Ирвин Шоу. Бог здесь был, но долго не задержался
---------------------------------------------------------------
Перевод: Л.Каневского
OCR: City
---------------------------------------------------------------
сборник рассказов
Этот типичный американский парень весил 235 фунтов; розовощекий,
перебитый нос, сияющий передний мост во рту, где не хватает пяти зубов;
длинный шрам на колене, со следами искусно наложенных когда-то шестидесяти
трех швов. Чудо-доктора сотворили просто что-то невероятное с его блуждающим
мениском. Женат; тесть -- владелец процветающей страховой компании, там зятя
всегда ждет место, может занять в любое время,-- чем раньше, тем лучше,
говорил старик.
У него прогрессировала глухота левого уха,-- впервые он почувствовал
это год назад, в один холодный воскресный день, когда выполнял на поле в
Грин-бей, штате Висконсин. Игрок профессиональной команды, он играл среднего
в линии защиты и, само собой особенно после того, что случилось в Грин-бей.
Звали его Хьюго Плейс -- не знаменитый игрок, нет. Играл в трех
командах, в хвосте таблицы дивизиона. Когда тренеры объявили, что намерены
на следующий год обновить свои клубы, то прежде всего пытались обменять
Хьюго и выставляли его на трансферт. Но, несмотря на появление в лигах новых
команд и повышенный спрос на опытных игроков, Хьюго всегда удавалось
оказаться в составе плетущихся команд началу нового сезона. Крупный, крепко
сбитый парень, он всегда стремился научиться чему-то новому, к тому же любил
играть в футбол и обладал еще одним преимуществом -- тем, что тренеры обычно
называют "расположением к разговору" с спортивными журналистами.
Обладая нормальным интеллектуальным уровнем (в колледже студент второго
разряда "Б"), на поле позволял себя одурачить любого кто хотел. Возможно,
это объяснялось его честностью и доверчивостью. Ложный замах противника -- и
он кидается, сбивая всех на своем пути, влево, а игра тем временем
перемещается вправо. Внимание его намеренно отвлекают, а он с каким-то
поистине религиозным рвением прикрывает обманщиков. Те же, кому на самом
деле предназначалась передача, на большой скорости обходят его и прорываются
в открытое пространство. Таким образом, постоянно блокируя не того, кого над
и позволяя игроку с мячом запросто себя обегать, Хьюго добился незавидного
рекорда по промахам в игре: за всю свою спортивную карьеру не перехватил ни
одного паса. И тем не менее вполне справлялся со своими обязанностями на
поле и все шло хорошо до этого досадного инцидента в Грин-бей.
Левый крайний Джонни Сматерс умел быстро ориентироваться на поле,
"читая" любую игру, и, когда в дело приходилось вступать защите, рал, что
было сил Хьюго, предупреждая, где произойдет очередной прорыв. Сматерс,
игрок небольшого роста, недоверчивый и хитрый, с сильно развитым инстинктом
самосохранения, очень часто оказывался прав, поэтому и у Хьюго в начале
сезона все шло как по маслу, покуда он не почувствовал, что стал глохнуть
именно на левое ухо -- как раз с той стороны, где играл Сматерс: теперь он
не слышал его подсказок.
После двух игр -- он громко подсказывал Хьюго, куда нужно бежать, а тот
сломя голову бросался в противоположном направлении,-- Сматерс плюнул и
вообще прекратил разговаривать с ним на поле, и после игры. Это очень
обижало Хьюго, с его доброй, дружески настроенной душой. Сматерс ему
нравился, и он, конечно, очень благодарен ему за помощь; хотел даже все
честно рассказать ему о своем левом ухе; но боялся: узнают о его глухоте --
сразу отчислят из команды, он в этом уверен. А пока не имел особого желания
заниматься страхованием в конторе тестя.
К счастью для Хьюго, неприятности с ухом проявились в конце сезона, а
его обычный уровень не столь высок, чтобы тренеры или публика сразу заметили
резкий спад в эффективности его игры. Понимая, что половина мира звуков
теперь ему недоступна, что нужно постоянно опасаться бесшумных противников
слева и он не услышит ни подбадривающих возгласов, ни презрительных насмешек
половины болельщиков на стадионе, Хьюго впал в мрачную задумчивость.
За пределами спортивной площадки, несмотря на мелкие оплошности, он
довольно успешно справлялся со своим дефектом. На всех совещаниях команды
всегда садился слева от тренера, чтобы слышать правым ухом; жену убедил, что
ему гораздо лучше спится на другом краю кровати, не на том, где безмятежно
почивал три года их совместной жизни. Сибилла, жена его, ужасно
разговорчивая, предпочитала вести продолжительные монологи -- одного легкого
кивка мужа ей вполне хватало для общения. А на всяких сборищах Хьюго,
незаметно мотнув головой, приводил правое ухо в положение "прием", что
позволяло ему сносно выслушивать выступающего.
Однако с приближением лета и грозной неизбежностью предсезонной
подготовки Хьюго совсем приуныл. Природа наградила его даром самоанализа, он
не умел прибегать к заумным сравнениям, но теперь стал представлять себе,
что левая часть его головы похожа на бутылку сидра с тугой пробкой. Ковырял
в ухе остро заточенными карандашами, зубочистками и даже гвоздем (чтобы
выпустить газ) но, кроме небывалой инфекции и недельного воспаления, ничего
не добился.
Наконец, он приступил к осторожным расспросам -- так мужчина, пытается
достать адрес подпольного акушера, чтобы сделать аборт "подзалетевшей" его
девушке,-- и нашел одного специалиста, живущего на другом краю города.
Дождавшись ежегодного отъезда Сибиллы к ее родителям в штат Орегон на две
недели, договорился о приеме на следующий день.
Доктор Д. У. Себастьян, невысокого рода, круглый, как колобок, венгр, с
чистенькими, пухленькими ручками и острыми, веселыми глазками, слыл большим
энтузиастом своей профессии.
Любое заболевание, особенно в той области медицины, которую он избрал
для себя, доставляло ему громадное удовольствие, а перспектива
продолжительной, сложной, а порой и опасной операции приводила просто в
восторг, наполняя неподдельной радостью.
-- Замечательно! -- все время повторял он, стоя на кожаном стульчике и
осматривая ухо Хьюго.-- Чудно, просто чудно!
Судя по всему, у него было не так много пациентов.
-- Знаете,-- объяснял он спортсмену,-- никто в наши дни не относится
серьезно к своим ушам, вставляя легкие инструменты замысловатой конфигурации
ему в ухо.-- Обычно все уверены, что у них отличный слух или что вдруг, ни с
того ни с сего все поголовно вдруг стали мямлить нечто неразборчивое. А
когда наконец начинают понимать, что слышат далеко не все,-- увы, уже поздно
и с этим ничего поделать нельзя. Вы благоразумный молодой человек, очень
благоразумный, и правильно поступили, что обратились ко мне. Не помню, что
мне говорила мисс Каттави по поводу вашей профессии.
Мисс Каттави -- его медсестра: высокая, шести футов роста, грузная сто
шестьдесят пять фунтов она казалось, брилась два раза на день. Иммигрировала
из Северной Италии, и была уверена, что Хьюго играет в европейский футбол,
чтобы заработать себе на жизнь.
Этот Пеле,-- заявила она ему,-- такие деньжищи загребает,-- можно себе
представить!
Доктор Себастьян ни разу в жизни не видел, как играют в американский
футбол, выказывал несомненное нетерпение, когда Хьюго пытался ему объяснить,
чем он занимается по воскресеньям, рассказать о Джонни Сматерсе, о том, что
он не слышит угрожающего топота бегущих слева игроков, когда уходит в центр,
чтобы предотвратить атаку. Врача крайне озадачило, когда Хьюго стал
рассказывать ему, что с ним случилось в Грин-бей.
-- Неужели этим занимаются люди? -- недоверчиво спросил он.-- И все
ради денег? У вас, в Америке? -- И продолжал зондирование, пофыркивая от
удовольствия.
От него пахло мятой и новым, только что изобретенным антисептиком.
Занимаясь своим делом, он то и дело принимался ораторствовать, хотя Хьюго
многого не слышал.
-- Мы далеко отстали от животных.
Эту фразу Хьюго услыхал отчетливо.
-- Собака улавливает шум в таком диапазоне звуковых волн, который для
человека -- абсолютное безмолвие. Она слышит шаги человека по траве на
расстоянии пятидесяти ярдов и рычит, подавая знак, в темноте ночи. Некоторые
виды хищных рыб за милю слышат всплеск воды, производимый сардиной,-- не
говорю уже об акустической гениальности сов и летучих мышей.
Хьюго не имел абсолютно никакого желания слушать шумы в собачьем
диапазоне волн или звуки шагов человека, идущего по траве. Его совершенно не
интересовали всплески, производимые сардинами на таком удалении, и он не
считал себя большим поклонником гениальных акустических способностей сов и
летучих мышей. Все, что ему нужно,-- это слышать на футбольном стадионе
команды, подаваемые Джонни Сматерсом с левой стороны на расстоянии десяти
ярдов, но он терпеливо слушал. После того, что сделали врачи с его больным
коленом, он им всем по-детски верил; если доктору Себастьяну при
восстановлении его слуха нравится восхвалять зверей в лесах и полях, птиц в
воздухе,-- он, Хьюго, готов вежливо его выслушивать и даже время от времени
согласно кивать, как всегда делал, когда жена Сибилла заводила разговор о
политике, мини-юбках или о своих подозрениях насчет жены Джонни Сматерса что
она ведет себя нисколько не лучше прочих, когда команда отправляется на
соревнования в другие города.
-- Мы позволили нашим органам чувств атрофироваться.
Хьюго скривился от боли -- доктор Себастьян, поднявшись на цыпочки,
проник в его ухо тупым инструментом.
-- Мы утратили нашу животную магию. Мы занимаем только третье место по
способности передавать и получать информацию, да и то лучшие из нас. Целые
новые области коммуникации ожидают еще своего исследования. Когда в
концертном зале исполняются последние квартеты Бетховена, тысяча слушателей
должна бы сползти с кресел на пол и забиться в непреодолимом приступе
экстаза. Ну, а что вместо этого мы видим? Нетерпеливо листают программки,
мысленно прикидывая, успеют ли пропустить кружечку пива и успеть на
последний поезд.
Хьюго кивнул; никогда не слышал ни одного квартета Бетховена, а пол в
концертном зале, казалось ему, не совсем пристойное место, чтоб его
облюбовал себе привлекательный, хорошо воспитанный, женатый американский
парень и забился там в непреодолимом приступе экстаза. Но коли он решился и
пришел к доктору -- должен претерпеть все испытания. Между прочим, принимая
во внимание странные разговоры о собаках, совах и сардинах, не удивительно,
что в приемной доктора Себастьяна нет нетерпеливо ожидающих своей очереди
посетителей.
-- Нужно всех призвать к крестовому походу... Мистер Плейс, должен
сказать вам6 что у вас совершенно необычное строение слухового аппарата --
какое-то дивное сочетание косточек. Итак, нужен крестовый поход, чтобы
приподнять занавес, препятствующий проникновению звуков! Чтобы убрать этот
глушитель, возвратить себе наше животное наследие! Различать даже шорохи в
буйном бедламе; слышать шелест раскрывающихся на утреннем солнце цветочных
бутонов; улавливать угрозы, еще не высказанные, узнавать о еще не
сформулированных точно обещаниях... Ого, мистер Плейс! Никогда не видел
такой костной структуры в ухе...
-- Ну, этот парень в Грин-бей весил не меньше трехсот фунтов и его
локоть... прямо с размаху...
-- Не волнуйтесь, не волнуйтесь! -- Доктор Себастьян наконец извлек из
уха весь засунутый туда инструментарий.-- Мы проводим операцию завтра утром,
мисс Каттави!
-- О'кей,-- отозвалась мисс Каттави, сидящая на скамье так, словно
изготовилась вступить в игру, как только ее команда получит мяч.-- Сделаю
все, что нужно.
-- Но...-- начал было Хьюго.
-- Я все должным образом приготовлю,-- прервал его доктор Себастьян.--
Вам абсолютно не о чем беспокоиться. Вам только нужно еще прийти в клинику
уха, горла, носа Любенхорна сегодня, в три часа дня.
-- Но мне хотелось бы кое-что выяснить...
-- Простите, мистер Плейс, но я ужасно занят.-- И доктор Себастьян
выпорхнул из кабинета, оставляя за собой шлейф мяты и новейшего антисептика.
-- Доктор вас обработает как надо,-- посулила мисс Каттави, провожая
его до двери.
-- Не сомневаюсь,-- откликнулся Хьюго,-- но...
-- Нисколько не удивлюсь,-- молвила ему на прощание мисс Каттави,--
если вы вернетесь с просьбой заняться и вашим вторым ухом.
Когда Хьюго проснулся после операции, доктор Себастьян стоял у его
койки, весело ему улыбаясь.
-- Вполне естественно, мистер Плейс, вы сейчас испытываете легкий
дискомфорт.
Хьюго казалось, что в левой части головы засела танковая оружейная
башня и производит не менее шестидесяти выстрелов в минуту. И до сих пор он
не избавился от ощущения, что в ухе торчит плотно закупоренная бутылка
пузырящегося сидра.
-- У вас экстраординарная костная структура, мистер Плейс.-- Доктор
встал на цыпочки, чтобы удобнее было, глядя сверху вниз, прямо в лицо Хьюго,
улыбаться ему..
"Сколько же времени он проводит стоя на цыпочках,-- думал Хьюго.-- В
какой-то мере логичнее, если б он специализировался на таких частях
человеческого организма, как коленки и лодыжки, а не уши".
-- Настолько экстраординарная,-- продолжал доктор,-- что, могу честно
вам признаться, мне не хотелось даже заканчивать операцию! Чувствовал себя
так, словно открываю новый континент. Какое замечательное утро вы мне
подарили, мистер Плейс! Испытываю даже соблазн не брать с вас за операцию ни
пенни.
Как выяснилось позже, доктору Себастьяну все же удалось преодолеть
соблазн: он прислал счет на пятьсот долларов. Хьюго получил счет в тот день,
когда из Орегона вернулась жена, ему было вдвойне приятно платить его. Слух
в левом ухе восстановился. Теперь, если Джонни не продадут и их прежние,
добрые отношения наладятся, он займет свое обычное место среднего защитника
и успешно проведет весь сезон -- Хьюго был на сто процентов в этом уверен.
За ухом у него большой красный рубец, но Сибилла не замечала его целых
четыре дня. Не слишком наблюдательна его Сибилла, за исключением тех
случаев, когда он глазеет на наряды и прически других женщин.
Наконец, Сибилла заметила шрам, и он объяснил ей, что порезался бреясь.
Чтобы так порезаться при бритье, нужно пользоваться по крайней мере большим
кухонным ножом для резки хлеба, с зубцами острыми, как у пилы, но Сибилла
удовлетворилась его объяснением. Хьюго, всегда до мозга костей честный,
впервые солгал жене. А первая ложь обычно легко сходит с рук.
Приехав в тренировочный лагерь, то прежде всего попытался немедленно
возобновить прежнюю дружбу с Джонни Сматерсом. Джонни вначале отреагировал
на его обхаживания довольно холодно,-- в памяти еще не истерлось, сколько
раз он по вине напарника попадал в скверное положение, особенно в конце
сезона, когда двое или даже трое -- блокирующие игроки, верзилы,
обрабатывали его, а в это время Хьюго как угорелый мчался на противоположную
сторону поля, где ничего не происходило. Но когда Хьюго решил сделать
последний шаг и признался, что у него постоянно звенело в левом ухе после
той памятной игры в Грин-бей, а теперь вроде бы все в порядке, звон
прекратился,-- Сматерс с пониманием отнесся к нему, смилостивился и прежняя
дружба возобновилась; стали даже жить в одной комнате.
Предсезонная тренировка проходила вполне удовлетворительно. Тренер,
понимая, что Хьюго со Сматерсом связывают особые отношения, всегда выставлял
их играть вместе, и Хьюго действовал неплохо, хотя, конечно, никто из
болельщиков никак не спутал бы его с Сэмом Хаффом, или Диком Баткусом, или
другими звездами.
Товарищеские матчи тоже прошли удачно, и Хьюго хотя ничем особенно не
отличился, внес свою лепту в успешную игру команды: выиграл несколько раз
борьбу, отбил несколько передач; всегда внимательно прислушиваясь к
указаниям Сматерса, не так часто оказывался не на месте. Сентябрь оказался
более или менее нормальным для Хьюго, как и множество других таких же первых
осенних месяцев в его жизни: много пролитого пота, болезненные травмы,
синяки и шишки, напрасные придирки тренеров; отказ заниматься любовью по
пятницам и субботам, чтобы не транжирить зря энергию и сохранить боевую
форму к воскресному дню; опасения за собственную жизнь по утрам, а в
воскресенье большое удовлетворение от того, что к вечеру, когда уже
опускаются сумерки, ковыляешь со стадиона на своих двоих. В общем, Хьюго был
счастлив -- трудно подобрать другое слово.
И вот за минуту до конца их первого календарного матча в лиге сезона
произошло непредвиденное. Команда Хьюго вела со счетом 21: 18. Мяч у
противника на восьмиярдовой линии в его зоне. В третий раз объявлено
положение вне игры и команда противника готовится возобновить игру; на
трибунах стоит такой гвалт, что защитник Брэблдоф вскидывает вверх руки,
чтобы немного успокоить болельщиков, потому что из-за их оглашенного "ура!"
игроки не слышат его указаний. Шум немного стих.
Но все равно даже сейчас Хьюго сильно опасался, что не услышит команды
Сматерса, как только игра возобновится. Помотал головой, чтобы дать выход
скопившемуся под шлемом поту, повернулся левым ухом к группе совещающихся
игроков вдруг отчетливо услышал, что говорит Брэблдоф,-- так отчетливо,
словно находился от него в двух шагах, а ведь дистанция была добрых
пятнадцать ярдов и болельщики дико орали.
-- Я сделаю обманное движение -- якобы иду на слабую сторону,--
донеслись до Хьюго слова защитника.-- И прошу вас: ради Бога, подыграйте
мне, чтоб выглядело убедительнее!
Команда противника выстроилась для атаки. Хьюго услыхал, как завопил
ему Сматерс:
-- Беги на край сильной стороны,-- сильной, Хьюго! Давай, быстрей!
Обе команды устремились навстречу друг другу. Защитники выдвинулись
вперед, чтобы бежать к сильной стороне. Хьюго мог поклясться, что видел, как
Брэблдоф за спиной полузащитника Френцзиша, прикрывавшего его, неторопливо
повернул обратно, делая вид, что вышел из игры. Все игроки команды Хьюго
кучей побежали, чтобы задержать прорыв противника на сильной стороне их
зоны. Все игроки команды Хьюго кучей побежали, чтобы задержать прорыв
противника на сильной стороне их зоны. Все кроме Хьюго. Его движения стали
какими-то механическими, скованными, словно кто-то включил у него на спине
кнопку тормоза. Двигаясь против бегущих на него игроков, он преследовал
Брэблдофа, который, неожиданно вырвавшись на открытое пространство, где
никого не было, помчался, как лось, к углу слабой стороны, прижимая к бедру
мяч. Хьюго оказался один на линии схватки и стремглав кинулся за Брэблдофом.
С разбега повалил его, и тот, падая и прижимая к себе мяч, сказал ему,
что-то явно недостойное спортсмена. Оказавшись сверху, Хьюго наступил ему
коленкой на лицо и выхватил мяч. Все игроки подбежали к нему, начали его
неистово обнимать, поздравлять, хлопать по спине и плечам. Время матча
вышло, игра кончилась, и счет остался прежний -- 21:18!
В раздевалке вся команда признала Хьюго лучшим игроком и дружно
проголосовала за то, чтобы мяч этой игры был вручен ему на память, а тренер
сказал ему: -- Давно пора научиться правильно читать игру. Большая похвала,
особенно от такого привередливого тренера, как у них.
В душе к нему подошел Джонни Сматерс.
-- Послушай, парень, я готов был убить тебя, когда увидел, что ты
бежишь не в ту сторону, несмотря на мою команду. Что тебе подсказало так
действовать?
-- Ничто,-- отвечал Хьюго после секундного размышления.
-- Ну и игра, скажу я тебе -- все кишки вымотала!
-- Просто интуиция,-- скромно промолвил Хьюго.
В тот воскресный вечер он был гораздо спокойнее, особенно после
одержанной победы; думал о докторе Себастьяне и о шелесте распускающихся на
утреннем солнце цветочных бутонов.
В следующее воскресенье Хьюго как всегда вышел на поле. Всю неделю он,
по сути дела, слышал как нормальный человек и теперь был абсолютно уверен,
что только благодаря какому-то акустическому фокусу услыхал голос Брэблдофа,
донесшийся до него от сгрудившихся для совещания игроков. В первой половине
игры ничего особенного не происходило. Сматерс верно читал игру половину
этого времени, и Хьюго хотя для него не маячило ни малейшей надежды, что
спортивные журналисты назовут его лучшим защитником недели, вполне сносно и
надежно отработал первые тридцать минут.
Игра была грубой, и в третьем периоде его так тряхнули, что он, шатаясь
как пьяный, едва держался на ногах. Медленно двигаясь по полю, чтобы
прекратилось головокружение, неподалеку от собравшихся на совещание игроков
противника он снова повернул к ним левое ухо -- и чудо повторилось. Он все
слышал, словно стоял в самом центре группы,-- слышал, как защитник говорил
хриплым шепотом:
-- Красный -- справа! Поток -- слева! Край выпрямить! Начнем при счете
"пять"!
Хьюго невольно оглянулся по сторонам: интересно, слышали ли что-нибудь
его товарищи по команде? Нет, не подают вида, выглядят как всегда:
перепачканные с головы до ног липкой грязью, отчаянные, злые, безрассудные,
расстроенные из-за того, что им вечно недоплачивают.
Когда совещание кончилось и игроки противника вышли на линию схватки,
Хьюго машинально стал перемещаться к группе защиты, которую возглавлял
Краниус,-- он играл в первой четверке и руководил действиями всей обороны.
"Красный -- справа! Поток -- слева! ...При счете "пять!": тихо повторял он
про себя. Так как ему неизвестен код команд противника, то эти слова ничего
особенного ему не дают за исключением, может, "при счете "пять!" это,
несомненно, означает, что мяч бросят при счете пять.
Сматерс заорал ему:
-- Отходи на край!
Снова Хьюго почувствовал себя необычно медлительным, нерасторопным,
словно кто-то опять нажал кнопку торможения у него на спине. Еле-еле дошел
до линии схватки при счете "четыре", никто его не атаковал, и в доли секунды
до вбрасывания он уложил на землю защитника противника с мячом, не позволив
ему сделать и полушага, и тут же подмял его под себя.
-- Сукин ты сын! -- громко заорал защитник.-- Что, у тебя брат в нашей
команде?!
Но Хьюго не отвечал,-- спокойно лежал на груди у защитника.
После этого эпизода почти всю игру он действовал таким же образом.
Стоило Хьюго повернуться правым боком, как он слышал все, о чем говорилось
на совещаниях команды противника. Кроме обычных грубых реплик типа: "Где ты
был во время игры, толстожопый? Махал ручкой своей девушке на трибуне?" или
"Если этот Хансуорт еще раз ткнет меня пальцами в глаза, я разобью ему яйца
и сделаю яичницу!" -- единственная оперативная разведсводка, долетавшая до
слуха Хьюго -- кодированные слова защитника, из них ничего нельзя понять, и
тут особенность Хьюго ничего практически не давала. Точно он знал только,
когда вбросят мяч, и потому мог опередить на шаг любого, но не знал, на
какой стороне поля начнут игру, и здесь ему по-прежнему приходилось целиком
полагаться на Сматерса.
На последних двух минутах игры они вели со счетом 14:10. "Жеребцы",
одна из сильнейших команд в лиге, стояли значительно выше их в турнирной
таблице, и поражение их от его команды, несомненно, стало бы для них большим
разочарованием. Но в эти последние минуты они занимали более выгодную
позицию на тридцативосьмиярдовой отметке. Его товарищи по команде все
медленнее поднимались с земли после столкновений и схваток, действовали
вяло, словно проигрывающая сторона, и старались не глядеть на скамью, где их
тренер вел себя точно как генерал Джордж С. Паттон в неудачный день сражения
на Рейне.
После объявленного положения вне игры "Жеребцы" быстро сбежались на
совещание. Все игроки в этой гурьбе казались взвинченными до предела, но
абсолютно уверенными в себе. Последние три периода Хьюго напрочь
заблокировали ("Утерли нос, как я своей трехлетней дочурке" -- так выразился
по этому поводу тренер), и теперь он готовил свои оправдания, на случай если
его заменят. "Жеребцы" что-то оживленно, перебивая друг друга, обсуждали на
совещании -- ничего толком не разберешь, какая-то мешанина звуков. И вдруг
Хьюго услыхал один голос -- отчетливо: голос Дьюзеринга, лучшего нападающего
во всей лиге. Хьюго хорошо знал голос. Дьюзеринг пообещался с ним довольно
красноречиво, после того как Хьюго бесцеремонно вытолкнул его за пределы
поля, что этот мастер счел неджентльменским поведением с его стороны.
"Слушайте, ребята,-- говорил Дьюзеринг своим игрокам, столпившимся в
пятнадцати ярдах от Хьюго,-- беру на себя Сматерса. Обойду его со стороны
инсайда и забегу за спину". "О'кей!" -- одобрил его план защитник.
В этот момент прозвучал сигнал к возобновлению игры. "Жеребцы" легкой
трусцой выбежали на линию схватки. Хьюго оглянулся: где же Сматерс? Тот ушел
в глубокую оборону, опасаясь, как бы Дьюзеринг не обошел его, и теперь
слишком занят своим участком, чтобы подавать команды Хьюго. А Дьюзеринг с
самым невинным видом широко барражировал на левом крае, ничем не выдавая
своих коварных намерений.
Мяч уже в игре -- Дьюзеринг кинулся к боковой линии с такой
стремительностью, словно хотел убежать от летящей ему вслед бомбы.
Полузащитник, страшно завопив, подняв руки, атаковал Хьюго, но тот не
обращал на него внимания. Вильнув влево, подождал, когда все перейдут на
шаг; увидел, что Дьюзеринг остановился. Резкий рывок в сторону инсайда -- и
он уже за спиной одураченного к нему полетел мяч. Едва Дьюзеринг изготовился
принять его на уровне талии, Хьюго бросился наперерез траектории его полета
и ловко поймал мяч. Ему, правда, не удалось далеко с ним убежать --
Дьюзеринг набросился на него как коршун, не дав пробежать и пару шагов,-- но
дело сделано. Игра кончена, в любом случае -- оглушительная победа! Первый в
спортивной жизни Хьюго перехваченный пас!
Снова его признали лучшим игроком в команде и после игры вручили в
раздевалке мяч. Когда Хьюго снимал форму, подошел тренер; с любопытством,
как-то странно посмотрел на него, объявил:
-- Вообще-то я должен тебя оштрафовать. Ты оставил центр, предоставив
туда свободный доступ, как шлюха в субботу вечером, раздвинув пошире ноги,
не препятствует проникновению на ее территорию противника.
-- Согласен с вами -- скромно ответил Хьюго, заворачиваясь в полотенце;
ему не понравился грубый язык тренера.
-- Как ты умудрился разгадать его маневр? -- поинтересовался тот.
-- Ну, я...-- Хьюго с виноватым видом смотрел на свои голые ноги:
пальцы сильно кровоточат, с одним ногтем наверняка скоро придется
расстаться.-- Мне помог сам Дьюзеринг: он когда задумает выполнить свой
знаменитый рывок, как-то смешно перед этим дергает головой.
Тренер понимающе кивнул -- в глазах его промелькнуло уважение.
Вторая ложь Хьюго, он не любил лгать, но попробуй скажи тренеру, что
слышал, о чем шептались игроки противника на расстоянии приблизительно
пятнадцати ярдов от него, когда 60 тысяч болельщиков орали как дикие
индейцы,-- его оба немедленно отправят к врачу с просьбой констатировать,
нет ли сотрясения мозга.
На этой неделе впервые у него взял интервью спортивный журналист. В
пятницу оно появилось в газете с фотографией, на которой Хьюго изображен в
полуприседании, с широко расставленными руками,-- вид свирепый; подпись:
"Мистер Большой Футболист".
Сибилла вырезала фотографию и отослала отцу, который постоянно твердил,
что Хьюго ничего не добьется в футболе, давно пора покончить с этим дурацким
спортом и заниматься страхованием, покуда ему вообще не выбили мозги, а
после этого конечно, поздно вообще чем-нибудь заниматься, включая и
страховой бизнес.
Тренировки на этой неделе ничем не отличались от обычных на любой
другой, только Хьюго немного прихрамывал из-за поврежденных пальцев на
ногах. Постоянно проверял слух, чтобы лишний раз убедиться, слышит ли, что
говорят люди на нормальном для слухового восприятия расстоянии, но даже на
тренировочном поле, где относительно тихо, слышал ничуть не лучше и не хуже
чем до того, как повредил ухо.
Спал он теперь плохо, потому что постоянно по ночам думал о предстоящем
воскресенье, об игре; Сибилла начала жаловаться, что и она из-за него
потеряла сон -- бродит по квартире с таким шумом, который поднимает
выброшенный на пляж кит. Ночью в четверг и пятницу он теперь спал на кушетке
в гостиной. Ему казалось, что часы тикают громче лондонского Биг Бена, но
объяснял это своим нервозным состоянием. В субботу вечером, как и положено,
вся команда отправилась ночевать в отель, так что у Сибиллы не было никаких
причин жаловаться на бессонницу. Хьюго жил в одной комнате со Сматерсом; тот
много курил, был не дурак выпить и гонялся за молодыми девушками. В два часа
ночи, все еще не сомкнув глаз, посмотрел на Джонни: спит как младенец. И тут
Хьюго подумал, не сделал ли ошибки, выбирая для себя такую жизнь.
Несмотря на легкое прихрамывание, воскресенье стало знаменательным для
Хьюго днем. В середине первого периода, после первого столкновения, когда
нападающий ударил его коленом по голове, Хьюго вдруг обнаружил, что теперь
не только воспринимает условные сигналы от группы совещающихся на поле
игроков, но и понимает, что они означают, как будто изучал планы их игр
несколько месяцев. "Рыжий -- справа! К пятьдесят второй по двое! Начинаем
при счете "два"!" -- доносилось до его левого уха ясно, словно в трубке
телефона, и эти закодированные короткие фразы сразу расшифровывались в
мозгу: "Фланкер -- направо, ложный выпад перед правым защитником, обход,
передача правому полузащитнику и прорыв со стороны инсайда к границе левого
края!"
Хьюго, как прежде, послушно занимал свое место в линиях защиты, которой
командовал Краниус, но, как только начиналась игра, манкируя своими обычными
обязанностями, бежал туда, куда, как он знал, поведут мяч игроки противника.
Перехватил два паса, перебил еще три и совершил столько блокировок, сколько
все игроки команды, вместе взятые. С каким мрачным удовлетворением,
вперемежку с чувством вины, услыхал он слова Гейтса, защитника противника:
тот на совещании прорычал по его адресу. "Кто позволил этому Плейсу, с его
рыбьей мордой, атаковать по всему полю?!" Впервые слышал, как игрок другой
команды упомянул вслух его имя.
Только уже покидая поле вдруг понял, что в сегодняшней игре Сматерс ни
разу ничего ему не крикнул. В раздевалке попытался перехватить его взгляд,
но почему-то упорно отворачивался.
В понедельник утром вся команда просматривала кинозапись игры, и тренер
останавливал ее только в тех местах, где действовал на поле Хьюго, и потом
демонстрировал в замедленном темпе все детали его игры, повторяя их снова и
снова. В этот понедельник он чувствовал себя гораздо хуже, чем обычно.
Тренер не говорил ничего, кроме одной лаконичной фразы: "Ну, посмотрим еще
разок". Приходилось все время глядеть на себя на экране, причем он в центре
игроков; это на него сильно действовало, смущало -- словно выступает перед
товарищами в главной роли на театральной сцене. Раздражало еще и другое:
сколько раз, даже если был прав, позволял блокирующим игрокам противника
сбивать себя с ног; сколько проведенных им "чистых" столкновений
превращалось не по его вине в упорные схватки, когда противник повисал на
нем и приходилось волочь его на себе несколько ярдов по газону. В команде
существовало строгое правило -- при кинопросмотре игроки не делают никаких
комментариев,-- поэтому, Хьюго понятия не имел, что думают о нем товарищи,
как оценивают его игру.
Но вот просмотр кончился; Хьюго первым бросился к двери, однако тренер
помахал ему рукой; большим пальцем сделал понятный всем жест -- приглашаю,
мол, в свой кабинет. Хьюго приковылял, ожидая самого худшего. Просто у него
в руках не для показухи: пальцы на правой ноге как отбивная котлета; ожидая;
войдет тренер, Хьюго лихорадочно придумывал, как сообщить ему о своем
увечье, чтобы оправдаться за куда менее славные моменты своих действий на
поле -- они ведь тоже запечатлены на пленке.
Тренер явился -- с расстегнутым воротником рубашки на толстой шее, чтоб
не мешал свободно изъясняться. Плотно закрыв за собой дверь, сел и серьезно
заворчал. Это ворчание означало: Хьюго разрешено сесть. Он и сел на
деревянный стул с прямой спинкой, поставив трость перед собой -- пусть
тренер получше ее видит.
За спиной тренера на стене портрет -- увеличенная фотография игрока в
форме сороковых годов. Звали его Хойхо Бейнс, однажды единогласно признан
лучшим игроком в Национальной футбольной лиге. Хьюго слышал в обычно суровом
голосе тренера нежные нотки, лишь когда тот упоминал имя Хойхо Бейнса.
-- С того времени, как ты поступил в наш клуб, Плейс,-- начал он,-- я
постоянно приходил в ужас, видя в стартовом составе команды твое имя,-- хоть
вносил его собственной рукой.-- И чуть улыбнулся, надеясь, что Хьюго по
достоинству оценит его грубую шутку.-- Не стану скрывать -- целых два года
пытался от тебя избавиться. Ездил по городам, чьи команды принимают участие
в розыгрыше лиги, с шапкой в руке, унижался, выпрашивал, умолял сдать мне в
аренду другого защитника средней линии. Приходило даже в голову кого-нибудь
просто украсть. Но все напрасно.-- Тренеру нравилось прибегать к риторике,
когда подворачивался удобный момент.-- Все напрасно! -- торжественным тоном
повторил он.-- Все прекрасно знали: пока я каждое воскресенье выставляю в
стартовом составе тебя -- им ничего, абсолютно ничего не грозит.
Помолчал немного и продолжал:
-- Могу честно здесь, перед тобой, высказать свою оценку твоих
спортивных способностей, Плейс. Ты очень медлителен у тебя старые руки, удар
такой силы, что ты не способен сбить с кресла-качалки даже мою дряхлую
бабушку; игнорируешь коллективную игру; бегаешь словно гусь с грыжей; не
обозлишься, если кто-то трахнет тебя по голове автомобильным домкратом или
изнасилует на твоих глазах жену; постоянно позволяешь противнику обманывать
себя на поле,-- уловки, на которые ты попадаешься, вызвали бы приступ дикого
хохота у руководителя хора весельчаков в средней школе в девятьсот десятом
году. Я ничего не забыл? Что скажешь?
-- По-моему, нет, сэр, ничего.
-- Но, несмотря на все это,-- ты спас для нас три игры подряд. Ты,
конечно, делаешь посмешище из нашего священного спорта -- футбола, но ты
спас три игры подряд, и посему я увеличиваю твое жалованье на тысячу
долларов на весь сезон. Проболтаешься об этом кому-нибудь в команде -- лично
приколочу гвоздями твои руки к стене раздевалки. Ясно?
-- Ясно, сэр.
-- А теперь убирайся!
-- Слушаюсь, сэр.-- Хьюго встал.
-- Ну-ка, дай мне твою трость!
Хьюго протянул ему палку. Не вставая со стула, тренер разломил ее
надвое о свое колено.-- Не выношу вида калек,-- резюмировал он.
-- Согласен, сэр.
Выходя из кабинета, Хьюго старался не хромать.
Следующее воскресенье оказалось для него невезучим. Все началось с
подслушивания. Когда команда противника после совещания выла на линию
схватки, Хьюго уже знал весь дальнейший план игры: последует короткая
передача на правый фланг. Но вот полузащитник занял свое место позади
центрового, и Хьюго заметил, как тот, оглядев построение защиты, недовольно
нахмурился. Губы его не шевелились, но Хьюго слышал все так отчетливо,
словно тот обращался прямо к нему. Полузащитник произнес про себя слово
"нет!", сделал паузу, потом продолжал размышлять: "Ничего не выйдет --
слишком сильно прессингуют".
Времени: задуматься над новым аспектом своих поразительных способностей
у Хьюго не было, так как полузащитник начал подавать громкие закодированные
сигналы, меняя на ходу план игры, принятый на совещании. Все, конечно,
слышали, но один он понимал значение этих сигналов: полузащитник требовал
перевести игру с намеченного правого края на левый. Перед самым вбрасыванием
мяча, когда уже поздно вносить коррективы, Хьюго ринулся на левый край. Знал
-- хотя, убей его Бог, не понимал откуда, что правый крайний сделает только
два шага влево, потопчется секунду на месте и, развернувшись, кинется назад
к полузащитнику, чтобы перевести мяч на другой конец поля. Как только мяч
оказался в игре, Хьюго со всех ног с разбегу вклинился между ними, и, едва
тот сделал два шага, жестко блокировал его и сбил с ног. Полузащитник
остался один, в растерянности прижимая к себе мяч, как прижимает посылку
почтальон, который ошибся дверью, и тоже был им повержен.
Но этот подвиг дорого стоил Хьюго. Когда вместе падали, колено
полузащитника угодило ему прямо в лоб с такой силой, что у него в глазах
потемнело. Его без сознания уносили на носилках, прозвучал финальный
свисток.
Минут через десять, очнувшись, он увидел, что лежит за скамеечкой
тренера; врач, стоя перед ним на коленях, ощупывал его шейные позвонки --
все ли на месте,-- а тренер совал ему в нос флакон с нашатырным спиртом.
Удар оказался настолько сильным, что даже после окончания первой половины
игры -- тренер спросил его, как это ему удалось пресечь в зародыше обходной
маневр противника,-- абсолютно не помнил своих действий на поле, в чем
честно и признался. Помнил лишь, что сегодня утром выходил на игру не из
дома, а из отеля и лишь после десятиминутного разговора с ним тренер
сообразил наконец, как того зовут.
Врач не разрешил ему вернуться на поле, и незаменимая ценность его для
команды была тут же наглядно продемонстрирована всем: проиграли с крупным
счетом, уступив 21 очко.
В самолете, при возвращении домой, стояла тишина. Тренер, стоило
команде проиграть, тут же забывал и высоком юношеском духе, и старании, и об
упорном сопротивлении противнику. А они проиграли, да еще с позорным счетом.
Как обычно в таких печальных случаях, он запретил, чтобы стюардессы подавали
игрокам спиртное, так как никогда не верил, что горький вкус поражения можно
подсластить алкоголем. Самолет летел в ночи, в салоне парило похоронное
настроение.
Чувствовал себя Хьюго немного лучше, хотя все равно еще почти ничего не
помнил о сегодняшней игре. Испытывал какое-то неприятное, не дававшее покоя
ощущение -- с ним стряслось что-то особенное, абсолютно непонятное еще до
того, как он получил травму,-- но никак не мог вывести это ощущение на
уровень ясного сознания. Рядом играли в покер по маленькой, шепотом объявляя
ставки, и он решил присоединиться, чтобы больше мучительно не вспоминать все
перипетии борьбы на газоне,-- бесполезно. В карты он обычно проигрывал:
любому внимательному игроку стоит бросить один взгляд на его открытое,
простодушное лицо, чтобы догадаться, какие карты у него на руках -- пара,
две или "стрит"1.
1 Карты, в покере, подобранные по достоинству.
Может, оттого, что в полутемном салоне соперники не могли следить за
выражением его лица, или в результате травмы задет какой-то важный нерв, не
допускавший вообще никакого выражения, но Хьюго выигрывал большинство
ставок. Играл небрежно и не вел счета своим выигрышам,-- просто чувствовал,
что везению давно пора повернуть и в его Хьюго, сторону.
Приблизительно после часа игры перед ним лежала внушительная кучка
выигранных фишек. Чувствуя, как устал, он бросил карты. При очередной сдаче
у него после сброса и прикупа оказались три туза и он уже намеревался
увеличить ставки, поспорить с сидящим слева Краниусом, но тут словно что-то
толкнуло его -- он явственно услышал голос, прошептавший ему: у того
значительно более сильная карта.
-- Знаете, я не очень хорошо себя чувствую,-- произнес Хьюго.-- Давайте
произведем окончательный расчет.-- встал и вернулся в свое кресло.
За бортом ужасная, ненастная ночь; самолет, с трудом выжимая все что
можно из двигателей, пробивался сквозь густую пелену тумана. Хьюго сидел
глядя в окно и ничего там, кроме темени, не видел; чувствовал себя
отвратительно: ведь он, по существу, мошенник. Можно придумывать любые
оправдания, убеждать себя, что, играя в покер, действовал совершенно
случайно, наобум, без всякого расчета; что впервые с ним происходит такое,--
но он-то знает, почему его так "везло",-- только потому, что все время,
подталкивая его в бок, Краниус тихо подсказывал ему, сидя справа, какая у
него взятка. А он в свою очередь нашептывал ему, какие карты пришли к нему.
Выходит, Краниус играл на него, а он -- на Краниуса и тот стал на двадцать,
а то и тридцать долларов богаче. Как ни старался он увильнуть, снять с себя
вину, совесть подсказывала -- ты виновен в мошенничестве,-- и было ему очень
гадко, словно вытащил эти тридцать долларов из бумажника своего товарища и
защитника.
И вдруг его озарило -- в одно мгновение вспомнил все, что происходило
днем. В момент, когда вышел на поле, он уже знал, какой план игры придумал
полузащитник противника; что должен делать по его указанию крайний игрок;
какова будет его чисто автоматическая на это реакция и как он заблокирует
игрока. Тоже своеобразная форма обмана, надувательства, но что же ему с этим
делать? Ладно еще отказаться от игры в покер, но как отказаться от
футбола,-- ведь он им живет, футбол дает ему средства к существованию...
Хьюго застонал; родившись в глубоко религиозной семье, с высокими
моральными устоями, он не курил, не пил и верил в существование ада
кромешного.
Когда самолет приземлился, Хьюго не пошел сразу домой. Сибилла уехала в
Чикаго, на свадьбу к одной из своих сестер, и ему совсем не улыбалось
слоняться, неуверенно загребая ногами, по пустому дому. Краниус -- 00ему
достался главный выигрыш -- пригласил его и еще ребят выпить, и, хотя Хьюго
не пил, он решил составить товарищам компанию.
В баре, куда привел их Краниус, полно народу и очень шумном, сидели за
стойкой несколько мужчин с девушками. Пробираясь за спиной Краниуса в заднюю
комнату, Хьюго услыхал за собой женский голос, бросивший такую фразу:
-- Хо-хо! Вон тот здоровяк, с невинным видом,-- как раз для меня!
Хьюго оглянулся: блондинка у стойки смотрела в упор на него, со сладкой
улыбкой на полных губах. Не обращать внимания на то, что она задумала, так
ее вполне можно принять за чью-то несовершеннолетнюю дочку.
-- Сегодня ночью я тебя кое-чему научу, бэби.
Услыхав это, Хьюго от неожиданности остановился и молча уставился на
девушку, будто примерз к месту. Он ясно видел -- губы ее не двигаются -- ни
малейшей дрожи на них... Резко повернувшись, он поспешил за друзьями в
заднюю комнату. Официант спросил, что он будет пить, и он неожиданно
ответил:
-- Бурбон.
-- Ничего-о-о себе! -- протянул Краниус, немало удивившись.-- Что это с
тобой, парень, а? Тебя, должно быть, сегодня в самом деле крепко тряхнули!
Никто никогда не видел, чтобы Хьюго пил что-нибудь крепче имбирного
пива, тем более виски.
Хьюго опорожнил стаканчик одним залпом. Вкус бурбона ему не понравился,
но он должен благотворно действовать на нервы, успокаивать их. Блондинка
вошла в комнату и, наклонившись над столом недалеко от них, разговаривала с
каким-то знакомым. Вспомнив, о чем она думала, когда он проходил мимо, он
заказал себе еще один бурбон. Она посмотрела, словно невзначай, на столик,
занятый футболистами. Свитер так соблазнительно облегал ее груди, что
болезненный комок у Хьюго подкатил к горлу.
"Ну чего же ты ждешь, сладенький?" -- услыхал он ее мысли.
Она спокойно, молча его оглядывала.
"За ночь любви помолодеешь!"
Второй стаканчик он опрокинул еще резвее первого и удивился: Боже, да
так и пьяницей недолго стать! На сей раз, судя по всему, бурбон не оказывал
абсолютно никакого воздействия на нервы.
-- Ну, пора домой! -- Хьюго встал из-за стола, не узнавая собственного
голоса.-- Что-то я не очень хорошо себя чувствую...
-- Иди-иди! -- напутствовал его Краниус.-- Да хорошенько выспись!
-- Да, иду.
Знал бы Краниус знал, что он украл из его кошелька тридцать долларов,--
не был бы таким заботливым. Хьюго быстрым шагом прошел мимо стойки,
предпринимая героические усилия, чтобы не посмотреть в сторону блондинки.
На улице дождь, нигде не видно такси... Он решил уже добираться до дому
пешком, как вдруг услыхал, за спиной кто -- то открыл двери бара. Как ни
старался -- не повернуться: возле бара стоит эта девушка, одна, в пальто...
Тоже выискивает на улице такси: вот смотрит на него.
-- Ну, пошевеливайся, малыш! Удивительно грубый голос для такой молодой
девушки.
Хьюго почувствовал, как вспыхнул,-- и в это мгновение подъехало такси;
оба направились к нему.
-- Можно вас подвезти? -- Хьюго не верил самому себе.
-- Очень любезно с вашей стороны,-- томно отозвалась она.
Через несколько часов, по дороге домой на рассвете, Хьюго, рассеянно
шагая, впервые в жизни пожалел, что он не католик. Тогда он сейчас направил
бы стопы прямо к священнику -- исповедаться, покаяться и тут же получить
отпущение грехов.
Сибилла позвонила утром: сообщила, что родители ее, приехавшие сюда, на
восток, на свадьбу, собираются в Нью-Йорк и хотят захватить ее с собой. При
обычных обстоятельствах, получив такое известие, он не скрыл бы
разочарования -- в самом деле нежно любил Сибиллу и без нее чувствовал себя
всегда каким-то потерянным. Но сейчас его окатила волна облегчения: момент
конфронтации, когда ему придется рассказать невинной, доверчивой жене о
своем чудовищном поступке, недостойном ее прощения,-- или, еще хуже, солгать
ей,-- откладывается.
-- Хорошо, дорогая,-- согласился он,-- поезжай в Нью-Йорк с мамочкой и
папочкой, повеселись как следует. Ты заслуживаешь отдыха. Оставайся там
сколько захочешь.
-- Хьюго, ты так добр ко мне, что я готова проявить слабость и
расплакаться...-- В трубке раздался звук поцелуя.
Хьюго чмокнул свою трубку в ответ; повесил ее, прислонился головой к
стене и в муке закрыл глаза. Одно он знает наверняка: больше не станет
встречаться с этой блондинкой -- Сильвией! Сильвия... звучит почти как
Сибилла... Каким испорченным и может быть мужчина!
Утолив за несколько мгновений страсть, он лежал на громадной
двуспальной кровати -- сроду таких не видел -- рядом с поразительным, дивным
женским телом, открывшим для него фантастический мир наслаждений, который
ему прежде и не снился. Уверен: доживи Сибилла до девяноста лет -- ей все
равно не познать и десятой доли того, что уже познала Сильвия, по-видимому,
с первого дня рождения. Ему, конечно, стыдно за столь греховные мысли...
В мягком полумраке освещенном лампой в самом углу, он посмотрел на
часы. Ему нужно явиться на тренировку, в полной экипировке, ровно в десять.
После каждого проигранного матча тренер заставлял их делать спринтерские
пробежки по сорок пять минут ежедневно в течение всей недели. Неслышно
застонал, предвидя, в каком состоянии будет в 10:45 сегодня утром. И тем не
менее ему почему-то ужасно не хотелось уходить. Через час наконец с трудом
оделся. Наклонившись над Сильвией, поцеловал ее на прощание. Она лежала
улыбаясь в постели, такая свежая, как само это утро, и спокойно дышала. Как
хотелось бы ему быть в таком блаженном состоянии...
-- Пока, мой сладенький! -- и обняла, его за шею.-- Не позволяй этим
грубиянам на поле увечить себя. И принеси сегодня вечером своей бэби
маленький подарочек. Подыщи мне что-нибудь в магазине Майера на
Сэнфорд-стрит -- там полно всякой прелести.
Возвращаясь домой по темным улицам, Хьюго размышлял. Конечно, ее можно
понять -- девушки так любят подарки, эти свидетельства любви и
привязанности,-- цветы, конфеты. Сентиментальные создания... Что-то никак не
вспомнит магазина Майера на Сэнфорд-стрит,-- может, это кондитерская,
торгующая какими-то особыми сладостями, которые очень нравятся Сильвии? Так
он купит ей в подарок самую дорогую коробку конфет -- весом никак не меньше
пяти фунтов.
Днем, чувствуя легкое головокружение от недосыпания и этих спринтерских
пробежек, он прогуливался по Сэнфорд-стрит, разыскивая магазин Майера!
Вдруг, пораженный, резко остановился; прочитав название -- "Майер",--
написанное изящными, тонкими буквами на стекле витрины; но вместо ожидаемых
коробок конфет там россыпи сияющих драгоценных украшений -- золото,
бриллианты... Магазин ювелирных изделий, причем очень дорогих,-- Хьюго даже
не осмелился войти. Скупость еще одна добродетель, которую его замечательная
семья привила ему с детства. Продолжая прогулку по Сэнфорд-стрит, наткнулся
на кондитерскую, где и купил коробку конфет, весом не менее пяти фунтов, за
пятнадцать долларов. Когда продавец заворачивал ее в яркую, праздничную
обертку, он чувствовал внутри уколы раскаяния из-за своей ужасной
расточительности.
В тот вечер он провел в квартире Сильвии не больше десяти минут -- она
сказала, что у нее сильная головная боль, коробку с конфетами не потрудилась
даже развернуть.
На следующий вечер он пробыл у нее дольше. Перед приходом к ней посетил
магазин Майера и купил золотой браслетик за триста долларов.
-- Мне нравятся щедрые мужчины! -- похвалила его Сильвия.
Трудно передать, какие душевные терзания испытывал Хьюго, передавая
клерку три сотенные в магазине Майера. Смягчались они лишь тем фактом, что
вечером, когда у Сильвии вдруг заболела голова и она его выпроводила, он
вспомнил, что каждый вторник на квартире у Краниуса играют в покер. Хьюго
отправился к нему и за три часа выиграл 416 долларов,-- рекордный для него
выигрыш за один вечер, с того времени, как он почувствовал вкус к этой игре.
Набивая бумажник выигранными долларами и чеками, он благочестиво думал,
что обязательно вернет деньги товарищам -- когда-нибудь в будущем, только не
сейчас. Ему невыносима сама мысль, что головные боли у Сильвии могут
возобновиться...
К счастью, Сибилла вернулась только в пятницу. Ночью по пятницам весь
спортивный сезон Хьюго спал в гостиной на кушетке, чтобы избежать соблазна и
сохранить всю энергию для игр по воскресеньям, так что объяснение с женой,
слава Богу, откладывалось. Ужасно боялся, как бы женская интуиция не
подсказала Сибилле фатальная перемена произошла в муже, но интуиция Сибиллы,
благодарная за разрешение провести отпуск с родителями, по-видимому,
задремала. Она просто подоткнула под ним одеяло, целомудренно поцеловала в
щеку и пожелала:
-- Спокойной ночи, дорогой! Выспись хорошенько.
Когда утром она принесли ему на подносе завтрак, совесть язвила его,
было неловко. После легкой утренней воскресной разминки пошел снова в
магазин Майера и купил нитку искусственного жемчуга за 85 долларов.
Воскресная игра стала его триумфом. Надевая форму в раздевалке, он
твердо решил: лучший способ воздать друзьям за то, что вытащил у них
бумажников 416 долларов во время игры в покер,-- выиграть для них эту
футбольную игру. Теперь его совесть чиста, все недовольные его поведением
голоса внутри притихли, и он принял участие в большинстве блокировок.
Перехватив нас в последнем периоде, ринулся к воротам и впервые в жизни
пересек заветную линию с мячом, поставив таким образом точку в этой игре дав
своей команде шесть очков. Весь стадион взревел от восторга; болельщики стоя
приветствовали его громкими воплями, когда он выходил с площадки; даже
тренер лично пожал ему руку. Он чувствовал свое превосходство (с такими-то
ногами), свою силу и, казалось, мог играть всегда -- всю жизнь, без устали.
Кровь в его жилах изменилась без причин,-- теперь это новая, возбуждающая до
предела жидкость, с несущимися наперегонки пузырьками.
После игры его потащили на передвижную телестудию под трибунами, чтобы
взять интервью. Хотя прежде он никогда на телевидении не был, но удачно со
всем справился; позже в тот же вечер кто-то сказал ему, что он очень
фотогеничен.
В жизни его начался новый этап, перед ним возникла новая дверь. Выходя
из своего обычного, маленького, жалкого коридорчика, он открыл ее -- и,
сделав один шаг, очутился вдруг в громадном, ярко освещенном, прекрасном
бальном зале.
Фотографии его появлялись теперь в газетах регулярно, каждую неделю,
вместе с хвалебными статьями. Спортивные журналисты повсюду искали его и
точно цитировали все, что он говорил, особенно такую замечательную
произнесенную им фразу: "Вся хитрость в том, чтобы как следует изучить
противника. Национальная футбольная лига -- это вам не место для догадок".
Позировал он и для рекламных кадров: ему расчесывают волосы с
применением особых, жироудаляющих веществ. Рекламировал свитеры и цветастые
плавки и искренне поражался: оказывается, в Америке можно заработать кучу
денег, лишь раздаривая очаровательные улыбки.
На обложке престижного журнала "Спортс иллюстреитид" тоже опубликовали
его фотографию, а мальчишки ожидали его выхода после тренировки. Привык
ставить автографы на мячах; таксисты узнавали его и иногда отказывались
брать плату за проезд. Пристрастился к обедам в ресторанах вместе с
Сибиллой; и не удивительно: когда просил счет -- приносили, но чаще всего
тут же разрывали у него на глазах. Полюбил есть красную икру, появился вкус
к шампанскому.
Его приглашали на вечеринки в дом самого Брюса Фэллона, знаменитого
защитника, которому платили по двести тысяч долларов за контракт, и все
спортивные журналисты называли его суперзвездой. До этого времени Фэллон --
он общался в основном знаменитыми ветеранами и игроками, занимавшими верхние
строчки в рейтинге,-- никогда даже не здоровался с ним, проходя мимо по
улице.
-- Ты играешь в бридж, Хью? -- однажды спросил Фэллон.
Играли в бридж в обычной компании (Фэллон, его жена и Хьюго с Сибиллой)
в громадной гостиной апартаментов Фэллона,-- интерьер разработан
приглашенным из Норвегии дизайнером. Нора Фэллон, когда они все вчетвером
сидели за деревянным столом перед камином, играя по десять центов за взятки.
Левое ух Хьюго реагировало на бридж так же эффективно, как и на покер, и в
первый же вечер он выиграл восемьсот долларов. Фэллон сказал по этому
поводу:
-- Слышал я от твоих ребят, как ты здорово играешь в покер, Хьюго. Но
никогда еще не встречал игрока с таким превосходным чутьем к картам, как ты.
Фэллон обсуждал с ним работу тренера.
-- Если бы берт позволил мне играть в свою игру,-- говорил он, наливая
виски себе и Хьюго,-- мы в любое воскресенье брали бы на двадцать очков
больше.
-- Берт несколько простоват, это правда,-- возразил Хьюго,-- но в душе
совсем неплохой парень.
Прежде он никогда не позволял себе критиковать действия тренера, и в
голову никогда не приходило назвать его просто так, по имени. Но даже
сейчас, когда тренер спокойно спал в своей постели на расстоянии добрых семи
миль от них, почувствовал, как по спине у него поползли мурашки: надо же,
впервые назвал тренера просто по имени -- Берт.
Когда прощались в тот поздний вечер, а в кармане у Хьюго лежал чек,
выписанный Фэллоном, на восемьсот долларов, Нора Фэллон подставила им обоим
щечку для поцелуя -- она ведь когда-то училась в Лозанне и получила уроки
хорошего тона.
-- Мы должны теперь встречаться каждую неделю! -- заявила она.
И Хьюго поцеловал ее в подставленную щечку, услыхав, о чем она думает в
эту минуту: "Неплохо бы увидеться в ближайшем будущем тет-а-тет, в укромном
местечке -- только ты и я. Разве это не будет приятно?.."
Вернувшись домой, Хьюго внес телефон Фэллона в маленькую записную
книжку. Интересно как занимается любовью женщина, думающая по-французски?..
Тренер теперь постоянно суетился возле него, проявляя о нем
удивительную заботу: если возвращался с поля с небольшим синяком на колене
-- без колебаний прописывал ему циркулярные ванны в течение шести дней;
отпускал с тренировки каждый день на полчаса раньше -- пусть, например
поговорит с детьми в местной средней школе о спорте и о себе. Рекламный
агент Брентаксис заново писал его биографию для телепередачи -- указал, что
в колледже он был членом "Фи Бета Каппа", привилегированного общества
студентов и выпускников. Когда Хьюго запротестовал, правда не очень активно,
агент спокойно остановил его:
-- Ну, ничего страшного. Это очень важно для создания твоего имиджа.
Он же договорился с одним общенациональным журналом, Хьюго
сфотографировали дома для большой статьи -- "гвоздя" номера. Сибилла
потребовал купить ей пижаму из золотистой парчовой ткани (той, что для
вечерних туалетов), коли ее будут фотографировать для общенационального
журнала, а также новые шторы в гостиную и новые чехлы для мебели. Когда
появилась статья о нем ее иллюстрировала только одна фотография: Хьюго, в
фартуке, готовит что-то на кухне. Предполагалось, что он колдует над
каким-то замысловатым французским блюдом (никогда не сварил себе даже чашки
кофе).
Кроме того, он приобрел для себя три кричащих, в клетку спортивных
пиджака и брошь за четыреста долларов для Сильвии,-- бедняжку все еще мучили
головные боли, порвать с ней он никак не мог, хоть и начинал понимать, что в
ней ничего такого особенного нет -- простушка, особенно если ее сравнивать с
Норой Фэллон. Для Сибиллы он купил сережки за сто долларов.
По воскресеньям носился по всем полям лиги как гроза, и после
завершения домашних матчей его приходилось сразу запирать в раздевалке,
чтобы уберечь от разбушевавшейся толпы фанов. Ему стали приходить письма от
девушек с признаниями в любви; иногда он обнаруживал в них фотографии
отправительниц в соблазнительных, порой рискованных позах. Такие фотографии
действуют на нервы Сибилле, но что он может поделать -- на почту, в конце
концов, доступ не закрыт. И все в один голос соглашались, что он необычайно
фотогеничен.
Однажды Сибилла сообщила ему, что беременна. До сих пор, хотя Хьюго
хотел детей с самого начала их брака, она не хотела, считая, что слишком
молода еще для этого. Теперь по каким-то неизвестным причинам решила, что
уже не так молода. Хьюго, конечно, был счастлив, но он в это время занимался
другим и у него не было времени продемонстрировать жене, насколько он
счастлив, что скоро станет отцом. Тем не менее купил ей по этому поводу
изумрудное ожерелье.
Фэллон, этот прирожденный азартный игрок, сказал, что нельзя тратить
поразительно тонкое чутье Хьюго к картам на игры в покер по пенни или на
семейный бридж по десять центов,-- просто позор! В городе идет большая игра
в покер, Фэллон принимает в ней участие раз в неделю. В компании, кроме
него, биржевой брокер, издатель газеты, президент какой-то фирмы по
производству сельскохозяйственной техники, крупный агент по сбыту
автомобилей и один мистер, ко всему прочему владеющий конюшней призовых
скаковых лошадей. Когда Фэллон привел Хьюго в номер "люкс" в отеле, где
обычно проходила игра, ему в глаза сразу бросилась словно подернутая легким
туманом большая куча денег на столе с зеленым сукном. Такая же реальная,
осязаемая, как колечки сигаретного дыма, над головами игроков и скользит по
плотно закрытым шторам.
Хьюго и Фэллон заключили между собой частную сделку -- делить поровну
как выигрыши, так и проигрыши. Хьюго не был уверен в моральной прочности ее
основы, так как они не поставили в известность других игроков о своем
партнерстве, но Фэллон быстро покончил с его угрызениями совести:
-- Пусть идут к черту, Хьюго,-- ведь они же обычные люди.
Любой, кто не принадлежал как он, Фэллон, к миру профессионального
футбола, был для него обычным, заурядным гражданином, не больше. Фэллон
по-дружески переделал имя Хьюго в Хьюдж1, и эта кличка быстро приклеилась к
нему и среди товарищей по команде, среди журналистов, имевших свободный
доступ в их спортклуб. Когда обороняющиеся и наступающие стороны легкой
рысцой менялись на поле, Фэллон всегда орал:
-- Ну-ка, кинь мне обратно мяч, Гигант!
Какой-то спортивный журналист подхватил эту фразу и в свою статью о
Хьюго вставил его новую кличку. Теперь, как только команда Хьюго появлялась
на поле, толпа местных болельщиков громко скандировала что было сил:
1 Игра слов: Хьюго (huge; англ.) -- гигант.
-- Ну-ка, кинь мне обратно мяч, Гигант!
Порой, когда он чувствовал, какую искреннюю любовь и веру в него
выражают болельщики, слышал рев, доносившийся до него в прохладном осеннем
воздухе, ему хотелось расплакаться от радости прямо здесь, на поле, у всех
на глазах.
Сидевшие вокруг карточного стола, покрытого зеленым сукном, встали,
когда Фэллон и Хьюго вошли в номер. Игра пока не началась, и игроки,
складывали фишки кучками возле себя. "Фэллон представил..." -- крупные
мужчины с энергичными, волевыми лицами, Фэллон представил им Хьюго, все
сердечно пожали ему руку. Один заметил:
-- Вы оказываете нам большую честь.
Второй, тряся его руку, сказал:
-- Ну-ка, кинь мне обратно мяч, Гигант!
Все захохотали, но по-доброму, без злобы. Хьюго стеснительно, как
мальчишка, улыбался. Вообще-то из-за своего блестящего моста, заменившего
ему пять верхних зубов, Хьюго старался улыбаться как можно реже, но теперь,
когда все убедили его, что он очень фотогеничен, он улыбался охотно, по
любому случаю. Иногда перед зеркалом репетировал свои широкие, детски
наивные улыбки. Люди говорят о нем -- Гигант. Это он только кажется таким
грубым, но стоит ему улыбнуться, как он превращается в милого большого
ребенка. Хьюго такие отзывы о себе ему нравились. "Так вот они, эти
граждане",-- подумал он.
Играли до двух часов ночи. Хьюго выиграл 6020 долларов, а Фэллон --
1175.
-- Вы ребята, такие же крутые на поле, как и за игорным столом! -- с
восхищением произнес агент по сбыту автомобилей, подписывая чек.
Все остальные расплылись в радостных улыбках,-- как будто им нравилось
терять деньги.
-- Это просто удача, которая сопутствует каждому новичку, ничего
больше,-- оправдывался Хьюго.
Позже этот агент расскажет жене, что Гигант довольно остроумный
человек, хотя по виду этого не скажешь.
Выйдя из отеля, подозвали такси. Фэллон оставил свой "линкольн
континентал" дома -- ему не хотелось рисковать: еще увидит кто-нибудь его
роскошный автомобиль, припаркованный возле отеля, и сообщит тренеру, что
защитник торчал в отеле до двух часов ночи.
-- В такси Фэллон спросил:
-- У тебя есть своя ячейка в хранилище банка, Гигант?
-- Не-ет,-- ответил Хьюго.
-- Завтра же ступай в банк!
-- Зачем?
-- Подоходный налог, вот зачем,-- объяснил Фэллон.
В свете уличного фонаря он увидел, как озадачили Хьюго его слова.
-- Чем меньше знает дядя Сэм,-- тихо продолжал Фэллон,-- тем лучше.
Завтра же получим по нашим чекам деньги, поделим поровну и спрячем в
маленьких черных ящичках. выбери для этого другой банк, не тот, где у тебя
постоянный счет.
-- Понятно,-- откликнулся Хьюго.
Да, этот Фэллон -- головастый мужик, ничего не скажешь. На какое-то
мгновение он испытал острое, как укол, сожаление, что свозил на прошлой
неделе Нору Фэллон в мотель. Тогда, правда, он ни о чем не жалел. Сейчас, в
такси решил: если Сибилла родит ему девочку -- не пошлет ее учиться в
Лозанну.
Когда он вошел в спальню, Сибилла проснулась.
-- Ну, дорогой, можно поздравить с выигрышем? -- сонно осведомилась
она.
-- Так, мелочь, пару долларов.
-- Вот и умница.-- снова заснула.
В душе у Хьюго не оставалось никаких сомнений: если Бог наградил тебя
особым даром, то, очевидно, предполагал, что ты воспользуешься. Человек,
способный пробежать сто ярдов ровно за десять секунд, большой дурак, если
позволит сопернику, который бежит такую дистанцию за десять и пять десятых
секунды, обогнать его. Если такова воля Божья, чтобы у Хьюго было в жизни
все: слава, успех, деньги, красивые женщины,-- что же здесь такого? Против
воли Божьей не попрешь! Он Хьюго, человек религиозный, даже если в
спортивный сезон по воскресеньям занят и не ходит в церковь.
Во время игры в покер на следующей неделе Хьюго намеренно старался
много не выигрывать. Несколько раз не позволил поймать себя на блефе и
нарочно делал ставки на тех, у кого, как отлично знал, карта куда лучше, чем
у него. К чему проявлять жадность и убивать курицу, несущую золотые яйца?
Какой смысл? Но даже при такой избранной тактике он шел впереди с выигрышем
две тысячи долларов. Фэллон проиграл почти пятьсот -- никаких причин для
жалоб.
Когда игра кончилась, Коннорс, агент по сбыту автомобилей, пожелал
поговорить с Хьюго наедине. Спустились в холл и сели там в дальнем углу.
Оказывается, Коннорс собирается открывать агентство по продаже спортивных
автомобилей и дать ему в качестве названия имя Хьюго.
-- Ничего особенного от вас не требуется,-- разъяснял ему Коннорс.--
Просто походить, послоняться по демонстрационному залу вечера два-три в
неделю, сфотографироваться в кабине "порше". За это я буду платить вам
десять тысяч в год.
Хьюго по-детски почесал затылок, слегка повернувшись левым ухом к
Коннорсу. В сознании его вдруг всплыла цифра 25 тысяч долларов, он ясно ее
видел -- она будто сама громко кричала, называя себя. "Если ты ему нужен --
даст и двадцать пять!"" -- отчетливо слышал он.
-- Пожалуй, соглашусь, но возьму за свои услуги двадцать пять тысяч
долларов плюс десять процентов с прибыли,-- заявил Хьюго.
Коннорс засмеялся -- его привела в восторг проницательность нового
служащего.
-- Вы, наверно читаете мои мысли. Ладно, идет!
Ударили по рукам. Хьюго внесут в платежную ведомость с завтрашнего
утра.
-- У него есть голова на плечах, у этого старика Гиганта! -- говорил
Коннорс жене, укладываясь рядом с ней в постель.-- Уж он сумеет наладить
продажу моих автомобилей!
Другой из игроков в покер, по имени Хартрайт, владелец конюшни призовых
скаковых лошадей, однажды отозвал Хьюго в сторону и, потребовав строго
хранить доверяем тайну, поведал, что "несколько верхних мальчиков", как он
выразился, совместно покупают участок земли в пригороде для строительства
крупного университета. Для внутреннего пользования получена информация, что
город намерен проложить в этом районе новую автомагистраль.
-- Золотая жила, никаких сомнений! -- радовался Хартрайт.-- Я
переговорил с мальчиками -- они считают, что мне пришла в голову
замечательная идея: привлечь и вас к этому проекту. Если у вас сейчас нет
денег, мы предоставим вам кредит...
Хьюго в самом деле через короткое время получил кредит -- 50 тысяч
долларов. Начинал уже понимать: ничто не доставляет людям большего
удовольствия, чем помощь знаменитостям. Даже тесть, а его до сих пор никто
бы не заподозрил в совершении подвигов щедрости, безмерно тронутый
свалившейся вдруг на голову Хьюго славой, совпавшей с объявлением, что скоро
сам он станет дедушкой, изменил себе и купил для Хьюго с Сибиллой дом из
восьми комнат, с бассейном, в фешенебельном районе города.
Спортивный сезон шел своей чередой, неделя за неделей, и Хьюго не
слышал ни лова, ни устного ни письменного, в свой адрес, которое лишило бы
его привычных удовольствий в жизни или повлияло на получаемую стабильно
прибыль. Наступила осень, сезон уверенно подходил к своей кульминационной
точке.
В газетах стали даже поговаривать о чемпионстве команды, в которой
играли "два сынка Золушки", как называли товарищи Хьюго и Фэллона. Для этого
предстояло отправиться в Грин-бей и поспорить там с местной командой за
первое место в первенстве. Но как раз в этот день, как назло, оба, и Фэллон
и Хьюго, получили серьезные травмы: Фэллону вывихнули локоть, а Хьюго так
стукнули по голове, что все закружилось перед глазами -- мир перевернулся
вверх тормашками. Уступили победу надежды на золотые медали в своем
дивизионе развеялись как дым, как сладкий сон.
До этой травмы у Хьюго все шло хорошо, да и сейчас, когда они летели
домой, несмотря на то, что самолет, казалось Хьюго, летел стоя на одном
крыле, он чувствовал себя вполне сносно. Хранившиеся в банке деньги
настраивали на философский лад, и он не так остро переживал коллективное
несчастье. Врач команды, доброжелательно настроенный парень,-- он наверняка
не утратил бы веселого нрава и при падении Аламо -- заверил Хьюго, что он
оклемается через пару деньков, и в награду за страдания рассказал кучу
историй о спортсменах: находились, мол, в состоянии комы, а через неделю
пробегали на дистанции больше ста ярдов.
Ледяная стужа позорного поражения свирепствовала в салоне самолета;
стояла гробовая тишина, нарушаемая время от времени стонами получивших
травмы игроков -- таких оказалось немало. Посередине самолета сидели тренер
с владельцем клуба, и от них отталкивались айсберги пессимизма, неумолимо
плывшие дальше по всему проходу. Погода ужасная, самолет, то и дело
проваливаясь в воздушные ямы и лишая пассажиров привычного комфорта,
пробивался, натужно гудя, сквозь густую, словно похлебка, мглу черного
громадного облака. Хьюго сидел рядом с Джонни Сматерсом,-- тот ревел, как
лось-самец, хотя по диагнозу, поставленному врачом, у него всего лишь
небольшой ушиб ребер и теряя терпение ждал, когда кончится этот полет, эта
болтанка, чтоб не чувствовать больше печальной атмосферы Ватерлоо и
вернуться в свой недавно покинутый мир частной жизни. В следующее
воскресенье они не играют, и он ужасно благодарен за это игровому календарю.
Сезон провели конечно, весьма достойно, но все же усталость и напряжение
нарастали. Может позволить себе отдохнуть хоть недельку.
И вдруг произошло такое, что сразу заставило его забыть о футболе. В
левом ухе раздался треск, наподобие атмосферных разрядов. Потом незнакомый
мужской голос сказал: "Высокочастотный приемник номер один вышел из строя".
Сразу за этим послышался голос другого человека: "Высокочастотный приемник
номер два вышел из строя. Мы потеряли радиосвязь с землей". Хьюго оглянулся
по сторонам, уверенный, что и все остальные прекрасно слышали -- ведь эти
фразы явно прозвучали по радиосистеме оповещения пассажиров. Но6 к его
удивлению, все вокруг занимались тем, чем и прежде,-- вполголоса
разговаривали, что-то читали, дремали. Даже Хьюго узнал голос командира:
"Ничего себе сообщение, черт бы его побрал! Сорок тысяч футов этой похлебки
от нас до самого Ньюфаундленда!"
Хьюго выглянул в окошко: за бортом густая темень, больше ничего;
красная лампочка на краю крыла на какое-то мгновение показалась каплей
размытой крови, подмигивает ему несколько раз гаснет в темноте. Он задернул
шторку, застегнул привязной ремень.
"Ну, ребята, совсем весело,-- радовался в ухе Хьюго голос командира,--
у меня для вас радостная весть: мы потеряли ориентировку и сбились с курса.
Кто увидит внизу территорию Соединенных Штатов -- пусть зайдет, похлопает
меня по плечу!"
Но, как ни странно, ничего особенного в салоне не происходило. Дверь
пилотской кабины отворилась, вышла стюардесса. На губах у нее блуждала
какая-то странная, сместившаяся в сторону улыбка. Не меняя выражения лица, с
той же улыбкой она прошла в самый хвост самолета и села в кресло.
Убедившись, что ее никто не видит, быстро защелкнула вокруг талии привязной
ремень.
Самолет все взбрыкивал, и пассажиры стали поглядывать на часы:
приземлиться должны еще минут десять назад, но самолет все летит не
снижаясь. Вдруг по радиосистеме оповещения послышался предупредительный
треск и вслед за тем ровный голос командира:
-- Леди и джентльмены, говорит командир корабля. Боюсь, мы немного
опаздываем. идем со встречным ветром. Надеюсь, вы уже пристегнули ремни.
Благодарю вас.
По всему салону раздавался этот металлический треск -- последний звук,
который услыхал Хьюго; потом опять впал в долгое забытье. Очнулся от острой
боли в ухе,-- слава Богу, в правом. Самолет шел на посадку. Хьюго, отдернув
шторку, выглянул в окошко: под облаками, на высоте футов четырехсот, внизу
мелькают огоньки. Посмотрел на часы: опаздывают почти на три часа.
-- "Постарайся приземлиться поточнее.-- Этот мужской голос, он уверен,
донесся до него из пилотской кабины.-- У нес не осталось горючего, не
потянем лишнюю тысячу ярдов".
Хьюго попытался откашляться, прочистить горло -- сухой комок дерет
глотку. Все уже собрали вещи и спокойно ждали выхода на бетонное поле -- и
невдомек, как им всем повезло, горько размышлял Хьюго, глядя в окошко и
страстно желая поскорее очутиться на земле.
Самолет плавно сел и докатился до стоянки. По радио послышался знакомый
голос капитана:
-- Надеюсь, полет вам понравился, дорогие пассажиры. Прошу извинить нас
за опоздание. Надеюсь на скорую встречу.
Хьюго сошел с трапа на землю под каким-то странным углом. Обещал
Сильвии, что сразу, как вернется в город, зайдет к ней. Сибилла во Флориде,
гостит всю неделю у родственников.
В такси, убегая от грубого мира покрытых синяками, побежденных
товарищей, от воспоминаний о схватке со смертью в заблудившемся в тумане
самолете, он с тоской, страстно мечтал о теплой постели, о нежных ласках
многоопытной в таких делах, очень дорогостоящей ему девушки.
Сильвия долго не реагировала на его звонки в дверь, а когда наконец ее
отворила, лишь на цепочку, то предстала пред ним в халатике для ванны, с
лицом, искаженным, по-видимому, невыносимой головной болью. Хьюго к себе не
впустила, а лишь процедила через щель в двери:
-- Я уже сплю. Приняла две таблетки сильного снотворного. У меня просто
раскалывается...
-- Ах, дорогая, прошу тебя! -- стал умолять ее Хьюго; от ее ночной
рубашки и халатика исходил такой чудный, дразнящий запах.
-- Уже поздно! -- резко сказала она.-- И ты просто ужасно выглядишь.
Поезжай домой, поспи немного.-- И решительно щелкнула дверью.
Спускаясь по тускло освещенной лестнице дома Сильвии, Хьюго твердо
решил всегда таскать с собой в кармане дорогую безделушку на такой вот
пожарный случай. Выйдя на улицу, с тоской посмотрел на окно Сильвии на
четвертом этаже: сквозь плотно закрытую штору все же пробивался тонкий луч
света, располагающий к уюту, мучительный дразнящий. Вдруг в холодном ночном
воздухе он услыхал смех -- такой теплый, чувственный,-- он его отлично
слышал левым ухом и вдруг с болью, перехватившей дыхание, вспомнил, когда, в
какие моменты слышал этот соблазнительный смех... Пошатываясь, шел по улице
под бледно горящими фонарями, чемоданом в руках, чувствуя себя точно как
Вилли Ломен на закате карьеры в пьесе Артура Миллера "Смерть коммивояжера".
Ему показалось, что за ним медленно едет черная машина, но сейчас он слишком
расстроен -- не обратил на это никакого внимания.
Придя домой, взял карандаш, лист бумаги и записал все подарки,
сделанные Сильвии этой осенью, с указанием цены каждого драгоценного
украшения. Общая сумма вместе с налогами оказалась довольно внушительной --
3468,3 доллара. Разорвал листок и пошел в постель спал он плохо и постоянно
в тревожном сне слышал гул барахливших двигателей самолета и звуки
радостного, мучительного для него женского смеха на четвертом этаже, у себя
над головой.
На следующий день с утра лил дождь, и во время тренировки он плюхнулся
в грязь и имел, конечно, самый жалкий вид, в расползающейся под ним липкой
жиже. Сокрушался: почему выбрал себе такую профессию -- футболиста. Позже,
когда мылся под душем, устало смывая куски грязи с лица и подбородка, вдруг
почувствовал на себе чей-то пристальный взгляд. В кабинке рядом стоял
Крокер, запасной защитник, и, намыливая голову, смотрел в его сторону с
какой-то странной улыбочкой на губах. Потом от Крокера до него донесся
долгий, низкий, мучительный для него смех, словно в голове у Крокера спрятан
проигрыватель и он все время крутит пластинку с любимым музыкальным
произведением. Крокер! Хьюго готов был убить его в эту минуту,-- так это был
Крокер! Жалкий запасной игрочишка, команда даже не брала его на выездные
матчи. Каждое воскресенье у него выходной, предатель, умеющий использовать
для собственных удовольствий каждую минуту своего времени, когда товарищи
ломаются на полях, отчаянно дерутся за жизнь.
Хьюго все снова слышал этот смех даже журчание воды заглушает. Ладно, в
следующий раз, при двусторонней встрече с вторым составом, он изуродует
этого сукина сына во время схватки вокруг мяча.
-- Тебя хочет видеть тренер, Плейс,-- сообщил второй тренер и добавил
по-испански: -- Pronbo!1
1 Да поживее! (исп.)
Хьюго не нравилось это испанское слово, слишком от него разит газетной,
выпендренной передовицей.
Тренер сидел повернувшись спиной к двери и глядя на фотографию Хойхо
Бейнса.
-- Закрой двери, Плейс! -- велел он не поворачиваясь.
Хьюго закрыл.
-- Садись,-- предложил тренер все в том же положении, все еще
внимательно разглядывая фотографию спортсмена, которого однажды назвал
по-настоящему стопроцентным игроком -- таких ему больше никогда не
приходилось видеть.
Хьюго сел.
-- Я вынужден оштрафовать тебя на двести пятьдесят долларов, Плейс.
-- Слушаюсь, сэр.
Наконец тренер резко повернулся к нему лицом и расстегнул воротничок.
-- Плейс, послушай, что, черт тебя подери, с тобой происходит?
-- Не понимаю, о чем вы, сэр.
-- Чем ты занимаешься, когда остаешься в одном доме до утра, и так
каждую ночь? Не скажешь?
Слово "оставаться" далеко не в полной мере отражало то, чем занимался
там Хьюго, но он решил не возражать -- пусть тренер сам подыскивает верные
слова.
-- Неужели ты до сих пор не понял, что за тобой установлена слежка,--
ты, болван?! -- заревел тренер.
Эта черная машина на пустынной улице! Хьюго опустил голову -- он был
сильно разочарован в Сибилле. Как она посмела быть такой подозрительной? И
откуда у нее деньги на оплату частных детективов?
Большие руки тренера нервно дергались на крышке стола.
-- Ты что, сексуальный маньяк?
-- Нет, сэр.
-- Заткнись! -- заорал тренер.
-- Как угодно, сэр!
-- Только не подумай, что это я организовал за тобой хвост,-- дело куда
хуже. Хвост за тобой установлен по требованию спортивного комиссара.
Хьюго с облегчением вздохнул: значит, не Сибилла. Слава Богу! И он
поспел так думать о ней!
-- Я выкладываю свои карты на стол, Плейс! -- заявил тренер.-- Контора
спортивного комиссара давно проявляет к тебе повышенный интерес. Их работа
-- следить за чистотой наших рядов. В этом я целиком на их стороне и хочу,
чтобы у тебя не было на сей счет никаких заблуждений. В моем клубе есть
только одно, чего я на дух не выношу,-- игрок с подмоченной репутацией.
Хьюго прекрасно знал, что тренер не выносит около сотни других вещей, о чем
время от времени и напоминает игрокам, но счел, что сейчас неподходящий
момент, чтобы освежить его память.
-- Послушайте, сэр...-- начал Хьюго.
-- Заткнись! Если такой игрок, как ты, вдруг, ни с того ни с сего,
начинает действовать на поле так, словно у него в голове под шлемом мякина,
а не мозги, и действовать в средней линии защиты, причем все хуже от одной
игры к другой, то, совершенно естественно, у них могут возникнуть
подозрения.
Тренер, выдвинув ящик стола, вытащил темно-синюю папку, извлек оттуда
несколько страничек напечатанного на машинке текста, и, вооружившись очками,
стал читать, пояснив:
-- Это доклад, полученный из офиса спортивного комиссара.-- Пробежал
глазами несколько абзацев, покачал головой, словно чему-то сильно
удивляясь.-- Скромность не позволяет мне зачитать тебе вслух описания твоих
сексуальных подвигов, но, должен признаться, твоя способность выходить в
воскресенье на поле и играть после таких ночных боев, и это на протяжении
целых недель, заставляет меня просто разинуть рот от благоговейного
удивления.
Хьюго счет за благо промолчать.
-- До сих пор тебе везло,-- продолжал тренер,-- газеты пока ничего не
пронюхали. но если что-то просочится в печать, я немедленно вышвырну тебя к
чертям собачьим -- не успеешь даже снять краги, как окажешься за дверью. Ты
меня слышишь?
-- Слышу, сэр.
Тренер теребил листочки в руках, бросая на них косые взгляды из-за
бифокальных очков.
-- Кроме своей новой карьеры бабского угодника ты, судя по всему, еще
проявляешь поразительную щедрость в раздаче направо налево драгоценных
украшений. Только в одном ювелирном магазине в нашем городе менее чем за два
месяца ты истратил более трех тысяч долларов. В то же время ты приобретаешь
дом из восьми комнат, с бассейном; отправляешь жену в дорогостоящие отпуска
по всей стране; вкладываешь пятьдесят тысяч долларов в недвижимость, и эту
сделку вряд ли можно назвать законной; играешь в карты на большие деньги с
самыми крупными в городе игроками; арендуешь собственную ячейку в хранилище
банка и по наблюдениям набиваешь ее каждую неделю все новыми кучами денег
неизвестного происхождения. Я знаю, какое у тебя жалованье в клубе, Плейс.
Могу ли я поинтересоваться, откуда у тебя появился недавно столь
значительный источник доходов на стороне, или ты сочтешь такой мой вопрос
неприличным? -- Тренер, закрыв папку, снял очки и откинулся на спинку стула.
Хьюго хотел ему все объяснить, но слова почему-то застряли в горле.
Все, что он считал благоприятными улыбками судьбы, в этой холодящей ему душу
темно-синей папке превращалось в свидетельства против него: коррупция,
незаконные, криминальные по характеру прибыли... Хьюго любил всех тех, кто
любил его, и давно привык, что все вокруг желают ему только добра. И вот
внезапно осознал, что есть люди, включая и тренера, которые готовы признать
на веру все самое худшее, что им известно о нем, и погубить его из-за этого
навсегда... Эта мысль лишила его дара речи; он беспомощно всплеснул руками.
-- Плейс,-- произнес тренер,-- я хочу, чтобы ты ответил мне на
один-единственный вопрос, и если я обнаружу, что ты мне лжешь...-- И осекся,
по-видимому нарочно, со значением.
Правда, не добавил своей обычной заключительной угрозы: "Я лично
пригвозжу твои руки в стене раздевалки". Такое упущение приводило Хьюго в
ужас и он молча, покорно ожидал страшного вопроса.
-- Плейс, ты получаешь какую-то информацию от своих приятелей, этих
азартных игроков? Которые болеют за другие команды?
Волна стыда окатила Хьюго,-- никогда еще, кажется, ему не было так
горько, так стыдно, как в эту минуту. Он вдруг разрыдался -- в рыданиях
затряслось все его крупное тело, весом 235 фунтов.
Тренер в ужасе взирал на него, наконец проговорил:
-- Где твой носовой платок?
Хьюго вытащил носовой платок, всхлипнул.
-- Тренер, клянусь вам головой своей матери -- я никогда, ни разу не
разговаривал ни с одним азартным игроком!
-- Мне не нужна голова твоей матери! -- зарычал тренер, но, кажется,
слова Хьюго его убедили; он ждал, когда стихнут рыдания.-- Ладно, убирайся!
И будь впредь осторожнее. Не забывай -- за тобой следят со всех сторон.
Вытирая платком глаза, Хьюго ничего не видя перед собой вышел из
кабинета тренера. Их агент по связям с общественностью Брентаксис распивал
пиво в раздевалке с каким-то седовласым человеком невысокого роста; у того
на жилетке задержался пепел от сигареты Хьюго его узнал: Винсент Хейли
журналист; ведет спортивную колонку. Попытался улизнуть,-- может, его не
заметят,-- в такой день, как этот, нельзя давать интервью. Но Брентаксис его
засек и позвал:
-- Эй, Хьюго, подойдите-ка к нам на минутку!
Бежать сейчас бессмысленно, понял Хьюго, это еще хуже. Хьюго уверился:
всем вокруг него, всему миру уже известно, что он попал под подозрение.
Попытался внутренне собраться, направляясь к этим двум; ему даже удалось
изобразить на лице подобие невинной улыбочки сельского парнишки, правда
весьма обманчивой.
-- Хэлло, мистер Хейли! -- поздоровался он.
-- Рад вас видеть, Плейс,-- откликнулся Хейли.-- Ну, как голова?
-- Все отлично,-- торопливо успокоил его Хьюго.
-- Да, ну и сезон выдался для вас в этом году, Плейс! -- прокричал
Хейли пропитанным виски голосом,-- в тоне чувствовалось откровенное
презрение к спортсменам, и глаза -- словно лучи лазера.
-- Да, вы не ошибаетесь -- трудный сезон, ничего не скажешь.
-- По правде говоря, никогда прежде не видел, чтобы защитник так
набирал от матча к матчу.
Хьюго почувствовал, что его прошибает пот.
-- Да, выпадают такие годы, когда везет и все идет по наезженной колее.
Ждал, весь сжавшись, следующего вопроса? Но Хейли ограничился
некоторыми обычными, рутинными: кто, по его мнению, самый лучший и самый
скрытный игрок в таблице до ее середины и что он думает о способностях
разных игроков, умеющих давать отличные пасы.
-- Благодарю вас, Плейс,-- наконец отпустил его Хейли,-- у меня больше
вопросов нет. Берегите голову, пусть ей тоже повезет.-- И протянул ему руку.
Хьюго с благодарностью пожал ее, радуясь, что все кончилось, ибо в
следующую минуту его наверняка вывели бы из себя эти бесцветные, проникающие
до костей глаза. Не выпуская руки журналиста из своей Хьюго слушал
пропитанный виски хриплый голос, но в его левом ухе звучал он уже иначе,
словно отзывался в какой-то далекой пустой камере, дающей звучное эхо: "Вот,
вы только поглядите на эту тушу из костей и мяса весом двести тридцать пять
фунтов, на этого двадцатипятилетнего парня: купается в деньгах, а мой пацан,
девятнадцатилетний пацан, весом сто тридцать фунтов, лежит в грязи, весь
промокший до нитки, во влажных вьетнамских джунглях, ожидая, когда ему
прострелят голову. За кого он там расплачивается?.."
Хейли еще раз тряхнул руку Хьюго и даже изобразил подобие улыбки,
обнажая в циничном оскале пожелтевшие кривые, сильно попорченные.-- Было
очень приятно поговорить с вами. Плейс. Продолжайте так же успешно трудиться
на поле.
-- Благодарю вас, мистер Хейли,-- ответил с самым серьезным видом
Хьюго.-- Постараюсь.
Со стадиона не глядя даже куда идет, да и наплевать -- все равно он
повсюду окружен врагами. Когда шел наугад по улицам в ушах все время звучал
тот же скрипящий, презрительный вопрос: "За кого он там расплачивается?.." В
какое-то мгновение остановился, хотел было вернуться на стадион, объяснить
этому писаке, что такое иметь шестьдесят три шва, наложенных на колене, и
что говорил ему о них армейский медик, но потом одумался. Ведь Хейли ничего
этого не произносил вслух, и он только еще глубже погрузится в бездну, если
тот вдруг догадается, что у него бывают в жизни моменты, когда он читает
мысли людей.
Направляясь к центру города, силился забыть и о тренере, и о своих
приятелях -- азартных картежниках; и о Винсене Хейли и его
девятнадцатилетнем сыне, весом сто тридцать фунтов, который лежит где-то в
джунглях, ожидая, когда ему прострелят голову. Хьюго вообще мало волновала
политика. Ему вполне хватало хлопот и о чем думать -- как бы его не угробили
в следующий воскресный матч. Зачем переживать из-за каких-то беспорядков в
восточных странах, расположенных за десять тысяч миль от Соединенных Штатов?
Если армия его страны считает, что он не пригоден для несения военной службы
-- это ее дело.
Вот только не может он не думать об этом пацане: там, вдали от родины,
вокруг него грохочут гаубицы; наступить на острый, отравленный корень
бамбука, или его окружат вечно улыбающиеся желтые человечки, с пулеметом...
Хьюго застонал, словно в предсмертной агонии. Он уже на самой середине
города в суматошной деловой части, но никак не отделается от этой картины --
все время стоит у него перед глазами: пацан Хейли лежит, разорванный на
части, под горящими деревьями, чьих названий он так и не узнал...
Постепенно, мало-помалу, он понял, что разворачивающаяся вокруг него
городская активность -- это не обычное уличное движение воскресного города.
Кажется, он попал на какую-то демонстрацию... Вырвавшись наконец из плотных
объятий чьих-то рук, он услышал -- все громко кричат; кажется, в руках у
многих плакаты. Прислушался внимательнее:
-- К черту! Нет! Мы не пойдем! -- орут.-- США, катитесь домой! И
выкрикивали другие короткие фразы приблизительно такого же содержания.
Стал читать плакаты: "Сжигайте свои воинские повестки вместе с
американским фашизмом!" Эти плакаты его заинтересовали; он с любопытством
разглядывал сотни людей -- толпа увлекала его куда-то вперед.
Молодые люди с длинными волосами и бородами, в сандалиях; замызганные
девушки, в голубых джинсах, с большими букетами цветов в руках, шли
вперемешку с решительно настроенными пригородными матронами и пожилыми,
мрачными на вид мужчинами в очках,-- вполне возможно, преподавателями
колледжей. Ничего себе, это похуже толпы болельщиков футбола!
Неожиданно Хьюго оказался на ступенях городской мэрии, а там
полным-полно полицейских. Какой-то юноша сжег свою повестку, и толпа
радостными воплями приветствовала этот символический жест. Жаль, что у него
нет такой повестки,-- тоже сжег знак солидарности и дружбы с тем далеким
солдатом, сыном Хейли. Слишком робел, он не кричал, но он не уходил -- стоял
на лестнице мэрии. Когда полиция пустила в ход дубинки, он, вполне
естественно, первым получил удар,-- голова его и плечи возвышались надо
всеми, и такую прекрасную цель, уж конечно, не пропустил уважающий себя
полицейский.
Много часов спустя с окровавленной повязкой на голове стоя перед
скамьей судьи Хьюго чувствовал великую благодарность к Брентакису за то, что
тот пришел и сейчас стоит рядом с ним, хотя никак не мог сообразить, почему
это Брентакис так быстро узнал о столкновении с полицией. Однако если бы не
его приход, Хьюго пришлось бы провести всю ночь в тюрьме, а там не найти
такой большой кровати, под его рост.
Когда выкрикнули его фамилию, Хьюго посмотрел на судью: над головой у
того, казалось яростно трепещет, колотится, американский флаг, а ведь он
прибит гвоздиками к оштукатуренной стене... Да и все вокруг будто трепещется
и колотится, переняв эту дурную привычку от полицейских дубинок, которыми
размахивают.
Судья, с маленьким, остреньким личиком, словно приспособленным для
заглядывания в самые маленькие дырочки, чтобы выуживать из них разных
паразитов общества, взирал на Хьюго с отвращением. Голос его раздавался в
левом ухе: "Кто ты такой, работяга,-- аристократ, еврей или кто там еще?"
Так вот что у него на уме, явное покушение, считал Хьюго, на его гражданские
права. Только он поднял руку, намереваясь говорить, как сказать, но
Брентакис, опустил ее, и, кажется, вовремя.
-- Дело прекращено! -- объявил судья, голосом хорька, умеющего говорить
по-человечески.-- Следующий!
Дама, похожая на чью-то бабушку, с воинственным видом вышла вперед.
Пять минут Хьюго вместе с Брентакисом спускался по ступеням ночного
суда.
-- Святой отец! -- воскликнул Брентакис.-- Что это на тебя нашло?
Повезло еще, что меня разыскали,-- если б не я, сообщение о твоем подвиге
завтра появилось бы во всех газетах! Сколько мне это стоило, могу сказать
тебе откровенно.
Опять взятки, отметил про себя Хьюго, мысленно внося новую запись в
свою книгу печалей; коррупция правит и в прессе, и в судебной системе.
-- Да еще и тренер! -- Брентакис безнадежно всплеснул руками, нынешнее
состояние тренерской души, не поддается описанию.-- Хочет видеть тебя!
Немедленно!
Неужели нельзя подождать до завтра?
Хьюго хотел только одного -- оказаться дома, в своей постели, сегодня
такой изматывающий день.
-- Нет, он не хочет ждать до завтра; очень решительно настроен. "Только
выпустят из суда,-- так он сказал мне,-- немедленно тащи ко мне, не обращай
внимания, который час!"
-- Он когда-нибудь спит? -- отчаялся Хьюго.
-- Только не сегодня ночью,-- сегодня не спит, ждет тебя.
Хьюго показалось, что у него печенка затвердела, при мысли, что снова
придется увидеть лицо своего тренера, оказаться с ним один на один в эту
полночь, на стадионе, вмещающем шестьдесят тысяч зрителей.
-- Ты со мной не поедешь? -- осведомился он у Брентакиса.
-- Нет, конечно,-- ответил тот; сел в машину и уехал. Хьюго захотелось
немедленно, прямо с места удрать в Канаду. Но все же он позвал такси и велел
водителю ехать на стадион. Хорошо бы в пути произошел несчастный случай с
фатальным исходом...
Над входом для игроков сиротливо горела сорокаватная лампочка, и тени
от ее слабого света скрывали большую часть стадиона,-- казалось, он давно
исчез, как руины римского амфитеатра. Превратился бы этот треклятый стадион
и в самом деле в руины римского амфитеатра. Хьюго толкнул дверь; ночной
сторож, дремавший на стуле, прислонив голову к стене, проснулся и тупо
уставился на него. "Ну не дают ни минуты покоя! -- прочитал он, его мысли
проходя мимо старика.-- Будь прокляты эти звезды! Поскорее бы сломали свои
бычьи шеи!"
-- Добрый вечер, мистер Плейс, добрый вечер! -- произнес сторож вслух,
-- Добрый! -- откликнулся Хьюго и зашагал, пересекая застывшие тени,
под трибунами стадиона к раздевалке.
Призраки сотен бедных, измученных болями, раненых, охромевших,
запуганных контрактом футболистов сопровождали его, и он вздыхал,
преодолевая переходы, где притаились миллионы неодобрительных воплей
болельщиков. И почему он прежде считал, что стадион -- это место, где люди
развлекаются, получают радость и удовольствие?!
Взявшись за ручку двери в раздевалку, Хьюго заколебался: как поступить?
Никогда не приходилось обсуждать с тренером политические проблемы; знает
только, что тот всегда пускает слезу, когда на поле перед игрой исполняется
гимн США "Звездное знамя", и отказался голосовать за Барри Голдуотера,
считая его коммунистом. Решительно толкнул дверь, в пустой раздевалке прошел
мимо своего ящичка: его имя все еще значится на нем. Доброе это
предзнаменование или совсем наоборот? Дверь в кабинет тренера закрыта; еще
раз оглядевшись на всякий случай по сторонам, постучал.
-- Входи! -- крикнул тренер.
Хьюго вошел. На тренере темный костюм, рубашка на вороте застегнута,
черный галстук,-- словно на похороны собрался. На лице явные следы
недосыпания: щеки впали, глаза усталые, покрасневшие. Таким его Хьюго еще не
видел; выглядит куда хуже, чем когда они проиграли с разгромным счетом 45:0
клубу -- новичку в лиге.
-- Мой мальчик,-- хрипло начал тренер,-- очень рад, что ты пришел,
несмотря на поздний час. У меня хватило времени подумать, все рассмотреть
под соответствующим углом зрения. Еще час назад, охваченный праведным
гневом, готов был убить тебя собственными руками. Но, должен признаться,
меня озарил свет понимания и удержал от поспешных действий, во многом
способствовало мое бдение в эту мучительную для меня ночь.
Тренер явно пребывал в "библейском" настроении -- такое с ним
случалось.
-- К счастью,-- продолжал он,-- после того, как мне позвонил Брентакис
и сообщил, что ему удалось умаслить судью и замять дело за сотню долларов,--
их мы, естественно, вычтем из твоего жалованья,-- а также заверил меня, что
вся эта история не попадет в газеты и это будет нам стоить еще сто
пятьдесят,-- таким образом, общая сумма вычетов достигнет двухсот
пятидесяти,-- у меня было время для размышлений. В конце концов, миллионам
мальчишек по всей Америке, которые всегда видели в тебе и твоих парнях
благороднейшее выражение ничем не запятнанного агрессивного американского
духа, которые берут пример с тебя и твоих товарищей и поклоняются таким
героям, как вы, с истинной детской невинностью и непосредственностью, не
придется пережить столь сильный шок, столь пагубное разочарование в моем
игроке, который вдруг забылся и публично примкнул к врагам нашей страны...
Ты меня слушаешь, Плейс?
-- Весь внимание, тренер,-- откликнулся Хьюго, медленно, дюйм за дюймом
пятясь к двери. Этот новый, незнакомый ему образ все понимающего тренера, с
ласковым голосом, сильно его удивлял -- все равно что вдруг увидеть, как
река потекла вспять или стал совершенно темным.
-- Так как никакого вреда великому множеству этих еще не окрепших душ
-- а мы за них несем, так сказать, полную ответственность -- ты не причинил,
то я могу найти в себе силы для христианской снисходительности и
всепрощения.
Тренер, выйдя из-за стола, приблизился к Хьюго и положил ему руку на
плечо.
-- В сущности, Плейс, ты неплохой парень... глупый конечно, но
неплохой. Моя вина, что ты оказался на этой отвратительной демонстрации. Да,
я виноват в этом! В воскресенье ты получил сильнейший удар по голове, и я,
как тренер, обязан был первым увидеть тревожные симптомы. Нечего было
заставлять тебя бегать на спринтерские дистанции и работать два часа с
манекенами. Надо было сказать тебе: "Послушай, Хьюго, мой мальчик, ступай
домой, ложись в постель и лежи целую неделю, пока голова не придет в норму".
Да, так мне следовало поступить. Прости меня, прошу, за мою близорукость!
Прости меня, Хьюго!
-- Конечно, тренер, какой разговор!
-- А теперь,-- продолжал тренер,-- прежде чем ты пойдешь домой, к
любящей тебя женушке, и как следует отдохнешь, я прошу тебя кое-что сделать
для меня.
-- Все, что угодно, тренер.
-- Хочу, чтобы ты спел со мной куплет, маленький куплетик, из нашего
гимна "Звездное знамя". Ты сделаешь это ради меня?
-- Конечно, сэр! -- Хьюго был уверен, что забыл, какая строчка идет
после "ярко-красный след ракет".
Тренер сильнее сжал его плечо.
-- Раз, два, три... Начали!
Вместе спели гимн "Звездное знамя"; после первой же спетой строчки
тренер заплакал. Когда последнее эхо торжественного гимна замерло где-то под
трибуной, тренер завершил встречу так:
-- Вот и славно! Ну а теперь ступай домой. Я бы тебя сам отвез, но, к
сожалению, сейчас занят -- я работаю над новыми вариантами игры, завтра
предложу их вниманию твоих товарищей. Не беспокойся, ты тоже узнаешь о моих
новых планах. Пришлю тебе свои разработки нарочным, посмотришь их, когда
придет охота. И не переживай из-за пропущенных тренировок. Как только
почувствуешь себя в форме -- приходи. Да благословит тебя Бог, мой мальчик!
-- И в последний раз похлопав Хьюго по плечу, повернулся и вновь уставился в
фотографию Хойхо Бейнса все еще влажными от слез после исполнения
государственного гимна глазами.
Д конца недели Хьюго не выходил из догма -- питался консервами и
смотрел телевизор. Ну что такого особенного может стрястись с ним, рассуждал
он в тишине своей квартиры. Но даже и такую уверенность портили тяжкие
мгновения.
Как-то часов в девять утра, когда н сидел у телевизора (передача,
посвященная сообразительности домохозяек) повернулся ключ в двери -- вошла
уборщица миссис Фитцджералд, седовласая женщина, пропитанная запахом пыли,
осевшей на ней в других квартирах.
-- Надеюсь, вы хорошо себя чувствуете, мистер Плейс,-- заботливо
пробубнила она.-- Какой прекрасный сегодня денек! Просто преступление
проводить его взаперти.
А я непременно выйду -- попозже,-- солгал Хьюго.
Вот о чем думала в эту минуту у нег за спиной миссис Фитцджералд:
"Ленивый, неповоротливый увалень... Ни одного честно отработанного дня в
жизни! Вот придет в нашей стране революция -- уж на позаботится о таких, как
ты! Будете вкалывать с киркой в руках на строительстве дорог. Хоть бы дожить
до такого счастливого дня, увидеть все собственными глазами!"
Подумал, не донести ли на миссис Фитцджералд в ФБР, н потом решил --
лучше не надо,-- не желаешь он с ними связываться, это точно.
Прослушал речь президента, и она произвела на него благоприятное
впечатление: президент явно владеет ситуацией как дома, так и за рубежом.
Признал, что сейчас в стране не все идет гладко, сто процентов. Но он
предпринимает решительные шаги, чтобы покончить с бедностью; с
безответственной, уводящей в сторону критикой демагогов всех мастей; с
уличными беспорядками; добиться положительного, сбалансированного бюджета;
значительно улучшить общественное здравоохранение. Ощупывая большую шишку на
голове, оставленную полицейской дубинкой, Хьюго с удовольствием слушал
сообщение президента о том, как успешно идет война во Вьетнаме и почему есть
все основания рассчитывать на неминуемой крах противника, полное его
поражение. На экране президент выглядит таким ловким, опытным, уверенным в
себе политиком, умеющим убеждать всех в свей правоте; посылает одну за
другой улыбки гражданам страны -- ее друг и отец. Но тут президент, перед
тем как перейти к обсуждению других проблем, сделал небольшую паузу и Хьюго
услыхал другой голос,-- совершенно иная тональность: "Ах! знали бы вы, что
на самом деле происходит в стране,-- писали бы все т негодования". н
выключил телевизор.
На следующий день телеприемник сломался. Наблюдая за суетливой работой
телевизионного мастера, что-то печально мурлыкающего себе под нос, Хьюго
явственно прочитал его мысли: "Тупица мастера вызывал? Не мог что ли сам
посмотреть, в чем тут дело?! Всего-то один проводок поправить... Поставь на
место, закрепи зажим -- и все дела!"
Как раз в этот момент мастер с озабоченным видом повернулся к нему.
-- Вынужден огорчить вас, мистер. Существует вполне вероятная опасность
взрыва там внутри, в начине. Придется мне забрать его с собой в ателье. Ну а
вам -- заплатить за новую трубку.
-- И сколько это будет стоить? -- поинтересовался Хьюго.
-- Тридцать -- тридцать пять долларов,-- если вам повезет и других
поломок не обнаружится.
Возражать не стал, разрешил мастеру забрать телевизор с собой. Теперь
он считал себя еще и нравственным трусом ко всему прочему.
Настроение поднялось только когда из штата Мэн позвонили мать с отцом
-- спокойные, собранные,-- осведомились как он поживает. Очень отрадно с
ними поговорить.
-- А как там моя дорогая Сибилла? -- проворковала мать.-- Можно с ней
поздороваться, переброситься парой слов?
-- Нет, ее сейчас нет, ма,-- гостит у родителей во Флориде.
-- Какие милые, приятные люди! -- масть видела родителей Сибиллы только
раз -- на свадьбе.-- Надеюсь, им всем хорошо вместе там, на юге. Ну, береги
себя, Хуэй.-- Так его ласково называли в семье.
-- Не позволяй им бить себя мячом по физиономии.-- У матери, конечно,
весьма примитивное представление о футболе.-- И передай наш привет Сибилле,
когда вернется, скажи, что мы ее очень любим!
Хьюго положил трубку; до него отчетливо донеслись слова матери -- она
их сказала отцу за тысячу миль отсюда, в северной части штата Мэн:
-- У родителей видишь ли! Готова побиться об заклад, что лжет!
Больше до конца недели Хьюго к телефону не подходил. Сибилла вернулась
из Флориды к вечеру в субботу. Очень красивая сходила с трапа самолета -- в
новой шубе, подаренной отцом. Хьюго, чтобы скрыть рану, на голове нанесенную
ударом полицейской дубинки, купил шляпу -- прикрыть череп по крайней мере в
аэропорту, где полно народу. Прежде он никогда не носил шляпу и искренне
надеялся, что Сибилла не заметит разительной перемены в стиле его одежды.
Она и в самом деле не заметила.
А дома, когда он снял шляпу, она не обратила внимания и на шрам, хотя
разрез, примерно дюйма четыре, легко просматривался через волосы, стоило
только посмотреть повнимательнее. Весело щебетала о Флориде -- о тамошних
великолепных пляжах, постоянно меняющемся цвете морской воды, бегах
фламинго... Очень рад, заверил ее Хьюго, что она хорошо провела время, и ему
ужасно нравится ее новая шуба. Сибилла устала в дороге и собиралась лишь
слегка перекусить и поскорее залечь спать. Такая идея Хьюго понравилась: не
хотелось сейчас видеть никого,-- ни знакомых, ни незнакомых.
Около девяти вечера Сибилла принялась зевать и пошла в спальню
раздеваться. Хьюго опрокинул три стаканчика бурбона, чтобы не казаться
Сибилле не таким, как обычно, слишком рассеянным,-- к чему ей лишние
беспокойства? Стелить она себе стала на кушетке в гостиной.
Всю неделю время от времени Хьюго вспоминал мучительный для него низкий
смех, доносившийся из окна Сильвии, и от этого любая мысль о сексе
становилась противной. Чувствовал даже какое-то непривычное онемение в
нижней части живота и сомневался, сможет ли еще заниматься любовью с
женщиной. "Могу поспорить,-- мрачно размышлял он,-- что я единственный
мужчина в истории, ставший импотентом от женского смеха".
Жена вышла из спальни, когда он взбивал подушку. Прозрачная черная
ночная рубашка, не скрывала ее прелестей.
-- Сладенький мой! -- укоризненно бросила она.
-- Сегодня же суббота,-- попытался оправдаться Хьюго, продолжая
боксировать с подушкой.
-- Ах вот оно что!
Ни за что не скажешь, что его жена беременна,-- стоит, в своей
соблазнительной рубашке, на пороге, медлит, не уходит...
-- Видишь ли,-- промычал Хьюго,-- субботняя ночь, разгар спортивного
сезона...-- К тому же я, так сказать, приноровился к заданному ритму -- сплю
тут один...
-- Но ведь завтра нет игры, Хьюго! -- В голосе Сибиллы прозвучали нотки
нетерпения.
Ну разве устоишь против такой логики?
-- Ты права дорогая,-- согласился Хьюго и покорно пошел за ней следом в
спальню -- будь, что будет. Если он в самом деле импотент, так этого не
скроешь, рано или поздно узнает...
Но все его страхи оказались напрасными, может, все дело в трех
стаканчиках бурбона, кто знает. В постели они приближались к оргазму, как
вдруг Хьюго испугался -- не хватил бы жену инфаркт: так часто дышит, хватая
широко раскрытым ртом воздух... Но и во время последних, отчаянных своих и
ее телодвижений не мог не слышать, о чем она думает: "Зря я все же не купила
это зеленое платье у Бонвита.-- Ее задумчивый, спокойный голос звучал у него
в ушах где-то чуть ниже барабанной перепонки.-- А вот без пояса можно и
обойтись. А еще -- распороть старую норковую шляпку и сделать из нее манжеты
для той старой, выцветшей тряпки -- бывшего платья. Меховые отвороты...
А будут бросаться в глаза мои костлявые запястья..."
Хьюго завершил свои супружеские обязанности; Сибилла только счастливо
вздохнула: "Ах!" -- поцеловала его и тут же заснула, чуть похрапывая. Долго
он лежал с открытыми глазами, время от времени поглядывая то на запястья
жены, то на потолок и раздумывая о супружеской жизни.
Когда он проснулся, Сибилла еще спала; он не стал ее будить. Откуда-то
издалека до него доносились звуки церковных колоколов -- такие манящие,
чистые, незамысловатые и понятные, они обещали умиротворение страдающим,
мятущимся душам. Хьюго вылез из постели, принял душ, оделся быстро, но
ничего не упуская в своем туалете, и помчался в церковь за утешением.
Сел на заднюю скамью у прохода, расслабился,-- как успокаивают звуки
органа и молитвы в это воскресное утро, как обволакивает церковная
обстановка -- веры и отпущения грехов...
Проповедь, посвященную теме секса и насилия в современном мире, Хьюго
по достоинству оценил. После того, что с ним случилось, ему как раз позарез
нужен религиозный святой анализ этих аспектов современного общества.
Священник, крупный, живой мужчина, с красной физиономией, был весьма
прямолинеен; мимоходом осудив его. Призвал Верховный Суд коренным образом
изменить свою политику, не допускать и близко к христианскому обществу орду
любителей порнографии, мятежников, наркоманов и прочих грешников. Все это,
по его мнению, объяснялось лишь атеистической концепцией того, что он
презрительно назвал "гражданскими правами",-- и больше не о чем, тут
говорить!
Затронув в своей проповеди проблему секса, он закусил удила. Церковь
прямо-таки сотрясалась от его громогласных проклятий в адрес обнаженных,
соблазнительных девиц на обложках журналов; он ретиво осуждал сексуальное
просвещение детей; проявляемый повсюду нездоровый интерес к контролю за
рождаемостью; всяческие интимные встречи; добрачные половые связи;
французские и шведские кинокартины; совместное купание в слишком откровенных
пляжных одеждах; нежные обнимания в автомобилях на стоянках; все романы,
написанные после 1910 года; совместное обучение мальчиков и девочек, а также
новейшую математику, которая, по убеждению священнослужителя, стала опасным
средством тайного подрыва моральных устоев. Упомянул пикники без
сопровождения пожилых людей; уделил целых две минуты мини-юбкам и подверг
нападкам даже женские парики, призванные, по его мнению склонить слишком
восприимчивого американского мужчину к распутству и антисоциальному
поведению. Видя, в какой раж впал священник, его прихожане нисколько не
удивились бы, закончи он свою гневную проповедь решительным осуждением
перекрестного опыления растений.
На своем месте на задней скамье Хьюго ощущал, насколько просветлен нее,
целомудреннее стал,-- очень приятное чувство. Ведь ради этого он и пришел в
церковь. Вознамерился даже громко произнести "Аминь!" после одного-двух
особенно духовно прочувствованных пассажей в тексте назидательного обращения
священника к своей пастве.
Постепенно начал осознавать, что слышит в левом ухе чей-то странный,
воркующий голосок: "Эй, ты, четвертая слева в третьем ряду, розовощекая
такая! Почему бы тебе не зайти ко мне домой после службы для духовного
утешения, ха-ха!" Ошеломленный Хьюго понял, что слышит внутренний голос
священника.
А тот столь же громогласно приступил к довольно неубедительному
восхвалению преимуществ, которые дает человеку безбрачие. "Ну а ты,
толстушка, в пятом ряду, с такой пышной грудью, в узком лифчике... миссис...
как тебя там зовут?.. Что уставилась в свой молитвенник, будто собираешься в
монастырь?" Хьюго слышал, как мешаются благочестивые советы и святые мысли с
приятной, невинной шалостью: "Я-то догадываюсь, чем ты занимаешься, когда
твоего мужа нет в городе. Может, запишешь номер телефона моих личных покоев
в эту маленькую черную книжонку. ха-ха?! Я не против!"
На своей церковной скамье Хьюго оцепенел: нет, это уж слишком!
Священник между тем заговорил о добродетели и целомудрии,-- счел, наверно,
за нужное завершить свою проповедь на высокой ноте. Закинув голову назад,
устремив очи к небесам, ухитрялся все же через полуприкрытые веки
разглядывать прихожанок. Судя по всему, эта последняя тема особенно его
занимала,-- голос зазвучал необычайно торжественно, когда он красочно стал
описывать эту самую главную добродетель в глазах Всевышнего и его ангелов.
"А ты, маленькая мисс Бривз, в белых перчаточках и в таких же носочках,--
слышал Хьюго мысли священника,-- ты, вызревающая, как вкусная, спелая
ягодка, с дрожью приближаясь к опасной, похотливой границе, отделяющей тебя
от взрослой женщины! Никто кроме меня не знает, чем ты занимаешься за
автостоянками, возвращаясь из школы. Дом твоего приходского священника всего
в двух кварталах от твоей школы, крошка,-- как раз по дороге домой. Одного
робкого стука вполне достаточно. В моем доме всегда найдется чаек с
пирожными для таких маленьких, красивых девочек, как ты, ха-ха!"
Не боялся бы Хьюго привлечь к себе всеобщее внимание, давно встал бы и
выбежал из церкви. Но вместо этого он с размаху шлепнул себя по левому уху:
постоянный звон не дает ему больше ничего слышать. Громкий шлепок привлек
внимание -- несколько человек повернули к нему головы с явным неодобрением,
но это его совсем не трогает. Когда надоедливый звон наконец прекратился,
проповедь уже закончилась и священник назвал номер церковного гимна, который
надлежит спеть прихожанам, под названием "Скала веков". Хьюго, не зная как
следует слов песнопения, просто что-то мычал -- пусть на него не пялят
больше глаза.
Орган звучал все мощнее; сопрано, тенора, альты, басы подхватили дивную
мелодию, вкладывая в исполнение в нее всю свою веру и все свое музыкальное
искусство:
"Скала веков, разверзнись для меня, Позволь мне укрыться в тебе! Пусть
вода и кровь, истекающие из Тебя, Этот животворящий целительный поток,
Станут двойным моим исцелением от греха..."
Приливы могучих аккордов захватили Хьюго, музыкального слуха у него
никогда не было, он только проигрывал дома на патефоне старые, 78 оборотов в
минуту, пластинки Уэйна Кинга. Их собрала еще его мать, будучи девочкой, и
подарила весь комплект ему на свадьбу. Но сейчас широкий музыкальный
диапазон органа, чистые нежные как у флейты, женские и девичьи голоса,
обращающиеся к Богу, поддержка густых, как у виолончели, мужских голосов --
все это мелодическое разноголосие порождало в нем особое чувство неземной
легкости, будто он сам плывет по весеннему воздуху, блуждая и теряясь в
бесконечных, благоуханных небесных садах. Непорочные девы ласково касались
его лба нежными, словно лепестки роз, пальцами; в горных потоках мелодично
журчала вода, сказочные богатыри заключали его в крепкие объятия, клянясь в
вечном братстве. Затянули "Очисти мя, Спаситель, очисти, или я умру!"; Хьюго
сполз со скамьи и забился в непреодолимом приступе экстаза. Ему повезло,-- в
последнем ряду, у самого прохода, этого почти никто сразу не заметил.
Песнопение продолжалось; прихожане, поворачиваясь, чтобы увидеть, что
же с ним случилось, стали фальшивить на строчке "Когда я сделаю сей
мимолетный вздох..." и вдруг дружно оборвали гимн на фразе "Когда я
вознесусь к неведомым мирам...". Все теперь повскакивали со своих мест и
глядели на Хьюго: лежа на каменном полу посередине прохода, он корчился и
вздрагивал всем телом.
По сигналу священника последние, утратившие слаженность аккорды органа
замерли. Хьюго еще полежал немного, понимая, что триста пар глаз с
любопытством устремлены на него; потом стремительно вскочил и выбежал из
церкви.
Долго звонил в дверь, но никто ему не открывал. Лишь после того, как он
заорал:
-- Я знаю, что вы там! Открывайте, или я сейчас вышибу дверь! -- и
начал толкать ее плечом, она отворилась.
-- Что происходит? -- строго спросила мисс Каттави, загораживая ему
проход. Пришлось беспардонно ее оттолкнуть,-- все мускулы налились. Впервые
он столь грубо обошелся с женщиной.
-- Доктор в Румынии! -- Мисс Каттави пыталась все же его задержать.
-- Сейчас я покажу ему Румынию! -- закричал Хьюго, распахивая ударом
ноги другую дверь.
Мисс Каттави бежала за ним, словно дежурная в классе.
Доктор Себастьян скрывался за четвертой по счету дверью, в комнате,
похожей на библиотеку,-- упражнялся в высоких, до бедер, резиновых сапогах,
в рыбной ловле на искусственных мушек.
-- Ах, это вы, мистер Плейс! -- весело приветствовал он пациента.-- Вы
вернулись.
-- Конечно, вернулся.-- Хьюго было трудно говорить.
-- Готов побиться об заклад: вы пришли, чтобы я занялся другим вашим
ухом, не так ли? -- доктор вежливо наклонился к нему.
Хьюго, схватив доктора Себастьяна за лацканы пиджака, оторвал его от
пола и приблизил к самому лицу -- теперь они глядели друг другу прямо в
глаза. Хотя доктор казался довольно полным человеком, весил он всего фунтов
сто сорок, не больше.
-- Нет, я не желаю, чтобы вы занялись моим вторым ухом! -- громко
опроверг он его уверенные слова.
-- Может быть, вызвать полицию? -- вмешалась мисс Каттави, со снятой
трубкой в руке.
Пациент выпустил из рук доктора, тот упал на колени на пол, но очень
живо вскочил на ноги. Хьюго сорвал телефонный аппарат со стены, вообще-то он
всегда с большим уважением относился к чужой собственности, этому учил его
отец с детства.
-- Не рассказывайте мне сказки,-- заботливо ворковал доктор
Себастьян.-- Не может быть, чтобы его снова заложило. Если это в самом деле
так -- весьма необычно, но такие случаи известны. Нечего зря волноваться,
лечение очень простое; нужно немножко покопаться в ухе инструментиком и...
Молча Хьюго схватил доктора одной рукой за горло, а второй удерживал
мисс Каттави на расстоянии, чтобы не мешала расправе; потом заговорил:
теперь слушайте, что вы со мной сделали!
-- Отпустите мое несчастное горло! -- прохрипел доктор.
Хьюго отпустил.
-- Так вот, мой дорогой юноша,-- молвил доктор Себастьян,-- скажите-ка
мне, на что жалуетесь...
-- Прогоните ее из комнаты! -- Хьюго жестом указал на мисс Каттави: то,
что он собирался рассказать доктору Себастьяну, нельзя говорить в
присутствии женщины.
-- Мисс Каттави, прошу вас...-- мягко произнес доктор.
-- Зверь! -- огрызнулась мисс Каттави, покидая комнату и закрывая за
собой дверь.
Опасаясь теперь пребывать в непосредственной близости от пациента,
доктор Себастьян благоразумно зашел за свой письменный стол, но не садился.
-- Могу поклясться, что ваше ухо просто в превосходном состоянии!
-- "Превосходном"! -- зарычал Хьюго, сожалея, что убрал руку с глотки
доктора.
-- Ну, вы ведь теперь слышите команды своих игроков на поле? -- вежливо
осведомился доктор Себастьян.
-- Если бы я слышал только это! -- застонал Хьюго.
-- Ах! -- сразу просиял доктор Себастьян.-- Ваш слух острее
нормального? Но ведь я говорил, что у вас экстраординарный слуховой аппарат!
Стоило мне только сделать небольшой надрез, вычистить твердой рукой
кое-какие чужеродные вещества... По-видимому, у вас был замечательный
спортивный сезон?
-- Мой сезон еще будет в аду.-- Хьюго не отдавал себе отчета, что этой
фразой воздает должное одному французскому поэту.
-- Я сильно сконфужен,-- с раздражением, нетерпеливо продолжал
доктор.-- Я сделал для вас гораздо больше того, на что вы рассчитывали, и
вот награда: вы приходите ко мне и пытаетесь меня придушить. Думаю, вам
следует объясниться, мистер Плейс.
-- Мне следует сделать с вами кое-что похуже,-- отвечал Хьюго.-- Где вы
учились медицине -- в Конго?
Доктор Себастьян в ответ на оскорбление вытянулся в полный рост.
-- Корнеллский университет, медицинский факультет,-- с достоинством
парировал он.-- Так вот, если вы только скажете мне...
-- Скажу, скажу,-- повторил за ним Хьюго, расхаживая взад и вперед по
комнате.
В старом доме потрескивали доски пола; Хьюго казалось, что в ухе у него
раздаются крики тысяч морских чаек.
-- Прежде всего,-- снова начал доктор Себастьян,-- что вы от меня
хотите?
-- Я хочу, чтобы вы вернули мое ухо в прежнее состояние, каким оно было
до моего визита к вам!
-- То есть вы хотите снова оглохнуть? -- недоверчиво переспросил
доктор.
-- Совершенно верно.
-- Дорогой мой, я не могу этого сделать. Это противоречит медицинской
этике. Если только об этом узнают, меня лишат права заниматься врачебной
практикой на всей территории Соединенных Штатов. Меня, выпускника
Корнеллского университета...
-- Мне наплевать, чего вы там выпускник. Вы это сделаете! В любом
случае.
-- По-моему, вы переутомились, мистер Плейс.-- Доктор сел за стол,
вытащил лист бумаги, взял в руки перо.-- Ну а теперь попытайтесь спокойно,
как и подобает воспитанным людям, по порядку изложить мне все ваши
симптомы...
Хьюго все еще ходил взад и вперед по комнате, стараясь быть спокойным и
воспитанным. Где-то в глубине души у него сохранилось уважение к врачам.--
Все началось с того, что я стал слышать условные сигналы, подаваемые
командой противника.
Доктор одобрительно кивал, что-то быстро записывая.
-- Во время совещания.
-- Что такое совещание?
Хьюго объяснил как мог, что такое совещание игроков на поле.
-- И заметьте -- это на расстоянии пятнадцати ярдов: они
перешептываются, а шестьдесят тысяч болельщиков при этом вопят во всю силу
своих легких.
-- Я знал, что провел успешную операцию! -- Доктор Себастьян весь сиял
от самоуважения и данной себе высокой оценки.-- Но даже не предполагал, что
настолько успешную. Это должно вам очень помочь в вашей профессии. Могу
только поздравить! Ваш случай станет темой интереснейшего доклада на
следующем конгрессе...
-- Заткнитесь! -- рявкнул Хьюго и принялся объяснять, как к нему пришло
понимание закодированных сигналов.
Доктор Себастьян сразу посерьезнел, и вежливо попросил Хьюго повторить
все еще раз; потом -- растолковать подоходчивее, что означает фраза "Красный
-- справа! Поток -- слева! Край -- выровнять! Начнем при счете "пять"!"
Наконец, поняв, что это особый, секретный код, свой у каждой команды, и
такие коды тщательно оберегаются от команд противника -- все равно что
драгоценные камни королевской короны,-- перестал записывать. Но вот Хьюго
подошел к тому, как перехватил мысли защитника: "Нет!.. Ничего не выйдет --
слишком сильно прессингуют". Тут доктор Себастьян вообще отложил ручку в
сторону и в его глазах промелькнуло беспокойство.
Описание игр в покер заставило его недоуменно пожать плечами.
-- В наши дни мы только начинаем воспринимать первый, тусклый свет
экстрасенсорного восприятия, мой дорогой. Но, между прочим, в Дьюкском
университете...
-- Помолчите!
И Хьюго продолжал свой рассказ: теперь -- о том, как в салоне самолета
слышал сообщения о выходе из строя системы связи на борту и откровенный
разговор между пилотами в кабине. Даже сейчас от этих воспоминаний у него
мурашки поползли по спине.
-- Я уверен, что этот феномен можно объяснить,-- не выдержал доктор.--
Причудливый эффект электроники, который...
-- Нет, вы только послушайте, что произошло у меня с девушкой перебил
его Хьюго.-- Нет тут никакой электроники!
Доктор Себастьян с интересом воспринял и изложение того, что у него
было с Сильвией,-- только время от времени молча облизывал губы.
Сочувственно хихикнул6 когда Хьюго повествовал о смехе, донесшемся до него с
четвертого этажа ее квартиры, и о мерзком смехе жалкого запасного защитника
Крокера -- словно у того в голове спрятан проигрыватель и он все время
крутит любимую пластинку.
Умолчал, однако, о своих беседах с тренером: в конце концов, есть вещи,
вызывающие лишь мучительные воспоминания.
Торопливо передал все остальное: Вьетнам; удар по голове полицейской
дубинкой; внутренний презрительный смешок судьи; опасные радикальные
воззрения миссис Фитцджералд; речь президента; зубоскальство телевизионного
мастера; суждение матери о его жене.
Слушатель, не произносил ни единого слова, лишь время от времени с
сожалением покачивал головой. Хьюго не пожалел самого себя: передал мысли
жены в постели -- как она, вместо того, чтобы переживать то, что полагается
в такие минуты, размышляла о меховых манжетах на рукавах старого платья.
-- Ну,-- задал он вопрос доктору,-- что вы скажете по этому поводу?
-- К своему несчастью,-- ответил тот,-- я никогда не был женат: сами
понимаете -- с моим ростом...-- И разочарованно пожал плечами.-- Однако
существуют документально подтвержденные случаи, когда любящие пары после
долгих лет совместной жизни, очень близких повседневных контактов развивают
в себе телепатическую способность читать мысли друг друга...
-- А теперь позвольте мне рассказать, что произошло со мной сегодня
утром в церкви.
Хьюго приходил во все большее отчаяние, научная непробиваемость доктора
начинала пожинать свои плоды -- страшная мысль сверлила мозг. Не удастся ему
как следует встряхнуть своей историей доктора, придется выйти из этого
кабинета точно в таком состоянии, в каком вошел...
-- Как приятно слышать, что такой большой, знаменитый весьма
привлекательный молодой человек по утрам в воскресенье посещает церковь...--
прошептал доктор.
Хьюго вкратце изложил ему, о чем думал священник, произнося свою
проповедь о сексе и насилии в современном мире,-- он явственно слышал его
мысли.
-- Все, это мой последний визит в церковь! -- резюмировал он твердо.
Доктор улыбнулся, проявляя терпимость.
-- Духовенство состоит из таких же людей, как и мы, смертные. Вполне
вероятно, это наложение ваших собственных желаний и...
-- И последнее...-- перебил его Хьюго.
Во что бы то ни стало он должен каким-то образом убедить доктора.
Откровенно поведал ему и о непреодолимом приступе экстаза в церкви, о
благоуханных небесных садах, непорочных девах и сказочных богатырях и о
столь сильно подействовавшем на него песнопении "Скала веков".
Доктор смешно надул губы.
-- Обычное явление,-- вынес он вердикт,-- ему подвержены простые и
очень восприимчивые к религии натуры. В этом нет никакого вреда.
-- Вы только представьте себе! -- заорал Хьюго.-- Триста прихожан
смотрят, как здоровый парень, весом двести тридцать пять фунтов, лежит на
полу, словно выброшенный на песок тунец на рыболовном крючке! И вы считаете,
что в этом нет никакого вреда? Сами убеждали меня, что если люди в самом
деле хорошо слышат, то при исполнении Бетховена должны забиться в
непреодолимом приступе экстаза.
-- Бетховен -- да! -- авторитетно подтвердил доктор.-- Но при чем здесь
"Скала веков"?
Явно музыкальный сноб этот доктор Себастьян.
-- Там-там-ти, там-там-та...-- пропел он, выражая пациенту полное
презрение; потом вспомнив, что он врач, наклонился над письменным столом и
похлопал Хьюго по руке.-- Дорогой мой, вы человек, отлично натренированный
вам известны все тонкости и хитрости спортивной игры. Сейчас вы достигли
наивысшего расцвета как спортсмен, и ваши глубокие профессиональные познания
приводят порой к спонтанным практическим проникновениям в самую суть вещей.
Вы должны ценить в себе столь необычные способности, благодарить за них
Бога. Я уже объяснил вам все в случае с картами, по поводу священника и
вашей жены. Ну а то, что вы рассказали мне о девушке, которую вы называете
Сильвией,-- это всего лишь конкретизация вашего чувства вины в сочетании с
вполне естественным для такого молодого человека, как вы, сексуальным
голоданием. Все остальное, боюсь, из области галлюцинаций... Советую вам
обратиться к психиатру. Могу порекомендовать одного хорошего специалиста;
позвонить ему и...
Хьюго зарычал.
-- Что вы сказали? -- не понял доктор.
Хьюго зарычал снова, посильнее, и подошел к окну. Всполошившийся не на
шутку доктор последовал за ним и выглянул в окно. На расстоянии футов
пятидесяти по мягкой, покрытой опавшей листвой полянке к гаражу соседнего
дома шел мальчик лет пяти, в туфельках на резиновой подошве. Оба постояли
молча. Доктор наконец вздохнул.
-- Ладно, пройдите в операционную...
Когда час спустя Хьюго вышел из дома доктора, за ухом у него белела
небольшая повязка. Он был счастлив: вновь вся левая сторона напоминала ему
плотно закупоренную пробкой бутылку с пузырящимся сидром...
До конца спортивного сезона Хьюго не удалось перехватить ни одной
передачи на футбольном поле. Его вводили в заблуждения простейшие манеры, он
сломя голову мчался на левый край, когда игра перемещалась на правый, и он
не слыхал предупреждающих воплей Джонни Сматерса, когда противоборствующие
команды выстраивались на линиях. Джонни Сматерс снова перестал разговаривать
с ним после игры и при переездах на соревнования в другие города выбирал
себе другого товарища по команде. В конце сезона контракт с Хью не
возобновили. Официальная версия, приведенная журналистам его тренером,--
травма головы у Хьюго оказалась настолько серьезной, что при продолжении
футбольной карьеры он рисковал при любом сильном повторном ушибе навсегда
остаться калекой.
Доктор Себастьян содрал с него за операцию 500 долларов, а вместе с
штрафом, взятками судье и журналистам общая сумма расходов достигла тысячи
долларов -- как раз суммы, обещанной ему тренером в качестве повышения
жалованья. Но Хьюго с радостью за все заплатил.
К десятому января он, с удовольствием храня верность семейным узам,
продавал страховые полисы в компании тестя,-- правда, ему постоянно
приходилось садиться с левой стороны от клиентов, чтобы четко слышать что
они говорят.
В одном окне громадного темного здания научно-исследовательской
лаборатории "Фогель -- Полсон" допоздна горел свет. Мыши всех цветов спали в
своих клетках, как и прочий генетический материал. Дремали обезьяны; собаки,
очевидно, видели сладкие сны, а поделенные на классы крысы-альбиносы ожидали
острого скальпеля и болезненных уколов,-- обычно такие процедуры проходили
по утрам. Внизу тихо гудели компьютеры, готовя к завтрашнему утру запутанные
ответы на сложные задачи. Микроорганизмы в затемненных пробирках,
расставленных в точной геометрической форме походили на цветы; целые колонии
бактерий, смахивающие на города-государства, растворялись в чашечках Петри с
антисептическим раствором, исчезали, словно смытые волной в эту ночь научных
экспериментов. Поражающие воображение сыворотки тоже готовились в темноте,
чтобы днем либо оправдать, либо окончательно убить чьи-то надежды. За
опущенными ставнями химикаты незаметно воздействовали на молекулы. В ночном
просторе носились невидимые глазу атомы. В закрытых на замок помещениях
вызревали лекарства и медицинские яды. Электромагнитные тумблеры, хранящие в
надежных сейфах миллион различных химических формул, поблескивали сталью в
редких лучах лунного света.
В ярко освещенной комнате, с надраенными до блеска полами, человек в
белом халате переходил от одного стола к другому, наливая жидкость в мелкий
стеклянный сосуд, добавляя красновато-коричневый порошок к содержимому
носатой колбы и делая записи в рабочей тетради со светло-голубой обложкой.
Этого человека звали Колвер Маннихон. Среднего роста, полный, округлый, с
гладким лицом (бриться ему приходилось всего дважды в неделю). Маннихон
походил на мускусную дыню канталупу, давно уже созревшую, но не слишком
аппетитную. Высокий, выпуклый лоб "дыни" был покрыт белокурым пушком, а
выражение голубых глаз, оснащенных очками с толстыми линзами, напоминало
растерянный взгляд младенца в ожидании няньки -- вот-вот придет и поменяет
мокрые пеленки. Нет, в Колвере Маннихоне ничего от лауреата Нобелевской
премии, хотя он страстно желал им стать. В свои двадцать девять лет, и три
месяца, знакомый со статистикой, он знал, что большая часть всех великих
научных открытий совершается учеными до тридцатидвухлетнего возраста. Таким
образом, у него еще в запасе два года и девять месяцев.
Однако шансы на крупное научное открытие в лаборатории "Фогел --
Полсон" -- мизерные,-- ведь трудится он в отделе моющих средств и
растворителей.
Работать ему поручено над моющим средством, способным целиком
растворяться в воде: за последнее время в общенациональных журналах
появилось несколько тревожных статей -- участились случаи гибели форели
из-за того, что в сточных трубах скапливается грязная пена, а проточные
ручейки загрязнены хлопьями мыла. Пока еще никто, увы не, получил
Нобелевской премии за изобретение нового моющего средства, которое не
убивает форель. Через неделю ему исполнится двадцать девять и четыре
месяца,-- от этой мысли Маннихона передернуло.
Коллеги по лаборатории, люди моложе его, работают над проблемами
лейкемии и рака шейки матки; создают химические соединения, порождающие
определенную надежду на излечение такой болезни, как шизофрения. Одному
двадцатилетнему вундеркинду поручили даже работать над совершенно секретной
проблемой, связанной с водородом в свободном состоянии. По всему видно --
ему открыта дорога в Стокгольм! Всех молодых коллег Маннихона, приглашали на
важные совещания руководства, а мистер Полсон звал их в клуб или даже к себе
домой. Повсюду они носились на модных спортивных автомобилях в сопровождении
красивых, сексапильных девиц -- почти кинозвезд.
Мистер Полсон никогда и носа не казал в отдел детергентов, а когда
встречал в коридорах Маннихона, то почему-то, здороваясь, называл его
Джонсом. Неизвестно почему, но лет шесть назад мистеру Полсону в голову
пришла мысль, что его зовут именно так, а не иначе.
Маннихон был женат на женщине, очень похожей на дыню касабу, двое их
детей, мальчик и девочка, росли точно такими, как ожидали родители,-- ни
малейших сюрпризов! Маннихон гонял на старом "Плимуте", 1959 года выпуска.
Жена вовсе не возражала против его работы по ночам, ничего подобного,--
скорее напротив. Все же лучше работать в лаборатории, чем преподавать химию
в средней школе.
Сегодня он задержался допоздна, потому что днем наблюдал какую-то
странную реакцию и она его озадачила. Взял для опыта обычное, стандартное
моющее средство компании, "Флоксо", и добавил к нему почти наобум немного
красно-коричневого порошка (сравнительно простая формула), известного всем в
лаборатории как диоксотетрамеркфеноферроген-14 -- он довольно свободно
соединяется с некоторыми стеаратами. Порошок этот весьма дорогой химикат,--
пришлось пережить несколько неприятных мгновений, когда в аудиторском отделе
ему напомнили о состоянии бюджета лаборатории. Да он и использовал-то всего
один грамм на фунт "Флоксо", себестоимость которого не превышает доллара за
тонну,-- это распрекрасное моющее средство продается во всех лучших
супермаркетах за сорок семь центов в большом, удобном для хозяйки,
"экономном" пакете с зелеными марками, сулящими дальнейшие скидки.
Маннихон бросил в колбу кусочек белой хлопчатобумажной салфетки с
пятнами от кетчупа, оставшимися после его завтрака (бутерброд с салатом и
томатом), и, к великому своему разочарованию, увидел, что контрольный
раствор чистого "Флоксо" удалил все пятна с такого же куска салфетки, а
раствор с диоксотетрамеркфеноферрогеном-14 оставил на тряпочке пятно,
похожее на то, что и следовало очистить,-- след от кетчупа.
Тогда он попробовал растворитель с одним миллиграммом
диоксотетрамеркфеноферрогена-14 -- результат оказался точно таким же целых
шестнадцать месяцев трудился он над этим проектом и, вполне естественно, был
немного обескуражен; вознамерился уже выбросить оба растворителя, но
передумал: осадок-то от чистого "Флоксо" опускается на дно (о чем с
осуждением пишут все общенациональные журналы) а его раствор вот он --
словно чистая вода из горного источника.
Когда он наконец осознал всю грандиозность своего открытия, ему
пришлось от неожиданности сесть, ибо ноги под ним подкосились. Перед глазами
заплясали чистые сточные трубы, какими они были в 1890 году, а форель
выпрыгивала из зева каждой канализационной трубы, расположенной в густо
заселенных городских кварталах. Пусть теперь мистер Полсон только попробует
назвать его Джонсом. Он купит себе новую машину -- "триумф", разведется с
женой и приобретет контактные линзы. Его повысят по службе -- переведут в
отдел раковых заболеваний.
Осталось сделать совсем немногое -- определить точную пропорцию
диоксотетрамеркфеноферрогена-14 и "Флоксо", то есть сочетание их, которое не
оставит следов мыльной пены после реакции и в то же время удалит все
пятна,-- и все его будущее обеспечено.
Опытный, хорошо подготовленный исследователь, он с привычной
методичностью готовил одну смесь за другой,-- сердце его сильно билось. И
даже не экономил на дорогом химикате -- в такой важный момент нечего
скопидомничать! Кончился кетчуп, и пришлось использовать табачную смолу из
своей трубки. И днем, и, после долгого ночного бдения (он позвонил жене --
предупредил, что не придет к обеду) результаты получились одинаковые.
Предательское пятно не пропадало,-- оно оставалось на хлопке; линолеуме;
пластмассе; искусственной коже; на тыльной стороне его руки.
Впадать в отчаяние, конечно, не стоит. Эрлих, например испытал 605
различных комбинаций, прежде чем добился своего магического препарата --
606-я комбинация. Наука -- дело долгое, время в этом случае ничтожно.
Наконец все неживые материалы для опытов были исчерпаны. Тогда он вытащил
двух белых мышек из выводка,-- ему их передали, так как они упрямо
отказывались развивать раковые опухоли.
Лаборатория "Фогель-Полсон" развернула рекламную кампанию, призывая
мыть собак средством "Флоксо". А вся причина в том, что оно уступало при
использовании в хозяйстве их самому главному и сильному конкуренту --
моющему средству "Вондро" -- и, стало быть, приходилось искать новые области
применения первозданно проведенного на мышах, оказались точно такими же, как
и с другими подручными материалами. Одна мышка стала первозданно беленькой
-- как в день, когда появилась на свет; растворитель, в котором он ее
искупал, мылился вполне нормально. Другая выглядела так, словно ее
обработали препаратом для клеймения, но растворитель Маннихона все
ликвидировал за какие-то пять минут.
Мышек он убил. Человек сознательный, убежденный, не мог он в своих
дальнейших опытах пользоваться второсортными мышами. Когда приканчивал
вторую, ему показалось, что она его укусила.
Приготовил новый раствор, на сей раз с одной миллионной грамма
диоксотетрамеркфеноферрогена-14; подошел к клеткам, вытащил еще парочку
мышей -- в клетках у него их великое множество. Ему отдавали мышей,
считавшихся бесполезными для науки,-- в лаборатории они больше не нужны,-- и
таким образом в его распоряжении оказались мыши с самыми разнообразными
заболеваниями: страдающие гигантизмом; слепые; черные, пегие; пожирающие
свое потомство; прихотливо-капризные мыши желтого цвета; серые, с пятнами,
похожими на красную анилиновую краску, и даже такие, которые кидались на
прутья клетки и на камертоне убивали себя, как только слышали ноту
до-бемоль.
Итак, стараясь уберечься от острых мышиных зубов, Маннихон ловко
вытащил из клетки еще пару мышей. Клетки с мышами хранились в темном
помещении (аудиторский отдел придерживался твердого мнения, что
электрический свет в отделе моющих средств и растворителей --
непозволительная роскошь), и он не видел, какого цвета его избранницы,
покуда не принес их в лабораторию. Оказалось -- желтоватого,-- сильно
смахивали по его представлениям на недоедающего золотистого лабрадорца или
недомогающего китайского рабочего прачечной. Намазал их обильно табачной
смолой; чтобы иметь ее в достатке, приходилось все время курить трубку,-- от
табака щипало язык, но сейчас не время задумываться над приносимыми
жертвами.
Опустил одну мышь в раствор дистиллированной воды и "Флоксо" на дюйм от
дна; с одинаковым тщанием протер руки спиртом и вымыл мышь; та поднимала
множество брызг, видно, ей нравилась такая ванна. Все пятна пропали, в
склянке зашипела мыльная пена. Тогда он проделал ту же процедуру с второй
мышью и добавил в раствор одну миллионную грамма красно-коричневого порошка.
Снова протер руки спиртом, а когда повернулся, мышь лежала на боку в
растворе. Наклонившись пониже, долго ее разглядывал: Не дышит, мертвая.
Ему-то хорошо известно, как выглядит мертвая мышь -- сколько перевидал их на
своем веку!
Ну и организация работы в лаборатории, с раздражением думал он.
Поручают ему серьезную исследовательскую работу -- и обеспечивать хилыми
мышами, которые гибнут при первом прикосновении человеческой руки. Выбросил
в мусорное ведро дохлую мышь, пошел в соседнюю комнату за другой; на сей раз
включил свет,-- черт с ними, с этими подонками из аудиторского отдела!
Под влиянием приступа вдохновения,-- таких не объяснить вескими
причинами, и именно им наука обязана когда делает семимильные шаги, он
вытащил еще одну желтую мышь, точную копию погибшей, и, бросая дерзкий вызов
начальству, оставил свет в помещении для мышей включенным. Там тут же
поднялся невообразимый писк -- децибел восемь, не меньше.
Вернувшись в лабораторию, старательно измазал новую подопытную табачной
смолой (заметив походя, что первая все еще весело резвится в мыльной пене) и
опустил в стеклянную посудину с довольно высокими для нее краями -- не
выскочит. Вылил прямо на мышь свою смесь; несколько мгновений ничего
особенного не происходило -- он внимательно наблюдал за ее поведением. Потом
мышь издала вздох, тихо легла и умерла.
Маннихон сел; встал; зажег еще одну трубку; подошел к окну, выглянул:
над дымоходом опускается луна... Попыхивая трубкой, раздумывал. Как
исследователь, он осознавал: есть причина -- должно быть следствие, а оно не
вызывает никакого сомнения -- две подохшие мыши. Но ведь первую белую мышь
он опустил практически в такой же раствор, а она не умерла, хотя на шерстке
остались пятна смолы. Белая мышь -- желтая, вторая желтая -- снова белая...
У него начинает болеть голова... Луна уже исчезла -- скрылась за дымоходом.
Пора вернуться к столу: мертвая желтая мышь в посудине уже почти
одеревенела -- лежит, безмятежная, в чистой, ясной жидкости. А в другой
посудине вторая желтая мышь с увлечением занимается серфингом на белой
мыльной пене "Флоксо". Утопленницу он вытащил и поместил в холодильник --
пригодится для работы.
Снова совершил рейс в помещение для мышей -- писк стоит ужасный,
усилился никак не меньше, чем до одиннадцати децибел. В лабораторию он
принес трех мышек -- серую, черную и пегую; отложил в сторону трубку с
табачной смолой и опустил мышек, одну за другой, в раствор, в котором умерла
их желтая подружка. Этим трем, судя по всему по вкусу пришлась купель, а
пегая продемонстрировала поразительную резвость и даже предприняла попытку
спариться с черной, хотя обе -- самцы. Поместил трех контрольных мышек в
портативные клетки и в упор, не спуская глаз, долго наблюдал за желтой
мышью: по-прежнему наслаждается в своем миниатюрном Средиземном море
пенистого, никогда не подводящего "Флоксо".
Осторожно вытащил желтую мышь из мыльной пены; насухо, старательно
вытер,-- эти действия, кажется, вызвали у зверька раздражение; кажется,
мышка опять его укусила... Легонько опустил желтую мышь в стеклянную
посудину, где расстались с жизнью два ее желтых братца, но так резвились три
разноцветных. Снова несколько мгновений все спокойно; потом в свою очередь
желтая посередине склянки, вздохнула, упала на бок и сдохла.
Из-за усиливающейся головной боли Маннихон закрыл глаза на целых
шестьдесят секунд. А когда снова открыл, желтая мышь неподвижно лежала там,
где упала, в кристально-чистой жидкости.
Великая усталость овладела им. Ничего подобного с ним еще не случалось
за все годы, что он верой и правдой служил науке. Слишком утомленный, он не
в силах был объяснить, что происходило у него на глазах: к лучшему это все
или к худшему, поведут его передовые очищающие средства вперед, по столбовой
дороге науки, или, напротив, отбросят лет эдак на сто назад; приблизят к
отделу раковых заболеваний или к этажу, где занимаются воском и клеями, а
может, даже и к выходному пособию. Мозг отказывался в этот поздний вечер
решать возникшую проблему; машинально он положил желтую мышь рядом с
мертвыми сородичами в холодильник, вытащил всю троицу -- серую, черную,
пегую,-- почистил мышек, сделал кое-какие записи, погасил в своей
лаборатории свет и отправился домой.
Сегодня он без своего "Плимута" -- жене понадобился: вздумала ехать
играть в бридж. Автобусы давным-давно не ходят, на такси денег нет, даже
если б и попалось в столь поздний час, так что пришлось добираться пешком.
По дороге увидел свой "Плимут" припаркованный, перед темным зданием на
Сеннет-стрит, на расстоянии приблизительно мили от их дома. Жена не сообщила
ему, где собирается играть в бридж, а он не спрашивал -- просто удивился,
как это люди могут играть в карты до двух часов ночи, а шторы на окнах так
плотно задернуты, что сквозь них не просачивается ни единого луча света. Но
он заходить не стал: однажды жена заявила, что его присутствие при карточной
игре мешает ей правильно определять ставки.
-- Собери все свои записи,-- наказывал ему Самуэл Крокетт,-- положи в
портфель и запри на замок! И запри холодильник!
В нем лежат, объяснения Маннихон, восемнадцать мертвых желтых мышей.
-- А нам лучше поговорить обо всем в удобном месте,-- завершил
Крокетт,-- где никто не помешает.
Это и произошло на следующий день. Маннихон зашел к Крокетту в
одиннадцать утра -- тот работал в соседней лаборатории. Сам он оказался в
своей уже в шесть тридцать -- не мог заснуть и все утро опускал в свой
раствор предметы желтого цвета, что попадали под руку. Крокет стал именовать
его раствор "раствором Маннихона" в двенадцать часов семнадцать минут.
Впервые что-то назвали в его честь -- дети носили имена тестя и тещи,-- и
вот Маннихон, не отдавая, правда, себе ясного в том отчета, стал воображать
себя крупным деятелем науки. Решил приобрести контактные линзы даже до того,
как к нему явятся корреспонденты и фотографы общенациональных журналов и
начнут его снимать.
Крокетт, по прозвищу Горшок, один из тех его молодых коллег, которые
разъезжали повсюду в спортивных автомобилях, с сексапильными девицами.
Правда, пока это всего лишь "ланчиано", зато с открытым верхом. Первый
студент в Массачусетском технологическом институте, двадцати пяти лет и трех
месяцев; работает по особой программе с кристаллами и сложными протеиновыми
молекулами. Положение его в лаборатории "Фогель-Полсон" сравнимо со статусом
маршала в наполеоновском генеральном штабе. Этот долговязый, жилистый янки
знал, как трудно достается хлеб экспериментаторам.
Несколько долгих утренних часов Маннихон по очереди отправлял в свой
раствор предметы желтого цвета (шелк, хлопчатобумажную ткань, промокательную
бумагу) -- никакой реакции, только загубил дюжину желтых мышей. Почувствовав
вдруг острую необходимость в чужих мозгах, в другом интеллекте, он
направился к соседней двери, где сидел Крокетт, положив ноги на лабораторный
стол из нержавеющей стали, сосал кусочек сахара, пропитанного ЛСД, и слушал
пластинку Фелониуса Монка на граммофоне. Встретил он коллегу, неприветливо,
не скрывая раздражения:
-- Какого черта тебе здесь нужно, Флокс?
Так называли Маннихона некоторые молодые сотрудники -- форма
профессионального поддразнивания1, Когда он объяснил ему в двух словах цель
своего визита, Крокетт согласился пойти за ним. Не раз уже прибегал он к
помощи Крокетта, и эта помощь уже окупилась сполна. Тем более что его
осенила ослепительная идея -- ввести несколько капель своего раствора
разноцветным мышам непосредственно внутрь, через рот,-- и он завершил эту
процедуру с желтой мышью, одной из последних в выводке, хранившемся у него в
клетках. После введения нескольких капель раствора все мыши -- белые, серые,
черные, пегие -- вели себя довольно активно, становились веселыми и
воинственными. после такой выпивки желтая спокойно почила в бозе, через
двадцать восемь минут. Совершенно ясно, что раствор оказывает свое
воздействие как снаружи, так и изнутри. На Крокетта произвел сильное
впечатление тот факт, что даже самая малая порция красно-коричневого порошка
удаляет упрямую мыльную пену "Флоксо",-- он даже похвалил Маннихона в своей
обычной, немногословной манере истинного янки.
1 От "флокуляция" выпадение в раствор хлопьев (англ. "bcocr" --
"хлопья").
-- Да, что-то там у тебя получилось.-- Крокетт не переставал посасывать
кусочек сахара, пропитанного ЛСД..
Маннихон заметил, что Крокетт повернул к двери, явно намереваясь
покинуть лабораторию.
-- Почему бы нам не поговорить здесь, Крокетт?
Врем прихода на работу он уже отметил, и ему, конечно, не хотелось,
чтобы кто-нибудь из отдела кадров поинтересовался, почему это он в четверг
взял отгул на полдня.
-- Не будь наивным, Флокс,-- только и ответил Крокетт без всяких
объяснений. Пришлось Маннихону собрать все свои записи, положить в портфель,
привести в порядок стоящие на полке аппаратуру и материалы, которыми
пользовался для эксперимента, закрыть холодильник и выйти из лаборатории
вслед за Крокеттом.
У ворот, возле входа, столкнулись нос к носу с Полсоном.
-- Ах горшок, старый ты горшок! -- Ласково обнял он Крокетта за
плечо.-- Бож! Хэлло, Джонс! Куда это вы направляетесь?
-- Я...-- начал Маннихон, заранее зная, что непременно начнет
заикаться.
-- Ему назначено у оптика,-- торопливо объяснил за него крокет.-- Я
подвезу.
-- Ага! -- молвил мистер Полсон.-- У науки, как известно, миллион глаз.
Милый, старый горшок!
Вышли за ворота.
-- Разве вы не ездите на своем автомобиле, мистер Джонс? --
поинтересовался служащий стоянки,-- четыре года назад слышал, как Полсон
назвал Маннихона Джонсом.
-- Вот,-- перебил его Крокетт,-- возьмите! -- И протянул в качестве
чаевых кусочек сахара с ЛСД.-- Пососите!
-- Благодарю вас, мистер Крокетт.-- И служащий тут же отправил кусочек
в рот.
"Ланчиано" вырвался со стоянки на главное шоссе, потом на Итальянский
проспект, на Виа Венето, промчался, как вихрь, мимо редакций
общенациональных журналов, здесь общество богатых людей, открытое солнцу,
ветру и дождю... Так казалось Маннихону.
"Ах, Боже мой,-- думал он,-- вот как нужно жить!"
-- Ладно, пора подсчитать все плюсы и минусы,-- подвел итог Крокетт.
Сидели в темном баре, убранном в стиле английского гостиного двора:
изогнутые бронзовые рожки, кнуты, на картинах -- сцены охоты. У стойки
красного дерева на равном расстоянии друг от друга сидели на высоких стульях
три замужние дамы, в мини-юбках, ожидая своих джентльменов явно не мужей.
Крокетт пил виски "Джэк Дэниел", разбавленное водой. Маннихон потягивал
"Александер",-- этот единственный алкогольный напиток он принимал, ибо
считал его похожим на взбитый молочный коктейль.
-- Минус первый,-- Крокетт помахал официанту, чтобы тот принес ему еще
стаканчик "Джэка Дэниела",-- пил он быстро,-- выпадение осадка. Но это не
такое уж непреодолимое препятствие.
-- Вопрос времени,-- прошептал Маннихон.-- С помощью катализаторов мы
могли бы...
-- Может быть. Плюс первый -- явное, пока неясное нам сродство с живыми
организмами желтого цвета; пока ограничено главным образом мышами.
Дальнейшие опыты это только подтвердили. Как ни говори, а все же прорыв.
Специфические химические сходства с различными особыми организмами, которым
оказывается предпочтение. Конечно, прорыв, что же еще? Удостоишься всяческих
похвал.
-- Да-а, мистер Крокетт...-- Маннихон потел еще больше обычного, такое
удовольствие доставляли ему эти слова.-- Ничего себе -- услыхать такое от
вас -- отличника в Массачусетском технологическом институте. Не спорю, не
спорю...
-- Называй меня просто Горшок,-- предложил Крокетт.-- Мы ведь оба с
тобой варимся теперь в этом соку.
-- Горшок,-- повторил с благодарностью Маннихон, думая о своем будущем
автомобиле -- "ланчиано".
-- Минус второй,-- Крокетт принимал из рук официанта стаканчик "Джэка
Дэниела".-- Этот твой раствор, судя по всему, оказывается фатальным по
отношению к организмам, с которыми проявляет сродство. Но вопрос заключается
в том, на самом ли деле это минус.
-- Ну, это покуда выяснить невозможно... одеревеневших, загубленных им
мышей заперты в холодильнике!
-- Негативная реакция подчас та же скрытая позитивная. Все зависит от
того, с какой точки зрения к ней подходить, продолжал Крокетт.-- Вполне
естественный цикл восстановления и разрушения. И то и другое оказывается на
своем законном месте, когда наступает время. Этого нельзя упускать из виду.
-- Нет, что ты,-- смиренно откликнулся исследователь, решительно
настроенный никогда этого не делать.
-- Если подходить к проблеме с коммерческой точки зрения,-- рассуждал
далее Крокетт,-- то посмотри на ДДТ. Миксоматоз, но бесценен для Австралии,
где всю территорию заполонили кролики. Никогда не симпатизировал этому
серебряному карасю...
Карася они позаимствовали из аквариума, стоявшего на столе у дежурной,
и в 12.56 дня опустили его сначала в чистый "Флоксо", а затем в раствор
Маннихона. Никак не скажешь, что карасю пришелся по вкусу "Флоксо" -- он
стоял на голове в стеклянной колбе и вздрагивал всем тельцем каждые тридцать
шесть секунд, но все же остался жив; после двадцатисекундного пребывания в
растворе Маннихона испустил дух и, мертвый, занял свое место в холодильнике,
рядом с восемнадцатью трупиками мышек.
-- Нет,-- подтвердил Крокетт,-- совсем не нравился...
Посидели молча, выражая соболезнования по поводу кончины серебряного
карася.
-- Итак, повторим все по порядку,-- предложил Крокетт.-- У нас в руках
вещество с необычными свойствами. При нормальной температуре оно нарушает
неустойчивый баланс обычно связанных между собой молекул жидкости. Смешно и
говорить о расходах на его производство -- просто мелочь. В крошечных
количествах следы минералов почти неразличимы. Далее: это вещество
высокотоксично для одних организмов и вполне безвредно для других. Право, не
знаю, но... по-моему на этом можно кое-что заработать... У меня
предчувствие...-- И резко осекся, словно сомневаясь, делиться ли с коллегой
своими мыслями.-- Можно найти такое место, где возможно... Желтый, желтый,
постоянно желтый цвет... Что, черт подери, представляет собой этот желтый
цвет, который не дает нам покоя, как кролики в Австралии? Ответим на этот
вопрос -- выясним все!
-- Ну, надеюсь, к концу года мистер Полсон повысит нам с тобой
зарплату. По крайней мере премия к Рождеству обеспечена,-- заметил Маннихон.
-- "Премия"? -- Крокетт впервые повысил голос.-- "Повысит" зарплату"?
Послушай, парень, ты случаем не помешался?
-- Нет. В моем контракте указано: все, что я открою, разработаю,
принадлежит компании "Фогель -- Полсон". За это... А у тебя контракт
составлен иначе, не как у меня?
-- Кто ты такой, парень? -- пренебрежительно бросил Крокетт.--
Пресвитерианец?
-- Нет, баптист.
-- Ну, теперь понимаешь, почему мы для этого разговора ушли из
лаборатории?
-- Наверно...-- Маннихон оглянулся на стойку бара и на трех сидящих за
ней дам в мини-юбках.-- Атмосфера гораздо уютнее...
-- "Уютнее"! -- Крокетт фыркнув, произнес нецензурное слово.-- У тебя
парень, своя компания, да? Где зарабатываешь?
-- "Своя компания"? -- не понял озадаченный Маннихон.-- На что она мне
сдалась? Зарабатываю я семь тысяч восемьсот долларов в год, не считая
налогов, платы врача, которые следят за моими детьми, страховки... А у тебя?
-- Четыре или пять. Может, даже семь -- кто их считал? Одна -- в
Лихтенштейне, две -- на Багамских островах, еще одна -- на имя разведенной
тетки -- нимфоманки, на законном основании проживает в Искии.
-- В твоем-то возрасте! -- с восхищением произнес Маннихон.-- Двадцать
пять лет и три месяца... Но для чего тебе столько?
-- Э-э, бросаю время от времени кость и Полсону: низкотемпературная
обработка полиэфиров, процесс кристаллизации для хранения нестойких
аминокислот,-- в общем, такие вот пустячки. Ну, а у Полсона от благодарности
слюнки текут.-- Он помолчал.-- Но если речь заходит о чем-то действительно
стоящем, то я, парень, ни за что не побегу в управление крутя хвостом, как
гончая с куропаткой в зубах. Скажи мне приятель ради Христа, чем ты все это
время занимался? У меня четыре патента на имя компании -- обработка
стекловолокна -- в одной только Германии. Ну а что касается низкосортных
бокситов...
-- Можешь не вдаваться в подробности.-- Маннихон не желал проявлять
навязчивость, начиная понимать наконец, откуда взялись на стоянке
лаборатории все эти "ланчии", "корветы" и "мерседесы".
-- Мы организуем свою компанию в Гернси! -- заявил Крокетт.-- Ты, я и
еще тот, кто нам понадобится. меня там неплохие связи, и на этом острове все
скоты говорят по-английски. А для дочерних компаний можно использовать мою
тетку в Искии.
-- Ты считаешь, нам еще кто-нибудь понадобится? -- встревожился
Маннихон.
Всего за каких-то десять минут он овладел первым здоровым инстинктом
капиталиста -- никогда и ни с кем не делиться своими прибылями без особой на
то надобности.
-- Бою-усь, протянул размышляя о чем-то, Крокетт,-- нам понадобится
первоклассный патологоанатом: пусть расскажет нам, каким образом "раствор
Маннихона" взаимодействует с ядерными материалами, с какими клетками у него
сродство и как он проникает через стенку клетки. Еще -- опытный биохимик. А
также эксперт геолог, чтобы анализировать, как ведет себя наш продукт в
свободной среде. Вот это по крупному, приятель. Не стоит тратить время на
проходимцев? И потом, само собой, ангел.
-- "Ангел"? -- переспросил ничего не понимая Маннихон: до сих пор, судя
по всему, религия не входила составной и неотъемлемой частью в их операцию.
-- Денежные мешки,-- теряя терпение пояснил Крокетт.-- Вся наша затея
стоит кучу денег. Мы, конечно, можем временно пользоваться нашей
лабораторией, но в конечном итоге нам понадобится своя собственная.
-- Само собой разумеется.-- Маннихон, чувствовал, как расширился его
словарный запас и раздвинулись рамки представления о будущем.
-- Прежде всего, конечно, патологоанатом,-- продолжал Крокетт.-- Самый
лучший для этого человек в стране работает в нашей конторе -- старый добряк
Тагека Ки.
Маннихон кивнул -- Тагека Ки занимал определенное место в его
внутреннем мире. В свое время отличник в Киотском университете, а потом в
Беркли; гоняет на "ягуаре". Однажды заговорил с ним, в кинотеатре,--
спросил: "Это обмен репликами надолго застрял в его памяти.
-- О'кей! -- перебил его мысли Крокетт.-- Пошли, нужно застать Ки до
того, как он уйдет домой! Не будем терять времени.-- И бросил на столик
десятидолларовую купюру.
Маннихон пошел за ним следом к двери с ощущением -- как все же
притягательно крупное состояние. Вид трех дам в мини на высоких табуретах,
вызвал у него приятную дрожь. "В один прекрасный день, очень скоро, вот
такая женщина будет ждать меня в баре..."
По дороге в лабораторию купили для дежурной серебряного карася --
обещали вернуть ей рыбку. "Я так к ней привязана",-- призналась эта добрая
женщина.
-- Интересно, очень интересно...-- повторял Тагека Ки, быстро пробегая
глазами записи Маннихона и бросив холодный, по-восточному равнодушный взгляд
на восемнадцать мертвых мышей в холодильнике. Однако они ведь все еще сидят
в лаборатории Маннихона... Крокет и Тагека Ки не сомневались, что их-то
комнаты прослушиваются и каждый вечер занимается лично Полсон. А вот
прослушивать отдел моющих средств и растворителей никому и в голову не
придет и в этой лаборатории они могут разговаривать не таясь, конечно на
пониженных тонах.
-- Интере-есно...-- тянул, листая странички, Тагека Ки.
Говорил он на отличном английском, правда с техасским акцентом. Ставил
в Сан-Франциско пьесы -- ногаку -- классического японского театра и слыл
большим знатоком табачной мозаики.
-- Так-так... та-ак... распределение ролей такое, если только спектакль
состоится. Все участники получают поровну, но я имею эксклюзивные права в
Гватемале и Коста-Рике.
-- Ки, побойся Бога! -- упрекнул его Крокетт.
-- У меня есть кое-какие связи в странах Карибского бассейна, и я не
могу упускать это из виду. А вы либо соглашаетесь, либо отказываетесь, воля
ваша.
-- О'кей! -- сдался Крокетт.
Тагека гораздо ближе к Нобелевской премии, чем он, Крокетт, и у него
свои компании в Панаме, Нигерии и Цюрихе.
Тагека Ки небрежным жестом вытащил из холодильника поднос с мертвыми
мышами и одного-единственного серебряного карася на отдельной алюминиевой
лопатке.
-- Прошу меня простить...-- В голове у Маннихона возникла вдруг некая
мысль.-- Мне не хотелось бы вас перебивать, но... все они желтые -- я имею в
виду мышей.-- Снова его прошиб пот -- ощущение далеко не из приятных.-- Я
просто хочу сказать, что до настоящего времени... я по крайней мере... ну...
раствор...-- позже он научится без запинки произносить название своего
детища не краснея, но пока еще не был к этому готов,-- так вот, раствор
оказался токсичным... ну... для таких организмов, доминанта которых -- я
имею в виду их пигмент, так сказать,-- носит желтую окраску.
-- Что вы хотите этим сказать, партнер? -- осведомился Тагека Ки со
своим по-зимнему дрожащим техасско-самурайским акцентом времени совершения
Перри1 всех своих подвигов одновременно.
1 Перри Мэтью Колбрайт (1794--1858) -- военно-морской деятель США;
вынудил японское правительство подписать договор 1854 года, положивший конец
более чем двухвековой изоляции Японии от внешнего мира.
-- Ну... я хочу сказать следующее,-- все еще заикался Маннихон, уже
сожалея, что все это затеял.-- Могут, по-моему, возникнуть некоторые
осложнения. Действовать придется... ну... в бархатных перчатках. Полная
антисептика, если позволите мне дать совет. Я последний из людей на земле,
способный руководствоваться соображениями... расовых... характеристик, но
буду чувствовать свою вину, если что-то произойдет, как уже не раз было...
-- Да не переживайте вы из-за своего маленького желтого братца,
партнер,-- ровным тоном утешил его Тагека Ки. И вышел из лаборатории, с
важным видом неся в руках поднос и алюминиевую лопатку, словно приз
победителя за старинное искусство дзюдо.
-- Негодяй, наглый жадюга! -- с горечью в голосе произнес Крокетт, едва
за ним закрылась дверь.-- Тоже мне, эксклюзивные права на Гватемалу и
Коста-Рику! Восходящее солнце! Поход в Манчжурию! Точно такой, как в прошлый
раз, ничуть не изменился!
По дороге домой у Маннихона сложилось впечатление, что Крокетт и Тагека
Ки, хотя и располагают точно такими же сведениями, как он, мгновенно делают
нужные выводы, а от него эта способность ускользает,-- вот почему они
разъезжают на "ланчиях" и "ягуарах", а он -- нет.
Телефон зазвонил в три часа утра. Миссис Маннихон недовольно
застонала,-- еще бы, муж, сонно моргая, тянется через нее к телефонной
трубке... Ей вовсе не нравится когда он прикасается к ней без разрешения...
-- Это Крокетт,-- раздалось в трубке.-- Нахожусь сейчас у Тагеки.
Приезжай немедленно к нам! -- И, громко, отрывисто пролаял адрес.-- Все
кладу трубку!
Маннихон выполз из постели и, пошатываясь, стал одеваться.
-- Куда это ты собрался? -- Голос миссис Маннихон прозвучал далеко не
мелодично.
-- На конференцию.
-- В три часа утра? -- Глаза на нее открывала глаза6 но губы двигались,
бодро, четко выговаривая слова.
-- Не посмотрел я на часы.-- Он думал об одном: "Только бы недолго!
Господи, только бы недолго!"
-- Спокойной ночи, Ромео,-- пожелала миссис Маннихон с закрытыми
глазами.
-- Да это же Самуэл Крокетт! -- Муж зло теребил брюки.
-- Шестерка,-- определила миссис Маннихон.-- Я всегда это знала.
-- Да что ты, Лулу! -- осадил он жену -- как-никак, а теперь Крокетт --
его партнер.
-- Принеси немного ЛСД.-- И заснула.
Ничего себе просьба, и от кого! Маннихон, осторожно закрыл за собой
дверь, чтобы не разбудить детей -- страшно боятся неожиданных посторонних
звуков, так ему сказал их врач, психиатр.
Тагека Ки жил в своей квартире, в Даунтауне, на чердаке
тринадцатиэтажного здания его "ягуар" и "ланчия" Крокетта вот они, стоят
перед домом. Маннихон припарковал свой "Плимут" тут же, рядом, размышляя:
может, все же приобрести "Феррари"?
Ну и удивился же он, когда в квартиру его пригласил дворецкий -- негр в
желтом в полоску, жилете и безукоризненной белой рубашке с большими золотыми
запонками на манжетах. Вместо строгого современного декора, может с японским
оттенком (именно это рассчитывал увидеть Маннихон: бамбуковые циновки,
подголовники черного дерева, на стенах акварели с мостками под дождем) все
выдержано в типичном стиле мыса Код: обитая ситцем мебель, скамьи как в
сапожной мастерской, капитанские стулья, выскобленные щеткой простые столы
из сосновых досок; лампы из нактоузов компаса. "Несчастный человек,--
пожалел его Маннихон,-- все пытается ассимилироваться".
Крокетт ждал в гостиной: пил пиво и стоя разглядывал на каминной доске
загнанный в бутылку клиппер с полной оснасткой.
-- Привет! -- встретил его Крикетт. Как доехал?
-- Ну...-- Маннихон растирал красные глаза под толстыми линзами,--
должен признаться, в данный момент я не совсем в обычной форме. Вообще-то я
привык к восьмичасовому сну и...
-- Придется сократить, придется привыкать,-- перебил его Крокетт.-- Я
довольствуюсь всего двумя.-- И отпил из бутылки пива.-- Добрый старик Тагека
будет готов через минуту -- пока в лаборатории...
Отворилась дверь, и в комнату вошла вплыла весьма привлекательная
девушка, в облегающих розово-лиловых шелковых брючках,-- принесла гостям еще
пива и блюдо с зефиром в шоколаде. Призывно улыбнувшись Маннихону,
предложила ему угощаться. Он взял с подноса бутылку пива и две зефирины,
только чтобы последовать ее любезному приглашению.
-- Это он,-- коротко пояснил Крокетт.
-- Кто сомневался,-- в том же тоне отозвалась девушка.
"Да, нелегко быть японским патологоанатомом",-- подумал Маннихон. Глухо
загудел зуммер.
-- Капитан Ахаб готов вас принять,-- проворковала девушка. Вы знаете
куда, Сэмми.
-- Иди за мной! -- бросил Крокетт, направляясь к двери, а девушке
бросил кусочек сахара с ЛСД.
-- А у вас есть, Сэмми? -- заботливо поинтересовалась она; Теперь она
возлегла, высоко задрав длиннющие ноги, в розово-лиловых шелковых брючках,
на кушетку и принялась грызть сахарный кубик изящными белыми зубками.
Маннихон и Крокетт из гостиной направились прямо в лабораторию Тагеки
Ки, значительно большую и куда лучше оборудованную, чем любая в компании
"Фогель-Полсон": удобный стол для экспериментов (можно вращать и закреплять
в любом положении), мощные светильники на шкивах и шарнирах, шкафы для
инструментов, стерилизаторы, холодильники со стеклянной дверцей, гигантские
рентген-аппараты, раковины, столы и тазы из нержавеющей стали,
стробомикроскопы,-- в общем, всего полно.
-- Ничего себе! -- восхитился Маннихон, стоя у двери и обводя взором
всю эту невиданную роскошь.
-- Все от "Форда",-- заметил Тагека.
В хирургическом фартуке он снимал маску хирурга и белую шапочку; под
фартуком -- закатанные внизу голубые джинсы и ковбойские сапоги на высоких
каблуках, с серебряной отделкой.
-- Так вот,-- начал Тагека,-- я тут пытался раздразнить себя немного
нашей проблемой.-- Налил из стоящего в углу кувшина, емкостью не меньше
галлона, в фужер калифорнийского шерри-бренди, жадно выпил.-- Препарировал
все восемнадцать мышей -- ваших желтых.-- И улыбнулся Маннихону, блеснув
острыми зубами самурая.-- Проанализировал срезы. Пока еще рано говорить
что-то определенное, но могу поручиться -- вам удалось открыть нечто
совершенно новое.
-- В самом деле? -- пытливо поинтересовался Маннихон.-- Что же это
такое, по вашему мнению?
Тагека Ки и Крокетт обменялись многозначительными взглядами --
прирожденные, ведущие футболисты первой лиги, с сожалением и пониманием
взирающие на безнадежного середнячка, когда тот входит с поля в раздевалку.
-- Я пока еще не совсем уверен, партнер -- спокойно ответил Тагека
Ки.-- Убежден только в одном: что бы это ни было, это нечто новое. А мы ведь
живем в такой век, когда любой новинки вполне достаточно. Вспомнил о
хула-хуп, вольфрамит, стереоскопические линзы для трехформатных фильмов,--
на этих изобретениях сделаны целые состояния, причем всего за какие-то
считанные месяцы.
Маннихон вдруг тяжело задышал. Тагека сбросил фартук -- под ним
оказалась пестрая гавайская рубашка.
-- Вот мои предварительные выводы,-- оживился он.-- Смесь какой-то
нетоксичной субстанции -- назовем ее для удобства "Флоксо" -- с другой,
известной нетоксичной субстанцией, под названием
диоксотетрамеркфеноферроген-14, сразу демонстрирует нам химическое сродство
с пигментным материалом восемнадцати желтых мышей и одного серебряного
карася.
-- Девятнадцати,-- уточнил Маннихон, вспомнив первую желтую мышь,
которую подверг реанимации.
-- Восемнадцати,-- упрямо повторил Тагека.-- Я не доверяю словам
других, это не мой стиль работы.
-- Извините,-- пробормотал пристыженный Маннихон.
-- Проведенный анализ клеток,-- продолжал Тагека,-- и других органов
заставляет сделать вывод, что каким-то пока еще неизвестным нам способом
раствор соединяется в этих клетках с пигментным материалом,-- химическую
формулу такого соединения я пока еще не вывел и посему не стану отвлекать
напрасно вашего внимания. В результате получается новое вещество, формулу
которого тоже еще предстоит вывести и уточнить, и это новое вещество с
огромной скоростью и, скажем, яростью воздействует на симпатическую нервную
систему подопытных существ, что происходит почти незамедлительно к
прекращению ее функционирования, с последующей остановкой дыхания,
сердцебиения и параличом двигательной системы.-- Он налил себе второй фужер
шерри-бренди.-- Скажите, партнер, отчего у вас такие красные глаза?
-- Видите ли, я привык к восьмичасовому сну по ночам.
-- Придется сократить,-- перебил его Тагека,-- мне лично достаточно и
одного.
-- Постараюсь, сэр,-- робко пообещал Маннихон.
-- Какое практическое применение может найти столь интересное
воздействие нашего раствора на органические пигменты, мне неизвестно, это не
моя епархия,-- бесстрастно признал Тагека,-- я ведь только патологоанатом.
Но тем не менее уверен, что некого блестящего молодого человека может
возникнуть полезное предложение. В чертогах науки все имеет свою пользу. В
конце концов, супруги Кюри открыли свойства радия только потому, что
оставили по забывчивости ключ в темной комнате рядом с кусочком обогащенного
уранита и в результате была сделана фотография ключа. В конце концов, никто
из нас не проявляет никакого интереса к фотографированию ключей, не так ли,
партнер? -- И неожиданно хихикнул.
"Какие все же смешные эти японцы,-- подумал Маннихон.-- Нет, они совсем
на нас не похожи!"
Тагека снова стал серьезным.
-- Дальнейшие кропотливые исследования, проводимые под тщательным
контролем, по-видимому, внесут во все ясность. Необходимы опыты по крайней
мере на пятистах желтых мышах для начала, с соответствующими пятьюстами
контрольными проверками. Нужна тысяча серебряных карасей. Та же процедура.
И, вполне естественно, все организмы с желтой окраской, такие, как нарцисс
желтый, попугаи, тыква, кукуруза... Та же процедура. Представители высших
позвоночных: собаки, какой-нибудь бабуин с желтой задницей, который, к
сожалению, встречается довольно редко, только во влажных лесах Новой Гвинеи,
пара лошадей -- чалые тоже пойдут...
-- А как прикажете провести пару лошадей в отдел детергентов и
растворов? -- Маннихон чувствовал легкое головокружение.-- Особенно если мы
с вами намерены держать все в тайне.
-- Вот эта моя лаборатория -- к услугам моих почтенных друзей! --
Тагека сделал куртуазный жест рукой в сторону стоящих в ореоле яркого света
Маннихона и Крокетта.-- К тому же нам следует проявить инициативу с целью
проведения наших экспериментов и в других местах. Мне необходимо лишь
несколько правильно сделанных срезов ткани, окрашенных по моим указаниям.
-- Но как мне подать заявку на приобретение бабуинов и лошадей? --
Маннихон даже вспотел от напряжения.
-- Мне казалось, самой собой разумеется, что мы все предпринимаем в
частном порядке,-- ледяным тоном произнес Тагека, бросив быстрый взгляд на
Крокетта.
-- Совершенно верно,-- поддержал его тот.
-- Но где взять деньги на проведение всех этих опытов? "Бабуины с
желтой задницей", Боже мой! -- сокрушался Маннихон.
-- Это не ко мне, я ведь только патологоанатом.-- Тагека отпил из
фужера.
-- Я ведь тоже в деле,-- напомнил Крокетт.
-- Вы можете быть где угодно,-- возразил Маннихон чуть не плача.-- У
вас компании по всему миру: Лихтенштейн, Иския... А я зарабатываю семь тысяч
восемьсот долларов в...
-- Мы знаем, сколько вы зарабатываете, партнер,-- успокоил его
Тагека.-- Я возьму на себя вашу часть предварительных расходов и внесу свою.
Маннихон тяжело задышал из чувства благодарности. Теперь у него не
осталось никаких сомнений -- наконец он в первом разряде.
-- Не знаю даже, что сказать...-- начал было он.
-- Слова сейчас ни к чему,-- осадил его Тагека.-- В качестве частичного
восполнения тех денежных фондов, которые вношу, забираю себе все
эксклюзивные права на вашу долю во всех странах Северной Европы сроком на
первое десятилетие -- точно по линии, проведенной от Лондона до Берлина.
-- Да, сэр,-- тут же согласился Маннихон,-- собирался промолвить что-то
другое, но у него не получилось, прозвучала только скромная фраза.
-- Ну, думаю, на сегодняшнюю ночь достаточно, коллеги,-- заключил
Тагека.-- Не тороплю вас, но мне еще нужно кое-что сделать, перед тем как
отойти ко сну.-- И вежливо проводил коллег до двери лаборатории.
-- Восточный образ мыслей, что поделаешь,-- прокомментировал Крокетт.--
Вечная склонность к подозрениям.
Девушка в розово-лиловых брючках все еще лежала на кушетке, глаза
открыты, но, судя по всему, уже ничего перед собой не видят.
"Нет никакого сомнения,-- Маннихон бросил последний взгляд на девицу,--
наш век -- это век специализации".
Следующие недели отличались лихорадочной активностью. Днем Маннихон
находился в своем отделе моющих средств и растворителей, составляя доклады о
якобы проводимых им экспериментах, чтобы у всех, кто читал еженедельные
обзоры деятельности компании, не возникало и тени сомнения: он, Маннихон,
честно отрабатывает свой хлеб и преданно служит интересам Фогеля-Полсона. А
ночи проводил в лаборатории Тагеки Ки,-- ему удалось сократить время сна до
трех часов в сутки. Все опыты проводились с необходимой методичностью.
Пятьсот желтых мышей благополучно скончались. Афганский желтый пес с
поразительной родословной, купленный за большие деньги, протянул менее часа
после того, как вылакал из миски молоко с несколькими каплями "раствора
Маннихона". Черно-белая дворняжка, освобожденная из загона за три доллара, с
довольно счастливой мордой пролаяла два дня после того, как ее угостили тем
же блюдом. Сотни мертвых серебряных карасей лежали в холодильниках Тагеки;
бабуин с желтой задницей, проявлявший глубокую симпатию к Тагеке, терпимое
отношение к Крокетту и горячее желание расправиться с Маннихоном, почил в
бозе через десять минут после того, как его интимные части прополоскали
специально ослабленным для этой цели вариантом раствора.
В течение всего этого научного периода домашние дела Маннихона шли из
рук вон плохо. Но что он мог поделать? Ведь не смел рассказать жене, чем
именно занимается. Пояснил просто, что работает вместе с Крокеттом и
Тагекой. Из-за местных законов на собственность он собирался развестись с
ней еще до того, как новоиспеченная компания начнет получать прибыль.
-- Чем вы там, ребята, занимаетесь каждую ночь? -- спрашивала миссис
Маннихон.-- Плетете гирлянду из маргариток всех цветов радуги?
"Придется тащить еще один крест,-- думал Маннихон.-- Но это дело
временное".
Раствор не действовал ни на цветы, ни на овощи, а на лошадях пока не
испытывали. Несмотря на некоторые бесхитростные манипуляции которые проделал
с раствором Крокетт (ему удалось выделить две молекулы углеводорода из
"Флоксо", и он бомбардировал диоксоттетрамеркфеноферроген-14 самыми
разнообразными радиоактивными изотопами), остаточные кольца постоянно
оставались на всех используемых материалах, даже после утомительной
обработки их щеткой.
В то время как двое его коллег продолжали спокойно и невозмутимо
работать, тщательно проверяя каждую ночь ключи, ведущие к успеху, и таким
образом добиваясь изо дня в день поразительных творческих результатов на
благо компании "Фогель-Полсон", Маннихон, у которого постоянно кружилась
голова от недосыпания, начинал приходить в отчаяние: все меньше верил, что
ему удастся найти практическое применение своему раствору. Можно, конечно,
написать небольшую диссертацию, ее напечатают или нет; в первом случае
два-три биохимика в стране вяло полистают написанные им страницы, но дальше
ничего не сдвинется -- очередное зашедшее в тупик исследование положат под
сукно и забудут. А ему придется ездить на своем "Плимуте" до конца жизни и
никогда не увидеть, как выглядит судебная комната, где слушают дела о
разводах.
Ни с Крокеттом, ни с Тагекой Ки он своими опасениями не делился. Да
разве можно вообще чем-нибудь делиться с ними? Вначале они слушали его хоть
и в пол уха, но недели через две вообще перестали обращать внимание, когда
заводил свою речь. Работу выполнял в полной тишине,-- мыл лабораторное
стекло, записывал под диктовку и закладывал на хранение срезы. Начались
неприятности и в компании "Фогель -- Полсон": еженедельные краткие отчеты о
якобы проведенных экспериментах не вызывали у начальства восторга, и вот
однажды он получил лично от мистера Полсона зловещую памятку в нежно-голубом
конверте. На большом листе бумаги мистер Полсон собственноручно нацарапал
только одно слово: "Ну?" ничего многообещающего.
Маннихон и решил оставить дело -- он должен уйти,-- надо хоть раз
выспаться. Однако сообщить о своем намерении партнерам все не находил
удобного случая. сказать это в лицо Тагеке Ки, в общем-то безразлично
далекому от него человеку, он не посмеет, но, если удастся застать Крокетта
одного на минуту-другую -- ему он все скажет, тут есть шанс: в конце концов,
Крокетт -- белый человек.
И начал повсюду ходить тенью за Крокеттом, поджидая его, выслеживая как
мог. Возможность представилась почти через неделю: он ожидал у ресторана,
куда Крокетт обычно приходил на ланч и завтракал в компании потрясающей
девицы или даже нескольких. Ресторан назывался "Прекрасная провансалька",
любое блюдо стоило не меньше десяти долларов -- без вина. Само собой,
Маннихон там никогда не ел, а приходил на ланч в столовую компании "Фогель
-- Полсон", где можно поесть всего за восемьдесят пять центов -- это ему
больше всего нравилось на работе.
В этот жаркий день поблизости нет никакой тени, негде укрыться от
палящего солнца. Ожидая Крокетта, Маннихон из-за постоянного головокружения
качался из стороны в сторону, словно на палубе, корабля. Наконец-то, вот его
"ланчия" -- подъезжает к ресторану; теперь Крокетт один... Не выключая
мотора попросил служащего на автомобильной стоянке позаботиться о машине,
припарковать ее и большими шагами направился к двери "Прекрасной
провансальки" не замечая Маннихона, хотя проходил в трех футах от него.
-- Горшок! -- окликнул его Маннихон.
Крокетт остановился, оглянулся: его угловатые черты янки заострились от
неудовольствия.
-- Что, черт подери, ты здесь делаешь?
-- Горшок! Мне нужно поговорить с тобой...
-- Послушай, какого черта ты качаешься? Ты что, пьян?
-- Вот как раз по этому поводу мне и хотелось поговорить...
Вдруг на лице Крокетта появилось странное выражение -- холодное,
напряженное, оценивающее; он вглядывался куда-то вдаль, через плечо
Маннихона, не обращая никакого внимания на него самого.
-- Ты только посмотри! -- воскликнул он.
-- Вы, ребята, были очень добры ко мне, очень великодушны и все
такое,-- начал Маннихон, накренившись к нему,-- но мне нужно...
Крокетт грубо схватив его за плечо, повернул вокруг оси.
-- Я же сказал -- посмотри!
Тяжело вздохнув, он посмотрел -- ничего особенного: на той стороне
улицы, перед баром,-- старый, разбитый фургон, нагруженный пустыми бутылками
из-под имбирного эля. В него впряжена дряхлая лошадь, стоит понурив голову
от жары.
-- Куда же мне глядеть, Горшок?
В глазах у него двоится, но не досаждать же коллеге своими бедами.
-- Лошадь, парень, лошадь!
-- Что с ней, с этой лошадью, Горшок?
-- Не видишь разве, какого она цвета?
-- Же-елтого... То есть... я хочу сказать -- она желтого цвета.
-- Все достается тому, кто умеет ждать,-- многозначительно произнес
Крокетт и вытащил из кармана маленькую бутылочку "раствора Маннихона" --
повсюду таскал ее с собой.
Все же он, что ни говори, прилежный ученый и не из тех приспособленцев,
которые запирают на замок свой мозг, когда закрывают двери своего офиса.
Крокетт быстро налил себе немного раствора на ладонь правой руки и передал
бутылочку Маннихону -- пусть подержит, на случай если полиция начнет
задавать вопросы. Осторожно, неторопливо направился через улицу к желтой
лошади и фургону, заваленному пустыми бутылками из-под имбирного эля.
Впервые Маннихон увидел, что Крокетт идет куда-то с такой ужасной
медлительностью.
Крокетт подошел к лошади: возницы нигде не видно, улица пустынна,
только проехал "бьюик" -- за рулем цветной водитель.
-- Милая старая кляча...-- Влажной ладонью он похлопал лошадь по морде;
так же неторопливо вернулся к Маннихону, прошептал: -- Ну-ка, засунь эту
проклятую бутылку в карман! -- И, взяв коллегу за руку, вытер последние
капли жидкости о его рукав.
С виду жест казался таким дружеским, но Крокетт впился ему в руку
пальцами словно железными крюками. Маннихон сунул бутылку в карман, и они
пошли рядышком к ресторану.
Бар "Прекрасной провансальки" располагался параллельно витрине --
бутылки с крепкими напитками выстроились рядами на стеклянных полках
напротив и при свете с улицы сияли как драгоценности хорошо рассчитанный
психологический эффект. В темной глубине ресторана видно довольно много
посетителей -- безмолвно поглощают дорогую французскую снедь -- свои ланчи
по десять долларов; зато в баре, кроме них двоих, никого. В салоне довольно
прохладно -- работает кондишна -- и Маннихона охватила невольная дрожь,
когда он усаживался на высокий стул у стойки, поглядывая на улицу через
строй поблескивающих бутылок. Желтая лошадь отлично просматривается в зазоре
между бутылками "Шартреза" и "Нойли-Пра": не двигается, по-прежнему клонит
голову -- жара совсем одолела.
-- Что будете пить, мистер Крокетт? -- осведомился бармен.-- Как
обычно?
Здесь его прекрасно знают...
-- Как обычно, Бенни,-- ответил Крокетт.-- И один "Александер" для
моего приятеля.
-- Крокетт никогда ничего не забывает. Стали наблюдать за недвижной
лошадью через бутылки, пока Бенни готовил "Джэка Дэниела" и "Александера".
Бармен поставил перед ними напитки, и Крокетт одним глотком выпил половину
стаканчика. Маннихон медленно тянул свой "Александер".
-- Горшок,-- начал он,-- мне в самом деле нужно с тобой поговорить. Вся
эта наша затея сказывается на мне...
-- Погоди! -- оборвал его Крокетт.
На той стороне улицы возница фургона выходил из бара; забрался на
козлы, взялся за вожжи -- и в это мгновение лошадь медленно опустилась на
колени и рухнула, в упряжке, на землю.
-- Принеси-ка нам сюда еще по стаканчику,-- попросил Крокетт.-- Пошли,
Флокс, ставлю тебе ланч.-- И заказал жаркое из рубца по-кайенски и бутылку,
крепкого сидра.
Да, этот Крокетт явно не типичный янки. Как только Маннихон увидел
поданное блюдо, ощутил его аромат,-- понял: теперь все внимание желудку.
Когда ему приходилось пробовать такой деликатес? В результате так и не
сказал ничего Крокетту по поводу своего намерения уйти.
-- А теперь предпримем следующий шаг,-- заговорил Тагека Ки.
Вся троица работала в его лаборатории на чердаке; было еще сравнительно
рано -- только полтретьего ночи. Тагека воспринял новости об эксперименте с
желтой лошадью без удивления, хотя, по его мнению, плохо, что не сумели
получить срезы.
-- Мы продвинулись, экспериментируя на низших позвоночных, ровно
настолько, насколько необходимо, продолжал хозяин.-- Следующий наш
эксперимент неизбежно напрашивается сам собой.
Маннихон не чувствовал, однако, никакой нависшей над ними неизбежности
и потому поинтересовался:
-- Что же это за эксперимент?
Впервые Тагека Ки прямо ответил на один из поставленных Маннихоном
вопросов -- просто, как ни в чем не бывало.
-- Человек.
Тот, изумленный, широко открыл рот, да так и закрыл. Крокетт сделал
гримасу, призывая к вниманию, и заявил:
-- Предвижу кое-какие осложнения.
-- Ничего серьезного,-- возразил Тагека Ки.-- Нам понадобится только
одно -- доступ в больницу, где имеется приличный набор пигментированных
субъектов.
-- Ну, я знаю всех в "Лейквью дженерал" в Даун-таун,-- проинформировал
его Крокетт,-- но не думаю, что мы найдем там нужных подопытных. В конце
концов, живем на Среднем Западе. Вряд ли нам удастся найти даже двух-трех
индейцев в год,-- весьма сомнительно.
-- Лично я не доверяю этим ребятам из "Лейквью дженерал",-- признался
Тагека Ки,-- неряшливы, небрежны. Тот, которого мы выберем, само собой
должен стать нашим полноправным партнером, а мне никто там не импонирует
настолько, чтобы бросить к его ногам целое состояние.
Именно в эту минуту Маннихону захотелось вмешаться в разговор. Слово
"состояние", показалось ему, по меньшей мере неудачно подобрано. Все, что
они до сих пор сделали, насколько это касается его, Маннихона, напрочь
лишено всякой возможности получать прибыль. Но Тагека Ки увлечен своими
новыми планами, говорит вполне осознанно, четко.
-- Мне кажется, все сейчас указывает в сторону Западного побережья,--
сразу на ум приходит Сан-Франциско,-- развивал свою мысль Тагека Ки.--
Высокий процент цветного населения; хорошие, с отличным обслуживанием
больницы, с большими, несегрегированными палатами, по линии
благотворительности...
-- Китай-город,-- добавил Маннихон,-- он проводил там свой медовый
месяц; попробовал суп из акульих плавников, объяснив тогда свою
расточительность Лулу: "Женишься один раз".
-- У меня есть друг в штате больницы "Милосердие к больным раком",--
вспомнил Тагека Ки,-- Людвик Квелч.
-- Конечно, конечно,-- кивнул Крокетт,-- Квенч: рак простаты,--
первоклассный специалист.-
-- Крокетт, кажется, знает всех на свете.
-- Первый отличник на своем курсе в Беркли, учился там за три года до
моего поступления,-- продолжал Тагека Ки.-- Нужно ему позвонить.-- И
потянулся за трубкой.
-- Погодите, погодите, прошу вас! -- хриплым голосом запротестовал
Маннихон.-- Не хотите ли вы сказать, что собираетесь экспериментировать на
живых людях? Может, даже отправить их на тот свет?
-- Горшок,-- недовольно воззвал Тагека Ки,-- ты привел этого парня, ты
втянул его в нашу затею, так что разберись!
-- Флокс! -- обратился к нему Крокетт с явным раздражением.-- В общем,
все сводится к следующему: ты кто такой -- ученый или не ученый?
Тем временем Тагека Ки уже набирал номер телефона в Сан-Франциско.
-- Погоди-и, дай поду-умать,-- тянул в трубку Людвик Квелч,-- что у нас
есть, что можем предложить,-- я имею в виду местное отделение Блюмштейна. С
него, видимо, можно начать. Ты согласен со мной, Тагека?
-- Местное отделение Блюмштейна... Идеальный выбор,-- одобрил Тагека
Ки.
Квелч приехал четырнадцать часов спустя после звонка в Сан-Франциско.
Тагека и Крокетт уединились с ним и проговорили в запертой гостиной весь
день и весь вечер. Только около полуночи к научной конференции допустили
Маннихона. Квелч -- громадный мужчина, высокого роста, с двумя рядами
великолепных белоснежных зубов и доброжелательными манерами, свойственными
жителям Западного побережья; всегда в дорогих костюмах, долларов по триста,
и галстуках из великолепных, легких тканей,-- вызывал инстинктивное доверие.
Получил известность, когда произнес по общенациональному телевидению
несколько потрясающих спичей -- нападал на состояние здравоохранения в
стране.
Вытащив из кармана записную книжку в обложке из крокодиловой кожи,
Квелч принялся листать ее крупными пальцами.
-- В настоящий момент,-- подытожил он,-- у нас находятся тридцать три
белокожих, двенадцать негров, трое лиц неопределенной национальности, один
индус, один бербероараб и семеро представителей Востока: шестеро
предположительно китайцы, а один определенно японец; все мужеского пола,
разумеется.-- И добродушно рассмеялся такой ссылке на свою специализацию --
рак предстательной железы.-- Я назвал бы этот набор неплохим образцом, что
скажете?
-- Могу только подтвердить твои слова,-- ответил Тагека Ки.
-- Все -- на последней стадии болезни? -- осведомился Крокетт.
-- Грубо говоря, процентов восемьдесят,-- уточнил Квелч.-- А почему вы
спрашиваете?
-- Только ради вот нашего коллеги,-- ткнул Крокетт пальцем в
Маннихона,-- выражает по этому поводу беспокойство.
-- Очень рад убедиться, что весьма разреженный воздух научных
исследований не сказался на ваших восхитительных юношеских угрызениях.--
Квелч положил огромную лапищу Маннихону на плечо. Не стоит зря тревожиться:
жизнь ни одного из этих пациентов не будет укорочена... в заметной мере.
-- Благодарю вас, доктор,-- промычал в ответ Маннихон.
Квелч посмотрел на часы.
-- Ну, мне пора -- труба зовет. Поддерживаем контакт.-- Он засунул в
свой саквояж литровую бутылку в свинцовом футляре -- в такой обычно
перевозят летучие кислоты.-- Скоро объявлюсь.-- И быстро направился к двери.
Тагека Ки пошел проводить его; перед дверью остановился, услышав
несколько слов, произнесенных Квелчем, и заговорил:
-- Что такое опять? Четверть всех прибылей -- каждому из партнеров;
эксклюзивные права Ки на Гватемалу и Коста-Рике; доля Маннихона в странах
Северной Европы за десять лет... Всем сказано в меморандуме, который я
вручил тебе сегодня днем.
-- Да, конечно,-- подтвердил Квелч.-- Но я хотел бы уточнить кое-какие
пункты со своими адвокатами6 когда будут оформлены все необходимые
документы. Очень приятно с вами встретиться, ребята! -- Помахал Крокетту и
Маннихону и вышел.
-- Боюсь, придется нам расстаться сегодня ночью довольно рано,
ребята,-- предупредил Тагека Ки.-- Мне еще предстоит завершить кое-какую
работу.
Маннихон пошел сразу домой, с вожделением думая о первой за многие
недели ночи, когда поспит до утра. Жены дома не оказалось -- играет, как
всегда, бридж. Ох и заснет же он сейчас -- ему не удалось сомкнуть глаз до
рассвета.
-- Сегодня звонил Квелч,-- первым делом сказал ему утром Тагека Ки.--
Сообщил о первых результатах.
Веки у Маннихона задергались в мелких спазмах, и ему вдруг стало трудно
дышать.
-- Вы не против, если я сяду?
Только что он позвонил в квартиру Тагеки, и японец сам открыл ему
дверь. Хватаясь руками за стены, чтобы не упасть, Маннихон прошел в
гостиную, где и сел весьма неуверенно на капитанский стул. Крокетт
развалился на кушетке со стаканом виски на груди. По выражению его лица,
Маннихону не удалось определить, в каком тот пребывает состоянии -- печален,
счастлив или попросту пьян.
Тагека появился в комнате вслед за Маннихоном и поинтересовался на
правах хозяина:
-- Не принести ли чего-нибудь! -- пива, соку?
-- Нет, ничего не надо, благодарю вас,-- отказался Маннихон.
Впервые со времени знакомства Тагека с ним подчеркнуто вежлив. Значит,
надо приготовиться к чему-то ужасному -- в этом нет никаких сомнений.
-- Что сообщил нам доктор Квелч?
-- Просил передать тебе приветы.-- Тагека уселся между Крокеттом и
Маннихоном на скамью сапожника и запустил палец в дырку пряжки с серебряной
чеканкой на поясе джинсов.
-- Что еще? -- спросил не удовлетворился этим Маннихон.
-- Первый эксперимент завершен. Квелч собственноручно произвел
подкожные впрыскивания раствора восьми пациентам: пятерым белым, двоим
чернокожим и одному желтому. У семерых пациентов не наблюдалось никакой
реакции. Вскрытие восьмого...
-- "Вскрытие"! -- Легкие Маннихона выбрасывали воздух упругими
струями.-- Значит, мы убили человека!
-- Ах, не теряй рассудка, Флокс! -- послышался усталый голос
Крокетта,-- стакан с виски то опускался, то поднимался у него на груди.--
Ведь это произошло в Сан-Франциско, за две тысячи миль от нас.
-- Но ведь это мой раствор, я...
-- Это наш раствор, Маннихон,-- спокойно поправил его Тагека.-- А если
считать Квелча, то всего нас четверо.
-- Мое, твое, наше -- какая разница! Этот несчастный китаец мертвый
лежит на мраморной плите в...
-- Просто не понимаю, как с твоим темпераментом, Маннихон, ты стал
исследователем,-- охладил его пыл Тагека.-- Твое место в психиатрии. Если ты
намерен заниматься с нами бизнесом, нужно научиться себя сдерживать.
-- "Бизнесом"! -- возопил возмущенный Маннихон и с трудом, пошатываясь,
встал на ноги.-- Какой же это бизнес? Да как вы смеете так все это
называть?! Убить больного раком китайца в Сан-Франциско! Ничего себе! --
Голос его полнился непривычной иронией.-- Мне приходилось слышать о наглом,
преступном стяжательстве, и это как раз тот случай!
-- Чего ты хочешь? Будешь слушать, что тебе говорят, или произносить
здесь торжественную речь как на панихиде? бесстрастно произнес Тагека.-- У
меня есть для тебя куча весьма ценной и интересной информации. Но еще у меня
неотложная работа и я не могу попусту тратить время. Так-то оно лучше...
присядь-ка.
Маннихон сел.
-- И сиди, не вставай! -- потребовал Крокетт.
-- Так вот, что я говорил? Вскрытие показалось,-- продолжал Тагека,--
что пациент умер естественной смертью. Никаких следов необычного вещества в
его органах не обнаружено. Смерть тихая спокойная и наступила, как полагают,
в результате внезапной вторичной реакции отторжения на канцерогенные
вещества в области предстательной железы. Но нам-то все известно, само
собой.
-- Боже, да я ведь убийца! -- воскликнул Маннихон, горестно обхватив
голову руками.
-- Нет, не могу я выносить подобный язык в своем доме, Горшок! --
отреагировал Тагека.-- Может, лучше нам все же отказаться от его услуг?
-- Флокс, если ты хочешь вернуться в свой отдел моющих средств и
растворителей,-- тихо произнес Крокетт не поднимаясь с кушетки,-- скатертью
дорога. Тебе известно, где дверь.
-- Именно это я и намерен сделать! -- Маннихон встал и пошел к выходу.
-- Зря ты это, парень,-- теряешь большую часть из миллиона долларов,--
донесся до него ровный голос Крокетта.
Маннихон резко остановился -- и повернул назад; снова сел на
капитанский стул, выдавил:
-- Ладно, выслушать готов все, пусть самое плохое.
-- Три дня назад я был в Вашингтоне,-- начал Крокетт.-- Зашел к одному
старому другу, Саймону Бансуонгеру,-- вместе учились в Бостоне. Ты, конечно,
о нем не слыхал. Да не только ты,-- никто о нем ничего не слыхал. Потому что
он работает в ЦРУ и там -- большой человек. Очень большой. Я вкратце изложил
ему суть нашего проекта. Мое сообщение сильно его заинтересовало; пообещал
мне созвать совещание в своей конторе, пригласить на него кое-каких своих
парней для брифинга и выработки предложений.-- Крокетт посмотрел на часы.--
Будет здесь с минуту на минуту...
-- ЦРУ? -- Теперь уже Маннихон абсолютно ничего не понимал.-- Зачем вам
все это нужно? Ведь они посадят нас всех за решетку.
-- Как раз наоборот,-- возразил Крокетт.-- Спорю с тобой на пару
"Александеров" -- вот увидишь, он явится сюда с хорошим, многое сулящим
предложением.
-- Но что им от этого? -- Маннихон не сомневался: вся эта морока
постоянное недосыпание сказались на рассудке Крокетта -- пробили в нем не
подлежащие ремонту бреши.-- Что они хотят получить от "раствора Маннихона"?
-- Помнишь первый день, Флокс, когда ты пришел ко мне? Крокетт все же
поднялся с кушетки, в носках прошлепал к бару и налил себе еще один "Джэк
Дэниел".-- Я сказал тогда: мы пытаемся ответить на один вопрос и не можем.
Помнишь?
-- Более или менее,-- признался Маннихон.
-- Помнишь, в чем заключался этот вопрос? -- Крокетт попивал плещущуюся
в стакане вязкую жидкость.-- Я освежу твою память, восстановлю клетки,
реактивирую старые, поизносившиеся нервные узлы. А вопрос такой: "Что такое,
черт подери, желтые, которые заполонили всех нас, как кролики Австралию?"
Помнишь?
-- Да, помню. Но какое отношение имеет ЦРУ к...
-- ЦРУ, приятель, знает точно, что такое желтый цвет и что нас
заполонило.-- Помолчал, бросил кубик льда в стакан и размешал.-- Речь -- о
китайцах, приятель.
Раздался звонок в дверь.
-- Должно быть, это бансуонгер.-- Кокетт пошел открывать.
-- В последний раз выполняю работу вместе с таким подлецом, как ты,
Маннихон,-- ледяным тоном бросил Тагека.-- Ты психически неуравновешенный
тип.
В комнату Крокетт вернулся вместе с человеком, чья внешность говорила,
что он неплохо зарабатывал бы на жизнь, играя женские роли в те старые дни,
когда повсюду царил водевиль. Тонкий и гибкий, как тростинка, с прекрасной
белокурой шевелюрой, маленьким ртом и румяным лицом.
-- Сэр, хочу представить вам своих партнеров,-- обратился к нему
Крокетт.
Первым представил Тагеку -- тот отвесил вежливый поклон,-- потом
Маннихона, который, пожимая Бансуонгеру руку, не мог заставить себя
посмотреть ему прямо в глаза. Рука твердая, совсем не соответствующая
женственному облику.
-- Мне "Джэк Дэниел", Горшок! -- попросил гость.
По-видимому, любимый напиток в колледже в старом Бостоне; голос
скрипучий, жесткий, как кремень.
Со стаканом в руке Бансуонгер сел на один из надраенных щеткой,
выскобленных столов из сосновых досок, вызывающе скрестив ноги.
-- Так вот, ребята, в моей конторе считают, что вы провели небольшое,
но классное творческое исследование,-- начал он.-- Мы сами поставили ряд
тестов, и все они подтверждают вашу документацию на сто процентов. Вы
разговаривали с Квелчем?
-- Да, сегодня,-- кивнул Тагека.-- Результаты положительные.
-- Ребята в конторе сказали мне, что ни капли и не сомневались,--
подхватил Бансуонер.-- Какой смысл толочь воду в ступе? Он нам нужен --
раствор. Мы уже определили предварительные зоны -- цели. Источник Янцзы,
три-четыре озера на севере, два-три притока Желтой реки,-- в общем, такие
вот места. У вас нет случайно под рукой карты Китая?
-- Нет, к сожалению,-- отвечал Тагека.
-- Жа-аль,-- протянул Бансуонгер.-- Помогла бы нашим ребятам составить
себе полную картину.-- И посмотрел по сторонам.-- Как у вас здесь приятно.
Вы и представить не можете, сколько дерут за более или менее удобное жилье в
Вашингтоне. Само собой разумеется, русские нам помогут. Мы уже их
прозондировали. В таком случае все становилось куда благопристойнее,
уменьшается риск. Продолжительная граница с Сибирью, все эти снующие
туда-сюда делегации... В этом-то вся и прелесть -- никакого шума, никакого
грохота. Мы как раз долгие годы искали -- что осуществить без лишнего шума.
Но ничего удовлетворительного не подворачивалось. Ваши ребята проводят все
тесты сами, до конца? Что-то не заметил этого в вашей документации,
просмотрел правда, торопливо, но все равно, нужно сказать, удивился.
-- До какого конца? -- робко поинтересовался Маннихон.
-- Флокс! -- устало одернул его Крокетт.
-- Маннихон! -- предостерег Тагека.
-- Вплоть до эффективной реакции с самым низким процентом содержанием
раствора в воде,-- пояснил Бансуонгер.
-- Мы, сэр, особо не перенапрягались,-- сказал проинформировал его
Крокетт.-- Работали только по ночам.
-- Поразительная эффективность! -- Бансуонгер сделал маленький глоток
виски из своего стакана.-- Мы провели кое-какие испытания. Одна
двухмиллиардная в каждом объеме питьевой воды. Одна трехмиллиардная в каждом
объеме соленой воды.-- И засмеялся звонко, словно девушка, вспомнившая
вчерашний веселый вечерок.-- Мы обнаружили любопытный побочный эффект:
раствор вылечивает желтуху. Можете создать свою компанию -- фармацевтическую
-- заработать на этом внушительную сумму. Само собой разумеется, необходимо
разрешение врачей. Вы должны добиться, чтобы никто не использовал его на
представителях Востока, иначе успех дорого нам всем обойдется, черт подери!
Но это так, просто деталь. А теперь,-- он переменил положение ног, перейдем
к практическим вопросам. Мы выплачиваем вам ровно два миллиона долларов --
из особых фондов. Так что вам ничего не придется платить этим ребятам из
налогового управления -- ни цента. Ни письменных документов, ни записей.
Игра стоит свеч,-- без крохоборства.
Маннихон снова тяжело задышал.
-- Что с вами, сэр? Все в порядке? -- В голосе Бансуонгера прозвучала
непритворная тревога.
-- Да-да, в порядке.-- Но все никак не мог успокоить дыхание.
-- Само собой разумеется,-- продолжал Бансуонгер, все еще с подозрением
поглядывая на Маннихона,-- если мы когда-либо его применим, вы можете
рассчитывать на выплату гонораров. Но мы не гарантируем, что применение
состоится. Хотя, если судить по тому, как нынче развиваются события...-- И
не договорил до конца.
А в сознании Маннихона мелькали в эту минуту разноцветные "Феррари",
соблазнительные девушки в облегающих ярких брючках...
-- Еще одно, и я ухожу,-- вел свою речь Бансуонгер.-- Завтра улетаю с
визитом в Венесуэлу. Слушайте меня внимательно.-- Взгляд его напоминал
Маннихону точно наведенный на жертву прицел.-- Мне причитается двадцать
процентов от общей суммы -- одна пятая, за оказанные услуги.-- Он оглядывал
лица присутствующих.
Крокетт кивнул; Тагека тоже; Маннихон вслед за ними, но не сразу.
-- Лечу в Каракас,-- весело уточнил Бансуонгер и допил свой стакан.
Все, по кругу, обменялись рукопожатиями.
-- Завтра сюда к вам придет один парень,-- предупредил Бансуонгер,-- с
уловом. Наличными, само собой. Когда вам удобнее, в какое время?
-- В шесть утра ответил Тагека.
-- Решено.-- Бансуонгер торопливо отметил это в записной книжке с
обложкой из крокодиловой кожи.-- Очень рад, что ты зашел ко мне, Горшок. Не
провожайте.-- И удалился.
Оставалось сделать кое-что еще: раз им собираются заплатить
наличными,-- определить размеры компенсации, которую получает Тагека за
эксклюзивные права в бассейне Карибского моря, а Маннихон -- за десятилетнюю
долю в странах Северной Европы. Все подсчеты не заняли много времени,--
Тагека оказался таким же способным математиком, как и патологоанатомом.
Крокетт и Маннихон вместе вышли из квартиры Тагеки. У Крокетта было
назначено свидание в ближайшем баре с третьей, и последней, женой мистера
Полсона, и он поторопился распрощаться, усаживаясь в свою "ланчию":
-- Ну пока, Флокс! Неплохо мы поработали сегодня днем.-- И, что-то
мурлыча себе под нос, дал газ и резко рванул вперед.
Забравшись в "Плимут" Маннихон посидел немного за рулем: что делать в
первую очередь? Наконец принял твердое решение: первое нужно делать первым.
На скорости шестьдесят миль в час погнал домой -- сообщить миссис Маннихон,
что подает на развод.
А на чердаке в своей квартире сидел на скамье сапожника Тагека, рисуя
кисточкой в альбоме аккуратные идеограммы. Потом нажал зуммер вызова. Вошел
дворецкий -- негр, в желтом в полоску жилете, безукоризненной белой рубашке,
с тяжелыми золотыми запонками на манжетах.
-- Джеймс,-- обратился к нему Тагека Ки,-- завтра утром пойдешь и
купишь для меня по пятьсот граммов диоксотетрамеркфеноферрогена
четырнадцать, пятнадцать и семнадцать. И еще пятьсот белых мышей. Нет, лучше
тысячу.
-- Слушаюсь, сэр,-- ответил Джеймс.
-- Да, Джеймс,-- Тагека Ки небрежно помахал кистью в сторону
дворецкого,-- а теперь, будь любезен, соедини меня с японским посольством в
Вашингтоне. Буду разговаривать с послом лично.
-- Слушаюсь, сэр,-- И Джеймс поднял трубку телефона.
НЕУДАЧНАЯ СУББОТА, БЕЗ ВЕЧЕРИНКИ
В последние недели у него со сном творилось что-то странное из туманных
закоулков подсознания возникали девушки, улыбались ему, манили за собой,
бросали на него соблазняющие, призывные взгляды, приглашали куда-то, озорно
подмигивая, даже чуть не обнимали...
На городских улицах, на палубах больших пароходов, в затянутых атласом
уютных будуарах, на высоких мостах -- всюду, где бы он ни оказывался, за ним
постоянно следовали эти фигуры-призраки. Порой казалось -- они знакомы ему,
вот-вот он их узнает, но, увы, они тут же ускользали прочь, за пределы
сна... А он, как всегда, долго лежал с открытыми глазами, один, беспокойно
ворочался -- сон не шел. Эти преследовавшие его странные фигуры словно
сестры-близнецы -- все гораздо выше его; пропадая из поля зрения, они
уносились куда-то вверх, в недостижимые высоты...
Проснувшись вспомнил вдруг Кристофер Бэгшот, что за несколько мгновений
до того, как открыл глаза, услыхал чей-то голос: "Сегодня ночью ты должен
заняться любовью с девушкой ростом не ниже пяти футов восьми дюймов!"
Впервые за несколько недель ему приснился чей-то голос -- это уже
определенное достижение, прорыв.
Часы на ночном столике показывали двадцать минут восьмого,-- будильник
зазвонит через час. Что-то сегодня такое ждет его важное, значительное,-- он
уставился в потолок, будто надеялся найти там ответ... И внезапно сообразил:
ах да, сегодня же суббота!
Вылез из кровати и скинув пижамную куртку, занялся гимнастическими
упражнениями. Пятнадцать отжиманий, десять раз встать из сидячего
положения... Рост у него небольшой, всего пять футов шесть дюймов, но зато
он крепко сбит. У него красивые черные глаза -- как у марокканского мула,--
длинные, пушистые ресницы; прямые, густые, мягкие черные волосы -- так
нравилось гладить его девушкам... Девушкам невысокого роста. Живи он в
другой век, когда все вокруг, и мужчины и женщины, будут выглядеть так,
словно воспитаны в штате Техас или Калифорния, рост честно говоря, его вовсе
не волновал бы. Любил бы себе например, маленьких девушек -- таких обожал,
например, французский король Генрих IV. А ведь он кое-что смыслил в этом и
вообще отличился -- придумал знаменитую крылатую фразу -- "Париж стоит
мессы". Как быстро минуют столетия!
-- Мне сегодня приснился такой сон! -- поделился он со своим соседом и
приятелем Стэнли Ховингтоном (ростом пять футов десять дюймов).
Происходило это на остановке автобуса, следующего через весь город, на
углу 79-й улицы. В Нью-Йорке выдался холодный, солнечный октябрьский денек.
Вон два пацана, каждому не больше пятнадцати, направляются в Центральный
парк; у одного в руках мяч; оба ростом футов шесть. А длинноногие,
симпатичные девушки, с приколотыми к платью хризантемами, болеют сейчас по
всей стране за своих -- в Принстоне, Огайо, в Южной Калифорнии... Крепкие,
бесстрашные ребята носятся по зеленому газону...
-- Мне тоже сегодня ночью приснился сон! -- подхватил Стэнли.-- Попадаю
я аккурат в засаду в джунглях. Все это проклятое телевидение, черт бы его
побрал!
-- В моем сне,-- продолжал Кристофер, не проявляя никакого интереса к
ночным проблемам Стэнли (у него хорошая работа, в модном магазине
Блумингдейла, но одно неудобство -- приходится вкалывать, как и ему,
Кристоферу, по субботам),-- упрямо продолжал Кристофер,-- чей-то голос
сказал мне: "Сегодня ночью ты должен заняться любовью с девушкой ростом не
ниже пяти футов восьми дюймов!"
-- Ты узнал, чей это голос?
-- Нет, ничего не вышло. Но дело не в этом.
-- Нет, как раз в этом! -- возразил Стэнли.-- Важно знать, кто это
сказал. И почему.
Стэнли -- хороший друг, но слишком рассудительный, просто беда.
-- Пять футов восемь дюймов... В этом что-то есть, какая-то загадка, и
нужно найти к ней ключ...-- бормотал Стэнли.
-- Мое подсознание будто говорит мне, отозвался Кристофер,-- что у него
есть для меня какое-то сообщение. Вот в чем дело.
Подошел автобус, они сели, и им удалось найти свободные места в самой
глубине салона -- суббота ведь.
-- Ну и какое же это сообщение? -- поинтересовался Стэнли.
-- Что в глубине души я чувствую себя обделенным.
-- Из-за девушки ростом пять футов восемь дюймов?
-- Все это вполне разумно.-- Кристофер сохранял самый серьезный вид в
качающемся из стороны в сторону автобусе.-- Всю жизнь,-- ему двадцать
пять,-- всю свою жизнь я был коротышкой. И горжусь этим, чтоб ты знал! Сама
мысль, что я выгляжу каким-то дураком, мне противна!
-- Сталин нисколько не выше тебя,-- успокоил его Стэнли.-- И его
нисколько не волновало, каким дураком он выглядит.
-- В том-то и опасность! -- горячо согласился Кристофер.--
Наполеоновский комплекс: он ведь очень маленького роста. Это еще хуже!
-- Ну и чего, по-твоему, ты лишен? Как зовут эту девушку, которая от
тебя без ума?
-- Джун,-- удовлетворил его любопытство Кристофер.
-- Ничего не имею против июня, имя как имя,-- защитил свою реальную
подружку Кристофер.-- Но известно тебе, какой у нее рост?
-- Кажется, ты зациклен на этой теме.
-- Пять футов три дюйма. Самая высокая из всех моих девушек!
-- Ну и что с того? Ты что с ней в баскетбол играть собираешься? --
засмеялся Стэнли собственной шутке.
-- -- -- -- 1 Джун (англ. june) -- июнь.
-- Ничего смешного.-- Серьезно настроенного Кристофера слегка
разочаровало такое отношение друга к его проблеме.-- Вот что я думаю по
этому поводу. В сегодняшней Америке, нашего века, по черт знает каким
причинам все почти красивые девушки -- настоящие красавицы,-- ну, те, кого
видишь в кино, модных журналах, газетах, на приемах,-- очень высокие,
крупные.
-- Может, ты и открыл что-то для себя,-- задумчиво откликнулся
Стэнли,-- чему я прежде не придавал особого значения... ни с чем этого не
связывал.
-- Для меня это как новый природный ресурс Америки,-- рассуждал
Кристофер,-- часть нашего родового наследства, говоря высокопарно. Только
лично я от этого ничего не подумаю, я одурачен. Ну, все равно что основная
масса чернокожих: видят все по телевизору, рекламу в глянцевых журналах --
элегантные спортивные автомобили, новейшие радиоприемники, приглашения в
круизы по Карибскому морю,-- но всем этим только любуются -- недоступно.
Поверь, это учит состраданию.
-- Да-а... высокие, крупные -- верно,-- подтвердил Стэнли.-- Посмотри
на Уилта Чемберлена...
Кристофер сделал нетерпеливый жест:
-- Нет, ты меня не понял!
-- Понял, понял! Но не исключено -- все это лишь продукт твоего
воображения. В конце концов, нельзя судить только по основной массе,
признай, ради Христа. меня были девушки всех размеров, и... если уж на то
пошло, когда дело доходит до скрипящей кровати, рост партнерши не критерий.
-- Хорошо тебе судить, Стэнли,-- у тебя выбор. И я не об одной постели.
Все дело в моем к ним отношении. Вот послушай. Эти... самые милашки нашего
времени -- я имею в виду высоких, крупных... то есть удивительно, чудесно
высоких,-- им-то, конечно, хорошо все известно, и такая особенность делает
их куда более заманчивыми, влекущими значительными. Они чувствуют свое
превосходство и не желают утрачивать свой престиж. Пусть обычные девушки по
своей природе веселые и забавные,-- эти куда веселее и забавнее. Те
сексуальны -- эти гораздо более. Обыкновенные интересно печальны -- то
высокие в сто раз интереснее своей печалью. Если, скажем, на вечер намечены
две вечеринки, они получат приглашение, несомненно, на лучшую. Два парня
приглашают на обед -- пойдет с тем, кто красивее и богаче. Выбор ее не может
не сказаться на ухажере -- он чувствует себя суперменом: все мужчины вокруг
ему завидуют; он отдает себе отчет, что его предпочла представительница
привилегированного класса.
Кристофер прервал свою пространную речь, помолчал и перешел к второй ее
половине:
-- А представь, что коротышка идет куда-то в компании высокой, крупной,
красивой девушки, так он готов к тому, что любой повеса, выше его на два
вершка, думает про себя: "Запросто отобью эту высокую "мамочку" у этакой
хилой креветки в любую минуту!" -- и пялит на нее свои нахальные глазищи.
Стоит коротышке пойти в туалет или отвернуться от своей дамы, чтобы сделать
заказ официанту, как к ней немедленно поступает условный сигнал от
конкурента.
-- Иисусе Христе! -- удивился Стэнли.-- По-моему, ты уж чересчур!
-- Что же здесь чересчур? -- возразил с серьезным видом Кристофер.
-- Стэнли вдруг просветлел лицом.
-- У меня возникла идея: я знаю несколько сногсшибательных высоких
девушек.
-- Кто же в этом сомневается? Готов побиться об заклад! -- Кристофер
презирал в это мгновение друга.
-- Так вот, черт подери! -- продолжал Стэнли.-- Я устрою вечеринку. Ты,
я, два-три приятеля, еще ниже тебя ростом, четыре-пять высоких девушек, на
твой вкус,-- пять футов восемь дюймов и выше... Тихая такая вечеринка, все
будут тихо мирно сидят или лежат, без всяких там танцев, глупых шарад и
всего, что лишь отвлекает внимание.
-- А-а... что у тебя намечено на сегодняшний вечер? -- порывисто
спросил обрадованный Кристофер.
-- В том-то и дело, что сегодня вечером я занят,-- разочаровал его
Стэнли.-- В следующую субботу...
-- Но голос во сне сказал -- сегодня ночью!
Друзья сидели в самой глубине автобусного салона словно воды в рот
набрав и оба раздумывали над решением которое принял неуловимый призрак и
передал голосом во сне.
-- Ну,-- вымолвил наконец с сомнением в голосе Стэнли,-- может, и
удастся устроить тебе встречу с незнакомкой.
-- Не забывай -- сегодня суббота,-- напомнил расстроенный Кристофер.--
Где же ты раздобудешь высокую, статную красавицу ростом пять футов восемь
дюймов и выше, да еще незнакомку, в субботу вечером, в Нью-Йорке, да еще в
октябре.
-- Не будем гадать на кофейной гуще...-- Стэнли явно не был уверен в
своих возможностях.
-- Только представь себе,-- с горечью заговорил Кристофер,-- сижу я,
значит, в баре... незнакомая девушка, ищет меня глазами, садится со мной
рядом за столик я говорю ей: вас, по-видимому, зовут Джейн... или там...
Матильда... Смотри она на меня, и у нее на лице появляется это знакомое до
боли выражение...
-- Какое выражение?
-- Ну, такое... словно она говорит: "Какого черта меня дернуло зайти
сюда сегодня вечером". А у меня физиономия такая кислая -- смотреть
противно.
-- Может, ты слишком чувствительный, Крис?
-- Может быть... Но ведь покуда сам не испытаешь всего, трудно сделать
какой-то вывод. Жениться хочу -- давно пора. На высокой красавице. Быть
счастливым в браке с ней, иметь детей... ну, в общем все как полагается, как
у людей.
Подумал, помолчал,-- что бы такое ввернуть в разговор -- какую-нибудь
убедительную фразу,-- принимая во внимание, что Стэнли работает в модном
магазине Блумингдейла?..
-- Не желаю терзаться всю жизнь из-за того, что делаю покупки в подвале
универмага, так сказать по бросовым ценам. Хочу покупать на любом этаже
этого треклятого универмага! И чтобы мои дети, когда им исполнится
девятнадцать и они вытянутся лишь на пять футов шесть дюймов, как их
папочка, разочарованно на меня глядели: "Неужели и я лет через десять
останусь такого маленького роста..."
Точно так сам Кристофер когда-то поглядывал на своего отца, и на мать
тоже. Отец Кристофера, надо сказать, был еще ниже сына, а о матери и
говорить не приходится -- не стоит вспоминать ее рост.
-- А ты хоть знаком с какими-нибудь высокими, крупными девушками? --
осведомился Стэнли.
Подъезжали уже к Мэдисон-авеню, и Кристофер встал.
-- Ну, перебросился, парой слов?
-- Само собой! -- заверил его Кристофер.-- Таких полно приходит в наш
магазин.
Кристофер работал менеджером в магазине книги и грампластинок, его отец
владел целой сетью подобных магазинов; в одном из них была секция
поздравительных открыток,-- только роняла по мнению сына, достоинство отца,
но того-то прежде всего беспокоила прибыль. Как только отец уйдет на пенсию,
давно решил Кристофер, он ликвидирует эту секцию -- в первую же неделю.
У отца нет никаких комплексов из-за маленького роста. Пришлось бы ему
управлять Советским Союзом -- поступал бы точно как Иосиф Сталин, только еще
более жестко. И все же Кристоферу грех жаловаться: он, в общем-то, сам себе
хозяин, и ему нравится постоянно находиться среди книжных полок. Отец лично
занимается только крупными магазинами и наносит лишь краткие, неожиданные
визиты в сравнительно небольшие торговые точки -- одной из них и командует
Кристофер.
-- Я знаю кучу высоких девушек! Поощряю систему доставки приобретенных
книг на дом, и у меня полно адресов,-- похвастал он Стэнли.
Стоило войти в его магазин высокой девушке -- Кристофер стремился
поскорее взобраться на лесенку -- якобы достать книгу с самой верхней полки.
-- Ну, само собой разумеется, и номера телефонов есть -- тут никаких
проблем.
-- А ты хоть раз пытался договориться?
-- Нет, не пытался.
-- Чего же ты ждешь? -- удивилась Стэнли.-- Нужно попытаться -- вот
тебе мой совет. Попытайся сегодня же!
-- Ладно,-- вяло отозвался Кристофер.
Автобус остановился, двери отворились, и Кристофер соскочил на тротуар,
помахав Стэнли на прощание озябшей рукой.
"Что ж, начнем с буквы "А",-- подумал он,-- тем более что сегодня я в
магазине один". Трудно найти порядочного клерка, который согласится работать
по субботам. Попробовал привлечь, с недельным испытательным сроком,
студенток и студентов колледжей, но те, как правило обходились куда дороже
по сравнению с суммой, на которую продавали, да еще устраивали такой
беспорядок на полках, что ему приходилось тратить не меньше трех недель,
когда они наконец, удалялись восвояси, чтобы разобраться. К тому же он
нисколько не жалел, что работает по субботам, и ему не надоедало
одиночество.
Одному Богу известно, сколько ему сегодня предстоит сделать звонков, и
лишние уши абсолютно ни к чему. Никакой опасности со стороны отца не грозит
-- не нагрянет неожиданно с проверкой: по субботам и воскресеньям играет в
гольф в графстве Уэстчестер. Итак, с буквы "А"...
"Андерсон Полет",-- прочитал он в адресной книжке. У него особая
система -- возле имен своих девушек ставит обычно звездочки. Одна звездочка
означает: высокая, миловидная или даже красивая, не чурается ухаживаний с
его стороны, по-видимому обещая не быть слишком скупой на милости. У нее
высокая грудь, прекрасной формы, и она ее не скрывает, а подчеркивает.
Джун как-то ему сказала: она, мол, на собственном опыте убедилась --
девушки с такой соблазнительной грудью сами затаскивают мужчин в постель,
повинуясь женскому тщеславию и потребности в саморекламе. После этого
разговора с Джун Кристофер, действуя, как предатель, добавил еще одну
звездочку к записи "Андерсон Полетт".
Домашнего ее адреса и номера телефона у него нет, потому что она
работает ассистенткой зубного врача по соседству и обычно заглядывает во
время ланча или после работы. Носит шиньон, довольно высокого роста, по
крайней мере пять футов десять дюймов; любит носить обтягивающие ее
великолепную грудь шерстяные свитера. Но вообще-то девушка серьезная --
интересуется книгами по психологии, политике и реформам пенитенциарной
системы в стране. Покупает у него сочинения Эриха Фромма, а также экземпляры
"Одинокой толпы", которые дарит своим друзьям на день рождения. Ведет с
Кристофером долгие, интересные беседы, стоя у облюбованного прилавка. Иногда
работает и по субботам, как объяснила Кристоферу. Дантист вставляет зубы и
искусственные челюсти киноактерам, телевизионщикам -- вообще представителям
подобных профессий -- у них мало свободного времени, приходится зубами
заниматься только по субботам, когда не так заняты на работе.
Полетт Андерсон, по сути, не принадлежит к чудесным, очаровательным
девушкам,-- не модель, ее фотографии ее не появляются на страницах газет или
еще где-то, но стоит ей сделать другую прическу и снять очки, да не
признаваться всем подряд, что она ассистентка дантиста,-- несомненно на нее
приятно посмотреть, когда она заходит к нему в магазин. Прежде всего, решил
Кристофер, нужен довольно скромный старт -- чтобы почувствовать, как
получится. Уселся за стол рядом с кассой, в глубине магазина, и набрал номер
Полетт Андерсон.
Омар Гэдсден пребывал в зубоврачебном кресле -- рот открыт, под языком
хромированная трубка для удаления скопившейся слюны. Время от времени
Полетт,-- как и полагается, в белом халате,-- протягивала к нему руку, чтобы
ваткой вытереть слизь с подбородка. Гэдсдена, комментатора новостей на
Общеобразовательном телевидении, она не раз видела на телеэкране -- еще до
того, как он зачастил в кабинет к доктору Левинсону, чтобы вставить
искусственную верхнюю челюсть. Ей нравились его седые, серебристые волосы,
его хорошо поставленный бархатный баритон; его презрительная, вызывающая
неучтивость к этим дуракам из Вашингтона и как он кривил уголки губ, выражая
недовольство политикой, проводимой его телеканалом,-- гораздо в большей
степени, чем это допускалось руководством.
В трубке для удаления слюны раздавалось бульканье; верхние зубы,
превратившиеся в остро заточенные обломки, ожидали, когда доктор Левинсон
наденет на них мост,-- сейчас его осторожно обтачивал дантист, перед тем как
водворить на место. Да, Омар Гэдсден в эту минуту совсем не похож на
уверенного, красноречивого ведущего вечерней программы, одну из самых ярких
личностей на своем канале. Вот уже несколько недель, почти каждый день, он
стоически выносит страдания (доктор Левинсон так старательно сверлит ему
зубы), а в его благородных черных глазах отражается острая боль -- след
тяжких испытаний, через которые он проходит, Омар со страхом поглядывает на
врача,-- чем-то обрабатывает поблескивающие сводчатые искусственные челюсти,
лежащие на мраморной доске высокого шкафа с инструментами, плотно
придвинутого к стене небольшого кабинета.
Сейчас болезненно-скорбному виду Омара порадовались бы враги, думала
Полетт, и прежде всего -- вице-президент. Ей по-матерински жаль этого
страдальца, хотя и самой, всего двадцать четыре. За последний месяц на очень
сдружилась с комментатором; постоянно готовила ему шприцы для укола
новокаином, поправляла клеенчатый фартучек, завязанный на шее, видела, как
он сплевывает кровь в стоявшую рядом с креслом миску.
Перед началом приема и после, когда он демонстрировал образцовое,
несгибаемое мужество, у них обычно происходили короткие, но очень полезные
беседы о текущих событиях; он то и дело намекал ей о грядущих скандалах
среди сильных мира сего; предрекал политическую, финансовую и экологическую
катастрофы, которые ожидает Америку. Полетт, само собой, набирала очки у
своих друзей, когда в довольно осторожных выражениях передавала им смелые
скоропалительные выводы Омара Гэдсдена -- целиком ей доверял.
Несомненно, что она нравится мистеру Гэдсдену. Он обращался к ней
только по имени и, когда звонит, чтобы перенести прием, Омар интересуется,
как она поживает, и называет ее ангелом древнегреческой богини здоровья
Гигиены. Однажды после двух часов сверления, когда доктор Левинсон поставил
наконец на место временный верхний мост, Омар сказал ей: "Полетт, когда все
это кончится, я угощу вас самым лучшим в городе ланчем".
Сегодня как раз все должно закончиться; Полетт гадала про себя, не
забыл ли он свое обещание, когда зазвонил телефон.
-- Прошу меня простить,-- извинилась она и вышла из кабинета, в своем
хрустящем, накрахмаленном халате, плотно облегавшем ее красивую грудь,--
телефон на ее столике в приемной.
-- Кабинет доктора Левингсона. Доброе утро.
Высокий, по-детски пронзительный голосок Полетт никак не вязался с ее
крупной фигурой и пышными женскими формами. Зная, конечно, об этом, она,
увы, ничего не могла поделать. Стоило ей понизить голос, как он звучал
совершенно иначе и казалось, что она намеренно выдает себя за кого-то
другого.
-- Миссис Андерсон? -- послышалось в трубке.
-- Да, это я.-- Полетт где-то слышала этот голос, но никак не могла
вспомнить, где именно.
-- Это говорит Кристофер Бэгшот.
-- Слушаю! -- Она ждала,-- и имя ей знакомо, как и голос, но ускользает
из памяти.
-- Из книжного магазина на углу улицы Браусинг.
-- Да-да, конечно! -- спохватилась Полетт и принялась листать журнал
посещений, отыскивая незаполненные строки в расписании на следующую неделю.
Доктор Левинсон всегда очень занят, у него полно пациентов, и порой им
приходится ждать своей очереди несколько месяцев. Теперь она вспомнила
Бэгшота, и ее немного удивило, что он позвонил. У него, насколько
подсказывает ей профессиональная память, отличные белые зубы, только клыки
чуть длиннее обычных, что придает ему немного странное, неприятное,
диковатое выражение. Но нельзя ведь судить о человеке по одним только зубам.
-- Я вот что вам звоню, мисс Андерсон,-- начал он, чувствуя, как трудно
ему говорить.-- В Ассоциации христианской молодежи сегодня вечером состоится
лекция, будет читать профессор Колумбийского университета, "Вы и ваша
окружающая среда". Я и подумал: может быть, если вы свободны... Мы могли бы
прежде где-нибудь перекусить и потом...-- Он умолк.
Полетт, недовольная, нахмурилась: доктор Левинсон косо смотрит на
звонки личного характера, когда в кабинете сидит клиент. Три года она у него
работает, он очень ею доволен, но этот пожилой человек отличается
старомодными представлениями о частной жизни своих сотрудников.
Стала лихорадочно думать. Сегодня вечером ее пригласили на вечеринку в
дом одного экономиста, преподавателя Нью-йоркского университета в
Гринвич-виллидж, и ей вовсе не улыбалось явиться одной туда, где полно
гостей. этот Бэгшот довольно привлекательный и серьезный молодой человек;
подолгу способен говорить о книгах, обсуждать последние события,-- лучшего
сопровождающего ей не найти, это точно. Но в кабинете врача сидит в кресле
мистер Гэдсден, и она отлично помнит о его приглашении. Правда, всего лишь
днем, на ланч, но ей известно, что жена его всю эту неделю гостит у
родственников в Кливленде. Сам сообщил, когда пришел к ним в понедельник и
пошутил в ее присутствии: "Док, на этой неделе я особенно рад вас видеть.
Можете крушить как угодно мою челюсть -- все это пустяки по сравнению с тем,
как обрабатывает мне мозги мой тесть, причем без помощи инструментов".
Мистер Гэдсден умеет все представить по-своему, стоило ему захотеть.
Если он теперь один, не забыл об обещанном ланче и у него сегодня свободный
вечерок... Конечно, можно прийти на вечеринку и с этим продавцом книг из
магазина, но ведь как она ошеломит всех гостей, представ в компании
популярного телевизионщика и гордо заявив во всеуслышание: "Надеюсь,
представлять вам мистера Гэдсдена нет необходимости!"
-- Мисс Андерсон! -- позвал ее из кабинета доктор Левинсон.
-- Иду-иду, доктор! -- крикнула она -- и объяснила в трубку: -- Извини.
Я сейчас ужасно занята... Расскажу вам все... после работы... Загляну к вам
и расскажу...
-- Но...-- перебил ее Бэгшот.
-- Мне нужно бежать! -- прошептала она интимным голоском, чтобы не
лишать его надежды -- по крайней мере до пяти часов вечера.
В кабинете доктор Левинсон, со сверкающей искусственной верхней
челюстью, навис над разинутым ртом Омара Гэдсдена, а тот сидел с таким
страдающим видом, словно ждал, что через две-три секунды на шею ему упадет
острый нож гильотины...
Кристофер положил трубку. Ну вот, первый удар... Обещающий шепот по
телефону вызвал у него странное, щекочущее чувство, но все равно, нужно
смотреть фактам в лицо. Кто поручится, что произойдет с такой девушкой до
пяти вечера в субботу? Осталось настроиться на философский лад: стоит ли
ожидать положительных результатов от первого же набранного номера телефона?
И все же ему не в чем упрекнуть себя -- он действовал уверенно, не в
слепую.
Приглашение на лекцию по экологии в Ассоциацию христианской молодежи --
это точно рассчитанная, вычисленная в деталях приманка для такой девушки,
как Андерсон Полетт, проявлявшей интерес к книгам и на эту тему.
До своего звонка он старательно проштудировал страницу в "Таймс" под
рубрикой "Развлечения" и в придачу журнал "Полусказка", после чего отверг
кино или театр -- этим не соблазнишь девушку -- ассистентку зубного врача. К
тому же она обещала заглянуть к нему после пяти,-- не намекнула ведь, что
девушке ее роста и габаритов неловко показываться на людях с таким низеньким
молодым человеком. Чем больше он размышлял над этим, тем увереннее
чувствовал себя. Конечно, ошеломляющим успехом эту попытку не назовешь но
ведь и полным провалом ее нельзя считать.
Юноша и девушка -- студенты колледжа, которые обычно посещали его утром
по субботам, вошли в магазин. Ребята неприглядные, беспринципные, редко что
покупают у него, разве что время от времени какой-нибудь недорогой пакет. Ни
на минуту не спускал с подозрительной парочки настороженных лаз: эти двое
имеют отвратительную привычку подолгу с самым невинным видом бродить между
полок, а на обоих всегда просторные пальто -- под ними можно спрятать
невесть сколько книг. Минут пятнадцать проторчали, наконец вышли.
Вернувшись к телефону, он решил не придерживаться алфавитного порядка.
По его твердому мнению, это абсолютно ненаучный метод решения проблемы и
зиждется на ложной концепции устройства современного общества. Необходимо
кропотливое, разумное взвешивание всех возможностей.
Кристофер тщательно проштудировал свою адресную книжку, подолгу
задерживаясь у каждой фамилии, отмеченной звездочками: вспоминал рост, вес,
цвет лица кандидатки; любезна или нет; проявляет ли такие особые черты, как
склонность к флирту, сексуальность; склонна одиночеству или, напротив,
стремится к большим, веселым компаниям; каковы вкусы, к чему питает
отвращение, ну и так далее.
Задержался на страничке с именем Стикни Беула. Под этим именем в
скобках написано имя другой девушки, тоже с двумя звездочками,-- Флейшер
Ребекка. Девушки жили вместе, в одной квартире, на Восточной Семьдесят
четвертой улице.
Стикни Беула в настоящее время модель, ее фотографии часто появляются в
популярных журналах -- "Вог", "Харперс базаар". У нее длинные волосы, обычно
распускает, и они падают ей на плечи; длинное, поразительно костлявое тело;
типичный, большой, как у любой модели, рот и высокомерный взгляд, словно для
нее еще не создан мужчина ни один -- недостоин быть с ней рядом. Но взгляд,
скорее требование профессии -- вроде обязательного приложения.
Когда приходит в магазин, искренне и дружелюбно держит себя с
Кристофером, бесцеремонно усаживается на корточки прямо на полу или
забирается по лесенке познакомиться с книжками, лежащими на открытом месте,
под рукой. Увлекается книгами о путешествиях; а поскольку работает в Париже,
Риме, Лондоне, то и покупает обычно книги о далеких странах -- таких
писателей, как Г.-В. Мортон, Джеймс Моррис, Мэри Маккарти.
Делится впечатлениями о городах, где побывал, и прибегает при этом к
ужасному языку -- ничего общего с литературным. "Тебе бы приехать в Париж
любое моя, покуда боши туда снова не заявились,-- о-бал-деть там можно!";
или: В Рим съезди -- от восторга станешь гримасничать, как обезьяна в
зоопарке, любов моя!"; или: "Ах, этот Марракеш, любов моя! Нет слов!
Абсолютно изумительно -- нет слов!" В Лондоне подцепила это искаженное
словечко, "любов", и непременно обращается с ним ко всем окружающим.
Кристофер, конечно, понимал, что у нее это получается машинально --
просто привычка, но все равно приятно ее дружелюбие -- поощряет его,
одобряет.
Что касается Флейшер Ребекки, она такая же высокая и красивая, как
Стикни Белуа; короткие темно-рыжие волосы, бледное в веснушка лицо;
конусообразные пальцы музыкантши и стройные, колеблющиеся, как ветви
плакучей ивы, бедра. По субботам носит брючки в обтяжку, не скрывающие ее
прелестей. Работает в компании по производству кассет -- в приемной.
Ребекка, еврейка из Бруклина, никогда этого не стесняется, пересыпает
свою речь смачными еврейскими словечками -- "шмер", "шмук", "неббиш". При
выборе книг не руководствовалась ни рецензиями ни темой, а внимательно
изучает физиономии авторов на задней сторонке обложки. Если у писателя,
привлекательная, благообразная внешность -- тут же выкладывает за его
произведение 6.95 доллара; покупает книги Сола Беллоу, Джона Чивера, Джона
Херси. Метод далекий от научного, но в результате у нее в доме на полках
оказывается немало хорошей литературы. Во всяком случае, в Америке метод
себя оправдывает, а вот в отношении иностранных авторов -- еще неизвестно,
сработал бы он или нет. Еще Ребекка завоевала его симпатии тем, что купила
книгу "Жалоба Портнойя", попросила аккуратно ее завернуть и отослала матери
в Флэтбуш.
-- Эта старая кошелка одуреет и будет сидеть неподвижно, словно Шива,
полгода, покуда ее осилит,-- пояснила ему Ребекка, улыбаясь счастливой
улыбкой.
Кристофер -- он ни за что не осмелился бы отослать матери что-нибудь
более смелое, чем сочинения Д.-Д. Хенти,-- по достоинству оценил либеральный
дух мисс Флейшер. Пока ему не доводилось выходить антисемитом, просто
возможности не представлялось. Всегда приятно слушать эту девушку --
еврейку; в ее брючках, тесно облегающих бедра,-- они у нее словно вторая
кожа,-- в манере говорить чувствовалось что-то интригующее, завораживающее.
Джун говорила ему, что еврейки прямо-таки ненасытны в постели. Джун приехала
из па Пассадены, и отец ее все еще искренне верил в достоверность
"Протоколов Сионских мудрецов",-- разумеется полагаться на ее суждения не
следует. И все же, стоило мисс Флейшер войти в магазин, Кристофер принимался
пристально ее изучать: манящие признаки сексуальной активности?.. Довольно
долго он колебался: какое из двух имен выбрать? Потом решил -- Стикни Белуа:
рыжеволосая великанша еврейка для первого опыта, пожалуй, ему не по зубам.
Набрал номер.
Белуа сидела под сушилкой в гостиной трехкомнатной квартиры с кухней --
снимали вместе с Ребеккой,-- а та красила ей ногти ярко-красным лаком с
жемчужным отливом. Гладильная доска, на которой Ребекка гладила волосы
подруги, добиваясь, чтобы они стали походи на ровную, живую, блестящую
накидку яркого атласа, все еще лежала на месте. Беула, через склоненную над
ней голову Ребекки, нервно поглядывала на часы на плите декоративного
камина.
Самолет прилетает в аэропорт Кеннеди в три пятнадцать, а сейчас десять
сорок утра. Каждое утро, по субботам девушки укладывали друг другу волосы и
покрывали лаком ногти,-- если в их обычный распорядок не вторгались какие-то
иные развлечения. Но сегодня не обычное субботнее утро, по крайней мере для
Беулы,-- слишком нервничает, призналась она вряд ли ей удастся сделать
Ребекке хорошую прическу. Да ей все равно отвечала Ребекка на этот уик-энд у
нее нет ради кого стараться.
На прошлой неделе она порвала со своим парнем. Работал он на
Уолл-Стрите и даже принимая во внимание, что дела там в настоящее время идут
ни шатко ни валко, располагая доходом, который удовлетворил бы любую
кандидатку на брак с НИМ7 У семьи его постоянное место на фондовой бирже,
вполне надежное, основательное; Уолл-стрит в один прекрасный день не рухнет,
не исчезнет с лица земли (что вполне вероятно), никакая серьезная опасность
ему пока не угрожает. К тому же, судя по всему, он приближается к браку, как
белочка к земляному ореху -- очень осторожно, хотя, конечно, голод не тетка.
Но неделю назад он попытался побудить Ребекку принять участие в оргии на
Восточной Шестьдесят третьей улице. Пригласил на вечеринку, не предупредив,
что ее там ожидает. Ребекке все очень понравилось -- великолепная вечеринка,
гости разодеты в пух и прах, шампанское течет рекой, еды сколько угодно... В
общем, о'кей -- до той минуты, когда присутствующие стали дружно
раздеваться.
-- Джордж, да ты, оказывается, привел меня на оргию! -- Ребекка наконец
догадалась, какую злую шутку с ней сыграли.
-- Что ты, дорогая! -- возразил Джордж.-- Это тебе только так кажется.
-- Немедленно отвези меня домой! -- потребовала она.-- Здесь не место
для порядочной девушки -- еврейки из Бруклина.
-- Ах, ради Христа! Когда же ты перестанешь быть порядочной девушкой --
еврейкой из Бруклина! -- Он спокойно снимал с шеи галстук фирмы "Графиня
Мара".
Ребекка решительно направилась к двери.
И вот теперь, в наступившую субботу, ей не перед кем хорошо выглядеть.
Поработала еще над ногтями Беулы -- у нее ведь есть перед кем покрасоваться
в три часа пятнадцать минут сегодня днем,-- если только эти чокнутые
авиадиспетчеры не задержат самолет из Цюриха где-нибудь между Нантукет и
Аллентауном, штат Пенсильвания, часиков эдак на пять, что уже не раз бывало.
Фотография того, кто прибывает сегодня в аэропорт Кеннеди, стоит, в
серебряной рамочке, на краю стола в гостиной; вторая, в кожаной,-- на комоде
в спальне Беулы. На обеих карточках -- человек в костюме лыжника: он лыжный
инструктор в Сен Антоне по имени Джирг. Прошлой зимой Беула провела там
целый месяц. На фотографии в гостиной он снят на ходу: аккуратно сложенные
вместе, перевязанные лыжи лежат на плече, осыпая фигуру лыжника сзади
снежным, пушистым дождиком. На фотографии в спальне -- стоит неподвижно, на
загорелом лице блуждает добрая улыбка, волосы развеваются на ветру, как у
мальчишки, как у Жана-Клода Килли, в общем, демонстрирует фотографу
белоснежные, крепкие зубы и весь свой типично тирольский шарм. Ребекка
находила его слишком смазливым, слишком приторным -- используя эпитет,
придуманный для Джирга самой Беулой. Когда подруга рассказала об этой
встрече, Ребекка откликнулась так:
-- В какой-то своей пьесе Джон Осборн утверждает, что от любовной связи
с лыжным инструктором разит вульгарщиной.
-- Англичане ревниво относятся к кому бы то ни было,-- обиделась Беула,
потому что потеряли свою империю. Говорят что в голову приходит.
Никакой вульгарщины в их отношениях и в помине,-- напротив. Обычно с
мужчинами все по другому здесь в городе: вечно подолгу ищешь такси под
дождем; просыпаешься в семь утра, чтобы не опоздать на работу;
перехватываешь на скорую руку в "Гамбургер хейвн", с беспокойством думая,
что скажут его скучные друзья о ее "показушном" наряде; прислушиваешься к
его нудным жалобам на коллег.
В горах все по-другому: ходят в лыжных штанах; повсюду сверкает снег,
словно рассыпанные бриллианты, а морозными ночами блестит освещенное яркими
звездами небо. А какие большие, просто громадные сельские кровати, с пышной
периной. И у всех здоровые, розовые лица. Как все же приятно быть постоянно
вместе, и днем и ночью, в компании невероятно ловких красивых молодых людей,
которые идут на риск, чтобы покрасоваться перед вами; как вкусно есть в
уютных горных хижинах, угощаться подогретым бодрящим вином, слушать веселые
австрийские песни -- их поют соседним столом, наблюдать, как все девушки
тщатся увести от тебя твоего лыжного инструктора,-- они и на горных склонах
пытались, и выше, в горах. Ничего не выходило у них: он признался ей с милым
австрийским акцентом, морща лоб от усилий говорить по-английски как можно
более сносно:
-- Никогда еще мне не приходилось встречать такую девушку, как ты. Ни
одна не сравнится с тобой.
Беула не видела его с того времени, когда сама побывала в Сен-Антоне,
но произведенное им на нее впечатление не выветривалось. С того времени, как
вернулась в Америку, ей не понравился ни один из тех, с которыми выходила из
дому. Стала откладывать деньги, чтобы провести в этом году целых три месяца
в Тироле. Вскоре от Джирга пришло письмо: сообщал, что ему предложили работу
в Стоуве начиная с декабря; хочет ли она еще его увидеть? Беула ответила в
тот же день. До декабря еще так далеко, писала она, почему бы ему не
приехать в Нью-Йорк сейчас, немедленно -- в качестве ее гостя?
Этим несчастным парням платят там, в Австрии, жалкие гроши, несмотря на
их лыжное искусство, и приходилось не раз проявлять неимоверную
деликатность, чтобы он позволил ей расплатиться за обоих и чтобы не
приводить его при этом в ужасное смущение. Всего за месяц, проведенный в
Сен-Антоне, она стала одной из самых ненавязчивых плательщиц по общим
счетам. Таких, как она, Альпы, похоже, еще никогда не видели.
Вполне может себе это позволить, убеждала себя Беула,-- ведь она не
совершит в этом году дорогостоящего путешествия в Европу, а будет зимой
кататься на лыжах здесь в Стоуве.
-- Ты с ума сошла! -- прокомментировала Ребекка, когда узнала о
направленном ею приглашении.-- Я бы ни за что не заплатила мужику,-- даже
если б он вывел меня из охваченного пожаром дома.-- Иногда Ребекка
становилась похожа на свою мать.
-- Я хочу сделать себе подарок на день рождения, любовь моя,--
объяснила Беула -- она родилась в ноябре.-- Преподнести себе загорелого,
энергичного молодого австрийца, который до сих пор не отдает себе отчета,
как ему, в сущности, повезло. Ведь это же мои деньги, моя любовь, и я все
равно не найду для них лучшего применения.
Джирг написал: он в восторге от такой идеи и, как только завершит свою
летнюю работу, непременно воспользуется приглашением своей старинной
ученицы,-- нарочно подчеркнул слово "ученица". Летом он занимался какой-то
чистой работой на свежем воздухе -- на ферме. Прислал ей еще одно свое фото
(нужно же все время освежать память об их встрече): в больших мотоциклетных
очках, на голове шлем; видимо, он так быстро скользил по склону, что
изображение оказалось неясным, расплывчатым, но Беуле казалось, что она ясно
его видит. В ее альбоме для наклеивания газетных вырезок, где между
страницами хранились фотографии всех мужчин, с которыми она имела любовную
связь, появилась еще одна.
Беулу сейчас -- она, все еще в халате сидела в гостиной, следя за
ловкими движениями Ребекки, отделывающей ее ногти, волновало только одно: не
решила пока где разместить Джирга. Идеальный вариант, конечно, эта квартира.
У них с Ребеккой отдельные комнаты, а в ее спальне удобная двуспальная
кровать,-- нужно отдать им должное, ни та ни другая не испытывали особой
робости, приглашая к себе на ночь мужчин.
Отправить Джирга в отель весьма накладно, это большие деньги; к тому же
может не оказаться у нее под рукой, когда возникнет необходимость. Но
Ребекка... не раз ее раздражало и тревожило несомненное воздействие подруги
на некоторых собственных поклонников. Эти ее огненно-рыжие волосы, белейшая
кожа и развязное (другого слова не подобрать), чисто бруклинское
панибратство с ними... Нужно смотреть правде в глаза, размышляла Беула,
Ребекка -- чудная девушка, ей запросто можно доверить собственную жизнь, но
когда дело доходит до мужчин -- тут ей никак нельзя доверять, она вся так и
исходит любовной истомой. А этот легковерный лыжный инструктор никогда в
жизни несчастный, не спускался со своих гор, привык к жадным до секса
девицам,-- целую зиму ведь приезжают и уезжают ненасытными компаниями... Ей
самой иногда приходится работать по ночам или даже уезжать по делам на
несколько дней из города.
Постоянно озадаченная этой проблемой с того времени, как получила от
него письмо, Беула до сих пор толком ничего не решила.
"Что ж, будем играть по слуху! -- сказала она себе.-- Посмотрим, что у
нас выйдет сегодня утром".
-- Ну, вот и все! -- Ребекка отвела ее руку.-- Хороша невеста --
помазанница Божья! -- съехидничала она.
-- Благодарю тебя, любовь моя! -- Беула с восхищением разглядывала
безукоризненный лак на ногтях.-- Ставлю ланч у Питерса Джона!
По субботам там всегда едят множество мужчин. На уик-энд им делать
нечего, и они не спускают глаз с красивой девушки -- не разделит ли
компанию. Может, удастся пристроить Ребекку и ее не будет в квартире по
крайней мере весь оставшийся день и вечер. Ну а если повезет, то и всю ночь.
-- Нэ-эт! -- Ребекка встала и сладко зевнула.-- Никуда сегодня не
хочется идти. Останусь дома, буду смотреть игру недели по телику.
-- Вот дерьмо! -- вырвалось чуть слышно у Беулы.
Зазвонил телефон.
-- Квартира мисс Стикни! -- откликнулась Беула в трубку.
Всегда отвечала так по телефону, словно горничная или телефонистка на
станции обслуживания. Если какой-нибудь приставала -- всегда можно
торжественно заявить: "Мисс Стикни в настоящий момент дома нет. Оставите для
нее сообщение?"
-- Могу ли я поговорить с мисс Стикни, прошу вас.
-- Кто ее просит?
-- Мистер Бэгшот.
-- Кто-кто?
-- Из книжного магазина на углу улицы Браусинг...
-- А, привет, любов моя! Прислали мою книгу о Сицилии?
-- Книга заказана.
Кристофера несколько разочаровала прелюдия коммерческого характера,--
хотя Беула и назвала его "любов моя".
-- Вот почему я звоню вам, моя красавица.-- Преодолевая робость он
пытался быть с ней фамильярным, даже чуть скабрезным -- на ее уровне.-- Что
скажете, если мы вместе ударим по городу?
-- "Ударим"...-- не поняла она, явно озадаченная.
-- Видите ли, я как раз сейчас свободен. Если у вас тоже нет особых дел
и вы зря слоняетесь по квартире,-- может, нам встретиться, пообедать вместе,
а потом закатиться в...
-- Ах, я в таком дерьме очутилась, моя любов! -- вдохновенно лгала
Беула.-- Просто убита, сломлена горем! Такой ужасный для меня день полного
поражения... Сегодня днем из Денвера в аэропорт Кеннеди ко мне прилетает
тетка, и я вот мучаюсь -- придумываю, как бы мне поскорее от нее избавиться.
Обычная ее стандартная политика -- никогда никому не признаваться, что
другой мужчина уже назначил ей свидание.
-- Ах вот оно что! Ну, тогда ладно...
-- Погодите немного, моя любов! Кто-то званит в дверь. Не бросайте
трубку, будьте умницей! -- И, приложив к трубке ладонь, позвала: -- Эй,
Бекки!
Та заворачивала пробкой флакончик с лаком для ногтей.
-- Нет ли у тебя охоты ударить по городу с божественным...
-- "Ударить"... по чему?..
-- Ну, поехать погулять в городе с красавцем парнем из книжного
магазина -- это он нам звонит. Приглашает меня на обед. Но...
-- Этот карлик?..-- возмутилась Ребекка.
-- Ну, не такой уж он маленький,-- возразила Беула.-- Зато отлично
сложен!
-- Не собираюсь ломать с ним комедию! -- строго отказалась Ребекка.--
Ему придется приставлять лестницу, чтобы добраться до заветного кольца.
-- Не стоит быть такой вульгарной с моими друзьями! -- холодно
парировала Беула, отдавая себе отчет, что сегодня всем кораблям Шестого
американского флота не вытащить на буксире ее подругу из квартиры.-- Такая
речь только изобличает в тебе самую отвратительную сторону характера. Это
называется предрассудком, моя любов. Что-то вроде антисемитизма, если хочешь
знать мое мнение.
-- Скажи ему -- пусть подбирает себе девушку по размерам! --
огрызнулась Ребекка и удалилась -- отнести бутылочку с лаком в ванную
комнату.
Беула отняла ладонь от трубки.
-- С этой "Книга -- почтой" только дополнительные расходы, моя любов...
Счета, счета, счета...
-- Да, знаю.-- Кристофер упал духом; он-то очень хорошо помнит, что
Беула Стикни задолжала ему сорок семь долларов еще с июля; но, конечно,
сейчас не время заводить об этом разговор.-- Ну, что делать. Желаю вам
провести приятно время.-- И уже собирался повесить трубку.
-- Погоди, не клади трубку, Крис! -- Она назвала его по имени.-- Может,
мне удастся спасти ситуацию в этот День общей заботы о тетках. Или сумею
накачать ее в аэропорту, или прямо там выяснится, что она страдает тяжкой
женской болезнью, и мне придется поскорее уложить ее в постель.
Самолет должен приземлиться в аэропорту Кеннеди в три пятнадцать, но
ведь всякое бывает: что-то с двигателями, или ее любимый Джирг, никогда еще
не спускавшийся с гор, попадет в пробку в Цюрихе, с его сумасшедшим уличным
движением, или подойдет не к тому выходу на посадку и очутится в результате,
например, в Тегеране, а то и еще где-нибудь, пострашнее. Чего только не
случается на авиалиниях в наши дни! Самолет захватывают террористы, сбивают
арабы, или он падает, скажем, в озеро на Лабрадоре. А ей невыносима только
одна мысль -- об обеде в полном одиночестве...
-- Я сообщу тебе, Крис, что и как. А ты тем временем жди в компании
своих замечательных книжек и будь пай-мальчиком. Позвоню тебе по этому рожку
еще раз, днем, и ты узнаешь, как моя тетушка -- стоит одной ногой в могиле
или нет. до которого часа открыт твой магазин?
-- До семи.
-- Бедный мальчик, сколько же тебе приходится перерабатывать! --
притворно пожалела его Беула.-- Не отходи далеко от телефона, моя любов...
-- Хорошо,-- согласился Кристофер.
-- Как мило с твоей стороны позвонить мне! -- пронесла напоследок Беула
и повесила трубку. Этой фразой она всегда заканчивала разговор по телефону и
вешала трубку не прощаясь. Это казалось ей весьма оригинальным и, по ее
мнению, оставляло еще большее ощущение доброжелательности. Снова посмотрела
на часы и пошла в ванную -- поэкспериментировать с прической.
Кристофер, положив трубку на рычаг, почувствовал, что у него вспотели
ладони,-- жарко здесь, в магазине. Надо открыть дверь на несколько минут --
пусть проветрится; он выглянул на Мэдисон-авеню: ярко светило солнце, по
широкой улице снуют туда-сюда прохожие... игра воображения. Вдруг ему
показалось, что высокие шагают важно, степенно, а коротышки семенят --
пугливо, неуверенно, словно желая поскорее скрыться, юркнуть в свою норку.
Закрыв дверь, он вернулся на свое рабочее место и стал вспоминать
разговор со Стикни Беулой -- девушкой, отмеченной у него двумя звездочками.
Надейся он, что ему повезет, будь у него доброе предчувствие,-- попросил бы
к телефону Ребекку Флейшер, а не Беулу Стикни. Тут у него наверняка был шанс
-- у Ребекки Флейшер нет никакой тетки, прилетающей в Нью-Йорк из Денвера.
Теперь все испорчено. После разговора с Беулой нет смысла затевать новый --
с Ребеккой. Всему есть предел -- девушка затаит на него смертельную обиду:
еще бы, ее вовлекают в игру в качестве запасного игрока.
А басням Беулы насчет настырной тетки и желания поскорее от не
избавиться он, конечно, не верит, нет. У него свои тетушки, и это такие
создания... стоит им к тебе пристать -- отцепятся не скоро.
Снова взял записную книжку с адресами. Уже почти полдень,-- скоро все
девушки отправятся на ланд, на утренник, на выставку нижнего белья -- куда
они там обычно устремляются по субботам после полудня.
Кэролин Троубридж лежала в постели со Скотти Поуолтером. Когда-то
Кэролин носила его фамилию, была Кэролин Поуолтер, но, на ее беду, Скотти
застал ее на месте преступления со своим бывшим товарищем по общежитию в
Йельском университете, Джулиано Асционе, и тут же развелся с ней, обвинив в
супружеской неверности. Этот скандал подробно живописала нью-йоркская "Дейли
ньюс", и в результате Кэролин была вычеркнута из реестра социально значимых
фигур на следующий год. Несмотря на такую передрягу, она и Скотти откровенно
признавались друг другу, что их секс -- великое физическое достижение, и
посему решили проводить какое-то время вместе в своей спальне, ну, одну ночь
или недельку, пока что-нибудь вдруг не напоминало Скотти о его соседе по
комнате в Йеле.
Честно говоря, секс становился для Кэролин великим физическим
достижением с любым интересным мужчиной, с которым знакомилась. Эта высокая,
крепко сбитая, рожденная в кровосмесительном браке, пышущая здоровьем
девушка -- из числа тех, которые мелькают в социальном регистре -- сходила с
ума по парусным лодкам, лошадям и итальянцам и не смогла бы даже под пыткой
сказать, что ей больше нравится -- скакать через канавы на ирландском
охотничьем жеребце, мчаться под парусом на лодке "Дракон" при шестибалльных
порывах ветра или посещать по уик-эндам маленькие, тронутые грехом сельские
отельчики с одним из лучших друзей своего мужа.
Несмотря на чисто католическое одобрение всего мужского пола на свете,
ей часто приходилось с сожалением вспоминать, что она уже больше не связана
со Скотти брачными узами. Какой он высокий (целых шесть футов четыре дюйма),
какая у него стройная фигура, на зависть всем, какой он ловкий, опытный
партнер в постели,-- ни за что не скажешь, что представитель одной из самых
старых американских семей, чьи особняки расположены вдоль всей "мейн лайн" в
Филадельфии. них в штате Мэн своя конюшня с лошадьми; у Скотти двухмачтовое
парусное судно длиной шестьдесят футов, ему и вспоминать не приходится о
таком скучном занятии, как работа... Скотти что, если бы не ее безумный,
иррациональнй инстинкт собственницы, их брак наверняка стал бы "браком
века". Накануне вечером Скотти позвонил ей из клуба "Ракетка" где играл в
трик-трак. Она сразу узнала его по голосу, а когда он сообщил, что звонит из
клуба "Ракетка", сразу поняла -- крупно проигрывает: он всегда болезненно
воспринимал любой проигрыш в триктрак, особенно по уик-эндам. Пришлось ей
отказаться от свидания с одним джентльменом, который пообещал свозить ее в
Саутгемптон, весьма с ее стороны разумно: что ни говори, а все мужья и все
бывшие мужья -- в первую очередь
Скотти приехал; открыли две банки черепахового супа и развлекались в
постели с девяти тридцати вечера. Восхитительная ночь,-- ближе к рассвету он
даже забормотал что-то о заключении с ней нового брака. Наступил уже почти
полдень, оба проголодались, и она наконец вылезла из кровати. Набросив
розовый бархатный халатик, пошла на кухню -- приготовить пару стаканчиков
"кровавой Мэрии"1
1 Водка, разбавленная томатным соком; названа в честь печально
знаменитой своими жестокостями английской королевы Марии Кровавой.
Кэролин никогда не пила до одиннадцати утра и строго соблюдала это
правило, потому что на примере своих друзей часто убеждалась, куда ведет
такая дорожка. Как разбавляла крепкий напиток томатным соком
"Уорчестершайер", когда зазвонил телефон.
Что ему больше всего нравится в ней спрашивал себя Кристофер когда рука
его зависла над телефонным диском, готовая набрать номер. Она цельная натура
-- все равно что в этом экологически загрязненном городе глоток свежего
деревенского воздуха. Если ничего не знать о стальных заводах, принадлежащих
ее семье, о ее разводе и исключении из реестра социально значимых фигур, то
ее можно было принять за сельскую девушку с фермы -- исправно доит коров.
Кэролин часто заходила к нему в магазин, награждая его свежей, как морской
бриз, по-детски широкой улыбкой,-- всегда под руку с мужчиной, каждый раз с
другим,-- и покупала книги большого формата, очень дорогие, в прекрасном
полиграфическом исполнении -- главным образом о парусниках и лошадях. У нее
свой счет в магазине, но сопровождающий всегда расплачивался за выбранные ею
книги, а она обнимала его крепкой рукой за талию и восторженно целовала в
знак благодарности, нисколько не смущаясь и не обращая внимания на тех, кто
на нее смотрит.
Однажды поцеловала и его, Кристофера -- хотя не в магазине. Он пошел на
вернисаж одного художника в художественную галерею, расположенную рядом, на
той же Мэдисон-авеню, и увидел ее в зале. Через головы прочих знатоков она
разглядывала различные геометрические фигуры кричащих цветов; все это,
по-видимому, выражало отношение живописца к одной важной проблеме -- как
выжить в Америке? Странно, удивительно, но она одна, без обычного чичероне",
и, когда увидела Кристофера, словно каток, проложила себе путь через густую
толпу, выбирая для него свою самую сексапильную улыбку.
-- Ах, мой поставщик! -- И взяла его под руку, легонько постукивая
пальцами по локтю.
Противоестественно видеть ее здесь одну -- одинокий морской еж,
отправившийся в свободное плавание. Сама судьба определила, что одиночество
ей противопоказано, всегда она с кем-нибудь вдвоем,-- с мужчиной,
разумеется. Кристоферу все это хорошо известно, и потому такое ее внимание
ему особенно не льстит: привязанность лебедя к родному пруду или дикой
европейской кошки к любимой сосне. Тем не менее прикосновение ловких
пальчиков бывшей светской львицы к его руке сердечное и приятное.
-- Льщу себя надеждой,-- начала она,-- вы ведь умный человек --
понимаете, что все это собой представляет.
-- Ну...-- неуверенно отозвался Кристофер, еще не зная, что сказать.
-- Все эти картины напоминают мне занятия по геометрии в Чэтхем-холл.
Взгляните на этот повергающий в уныние знак "пи"! Неужели от всего этого у
вас не просыпается жажда, мистер...
-- Бэгшот.
-- Да-да. Почему бы нам с вами не выскользнуть незаметно отсюда, как
истинным любителям искусства, прямо на вечернюю улицу и не хлопнуть пару
стаканчиков мартини?
К счастью, в это мгновение они оказались у самого выхода,-- Кристофер с
беззаботным видом подхватил:
-- Ну разумеется! Пойдемте!
К сожалению, у самой двери стоял владелец галереи -- его приятель по
бизнесу -- осуждающе глядел на него: предательский шаг с его стороны столь
ранний уход. Кристофер кислой гримасой и пожатием плеч дал понять: мол, не
его вина, действует под напором сил, коим не способен противостоять,
наверняка скоро вернется. Но, судя по всему, владелец не понял его
пантомимы.
Зашли в "Уэстбери Поло-бар", сели в одной из кабин, заказали мартини.
Кэролин Троубридж, пододвинувшись к нему поближе, терлась коленом о его
ногу, похваливая его: такой счастливец -- у него есть призвание в жизни, и
такое стоящее, ведь он постоянно вращается в очаровательном, волшебном мире
книг. А вот у нее призвания нет, печально вздохнула она, если не считать
увлечений -- лошадей и парусного спорта. Все это, конечно, далеко не
призвание, но ей ничего иного не остается в этом свихнувшемся мире;
достаточно взглянуть на первые полосы газет,-- кроме лошадей и парусников,
все занятия отвратительно легкомысленны. Не хочет ли он, между прочим,
позвать официанта и повторить заказ? Пусть притащит еще два мартини.
К тому времени, как приканчивали вторую порцию, она крепко сжав
большими ладонями его голову, глядела уже на него откровенно, прямо в глаза.
Своим длинным туловищем, с длинными ногами, она неотвратимо нависала над ним
в полутьме бара.
-- Глаза у тебя,-- говорила она,-- как темные, сверкающие на свету
озера.
Возможно, к занятиям по геометрии в Чэтхэем-холл она и относилась с
прохладцей, не очень-то вникая в эту науку, но вот английский для
первокурсников прослушала усердно.
Расхрабрившись от алкоголя таинственно мерцающих бликов, Кристофер
предложил:
-- Кэролин,-- они уже перешли на "ты",-- не хочешь ли пообедать со
мной?
-- Ах, Кристофер, какое милое джентльменское предложение! -- И тут же
его поцеловала -- прямо в губы.
Рот у нее большой, как и все остальное, и губы влажные -- так он их и
запомнил.
-- Так что же,-- вымолвил он, когда она наконец, оторвалась от него,--
идем или нет?
-- Ах, мой дорогой, прекрасный, маленький манекенчик! Ничто на свете не
доставит большей радости! Но увы -- я занята всю неделю, до следующего
вторника.
Посмотрела на часы, живо соскочила со стула и набросила плащ,
воскликнув:
-- Бам-бам-бам! Опаздываю жутко! Весь этот проклятый вечер на меня
будут злиться, наносить мне оскорбления, трепать меня за ухо и при этом
подозревать самое худшее. Ну кто поверит, что я всего лишь посетила
художественную галерею ты, негодный мальчишка! -- Наклонилась, клюнула его в
затылок.-- Ах, какое блаженство! -- И была такова.
Кристофер заказал еще мартини, пообедал в одиночестве, все время
вспоминая ее влажный поцелуй и странную манеру, в которой она изъяснялась. В
один прекрасный день -- не всегда же она будет так занята -- он встретится с
ней, непременно. Разумеется, не в своем книжном магазине.
"Черт бы подрал того, кто там звонит!" -- рассердилась Кэролин, снимая
трубку телефонного аппарата на стене в кухне,-- как это она забыла его
переключить. Когда ждала к себе Скотти, всегда просила телефонистку на
коммутаторе перехватывать все другие звонки,-- ведь ничто так его не
разъяряло, как ее разговоры с другими мужчинами. Развод там, не развод, но
она любит его -- и все же, надо признать, он подозрительный невротик.
-- Хэлло! -- сказала она в трубку.
-- Кэролин,-- ответил мужской голос,-- это Кристофер...
-- Извините, Кристофер, Вы не туда попали.-- И повесила трубку.
Потом сняла ее сделав постоянный сигнал "занято",-- если вздумается
позвонить снова. В руке у нее все еще бутылочка с томатным соком
"Уорчестершайер",-- она несколько раз рассеянно взболтнула; потом налила в
стакан двойную порцию водки -- надо успокоить Скотти: вдруг не поверит, что
кто-то неправильно набрал номер.
Когда она с двумя "кровавыми Мэри" в руках появилась, Скотти лежал
сбросив с себя простыню с одеялом и блаженно закрыв глаза -- занял своим
телом всю кровать. Да, она получает все, что нужно от мужчины, от своего
бывшего мужа, ей не о чем особенно сожалеть. У него умиротворенное выражение
лица,-- кажется, снова уснул. Телефон на ночном столике рядом с кроватью,
видимо стоял на своем месте, он к нему не прикасался, с облегчением отметила
она и крикнула весело:
-- Все наверх, за громом!
Скотти сел в кровати как монумент, мышцы его напряглись, волнами
перекатываясь под кожей; ноги он свесил с кровати и болтал ими. Протянул к
ней руку, взял свой стакан. Внимательно разглядывая его содержимое, вдруг
яростно швырнул его о противоположную стену -- большая часть ее окрасилась в
цвет "кровавой Мэри"...
-- Ах, Скотти! -- произнесла она с упреком.-- Только не говори, что на
тебя опять нашло твое невыносимо безрассудное настроение.-- И попятилась от
него, стараясь не ступать на стеклянные осколки; машинально, чтобы успокоить
нервы, сделала два больших глотка из стакана.
Он встал; ну и ужасная все же картина! Здоровенный голый мужик
посередине маленькой комнатенки... Ей казалось -- вся передняя линия игроков
"Даллас кавбойз" надвигается на нее, соединившись в одной его необозримой
фигуре... Странный шрам на лбу -- заработал в детстве брат трахнул, по
голове бейсбольной битой,-- всегда выпирал, когда с ним случался припадок
дикого гнева, и приобретал ужасную багровую окраску.
-- Скотти Поуолтер! -- серьезным тоном проговорила она.-- Я запрещаю
тебе прикасаться ко мне даже пальцем!
Слава Богу, он всего лишь ударил ее раскрытой пятерней. Она
стремительно упала на стул, не выронив, однако, стакана с выпивкой. Вот
чудо!
-- Ты несправедлив...-- жалобно застонала она, все глубже вжимаясь в
спинку стула.-- Ты вообще абсолютно несправедливый человек! Надо же! Ударить
девушку только за то, что кто-то ошибся телефонным номером.
-- Ах "ошибся телефонным номером"! -- злобным эхом отозвался он.-- Кто
этот тип -- Кристофер?
-- Откуда мне знать, что это за тип -- Кристофер? Чей-то голос в трубке
сказал: "Хэлло, это Кристофер! А я сказала...
-- Нет, этот голос сказал "Кэролин"! -- взревел Скотти.
-- Нахал! -- не растерялась она.-- Подслушиваешь чужие разговоры! Этому
тебя учили в Йеле?!
Скотти никак не назовешь неинтеллектуальным, но мыслительный процесс
отличается у него некоторой тяжеловесностью и иногда можно сбить его с
толку, заставить отказаться от опасных намерений,-- если атаковать первой.
-- Насколько я понимаю, он звонил напомнить, что у вас с ним свидание и
чтобы ты его сегодня трахнула! -- не унимался Скотти.-- Примем во внимание,
как тебе кружат голову такие пустяки...
-- Не стану повторять тебе, Скотти, какого я всегда мнения о твоем...
специфическом словаре,-- с достоинством возразила Кэролин.
-- В гробу я видел свой словарь! -- огрызнулся Скотти.
-- Вот что скажу я тебе, чтобы ты знал. Не вижу, какое, собственно,
тебе до всего этого дело,-- принимая во внимание характер наших отношений. У
меня не было ни одного свидания ни с кем другим вот уже целую неделю, с
прошлого вторника, потому что ты не вылезал из этой кровати все эти дни --
до шести вечера в среду! Кэролин говорила так убедительно, что и сама вдруг
поверила своим словам: стало так себя жалко, что слезы навернулись на
глазах. Да что она, в конце концов, снова выходит замуж?!
-- Кто такой Кристофер? -- настырно повторил свой вопрос Скотти.
Он так неуклюже, точно разгневанный слон, шнырял по комнате, что
Кэролин не на шутку разволновалась: какая судьба постигнет ее лампы и другие
стеклянные предметы?..
-- Хочу тебе откровенно сообщить,-- строго продолжала она,-- что тебе
нечего здесь вынюхивать, словно ошалевшему хищнику в джунглях. Знаешь
прекрасно -- я никогда не скрывала от тебя что-нибудь действительно важное.
-- Ха! -- хмыкнул он.-- Так я тебе и поверил!
Но метаться по комнате все же прекратил.
-- Ладно, скажу. Это несчастный, маленький клерк, работает в книжном
магазине на Мэдисон-авеню. Он вообще не похож на нормального мужика, а --
скорее, на крохотного пони, и тебе наверняка станет стыдно за приступ
ревности, если ты когда-нибудь его увидишь.
-- Но ведь он позвонил! -- упрямо стоял на своем Скотти.
-- И посему неважно, какого он роста.
-- Иногда он звонит мне, когда к нему в руки попадает книга, которая,
по его мнению, может меня заинтересовать.
-- "Учебник по сексу для детей"! -- съязвил Скотти.-- "Тысяча и три
индийские позы любви". Наверно, именно такой литературой он торгует в своем
магазине.
-- Как ты смеешь в подобном тоне разговаривать с женщиной, бывшей
когда-то твоей женой?! -- презрительно бросила Кэролин.-- Угодно тебе
убедиться самому, увидеть его собственными глазами -- давай одевайся, отведу
тебя на Мэдисон-авеню! Бьюсь об заклад: бросив на него один взгляд, тут же
упадешь на месте и на коленях будешь ползать передо мной, вымаливая прощение
за твое чудовищное, просто зверское поведение, за то, как ты обращался со
мной сегодня утром!
-- Охота была еще одева-аться! -- лениво, почти мирно протянул
Скотти.-- Верни-ка мою "кровавую Мэри"! И хочу опять с тобой в постель.
Только в таком вот порядке. И пошевеливайся!
Вот такой он всегда: гнев часто пробуждает в нем совершенно иные
эмоции. Скотти снова во всю свою гигантскую длину растянулся на кровати,
словно большой корабль, выброшенный на песчаный берег, а Кэролин послушно
пошла на кухню -- приготовить очередной набор стаканчиков с "кровавой Мэри".
В голове у нее немного звенело после удара громадной пятерней -- этот йелец
съездил ей прямо по скуле,-- но она все равно довольна развязкой. Удалось
спустить на тормозах это столкновение, а то еще привело бы, пожалуй к
серьезному кризису в их отношениях.
Взбалтывая смесь в стаканах, она что-то мурлыкала себе под нос. Вполне
может теперь, как только подвернется удобный момент, напомнить Скотту, что
он там бормотал перед рассветом о повторном браке с ней. И она заставит его
выписать ей чек, чтобы оклеить новыми обоями спальню,-- пусть
раскошеливается, черт бы его побрал! Не исключено, что сегодня днем он снова
станет невыносимым -- на это указывают все тревожные признаки,-- но на этот
случай у нее в душе все еще тлеет надежда на маленького человечка, терпеливо
поджидающего ее в своем магазине на Мэдисон-авеню.
"Ничего себе,-- Кристофер, уставился на телефонный аппарат,-- "вы не
туда попали"! Кого она пытается обмануть? Что за ребячество! Д он правильно
набрал! Едва не поддался раздражению и не набрал вновь ее номер -- пусть
знает, что чтобы лишний раз продемонстрировать ей, что его не так легко
одурачить, но передумал -- нетактично. Да и нетрудно представить себе,
почему она так ответила.
К счастью, в магазин влетела стайка покупателей и он занялся своей
обычной работой: заворачивал купленные книги, со звоном выбивал на кассовом
аппарате чеки -- некогда предаваться мрачным размышлениям.
Когда наступило привычное затишье -- у всех ланч,-- Кристоферу почти
удалось убедить себя, что ему в общем-то, наплевать, чем будет заниматься
сегодня днем, в субботу, Кэролин Троубридж. Снова усевшись возле кассы, он
раскрыл свою адресную книжку. Следующая -- Той Доротея. Вот кому никогда по
своей воле не присудил бы две звездочки, хотя, конечно, она довольно
красивая девушка, хоть росточек немного и подкачал -- не доходит пяти футов
восьми дюймов, всего-то около пяти и семи с половиной. Не очень полная,
фигура стройная, но она ее никогда из скромности не подчеркивает, носит
простенькие, неброские платья, какие обычно носят студентки колледжа.
Возраст довольно зрелый,-- по его подсчетам, уже двадцать восемь или даже
двадцать девять; томная внешность; голос низкий, замирающий; улыбается едко.
Когда впервые посетила, его магазин, он даже, по сути дела, ее как
следует не разглядел. Но впоследствии заметил: если в это время в магазине
толпятся покупатели-мужчины, даже старики или завзятые библиофилы, вечно
погруженные в книги,-- все, забывая обо всем, начинали следить за ней
взглядами, стараясь при этом оказаться поближе к ней. И Кристофер стал
изучать Доротею Той внимательно, пытаясь определить, что именно оказывает
магнетическое воздействие на его клиентов мужского пола.
После долгих раздумий наконец решил, что все дело в цвете лица:
шелковистая желтовато-коричневого цвета кожа имеет какой-то жгучий оттенок,
словно ее постоянно касаются солнечные лучи. Доротея Той всегда поразительно
аккуратная и чистая. Если Кэролин Троубридж похожа на девушку с фермы, то
эта -- на маленькую девочку, которую мать после вольного купания в море
основательно растерла пушистым полотенцем. Кристофер был сильно удивлен,
когда она заказала книгу эстампов Обри Бердсли. Но пережил еще большее
недоумение, когда один из его постоянных покупателей, мистер О'Малей
(насколько заметил хозяин магазина, он не перебросился ни единым словечком с
этой леди), вдруг часа в три дня, вышел вслед за ней и сел вместе с ней в
такси. Увидев такую картину, Кристофер тут же добавил к ее имени в своей
книжке вторую звездочку. Это событие сильно повысило его интерес к ней.
Много книг она не покупала основное внимание обращала на небольшую
коллекцию пластинок, собранную возле дальней стены, и всегда приобретала
альбомы любого нового мюзикла, поставленного на Бродвее. В музыкальных
магазинах, торгующих по сниженным ценам, или в салонах, где делали скидки,
расположенных дальше, в Даунтауне, можно купить все это гораздо дешевле, но
однажды она сказала Кристоферу, когда он заворачивал для нее альбом модного
мюзикла "Волосы": "Видите ли, я не часто бываю в Даунтауне,-- я такая
домоседка".
Это крайний, на всякий случай Доротея Той, но что делать? День проходит
катастрофически быстро. Он набрал номер ее телефона. Гудок, второй,
третий... одни гудки в трубке, никто не подходит. Хотел уже положить трубку,
как кто-то ему ответил, деловым тоном:
-- Слушаю!
Явно не Доротея Той, во всяком случае не похоже...
-- Это говорит Кристофер Бэгшот...
-- Кто-кто? -- Голос стал холодным и подозрительным.
Кристофер всегда мечтал -- когда наконец наступит счастливое время и
люди не будут по телефону переспрашивать: "Кто-кто?" -- после того как он
четко назовет свое имя -- Кристофер Бэгшот.
-- Из книжного магазина, мисс Той.
-- Ах конечно, помню помню! -- Голос потеплел, но в нем чувствовалась
легкая озадаченность.
-- Надеюсь, я вам не помешал? -- вкрадчиво осведомился Кристофер.
-- Нет, что вы! Просто я готовлю себе завтрак.
Кристофер посмотрел на часы: уже почти час дня; оказывается, он и сам
проголодался. Интересно, где провела эту ночь мисс Той, если завтракает в
час дня?
-- Вы, наверное, удивлены моим звонком,-- продолжал Кристофер,-- но я
подумал...
-- Ничего, ничего, мне многие звонят.
По телефону голос у нее отрывистый, глухой, и в нем не чувствуется
привычного томления.
-- Какие могут быть сомнения,-- галантно заметил Кристофер.-- Я звоню
вам вот по какому поводу... Скажите, что вы собираетесь делать сегодня
вечером?
Мисс Той как-то странно хихикнула.
-- Что если я достану пару билетиков на музыкальное шоу,-- торопливо
продолжал Кристофер,-- если только вы их все не пересмотрели...
-- Я заказана начиная с восьми, мой сладенький,-- сообщила мисс Той.--
Но можете приезжать хоть сейчас, если хотите.
-- К сожалению, не могу бросить магазин,-- объяснил Кристофер,
несколько смущенный прямолинейностью приглашения.-- Я закрываюсь около
семи...
-- Нет,-- перебила его мисс Той,-- в семь ничего не получится. Нечего
зря терять время -- приезжайте сейчас. Пятьдесят долларов.
-- Что вы сказали? -- переспросил Кристофер сразу ослабевшим голосом.
-- Я сказала, что стою пятьдесят баксов,-- пояснила она, по-видимому
чем-то весьма недовольная.
В эту минуту дверь в магазин отворилась, вошла Джун -- в плаще, хотя на
небе ни облачка,-- и приветливо помахала ему. Кристофер, прикрывая трубку
обеими ладонями, попытался сдвинуть брови, как деловой человек, однако
предательская краска залила ему лицо.
-- Боюсь, я имел в виду нечто другое, мадам,-- проговорил он в трубку.
-- Послушайте, мистер Бэгшот! -- резко откликнулась мисс Той.-- Разве
вы раздаете свои книги бесплатно, а? Что скажете?
Джун торопливо идет к нему...
-- Думаю, мне придется обсудить этот вопрос с отцом,-- произнес
Кристофер нарочито громко, когда Джун уже могла отчетливо его слышать.--
Возможно, мы сумеем прийти к какому-то соглашению.
Мисс Той снова хихикнула -- на сей раз еще более странно, чем в первый
раз. Кристофер решительным жестом положил трубку на рычаг. Джун поцеловала
его в щеку.
-- У меня возникла замечательная идея! -- объявила она.-- Запирай-ка ты
свою лавку и айда на ланч!
-- Ты же прекрасно знаешь, что я не могу этого сделать.-- И постарался
отойти как можно дальше от телефона.
Джун следовала за ним неотступно.
-- Ну ты же должен есть!
-- Позвоню в кулинарию, и мне все принесут.
Чтобы такое придумать, напряженно соображал он, чтобы не задевая чувств
девушки отвадить ее от визитов к нему в магазин в любое время?..
-- Ты выглядишь так,-- определила Джун,-- словно тебя морская болезнь
вот-вот прикончит. Ты на последнем издыхании!
"Морская болезнь" она произнесла по-французски,-- учила язык на всякий
случай, вдруг представится возможность поехать во Францию.
-- Что с тобой, Крис?
-- Ничего. Абсолютно ничего!
-- Боже, какие мы сегодня подчеркнуто экспрессивные! Ладно, ничего так
ничего. ты рад моему приходу?
-- Как всегда,-- ответил он.
Так расстроился после беседы с мисс Той, что горло сжимается, как от
судороги, и это мешает правильно выговаривать слова. Обычно он радовался
визитам Джун -- смелая все-таки девушка, и временами просто прелесть,-- но
сейчас из-за этого презрительного, разящего, обидного смешка мисс Той по
телефону, осуждал Джун, пусть бессознательно: совсем не вовремя появилась,
подгадала, что называется!
Вдруг у него потекло из носа -- знакомый симптом. Стоит поволноваться,
напрячься -- и готово дело! Еще в школе, на экзаменах, обязательно засовывал
в карманы по три носовых платка. Вот и сейчас вытащил носовой платок и
громко высморкался.
-- Ты простудился или что? -- поинтересовалась Джун.
-- Насколько я понимаю, ничего.-- Он чихнул.
Интересно, как себя чувствуют потенциальные клиенты мисс Той после
телефонного разговора с ней? Так же как он?
-- У меня есть просто сказочная по воздействию пилюля от...
-- Я не простудился,-- упрямо возразил он и снова высморкался.
-- Нечего меня уничтожать, если я выражаю нормальный человеческий
интерес к состоянию твоего здоровья,-- с обидой в голосе отозвалась Джун.
-- Джун, пойми меня,-- произнес он уже более мягко,-- у меня сегодня
трудный день. С утра торчу один в магазине и...
-- Прости меня! -- Джун немедленно раскаялась в своей настойчивости.--
Но ведь именно поэтому я и пришла -- улучшить тебе немного настроение,
взбодрить тебя... Может быть, даже немного помочь тебе здесь.
-- Очень, очень любезно с твоей стороны! -- Кристофер пришел в ужас от
мысли, что, вероятно, около пяти к нему заглянет мисс Андерсон, а возможно и
Беула Стикни, если ей удастся избавиться от надоедливой тетки.-- Но все это
очень сложно, если человек не знаком с товаром, не знает, где, на каких
полках лежат какие книги.
-- В любом случае,-- не сдавалась Джун,-- я намерена устроить для нас
обоих ланч! Никаких возражений! -- Она вообще была девушка решительная, с
характером босса.-- Сама схожу в кулинарию и закажу там для нас роскошный
ланч -- устроим его прямо здесь, в магазине!
Кристофер, поняв, что не отвяжется, молча вытащил из кармана бумажник и
выудил пятидолларовую бумажку. Но она отстранила его руку.
-- Я сама ставлю ланч -- у меня была очень удачная неделя.
Джун работала в учреждении, которое предлагало временную помощь
секретаря, и иногда за неделю зарабатывала до ста пятидесяти долларов. На
постоянную работу устраиваться не хотела, потому что приехала сюда, проделав
долгий путь из Пасадены на Восток США, чтобы стать певицей: училась вместе с
человеком, который утверждал, что поставил на ноги Петулу Кларк. Кристофер
убрал деньги обратно.
-- Неужели ты не рад безумно, что я зашла к тебе?
-- Безумно рад -- какие могут быть сомнения?
-- Тогда улыбнись,-- потребовала она,-- и скажи мне что-нибудь
приятное!
Он сказал:
-- Я тебя люблю.
Конечно, Джун имела в виду эту фразу.
-- Ну вот, так-то лучше! -- И, чмокнув его в щеку, вышла -- маленькая,
милая, привлекательная блондинка в плаще, мечтающая о замужестве.
Всегда, в любую погоду,-- в плаще: берегла голосовые связки -- так, на
всякий случай.
-- Ну чем плохо? -- спросила Джун.
Оба уплетали бутерброды с ростбифом и солеными огурчиками, запивая
молоком, за столиком, притулившимся в маленькой комнатке в глубине магазина.
Джун не употребляла алкоголя -- берегла горло.
-- Угу, угу! -- промычал Кристофер, пытаясь разжевать твердый хрящ.
-- Иной раз, когда я остаюсь одна,-- пробормотала Джун,-- и начинаю
думать об этой уютной комнатенке -- у меня слезы выступают на глазах.
Это сентиментальное проявление объяснялось довольно просто: впервые они
поцеловались именно в этой маленькой, уютной комнатке в глубине магазина.
Ну, если взглянуть на их отношения с этой стороны -- действительно, все
началось здесь. Тот чудесный поцелуй привел к другому, еще более приятному и
незабываемому. Кто же станет отрицать -- они неплохо развлекаются, им хорошо
вдвоем; ему нравится эта красивая, живая девушка, пышная и цветущая, часто
брызжущая весельем. Но все же этой маленькой, темной комнатке далеко до
чертогов, помилуй Бог!
Сейчас он старался думать только об отрицательных ее чертах, покончить
со своей обычной добротой. Стоило ему пообщаться с ней, хотя бы недолго, и
он начинал таять; его постоянно тянуло к ней, раз или два он оказывался
очень близко от опасной черты и готов был сделать ей предложение. Может,
если бы до нее он физически познал множество высоких девушек и выработал
шаблон для сравнения, они уже давно были бы женаты.
Сидя в этом небольшом, заваленном книгами кабинетике и наблюдая, как
она слизывает майонез с пальчика, не помня себя от наслаждения, он страстно
желал забыть о предпринятом проклятом крестовом походе и вместо всего этого
пригласить ее пообедать с ним. Правда, он уже довольно успешно солгал ей,
заявив, что собирается сегодня вечером обедать у матери с отцом в
Уэстчестере -- ведь вероятность того, что они когда-нибудь снова увидят его,
минимальна, особенно после того, как он нашел себе девушку,-- она должна это
понимать. Но только он собрался проговорить слова приглашения, зазвонил
дверной колокольчик,-- пришлось выйти в магазин и простоять там за стойкой с
полчаса: пожилая пара, шаркая подошвами, переминалась с ноги на ногу возле
полки поэзии, отодвигая томики Алена Гинзберга. Наконец они купили пьесу в
стихах Кристофера Фрея,-- вероятно, пылилась на этих полках с первого года
нашей эры.
Старик со старухой все еще бродили по магазину, когда из заднего
кабинетика в зал вышла Джун; надевая плащ, она прошептала ему:
-- Мне уже пора! -- У нее встреча с подругой у Музея современного
искусства, а потом, они, вероятно, пойдут на концерт в городскую ратушу --
ведь он сегодня вечером занят.-- Позвони мне завтра. Желаю тебе приятно
провести время в кругу семьи.-- И наспех поцеловала его, когда покупатели
повернулись к ним спиной.
Он вдруг почувствовал острый укол вины, провожая взглядом маленькую
живую девичью фигурку, пока она не скрылась за дверью. Вероломство ему
никогда легко не давалось; сделал даже нерешительный шаг вперед -- окликнуть
ее, вернуть,-- но как раз в этот момент привередливая старуха закричала ему:
-- Молодой человек! Наверно, мы возьмем вот это! -- размахивая томиком
Кристофера Фрея, словно пойманной за лапку птицей.
Когда он, выпроваживая старую чету из магазина, любезно отворил перед
ними дверь и выглянул на улицу, то увидал Полетт Андерсон -- готов
поклясться. Идет вверх по улице под руку с каким-то мужчиной с волнистыми
седыми волосами, и, казалось, вся погружена в серьезную беседу.
-- Ну все,-- решил он,-- еще одна попытка -- и шабаш! Пусть все летит к
черту!
Теперь он с величайшей осторожностью изучал адресную книжку,-- не
хватало только еще раз напороться на такую девушку, как Доротея Той!
Задержал взгляд на имени мисс Марш Сьюзан. Рост не сверхъестественный, но
внушительный, и в отношении нее он абсолютно уверен -- не потребует
пятьдесят долларов за удовольствие разделить с ней компанию. Темноволосая
девушка, с зелеными глазами; довольно подкованная политически, скромно,
никогда этого не выпячивает и никому своих взглядов не навязывает Кристофер
знает о ее политических пристрастиях потому что она всегда проявляет особый
интерес к таким деятелям, как Фанон, Маркузе, Кливер, Леруа Джонс и маршал
Маклуган. У нее очень красивые ноги,-- ему становилось не по себе, когда он
вынужден был продавать книги этих авторов девушке с такими красивыми,
стройными ногами.
Однажды она похвалила Кристофера -- мол, у него отлично варит голова.
Только после этого он внес ее имя и фамилию в свою адресную книжку, удостоив
двух звездочек. В магазине она оказалась случайно -- забежала переждать бурю
с дождем, и они, само собой, разговорились. Выяснилось, что она из
состоятельной семьи, живущей в Гросс-Пойнте, который она просто презирала.
Самая молодая выпускница колледжа в Редклиффе она хотела стать кандидатом
философских наук, когда вдруг, словно прозрев, увидала всю тщету своих
усилий. Выражала свое неодобрение каждой книге, которую тогда выставлял в
витрине Кристофер, и довела его своей привередливостью до того, что ему
пришлось резко заявить ей: "Вообще-то, в мире все было бы гораздо лучше,
если бы в ближайшие пятьдесят лет из печати не выходила ни одна книга!"
Именно тогда она и сказала, что у него отлично варит голова.
-- Книги разделяют людей! -- убеждала она его.-- Формируют ложную
элиту! Чтобы слиться с широкими народными массами, нам требуются только
песни, ритуалы и пролитие крови.
И в тот вечер пригласила его на митинг, который, по ее словам, его
непременно заинтересует; но у него было назначено свидание с Джун и он
отказался от приглашения.
Теперь, глядя на ее имя в книжке, он вспоминал тот дождливый день,
безмятежную красоту ее зеленых глаз и ее поразительные, просто сенсационные
ноги. Девушка с такими ногами, размышлял он, использует их не только для
ходьбы независимо от того, какие у нее политические взгляды.
Только он протянул руку к аппарату, как входная дверь широко
распахнулась и громадный молодой человек, без шляпы, вошел в магазин. Сделал
три шага, остановился и вперил в него свой сверлящий взгляд -- через весь
зал. На его тяжелом, красивом лице сохранялось выражение задумчивое и в то
же время угрожающее. "Шесть футов четыре дюйма,-- автоматически определил
его рост Кристофер.-- Минимум".
Кристофер, отойдя от телефона, подошел к новому посетителю. Тот молча
стоял как вкопанный в проходе между полками, в широком, как плащ-палатка,
твидовом пальто с регланом; лицо широкое, красное, как у спортсмена, а на
лбу диагональной формы розоватый шрам, сползающий до самого глаза.
-- Чем могу вам помочь, сэр? -- робко осведомился Кристофер.
-- Ничем.-- Тот продолжал сверлить его взглядом.-- Я ощипываю молодые
побеги. Это угол улицы Браусинг1 -- Молодых Побегов? Не так ли?
-- Да, вы правы.
1 Browsing (англ.) -- молодые побеги.
-- Так вот, я ощипываю молодые побеги.
Посетитель удостоил взглядом ни одну книгу, а все время глядел в упор
только на Кристофера, словно снимая с него мерку для какой-то безвкусной
униформы или пытаясь оценить, сможет ли его использовать для выполнения
поставленной перед собой неприглядной цели.
Кристофер наконец отвернулся от него, сделав вид, что разбирает книги
на столе. Этот человек все стоял на месте молча, не двигаясь; до Кристофера
доносилось лишь его тяжелое, хриплое дыхание. Слишком элегантно одет и не
очень-то похож на налетчика, но ничего общего не имеет и с теми, кто
интересуется книжной продукцией. Вполне естественно, пока этот тип здесь,
нечего и думать о звонке Сьюзан Марш.
В магазин вошла молодая пара,-- наконец-то: Кристофер вздохнул с
облегчением.
Эти двое обогнули онемевшего человека, стоящего неподвижно, словно
застывшего посередине прохода, и осведомились, нет ли у него одного
экземпляра "Красного значка мужества". Кристофер знал, что такой книги у
него нет, но попросил молодую пару подождать -- он поищет в подсобке. Тянул
время сколько мог не возвращаясь из глубины магазина. Молодая пара давно уже
ушла, а этот тип все еще стоит на месте и не спускает с него упорного,
задумчивого, зверского взгляда.
-- Как вы, подобрали что-нибудь для себя? -- с трудом выдавил
Кристофер.
-- Я все еще ощипываю молодые побеги.
Видимо, у этого человека талант к неподвижности. Кристофер все время
нервно перемещался от одной полки к другой -- от популярной художественной
литературы до драматургии, от биографий до поздравительных открыток. А
посетитель все стоял на одном месте, возвышаясь над ним, как высокая гора,
только его немигающие, поблескивающие глаза внимательно следили за
Кристофером.
"Боже, самый отвратительный субботний день за всю мою жизнь!" -- думал
Кристофер,-- эта пантомима продолжается уже никак не меньше получаса.
Наконец посетитель разверз уста:
-- Ха! -- И пожал плечами; потом медленно расплылся в улыбке.--
Благодарю тебя, я славно подкрепился молодыми побегами, Кристофер.-- И вся
эта массивная туша наконец удалилась.
Кристофер изумленно глядел ему вслед, абсолютно сбитый с толку. Ничего
себе -- "Кристофер"! Откуда этой горе известно его имя? Он мог поклясться,
что никогда в жизни не видел этого типа. В городе полно чокнутых, пришел он
к выводу, и их становится все больше.
Однако дрожал всем телом и никак не мог понять почему. Сел, чтобы
немного успокоить расшалившиеся нервы. Вдруг вспомнил: когда этот верзила
вошел в магазин, он уже положил руку на телефонную трубку, чтобы позвонить
Сьюзан Марш. Ему повезло -- не был занят интимной беседой, когда дверь
неожиданно отворилась. Большими шагами направился к телефонному аппарату,
предпринимая над собой усилия, чтобы унять дрожь. Так ведь нельзя! Когда он
набирал номер Сьюзан Марш, рука перестала дрожать.
Сьюзан Марш внимательно наблюдала за действиями Гарри Аргнонота,-- тот
устанавливал адскую машинку на ковре в ее гостиной. Несомненно, наступит
время, когда она со всем справится сама, а сейчас они не имеют права на
ошибку. Гарри Аргонот -- это не настоящее имя, а псевдоним или, точнее,
боевая кличка. Этот коротышка, с замедленными движениями, хотя ему только
двадцать четыре, он уже давно облысел. Фред Дрэбнер -- он принес после ланча
взрывное устройство -- сидел удобно устроившись в кресле и следил, как Гарри
присоединяет два последних проводочка. Адскую машинку предполагалось
использовать этой же ночью в Ньюарке. Город выбрали в целях провокации:
наиболее "взрывная" община в Америке, и взрыв бомбы в банке, в самом сердце
города, наверняка создаст максимальную неразбериху, а если повезет заставит
пустить в ход оружие, полицию, и в результате неминуемы показательные аресты
абсолютно невинных прохожих.
Гарри спокойно работал, тишина стояла в комнате -- очень уютной,
обставленной роскошной мебелью: Сью могла себе это позволить, ибо получала
вполне приличные деньги от своей семьи из Гросс-Пойнта. Теперь-то она почти
все отдавала на нужды своего движения, но квартиру ей сняли и купили мебель
еще до того, как сама она появилась на свет. Квартира расположена в очень
хорошем квартале, сразу за Парк-авеню, в переделанном по-новому городском
доме, с высокой арендной платой за жилье; консьержа нет. Каждый согласится:
очень удобное место для приведения в боевое состояние бомб.
У Гарри Аргонота акцент, который можно обнаружить в любой части страны;
сейчас он молчал, не говорил товарищам, кто именно отвезет адскую машинку в
Ньюарк. Ему вообще свойственно весьма скупо сообщать свою информацию и
всегда тянуть время, откладывая все на самый последний момент. Гарри ласково
поглаживал маленькую машинку, когда зазвонил телефон. Сью вопросительно
посмотрела на Гарри: какие, мол, будут указания?
-- Подойди,-- велел он.
Она подняла трубку телефона на английском письменном столе красного
дерева, с обитой кожей крышкой, уверенная, что сейчас, при свете лампы,
Гарри Аргонот, и Фред Дрэбнер не спускают с нее любопытных глаз. Все окна
зашторены, и в комнате так темно, словно уже наступил поздний вечер.
-- Можно ли поговорить с мисс Марш? -- раздался мужской голос.
-- Я вас слушаю.
-- Говорит Кристофер Бэгшот, мисс Марш.
-- Кто-кто?
-- Ну, тот продавец из книжного магазина.
-- Ах да.-- Сью сохраняла нейтральный тон, стараясь ничем не выдать
себя, и все поглядывала на Гарри Аргонота -- не подаст ли какой-нибудь знак.
-- Хочу вас спросить, мисс Марш: согласитесь ли пообедать со мной
сегодня вечером?
Ей показалось, что этот человек говорит как-то странно, словно такая
простая фраза дается ему с трудом и заставляет предпринимать над собой
громадные усилия, чтобы ее произнести.
Гарри Аргонот энергично шевелил губами, пытаясь задать беззвучный
вопрос: "Кто это такой?"
-- Минутку, не бросайте трубку, прошу вас, мистер Бэгшот! Как раз
уходит один мой друг, и мне нужно с ним попрощаться.-- И накрыла ладонью
трубку.-- Один человек, по имени Бэгшот. Работает в книжном магазине на
Мэдисон-авеню.
-- Что ему нужно?
-- Приглашает меня сегодня вечером на обед.
-- Нужно подумать.-- Гарри обладал одной неизменной чертой -- всегда
долго думал, оценивая каждую возникшую ситуацию: какую выгоду можно из нее
извлечь?
-- Ты хорошо его знаешь?
-- Ну, разговаривала несколько раз -- раза четыре-пять,-- вот и все.
-- Он ничего не подозревает, как ты думаешь?
-- Ах, конечно, нет! Абсолютно безвредный человек, маленького роста.--
И тут же пожалела, что у нее вырвалось это "маленького роста": Гарри ведь
нисколько не выше мистера Бэгшота.
-- Почему это он звонит тебе в субботу в такой час и приглашает
пообедать с ним?
-- Сью пожала плечами.
-- Откуда мне знать? Может, его девушка скрутила ему динамо и он
чувствует себя ужасно одиноким.
-- Откуда у него твой номер телефона?
-- Во-первых, номер указан в телефонном справочнике,-- объяснила Сью,
давно привыкшая к интенсивным допросам Гарри.-- К тому же у него мой счет за
книги.
-- Первое, что ты сделаешь в понедельник утром,-- сменишь номер
телефона на такой, которого нет в справочнике! распорядился Гарри.
Сью кивнула; интересно -- Бэгшот у телефона?
Гарри раздумывал над этой ситуацией секунд тридцать, стоя на коленях на
ковре и закрыв глаза, чтобы лучше сосредоточиться.
-- Скажи, что не можешь ответить ему сейчас,-- вымолвил он наконец.--
Сообщи, что через полчаса будешь проходить мимо его магазина, зайдешь к нему
и дашь знать о своем решении. Иди!
Сью опять кивнула; конечно, что пришло в голову Гарри, но, что бы в ней
ни родилось, это всегда становилось неотъемлемой частью великого замысла.
-- Мистер Бэгшот,-- проговорила она в трубку,-- вы еще слушаете?
-- Да! -- порывисто ответил мужской голос.
-- Извините, что заставила вас долго ждать, но...
-- Что вы, мисс Марш, какие могут быть извинения! Все в порядке.
-- Сейчас я нахожусь в несколько подвешенном состоянии,-- продолжала
Сью,-- и к тому же опаздываю на деловую встречу. Но через полчаса или чуть
больше буду проходить мимо вашего магазина. К этому времени все у меня
определиться; если смогу,-- с большим удовольствием пообедаю с вами.
Принимать участие в политическом движении -- все равно что играть в
театре. Чем лучше играешь как актриса, тем эффективнее твоя работа как
революционера.
-- Очень рад, мисс Марш, буду ждать.
Но по печальному голосу Бэгшота нетрудно было догадаться, как много в
его жизни отсрочек,-- если не назвать это другим словом, похуже.
Сью повесила трубку.
-- Ну вот, так и нужно поступать! -- похвалил ее Гарри Аргонот.
Девушка вся зарделась от удовольствия: такая похвала из уст Гарри --
это нечто стоящее.
Не говоря больше ни слова Гарри поднялся с колен, направился к кладовке
в холле и вытащил оттуда голубую теннисную сумку. Три дня назад ее принес
какой-то маленький мальчик. Хозяйка не стала задавать ему никаких вопросов,
просто взяла сумку и положила в кладовку, спрятав за чемодан с кожаной
отделкой от Марка Кросса, подаренный отцом на Рождество.
Гарри принес теннисную сумку в гостиную и открыл ее. Она оказалась туго
набита изрядно помятыми полосами газет "Ньюарк ивнинг ньюс" и "Ньюарк стар
леджер". Сью и Фред Дрэбнер внимательно следили за его действиями. Несколько
газет он вытащил из сумки, а из тех, что в ней остались, сделал что-то вроде
уютного гнездышка, куда ласково, словно воробышка, уложил адскую машинку --
гнездышко пришлось ей впору. Жикнул "молнией", щелкнул маленьким висячим
замочком, дужку которого ловко продел через два крохотных ушка на висящем
кончике.
-- Вот и все.-- Гарри обращался к Сью.-- Теперь ты наряжаешься в свое
лучшее строгое платье и идешь гулять на Мэдисон-авеню вот с этой теннисной
сумочкой. Заходишь по пути в магазин к этому парню, по имени Бэгшот,
говоришь, что тебе пока не удалось связаться с тем, с кем у тебя назначена
встреча, но будет знать до шести часов, состоится она или нет. А сейчас тебе
нужно сделать кое-какие покупки, и посему не позволит ли он тебе оставить
свою сумочку здесь, в магазине, до твоего возвращения. Ну, теперь все
усекла?
-- Да.-- И Сью повторила слово в слово, что ей предписано сделать.
-- Нужно всегда придерживаться такой надежной тактики,-- продолжал
Гарри,-- хранить изделие в другом месте, не там, где но собирается. В таком
случае если одна "крыша" проваливается, то все другие сохраняются в полной
неприкосновенности.
Сью очень хотелось, чтобы Гарри позволил ей записывать такие ценные
указания, но она отлично понимала, что об этом не может быть и речи.
-- После того, как ты оставишь там, в магазине, свою сумку,-- продолжал
инструктировать ее Гарри Аргонот,-- вернешься сюда. Здесь не будет ни меня,
ни Фреда. Без четверти шесть зазвонит телефон. Незнакомый тебе голос скажет:
"Встретимся на таком-то углу". Если этот человек добавит: "На юго-западном
углу Двадцать третьей улицы и Восьмой авеню в шесть тридцать", то твои
действия должны быть такими: добавляешь число "десять" к двадцати трем и
таким образом получаешь Тридцать третью улицу, а из восьми вычитаешь единицу
и получаешь в результате Седьмую авеню; к назначенному времени добавляешь
полтора часа и получаешь время другое -- семь тридцать, после чего меняешь
на сто восемьдесят градусов точки по компасу -- получается, что искомый угол
находится на северо-востоке. Ясно?
-- Повтори, пожалуйста,-- попросила Сью.
Гарри терпеливо повторил все свои инструкции, после чего потребовал,
чтобы она дважды их повторила. Убедившись, что никакой ошибки не произойдет
и она верно все усвоила, продолжал: шесть часов вечера ты пойдешь в книжный
магазин. Скажешь своему поклоннику, что с радостью пообедала бы с ним, но, к
сожалению, тебе нужно идти на вечеринку с коктейлем; скажи ему, что
встретишься с ним в каком-нибудь ресторане в восемь пятнадцать. Выбери
ресторан сама -- такой, где побольше народу и где тебя хорошо знают. После
контакта с нашим агентом и передачи ему сумки берешь такси и едешь в
Гринвич-виллидж. Выходишь перед каким-нибудь рестораном. Потом, когда твое
такси уедет, берешь другую тачку едешь в тот ресторан, где собираешься
пообедать с этим парнем из книжного магазина.
-- Все ясно,-- откликнулась Сью.
-- Постарайся задержать его в ресторане как можно дольше. Если он
предложит тебе пойти к нему, обязательно соглашайся. Возвращайся домой,
сюда, в четыре утра для дальнейших возможных инструкций.
Кивнув она нахмурилась.
-- Ну, что с тобой? -- сразу отреагировал Гарри: всегда настороже, и он
замечал малейшие тревожные симптомы.
-- У меня нет денег на все эти такси,-- призналась Сью.-- Вчера я
отдала последние десять долларов Фреду. А деньги от родителей поступят не
раньше первого числа.
Гарри долго, терпеливо раздумывал над возникшей проблемой,--
отсутствием денег.
-- Получи деньги по чеку,-- наконец придумал он.
-- Не забывай -- сегодня суббота, банк не работает,-- напомнила она.--
К тому же в этом месяце я уже превысила кредит.
Гарри снова задумался -- терпения ему не занимать.
-- Получи деньги по чеку в книжном магазине,-- наконец нашел он
выход.-- Сможет он выдать тебе сотню, как считаешь?
-- Попытаюсь.
-- В общем, постарайся,-- заключил Гарри.-- А теперь ступай
переоденься.
Тем временем он засовывал вынутые из теннисной сумки лишние газеты в
камин, и снова Сью поразилась его предусмотрительности, неизменно ее
восхищавшей. Если что-то сорвется и теннисная сумка, вместе с ньюаркскими
газетами будет обнаружена, то в ее квартире не останется ни одной улики и
даже в самом невероятном случае ее имя никто не свяжет с такой находкой.
Натягивая мягкое, шерстяное коричневое платье с миди-юбкой, она
слышала, как в камине, потрескивая, сгорают в пламени газеты. Вернулась в
гостиную, надела твидовое пальто, подняла с пола теннисную сумку. Какой все
же поразительно умный человек этот Гарри. Ну кто заподозрит хорошо одетую
девушку аристократической внешности, с теннисной сумкой в руках, что она
несет в ней орудие разрушения? Ей уже виделась печальная картина: Парк-авеню
вся в руинах, с Мэдисон-авеню столбом валит дым -- пылает очистительный
огонь революции. Спросить у Гарри, когда увидятся снова? Нет, не стоит,
только сказала ему "до свидания".
Сто долларов мысленно повторил Кристофер, когда дверь за мисс Марш
закрылась. Не слишком ли он щедр? Вытащил чек из ящичка кассы, еще раз
внимательно изучил, обращая особое внимание на подпись: почерк размашистый,
вполне возможно принадлежит какому-нибудь моту интеллектуалу. Положив чек на
место, в ящик, поднял с пола теннисную сумку и отнес в заднюю комнату в
глубине -- там надежнее,-- стараясь унять охватившее его радостное волнение.
Эта сумка для него вроде заложницы твердая гарантия, что мисс Марш,
непременно вернется. Да она сама сказала: почти уверена, что пообедает с ним
сегодня вечером. И во время своего краткого пребывания в магазине совсем не
производила впечатления сухой особы, поглощенной политикой,-- напротив, она
кокетничала с ним, глазки блестели, особенно когда он в разговоре находчиво
ввернул, что девушке с такими красивыми ногами просто грешно носить
миди-юбку -- надо поступиться модой. Приходится признать: встреча с мисс
Марш -- единственное за весь день событие, вселяющее надежду.
Открыв ключом дверь своей квартиры, Сью не успела даже вскрикнуть от
удивления, что Гарри и Фред все еще здесь. Кроме них, в квартире еще
четверо, сомнений нет -- детективы. На красивых руках Гарри, на запястьях,
поблескивают наручники, он торопливо, громко крикнул ей:
-- Ничего не говори, пока мы не пригласим адвоката!
В тот момент, когда арестовали Сью Марш, Беула Стикни стояла в
застекленной галерее для пассажиров в аэропорту Кеннеди и наблюдала сверху
вниз за той секцией на первом этаже, где пассажиры, прибывшие рейсом из
Цюриха, ожидали свой багаж, чтобы пройти через таможню. А на расстоянии
нескольких миль к западу, в однокомнатной квартире на Восточной Восемьдесят
седьмой улице, которой, по словам Омара Гэдсдена, он пользовался, когда
задерживался допоздна в городе и не мог добраться до своего дома в
Маунт-Киско, Полетт Андерсон слабо сопротивлялась, не позволяя
телекомментатору с серебристо-седой шевелюрой разорвать на ней шерстяной
свитер.
-- Пожалуйста, прошу вас! -- жалобно умоляла она его, плененная на
кушетке,-- как в западне.
Ему удалось расстегнуть один крючок на лифчике. Непросто бороться с
ловким, энергичным мужчиной,-- кажется, у него не одна, а десяток проворных
рук. Подумать только -- у такого седовласого господина сохранилось столько
сил! Даже неприлично...
-- Не делайте этого, мистер Гэдсден! -- повторяла Полетт чуть не
задыхаясь -- в пылу борьбы он придавил ей рот плечом.-- Да прекратите же!
-- Иди ко мне, мое сокровище! -- хрипел мистер Гэдсден, еще активнее
работая всем своим десятком рук.
Приятно конечно, когда тебя называют "сокровищем",-- куда приятнее, чем
"ангелом Гигиены",-- но все равно, она предпочитала слышать от него такие
комплименты на расстоянии.
Поведение его стало для нее настоящим сюрпризом. Во время ланча он вел
себя по-отечески мудро: предлагал ей восхитительно вкусные блюда;
авторитетно рассуждал обо всем на свете -- студенческих беспорядках в
университетах; системе противоракетной обороны; стратегии Никсона в южных
штатах; интеграции американского валового продукта с затратами на
преодоление экологической катастрофы в Америке и еще о многом. И не
припомнить с кем еще у нее был такой приятный ланч, с таким количеством
полезной информации. В ресторане он даже руки ее не пытался коснуться:
сохранял дружеский настрой, не скрывал удовольствия от ее компании.
Набравшись смелости, Полетт сообщила ему даже, что сегодня вечером
приглашена на вечеринку в Гринвич-виллидж и там будет несколько молодых
людей, которым очень интересно познакомиться с его взглядами. Да, конечно,
он охотно туда поедет, но почему бы им прежде не пообедать.
Девушка искренне надеялась -- он поведет ее в кино6 чтобы убить время
между ланчем и обедом. Вдруг он признался, что ужасно измучен утренним
приемом у доктора Левинсона, и она, разумеется, поверила страдальцу. Проще
всего поехать к нему, предложил Гэдсден, на его квартирку, которую он
снимает на всякий пожарный случай,-- послушают музыку, отдохнут, расслабятся
немного, а потом отправятся в Даунтаун: у них еще масса свободного времени.
Полетт несколько разочаровало, что он не пригласил ее в кино, но ведь это ей
доступно в любое время, а когда у нее снова появится шанс в компании Омара
Гэдсдена провести целый день? К тому же она приведет его на вечеринку к
друзьям, и после встречи с ним им хватит ярких впечатлений для разговоров на
несколько месяцев...
Тем временем мистер Гэдсден уже, можно сказать, активно занимался ее
чулками,-- тактика его отличалась злодейской простотой. Стоило ей надежно
защитить один участок, как атака с демонической энергией перемещалась на
другой. Если уж он так напорист, будучи изнуренным после приема у зубного
врача, то каков же, когда набирается свежих сил?.. Видели бы его сейчас
зрители, горестно подумала Полетт,-- наверняка стали бы воспринимать все его
телепроповеди на тему общественной нравственности с известной долей
скепсиса.
Вдруг его бешеный напор прекратился,-- не отстранялся от нее, но вдруг
замер; наморщив лоб и моргая красивыми серыми ресницами, вопросительно
уставился на нее. Волосы растрепаны, лицо сердитое и печальное. Вот теперь,
когда сидит тихо и не предпринимает никаких телодвижений, он ей очень
нравится. Если ей суждено начать это с немолодым человеком, лучшего
кандидата для такого старта не найти. Безмолвно лежала на кушетке --
прическа взъерошена, через смятое, скрученное платье здесь и там
проглядывало обнаженное тело.
-- Что с тобой? -- произнес он удивленно. Ты что, лесбиянка?
Она расплакалась от таких обидных слов. Никто еще не говорил ей таких
гадостей, пролепетала она; но не призналась ему, что есть у нее одна еще
более странная особенность: она девственница. И просто умрет от стыда, если
об этом узнает мистер Гэдсден...
Она горько рыдала, не отдавая себе отчета почему -- то ли из-за вопроса
мистера Гэдсдена, уж не лесбиянка ли она, то ли из-за того, что до сих пор
девственница. Он обнял ее, нежно гладил по голове, целовал, приговаривая:
-- Довольно, довольно, мое сокровище...
Наконец слезы иссякли, она успокоилась.
Ровно через восемь минут она лежала раздетая на кушетке, а он стаскивал
с себя рубашку. Она старалась не смотреть на него -- разглядывала фотографии
на стенах. Вот мистер Гэдсден стоит рядом с президентом Кеннетом Гэлбрайтом.
Как только наступит самый ответственный момент, она закроет глаза,--
невыносима мысль, что придется заниматься этим на глазах у знаменитых
государственных деятелей...
Мистер Гэдсден что-то медлит... Полетт поглядывала на него краем глаза:
надевает рубашку...
-- Прости меня,-- пробормотал он.-- Лучше одевайся... у меня что-то
духа не хватает на это.
Она закрыла глаза, чтобы не видеть на фотографиях Гэдсдена, президента
Кеннеди, мэра Линдсея, Джона Кеннета Гэлбрайта... Но уши-то не заткнешь...
-- Понимаешь, на тебя, лежащую на этой кушетке, обнаженную, такую
молодую, с совершенными формами тела,-- говорил мистер Гэдсден,-- мысленно
представляю тебя, в белом халатике, в кабинете доктора Левинсона, за
работой, как ты выполняешь его несложные задания; ты смотришь не отрывая
глаз на мои кровоточащие десны, с торчащими мелкими обломками зубов
причудливой формы, в эту пасть старика,-- и казню себя: "Омар Гэдсден, ты
покушаешься сейчас на саму невинность не зная к ней жалости! Ты старый,
презренный развратник! Это отвратительно и недостойно тебя!"
Полетт сильно сожалела потом, что ее тогдашнее состояние не позволило
ей по достоинству оценить этот запоминающийся момент,-- никогда после он не
казался ей столь красноречивым и убедительным во всех программах, которые
смотрела по телевидению.
-- Одевайся, Полетт, одевайся! -- мягко бубнил он, стараясь не терять
своего веского, только что продемонстрированного имиджа.-- Я иду в ванную
комнату, вернусь, когда ты будешь готова.-- И удалился.
Медленно она стала одеваться, все еще питая слабую надежду -- он
вернется и скажет что передумал. Сможет ли она снова зайти так далеко, с
другим мужчиной,-- это большой вопрос... Он и вправду не покидал ванной
комнаты, пока она одевалась и приводила в порядок прическу, растрепанную во
время схватки.
Гэдсден налил неразбавленного виски, и они в элегически грустной тишине
сидели вдвоем, наблюдая за угасавшим октябрьским вечером. Когда она робко
напомнила ему о предстоящей вечеринке в Даунтауне, он не скрыл, что у него
сильно болят челюсти -- придется остаться дома и заняться ими. Выпили еще;
когда стало совсем темно, она покинула его квартирку. Он остался один и
погрузившись глубоко в кресло полоскал виски свои больные десны.
Вдруг Полетт вспомнила, что пообещала этому парню из книжного магазина
прийти часов в пять. Пока она окончательно не решила, что предпринять; стала
осторожно переходить Мэдисон-авеню. Будь что будет, но она обязательно
попадет сегодня вечером на вечеринку в Даунтаун -- так она сказала себе.
Толпа все прибывала в багажное отделение и таможню из иммиграционной
секции; среди нее -- плотные, сбившиеся в кучу группы туристов. Там царила
такая невообразимая суматоха, что с галереи для встречающих не различишь
собственную мать, не говоря уже о человеке, которого довелось видеть
собственную мать, не говоря уже о человеке, которого довелось видеть всего
месяц за всю жизнь, да и то девять месяцев назад. Беула, напрягая зрение,
вглядывалась через стеклянную стену в толпу, пытаясь отыскать в ней Джирга.
Вокруг нее многие, заметив этажом ниже родственников, радостно махали им
руками, высоко поднимали детей и махали их ручонками в знак приветствия.
Наконец она увидела его и глубоко, с облегчением, вздохнула, вот он, в
черном кожаном пальто до пят, как у офицера эсэсовца, и на голове тирольской
шляпе с пером. Ему, видимо, жарко -- расстегнул пальто, снял шляпу и,
обмахивался ею словно веером. Между распахнутыми полами проглядывал
ярко-зеленый твидовый костюм. Даже узрел его где она стоит заметно, что
комки на его помятом твиде похожи на россыпь зеленых пузырей. А когда он
сдернул с головы шляпу, она оттуда узрела его прическу -- специально, видно,
сделал для этого путешествия: надежный, недорогой перманент -- продержится
долго-долго, до весны уж точно. Широкая бледная полоса под высокой, четко
очерченной линией волосяного покрова на затылке, а уши (это она заметила
впервые) потрясающе оттопыриваются от голого, бритого розоватого черепа. В
довершение единого стиля в одежде -- длинные, с узкими носами итальянские
башмаки из голубой замши и желтовато-коричневые замшевые перчатки.
Беуле пришлось только пожалеть о своей дальнозоркости; она поспешила
отстраниться от окна, чтобы он ее не заметил: нужно подумать. Потом вдруг
резко повернулась на каблучках и побежала по коридору в женский туалет; вне
себя, нервно оглянулась по сторонам: слава Богу, на стене автомат, продающий
тампоны "Тампакс" По пути к автомату миновала низенькую пуэрториканку с
тремя маленькими девочками; порывшись в сумке, вытащила монету, протолкнула
в щель...
На галерею для встречающих не вернулась, а направилась прямо к выходу
для пассажиров после таможенного досмотра; ждала с застывшей на губах
улыбкой.
Наконец он появился: ну и скупердяй -- сам несет свой багаж. Явно
набрал лишний вес после окончания лыжного сезона, и лицо стало круглым, как
блин. Какой он коротенький -- нисколько не выше того парня из книжного
магазина. Неужели настолько съежился с прошлой зимы? Увидев ее, он выронил
свои сумки -- о них споткнулась какая-то пожилая леди -- и с ревом:
"Schatzl"1 помчался к ней, чуть не сбив с ног карапуза лет трех.
1 "Сокровище". (нем.)
От его кожи несло каким-то больничным запахом, словно от не долеченного
пациента да еще явно надушился одеколоном в туалете самолета). А вдруг
сейчас рядом случайно окажется кто-нибудь знакомый, ужаснулась она, позволив
ему ласково потрепать себя по подбородку от стыда она наверно, сквозь землю
провалится!
-- Послушай,-- обратилась она к нему,-- давай-ка лучше уберем с дороги
твой багаж! Я помогу.
-- Наконец я прибыл на твою родину! -- высокопарно высказался Джирг,
поднимая с пола свои сумки и направляясь к стоянке такси.-- Ну и где же
ближайшая отсюда кровать?
-- Да тише ты! -- одернула его Беула.-- Здесь, между прочим, все
говорят по-английски,-- напомнила она ему, стреляя глазами по сторонам и
чувствуя себя очень неловко: все вокруг такие степенные.
-- Мои приятели,-- разглагольствовал Джирг,-- устроили мне отходную.
Впервые она осознала, до чего громкий у него голос,-- натренирован
подавать команды лыжникам, оказавшимся в плену у снежного обвала.-- Все
знают, что ты меня ждешь! Послушала бы только их шутки! Просто умрешь со
смеху!
-- Могу себе представить...-- отозвалась Беула.
В такси Джирг не выпускал из рук маленькую дорожную сумочку
авиакомпании.
-- Куда поедем, леди? -- осведомился шофер.
Она задумалась.
-- Скажу вам, когда переедем через мост в Манхэттен.
-- Говорите какими-то загадками! -- Водитель бросил на нее недовольный
взгляд.
Как раз один из этих невыносимых нью-йоркских таксистов... Так рванул с
места, что пассажиры чуть не ударились головами о спинку заднего сиденья.
Положив руку Беуле на колено, Джирг пытался заглянуть ей в глаза,-- он
явно чувствовал себя победителем, в знак чего и водрузил снова тирольскую
шляпу с перышком.
-- Ну и как там, в горах, погода, а? -- мило поинтересовалась она.-- Я
имею в виду -- этим летом?
-- Все время идет дождь, иногда с градом.-- Он легонько постукивал
рукой по ее колену.
В Австрии один такой ласковый жест -- и она ошалела бы от желания.
Огрубевшие, мозолистые руки скользили по колготкам,-- ой-ой, петли
спускаются...
-- Тебе понравилось путешествие?
-- Просто отвратительное! В самолете одни "Americaners"1. Их, наверно,
еще можно выносить в их стране, но в путешествии им явно недостает Kultur2.
Ну, к одной Americanerin3 здесь присутствующей это не относится.-- И искоса
бросил на нее очередной похотливый взгляд.
С тех пор она видела его в последний раз, он вставил зубы,-- один
коренной и один передний поблескивали золотыми коронками. Рука его полезла
выше, к ее бедру, спуская петли на колготках.
1 Американцы (нем.).
2 Культуры (нем.).
3 Американке (нем.).
4 Американскому сокровищу (нем.).
-- А как тебе еда на борту понравилась? -- Она схватила его за другую
руку, чтобы та не последовала примеру первой.
Удалось прервать его поползновения; жаль, что не то белье сегодня
надела -- надежной гарантии, конечно, не дало бы, но хоть какая-то защита.
-- Швейцарская пища -- пригодна только для коров! -- авторитетно заявил
он.-- К тому же пришлось платить за выпивку. Эти швейцарцы любят одно на
свете -- деньги.
-- Но на всех авиалиниях в третьем классе пассажиры платят за
выпивку,-- мягко, здраво заметила она.
-- Выпивка! -- повторил он.-- Ах, это мне о чем-то напомнило.-- И
благожелательно ей улыбнулся.
-- Я привез своему Americanisches Schatrz2 подарочек.
В зеркале заднего вида отразилась кислая гримаса таксиста -- словно его
тошнило от бензина. Джирг убрал руку с ее колена и стал рыться в стоящей
рядом сумке; наконец, вытащил небольшую прямоугольную бутылочку без
наклейки. Она сразу узнала форму бутылочки, и где-то внутри у нее заныло.
Джирг с гордым видом поднял бутылочку.
-- Вот видишь -- я ничего не забыл!
Этот напиток она буквально не переносила -- тирольский, домашнего
приготовления, настоянный на какой-то странной смеси трав и ядовитых
растений, в сырых, темных местах, на краю пропастей, в Альпийских горах.
Джирг поглощал эту настойку в ужасающих количествах, словно гигантский
всасывающий клапан. Там, в Австрии, она очень стремилась во всем походить на
отважных парней и с восторгом отнеслась к этой вонючей смеси. Вытащив
пробку, он протянул ей бутылку -- из горлышка в нос ударил тошнотворный
запах: такой исходит от старых домашних животных, за которыми к тому же
плохо ухаживают:
Как воспитанная леди она сделала маленький глоток, пересиливая себя --
только бы не вырвало... А Джирг глотнул основательно и с ностальгической
ноткой в голосе произнес:
-- Ах, эти дивные вечера, когда мы пили вместе!
-- Послушайте, леди,-- скривился таксист, наполовину повернув к ним
голову,-- в такси распивать спиртные напитки запрещено...
-- Убери-ка бутылку, любов моя! -- попросила Беула.-- Водитель говорит,
что ты тем самым нарушаешь закон.
-- Просто невероятно! -- возмутился Джирг.-- Нельзя пить, это запрещено
законом! По-моему, он издевается надо мной.-- Вдруг лицо у него
побагровело.-- Да, я слышал кое-что о Нью-Йорке! -- заявил он гордо, как
представитель господствующей расы.
-- Но он не еврей, любов моя, он ирландец.-- И взглянула на лицензию,
прикрепленную в рамочке к задней спинке переднего сиденья: таксиста звали
Мейер Шварц.-- Убери бутылку, любов моя! Выпьем позже.
Бормоча что-то сквозь зубы по-немецки, Джирг снова положил бутылочку в
дорожную сумку. В этот момент таксист резко свернул в сторону от несущегося
впереди грузовика, избежав столкновения,-- оставалось каких-то несколько
дюймов... Когда подъехали к повороту на стадион "Шеа", рука Джирга
спряталась под ее юбкой и проскользнула за трусики. Беула искренне удивилась
почему на сей раз он действует так медленно и нерешительно. К счастью, она
забилась на заднем сиденье в самый дальний угол справа и таксист не видел,
что происходит у него за спиной.
Джирг тяжело, убедительно, страстно дышал ей в шею, а рука его, как
рука гинеколога, уверенно прощупывала все у нее между ног и средний палец
проявлял особую любовную активность, проникая в нее все глубже. Она
откинулась полулежа на спинку сиденья, все тело ее напряглось в терпеливом
ожидании -- ждала, чем все это кончится. Вдруг его средний палец
остановился, замер, прекратил бурение; Потом снова задвигался, сделав еще
два-три острых укола с целью научных проб. Наконец он резко вытащил руку
из-под юбки и выпрямился, пробормотав:
-- Scheisse... Was ist das?1
-- Это значит -- судьба.-- Беула тоже выпрямилась.
1 Дерьмо! Что это значит? (нем.)
-- Это значит -- судьба.-- Беула тоже выпрямилась.
-- "Судьба"? Не знаю такого слова.
-- То есть -- чему быть, того не миновать.
-- Говори помедленнее.
-- Ну, я хочу сказать... на мне -- проклятие, любов моя.
-- И кто же проклял тебя? Вот уж... Scheisse!
-- Это эвфемизм -- так говорят американские девушки, когда у них
наступают критические дни. В общем, моя "бабушка" не в порядке, понимаешь?
Временно не принимает посетителей.
-- И ради этого я пролетел четыре тысячи миль! -- жалобно застонал
Джирг.
-- Ну, против матери-природы не попрешь, любов моя. Нечего зря
расстраиваться -- ведь всего несколько дней... ну, у большинства женщин.--
Надо заранее подготовить его к моменту откровения, когда ей не миновать
признания: это продолжается у нее порой несколько недель кряду, особенно
осенью.
-- Ну и что мне де-елать эти несколько дне-ей? -- завыл Джирг.
-- Знакомиться с достопримечательностями,-- посоветовала Беула.--
Кажется, пароход, на котором пассажиры совершают прогулку вокруг острова
Манхэттен, еще курсирует по этому маршруту.
-- Я приехал в Нью-Йорк не для того, чтобы кататься на пароходике! --
плаксиво ныл Джирт; с постной физиономией он разглядывал через окошко
пролетающие мимо дома, с их своеобразной архитектурой.-- Нью-Йорк -- это
грязная дыра! -- выпалил он в сердцах и умолк.
Покуда не переехали через Триборо-бридж, он мысленно посылая подальше
Нью-Йорк, со всеми его достопримечательностями.
-- Леди, мы уже в Фон Сити,-- констатировал таксист.-- Куда дальше?
-- В мотель на Девятой авеню, пожалуйста! -- попросила Беула.--
Название правда, забыла.
Вообще-то она никогда в этом мотеле не бывала, но снаружи он выглядит
прилично: чистенько, недорого; идет активная жизнь. К тому же расположен
далеко от ее квартиры -- это только добавляет ему достоинств. Несомненно, из
кранов там течет ледяная вода и такой спортсмен, как Джирг, выдержит это
самое большее два дня.
-- Значит, мы не едем к тебе домой? -- сообразил Джирг.
-- Я хотела тебе все объяснить еще раньше, моя любов.-- Беула
нервничала.-- Дело в том, что живу не одна, а вместе с другой девушкой --
своей подругой.
-- Она катается на лыжах?
-- В том-то и дело, моя любов... Она пуританка... невротичка в этом
отношении. Чокнулась на религии.
-- Ах так? -- удивился Джирг.-- Я тоже человек религиозный. Нигде не
найти таких религиозных людей, как в Австрии. Что ж, придется беседовать на
религиозные темы с твоей соседкой по квартире.
-- Она считает аморальным, если незамужние девушки спят с мужчинами,--
объяснила Беула,-- слава Богу, что Ребекка не слышит такого отзыва о себе.
-- Я приехал в Нью-Йорк не для того, чтобы жениться,-- устало произнес
Джирг.
-- Само собой, любов моя. Но ради того, чтобы в нашей квартире царил
мир и согласие, лучше, если ты остановишься на несколько дней в мотеле. Ну,
пока она не привыкнет к тебе.
-- В Австрии,-- не унимался Джирг,-- я спал в одной комнате с двумя
девушками. Даже в одной кровати.
-- Кто в этом сомневается, любов моя,-- мягко пыталась его успокоить
Беула.-- Но здесь у нас другие обычаи. Впрочем, думаю, скоро мы усвоим и
ваши.
-- Мне не нравится Нью-Йорк,-- мрачно прогудел он.-- Мне совсем не
нравится этот город!
В мотеле, который оказался совсем не таким недорогим, как казался
издалека, Беула сняла для Джирга отдельный номер с душем. Он настаивал,
чтобы она поднялась вместе с ним, но она отказалась, сославшись на то, что
плохо себя чувствует: ведь, как ни говори, больна,-- разве он сам не видит,
какая бледная; пролежала бы пластом весь день, если он не прилетел из
Цюриха; не уедет немедленно домой и не поставит холодный компресс,-- упадет
в обморок прямо здесь, в вестибюле. Вручила ему тридцать американских
долларов -- у него с собой только австрийские шиллинги и швейцарские франки
-- и посоветовала питаться в мотеле, чтобы не потерять вес. Если сегодня
вечером почувствует себя лучше -- обязательно ему позвонит.
Беула глядела ему вслед, пока он шел за носильщиком с его сумками к
лифту, а как только закрылись двери лифта, стремглав помчалась к выходу.
Шагая наугад по городу, где-то перед Восьмой авеню она приняла одно
твердое решение -- не ехать этой зимой кататься на лыжах в Солнечную долину.
Дойдя до Седьмой авеню -- второе: принять предложение поехать в Бразилию и
поработать там в качестве модели, а это означает, что она из Нью-Йорка уже
ко вторнику. Возле Шестой -- третье: не появляться сегодня дома до полуночи,
чтобы не доставить удовольствие Ребекке -- непременно позлорадствует. Пятой
авеню осознала, что принятое ею третье твердое решение означает одно -- ей
придется обедать одной. Когда вплотную приблизилась к Мэдисон-авеню,
вспомнила о Кристофере: зашла в бар и сидя в одиночестве над "дамой в
белом"1 какое из всех этих решений -- наихудшее.
1 Коктейль из джина, ликера и яичного белка.
Время уже после шести, точнее, шесть пятнадцать, а Сью Марш все не
является за своей теннисной сумкой. Кристофер уже начал волноваться: не
ждать же ее магазине -- скоро закрывать. Пришлось еще раз разочароваться:
вот уж никогда не считал ее легкомысленной, способной давать пустые
обещания. Да и мисс Андерсон не пришла в пять, как обещала. Ведь сама
сказала, что непременно будет! Надо бы как следует рассердиться на таких
девушек -- бессовестно третируют мужчин,-- но он никакого гнева не
испытывал, скорее безысходное отчаяние.
Дверь вдруг отворилась и с не совсем еще темной Мэдисон авеню в магазин
вошла высокая, стройная, блондинка, в мини-юбке, демонстрирующей длинные,
красивые ноги; юбка отделана необычно и забавно -- мехом цвета электрик на
бедрах. Девушку эту Кристофер никогда не видел, и, судя по ее неуверенному
кружению между полок, она впервые в его магазине.
Поспешно подскочив к ней, он любезно осведомился:
-- Не могу ли быть вам полезен, мисс?
Огромные серые глаза, казалось, о чем-то умоляют его... Она прекрасна
-- странны и притягательны, как киноактрисы в шведских фильмах, те, что
заводят любовные интрижки со своими братьями или сестрами. Какая-то неясная,
беспричинная надежда зашевелилась у него в груди...
-- У вас есть... кулинарные книги? -- не сразу проговорила она.
-- Да, есть такой отдел. Прошу вас сюда...
-- Большое вам спасибо,-- пролепетала она чуть не шепотом -- голос у
нее дрожал.
Интересно, кто она такая, гадал Кристофер. Может быть, молодая жена,--
сегодня вечером муж пригласил своего босса (или еще какую-нибудь, не менее
для него важную персону); она готовила роскошный обед, но вот не задача --
за час до приезда гостей на кухне у нее произошла какая-то кулинарная
катастрофа, и вот она здесь. Однако, согласитесь, шесть часов пятнадцать
минут, в субботний вечер -- время довольно странное для приобретения
кулинарной книги. И на пальце у нее нет обручального кольца...
Стоя рядом с ней он словно парил в воздухе.
-- Какая именно кулинарная книга вас интересует? Французская,
итальянская, американская...
-- Ах, да любая!
-- Есть одна весьма забавная, вышла из печати совсем недавно,--
порекомендовал Кристофер; уже темнеет -- он решился проявить дерзость.--
"Кулинарная книга Миры бреккинридж", написана приятельницей знаменитого
писателя Гора Видала. Но... эта дама -- особа... несколько рискованная.-- Он
фыркнул, давая понять: либо берите опасную книжку, либо сразу
отказывайтесь.-- Позвольте я достану ее для вас.-- Дотянулся до полки --
книги там нет; но он же видел ее -- вчера вечером, перед закрытием
магазина,-- и точно знает, что никому не продавал... Очевидно, кто-то украл
ее сегодня днем.
-- Боюсь, что я продал последний экземпляр,-- пояснил он извиняющимся
тоном.-- Если вы оставите мне свою фамилию и адрес, закажу для вас эту
книгу...
-- Ах, не стоит беспокоиться, благодарю вас,-- мягко отказалась она. По
тону голоса сразу ясно: она не из таких девушек, которые обещают прийти в
пять и не появляются в указанное время или, например, оставляют у него на
хранение теннисную сумку, и, проявив безответственность, не забирают ее и
забывают обо всем на свете, якшаясь с леваками агитаторами и занимаясь с
ними любовью в общественных парках.
Девушка робко взяла с полки большущую, иллюстрированную кулинарную
книгу -- "Французская кухня",-- открыла ее наугад, на странице с цветной
фотографией "Poularde de Bresse en cocolle"1, и замерла, пробормотав
мечтательно:
1 Бресская пулярка в чугунке (фр.).
-- Жареный цыпленок...
-- Вы любите жареных цыплят?
Скучная прозаическая тема, но нужно как-то поддерживать беседу, а я,
вот у стойки литературно-критического отдела диалог был бы куда более
оживленным и вдохновенным.
-- Просто обожаю! -- призналась девушка.-- Жареные цыплята... Моя мать
закалывала парочку каждое воскресенье. Когда у меня на тарелке жареный
цыпленок, мне кажется, что у меня выходной.
-- А где вы работаете?
Стремительно набирая темп, беседа становилась все более доверительной,
интимной, хотя от представшей перед глазами картины -- ее мать каждое
воскресенье скручивает шеи парочке цыплят -- Кристоферу мгновенно стало не
по себе: зрелище не для слабонервных.
-- Я актриса, танцовщица. И то и другое понемногу.
Танцовщица... Естественно,-- с такими длинными, стройными ногами.
-- А где вы сейчас работаете?
-- В данный момент -- нигде.-- Она постукивала ребром ладошки по
иллюстрации с изображением "Бресская пулярка в чугунке".-- Готовлю роль для
театра -- далеко за Бродвеем1. Ну, в одной пьесе, где играют в обнаженном
виде.
1 В Америке существует категория театров по престижности -- "на
Бродвее" или "за Бродвеем".
Девушка смотрела в это время на раскрытую перед ней кулинарную книгу и
голос ее звучал так тихо, что Кристофер не был до конца уверен -- уж не
ослышался ли. Но все это не так уж и важно, ослышался или нет; главное, ее
слова произвели на него возбуждающее действие. Только подумать! Такая
прекрасная девушка, с такими красивыми, наверняка почти самыми длинными
ногами в мире,-- разгуливает голышом весь день перед десятками зрителей --
вдруг, ни с того ни с сего, прямо с улицы попадает к нему в магазин! И перед
самым закрытием... Просто невероятно!
-- Если вы любите жареных цыплят,-- он поставил все на
одну-единственную карту,-- я знаю здесь один ресторанчик, на Шестьдесят
первой улице, где их готовят лучше чем где бы то ни было в Нью-Йорке,--
французский.
-- Я совсем не против пообедать... заказать бы моего любимого, хорошо
зажаренного цыпленка.
-- По счастливой случайности я сегодня вечером свободен.
-- По счастливой случайности,-- эхом откликнулась она,-- я тоже.
Он посмотрел на часы.
-- Я закрываю минут через сорок. Здесь неподалеку, за углом, на углу
Лексингтон-стрит, очень хороший бар -- "Смайлиз". Может быть вы меня там
подождете, выпьете пока что-нибудь. А я скоро присоединюсь к вам и мы поедем
обедать в этот ресторанчик.
-- А вы уверены, что не забудете обо мне и я не проторчу зря в этом
баре? -- засомневалась она.
-- О, вы просто меня еще не знаете, мисс...
-- Меня зовут Анна -- Анна Буковски. Я обязательно сменю имя, если
получу роль.
-- Кристофер Бэгшот,-- отрекомендовался он.
-- Какое хорошее имя, особенно для молодого человека, работающего в
книжном магазине. Когда, вы сказали, вы там будете? -- Видимо, ей не
терпелось скорее покончить со всем этим.
-- Не позже семи пятнадцати. Вы голодны?
-- Да, я не прочь поесть.-- Одарила его улыбкой, свойственной тем самым
шведским актрисам, и вышла из магазина, в своей мини-юбке, забавно
отделанной на бедрах мехом цвета электрик.
А Кристофер медленно, словно в трансе, передвигался по магазину,
приводя все в порядок и мысленно видя, как мчится сломя голову в бар
"Смайлиз". Так тот голос, что он слышал во сне, предвещал не зря...
Анна Буковски шла к Лексингтон-авеню тоже очень медленно, и неспроста
-- чтобы не терять оставшуюся энергию. Вот уже два дня, как у нее во рту не
было и маковой росинки, от голода сильно кружилась голова, и каждый шаг
давался с большим трудом, словно она тащилась по расплавленному жарким
солнцем асфальту. Не на диете она, ничего подобного, просто в кармане ни
цента. Только что приехала из Кливленда и никогда не думала, что Нью-Йорк
дорогой город. Последние деньги потратила на метро -- ездила сегодня утром в
Даунтаун на пробы и щеголяла там весь день нагишом на сцене. Потом пришлось
пройти пешком от площади Святого Марка -- тоже утомительно, хоть расстояние
не такое уж большое. Но ведь нужно учитывать и нервное напряжение...
В книжный магазин вошла, чтобы попытаться украсть книжку и продать ее
одному маленькому, развратному человечку в подвале -- слышала где-то, что
торговля книгами очень прибыльный бизнес. Но когда стояла рядом с молодым
человеком в магазине, поняла, что у нее нет никакого шанса на успех: он не
сводил с нее глаз -- ей не украсть и клейкой ленты для обертки. А кулинарные
книги попросила, так как целый день только и думала о еде. Домовладелец
прогнал ее, опять-таки сегодня утром, оставив у себя ее сумку с вещами;
теперь на ней ее единственная одежда, и ее приходится разгуливать в этой
дурацкой мини-юбке, которая вышла из моды, наверно, столетия два назад. Этот
парень в магазине, судя по всему, от нее без ума; не испортить бы все за
обедом, постараться и вынудить его пригласить ее провести эту ночь с ним, в
его квартире,-- если, конечно, он не живет с умирающей мамочкой или
что-нибудь в этом роде. К тому же это означает, что на следующее утро она
сможет позавтракать. Одна старая танцовщица сказала ей как-то: "Знаешь, я
работала в Буэнос-Айресе и там приходилось довольствоваться кофе с
булочками. Желудок в результате так усох, что стал размером с фисташку.
Предстояло сделать выбор, и я его сделала: решила продавать одну часть
своего тела, чтобы поддерживать все остальные".
Выйдя на Лексингтон-авеню, Анна никак не могла вспомнить: что ей
говорил этот парень в магазине, куда нужно свернуть -- к Аптаун или
Даунтауну; где искать этот бар "Смайлиз"?.. Голод отнюдь не способствует
укреплению памяти. Перед ней только два пути, и она выбрала направление к
Даунтауну. Сошла с тротуара на проезжую часть, не обращая никакого внимания
на огни светофора, и вдруг услыхала дикий визг тормозов, громкое завывание
шин -- это таксист резко свернул в сторону, чтобы не сбить ее с ног.
Кинулась назад -- и упала; теперь она в безопасности... Какой день,--
ужасное для нее испытание. В довершение чуть не рассталась с жизнью, попав
под колеса; Сидит вот теперь на холодном асфальте, на тротуаре в
Нью-Йорке... И Анна безудержно разрыдалась.
Какой-то мужчина -- он ожидал у светофора зеленого света -- подошел к
ней.
-- Не могу ли я вам помочь чем-нибудь?
Анна не ответила, только горько плакала; не сопротивлялась, когда он
поднял ее на ноги.
-- Нужно обязательно следить за светофором! -- назидательно, но мягко
произнес он.-- В этом городе все оборачивается против нас, все злые силы
объединяются, чтобы попытаться нас уничтожить.
Она все еще рыдала6 никак не могла взять себя в руки,-- в эту минуту
ей, право же, не до лекций о безопасности уличного движения...
-- Вам, юная леди, сейчас нужно что-нибудь выпить! -- озабоченно
проговорил он.
Подняв на него глаза, она отдавала себе отчет, что на щеках ее следы
слез и косметика пострадала. Ему лет сорок,-- шляпа, элегантное темное
пальто. Она кивнула; слезы уже не текут; если джентльмен пригласит ее в бар,
вполне возможно, это окажется "Смайлиз" -- он ведь где-то здесь, поблизости.
Но пусть и другой, все равно -- наверняка в меню есть картофельные чипсы,
оливки и соленые земляные орешки, и она хоть немного подкрепится, чтобы и
таким образом не лишиться шанса провести эту ночь у него и позавтракать в
воскресенье утром.
-- Вы очень добры, сэр...
Незнакомец привел ее в бар,-- к сожалению, не "Смайлиз": темный,
уютный, в глубине, в ресторане, столики со свечами. Разумеется, там
оказалось сколько угодно картофельных чипсов, оливок и соленых земляных
орешков, и вскоре все это стояло перед ней на столе. Не в силах больше
сдерживаться, она жадно набросилась на все это изобилие; хлебнула спиртного
-- верное средство утолить аппетит, как впрочем, и бульон. Смешно -- и
выпивка и закуска перед обедом с этим Бэгшотом... Девушка хихикнула -- в ее
состоянии алкоголь подействовал очень быстро. А незнакомый милый джентльмен
с улыбкой глядел, как она стремительно расправилась с тремя тарелками
картофельных чипсов и двумя -- соленых земляных орешков.
-- Вы что, на диете сидели? -- поинтересовался он.
-- Да, что-то в этом роде...
-- Но теперь вы с ней покончили, надеюсь?
-- Слава Богу!
-- Знаете, что еще я могу для вас делать? Самое лучшее -- это сесть за
столик и заказать для нас обоих обед. Что скажете?
-- Но у меня через полчаса встреча...-- Анна предпринимала громадные
усилия над собой, чтобы отказаться.
-- Закажем только одно блюдо! -- настаивал незнакомец, помогая ей
слезть с высокого табурета перед стойкой.-- И после этого пойдете своей
дорогой.
Ну разве откажешься от такого предложения? Она позволила проводить ее к
столику; спросила у бармена, где находится бар "Смайлиз". Оказалось --
совсем рядом, на Лексингтон-авеню, в двух кварталах отсюда, так что у нее
еще куча времени в запасе.
Какое соблазнительное меню! Ее сорокалетний благодетель для приличия
ласково ее уговаривал сидя напротив нее, уже без пальто и шляпы. Долго ему
стараться не пришлось -- Анна, расхрабрившись, заказала все, что в меню
указано: закуски, томатный суп, бифштекс со спаржей под голландским соусом,
французскую жареную картошку, салат, сыр и на десерт -- пирог с клубникой.
Вот только как же справиться с такой горой еды за полчаса до обеда с
Бэгшотом? Но официант заверил, что поторопится.
Кристофер, перед тем как запереть дверь магазина, решил зайти в
маленький туалет рядом с кабинетиком -- побриться. Он, конечно, надувает
отца, крадет у него пять минут рабочего времени, но без бритья никак нельзя.
Утром брился, конечно, но он, пусть и небольшого роста, все же мужчина и
должен бриться дважды в день. Но едва взялся за щеколду замка, как через
стеклянную дверь увидел Беулу Стикни: торопится, идет большими шагами и
похожа сейчас на модель, рекламирующую вкусную и здоровую пищу. Открыв перед
ней дверь он сделал два шага назад, и она стремительно вошла.
-- Привет, любов моя! -- Беула и вечером по-утреннему свежа,
жизнедеятельна и дружелюбна.-- Тетушка сникла, увяла, как прошлогодние
фиалки. Ну, разве тебе сегодня не повезло, мой мальчик? Нужно это событие
отменить! Вечер только начинается, и ты такой симпатичный... Куда поведешь
свою подружку Беулу обедать? Слышала я, есть одно чудное местечко на
Первой...
-- Боюсь, сегодня ничего не выйдет! -- оборвал ее Кристофер,
наслаждаясь дивным чувством своей власти над ней.-- У меня теперь другие
планы. Возможно, буду свободен в один из вечеров на следующей неделе.
-- То есть ты хочешь сказать, любов моя, что собираешься покормить
другую птичку?
Какой-то у нее визгливый тон... Он-то посчитал -- это резкость, от
обиды, а она чувствовала приближается истерика.
-- Если ты имеешь в виду, что у меня свидание и я обедаю с другой леди,
то ты права.-- Кристоферу самому понравилась эта закругленная точная фраза.
-- Ба, любов моя! -- беззаботно воскликнула она.-- Пусть будет
треугольник! Вот смеху-то! Да победит та женщина, которая лучше!
Обычно Беула не снисходила до такого откровенного искусительства, но
ведь сегодня суббота и сейчас только семь вечера. Кристофер не
предусматривал такой возможности, предложение его заинтриговало; он все еще
колебался и старательно напрягал мозги. В это мгновение дверь отворилась
снова и в магазин вошла Полетт Андерсон.
"Ну вот,-- подумал Кристофер,-- для полного счастья не хватает только
Сью Марш, придет за своей сумкой, и Кэролин Троубридж -- явится с
извинением, что солгала ему, он правильно набрал номер ее телефона, а потом
еще и Доротея Той -- с предложением снизить свою цену.
-- Беула,-- закричала Полетт,-- что, черт тебя подери, ты здесь
делаешь?!
-- А это мой дружески расположенный ко мне сосед, "мозговой трест", моя
любов,-- стала объяснять свое появление здесь Беула.-- Шла я мимо, домой
переодеться, вижу в окне свет, просветительская литература излучает, ну и
вошла осведомиться, нет ли нового номера "Харперс базаар" или последнего
романа Нормана Мейлера, в метро почитать.-- И глазами подала Кристоферу
недвусмысленный сигнал.
Немедленно, под воздействием мужского чутья и, внезапного понимания
женщин (прежде не было и в помине) он сообразил: просит не выдавать ее перед
Полетт, что пришла сюда пообедать с ним. И уж конечно, ни слова о том, что
он ее отверг.
-- Ну, а что тебя привело сюда в столь поздний час, моя любов? -- пошла
в атаку Беула, повышая голос.
-- Хотела пригласить мистера Бэгшота на вечеринку,-- объяснила Полетт.
Ассистентки зубных врачей, пришел к выводу Кристофер, видимо, не
следуют общепринятым правилам притворства и парируют все выпады не хуже
уважающих себя моделей. Хотя, похоже, у Полетт выдался очень трудный,
утомительный день, даже одежда на ней сидела не так, как всегда, зато она
сняла не придающие ей шарма очки и в прическе ее царил обаятельный
беспорядок.
-- Кажется, вы, милые леди, знаете друг друга? -- понял Кристофер.
Остается уповать на то, что девушки знакомы не слишком хорошо.
-- Мы с ней сестрички -- седьмая вода на киселе! -- весело сообщила
Беула Стикни.-- Я патронирую святого доктора Левинсона, а Полетт сжимает мне
руку, чтобы я не орала, когда он по доброй воле казнит меня в кресле с
зубодробилкой в руках. А еще вожу ее на базары -- ну, там всякое тряпье по
бросовым ценам купить, чтоб еще краше стала без особых препятствий таких
молодых людей, как ты, приглашала на вечеринки. Ты ведь у нас нарасхват!
"Какая сука!" -- подумал Кристофер, с удовольствием мысленно произнеся
это определение.
-- Ах во-от оно что! -- протянул он.-- Выходит, вы довольно близки, я
был прав.
-- Ну, мне пора отваливать, поковыляю дальше,-- заключила Беула.-- Уже
поздно.-- И взяла с полки журнал "Бог".-- Запиши на мой счет, любов моя! В
следующий раз, Полетт, когда у меня заболит зуб, расскажешь, как
вечеринка,-- удачно ли? -- Улыбнулась им и вышла, оставляя за собой шлейф
духов -- этакую арктическую массу.
-- Беула неизменно вселяет в меня благоговейный страх,-- робко
призналась Полетт.-- И на вас так же действует?
-- Да нет, пожалуй,-- не согласился Кристофер.
-- Ну, наверно, у мужчин все по-другому.-- Девушка тяжело вздохнула.--
Надеюсь, я все же не опоздала. Знаете, весь день столько дел, крутишься как
белка в колесе. Вот и решила попробовать на всякий случай -- вдруг вы еще не
ушли... и магазин открыт. Видите ли, меня пригласили на вечеринку, и если вы
хотите...-- И осеклась.
По тому, как он смотрит на нее, по его глазам -- блестят как-то
по-новому -- догадалась: знает он, где она пребывала сегодня, в четыре
тридцать дня,-- лежала обнаженной на кушетке в "пожарной" квартирке мистера
Гэдсдена.
Кристофер упорно молчал, и в этом молчании каким-то образом проявлялась
его власть над ней; он не отрывал от нее взгляда.
-- Само собой,-- Полетт начинала нервничать,-- если вам не хочется идти
на вечеринку -- я, конечно, понимаю...
Хоть она и на голову выше его, ее это не смущает -- ведь он для нее
последняя надежда, единственное теперь пристанище.
-- С удовольствием пошел бы, Полетт,-- легко, без всяких усилий над
собой произнес он.-- Но все дело в том, что сегодня вечером я занят.
-- Вполне естественно! -- вздохнула Полетт.-- Слишком поздно. Может,
как-нибудь в другой раз. До свидания.
-- Ciao! -- попрощался он -- никогда прежде не употреблял этого
итальянского слова.-- Как мило с вашей стороны, что заглянули ко мне! -- И
отворил перед ней дверь.
За спиной Полетт щелкнул замок. Тяжело брела она по Мэдисон-авеню, и на
нее жуткой тяжестью давила уверенность -- оставаться ей девственницей до
конца жизни...
Мурлыкая себе под нос, Кристофер брился, чувствуя себя превосходно --
просто чудо. Давно так себя не ощущал -- с тех пор как получил категорию 4-Ф
на призывном пункте. Прежде чем взять в руки бритву, поднял с пола теннисную
сумку и запихнул под стол -- чтоб не мешала. Глядя на нее, решил: в
понедельник утром доставит ее с посыльным на квартиру мисс Марш,
присовокупив большой букет незабудок из магазина цветов на Пятой авеню,--
скрытая ирония.
-- Брился не торопясь, чтобы нечаянно не порезаться. Даже если чуть
опоздает, эта девушка, в мини-юбке, с великолепными ногами,-- как там ее
зовут, кажется Анна,-- подождет. Сегодня все женщины ждут его одного --
Кристофера Бэгшота...
Все оказалось бы в порядке, если бы не бифштекс: вкусный необыкновенно,
даже нож не нужен,-- ну точно как те, толщиной с большой палец и мягкий, она
видела на рекламе,-- он исчез с ее тарелки мгновенно. А милый сорокалетний
джентльмен тем временем едва прикоснулся вилкой к своему и был поражен такой
скоростью.
-- Моя дорогая девочка, я ничего подобного не видел с того времени,
когда играл в американский футбол! -- заявил он.
И настоял -- именно так, другого слова не подберешь,-- чтобы она съела
еще один, запивая вином, вместе с полагающимися по меню гарнирами. Анна
перепробовала три сорта сыра (таких прежде у нее никогда во рту не бывало),
потом отдала должное пирогу с клубникой и, кофе с ликером "Куэнтро". В
первый раз она посмотрела на часы в десять тридцать: ну какой смысл
слоняться взад-вперед по Лексингтон-авеню как неприкаянной в поисках бара
"Смайлиз"!
А когда в пять часов, на следующий день, в воскресенье, она вышла из
квартиры милого сорокалетнего джентльмена дворецкий принес ей на поздний
завтра яичницу с беконом и кофе с пирожными -- она еще более решительно
настроена: теперь-то зачем искать бар "Смайлиз"? Вот уж ни к чему!
Анна получила работу в театре далеко за Бродвеем -- в шоу с обнаженными
артистами и в двух неплохих ревю,-- главным образом, если честно, из-за
своей стройной фигуры. Милый сорокалетний джентльмен оставался щедрым к ней,
как и положено милым сорокалетним джентльменам по отношению к стройным,
играющим на сцене нагишом актрисам, и ей не приходилось ни о чем особенно
волноваться; пугало только одно -- набрать бы этой осенью лишний вес.
Перед самым Рождеством, блаженствуя в ленивой неге в постели с "Санди
таймс" в руках, Анна прошла в разделе "Светское общество" объявление: мистер
Кристофер Бэгшот, сын мистера Бернара Бэгшота, владельца известной сети
книжных магазинов, накануне, в день Святого Фомы, в Мамаронеке сочетался
браком с девушкой по имени Джун Леонард. Как удачно все обернулось для них
обоих -- для нее самой и для этого молодого человека! До чего приятно это
сознавать!
"БОГ ЗДЕСЬ БЫЛ, НО ДОЛГО НЕ ЗАДЕРЖАЛСЯ"
"Будь скорбно-печальной, любовь моя! -- вспомнила она слова Берта,
нажимая на звонок; он произнес их по телефону, когда перезвонил ей из
Лондона.-- Они все просто зациклились на печали. Намекни о самоубийстве,--
достаточно малейшего намека, любовь моя. Если хочешь, назови меня. Все
знают, с какими я причудами, даже здесь, в Женеве, и выразят мне симпатию.
Уверен -- все будет хорошо. Трое моих друзей сами это испробовали и с тех
пор живут довольно счастливо".
У Берта цветистый словарь; этот парень попадал в беду в пятнадцати
странах; другом преступников; полиция в нескольких городах интересуется его
личностью; он знает все имена и все адреса -- тех, кто может быть полезен.
Думая о Берте, удовольствии, получаемом им от всевозможных осложнений, она
не сдержала улыбки в этом коридоре, стоя перед закрытой дверью. Послышались
шаги, дверь отворилась; она вошла.
-- Сколько вам лет, миссис Маклейн?
-- Тридцать шесть,-- ответила Розмари.
-- Само собой, вы американка.
-- Да, вы правы.
-- Где вы родились?
-- В Нью-Йорке.
Решила не открывать ему, что говорит по-французски, то станет лишь
сильнее ощущать безнадежность.
-- Вы замужем?
-- Разведена. Пять лет назад.
-- Есть дети?
-- Дочь. Одиннадцать лет.
-- Ваше психическое состояние... как долго продолжается?
-- Уже шесть недель.
-- Вы в этом уверены?
По-английски говорит хорошо, мысли свои излагал весьма точно. Учился в
штате Пенсильвания; небольшого роста, моложавый; любит во всем точность;
аккуратно расчесанные волосы; лицо бледное, как неяркая керамика, очень
похоже на украшенную рисунком глубокую тарелку. Один в своем опрятном офисе,
отделанном коричневыми панелями, сам открыл ей дверь. На ничем не
примечательных стенах развешаны дипломы и свидетельства о присуждении ученых
степеней, напечатанные на нескольких языках. С улицы в этот солнечный день
не доносится сюда шум... Вовсе она не чувствует себя скорбно-печальной.
-- Все, вообще-то, в порядке...-- начала она.
-- Вы имеете в виду свое здоровье?
-- С физической точки зрения...-- и вдруг заколебалась: стоит ли
продолжать -- какой смысл во лжи,-- думаю, я в полной норме.
-- Ну а ваш друг?
-- Предпочитаю о нем не говорить.
-- Боюсь, мне придется настоять на этом.
Приемлемые выдумки: собирались пожениться, но он погиб в автомобильной
катастрофе или сходе лавины; вовремя заметила, что в его семье сильна
тенденция к умопомешательству; он исповедует католическую веру, итальянец, а
в Италии разводы запрещены; она же должна жить в Нью-Йорке; он индус, обещал
жениться и вдруг исчез; шестнадцатилетний мальчик, ехал с ней в одном
спальном вагоне; ему пришлось возвращаться в школу, завершать обучение...
Все -- абсурд, полный абсурд...
Психиатр, в своем кабинете с коричневыми панелями, кажется, готов,
словно сидя в засаде, терпеливо выслушивать ее ложь.
-- Он женат.-- Правда.-- Счастлив в браке.-- Тоже более или менее
правда.-- У него двое маленьких детей. Он значительно моложе меня.-- Истина,
и доказывать нет необходимости.
-- Ему об этом известно?
-- Нет, не известно.
У любого абсурда есть границы. Бессмысленный уик-энд в горах с
мужчиной, которого ты прежде никогда не встречала; к тому же он тебе не
очень нравился и ты в самом деле не хотела снова его увидеть. Всегда она
была очень разборчива, никогда прежде такого не делала и, разумеется, не
станет делать впредь. Нельзя приставать к человеку на десять лет моложе
тебя, досаждать его семье, живущей в шестнадцатом округе, и ныть, как
соблазненная и покинутая школьница, из-за двух бессмысленных ночей,
проведенных с ним во время снежной бури,-- бес попутал. Ну и выражение в
голову пришло,-- она нахмурилась, недовольная собой: всегда избегала
вульгарности. Не уверена даже, есть ли у нее его адрес; он записал его в то
последнее утро (она отлично помнит), сказал: если она будет в Париже... Но
ей так хотелось спать -- дождаться не могла, когда он уйдет,-- и не
вспомнить теперь, положила ли тогда этот клочок бумаги в сумку. Это адрес
работы, объяснил он: святость семейного очага и все такое прочее. Что с них
взять, с французов...
-- Нет, он ничего не знает,-- повторила она.
-- Может, все же сказать ему об этом?
Ну и к чему это приведет? Ни к чему хорошему, это точно... Только
волноваться станут двое, а не одна она.
-- Вообразить только: американка, едет в Европу не представляя даже...
Все произошло случайно, доктор, на лыжном курорте. Вы знаете, что такое эти
лыжные курорты.
-- Я не катаюсь на лыжах! -- с гордостью объявил он.
Серьезный врач, практик, он не намерен платить деньги, чтобы в
результате сломать себе ноги.
Почувствовала вдруг, как ее неотвратимо ее окатывают волны неприязни к
этому доктору,-- его коричневый костюм показался ей отвратительным.
-- Я была пьяна.-- Ложь.-- Он проводил меня до моего номер.-- Опять
ложь.-- Понятия не имела, что это произойдет.
Коричневый костюм передернуло.
-- Он повел себя далеко не как истинный джентльмен.-- Неужели это ее
голос -- что-то она его не узнает.-- Если скажу ему об этом -- только
посмеется. Он же француз.
Вероятно, дает себя знать общая неприязнь к французам и швейцарцам:
Кальвин против мадам де Помпадур; Женева, униженная войсками Наполеона.
Одним французом в мире меньше -- или, скорее, полуфранцузом.
Сейчас она вроде человека, попавшего в полицию и переводящего на свой
язык полицейский протокол. Остается надежда, что коричневый костюм
рассеянной, чтобы тебя не заподозрили в хитрости и ловкости. К тому же то,
что она сказала, вероятно, соответствует истине. У Жана-Жака нет никаких
причин чувствовать себя за все ответственным. А себя она отлично знает: --
может лечь в постель с тремя разными мужчинами в течение одной недели.
Пригласила его в свою комнату через двадцать четыре часа после знакомства.
"Pourquoi moi, madam? Pouquoi pas quelqu'un d'autre"?1
Как в этот миг слышит она его вежливый, незаинтересованный тон, видит
замкнутое, бесстрастное выражение на тонком лице этого красавца -- грозы
всех женщин, загорелом от горного солнца. Жан-Жак... Если американке нужен
любовнике француз, то его имя все же не должно быть до такой степени
французским -- через дефис. Все произошло как-то банально... Она вся
съежилась, вспоминая об этом уик-энде. Ну а взять ее собственное имя --
Розмари. Женщины, носящие такое имя, не делают абортов; выходят замуж в
белом платье с флердоранжем: прислушиваются к советам свекрови и по вечерам
ожидают в зеленом предместье пригородного поезда, на котором муж приезжает
домой с работы.
1 Почему вы выбрали меня, мадам, а не кого-нибудь другого? (фр.).
-- На что вы живете, мадам? -- осведомился психиатр.
Сидит удивительно тихо, положив бледные, как керамика, руки на зеленое
пресс-папье на столе. Когда она вошла к нему, конечно, сразу сделал вывод по
поводу ее костюма -- тут не может быть никакого сомнения: она великолепно
одета, в этом смысле ее нечего жалеть. Женева -- такой элегантный город:
туалеты от Диора, Баленсиага, Шанель поблескивают, во всей своей красе в
витринах перед банками и рекламными щитами часов и хронометров.
-- Платит ли вам бывший муж алименты?
-- Он платит их моей дочери. Я вполне способна обеспечить себя сама.
-- Вы, выходит, деловая, работающая женщина?
Будь его голос способен что-либо выражать -- сейчас выразил бы
удивление.
-- Да, вы правы.
-- Какая это работа?
-- Я покупательница.
-- Простите, не понял...
Конечно, она покупательница,-- все всегда что-то покупают. Придется
объяснить ему подробнее.
-- Видите ли, я оптовая покупательница: приобретаю различные вещи для
универмага,-- иностранные вещи. Итальянский шелк, французский антиквариат,
старинное стекло, английское серебро...
-- Понятно. Вам, очевидно, приходится очень много путешествовать?
Еще очко не в ее пользу: той, которая много путешествует, нельзя
беременеть на лыжном курорте. Что-то в ее рассказе не вяжется,-- движения
бледных рук психиатра ясно указывают на недоверие к ней.
-- Я провожу в Европе от трех до четырех месяцев в году.
-- Donc, madame, vous parler francais?1
-- Mal, fres mal2 -- ответила она, произнеся слово "очень" на
американский лад; вышло весьма комично.
1 В таком случае, мадам, вы говорите по-французски? (фр.)
2 Плохо, очень плохо (фр.).
-- Вы женщина свободная,-- повел он на нее наступление.
Это она сразу почувствовала.
-- Ну, более или менее.
Даже слишком свободная, а то не торчала бы сейчас у него. Порвала
трехлетнюю любовную связь как раз перед приездом в Европу. По сути дела, вот
почему так долго пробыла там и выхлопотала себе отпуск зимой, а не в
августе, как обычно,-- чтобы все устроить. Когда ее возлюбленный сказал, что
готов развестись и жениться на ней, она вдруг осознала, как он ей надоел.
Нет, имя Розмари явно ей не годится -- родителям следовало знать об этом.
-- Я имею в виду -- живете свободно, в атмосфере терпимости.
-- В определенном отношении.-- Пришлось отступить перед его напором;
выбежать бы сейчас из кабинета.-- Вы не против, если я закурю?
-- Прошу простить, что не предложил вам раньше...-- замешкался он.--
Сам не курю и часто об этом забываю.
Ну вот... катается на лыжах, не курит... Чего еще не делает?
По-видимому, очень многого. Наклонившись к ней, он взял у нее из рук
зажигалку и поднес к концу сигареты. Руки у нее дрожали,-- она не
притворялась. Психиатр слегка подергивал носом,-- по-видимому, не одобрял
курящих в его кабинете.
-- Когда вы, мадам, путешествуете, кто присматривает за вашей дочерью?
Бывший муж?
-- Горничная. Не выпускает ее из виду круглосуточно.
Типичный американизм,-- наверняка вызовет подсознательное отвращение у
любого европейца.
-- Он живет в Денвере. И я стараюсь по возможности сокращать свои
путешествия.
-- Горничная,-- повторил врач.-- Значит, с финансовой стороны вы можете
себе позволить содержать еще одного ребенка.
Кажется, она поддается панике: под коленками электрические разряды,
ноет внизу живота... Этот человек -- ее враг. Ей не следовало слушать
Берта,-- ну что, в самом деле, он может знать о таких делах?
-- Боюсь, если станет известно, что я жду ребенка,-- я могу лишиться
работы. И это в моем возрасте... Просто смешно. Но угроза вполне реальная.
-- Как назло, в голову не приходит удачный аргумент.-- Видите ли,
доктор, муж обратится в суд по поводу опеки над дочерью, он, скорее всего,
выиграет дело. меня признают непригодной матерью. Он очень воинственно
настроен, во всем винит меня. Мы даже не разговариваем, мы...-- и осеклась.
Этот тип смотрит на свои неподвижно лежащие на столе руки... Вдруг она
представила себя, как что-то объясняет своей дочери: "Франсес, дорогая,
завтра аист принесет тебе подарок".
-- Мне противна сама мысль об этом,-- проговорила она.-- Своими руками
погублю собственную жизнь.
О Боже! И не представляла, что способна произнести такую фразу.
-- Нет, он этого не сделает, он не подпишет моей бумаги, не подпишет! К
тому же у меня бывают дни тяжелейшей депрессии. Порой меня охватывает
беспричинный страх, я боюсь, что кто-то войдет в комнату, когда я сплю,
поэтому я запираю на ключ двери, окна на щеколды; боюсь переходить улицу...
Иногда могу расплакаться в общественном месте. Я...
"Будь скорбно -- печальной..." -- поучал ее Берт. В общем, это совсем
не трудно, как выяснилось.
-- Не знаю, право, что мне делать. Не знаю, честно вам говорю! Все это
так... смешно...
Как хочется горько расплакаться, но не перед этим застывшим лицом...
-- Предлагаю вам действовать постепенно, медленно, мадам. Поэтапно.
Думаю, вам удастся избавиться от таких приступов. К тому же мне кажется, что
ни ваше физическое, ни психическое здоровье не пострадает, если вы родите. И
вы, несомненно, знаете, что по швейцарскому закону я могу посоветовать
прервать беременность только...
Пациентка встала, погасив сигарету в пепельнице.
-- Благодарю вас. У вас есть мой адрес; вы знаете, куда прислать счет.
Он тоже встал, проводил ее до двери, открыл ее перед ней.
-- До свидания, мадам.-- И слегка поклонился.
Выйдя на улицу, она быстро зашагала по скользкой булыжной мостовой по
направлению к озеру. На той узенькой улочке, чистенькой, с удивительными
деревянными узорами на строениях восемнадцатого века, немало антикварных
лавок. Слишком уж она живописна для такого неприятного для нее дня...
Остановилась перед витриной лавки, с восхищением полюбовалась письменным
столом с обитой кожей крышкой и прекрасным красным деревом по бокам. Тоже
мне, швейцарский закон... Но ведь такое случается и в Швейцарии. Они не
имеют никакого права, это несправедливо! Стоит ей подумать об этом, как ее
разбирает смех. Вышел из лавки покупатель, бросил на нее любопытный взгляд.
Вот и озеро, фонтан -- высокая, припорошенная снегом колонна; высоко
над водой для лебедей; экскурсионные пароходики снуют взад и вперед, такие
уютные на ярком солнечном свете -- точно как в 1900 году,-- направляясь в
Оши, Вевей, Монтре.
Розмари почувствовала, что проголодалась,-- все эти дни она никак не
могла пожаловаться на отсутствие аппетита. Посмотрела на часы: самое время
для ланча. В лучшем ресторане города заказала форель под соусом,-- если уж
попала в страну, нужно отведать все местные деликатесы; заказала еще бутылку
белого вина из винограда, который выращивают здесь же, неподалеку от озера.
"Путешествуйте по Европе! -- призывает реклама в журналах.-- Отдохните,
расслабьтесь в Швейцарии!"
Весь день еще впереди -- бесконечный день. Можно сесть на один из
пароходиков и выброситься за борт в своем дорогом костюме -- прямо в
голубую, загрязненную отходами воду. Потом, когда ее вытащат, прийти в таком
виде, с ручейками воды, стекающими с мокрой одежды, в кабинет к этому
доктору и еще раз поговорить с ним о состоянии своего психического
здоровья...
-- Варвары! -- говорил Жан-Жак.-- Варварская страна! Но мы во Франции,
еще куда больше варвары!
Вдвоем сидели за столиком на террасе Королевского павильона в Булонском
лесу, смотрели на озеро. Зеленые деревья пахли мятой, солнце жгло
удивительно для этого времени года, уже распустились тюльпаны; первые гребцы
нового спортивного сезона плавно скользили по коричневатой поверхности воды
на взятых напрокат лодках; молодой американец фотографировал свою девушку,
чтобы потом, когда вернется домой, похвастать, что побывал в Булонском лесу.
Девушка, во всем ярко-желтом (один из трех модных цветов сезона) весело
смеялась, сверкая белоснежными зубами.
Розмари провела три дня в Париже, прежде чем позвонить Жану-Жаку,-- в
чемодане она обнаружила клочок бумажки с его адресом и рабочим телефоном.
Опрятный почерк иностранца,-- вероятно, Жан-Жак смышленый мальчик, имел в
школе неплохую отметку по орфографии.
Этот клочок бумаги сразу живо вызвал в памяти атмосферу уютного запаха
номера в отеле в горах: обои с завитками: старинного дерева, аромат сосен,
вплывающий в открытое окно, и горячий, обжигающий секс между прохладными
простынями. Тогда она чуть не выбросила его адрес; теперь радовалась, что
этого не сделала.
Жан-Жак оказался нормальным человеком, совсем не похожим на француза.
По телефону казалось -- приятно удивлен, но вел себя осторожно. Во всяком
случае, пригласил ее на ланч. В Париже его имя вовсе не звучало странно,--
здесь никто ничего не имел против дефиса.
За три дня в Париже она не встречалась со знакомыми, даже не
разговаривала по телефону. Позвонила только раз -- Берту в Лондон. Конечно,
выражал симпатию, но ждать от него помощи бесполезно -- собирается в Афины,
где в эти дни далеко не спокойно. Если у него там, в стране греков возникнут
какие-то идеи, непременно пошлет ей телеграмму. "Не отчаивайся, любовь моя,
что-нибудь подвернется. Наслаждайся Парижем -- люблю тебя!"
Остановилась она в отеле на левом берегу, а не в своем обычном, на
улице Мон Табор, где ее хорошо знали,-- не хотелось встречаться со
знакомыми. Самой нужно трезво обо всем поразмыслить. Первый шаг, второй,
третий; первый, второй, третий... Вдруг ей показалось, что у нее
перекосились мозги, встали вверх тормашками, как на картине в духе поп-арта.
Завитки, кубики, они образуют иллюзорные узоры, которые начинаются и
заканчиваются в одной и той же точке.
Поговорить бы с кем-нибудь -- о чем угодно. Жан-Жаку решила ничего не
сообщать бесполезно. Но в ресторане возле ее отеля, где собирались только
красивые женщины, с бутылкой "Полли фюме" на столике, он был так к ней
внимателен, заботлив, сразу догадался -- с ней случилось что-то недоброе --
и так привлекателен в своем темном костюме с узким галстуком, выглядел таким
цивилизованным, что все вышло самой собой. Как она весело смеялась, все
рассказывая ему; как вышучивала этого сухаря в коричневом костюме --
доктора; как была отважна, смела, решительна. А сам Жан-Жак уже не
спрашивал: "Почему именно я? -- говорил: "Это серьезное дело, нужно все
обсудить как следует". И увез ее в Булонский лес на своем гоночном
английском автомобиле, перед которым не устоять ни одной девушке, и там они
нежась на солнышке, пили кофе с бренди. В их конторе, сделала она вывод,
наверняка на ланч уходит часа четыре, не меньше...
Сидя напротив него за столиком, глядя на гребцов, мчащихся мимо
расцветающих тюльпанов, она уже не так скорбела по поводу того снежного
уик-энда. Может, и вообще больше о нем не жалела. Как ее позабавило, когда
она увела его из-под носа молодых девушек, с обтянутыми пышными бедрами,
устроивших на него засаду. Чего стоило одно ее благородное чувство
одержанного триумфа,-- ведь она много старше других дам неуверенная в себе
лыжница-новичок здесь приближается уже к критическому возрасту. Не носится
как угорелая с крутых холмов, подобно восхищенным и восторженным, пожирающим
все вокруг глазами детям.
Жан-Жак любовно накрыл ее руку своей ладонью на металлической крышке
столика,-- так приятно сидеть вместе на солнышке... Но не настолько, чтобы
ложиться с ним в постель,-- сразу дала ему это понять. С присущей ему
грациозностью он принял ее условие. Эти французы погубят кого угодно...
Когда он вытащил из кармана бумажник, чтобы расплатиться, она заметила
краем глаза фотографию молодой девушки; под целлулоидной пленкой.
Потребовала, чтобы он показал: его жена -- улыбающаяся, спокойная, милая, с
широко раскрытыми серыми глазами. Она не любит горы, а лыжи просто
ненавидит,-- объяснил он Розмари.-- Поэтому я обычно и уезжаю на уик-энды
один, без нее.
Ну, это их дела, ей-то что до того? В каждой семье свои правила. Она,
Розмари, вмешиваться не будет, зачем это ей? Жан-Жак сидит перед ней,
ласково сжимает ее руку -- не как любовник, а как друг, который ей нужен и
берет обязательство помочь ей; он совсем не эгоист.
-- Само собой,-- заключил он,-- сколько бы это ни стоило, я...
-- Мне такая помощь не нужна! -- торопливо прервала его она.
-- Сколько у тебя времени, Розмари? -- Я имею в виду -- когда ты
собираешься домой?
-- Уже должна быть там.
-- И что там, в Америке?1
1 В Америке после войны были запрещены аборты, как и в некоторых
странах Европы.
Отняв у него руку, вспомнила вдруг, что ей рассказывали друзья.
Затемненные комнаты с сомнительными соседями; деньги надо платить вперед;
неряшливые няньки, преступники доктора; возвращаешься, спотыкаясь, через два
часа домой -- скорее, подальше от этих ужасных дверей, на которых нет
никаких табличек...
-- Все на свете лучше, чем моя дорогая родная земля.
-- Да, я слышал... краем уха.-- Жан-Жак покачал головой.-- В каких
странах мы живем! -- загляделся на пылающий огонь распускающихся тюльпанов,
думая об идиотизме некоторых наций.
А у нее вновь мозг перевернулся вверх тормашками как на картине в духе
поп-арта.
-- В этот уик-энд я еду в Швейцарию.-- Весеннее катание на лыжах.-- И с
виноватым видом посмотрел на нее. Все договорено еще за несколько недель.
Остановлюсь в Цюрихе; у меня там друзья,-- может, найду сговорчивого врача.
-- Психиатра2.
2 Разрешения на аборт в те времена беспрепятственно давали своим
пациентам врачи-психиатры.
-- Конечно. Вернусь во вторник. Подождешь?
Опять в голове у нее картина в духе поп-арта,-- еще целая неделя...
-- Да, подожду.
-- К сожалению, завтра я уезжаю в Страсбург, Розмари,-- по делам.
Оттуда -- прямо в Швейцарию. Так что не смогу развлечь тебя здесь, в Париже.
-- Ничего страшного, развлекусь сама.-- "Развлекусь" -- какое странное
слово.-- Ты очень добр ко мне.
Какой-то пустой, бессодержательный разговор, но ей хотелось подтвердить
для себя внутренне сложившееся о нем мнение.
Жан-Жак посмотрел на часы. "Всегда наступает такой момент,-- подумала
она,-- когда мужчина -- когда лучший из всех мужчин -- начинает поглядывать
на часы".
Она открывала дверь, и тут зазвонил телефон.
-- Это Элдред Гаррисон,-- раздался в трубке приятный, мягкий английский
баритон.-- Я друг Берта. Как и еще многих.-- И засмеялся.-- Он сообщил мне,
что вы одна, скучаете в Париже, и попросил меня присмотреть за вами. Вы
сейчас свободны? Не пообедать ли нам вместе?
-- Ну, знаете...-- Собралась уже ему отказать.
-- Я обедаю в компании друзей -- что-то вроде небольшой вечеринки.
Можем зайти за вами в отель и захватить вас.
Розмари оглядела комнату: грязные, в пятнах обои, тусклые лампочки --
при таком свете долго не почитаешь... Теперь все в этой комнате, как и в
голове у нее, перевернулось вверх тормашками -- словно на картине поп-арта.
Целую неделю еще ждать... Разве высидишь в таких апартаментах неделю?
-- Очень любезно с вашей стороны, мистер Гаррисон.
-- С нетерпением жду встречи.-- Пусть он произнес эту фразу не столь
сердечно, зато мягко, проникновенно.-- Скажем, в восемь. Вас устраивает?
-- Хорошо, я буду готова.
Без пяти восемь она сидела в холле отеля; небрежно стянула волосы узлом
на затылке и надела самый свой неброский туалет -- не хочется на этой неделе
привлекать к себе чье-то внимание, пусть даже англичанина.
Ровно в восемь в отель вошла пара. Молодая девушка, со светлыми
волосами и явно славянскими скулами; красивая, круглолицая, как ребенок;
казалось, ей доставляло удовольствие все время улыбаться. По всей видимости,
она не располагала деньгами, чтобы тратиться на туалеты. Несомненно,
понравилась бы Жану-Жаку и он стал бы таскать ее по третьеразрядным
ресторанам. Рядом с ней -- высокий мужчина, с безукоризненно приглаженными
щеткой волосами, слегка сутулый, в элегантном сером костюме модного покроя.
А голос Розмари сразу узнала -- слышала именно его по телефону. Бросив на
них первый взгляд, скрестила ноги у лодыжек и ждала, когда они к ней
подойдут. Мужчина спросил что-то у консьержки, и она указала ему рукой на
сидевшую у окна Розмари. Оба, улыбаясь, сразу подошли к ней.
-- Надеюсь, мы не заставили вас долго ждать, миссис Маклейн? -- любезно
осведомился Гаррисон.
Встав, она с улыбкой протянула ему руку,-- сегодня вечером никаких
непредвиденных неприятностей не будет.
Но Розмари упустила из виду выпивку. Гаррисон строго придерживался
своего расписания -- опрокидывать по стаканчику виски каждые четверть часа.
Причем его правилу должны следовать все, даже эта милая девушка, Анна,
полька, приехавшая четыре месяца назад из Варшавы. Говорит на пяти языках,
работает регистратором в отеле. Очень стремится выйти замуж за американца,--
получить новый паспорт и власти не вышлют ее обратно в Варшаву. Сразу ясно,
что ее устроит лишь фиктивный брак: быстрый развод и желанный паспорт в
кармане.
Гаррисон, как он сказал, чем-то занимается в английском посольстве; он
благодушно улыбался Анне. "По-видимому,-- подумала Розмари,-- чувствует
облегчение, что Анну не устроит британский паспорт. Выискивает для себя
американочку". Гаррисон опять распорядился разлить по стаканчикам виски для
всех. Нужно признать, что виски совсем на него не действует: сидит
совершенно прямо, руки не дрожат, когда зажигает сигареты, голос такой же
низкий, бархатистый,-- голос джентльмена, отвечающего всем требованиям
воспитанности и культуры,-- такой часто можно услышать в английских клубах.
Британская империя скорее всего, окончательно не развалилась только
благодаря таким людям, как он.
Облюбовали маленький, темный бар неподалеку от отеля Розмари.
-- Какое чудное, удобное местечко,-- заметил Гаррисон.
Однако в Париже таких чудных, удобных местечек для него хоть пруд пруди
-- Розмари в этом вполне уверилась,-- он знал большинство посетителей,
сидевших в баре. Несколько англичан такого же, как Гаррисон возраста (явно
за тридцать), несколько французов помоложе. Виски появлялось неукоснительно
-- по расписанию.
Вдруг перед глазами Розмари бар стал терять четкие очертания, все
расплывалось, как в тумане, голова слегка кружилась... Предстоял еще обед с
каким-то молодым американцем, и она никак не могла взять в толк, где же они
с ним встретятся.
Вели разговор о Берте: армия только что вошла в Афины; Берт, конечно,
будет в восторге -- обожает любые неприятности, родная для него стихия.
-- Очень боюсь за него,-- признался Гаррисон.-- Берту всегда как
следует достается -- ему нравится грубая игра. В один прекрасный день он
окажется в гавани Пирея или еще в какой-нибудь, похуже.
Розмари согласно кивнула.
-- Знаете, я думаю точно так же. Сколько раз говорила ему об этом. А
он: Ах, любовь, моя, мужчина должен делать что положено мужчине. Не забывай
об этом, любовь моя!"
Анна улыбалась сидя перед своим пятым стаканчиком. Как она в эту минуту
напоминает Розмари ее собственную дочь: точно так же улыбается, со стаканом
молока в руке, на сон грядущий.
-- Знавала я еще одного человека такого же, как он,-- вспомнила
Розмари.-- Дизайнер, занимался интерьерами. Приятный человек, невысокий
такой, тихий, возрастом за пятьдесят. Не крикливый, не задиристый, как Берт;
американец. Его избили до смерти трое матросов в баре в Ливорно. Никто так и
не узнал, что он там делал, в этом Ливорно.
Как же его звали? Знала была уверена, что знала. Встречалась с ним
десятки раз, часто разговаривала на вечеринках. Он еще изобрел какой-то
особенный стул -- она отлично помнит. Как раздражает, как злит, что никак не
может восстановить в памяти его имя... Очень дурное предзнаменование.
Человек, с которым ты беседовала часами, сделал важное в своей жизни --
важное в своей жизни -- изобрел необычный стул,-- этот человек теперь мертв,
а ты не можешь вспомнить его имя. Очень дурное предзнаменование...
Очередной раунд выпивки; Анна все улыбается; в баре становится заметно
темнее. Ох, не надо бы, чтобы Берт очутился в Афинах,-- там на улицах полно
танков, комендантский час; людей грабят, наставляя на жертву пистолет;
солдаты нервничают, не понимают английских шуток из сказок. "Будь скорбно
печальной -- любовь моя!"...
Наконец они покинули бар; перешли через мост. Река так медленно течет
между замечательными памятниками; Париж -- истинная Библия, высеченная в
камне; Виктор Гюго и все другие... Какой-то таксист чуть не сбил их с ног,
облив потоком площадной брани.
-- Заткнись! -- рявкнул Гаррисон по-французски.
Вот уж совсем на него не похоже...
Анна по-прежнему улыбается.
-- Видите, как опасно на этих улицах! -- Гаррисон крепче сжал локоть
Розмари,-- он явно взял на себя миссию оказывать ей всяческую поддержку.--
Один малый, француз, мой знакомый, столкнулся на боковой улочке, возле
Оперы, с другой машиной. Выскочил водитель и уложил моего приятеля на месте
-- прямо на глазах у жены. А он ведь был знатоком каратэ или что-то в этом
роде.
Анна не переставая улыбаться вставила:
-- В Варшаве еще хуже.
В Варшаве она сидела в тюрьме,-- правда, всего сорок восемь часов, но
все равно -- в тюрьме.
В небольшом ресторанчике неподалеку от Елисейских полей у стойки бара
они ожидали американца. Виски поступало периодически, но американца все не
было. За столиками -- мужчины по одному у каждого в руках газета. На первой
полосе -- фотография двух толстячков: пожилые джентльмены довольно робко
тычут друг друга рапирами. Сегодня утром в Нейли, в одном парке, состоялась
дуэль между двумя членами палаты депутатов; пролилась кровь -- совсем
немного, пустячный укол в руку. Честь, таким образом, восстановлена. Ну что
вы хотите? Франция...
-- Мне всего шестнадцать,-- рассказывала Анна.-- Приглашают меня на
вечеринку -- один итальянский дипломат. Среди иностранцев я пользуюсь
большим спросом из-за знания языков.-- Анна, по-видимому, большая
любительница грамматического настоящего времени в рассказах о прошлом. Пью
все еще только фруктовый сок. Потом всех присутствующих поляков
арестовывают.
-- Encore trois whireys, Jean!1 -- крикнул Гаррисон бармену.
1 Еще три виски, Жан! (фр.).
-- Этот дипломат контрабандой вывозит из Польши произведения искусства
-- продолжала Анна,-- большой любитель. Полиция допрашивает меня в течение
десяти часов в маленькой тюремной камере. Хотят, чтобы я рассказала, как
помогаю вывозить контрабандным путем произведения искусства и сколько мне за
это платят. К тому же утверждают, что я шпионка. Что мне остается? Только
расплакаться -- я ведь ничего не знаю. Приглашают меня на вечеринку -- иду
на вечеринку. Говорю им, что хочу повидаться с мамой, а они -- что посадят
меня под замок и будут держать здесь, в тюрьме, пока не заговорю. А до тех
пор никто не узнает, где я нахожусь, никогда.-- Улыбнулась.-- Сажают ко мне
в камеру двух других женщин -- проституток. Те разговаривают со мной очень
грубо, смеются, когда я заливаюсь слезами. Они уже три месяца в тюрьме и не
знают, когда их выпустят. Просто с ума сходят по мужчинам. "Три месяца без
мужика -- это о-очень долго...". Из тряпок сооружают что-то...-- и
заколебалась, не умея подобрать точное слово,-- похожее... на этот...
предмет... ну, мужской половой орган.
-- Пенис,-- услужливо подсказал англичанин.
-- Ублажают им себя по очереди. Потом хотят опробовать и на мне. Я
страшно визжу; в камеру входит надзиратель; они смеются. Говорят: месяца
через три завизжу еще не так -- кричать стану, требовать, чтоб дали мне
попользоваться этой штуковиной.-- Анна улыбалась потягивая виски.-- На
следующий день вечером меня освобождают. Я не должна никому говорить, где
была. Вот как я оказалась здесь, в Париже. Очень хочу выйти замуж за
американца, уехать в Америку и жить там.
Словно по волшебству, стоило ей произнести "американца", "Америку",-- и
этот американец вошел в ресторан. С ним -- какой-то молодой англичанин,
белокурый с розовыми щечками, похожий на главного героя из кинофильма "Конец
путешествия". Американца звали Кэррол; продолговатое, изможденное, загорелое
лицо; кожаный пиджак, черный свитер.
Американец -- фотограф "Новостей дня", работает в каком-то крупном
агентстве. Только что вернулся из командировки во Вьетнам; опоздание свое
объяснил: долго ждал в конторе, когда проявят и напечатают его снимки,-- до
сих пор не сделали. Англичанин, его приятель, имел какое-то отношение к
Би-би-си и на вид казался очень робким молодым человеком. Американец
поцеловал Анну,-- само собой, дружески: он не из тех, кого устроит фиктивный
брак.
Опять явились стаканчики с виски; Розмари вся сияла. Молодой англичанин
все время вспыхивал, как только она перехватывала его взгляд, брошенный, на
нее исподтишка. Куда лучше все же быть здесь, чем сидеть и мрачно размышлять
неизвестно о чем в своем номере, с тусклыми лампочками -- настолько, что
даже читать нельзя, чтобы убить время.
-- Тюрьма -- это вершина человеческого опыта,-- проговорил задумчиво
Гаррисон, не сбиваясь с ритма своего расписания в отношении виски.
Рассказ Анны разбудил его воспоминания. Оказалось -- он пробыл три года
в японском лагере для военнопленных.
-- Там твой характер подвергается истинному испытанию -- куда в большей
степени, чем на поле боя.
Сидели уже за столиком в ресторане и приступили к закускам --
разнообразием их был знаменит этот ресторан. Рядом со столиком поместились
две тележки, уставленные тарелками: тунец, сардины, мелкий редис, сельдерей
под соусом, яйца под майонезом, свежие грибы в масле, рагу из баклажанов,
помидоров и кабачков, сосиски разных сортов, паштеты... Такими лакомствами
можно накормить целую армию голодающих в Париже. Молодой англичанин сидел
рядом с Розмари. Случайно коснувшись под столом ногой бедра Розмари, так
поспешно убрал ее, будто это было не бедро, а острый штык. На смену виски
плавно пришло вино -- божоле нового урожая. Бутылки с ярко-красными
наклейками то появлялись на столе, то исчезали, уже пустые.
-- У охранников была одна невинная забава,-- рассказывал Гаррисон,--
они курили, нарочито медленно затягиваясь, перед нами, а сотня военнопленных
-- умиравших от голода, одетых в жалкие лохмотья -- жадно взирала на них, и
каждый готов был отдать жизнь за одну сигарету. Я нисколько не
преувеличиваю.
Стояла мертвая тишина; никто не двигался; все стояли молча, пожирая
глазами коротышку с ружьем на плече, который спокойно покуривал, лишь
изредка затягиваясь,-- сигарета бесцельно тлела у него в руке. Когда от нее
оставалась половина, он бросал бычок на землю, растаптывал сапогом и отходил
от нас на несколько ярдов. И в это самое мгновение сотня людей падала на
колени; яростно толкали и били друг друга, царапались, ругались, отталкивали
соседа, чтобы схватить мелкие крошки табака... А охранники, глядя на эту
кучу-малу, от души потешались над нами.
-- Да, этот магический Восток...-- произнес Кэррол.-- Такие же примерно
сцены я наблюдал во Вьетнаме.
Розмари надеялась, что он не станет приводить столь же тошнотворные
детали. Такие аппетитные закуски, прекрасное вино, да и виски выпито
немало,-- может быть, все это вновь сделает ее пребывание в Париже приятным
и счастливым. К счастью, Кэррол оказался неразговорчивым, зря она опасалась.
Он только полез в карман, извлек фотографию и положил на стол перед Розмари.
Одна из тех, что повсюду попадаются на глаза в эти дни. Старая, лет под
восемьдесят женщина, вся в черном, сидит на корточках спиной к стене,
протянув вперед руку для милостыни; рядом с ней маленькая, почти совсем
голая, видно, умирающая от голода девочка с большими щенячьими глазами.
Стройная евроазиатская девица, сильно накрашенная, с пышной, высокой
прической, в шелковом платье с разрезами, демонстрирующими великолепные
ноги, проходит мимо этой несчастной старухи, не обращая на него никакого
внимания, словно ее не существует. На заднем плане -- стена, где кто-то
написал мелом большими буквами: "Бог здесь был, но долго не задержался".
Я сделал этот снимок для своего редактора отдела религии,-- объяснил
Кэрол, наливая себе вина.
Анна взяла в руки фотографию.
-- Какая девушка! -- восхитилась она.-- Будь я мужчиной, не стала бы и
глядеть на белых женщин.-- И передала фотографию молодому англичанину.
Тот долго, внимательно ее разглядывал, потом вымолвил:
-- В Китае, насколько мне известно, больше нищих нет.-- Вдруг густо
покраснел, словно сказал непристойность, и быстро положил фотографию на
место.
Элдред Гаррисон, вскинув голову, словно проснувшаяся птица, посмотрел
на нее.
-- Новое американское искусство -- граффити. Общение с помощью надписей
на стенах.-- И улыбнулся своей шутке, хотя она ему самому, кажется, не очень
понравилась.
Кэррол спрятал фотографию в карман.
-- Я не видел там женщины два с половиной года.-- Гаррисон, принялся за
бифштекс.
Париж, однако, столица ошеломляющих бесед,-- взять хотя бы Флобера с
его друзьями. Розмари стала вдруг придумывать более или менее подходящие
предлоги, чтобы уйти не дожидаясь десерта. Молодой англичанин налил ей еще
вина, наполнив почти до краев большой стакан.
-- Благодарю вас.
Чувствуя себя по-прежнему неловко, он отвернулся. него красивый,
длинный, типично английский нос, белесые ресницы, немного втянутые розовые
щеки и полные, как у девушки, губы. В кармане должна торчать "Алиса в стране
чудес".
Ох уж эти разговоры о войне... Интересно, как он прореагирует, если она
тихо, не повышая голоса задаст вопрос:
-- Не знаком ли кто-нибудь из вас с опытным врачом, на которого можно
положиться? Речь об аборте.
-- У нас в лагере была большая группа гурков1, сотни две, не меньше.--
Гаррисон разрезал на кусочки бифштекс. "Ну все, сегодня у нас вечер
воспоминаний о Дальнем Востоке",-- подумала Розмари.
1 Объединение различных восточных народов, составивших ядро современных
жителей Непала.
-- Чудесные парни. Превосходные солдаты,-- продолжал Гаррисон.-- Чего
только не предпринимали япошки, чтобы переманить их на свою сторону. Все же
братья по цвету кожи, которых нещадно эксплуатируют эти белые империалисты,
ну и все такое прочее. Им выдавали дополнительные пайки -- поровну между
всеми пленными. Ну, а что касается сигарет...-- И покачал головой с
удивлением, не покидавшим его и спустя двадцать пять лет.-- Принимали без
звука эти сигареты... А потом, все словно по команде разрывали их на мелкие
кусочки -- прямо перед охранниками. Те только громко смеялись и на следующий
день выдавали им еще больше сигарет -- вся сцена повторялась сызнова. Так
продолжалось более полугода. Какая-то нечеловеческая дисциплина. Бойцами они
были замечательными, на удивление. Все им нипочем: непролазная грязь, пыль,
падающие рядом убитые товарищи.
Гаррисон потягивал вино, выпивка, казалось, лишь раззадоривала его
аппетит, а давно минувшие лишения только обостряли получаемое от еды
удовольствие.
-- Наконец полковник собрал их всех и сказал, что пора это прекратить.
Какое унижение для них если эти япошки в самом деле думают, что сумеют их
подкупить. Нужен какой-то убедительный поступок, запоминающаяся акция. Убить
япошку -- убить при всех, публично. Посовещались по поводу деталей такого
плана, раздали им лопаты. Кто-то должен наточить лопату до остроты бритвы и
наутро, когда будут уточнены все подробности, снести ею голову с плеч
ближайшего к ним охранника.
Гаррисон, справившись с бифштексом, отодвинул слегка тарелку, помолчал,
вспоминая свое пребывание в Азии.
-- Так вот, полковник потребовал для этого задания добровольца. Все как
один, словно на параде, сделали шаг вперед. Полковник долго не выбирал --
показал на ближайшего к себе бойца. Самоубийца всю ночь затачивал свою
лопату с помощью большого камня. Утром, как только взошло солнце, подошел к
охраннику, который зачитывал для них наряды, и хладнокровно размозжил ему
голову. Разумеется, его тут же, на месте, застрелили, а потом обезглавили
пятьдесят его товарищей. Но все же япошки больше не раздавали гуркам
сигареты.
-- Как я рад, что тогда еще не дорос до этой войны,-- сказал Кэррол.
-- Прошу меня извинить,-- Розмари встала,-- я сейчас вернусь.
Женский туалет наверху; она медленно поднялась по ступеням, крепко
держась за перила и стараясь не шататься. В туалете побрызгала холодной
водой на отяжелевшие веки, но средство это явно оказалось неэффективным,
принимая во внимание, сколько виски, а потом вина она выпила, да еще эти
пятьдесят обезглавленных гурок... Точными, выверенными движениями освежила
помаду на губах; посмотрев на себя в зеркало, с удивлением заметила -- лицо
свежее: этакая милая американская дама, туристка; развлекается поздним
вечером в Париже с теми, с кем наверняка всегда можно здесь познакомиться.
Будь тут другой выход -- выскользнула бы и этого бы никто не заметил; давно
убежала бы домой.
Армстед, осенило ее вдруг, Бриан Армстед,-- вот имя того дизайнера по
интерьеру, которого нашли мертвым в Ливорно. Насколько она помнит, занимался
каждый день йогой: однажды она встретила его на пляже в Саутгемптоне и сразу
обратила внимание, какое у него крепко сбитое, тренированное тело, стройные
ноги и маленькие загорелые ступни с ногтями, покрытыми бесцветным лаком.
За дверью туалета, на лестничной площадке, света не было -- там царила
темнота. Розмари осторожно стала спускаться с лестницы, ориентируясь на
свет, падающий со стороны ярко освещенного ресторана,-- и вдруг попятилась
назад, негромко вскрикнув: кто-то дотронулся до ее запястья...
-- Миссис Маклейн,-- прошептал мужской голос,-- не пугайтесь! Мне
хотелось поговорить с вами наедине.
Тот самый молодой англичанин; произнес это торопливо.
-- Мне показалось, вы чем-то расстроены.
-- Да нет, ответила она, пытаясь вспомнить его имя: Роберт, Ральф?..
Нет, не то: неважная у нее сегодня вечером память на имена.-- Мне и раньше
приходилось бывать в компаниях бывших военных.
-- Все равно, ему не стоило вести беседу на эту тему.
Ах да, Родни, его зовут Родни!
-- Я имею в виду Элдреда. Все потому, что вы американцы -- вы и
фотограф. Он просто одержим тем, что вы творите там, во Вьетнаме. Его
комната увешана самыми отвратительными фотографиями -- он их собирает. Вот
почему он так подружился с Кэрролом. Элдред очень мирный человек, сама мысль
о насилии для него невыносима. Но он слишком вежлив, чтобы вступать с вами в
открытый спор, и вообще очень любит американцев. Вот и вспоминает постоянно
все эти ужасы, через которые ему пришлось пройти. Будто хочет всем сказать:
"Не нужно больше всех этих ужасов, прошу вас!"
-- Творим... во Вьетнаме? -- как-то бессмысленно переспросила она,
чувствуя себя полной идиоткой -- стоять здесь, возле женского туалета, на
темной лестнице, и объясняться с этим нервным молодым человеком -- он
говорит с придыханием и вдобавок, кажется, ее боится. Лично я ничего во
Вьетнаме не творю.
-- Разумеется! -- заторопился Родни.-- Ну, просто дело в том... что вы
американка, видите ли... Он в самом деле необычный человек, этот Элдред.
Стоит познакомиться с ним поближе, лучше его узнать -- не пожалеете.
"Что это он тянет резину? -- зло подумала она.-- Зачем ему это?" Все
стало ясно, когда Родни предложил:
-- Можно мне проводить вас домой, миссис Маклейн? Безопасность вам
гарантирована. Как только соберетесь домой, предупредите меня, ладно?
-- Я пока не до такой степени пьяна,-- с достоинством ответила она.
-- Конечно, нет,-- поспешил согласиться Родни.-- И прошу меня простить,
если подумали, что у меня сложилось о вас такое впечатление. По-моему вы
великолепная, очень красивая женщина.
Никогда бы, конечно, этого не сказал, если бы на лестнице было светло и
она видела его лицо, причем отчетливо.
-- Очень любезно с вашей стороны, Родни. Она не произнесла ни "да", ни
"нет".-- Ну а теперь не пора ли вернуться к столу?
-- Да-да, пойдемте! -- Родни взял ее за руку и повел вниз по лестнице;
рука у него дрожала.
"Английская воспитанность",-- отдала она ему должное.
Был у нас там один сержант, по прозвищу Трижды Стальной Брат,--
оживленно повествовал Гаррисон, когда они подошли к столу.
Он вежливо встал, когда Розмари садилась на свое место; Кэррол
отделался символическим, типично американским жестом -- дернулся, делая вид,
что встает.
-- Этот сержант очень высокого роста для японца,-- Гаррисон уселся
опять на свой стул6 -- мышцы на руках выпирают плечи мощные, а с губ всегда
свисает будто приклеенная сигарета. Мы прозвали его Трижды Стальным Братом,
потому что он раздобыл где-то железную биту для гольфа и никогда с ней не
расставался. Чуть чем-то недоволен, а такое случалось довольно часто,--
избивает этой битой всех, по его мнению, виновных без разбора.
И Гаррисон повторил беззлобно, даже с симпатией, словно у него и у
этого злодея японского сержанта есть о чем вместе вспомнить:
-- Да, Трижды Стальной Брат.-- И продолжал дальше: -- Больше всех в
лагере, судя по всему, он не любил меня,-- хотя уже до меня убил несколько
человек,-- этим он занимался время от времени. Убивал просто так, без всякой
личной неприязни,-- по долгу службы, так сказать. Но вот со мной все
обстояло совершенно иначе... мое существование просто выводило его из
терпения. Стоило ему увидеть меня, как он, улыбаясь, спрашивал: "Послушай,
ты все еще живой?"
Он немного говорил по-английски и часто этим пользовался, делая вид,
что он никого не собирается обижать. По-моему, он подслушал мои нелестные
отзывы о нем, а я и не знал тогда, что он не все, но понимает по-английски.
Может, я когда-то не так улыбнулся -- ему не понравилось.
В общем, я потерял счет, сколько раз он меня избивал до потери
сознания. Но всегда занимался своим ремеслом аккуратно, не забивая меня до
смерти.
Мне казалось -- он, словно людоед, ожидает, когда же я сам покончу с
собой. Такой исход его вполне устраивал. Мысль -- "Никогда я не доставлю ему
такого удовольствия!" -- придавала мне силы выжить. Но если бы война
продлилась еще месяц-другой, я, несомненно, не выдержал бы. Может, еще
бутылочку вина, последнюю, на посошок? -- И он махнул единственному
оставшемся в пустом ресторане официанту.
-- Полицейские,-- молвила Анна,-- да они везде и всюду одинаковые.
Вечером она выглядела еще моложе; глаза сейчас такие же большие,
щенячьи, как у того несчастного ребенка на фотографии.
-- Ну и что стало с этим сукиным сыном? -- поинтересовался Кэррол,-- он
так развалился на стуле, что подбородок его покоился на груди, на смятой
черной шерсти свитера; из-за стола был виден только его торс, обтянутый
тонкой темной тканью.-- Вам это известно?
-- Известно,-- небрежно бросил Гаррисон.-- Но теперь все это уже
неважно. Миссис Маклейн, вам, наверно, до чертиков надоели все эти печальные
воспоминания. По-моему, я все же слегка перебрал. Отлично понимаю, что вы
приехали в Париж не выслушивать рассказы о войне, для вас такой далекой и
нереальной,-- ведь вы тогда были маленькой девочкой и только еще учились
читать. Если Берт узнает об этом вечере, он не на шутку на меня рассердится
-- просто впадет в ярость.
"Знал бы ты, дорогой мой, зачем я приехала в Париж",-- думала Розмари,
чувствуя на себе почти умоляющий взгляд Родни.
-- Мне хотелось бы узнать, что же все-таки произошло,-- осторожно
проговорила она.
Услышала, как тяжело перевел дух Родни, мысленно утешила его:
"Успокойся, видишь, я уже выдержала первое испытание".
-- Японцы проявляют поразительный, вызывающий восхищение стоицизм,
особенно в отношении смерти.-- Гаррисон разлил по стаканам последнюю бутылку
вина; голос у него ровный, с мягким тембром, бесстрастный.-- Когда кончилась
война, из нашей армии прибыли особые команды, с тем чтобы арестовать всех
военных преступников. Среди охраны один отряд как раз состоял именно из
таких -- их набирали в немецкие подразделения "Эс-Эс". Отпетые палачи:
постоянно пытали людей, с пристрастием допрашивали. Этих негодяев было в
нашем лагере около двадцати.
Когда английская карательная команда прибыла в их казарму, все они
выстроились перед ней в парадной форме; стояли по стойке "смирно", руки по
швам. Англичане не успели еще сказать ни слова, как по команде старшего
офицера все, как один, опустились на колени, низко склонив головы. Командир
на достаточно понятном английском объяснил английскому майору -- командиру
отряда: "Сэр, все мы военные преступники. Прошу вас казнить нас всех
немедленно".-- Гаррисон покачал головой в знак то ли удивления, то ли
восхищения.
-- А вы встречались потом со своим сержантом, хотя бы раз? --
поинтересовался Кэррол.
-- Трижды Стальным Братом? Да, конечно. Спустя несколько дней после
освобождения лагеря. Когда меня выписали из госпиталя, я весил девяносто
семь фунтов -- в начале войны сто шестьдесят. Тогда я был еще молодым
человеком. Вызывают меня в кабинет коменданта лагеря. Там сидит тот самый
майор, который со своей командой разыскивал военных преступников; звали его
Эллсуорт. Суровый тип, с ним не позволишь себе никаких вольностей. Прислали
его сюда из Северной Африки, там они закрыли свою контору. Многое он повидал
на своем веку, всякие сражения. Никогда не видел на его лице улыбки. Трижды
Стальной Брат стоит перед ним, перед его письменным столом. А позади стола
лежит на полу его бита для гольфа.
Розмари вдруг стало жарко, пот выступил на шее.
-- Трижды Стальной Брат ничуть не изменился, за исключением, может,
обычной прилипшей к губам сигареты -- ее не было. Одна эта мелкая деталь
делала его совершенно другим человеком -- лишала привычной власти.
Переглянувшись, мы больше не смотрели друг на друга. Он не подал виду, что
узнал меня, ну а я... как бы вам объяснить... не мог понять почему, но
почувствовал себя... слегка озадаченным, смущенным, что ли. После всех этих
прошедших лет ситуация, согласитесь, сложилась неординарная.
-- Гаррисон пожал плечами, замолчал на несколько мгновений.
-- Эллсуорт никогда не тратит зря слов. "Я кое-что слышал об этом
парне,-- сказал он,-- как он отделывал вас вот этой битой".-- Поднял с пола
биту, положил на письменный стол, прямо перед Трижды Стальным Братом. Тот
только раз взглянул на биту, и что-то отразилось в это мгновение в его
глазах. Что именно -- я так и не понял. Не понимаю и сейчас. "Ну так вот,--
продолжал Эллсуорт,-- эта бита теперь принадлежит вам.-- И подтолкнул ее ко
мне.-- И этот человек теперь в полном вашем распоряжении".
Но я стоял перед ним не трогая со стола биту. "Ну, чего вы еще ждете?"
-- одернул меня Эллсуорт. "Боюсь, сэр, я ничего не понимаю". Думал, что
говорю правду, но на самом деле лгал. Тогда он начал материться -- никогда
еще не видел такого разгневанного офицера. "А ну, прочь, долой с моих глаз!
-- заорал он.-- Сколько же вот таких, как вы?! Будь на то моя воля -- так
никогда вам больше не видать Англии! Такие, как вы, слюнтяи, навсегда
остаются военнопленными. Лагерь, тюрьма -- вот ваш удел. У вас не душа
военнопленного, у вас... его яйца!" Простите за грубость, миссис Маклейн
никогда никому не рассказывал эту заключительную часть -- и сохранилась у
меня в памяти не пройдя военную цензуру.
-- Ну и чем же все закончилось? -- Розмари оставила без внимания
принесенное извинение.
-- Да ничем. Больше на глаза Эллсуорту я не показывался. И, честно
говоря, больше я его не видел -- не вынес бы его презрительного отношения к
себе. Трижды Стального Брата кажется в конце концов казнили.-- Посмотрел на
часы.-- Однако поздно уже.-- И помахал официанту, чтобы принес счет.
Кэррол, подавшись вперед, наклонился к нему над скатертью, где
появились пятна от вина.
-- Совсем не уверен, что не повел бы себя, как вы.
-- В самом деле? -- слегка удивился Гаррисон.-- Я все спрашивал себя --
прав ли Эллсуорт? Но сегодня я ведь совершенно другой человек.-- И жестом
отчаяния дал понять, что признает свой тогдашний провал.
-- Вы совершенно другой? -- вмешалась Анна.-- Но я этого вовсе не хочу.
Гаррисон похлопал ее по руке, лежавшей на столике.
-- Какая ты славная, милая девушка, дорогая Анна! Может, все это было
не так уж и важно. В том состоянии, в каком я тогда находился, мне пришлось
бы убивать его несколько недель кряду.-- Заплатил по счету и встал из-за
стола.-- Разрешите предложить вам еще по стаканчику на ночь? Я обещал своим
друзьям встретиться с ними в Сен-Жермен-де-Пре.
-- Нет, благодарю мне пора возвращаться в контору,-- отказался
Кэррол.-- Обещали сделать мои снимки к полуночи.
-- А для меня уже поздно,-- подхватила Розмари.-- Завтра мне предстоит
длинный трудный день.
Когда вся компания закрывала за собой дверь, свет в ресторане погас.
Улица встретила их, разгоряченных, темнотой и холодным, колючим ветром.
-- Ну, в таком случае,-- продолжил Гаррисон,-- миссис Маклейн проводим
до дома.
-- О, не стоит, нет никакой необходимости! -- возразила Розмари.
-- Я уже предложил миссис Маклейн проводить ее, Элдред,-- неуверенно
пробубнил Родни.
-- А-а... так должен сказать,-- вы попали в надежные руки.-- И
поцеловал Розмари руку,-- недаром прожил во Франции долгие годы.--
Необычайно приятный вечер провел в вашей компании, миссис Маклейн. Надеюсь,
разрешите позвонить вам еще как-нибудь. Обязательно напишу Берту,
поблагодарю его.
Пожелали друг другу "спокойной ночи". Розмари объявила, что не прочь,
еще пообщаться, чтобы в голове прояснилось. В такси сели втроем -- Гаррисон,
Анна и Кэррол -- хотели подвезти Кэррола до его конторы, Гаррисону по пути.
Розмари позволила Родни взять себя под руку, и они молча направились к
Елисейским полям.
Холодный воздух обжигал лицо Розмари, перед глазами пошли какие-то
странные круги и Эллипсы,-- зарождались где-то в области затылка, вырывались
наружу, все время расширялись, захватывая в свое пространство весь Париж...
Однако крепче оперлась на руку Родни.
-- Послушайте,-- начал было он,-- может быть такси...
-- Ша! оборвала она его.
За десять ярдов, отделявших кромешную тьму от ярких огней Бульваров,
она остановилась и поцеловала его -- пыталась таким образом найти
фиксированную точку: нужно ведь удерживать эти странные фигуры в
определенных рамках. У его губ вкус свежего винограда... Целуя ее в ответ,
он весь дрожит... Несмотря на холодный весенний ночной ветер, лицо у него
удивительно теплое... Розмари отстранилась от него, не спеша пошла, снова
повторила:
-- Ша!
Хотя он молчал, не произнес ни единого слова.
Вот и Елисейские поля; публика выходит из кинотеатра. На громадной
афише над входом девушка-великан, в ночной рубашке, направляет пистолет
размером с пушку на высокого, футов тридцать, не меньше, мужчину в смокинге.
Проститутки медленно разъезжают парами в спортивных машинах в поисках
удачного ночного промысла. Будь она мужчиной, хоть разок пошла бы на это,--
хоть разок. Одна парижская плоть трется о другую... Мужичина и женщина,--
это Он их создал. Вот сейчас, в эту минуту, сколько людей, позабыв обо всем
на свете, крепко сжимают друг друга на ходящих ходуном, скрытых посторонних
глаз кроватях... Быть может, и Гаррисон, вечный военнопленный, забыл сейчас
о своей мрачной Азии, наслаждаясь горячим телом круглолицей девушки, которой
повезло выйти из варшавской тюрьмы. А Кэррол забавляется с одной из своих
великолепных моделей, которых фотографировал, когда не снимал ужасные сцены
войны. Бог наверняка был там -- стоял опершись на каминную доску и наблюдал,
как надсмотрщик, за этими физическими упражнениями, но долго там не
задержался...
Жан-Жак, крепким, подвижным телом опытного любовника... Сейчас их тела
-- его и его равнодушной к лыжам жены, с большими серыми глазами -- тесно
переплелись в законном приступе страсти на широком супружеском ложе на авеню
Фош, а в резерве -- девушка в Страсбурге и еще одна в горах, ожидая его на
уик-энд для весенних прогулок на лыжах. Только после этого он остановится в
Цюрихе, чтобы поискать там психиатра, готового оказать ему услугу.
Сколько же есть самых разных способов использования человеческой плоти,
в самых разнообразных проявлениях! Ее можно нежно ласкать; рубить, кромсать,
расчленять; умерщвлять одним ловким ударом; карать на городской улице;
сделать из тряпок смешное подобие сексуального мужского орудия для ее,
плоти, удовлетворения, как например, в польской тюрьме; лелеять и презирать;
оберегать и уничтожать. Шумные, чавкающие движения в чреве, создающие новую
плоть "...мужчина должен делать что положено мужчине". Еще плоть может
сделаться мертвой и лежать, как плоть Бриана Армстеда, убитого на темной
аллее в Ливорно; он и лежал, с его покрытыми бесцветным лаком стройными,
нетренированными йогой ногами. Плоть Берта, якшающегося с каким-то
матросом-греком в осажденных Афинах. Открытое окно с видом на Пантеон...
Может, она уже не в отеле, а дрейфует лицом вниз в подернутой нефтяной
пленкой бухте Пирея... Поцелуй молодого англичанина, вкус свежего
винограда...
Из кафе вышли двое пожилых мужчин -- крепко сбитых, прилично одетых;
спорят по поводу дивидендов. Завтра утром будут робко тыкать друг друга
рапирами, чтобы кровью смыть бесчестье, а фотограф, нащелкав снимков,
поскорее смоется с места дуэли.
Их обогнал человек в чалме. Гурки, с наточенной лопатой, острой как
бритва, мстят за оскорбление, нанесенное выкуренными в насмешку лишь до
половины и брошенными на землю сигаретами... Насилие, под разными обличьями,
постоянно преследует нас... Розмари вся дрожала.
-- Вы замерзли,-- сказал Родни.
Взяли такси; она прижалась к нему, вся съежившись; ближе, как можно
ближе... Расстегнув рубашку, положила руку ему на грудь. Какая мягкая, без
волос кожа... плоть, не изувеченная шрамами, не знавшая грубой, больно
трущей военной формы; ей никогда не угрожала смерть в тюрьме. Податливая,
нежная, белая кожа англичанина; мягкие, ласковые руки...
-- Мне не хотелось бы оставаться сегодня ночью одной...-- прошептала
она ему в такси.
Нежный, робкий, незнакомый, нетребовательный поцелуй. Подстегиваемые
вином и парижской ночью желания, муки прошлого, властные требования
завтрашнего дня казались ей несущественными, не портили уюта,-- она со всем
этим справится. Даже если сейчас никак не может вспомнить его имени... Все
равно -- все будет хорошо...
Поднялись к ней в номер. Ночной портье, не удостоив их взглядом,
передал ей ключ. Раздевались не зажигая света. Но когда легли в постель,
оказалось, что он не хочет заниматься с ней любовью,-- только отшлепать ее
по попке. Она с трудом подавила подступающий приступ смеха. Ну, если ему так
хочется,-- пусть шлепает; она позволит ему делать все, что он пожелает. Кто
она такая, чтобы ее щадили?..
Когда ближе к рассвету он уходил, нежно поцеловав ее на прощание,--
спросил, не хочет ли она встретиться с ним за ланчем. Оставшись одна, она
включила свет, пошла в ванную и там, перед зеркалом, сняла наконец с лица
косметику; потом, не отрывая глаз от своего отражения, разразилась вдруг
грубым, хриплым смехом. Этот приступ ей никак не удавалось унять.
"...ГДЕ МУДРО ВСЕ И СПРАВЕДЛИВО..."
Проснувшись, он отлично себя чувствовал. А почему ему просыпаться,
испытывая что-то другое? Никаких резонов для этого нет.
Единственный ребенок в семье; двадцать лет; шесть футов, вес 180
фунтов; никогда в жизни ничем не болел. Второй номер в команде по теннису;
дома в кабинете отца, целая полка уставлена кубками, завоеванными им с
одиннадцатилетнего возраста.
У него худое, резко очерченное лицо; прямые довольно длинные волосы, в
сущности, мешают ему выглядеть как полагается спортсмену. Одна девочка
заметила, что он очень похож на английского поэта Перси Биши Шелди; вторая
-- что он вылитый Лоуренс Оливье. Обеим улыбнулся оставаясь абсолютно
равнодушным.
У него отличная память, учеба в школе дается ему легко. Его даже
включили в особый список декана. В коробке лежит чек на сто долларов,
присланный ему по этому случаю отцом, хозяином успешного дела в области
электроники,-- это на севере страны.
Особые способности проявлял он к математике и, вероятно, мог бы по
окончании колледжа получить работу на кафедре, но у него другие планы --
подключиться к бизнесу отца.
Он как раз один из тех целеустремленных чудо-студентов, которые
облюбовали для себя научные отделения. По английской истории пятерка --
выучил наизусть почти все сонеты Шекспира, читал Рильке, Элиота и Алена
Гинсберга; пробовал марихуану. Его приглашали на все вечеринки. Когда он
приезжал на каникулы домой, местные мамаши предпринимали всяческие усилия,
чтобы навязать ему своих дочерей.
Мать у него красавица и очень смешная. Имел он и любовную связь --
самой красивой девушкой в колледже, и она, по ее словам, его любила. Время
от времени он говорил ей, что тоже любит ее,-- говорил, конечно, искренне,
во всяком случае в тот момент.
Те, кто ему дорог и, не отправились еще на тот свет; все члены семьи
вернулись с войны живыми и здоровыми.
Окружающий мир звонко приветствовал его. Он не реагировал, сохраняя
спокойствие.
Стоит ли удивляться, что он всегда, просыпаясь чувствовал себя отлично?
Декабрь не за горами, но жаркое калифорнийское солнце превращает зиму в
лето; девушки и юноши, в вельветовых юбках и брюках и рубашках с открытым
воротом, гурьбой шли в колледж, на десятичасовую лекцию, по зеленым
лужайкам, пересекая длинные тени деревьев, еще не расставшихся с листвой.
Проходя мимо дома женского землячества, где жила Адель, он заметив, что
она вышла из подъезда приветливо помахал ей рукой. По вторникам первая
лекция начиналась ровно в десять, и путь его к зданиям гуманитарного
отделения лежал мимо землячества. Адель -- высокая девушка с черными, всегда
аккуратно причесанными волосами, ростом повыше его плеча. Нежное по-детски
свежее лицо; но походку детской никак не назовешь, даже если она несет
стопку связанных книг; его всегда забавляло, что все студенты бросают на
него завистливые взгляды, когда она идет рядом с ним по усыпанной гравием
дорожке.
-- "Она идет во всей красе,-- начал цитировать Стив,-- как ночь в
безоблачных краях над звездным небом; и все, что ярко иль темно, в глазах ее
увидеть суждено".
-- Как приятно слышать такие слова в десять утра! -- отозвалась Адель.
Ты, что, специально для меня раскопал эти строчки?
-- Нет,-- признался он,-- сегодня у нас зачет по Байрону.
-- Так ты не человек, а... другое существо.
Он рассмеялся.
-- Идешь со мной на танцы в субботу вечером, Стив?
Он скорчил кислую гримасу -- не любил танцевать; ему не по вкусу
музыка, которую обычно играют на танцах, да и танцуют сейчас, по его мнению,
без всякой грациозности.
-- Попозже тебе скажу! -- заверил он ее.
-- Нет, мне нужно знать сегодня! -- настаивала Адель.-- Меня уже два
парня пригласили.
-- Тогда за ланчем,-- пообещал н.
-- А в какое время?
-- Ну, знаешь... Не могут твои ухажеры потерпеть, что ли?
-- Едва-а ли...-- с сомнением протянула Адель.
Но он-то прекрасно знал -- все равно пойдет на танцы с ним или без
него. Страшно любит танцевать, и ему приходится согласиться: девушка,
которую он видит почти каждый вечер, вправе рассчитывать, что н поведет ее
на танцы хотя бы раз в неделю -- на уик-энд.
Себя он чувствует зрелым, почти взрослым мужчиной,-- не намерен
уступать и париться четыре часа в жуткой жаре и адском грохоте. Покамест
крепко пожал руку, и они расстались. Он смотрел ей вслед, когда она шла по
дорожке,-- да, походка ее та еще: нельзя не обратить внимания. Ему приятно,
что все вокруг пялятся на нее. Улыбнулся и пошел своей дорогой, дружески
помахивая рукой тем, кто с ним здоровался на ходу.
Еще рано, преподаватель английского языка Мллисон пока не появился. В
наполовину пустой аудитории до Стива не долетали обычные сопрано-теноровые
звуки -- сегодня не идет оживленная беседа между ожидающими начала лекции
студентами. Все сидят на стульях тихо, не разговаривают: с подчеркнутым
тщанием приводят в порядок книги, изучают сделанные накануне записи. Время
от времени бросает искоса взгляд на черную доску: худенький паренек, с
рыжими волосами, быстро, аккуратно пишет на ней повернувшись спиной к столу
преподавателя:
О, плачь по Адонаису -- ведь умер он! Проснись ты, Матерь печаль,--
проснись и зарыдай! Куда же дальше?.. Пусть от горящего их ложа Просохнут
жгучие слезинки; Пусть громко бьющееся сердце Примолкнет, словно в тихом
сне. Ведь он ушел туда, где мудро все и справедливо. Не думай, что бездна
пламенной любви Его вдруг воскресит, наполнит соком животворным. Смерть
радуется гласу его немому И лишь смеется громко,-- отчаяние наше ей нипочем!
На второй доске рыжий заканчивал писать последние строки следующего
станса:
Вознесся он над тенью вечной ночи. Ни зависть и ни ложь, Ни ненависть,
ни боль -- Ничто волнующее страстно людей Его уж не достигнет и не
подвергнет мученьям: Его теперь не запятнать, Зараза мира не посмеет его
коснуться, Он в полной безопасности отныне. О, кто оплачет холод,
наступивший На месте прежнего биенья жизни, И голову -- всю в сединах?1
1 Два стихотворения английского поэта П.-Б. Шелли (Перевод с англ. Л.
Каневского.)
В аудиторию стремительно ворвался профессор Моллисон, с
полуизвиняющейся улыбкой на устах свойственной человеку, знающему, что он
всегда опаздывает,-- и резко остановился у двери, озадаченный необычной
тишиной в аудитории; такого, как правило, не бывало по вторникам утром.
Преподаватель английского близоруко уставился на Крейна, а тот продолжал
торопливо писать круглыми, большими буквами, мелом на черной доске.
Наконец Моллисон извлек очки и прочитал написанное; не вымолвив ни
единого слова, подошел к окну и долго стоял там, глядя наружу,-- седеющий, с
мягкими чертами, розовощекий старик; яркий солнечный свет подчеркивал всю
серьезность его гримасы.
В полной тишине Крейн продолжал скрипеть мелом по доске:
Нет, и тогда, Когда сам дух сгорит дотла, Груз пепла, искры лишенный,
Лишь отяготит ту неоплаканную урну.
Крейн, закончив писать, сделал шаг назад -- полюбоваться тем, что
сотворил. Через открытое окно в аудиторию ворвался смех девушки вместе с
дивным запахом скошенной травы; странные шорохи раздались в ответ -- то были
непроизвольные, прерывистые вздохи студентов.
Задребезжал звонок, призывая начать занятия. Когда он смолк, Крейн
повернулся к сидевшим перед ним рядами товарищам. Долговязый, кожа да кости,
юноша, девятнадцати лет, он уже начал лысеть. На лекциях почти никогда не
говорил, но если и нарушал молчание, все слышали лишь низкий, хриплый шепот.
У него кажется нет друзей; никто не видел его в компании девушек; все
то время когда не слушал лекции, он проводил в библиотеке. Брат Крейна играл
защитником в футбольной команде, но братья почти не встречались; сам факт,
что эта громадина, высокий, грациозный атлет, и это чучело, книжный червь,
выходцы из одной семьи, студенты считали какой-то необъяснимой причудой
евгеники.
Стив знал, почему Крейн пришел пораньше, написал на черной, чистой
доске эти два стихотворения Шели -- его плач. В субботу вечером брат Крейна
погиб в автомобильной аварии, возвращаясь со стадиона, с игры, проводившейся
в Сан-Франциско. Сегодня вторник -- первое занятие Крейна после гибели
брата.
Крейн стоял перед ними -- сутулый, узкоплечий, в ярком твидовом
пиджаке, который ему явно велик, глядя на своих товарищей без особых,
по-видимому, эмоций. Еще раз посмотрел на то, что написал, словно хотел
лишний раз убедиться -- задача, изображенная на доске, решена правильно,--
потом снова повернулся к этим высоким, цветущим калифорнийским девушкам и
юношам, ставшим вдруг неестественно серьезными из-за столь неожиданного
пролога к лекции, и стал декламировать стихи.
Ровным тоном, без всяких эмоций в голосе, небрежно похаживая взад и
вперед перед доской, время от времени поворачиваясь к написанному тексту,
чтобы смахнуть соринку от мела, прикоснуться к последней букве слова большим
пальцем руки, поразмышлять, колеблясь, над фразой, словно перед ним
неожиданно раскрылось ее абсолютно новое значение.
Моллисон все стоял у окна, глядя на студенческий городок и время от
времени шепотом, почти неслышно повторяя в унисон с Крейном строчку
стихотворения,-- он давным-давно оставил всякую надежду вбить что-нибудь в
эти прополосканные морской водой и пропеченные жарким калифорнийским солнцем
юные мозги легким, воздушным молоточком романтической поэзии девятнадцатого
века.
"...Неоплаканную урну",-- прочитал Крейн все тем же абсолютно ровным
тоном, лишенным всякой эмоциональности,-- словно произносил наизусть эти
строки для тренировки памяти. Последнее эхо его мерного голоса замерло в
тишине, и он оглядел через толстые очки всех присутствующих, ничего от них
не ожидая. Потом прошел к задней стене аудитории и склонившись над своим
стулом принялся собирать учебники.
Преподаватель очнувшись наконец от сосредоточенного разглядывания
солнечной лужайки, крутящихся дождевых установок, теней деревьев, в
пятнышках от жары и ветра, оторвался от окна и не спеша проследовал к своему
столу; бросил еще один близорукий взгляд на письмена, начертанные на черной
доске, и вдруг рассеянно проговорил:
-- "На смерть Китса". Все свободны".
Тут же студенты тихо, по очереди стали покидать аудиторию, со всей
юношеской скромностью и воспитанностью -- никто не упрекнул бы их в плохих
манерах,-- стараясь не глядеть в сторону Крейна.
Стив вышел одним из последних -- решил подождать Крейна. Кто-то должен
хоть что-то сказать, сделать, хотя бы прошептать: "Мне очень жаль!", пожать
руку этому мальчику. Когда появился Крейн, Стив быстро нагнал его, и они
зашагали вместе.
-- Моя фамилия Денникот,-- представился Стив.
-- Знаю,-- ответил Крейн.
-- Можно задать тебе вопрос?
-- Конечно, почему нет?
Ни в голосе, ни в поведении Крейна не чувствовалось горя,-- он только
моргал за толстыми очками, созерцая яркое солнце.
-- Зачем ты это сделал?
-- Ты против?
Вопрос поставлен остро, но тон мягкий, небрежный -- ответ как бы
невзначай.
-- Нет, конечно, черт возьми! Просто мне хотелось знать -- зачем ты это
сделал?
-- В субботу вечером погиб мой брат.
-- Знаю.
-- "На смерть Китса". Все свободны",-- хмыкнул тихо, без всякой злобы
Крейн.-- Славный старик этот Моллисон. Тебе не приходилось читать книгу,
которую он написал о Марвелле?
-- Нет, не читал,-- признался Стив.
-- Потрясающая книга! Ты в самом деле хочешь знать, почему я это
сделал?
-- Да, хочу.
-- Так вот...-- как-то рассеянно начал, Крейн, поглаживая лоб.-- Ты
ведь единственный из всех, кто меня об этом спросил. Из всего курса. Ты
разве был знаком с моим братом?
-- Ну... едва.
Стив думал о брате Крейна -- защитнике. Золотистый шлем на фоне
зеленого поля, номер на спине (какой был у него номер?) -- В общем, игрушка,
которую вытаскивали каждое воскресенье на газон: пускай выполняет искусные
маневры, совершает яростные столкновения, отважно вступает в схватки;
фотография на программке -- молодое, грубо сколоченное лицо, презрительный
буравящий взгляд. Откуда это презрение, по отношению к кому? А может, во
всем виноват неопытный фотограф? У него идея: а вдруг кого-то заинтересует
лицо этой куклы под номером, сам-то он уверен в особой важности того, что
делает,-- пытается сохранить этот образ в памяти людей: спустя, к примеру,
пятьдесят лет юное лицо на фотографии хоть и пылится на чердаке, среди
всякого хлама, но все же способно при случае напоминать какому-нибудь
старику о днях его молодости.
-- Как ты считаешь, он ведь не очень-то похож на Джона Китса.-- Крейн,
остановился под деревом на минутку -- поправить стопку книг под мышкой.
Жаркое солнце, кажется, его донимало, и книги свои он нес как-то
неловко -- вот-вот свалятся на землю.
-- Честно говоря, по-моему, не очень.
Крейн молча кивнул.
-- Но я ведь знал его,-- хорошо его знал. А никто из тех, кто
произносил все эти идиотские речи у него на похоронах, его не знал. Не верил
он в Бога, не верил в похороны, в эти проклятые спичи. Ему нужна скромная,
тихая церемония прощания, вот я и пытался такую организовать для него.
Потребовалось всего ничего -- кусочек мела и поэт, со своими стихами, и я
прекрасно обошелся без всех этих лгунов в черных траурных костюмах. Хочешь
сегодня вместе покатаемся?
-- Да, хочу.-- Стив ни секунды не раздумывал.
-- Тогда встретимся в одиннадцать в библиотеке.
Крейн махнул негнущейся рукой и пошел прочь, сутулый, нескладный,
долговязый, вечно недоедающий, худой, с редкими волосами, с этой
расползающейся под мышкой стопкой книг,-- немой укор своему брату -- золотой
легенде Западного побережья.
Юноши ехали в молчании; старый, без крыши форд Крейна дребезжит, а
ветер так сильно завывает, что в этом адском грохоте, когда они, подскакивая
на ухабах, мчались вперед, разговаривать просто невозможно, даже если очень
хочется. Крейн, склонившись над баранкой, нервно, но очень осторожно вел
машину, его длинные, бледные руки мягко сжимали руль.
Стив даже не успел найти Адель и предупредить, что, вероятно, не
вернется во время к ланчу, но теперь уже ничего не поделаешь. Откинувшись на
спинку сиденья, он наслаждался солнцем, видом желтоватых выгоревших холмов и
серо-голубых волн, лениво разбивавших о скалы или проворно набегавших на
песок пляжа. Интуитивно он чувствовал, что их прогулка каким-то образом
связана с продолжением траурной церемонии в честь погибшего брата.
По дороге миновали несколько ресторанчиков. Стив проголодался, но не
просил остановиться. Поездка организована Крейном, и у него, Стива, нет
никакого желания вмешиваться и сбивать ритуал, намеченный как цель Крейном.
Громыхая, катили между лимонными и апельсиновыми рощицами, где воздух,
казалось, отяжелел от тягучего аромата фруктов, смешанного с запахом
соленого ветра, задувающего с моря.
Проезжали мимо пятнистых теней выстроившихся с двух сторон эвкалиптов,
высаженных здесь испанскими монахами еще в прошлом столетии, чтобы облегчить
себе долгие путешествия от одной миссии к другой под палящим летним
калифорнийским солнцем. В дребезжащем автомобиле, жмурясь, когда вырывались
на самый солнцепек, Стив думал о том, какой же была в те времена вот эта
дорога: священник в черной рясе, погоняя ленивого, сонного мула, трусит на
звон далеких колоколов испанской церкви, приветствуя попадающихся ему
навстречу седоков и пешеходов. Сегодня никаких колоколов не слышится.
Калифорния с тех пор, печально размышлял Стив, нюхая едкий дым от дизеля
идущего впереди грузовика, не изменилась в лучшую сторону.
Крейн, сделав резкий поворот, затормозил и остановился. Только тогда
Стив понял почему. У поворота шоссе -- большое дерево, вся кора на уровне
чуть повыше дороги с одной стороны начисто содрана. В стволе зияет
беловатая, вся в осколках свежая рана.
-- Это произошло здесь,-- хрипло прошептал Крейн, выключил мотор и
вылез из машины.
Стив -- за ним следом. Крейн, подойдя поближе к стволу дерева,
уставился на него близорукими глазами через толстые очки; потом стал
поглаживать ствол, словно края разверзшейся раны.
-- Эвкалипт...-- заговорил он.-- По-гречески означает "хорошо
покрытый"; его цветок, распускаясь, образует что-то вроде капюшона. Самое
гениальное растение северной части эвбейского острова Миртос. Будь я
настоящим братом -- приехал бы сюда, вот на это место, в воскресенье утром и
спилил бы это дерево. Тогда мой брат остался бы жив.-- И небрежно провел
рукой по разорванному, расщепленному стволу.
Вспомнилось вдруг, как сегодня утром этой же рукой касался он черной
доски в аудитории, смахивал соринки от мела с окончаний написанных
слов--машинально, бесстрастно, без всяких эмоций; задержался на глянцевой
поверхности доски над меловой закорючкой в последней букве слова "Адонаису";
сейчас у него под ладонью вязкое, высыхающее дерево.
-- Думаешь, наверно,-- продолжал Крейн,-- если б у тебя был любимый
брат, то хватило бы здравого смысла прийти сюда и срубить его, так? Читал я
где-то египтяне использовали сок эвкалиптовых листьев для бальзамирования.--
Провел еще раз рукой по разодранной коре.-- Ну, я его так и не срубил.
Ладно, пошли.-- И быстрыми шагами направился к автомобилю даже не
оглянувшись на дерево. Забрался снова в автомобиль и сидел за рулем
ссутулившись, глядя через толстые линзы очков на отрезок дороги впереди и
ожидая, когда Стив займет место рядом с ним.
-- Какой все же кошмар для моей матери с отцом...-- промолвил Крейн,--
когда Стив захлопнул за собой дверцу.
Мимо прополз натужно гудя, поднимая облако пыли, прополз большой
грузовик, доверху наполненный апельсинами,-- донеслось благоухание чудесных
фруктов, украшающих сотни свадебных столов.-- Знаешь, мы все живем вместе. У
моих родителей только двое детей,-- мой брат и я,-- и вот теперь, когда они
смотрят на меня не могут скрыть своих чувств: если судьбе угодно забрать
одного из сыновей,-- почему того, а не этого? Так думают они. Это заметно по
глазам, и они знали, что глаза их выдают. Знал и я, был с ними абсолютно
согласен. Конечно они, чувствуют свою вину, но я ничем не могу им помочь.
Крейн после целой серии неловких, нервных, неуверенных движений завел
наконец мотор, словно новичок, который только учится водить автомобиль, и
развернулся. Поехали к Лос-Анжелесу, на юг. Стив, оглянувшись, в последний
раз посмотрел на раненый эвкалипт, а Крейн упорно, внимательно глядел
вперед, на дорогу.
-- Знаешь, что-то я проголодался,-- заявил он через некоторое время.--
А ты? Знаю тут одно местечко, где можно отведать деликатес -- морское ухо.
Всего десять миль.
В развалюхе, стойко выносившей на себе пагубное воздействие любой
погоды, с окнами, открытыми на океан они поглощали этот деликатес -- морское
ухо,-- запивая его пивом. Автоматический проигрыватель крутил "Даунтаун" --
слушали эту пластинку уже третий раз. Крейн все бросал десятицентовки в щель
аппарата, ставил все время одну и ту же пластинку.
-- Просто с ума схожу по этой мелодии! -- признался он.-- Представляешь
-- субботний вечер в Америке... пиво Будвейзер... Чудесная вакханалия!
-- У вас все в порядке? -- поинтересовалась подойдя к их столику
маленькая, толстая официантка, крашеная блондинка лет тридцати, мило
улыбаясь им сверху вниз.
-- Все просто великолепно! -- успокоил ее Крейн, ясным, звенящим
голосом.
Официантка хихикнула.
-- Как приятно слышать от вас такое!
Крейн внимательно ее изучал.
-- Скажите, вам заранее известно, когда начнется шторм?
-- Что такое? -- не совсем поняла она его и недовольно нахмурилась.
-- Ну, я имею в виду -- когда начинается шторм,-- повторил Крейн.-- Зло
задувает ветер, океан волнуется, тяжело вздыхает; молодые матросы гибнут в
бездонной пучине...
-- Боже! -- удивилась официантка.-- А я-то думала, вы только пиво
пьете!
-- Советую вам завести якоря,-- невозмутимо продолжал Крейн.-- У вас
очень опасное место. Стоит как следует подуть ветру и приливу посильнее
выплеснуться на берег, как вы все, вместе с этой развалюхой, окажетесь на
плаву и поплывете себе в открытое море, мимо скал, до самой Японии.
-- Я обязательно скажу боссу,-- широко улыбнулась официантка,-- что вы
советуете ему завести якоря.
-- Не забывайте, дорогая леди,-- вы пребываете в большой опасности,-- с
самым серьезным видом стращал ее Крейн.-- Вы конечно, думаете, что это не
так,-- никто никогда не говорит искренне. Никто никогда не говорит вам и
сотой доли истины -- истины перед Богом.-- И через стол, из кучки монет
возле локтя, подвинул официантке десятицентовик.
-- Не будете ли вы столь любезны, не опустите ли эту монетку в щель
автомата? -- Крейн делая вид, что это формальная просьба посетителя.
-- Что вам хочется послушать?
-- "Даунтаун".
-- Опять? -- Официантка скорчила кислую гримасу.-- Да она у меня уже в
ушах звенит!
-- Это все потому, что вы сердитесь.
Официантка, взяв со стола десятицентовик, опустила его в автомат --
снова заиграла пластинка "Даунтаун".
-- Она надолго меня запомнит! -- Крейн поглощал жареную картошку,
политую кетчупом.-- Как только задует ветер или начнет вздыматься океан.
Нельзя прожить всю жизнь -- и чтобы о тебе так никто и не вспомнил.
-- А ты любопытный гусь! -- Стив, улыбнулся, смягчая вложенную в эти
слова иронию,-- вот не думал, что выпалит такое.
-- Да ничуть я не любопытный! -- не согласился Крейн, вытирая кетчуп с
подбородка.-- Обычно я так себя не веду. Впервые в жизни, кажется, флиртую с
официанткой.
-- Ты считаешь это флиртом? -- засмеялся Стив.
-- А разве нет? -- огорчился Крейн.-- Но что же это такое, черт побери,
если не флирт? -- И бросил на Стива оценивающий взгляд.-- Можно мне задать
тебе один вопрос? Ты закадрил эту девчонку, с которой я часто вижу тебя в
городе?
-- Минутку.-- Стив отодвинул в сторону тарелку.
-- Мне не нравится, как она ходит,-- осторожно произнес Крейн.-- Как...
кокетка. Нет, предпочитаю шлюх.
-- Лучше оставим этот разговор,-- предложил Стив.
-- Ради Христа! Я-то думал, ты хочешь стать моим другом. Сегодня утром
ты продемонстрировал мне дружеский, прочувствованный до конца жест. В этой
калифорнийской пустыне -- Гоби Лос-Анджелеса, Камарге культуры,-- протянул
мне руку, предложил сосуд с водой.
-- Я в самом деле хочу стать твоим другом, само собой. Но все же есть
определенные границы...
-- У слова "друг" нет никаких границ! -- хрипло возразил Крейн и полил
пивом жареную картошку, уже политую кетчупом.-- Знаешь, я изобрел нечто
возбуждающе -- для вкуса. Позволь, я кое-что расскажу тебе, Денникот. Дружба
-- это безграничное общение. Спроси у меня что-нибудь -- и я отвечу. Чем
основательнее дело, тем полнее ответ. Ну, а какое у тебя представление о
дружбе? Правда только о пустяках, тривиальных вещах, а об остальном молчок?
Лишь лицемерие, и все? Боже, тебе бы воспринять хоть малость от моего брата.
Хочешь знать, почему я называю имя Китса и сразу за ним, не переводя
дыхания, имя брата? -- В голосе его звучал явный вызов, он еще больше
ссутулился над столом.-- Потому что он обладал чувством внутренней чистоты.
Крейн задумчиво скосил глаза на Стива.
-- У тебя это тоже есть. Потому я и сказал себе, что ты единственный из
всего нашего курса, кто задал мне вопрос -- зачем я это сделал.-- Он
помолчал.-- Да, у тебя тоже. Душевный подъем. Я могу судить -- слышал, как
ты смеешься, видел, как спускаешься с крыльца библиотеки, поддерживая под
локоток свою девушку.
Опять умолк, подумал и продолжал искренне:
-- Я тоже способен на душевный подъем, но приберегаю его для другого.--
На лице его появилась таинственная гримаса, вызванная каким-то внутренним
позывом.-- Но вот в отношении чистоты... право, не знаю. Может, и тебе тоже
об этом ничего не известно... Присяжные совещаются... Но я-то хорошо знал
брата. Не хочешь узнать, что я имею в виду, говоря о внутренней чистоте?
Ему необходимо выговорится, это ясно,-- молчание сделало бы память
чем-то невыносимым.
-- Это означает обладать каким-то набором личных нравственных
стандартов и никогда их не нарушать. Даже если от этого больно, никто ничего
не знает, это всего-навсего крошечный формальный жест, о нем девяносто
девять процентов из ста и не думают.
Крейн, вскинув голову, с удовольствием прислушивался к своему любимому
"Даунтауну", хотя говорить приходилось громко, напрягая голос, чтобы
перекричать автомат.
-- Знаешь, почему моего брата не выбрали капитаном футбольной команды?
Его кандидатура выдвигалась, все уже было заранее оговорено -- вполне
логический выбор; все ожидали, что так оно и будет. Скажу тебе, почему его
все-таки не выбрали: в конце сезона он отказался пожать руку капитану
команды прошлого года, а у того немало голосов и он, конечно, повлиял бы на
исход выборов. А пожать ему руку мой брат отказался потому, что считал этого
парня трусом. Капитан, а идет только на схватку вверху; схваток внизу, на
земле, куда более опасных, избегает. Не идет и на блокировку, если
столкновения отличаются особой резкостью и грубостью.
Может, больше никто из команды этого не замечал, кроме моего брата, а
может, они еще сомневались и он этим пользовался к своей выгоде. Но мой брат
все отлично понимал. Потому не пожал ему руки -- не в его привычках пожимать
руку трусам,-- и в результате капитаном выбрали другого игрока. Вот что я
имею в виду под нравственной чистотой.
Крейн потягивал из кружки пиво, глядя на пустынный пляж и океан.
Впервые, кажется, Стиву пришла в голову такая мысль: в общем, неплохо, что
он не был знаком с братом Крейна -- не пришлось разбирать его прямолинейное
поведение, под стать генералу Кромвелю.
-- Что касается девушек, этой "родины компромиссов", то они не для
моего брата. Знаешь, как он поступил со своей первой девушкой? А ведь думал,
в то время, что влюблен в нее, но это не имело никакого значения. Они
занимались любовью только в темноте -- на этом всегда настаивала она. Ну,
так порой ведут себя девушки, ты знаешь. Темнота, как известно, прощает все.
Мой брат в самом деле сходил по ней с ума и ничего не имел против темноты,
если ей так хотелось. Но однажды, когда она сидела на кровати и внезапный
порыв ветра отогнал от окна шторы, при ярком лунном свете он увидал: у нее
большой отвисший живот... И вообще вся фигура какая-то рыхлая,-- видно,
потакала всем своим желаниям. Само собой, когда она лежала, живот втягивался
и его практически не было видно, а когда одевалась, носила бандаж -- в него
можно запихнуть бочку с пивом. И вот, когда он увидел ее безобразную фигуру
"на фоне трепещущих на ветру штор, то сказал себе: "Все, это в последний
раз! Такие развлечения не для меня". И все только потому, что у нее не было
совершенных женских форм, а на меньшее он не соглашался. Любовь, желание --
все равно. У него самого тело микеланджелевского Давида; он знал об этом,
гордился постоянно за собой следил, за своей фигурой,-- зачем же ему
довольствоваться тем, что несовершенно? Почему ты смеешься, Денникот?
-- Да нет,-- Стив попытался прикрыть рот,-- собственно говоря, я не
смеялся, просто улыбнулся.
Рассказ Крейна показался ему любопытным, но он не мог избавиться от
мысли, что Крейн, судя по всему, любил брата в силу не тех причин,--
вероятно, заблуждался насчет него. Жаль, между прочим незнакомую девушку,
брошенную, оставленную в одиночестве в темной комнате беспощадным атлетом:
только что занимался с ней любовью, и она ничего не понимала -- почему это
он сбежал?
-- Ну что, продолжать мне рассказывать о брате? -- засомневался Крейн.
-- Само собой! Вот я умер бы -- и каким предстал бы мой образ на
следующий после похорон день?..
-- Во всем виноваты эти отвратительные спичи, которые каждый норовит
произнести,-- прошептал Крейн.-- Если не проявить осторожности -- напрочь
испоганят образ навсегда отнимут его у тебя.-- снял очки, протер толстые
линзы; руки у него тряслись.-- Ах, эти проклятые руки!
Водрузил очки на нос, положил руки на стол и крепко прижал их к крышке,
чтобы унять дрожь.
-- Ну, а что ты скажешь о себе, Денникот? Совершил ты когда-нибудь в
своей жизни бесполезный, вредный, даже пагубный для себя поступок, отстаивая
что-то нравственно чистое, бескомпромиссное, и если бы ты поступил иначе, то
до конца жизни помнил бы это и стыдился?
Стив колебался не зная что ответить. Не имея привычки к самоанализу, он
считал, что только тщеславным людям нравится рассуждать о своих
добродетелях. Но Крейн ждет ответа -- он ведь открылся перед ним, обнажил
душу...
-- Ну... да,-- наконец выговорил Стив.
-- А что произошло?
-- По сути дела, ничего грандиозного...
Стив еще более смутился; но чувствовал, что Крейну необходимы его
признания,-- обмен интимными подробностями поможет вынести груз скорби. Да и
сам он заинтересован рассказом Крейна, крайностью его взглядов, почти
комичным потоком воспоминаний о брате. Его поразило, какую важность придает
он самому незначительному, легкому жесту, как выискивает смысл в самых
тривиальных вещах,-- и это придает особое достоинство анализу любой мелочи.
-- Однажды на пляже в Санта-Монике,-- начал Стив свою повесть,-- меня
избили, и я знал, что это обязательно случится...
-- Очень хорошо! -- ободряюще кивнул Крейн.-- Многообещающее начало...
-- Ах, черт подери, все это пустяк, ерунда!
-- В нашей жизни пустяков не бывает. Давай дальше.
-- Был там один верзила,-- постоянно ошивался на пляже и ко всем
приставал. Обычный идиот, таких порождает злоупотребление физической
культурой,-- круглые мышцы на руках, размером с баскетбольный мяч.
Однажды я посмеялся над ним в присутствии девушек, и он сказал, что я
нанес ему оскорбление и, если не принесу извинения, мне придется с ним
драться. Я, конечно, был не прав, но наглел, чувствуя свое интеллектуальное
превосходство, хотя и понимал это. Знал: даже если пойду на извинения, это
его не спасет -- девушки все равно будут смеяться над ним. И я заявил:
"Никаких извинений!" Пришлось драться с ним там, прямо на пляже. С дюжину
раз он отправлял меня в нокаут и вообще чуть не отправил меня на тот свет.
-- Отлично! -- снова одобрительно кивнул Крейн.-- Замечательно!
-- Потом... была одна девушка, которую я очень хотел...-- Стив осекся.
-- Ну и что?
-- Ничего. Пока я еще этого для себя не выяснил.
До сих пор он был уверен, что этот эпизод с девушкой только
подчеркивает его честность: вел себя, как сказала бы мать, как истинный
джентльмен. Но не уверен, что его мать и мать Крейна нашли бы общий язык...
Крейн постоянно приводит его в смущение.
-- Как-нибудь в другой раз,-- отговорился он.
-- Обещаешь?
-- Обещаю.
-- Ты меня не разочаруешь?
-- Нет; думаю, что нет.
-- О'кей! Пошли отсюда.
Счет оплатили пополам.
-- Заходите еще, ребятки! -- пригласила официантка.-- снова поставлю
для вас пластинку.-- И засмеялась, а большие ее груди затряслись.
Она довольна, что эти двое посидели за ее столиком: один-то очень даже
ничего, привлекательный; а второй, очкарик этот, видно, большой шутник.
Развлекли ребятки, помогли скоротать нудный вечерок.
По дороге домой Крейн уже не вел машину как старая дама после третьего
урока вождения, а ехал очень быстро, держа баранку одной рукой, мурлыкая
себе под нос мотив "Даунтаун",-- казалось, сейчас ему абсолютно все равно,
жив он или мертв. Внезапно он прекратил мурлыкать, и, резко сбросив
скорость, снова поехал очень осторожно, даже робко.
-- Денникот,-- задал он вдруг вопрос,-- как ты собираешься
распорядиться своей жизнью?
-- Кто знает? -- Стив пришел в замешательство от такой странной манеры
ведения беседы -- ни с того ни с сего с одной важной темы перескакивать на
другую.-- Поеду на побережье -- буду делать электронное оборудование или
преподавать: женюсь на богатой девушке...
-- А где ты собираешься заниматься электроникой?
-- На фабрике у своего отца,-- это бизнес наших предков. Ни одна
сверхсложная ракета не взлетит без сверхсекретного устройства Денникота...
как, бишь его, называют...
-- Нет,-- Крейн покачал головой.-- Не станешь ты этим заниматься. И
преподавать тоже не будешь. У тебя душа отнюдь не дидактика. Мне кажется,
впереди тебя ждет какая-то опасная авантюра.
-- Ты уверен? Ну спасибо. А как ты собираешься распорядиться своей
жизнью?
-- У меня все идет по плану,-- сказал Крейн.-- Я собираюсь поступить на
лесоохранную службу. Буду жизнь в хижине на вершине горы -- следить, чтобы
не возникали пожары, охранять первозданную природу Америки.
"Ничего себе амбиции,-- подумал Стив, но заметил только:
-- Тебе там будет ужасно одиноко.
-- Ну и что? Только на пользу. Стану много читать. И к тому же люди у
меня особого восторга не вызывают, я им предпочитаю деревья.
-- Ну а что насчет женщин? У тебя будет жена?
-- Ну какая женщина польстится на меня, скажи на милость! -- прохрипел
Крейн.-- Я вроде человека, которого в Нью-Йорке бросили после новогодней
вечеринки в районе притонов. А мне нужна женщина только самая лучшая,
красивая, умная, самая любящая. Нет, мне не подходит какая-нибудь бедная
замухрышка, выброшенная на улицу в субботнюю ночь.
-- Ну что ты, вовсе ты не такой уж...
В глубине души он, конечно понимал, что увидев Крейна в компании
красивой девушки, немедленно испытаешь сильнейший шок.
-- Не нужно никогда лгать друзьям! -- упрекнул Крейн.
Опять газанул и помчался как безумный, словно его окатила волна
неизведанных чувств, словно новое представление о себе самом целиком им
овладело. Стив сидел весь напрягшись, прижимаясь к дверце,-- неужели всему
младшему поколению семьи Крейнов суждено судьбой столкнуться со смертью на
калифорнийских дорогах за одну неделю?
Дальше ехали молча до самой университетской библиотеки. Крейн
остановился по-прежнему сутулясь, откинулся на спинку сиденья. Стив вышел из
машины; на крыльце библиотеки стояла Адель, окруженная троицей молодых
парней -- он не знал ни одного из них. Адель, увидев, что он вылезает из
автомобиля, сразу направилась ему навстречу. Избавиться бы от Крейна, до
того, как она подойдет.
-- Ну ладно, пока! -- бросил он приятелю не спуская глаз с
приближающейся Адели. И правда какая у нее необычная походка -- ненарочитая,
будоражащая душу...
Крейн сидел на месте водителя, поигрывая ключами от зажигания, с видом
человека до конца неуверенного, что сказано последнее важное слово и
наступило время уходить.
-- Денникот...-- начал было он и осекся.
Адель, с решительным выражением лица, уже стояла перед Стивом; в
сторону Крейна даже не поглядела.
-- Ну, спасибо тебе,-- иронически промолвила она.-- Большое спасибо за
ланч.
-- Я ничего не мог поделать...-- пытался объяснить Стив.-- Мне нужно
было съездить тут кое-куда...
У меня нет привычки общаться с людьми, не выполняющими обещания,
которое дали,-- отпарировала Адель.
-- Я все тебе позже объясню...-- пробормотал Стив.
Единственное его желание -- чтобы она поскорее ушла -- от него, от
Крейна, который за всем спокойно наблюдал сидя за баранкой.
-- Тебе нечего мне объяснять.-- И Адель пошла прочь.
Стив пытался обратить свои сомнения в ее пользу: вероятно, она не
знает, кто такой этот Крейн и что его брат погиб в субботу вечером. Но все
же...
-- Мне очень жаль, что из-за меня у тебя не состоялось свидание,--
проговорил Крейн.
-- Забудь об этом,-- ответил Стив,-- она передумает.
Крейн посмотрел вслед Адели -- лицо холодное, суровое, как у судьи,-- и
пожав плечами отвернулся.
-- Спасибо тебе, Денникот. Спасибо, что приехал со мной к этому дереву.
Ты совершил сегодня добрый поступок -- дружеский поступок. Ты даже не
представляешь, как мне помог. У меня ведь нет друзей. Единственным моим
другом был брат. Не поехал бы ты со мной и не дал бы мне выговориться -- не
знаю, дожил ли бы я до вечера. Прости, если слишком много болтал.
-- Вовсе ты не много болтал!
-- Мы еще увидимся, Денникот?
-- Непременно! Обязательно съездим как-нибудь в этот ресторанчик на
берегу, послушаем опять твою любимую пластинку "Даунтаун". Думаю -- скоро.
Крейн сидел выпрямившись, робко улыбаясь, казалось счастливый словами
Стива, словно ребенок, только что получивший подарок. Если бы Стив стоял
сейчас рядом с ним -- крепко бы его обнял. Впереди Крейна ожидают тревоги,
горечь одиночества, но Стив все же ему завидовал. У Крейна есть способность
к печали, к скорби; после дня, проведенного с этим утратившим брата
мальчишкой, он, Стив осознал, что способность к печали, к скорби -- это и
способность к жизни.
-- "Даунтаун",-- тихо произнес Крейн; завел мотор и тронулся с места,
весело помахивая ему рукой. Поехал к родителям, домой; там его ждут мать с
отцом, и в глазах у них застыла печаль, потому что они чувствовали: если
одному из их двоих сыновей суждено было умереть, они предпочли бы, чтобы
умер этот!
Стив снова увидел Адель: возвращается к нему, спускаясь с крыльца
библиотеки. издалека ясно: приступ гнева миновал; вероятно, она даже
извинится перед ним за свою выходку. Посмотрев вдруг на Адель глазами
Крейна, он почувствовал, что ему хочется отвернуться; нет желания
разговаривать с ней.
Нужно подумать о ней, вообще обо всем... Вдруг он вспомнил, как ему
стало до боли жаль ту девушку, с большим, отвисшим животом, ушла навсегда из
жизни любимого только потому, что светлой, лунной ночью внезапный порыв
ветра отогнал штору от окна.
Все же он снова повернулся к Адели и, когда она подошла к нему,
улыбнулся в знак приветствия. Крейн сегодня многому научил его,-- только не
тому, вероятно, чему стремился научить.
-- Хэлло! -- Стив не слишком искренне глядел в эти молодые, голубые
глаза, оказавшиеся вровень с его глазами.-- Я не терял надежды, что ты
вернешься.
Никогда он теперь не проснется утром чувствуя себя, как прежде,
отлично.
Last-modified: Fri, 23 Mar 2001 21:31:01 GMT