двигаться вперед. Это шествие начинало для меня окрашиваться все в более религиозные оттенки -- паломничество с наложенной епитимьей -- путь в мечеть, в обитель спасения, и в то же время наказание дождем и холодом за преступление, которое я намеревался совершить. И, хотите -- верьте, хотите -- нет, чем ближе я подходил к дому, тем слабее становился дождь и теплее воздух. "Какая перемена, -- думал я, -- по сравнению со слякотными улицами и демоническими врачами..." (Забравшись на край бревна, которое все еще торчало из-под воды, я впервые за все это время обратил внимание на то, что погода начала улучшаться: ветер почти совсем стих, и дождь слабел с каждым мгновением. Я передохнул с минуту, потом вынул из заднего кармана карабины и гаечный ключ. Рука Джо Бена всплыла и покачивалась в темноте. Закатав рукав на его безжизненной руке, я пристегнул карабин и прибил его к бревну. Потом отыскал вторую руку и сделал с ней то же самое: это была мерзкая работа -- стоя по колено в воде, приколачивать гаечным ключом огромные карабины. Потом я вытащил носовой платок и привязал его к суку, тому самому, который мне врезал. Закончив, я встаю и почти сразу же ощущаю под ногами легкое покачивание -- прибывающая вода поднимает дерево. "Если б Джо продержался еще двадцать минут..." Я спрыгиваю с бревна в переплетение ягодника и начинаю пробиваться сквозь заросли наверх, туда, где оставил старика. Пока я тащил старика к пикапу, он очухался. Я заводил мотор, а он лежал, мотая своей бедной старой башкой из стороны в сторону, и повторял: "Что? Что, черт побери? Ты что, наложил мне гипс на другую сторону?" Я чувствовал, что должен сказать ему что-то ободряющее, но не мог заставить себя заговорить и лишь повторял: "Держись, держись". Я медленно вел пикап по спуску, и мне казалось, что скулящий голос Генри доносится откуда-то издалека. Когда я добрался до шоссе, он замолчал, и по дыханию я определил, что он снова вырубился. Я поблагодарил Господа хоть за эту маленькую помощь и рванул к западу. Сунув руку в карман за куревом, я обнаружил там отнюдь не сигареты -- мне стало страшно: это был транзистор, и так как он уже достаточно высох, стоило мне к нему прикоснуться, как он снова начал попискивать. Я отшвырнул его в сторону, к дверце, и он разразился обрывками мелодий из вестернов. "Давай валяй..." -- неслось из него. Дождевая завеса обвисла туманной дымкой, а когда я добрался до лесопилки, дождь и вовсе прекратился. Тучи начали рассеиваться, и в бледном лунном свете я увидел Энди, который стоял оперевшись на свой багор, словно спящая цапля. Я вылез из машины и дал ему две плитки шоколада, которые нашел в бардачке. -- Тебе придется остаться здесь на всю ночь, -- сказал я. Мне казалось, что говорит кто-то другой, прячущийся за мной в тени. -- Почти все бревна пошли вверх по течению. Так что в ближайшие три-четыре часа, пока не начнется отлив, у тебя ничего не будет. И смотри не пропусти ни одного бревна. Надо выловить все, слышишь? Особенно следи за тем, что будет с белой тряпкой. К нему прибит Джо Бен, он утонул. Энди кивнул, выпучив глаза, но ничего не сказал. Я простоял с ним еще с минуту. Густой покров туч над нами прохудился и расползался в разные стороны темными клочками, между которыми то и дело мелькал полный белый лик луны. Вымокшие заросли ягодника, которые обрамляли мостики, шедшие от лесопилки к причалу, казались комками мятой фольги. Я видел, что Энди смотрит на пропитанные кровью рукава моей фуфайки, но снова, так же как на склоне, не мог заставить себя заговорить. Я повернулся и, не произнося ни слова, двинулся назад, к скучающему пикапу. Я не мог быть рядом с людьми. Я не хотел увиливать от их вопросов о происшедшем. Я не хотел слышать их вопросов. Проезжая мимо дома, я даже не сбавил скорость. Мне хватило одного взгляда, чтобы определить, что свет в комнате Вив еще горит. Я решил, что лучше позвоню ей из города. И Джэн тоже; из больницы. Но я знал, что не стану это делать. Транзистор наконец замолк. В кабине было тепло и тихо, лишь шины шуршали по асфальту да из-за спины доносилось дыхание старика -- вдох-выдох, вдох-выдох, словно ветер, перебирающий опавшие листья. Я устал. Настолько устал, что не мог ни думать, ни горевать. Горевать я буду потом, я... "Что?" -- я буду горевать потом, когда у меня будет время, -- "Что?" -- после того, как отдохну -- "Что? Это же он!" И тут, проезжая мимо нашего гаража, я увидел Малыша. Он шел по шоссе к дому -- не в больнице, не в городе, а здесь, сейчас, у самого гаража, собирается сесть в лодку и плыть к дому! Черт! Воистину окружили. Стоит начаться, и все валится одно за другим...) Когда мое мокрое паломничество приблизилось к завершению и впереди замаячил гараж, нос у меня уже перестал течь, а поднявшийся ветер разогнал над головой тучи. И все же беспокойство мое возвращалось, снова и снова тявкая БЕРЕГИСЬ БЕРЕГИСЬ, на сей раз приводя в качестве аргумента слишком поздний час: ОНИ ВОЗВРАЩАЮТСЯ, ОНИ ПОЙМАЮТ ТЕБЯ... И тут, когда я бы потратил еще час на препирательства вокруг этого довода, он сам собой испарился: не успел я сойти с шоссе на гравий, как увидел брата Хэнка собственной персоной во взмывшем пикапе -- лицо напряжено в очевидном намерении добраться до города, для того чтобы отыскать старика, -- в этом я не сомневался. Это видение рассеяло мою очередную уловку, и, даже не задумавшись, откуда у Хэнка мог взяться пикап, если старик до него не доехал, я отправился к лодке, уже не в состоянии сочинять какие-либо отговорки. "Вот твой шанс войти в игру, -- сказал я себе, -- безопасность обеспечена, никаких ловушек, путь свободен". Пытаясь убедить себя, что я рад тому, что обстоятельства расчистили мне дорогу. И действительно, казалось, путь открывается все шире и выглядит все заманчивее. Выхолощенные и вдруг съежившиеся тучи неслись над макушками деревьев, вспять к океану за новым грузом, оставляя землю заморозку. И лодка, когда я снял брезент, оказалась сухой. Лунные блики мигали, как ртуть, на моторе, указывая моим рукам нужные действия; веревку стартера не заело, мотор завелся с первой же попытки и загудел ровным, наполненным звуком; швартовы слетели со сваи при одном моем прикосновении, и нос лодки развернулся точно к дому, как стрелка компаса. Из блестящего от измороси леса донесся рев лося, кричавшего не то от похоти, не то от холода, -- не знаю, знаю лишь одно: этот высокий, пронзительный клич подхлестнул меня, словно мелодия флейты сатира. Свет из окна Вив стелился ко мне по воде сияющим ковром... путеводной звездой светил мне на сумрачной лестнице... мягко струясь из-под двери. Все было безукоризненно. "Я буду истинным мустангом, -- говорил я себе, -- живым воплощением Казановы..." -- и уже занес руку, чтобы постучаться, как меня обуял новый страх: что, если у меня не получится. -- Я ЖЕ ГОВОРИЛ ТЕБЕ -- БЕРЕГИСЬ! -- Что, если я разгонюсь, как мустанг, и все будет напрасно! Кошмар такой перспективы потряс меня до глубины души: после маминого самоубийства неудачи преследовали меня в этой области, а сейчас, когда прошло уже несколько месяцев после последней бесплодной попытки, на что я мог рассчитывать? Может, потому-то я и медлил так долго, может, об этом-то и предупреждал меня Верняга, может, надо... Но тут из комнаты донесся голос: "Входи, Ли", и я понял, что бежать слишком поздно, даже если эта угроза была реальной. Я приоткрыл дверь и просунул в щель голову. -- Только сказать "привет", -- произнес я и прозаично добавил: -- Шел пешком из города... -- Я очень рада, что ты здесь, -- ответила она и добавила более жизнерадостно: -- А то мне тут одной уже стало становиться страшновато. О Господи! Ты вымок! Садись к рефлектору. -- Мы расстались с Генри в больнице, -- робко промямлил я. -- Да? И куда же он отправился, как ты думаешь? -- Ну, куда мог отправиться Генри? Вероятно, за новой порцией гилеадского бальзама... Вив улыбнулась. Она сидела на полу с книжкой в руках перед пышущим, гудящим оранжевым рефлектором. На ней были узкие зеленые брюки и одна из клетчатых шерстяных рубах Хэнка, которая -- я мог поспорить -- так колется, так колется. Сияние электрических спиралей отражалось от ее лица и волос, и от этого казалось, что они влажно струятся глубокими роскошными волнами. -- Да, -- повторил я, -- наверное, зашел к Гилеаду за бальзамом... После вводных приветствий и "как ты думаешь?", а также напряженной тишины, наступившей вслед за этим, я киваю на книгу: -- Я вижу, ты продолжаешь совершенствоваться. Она улыбается: -- Это Уоллес Стивене. -- С извиняющимся видом она поднимает на меня глаза. -- Не знаю, все ли я понимаю... -- Не думаю, чтобы это кому-нибудь удавалось. -- ...но мне нравится. Ну, даже если я не понимаю, я все равно что-то чувствую, когда читаю. В некоторых местах я ощущаю счастье, другие -- просто смешные. А порой, -- она снова опускает глаза к книге, лежащей у нее на коленях, -- меня охватывает такая тоска. -- Тогда я уверен, что ты понимаешь все! Мой энтузиазм повлек за собой еще одну напряженную паузу, потом она снова вскинула голову: -- Ой, а что тебе сказали у врача? -- Много чего. -- Я снова попробовал вернуться к хохме. -- "Сними штаны и ложись". А следующее, что я помню, -- это как мне накачивают легкие нюхательными солями. -- Вырубился? -- Начисто. Она тихо посмеивается, а потом, понизив голос, доверительно сообщает: -- Хочешь, я тебе кое-что расскажу, если ты пообещаешь не донимать его? -- Истинный крест. А кого донимать и чем? -- Генри. После того, как он рухнул с этих скал. Когда они привезли его с лесосеки, он ругался и вел себя здесь просто ужасно, а потом, когда мы повезли его к врачу, затих. Ну знаешь, как это с ним бывает. Ни звука не проронил, пока его осматривали, только над сестрами подсмеивался и подшучивал, что они так цацкаются с ним. "Ничего особенного, так, крылышко вывихнул, -- повторял он. -- У меня и похуже бывало, несравненно хуже! Давайте вправляйте его на место! Мне на работу надо!" Мы вместе посмеялись над басом, которым Вив пыталась подражать Генри. -- А потом, -- продолжила она, возвращаясь к доверительному тону, -- они достали шприц. Иголка была не такой уж длинной, но, конечно, все-таки достаточно большой. Я знала, какие он к ним испытывает чувства, и вижу -- старина побледнел как полотно. Но, понимаешь, он решил не сдаваться и продолжал держать фасон. "Давайте, давайте, давайте, колите меня, да побыстрее, чтобы я мог вернуться на работу!" -- рычал он. И тут, когда они его укололи -- такого крутого и смелого, несмотря на переломанные кости, -- он только дернулся и скорчил гримасу, но до нас долетел какой-то звук, и когда я присмотрелась, то увидела, что он весь обмочился и по ноге прямо на пол бежит струйка! -- Нет, не может быть! Генри? О нет, Генри Стампер? О-о-о! О Боже!.. -- Я разразился таким хохотом, каким не смеялся, кажется, никогда в жизни. Представив себе выражение потешного изумления на лице Генри, я уже не мог издать ни звука и только беззвучно сотрясался. -- О Боже!., это потрясающе, о Господи!.. -- И... и, нет, ты послушай, -- продолжила она шепотом, -- когда мы пошли переодевать его в пижаму, ты послушай, после этого укола, который его сразил... мы обнаружили, что он не только обмочился. -- О Господи!., это грандиозно, могу себе представить... Мы смеялись и смеялись до тех пор, пока не наступила неловкая пустота, всегда следующая за слишком продолжительным весельем, точно такая же, как наступает после долгого раската грома: мы снова смущенно умолкли, оглушенные и испуганные одной и той же мыслью. "Какой смысл пытаться?" -- вопрошал я себя, глядя на прядь ее волос, которая, как блестящая стрела, сбегала по ее профилю и уходила за ворот рубашки... Что мечтать попусту? Ты не можешь это сделать, вот и все. Давно пора было сообразить, что то самое оружие слабости, которое должно было обеспечить тебе победу над братом Хэнком, не дает тебе вкусить плоды этой победы. Тебе следовало бы знать, что безвольная импотенция, которая обеспечивает тебе победу над ним, никогда не будет понята и принята с должным тактом... Я стоял, взирая на Вив, на ее скромное, безмолвное и совершенно очевидное предложение себя, пытаясь философски осмыслить свою органическую неспособность принять это предложение... И тут интересующий нас орган начал приподниматься, отметая эту новейшую отговорку и с пульсирующей настойчивостью требуя предоставить ему возможность доказать свою дееспособность. Наконец все препятствия были преодолены, и от желанной цели меня отделяло не более нескольких футов -- все доводы рассеяны и отговорки исчерпаны, -- и все же внутренний голос не давал мне сдвинуться с места. "Берегись берегись", -- пел он. "Чего? -- кричал ему я, на грани потери чувств от расстройства. -- Пожалуйста, скажи мне, чего беречься?" ПРОСТО НЕ ДЕЛАЙ ЭТОГО -- был ответ; ЭТО БУДЕТ МЕРЗКАЯ СЦЕНА... Для кого? Я в безопасности -- я это знаю. Мерзкая сцена для Хэнка? Для Вив? Для кого? ДЛЯ ТЕБЯ, ДЛЯ ТЕБЯ... И потому, вдоволь намучившись в этой гнетущей тишине, я вздохнул и промямлил что-то типа: мол, ладно, наверное, лучше -- ну для простуды и вообще, -- если я пойду лягу. Она кивнула не поворачиваясь: "Да, наверное..." -- "Ну, спокойной ночи, Вив..." -- "Спокойной ночи, Ли, увидимся утром..." При виде моей трусости она опускает глаза, и я выскальзываю из комнаты. К горлу подкатывает тошнота, и сердце сжимает от стыда за свое бессилие, которое теперь уже не может быть отнесено за счет обычной импотенции... (Я торможу перед больницей, и когда вынимаю старика, чтобы везти его в операционную, вижу, что рука его отделилась от туловища. Она вываливается из разодранного рукава на мостовую, как змея, меняющая кожу. Я оставляю ее на земле. Мне сейчас не до того. Что-то еще меня мучает, если бы я только мог вспомнить... Меня останавливает ночной санитар и начинает что-то говорить, потом он смотрит на старика, и карандаш выпадает у него из рук. "Я -- Хэнк Стампер, -- говорю я ему. -- Это мой отец. На него упало дерево". Я укладываю Генри на постель и сажусь в кресло. Санитар задает мне вопросы, на которые я не удосуживаюсь отвечать, и говорю ему, что мне надо ехать. Он отвечает, что я рехнулся и надо дождаться, пока придет врач. Я говорю: "О'кей. Когда док Лейтон придет, разбуди меня. Как только он придет. Тогда поглядим. А сейчас отвези куда-нибудь старика, дай ему крови и оставь меня в покое". Когда я проснулся, мне показалось, что прошло не больше секунды, что я успел всего лишь моргнуть, а санитар вдруг резко постарел, растолстел на пару сотен фунтов и снова задает мне все те же вопросы, которые я еще не слышу. Когда я понял, что это врач, я встал. -- Так, единственное, что я хочу знать, -- ему нужна моя кровь? -- Кровь? Господи, Хэнк, что с тобой? Похоже, лишняя пинта крови и тебе бы не помешала. Что у вас там произошло? -- Значит, с ним все в порядке? С отцом? -- Сядь. Нет, с ним не все в порядке. Он старый человек, и он потерял руку. Ради Господа, куда ты так спешишь, что... -- Но он не умер? Он не умрет сегодня? -- Одному Богу известно почему, но он еще не умер, что касается... Что с тобой, Хэнк? Сядь, пожалуйста, и дай я взгляну на тебя. -- Нет. Мне надо идти. Через минуту я... -- Я куда-то опоздал, столько проспав. -- Через минуту я... -- Через минуту я вспомню, в чем дело. Я натягиваю каскетку и ощупываю карманы в поисках сигарет. -- Сейчас, -- повторяю я. Доктор ждет моих объяснений. -- Значит, вы думаете, он выкарабкается? -- спрашиваю я. -- Он все еще без сознания? Наверное, без сознания, да? Ну... -- Я смотрю на доктора. Как его зовут? Я же знаю его, знаю давным-давно, но никак не могу вспомнить его имя. -- Смешно, как легко теряются люди! -- говорю я. -- Ну ладно. Раз так, пойду к пикапу и... -- Христа ради, он еще собирается ехать домой! -- говорит доктор. -- Послушай, дай я хоть взгляну на твою руку. Он имеет в виду порез, который я заработал на причале двумя днями раньше: он открылся и кровит. -- Нет, -- медленно произношу я, пытаясь вспомнить, куда я опоздал. -- Нет, спасибо, этим сможет заняться моя жена. Я позвоню вам утром, чтобы справиться о Генри. Я направляюсь к двери. Рука все еще лежит на тротуаре в луже возле пикапа. Я поднимаю ее и швыряю в машину, словно это полено. В чем же дело? Через минуту я... По дороге я заезжаю в "Морской бриз", чтобы узнать о Малыше. "Не знаю,"-- отвечает миссис Карлсон еще более угрюмо, чем обычно. -- Отсюда он ушел". Мне не хочется настаивать, я пересекаю улицу и захожу в бар. Там его никто не видел. Перед самым моим уходом мне что-то говорит Ивенрайт. Я просто киваю и отвечаю, что сейчас у меня нет времени на болтовню с ним. Я направляюсь к двери и вижу этого парня, Дрэгера, он улыбается мне и говорит "привет". Он говорит: -- Хэнк, мне кажется, я должен предупредить вас, что ваше случайное появление в городе может оказаться для вас более опасным, чем вы... -- Я занят, -- отвечаю я ему. -- Конечно, и все же постойте и подумайте... Я иду по Главной улице, совершенно не понимая, куда я направляюсь. Через минуту я вспомню... куда мне было надо. Я дохожу до "Морского бриза" и уже собираюсь войти внутрь, как вспоминаю, что у них я уже спрашивал. Я решаю вернуться к пикапу, и тут из аллеи появляются три парня, которых я никогда в своей жизни не видел. Они вталкивают меня в аллею и берутся за дело. Сначала мне кажется, что они собираются меня убить, но потом я понимаю, что нет. Каким-то образом я понимаю это. Просто они не слишком стараются. Они по очереди держат меня, прижав к стене, и работают ремнями, но недостаточно сильно, чтобы и вправду убить меня. Поэтому я и не обращаю на них особого внимания: минуточку, и я... -- я уже готов сесть на землю и предоставить им возможность беспрепятственно заниматься своим делом, как вдруг в аллее появляются Ивенрайт, Лес Гиббонс и даже старина Биг Ньютон -- они несутся ко мне и кричат: "Держись, Хэнк! Держись, старик!" Троица парней удирает, и они помогают мне подняться с земли. "Черт, -- говорит Лес, -- это снова ублюдки с Ридспорта, мы слышали -- они собирались отомстить тебе...", и я благодарю их. Ивенрайт отвечает, что люди должны держаться друг друга, и я благодарю его. Они помогают мне добраться до пикапа. Лес Гиббонс даже предлагает отвезти меня домой, если есть такая необходимость. Я говорю: нет, я еще не знаю, куда я, но все равно спасибо, я вроде как спешу... куда? сейчас, минуточку, я... я говорю парням "пока", завожу машину и трогаюсь с места -- в голове пусто и приятно, будто я лечу. Наверное, опять эта лихорадка. Но какого черта? -- не так уж плохо, небольшая температура... как говорит Джоби: "Принимай свою судьбу и крутись с тем, что тебе дается". Сопли, конечно, гадость, но температура -- это ерунда... еду по Главной улице. Смешно, но такое ощущение, будто мне было что-то поручено и я забыл что -- сейчас, секундочку, я... черт бы меня побрал, если бы я мог вспомнить, что именно, -- так что через минуту я -- и я направляюсь к реке, решив, что раз мне все равно не вспомнить, то с таким же успехом я могу вернуться домой. Я просто веду машину, медленно и спокойно, глядя, как мимо проносится белая разметка шоссе и тучи закрывают луну, и стараюсь не думать. И только добравшись до гаража, я вспоминаю, что видел его здесь. Все всплывает у меня в голове, когда я бросаю взгляд через залитую лунным светом реку и вижу, что лодка привязана к другому берегу и в доме теперь освещены два окна вместо одного...) Оставив Вив в разочаровании наедине со стихами, я отправился в ванную, где до бесконечности чистил зубы и минут пять рассматривал, как зажили ожоги на лице. Потом медленно разделся в собственных холодных апартаментах и не залезал в постель до тех пор, пока дрожь не загнала меня под одеяло. Наконец я погасил свет. Тьма ворвалась в комнату, потом луна не спеша скользнула по моему стеганому одеялу своим голубовато-белым лучом, холодя мне щеку и устремляясь навстречу другому тонкому персту света, лившегося из отверстия в стене. Надо забить его, подумал я. Я это сделаю, как-нибудь сделаю, чтобы покончить с этим навсегда... И тут, вместе с тьмой, меня снова охватил стыд -- он накатывал на меня волнами с той же тошнотворной силой, как много лет назад, оставляя рвоту и пульсирующие головные боли... с той же силой, как много лет назад, в той же постели... всегда после (о Господи, у меня это никогда раньше не соединялось!), всегда на следующий день, после того как я подсматривал в дыру за страстью, на которую я и по сей день был не способен. Лучик снова упал на меня. Я закопался под одеяло -- он словно искал меня, мою бесполезную плоть. Страшный световой скальпель, вызывающий чуть ли не физическую боль. Я лежал, мучительно ощущая его на себе, уже забыв о стыде и испытывая лишь боль. Наверное, когда стыд разрастается настолько, что душа не в силах вместить его, сама плоть поражается болезнью столь же реальной и опасной, как рак. Не могу сказать. Но я еще не достиг этой стадии. Я только знал, что мне действительно больно и что боль быстро разрастается... Я понял, что плачу, и на сей раз отнюдь не беззвучно. Я сжал голову руками как раз вовремя, чтобы она не взорвалась от взрыва боли, которая хлынула слезами и выжала пот на моем лбу. Я сжал зубы и, застонав, свернулся клубком, готовясь к удару в живот. Глубокие сдавленные рыдания сотрясали все мое тело... Таким она меня и увидела -- воющий комок детского ничтожества, скорчившийся под одеялом. "Тебе плохо?" -- прошептала Вив. Она стояла рядом с кроватью. В ее сиянии боль отступила от моих глазниц. Спазм в груди развеялся под ее светозарными перстами... За окном, между горами и океаном, на мгновение замерев между отливом и приливом, неподвижная, но покрытая лунной рябью покачивалась река. Тучи спешили назад, к океану. Пикап с погашенными фарами замер в пещере гаража... (Когда я увидел, что лодки нет, я не знаю, что в меня вселилось. Я решил скорее вплавь перебраться на другую сторону, чем звать кого-нибудь. Сделаешь. От гаража до нашего причала в холодной воде -- не слишком большое удовольствие, даже когда человек в разгаре сил. А я был достаточно вымотан, достаточно вымотан, чтобы даже не пытаться. Но, странное дело, когда я нырнул и поплыл, я не почувствовал, что мне стало хуже. Я был в воде, и старушка река казалась не меньше сотни миль в ширину -- ледяная, серебристо-голубая, -- но я знал, что переплыву ее. Еще, помню, подумал: "Надо же, переплыть ты можешь, а сбегать в гору за шлангом, для Джоби не смог. И переплывешь ты ее не потому, что силен, а потому что слаб...") А потом, после того как она прикоснулась ко мне, мы, естественно, любили друг друга. И происходящее уже не нуждалось в подталкивании со стороны моего злого умысла. Уже не я руководил происходящим, но происходящее мною. Мы просто любили друг друга. (Ты переплывешь...) Мы занимались любовью. Какими тусклыми кажутся эти слова -- банальными, избитыми, практически стершимися от употребления, -- но как иначе описать то, что происходит, когда оно происходит? это творение? это волшебное слияние? Я бы сказал, мы превратились в бесплотные образы, танцующие перед раскачивающимся талисманом луны -- сначала медленно, очень медленно... словно перья, летящие в чистой влаге небес... постепенно убыстряя движения -- все скорее и скорее, достигая фотонов чистого света. (Как ты ни устал, как ты ни избит, ты переплывешь, ты -- здоровый бугай, ты...) Или я мог бы просто перечислить все ощущения, все образы, ослепительно яркие, запечатленные на века в белой аркаде этих первых прикосновений, первых взглядов, когда клетчатая рубашка расступилась, обнаружив, что под ней нет лифчика; слабый жест сопротивления, когда я стягиваю с ее бедер грубую джинсовую ткань; изящная линия, начинающаяся от кончика ее откинутого назад подбородка, пульсирующая между грудей и спускающаяся к животу, освещенному лучом света из ее комнаты... (Ты переплывешь, потому что у тебя не хватит сил не сделать этого, повторяю я себе. Ц еще я вспоминаю мысль, которая пришла мне, когда я уже вылезал из воды: что это не требует никакой настоящей силы... и поднимался по лестнице: в этом нет никакой истинной силы...) И все-таки мне кажется, что красота этих мгновений лучше всего передается простым повторением -- мы занимались любовью. Завершая этим целый месяц быстрых взглядов и сдержанных улыбок, случайных прикосновений -- или слишком явных, или слишком тайных, чтобы быть случайными, -- и всех других незавершенных признаков желания... и, может, более всего, завершая наше тайное знание об этом обоюдном желании и о сокрушительном росте этого желания... в этом безмолвном внутреннем взрыве, когда все мое напрягшееся тело истекло в нее электрическими разрядами. Соразделенно, завершенно, окончательно; в радостном беге вниз по склону... прыжками... в невесомом полете... постепенно соскальзывая назад... к общепринятой большинством реальности, к робкому поскрипыванию кровати, к послушай собачьему лаю на соглядатайку-луну... к ПОСЛУШАЙ ЧТО? к воспоминанию о странной безумной поступи, которую я, кажется, слышал БЕРЕГИСЬ пугающе близко секунду, час, века тому назад! К окончательно открытым глазам и виду Вив, покрытой лишь широкими мягкими мазками лунного света, и к осознанию того, что свет в соседней комнате погас! (Совсем не та сила, в которую я всегда верил, продолжает звучать в моей голове, не та, с которой, как я думал, я могу строить, и жить, и показать, как жить, Малышу...) Окончательное осознание того, что произошло, пока мы занимались любовью, потрясло меня настолько сильно, что я чуть было опять не выпал в нездешнюю безопасность оргазма. Я был убежден, что ничем не рискую, укрывшись за рекой. Абсолютно уверен в этом. Мне приходило в голову, что он может вернуться, а мы еще не закончим. Но он бы все равно должен был быть на другом берегу. И ему пришлось бы кричать, чтобы переправили лодку. И я бы погнал ее к нему. Конечно, у него могли возникнуть подозрения -- я один в доме с его женой все это время, -- я бы сказал, почти уверенность. Но это "почти" и было то, чего я добивался, то, на что я рассчитывал. Конечно, я не предполагал, что он переплывет реку и прокрадется по лестнице, как тень в ночи. Что он опустится до подглядывания за мной! Мой брат -- Чудо-Капитан, как сводник, подсматривающий в замочную скважину? Брат Хэнк? Хэнк Стампер? (Нет, в этом нет истинной силы, это всего лишь различные степени слабости...) Я лежал, парализованный ужасом, рядом со все еще не пришедшей в себя Вив. И в голове у меня с академической беспристрастностью звучало: "Вот как он узнал, что я подсматриваю: при погашенном там свете из моей комнаты пробивался точно такой же луч, который временами заслонялся чем-то плотным, вроде моей головы. Как глупо с моей стороны". А внутри гораздо более громкий голос вопил: БЕГИ, ИДИОТ! БЕРЕГИСЬ! СПАСАЙСЯ, ПОКА ОН НЕ НАБРОСИЛСЯ НА ТЕБЯ ПРЯМО ИЗ-ЗА СТЕНЫ! НА ПОМОЩЬ! БЕРЕГИСЬ! ПРЯЧЬСЯ! ПРЫГАЙ!., словно стена должна была вот-вот обрушиться и обнаружить за собой покачивающееся чудовище, от которого мне надо было прямо нагишом нырять в холодную луну, в фонтане кристальных брызг обрушиваясь в грязную жижу... ПРЯЧЬСЯ! БЕРЕГИСЬ! БЕГИ! Однако постепенно, по мере того как проходил первоначальный шок, помню, меня охватило чувство злорадного восхищения такой удивительной удачей: изумительно... а почему бы и нет? Эта победа выходила за рамки моих самых безумных желаний, месть -- за гранью самых злобных козней. "Могу ли я? -- сомневался я. -- Имею ли право? Да... не уступай ни дюйма, как говорится..." -- Никогда еще, -- выдохнул я, не давая себе лазейки к отступлению, -- никогда за всю свою жизнь, -- не громко, но вполне слышно, -- со мной не было такого. Она восхитительно подхватила мою тональность: -- Со мной тоже. Я не знаю, Ли... потрясающе. -- Я люблю тебя, Вив. -- Я не знаю. Мне раньше снилось... -- Ее пальцы скользят по моей спине и замирают на щеке. Но меня этим не отвлечешь. -- А ты любишь меня, Вив? -- Я слышу, как за стеной замирает дыхание. Я чувствую, как от напряженного вслушивания гудит пространство. -- Я тоже люблю тебя, Ли. -- Может, это звучит совсем некстати сейчас, но я не могу без тебя, Вив: я очень тебя люблю, и я совершенно не могу без тебя. -- Я не понимаю. -- Она умолкает. -- Что ты хочешь? -- Я хочу, чтобы ты уехала со мной на Восток. Чтобы ты помогла мне кончить школу. Нет. Гораздо больше: чтобы ты помогла мне кончить жизнь. -- Ли... -- Ты как-то сказала, что мне нужно не что-то, а кто-то. Так этот кто-то -- ты, Вив. Без тебя я ничего не смогу. Правда. -- Ли... Хэнк... то есть я... -- Я знаю, что ты привязана к Хэнку, -- поспешно обрываю ее я: началось, и теперь ничего не оставалось, как идти до конца. -- Но разве ты нужна Хэнку? Я хочу сказать, Вив, он может обойтись без тебя, и мы оба это знаем. Разве нет? -- Ну, если уж на то пошло, Хэнк, наверное, может обойтись без всех, -- шутливо замечает она. -- Да! Может! А я не могу. Вив, послушай! -- Я с жаром вскакиваю на колени. -- Что нам может помешать? Только не Хэнк: если ты попросишь у него развод, он даст его. Он не станет тебя здесь удерживать насильно! -- Я знаю, -- все так же весело отвечает она, -- он слишком горд для этого; он отпустит меня... -- Он слишком силен, чтобы это могло его ранить. -- Трудно сказать, что может его ранить... -- О'кей, даже если это его ранит, разве он не сможет пережить это? Ты представляешь себе что-нибудь, что он не сможет пережить? Он присвоил себе власть супермена и верит в нее. Ты послушай, Вив, я скажу тебе. Я приехал сюда как в последнее прибежище. Ты кинула мне соломинку, за которую можно удержаться и выжить. Без этой соломинки, Вив, я просто не знаю, клянусь Господом, я не смогу. Поехали со мной. Пожалуйста. Она долго лежала молча, глядя на луну. -- Когда я была маленькой, -- наконец после долгой паузы произнесла она, -- я нашла веревочную куклу, индейскую куклу. И какое-то время я любила ее больше всех остальных своих кукол, потому что я могла представлять ее кем мне хотелось. -- Луна скользит по ее лицу сквозь сосновую ветку, покачивающуюся в окне; она закрывает глаза, и из-под ресниц на ее волосы начинают струиться слезы... -- Теперь я не знаю, что я люблю. Я не знаю, где заканчиваются мои фантазии и начинается реальность. Я начинаю объяснять ей, что между ними нет очевидной границы, но обрываю себя, так как не знаю, какие достоинства она приписывает моему брату. И вместо этого говорю: -- Единственное, что я знаю, Вив, -- здесь мне не хватит благородства. Потому что я в отчаянии. Я не могу без тебя жить. Поехали со мной, Вив, поехали со мной. Сейчас. Завтра. Пожалуйста... Если ока что и ответила на эту мольбу, то все равно я ее уже не слышу. Теперь все мое внимание обращено на другое. Теперь каждое мое слово предназначено лишь для щели, в которую снова начинает литься свет. Вив, поглощенная моим монологом, не замечает этого. Я собираюсь продолжить, но в это мгновение до меня снова доносятся тяжелые усталые шаги -- теперь они удаляются от стены, направляясь к выходу из комнаты... теперь в коридоре... в его комнате, где он, потрясенный, с остекленевшим взором, опустится на кровать, и руки безвольно повиснут на коленях... Ладно, Супермен, твой ход... Из коридора донесся слабый стон и утробные всхлипывания. Потом еще один, еще более надсадный. -- Хэнк! -- Вскрикнув от неожиданности, Вив резко вскакивает. -- Это Хэнк! Что он?.. Что случилось? -- И, натягивая на ходу рубаху, она выбегает из комнаты, чтобы узнать. Я одеваюсь несколько медленнее. Голова у меня звенит в предвкушении событий, и я улыбаюсь, двигаясь по темному коридору на свет, веером лежащий на полу перед их спальней. Я знаю, что с ним: его рвет. С захлебывающимся кашлем, стонами и прочими театральными приемами, которые традиционно используются детьми с целью достижения соучастия и жалости. Да, я знаю: точная копия того, что обычно изображал я, с идентичными причинами и намерениями. Теперь осталось немного, один небольшой текст, и низвержение будет завершено. Я медленно иду по коридору, смакуя слова, выбранные мною для величайшего в истории ниспровержения, и вспоминая приписку, сделанную братом Хэнком на той открытке, -- он сам накликал на себя беду -- домашний голубок вернулся со смертоносным клювом ястреба. "Верно, съел что-то жутко жирное, раз тебя так жутко тошнит", -- репетирую я вполголоса, готовясь к своему выходу. Отлично. Великолепно. Я готов. Я вхожу. Вив держит Хэнка за плечи -- он сполз на пол, пытаясь засунуть голову в забрызганную рвотой металлическую корзинку для бумаг. Мокрая рубаха прилипла к его трагически сотрясающимся плечам, в волосах запутался речной мусор... -- Ну, братец, верно съел что-то жутко жирное, -- церемониально начинаю я, придавая фразе магический оттенок, словно она в состоянии осуществить любые чудодейственные изменения, -- раз тебя так... -- О-о, Ли, Хэнк говорит... -- Мой речитатив резко обрывается сначала Вив, потом Хэнком. Он поднимает голову и медленно поворачивается -- я вижу заплывшую щеку и разорванные в клочья губы. -- О-о, Ли, Хэнк говорит, что Джо Бен... Джо и отец... -- медленно поворачивается, пока не останавливается на мне здоровым глазом, холодным и зеленым от всеведения, -- что Джо Бен погиб, Ли; что Джо мертв; и Генри, вероятно, тоже... -- За разверстым ртом виден черный, спекшийся язык, пытающийся произнести что-то невнятное: -- Малыш... Малыш... нет никакой, Малыш... Вив подхватывает его: -- Звони врачу, Ли; кто-то избил его. -- Нет... никакой настоящей... Но, что бы он там ни собирался сказать, слова тонут в новом приступе рвоты. (И последнее, что я помню из того дня, перед тем как окончательно вырубиться: если сила не истинна, значит истинна слабость. Настоящее и реальное -- это слабость. Я все время обвинял Малыша в том, что он прикидывается слабым. Но способность прикидываться и свидетельствует о том, что слабость истинна. Иначе тебе бы не хватило слабости, чтобы прикинуться. Нет, прикинуться слабым, невозможно. Можно прикинуться только сильным...) Внизу, разговаривая с врачом по телефону, я совершенно бессознательно завершил свою магическую фразу. "Как он?" -- спросил врач. "Доктор, похоже, ему плохо. -- И добавил: -- Жутко тошнит", как Билли Батсон, договаривающий вторую половину прерванного "Сгазам!", могущественного слова, которое в сопровождении грома и молнии превращает Билли из серого хилого заморыша в огромного и могущественного великана, Чудо-Капитана. "Да, доктор, жутко тошнит..." -- говорю я. И в это время вспыхивает разряд молнии, внезапно освещая все окна вырвавшейся из туч луной. И оглушающий удар грома доносится сверху от упавшей корзины. Все как положено. Только в отличие от Билли моя трансформация не материализуется. Не знаю, чего я ждал, -- наверное, того, что меня вдруг раздует до размеров Чудо-Капитана и я улечу, облаченный в оранжевое трико. Но пока я стоял с гудящей трубкой в руках, прислушиваясь к выкашливаемой и выплакиваемой мелодраме, которая разворачивалась наверху, до меня постепенно стало доходить, что я ни в малейшей степени не приблизился к тому положению, которое, как я надеялся, обеспечит мне моя месть. Я успешно осуществил весь ритуал отмщения, я верно выговорил магические слова... но вместо того чтобы превратиться в Чудо-Капитана, согласно традиции маленький-побивает-болыпо-го... я создал лишь еще одного Билли Батсона. И тогда наконец я понял, к чему относилось это "берегись". (А если прикидываться можно только сильным, а не слабым, значит, Малыш поступил со мной так, как я хотел поступить с ним! Он вернул меня к жизни. Он заставил меня прекратить прикидываться. Он привел меня в порядок.) Оставшиеся в живых жители пригородов Хиросимы описывали взрыв как "страшный грохот, как будто рядом пронесся паровоз с длиннющей цепочкой вагонов, которая, постепенно удаляясь, замирала вдали". Неверно. Они описывали лишь недостоверные слуховые ощущения. Ибо этот первый громовой удар взрыва был лишь слабым шорохом по сравнению с грохотом обрушившихся на нас последствий, последствий, которые еще будут обрушиваться... Ибо реверберация, нарастающая в тишине, зачастую оказывается громче звука, породившего ее; отсроченная реакция порой превосходит событие, вызвавшее ее; прошлому иногда требуется немалое время, чтобы произойти и проявиться. ...А обитателям городков Западного побережья нередко требовалось время даже на то, чтобы узнать о происшедшем, не говоря уж о его осознании. Поэтому старики никогда не пользуются здесь большим уважением -- слишком многие из них не желают признавать, что старые времена миновали. Поэтому-то заброшенная топь у них до сих пор называется Паромом Бумера... хотя и сам мистер Бумер, и его паром на ручных тросах, и широкое корыто, ползавшее по ним, давным-давно потонули в этой Богом забытой жиже. По этой же причине мужчинам Ваконды потребовались почти сутки, после того как прекратился дождь, чтобы расправить свои сутулые плечи, а женщинам -- еще одни, после того как стих ветер, чтобы расконопатить заткнутые газетами щели в дверях. Лишь после абсолютно сухого дня они нехотя замечают, что, кажется, проясняется, по прошествии суток без единой капли дождя они вынуждены признать, что действительно лить прекратило, но для того чтобы согласиться, что здесь в ноябре, в разгар зимы, выглянуло солнце, для этого воистину надо обладать сознанием ребенка. -- Смотрите-ка: того и гляди солнце появится, и это накануне Благодарения. Как это так? Такого еще не бывало... -- Вот оно и выйдет взглянуть, как это так... посмотреть, не пришла ли весна, -- так это явление было истолковано метеорологом из начальной школы в галошах и с грязными косицами, -- посмотреть, не пора ли начинаться весне... -- Не-а, -- разошелся с ней во взглядах коллега целым классом младше, и к тому же мальчик, -- не-а. -- Дождь почему-то перестал идти, понимаешь, солнце проснулось и сказало: "Дождь кончился... может, пора весне. Посмотрю-ка..." -- Не-а, -- продолжает оппонент, -- не-а, и все. -- И вот, -- не обращая на него внимания, говорит девочка, -- и вот... -- она набирает в легкие воздух и приподнимает плечи с видом скучающей уверенности, -- ...старичок солнце про-о-осто высунулся посмотреть, какое у нас время года. -- Нет. Это... просто... не так. И все. Она старается не реагировать, зная, что лучше не удостаивать этих дурачков ответом, но загадочно размеренная интонация последнего утверждения, свидетельствующая о владении другими сведениями, наполняет паузу нетерпеливым ожиданием. Грязноволосый метеоролог ощущает шаткость веры своей аудитории, которую нельзя про-о-осто так проигнорировать. -- Ну ладно, красавчик! -- поворачивается она к оппоненту. -- Тогда расскажи нам, почему это светит солнце, когда на носу День Благодарения. Красавчик -- длинноносый и длинноухи