейку или на рубль. - Не может быть таких улыбок, - сказала Любочка, и Крутиков отвел ее в сторону. - Пусти, - прохрипел Навагин, оторвав мою руку от горла, и снова стал нормальным, положительным, чуть испуганным молодым человеком. - И еще могу на десятку. В лаборатории наступило молчание. Никому не хотелось говорить, а Афанасий, наверное, сказал все, что хотел. Игорь вдруг резко встал и подошел к Навагину: - Ну, а простую, человеческую улыбку можешь? - А это что же были, не человеческие? - Значит, не можешь? - Могу, но я их отталкиваю, - с достоинством ответил Навагин. - Эффект отталкивания улыбок. Я открыл этот эффект! Он так и будет называться - эффект Навагина. - Ошибаешься, - сказал Игорь. - Это эффект отскакивания улыбок. Они сами от тебя отскакивают. И ты ничего не сможешь сделать с ними. "Эффект отскакивания улыбок" - это Игорь придумал здорово. Я давно хотел найти определение, слово для обозначения патологических свойств Навагина. Эффект отскакивания улыбок! Все правильно. Они действительно отскакивали от него. - Все равно, - не сдавался Навагин. - Улыбки продают, как картошку. Ха-ха! Продают! - Это лучше, чем продавать пулеметы! - крикнула Любочка, голос ее сорвался, и она выскочила за дверь. - Как знать, - многозначительно протянул Навагин. - Выйди, Афанасий, - спокойно сказал Андрей, хлопнув его по плечу. - Выйди. Так надо. - Все равно вы мне ничего не сможете сделать? - Что-нибудь придумаем, - пообещал Игорь тоном, не оставляющим сомнений. - Ничего вы мне не сделаете! Я все по закону) Вы сами просили меня показать вам улыбки! - Он струсил. Это было видно по его дергающимся губам и трясущимся рукам. Он уже сам жалел, что завел этот разговор. Ведь он ни у кого не нашел поддержки. - Ну выйди же, выйди! - крикнул я, и Афанасий, оглядываясь и запинаясь, пошел к дверям. - Сашка, - сказал Игорь, когда двери осторожно закрылись. - Что-нибудь из твоей коллекции. Пожалуйста. А то очень плохо. Я представил себе задумчивую улыбку Андрея. - А впрочем, не надо, - сказал Игорь, улыбаясь. - Пошли по домам. 4 По дороге домой я зашел в магазин улыбок и долго всматривался, ища среди сотен тысяч ту, которой улыбнулся Навагин. Я не верил, что такое могут продавать. Но она все же была на витрине, едва заметная под охапкой детских и женских, ослепительно радостных и таинственных, счастливых и горьких человеческих улыбок. - Зачем это? - спросил я у продавщицы. - Это? Не все же гении, - ответила она лукаво. - А театров только в нашем городе шесть. А сколько еще самодеятельных... - Для бездарных артистов, - сообразил я. - Только их почему-то не покупают, а берут напрокат. А после спектакля сразу же сдают, - и она пожала плечами. Значит, Навагин купил эту улыбку в другом магазине. Наверное, у меня был хмурый вид, когда я пришел в свою квартиру на шестом этаже стандартного дома. Как я ни старался казаться веселым, Ольга все заметила, и я вынужден был рассказать про Навагина. - Когда-нибудь в магазинах будут продавать счастье или просто дарить его всем, - задумчиво сказала Ольга. - Неужели и тогда еще будут люди, которые и счастье смогут превращать в горе? Что я мог ей ответить? Возможно, и будут. Все зависит только от нас. Я весь вечер вспоминал, роясь в самых глубоких тайниках своей коллекции, улыбки Ольги, Андрея, Игоря, Крутикова, Любочки, своего будущего сына, знакомых, случайных прохожих и дарил их Ольге. Ей становилось хорошо, и она смеялась и пела. Потом я снова вспомнил Афанасия, и Ольга заплакала. И тогда я понял, что улыбку могут убить, что ее нужно беречь, охранять, драться за нее. 5 На следующий день Афанасий Навагин появился в лаборатории как ни в чем не бывало, словно и не было вчерашнего разговора. На него целый день смотрели искоса, но он словно не замечал этого. И даже когда Светланка, сияющая и радостная, забыв закрыть за собой дверь, вбежала к нам, разбрасывая по сторонам только что приобретенные в магазине шаловливые полудетские улыбки, Афанасий буркнул: "Недурно-с, мадам". Светка чуть не задохнулась от радости и расцеловала Любочку. Мы все знали, что она неравнодушна к Наварину, как бывает неравнодушен подросток к взрослому, таинственному, отличающемуся, пусть в худшую сторону, но все же отличающемуся от всех других мужчине. - Светка, ты прелесть, - сказала Любочка, а Афанасий неуклюже плюхнулся в кресло своего мустанга и уже оттуда крикнул Игорю: - Проверить кое-что надо. Я скоро. Игорь махнул рукой, и Навагин исчез. - Что с ним? - недоуменно спросил Крутиков. - Не знаю, - ответила Светка и покраснела. - Может, действительно, очеловечится? - спросил сам у себя Игорь. - Нет, - сказал Андрей, но его никто не слышал, кроме меня. ...Два месяца прошло в напряженной работе. Все мы защитили научные отчеты. Один из отделов нашего института, используя эти отчеты, микрофильмы, фотографии, магнитофонные записи и частные беседы, еще целый год будет разбираться, почему ход событий в этом отрезке прошлого был направлен так, а не иначе, будет исследовать, от чего в нем зависели скорость и ускорение развития цивилизации. Потом будет теоретически найден и обоснован оптимальный ход развития истории. Будут сделаны прогнозы о том, как бы изменилась история человечества, если бы в этом отрезке прошлого что-то произошло не так. Этой работой будут заниматься сотни людей, десятки математических машин. Может оказаться, что человечество уже давно сумело бы стать более совершенным, прекратить войны, изжить инстинкт самосохранения или изменить его в лучшую сторону; люди могли бы научиться понимать друг друга, соизмерять свои желания с желаниями других, уважать друг друга и быть людьми в самом полном смысле этого слова. История не раз топталась на месте и отступала вспять. А этого могло и не быть. Года через полтора мы прочитаем отчет о том, каким могло бы быть человечество. Могло быть... уже сейчас. Но все это теория. Цивилизация почему-то не всегда выбирает кратчайший путь развития. Мы не можем воздействовать на прошлое, изменять его. Нам не позволяет этого наша мораль. Можно ли исключить рождение миллионов людей для того, чтобы миллионы других стали совершеннее? Когда, с какого столетия начать выправлять ход истории? Как в процессе ее изменения самим остаться людьми, не превратиться для других во всемогущих богов, не дать начало новой страшной религии? И еще... Предсказания будущего верны еще далеко не на сто процентов. Мы накапливаем факты. Мы - чернорабочие истории человечества. Как всегда, между концом старой и началом новой темы была некоторая передышка. В течение года нам не всегда удавалось поговорить о некоторых моментах своей работы. Отчасти из-за того, что не хватало времени, отчасти из-за того, что не все, что хотелось бы сказать, переварилось в собственном сознании. Теперь же времени было достаточно, и мнения вполне устоялись... Шли ожесточенные споры, временами даже слишком ожесточенные и бурные. Содержание их включало в себя все, начиная с фразы "какое нам до этого дело" и кончая утверждением "мы не имеем морального права" или "не вмешаться нельзя". Мы могли спорить часами, пока кто-нибудь резко не менял тему разговора, и мы вдруг понимали, что все-таки все мы очень устали и нужна какая-то встряска или разрядка. И тогда появлялся интерес к футболу, рыбной ловле, к запаху цветущей сирени. 6 В середине лета у меня родилась дочь. Все-таки дочь... Я хотел назвать ее Хельгой, потому что Хельга то же, что и Ольга, но жена настояла, чтобы дочь назвали Бекки. Однажды в нашу небольшую квартиру ворвалась шумная компания - вся моя лаборатория. К тому времени уже вошло в привычку дарить знакомым и друзьям букеты улыбок. Находились люди, которые были виртуозами в составлении таких букетов. В передней я нашел две корзины вина, скромно оставленные застенчивыми гостями. Женщины сразу же бросились к Ольге и Бекки, и понять что-нибудь в том, о чем они говорили, было совершенно невозможно. Мужская половина лишь поцокала языками над бессмысленно таращившим глаза ребенком и поспешно и даже немного трусливо ретировалась в другую комнату. Андрей притащил на кухню несколько бутылок и принялся готовить коктейли. Афанасий старательно запевал песни. Он очень изменился за последние месяцы. В лаборатории уже давно никто не хрипел, но я несколько раз замечал, как Навагин, словно не в силах сдержать переполнявшие его чувства, вскакивал на своего мустанга. Во всей его фигуре чувствовались страх и злоба. И он не хотел этого показать. Афанасий исчезал. И вообще последние полгода он работал, как семижильный. Его отрезок истории был разработан так тщательно, так удачно систематизирован, что стал образцом творческой работы, как говорил заместитель директора по научной работе. Меня давно подмывало поговорить с Афанасием по душам, если только это было в принципе возможно. Мы пели уже без особого вдохновения. То и дело кто-нибудь начинал говорить о работе. Это была какая-то болезнь. Почему медицина не обратила до сих пор внимания на это? Не понимаю. Ведь болезнь-то заразная... Женщины, наконец, оставили Бекки в покое, и она уснула. Нам разрешили войти в комнату. Я выходил из кухни предпоследним и услышал фразу, сказанную Афанасием. Он с шумом наливал в стакан воду из крана, и фраза, очевидно, не предназначалась ни для кого. - Они начинают улыбаться, едва успев родиться... Я задержался: - Разве это плохо? - Этого я не говорил. И вообще... я не специалист по улыбкам. Это твоя сфера... - Мы можем поговорить с тобой спокойно? - спросил я. Он промолчал, не взглянув на меня. - Афанасий, за что ты ненавидишь улыбку? - Ты уверен, что я ее ненавижу? - Мне кажется, что это так. - Я мог бы не отвечать тебе, пока ты не докажешь, что имеешь право задавать этот вопрос. - Пусть будет, что я просто угадал. - А можешь ты мне ответить, почему люди улыбаются? - спросил Афанасий и лег грудью на подоконник. - Потому что счастливы, потому что рады, потому что душа поет. - Душа? Ну и пусть поет. Это внутри... А внешним выражением этой песни могло бы быть похлопывание ушами или скрежет зубов. Какая разница? Принято улыбаться - и все. - Неотразимый довод, - сказал я. - Ну хорошо. Но ведь от радости улыбаются, а не скрежещут зубами. Пусть даже это принято. Хотя на самом деле это не так. - А я не принимаю. Понимаешь? Нет закона, чтобы нужно было улыбаться. - Ты можешь и не улыбаться. Это твое дело. За что ты ненавидишь улыбку? И не вихляй. Улыбка - это внешнее выражение какого-то определенного состояния души. Все дело в этом состоянии. Ты ненавидишь именно его. Счастье. Малюсенькое, величиной с мятную конфетку - в детстве. И огромное - Счастье, когда ты понимаешь людей. Если бы люди при этом шевелили ушами, ты бы отрывал им уши. Это легче сделать, чем стереть с лица человека улыбку. Так все-таки - почему? - Отстань, - сказал Афанасий и попытался отодвинуть меня от двери. Он не был ни испуган, ни взволнован. Он был спокоен, и я понимал, что он меня обыграл в этом раунде, что он все равно увильнет от ответа, что я от него ничего не добьюсь. После того разговора в лаборатории он стал осторожен. Я знал, что он может негромко крикнуть: "Ну что ты ко мне пристал, Сашка! Все улыбка, да улыбка!" Ребята услышат его, откроют дверь на кухню, вытащат меня за рукав и слегка пожурят, чтобы я не разжигал страстей. Андрей и Игорь скажут про себя: "Сашка, брось. Он этого не поймет. Он не из нашей породы". И я их услышу. А остальные? "Не хотелось бы ссориться в гостях. Афанасий человек со странностями, как и все". - Пусти, - сказал Афанасий. Я отошел в сторону. Он уже приоткрыл, было, дверь, но передумал, повернулся и сказал: - Ну хотя бы потому, что сам не могу этого сделать. Не научился улыбаться. Такого ответа ты ждал? Я покачал головой и ничего не сказал. Он вышел. Я был уверен, что он скажет именно это. И я заранее знал, что это будет ложь. Я не верил ему. Человек не умеет петь и поэтому ненавидит музыку? Неправда... 7 На следующий день нас всех вызвали к директору института. Там уже находилось человек десять известных ученых и администраторов. Мы молча расселись в кресла, натянуто улыбаясь. Было отчего сробеть. Не каждый день всю лабораторию вызывают к директору института. Я о таком вообще не слышал. Должно было произойти что-то из ряда вон выходящее. Встреча, или беседа, началась с вопроса, знаем ли мы, что в прошлое ничего нельзя транспортировать, нельзя даже появляться там перед глазами предков. Вопрос задавали каждому в отдельности, и в этом явно чувствовалась какая-то торжественность, какой-то сюрприз. Мы отвечали, что знаем, потому что в прошлом ничего нельзя изменять. Еще бы! Это мы знали с первого курса. Потом заговорил человек, известный всем нам по портретам. Это был президент Западно-Сибирской Академии наук. Он сказал: - Мы не можем бесконечно долго изучать прошлое, только изучать - и все. Рано или поздно мы должны замкнуть петлю обратной связи по времени. - Здесь он немного помолчал, исподлобья поглядывая на нас. - Сочтено возможным начать это уже сейчас. Мы были ошеломлены и приятно обрадованы. - Предварительно мы изучили отчеты всех лабораторий института. Нас, конечно, интересовал наиболее полный отчет о каком-нибудь отрезке прошлого. - Мы все повернули головы в сторону Афанасия. - Таким является работа Навагина. Афанасий покраснел от гордости. Минут пятнадцать длился краткий разбор его отчета. Действительно, Навагин все исследовал на "отлично". Нам не хватало его пунктуальности, его скрупулезной педантичности и работоспособности. Потом нам предложили ответить на вопрос: - Что в настоящее время, учитывая необычность эксперимента, неразработанность методики и сложность прогнозирования (ведь человеческая цивилизация развивается не в Ньютоновском, а в Бергсоновском времени), можно было бы транспортировать в прошлое? Конечно, мы между собой уже давно спорили на эту тему, но никогда не могли прийти к общему мнению. Одни говорили, что антибиотики, другие - хлеб, третьи - знания, накопленные к настоящему времени человечеством, четвертые, такие, как Афанасий, - пулеметы. Заспорили и сейчас, только Афанасий молчал. Он, как и мы все, уже понял, что эксперимент будет проводиться в том отрезке времени, где он работал. Спорили долго, потом кто-то сказал: - Ничего материального в прошлое транспортировать пока нельзя. Мы притихли, вполголоса, словно сами себе, задавая неразрешимые вопросы: - Тогда что же? - Что? - Абсолютную идею? - Улыбку, что ли? - растерянно спросил Афанасий. - Да, улыбку, - спокойно ответил президент Западно-Сибирской Академии наук. - Зачем? - спросил я машинально. - Зачем? - переспросил президент. - Это будет иметь только положительные последствия. Может быть, не очень значительные, но все же положительные. Люди должны улыбаться. Уметь улыбаться. Хотеть улыбаться. Это для начала. Эксперимент будут проводить Афанасий Навагин и Александр Ветров. У Александра, говорят, большая коллекция улыбок. Это очень кстати. - И, обращаясь к нам с Афанасием, спросил: - Вы согласны? - Я согласен, - ответил Афанасий, бледнея от волнения. - Я согласен, - ответил я, чувствуя, что тоже бледнею. Нас бросились поздравлять. Игорь уже пытался задавать конкретные технические вопросы. Все что-то говорили, вряд ли слушая друг друга. Было шумно и как-то напряженно весело. Ведь это такое событие! Подготовка к эксперименту велась быстро. Я изучил отчет Навагина и уже хорошо представлял, с чем мне придется столкнуться в прошлом. Афанасий не знал покоя, без конца уточняя мельчайшие события в своем "подшефном времени". Несколько раз он просил меня показать ему коллекцию улыбок. - Для пользы эксперименту, - как говорил он. Не знаю, попросил бы он когда-нибудь меня об этом или нет, если бы нам в скором времени не пришлось работать вдвоем. - С этим можно... - говорил он, просмотрев коллекцию, но так ни разу и не улыбнувшись. "С этим можно начинать", - так я понимал его слова, и это даже льстило мне. Афанасий Навагин не порицал улыбку. 8 Эксперимент начался в конце лета. В этот день все были очень предупредительны к нам, старались что-нибудь посоветовать, чем-нибудь помочь. - Не трусите? - спросил нас директор института перед самым началом. Я отрицательно покачал головой. - Я не струшу, - сказал Навагин. И вот началось... Мы стояли посреди бесновавшейся толпы мужчин, женщин и подростков. Багровые отсветы тысяч факелов освещали перекошенные лица. Рев толпы, отчетливые ритмы маршей, взвинченность, скрытый страх и выпиравшие из людей ненависть, звериная злоба и злорадство. Я знал, с чем мне придется встретиться. И все же я был ошеломлен. Это были люди, только совсем не такие, какими я их привык видеть. Посреди площади, окруженной многоэтажными домами, балконы, окна и крыши которых были облеплены людьми, горел костер. Его пламя поддерживали стопками книг, сгружаемых с автофургонов и грузовиков. С воплями удовлетворения и злорадства люди хватали книги и бросали их в огонь. С того места, где мы стояли, было плохо видно происходящее, и Афанасий, схватив меня за руку, потащил ближе к костру, бесцеремонно расталкивая толпу. Наконец мы очутились почти возле самого костра. Улыбнуться здесь мне казалось кощунством. Я чувствовал, что не смогу этого сделать. - Как люди могут?!! - Я не сумел договорить. - Ничего. Сейчас начнется еще более интересное. Вон там. - Афанасий показал рукой куда-то за костер и чуть правее. - Вон там сейчас один не выдержит. И его убьют. - Он сказал это спокойно. И тотчас же в той стороне, куда он показывал рукой, раздался пронзительный крик, который отчетливо прозвучал даже среди этого рева обезумевшей от злобы толпы. Там, за костром, толпа пришла в движение. Потом от нее отделился человек, упал, вскочил, снова упал и пополз. Десятки рук схватили его за одежду, удерживая. Но он продолжал ползти, волоча на себе других. На какую-то секунду ему удалось вырваться, и он достиг костра, выбрасывая из него полуобгоревшие книги. Чьи-то руки рванули его назад. Через несколько секунд толпа чуть отступила от костра. На асфальте осталась лежать неподвижная фигура. - Он уже умер, - сказал Афанасий. - Что же ты не показываешь свою коллекцию? - Я не могу. - Не можешь! - Афанасий встряхнул меня. - Не можешь! Начинай! Какая разница, сейчас или в другой раз. Начинай! И я вспомнил улыбку Андрея... Я заставил себя это сделать. Грустную, но живую, чистую, умную улыбку Андрея. Мне показалось, что лица людей, бросавших мысли, жизни, надежды и чувства в огонь, чуть просветлели. На мгновение сбился ритм движения их рук. Но нет... Улыбка отскакивала от них. Она была ненужной, чужой, мешающей, вредной. Они даже не замечали ее, увлеченные своим делом. А потом вдруг один из них поднял с земли автомат и, не целясь, дал короткую очередь. И улыбка умерла, издав чуть слышный стон. - Ты видел?! - крикнул мне Навагин. Я все видел. Убили улыбку! - Теперь ты понял, почему я ненавижу улыбку? Она делает человека сильным! Убей улыбку и тогда можешь делать с человеком все, что захочешь! Ха-ха! Смотри, что они сделают с твоими улыбками! Ты проиграл! Тысячи больших и маленьких радостей, чувств и мыслей мог бы я подарить им. - Ты вернешься отсюда. Вернешься опустошенным! И тебе уже никогда больше не захочется улыбаться! Ты возненавидишь улыбку, так же как и я! Смотри внимательно! Почувствуй свое бессилие... Убили улыбку. Убили выстрелом в упор! Я вспомнил Андрея. Его любовь, его ненависть, его музыку. И улыбки веером разлетелись по толпе. И я увидел, как их ловили, чтобы бросить на землю и топтать ногами. В них стреляли, давили руками, тащили к костру и с размаха бросали в огонь. Человеческие беззащитные улыбки. Я видел, как несколько улыбок все же появилось на лицах людей. Одни со страхом пытались сорвать их, срывали и отбрасывали куда-нибудь подальше, чтобы никто не успел увидеть. Другие, растерянные, не знали, что делать. Третьи старались спрятать их, но делали это робко и неуклюже. Замеченная на лице улыбка срывалась с человека теми, кто стоял рядом. Срывалась с кожей, с кровью, с криком разорванного рта. У меня не было больше улыбок Андрея. Нет, люди не могут так поступать, не могут не понять. И я отдал им улыбки Ольги, Любы, Светки, Толи Крутикова, Игоря. Улыбки встреченных мною когда-то прохожих. Улыбки знакомых. И еще бессмысленные, такие беззащитные улыбки моей маленькой Бекки. И все-таки я привел их в смятение. Я видел, как, пряча под пиджак книгу, исчез в толпе человек. Я видел, как многие поспешно расходятся, как в бешенстве топают ногами перепуганные насмерть мещане, слабые даже с оружием в руках. У меня осталась только одна улыбка. Улыбка Энн. Она была слишком горькая, чтобы отдать ее им. Но она была и слишком жаждущая жить. И я отдал им последнюю улыбку. Я заметил, как испуганно вскинула брови стоящая неподалеку девушка и спрятала что-то на груди. Я уверен, это была улыбка Энн. Они еще жгли книги, но толпа уже бросилась прочь от костра. И ни крики, и ни выстрелы не могли ее удержать. И тогда Афанасий указал на меня пальцем. Дальше я ничего не помню... 9 Я очнулся лежащим на полу лаборатории на чьих-то пиджаках. - Где Афанасий? - спросил я. - Какой Афанасий? - удивленно спросил Игорь. - Что там произошло? - Где Афанасий Навагин? - Успокойся. Успокойся. О каком Афанасии ты говоришь? - Афанасий, который слишком тщательно изучил свое "подшефное время". Где он? - Я вскочил на ноги. - У нас не было никакого Афанасия. Ты что-то перепутал. В лаборатории было очень много людей. Все они смотрели на меня чуть-чуть испуганно и непонимающе. - Афанасий ненавидел улыбку! Разве вы не помните? - Такого у нас не было. - Ну хорошо, об этом позже. Как я выбрался оттуда? - Тебя вытащил Андрей, - сказал Игорь. И такая боль почувствовалась в его словах! Светка плакала. Слезы... - Он умер. Его уже увезли. - Умер! - закричал я. - Почему? - Его убили выстрелом в спину, когда он спасал тебя. 10 Прошло несколько дней. Я стараюсь ни с кем не встречаться. Я понимаю, как трудно сейчас со мной людям... Дальнейшие эксперименты отложены на неопределенное время. Никто не помнит Афанасия Навагина. Его не было. Он не родился. Значит, все же где-то в прошлом что-то изменилось так, чтобы Афанасий не родился. Может быть, та девушка, что спрятала улыбку Энн, оттолкнула от себя какого-то предка Афанасия. Может быть, он, увидев эту улыбку, сам не посмел подойти к ней. Как бы то ни было, но Афанасий не родился. Значит, этот эксперимент сделал людей хоть чуть-чуть, но лучше. Ведь Афанасия нет. Но нет и Андрея. Неужели каждый раз, чтобы не было такого, как Афанасий, должна появляться могила такого человека, каким был Андрей? У меня больше нет улыбок. Я не могу улыбаться. Меня все понимают и стараются чем-нибудь помочь. Все, кроме Бекки. Ей я еще ничего не могу объяснить. Это ужасно - стоять над кроватью дочери и не иметь сил