роил для себя в Марли-ле-Руа. Иногда он ставил лишь инициалы, а случалось, пользовался псевдонимами... Хотя не все известные автографы являются подлинными. В газете "Мушкетер", которая принадлежала Дюма, служил некий Вьелло, умевший подделывать почерк хозяина. К тому же последние три года жизни у Дюма сильно дрожали руки, приходилось диктовать. - А почему бумага голубая? - Он получал ее из Лилля, от фабриканта, который был его горячим поклонником и изготовлял бумагу специально для своего кумира... И почти всегда такого вот цвета, особенно для романов. На статьи чаще шла розовая, на стихи - желтая... Дюма писал разными перьями, в зависимости от жанра. И терпеть не мог синих чернил. Корсо указал на четыре белых листа с пометками и помарками: - А эти? Репленже нахмурился: - Маке. Соавтор Дюма - Огюст Маке. Это исправления, сделанные Дюма в первом варианте. - Букинист провел пальцем по усам, потом наклонился над рукописью и принялся громко и театрально читать: - "Ужасно! Ужасно! - шептал Атос, между тем как Портос бил бутылки, а Арамис отдавал приказание - правда, несколько запоздавшее - привести духовника", - букинист со вздохом прервался на полуслове и, удовлетворенно кивнув, протянул Корсо лист. - Посмотрите сами! Маке написал просто: "И он испустил дух на глазах у онемевших от ужаса друзей д'Артаньяна". Дюма эту строку зачеркнул, а сверху написал несколько своих фраз, вставил новые реплики. - А что вы можете сообщить мне о Маке? Букинист с сомнением пожал мощными плечами. - Немного. - Тон его снова стал уклончивым. - Он был десятью годами моложе Дюма, рекомендовал его писателю их общий друг Жерар де Нерваль. Маке сочинял исторические романы, но безуспешно, и принес Дюма набросок одного из них - "Добряк Бюва, или Заговор Селламара". Дюма превратил это в "Шевалье д'Арманталь" и напечатал под своим именем. А Маке получил за работу тысячу двести франков. - А вы могли бы определить дату написания "Анжуйского вина" по почерку и стилю письма? - Конечно! Тут полное совпадение с другими рукописными документами тысяча восемьсот сорок четвертого года, когда шла работа над "Тремя мушкетерами"... Белые и голубые листы - тоже его обычай. Дюма с помощником работали неутомимо. Из "Мемуаров господина д'Артаньяна" Куртиля они позаимствовали имена для своих героев, путешествие в Париж, историю миледи и образ жены галантерейщика, которой Дюма придал черты своей любовницы Белль Крельсамер, чтобы госпожа Бонасье вышла поживее... Из "Мемуаров" господина де Ла Порта, доверенного лица Анны Австрийской, появился эпизод похищения Констанции. А у Ларошфуко и из книги Редерера "Политические и галантные интриги французского двора" они почерпнули знаменитую историю про алмазные подвески... В ту пору они писали не только "Трех мушкетеров", но еще и "Королеву Марго" и "Шевалье де Мезон-Руж". Репленже снова замолчал, пытаясь отдышаться. Давая пояснения, он все больше и больше краснел, кровь опять прилила у него к лицу. Последние фразы он проговорил совсем быстро и сбивчиво. Он боялся утомить собеседника, но в то же время хотел предоставить ему как можно больше фактов. - С "Шевалье де Мезон-Руж", - продолжил он, глотнув воздуха, - связан забавный анекдот... Уже было объявлено о публикации романа-фельетона под названием "Шевалье де Ружвиль", но тут Дюма получил негодующее письмо от некоего маркиза, носящего ту же фамилию. В итоге автор изменил название, но вскоре получил новое письмо. "Глубокочтимый господин Дюма, - писал аристократ, - называйте свой роман, как Вам заблагорассудится. Я - последний представитель рода и через час намерен застрелиться..." И действительно, маркиз де Ружвиль покончил с собой из-за какой-то любовной истории. Он опять судорожно глотнул воздух. По его губам пробежала улыбка, словно он просил прощения за свой недуг. Сильная, рука опиралась на стол рядом с голубыми листами. Он напоминает выбившегося из сил великана, подумал Корсо. Портос в пещере Локмария. - Борис Балкан не сказал мне, что вы специалист по Дюма. Теперь понятно, на чем основана ваша дружба. - Мы уважаем друг друга. Но я делаю свое дело, не более того. - Репленже, слегка смутившись, опустил голову, - Я просто-напросто трудолюбивый эльзасец, занимаюсь книгами с авторскими пометками, а также автографами. И заметьте, исключительно французских авторов девятнадцатого века... Так вот, подумайте, как бы я оценивал то, что попадает в поле моего зрения, если бы не умел с точностью определить, чья это рука и какова история появления рукописи или документа. Надеюсь, вы понимаете... - Разумеется, понимаю, - ответил Корсо" - Это и отличает профессионала от обычного барахольщика. Репленже , посмотрел на него с благодарностью: - Сразу видно, что мы с вами люди одной профессии. - Да, - криво ухмыльнулся Корсо, - древнейшей в мире. Хозяин лавки расхохотался, что вызвало у него новый приступ удушья. Корсо воспользовался паузой, чтобы снова перевести разговор на дело Маке. - Расскажите, как они работали, - попросил он. - Система была сложной. - Репленже махнул руками в сторону стола со стульями, словно именно там все и происходило. - Дюма набрасывал план произведения и обсуждал этот план с помощником, которому предстояло отыскать нужные документальные материалы и выстроить сюжетную схему или даже написать первый вариант романа - на белых листах... Потом Дюма все переписывал - на голубых... Работал он обычно утром или вечером и никогда - днем. Сидел в одной рубашке... Не пил ни кофе, ни спиртного, только сельтерскую воду. И почти не курил. Он работал без передышки, а издатели требовали еще и еще... Маке отправлял ему свои заготовки почтой, и Дюма раздражался из-за задержек. - Букинист вытащил из папки листок и положил на стол перед Корсо. - Вот вам пример - записка, посланная во время работы над "Королевой Марго". Как видите, Дюма сетует: "Все идет великолепно, несмотря на те шесть-семь страниц, посвященных политике, с которыми мы должны смириться, чтобы поддержать интерес публики... Если дело не продвигается вперед быстрее, дорогой мой, вина в том Ваша: со вчерашнего дня, с девяти часов, я сижу сложа руки... - Букинист прервался, наполнил легкие воздухом и указал на "Анжуйское вино": - Наверняка эти четыре белые страницы, исписанные рукой Маке и с правкой Дюма, мэтр получил с большим опозданием - номер "Сьекль" пора было отправлять в типографию, потому и приходилось довольствоваться малым, делать исправления спешно - прямо поверх чужого текста. Он сложил все бумаги в папку и поставил ее в шкаф под буквой "Д". Корсо успел еще раз глянуть на листок, где Дюма требовал от своего помощника новые материалы. Не только почерк совпадал полностью, но и бумага была идентичной - голубой в тонкую клетку; точно такой же, как в его рукописи "Анжуйского вина". Для записки использовалась половинка листа, так что один край был не таким ровным, как три остальные. Кто знает, может, все листы лежали на столе у писателя вместе, в одной стопке. - Так кто же на самом деле написал "Трех мушкетеров"? Репленже старательно запирал шкаф и отозвался не сразу: - Тут я с ответом затрудняюсь - вы поставили вопрос слишком категорично. Маке был человеком эрудированным, знал историю, много читал... Но таким талантом, как у Дюма, не обладал. - Думаю, добром между ними не кончилось... - Ваша правда. А жаль! Знаете, они ведь даже вместе ездили в Испанию на свадьбу Изабеллы Второй... Дюма потом напечатал путевые заметки "От Мадрида до Кадиса" в форме писем... Что касается Маке, то какое-то время спустя он обратился в суд и потребовал, чтобы его признали автором восемнадцати романов, подписанных Дюма, но судьи решили, что работа Маке была не более чем подготовительной... Теперь он считается посредственным писателем, который воспользовался славой Дюма, чтобы хорошо заработать. Но некоторые видят в нем несчастную жертву эксплуатации: "негра" на службе у гиганта... - А вы? Репленже скользнул взглядом по портрету Дюма, что висел над дверью. - Я ведь уже сказал вам, что не считаю себя таким серьезным специалистом, как мой друг господин Балкан... Я всего лишь книготорговец, букинист. - Он на мгновение задумался, сопоставляя степень взаимозависимости профессии и личных вкусов. - Но хочу обратить ваше внимание вот на что: с тысяча восемьсот семидесятого по восемьсот девяносто четвертый год во Франции было продано три миллиона томов и восемь миллионов романов-фельетонов с продолжениями-и везде на обложке стояло имя Александра Дюма. Эти романы писались до Маке, при Маке и после Маке. Наверное, это о чем-то да говорит. - По крайней мере, о прижизненной славе, - добавил Корсо. - Тут спорить не о чем. Целых полвека он оставался кумиром Европы. Обе Америки направляли корабли с единственной целью - доставить его романы, которые читали и в Каире, и в Москве, и в Стамбуле, и в Шандернагоре... Дюма взял от жизни все, что мог, выпил до дна чашу наслаждений, популярности... Он умел радоваться жизни, побывал на баррикадах, бился на дуэлях, судился, фрахтовал суда, назначал пенсии из своего кармана, любил, чревоугодничал, танцевал, заработал десять миллионов и промотал двадцать, а умер тихо, во сне, как ребенок... - Репленже кивнул на правку в рукописи Маке. - Ведь это можно назвать по-разному: талант, гений... Но как ни назови, просто так взять и выжать это из себя нельзя и нельзя украсть у других. - Он похлопал себя по груди, совсем как Портос. - Это таится вот здесь. Ни один писатель не знал при жизни такой славы. А Дюма запросто добился всего - словно заключил союз с Господом Богом. - Да, - отозвался Корсо. - Или с дьяволом. Корсо пересек улицу и оказался у той книжной лавки, что расположилась напротив. В дверях, под козырьком, на переносных лотках лежали груды книг. Девушка рылась в них, перебирала стопки гравюр и старинных почтовых открыток. Она стояла против света, солнце пряталось у нее за спиной и золотило волосы на макушке и висках. Когда Корсо приблизился, она даже головы не повернула в его сторону. - Ну, а какую бы выбрал ты? - спросила она, в. нерешительности держа перед собой две открытки: одну цвета сепии, на которой обнимались Тристан и Изольда, и другую с "Искателем гравюр" Домье. - Возьми обе, - посоветовал Корсо, наблюдая краешком глаза, как другой покупатель остановился перед лотком и протянул руку к толстой пачке открыток, перетянутых резинкой. У Корсо сработал охотничий рефлекс, и он молниеносным рывком перехватил открытки, можно сказать, почти что вырвал из рук соперника. Потом принялся изучать свои трофеи, слыша над ухом сердитое ворчание незадачливого конкурента. Он нашел несколько картинок на наполеоновскую тему: императрица Мария-Луиза, семейство Буонапарте, смерть Императора и последняя победа: польский солдат с копьем и два конных гусара перед Реймсским собором во время кампании 1814 года размахивают знаменами, отнятыми у врага. Чуть поколебавшись, он добавил туда же маршала Нея в парадном мундире и портрет старого Веллингтона, позирующего для Истории. Удачливая старая скотина. Девушка отложила еще несколько открыток. Ее длинные смуглые руки уверенно перебирали тонкий белый картон и выцветшие гравюры: изображения Робеспьера и Сен-Жюста, изысканный портрет Ришелье в кардинальском облачении, с орденом Святого Духа на шее. - Очень кстати, - язвительно прокомментировал Корсо. Она ничего не ответила, продолжая что-то искать среди книг, и солнце скользило по ее плечам и золотым туманом окутывало Корсо. Ослепленный, он закрыл глаза, а когда снова открыл их, девушка показывала ему толстый том ин-кварто, извлеченный из кучи прочих. - Ну как? Он глянул: "Три мушкетера" с иллюстрациями Лелуа, переплет из ткани и кожи, хорошее состояние. Когда он перевел взгляд на нее, она, улыбаясь уголками губ, испытующе смотрела ему в глаза и ожидала ответа. - Красивое издание, - только и сказал он. - Ты что, собираешься это читать? - А как же! Только, умоляю, не рассказывай, чем там кончится дело. Корсо против воли тихонько рассмеялся. - Я и сам был бы рад, - заметил он, складывая в стопку открытки, - если бы мог рассказать тебе, чем,все кончится. - А у меня для тебя подарок, - сказала девушка. Они шагали по Левому берегу мимо лотков букинистов, мимо выставленных на продажу гравюр в пластиковых или целлофановых конвертах, мимо подержанных книг, разложенных прямо на парапете. Bateau-mouche [речной трамвай (фр.)] медленно плыл вверх по течению, здорово просев под тяжестью толпы японцев, - не менее пяти тысяч, прикинул Корсо, и ровно столько же видеокамер "Сони". На другой стороне улицы, за стеклами роскошных витрин с рекламой "Виза" и "Америкэн Экспресс", неприступно гордые антиквары бросали едва приметные взгляды поверх толпы, за горизонт, в ожидании, когда появится какой-нибудь кувейтец, русский спекулянт или министр из Экваториальной Гвинеи, которым можно будет всучить, скажем, биде - расписной фарфор, месье, Севр - Евгения Гранде; При этом произношение их, естественно, отличалось четкой артикуляцией. - Я не люблю подарков, - хмуро буркнул Корсо. - Было дело, кое-кто принял в дар деревянного коня. На этикетке стояло: ахейская ручная работа. Те идиоты и обрадовались. - И что, диссидентов там не налилось? - Только один - со своими детьми. Но из моря повылезли какие-то твари, и получилась великолепная скульптурная группа. Если я правильно помню, эллинистическая. Родосская школа. В ту пору боги были слишком пристрастны. - Они были такими всегда. - Девушка смотрела на мутную воду, будто река несла с собой воспоминания. Корсо увидел задумчивую и вялую улыбку на ее губах. - Я никогда не знала ни одного беспристрастного бога. Или дьявола. - Она резко повернулась к охотнику за книгами. Казалось, ее недавние раздумья унесло вниз по течению. - Ты веришь в дьявола, Корсо? Он пытливо посмотрел на нее, но река унесла и те образы, что всего несколько секунд назад еще жили в ее глазах. Там остались только текучая зелень и свет. - Я верю в глупость и невежество, - устало улыбнулся он. - И считаю, что лучший удар кинжалом - вот сюда, видишь? - Он показал на пах. - У бедренной кости. Когда тебя при этом обнимают. - Чего ты боишься, Корсо? Что я обниму тебя?.. Что небо обрушится тебе на голову? - Я боюсь деревянных коней, дешевого джина и красивых девушек. Особенно когда они являются с подарками. И присваивают себе имя женщины, сумевшей победить Шерлока Холмса. Они продолжали свой путь и теперь шли по деревянному настилу, моста Искусств. Девушка остановилась рядом с уличным художником, продающим крошечные акварели. - Мне нравится этот мост, - сказала она. - Потому что здесь нет машин. Только влюбленные парочки, старушки в шляпках и праздная публика. Это мост, лишенный абсолютно всякого практического смысла. Корсо не ответил. Он провожал взглядом баржи с низкими покосившимися мачтами, они проплывали мимо, между опорами, которые поддерживали всю железную конструкцию. Когда-то на этом мосту звучали шаги Никон - рядом с его собственными. Он помнил, как она точно так же остановилась рядом с художником, может, с тем же самым, как наморщила нос, потому что фотометр был расположен неудобно для нее и свет бил диагонально, слишком сильно, он падал на башни Нотр-Дам. Они купили foie-gras [гусиная печенка (фр.)] и бутылку бургундского, это и составило их ужин в гостиничном номере. Поели они в постели при свете телевизионного экрана, где разгорались дебаты - из тех, которые просто обожают французы, - в них участвует много народа и произносят много слов. А прежде, еще на мосту, Никон тайком сфотографировала его - в чем и призналась, жуя хлеб с foie-gras; при этом губы ее были влажными от бургундского, и она кончиком босой ноги поглаживала бедро Корсо. Я знаю, что тебе это не нравится, Лукас Корсо, ты злишься, но там ты стоишь в профиль и смотришь на проплывающие внизу баржи, и мне удалось почти что сделать из тебя красавца, сукин ты сын. Никон была еврейкой с большими глазами, из ашкеназов, отец ее в Треблинке носил номер 77843, и спас его гонг в последнем раунде; теперь, когда на экране появлялись израильские солдаты на своих огромных танках, она голая выпрыгивала из постели и целовала экран, глаза ее блестели от слез, она шептала: "Шалом, Шалом" - так же нежно, как произносила имя Лукас... Но однажды она это имя словно забыла. Он так никогда и не увидел ту фотографию, где он стоит, опершись на перила моста Искусств, и смотрит на баржи, стоит в профиль и на сей раз кажется почти красивым, сукин сын. Когда он поднял глаза, Никон уже исчезла. Рядом с ним шла другая девушка. Высокая, загорелая, с короткой мальчишеской стрижкой и глазами цвета свежевымытого винограда, почти прозрачными. В растерянности он на секунду зажмурился, чтобы вернуться в реальный мир. И настоящее прочертило четкую, как след скальпеля, линию. Тот Корсо, что стоял в профиль на черно-белой фотографии - Никон делала только черно-белые снимки, - извиваясь, полетел в реку и уплыл вниз по течению, вместе с опавшей листвой и дерьмом, которое попадало в воду с шаланд и из канализационных стоков. И другая девушка, а вовсе не Никон, держала в руках переплетенную в кожу книжицу и протягивала ему. - Надеюсь, тебе понравится. "Влюбленный дьявол" Жака Казота, издание 1878 года. Корсо раскрыл книгу и узнал гравюры - те же, что и в первом издании, факсимиле в виде приложения: Альвар в Магическом круге стоит пред дьяволом, который вопрошает "Che vuoi?" (*89); Бьоидетта, распутывающая пальцами волосы; красивый паж у клавесина.. Корсо открыл какое-то место наугад и прочел: Человек был сотворен из горсти грязи И воды, почему же женщина не может быть соткана из росы, земных испарений и солнечных лучей, из сгустившихся остатков радуги? Где возможное?.. И невозможное?.. Он захлопнул книгу и, подняв глаза, встретился с ликующим взглядом девушки. Там, внизу, солнечные блики искрились в пенном следе, оставленном каким-то корабликом, и трепетные переливы пробегали по ее лицу, будто отблески бриллиантовых граней. - "Из сгустившихся остатков радуги", - повторил Корсо. - А ты-то что об этом знаешь? Девушка провела рукой по волосам и, прикрыв веки, подняла лицо к солнцу. Все в ней было светом: отблески реки, утренняя прозрачность, две зеленые заводи под темными ресницами. - Мне известно то, что мне рассказали давным-давно... Радуга - мост, соединяющий землю и небо. Когда наступит конец света, она обрушится - после того как дьявол усядется на нее верхом. - Неплохо. Так рассказывала твоя бабушка? Она отрицательно помотала головой. И снова глянула на Корсо - серьезно и задумчиво. - Нет, один приятель, Билето. - Произнеся это имя, она на миг запнулась и наморщила лоб, как маленькая девочка, открывающая страшную тайну. - Он любит коней и вольный ветер... Другого такого оптимиста я не встречала... Он все еще верит, что вернется на небеса! Они прошли почти весь мост. У Корсо возникло странное ощущение, будто чудища с водостоков Нотр-Дам следили за ними. А ведь и они, эти чудища, тоже были подделкой, как и столько прочих вещей. Их не было там - не было их адских гримас, рогов и унылых козлиных бород, - когда степенные мастера, закончив работу, потные и гордые, выпили по стакану крепкого питья и глянули наверх. Их не было там, когда Квазимодо метался по звоннице, страдая от несчастной любви к цыганке Эсмеральде. Но теперь, после Чарльза Лоутона с его целлулоидным уродством, после Джины Лоллобриджиды, которую казнили на площади под их сенью, - вторая версия, техноколор, непременно подчеркнула бы Никон, - уже трудно было представить собор без этих мрачных неосредневековых часовых. Корсо вообразил, какая картина открылась бы ему с высоты птичьего полета: Новый мост, дальше - узкий, темнеющий в свете прозрачного утра мост Искусств над серо-зеленой лентой реки, а на нем - две крошечные фигурки, которые незаметно движутся к правому берегу. Мосты и черные лодки Харона, неспешно проплывающие под каменными сводами и арками. Мир - это берега и реки, текущие меж ними, мужчины и женщины, которые пересекают реки по мостам либо вброд, не догадываясь о последствиях сего акта, не оборачиваясь назад и не глядя под ноги, не бросив монетки лодочнику. Они вышли к Лувру и постояли перед светофором, прежде чем перейти улицу. Корсо поправил лямку своей холщовой сумки на плече и рассеянно глянул "сначала направо, потом налево. Машин было множество, и он по чистой случайности обратил внимание на одну, которая как раз в этот миг пролетала мимо. И Корсо буквально окаменел, уподобившись чудовищам с Нотр-Дам. - Что случилось? - спросила девушка, когда зажегся зеленый свет, а Корсо все не двигался с места. - Ты что там, привидение увидел? Да, он увидел привидение. Но не одно, а целых два. Оба расположились на заднем сиденье улетавшего прочь такси и оживленно беседовали, поэтому Корсо не заметили. Женщина - очень привлекательная блондинка; он тотчас узнал ее, несмотря на шляпу и короткой вуалью, опущенной на глаза. Это была Лиана Тайллефер. А рядом с ней, обняв ее за плечи, сидел Флавио Ла Понте, который демонстрировал свой неотразимый профиль и кокетливо поглаживал кудрявую бородку. 10. НОМЕР ТРИ Они подозревали, что у него нет сердца. Р.Сабатини. "Скарамуш" Корсо был из числа людей, наделенных редким даром: он умел мгновенно находить себе преданных помощников - иногда за деньги, иногда просто в обмен на улыбку. Как мы уже убедились, было в нем что-то - полунаигранная неуклюжесть, гримаса своенравного и симпатичного кролика, рассеянный и беспомощный вид, совершенно не соответствующий его нраву, - из-за чего люди готовы были оказывать ему всяческое, содействие. Некоторые из нас, знакомясь с Корсо, испытали это на себе. Не стал исключением и Грюбер, портье из "Лувр Конкорд", с которым Корсо имел дело уже лет пятнадцать. Грюбер был человеком суровым и замкнутым, с бритым затылком, и в уголках губ его Остыли складки, отличающие игроков в покер. Во время немецкого отступления 1944 года он, шестнадцатилетний хорватский волонтер, рядовой 18-й мотопехотной дивизии вермахта "Хорст Вессель", получил русскую пулю, которая задела ему позвоночник. Итог - Железный крест второй степени и три неподвижных позвонка. Вот почему он так напряженно и замедленно двигался на своем посту - словно торс его сковывал стальной корсет. - Мне нужна помощь, Грюбер. - Я всегда в вашем распоряжении. Корсо почудилось, что вставший по стойке "смирно" портье щелкнул каблуками. Форменная куртка цвета бордо с золотыми ключиками на лацканах придавала старому отставнику еще более бравый вид, что очень нравилось тем клиентам из Центральной Европы, которые после крушения коммунизма и раскола восточного лагеря приезжали в Париж, чтобы рассеянно осмотреть Елисейские поля, а в душе мечтали о четвертом рейхе. - Ла Понте, Флавио. По национальности испанец. А также Эрреро, Лиана Эрреро; хотя она может зарегистрироваться под фамилией Тайллефер или де Тайллефер... Я хотел бы знать, не остановились ли они в одной из парижских гостиниц. Он написал имена на карточке и передал ее Грюберу, приложив пятьсот франков. Корсо, когда давал чаевые или подкупал кого-то, умел особым образом пожать плечами - мол, нынче я тебе, завтра ты мне, - отчего все дело обретало форму дружеского взаимообмена, почти сообщничества, и трудно было понять, кто и кому в действительности оказывает услугу. Грюбер привык иметь дело с испанцами из "Евроколор Иберия", итальянцами в отвратительных галстуках и американцами с сумочками TWA (*90) и в бейсболках - и бормотал вежливое "merci m'sieu", получая от них жалкие десять франков. Теперь же он, не моргнув глазом и не поблагодарив, описал рукой изящный полукруги сунул в карман весьма крупную купюру. На лице его появилась непроницаемая маска крупье, которую он приберегал для тех немногих, кто, как Корсо, еще помнил правила игры. Грюбер ремесло свое осваивал в ту пору, когда клиенту достаточно было поднять бровь, чтобы служащие отел" безошибочно поняли, чего именно тот хочет. Но теперь настали иные времена, и дорогой его сердцу мир старых европейских гостиниц помнили лишь немногие посвященные. - Господин и дама проживают вместе? - Не знаю. - Корсо скривился, вообразив, как Ла Понте выходит из ванной комнаты в расшитом халате, а вдова Тайллефер полулежит на постели в шелковой рубашке. - Но эта деталь меня тоже интересует. Грюбер слегка склонил голову - всего, на несколько миллиметров. - Мне понадобится несколько часов, господин Корсо. - Знаю. - Корсо прогулялся взглядом вдоль коридора, соединяющего холл с рестораном; девушка стояла там - куртка под мышкой, руки в карманах джинсов - и разглядывала витрину с духами и шелковыми косынками. - Что касается ее... Портье достал из-под стойки карточку. - Ирэн Адлер, - прочитал он, - британский паспорт, выдан два месяца назад. Девятнадцать лет. Адрес: Лондон, Бейкер-стрит, 221б. - Вы шутите, Грюбер. - - Разве я посмел бы, господин Корсо. Так значится в паспорте. Губы старого солдата СС тронула легчайшая, почти неразличимая улыбка. Правда, по-настоящему улыбающимся Корсо видел его лишь однажды: в тот день, когда пала Берлинская стена. Охотник за книгами глянул на коротко подстриженные седые волосы, на неподвижную шею, на кисти рук, симметрично опущенные на стойку. Старая Европа - или то, что от нее осталось. Ему слишком много лет, чтобы, рискнув всем, возвратиться домой и уже на месте убедиться, что в воспоминаниях многое почему-то было другим - и колокольня в Загребе, и светловолосые приветливые крестьянки, от которых пахло: свежеиспеченным хлебом, и зеленые равнины с реками, и мосты через реки, мосты, которые он дважды видел взорванными - в юности, когда убегал от партизан Тито, и по телевизору осенью девяносто первого (они взлетели на воздух перед самым носом у сербских четников). Именно так он все это себе и представлял, когда в своей комнате перед выцветшим портретом императора Франца-Иосифа снимал бордовую куртку с золотыми ключиками на лацканах - так же торжественно, как снимал бы мундир австро-венгерской армии. Он наверняка ставил пластинку с "Маршем Радецкого", потом наливал себе стакан красного вина и мастурбировал, смотря по видео фильмы с Сисси. Девушка оторвала взгляд от витрины и теперь наблюдала за Корсо. Бейкер-стрит, 221б, мысленно повторил он и чуть не расхохотался во всю глотку. Его бы ни капли не удивило, появись здесь и сейчас посыльный с приглашением от леди Винтер на чай в замок Иф или во дворец Рюритания к Ришелье, профессору Мориарти и Руперту из Хентцау (*91). Раз уж в дело вмешалась литература, и такое запросто могло произойти. Он попросил телефонную книгу и отыскал номер баронессы Унгерн. Потом, не обращая внимания на девушку, зашел в телефонную кабинку в холле и побеседовал с баронессой, которая назначила ему встречу на следующий день; После чего Корсо набрал толедский номер Варо Борхи. Но его телефон не отвечал. По телевизору шел фильм с выключенным звуком: Грегори Пек среди тюленей, драка в танцевальном зале какой-то гостиницы, две шхуны бок обок летят на всех парусах куда-то на север, к настоящей свободе, которая начинается в десяти милях от ближнего берега. А по эту сторону телевизионного экрана на ночном столике несла караул бутылка "Болеа", и содержимое ее давно опустилось ниже ватерлинии. Бутылка стояла между "Девятью вратами" и папкой с рукописью Дюма и напоминала старого пьяницу гренадера, который готовится к жаркому бою. Лукас Корсо снял очки и потер глаза, покрасневшие от табачного дыма и джина. На постели с археологической тщательностью были разложены остатки экземпляра номер Два, спасенные из камина в доме Виктора Фаргаша. Не так уж и много: переплет, который благодаря коже обгорел меньше, и подпаленные клочки бумаги с почти нечитаемыми фрагментами текста. Он взял один такой кусочек, желтый и ломкий: "...si non obig.nem me. ips.s fecere, f .r q.qe die, tib. do vitam m.m sicut t.m..." Это явно был нижний угол страницы, и Корсо после недолгих раздумий отыскал соответствующее место в экземпляре номер Один. Страница 89 - тексты полностью совпадали. Корсо попытался проделать ту же операцию с каждым из клочков, которые сумел идентифицировать, - всего таких оказалось шестнадцать. Еще двадцать два были или слишком малы, или невозвратно испорчены, так что понять, откуда они, не представлялось возможным. Одиннадцать были остатками полей, и только на одном из них различалась перекрученная цифра 7 - третья и единственно читаемая из трех, обозначающих номер страницы. Он определил, что речь шла о странице 107. Сигарета уже начала обжигать ему губы, Корсо ткнул окурок в пепельницу и раздавил. Потом протянул руку, схватил бутылку и сделал большой глоток прямо из горлышка. Он сидел в одной рубашке - в старой рубашке цвета хаки с большими карманами и завернутыми рукавами, а еще на нем был галстук, давно превратившийся в тряпку. На экране человек из Бостона, стоя у штурвала, обнимал русскую княгиню, оба беззвучно шевелили губами и были счастливы своей любовью под небом техноколор. Единственным звуком, нарушавшим тишину в комнате, было дребезжанье оконных стекол - всякий раз, когда внизу, по дороге, ведущей к Лувру, проезжали машины. Фильмы со счастливым концом! Когда-то Никон тоже любила всю эту дребедень. Корсо отлично помнил: она радовалась, как восторженная девчонка, глядя на финальный поцелуй - под пение скрипок, на фоне облаков, со словом "Конец", наплывающим на лица героев. Иногда они с Корсо ходили в кино, но чаще Никон сидела перед телевизором, набив рот кусочками сыра, и, случалось, опускала голову на плечо Корсо, и он чувствовал, что она тихо плачет, не произнося ни слова и не отрывая глаз от экрана. Это мог быть Пауль Хенрайд, поющий "Марсельезу" в кафе "У Рика"; Рутгер Хауэр, склонивший голову, умирающий в последних кадрах "Бегущего по лезвию бритвы"; Джон Уэйн с Морин О'Хара (*92) перед камином или Мастрояни, зашедший в воду по пояс, чтобы достать женскую шляпку, раскланивающийся налево и направо, элегантный, невозмутимый, влюбленный, с черными глазами. Никон плакала, и была счастлива, и гордилась своими слезами. Ведь это значит что я еще жива, говорила она смеясь, со все еще мокрым лицом. Что я - часть большого мира, и мне нравится быть частью мира. Кино - это для многих: вещь коллективная, щедрая, там дети хлопают в ладоши, когда появляется агент 007. Кино делает людей лучше; фильмы можно смотреть вдвоем, обсуждать. А вот твои книги - эгоисты. И одиночки. Некоторые из них даже и прочесть-то нельзя. И открыть нельзя, такие они старые. Кому интересны только книги, тому никто не нужен, вот что меня пугает. Никон дожевывала последний кусочек сыра и смотрела на Корсо внимательно, словно отыскивала на его лице тайные симптомы болезни, которая очень скоро проявится. Иногда ты меня пугаешь. Фильмы со счастливым концом... Корсо нажал на кнопку дистанционного управления, и экран погас. Теперь вот охотник за книгами сидел в Париже, а Никон фотографировала детей с печальными глазами где-нибудь в Африке или на Балканах Однажды, заглянув в какой-то бар выпить рюмку джина, он мельком увидел ее в программе теленовостей: рядом рвались бомбы, мимо бежали перепуганные люди, а она спокойно стояла-волосы заплетены в косу, на плече камера, ж лицу прижат 35-миллиметровый фотоаппарат, - и силуэт ее резко выделялся на фоне дыма и пламени. Никон. Среди тех грандиозных обманов, которым она охотно и слепо верила, фильмы со счастливыми финалами были самой большой нелепостью. Там герои ели куропаток и всегда любили друг друга, и казалось, что результат уравнения просто не может не быть окончательным и бесспорным. И никаких вопросов о том, сколько же длятся любовь, счастье в этом самом "всегда", которое на самом-то деле дробится на жизни, годы, месяцы. И даже на дни. Пока не наступил неизбежный финал, их с Никон финал, она и мысли не допускала, что герой недели через две может потонуть на своем корабле, натолкнувшись на подводный риф у Гебридских островов. Или что героиню через три месяца собьет автомобиль. Или события будут развиваться совсем иначе: кто-то заведет любовника, кто-то почувствует раздражение и скуку, кто-то решит перечеркнуть прожитое. А сколько бессонных ночей, сколько слез и недомолвок, сколько одиночества последовало за тем поцелуем? Может быть, героя в сорок лет свел в могилу рак. А героиня дожила до восьмидесяти в приюте для престарелых... Красавец офицер превратился в развалину, ведь геройские раны неизбежно оставляют по себе уродливые шрамы, а победы его забылись и никого больше не интересуют. Какие драмы переживают они, уже состарившиеся, когда у них не хватает сил ни на борьбу, ни на сопротивление и их швыряет туда-сюда мировой ураган, и они беззащитны перед людской глупостью, жестокостью и подлостью. Порой ты пугаешь меня, Лукас Корсо. Без пяти минут одиннадцать он раскрыл-таки тайну камина на вилле Виктора Фаргаша, хотя до полной ясности было еще далеко. Он зевнул, потянулся и глянул на часы. Потом снова полюбовался разложенными по постели кусочками бумаги и уставился в зеркало, которое висело рядом со старинной открыткой в деревянной рампе: гусары перед Реймсским собором. Он увидел собственное отражение: встрепанный, небритый, в съехавших на нос очках - и тихонько рассмеялся. Этот волчий смех-коварный и злобный - Корсо приберегал для особых случаев. Л теперь был как раз такой особый случай. Все фрагменты "Девяти врат", которые он сумел идентифицировать, соответствовали определенным страницам с текстом из целого экземпляра. От девяти гравюр и фронтисписа не осталось и следа. Чему могло быть два объяснения: первое - они сгорели в камине; второе, и более вероятное, - кто-то, разодрав книгу, унес их с собой, а то, что ему не понадобилось, швырнул в огонь. Этот кто-то, кем бы он там ни был; несомненно считал себя очень хитрым. Или она считала себя очень хитрой. Хотя после того как Корсо совершенно неожиданно, стоя на перекрестке, увидал Ла Понте и Лиану Тайллефер, ему не следовало исключать; и третье лицо множественного числа: они считали себя очень хитрыми. Теперь важно было разобраться: случайно ли были оставлены те следы, которые обнаружил Корсо, или это была ловушка. Весьма искусная, надо сказать, ловушка. Кстати о ловушках. В дверь постучали, и когда Корсо открыл, не забыв прежде накинуть покрывало на экземпляр номер Один и рукопись Дюма, он увидал девушку. Она явилась босиком, в джинсах и белой футболке. - Привет, Корсо. Надеюсь, ты никуда не собрался на ночь глядя. Порог комнаты она не переступила, а стояла в прихожей, сунув большие пальцы в карманы джинсов, которые очень туго обтягивали ее бедра и длинные ноги. Потом наморщила лоб, ожидая дурных новостей. - Можешь расслабиться и покинуть пост, - успокоил ее Корсо. Она облегченно улыбнулась: - До смерти хочется спать. Корсо повернулся к ней спиной и шагнул к ночному столику с бутылкой, которая оказалась уже почти пустой. Тогда он принялся исследовать мини-бар и наконец победно выпрямился - с маленькой бутылочкой джина в руке. Он выплеснул ее содержимое в стакан и сделал глоток. Девушка по-прежнему стояла в дверях. - Они унесли гравюры. Девять штук, - Корсо указал стаканом на фрагменты экземпляра номер Два. - Остальное сожгли - заметали следы; именно поэтому уничтожено не все. Они позаботились, чтобы кое-что осталось... Таким образом, можно официально установить, что книга сгорела. Она наклонила голову набок и пристально смотрела на него. - А ты умный. - Еще бы! Поэтому меня и кинули на это дело. Девушка сделала несколько шагов по комнате. Корсо следил за ее босыми ногами, ступившими на коврик у кровати. Она внимательно изучала обгоревшие кусочки. - Книгу сжег не Виктор Фаргаш, - добавил Корсо. - У него бы на это рука никогда не поднялась... Что они с ним сделали? Такое же самоубийство, как у Энрике Тайллефера? Она помедлила с ответом. Взяла клочок и попыталась разобрать печатные буквы. - Вот и ответь на свои вопросы сам, - бросила она, не поворачивая головы. - Для того тебя и кинули на это дело. - А ты? Она читала, беззвучно шевеля губами, но с таким видом, будто текст был ей знаком. Когда она вернула клочок на постель, в самых краешках ее губ мелькнула печальная улыбка воспоминания, очень странная на юном лице. - Ты уже знаешь: я здесь, чтобы охранять тебя. И я тебе нужна. - Что мне точно нужно, так это еще джина. Он допил то, что осталось в стакане, и процедил сквозь зубы какое-то ругательство, стараясь скрыть тревогу, а может, и смущение. Будь все проклято! Изумрудная зелень, снежная белизна, лучезарный свет, глаза, улыбка на загорелом лице, длинная обнаженная шея с нежно пульсирующей жилкой. А пошел ты... Лукас Корсо! Мало на тебя навалилось? Так ты еще пялишься на эти смуглые руки, тонкие запястья и длинные пальцы. И на прочее." Он уперся глазами в великолепные груди, обтянутые белой футболкой, - до сих пор у него не было случая разглядеть их и оценить. Он представил себе: смуглые, тяжелые - темная кожа под белым хлопком, плоть, сотканная из света и тени. А еще он в очередной раз изумился росту девушки. Она была никак не ниже его. Даже чуть повыше. - Кто ты? - Дьявол, - ответила она. - Влюбленный дьявол. И расхохоталась. Томик Казота лежал на комоде, рядом с "Мемориалом Святой Елены" и какими-то бумагами. Девушка глянула на книгу, но в руки не взяла. Потом ткнула в нее пальцем, подняв глаза на Корсо: - Ты веришь в дьявола? - Мне платят, чтобы я верил. Во всяком случае, до тех пор, пока не доведу эту работу до конца. Он увидел, как она медленно кивнула головой, словно знала ответ заранее. Она наблюдала за Корсо - с любопытством, полуоткрыв рот, и казалось, напряженно ждала какого-то знака или жеста, которые только ей дано было понять и истолковать. - Знаешь, чем мне нравится эта книга? - Нет. Скажи. - Тем, что герой ее искренен. Для него любовь - не примитивная ловушка, чтобы погубить очередную душу. Бьондетта такая нежная и верная... и помнишь, что ее восхищает в Альваре? Именно то, что дьявол ценит в людях: храбрость, независимость... - На миг светлые зрачки скрылись под ресницами. - А также - страсть к знаниям и ум. - Ты хорошо разбираешься в таких делах. А что еще тебе об этом известно? - Гораздо больше, чем ты можешь себе вообразить. - Я ничего не собираюсь воображать. Все мои сведения о том, что дьявол любит, а что презирает, почерпнуты исключительно из литературы: "Потерянный рай", "Божественная комедия" и, разумеется, "Фауст" и "Братья Карамазовы"... - он сделал невнятный, уклончивый жест. - Мой Люцифер - из вторых рук. Теперь она смотрела на него насмешливо: - И какого же ты предпочитаешь? Из Данте? - Нет уж! Слишком ужасен. Слишком средневековый, на мой вкус. - Тогда Мефистофеля? - Тоже нет. Слишком лощеный, с замашками лукавого и ловкого адвоката... К тому же я не доверяю тем, кто вечно улыбается. - А тот, что появляется в "Братьях Карамазовых"? Корсо сделал вид, что принюхивается, ища, откуда идет дурной запах. - Мелковат. И вульгарен, как подручный в лавке старьевщика. - Он на миг задумался. - Скорее всего, я отдал бы предпочтение мильтоновскому падшему ангелу, - Корсо глянул на нее вопросительно. - Именно это ты желала услышать? Она загадочно улыбалась. И стояла все так же, сунув большие пальцы в