Оцените этот текст:


     (Хорнблауэр-5)

     Капитан     Горацио     Хорнблауэр    Его     Британского    Величества
тридцатишестипушечного  фрегата  "Лидия" отправляется  в Тихий  океан, чтобы
вместе с никарагуанскими повстанцами бороться против испанского владычества.
Однако человек предполагает, а Бог располагает. Удар за ударом обрушивает на
капитана  Хорнблауэра  судьба,  и  едва  ли  не  самым  грозным  оказывается
появление  на  борту  его  корабля  красавицы- аристократки, сестры  герцога
Веллингтона,  будущего  победителя  при  Ватерлоо.  Как и  в  других  книгах
С.С.Форестера,  читателя   ждут  великолепные  описания   морских  сражений,
волнующие приключения  на суше  и на  море, мягкий  юмор  и глубокий трагизм
подлинных исторических событий.
     О дальнейших приключениях героя читайте в книге "Адмирал Хорнблауэр".

     "Я нашел "Хорнблауэра" восхитительным, чрезвычайно увлекательным."
     Сэр Уинстон ЧЕРЧИЛЛЬ




     Только что рассвело, когда капитан Хорнблауэр  вышел на шканцы "Лидии".
Буш,  первый  лейтенант, нес вахту. Он  козырнул, но не заговорил -- за семь
месяцев  в море  он  неплохо изучил  привычки своего капитана. В  эти первые
утренние часы с ним нельзя заговаривать, нельзя прерывать ход его мыслей.
     В соответствии с постоянно действующим  приказом -- подкрепленным уже и
традицией  (вполне  естественно,  что за столь  невероятно  долгое  плавание
сложились  свои  традиции) -- Браун, рулевой капитанской  шлюпки, проследил,
чтоб  матросы чуть  свет выдраили  и  присыпали песком подветренную  сторону
шканцев.  Буш с  вахтенным мичманом при первом  появлении капитана отошли на
наветренную сторону, и  Хорнблауэр немедленно начал расхаживать взад-вперед,
взад-вперед по двадцати одному  футу палубы,  посыпанной для него  песком. С
одной  стороны его прогулку  ограничивали  платформы  шканцевых  карронад, с
другой  --  ряд рымболтов для крепления орудийных  талей. Участок палубы, по
которому Хорнблауэр  имел  обыкновение  прогуливаться каждое  утро в течение
часа, имел пять футов в ширину и двадцать один в длину.
     Взад-вперед,  взад-вперед шагал капитан  Хорнблауэр. Хотя  он с головой
ушел в  свои  мысли, подчиненные по опыту знали  -- его моряцкое  чутье  все
время настороже. Не отдавая  себе отчета,  он следил за  тенью  грот-вант на
палубе, за  ветром, холодившим  его  щеку; и,  стоило рулевому хоть  немного
оплошать, отпускал замечание, тем более  резкое, что его потревожили в этот,
самый  значительный из дневных часов.  Так же неосознанно он примечал  и все
остальное. Проснувшись на койке,  он  сразу  видел (хотел  того или  нет) по
указателю  компаса  над  головой,  что  курс  -- норд-ост,  тот  же,  что  и
предыдущие три  дня.  Выйдя на  палубу,  он  машинально отметил, что ветер с
запада,  слабый,  и корабль  под всеми  парусами до  бом-брамселей  идет  со
скоростью, едва достаточной для управления рулем, что небо -- вечно-голубое,
как всегда  в  этих широтах, а море -- почти совсем  гладкое,  и лишь долгие
пологие валы монотонно вздымают и опускают "Лидию".
     Первой осознанной мыслью  капитана Хорнблауэра была  такая: Тихий океан
по  утрам, синий  вблизи и светлеющий к  горизонту, похож  на геральдический
лазурно-серебряный щит.  Он едва не  улыбнулся: вот уже две недели он каждое
утро  ловил  себя на  этом  сравнении. И  сразу мозг его  заработал  четко и
быстро.  Он посмотрел на  шкафут, увидел,  что матросы драют палубу,  прошел
вперед -- на главной палубе та же картина. Матросы переговаривались обычными
голосами. Дважды он  слышал смех. Это хорошо.  Люди,  которые так говорят  и
смеются, вряд ли замышляют мятеж  -- а капитан Хорнблауэр  в последнее время
постоянно  держал  в  голове  такую  возможность. За  семь  месяцев  в  море
корабельные запасы  почти истощились. Неделю назад он срезал  выдачу воды до
трех пинт в день -- маловато на 10° северной широты при рационе из  солонины
и сухарей, особенно если вода  эта семь месяцев  простояла в бочках  и кишит
зеленой живностью.
     Тогда же,  неделю назад, последний раз давали лимонный сок. Уже в  этом
месяце надо ждать  цингу, а  доктора на борту нет.  Ханки, корабельный врач,
скончался у мыса Горн от сифилиса и алкоголизма. Весь последний  месяц табак
выдавали по пол-унции в неделю -- хорошо, что Хорнблауэр взял весь табак под
свой личный контроль. Не сделай  он этого, безмозглые матросы уже сжевали бы
весь  запас, а на людей,  лишенных табака,  полагаться нельзя. Он знал,  что
нехватка  табака  тревожит  матросов  больше,  чем  недостаток  дров,  из-за
которого им ежедневно дают  солонину,  едва  доведенную до кипения в морской
воде.
     Нехватка  табака, воды и дров была тем не менее пустяком в сравнении  с
неминуемой  нехваткой  рома.  Хорнблауэр  еще  не  решился  срезать  дневную
раздачу, и  рома  на корабле оставалось всего на десять дней. Лучшая  в мире
команда,  если ее лишить рома, станет ненадежной.  Они сейчас  в Южном море*
[Так с XVI по XVIII век  называли  южную часть Тихого океана. (Здесь и далее
--  примечания  переводчика)],  на  две тысячи  миль  вокруг  нет ни  одного
королевского корабля.  Не так далеко к  западу  лежат сказочные острова, там
живут красивые женщины, а пища достается без труда. До счастливой, беспечной
жизни рукой подать. Какой-нибудь негодяй, осведомленный лучше  других, может
бросить  намек.  Сейчас  его  оставят  без   внимания,  но  позже,  лишенные
блаженного перерыва на грог, матросы  начнут прислушиваться.  С тех пор, как
соблазненная  чарами  Тихого  океана взбунтовалась команда  "Баунти", каждый
капитан корабля Его Британского Величества, заброшенный  в эти воды велением
службы, неизбежно мучился страхами.
     Хорнблауэр, шагая по палубе,  вновь  пристально  вгляделся в  матросов.
Семь месяцев в море без единого захода в порт дали ему блестящую возможность
превратить  шайку завербованных или собранных по тюрьмам  людей в  настоящих
моряков, но они слишком  долго не видели  никакого разнообразия. Чем  скорее
корабль достигнет побережья Никарагуа, тем лучше. Поездка на берег развлечет
людей, можно будет раздобыть воду, свежую пищу, табак и спиртное. Хорнблауэр
мысленно вернулся к недавним расчетам своего местоположения. В широте он был
уверен,  а проведенные  прошлой ночью наблюдения  луны, вроде бы подтвердили
хронометрические  определения  долготы  --  хотя  трудно  поверить,  что  на
хронометры можно полагаться после семи месяцев в море. Менее чем в ста милях
впереди,  самое  большое  --  в трехстах  --  лежит  тихоокеанское побережье
Испанской  Америки. Кристэл, штурман,  видя уверенность  Хорнблауэра, только
качал  головой,  но Кристэл  старый  дурак и  никудышный  навигатор.  Ладно,
ближайшие два-три дня покажут, кто был прав.
     И  тут  же  в голове  у  Хорнблауэра заворочались новые  проблемы:  как
провести эти два или три  дня. Людей нужно занять. Ничто так не способствует
мятежу, как  длительное безделье -- те десять отчаянных недель, пока огибали
мыс Горн, Хорнблауэр мятежа  не боялся. В  предполуденную  вахту он  объявит
учебную тревогу и потренирует матросов в стрельбе --  по  пять  выстрелов из
каждой пушки. Отдача на время замедлит продвижение судна,  но тут  ничего не
попишешь. Быть может, это последнее  учение перед  тем, как  пушкам придется
стрелять всерьез.
     Мысль   о  предстоящих   учениях  дала   Хорнблауэру  новую  пищу   для
размышлений. Пять выстрелов  из каждой пушки -- это примерно  тонна пороха и
ядер.  Осадка  "Лидии" и  так  уменьшилась,  поскольку  припасы  на  исходе.
Хорнблауэр  мысленно   представил  трюм  фрегата   и  взаимное  расположение
кладовых. Пора снова обратить внимание на дифферент. После того, как матросы
пообедают, он прикажет спустить шлюпку и обойдет вокруг  судна на веслах. Он
ожидал, что увидит легкий  дифферент на  корму. Завтра, возможно, надо будет
передвинуть карронады  No 1 на полубаке туда, где они  стояли первоначально.
Пока  он будет осматривать  судно, придется убавить парусов.  Значит,  можно
сделать все  как следует и дать Бушу погонять  команду  наверху. Буш,  как и
пристало первому лейтенанту, питает слабость к такого рода учениям.  Сегодня
команда сможет  побить  свой прежний рекорд --  одиннадцать  минут пятьдесят
одна  секунда  на  постановку стеньги и двадцать четыре  минуты семь секунд,
считая с  момента  установки  стеньги, чтобы  поднять  все паруса.  И тот, и
другой результат --  в этом Хорнблауэр  был  с  Бушем солидарен -- далеко не
предел: многие команды управляются быстрее,  по крайней мере, если верить их
капитанам.
     Такелаж тихонько зашептал.  Значит, ветер  крепчает. Судя по холодку на
шее  и щеке --  еще и отошел  на румб  или два. Едва отметив эти изменения и
начав гадать, скоро ли  заметит их Буш, Хорнблауэр  услышал как зовут вахту.
Мичман Клэй громогласно сзывал кормовую команду. Когда  они покидали Англию,
у мальчика ломался голос; с тех пор он научился им владеть, а не взвизгивать
и  хрипеть  попеременно.  Все  так  же   не  обращая  видимого  внимания  на
происходящее,  не  прерывая  прогулки,  Хорнблауэр  вслушивался  в привычную
последовательность звуков. Вахта с топотом бежала к брасам  на корму. Хлопок
и вскрик сообщили Хорнблауэру, что боцман Гаррисон саданул тростью какого-то
неповоротливого  или  просто  незадачливого  матроса.  Гаррисон --  отличный
моряк, но у него  есть  одна слабость: обожает  припечатать  тростью хороший
округлый зад. Всякий, на ком штаны сидят  в  обтяжку,  вполне мог заработать
рубец  на заду единственно по этой причине; особенно если ему по обязанность
случилось нагнуться в тот момент, когда Гаррисон проходит мимо.
     Размышления о слабости  Гаррисона занимали Хорнблауэра почти все время,
что паруса  брасопили по  ветру; они оборвались в тот момент, когда Гаррисон
выкрикнул "Стой!", и вахта побрела к своим прежним делам.  Дин-дон, дин-дон,
дин-дон, динь -- пробил колокол. Семь склянок утренней вахты. Хорнблауэр уже
перегулял свой установленный час и с удовлетворением чувствовал под рубашкой
капельки пота. Он подошел к стоящему подле штурвала Бушу.
     -- Доброе утро, мистер Буш, -- сказал капитан Хорнблауэр.
     --  Доброе  утро, сэр,  -- сказал  Буш, в точности как  если бы капитан
Хорнблауэр не прохаживался час с четвертью в четырех ярдах от него.
     Хорнблауэр посмотрел на доску, где записаны показания лага за последние
двадцать четыре  часа. Ничего особенно  примечательного -- три узла,  четыре
узла с четвертью, четыре узла и так далее. Курсовая доска свидетельствовала,
что все  сутки  корабль шел на северо- восток.  Капитан чувствовал  на  себе
пытливый взгляд первого лейтенанта,  и знал,  что  тот изнывает  от  желания
задать вопрос. Лишь один человек на борту знал, куда направляется "Лидия" --
сам Хорнблауэр.  Он вышел в море  с запечатанными приказами, и,  вскрыв  их,
согласно  указаниям,  на  30°  N  20° W, не  счел нужным  ознакомить первого
лейтенанта с их содержанием. Семь месяцев лейтенант Буш успешно  перебарывал
искушение спросить, но напряжение уже заметно сказывалось на нем.
     --  Кхе-хм,  -- Хорнблауэр  прочистил  горло.  Ни  слова не  говоря, он
повесил доску на место, спустился по трапу и вошел в спальную каюту.
     Бушу не повезло. Хорнблауэр не опасался,  что тот разболтает содержание
приказов, и  оставлял его  в  неведении  совсем по  иной причине. Хорнблауэр
боялся  собственной  болтливости.  Пять лет  назад,  впервые  выйдя  в  море
капитаном, он  не  сдерживал природной  общительности,  а  тогдашний  первый
лейтенант, злоупотребляя проявленной капитаном слабостью, дошел до того, что
обсуждал  чуть  ли  не  каждый  его  приказ. В прошлом  плаванье  Хорнблауэр
постарался  ограничить   общение   с  первым   лейтенантом  рамками  обычной
вежливости, но обнаружил, что  постоянно за них выходит.  Стоило ему открыть
рот,  он, к своему  последующему огорчению,  успевал наговорить лишнего.  На
этот  раз  он  вышел  в море с твердым  намерением (подобно зарекшемуся пить
пьянице)  ничего без  необходимости не говорить,  а приказы, настаивавшие на
соблюдении  строжайшей  секретности, только  укрепили  его  решимость.  Семь
месяцев   он   держал  зарок,  делаясь  молчаливее   день  ото   дня,   пока
противоестественная  сдержанность  не стала второй натурой. В  Атлантическом
океане  он еще  иногда  беседовал с  мистером  Бушем о  погоде. В  Тихом  он
снисходил лишь до того, чтобы прочистить горло.
     Крохотная спальная каюта была  отгорожена от  главной каюты переборкой.
Одну половину  ее занимала  восемнадцатифунтовая  пушка,  на  другой еле-еле
помещались койка, письменный стол и сундук. Вестовой Полвил положил бритву и
кожаную чашку на кронштейн под зеркальцем в переборке  и вжался в письменный
стол, давая  капитану  войти  -- два человека с  трудом помещались  в тесной
каюте. Полвил ничего не сказал. За эту-то немногословность Хорнблауэр  его и
выбрал -- даже в общении со  слугами  он вынужден был  постоянно  оставаться
начеку, чтоб не впасть в навязчивый грех болтливости.
     Хорнблауэр стянул мокрую рубашку и  штаны, побрился, стоя нагишом перед
зеркалом. Лицо,  которое  там отражалось, не было ни красивым, ни уродливым,
ни молодым, ни старым.
     Печальные  карие  глаза,  довольно  высокий  лоб, довольно  прямой нос;
хороший рот,  сжатый  с  твердостью, приобретенной  за  двадцать лет морской
службы.  Непослушные каштановые  кудри уже начали редеть, отчего лоб казался
еще более  высоким.  Это  раздражало капитана Хорнблауэра, он  с отвращением
сознавал, что  лысеет. Заметив  это, он  вспомнил и о другом источнике своих
огорчений.  Он посмотрел вниз  на свое нагое тело.  Он строен и мускулист --
вполне приятная фигура,  когда он распрямляется на все свои  шесть футов. Но
там, где кончались ребра, неопровержимо  присутствовал округлый животик, уже
выдававшийся за линию ребер и подвздошной кости.  Хорнблауэр  с редкой в его
поколении силой  не  желал толстеть.  Мерзко  было думать,  что его стройное
гладкое тело обезобразит неприглядная выпуклость;  вот почему он,  человек в
общем-то ленивый и внутренне чуждый  распорядку, принуждал себя  каждое утро
прогуливаться по шканцам.
     Он закончил бриться, отложил бритву и кисточку Полвилу для мытья, потом
подождал,  пока  тот  накинет ему на плечи ветхий саржевый халат. Вместе они
вышли на палубу и подошли  к баковой  помпе. Там Полвил снял с  него халат и
принялся качать помпой соленую  забортную воду, пока  капитан сосредоточенно
поворачивался под струей. Когда душ был окончен, Полвил накинул халат на его
мокрые  плечи и следом за  ним  спустился в  каюту.  Чистая льняная  рубашка
(ветхая, но тщательно заштопанная) и белые штаны лежали на койке. Хорнблауэр
оделся.  Полвил подал  ему потертый  синий  сюртук с  потускневшим галуном и
шляпу.  Все это  без единого слова, так Хорнблауэр вышколил себя, подчиняясь
добровольному  обету  молчания.   Ненавистник  рутины,  он,  избавляясь   от
необходимости говорить, настолько закоснел в рутине, что как обычно вышел на
палубу в точности с первым ударом восьми склянок.
     -- Все наверх экзекуцию смотреть? -- спросил Буш, козыряя.
     Хорнблауэр кивнул. Боцманматы засвистели в дудки.
     -- Все наверх экзекуцию смотреть! -- орал  Гаррисон с главной палубы, и
вскоре со  всех концов  судна потянулись матросы,  выстраиваясь  в  ряды  на
предписанных местах.
     Хорнблауэр с каменным  лицом застыл у  шканцевых поручней. Он стыдился,
что  считает  экзекуцию  зверством, что назначает ее  против воли и  смотрит
через силу. Две или три тысячи порок, виденные им за последние двадцать лет,
ничуть  его  не  ожесточили;  напротив,  он  горестно сознавал,  что  теперь
переносит  их  гораздо   болезненнее,  чем  семнадцатилетним   мичманом.  Но
сегодняшней порки было не избежать. Некий валлиец по имени Оуэн никак не мог
отучиться плевать на палубу. Буш, не  советуясь  с капитаном, поклялся,  что
будет пороть его  за каждый плевок, и  Хорнблауэр, дисциплины ради, вынужден
был  своей  властью  скрепить  это решение,  даже  сознавая,  что  обещанное
наказание вряд ли пойдет впрок идиоту, которого не остановила угроза порки.
     К счастью, все кончилось  быстро.  Боцманматы привязали  обнаженного по
пояс Оуэна к грот-вантам и под  барабанный бой выпороли  его.  Оуэн, вопреки
обыкновению  других  матросов,  орал  от  боли всякий раз, как девятихвостая
кошка впивалась ему в спину, и дергался, молотя по  палубе босыми  ступнями,
пока, под конец назначенных ему двух дюжин,  не обвис  на привязанных  руках
тихий и недвижимый. Его окатили водой и отнесли вниз.
     -- Матросам завтракать, мистер Буш, -- бросил Хорнблауэр.  Он надеялся,
что  тропический  загар   скрыл   от   окружающих  его  бледность.  Истязать
несчастного полудурка -- не лучший способ скоротать время до завтрака, а что
особенно мерзко, он сам во всем виноват: не нашел в себе ни решимости, чтобы
прекратить  порку, ни изворотливости,  чтобы выбраться  из тупика, в который
загнал его своим решением Буш.
     Шеренга  офицеров на  шканцах рассыпалась. Джерард,  второй  лейтенант,
принял у Буша вахту. Корабль -- как бы волшебная мозаика -- кто-то встряхнул
ее,  перемешал  кусочки,  а  они тут же  выстроились  в новом,  закономерном
порядке.
     Хорнблауэр спустился вниз. Полвил уже накрыл к завтраку,
     --  Кофе,  сэр,  --  сказал Полвил.  -- Рагу.  Хорнблауэр  сел. За семь
месяцев в  море все  деликатесы давным-давно  кончились. "Кофе"  представлял
собой черный  отвар  пережаренного  хлеба,  и  единственное, что  можно было
сказать  в  его пользу,  так это  что он  сладкий и горячий.  Словом  "рагу"
именовалась неописуемого вида мешанина толченой сухарной крошки  и  рубленой
солонины. Хорнблауэр  ел рассеянно.  Левой  рукой  он  постукивал  по  столу
сухарем, чтоб жучки успели вылезти к тому времени, когда он докончит рагу.
     Он ел, а до него беспрестанно доносились корабельные звуки. Каждый раз,
когда "Лидия"  приподнималась  на  гребне  волны, все  ее  деревянные  части
поскрипывали в унисон. Над головой стучали башмаки расхаживающего по шканцам
Джерарда и временами раздавалась быстрая поступь мозолистых матросских  ног.
Ближе к носу монотонно лязгали помпы, выкачивая воду из внутренностей судна.
Но все эти звуки были преходящи; и лишь один не смолкал никогда, так что ухо
привыкало  к  нему и не  различало, пока специально не обратишь внимание  --
шелестение ветра в бесчисленных тросах  такелажа. То было еле слышное пение,
гармония  тысяч высоких  тонов  и полутонов,  но оно звенело по всему судну,
передаваемое  по  древесине  от русленей  вместе  с  медленным,  размеренным
скрипом.
     Хорнблауэр  доел  рагу  и  обратился  взором к  сухарю,  которым прежде
постукивал по  столу. Он созерцал его  со спокойным  отвращением -- неважная
пища, к тому  же без масла  (последний бочонок прогорк месяц тому  назад), и
сухие крошки придется запивать кофе  из пережаренного  хлеба. Но прежде, чем
он  успел  откусить, с  мачты раздался  дикий  крик. Хорнблауэр  вскочил, не
донеся до рта сухарь.
     -- Земля! -- услышал он. -- Эй, на палубе! Земля в двух румбах слева по
курсу, сэр!
     Это   впередсмотрящий   с  фор-салинга   окликал   палубу.  Хорнблауэр,
по-прежнему держа руку с сухарем на весу, услышал на палубе шум и беготню --
офицерам  и  матросам, равно неведающим, куда они плывут,  страстно хотелось
увидеть землю -- первую за три месяца. Он и сам был взволнован.
     Сейчас  выяснится, правильно ли он выбрал курс; мало  того, возможно, в
ближайшие  двадцать четыре часа  он приступит к исполнению опасной и трудной
миссии, возложенной на  него Их Сиятельствами лордами Адмиралтейства. Сердце
его  учащенно  забилось.  Он  страстно  желал,  подчиняясь  первому  порыву,
броситься  на палубу, но  сдержался. Еще больше он хотел предстать в  глазах
команды  абсолютно  невозмутимым  и  уверенным в себе человеком --  и не  из
одного тщеславия. Чем больше уважения  к капитану, тем лучше для  корабля. С
видом полного  самообладания  он закинул  ногу на ногу и  безучастно попивал
кофе, когда в дверь, постучавшись, влетел мичман Сэвидж.
     -- Мистер Джерард послал меня сказать, что  слева по курсу видна земля,
сэр,  --  выговорил Сэвидж. Общее волнение было  так заразительно, что  он с
трудом стоял на месте.  Хорнблауэр заставил себя еще  раз  отхлебнуть кофе и
лишь потом заговорил, очень медленно и спокойно.
     -- Скажите мистеру Джерарду, я  поднимусь на палубу, как только закончу
завтракать, -- сказал он.
     -- Есть, сэр.
     Сэвидж стремглав вылетел из каюты; его большие неуклюжие ноги застучали
по трапу,
     --  Мистер  Сэвидж! Мистер Сэвидж!  -- заорал  Хорнблауэр. Широкое лицо
мичмана вновь появилось в двери.
     --  Вы забыли  закрыть  дверь, --  сказал  Хорнблауэр  холодно.  --  И,
пожалуйста, не шумите так, поднимаясь по трапу.
     -- Есть, сэр, -- отвечал совершенно уничтоженный Сэвидж.
     Хорнблауэр  удовлетворенно   потянул  себя  за   подбородок.  Он  снова
отхлебнул  кофе, но силы откусить сухарь  уже не  нашел.  Подгоняя время, он
забарабанил пальцами по столу.
     Он  услышал с  салинга голос  Клэя -- очевидно,  Джерард велел  мичману
взять подзорную трубу и подняться туда.
     -- Похоже на огнедышащую гору, сэр. Две огнедышащие горы. Вулканы, сэр.
     В ту же секунду Хорнблауэр начал припоминать карту, которую столько раз
изучал,  уединившись  в  своей  каюте.   Все   побережье  усеяно  вулканами;
присутствие  двух  слева  по  курсу  отнюдь  не  позволяет точно  определить
положение судна. И все же... все  же... Вход  в залив Фонсека отмечен именно
двумя  вулканами  слева по курсу. Вполне  возможно, что он  вывел корабль  в
точности к цели -- спустя одиннадцать недель после того, как в последний раз
видел  землю.  Дольше  он уже  не  усидел.  Он  поднялся из-за  стола, и,  в
последний момент  вспомнив,  что  должен  идти степенно  и  с видом  полного
безразличия, вышел на палубу.



     На шканцах толпились офицеры:  все четыре лейтенанта,  штурман Кристэл,
лейтенант морской  пехоты Симмондс, баталер Вуд, вахтенные мичманы. Старшины
и унтер-офицеры облепили ванты, и все подзорные трубы на корабле были пущены
в ход.  Хорнблауэр осознал,  что строгий  ревнитель дисциплины возмутился бы
этим вполне естественным поведением, и посему отреагировал соответственно.
     -- Что такое? -- рявкнул он. -- Неужели вам нечем заняться? Мистер Вуд,
я побеспокою  вас просьбой  послать за  купором и  вместе с ним  приготовить
бочки для воды. Уберите бом-брамсели и лисели, мистер Джерард.
     Засвистели  дудки,  Гаррисон заорал:  "Все  наверх,  паруса  убирать!",
Джерард  со шканцев  отдавал команды. На  судне  вновь воцарилась  деловитая
суета. Под обычными парусами "Лидия" ритмично качалась на мелкой зыби.
     -- Мне кажется,  сэр, сейчас  я вижу  с палубы дымок,  -- Джерард  чуть
виновато  напоминал  капитану, что они  приближаются к  земле.  Он  протянул
подзорную  трубу и указал  вперед.. У самого  горизонта  под  белым облачком
что-то серело, возможно что и дым.
     -- Кхе-хм,  -- сказал  Хорнблауэр по привычке. Он прошел вперед и полез
на  фока-  ванты с  наветренной стороны.  Он не был  силачом, и  предстоящая
задача  отнюдь  его  не  радовала, но деваться было некуда, надо было лезть.
Именно поэтому он счел  для  себя недопустимым, несмотря на  сильно мешавшую
ему  подзорную трубу,  пролезть  в собачью  дыру, и  вместо  этого  проделал
сложный  обходной   путь  по  путенс-вантам.   Не   мог  он  и  остановиться
передохнуть, зная, что служащие  под его началом мичманы  играючи  пробегают
без остановки от трюма до клотика грот-бом-брам-стеньги.
     Путь по фор-брам-стень-вантам  серьезно  его утомил.  Тяжело  дыша,  он
выбрался на  фор-брам-стеньги-салинг и попытался  направить  подзорную трубу
прямо. Он никак не мог отдышаться, мешала и внезапно накатившая нервозность.
Клэй беспечно восседал верхом  на ноке рея футах в  пятнадцати от  него,  но
Хорнблауэр  его  как будто не  замечал. Легкое штопорообразное качание судна
заставляло Хорнблауэра вместе с верхушкой стеньги  описывать большие  круги:
вверх, вперед, вбок, вниз. Сперва он  видел далекие горы  лишь  мельком,  но
через  некоторое  поймал их в поле  зрения  трубы. Ему представился странный
пейзаж. Острые  пики  нескольких вулканов:  два очень высокие слева, россыпь
конусов поменьше слева и справа. Пока Хорнблауэр  глядел,  из одного вулкана
вырвалась струйка серого дыма -- не из вершины, а  из побочного  жерла  -- и
лениво  поползла  к  висящему  над  ним  белому облачку.  За  вулканическими
конусами виднелся  хребет,  отрогами которого они и  были; но и  сам  хребет
представлялся цепочкой потухших вулканов, размытых и  выветрелых с  течением
столетий  -- можно представить, что  за адскую кухню являл собой этот берег,
когда все они извергались разом. Вершины гор были тепловато-серыми -- серыми
с розовым  оттенком. Ниже  Хорнблауэр  видел  как  бы  зеленые  прожилки  --
очевидно, растительность вдоль  промоин  и ручьев.  Он отметил относительные
высоты  и взаимное расположение вулканов, на  основании этих данных мысленно
нарисовал  карту и сравнил  с той, которую  хранил  в памяти.  Сходство было
несомненное.
     --  Мне кажется,  сэр,  я только  что  видел  прибой,  --  сказал Клэй.
Хорнблауэр перенес взгляд с вершин к подножьям.
     Здесь  располагалась  широкая зеленая  полоса,  лишь изредка нарушаемая
одинокими  вулканами.  Хорнблауэр провел по ней  подзорной трубой, до самого
горизонта и обратно.  Ему показалось,  что он видит слабый белый отблеск. Он
снова поймал это  место  в  поле  зрения,  засомневался:  белое  пятнышко то
появлялось, то исчезало.
     -- Совершенно  верно, это действительно  прибой, -- сказал он  и тут же
пожалел о сказанном. Совершенно незачем было отвечать Клэю. Пусть ненамного,
но он уронил свою репутацию человека совершенно невозмутимого.
     "Лидия"  двигалась прямо к берегу. Глядя вниз, Хорнблауэр видел забавно
укороченные фигурки людей на полубаке в ста футах под собой, а возле носа --
намек на  бурун,  означавший,  что  судно делает  около четырех  узлов.  Они
подойдут  к  берегу раньше,  чем  стемнеет, особенно  если к  концу дня бриз
усилится. Хорнблауэр встал поудобнее и снова посмотрел  на берег.  Временами
он уже отчетливо  видел полоску  прибоя по обе  стороны  от того места,  где
заметил  ее  впервые.  Здесь,  должно  быть,  набегающая волна разбивается о
вертикальные скалы и  взлетает вверх белой пеной. Он все  больше утверждался
во  мнении, что вывел корабль точно  к намеченному  месту. По обе стороны от
полосы  прибоя вода  была  совершенно  ровной,  а  дальше  располагались  --
опять-таки по обе стороны -- два  средних размеров  вулкана.  Широкий залив,
остров  посередине входа,  и два  вулкана  по бокам. Именно  так выглядел на
карте залив Фонсека, но Хорнблауэр с мучительной определенностью  знал: даже
небольшая погрешность  в расчетах могла увести  его миль за  двести  от того
места, где,  как  он  полагал, они сейчас находятся,  а в этом вулканическом
краю разные отрезки побережья весьма схожи. Может быть не один такой залив и
не один остров.  Мало  того,  карты ненадежны.  Это -- копии с карт, которые
Энсон* [Энсон, Джордж, британский  адмирал (1697--1762). В 1739-- 1741 годах
командовал английской эскадрой в Южном море] захватил шестьдесят лет назад в
этих самых водах. Всем известно, что карты, составленные даго -- а тем более
карты, составленные даго  и переснятые  безмозглыми адмиралтейскими клерками
-- немилосердно врут.
     Но пока он  смотрел, сомнения его понемногу рассеивались. Открывающийся
перед  ним залив  был  непомерно велик  --  если б на побережье был еще один
такой,  его  не  пропустили  бы  даже картографы-даго.  Хорнблауэр  на  глаз
прикинул  ширину  входа  в  залив:  что-то около  десяти  миль. Чуть  дальше
виднелся еще  один типичный для местного ландшафта  остров -- круто встающий
из воды  правильный  конус. Дальний берег залива Хорнблауэр не различал даже
сейчас, хотя  за  то время, что он пробыл  на  мачте,  корабль прошел  около
десяти миль.
     --  Мистер  Клэй,  -- сказал Хорнблауэр,  не  снисходя  до  того,  чтоб
оторваться  от  подзорной  трубы.  --  Спускайтесь  вниз. Передайте  мистеру
Джерарду мои приветствия и попросите его любезно отправить матросов на обед.
     -- Есть, сэр, -- сказал Клэй.
     Сейчас  на  корабле поймут,  что  предстоит нечто необычное,  раз  обед
сдвинули  на  полчаса вперед. Британские  флотские офицеры  всегда старались
досыта накормить матросов перед особо трудной операцией.
     Хорнблауэр  на верхушке мачты  подвел  итог  увиденному. Не  приходится
сомневаться,  что  "Лидия"  держит   курс  на  залив  Фонсека.  Он   показал
незаурядное  навигационное   мастерство,   которым  всякий  мог  бы  законно
гордиться --  спустя  одиннадцать недель после  того, как они последний  раз
видели  землю, вывел  корабль прямо к намеченной цели. Тем не  менее,  он не
испытывал  восторга.  Такова   была  его   натура:  он  не   радовался   уже
достигнутому. Честолюбие постоянно требовало от него недостижимого: казаться
сильным, молчаливым, недоступным для обычных переживаний и слабостей.
     Пока  в  заливе незаметно было никаких  признаков  жизни, ни  лодок, ни
человеческого дымка. Казалось, Хорнблауэр, как второй Колумб, приближается к
необитаемому берегу. Он мог рассчитывать, что ближайший час  не потребует от
него решительных действий.  Он сложил подзорную тpy6y, спустился на палубу и
степенно прошествовал на шканцы.
     Кристэл и Джерард оживленно беседовали у поручней. Очевидно они нарочно
отошли от рулевого  и  отослали подальше мичмана; очевидно  также,  судя  по
взглядам, которыми  они встретили приближающегося капитана,  говорили о нем.
Вполне  естественно, они взволнованы:  "Лидия"  --  первый  со времен Энсона
английский корабль, проникший на тихоокеанское побережье Испанской  Америки.
Эти воды  бороздит знаменитый Акапулькский  галион, ежегодно  доставляющий в
Испанию сокровищ  на  миллион стерлингов; вдоль этого берега каботажные суда
везут серебро  из Потоси в Панаму.  Получалось,  что благосостояние  каждого
человека   на  борту   обеспечено,  если   только  это  дозволяют  неведомые
адмиралтейские приказы. Всех волновало, что же предпримет капитан.
     --  Пошлите   надежного   матроса   с   хорошей  подзорной   трубой  на
фор-брам-стеньги-  салинг, мистер Джерард. --  И с этими словами  Хорнблауэр
пошел вниз.



     Полвил  ждал  его  в  каюте  с  обедом. Секунду Хорнблауэр  раздумывал,
насколько уместно  в полдень,  в  тропиках, подавать на обед жирную  жареную
свинину. Есть не хотелось, но желание выглядеть героем в глазах собственного
слуги взяло верх. Он сел  и  десять минут быстро  ел, через силу проглатывая
невкусную пищу. Полвил с  живейшим интересом следил за всеми его движениями.
Под любопытным  взглядом  вестового Хорнблауэр встал, пригнувшись под низким
подволоком, прошел в спальную каюту и отпер письменный стол.
     -- Полвил! -- позвал он.
     -- Сэр! -- откликнулся Полвил, тут же появляясь в дверях.
     -- Достань мой  лучший  сюртук и пришей на него новые  эполеты.  Чистые
белые штаны  --  нет,  бриджи  -- и  лучшие  белые  шелковые чулки. Туфли  с
пряжками, и чтобы пряжки сверкали. И шпагу с золотой рукоятью.
     -- Есть, сэр, -- отвечал Полвил.
     Вернувшись  в  главную  каюту,  Хорнблауэр  устроился  на  рундуке  под
кормовым  окном  и в который раз достал  из  пакета секретные адмиралтейские
приказы.  Он  читал  их  так  часто,  что  давно  выучил  назубок,  но  счел
благоразумным  лишний  раз  убедиться,  что  понимает  в  них каждое  слово.
Впрочем,  они  были достаточно недвусмысленны.  Некий  адмиралтейский клерк,
составляя  их,  дал  полную волю  своему воображению. Первые десять  абзацев
касались плаванья до  сего момента. Прежде  всего надлежало "елико возможно"
соблюдать секретность,  дабы  в  Испании не проведали, что  к тихоокеанскому
побережью их  заморских  владений  направляется  британский  фрегат.  "Засим
предписывалось" по  всему  пути  следования как  можно  реже приближаться  к
берегу  и "строжайше воспрещалось" подходить к земле на расстояние видимости
по  пути  от  мыса Горн до  места  назначения,  то есть  до  залива Фонсека.
Хорнблауэр  выполнил эти предписания буквально, хотя очень немногие капитаны
поступили бы так на  его месте.  Он привел корабль  из Англии, лишь раз -- у
мыса Горн -- подойдя  к берегу на расстояние  видимости. Доверься он  неделю
назад  Кристэлу, "Лидия" входила бы сейчас  в Панамский залив,  и  тогда  --
прощай всякая секретность.
     Хорнблауэр мысленно оторвался от спора о компасных поправках и принудил
себя сосредоточиться на дальнейшем изучении приказов. "Засим предписывалось"
сразу  по  прибытии в  залив  Фонсека  вступить  в  союз  с  доном  Хулианом
Альварадо,  крупным землевладельцем, чьи поместья лежат к западу от  залива.
Дон  Хулиан  намерен,  с  помощью британцев, поднять мятеж против  испанской
монархии. Хорнблауэр  должен передать ему  пятьсот  ружей  и штыков, пятьсот
патронных сумок,  один миллион ружейных  патронов -- все  это он загрузил  в
Портсмуте  --  и далее  "по  собственному  разумению всячески способствовать
успеху мятежа". В случае, если он сочтет  это необходимым, он может передать
мятежникам одну или несколько корабельных пушек, но доверенные ему пятьдесят
тысяч золотых гиней под страхом трибунала запрещалось тратить  до  последней
крайности  -- то есть, не иначе, как если без  того мятежникам будет грозить
неминуемое   поражение.   Хорнблауэру   предписывалось    "елико   возможно"
поддерживать  мятежников,  вплоть до  признания  суверенитета  дона  Хулиана
Альварадо над  любой  территорией,  которую  тот  сможет захватить,  если  в
благодарность дон  Хулиан  заключит  с Его  Британским  Величеством торговый
союз.
     Упоминание   о    торговом   союзе   очевидно   разбудило   воображение
адмиралтейского   клерка,  ибо  следующие  десять  абзацев  были  расцвечены
подробностями,  доказывавшими, сколь  необходимо  открыть испанские владения
для  британской  торговли. Перуанский  бальзамический  тополь  и  кампешевое
дерево, кошениль и  золото ждут обмена  на британские  товары.  Перо клерка,
выводившее  красивым округлым почерком эти строки, так  и источало волнение.
От залива  Фонсека,  писал  клерк,  отходит бухта, именуемая, как  полагают,
Эстеро  Реаль  и близко подходящая к озеру  Манагуа. Последнее по  некоторым
сведениям сообщается с озером  Никарагуа,  из  которого вытекает впадающая в
Карибское  море  река  Сан-Хуан.  Капитану  Хорнблауэру  предписывалось  "со
всевозможным тщанием" исследовать возможность  для  открытия торгового  пути
через перешеек и направить к тому усилия дона Хулиана.
     Лишь после того, как  мятеж  дона Хулиана  увенчается успехом  и  будут
выполнены  все  остальные   предписания,  капитану  Хорнблауэру  дозволялось
атаковать корабли с сокровищами,  буде он  обнаружит таковые в Тихом океане.
Мало того, не следовало нападать на корабли, "если таковые действия будут во
вред  местному  населению, кое вышеупомянутых мятежников  поддерживает". Для
сведения   капитана   Хорнблауэра   отмечалось,   что,   согласно  имеющимся
донесениям, в этих водах курсирует двухпалубный пятидесятипушечный испанский
корабль  "Нативидад".  Капитану  Хорнблауэру  предписывалось при  первой  же
возможности  "захватить,  потопить,  сжечь  или  иным  способом  уничтожить"
вышеупомянутое судно.
     Наконец,  капитану  Хорнблауэру  предписывалось, когда  он  сочтет  это
уместным,  снестись с  контр-адмиралом  Наветренных  островов для  получения
дальнейших указаний.
     Капитан  Хорнблауэр  сложил  хрустящие  листки и погрузился в тягостное
раздумье. Приказы являли  собой обычное смешение маловероятного  с абсолютно
фантастическим  -- такие приказы  обычно и получал отправляющийся в  дальнее
плавание  капитан. Только человек сухопутный  мог потребовать, чтоб  "Лидия"
достигла  залива  Фонсека,  ни  разу  не  приближаясь  к  берегу,  и  только
последовательность  чудес  (Хорнблауэр  не  отдавал должного своему  опыту и
основательным расчетам) позволила это требование исполнить.
     Британское правительство давно спало и видело, как бы  разжечь  мятеж в
Испанской Америке. Однако для британских офицеров, призванных претворить эту
мечту  в жизнь, она  оборачивалась страшным сном. Адмирал  Попхэм  и адмирал
Стирлинг, генерал Бересфорд и генерал Уайтлок за последние три года лишились
чести и репутации в безуспешных попытках поднять восстание на реке Ла-Плата.
     Подобно  тому и открытие торгового пути через Дарьенский  перешеек было
излюбленной  мечтой  адмиралтейских  клерков,  вооруженных  мелкомасштабными
картами и полнейшим отсутствием  практического опыта. Тридцать лет назад сам
Нельсон, тогда  еще молодой капитан, чуть  не погиб, руководя экспедицией по
той  самой  реке Сан-Хуан,  которую  Хорнблауэру  предписывалось  пройти  от
истоков.
     Венцом  же  всего  было  небрежное   упоминание   о  пятидесятипушечном
неприятельском судне. Вполне  в духе Уайт-холла с такой  легкостью отправить
тридцатишестипушечный   фрегат  сражаться   с   почти   вдвое  более  мощным
противником. Британский  флот в  последних  войнах  столь  успешно выигрывал
одиночные бои, что  теперь от каждого капитана ждали победы вне  зависимости
от реального соотношения сил. Если "Нативидад"  возьмет  верх  над "Лидией",
никто не  станет  слушать оправданий.  Если даже неминуемый  трибунал  и  не
осудит Хорнблауэра, ему до скончания дней придется бедствовать на половинном
жаловании. Если  он не уничтожит "Нативидад", если не поднимет и не приведет
к  победе  мятеж, если не  откроет торговый  путь через перешеек -- любое из
этих вполне вероятных "не" означало, что он  лишится доброго имени, службы и
вернется к жене униженный в глазах собратьев.
     Перебрав все эти печальные  варианты, Хорнблауэр отбросил их с деланным
оптимизмом. Прежде  всего надо  увидеться с доном Хулианом Альварадо -- это,
похоже,  будет  несложно  и  не  особо  интересно.  После  будут  корабли  с
сокровищами  и призовые деньги. Об отдаленном  будущем лучше не тревожиться.
Он поднялся с рундука и прошел в спальную каюту.
     Десять минут  спустя он  вышел  на  шканцы. С мрачным  удовольствием он
отметил,  как  безуспешно   его  офицеры  притворяются,  будто  не  замечают
великолепный  новый сюртук  с эполетами, шелковые чулки, туфли со  стальными
пряжками,  треуголку  и шпагу  с золотой  рукоятью. Хорнблауэр  посмотрел на
быстро приближающийся берег.
     -- Свистать всех по местам, мистер Буш, -- сказал он. -- Корабль к бою.
     Загремели барабаны, подвахтенные с топотом высыпали наверх. Понуждаемая
криками и  ударами унтер-офицеров команда принялась готовить корабль  к бою.
Палубы окатили водой и  присыпали песком,  переборки убрали, пожарные отряды
заняли  места  у  помп, запыхавшиеся юнги бегали с  картузами  для пушек;  в
кокпите вестовой баталера, назначенный исполнять  обязанности врача, сдвигал
мичманские рундуки, составляя из них операционный стол.
     -- Я попрошу  вас  зарядить  и выдвинуть пушки, мистер Буш,  --  сказал
Хорнблауэр.
     Вполне разумная предосторожность учитывая, что  корабль с полным ветром
входит в  испанские  владения. Пушкари  сбросили с орудий  найтовы,  могучим
усилием выбрали  направляющие  тали, втащили  пушки внутрь,  забили порох  и
ядра, опустили дула, и, налегая на орудийные  тали, выдвинули их в  открытые
порты.
     -- Корабль  к бою готов.  Десять минут двадцать одна  секунда, сэр,  --
доложил  Буш,  когда  стих  скрежет катков.  Хоть убей, он не мог бы  сейчас
сказать, учение  это  или подготовка к настоящему бою, и Хорнблауэр  получал
суетное удовольствие, оставляя его в неведении.
     --  Очень  хорошо,  мистер Буш.  Пошлите надежного  матроса  с лотом на
грот-руслень и приготовьтесь к отдаче якоря.
     Морской бриз с каждой минутой усиливался, и "Лидия"  шла все быстрее. В
подзорную трубу Хорнблауэр видел со шканцев мельчайшие  подробности входа  в
залив.  Широкий западный  проход  между островом Кончакита и западным  мысом
согласно  карте  имеет  глубину  двадцать  саженей  на пять миль вперед.  Но
испанским картам доверять не приходится.
     -- Что на руслене? -- крикнул Хорнблауэр.
     -- Дна нет, сэр.
     -- Сколько саженей пронесло? Передайте глубоководный лот.
     -- Есть, сэр.
     На судне воцарилась мертвая тишина, нарушаемая лишь несмолкаемым пением
такелажа да журчанием воды за кормой.
     -- Дна нет, сэр. Сто саженей пронесло.
     Значит,  берег очень крутой, обрывистый, ведь до него меньше двух миль.
Однако незачем подвергаться риску под всеми парусами налететь на мель.
     --  Уберите   нижние  прямые  паруса,  --  приказал  Хорнблауэр  --  Не
переставайте бросать лот.
     Под одними марселями  "Лидия" медленно приближалась  к  берегу.  Вскоре
крик с русленя известил, что  лот на глубине ста  саженей коснулся дна,  и с
каждым  последующим  броском  глубина все  убывала. Хорнблауэру  хотелось бы
знать, в какой сейчас стадии приливно-отливное  течение --  если ему суждено
сесть  на мель,  лучше, чтоб это произошло во  время  прилива, чем  во время
отлива -- но не было никакой возможности рассчитать. Он поднялся до середины
бизань-вантов, чтобы  лучше видеть. Все остальные, кроме матроса на руслене,
замерли  под палящим солнцем. Корабль был почти у входа в пролив. Хорнблауэр
заметил  на  воде несколько  бревен,  и, направив  на них  подзорную  трубу,
убедился, что они плывут к заливу. Значит, сейчас прилив; все лучше и лучше.
     -- Глубже девяти, -- прокричал лотовый.
     Неплохо для испанской карты: она показывала десять.
     -- И восемь с половиной.
     Пока  глубина  достаточная.  Хорнблауэр  крикнул  рулевому,  и  "Лидия"
повернула вправо, огибая плавный изгиб мыса.
     -- И восемь с половиной.
     Все еще неплохо. "Лидия" шла новым курсом.
     -- Отметка семь.
     Хорнблауэр внимательно осматривал пролив, ища фарватер.
     -- Отметка семь.
     По  приказу  Хорнблауэра "Лидия" свернула чуть ближе  к другому берегу.
Буш тихонько послал матросов соответственно обрасопить паруса.
     -- И восемь с половиной. Так-то лучше.
     -- Глубже девяти.
     Еще  лучше. "Лидия" вошла  в  залив,  и  Хорнблауэр  видел, что  прилив
продолжается.  Они  ползли  по  стеклянной глади  залива, лотовый  монотонно
выкрикивал  глубину,  крутая  коническая  гора   посреди  залива   неуклонно
приближалась.
     -- Четверть до восьми -- крикнул лотовый.
     -- Якоря чисты? -- спросил Хорнблауэр.
     -- Все чисты, сэр.
     -- Отметка семь. Дальше идти незачем.
     -- Отдать якорь.
     Канат заскрежетал в  клюзе,  вахта бросилась  убирать  паруса. Ветер  и
прилив развернули "Лидию", Хорнблауэр спустился на шканцы.
     Буш смотрел  на него,  как на кудесника. Через одиннадцать недель после
того,  как  они  видели мыс  Горн, Хорнблауэр  вывел  "Лидию"  в  точности к
назначенному месту, мало того,  прибыл вечером,  когда морской бриз и прилив
помогли им войти в залив; если же там окажется опасно, ночь принесет с собой
отлив и береговой бриз,  они легко выйдут в открытое море. Что здесь везение
и  что  -- расчет,  Буш  не  знал,  но  поскольку  оценивал  профессионализм
Хорнблауэра  куда  выше,  чем  сам   Хорнблауэр,  склонен   был  значительно
преувеличивать его заслуги.
     --  Вахтенные  пусть   остаются  на  местах,  мистер  Буш,   --  сказал
Хорнблауэр. -- Подвахтенным прикажите разойтись.
     Корабль  в  миле от любой  возможной опасности и  подготовлен  к бою --
незачем  держать   всех   матросов  на  боевых  постах.  С  радостным  гулом
подвахтенные прилипли к  фальшборту,  жадно вглядываясь в зеленые джунгли  и
серые  скалы. Хорнблауэр  с  некоторым  замешательством  думал,  что  делать
дальше. Он так волновался, проводя судно в совершенно  незнакомый залив, что
не успел  продумать следующий  шаг.  Его сомнения  разрешил впередсмотрящий,
прокричав с салинга:
     --  Эй, на палубе! От берега отвалила лодка.  Два румба  позади правого
траверза.
     К  ним  ползло сдвоенное  белое  пятнышко: в подзорную трубу Хорнблауэр
различил  лодку  под  двумя   крохотными   латинскими  парусами.  Когда  она
приблизилась,  он  смог  рассмотреть  команду:  полдюжины  смуглых  людей  в
широкополых  соломенных  шляпах. Лодка легла  в дрейф в пятидесяти  ярдах от
"Лидии",  и  кто-то,  встав  на кормовое  сиденье  и  сложив  руки  рупором,
прокричал по-испански:
     -- Это английский корабль?
     -- Да. Поднимитесь на борт,  -- отвечал Хорнблауэр. Два года испанского
плена дали ему случай  выучить  язык  --  он давно решил, что за такое  свое
достижение и был назначен в теперешнюю экспедицию.
     Лодка подошла к борту, и тот,  кто их окликал, легко взобрался по трапу
на  палубу. Он с любопытством  озирался  по сторонам, дивясь  на безупречную
чистоту и  царящий повсюду  строгий порядок. На  госте был черный,  расшитый
золотом  жилет, из-под  которого  виднелась грязная  серая рубаха, а грязные
белые  штаны оканчивались лохмотьями  чуть  ниже колен.  Он  был  бос. Из-за
красного кушака торчали два пистолета  и короткая тяжелая  сабля. Он говорил
на испанском, как  на родном,  но не  походил на испанца. Его длинные черные
волосы были прямые и матовые; смуглое лицо отливало красным, а в белках глаз
проглядывала желтизна. С верхней губы свешивались длинные тонкие усы. Он тут
же приметил капитана в  парадном  мундире и треуголке и двинулся к  нему.  В
ожидании  подобной  встречи  Хорнблауэр  и  постарался  одеться.  Теперь  он
радовался своей предусмотрительности.
     -- Вы капитан, сударь? -- спросил гость.
     --  Да. Капитан Горацио Хорнблауэр Его Британского  Величества  фрегата
"Лидия", к вашим услугам. Кого имею честь приветствовать?
     -- Мануэль Эрнандес, генерал-лейтенант наместник Эль-Супремо.
     -- Эль Супремо? -- переспросил Хорнблауэр удивленно. -- Это имя нелегко
было перевести на английский. Получалось что-то вроде "Всевышний".
     -- Да, Эль Супремо. Вас ждали здесь четыре месяца, шесть месяцев назад.
     Хорнблауэр быстро  соображал. Он не может открыть причины  своего здесь
пребывания  первому  встречному,  но раз тот знает,  что  Хорнблауэра  ждут,
значит, он посвящен в заговор Альварадо.
     --  Мне  поручено  обратиться не к Эль Супремо, -- сказал он, оттягивая
время. Эрнандес нетерпеливо махнул рукой.
     -- Наш повелитель  Эль Супремо был  до последнего времени известен  как
Его Превосходительство дон Хулиан Мария де Езус де Альварадо и Монтесума.
     -- Ага! -- сказал Хорнблауэр. -- Дона Хулиана-то я и желал бы видеть.
     Эрнандеса явно смутило столь небрежное упоминание имени дона Хулиана.
     -- Эль Супремо, -- сказал он с ударением,  -- послал меня, чтоб отвезти
вас к нему.
     -- А где же он?
     -- У себя дома.
     -- А где его дом?
     -- Вполне достаточно, капитан,  что вам сообщили о желании Эль  Супремо
вас видеть.
     --  Вы  так полагаете?  Вам следовало  бы знать,  сеньор,  что  капитан
корабля Его Британского Величества -- не мальчик на побегушках. Если хотите,
отправляйтесь к дону Хулиану и передайте ему это.
     Хорнблауэр ясно дал  понять, что разговор окончен. Эрнандес  колебался,
но  перспектива  явиться  пред лицо Эль  Супремо без  капитана его  явно  не
прельщала.
     -- Его дом -- вон там, -- сказал он наконец, неохотно,  показывая рукой
через залив.  -- На склоне горы. Чтоб попасть туда, мы должны проехать через
город, который сейчас за мысом.
     -- Тогда я поеду. Прошу вас ненадолго извинить меня, генерал.
     Хорнблауэр повернулся к  Бушу --  у того  было наполовину  озадаченное,
наполовину  восхищенное выражение простого человека, который  слышит как его
соотечественник бойко говорит на непонятном языке.
     --  Мистер Буш, --  сказал Хорнблауэр.  -- Я  отправляюсь  на  берег  и
рассчитываю  скоро вернуться.  Если  нет,  если  я не вернусь  или не пришлю
записку  до   полуночи,  вы  предпримете  меры  к   тому,  чтоб   обеспечить
безопасность судна. Вот ключ от моего письменного стола.  Я приказываю вам в
полночь  прочесть  адресованные мне секретные правительственные инструкции и
действовать, как сочтете нужным.
     --  Есть,  сэр, --  отвечал Буш. На  лице его  ясно  читалась  тревога.
Хорнблауэр с  внезапной радостью  понял, что Буш и впрямь обеспокоен судьбой
своего капитана. --  Вы  думаете...  вам  безопасно  отправляться  на  берег
одному?
     -- Не знаю, -- с искренним безразличием ответил Хорнблауэр. -- Я должен
идти, и это все.
     -- Если тут какой подвох мы вас вызволим, сэр, в целости и сохранности.
     --  Прежде позаботьтесь  о безопасности судна,  -- отвечал  Хорнблауэр.
Перед  его  мысленным взором  возникла ужасная  картина:  Буш  с десантом из
незаменимых матросов блуждает в малярийных джунглях Центральной Америки.  Он
повернулся к Эрнандесу: -- Я к вашим услугам, сеньор.



     Лодка мягко проехалась  днищем  по  золотистому песку за мысом, смуглые
гребцы выскочили и втащили ее на берег, чтоб Хорнблауэр  с Эрнандесом вышли,
не  замочив  ног. Хорнблауэр внимательно  огляделся. Город подходил  к самой
береговой  отмели.  Это  было  скопище  нескольких  сот лачуг  из  пальмовых
листьев,  лишь немногие  были крыты черепицей. Эрнандес  повел Хорнблауэра к
домам.
     --  Aqua, aqua, -- услышали они, приблизившись, хриплый голос. -- Воды,
Бога ради, воды.
     Возле  дороги стоял шестифутовый  столб, к  нему был привязан  человек.
Руки его оставались свободными и  судорожно двигались. Глаза были  выкачены,
язык, казалось,  не  помещался во  рту, как у идиота. Вокруг  столба  вились
стервятники.
     -- Кто это? -- спросил Хорнблауэр, пораженный.
     --  Человек, которого  Эль  Супремо  повелел  уморить жаждой, -- сказал
Эрнандес. -- Один из непросвещенных.
     -- Он умрет?
     --  Это  его  второй  день.  Он  умрет, когда  завтра  над ним  засияет
полуденное солнце, -- безучастно ответил Эрнандес. -- Так бывает всегда.
     -- Но в чем он повинился?
     -- Он -- один из непросвещенных, я уже сказал, капитан.
     Хорнблауэра подмывало  спросить, в  чем же  состоит просвещение, но  он
сдержался. Из того  что Альварадо повелел именовать себя Эль  Супремо, можно
примерно заключить самому. И  он без всяких  возражений  позволил  Эрнандесу
провести  себя  мимо  несчастного.  Он счел,  что  все  его  протесты  будут
бессильны отменить  отданный  Эль Супремо приказ,  а  негодуя  понапрасну он
только уронит свой авторитет. Он отложит действия до той поры, пока увидится
с самым главным.
     Маленькие  улочки,  грязные   и  зловонные,   вились  между  пальмовыми
хижинами. Стервятники сидели  на крышах и в переулках дрались из-за добычи с
ободранными  дворнягами. Населяющие  город индейцы занимались своими делами,
не  обращая  внимания на человека, умирающего от жажды в пятидесяти ярдах от
них.  Все  они,  как и Эрнандес,  были смуглые с красноватым  отливом,  дети
бегали нагишом, женщины были либо в  черных,  либо в грязных белых  платьях,
редкие мужчины -- голые по пояс,  в белых штанах до колен. В половине домов,
по  видимости,  были  лавки --  одна  стена  отсутствовала,  открывая  взору
выложенный на продажу товар -- два-три яйца или горстку фруктов. Возле одной
такой лавки торговалась покупательница в черном платье.
     На маленькой  площади  в центре города  стояли у  коновязи  низкорослые
лошадки,  облепленные  мухами. Спутники Эрнандеса  поспешно отвязали  двух и
держали  их под уздцы, чтоб Хорнблауэр и Эрнандес  сели в седла.  Хорнблауэр
смутился. Он знал,  что плохо  сидит в седле,  что при  шпаге и в  треуголке
будет выглядеть на лошади нелепо, к тому же  жалел лучшие шелковые чулки, но
деваться было некуда. От него настолько очевидно ждали, что он  сядет верхом
и поскачет, что он не мог отступить. Он поставил ногу в стремя и плюхнулся в
седло, обнаружив, к своему  успокоению,  что неказистая лошадка покладиста и
спокойна. Неуклюже подпрыгивая, он рысью тронулся за Эрнандесом. Пот заливал
ему  лицо, треуголку  приходилось  ежеминутно  поправлять.  Дорога от города
круто поднималась в гору,  временами по  ней  едва мог  проехать только один
всадник, и  тогда Эрнандес  с вежливым  поклоном проезжал  вперед. Остальные
следовали ярдах в пятидесяти позади.
     На  узкой   дорожке,  окаймленной  по   обеим  сторонам   деревьями   и
кустарником,  было  одуряюще  жарко.  Насекомые жужжали и  больно  кусались.
Примерно  в  полумиле  от  города  им встретились  отдыхавшие  часовые,  при
появлении  всадников они  неловко  вытянулись  во фрунт.  И начиная с  этого
места,  они  постоянно проезжали мимо  людей  --  таких,  как  первый,  кого
Хорнблауэр увидел --  привязанных к  столбу и умирающих  от жажды. Некоторые
были уже мертвы -- ужасные  разложившиеся трупы, окруженные жужжащим облаком
мух, -- жужжание  становилось  громче, когда  лошади  проезжали мимо.  Смрад
стоял нестерпимый; объевшиеся  стервятники с  отвратительными  голыми  шеями
били крыльями, не в силах взлететь, и убегали от лошадей в кусты.
     Хорнблауэр чуть было  не спросил: "Еще непросвещенные, генерал?", когда
осознал бессмысленность подобного  замечания. Лучше не говорить  ничего, чем
говорить  попусту.  Он молча  ехал  сквозь  полчища  мух  и  смрад,  пытаясь
представить   себе   внутренний  мир   человека,  который   оставляет  трупы
разлагаться, образно говоря, у самого своего порога.
     Дорога  вывела  их на водораздел, и Хорнблауэр  ненадолго  увидел внизу
залив, синий, серебряный и золотой в лучах вечернего  солнца, а посреди него
--  покачивающуюся  на  якоре  "Лидию".  Тут лес  по  обе стороны  словно по
волшебству  сменили  возделанные земли.  Дорогу  окаймляли увешанные плодами
апельсиновые  деревья,  за  ними  Хорнблауэр  различал поле,  где колосились
хлеба.  Солнце, быстро клонившееся к  закату, освещало  золотые плоды  и, за
поворотом, ярко озарило большое белое строение, приземистое и длинное, прямо
на пути всадников.
     -- Дом Эль Супремо, -- сказал Эрнандес.
     Во дворике -- патио -- слуги взяли лошадей под уздцы.
     Хорнблауэр неловко спешился и с горечью  обозрел  свои  лучшие шелковые
чулки -- они были испорчены безвозвратно. Старшие слуги, которые провели  их
в дом, являли ту же смесь роскоши и нищеты, что и Эрнандес -- алые с золотом
ливреи, драные  штаны и  босые  ноги.  Самый  важный  -- его черты  выдавали
присутствие негритянской  крови  наряду  с  индейской  и  некоторую  примесь
европейской -- вышел с озабоченным лицом.
     -- Эль Супремо ждет,  -- сказал он. --  Сюда, пожалуйста,  и  как можно
быстрее.
     Он почти  бегом повел их по коридору к окованной  бронзой двери  громко
постучал, подождал немного, снова постучал и распахнул дверь, согнувшись при
этом до земли. Хорнблауэр, повинуясь жесту Эрнандеса, вошел. Эрнандес прошел
следом, и мажордом закрыл дверь. Это была длинная, ярко побеленная  комната.
Потолок поддерживали толстые деревянные  балки,  резные  и  раскрашенные.  В
дальнем конце совершенно пустой комнаты стоял одинокий помост,  а на помосте
в кресле под балдахином восседал человек, ради встречи с которым Хорнблауэра
отправили вокруг половины земного шара.
     Он  не производил  особого впечатления:  маленький,  смуглый, тщедушный
человечек с пронзительными  черными глазами и тусклыми черными волосами, уже
немного тронутыми сединой. По виду его легко было догадаться  о европейском,
с легкой примесью индейской крови, происхождении. Одет он был по-европейски,
в  алый, расшитый золотым  позументом  сюртук, белый галстук, белые  бриджи,
белые чулки,  туфли  с  золотыми пряжками. Эрнандес склонился  в  раболепном
поклоне.
     -- Вы отсутствовали долго, -- сказал Альварадо. -- За это время высекли
одиннадцать человек.
     --  Супремо,  --  выдохнул  Эрнандес (зубы его  стучали от страха),  --
капитан выехал сразу же, как узнал, что вы его зовете.
     Альварадо  устремил  пронзительные  глаза  на Хорнблауэра.  Тот неловко
поклонился. Он  думал об  одиннадцати незаслуженно  выпоротых  людях --  они
поплатились за то, что от берега до дома враз не доберешься.
     --  Капитан  Горацио  Хорнблауэр  Его  Британского  Величества  фрегата
"Лидия" к вашим услугам, сударь, -- сказал он.
     -- Вы привезли мне оружие и порох?
     -- Они на корабле.
     -- Очень хорошо. Договоритесь с генералом Эрнандесом о выгрузке.
     Хорнблауэр вспомнил почти пустые кладовые фрегата -- а ему надо кормить
триста восемьдесят человек. Мало того -- как любого капитана, его раздражала
зависимость  от берега. Он не успокоится, пока  не  загрузит  "Лидию" водой,
провиантом,  дровами  и  всем  необходимым  в количестве,  чтобы,  в крайнем
случае, обогнуть мыс Горн и  добраться  если не  до Англии,  то хотя  бы  до
Вест-Индии или острова Св. Елены.
     -- Я не смогу сгрузить ничего сударь, пока не будут удовлетворены нужды
моего  судна, -- сказал он. Эрнандес, слыша  как кощунственно перечит он Эль
Супремо  с  шумом  втянул воздух.  Брови  последнего  сошлись; на  мгновение
показалось, что сейчас он поставит на  место строптивого капитана, но тут же
лицо  его  разгладилось  -- он  понял,  как глупо было бы ссориться с  новым
союзником.
     -- Конечно, -- сказал он -- Пожалуйста, скажите генералу Эрнандесу, что
вам нужно -- он все обеспечит.
     Хорнблауэру приходилось иметь дело с испанскими офицерами. Он прекрасно
знал их способность обещать,  но не делать, тянуть, ловчить и обманывать. Он
догадывался, что повстанческие офицеры в Испанской Америке соответственно во
много  раз  ненадежнее. Лучше  изложить  свои требования  сейчас, пока  есть
слабая  надежда,  что хотя  бы  часть  их  будет удовлетворена  в  ближайшем
будущем.
     --  Завтра мне  надо  заполнить  бочки  водой,  -- сказал он.  Эрнандес
кивнул.
     -- Неподалеку  от  того  места,  где  мы высадились,  есть  ручей. Если
хотите, я пришлю людей вам на подмогу.
     -- Спасибо, но этого  не потребуется. Этим  займется моя команда. Кроме
воды, мне нужно...
     Хорнблауэр в  уме перебирал бесчисленные нужды фрегата, проведшего семь
месяцев в море.
     -- Да, сеньор?
     --  Мне  нужно  двести  быков.  Двести  пятьдесят,  если  они  тощие  и
низкорослые. Пятьсот свиней. Сто  квинталов  соли. Сорок  тонн  корабельного
хлеба,  а если  невозможно  достать  сухарей, то соответственное  количество
муки,  печи и  дрова для  их  изготовления. Сок  сорока  тысяч  лимонов  или
апельсинов --  бочки  я предоставлю. Десять тонн  сахара. Пять тонн  табака.
Тонна кофе. Вы ведь выращиваете картофель? Двадцать тонн картофеля.
     По  мере того,  как  он перечислял,  лицо Эрнандеса все вытягивалось  и
вытягивалось.
     -- Но, капитан... -- осмелился вставить он, но Хорнблауэр оборвал его.
     --  Теперь  наши  текущие  нужды,  на то время,  что мы  в  гавани,  --
продолжал  он. -- Мне потребуется  пять быков в день, две  дюжины кур, яйца,
сколько  сможете  достать,  и свежие  овощи  в  количестве  достаточном  для
дневного потребления моей команды.
     По  природе  Хорнблауэр был  самым  кротким  из  людей,  но когда  дело
касалось его корабля, страх потерпеть неудачу делал его неожиданно жестким и
безрассудным.
     -- Двести быков! -- повторил несчастный Эрнандес. -- Пятьсот свиней!
     -- Именно, -- неумолимо отвечал Хорнблауэр. -- Двести тучных быков.
     Тут вмешался Эль Супремо.
     --  Проследите, чтоб  нужды капитана были удовлетворены, -- сказал  он,
нетерпеливо взмахнув рукой.. -- Приступайте немедленно.
     Эрнандес  колебался  лишь  долю секунды, потом вышел. Большая бронзовая
дверь бесшумно затворилась за ним.
     -- С этими людишками иначе нельзя, -- легко  сказал Эль Супремо. -- Они
хуже скотов. Совершенно напрасно было бы с ними миндальничать. Без сомнения,
по дороге сюда вы видели подвергаемых наказанию преступников?
     -- Да.
     --  Мои земные  предки,  --  сказал Эль Супремо, -- немало  изощрялись,
придумывая  новые казни.  Они с  различными  церемониями  сжигали  людей  на
кострах.  Они  с  музыкой и  танцами  вырезали им сердца, или выставляли  на
солнцепек  в свежеснятых  шкурах  животных.  Я  нашел,  что  это  совершенно
излишне. Достаточно приказать, чтоб человека  привязали к столбу и не давали
ему воды. Человек умирает, и с ним покончено.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Они неспособны усвоить даже  простейшие понятия. Некоторые и до сего
дня   не  поняли  простейшего   факта,  что  кровь   Альварадо  и  Монтесумы
божественна. Они до сих пор поклоняются своим нелепым Христам и Девам.
     -- Да? -- сказал Хорнблауэр.
     -- Один из  первых  моих последователей так  и  не смог  избавиться  от
внушенных ему в детстве предрассудков. Когда я объявил  о своей божественной
сущности,  он, представьте, посмел  предложить,  чтоб  в  племена  отправили
миссионеров, обращать их, словно я основал новую религию. Он так и не понял,
что  это не  вопрос чьих-то мнений,  это реальность. Разумеется,  он умер от
жажды в числе первых.
     -- Разумеется.
     Хорнблауэр  был изумлен до глубины души, но  напоминал себе, что должен
действовать заодно с этим безумцем. Пополнение  запасов "Лидии", если  ничто
иное,  зависело от  их  согласия  --  а  это  было  делом  первой  жизненной
необходимости.
     --  Ваш король Георг вероятно в восторге, что я избрал его в  союзники,
-- продолжал Эль Супремо.
     -- Он поручил мне передать  вам заверения в своей дружбе, --  осторожно
сказал Хорнблауэр.
     -- Конечно,  -- согласился Эль Супремо, -- на большее он  не отважился.
Кровь дома Гвельфов, естественно, не может сравниться с кровью Альварадо.
     --  Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр. Он обнаружил,  что этот ни к  чему не
обязывающий  звук  столь же  полезен в разговоре  с  Эль Супремо,  как  и  в
разговоре с лейтенантом Бушем.
     Брови Эль Супремо сдвинулись.
     -- Я  полагаю, вам известна, --  сказал  он немного сурово, --  история
дома  Альварадо?  Вы  знаете, кто из его представителей  первым достиг  этой
страны?
     -- Он был одним из спутников Кортеса... -- начал Хорнблауэр.
     -- Одним  из спутников? Ничего подобного. Удивляюсь, что  вы поверили в
эту ложь. Он был вождем  конкистадоров; историю извратили, утверждая,  будто
их  вел Кортес. Альварадо завоевал Мексику, а из  Мексики  спустился на  это
побережье и завоевал его все, до перешейка. Он женился на  дочери Монтесумы,
последнего из  императоров, и я, как прямой потомок этого союза,  ношу имена
Альварадо и Монтесумы. Но в Европе,  задолго до  того, как глава нашего рода
прибыл  в  Америку,  имя  Альварадо  прослеживается   вглубь  веков,  дальше
Габсбургов и  визиготов, дальше Рима  и империи  Александра, к самым истокам
времен. И посему  вполне естественно, что в этом поколении, в моем лице, наш
род достиг божественного состояния. Я удовлетворен, что вы согласны со мной,
капитан... капитан...
     -- Хорнблауэр.
     -- Спасибо. Теперь,  капитан Хорнблауэр, я думаю, нам следует перейти к
планам расширения моей империи.
     --  Как  вам  будет  угодно, -- ответил Хорнблауэр.  Он чувствовал, что
должен соглашаться с этим безумцем по крайней мере пока  "Лидия" не пополнит
запасы, хотя его и  без  того слабая надежда возглавить успешный мятеж стала
еще слабее.
     -- Бурбон,  именующий себя королем Испанским, -- продолжал Эль Супремо,
-- содержит в этой стране человека,  который именует себя  главнокомандующим
Никарагуа. Некоторое время назад  я послал к этому господину гонца и повелел
присягнуть мне на верность. Он не сделал этого и даже имел глупость публично
повесить  моего  гонца  в  Манагуа. Те жалкие люди, которых  он впоследствии
послал, дабы взять под  стражу мою божественную особу,  частью были убиты по
дороге, частью умерли у столбов, нескольким же посчастливилось увидеть свет,
и  они вошли в мое войско. Насколько мне известно,  сейчас главнокомандующий
во главе армии в триста человек находится в городе Эль  Сальвадор.  Когда вы
выгрузите предназначенное мне оружие, я предполагаю двинуться на этот город,
который  сожгу  вместе с  главнокомандующим и  непросвещенными из числа  его
людей. Быть  может, капитан, вы захотите меня сопровождать? Зрелище горящего
города довольно занимательно.
     -- Прежде я должен пополнить запасы, -- стойко отвечал Хорнблауэр.
     -- Я отдал соответствующий приказ, --  с налетом  нетерпения сказал Эль
Супремо.
     -- В дальнейшем, -- продолжал  Хорнблауэр,  -- моей обязанностью  будет
установить  местонахождение  испанского   военного  корабля  "Нативидад"  --
насколько  мне  известно,  он где-то  в этих  водах. Прежде, нежели я  смогу
участвовать  в каких бы то ни было наземных  операциях, я должен  убедиться,
что он не представляет угрозы для моего судна. Я должен либо  захватить его,
либо удостовериться, что он далеко.
     --  Тогда  вам лучше захватить его,  капитан. Согласно полученным  мною
сведениям, он в любую минуту может войти в залив.
     -- Тогда  я  должен  немедленно  вернуться  на  судно,  --  всполошился
Хорнблауэр.  Мысль,  что  в  его  отсутствие  фрегат  подвергнется нападению
пятидесятипушечного  корабля,  повергла  его  в  панику.  Что  скажут  Лорды
Адмиралтейства, если "Лидию" захватят, пока ее капитан на берегу?
     --  Сейчас принесут обед. Вот! -- сказал Эль  Супремо.  При этих словах
дверь распахнулась.  Толпою  вошли  служители.  Они несли большой  стол,  на
котором стояли серебряные блюда и четыре канделябра, каждый с пятью горящими
свечами.
     -- Простите, но я не могу ждать, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Как хотите, -- безразлично отвечал Эль Супремо. -- Альфонсо!
     Мулат-мажордом с поклоном приблизился.
     -- Проводите капитана  Хорнблауэра. --Произнеся эти слова, Эль  Супремо
сразу принял вид  сосредоточенной задумчивости,  как будто не  замечал суету
вносящих угощение слуг.  Он ни разу не взглянул  на  Хорнблауэра. Тот стоял,
обуреваемый противоречивыми  чувствами. Он сожалел о поспешности, с  которой
изъявил  желание  вернуться  на  судно,  тревожился о припасах  для "Лидии",
беспокоился, не обидел ли  хозяина  и  в то  же  время ощущал,  что стоять в
растерянности перед человеком, который не обращает на тебя внимания -- глупо
и недостойно.
     -- Сюда, сеньор,  -- сказал Альфонсо, трогая его за локоть. Эль Супремо
невидящими глазами смотрел поверх его  головы. Хорнблауэр  покорился и пошел
за мажордомом в патио.
     Здесь  в полумраке  его ждали  два человека  с  тремя лошадьми.  Молча,
обескураженный  внезапным  поворотом  событий,  Хорнблауэр  поставил ногу  в
сцепленные ладони  полуголого  слуги, который  опустился рядом с лошадью  на
колени,  и сел в  седло. Эскорт выехал в ворота,  Хорнблауэр  последовал  за
ними. Быстро сгущалась ночь.
     За поворотом дороги перед ними открылся залив. На небе быстро проступал
молодой   месяц.   Неясный   силуэт   посреди   серебристых   вод   указывал
местоположение  "Лидии" --  она,  по крайней  мере,  была чем-то  прочным  и
обыденным  в  этом  безумном  мире.  Горные  вершины   на  востоке  внезапно
окрасились багрянцем,  озаряя висящие над ними  облака, и тут же погрузились
во тьму.
     Они  ехали  быстрой  рысью  по  крутой  дороге,  мимо  стонущих людей у
столбов, мимо смердящих трупов, в маленький городишко. Там не было ни света,
ни движения; Хорнблауэру пришлось отпустить поводья  и доверить лошади самой
следовать  за  провожатыми. Стук  лошадиных копыт затих на мягком прибрежном
песке.   Хорнблауэр   одновременно  услышал  душераздирающие  стоны  первого
человека,   которого  увидел   привязанным   к  столбу,  и   заметил   слабо
фосфоресцирующую кромку воды.
     В темноте  он  прошел  к  поджидавшей  лодке,  сел  на  банку,  и,  под
аккомпанемент  целого  потока  проклятий, невидимые  гребцы  оттолкнулись от
берега. Стоял полный штиль -- морской бриз с закатом улегся, а береговой еще
не задул. Невидимая  команда налегала  на  весла, и  перед взорами возникала
вода  -- едва заметная  пена, след  пробуждающего фосфоресценцию гребка. Под
ритмичный  плеск весел они медленно двигались по заливу. Вдалеке  Хорнблауэр
увидел неясные очертания "Лидии" и  через минуту услышал долгожданный  голос
Буша:
     -- Эй, на лодке!
     Хорнблауэр сложил ладони рупором и крикнул:
     -- "Лидия"!
     Капитан королевского  судна, находясь  в  лодке,  называет себя  именем
этого судна.
     Теперь Хорнблауэр  слышал то, что ожидал услышать, видел то, что ожидал
увидеть: топот бегущих по шкафуту  боцманматов  и фалрепных, размеренный шаг
морских пехотинцев, мелькание фонарей. Лодка подошла к борту, и он вспрыгнул
на  трап. Как хорошо  было  снова ощутить  под ногами прочные дубовые доски.
Боцманматы хором свистели в дудки, морские пехотинцы взяли ружья на  караул,
на  шкафуте  Буш приветствовал Хорнблауэра со  всей торжественностью,  какая
пристала капитану.
     В свете  фонарей Хорнблауэр прочел  облегчение на честном лице Буша. Он
оглядел палубу: одна вахта, завернувшись в одеяла, лежала на голых  палубных
досках, другая сидела на  корточках возле подготовленных  к бою  пушек.  Буш
надлежащим  образом принял  все  меры предосторожности  на  время  стоянки в
предположительно враждебном порту.
     -- Очень хорошо, мистер Буш, --  сказал Хорнблауэр. Теперь он  заметил,
что  белые  бриджи  испачканы  грязным   седлом,  а  лучшие  шелковые  чулки
продрались  на икрах. Он  стыдился  и  своего неприглядного  вида,  и  своей
безрезультатной поездки. Он  злился на себя и боялся, что Буш, узнай он, как
обстоят  дела,  стал бы его презирать.  Щеки его горели от стыда, и  он, как
обычно, замкнулся в молчании.
     -- Кхе-хм, -- выговорил он. -- Позовите меня, если будет надобность.
     И не проронив больше ни слова, он двинулся в каюту, где вместо убранных
переборок теперь висели парусиновые занавески.
     Буш  смотрел  ему  вслед.  По всему  заливу  мерцали  тлеющие  вулканы.
Команда, взволнованная прибытием в незнакомые места и с  нетерпением ждавшая
вестей  о  будущем, обнаружила, что  обманулась в своих ожиданиях. Офицеры с
отвалившимися челюстями провожали капитана взглядом.
     На  какую-то секунду  Хорнблауэр  почувствовал, что  его  драматическое
появление и исчезновение  перевешивают горечь неудачи, но только на секунду.
Сев на койку  и  отослав Полвила,  он вновь  упал духом. Усталый, он  тщетно
гадал,  сможет  ли завтра  получить припасы.  Он сомневался, удастся  ли ему
поднять мятеж,  который  удовлетворил  бы  Адмиралтейство.  Он  тревожился о
предстоящем поединке с "Нативидадом".
     И, думая обо всем этом,  он то и дело краснел, вспоминая,  как  отослал
его  Эль  Супремо.  Очень  немногие  капитаны  на   службе  Его  Британского
Величества стерпели бы подобную бесцеремонность.
     -- Но что я мог, черт возьми, поделать? -- жалобно спрашивал он себя.
     Не гася фонарь,  он  лег на койку.  Так он и лежал, обливаясь  потом  в
жаркой тропической  ночи,  снова и снова переносясь  мыслями  из прошлого  в
будущее и обратно.
     И  тут парусиновые занавески захлопали. По палубе пробежал легкий порыв
ветра. "Лидия" разворачивалась на якоре. Хорнблауэр чувствовал как натянулся
якорный  канат и по судну  пробежала легкая дрожь.  Береговой  бриз  наконец
задул. Тут же стало прохладнее. Хорнблауэр перевернулся на бок и заснул.



     Сомнения  и страхи,  терзавшие Хорнблауэра,  пока  он  пытался заснуть,
рассеялись с наступлением дня. Проснувшись, он  почувствовал  прилив сил. Он
пил кофе, который принес ему  на заре Полвил.  В голове роились новые планы,
и,  впервые  за много  недель, он  освободил себя от  утренней  прогулки  по
шканцам. На  палубу он вышел с мыслью, что, по крайней мере, наполнит  бочки
водой и запасется дровами. Первым же приказом он отправил матросов  к талям,
спускать барказ и дежурные шлюпки. Вскоре лодки отошли к берегу, нагруженные
пустыми  бочонками.  Гребцы  возбужденно  переговаривались. На  носу  каждой
шлюпки  сидели  два морских  пехотинца, твердо  помнящие  напутствие  своего
сержанта: если дезертирует хотя бы один  матрос, их всех до единого  выпорют
кошками.
     Час спустя  вернулся  под всеми парусами барказ, осевший  под  тяжестью
полных бочек. Пока бочки поднимали из шлюпки и спускали в трюм, мичман Хукер
подбежал к Хорнблауэру и козырнул.
     --  На  берег  пригнали быков, сэр,  -- сказал  он. Хорнблауэру  стоило
некоторого труда сохранить невозмутимый  вид  и  надлежащим  образом принять
новость.
     -- Как много? -- выговорил он --  вопрос  показался ему уместным, чтобы
протянут время, но ответ удивил его еще более.
     -- Сотни, сэр. Главный  даго  много чего говорил,  но ни один  из наших
по-ихнему не понимает.
     -- Пришлите  его ко мне, когда  следующий раз отправитесь на берег,  --
сказал Хорнблауэр.
     За оставшееся время  Хорнблауэр постарался  все  продумать. Он окликнул
впередсмотрящего  на   грот-бом-брам-стеньге,  желая   убедиться,   что  тот
внимательно следит за морем. Существует  опасность, что  со  стороны  океана
подойдет "Нативидад". Тогда "Лидия" окажется застигнута врасплох, в то время
как половина  ее  команды на  берегу, не успеет выйти из залива и принуждена
будет сражаться в замкнутых водах с многократно превосходящим противником. С
другой стороны,  есть шанс  укомплектовать запасы и не  зависеть от  берега.
Исходя из  всего виденного,  Хорнблауэр опасался  тянуть с независимостью: в
любой момент мятеж дона Хулиана Альварадо может захлебнуться в крови.
     Эрнандес  прибыл все  на  той же  лодке  с  двумя  латинскими парусами,
которая  вчера доставила  Хорнблауэра на берег. На  шканцах  они  обменялись
приветствиями.
     --  Четыреста  бычков   ожидают  ваших  приказов,  капитан,  --  сказал
Эрнандес. -- Мои люди пригнали их на берег.
     --  Хорошо,  --  сказал Хорнблауэр.  Он  еще не  принял  окончательного
решения.
     -- Боюсь, свиней придется подождать, -- продолжал Эрнандес. -- Мои люди
собирают их по окрестностям, но свиней долго гнать.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр.
     --  Касательно  соли.  Нелегко  будет  собрать сто  квинталов,  как  вы
просили.  До того, как наш повелитель объявил о  своей божественности,  соль
была королевской  монополией  и потому редка, но я отправил отряд на соляные
ямы Хикилисьо в надежде раздобыть там.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр. Он помнил,  что потребовал соль, но не мог
вспомнить, сколько именно запросил.
     --  Женщины  собирают  апельсины и лимоны, -- продолжал Эрнандес, -- но
боюсь, нужное количество будет не раньше чем через два дня.
     -- Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр.
     -- Сахар лежит на сахарном заводе Эль Супремо. Что до табака, сеньор, у
нас  большой  запас.  Какой   сорт  вы  предпочитаете?  Последнее  время  мы
скручивали  сигары только для  собственных нужд,  но я  могу снова  засадить
женщин за работу, как только они соберут фрукты.
     -- Кхе-хм. -- Хорнблауэр удержал восторженный возглас,  который чуть не
вырвался у него при  этих  словах -- последнюю сигару он выкурил три  месяца
назад. Его  матросы  потребляют низкосортный  виргинский табак из скрученных
сухих листьев, но такого,  понятно, на этом побережье не сыщешь. Правда,  он
часто  видел, как  британские моряки с  удовольствием  жуют  полупросушенный
туземный лист.
     -- Пришлите сигар, сколько сочтете  возможным, -- сказал Хорнблауэр. --
Что до остального, можете прислать любой.
     Эрнандес поклонился.
     -- Спасибо,  сеньор. Кофе,  овощи и  яйца раздобыть будет, естественно,
легко. Но вот что касается хлеба...
     --Ну?
     Эрнандес заметно нервничал.
     --  Да  простит  меня  Ваше Превосходительство, но у нас  растет только
маис.  Немного пшеницы  растет на тьерра темплада* [Теплая  земля (ucn.)  --
умеренная зона в высотном  распределении растительности],  но она все  еще в
руках непросвещенных. Подойдет ли маисовая мука?
     Эрнандес с  тревогой  смотрел  на  Хорнблауэра.  Только  тут Хорнблауэр
осознал,  что  тот  дрожит  за  свою  жизнь,  и  что  односложное  одобрение
реквизиций со стороны Эль Супремо  куда действеннее, чем снабженный печатями
приказ одного испанского чиновника другому.
     -- Это очень серьезно,  -- сурово сказал Хорнблауэр. -- Мои  английские
моряки не приучены к маисовой муке.
     --  Я  знаю,  --  сказал  Эрнандес,   судорожно  перебирая  сцепленными
пальцами.  -- Но  я  должен  заверить Ваше Превосходительство, что пшеничную
муку я могу взять только с боем, и знаю, Эль Супремо пока не хочет, чтобы мы
сражались. Эль Супремо разгневается.
     Хорнблауэр  вспомнил, с  каким жалким страхом взирал вчера Эрнандес  на
Эль  Супремо.  Несчастный  трепещет,  что  его  признают  несправившимся   с
возложенными обязанностями. И тут Хорнблауэр  неожиданно вспомнил то,  о чем
непростительно  забыл.  Это  гораздо  важнее,  чем  табак  и  фрукты,  и  уж
неизмеримо важнее, чем разница между маисовой и пшеничной мукой.
     --  Очень хорошо, -- сказал он.  -- Я согласен  на маисовую муку. Но  в
качестве компенсации я должен буду попросить кое-что еще.
     --  Конечно,  капитан.  Я  предоставлю  все, что вы  попросите.  Только
назовите.
     -- Мне  нужно питье для моих матросов, -- сказал Хорнблауэр. -- Есть  у
вас здесь вино? Спиртные напитки?
     -- У нас есть  немного вина. Ваше Превосходительство. Очень немного. На
этом побережье пьют спиртной напиток, вам, вероятно,  неизвестный. Он хорош,
когда хорошо приготовлен.  Его гонят из отходов сахарного завода, из патоки,
Ваше Превосходительство.
     -- Ром, клянусь Богом! -- воскликнул Хорнблауэр.
     -- Да, сеньор, ром. Сгодится ли он Вашему Превосходительству?
     -- Раз нет ничего лучше, я возьму ром, -- сурово сказал Хорнблауэр.
     Сердце его прыгало от  радости.  Его офицерам  покажется чудом, что  он
раздобыл ром и табак на этом вулканическом побережье.
     --  Спасибо, капитан. Приступать ли нам к  убою  скота?  Этот-то вопрос
Хорнблауэр и  пытался  разрешить  для  себя  с  той минуты, когда  услышал о
бычках.
     Он посмотрел на  впередсмотрящего. Прикинул силу  ветра.  Посмотрел  на
море, и только тогда решился окончательно.
     -- Очень хорошо, -- сказал он наконец. -- Мы начнем сейчас.
     Морской  бриз  был  слабее, чем  вчера, а чем слабее ветер,  тем меньше
шансов, что появится "Нативидад" Так и  случилось, что вся работа прошла без
помех. Два  дня  шлюпки  сновали  между берегом и судном.  Они возвращались,
нагруженные разрубленными тушами; прибрежный песок покраснел от крови убитых
животных, а потерявшие всякий страх стервятники объелись  сваленной в  груды
требухой до коматозного  состояния. На  борту корабля баталер и его  команда
под безжалостным  солнцем как проклятые  набивали в бочки с  рассолом мясо и
расставляли  в кладовых. Купор и его помощники двое суток почти  без продыху
изготавливали и чинили бочки. Мешки с мукой, бочонки с ромом, тюки с табаком
--  матросы  у талей, обливаясь потом, поднимали все  это из шлюпок. "Лидия"
набивала себе брюхо.
     Не  сомневаясь  больше  в  повстанцах,  Хорнблауэр  приказал  выгружать
предназначенное для них  оружие.  Теперь шлюпки,  возившие на корабль мясо и
муку,  возвращались, груженые  ящиками  с  ружьями,  бочонками  с порохом  и
пулями. Хорнблауэр приказал спустить гичку и время от времени обходил на ней
вокруг корабля, наблюдая за дифферентом. Он хотел, чтоб в любой момент можно
было сняться с якоря и выйти в море для поединка с "Нативидадом".
     Работа продолжалась и ночью. За пятнадцать лет в море -- пятнадцать лет
войны  --  Хорнблауэр  нередко  видел,  как  тривиальная  нехватка  энергии,
нежелание или  неумение выжать из  команды все, оборачиваются потерями.  Что
далеко ходить -- на него и сейчас  временами накатывал  стыд  за  упущенного
возле  Азорских  островов  капера.  Боясь вновь уронить  себя в  собственных
глазах, он загонял матросов до изнеможения.
     Пока  некогда  было  наслаждаться прелестями  берега. Правда, береговые
отряды готовили себе пищу на огромных  кострах и после  семи месяцев вареной
солонины отъедались  жареным  мясом.  Однако с  характерным  для  британских
моряков  упрямством они брезгливо отворачивались от  экзотических  плодов --
бананов и папайи, ананасов и гуаявы, усматривая заурядную скаредность в том,
что фрукты им предлагали вместо законной порции вареного гороха.
     И  вот,  на второй  вечер, когда Хорнблауэр  прогуливался  по  шканцам,
наслаждаясь  свежайшим  морским бризом, ликуя, что он  еще на шесть  месяцев
независим от берега, и с чистой радостью предвкушая жареную  курицу на ужин,
с берега донеслась пальба. Сперва редкая перестрелка, потом нестройный залп.
Хорнблауэр  забыл свой ужин,  свое довольство, все. Любого рода неприятности
на берегу означали, что его миссия под  угрозой. Не помня себя от спешки, он
приказал  спустить  гичку,  и  матросы, подгоняемые ругательствами  старшины
Брауна, гребли к берегу так, что весла гнулись.
     То,  что   Хорнблауэр  увидел,  обогнув  мыс,  подтвердило  худшие  его
опасения. Весь наземный десант плотной толпой сгрудился на  берегу;  десяток
морских пехотинцев выстроились с фланга в шеренгу -- они перезаряжали ружья.
Матросы были вооружены чем попало. Дальше большим полукругом стояли туземцы,
угрожающе размахивая саблями и ружьями, на ничейной полосе лежали два трупа.
У кромки воды, позади моряков лежал еще один матрос. Два товарища склонились
над ним. Он опирался на локоть, его рвало кровью и водой.
     Хорнблауэр  выпрыгнул на мелководье. Не  обращая  внимания  на раненого
матроса, он протиснулся сквозь толпу. Когда он  оказался  на открытом месте,
над полукругом поднялся дымок, и пуля просвистела у него над головой. На это
он тоже не обратил внимания.
     --  Ну-ка опустить  ружья!  -- заорал  он на пехотинцев и  повернулся к
возбужденным   туземцам,   выставив   вперед   ладони   в  универсальном   и
инстинктивном примиряющем жесте. За себя он не  боялся -- злость, что кто-то
поставил под удар его шансы на успех, вытеснила всякую мысль об опасности.
     -- Что все это значит? -- спросил он.
     Десантом командовал Гэлбрейт. Он собирался  заговорить, но ему не дали.
Один  из  матросов,  державших  умирающего  протиснулся  вперед,  позабыв  о
дисциплине  в слепом порыве сентиментального возмущения  -- это свойственное
обитателям  нижней  палубы  чувство  Хорнблауэр  всегда  почитал  опасным  и
достойным презрения.
     -- Они тут мучили одного бедолагу, сэр, --  сказал матрос. -- Привязали
к палке и оставили умирать от жажды.
     --  Молчать! -- прогремел Хорнблауэр,  вне себя от  ярости, не  столько
из-за нарушения дисциплины, сколько предвидя неизбежные трудности. -- Мистер
Гэлбрейт!
     Гэлбрейт был несообразителен и не быстр на слова.
     -- Не  знаю,  с  чего  все началось,  сэр,  -- выговорил он. Хотя  он с
детства  служил на флоте,  речь  его сохраняла легкий шотландский акцент. --
Вон оттуда прибежал отряд. С ними был Смит, раненый.
     -- Он уже умер, -- вставил кто-то.
     -- Молчать! -- снова прогремел Хорнблауэр.
     --  Я  увидел, что  они собираются на нас  напасть,  и приказал морским
пехотинцам стрелять, сэр, -- продолжал Гэлбрейт.
     -- С вами  я поговорю позже, мистер Гэлбрейт, -- рявкнул Хорнблауэр. --
Вы, Дженкинс. И вы, Пул. Что вы там делали?
     --  Ну,  сэр,  дело было  так,  сэр... -- начал Дженкинс. Теперь он был
сконфужен  и растерян.  Хорнблауэр остудил его пыл,  к  тому же его публично
уличили в дисциплинарном проступке.
     -- Вы знаете, что был приказ никому не заходить за ручей?
     -- Да-а, сэр.
     -- Завтра утром я  вам покажу, что значит приказ. И вам тоже,  Пул. Где
сержант морской пехоты?
     -- Здесь, сэр.
     -- Хорошо  вы  сторожите, раз  у вас люди разбегаются. Для чего все эти
пикеты?
     Сержанту нечего  было ответить. Неопровержимые свидетельства недосмотра
были налицо, оставалось только застыть по стойке "смирно".
     --  Мистер  Симмондс  поговорит  с  вами  завтра  утром,  --  продолжал
Хорнблауэр.  -- Не  думаю,  чтоб  вам  и дальше пришлось носить  нашивки  на
рукаве.
     Хорнблауэр сурово обозрел  десант. Его яростный  нагоняй заставил  всех
сникнуть  и присмиреть.  Он вдруг  сообразил, что  добился этого,  ни единым
словом  не извинив испано- американское правосудие.  Гнев его сразу пошел на
убыль. Он  повернулся к Эрнандесу, который галопом подскакал  на низкорослой
лошадке и вздыбил ее, столбом поднимая песок.
     -- Эль Супремо приказал вам  напасть на моих людей?  --  Хорнблауэр дал
свой первый бортовой залп.
     При имени Эль Супремо Эрнандеса передернуло.
     -- Нет, капитан, -- сказал он.
     -- Полагаю, Эль Супремо будет недоволен, -- продолжал Хорнблауэр.
     -- Ваши люди пытались  освободить приговоренного к  смерти преступника,
-- сказал  Эрнандес наполовину  упрямо, наполовину  извиняясь.  Он  явно  не
уверен   в  себе  и  не  знает,  как  Альварадо  отнесется  к  случившемуся.
Хорнблауэр, продолжая  говорить, старался,  чтоб  в его  голосе  по-прежнему
звучала сталь. Насколько он знал, никто из англичан не понимает по-испански,
и (теперь,  когда дисциплина восстановлена) полезно показать команде, что он
полностью на ее стороне.
     -- Из этого не следует, что ваши люди могут убивать моих, -- сказал он.
     -- Они  злы, -- сказал Эрнандес. -- Их обобрали, чтоб раздобыть для вас
провиант. Тот человек, которого ваши матросы пытались освободить, приговорен
за попытку утаить своих свиней.
     Эрнандес сказал это укоризненно  и с  некоторым даже гневом. Хорнблауэр
хотел  пойти на мировую, но  так,  чтоб не задеть  чувства своих  людей.  Он
намеревался отвести Эрнандеса в сторонку  и заговорить помягче, но не успел,
потому что  внимание его привлек всадник, во весь опор скачущий вдоль берега
залива. Он  махал широкополой соломенной  шляпой.  Все  глаза  обратились на
него. По виду это был обычный пеон-индеец. Задыхаясь, он выкрикнул:
     -- Корабль... корабль приближается! От волнения он перешел на индейскую
речь, и дальнейшего Хорнблауэр не понял. Эрнандесу пришлось перевести.
     -- Этот человек дежурил на  вершине горы, -- сказал он. -- Он  говорит,
что видел паруса корабля, который идет к заливу.
     Он  быстро задал  один за другим несколько  вопросов.  Дозорный отвечал
кивками, жестами и потоком индейских слов.
     -- Он  говорит,  -- продолжал  Эрнандес,  --  что  прежде  часто  видел
"Нативидад"  и  уверен,  что  это  тот  корабль,  и  что  он, без  сомнения,
направляется сюда.
     -- Как он далеко? -- спросил Хорнблауэр. Эрнандес перевел.
     -- Далеко, лиг семь или даже больше. Он идет с юго-запада -- от Панамы.
     Хорнблауэр в глубокой задумчивости потянул себя за подбородок.
     --  До захода морской бриз будет подгонять его, --  пробормотал он себе
под  нос и поглядел  на солнце. -- Это  час. Еще через час задует  береговой
бриз. В крутой  бейдевинд он сможет идти тем же  курсом. В заливе он будет к
полуночи.
     Идеи и планы роились в его мозгу. Вряд ли корабль подойдет в темноте --
Хорнблауэр знал испанское обыкновение  убирать  на ночь паруса  и нелюбовь к
сложным маневрам  кроме  как  в наиболее  благоприятных  условиях. С  другой
стороны... Он пожалел, что ничего не знает об испанском капитане.
     -- Часто ли "Нативидад" заходил в залив? -- спросил он.
     -- Да, капитан, часто.
     -- Его капитан -- хороший моряк?
     -- О да, капитан, очень хороший.
     --  Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр. Мнение человека  сухопутного  о  том,
насколько искусен  капитан  фрегата немногого, конечно, стоит,  но это  хоть
какая-то зацепка.
     Хорнблауэр  снова потянул себя за  подбородок.  Он участвовал в  десяти
одиночных морских боях.  Если  он выведет  "Лидию" из залива и примет бой  в
открытом  море, оба корабля вполне вероятно  напрочь  друг  друга  изувечат.
Рангоут, такелаж, паруса и корпус --  все разнесет в куски. На "Лидии" будет
множество убитых и раненых,  которых здесь, в Тихом океане, некем  заменить.
Она  растратит  свои  бесценные  боеприпасы.  С  другой  стороны,  если  она
останется в заливе,  а  задуманный  Хорнблауэром план не сработает  --  если
"Нативидад"  останется в море  до утра --  "Лидии"  придется  лавировать  из
залива против морского бриза. Испанцы получат все возможные преимущества еще
до начала  боя. "Нативидад" и так настолько мощнее "Лидии",  что вступать  с
ним  в  поединок  -- дерзость. Идти  на  риск, зная,  что  в  случае неудачи
превосходство противника еще  усилится? Но возможный выигрыш был  так велик,
что Хорнблауэр все-таки решил рискнуть.



     Призрачная  в  лунном свете,  подгоняемая  первыми порывами  берегового
бриза, скользила "Лидия"  по заливу.  Хорнблауэр не поставил  паруса, дабы с
далекого корабля в море не приметили их отблеск. Барказ и тендер буксировали
корабль, промеряя по пути дно, в приглубые воды за островом у входа  в залив
--  Эрнандес, когда  Хорнблауэр набросал  ему свой план, сказал, что  остров
называется Мангера. Час потели на веслах матросы, хотя Хорнблауэр,  как мог,
помогал им,  стоя подле  штурвала и по возможности используя ветровой  снос,
вызываемый давлением бриза  на рангоут "Лидии".  Наконец они достигли  новой
стоянки, и якорь плеснул о воду.
     -- Привяжите к якорному канату буй и приготовьтесь отцепить его, мистер
Буш.
     -- Есть, сэр.
     -- Подведите шлюпки к борту. Пусть матросы отдохнут.
     -- Есть, сэр.
     --   Мистер   Джерард,   оставляю   палубу  на   вас.   Следите,   чтоб
впередсмотрящие  не уснули.  Мистер Буш и мистер  Гэлбрейт спустятся со мной
вниз.
     -- Есть, сэр.
     Корабль кипел молчаливым  возбуждением.  Все догадывались, что  задумал
капитан, хотя  детали, которые Хорнблауэр излагал  сейчас своим лейтенантам,
были по-прежнему  неизвестны. Те два часа, что  прошли с вести о приближении
"Нативидада",  Хорнблауэр  напряженно  шлифовал свой  план. Нигде не  должно
случиться  осечки.  Все,  что  можно  сделать  для достижения  успеха,  надо
сделать.
     --  Все  понятно?  --  спросил Хорнблауэр  наконец. Он  встал,  неловко
пригибаясь под палубными  бимсами занавешенной каюты.  Лейтенанты  вертели в
руках шляпы.
     -- Так точно, сэр.
     --  Очень  хорошо, можете идти, -- сказал Хорнблауэр. Однако через пять
минут тревога и нетерпение вновь выгнали его на палубу.
     -- Эй, на мачте! Видите неприятеля?
     -- Только-только появился  из-за  острова, сэр. Корпус  еще  не видать,
только марсели, сэр, под брамселями.
     -- Каким курсом он идет?
     -- Держит круто к ветру, сэр. На этом курсе он сможет войти в залив.
     --  Кхе-хм,  -- сказал Хорнблауэр и  снова  ушел вниз. Часа  четыре, по
меньшей мере, пока "Нативидад"  войдет  в  залив и  можно будет действовать.
Хорнблауэр, ссутулившись, заходил по крошечной каюте  и тут же яростно  себя
одернул.  Хладнокровный капитан  его  мечты ни  за  что не довел  бы себя до
такого исступления,  пусть даже четыре часа спустя утвердится или рухнет его
профессиональная репутация. Надо показать всему судну, что и он может стойко
сносить неопределенность.
     -- Позовите Полвила, --  бросил он, выходя из-за занавеса и обращаясь к
стоящим у пушки матросам.  Когда Полвил появился, он продолжал: -- Передайте
мистеру Бушу мои  приветствия и скажите -- если  он может  отпустить мистера
Гэлбрейта,  мистера Клэя  и мистера Сэвиджа, я был бы рад поужинать с ними и
сыграть партию в вист.
     Гэлбрейт тоже нервничал. Мало того, что  он ждал боя -- над ним все еще
висел обещанный выговор за  дневную стычку. Он теребил сухощавые шотландские
руки,  его  скуластое  лицо  пылало. Оба мичмана были  смущены  и  ерзали на
стульях.
     Хорнблауэр  настроился  изображать радушного  хозяина,  в  то время как
каждое произносимое слово должно было укреплять его славу человека абсолютно
невозмутимого. Он извинился за скудный ужин --  при  подготовке к бою тушили
все огни и вследствие  этого еду подавали холодной. Но вид  холодных жареных
цыплят,  жареной свинины, золотых  маисовых пирогов  и  фруктов  разбудил  в
шестнадцатилетнем  мистере Сэвидже  здоровый мальчишеский аппетит и заставил
его позабыть смущение.
     -- Это получше, чем крысы, -- сказал он, потирая руки.
     --  Крысы? -- переспросил Хорнблауэр  рассеянно.  Как  ни  старался  он
выглядеть внимательным, мысли его были на палубе, не в каюте.
     --  Да,  сэр.  В последние месяцы плаванья  крысы сделались излюбленным
блюдом мичманской каюты.
     -- Именно,  --  подхватил Клэй. Он отрезал солидный ломоть  поджаристой
свинины  и вдобавок положил  себе  на тарелку пол  жареного  цыпленка.  -- Я
платил этому плуту Бэйли по три пенса за отборную крысу.
     Хорнблауэр отчаянным  усилием  оторвал свои  мысли  от  приближающегося
"Нативидада"  и  перенесся в прошлое, когда  сам был полуголодным  мичманом,
снедаемым  тоской по дому и  морской болезнью. Его старшие товарищи за милую
душу уплетали  крыс,  приговаривая,  что  откормленная  крыса  куда  вкуснее
соленой говядины,  два года  простоявшей в  бочке.  Сам Хорнблауэр так  и не
преодолел своего отвращения, но не собирался сейчас в этом признаваться.
     -- Три пенса за крысу немного дороговато, -- сказал он. -- Не припомню,
чтоб в бытность свою мичманом платил столько.
     -- Как, сэр, вы тоже ели крыс? -- спросил изумленный Сэвидж.
     В ответ на прямой вопрос Хорнблауэру оставалось только солгать.
     --  Конечно,  -- сказал  он. --  Мичманские каюты  мало  изменились  за
двадцать лет. Я всегда считал, что крыса, отъевшаяся в хлебном ларе, сделала
бы честь королевскому, не то что мичманскому столу.
     -- Разрази меня гром! -- выдохнул Клэй, откладывая нож и вилку. До сего
момента ему и в голову не приходило, что его суровый несгибаемый капитан был
когда-то мичманом- крысоедом.
     Оба   мальчика  восхищенно  воззрились  на  капитана.   Этот  маленький
человеческий штрих совершенно  их покорил --  Хорнблауэр знал, что так оно и
будет.  На  другом конце стола Гэлбрейт  шумно вздохнул. Сам он ел крысу три
дня назад, но отлично знал, что, сознавшись  в этом, ничего не  приобрел,  а
скорее потерял бы в глазах этих мальчиков --  такого уж сорта он был офицер.
Хорнблауэр постарался ободрить и Гэлбрейта.
     --  Ваше  здоровье,  мистер Гэлбрейт, -- сказал он,  поднимая бокал. --
Должен извиниться,  это  не лучшая моя  мадера, но я  оставил две  последних
бутылки назавтра,  чтобы угостить  испанского капитана, нашего пленника.  За
наши будущие победы!
     Они выпили;  скованность исчезла. Хорнблауэр сказал "нашего пленника" и
"наши  победы" -- большинство капитанов сказало  бы "моего" и "мои". Строгий
капитан, ревнитель  дисциплины,  на  мгновение  приоткрыл свою  человеческую
сущность  и  показал подчиненным,  что они --  его собратья.  Любой  из трех
молодых  офицеров  сейчас  отдал  бы  за капитана  жизнь  --  и  Хорнблауэр,
оглядывая их  раскрасневшиеся лица,  об  этом  знал. Это  и льстило  ему,  и
одновременно раздражало  -- но  впереди  бой, возможно  --  отчаянный,  и он
должен знать, что команда будет сражаться не за страх, а за совесть.
     Еще один мичман, молодой Найвит, вошел в каюту.
     -- Мистер Буш  свидетельствует свое почтение,  сэр,  и  сообщает, что с
палубы неприятельское судно видно уже целиком.
     -- Оно по-прежнему держит курс на залив?
     -- Да,  сэр. Мистер  Буш  говорит,  через два часа будет на  расстоянии
выстрела.
     -- Спасибо, мистер Найвит. Можете идти, -- сказал Хорнблауэр.
     Стоило напомнить, что через два часа ему сражаться с пятидесятипушечным
кораблем, и  сердце  его снова  заколотилось. Судорожным усилием он сохранил
невозмутимый вид,
     -- Вдоволь времени, чтобы сыграть роббер, джентльмены, -- сказал он.
     Один вечер в неделю капитан  Хорнблауэр  играл со  своими  офицерами  в
вист.  Для последних  --  а  для мичманов в особенности --  это было  тяжким
испытанием.   Сам   Хорнблауэр   играл  превосходно,   этому  способствовали
наблюдательность  и пристальное  внимание к психологии  подчиненных.  Однако
многие офицеры плохо понимали игру и путались, не запоминая вышедших карт --
для них вечерний вист с Хернблауэром был сущей пыткой.
     Полвил  убрал со стола,  расстелил  зеленое  сукно  и  принес  карты. С
началом игры  Хорнблауэру легче  стало позабыть о  надвигающейся битве. Вист
был его страстью и поглощал целиком, что бы не происходило вокруг.  Только в
перерывах между игрой, пока подсчитывали и сдавали, учащалось сердцебиение и
к  горлу  приливала  кровь.  Он  внимательно  следил за  ложащимися на  стол
картами, помня ученическую  привычку Сэвиджа ходить  с тузов, и что Гэлбрейт
неизменно  забывает  показать короткую  масть. Роббер закончился  быстро; на
лицах  троих  младших  офицеров  было  написано  чуть ли не отчаяние,  когда
Хорнблауэр протянул колоду, чтоб еще раз определить партнеров. Сам он хранил
неизменное выражение лица.
     -- Вам, Клэй, следует запомнить, -- сказал он, -- что имея короля, даму
и валета, вы должны идти с короля. На этом построено все искусство захода.
     --  Есть,  сэр, -- отвечал Клэй, шутовски косясь на Сэвиджа. Хорнблауэр
посмотрел строго, и Клэй поспешно сделал серьезное лицо. Игра продолжалась и
всем казалась нескончаемой. Однако и она подошла к финалу.
     --  Роббер,  --   объявил  Хорнблауэр,  подводя   счет.  --  Я   думаю,
джентльмены, нам почти пора подниматься на палубу.
     Общий  вздох облегчения.  Все завозили под  столом  ногами.  Хорнблауэр
чувствовал, что любой ценой должен показать свою невозмутимость.
     -- Роббер не  кончился бы, -- сказал он  сухо, -- если б мистер  Сэвздж
следил за счетом. Счет был  девять. Чтобы спасти  роббер, мистеру  Сэвиджу и
мистеру Гэлбрейту  хватило  бы  непарной  взятки.  Посему мистер  Сэвидж  на
восьмом ходу должен был не резать, а крыть червовым тузом. Признаю, если  бы
прорезывание оказалось успешным, он получил бы две лишние взятки, но...
     Хорнблауэр  продолжал вещать,  остальные  трое  корчились  на  стульях.
Однако,  когда он пошел впереди них по трапу, они переглянулись, и  в глазах
их было восхищение.
     На палубе стояла мертвая тишина. Матросы  лежали на боевых постах. Луна
быстро  садилась,  но  как только  глаза привыкли к темноте, стало ясно, что
света еще достаточно. Буш отдал капитану честь.
     --  Неприятель  по-прежнему  направляется к  заливу,  сэр, -- сказал он
хрипло.
     -- Пошлите снова команду  в  тендер и барказ, -- ответил Хорнблауэр. Он
взобрался  по бизань-вантам  до крюйс-стень-рея.  Отсюда  он  видел море  за
островом, еще  в миле, на фоне садящейся луны  отчетливо  различались паруса
"Нативидада".  Испанский  корабль круто к ветру  входил в  залив.  Борясь  с
возбуждением, Хорнблауэр старался предугадать  действия испанского капитана.
Очень маловероятно, чтобы в темноте с "Нативидада" различили стеньги "Лидии"
--  на  таком  допущении и основывался  весь  план.  Скоро  испанцы повернут
оверштаг  и новым галсом  двинутся  к острову,  быть  может, они  предпочтут
пройти  его на ветре, но навряд ли. Чтоб войти  в  залив они вынуждены будут
повернуть  оверштаг -- и тут вступит "Лидия". Паруса "Нативидада" посветлели
и  почти сразу  опять  потемнели -- судно  поворачивало. Оно направляется  в
середину прохода,  но ветровой снос и отлив неминуемо погонят  его обратно к
острову. Хорнблауэр спустился на палубу.
     -- Мистер Буш, -- сказал он. -- Пошлите  матросов наверх, приготовьтесь
отдать паруса.
     Босые ноги тихо зашлепали  по палубе и по вантам.  Хорнблауэр  вынул из
кармана   серебряный  свисток.   Он   не   потрудился   спросить,   все   ли
проинструктированы в своих обязанностях: Буш и Джерард -- толковые офицеры.
     --  Сейчас  я пойду  на  нос,  мистер Буш,  -- сказал Хорнблауэр.  -- Я
постараюсь вернуться на шканцы вовремя, но если нет, вы знаете мои приказы.
     -- Так точно, сэр.
     Хорнблауэр  торопливо прошел по переходному  мостику, мимо карронад  на
полубаке, мимо орудийных расчетов, и залез  на бушприт.  С блинда-рея он мог
заглянуть  за  остров.  "Нативидад"  шел  прямо  на него.  Хорнблауэр  видел
фосфоресцирующую  пену под водорезом и чуть ли не  слышал плеск  рассекаемой
воды.  Он судорожно сглотнул, и  тут же возбуждение прошло, осталось ледяное
спокойствие.  Он забыл про  себя, его мозг, как машина, просчитывал время  и
расстояние. Он уже слышал голос лотового на руслене  "Нативидада",  хотя еще
не разбирал слов. Корабль  подходил все  ближе. Теперь Хорнблауэр слышал гул
голосов.  Испанцы по  обыкновению беспечно болтали,  никто  не  смотрел  как
следует, никто не заметил голые стеньги "Лидии". Потом с палубы "Нативидада"
донеслись   приказы:  судно  поворачивало  оверштаг.  При  первом  же  звуке
Хорнблауэр  поднес к губам  серебряный свисток  и  дунул.  На  "Лидии"  вмиг
закипела работа. Паруса на  всех  реях  были подняты одновременно.  Отцепили
якорный канат  и  шлюпки. Корабль спускался под  ветер. Хорнблауэр  на  бегу
столкнулся с  матросами, тянувшими  брасы, упал, вскочил с палубы и побежал.
"Лидия" набирала скорость. Он оказался у штурвала вовремя.
     --  Прямо  руль!  --  крикнул он  рулевому. -- Немного  лево руля!  Еще
чуть-чуть! Теперь, руль круто направо!
     Так  быстро все  произошло, что испанцы  только-только успели закончить
поворот  и набирали  скорость на  новом галсе, когда из-за  острова вылетела
"Лидия" и  проскрежетала  о борт.  Месяцы учений не  прошли  для  английской
команды втуне. Едва  корабли соприкоснулись, пушки "Лидии" громыхнули  одним
сокрушительным бортовым  залпом, осыпав  палубу "Нативидада" градом картечи.
Марсовые пробежали по реям и накрепко сцепили  корабли. Атакующие с громкими
криками высыпали на переходный мостик левого борта.
     На палубе испанца  царило полное смятение.  Только  что  все  выполняли
маневр,  и  вот  в  следующую  минуту неизвестный  враг взял их  на абордаж.
Вспышки неприятельских пушек разорвали на куски ночь, повсюду падали убитые.
На   палубу   с    жуткими   воплями   хлынули   вооруженные   люди.   Самая
дисциплинированная и опытная команда не устояла бы перед таким натиском. Все
двадцать лет,  что "Нативидад" курсировал вдоль тихоокеанского побережья, не
менее  четырех  тысяч миль отделяло  его  от любого возможного противника на
море.
     Однако нашлись бравые моряки,  и  они попытались оказать сопротивление.
Офицеры вытащили шпаги; на высоких шканцах стоял вооруженный отряд -- оружие
выдали  в  связи со слухами  о  восстании на  берегу;  кое-кто  из  матросов
похватал шпилевые  вымбовки и кофель-нагели. Однако с верхней  палубы  волна
атакующих с пиками и  тесаками смыла  их почти мгновенно. Лишь раз прозвучал
пистолетный  выстрел.  Тех,  кто  сопротивлялся, либо убили,  либо оттеснили
вниз; остальных согнали вместе и окружили.
     На   нижней  палубе  испанцы  метались   в   поисках  вожаков,  которые
организовали бы защиту судна. Они собирались в темноте готовые противостоять
неприятелю и оборонять люки, когда  за спинами  у них оглушительно  заорали.
Две шлюпки под командованием Джерарда подошли к левому борту,  и матросы,  с
помощью  рычагов  выломав  орудийные  порты  нижней  палубы, хлынули внутрь,
оглашая корабль дикими воплями в полном  соответствии с приказом. Хорнблауэр
наперед знал: чем больше  шума поднимут нападающие,  тем вернее деморализуют
неорганизованных   испанцев.    Внезапная    атака    окончательно   сломила
сопротивление верхней палубы.
     Предусмотрительность   Хорнблауэра,   отрядившего    две   шлюпки   для
отвлекающего удара, полностью себя оправдала.



     Капитан  "Лидии",  как обычно, гулял  утром по  шканцам своего корабля.
Испанские офицеры, завидев его, сунулись  было с церемонными  приветствиями,
но   их  оттеснили  матросы,  негодуя,  что  какие-то   пленники  потревожат
освященную многими месяцами прогулку.
     Хорнблауэру было о чем поразмыслить. И впрямь, за множеством осаждавших
его проблем, некогда было ликовать об одержанной  победе, хотя прошлой ночью
его  фрегат, захватив двухпалубный корабль и  не потеряв  при этом ни одного
человека, совершил беспримерный в обширных анналах британской военно-морской
истории подвиг. Думал же он о том, что делать  дальше. Устранив "Нативидад",
он сделался властелином Южного моря. Он отлично знал, что наземное сообщение
сильно затруднено, и вся торговля --  можно сказать,  вся жизнь -- полностью
зависит от каботажных перевозок. Теперь же без его ведома не пройдет ни одна
лодка.  За  пятнадцать военных лет он усвоил,  что  значит  власть на  море.
Теперь, по крайней мере, есть шанс с помощью Альварадо разжечь в Центральной
Америке  настоящий пожар --  испанское правительство  еще  проклянет день, в
который решило связать свою судьбу с Бонапартом.
     Хорнблауэр ходил взад  и вперед по присыпанной песком палубе. Перед ним
открывались и другие возможности. Северо-восточнее от них  лежит  Акапулько,
куда  приходит и откуда  отправляется ежегодно  галион, везущий  на  миллион
стерлингов  сокровищ.  Захватив галион,  он в одночасье  сделается  богат --
тогда он купит в Англии поместье, целую деревню и заживет сквайром, и  чтобы
селяне приподымали шляпы, когда  он будет  проезжать мимо них  в  экипаже --
Марии  бы  это  понравилось, хотя Мария в  роли знатной дамы будет выглядеть
диковато.
     Хорнблауэр оторвался  от созерцания Марии, пересаженной  в  деревенскую
усадьбу  из меблированных комнат в Саутси.  На востоке Панама, с  перуанским
золотом, с жемчужной флотилией, с золотом алтарей, который не дался  в  руки
Моргану, но  достанется  ему.  Ударить  сюда,  в  средоточие  межматериковых
сообщений,  наиболее  благоразумно  стратегически, равно как и  потенциально
наиболее выгодно. Он постарался собраться мыслями на Панаме.
     На  баке  рыжеволосый ирландец  Саливан  взгромоздился со  скрипкой  на
платформу карронады, а вокруг  него человек шесть  матросов, ударяя в палубу
мозолистыми ступнями, энергично наступали на партнеров. Гиней по двадцать на
брата, самое меньшее, получат они за трофей, и в воображении они уже тратили
эти деньги. Хорнблауэр посмотрел туда, где покачивался на якоре "Нативидад".
Его  шкафут чернел от команды,  согнанной на  верхнюю палубу. На старомодном
полуюте  и  шканцах  Хорнблауэр  видел  красные  мундиры  и  кивера  морских
пехотинцев. Видел  он  и  направленные  на  шкафут карронады, и  матросов  с
горящими  фитилями  подле них.  Джерард, которого он оставил призмастером на
борту  "Нативидада",  служил в свое время на ливерпульском  работорговце. Уж
он-то знает, как держать в повиновении  полный корабль враждебно настроенных
людей --  прочем,  Хорнблауэр, забрав от них офицеров, не ждал с их  стороны
неприятностей.
     Надо  еще  решить,  что  делать с "Нативидадом" и особенно  с пленными.
Нельзя поручить их  человеколюбивым милостям Эль Супремо, да и команда этого
не потерпит. Хорнблауэр напряженно думал. Мимо пролетала  цепочка пеликанов.
Они летели безукоризненным строем, ровнее, чем Ла-Маншский флот на маневрах.
Птица-фрегат,  величественная,  с  раздвоенным хвостом, кружила над  ними на
неподвижных крыльях и, решив,  очевидно, что пикировать не стоит, полетела к
острову, где усердно промышляли рыбу  бакланы. Солнце уже припекало, вода  в
заливе синела, как море над ней.
     Хорнблауэр проклинал солнце,  пеликанов  и  птицу-фрегат, мешавших  ему
сосредоточиться.  Он мрачно прошелся  по  палубе еще раз  пять-шесть. Тут на
пути его встал мичман Найвит и козырнул.
     -- Что за черт? -- рявкнул Хорнблауэр.
     -- Лодка подходит к борту, сэр. На ней мистер... мистер Эрнандес.
     Этого и следовало ожидать.
     -- Очень  хорошо,  --  сказал Хорнблауэр и  спустился на  шкафут, чтобы
приветствовать  Эрнандеса.  Тот не стал тратить  время на  поздравления.  На
службе   Эль   Супремо   даже  латиноамериканцы   становились   деловиты   и
немногословны.
     -- Эль  Супремо  желает  немедленно  видеть  вас,  капитан,  --  сказал
Эрнандес. -- Моя лодка ждет.
     --  Вот  как,  --  сказал  Хорнблауэр.  Он  отлично  знал,  что  многих
британских капитанов взбесило бы такое бесцеремонное требование. Он подумал,
как славно было бы отослать  Эрнандеса к  Эль Супремо с  предложением самому
явиться  на корабль,  если тот  желает видеть  капитана. Впрочем,  глупо  из
самолюбия ставить под удар  жизненно важные отношения  с берегом. Победитель
"Нативидада" может сквозь пальцы смотреть на чужую наглость.
     Компромисс  напрашивался сам собой:  заставить  Эрнандеса  часок-другой
подождать  и тем утвердить свое достоинство.  Но  здравый смысл отверг и эту
уловку. Хорнблауэр ненавидел компромиссы, а этот (как почти все компромиссы)
лишь разозлил  бы  одну сторону,  ничего  не  принеся  другой. Гораздо лучше
спрятать гордость в карман и отправиться сейчас же.
     -- Конечно, --  сказал он. --  Мои обязанности  позволяют мне ненадолго
отлучиться.
     По крайней мере, на этот раз нет нужды облачаться в парадную  форму. Не
надо   требовать  лучшие  шелковые  чулки  и   башмаки  с  пряжками.  Захват
"Нативидада" будет говорить за него красноречивей, чем любая шпага с золотой
рукоятью.
     Только  отдавая последние  приказания  Бушу, Хорнблауэр  вспомнил,  что
победа дает ему достаточные основания не пороть заблудших Дженкинса  с Пулом
и не объявлять выговор Гэлбрейту. Это, во всяком случае, большое облегчение.
Эта  мысль помогла  развеять  депрессию, обычно накатывавшую  на  него после
каждой победы. Эта мысль подбадривала  его, когда  он садился на низкорослую
лошадку,  ехал мимо  зловонных, сваленных  в кучи  потрохов, мимо  столбов с
привязанными к ним мертвецами, к дому Эль Супремо.
     Эль Супремо  восседал  на помосте под балдахином, так,  словно просидел
неподвижно четыре дня (казалось -- месяц) с их последней встречи.
     -- Вы исполнили мою волю, капитан? -- были его первые слова.
     -- Этой ночью я захватил "Нативидад", -- сказал Хорнблауэр.
     -- И ваши запасы, насколько я понял, укомплектованы?
     -- Да.
     --  Значит, -- сказал Эль  Супремо,  -- вы сделали, что я хотел.  Так я
говорил с самого начала.
     Перед   лицом  столь   безграничной   самоуверенности   возражать  было
невозможно.
     --  Сегодня  после  полудня, -- сказал Эль Супремо,  --  я  приступлю к
исполнению моих  планов по захвату  города Эль Сальвадор и человека, который
называет себя главнокомандующим Никарагуа.
     -- Да? -- сказал Хорнблауэр.
     --  Здесь есть некоторые сложности, капитан. Вам,  вероятно,  известно,
что дороги между  этим местом  и Эль  Сальвадором не так хороши, как дорогам
надлежит быть. На одном отрезке тропа состоит из ста двадцати семи ступеней,
вырубленных в  лаве между  двумя расселинами.  По ней тяжело пройти мулу, не
говоря уже о лошади, а злонамеренная личность, вооруженная ружьем,  способна
причинить большой ущерб.
     -- Представляю, -- сказал Хорнблауэр.
     --  Однако, --  продолжал Эль Супремо,  -- от порта Ла Либертад  до Эль
Сальвадора всего лишь десять миль по хорошей дороге. Сегодня после полудня я
с пятьюстами  людьми  на двух кораблях выйду к Ла Либертаду. До него  меньше
ста миль, и я буду там завтра на заре. Завтра вечером я буду  ужинать  в Эль
Сальвадоре.
     -- Кхе-хм, --  сказал Хорнблауэр. Он  ломал себе голову, как бы получше
изложить те затруднения, которые он видел.
     --  Вы  ведь убили  очень мало из  команды  "Нативидада",  капитан?  --
спросил Эль Супремо, вплотную  подходя к  одному  из тревоживших Хорнблауэра
вопросов.
     --  Одиннадцать  убитых,  --  сказал  Хорнблауэр,  --   и  восемнадцать
раненных, из которых четверо скорее всего не выживут.
     -- Значит, осталось достаточно, чтоб управлять судном?
     -- Вполне, сеньор, если...
     -- Это мне и нужно. Да, капитан, простые смертные, обращаясь ко мне, не
употребляют слово "сеньор". Оно недостаточно почтительно. Я -- Эль Супремо.
     Хорнблауэр  в ответ  мог только  поклониться.  Удивительные манеры  Эль
Супремо были, как каменная стена.
     -- Офицеры, ответственные  за судовождение, еще  живы? -- продолжал Эль
Супремо.
     -- Да, -- сказал Хорнблауэр и, поскольку предвидел впереди  трудности и
желал свести их к минимуму, добавил:
     -- Супремо.
     -- Тогда, --  сказал  Эль Супремо, --  я  беру  "Нативидад"  к себе  на
службу. Я убью строевых офицеров и заменю их собственными. Остальные  вместе
с простыми матросами будут служить мне.
     В   том,  что  говорил  Эль  Супремо,   не  было  ничего  принципиально
невозможного.   Испанский   флот,  действуя,  как  и  во  всем  по-старинке,
поддерживал строгое  разделение (в английском флоте почти исчезнувшее) между
офицерами, которые  ведут судно и  теми  господами,  которые им командуют. И
Хорнблауэр  не  сомневался,  что  выберут  матросы и  штурманы из двух  зол:
мучительная смерть или служба Эль Супремо.
     Нельзя  отрицать,  что  в  предложении  Эль  Супремо  много  разумного:
перевезти пятьсот человек на "Лидии" было  бы  трудновато;  одна  "Лидия" не
смогла  бы  приглядывать за  всем  тысячемильным  побережьем -- два  корабля
доставят  противнику   более  чем  двойные  неприятности.   Однако  передать
"Нативидад"  повстанцам  значит   вступить  с   Лордами   Адмиралтейства   в
бесконечную  и скорее  всего безуспешную тяжбу  о призовых деньгах. И он  не
может со спокойной  совестью предать испанских  офицеров на  уготованную  им
казнь. Думать надо быстро.
     --  "Нативидад"  -- трофей  моего  короля,  -- сказал  он. -- Возможно,
король будет недоволен, если я его уступлю.
     -- Он конечно  будет недоволен,  если узнает,  что  вы отказали мне, --
сказал Эль Супремо.  Брови  его сошлись, и Хорнблауэр  услышал позади шумное
дыхание Эрнандеса. -- Я и прежде замечал, капитан, что ваше поведение в моем
присутствии граничит с непочтением, извинительном лишь в чужестранце.
     Хорнблауэр  лихорадочно  соображал.  Еще  немного сопротивления  с  его
стороны,  и  этот  безумец  прикажет  его  казнить,  после  чего "Лидия"  уж
наверняка  не станет сражаться на  стороне  Эль Супремо. Это и  впрямь будет
крайне   затруднительное  положение.  "Лидия",  не  имея   друзей  ни  среди
повстанцев, ни среди правительственных  сил, скорее всего вовсе не доберется
до  дома  --  особенно  под  командованием  неизобретательного  Буша. Англия
потеряет   отличный   фрегат  и  упустит   отличную  возможность.   Придется
пожертвовать призовыми деньгами,  той тысячей фунтов, которой он намеревался
поразить Марию. Но жизнь пленникам надо сохранить любой ценой.
     --  Несомненно, винить  надо  мое  чужеземное воспитание,  Супремо,  --
сказал  он. -- Мне трудно передать на чужом языке  все  необходимые  оттенки
смысла. Как  можно заподозрить, что  я  питаю недостаточное  почтение к  Эль
Супремо?
     Эль Супремо кивнул. Занятно было видеть, что безумец, уверенный в своем
всемогуществе, в  реальной жизни  склонен принимать за  чистую  монету самую
грубую лесть.
     -- Корабль -- ваш, Супремо, -- продолжал Хорнблауэр.
     -- Он был  вашим  с той минуты, как мои люди ступили на его палубу. И в
будущем, когда огромная армада под водительством Эль Супремо будет бороздить
Тихий океан, я желал бы только, чтоб помнили: первый корабль этого флота был
отбит у испанцев капитаном Хорнблауэром по приказу Эль Супремо.
     Эль Супремо снова кивнул, потом повернулся к Эрнандесу.
     --  Генерал,  --  сказал он, --  подготовьтесь  к  погрузке на  корабли
пятисот человек в полдень. Я отбываю с ними. Вы тоже.
     Эрнандес отвесил поклон и удалился; легко  было видеть, что подчиненные
не дают Эль Супремо поводов усомниться в своей божественной сущности. Он  не
знает,  что  такое  непочтительность  или нерадение.  Малейший  его  приказ,
касается  он   тысячи  свиней  или  пятисот  человек,  исполняют  мгновенно.
Хорнблауэр тут же сделал следующий ход.
     -- "Лидии" ли, --  спросил он, -- уготована честь доставить Эль Супремо
в Ла Либертад? Моя команда высоко оценит это отличие.
     -- Несомненно, -- сказал Эль Супремо.
     -- Я почти не осмеливаюсь попросить  об этом,  -- сказал Хорнблауэр, --
но можем ли мы с  моими офицерами надеяться, что  вы отобедаете с нами перед
отплытием?
     Эль Супремо немного поразмыслил.
     -- Да,  -- сказал он,  и Хорнблауэр подавил едва не вырвавшийся  у  его
вздох   облегчения.  Залучив   Эль  Супремо   на  борт  "Лидии",  он   будет
разговаривать с ним более уверенно.
     Эль  Супремо  хлопнул  в  ладоши, и  тут  же, словно  сработал  часовой
механизм,  стук в окованную бронзой дверь возвестил  о появлении темнокожего
мажордома.  Ему  было  односложно  приказано  перевезти двор  Эль Супремо на
"Лидию".
     -- Возможно, -- сказал Хорнблауэр, -- теперь вы позволите мне вернуться
на корабль, чтобы подготовиться к вашему прибытию, Супремо.
     Ответом ему был кивок.
     -- Когда мне встречать вас на берегу?
     -- В одиннадцать.
     В патио Хорнблауэр  с сочувствием вспомнил  восточного визиря, который,
выходя от своего повелителя, всякий раз проверял, на месте ли его голова. На
палубе "Лидии", как только смолк свист дудок, Хорнблауэр отдал приказы.
     -- Немедленно отведите этих людей  вниз, -- сказал он Бушу, указывая на
пленных  испанцев.  -- Заприте  их  в  канатном  ящике  и  поставьте охрану.
Позовите оружейника, пусть наденет на них кандалы,
     Буш не пытался скрыть изумления, но Хорнблауэр не стал тратить время на
объяснения.
     -- Сеньоры, -- сказал он проходящим мимо испанцам, --  с вами обойдутся
сурово, но  поверьте, если вас хотя бы увидят  в один из следующих дней, вас
убьют. Я спасаю вам жизнь.
     Затем Хорнблауэр вновь повернулся к первому лейтенанту.
     -- Свистать всех наверх, мистер Буш. Корабль наполнился шлепаньем босых
ног по сосновым доскам.
     -- Матросы!  -- сказал  Хорнблауэр. -- Сегодня к  нам  на борт прибудет
местный  князь, союзник  нашего  милостивого короля. Что бы  ни случилось --
запомните  мои слова,  что  бы  ни случилось  -- к  нему  надо относиться  с
почтением.  Я выпорю  каждого, кто  засмеется,  или не  будет вести  себя  с
сеньором  Эль Супремо, как со  мной.  Вечером мы отплывем  с войсками  этого
господина на  борту.  Вы  будете  обходиться  с  ними, как  если б они  были
англичане.  И даже лучше. Вы бы стали подшучивать над английскими солдатами.
Первого же, кто  попытается сыграть  шутку с кем-нибудь  из  этих  людей,  я
прикажу немедленно выпороть. Забудьте, какого цвета у них кожа. Забудьте, во
что они одеты. Забудьте,  что  они не говорят  по-английски, помните только,
что я вам сказал. Прикажите играть отбой, мистер Буш.
     В каюте  Полвил  добросовестно  ждал  с  халатом  и  полотенцем,  чтобы
проводить  капитана  в душ -- согласно расписанию это должно было  произойти
два часа назад.
     -- Достаньте опять  мой лучший мундир, -- бросил Хорнблауэр. -- В шесть
склянок  кормовая  каюта  должна  быть  готова  к  торжественному приему  на
восьмерых. Идите на бак и приведите ко мне кока.
     Дел много. Надо пригласить на обед Буша и Рейнера, первого и четвертого
лейтенантов, Симмондса,  лейтенанта  морской  пехоты,  штурмана  Кристэла  и
предупредить их, чтоб они  явились в парадных мундирах.  Надо продумать, как
разместить на двух фрегатах пятьсот человек.
     Хорнблауэр как раз  глядел на "Нативидад" -- тот покачивался  на якоре,
белый английский военно-морской флаг реял над красно-золотым испанским --  и
думал, как поступить с ним, когда от берега  к нему резво заскользила лодка.
Новоприбывших  возглавлял  довольно молодой человек, невысокий и  худощавый,
гибкий, как обезьяна, с улыбчивым, полным неистребимого добродушия лицом. Он
больше  походил  на  испанца,  чем  на  индейца.  Буш  провел  его туда, где
нетерпеливо  расхаживал по  палубе Хорнблауэр.  Сердечно поклонившись, гость
представился:
     -- Я -- вице-адмирал дон Кристобаль де Креспо.
     Хорнблауэр не удержался и  смерил  его  с  головы до пят.  Вице-адмирал
носил золотые серьги, его расшитый  золотом сюртук не скрывал ветхость серой
рубахи.  По  крайней  мере  он  был  обут.  Его  латанные  белые  штаны были
заправлены в сапоги из мягкой коричневой кожи.
     -- На службе Эль Супремо? -- спросил Хорнблауэр.
     --  Разумеется. Позвольте  представить  моих  офицеров.  Линкор-капитан
Андраде. Фрегат-капитан  Кастро. Корвет-капитан Каррера. Лейтенанты Барриос,
Барильас и Серна. Гардемарины Диас...
     Под этими звучными титулами скрывались всего-навсего босоногие индейцы.
Из-за  алых кушаков в  изобилии торчали пистолеты  и  ножи. Офицеры  неловко
поклонились Хорнблауэру; лица одного-двух выражали звериную жестокость.
     -- Я прибыл, -- сказал  Креспо дружелюбно, -- чтоб поднять свой флаг на
моем новом судне "Нативидад".  Эль  Супремо желает, чтоб  вы салютовали  ему
одиннадцатью выстрелами, как приличествует вице-адмиральскому флагу.
     У Хорнблауэра слегка отвалилась челюсть. За годы службы он помимо  воли
проникся глубоким уважением к деталям показного флотского великолепия, и ему
совершенно не улыбалось салютовать этому голодранцу, словно самому Нельсону.
С усилием он подавил  раздражение. Если он хочет добиться хоть какого-нибудь
успеха,  то должен доиграть этот  фарс до конца.  Когда ставка  --  империя,
глупо проявлять излишнюю щепетильность в вопросе церемониала.
     -- Конечно, адмирал, -- сказал он. -- Для меня большая радость одним из
первых поздравить вас с назначением.
     --  Спасибо, капитан.  Остается  уладить  кое-какие мелочи,  --  сказал
вице-адмирал.  -- Дозвольте спросить, строевые офицеры с "Нативидада"  здесь
или еще на "Нативидаде"?
     --  Премного сожалею, -- ответил Хорнблауэр, -- но  сегодня утром после
трибунала я выбросил их за борт.
     -- Действительно, очень жаль, -- сказал Креспо. -- Эль Супремо приказал
мне вздернуть их на реях "Нативидада". Вы не оставили даже одного?
     --  Ни  одного,  адмирал.  Сожалею,  что  не  получил  от  Эль  Супремо
соответствующих указаний.
     --  Что ж, ничего не попишешь. Без  сомнения, найдутся другие.  Тогда я
отправляюсь на борт моего корабля.  Не  будете ли вы так любезны сопроводить
меня и отдать приказы вашей призовой команде?
     -- Конечно, адмирал.
     Хорнблауэру  любопытно  было  взглянуть,  как  подручные   Эль  Супремо
намерены привести  к присяге  команду  целого судна.  Он  поспешно  приказал
артиллеристу салютовать  флагу,  когда тот будет поднят на  "Нативидаде",  и
спустился в шлюпку вместе с новоявленными офицерами.
     Вступив на борт "Нативидада", Креспо с важным видом поднялся на шканцы.
Здесь стояли штурман  и его помощники.  Под их изумленными взглядами  Креспо
подошел к изображению мадонны с младенцем возле гакаборта  и столкнул  его в
воду. По  его  знаку  один  из  гардемаринов спустил испанский  и британский
флаги. Потом Креспо  обернулся к штурману и помощникам. Это была исполненная
драматизма  картина.   Ослепительно  светило   солнце,   британские  морские
пехотинцы в красных мундирах стояли ровной шеренгой, приставив ружья к ноге.
Британские матросы с тлеющими фитилями замерли у карронад, ибо  приказа  еще
никто не отменял. Джерард подошел и встал рядом с Хорнблауэром.
     -- Кто тут штурман? -- спросил Креспо.
     -- Я -- штурман, -- пролепетал один из испанцев.
     -- А это  ваши  помощники? -- мрачным голосом произнес Креспо и получил
утвердительный кивок.
     С  лица Креспо  исчез  всякий  налет добродушия. Казалось, оно излучает
гнев.
     --  Ты,  --  сказал  он,  указывая на самого  младшего.  --  Сейчас  ты
поднимешь  руку и провозгласишь свою веру в  нашего повелителя Эль  Супремо.
Подними руку.
     Мальчик повиновался, как зачарованный.
     --  Повторяй  за  мной.  Я  клянусь... Мальчишеское лицо  побелело.  Он
пытался оглянуться  на  старших, но взор его  был  прикован к свирепым  очам
Креспо.
     --  Я клянусь, --  повторил Креспо  еще более угрожающе. Мальчик открыл
рот  и без  единого  звука его  закрыл.  Потом он  судорожно сбросил с  себя
гипнотическое оцепенение. Его рука вздрогнула и опустилась, он отвернулся от
указующего перста Креспо. В тот же миг левая рука Креспо метнулась; движение
было  столь молниеносно, что все не сразу заметили в ней пистолет. Прогремел
выстрел, и мальчик,  с пулей в животе,  в судорогах повалился на палубу.  Не
обращая внимания на его извивающееся тело, Креспо повернулся к следующему.
     -- Теперь клянись ты, -- сказал он.
     Тот поклялся сразу же, дрожащим голосом повторяя за Креспо слова. Пяток
фраз  был  примерно  на одну тему:  в них провозглашалось всемогущество  Эль
Супремо,  утверждалась  вера  говорившего,  и  в  одной  кощунственной фразе
отвергалось существование  Бога и  девственность  Божьей  Матери.  Остальные
последовали его  примеру.  Один за другим  повторили  они  слова  клятвы, не
обращая  внимания на  умирающего у их ног мальчика. Креспо снизошел до того,
чтоб его заметить, только когда церемония закончилась.
     -- Выбросьте его за борт, -- сказал он коротко.
     Офицеры лишь мгновение колебались под его взглядом,  потом один  поднял
мальчика за плечи, другой за ноги, и перебросили еще живое тело через борт.
     Креспо  подождал  всплеска,  потом  подошел   к  облупившимся,  некогда
позолоченным  шканцевым поручням.  Толпа на  шкафуте тупо слушала его зычный
голос.  Хорнблауэр,  всматриваясь  в матросов,  понял, что  проповеднические
усилия Креспо едва ли встретят сопротивление.  В команде  не было ни единого
европейца.  Вероятно,   за  долгую   службу  "Нативидада"  в   Тихом  океане
первоначальная  команда полностью  вымерла.  Только  офицеров  присылали  из
Испании; матросов набирали из туземцев. Меж ними  были и китайцы, и негры, и
люди с незнакомой Хорнблауэру наружностью -- филиппинцы.
     Своей  пятиминутной речью Креспо  покорил их  всех. Он  не разъяснял им
божественность Эль Супремо, только упомянул его имя. Эль Супремо, сказал он,
возглавляет   движение,   поставившее   своей  целью   свергнуть   испанское
владычество в Америке. Через год весь Новый Свет от Мехико  до Перу  будет у
его ног.  Придет конец  притеснениям,  жестокостям, рабству на рудниках  и в
полях. Всем дадут землю, свободу и счастье  под  милосердным  правлением Эль
Супремо. Кто пойдет за ним?
     Похоже   было,   что   все.   В   конце   речи  слушатели   разразились
приветственными криками. Креспо подошел к Хорнблауэру.
     -- Спасибо, капитан, -- сказал он. -- Я думаю, теперь присутствие вашей
призовой   команды  излишне.  Я  и  мои  офицеры   разберемся  с   попытками
неподчинения, ежели таковые возникнут.
     -- Думаю, так, -- сказал Хорнблауэр немного горько.
     --  Кое-кто из  них может не так легко  принять  просвещение,  когда до
этого дойдет, -- сказал Креспо с ухмылкой.
     Возвращаясь  на  "Лидию"  Хорнблауэр  с горечью вспоминал  об  убийстве
штурманского  помощника. Это преступление он обязан был предотвратить --  он
поднялся  на борт  "Нативидада" в значительной  степени  для того,  чтоб  не
допустить зверств,  и это ему не удалось. И все же он сознавал,  что  такого
рода  жестокость не скажется дурно  на его  матросах, как  было бы  в случае
хладнокровной расправы  над  офицерами.  Команду  "Нативидада"  против  воли
принудили  служить  новому  хозяину -- но то же самое сделали  вербовщики  с
тремя четвертями команды "Лидии". Порка или смерть ожидали англичанина, если
тот  откажется  подчиниться  офицеру,  узурпировавшему  над  ним  власть  --
английские моряки вряд ли будут негодовать на даго в  сходной ситуации, хотя
со свойственным английскому простонародью отсутствием логики возмутились бы,
если б Креспо с соблюдением всех формальностей повесил офицеров.
     Мысли Хорнблауэра неожиданно прервал пушечный  выстрел  с "Нативидада",
тут же подхваченный "Лидией". Он  едва  не  подпрыгнул на  кормовом  сиденье
барказа, но глянул через плечо и успокоился. Новый флаг развевался теперь на
флагштоке  "Нативидада", синий  с  желтой  звездой посередине. Грохот  пушек
раскатился по всему заливу; когда Хорнблауэр поднялся на борт "Лидии", салют
еще  не  смолк. Мистер  Марш,  артиллерист,  расхаживал по  палубе полубака,
бормоча себе под нос -- Хорнблауэр распознал профессиональную присказку.
     -- Не будь я круглым дураком, ноги б моей не было здесь. Огонь, семь. Я
оставил жену, я оставил детей, увижу ли их, Бог весть. Огонь, восемь.
     Через полчаса  Хорнблауэр на берегу встречал Эль Супремо. Тот прискакал
пунктуально, минута в минуту.  За ним тянулась оборванная свита. Эль Супремо
не потрудился  представить  капитану своих приближенных, только поклонился и
сразу шагнул в барказ. Те, по очереди подходя  к Хорнблауэру, сами  называли
свои ничего не говорящие  ему имена. Все они были чистокровные  индейцы, все
-- генералы, исключая двух  полковников,  и  все очевидно преклонялись перед
своим повелителем. Их манера  держаться,  всякий их шаг  выдавали не  просто
страх -- в них было восхищение, можно даже сказать -- обожание.
     На переходном мостике  фалрепные, боцманматы  и пехотинцы приготовились
встречать  Эль Супремо  пышными  воинскими почестями, но  тот, поднимаясь по
трапу, вновь изумил Хорнблауэра, когда мимоходом бросил:
     -- Меня полагается приветствовать двадцатью тремя выстрелами, капитан.
     Это -- на два выстрела больше, чем причиталось бы Его Величеству королю
Георгу, если б тот поднялся на борт "Лидии". Хорнблауэр минуту смотрел прямо
перед собой, судорожно придумывая, как бы  отказать, и наконец успокоил свою
совесть, сочтя, что  такое количество выстрелов будет лишено всякого смысла.
Он поспешно отправил посыльного к мистеру Маршу с приказом  сделать двадцать
три  выстрела  --  странно,  как   юнга  в   точности   воспроизвел  реакцию
Хорнблауэра: сперва уставился  на него, потом  взял  себя в руки  и поспешил
прочь,  успокоенный  мыслью, что отвечает не он,  а  капитан.  Хорнблауэр  с
трудом  подавил  улыбку, представив изумление  Марша  и  раздражение  в  его
голосе, когда он  дойдет до "Не будь я круглым  дураком, ноги б моей не было
здесь. Огонь, двадцать три".
     Эль  Супремо   вступил  на  шканцы  и  рассматривал  их  с  пристальным
любопытством,  но  стоило ему заметить на себе взгляд  капитана, как интерес
исчез  с  его лица,  уступив  место  прежнему  отвлеченному безразличию.  Он
казалось,  слушал,  но смотрел  поверх голов  Буша, Джерарда и  прочих, пока
Хорнблауэр  их представлял.  Когда  Хорнблауэр  спросил,  не  желает  ли Эль
Супремо  осмотреть корабль, тот молча  покачал  головой. Наступило  неловкое
молчание, которое прервал Буш, обратившись к своему капитану:
     -- "Нативидад" поднял еще один флаг на ноке рея, сэр. Нет, это не флаг,
это...
     Это  было человеческое тело. Черное на фоне голубого неба, оно медленно
поднималось,  дергаясь и  крутясь  в воздухе.  Через  мгновение второе  тело
подтянули к  другому ноку  рея.  Все глаза  неосознанно устремились  на  Эль
Супремо.  Он по-прежнему смотрел вдаль, ни на чем не фокусируя  взгляда,  но
все знали,  что  он видел. Английские  офицеры в поисках  указаний  поспешно
взглянули на капитана и, подчиняясь его примеру, неловко притворились, будто
ничего не заметили.  Дисциплинарные  меры на корабле иной нации -- не их ума
дело.
     -- Обед будет вскоре подан, Супремо, -- сказал Хорнблауэр, сглотнув. --
Соблаговолите пройти вниз?
     Все так же  молча Эль Супремо спустился по трапу. Внизу  его малый рост
стал  еще  заметнее  -- ему не  приходилось  нагибаться.  Голова  его слегка
касалась  палубных  бимсов, но их  близость  не  заставляла  его пригнуться.
Хорнблауэр поймал себя на глупом чувстве -- он подумал, что Эль Супремо и не
пришлось  бы  нагибаться,  что  палубные  бимсы  скорее  поднялись  бы,  чем
святотатственно ударили его по голове -- так действовало на него  молчаливое
достоинство Эль Супремо.
     Полвил  и  помогавшие  ему  вестовые, в  лучших  одеждах,  придерживали
занавески, по- прежнему заменявшие  убранные переборки. У входа в каюту  Эль
Супремо  на мгновение остановился  и, впервые со своего  появления на борту,
разжал губы.
     -- Я буду обедать здесь один, -- сказал он. -- Пусть мне принесут еду.
     Никто  из  свиты  не  усмотрел  в  этих  словах   ничего  странного  --
Хорнблауэр,  наблюдавший  за  их  лицами,  был  совершенно  уверен,  что  их
спокойствие отнюдь  не напускное. Они удивились не больше, чем если  бы  Эль
Супремо просто чихнул.
     Конечно, возникло множество затруднений. Хорнблауэру и остальным гостям
пришлось  обедать за  наскоро  организованным  в  кают-компании  столом. Его
единственная льняная  скатерть и единственный набор льняных салфеток,  равно
как и две бутылки старой  мадеры остались у Эль Супремо в кормовой каюте. Не
скрашивала трапезу и царившая за столом напряженная тишина. Приближенные Эль
Супремо отнюдь не отличались разговорчивостью, Хорнблауэр же единственный из
всех  англичан  мог  объясняться  по-   испански.  Буш  дважды  предпринимал
героические попытки  вежливо  заговорить  с соседом,  добавляя к  английским
словам  "о" в надежде  превратить  их  в  испанские,  но,  натолкнувшись  на
непонимающий взгляд, сбился на невнятное бормотание и сник.
     Обед   еще  не  кончился,  никто  еще   не  зажег  коричневые   сигары,
доставленные на  борт  вместе с остальными  припасами, когда с берега прибыл
посыльный, и оторопелый  вахтенный офицер, не поняв его  тарабарщины, провел
его  в кают-компанию.  Войско  готово к погрузке.  С облегчением  Хорнблауэр
отложил салфетку и вышел на палубу, остальные за ним.
     Те, кого партиями доставляли с берега корабельные шлюпки, были типичные
центрально-американские  солдаты,  босые  и  оборванные,  с темной  кожей  и
матовыми волосами. Каждый  имел при себе блестящее новенькое ружье и толстый
подсумок, но все это им прежде передали с "Лидии". Почти все держали в руках
полотняные мешочки, видимо, с  харчами --  некоторые к тому же несли дыни  и
банановые  гроздья.  Команда  согнала  их  на  главную  палубу;   солдаты  с
любопытством озирались и громко  переговаривались, но послушно устроились на
корточках между пушек, куда их подтолкнули ухмыляющиеся матросы, собрались в
кучки  и  принялись оживленно  болтать. Многие жадно  накинулись  на еду  --
Хорнблауэр подозревал, что они едва не умирают от голода и поглощают рацион,
рассчитанный на несколько дней.
     Когда последний солдат  поднялся на борт, Хорнблауэр взглянул в сторону
"Нативидада" -- похоже, там  уже всех погрузили. Вдруг шум на главной палубе
стих, и воцарилась гробовое молчание. В следующий момент на шканцы вышел Эль
Супремо -- его-то появление в дверях кормовой каюты и стало причиной тишины.
     -- Мы отбываем к Ла Либертаду, капитан, --сказал он.
     --  Да,  Супремо, -- ответил  Хорнблауэр. Он был рад, что  Эль  Супремо
вышел именно сейчас -- еще немного, и корабельные офицеры увидели бы, что их
капитан ждет распоряжений. Это было бы совершенно недопустимо.
     -- Мы поднимем якорь, мистер Буш, -- сказал Хорнблауэр.



     Поездка на берег завершилась. Ла Либертад пал, Эль Супремо с его людьми
исчез  среди  вулканов,  обрамляющих  город  Спасителя.  Вновь  ранним утром
капитан  Хорнблауэр  расхаживал   по  шканцам  Его   Британского  Величества
тридцатишестипушечного фрегата "Лидия", и лейтенант Буш, стоя на вахте подле
штурвала, стойко его не замечал.
     Хорнблауэр  смотрел  по  сторонам  и  полной грудью  вбирал воздух.  Он
улыбнулся про себя, поняв, что впитывает сладкий воздух свободы. На время он
вырвался  из-под  кошмарного влияния  Эль  Супремо  и его смертоубийственных
методов. Он испытывал невыразимое  облегчение. Он  снова сам себе хозяин, он
волен  без  помех  расхаживать  по  шканцам.  Небо  было  голубое,  море  --
серебристо-синее.   Хорнблауэр  поймал  себя  на  старом  сравнении  моря  с
геральдическим лазурно-серебряным щитом и понял, что вновь стал самим собой.
Он снова улыбнулся, просто  от полноты сердца; впрочем, не забыв повернуться
в сторону  моря --  не след  подчиненным  видеть,  что их  капитан, гуляя по
шканцам, скалится чеширским котом.
     Легчайший ветерок с  траверза  подгонял  "Лидию"  со  скоростью три или
четыре  узла. Из-за горизонта с левого  борта торчали  верхушки нескончаемых
вулканов, слагающих костяк этой отсталой страны. Быть может, Эль Супремо все
же осуществит свою мечту  и завоюет Центральную Америку; быть может, надежда
открыть сообщение через перешеек -- не такая и  пустая.  Если Никарагуанский
вариант окажется неосуществимым, возможно, удастся возле Панамы. Мир в корне
переменится. Морской путь  свяжет землю Ван Димена*  [Так  тогда  называлась
Тасмания] и  Молуккские острова с цивилизованным миром. Англичанам по пути в
Тихий  океан не придется огибать  мыс  Горн или мыс Доброй  Надежды. Великий
океан, куда лишь изредка проникал фрегат, увидит эскадры  линейных кораблей.
Испанская империя в Мексике и Калифорнии приобретет новое значение.
     Хорнблауэр поспешно  сказал  себе, что все это пока  лишь  мечты.  Чтоб
наказать  себя  за  пустые бредни,  он  решил  по косточкам  разобрать  свои
недавние  действия  и  строго взвесить  мотивы,  побудившие  его двинуться к
Панаме. Он  отлично знал что главным из них было желание освободиться от Эль
Супремо но пытался хоть как-то оправдаться в своих глазах.
     Если атака Эль Супремо на Сальвадор не увенчается  успехом, остатки его
армии поместятся и на "Нативидаде". Присутствие "Лидии" никак не повлияет на
ход событий. Если же Эль Супремо победит, полезно, пока он будет завоевывать
Никарагуа, нанести удар по Панаме и не дать испанцам собрать все силы в один
кулак. К тому же будет только справедливо если команда "Лидии" обогатится на
жемчужных  промыслах  Панамы. Это  возместит  весьма  вероятную  утрату  уже
заслуженных призовых денег  -- платы за "Нативидад" из Адмиралтейства уже не
вытянешь. Покуда "Лидия"  в  заливе,  испанцы не смогут перевезти  войска из
Перу. Кроме того, Адмиралтейство будет довольно, если он исследует Панамский
залив  и  Жемчужные острова  -- карты  Энсона  их не  захватывали. И, как ни
убедительны были все эти доводы, Хорнблауэр знал, что на самом деле бежал от
Эль Супремо.
     Большой плоский скат, размером со стол,  вдруг выпрыгнул из воды совсем
рядом с  бортом  и  звонко  шлепнулся  плашмя,  снова выпрыгнул и  исчез  на
глубине, на  мгновение блеснув под водой влажной розовато-коричневой спиной.
Летучие  рыбы мелькали повсюду, и каждая оставляла на поверхности мгновенную
темную борозду. Хорнблауэр беспечно  наблюдал  за ними, радуясь,  что  может
рассеяться  и  не  думать беспрестанно об одном  и  том же. Корабль наполнен
припасами, команда довольна недавними  приключениями -- ему  совершенно не о
чем беспокоиться. Пленные испанцы, которых  он спас  от Эль Супремо,  лениво
грелись на полубаке.
     -- Вижу парус! -- разнеслось с мачты.
     Все  незанятые  столпились  у  фальшборта, глядя  вдаль поверх  коечных
сеток. Драившие палубу матросы исподтишка замедлили темп, чтоб не пропустить
новости.
     -- Где? -- крикнул Хорнблауэр.
     -- Слева по  курсу, сэр. Люггер, сэр.  Думаю, он направляется к нам, но
он прямо против солнца...
     --  Да,  люггер,   сэр,  --  тонким  голосом  завопил  мичман  Хукер  с
фор-брам-стеньги- салинга. --  Двухмачтовый. Прямо на ветре, идет на нас под
всеми парусами, сэр.
     -- Идет на нас? -- озадаченно  переспросил  Хорнблауэр. Он  вскочил  на
платформу ближайшей  шканцевой карронады, из-под  руки глядя против солнца и
ветра. С палубы еще ничего было не разглядеть.
     -- Идет прежним курсом, сэр, -- пронзительно выкрикнул Хукер.
     -- Мистер Буш, -- сказал Хорнблауэр, -- обстените крюйсель.
     Возможно,  это жемчужный люггер  из  Панамского залива,  не ведающий  о
присутствии в здешних водах британского фрегата; с другой стороны, возможно,
он  послан Эль Супремо  --  маловероятно, судя  по его курсу, но  это  можно
как-нибудь  объяснить.   Когда  корабль  приподнялся  на  волне,  Хорнблауэр
различил  сверкающий  белый  квадрат,  который  на  секунду  выглянул  из-за
далекого горизонта и тут же исчез. Минуты проходили, паруса показывались все
чаще и  чаще.  Наконец  с палубы стал виден уже  почти весь  люггер.  Он под
взятыми на гитовы за середину парусами мчался на фордевинд, указуя бушпритом
прямо на "Лидию".
     -- Он несет испанский флаг, -- сказал Буш, не опуская подзорную  трубу.
Хорнблауэр  заподозрил это уже некоторое время  назад, но  не  поверил своим
глазам.
     --  Все равно, они  его спускают, --  отозвался он, радуясь, что первый
это заметил.
     --  И впрямь, сэр,  --  удивился Буш и ту  же  добавил: -- А  вот опять
поднимают, сэр. Нет! Что вы там видите, сэр?
     -- Белый  флаг над  испанским,  -- сказал Хорнблауэр.  -- Это  означает
переговоры.  Нет,  я им не  доверяю.  Поднимите флаг, мистер  Буш, и пошлите
матросов  на  боевые посты.  Выдвиньте пушки. Пленных пусть  отведут  вниз и
охраняют.
     Он   не  собирался  попадаться  на   какую-нибудь  испанскую  хитрость.
Возможно, люггер полон вооруженными людьми, и те потоком хлынут на ничего не
ожидающее  судно. Когда  орудийные порты "Лидии"  открылись и  она  показала
зубы, люггер лег в дрейф на расстоянии чуть больше пушечного выстрела.
     -- Они спускают шлюпку, сэр, -- сказал Буш.
     -- Вижу, -- отрывисто бросил Хорнблауэр. Ялик с  двумя  гребцами плясал
на  волне. По  трапу на переходный мостик  взобрался человек -- какие только
странные  личности  не   поднимались  по  этому  трапу  в  последнее  время.
Новоприбывший был  в парадном мундире испанского флота, эполеты его сверкали
на солнце. Он поклонился и приблизился.
     -- Капитан Хорнблауэр? -- спросил он.
     -- Я капитан Хорнблауэр.
     -- Рад приветствовать в вашем лице нового союзника Испании.
     Хорнблауэр  с усилием сглотнул. Это  могла быть  военная хитрость, но с
первого же слова  он  интуитивно почувствовал: испанец говорит правду.  Мир,
который только что казался радостным, померк. Хорнблауэр разозлился: похоже,
безответственные политики ввергли его в целую пучину затруднений.
     -- Мы получили  новости четыре дня  назад, -- продолжал  испанец. --  В
прошлом месяце  Бонапарт  похитил у нас нашего  короля Фердинанда и  объявил
своего брата  Жозефа королем испанским. Правительственная  хунта подписала с
Его Британским Величеством договор о вечном союзе и дружбе. Для меня большая
радость сообщить вам, что все порты Его Католического Величества открыты для
вас после вашего многотрудного путешествия.
     Хорнблауэр стоял, как  громом  пораженный.  Все  это  может  быть ложь,
военная хитрость, призванная  заманить "Лидию" под пушки испанских береговых
батарей. Лучше  бы это была  ложь. Это было  бы лучше, чем  те  бесчисленные
сложности, которые ожидают  его в противном  случае. Испанец  усмотрел в его
молчании недоверие.
     -- Вот письма, --  сказал он, вынимая их из кармана. --  Одно от вашего
адмирала с Подветренных островов,  присланное сюда через Порто Белло, другое
от Его Превосходительства вице-короля Перу, и еще одно от английской леди из
Панамы.
     Он  с  поклоном вручил письма,  и Хорнблауэр, пробормотав  извинения --
беглый  испанский  изменил  ему  вместе  с  сообразительностью  -- начал  их
вскрывать.  И тут  же  себя одернул  -- на палубе, под взглядами  испанского
офицера, не место изучать  эти документы.  Вновь пробормотав  извинения,  он
спустился вниз и укрылся в своей каюте.
     Плотный парусиновый  пакет  флотских  приказов  производил  впечатление
подлинного.  Хорнблауэр  внимательно изучил  обе печати; непохоже,  чтоб  их
вскрывали.  Пакет  был  честь  по чести подписан  на английском.  Хорнблауэр
аккуратно  разрезал пакет и  прочитал  приказы. Они не  оставляли  сомнений.
Подпись была  -- Томас  Трубридж, контр-адмирал, баронет.  Хорнблауэр раньше
видел  подпись Трубриджа  и  теперь  узнал  ее. Как  и  следовало  ждать  от
Трубриджа,  приказы  были  кратки.  Между  правительствами  Испании  и   Его
Величества  заключен союз, капитану Хорнблауэру указывается и предписывается
воздержаться от враждебных действий против испанских владений, и, получив от
испанских властей необходимые припасы, проследовать со  всей  поспешностью в
Англию для получения дальнейших указаний. Документ был несомненно подлинный.
Он  был помечен "копия No 2"  --  вероятно, другие копии разосланы  в другие
части испанских владений, чтоб он наверняка получил хоть одну.
     Следующий пакет  был  снабжен  вычурными печатями  и  подписан  изящным
почерком с завитушками. Это было приветственное письмо вице-короля Перу. Тот
заверял, что  вся Испанская Америка в распоряжении  Хорнблауэра,  и  выражал
надежду,  что  он  воспользуется всеми  предоставленными  возможностями  для
наискорейшего  возвращения  на родину,  где  сможет содействовать испанскому
народу в его  святой миссии и в  том, чтобы загнать французского  узурпатора
обратно.
     -- Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр.  Испанский вице-король еще  не знает о
судьбе "Нативидада" и новом предприятии Эль Супремо. Вряд  ли он будет столь
же сердечен, узнав, какую роль сыграла "Лидия" в этих событиях.
     Третье письмо было  запечатано  простой облаткой  и  подписано  женской
рукой. Испанский офицер говорил  про письмо  от английской леди из Панамы --
каким ветром занесло туда английскую леди?
     Хорнблауэр развернул письмо и прочел.

     Панама, Цитадель.
     Леди Барбара Велели приветствует капитана английского фрегата и  просит
его любезного  дозволения проследовать вместе с горничной на его  корабле  в
Европу, ибо вспыхнувшая на Испанском материке желтая лихорадка не  позволяет
ей вернуться на родину более коротким путем.

     Хорнблауэр  сложил  письмо  и  в  раздумье  постучал по  нему  пальцем.
Конечно, эта женщина просит  невозможного.  Переполненный фрегат,  огибающий
мыс Горн, не место для особ слабого пола. Она, по видимости, так не считает,
напротив,  явно  рассчитывает  на безусловное выполнение  своей просьбы. Имя
Велели, конечно, вполне это объясняет. Леди, вероятно, сестра или тетка двух
знаменитых  Велели  --  досточтимого  маркиза Велели,  кавалера  ордена  св.
Патрика, бывшего генерал-губернатора Индии, а ныне члена кабинета министров,
и  генерала,  досточтимого  сэра  Артура Велели* [Артур Велели, впоследствии
герцог  Веллингтон (1769--1852), уроженец  Дублина, английский полководец  и
государственный деятель, командовал британскими войсками  в  Индии,  затем в
Португалии, Испании и Франции], кавалера ордена Бани, победителя при Ассайе,
на  которого  указывали, как на величайшего солдата Англии после  сэра Джона
Мура.  Хорнблауэр  видел  его  однажды  и  запомнил надменный орлиный нос  и
властные глаза. Если женщина -- той же крови, она будет ждать послушания как
чего-то само собой разумеющегося.  И не зря. Капитан фрегата, не имеющий  ни
связей, ни гроша за душой, счастлив будет оказать услугу члену  этой  семьи.
Мария будет радоваться, хотя и ревновать немного,  узнав, что  он общался  с
дочерью графа, сестрой маркиза.
     Но сейчас  не время думать о женщинах. Хорнблауэр запер письма в стол и
выбежал на палубу. С вымученной улыбкой он подошел к испанскому капитану.
     -- Приветствую нового союзника,-- сказал он.-- Сеньор, я горд  вместе с
Испанией сражаться против корсиканского тирана.
     Испанец поклонился.
     --  Мы очень  боялись,  капитан, --  сказал он,  --  что  вы  встретите
"Нативидад"  раньше,  чем узнаете новость,  поскольку  на  нем  ее  тоже  не
получили. В таком случае ваш прекрасный фрегат мог бы понести большой ущерб.
     -- Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр. Да, угодил он в переплет. Обернувшись,
он  приказал  вахтенному мичману. --  Приведите  пленных из канатного  ящика
живее!
     Мальчик убежал, Хорнблауэр вновь повернулся к гостю.
     --  С  сожалением должен  сообщить  вам, сеньор,  что  по  несчастливой
случайности "Лидия" встретилась с "Нативидадом" неделю тому назад.
     Испанец  не  скрыл  своего  изумления. Он оглядел  корабль, педантичный
порядок во всем, исправный такелаж. Даже испанский капитан мог видеть, что в
последнее время кораблю не доводилось сражаться.
     -- Но ведь боя не было, капитан? -- начал он. -- Возможно...
     Слова замерли у него на  губах -- он увидел, что по переходному мостику
к  ним  движется скорбная  процессия.  Он  узнал  капитана  и  лейтенантов с
"Нативидада".  Хорнблауэр лихорадочно начал объяснять их присутствие;  но не
так  легко было  втолковать испанскому офицеру, что  "Лидия" захватила вдвое
превосходящий ее испанский корабль, не потеряв при этом ни единого человека,
не  получив ни единой пробоины. Еще труднее  было объяснить, что "Нативидад"
теперь  в руках повстанцев, намеренных  покончить с испанским владычеством в
Новом Свете. Испанец побледнел от гнева и уязвленной гордости. Он повернулся
к капитану "Нативидада" и  получил  из  уст несчастного  подтверждение всему
сказанному. Тот горестно  ссутулился,  повествуя о событиях,  означавших для
него неминуемые трибунал и крах.
     Постепенно  гость  с люггера узнал обо  всех  последних событиях  --  о
захвате  "Нативидада"  и  успехах  Эль  Супремо.  Он  понял,  что  испанское
владычество в  Америке висит на  волоске. Тут  же  ему представился  новый и
тревожный аспект сложившегося положения.
     -- Манильский галион в море! -- воскликнул он. -- Его  ждут в Акапулько
через месяц! "Нативидад" его перехватит!
     Раз в год  от Филиппин отходил корабль, везущий не менее чем на миллион
стерлингов сокровищ.  Его утрата окончательно бы  подкосила и без того нищее
испанское  правительство. Три  капитана  обменялись  взглядами -- Хорнблауэр
понял, почему Эль  Супремо  так легко отпустил "Лидию" на  юго-запад: он без
сомнения намеревается  отправить  "Нативидад" на  северо-запад  добывать ему
богатство. Испанцам потребуются  месяцы,  чтоб  провести  вокруг  мыса  Горн
судно, способное померятся силами с "Нативидадом"; тем  временем Эль Супремо
будет   пользоваться  всеми  преимуществами  владычества  на  море,  которые
Хорнблауэр предвкушал  для  "Лидии". Мятеж укоренится  прочно,  и его уже не
удастся  выкорчевывать,   особенно,  если  (а   это  представлялось   весьма
вероятным) испанцы в Испании окажутся втянуты в долгую смертельную  борьбу с
Бонапартом и не смогут  уделить Америке ни  судов, ни людей. Хорнблауэр ясно
видел свой долг.
     -- Очень хорошо, -- коротко  объявил он. -- Я вернусь, чтоб сразиться с
"Нативидадом".
     Испанские офицеры взглянули облегченно.
     --  Спасибо, капитан, --  сказал  офицер с  люггера.  --  Вы  зайдете в
Панаму, чтоб прежде посоветоваться с вице-королем?
     -- Да, -- коротко отвечал Хорнблауэр.
     В  мире,  где  новости путешествуют месяцами,  а коренные  изменения  в
международных   отношениях  не   только  возможны,  но  и   вероятны,  лучше
поддерживать  тесные  связи  с  сушей,   как  Хорнблауэр   уже  убедился  на
собственном горьком опыте.  Сознание, что все его неприятности произошли  от
строгого следования приказам,  ничуть не уменьшало его страданий, и он знал,
что   точно   также  это  обстоятельство  не   повлияет   на  мнение  лордов
Адмиралтейства о капитане, заварившем такую ужасную кашу.
     --  Тогда, -- сказал капитан  люггера, -- позвольте  пока  откланяться.
Если  я  первым доберусь до Панамы, то смогу подготовить вашу встречу.  Быть
может, вы позволите моим соотечественникам меня сопровождать.
     -- Нет,  -- отрезал Хорнблауэр, -- и  вы, сударь,  извольте держаться с
подветренной стороны от меня, пока мы не бросим якорь.
     Испанец  пожал  плечами  и  покорился.  В  море  не  особо  поспоришь с
капитаном, чьи  пушки выдвинуты  и одним  бортовым залпом способны  разнести
твое суденышко в щепки, тем более если все англичане безумны  и властолюбивы
как  Эль  Супремо.  У  испанца   не  достало  проницательности  понять,  что
Хорнблауэр  все  еще  втайне  опасался:  вдруг это  лишь уловка,  призванная
заманить беззащитную "Лидию" под пушки Панамы.



     Это была не уловка. Утром, когда "Лидия" с попутным  трехузловым бризом
вошла на  Панамский рейд, пушки палили  только приветственно. Полные  шлюпки
ликующих жителей  вышли  встречать англичан, но  ликование вскоре  сменилось
горем при  вести, что "Нативидад" в руках  Эль Супремо, Сан Сальвадор пал, и
вся Никарагуа охвачена мятежом. В треуголке и при  шпаге с  золотой рукоятью
("шпага  ценой  в  пятьдесят  гиней",  дар  Патриотического  Фонда  капитану
Хорнблауэру за  участие  в захвате "Кастильи" шесть  лет  назад)  Хорнблауэр
готовился  ехать на берег  с визитом  к губернатору и вице-королю, когда ему
объявили о прибытии еще одной лодки.
     -- Там на борту дама, сэр, -- сказал Грей, один  из помощников штурмана
-- он  и принес  сообщение.  -- Похожа  на английскую леди, сэр.  Она  хочет
подняться на борт.
     Хорнблауэр вышел на палубу. У борта покачивалась большая гребная лодка.
На  шести  веслах  сидели  смуглые  латиноамериканцы  с  голыми руками  и  в
соломенных шляпах. Еще один --  на  носу --  держал  в руках багор и, задрав
кверху лицо,  ожидал  разрешения зацепиться. На  корме  сидела негритянка  в
наброшенном на плечи  ярко-алом платке, а рядом  с ней -- английская леди, о
которой  говорил Грей. Пока Хорнблауэр  смотрел, баковый зацепился,  и лодка
подошла  вплотную.  Кто-то поймал  шторм-трап.  В следующее мгновение  леди,
точно  рассчитав время, перескочила  на него и  через  две  секунды  была на
палубе.
     Несомненно,  она  была   англичанка.   Вместо   извечной   мантильи  --
широкополая  шляпа с розами,  голубовато-серое шелковое платье  куда изящнее
черных испанских.  Кожа светлая,  несмотря на  золотистый  загар,  глаза  --
голубовато-серые, того же неуловимого оттенка, что и шелк ее платья.
     Длинное породистое лицо -- такие называют иногда "лошадиными" -- портил
густой загар, нос с горбинкой был несколько великоват.  Хорнблауэр увидел  в
ней одну из тех  решительных мужиковатых дам, которых особенно не жаловал --
он  всегда  считал,  что  предпочитает  трогательную беспомощность. Женщина,
которая может перебраться  с  лодки на  корабль  на  открытом  рейде  и  без
посторонней помощи влезть по веревочной лестнице, слишком мужественна на его
вкус.  Мало  того,  англичанка  должна  вовсе  позабыть  про свой  пол, чтоб
оказаться в Панаме  без  сопровождения мужчин. Термин "кругосветная дама" со
всей  его уничижительной  подоплекой  не был еще изобретен,  но  в  точности
соответствовал тому, что почувствовал тогда Хорнблауэр.
     Пока посетительница оглядывалась,  Хорнблауэр держался в  сторонке.  Не
хватало только броситься ей на помощь. Дикий визг из-за борта возвестил, что
негритянке трап дался  не  так легко. Так и есть: на палубу  она  вылезла по
пояс мокрая,  с черного платья ручьями текла вода. Леди не обращала внимания
на злоключения своей  горничной. Грей стоял  ближе всего, и она обратилась к
нему.
     -- Будьте любезны, сэр, -- сказала она, -- поднять из лодки мой багаж.
     Грей колебался.  Он через плечо посмотрел на Хорнблауэра, который стоял
на шканцах, напряженный и непреклонный.
     -- Капитан там, мэм, -- сказал Грэй.
     -- Да, --  ответила леди. --  Пожалуйста, поднимите  мой  багаж, пока я
буду с ним разговаривать.
     В душе Хорнблауэра шла борьба. Он не любил аристократов -- ему и сейчас
больно было вспоминать, как он, сын доктора, вынужден  был приподымать шляпу
перед  сквайром. Ему было тягостно и  неловко от  надменной  самоуверенности
родовитой  богачки. Его раздражала  мысль, что, обидев эту женщину, он может
загубить свою карьеру.  Ни золотой позумент, ни наградная шпага не придавали
ему уверенности. Он попытался найти защиту в холодной вежливости.
     -- Вы капитан  этого корабля,  сэр?  -- спросила она приблизившись. Без
тени смущения она прямо и открыто посмотрела ему в глаза.
     --  Капитан Хорнблауэр к вашим  услугам, мэм,  --  ответил он с  резким
кивком, который при желании можно было счесть за поклон.
     --  Леди  Барбара  Велели,  --  был  ответ,  сопровождаемый  более  чем
сдержанным реверансом. -- Я послала вам записку, прося  вас доставить меня в
Англию. Надеюсь, вы ее получили.
     --  Получил,  мэм,  но  думаю,  что  со  стороны вашей  милости было бы
безрассудно избрать для путешествия это судно.
     Два   "судна",  неудачливо  столкнувшиеся  в  одной  фразе,  отнюдь  не
прибавили Хорнблауэру уверенности.
     -- Позвольте спросить, почему, сэр.
     -- Потому, мэм, что мы вскорости отправляемся искать неприятеля с целью
дать ему бой. А затем, мэм, нам придется возвращаться в Англию в обход  мыса
Горн.  Вашей милости разумно было бы проехать через перешеек. Из Порто-Белло
вы  легко доберетесь до Ямайки  и  наймете каюту  на Вест-Индском пакетботе,
более приспособленном для перевозки пассажирок.
     Брови леди Барбары приподнялись.
     -- В  письме, --  сказала  она,  -- я  сообщала вам, что в  Порто-Белло
желтая  лихорадка.  За  прошлую  неделю  там  умерли  тысяча человек.  Когда
началась  эпидемии,  я переехала  из  Порто-Белло в  Панаму. Здесь она может
вспыхнуть со дня на день.
     -- Могу я спросить вашу милость, как вы оказались в Порто-Белло?
     -- Потому, что приспособленный  для  перевозки  пассажирок Вест-Индский
пакетбот, на котором я находилась, был захвачен испанским капером и приведен
туда. Сожалею, сэр, что не могу сообщить  вам фамилию кухарки моей  бабушки,
но  с  радостью  отвечу  на  любые  другие  вопросы,  которые  может  задать
благовоспитанный джентльмен.
     Хорнблауэр моргнул и, к своему раздражению, почувствовал, что краснеет.
Его  неприязнь к  надменной  аристократии  выросла, чтоб  не сказать больше.
Нельзя  было   однако   отрицать,  что   представленные  объяснения   вполне
удовлетворительны -- в Вест-Индию  любая женщина может съездить,  не забывая
про  свой пол,  а из Порто-Белло в Панаму  она явно перебралась не по  своей
воле. Теперь он был более склонен удовлетворить ее просьбу -- собственно, он
уже  намеревался  это сделать,  странным образом  позабыв  про надвигающийся
поединок  с "Нативидадом" и путешествие вкруг мыса Горн. Он  вспомнил о них,
уже  открыв  рот,  в результате  сказал  не  то,  что намеревался, и  потому
запнулся.
     --  Н-но  мы  выходим  в  море,  чтобы  сражаться,  --  сказал  он.  --
"Нативидад" вдвое мощнее нас. Это будет оп-пасно.
     Леди Барбара рассмеялась  -- Хорнблауэр отметил приятный контраст между
золотистым загаром и белыми зубами. У него самого зубы были плохие.
     -- Лучше быть на  борту  вашего судна в бою, --  сказала она,  -- чем в
Панаме с vomito negro.
     -- Но мыс Горн, мэм?
     --  Я  не знакома  с  вашим мысом  Горн,  но  в  бытность  моего  брата
генерал-губернатором  Индии дважды огибала мыс Доброй Надежды и заверяю вас,
капитан, даже не знаю, что такое морская болезнь.
     Хорнблауэр все запинался. Ему не хотелось пускать на борт женщину. Леди
Барбара угадала  его мысли -- и  ее изогнутые брови сошлись вместе, странным
образом напомнив  ему  об Эль Супремо,  хотя  глаза ее, смотревшие  на него,
по-прежнему улыбались.
     -- Еще немного, капитан, -- сказала она, -- и я подумаю, что вы не рады
видеть меня на борту. Мне трудно  поверить,  что джентльмен,  находящийся на
королевской службе,  может быть невежлив  с  дамой,  тем более  -- с  дамой,
носящей такое имя.
     В  этом   вся  загвоздка.  Не  может  безвестный  капитан  безнаказанно
оскорбить  Велели.  Хорнблауэр  знал, что  в таком случае  он уже никогда не
получит  судна,  и  они  с  Марией до скончания жизни  будут  бедствовать на
половинном жалованьи. В тридцать семь лет он едва поднялся на восьмую  часть
капитанского   списка.  Расположение   Велели   может   сохранить   его   на
действительной службе до достижения им адмиральского чина. Оставалось только
проглотить  обиду и  всячески добиваться  этого  расположения,  дипломатично
извлекая  преимущества  из своих затруднений. Он постарался  нащупать нужный
тон.
     -- Моим  долгом, мэм, -- сказал  он, -- было  указать вам на опасности,
которым  вы  можете  подвергнуться.   Мне  же  ничто  не  доставит  большего
удовольствия, чем ваше присутствие на борту.
     Леди Барбара присела куда ниже, чем в первый раз. В этот момент подошел
Грей и козырнул.
     -- Ваш багаж на борту, мэм.
     Весь скарб втащили горденем, пропущенным  через блок на ноке грота-рея,
и  составили на переходном  мостике --  кожаные чемоданы, окованные  железом
ящики, сводчатые сундуки.
     --  Спасибо,  сэр. --  Леди Барбара вынула из  кармана  плоский кожаный
кошелек и достала золотую монету. -- Не будете  ли вы так любезны отдать это
лодочникам.
     -- Сохрани вас Бог, мэм, незачем давать этим голодранцам золото. Хватит
с них и серебра.
     -- Дайте им это,  и  спасибо  за вашу  доброту. Грей поспешил  прочь, и
Хорнблауэр услышал, как он по-английски торгуется с лодочниками, не знающими
другого языка, кроме испанского. Угроза сбросить в  лодку  ядро заставила их
наконец отвалить --  впрочем,  возмущенные выкрики доносились еще  долго.  В
душе Хорнблауэра волной поднялось раздражение. Его уорент-офицеры  носятся у
женщины  на побегушках, у  него  самого  дел  по горло, а он вот уже полчаса
стоит на солнцепеке.
     -- В вашей каюте не хватит места и для десятой части этого багажа, мэм,
-- буркнул он. Леди Барбара печально кивнула.
     --  Я  и  прежде  жила  в каюте,  сэр.  В  этом сундучке  все,  что мне
понадобится в пути. Остальное можете поставить, где хотите -- до Англии.
     Хорнблауэр от гнева едва не топнул ногой по палубе. Он не привык,  чтоб
женщины  обнаруживали   такую   практическую  сметку.  Его  бесило,  что  ее
невозможно смутить. И тут она  улыбнулась.  Он догадался, что  борьба чувств
написана у него на лице,  понял, что смешон, снова  покраснел, повернулся на
каблуках и без единого слова повел ее вниз.
     Леди Барбара с  чуть капризной улыбкой осмотрела капитанскую  каюту, но
ничего не сказала.
     --  На фрегате вы не  увидите  таких  роскошеств, как на  индийце, -- с
горечью сказал Хорнблауэр.  Ему  было горько, что бедность не  позволила ему
приобрести  даже  тех  скромных  удобств,  которые доступны большинству  его
собратьев.
     --  Когда вы  заговорили,  я как раз подумала, -- сказала  леди Барбара
мягко, -- возмутительно,  что  королевские офицеры живут  хуже,  чем  жирные
торговцы. Но я должна попросить у вас еще одну вещь, которой не вижу.
     -- Какую же, мэм?
     -- Ключ для замка от двери каюты.
     -- Я  прикажу оружейнику изготовить  для вас  ключ.  Но у дверей днем и
ночью будет стоять часовой.
     Намек, который Хорнблауэр  прочел  в просьбе  леди  Барбары, вновь  его
разозлил. Она порочит его самого и его корабль.
     -- Quis custodiet ipsos custodes?* [Кто будет стеречь сторожей? (лат.)]
-- сказала леди  Барбара. -- Не  из-за себя, капитан, я прошу ключ. Я должна
запирать Гебу,  если не вижу ее  перед глазами.  Мужчины притягивают ее, как
огонь -- мотылька.
     Маленькая негритянка при этих словах расплылась в  улыбке, демонстрируя
не  раскаяние,  а  изрядную  долю  гордости. Она покосилась  на  Полвила,  в
молчании стоящего рядом.
     -- Где же тогда она будет спать? -- спросил Хорнблауэр, вновь приходя в
замешательство.
     -- На полу в моей каюте.  И попомни мои слова, Геба, если однажды ночью
я тебя здесь не обнаружу, так излупцую, что спать будешь на животе.
     Геба все улыбалась, хотя явно знала, что ее хозяйка не грозит  попусту.
Что Хорнблауэра  смягчило, так это легкая  оговорка в речи  леди Барбары  --
"пол"  вместо  палубы. Это доказывает,  что,  в конце  концов, она  все-таки
слабая женщина.
     -- Очень хорошо, -- сказал он. -- Полвил,  отнесите  мои  вещи в  каюту
мистера  Буша.  Передайте мистеру  Бушу  мои  извинения и  скажите,  что ему
придется разместиться в кают- компании. Проследите, чтоб у леди Барбары было
все  необходимое,  и от  моего имени  попросите  мистера  Грея распорядиться
погрузкой ее багажа в мою кладовую. Вы меня извините, леди Барбара, но я уже
запаздываю с визитом к вице-королю.



     Боцманматы  привычно  дудели  в  дудки,  морские  пехотинцы  взяли  "на
караул".  Капитан "Лидии" вернулся на борт. Ступал  он осторожно: только что
прибывшие  из  Европы  хорошие новости  усугубили навязчивое  гостеприимство
вице-короля, а известие о первых случаях желтой лихорадки  в  Панаме --  его
тревогу, так что  Хорнблауэр волей-неволей выпил  лишний  бокал.  Убежденный
трезвенник, он злился, что ноги его не слушаются.
     Как обычно,  едва  ступив на  палубу,  он  пристально  огляделся.  Леди
Барбара сидела  на стульчике с  парусиновым  сиденьем  --  кто-то уже  успел
смастерить. Кто-то натянул на бизань-вантах миниатюрный тент, и она сидела в
тени,  Геба на палубе у ее ног. Она выглядела свежей  и спокойной и при виде
Хорнблауэра  с готовностью улыбнулась --  но он отвернулся от нее. Не мог он
говорить с ней, пока в голове не прояснится.
     -- Все наверх, с якоря сниматься и ставить  паруса, --  сказал он Бушу.
-- Мы отбываем немедленно.
     Он  пошел  вниз и с  раздражением остановился, заметив, что по привычке
направился не к той  каюте. Новая его  каюта, откуда выселили Буша, была еще
теснее  прежней.  Полвил  ждал,  чтобы  помочь  переодеться, и при виде  его
Хорнблауэр вспомнил  о  новых  трудностях. Когда  леди Барбара поднялась  на
борт, он  был в лучшем своем сюртуке с золотым позументом и в белых бриджах,
но  нельзя  носить  их постоянно, чтобы  совсем не затрепать.  В  будущем он
вынужден будет появляться  в старых штопаных сюртуках и дешевых  парусиновых
штанах. Она посмеется над его бедностью и убожеством.
     Снимая мокрую от пота одежду, он проклинал незванную пассажирку. Тут он
вспомнил еще  одно неудобство. Придется ставить Полвила на страже,  пока  он
будет мыться под помпой, чтобы леди Барбара не увидела его голым. Надо будет
отдать  команде  соответствующие приказы, чтобы щепетильные женские взоры не
оскорбил  малоприкрытый вид,  каким они  привыкли  щеголять в  тропиках.  Он
причесался,  досадуя  на   непокорные  вьющиеся   волосы  и   особо  отметив
увеличившиеся залысины на лбу.
     Потом он  поспешил  на  палубу;  к  счастью,  обязанности по  судну  не
позволяли  ему  встретиться с  леди  Барбарой  глазами  и  увидеть, как  она
восприняла его  убогий наряд.  И все равно, руководя подготовкой к отплытию,
он затылком чувствовал  ее взгляд.  Полвахты у  шпиля упирались всем телом в
вымбовки, а босыми ногами -- в главную палубу, Гаррисон выкрикивал понукания
и угрозы, подбадривая неповоротливых ударами трости. На полубаке сумасшедший
скрипач  Салливан, два  морских  пехотинца  с горнами  и  двое  барабанщиков
наяривали веселенький мотив -- для Хорнблауэра все мотивы были одинаковы.
     Канат медленно полз внутрь, юнги со стопорами провожали его до комингса
и тут же поспешно бежали назад, чтоб вновь прихватить канат и кабаляринг. Но
размеренное клацанье шпиля все замедлялось и, наконец, совсем стихло.
     --  Навались, ублюдки! Навались! -- орал Гаррисон. -- Эй, на  полубаке,
давайте сюда. Ну, навались!
     Сейчас  на  вымбовки налегало  больше двадцати человек.  Их  совместные
усилия заставили шпиль еще раз клацнуть.
     -- Навались! Разрази вас гром, навались! -- Трость Гаррисона взметалась
и падала на чьи-то спины.
     -- Навались!
     По  кораблю пробежала судорога, шпиль  закрутился,  матросы  у вымбовок
попадали один на другого.
     -- Лопнул кабаляринг,  сэр, -- крикнул Джерард с полубака. --  Я думаю,
якорь нечист, сэр.
     -- Тысяча  чертей!  -- сказал Хорнблауэр про себя. Он  был  уверен, что
женщина на парусиновом стульчике смеется над его незадачей. На глазах у всей
Центральной Америки якорь застрял в грунте.  Но он не оставит испанцам якорь
и якорный канат.
     -- Замените кабаляринг малым носовым канатом, -- приказал он.
     Это  означало,  что  двум десяткам матросов придется изрядно  попотеть:
размотать малый  якорный  канат и вручную протащить его от канатного ящика к
шпилю. До шканцев  понеслись крики и проклятия боцманматов -- уорент-офицеры
не менее  остро,  чем  их капитан, сознавали, в каком недостойном  положении
оказался корабль. Из боязни встретиться с  леди Барбарой глазами, Хорнблауэр
не мог пройтись по  палубе. Он стоял  на  месте,  с  досадой вытирая платком
потные шею и лоб.
     -- Кабаляринг готов, сэр! -- крикнул Джерард.
     -- Поставьте к вымбовкам матросов, сколько поместится. Мистер Гаррисон,
проследите, чтоб они не ленились!
     -- Есть, сэр!
     Ба-ра-ра-ра-рам. Бам! Ба-ра-ра-рам. Бам! -- бил барабан.
     --  Навались,   сукины  дети!  --  орал  Гаррисон,  молотя  тростью  по
склоненным спинам.
     Клац! -- щелкнул шпиль. Клац-клац-клац. Палуба у Хорнблауэра под ногами
немного накренилась.
     Натяжение каната опускало нос корабля, а не поднимало якорь.
     --  Бога...  --  начал   Хорнблауэр,  и  не  договорил.  Из  пятидесяти
ругательств, вертевшихся у него на языке, ни одно не подходило к случаю.
     -- Отставить  на шпиле! -- крикнул он. Потные матросы расслабили ноющие
спины.
     Хорнблауэр  потянул себя за  подбородок, словно хотел его  оторвать. Он
должен на парусном  ходу  вытащить  якорь  из  грунта --  маневр деликатный,
сопряженный  с  опасностью  для  мачт и парусов. Он  вполне может  кончиться
позорным фиаско. До сего момента лишь немногие знатоки в  Панаме догадались,
какая незадача произошла с кораблем, но в ту  минуту, когда поднимут паруса,
с городских стен на него устремится множество труб, и, если  маневр  пройдет
неудачно, все  увидят и посмеются. В довершение "Лидии" придется задержаться
на несколько часов, чтобы устранить поломки. Но он не бросит якорь и канат.
     Он  посмотрел на флюгер, на  воду за бортом.  Хорошо хоть ветер поперек
отлива. Он тихо отдал приказы, тщательно скрывая волнение и стойко держась к
леди Барбаре  спиной. Марсовые побежали наверх отдавать  фор-марсель;  им  и
контр-бизанью можно будет придать судну  задний ход. Гаррисон стоял у шпиля,
готовый сперва потравить, а как только судно  двинется вперед -- молниеносно
выбрать  канат. Буш  поставил  матросов  к брасам, а  все  свободные от  дел
собрались у шпиля.
     Канат загромыхал через клюз: судно набирало задний ход. Хорнблауэр врос
в палубу, чувствуя,  что отдал бы неделю  жизни за  возможность пройтись, не
встретившись   с  леди  Барбарой   глазами.   Сощурившись,  он  наблюдал  за
продвижением судна, мысленно прокручивая десяток факторов разом -- натяжение
каната,  приложенное  к  носу  корабля  давление  ветра  на  контр-бизань  и
обстененный  фор-марсель направление отлива, растущую скорость заднего хода,
длину каната, которую еще оставалось потравить. Пора.
     --  Руль  круто  направо!  --  рявкнул  он рулевому  у штурвала,  потом
матросам на баке: -- Пошли брасы помалу!
     Руль  встал  поперек судна,  и  оно  немного  развернулось.  Повернулся
фор-марсель. Молниеносно поставили  кливера и фор-стаксели. Судно дрогнуло и
начало уваливаться  под ветер. Движение назад прекратилось.  Корабль вначале
заколебался,  а  затем  весело  двинулся  в  бейдевинд,  постепенно  набирая
скорость. Хорнблауэр  отрывисто  командовал поднять  все  паруса.  Заливисто
щелкал шпиль -- люди Гаррисона бежали вокруг него, вновь выбирая канат.
     Пока корабль набирал скорость, Хорнблауэр напряженно соображал. Если он
просчитается, натяжение каната развернет судно прямо против ветра. Чувствуя,
как  быстро колотится сердце, он наблюдал  за  грот-марселем -- не заполощет
ли. Отдавая команды рулевому, он  с  трудом сдерживал дрожь в голосе.  Канат
быстро  уходил внутрь --  приближался следующий критический  момент.  Сейчас
либо якорь выдернется из грунта, либо "Лидия" останется без мачт. Хорнблауэр
внутренне приготовился, рассчитал время и крикнул, чтоб убрали все паруса.
     Не зря  Буш  так долго и мучительно  муштровал  команду. Нижние  прямые
паруса,  марсели и  брамсели убрали в  несколько секунд. Как только  исчезла
последняя  полоска   полотна,  Хорнблауэр   отдал  новый   приказ,  и  судно
развернулось, носом по  ветру,  к скрытому под водой якорю. По  инерции  оно
медленно двигалось вперед. Хорнблауэр напрягал слух.
     Клац-клац-клац-клац.
     Гаррисон гонял и гонял своих людей вокруг шпиля.
     Клац-клац-клац.
     Корабль  двигался заметно медленнее. Пока не ясно -- удался маневр  или
кончился позорным провалом. Клац-клац.
     И вдруг дикий вопль Гаррисона:
     -- Якорь чист!
     -- Поставьте все паруса, мистер Буш, -- сказал Хорнблауэр.
     Буш  не  пытался  скрыть,  что   восхищен  этим  блестящим   образчиком
мореходного искусства. Хорнблауэру стоило больших усилий говорить размеренно
и сурово, будто он вовсе не ликует и с самого начала не сомневался  в успехе
маневра.
     Он  задал  компасный курс и, когда корабль  развернулся, последний  раз
хозяйским глазом окинул палубу.
     -- Кхе-хм, -- сказал он и нырнул вниз, где мог перевести дух не на виду
у Буша -- и леди Барбары.



     Распростершись  на  койке,  Хорнблауэр  курил  одну из  сигар  генерала
Эрнандеса,  выпуская клубы  густого серого дыма  к верхней палубе, туда, где
сидела леди  Барбара. Он медленно приходил в себя после весьма утомительного
дня, который начался с приближения к  Панаме и тревожного ожидания засады, а
закончился --  на данный момент --  утомительной возней с нечистым якорем. В
промежутке прибыла  леди Барбара  и  состоялась  встреча  вице-королем Новой
Гренады.
     Вице-король  был  типичный   испанский  дворянин   старой  закваски  --
Хорнблауэр  решил, что  куда охотнее вел бы  дела с Эль Супремо. Эль Супремо
имеет неприятную привычку варварски  казнить людей, но решения принимает без
колебаний и можно не сомневаться, что все его приказы  будут исполнены столь
же  незамедлительно. Вице-король,  напротив, хоть  и согласился,  что против
мятежников надо  принять  срочные меры, на деле оказался совершенно не готов
их осуществить. Его явно изумило решение Хорнблауэра  отплыть в тот же  день
--  он  ожидал,  что  англичане  задержатся  по меньшей  мере  на  неделю --
праздновать,   гулять,    бездельничать.   Он   согласился    отправить   на
Никарагуанское  побережье не  менее тысячи солдат (хотя это составляло почти
все его войско), но  явно  не намеревался сегодня  же отдать соответствующие
приказы.
     Хорнблауэру  потребовался  весь  его такт,  чтоб  заставить вице-короля
действовать  немедленно,  отдать  указания прямо  из-за  накрытого  стола  и
подвергнуть любимых адъютантов неудобствам,  отправив их скакать  по  жаре с
приказами в  священные часы сиесты.  Прием сам  по себе тоже был утомителен:
Хорнблауэру казалось, что у  него  в гортани  не осталось живого места,  так
наперчено было  каждое  блюдо.  Из-за  пряной пищи  и навязчивых  потчеваний
вице-короля трудно было не выпить  лишку --  в эти  годы всеобщего  пьянства
Хорнблауэр был едва ли не одинок в своей воздержанности.
     Он  пил мало  не  из  моральных  соображений,  скорее  не любил  терять
контроль над собой.
     Но от последнего бокала он отказаться не  мог, учитывая,  какие  только
что принесли вести. Хорнблауэр резко сел на койке. Это дело с якорем вышибло
все  из  его головы.  Вежливость  требует, чтоб он  немедленно сообщил  леди
Барбаре известия, близко ее  касающиеся. Он выбежал на палубу, бросил сигару
за  борт  и  подошел к  гостье.  Джерард, вахтенный офицер,  о  чем-то с ней
оживленно  беседовал; Хорнблауэр мрачно улыбнулся про себя, видя как Джерард
поспешно прервал разговор и отошел прочь.
     Она  по-прежнему сидела  на  стульчике  у  гакаборта,  негритянка -- на
палубе у ее ног. Леди Барбара, казалось, впитывала холодный ветер, навстречу
которому  неслась  из  залива  "Лидия".  На  правом  траверзе  солнце  почти
коснулось горизонта, диск оранжевого огня висел на ясной синеве неба,  и она
подставила  лицо  косым  лучам,  нимало не заботясь  о своей внешности. Этим
вполне  объяснялся ее  загар, а возможно и то, что в свои  двадцать семь она
оставалась   незамужней  даже  после  поездки  в  Индию.  В  лице  ее   была
безмятежность,  доказывавшая,  что  она, по  крайней мере  в данную  минуту,
ничуть не тяготится положением старой девы.
     Она улыбкой ответила на его поклон.
     --  Как чудесно  вновь оказаться в море,  капитан, -- заметила  она. --
Прежде вы не давали мне случая выразить мою бесконечную благодарность за то,
что увезли меня из Панамы. Плохо быть пленницей, но быть свободной и в то же
время  запертой  силой  обстоятельств  --  это  просто  сводило  меня с ума.
Поверьте мне, я -- ваша вечная должница.
     Хорнблауэр снова поклонился.
     -- Надеюсь, доны почтительно обращались с вашей милостью?
     Она пожала плечами.
     -- Неплохо. Но испанские манеры быстро утомляют.  Меня поручили заботам
Ее Превосходительства --  женщины  замечательной,  но  невыносимо скучной. В
Испанской   Америке    с    женщинами   обходятся,   как   на   Востоке.   А
испано-американская пища...
     При  этих  словах  Хорнблауэр  вспомнил  недавно пережитый  банкет.  Он
состроил такую мину, что леди Барбара оборвала фразу и рассмеялась -- да так
заразительно, что Хорнблауэр поневоле засмеялся тоже.
     -- Вы не присядете, капитан?
     Хорнблауэр разозлился. С начала плаванья он ни разу не сидел на стуле у
себя на палубе и не желал новшеств.
     -- Спасибо, ваша милость, но  если вы позволите, я предпочел бы стоять.
Я пришел сообщить вам радостную новость.
     -- Вот  как?  Тогда  ваше  общество  для меня вдвойне  приятно.  Я  вся
внимание.
     -- Ваш  брат,  сэр  Артур,  одержал  в Португалии  крупную  победу.  По
условиям  соглашения  французы  оставляют  эту  страну  и  передают Лиссабон
английской армии.
     --  Это  очень  хорошая новость.  Я всегда гордилась Артуром --  теперь
горжусь еще больше.
     -- Для меня большая радость первым поздравить его сестру.
     Леди Барбара чудесным  образом исхитрилась поклониться, не  вставая  со
стульчика  -- Хорнблауэр  сознавал, как сложен этот маневр,  и  вынужден был
признать, что выполнен он был великолепно.
     -- Как прибыли новости?
     -- Их  объявили вице-королю за обедом. В  Порто-Белло пришел корабль из
Кадиса, оттуда  гонец  прискакал по тракту. Он привез  и  другие известия --
насколько достоверные, сказать не берусь.
     -- Касательно чего, капитан?
     -- Испанцы будто бы тоже одержали победу -- вся армия Бонапарта сдалась
им в Андалузии.  Они уже рассчитывают вместе  с  англичанами вторгнуться  во
Францию.
     -- И как вы это расцениваете?
     -- Я в это не  верю. В лучшем случае  они окружили  полк.  Не испанской
армии разбить Бонапарта. Я не предвижу скорого конца войне.
     Леди  Барбара  печально кивнула.  Она  посмотрела на садящееся  солнце,
Хорнблауэр последовал за ней взглядом. Он не уставал восхищаться ежевечерним
исчезновением солнца в  безмятежных водах Великого  океана.  Линия горизонта
разрезала солнечный диск. Они  наблюдали молча, солнце спускалось все ниже и
ниже. Вскоре остался лишь крошечный краешек; исчез и он, потом на  мгновение
опять блеснул золотом -- это "Лидия"  поднялась  на  волне -- и вновь погас.
Небо на западе еще алело, хотя над головой стало заметно темнее.
     -- Изумительно! Прекрасно! -- сказала леди Барбара. Руки ее были крепко
сжаты. Она немного помолчала, прежде чем возобновила прерванный разговор. --
Да. Малейший  успех, и испанцы вообразили, будто  война окончена.  И  теперь
английская чернь ждет, что мой брат к Рождеству  вступит с войсками в Париж.
А если он этого не сделает, они забудут его победы и потребуют его головы.
     Хорнблауэра задело  слово  "чернь" -- по  рождению  и по  крови он  сам
принадлежал к черни -- но он видел глубокую правду в замечании леди Барбары.
Она свела  в  три  фразы  то,  что  сам он  думал об испанском  национальном
темпераменте и  британской  толпе. И  она  любовалась  закатом,  и не  любит
испано-американскую кухню. Положительно, она начинала ему нравиться.
     -- Надеюсь, -- сказал  он важно,  -- что в  мое отсутствие вашу милость
снабдили  всем  необходимым?  Корабль  мало  приспособлен  для  женщин,  но,
надеюсь, мои офицеры сделали для вашей милости все, что в их силах?
     --  Да, капитан, спасибо.  Я желала  бы попросить вас лишь еще об одном
одолжении.
     -- Да, ваша милость?
     -- Чтобы вы не называли  меня "ваша милость".  Пожалуйста,  зовите меня
"леди Барбара".
     -- Конечно, ваша... леди Барбара. Кхе-хм. На тонких щеках появились еле
заметные ямочки, яркие глаза сверкнули.
     -- Если вам трудно выговорить "леди Барбара", капитан, вы всегда можете
привлечь мое внимание, сказав "кхе-хм".
     От  такой наглости  Хорнблауэр  окаменел.  Он собрался  повернуться  на
каблуках, набрал  в грудь  воздуха,  собрался  выдохнуть, прочищая горло,  и
понял,  что  никогда  больше  не  сможет  пользоваться  этим ни  к  чему  не
обязывающим  звуком  --  по  крайней  мере,  пока не  высадит эту женщину  в
каком-нибудь порту. Но леди Барбара остановила его, протянув руку  -- даже в
этот момент он заметил, какие у нее длинные и гибкие пальцы.
     -- Простите меня, -- сказала она,  вся раскаяние,  -- прошу принять мои
извинения, хотя понимаю теперь, что это было совершенно непростительно.
     Моля,  она выглядела  положительно  хорошенькой.  Хорнблауэр  потерянно
смотрел на нее. Он понял, что его разозлила не наглость, а проницательность.
Леди Барбара угадала,  зачем он прочищает горло: чтобы скрыть свои  чувства.
Как только он это понял, гнев его сменился острым презрением к себе.
     -- Тут нечего прощать, мэм, -- сказал он тяжело. -- А теперь, если вы в
свою очередь простите меня, я займусь своими обязанностями по судну.
     Он  оставил  ее  в  быстро сгущающейся  ночи.  Юнга  только  что  зажег
нактоузные  лампы.  Хорнблауэр  остановился,  чтоб  прочесть  на  лаговой  и
курсовой  досках отметки послеполуденного пути. Аккуратным почерком он вывел
указания,  включая и  то, чтоб его  позвали ночью, --  огибая мыс Мала,  они
должны будут сменить курс на северный -- потом спустился в каюту.
     Нарушение всех привычек тревожило и раздражало его. Неприятно, что  его
личный  ватер-клозет  теперь  для  него  закрыт  и  приходится  пользоваться
кают-компанейским, но это бы еще пол-беды. Да, вскоре  предстоит сразиться с
"Нативидадом",  а дон  Кристобаль де  Креспо --  опасный противник, но и это
составляло лишь  часть  его беспокойств -- он  вдруг явственно  осознал, что
тяготится  дополнительной  ответственностью,  обрушившейся на него вместе  с
появлением леди Барбары на борту.
     Он прекрасно знал, что  ждет его самого и его команду, если "Нативидад"
возьмет верх над  "Лидией". Их повесят, или  утопят, или  уморят жаждой. Эль
Супремо  не помилует  перебежчиков.  Эта возможность  до сего момента его не
трогала -- столь абсолютно  неизбежен был поединок  с "Нативидадом". Но леди
Барбара  -- иное  дело.  Он должен позаботиться,  чтоб она  не попала в руки
Креспо живой.
     Так  резко сформулировав для себя свои трудности, он  вновь разозлился.
Он проклинал желтую лихорадку, загнавшую леди Барбару  на корабль, проклинал
свою рабскую покорность приказам, из-за которой "Нативидад" оказался в руках
мятежников. Он сжал кулаки и заскрипел зубами. Если он победит, общественное
мнение   осудит   его  (с   обычным  для   общественного   мнения  незнанием
обстоятельств),  что  он  рискнул  жизнью леди  -- жизнью  Велели.  Если  он
проиграет...  --  но  об   этом  невыносимо   даже  думать.  Он  проклял  ту
мягкотелость, с которой позволил ей остаться на корабле. На  какую-то минуту
он почти решил, что вернется в Панаму  и высадит  ее на берег,  но мысль эту
тут же пришлось отбросить. Команда и так выбита из колеи внезапной переменой
планов  и возмутится еще больше,  если он вернется,  а  потом снова выйдет в
море. А леди Барбара может и отказаться -- и будет права --  в Панаме желтая
лихорадка.  Не  может  он  столь зверски  употребить власть,  чтоб  высадить
женщину в охваченном эпидемией городе. Он вновь обругал себя всеми  грязными
ругательствами, каких набрался за долгую флотскую службу.
     С  палубы  долетел свист дудок, громкие  приказы  и шлепанье босых ног;
видимо, с наступлением  ночи ветер  переменился. Когда шум стих,  Хорнблауэр
почувствовал, как невыносимо давит на  него  маленькая  каюта.  Было жарко и
душно, масляная лампа над головой нестерпимо  чадила. Он вышел на палубу. От
гакаборта до него донесся  веселый смех леди  Барбары,  подхваченный дружным
мужским гоготом.  Это темное пятно  --  по крайней мере полдюжины  офицеров,
столпившихся  вокруг стульчика леди Барбары. Неудивительно. Семь -- нет, уже
восемь месяцев они не  видели  ни  одной англичанки, вот и льнут  к ней, как
пчелы к улью.
     Первым его  движением было разогнать  их  всех, но он сдержался. Не его
дело  предписывать  офицерам,  как они  должны  проводить свободное  от вахт
время. Они бы усмотрели в этом желание единолично завладеть  ее обществом --
и не  очень ошиблись бы. Незамеченный ими, он  вернулся в каюту,  к духоте и
чадящей лампе. Для него началась бессонная и беспокойная ночь.



     Наступило  утро. Волны набегали на "Лидию" со стороны раковины,  и  она
мерно кренилась с боку на бок.  На  правом траверзе чуть  выглядывали  из-за
горизонта розовато- серые верхушки вулканов, слагающих  эту многострадальную
землю. Идя на расстоянии видимости от берега,  "Лидия" имела наилучшие шансы
встретить "Нативидад". Капитан спозаранку был на ногах и уже прогуливался по
шканцам, когда Браун с виноватым видом подбежал посыпать песком его законный
отрезок палубы.
     Далеко слева водную поверхность вспенила черная громада кита -- на фоне
синего  моря пена казалась ослепительно белой. Кит выдохнул,  из ноздрей его
поднялся тонкий  фонтанчик  белого  дыма. Хорнблауэр без  какой-либо  на  то
причины любил китов, и  это зрелище послужило первым толчком, после которого
настроение  его  стало  меняться  к  лучшему. Предвкушая  холодный  душ,  он
чувствовал, что капельки пота  под рубашкой не раздражают, а радуют его. Два
часа назад он говорил себе, что ненавидит тихоокеанское побережье, его синее
море и омерзительные вулканы -- даже отсутствие навигационных опасностей. Он
тосковал по  таким домашним скалам,  мелям,  туманам и течениям Ла-Манша, но
теперь,  купаясь в солнечных  лучах, немного смягчился. В конце концов,  и у
Тихого  океана есть свои достоинства. Быть может, новый союз между Англией и
Испанией побудит  донов  снять  эгоистичный запрет  на торговлю с  Америкой;
возможно,  они надумают  все  же  прорыть через  Никарагуа канал, о  котором
мечтает  Адмиралтейство.  В  таком случае этот  синий океан послужит  своему
предназначению. Прежде, конечно, надо подавить мятеж Эль  Супремо,  но таким
приятным утром Хорнблауэр не предвидел в этом особых сложностей.
     Помощник штурмана Грей  вышел на  палубу, чтобы бросить лаг, Хорнблауэр
остановился   посмотреть.  Грей   кинул   за   корму   маленький  деревянный
треугольник, и, придерживая лаг-линь, серыми мальчишескими глазами следил за
танцующими дощечками.
     -- Вертай! -- резко крикнул он матросу у склянок. Линь свободно побежал
через борт.
     -- Стой! -- крикнул матрос.
     Грей  пальцами зажал линь и прочитал отметку.  Резко  дернув  за тонкую
бечевку, идущую  рядом с линем, он выдернул колышек, так что лаг теперь плыл
острым концом к судну, и Грей втянул его, перебирая руками линь.
     -- Сколько? -- окликнул его Хорнблауэр.
     -- Семь почти с половиной, сэр.
     "Лидия" -- быстроходное судно, коли  делает семь с  половиной узлов при
таком  бризе, хотя лучше всего она идет бакштаг. Если ветер не уляжется, они
скоро достигнут мест, где  вероятнее всего встретить противника. "Нативидад"
медлителен, как почти  все  двухпалубные пятидесятипушечные суда. Хорнблауэр
заметил это  десять  дней назад -- неужели всего  десять дней? Казалось, это
было давным-давно -- когда они вместе шли из залива Фонсека  к Ла Либертаду.
Если  они  встретятся  в  открытом  море,  он  должен  будет,  полагаясь  на
поворотливость   своего  судна  и   опытность   команды,   переманеврировать
"Нативидад"  с его превосходящей огневой мощью. Если только корабли свалятся
бортами, более  многочисленные  мятежники  сметут  его  команду.  Он  должен
держаться на  отдалении  и  раз пять-шесть пройти у "Нативидада"  за кормой,
поливая  его  продольным  огнем.  Хорнблауэр,  расхаживая  по палубе,  начал
представлять  себе бой, учитывая все  возможные  расклады  -- сохранит ли он
преимущества  наветренного  положения, будет  ли сильное  волнение  на море,
произойдет ли бой вблизи берега или на отдалении.
     Маленькая негритянка Геба выбралась на палубу, сверкая  на солнце  алым
платком,   и,  прежде  чем  оторопевшая  от  возмущения  команда  успела  ее
остановить, прервала священную утреннюю прогулку капитана.
     --  Миледи  спрашивает,  не   позавтракает  ли   с   ней   капитан)  --
прошепелявила она.
     -- А... что? -- спросил Хорнблауэр, захваченный врасплох и резко выходя
из полусна, потом, поняв, из-за какого пустяка его потревожили, загремел: --
Нет, нет и нет! Скажите ее милости, я не буду с ней завтракать. Скажите, что
я  никогда не буду с ней завтракать.  Скажите, что ни по какой причине  меня
нельзя беспокоить утром. Скажите, что ни вам, ни ей, не разрешается выходить
на палубу до восьми склянок. Убирайтесь вниз!
     Даже сейчас  маленькая  негритянка  не  осознала  всей  тяжести  своего
проступка. Она  кивнула,  улыбнулась  и  без  тени  раскаяния  пошла  прочь.
Очевидно, она привыкла, что  белые джентльмены до завтрака раздражительны, и
не придавала  этому  никакого значения. Открытый световой люк кормовой каюты
был совсем близко к  тому месту, где гулял Хорнблауэр, и, очнувшись от своих
грез, он слышал звон посуды и голоса -- сперва Гебы, потом леди Барбары.
     Звук, с которым матросы скребли палубу, пение такелажа, скрип древесины
-- ко  всему  этому он  привык. С  бака  доносился гулкий грохот кувалды  --
оружейник   поправлял  погнутый  во  вчерашних   злоключениях  якорный  рог.
Хорнблауэр  легко  сносил любые  корабельные  звуки,  но  щебетанье  женских
язычков,  долетавшее сквозь открытый световой люк, выводило  его из себя.  В
гневе он  пошел  прочь. Душ  не  принес  ему  ожидаемой радости. Он  обругал
Полвила,  будто  бы  неловко подавшего  ему  халат,  порвал ветхую  рубашку,
которую Полвил ему  протянул, и снова выругался. Невыносимо, чтоб его  таким
манером выгоняли с собственной палубы. Даже отличный кофе, подслащенный (как
он  любил)  до  приторности, не  исправил  его  настроение,  ни,  тем  более
необходимость  объяснить Бушу, что "Лидия" теперь должна отыскать  и пленить
"Нативидад", захваченный  с  таким трудом  и переданный  мятежникам, которые
вдруг обернулись врагами.
     -- Есть,  сэр, -- мрачно сказал Буш, узнав о новом повороте событий. Он
был так очевидно  тактичен,  так старательно воздержался от  замечаний,  что
Хорнблауэр его обругал.
     -- Есть,  сэр, -- снова сказал Буш, отлично зная, за что ему досталось.
Знал он и другое: если б  он сказал  не "есть, сэр", а  что-нибудь иное,  то
получил  бы  еще  больше.  На  самом  деле  он  желал   как-нибудь  выразить
Хорнблауэру свое сочувствие, но знал, что не осмелится  сочувствовать своему
непостижимому капитану.
     В  продолжение  дня Хорнблауэр  раскаялся  в  своей  раздражительности.
Щербатое  вулканическое  побережье быстро  бежало мимо. Где-то впереди  ждет
"Нативидад".  Предстоит  отчаянная  битва,  и прежде,  нежели это  случится,
следует  тактично  пригласить  офицеров  отобедать. Кроме  того,  Хорнблауэр
отлично знал, что заинтересованный в  служебном продвижении капитан не  стал
бы  так  бесцеремонно  третировать   леди  Велели.  Элементарная  вежливость
требует, чтоб он при первой  же  возможности свел гостью со своими офицерами
за официальным  обедом,  пусть даже вечером она в присущей ей раскрепощенной
манере уже беседовала с половиной из них на шканцах.
     Он отправил Полвила к леди Барбаре с вежливой просьбой: не будет ли она
так  любезна позволить капитану Хорнблауэру и его офицерам отобедать с ней в
кормовой  каюте.  Полвил  вернулся с вежливым ответом:  "леди Барбара  будет
счастлива".  За  столом  в  кормовой  каюте помещалось  самое большее  шесть
человек. Хорнблауэр  суеверно  вспомнил, что перед  стычкой  с "Нативидадом"
гостями его были Гэлбрейт, Сэвидж и Клэй. Он ни за что бы не признался себе,
что вновь пригласил их, надеясь  на повторение  тогдашней удачи, но  тем  не
менее дело обстояло именно так. Шестым он пригласил Буша -- другой возможной
кандидатурой был Джерард, но Джерард так хорош собой и, непонятно когда, так
успел  изучить   свет,  что  Хорнблауэр  желал  оградить   леди  Барбару  от
чрезмерного с ним  общения -- единственно, поспешил он себя  заверить,  ради
мира и спокойствия на корабле. Уладив все это, он смог подняться на  палубу,
сделать полуденные замеры и походить по шканцам  -- на месте ему не стоялось
-- чувствуя,  что  после обмена  вежливыми  посланиями он может без смущения
встречаться с леди Барбарой глазами.
     Обед  в три  часа  удался.  Клэй  и  Сэвидж  прошли в  своем  поведении
несколько  стадий, для их возраста вполне  естественных. Сперва они робели в
присутствии леди Барбары, потом, пообвыкнув и выпив по бокалу вина,  впали в
другую   крайность.   Даже  несгибаемый   Буш,  к   изумлению   Хорнблауэра,
продемонстрировал те же симптомы  в  той  же  последовательности, бедняга же
Гэлбрейт был неизменно робок.
     Но  Хорнблауэра изумило,  как легко леди Барбара управляется с  ними со
всеми. Его Мария не смогла бы даже  поддержать общий разговор, а Хорнблауэр,
мало  знавший женщин,  склонен  был всех их  мерить  по Марииной мерке. Леди
Барбара  легко отшутилась  от самоуверенной  напористости  Клэя, внимательно
выслушала  рассказ  Буша  о  Трафальгаре  (он служил младшим  лейтенантом на
"Темерере"), и совершенно покорила Гэлбрейта,  обнаружив незаурядное  знание
поэмы  "Песнь  последнего  менестреля"*  [Ранняя  поэма  Вальтера   Скотта],
принадлежащей  перу  Эдинбургского стряпчего.  Гэлбрейт  знал ее назубок  от
корки до корки  и считал величайшей  из английских  поэм.  Когда он обсуждал
стихи с леди Барбарой, щеки его горели от удовольствия.
     Свое мнение об этом творении Хорнблауэр оставил  при себе. Его  любимым
автором был Гиббон -- "История упадка и разрушения Римской империи" лежала в
каждом письменном столе,  за которым ему случалось сидеть. Его удивило,  что
женщина,  которая с легкостью цитирует Ювенала, что-то находит в  варварской
романтической поэме, лишенной какой-либо изысканности.  Он ограничился  тем,
что  сидел  и  разглядывал лица присутствующих  -- Гэлбрейт был обрадован  и
смущен,  Клэй,  Сэвидж и Буш  немного  не  в своей  тарелке,  но помимо воли
заинтересованы.  Леди   Барбара   держалась   непринужденно   и  говорила  с
бесстрашной самоуверенностью,  которая  тем  не менее  (Хорнблауэр  неохотно
вынужден был признать) казалась никак не связанной с ее высоким положением.
     Она не  пользовалась уловками  своего пола,  и все  же, как  Хорнблауэр
осознал,  не  была  ни  холодной,  ни  мужеподобной. Она могла  быть сестрой
Гэлбрейта  и теткой  Сэвиджа.  Она говорила с  мужчинами  как  с равными, не
завлекая их  и  не отталкивая. Она  очень отличалась  от  Марии. Когда  обед
закончился, и офицеры встали, чтобы выпить за здоровье короля (лишь двадцать
пять лет спустя  король, сам  бывший прежде  моряком, разрешил флоту пить за
него сидя), она подхватила "храни его  Боже"  и прикончила свой единственный
бокал с  тем самым налетом легкой торжественности, который  отвечал  случаю.
Хорнблауэр вдруг понял: он страстно желает, чтобы вечер не кончался.
     -- Вы играете в вист, леди Барбара? -- спросил он.
     -- О да, -- сказала она. -- На борту этого судна есть игроки в вист?
     --  Есть, но  не  слишком охочие, -- сказал  Хорнблауэр, улыбаясь своим
подчиненным.
     Но  никто  особенно  не  возражал сыграть  с леди Барбарой,  тем  более
надеясь, что  ее присутствие умерит сухую строгость капитана.  Леди  Барбаре
выпало играть в паре  с Хорнблауэром против  Гэлбрейта  и Клэя.  Клэй сдал и
открыл козырь -- черви. Ход был  леди Барбары. Она пошла с червового короля,
и  Хорнблауэр  заерзал  на  стуле. Это походило на ученическую  игру, а  ему
почему-то неприятно было думать, что леди Барбара плохо играет в вист. Но за
червовым королем последовал бубновый и тоже  взял взятку, затем червовый туз
и за ним семерка. Хорнблауэр взял дамой -- последней  своей червой (всего их
вышло одиннадцать) и вернул  ход в бубну. Леди Барбара взяла дамой и пошла с
бубнового  туза, потом  два раза с маленькой бубны. Хорнблауэр  снес младшую
трефу  (их у него было четыре  -- король, валет  и еще  две). Его противники
сбросили  на бесконечные бубны  по маленькой  пике.  От сомнений  Хорнблауэр
перешел к полной уверенности в своей  партнерше, и оказался совершенно прав.
Она  пошла  с  трефового туза  и еще  три раза в трефу. Хорнблауэр  прорезал
валетом,  пошел с короля,  на которого его партнерша снесла бланковую пику и
объявила, что берет оставшиеся две взятки на козыри. Они  сделали шлем, хотя
у противников были все взятки в пиках.
     Леди  Барбара показала,  что может хорошо  играть при хорошем раскладе;
позже стало видно, что она с равным блеском играет и при плохом. Она следила
за каждой снесенной картой, замечала  каждый намек; когда это представлялось
выгодным, смело  прорезывала и отдавала партнеру ход, перехватывала, если ее
карты оправдывали  риск. Она сносила младшую  карту и заходила со старшей. С
тех пор, как "Лидия" покинула Англию, у Хорнблауэра  ни разу не  было такого
хорошего партнера. В восторге от своего открытия  Хорнблауэр совсем позабыл,
как прежде ему не нравилось, что эта женщина все умеет делать хорошо.
     На  следующий вечер она  продемонстрировала еще одно свое  достоинство.
Она вышла на шканцы  с гитарой, и, аккомпанируя себе, запела  нежным сопрано
--  таким  нежным,  что  матросы  сползлись  на  корму  и,  сгрудившись  под
переходными  мостиками,  слушали,  сентиментально  ерзая и покашливая всякий
раз,  как кончалась  песня. Гэлбрейт  был  ее  рабом, и  она могла играть на
струнах  его  души,  как  на  своей гитаре. Мичмана ее  обожали. Даже  такие
обросшие  ракушками офицеры, как Буш  и  Кристэл, мягчели в ее  присутствии.
Джерард  расточал  ей  ослепительные  улыбки,   выгодно  подчеркивавшие  его
красоту,  рассказывал истории  из времен своего  каперства и приключения  на
Африканских   реках   в  бытность  работорговцем.   Все   путешествие  вдоль
Никарагуанского  побережья  Хорнблауэр  озабоченно наблюдал  за  Джерардом и
проклинал свою музыкальную глухоту,  из-за которой  пение леди Барбары  было
для него не просто безразлично, но почти мучительно.



     День  за днем  бежал мимо  них длинный вулканический берег. Каждый день
приносил  одну  и  ту  же  извечную  картину:  синее   небо  и  синее  море,
розовато-серые   верхушки   вулканов  и  окаймленная  ярко-зеленой   полосой
береговая  линия. Подготовив  корабль к бою и расставив людей по местам, они
вновь  вошли в залив фонсека и обогнули  остров Мангера, однако "Нативидада"
не обнаружили. На  берегу залива не было заметно никаких признаков жизни.  С
обрывов Мангеры  кто-то выстрелил по судну. Пуля  на  излете ударила в грот-
руслень, но кто стрелял, они не  увидели. Буш вывел "Лидию" из залива, и они
двинулись искать "Нативидад" на северо-востоке.
     Не нашли они его ни на рейде Ла Либертада, ни в маленьких портах дальше
по побережью. Над Чамперико поднимался дым, и Хорнблауэр, направив подзорную
трубу, понял, что это -- не вулкан. Чамперико горел  --  видимо,  войска Эль
Супремо, неся просвещение,  дошли и досюда -- но "Нативидада" нигде не  было
видно.
     В  Тегуантепекском заливе их  поджидал шторм, ибо  в этой части  Тихого
океана штормит  всегда -- сюда  через  понижение в сьерре проникают ветра из
Мексиканского залива. Хорнблауэр заметил перемену, когда изменился  характер
движения  судна: оно вздымалось и раскачивалось куда сильнее, чем обычно,  и
порывистый  ветер  круто  накренил  его  набок.  Только  что пробило  восемь
склянок.  Позвали  вахту;  Хорнблауэр,  выбегая  на  шканцы,   слышал  крики
боцманматов:  "Вставай! Вставай! Койки  вязать  и убирать!  Койки  вязать  и
убирать!" Небо над  головой было синее,  солнце  пекло,  но море  посерело и
волновалось. "Лидия" начала раскачиваться под давлением парусов.
     -- Я только что послал к  вам, сэр, за разрешением  убавить парусов, --
сказал Буш.
     Хорнблауэр посмотрел на паруса, на облака и на берег.
     -- Да. Уберите нижние прямые паруса и брамсели, -- сказал он.
     При этих  его словах "Лидия" ухнула вниз и вновь тяжело поднялась; вода
пенилась под  ее носом. Весь  корабль  наполнился скрипом древесины и пением
такелажа. Под уменьшенными парусами "Лидия" пошла легче, но ветер с траверза
все крепчал,  и  она,  разрезая  волны,  кренилась все сильнее. Оглянувшись,
Хорнблауэр увидел леди Барбару: она стояла, одной рукой держась за гакаборт.
Ветер трепал ее юбку, свободной рукой она пыталась удержать разметавшиеся по
лицу пряди. Ее загорелые щеки порозовели, глаза сверкали.
     -- Вам надо спуститься вниз, леди Барбара, -- сказал Хорнблауэр.
     --  О нет,  капитан.  Это  так  восхитительно  после жары. Ливень брызг
перехлестнул через борт и окатил их обоих.
     -- Я беспокоюсь о вашем здоровье, мэм.
     -- Если б соленая вода была вредна, моряки бы умирали молодыми.
     Щеки  ее  горели, как нарумяненные. Лорнблауэр не мог отказать ей  ни в
чем, несмотря  на горькие воспоминания о вчерашнем вечере, когда она  в тени
бизань-вантов разговаривала с  Джерардом так увлеченно, что  никто другой не
мог насладиться ее обществом.
     -- Если желаете, мэм, можете остаться на палубе, пока ветер не усилится
-- а я полагаю, он усилится.
     -- Спасибо, капитан,  -- отвечала она. Глаза ее  казалось говорили, что
вопрос,  пойдет  ли  она  в  каюту,  если  усилится  ветер,  далеко  не  так
однозначен,  как  представляется капитану.  Однако  подобно  своему великому
брату, она не форсировала мостов, к которым не приступила.
     Хорнблауэр отвернулся; он несомненно предпочел бы беседовать под градом
брызг, но  надо было заниматься делами. Когда он дошел до  штурвала, с мачты
крикнули:
     --  Вижу  парус!  Эй,  на  палубе, парус  прямо  по  курсу.  Похоже  на
"Нативидад", сэр.
     Хорнблауэр  взглянул наверх.  Впередсмотрящий  цеплялся  за ограждение,
вместе с мачтой описывая в воздухе головокружительные петли.
     --  Поднимитесь  наверх,  Найвит,  --  крикнул Хорнблауэр  мичману.  --
Возьмите с собой подзорную трубу. Сообщайте, что видите. -- Он знал, что сам
в такую погоду будет никуда не годным впередсмотрящим -- стыдно, но это так.
Вскоре сквозь шторм донесся мальчишеский голос Найвита:
     -- Это "Нативидад", сэр. Я вижу его марсели.
     -- Каким курсом он идет?
     --  Правым галсом, тем же курсом, что и мы. Мачты все на  одной  линии.
Теперь он  меняет курс. Поворачивает через  фордевинд. Наверно, они  увидели
нас. Теперь он идет в бейдевинд левым галсом, сэр, направляясь в наветренную
от нас сторону.
     -- А, вот  как, -- мрачно сказал про себя Хорнблауэр.  Что-то новенькое
для испанского судна самому напрашиваться  на поединок. Впрочем, это  уже не
испанское судно. Как бы  там ни было, нельзя уступать ему выгодное положение
на ветре.
     -- К брасам! -- крикнул Хорнблауэр, потом рулевому:
     --  Лево руля. И  смотри, приятель, держи так круто к ветру, как только
можешь. Мистер  Буш,  командуйте  всем  по местам, пожалуйста, и подготовьте
корабль к бою.
     Когда  загремел барабан и  матросы высыпали  на палубу,  он вспомнил  о
женщине у гакаборта и его фатализм сменился тревогой.
     --  Ваше  место  --  внизу, леди Барбара, -- сказал  он.  --  Горничную
возьмете с собой. До конца боя оставайтесь  в кокпите... нет, не в  кокпите.
Ступайте в канатный ящик.
     --  Капитан,  --  начала  она,  но  Хорнблауэр  не намеревался  слушать
возражений -- если она и впрямь собиралась возразить.
     --  Мистер Клэй!  -- прогремел  он.  --  Проводите ее милость  вместе с
горничной в канатный  ящик.  Прежде, чем оставить ее, убедитесь, что  она  в
безопасности. Это мой приказ, мистер Клэй. Кхе-хм.
     Трусливый  способ  избавиться от ответственности  --  переложить ее  на
Клэя,  но Хорнблауэр злился  на женщину за ту тошнотворную тревогу, причиной
которой  она  была. Она ушла,  улыбнувшись  и помахав рукой.  Клэй  потрусил
следом.
     Несколько минут на корабле кипела работа: матросы повторяли  доведенные
до  автоматизма движения. Пушки выдвинули, палубы присыпали  песком,  шланги
присоединили к  помпам, огни потушили, переборки убрали. Теперь с палубы был
виден "Нативидад" --  он  шел встречным галсом, явно  стараясь держаться как
можно круче к ветру, чтоб заполучить  более выгодное  наветренное положение.
Хорнблауэр смотрел на паруса, не заполощут ли.
     -- Держи ровнее, черт тебя подери, -- крикнул он рулевому.
     "Лидия"  накренилась  под  штормовым ветром, такелаж  исполнял какую-то
дикую симфонию. Прошлой ночью корабль мирно скользил по спокойному, залитому
луной морю,  теперь,  двенадцать  часов  спустя,  он  сквозь  шторм  несется
навстречу  бою.  Шторм,  без  сомнения,  крепчал.  Яростный  порыв  едва  не
развернул "Лидию"  прямо против  ветра. Она шаталась  и кренилась  с боку на
бок, пока рулевой не позволил ей немного увалиться под ветер.
     --  "Нативидад"  не сможет открыть  нижние  пушечные  люки, -- злорадно
объявил Буш.
     Хорнблауэр поверх серого моря  взглянул на  неприятеля. Он видел облако
брызг под его носом.
     -- Да, --  сказал  он  тяжело.  Он  не стал обсуждать предстоящий  бой,
остерегаясь  проявить излишнюю болтливость. --  Мистер Буш, я побеспокою вас
просьбой взять два рифа на марселях.
     Идя  встречными  галсами,  корабли  сближались  под  тупым  углом.  Как
Хорнблауэр  ни ломал себе  голову,  он не мог решить, кто из  них  будет  на
ветре, когда они встретятся в вершине треугольника.
     --  Мистер  Джерард, -- крикнул он (Джерард командовал  батареей левого
борта главной палубы). -- Следите, чтоб фитили в кадках горели.
     -- Есть, сэр.
     Когда  корабль осыпают  брызги, нельзя полагаться на  кремневые  замки,
покуда  пушки  не прогреются. Приходится  поджигать по старинке  --  на этот
случай в  кадках  на палубе лежали  бухты огнепроводного  шнура.  Хорнблауэр
посмотрел в  сторону "Нативидада".  Там тоже  зарифили марсели, и  судно под
штормовыми  парусами шло, колеблясь, в крутой бейдевинд.  На  мачте его реял
синий флаг  с желтой звездой. Хорнблауэр  поднял  глаза  наверх,  туда,  где
трепетал на ветру поблекший белый военно-морской флаг.
     -- Они  открывают огонь, сэр, -- сказал Буш. Хорнблауэр  вновь поглядел
на  "Нативидад" -- как  раз вовремя, чтоб  увидеть  последний клуб дыма, уже
разорванный в клочья ветром. Выстрела они не слышали, и  куда упало ядро  --
неизвестно: поднятый им фонтанчик затерялся среди бурных волн.
     -- Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр.
     Даже  имея  хорошо  обученную  команду, глупо открывать огонь с  такого
расстояния.  Первый бортовой залп дается из пушек, заряженных  старательно и
не  впопыхах, у  канониров есть  время подумать и  прицелиться.  Не  следует
тратить его попусту. Как ни  томительно бездеятельное ожидание,  первый залп
надо поберечь до того момента, когда он сможет нанести противнику наибольший
ущерб.
     -- Мы пройдем сильно близко, сэр, -- заметил Буш.
     -- Кхе-хм, -- сказал Хорнблауэр.
     По-прежнему нельзя было угадать, какой корабль окажется на ветре, когда
они сблизятся. Казалось, если оба капитана будут держаться избранного курса,
они столкнутся борт к борту. Хорнблауэр усилием воли замер, не  шевелясь, и,
вопреки растущему напряжению, изобразил полнейшее безразличие.
     Еще клуб дыма с правого борта "Нативидада". На этот раз  ядро пролетело
между мачт у них над головами.
     -- Ближе! -- сказал Буш.
     Еще клуб дыма, и тут же треск на шкафуте, там, куда попало ядро.
     --  Двое убитых у пушки номер четыре, -- сказал  Буш, проходя вперед  и
заглядывая   под  переходный  мостик,  потом  добавил,  прикидывая  на  глаз
расстояние между кораблями. -- Дьявол! Бой-то будет ближний.
     Эту ситуацию  Хорнблауэр  много  раз  воображал,  одиноко расхаживая по
шканцам. Он последний раз взглянул на флюгарку, на марсели, самую малость не
начинавшие хлопать.
     -- Приготовьтесь, мистер Рейнер. Стреляйте,  как только сможете навести
пушки,  -- крикнул  он  (Рейнер командовал  батареей  правого  борта главной
палубы),  потом,  не поворачивая головы, человеку  у  штурвала:  --  Руль на
ветер! Так держать!
     "Лидия"  повернулась  и  молнией  пронеслась с  наветренной  стороны от
"Нативидада". Пушки правого борта выстрелили почти разом, раскатистый грохот
потряс корабль  до  самого  киля.  Окутавшее  ее  облако  дыма  в  мгновение
развеялось ветром.  Все ядра ударили в  борт "Нативидада" -- ветер  донес до
слуха крики раненых. Столь  неожиданным был маневр,  что с "Нативидада" дали
лишь один выстрел, и тот не причинил никакого вреда -- нижние пушечные порты
"Нативидада" с этой, наветренной, стороны были закрыты из-за сильных волн.
     -- Отлично! Ну,  отлично! --  воскликнул  Буш. Он,  словно  благовонный
фимиам, потянул носом горький пороховой дым.
     -- Приготовиться к повороту оверштаг! -- хрипло бросил Хорнблауэр.
     Команда,  вымуштрованная  в  шторма  под  орлиным  взором Буша,  стояла
наготове у шкотов и брасов. "Лидия" повернулась, как отлаженный механизм, и,
прежде  чем  неприятель  успел что-нибудь противопоставить  этой неожиданной
атаке,  пушки  Джерарда выпалили  по беззащитной  корме  "Нативидада".  Юнги
высокими мальчишескими голосами  бессмысленно вопили "ура!"  выбегая снизу с
новыми зарядами для пушек. Орудия правого борта были уже  заряжены; у левого
борта матросы пихали в дула мокрые  банники, туша остатки  тлеющих картузов,
забивали  заряды и  ядра,  вновь выдвигали пушки. Хорнблауэр поверх  бурного
моря смотрел  на "Нативидад". Он видел на полуюте  Креспо; тот имел наглость
легкомысленно помахать ему рукой, не переставая выкрикивать поток приказаний
своим плохо обученным матросам.
     "Лидия" сполна  использовала маневр: дала два бортовых залпа с близкого
расстояния и  получила лишь один  ответный  выстрел,  но  теперь  предстояло
расплачиваться.  Имея преимущество наветренного  положения, "Нативидад", при
должном  управлении,  мог  бы навязать ей ближний бой. Хорнблауэр видел, как
неприятельское судно вздрогнуло,  развернулось и  понеслось на них.  Джерард
посреди  своей  батареи  смотрел  против  ветра  на приближающуюся  громаду.
Напряженность  момента и  яростный  сосредоточенный  прищур  подчеркивал его
смуглую красоту, хотя именно сейчас он на время позабыл о своей внешности.
     --  Взвести затворы!  --  приказал он. --  Цельсь! Пли! Взревели  пушки
"Лидии", загрохотали  пушки  "Нативидада".  Корабли окутались  дымом, сквозь
который долетал  треск щепок, стук падающих на палубу  тросов и  над всем --
голос Джерарда: "Запальные  отверстия закрыть!".  Чем быстрее после выстрела
закроют запальные отверстия заряжаемых с дула  орудий, тем меньше  они будут
разрушаться вырывающимися изнутри едкими газами.
     Орудийные  расчеты  налегли  на тали, с  трудом  удерживаясь  на  круто
накренившейся палубе. Они пробанили, забили картузы и ядра.
     -- Стреляйте, как будете готовы, ребята! -- крикнул Джерард. Он вскочил
на коечную сетку  и сквозь дымовую завесу  вглядывался в прыгающий  на волне
"Нативидад". Следующий бортовой  залп прогремел нестройно,  следующий совсем
вразнобой: более опытные орудийные расчеты стреляли быстрее. Теперь выстрелы
гремели не умолкая, и "Лидия" содрогалась беспрестанно. Временами сквозь рев
ее  канонады прорывался оглушительный грохот неприятельского бортового залпа
-- Креспо явно  не доверял матросам стрелять независимо, только  по команде.
Делал  он это  толково: временами, когда позволяли  волны,  нижние  пушечные
порты "Нативидада"  разом открывались,  и  большие  двадцатичеты-рехфунтовки
изрыгали огонь и дым.
     -- Горячее дельце, сэр, -- сказал Буш.
     Железный град сметал все на палубе "Лидии". Груды мертвых тел  лежали у
мачт -- их поспешно  стаскивали туда,  освобождая место орудийным  расчетам.
Раненых волокли по палубе и  вниз в люки, к  ожидающим их ужасам кокпита. На
глазах у  Хорнблауэра подносчик  пороха  пролетел  по  палубе,  превращенный
двадцатичетырехфунтовым ядром в красное нечеловеческое месиво.
     --  Кхе-хм,  -- сказал Хорнблауэр,  но  звук  утонул в  реве  шканцевой
карронады.  Да,  дельце было горячее, даже  слишком. Пять минут ближнего боя
убедили  его:  несмотря  на ущерб, понесенный "Нативидадом"  в первые минуты
боя,  в такого рода поединке  "Лидия"  обречена. Если англичане победят,  то
исключительно за счет мастерства.
     -- К брасам! -- прокричал Хорнблауэр, перекрывая голосом грохот  пушек.
Сощурясь, он посмотрел на "Нативидад", из бортов которого клубами валил дым,
оценил силу  ветра  и расстояние между кораблями.  Подстегиваемый волнением,
мозг его  работал с  лихорадочной быстротой. Новый  маневр начался. Обстенив
ненадолго грот-марсель, Хорнблауэр дал "Нативидаду" проскочить мимо, в то же
время не  позволив  "Лидии"  погасить  скорость  настолько,  чтоб  сделаться
неуправляемой.  В  следующее  мгновение  он  повернул  корабль  оверштаг,  и
бездействующая   доселе   батарея  правого   борта   выстрелила   по   корме
"Нативидада".  "Нативидад"  привелся к  ветру,  намереваясь  последовать  за
противником  и  продолжить  обмен  бортовыми  залпами,  но фрегат  был  куда
поворотливее  неуклюжего двухпалубного  корабля.  Хорнблауэр  вновь повернул
оверштаг  и  встречным галсом  пронесся  за  кормой  "Нативидада".  Джерард,
перебегая от пушки к пушке, послал каждое ядро в потрепанную корму врага.
     -- Превосходно! Лопни мои глаза! Превосходно!  Лопни моя  селезенка! --
захлебывался Буш, колотя кулаком правой руки по ладони  левой и  приплясывая
на шканцах.
     Хорнблауэру  было  не  до Буша  с его  похвалами,  но  впоследствии  он
вспомнил, что слышал эти слова  и ощутил их теплую поддержку. Только корабли
разошлись, он приказал вновь поворачивать оверштаг, но лишь потянули брасы и
положили руль на борт, как "Нативидад" повернул через фордевинд, намереваясь
пройти у  них под ветром.  Оно и к лучшему.  После  обмена бортовыми залпами
"Лидия"  вновь  сможет  поразить  его  уязвимую  корму,  а если  "Нативидад"
попытается  кружить, у  Хорнблауэра  корабль маневреннее  и  на один выстрел
противника  будет делать два. "Нативидад"  приближался,  вспенивая воду: его
фальшборты  были изрешечены ядрами,  из шпигатов сочилась кровь.  На полуюте
стоял  Креспо  --  напрасно  Хорнблауэр  надеялся,  что  его  убило одним из
последних бортовых залпов. Нет,  пушки  выдвигались все  так же быстро, и  с
этой, наветренной, стороны нижние орудийные порты были открыты.
     -- А на то, что мы сейчас получим... -- Буш произнес избитое  старинное
ругательство, повторяемое на каждом корабле в ожидании бортового залпа.
     Секунды  казались  минутами.  Корабли  сближались. Они прошли  ярдах  в
десяти  друг  от  друга.  Нос  миновал нос,  фок-мачта --  фок-мачту,  потом
фок-мачта  прошла мимо грот-  мачты. Рейнер смотрел на  корму и,  как только
увидел, что  самая  дальняя  пушка  наведена,  скомандовал  "Пли!".  "Лидия"
приподнялась от отдачи, уши разорвал  грохот выстрелов, и тут же раньше, чем
рассеялся дым, оглушительно ответил "Нативидад".
     Хорнблауэру  показалось, что обрушилось  небо.  Поднятый  летящим ядром
ветер чуть не опрокинул его; у самых ног колыхалось  кровавое месиво, только
что бывшее  половиной  расчета  правой  шканцевой  карронады,  --  и  тут  с
громоподобным   треском  рухнула  бизань-  мачта.  Наветренные  бизань-ванты
опутали  его  и  бросили  на  окровавленную  палубу.  Он  принялся судорожно
выпутываться  и тут почувствовал,  что "Лидия" развернулась,  уваливаясь под
ветер несмотря на усилия рулевых.
     Он  встал  на  ноги,  оглушенный  и   потерянный.  Вокруг  было  полное
разрушение. Бизань-  мачта переломилась в  девяти футах  от палубы  и упала,
прихватив с собой грот-стеньгу, паруса и такелаж волочились вдоль борта и за
кормой,   удерживаемые  уцелевшими   вантами.  Лишившись   уравновешивающего
действия крюйселя,  "Лидия"  не  могла  держаться  круто  к  ветру и  теперь
беспомощно дрейфовала на фордевинд. В эту самую  минуту "Нативидад" повернул
оверштаг,  чтоб  пройти  у  "Лидии"  за  кормой и отплатить  сокрушительными
бортовыми залпами  за  прежний  безответный  обстрел.  Весь  мир,  казалось,
разлетелся  в  куски.  Хорнблауэр  судорожно  сглотнул,  чувствуя  в желудке
тошнотворный страх поражения.



     Но он знал, знал с того самого  момента, как встал  на ноги, что должен
без промедления вновь подготовить "Лидию" к бою.
     -- Кормовая  команда! -- прогремел он не своим голосом. -- Мистер Клэй!
Бенскин! Топоры сюда! Рубите эти тросы!
     Клэй  выбежал  на  палубу,  за  ним матросы  с топорами  и  абордажными
саблями. Как только они принялись кромсать бизань-ванты, Хорнблауэр заметил,
что  Буш  сидит на палубе, закрыв лицо руками -- видимо, его задело падающей
мачтой.  Но  сейчас  Хорнблауэру  было  не  до Буша.  "Нативидад"  неумолимо
приближался,   видно  было,   как  матросы   победно   размахивают  шапками.
Хорнблауэру  казалось,  что  донельзя обостренный  слух сквозь шум на палубе
"Лидии"  различает  скрип такелажа на вражеском судне и гул, с  которым  там
выкатывают   пушки.  "Нативидад"  повернул,  надвигаясь   все  ближе.   Мимо
Хорнблауэра  прошел  его бушприт,  зарифленный  фор-марсель навис почти  над
головой -- и грянул бортовой залп. Пушка за  пушкой палила по корме "Лидии".
Ветер подхватил  и понес на Хорнблауэра  дым,  ослепляя его. Он  ощутил, как
вздрогнула под ударами ядер палуба, услышал  рядом вскрик, почувствовал, как
возле щеки пролетела  большая  щепка;  и  вот, когда разрушение казалось уже
всеобщим и окончательным грохот стих, "Нативидад"  прошел мимо, а он был еще
жив  и  мог  оглядеться  по  сторонам.  Станина  кормовой   карронады   была
искорежена, на палубе дико орал один из  людей  Клэя  --  поперек  его бедер
лежала пушка, двое или трое товарищей безуспешно пытались ее стащить.
     --  Прекратите!  --  Из-за   необходимости  отдать  такое  распоряжение
Хорнблауэр  завопил  чуть ли  не пронзительнее  раздавленного. -- Рубите эти
проклятые тросы! Мистер Клэй велите им пошевеливаться!
     В   кабельтове,  за   серыми   гребнями   волн,   "Нативидад"  медленно
разворачивался,  чтоб  нанести  новый сокрушительный  удар  по  беззащитному
противнику.  Хорошо  еще,  "Нативидад"  неповоротлив,  как  почти  все  суда
четвертого  ранга. Это  означает  больше  времени  между  бортовыми залпами,
больше времени, чтоб привести "Лидию" в состояние боевой готовности.
     -- Эй, фор-марсовые! Мистер Гэлбрейт! Уберите передние паруса!
     -- Есть, сэр.
     Убрав  фор-стень-стаксель  и штормовой кливер,  можно будет в  какой-то
мере  уравновесить  утрату  крюйселя и  контр-бизани.  Тогда, работая рулем,
удастся  положить  "Лидию"  немного круче к  ветру  и ответить выстрелами на
выстрелы. Но прежде надо убрать мачту с парусами,  которая огромным плавучим
якорем волочится за кормой. Пока это не сделают, "Лидия" будет дрейфовать по
ветру,  безропотно снося  удары  врага. Хорнблауэр бросил  взгляд  в сторону
"Нативидада": тот уже повернул и вновь направлялся к их корме.
     -- Живее! --  заорал  он  на  матросов с топорами.  --  Холройд,  Тумс,
спускайтесь на бизань-руслени.
     Он вдруг осознал, до чего пронзительно и истерично орет. Любой ценой он
должен  сохранить  перед  Клэем и  матросами  свою хваленую  невозмутимость.
Судорожным усилием он принудил себя спокойно взглянуть на "Нативидад" -- тот
надвигался на  них, исполненный  угрозы. Хорнблауэр  выдавил  улыбку,  пожал
плечами и заговорил обычным голосом.
     --  Не  обращайте  внимания,  ребята. Сперва обрубите тросы, а  там  мы
угостим даго до отвала.
     Матросы  с новой  силой  врубились  в тугое  сплетение  тросов.  Что-то
подалось,  в  этот  момент  большая  волна  приподняла  корму  "Лидии",  она
причудливо накренилась на нос, обломки  отошли от нее чуть  подальше. Теперь
они держались  на бизань-штаге, и тот, проехав  по палубе,  сбил  с ног трех
матросов. Хорнблауэр схватил один из оброненных  топоров и принялся отчаянно
рубить   ерзавший  по  палубе  трос.  Краем  глаза  он  видел  надвигающийся
"Нативидад", но не обращал внимания. В это  мгновение  вражеский корабль был
не угрозой его жизни, а всего лишь досадной помехой.
     Вновь дым и  грохот  бортового  залпа  окутали его. Он ощутил  поднятый
ядром ветер, услышал визг  летящих  щепок. Крики людей  мгновенно потонули в
грохоте канонады, палуба под ногами  дрожала  --  это ядра  ударяли в  недра
"Лидии". Но Хорнблауэр знал и чувствовал только одно: надо закончить работу.
Бизань-штаг  лопнул  под его топором,  он увидел как  натянулся другой трос,
разрубил и его -- при этом заметил узор палубных  досок -- почувствовал, что
еще  один трос разошелся,  и  понял: "Лидия"  -- свободна.  Почти  у ног его
лежал,  растянувшись  на  палубе,  юный Клэй, но  у  Клэя  не  было  головы.
Хорнблауэр отметил это, как занятное явление, как узор палубных досок.
     Внезапно набежавшая волна окатила его брызгами. Он смахнул с глаз воду.
Почти  все,  кто  только  что  были  на  шканцах,  лежали  убитыми:  морские
пехотинцы,  матросы,  офицеры.  Симмондс  выстроил  уцелевших  пехотинцев  у
гакаборта,  готовясь   ружейным   огнем   ответить  двадцатичетырехфунтовкам
"Нативидада". Буш был  на  грот-мачте, и Хорнблауэр вдруг сообразил, что это
он обрубил крюйс-стень-штаг, окончательно освободив судно. У штурвала стояли
двое  рулевых;  твердые, неколебимые,  смотрели они  вперед. Это не те люди,
которые стояли у штурвала при начале боя, но железная дисциплина флота и его
неумолимая  рутина требовали, чтоб  руль не оставался без присмотра  во всех
перипетиях сражения.
     За правой раковиной  "Нативидад" поворачивал вновь. Хорнблауэр с дрожью
волнения осознал,  что в этот раз  сможет ответить. Требовалось усилие  чтоб
сосредоточиться  на предстоящем  повороте.  Он  собрался с  мыслями, сравнил
относительную тягу  фор- и  грот-  марселя,  мысленно  представил  положение
центра парусности относительно грот-мачты -- к  счастью, он немного смещен к
корме.
     -- К брасам! -- крикнул он. -- Мистер Буш,  мы  попробуем привестись  к
ветру.
     -- Есть, сэр.
     Хорнблауэр обернулся -- "Нативидад" шел к ним, раскачиваясь и кренясь.
     -- Руль круто направо! -- крикнул он. -- Приготовиться у пушек.
     Команда   "Нативидада",  глядя   поверх  орудий,  вдруг  увидела,   как
потрепанная   корма  "Лидии"  медленно   отворачивается  от  них.   Какие-то
полминуты,  пока фрегат еще сохранял  инерцию, рулевые,  налегая на штурвал,
удерживали  его в  галфвинд,  те самые полминуты, пока  "Нативидад" проходил
мимо.
     -- Пли! -- завопил Джерард. Его голос тоже срывался от возбуждения.
     "Лидия" вновь накренилась от  отдачи, дым окутал палубу и сквозь дым на
нее обрушился железный град неприятельского залпа.
     --  Всыпь  им еще  разок, ребята! -- орал Джерард.  -- У  них фок-мачта
упала! Молодцы, ребята!
     Орудийные расчеты,  как безумные,  орали "ура!",  но две  сотни голосов
тонули в штормовом ветре. Противник наконец-то поражен серьезно. Сквозь  дым
Хорнблауэр   видел,  как  фок-ванты   "Нативидада"  вдруг  провисли,   снова
натянулись,   опять   провисли,   и  вся  фок-  мачта   наклонилась  вперед;
грот-стеньга  дернулась и  последовала за фок-мачтой. Все вместе исчезло  за
бортом.  "Нативидад" повернулся, резко  приведясь  к ветру;  в  то  же время
"Лидия" увалилась, несмотря  на  усилия рулевых.  Штормовой  ветер свистел в
ушах. Полоска  серого моря, разделившая два корабля, ширилась. Последний раз
выстрелила  пушка на  главной палубе. Два корабля  качались  на бурном море,
неспособные причинить друг другу никакого вреда.
     Хорнблауэр  вновь  медленно  вытер глаза  от брызг. Вся битва  была как
затянувшийся  страшный  сон,  когда  одна фантастически  нереальная ситуация
переходит в другую. Ему казалось, что это и впрямь  сон. Он мог думать ясно,
только понуждая себя к тому, словно к несвойственному для себя занятию.
     Расстояние между  кораблями увеличилось до полумили и продолжало расти.
В подзорную трубу Хорнблауэр видел полубак  "Нативидада", черный  от  людей,
сражавшихся с обломками  фок-мачты. Корабль, который  первым  подготовится к
бою, победит. Хорнблауэр резко сложил трубу и  повернулся лицом к проблемам,
которые, он знал, ждали немедленного его решения.



     Капитан  "Лидии"   стоял  на  шканцах.   Его   корабль   дрейфовал  под
грот-стакселем и взятым в три рифа грот-марселем, кренясь с носа на  корму и
переваливаясь с боку на бок над фантастически-причудливым  морем. Шел дождь,
да  такой сильный,  что  уже  в  ста ярдах  ничего не  было видно. По палубе
потоком неслась вода, и  Хорнблауэр  промок до нитки, как если бы искупался;
но он  не замечал  этого. Все  ждали  его  приказаний  -- первый  лейтенант,
артиллерист,  боцман,   баталер,  врач.  Корабль  нужно  привести  в  боевое
состояние хотя непонятно,  выдержит ли  он  вообще этот  шторм.  В настоящий
момент к Хорнблауэру обращался и. о. врача. Он был бледен.
     -- Но что мне делать, сэр? -- жалобно вопрошал  он ломая руки.  Это был
Лаури, вестовой баталера, после смерти Хэнки назначенный и. о. врача. У него
в  мрачном  кокпите лежат пятьдесят раненных, обезумевших от  боли людей,  у
некоторых  оторваны руки или ноги, и все  молят о  помощи  которую  он  не в
состоянии оказать.
     --  Что вам  делать?  --  передразнил  Хорнблауэр, вне  себя  от  такой
беспомощности. -- У вас было два месяца, чтоб изучить свои обязанности, а вы
спрашиваете, что вам делать!
     Лаури  еще  больше  побелел от  страха.  Надо  немного  ободрить  этого
трусливого недоучку.
     --  Слушайте, Лаури, -- сказал Хорнблауэр немного  помягче. -- Никто не
ждет  от вас  чудес. Делайте, что  можете.  Тем,  кто обречен,  постарайтесь
облегчить страдания. Приказываю вам причислять к ним всех, кто потерял  руку
или  ногу. Дайте им лауданум  --  двадцать пять капель на человека,  если не
поможет --  больше. Сделайте вид,  будто перевязываете  их. Скажите, что они
непременно поправятся и еще пятьдесят лет будут получать пенсион. Что делать
с остальными, вам подскажет ваша природная сообразительность. Перевяжите их,
чтоб  остановить кровотечение. У  вас довольно тряпья,  чтоб перевязать  всю
команду. Наложите  шины  на сломанные  кости. Без  необходимости  никого  не
шевелите. Пусть лежат тихо. По чарке рому каждому раненому, и пообещайте еще
по одной в  восемь склянок,  если будут лежать тихо. Любой  из  них за чарку
рому пройдет сквозь адский огонь. Идите вниз, приятель, и займитесь этим.
     -- Есть, сэр.
     Лаури видел  только  свои обязанности: он скрылся внизу, не задумываясь
об жутком разрушении на  главной палубе. Одна  из двадцатифунтовок вырвалась
на  свободу  --  ее  найтовы  были  порваны  последним   бортовым  залпом  с
"Нативидада". Судно раскачивалось, и пушка весом более  тонны ездила  взад и
вперед  по  палубе,  ежесекундно  грозя пробить борт.  Гэлбрейт  с матросами
(двадцать держали тросы, пятьдесят -- маты  и гамаки) осторожно сопровождали
ее, надеясь связать. Пока Хорнблауэр смотрел, судно снова накренилось, пушка
с грохотом  покатилась прямо  на них. Они отскочили  в  разные  стороны, она
пронеслась мимо -- катки визжали, как стадо свиней -- и с грохотом врезалась
в грот-мачту.
     -- Ну, ребята, давай  на нее!  -- крикнул Хорнблауэр. Гэлбрейт выскочил
вперед и,  рискуя  покалечиться наметь  продел трос в огон тали. Не успел он
это сделать, как  судно  вновь накренилось, пушка развернулась, грозя свести
все усилия на нет.
     -- Сюда койки!  -- крикнул Хорнблауэр.  -- Подстилайте  быстрее! Мистер
Гэлбрейт, обмотайте трос вокруг  грот-мачты! Уипл, пропустите ваш трос в рым
на казне! Быстрее! Теперь наматывайте!
     Хорнблауэр  добился  того, чего  не  сумел Гэлбрейт --  в мгновение ока
согласовал   усилия  многих  людей,  так   что  пушка  оказалась  связана  и
обезврежена. Оставалась всего лишь муторная работа --  оттранспортировать ее
обратно  к  орудийному  порту  и   принайтовить   заново.  Теперь   внимания
Хорнблауэра требовал плотник Хауэл, ждавший, пока кончится дело с пушкой.
     -- В  льяле  больше четырех футов,  сэр, -- сказал  Хауэл, козыряя.  --
Почти пять, и быстро прибывает. Могу я взять еще матросов на помпы?
     -- Нет,  подождите, пока  пушку  установят на  место, -- мрачно ответил
Хорнблауэр. -- Каков ущерб от обстрела?
     --  Семь пробоин от ядер,  ниже ватерлинии. Их не заделать, пока  такой
шторм, сэр.
     -- Знаю, -- буркнул Хорнблауэр. -- Где они?
     -- Все ближе  к носу.  Одна аккурат в третьем шпангоуте правого  борта.
Две другие...
     -- Как  только  освободится  достаточно людей,  я прикажу подвести  под
днище пластырь.  Пока  те,  кто на помпах,  пусть  качают. Сейчас вместе  со
своими помощниками отправляйтесь к первому лейтенанту.
     Первый  лейтенант вместе  с боцманом возводили  временную бизань-мачту.
Боцман  уже  доложил  капитану  горестно,  что  половина запасного рангоута,
закрепленная  между  переходными мостиками,  повреждена  ядрами.  К счастью,
остался   пригодный   к   использованию    грот-стень-рей,   но    поставить
пятидесятипятифутовый  рей вертикально  будет делом  непростым  -- это и при
спокойном  море  было  бы сложно, сейчас  же просто  опасно. В гавани старое
судно  --  плашкоут со  стрелой --  подогнали бы  к "Лидии",  и, используя в
качестве подъемного крана два  длинных бруса,  собственно и составляющие его
стрелу, поставили бы новую мачту. Здесь не было под рукой  ничего подобного,
и проблема  могла бы показаться  неразрешимой,  однако  Гаррисон  и Буш  уже
приступили к ней со рвением  и сметкой, которыми недаром гордится английский
флот.
     Им повезло:  сохранился торчащий на девять футов обломок мачты, который
избавлял  их  от  утомительной  обязанности заклинивать  мачту в  пяртнерсе.
Вместо этого они предложили фишами скрепить новую мачту с обломком. Кормовая
часть корабля кишела матросами, каждый отряд был занят какой-то частью общей
работы. С  помощью талей  и  роулсов  рей  подтащили ближе  к корме и уперли
шпором в обломок мачты. Гаррисон теперь руководил креплением вант. После ему
предстояло подготовить  топ к установке  эзельгофга  и  салинга  --  их  уже
сколачивали плотник и его помощники.
     На бизань-русленях  по  обоим  бортам  помощники  Гаррисона  направляли
усилия двух  других отрядов,  крепивших концы  вант к вант-путенсам,  где  с
помощью юферсов и тросовых талрепов их  можно будет натянуть после установки
мачты.  Буш руководил  подготовкой гарделей и талей на  грот-мачте, которыми
предстояло  осуществить  большую  часть  подъема.  Парусный  мастер  и   его
помощники вытаскивали запасные паруса и подгоняли их под новую мачту, гафели
и  реи.  Еще  отряд  под  командованием   артиллериста  заново  устанавливал
шканцевую  карронаду. Джерард с марсовыми  наверху чинили бегучий и  стоячий
такелаж уцелевших мачт. Все это под дождем, под свист ветра; и все  же дождь
и  ветер казались  горячими  на ощупь, такая  стояла жара. Полуголые матросы
вкалывали, как черные невольники;  с них лил пот, смешанный с дождевой водой
и солеными брызгами.
     Вдруг  дождь  перестал  и  ненадолго  прояснилось.  Упираясь  ногами  в
кренящуюся палубу, Хорнблауэр  поднес к  глазам подзорную трубу. "Нативидад"
был  еще виден:  одни  только мачты над серым,  испещренным барашками морем.
Незаметно, чтобы мачты  ставились заново. Весьма вероятно, что там вообще не
осталось запасного рангоута. В таком случае, как только "Лидия" сможет нести
достаточно задних парусов, чтобы лавировать против  ветра, "Нативидад" будет
в ее власти -- если  шторм не усилится  настолько, что нельзя будет стрелять
из пушек.
     Хорнблауэр посмотрел на горизонт: ничто не предвещало затишья, а солнце
давно  перевалило  за  полдень. С  наступлением  темноты он  может  потерять
"Нативидад"  из  виду,  и  враги  получат  передышку, чтоб  устранить  часть
поломок.
     -- Долго еще, Гаррисон? -- прохрипел он.
     -- Нет, сэр. Почти готово, сэр.
     --  У  вас было вдоволь  времени на такую  несложную  работу. Заставьте
своих людей пошевеливаться.
     -- Есть, сэр.
     Хорнблауэр знал, что матросы вполголоса проклинают его, но не знал, что
они  в то  же время восхищаются им, --  как  люди вопреки всему  восхищаются
строгим хозяином.
     Подошел  кок с помощниками -- как самым никчемным на  корабле им выпала
самая незавидная работа.
     -- Все готово, сэр, -- сказал кок.
     Хорнблауэр молча зашагал к  переходному мостику  правого борта, на ходу
вынимая  из кармана  молитвенник. Здесь спеленутые в свои гамаки, по двое на
решетчатом  люке  лежали четырнадцать  убитых;  в ногах  каждого гамака было
зашито  по  ядру.  Хорнблауэр  протяжно  свистнул в  свисток,  и все  работы
прекратились  на  то  недолгое  время, пока  он торопливо читал  заупокойную
молитву по погибшим на море,
     -- "И мы предаем их тела пучине"...
     Хорнблауэр читал  заключительные слова, кок и его помощники  по очереди
приподнимали  решетчатые  люки,  и тела с  глухим всплеском  падали за борт.
Закончив,  он снова свистнул, и работа возобновилась. Ему безумно жаль  было
нескольких потраченных минут, но ничего не попишешь -- бесцеремонно выбросив
тела   за  борт,  он   вызвал  бы  негодование   матросов;   подобно  другим
необразованным людям, они чрезвычайно серьезно относятся к обряду.
     А вот  и  новая досадная помеха.  По  главной палубе  пробирается  леди
Барбара, маленькая негритянка цепляется за ее юбку.
     --  Я  приказал вам  оставаться  внизу, мэм,  -- крикнул  Хорнблауэр  с
переходного мостика. -- Эта палуба -- не место для вас.
     Леди Барбара оглядела бурлящую палубу и, подняв лицо, ответила:
     -- Я  знаю  это  и без напоминаний, --  сказала  она, потом,  смягчась,
добавила: -- Я не имела намеренья путаться  под ногами, капитан. Я собираюсь
запереться в своей каюте.
     -- В вашей каюте?
     Хорнблауэр засмеялся.  Эту каюту изрешетили  четыре  бортовых  залпа  с
"Нативидада".  Мысль,  что   леди  Барбара  запрется  там,   показалась  ему
неимоверно комичной. Он  хохотнул еще раз,  и  еще,  прежде чем остановился,
увидев перед собой разверстую пропасть истерики. Он взял себя в руки.
     --  Вашей каюты  больше нет,  мэм.  Сожалею, мэм, но вам  больше некуда
идти, кроме как туда, откуда вы пришли. На корабле нет другого места, где бы
вы могли расположиться.
     Леди  Барбара,   глядя  на  него  снизу  вверх,  вспомнила  только  что
оставленный  канатный  ящик.  Непроницаемая тьма и теснота  -- сидеть  можно
только скрючившись на низком канате  -- крысы пищат  и мечутся  под  ногами,
бешено мотает  из  стороны в  сторону, Геба  хнычет от страха,  оглушительно
гремят выстрелы, прямо над головой грохочут  пушечные  катки. Она  вспомнила
отдавшийся  по  всему  судну  душераздирающий   треск,  с  которым   рухнула
бизань-мачта, полнейшее  неведение о  ходе  битвы  (она и  сейчас не  знала,
выигран бой, проигран или на время прерван), вонь, голод и жажду.
     Ей страшно было и помыслить о возвращении. Но она видела лицо капитана,
серое  от напряжения и усталости,  заметила, как истерически он смеялся, как
резко оборвал  смех  и с каким  усилием  заставил  себя  говорить  спокойно.
Капитанский  сюртук  был  порван на  груди, белые штаны испачканы -- кровью,
вдруг поняла она. И тогда она его пожалела. Она поняла, что говорить с ним о
крысах, вони и бессмысленных страхах было бы смешно.
     -- Очень хорошо, капитан, -- сказала она и пошла обратно.
     Маленькая негритянка  захныкала было, но леди  Барбара  дернула  ее  за
руку, и она смолкла.



     -- Готово, сэр, -- сказал Буш.
     Команда "Лидии" потрудилась на славу. Пушки были закреплены,  с главной
палубы убрали почти все следы боя. Парус, протянутый под днищем, значительно
уменьшил приток воды. Теперь на помпах  работали  всего двадцать  человек, и
уровень воды в льяле быстро падал. Парусный мастер приготовил новые  паруса,
боцман -- такелаж, плотник -- все,  что  требовалось от него.  Гаррисон  уже
поставил людей к брашпилю, мачта была готова к подъему.
     Хорнблауэр огляделся. Вся эта безумная горячка оказалась напрасной, ибо
шторм  не   собирался  стихать,  а  при  таком  ветре  нечего   и  думать  о
преследовании.  Он жестоко подгонял  своих людей --  загонял их -- а  теперь
очевидно, что  торопиться некуда.  Тем  не  менее работу  можно  закончить и
сейчас. Он  окинул  взглядом стоящих  в ожидании матросов: каждый знает свои
обязанности,  в  каждой  узловой точке стоит  офицер,  готовый проследить за
выполнением приказов.
     -- Очень хорошо, мистер Буш, -- сказал он.
     --  Подымай! -- крикнул Буш  матросам у брашпиля.  Лебедка повернулась,
тросы застонали в блоках, мачта,  -- провожаемая  взглядами, поползла вверх.
Дикие  прыжки  корабля грозили  погубить все. Была  опасность, что  верхушка
мачты вырвется из  удерживающих ее стропов; была  опасность, что шпор  мачты
соскользнет с  обломка бизань- мачты в который упирается. Надо было уследить
за всем, принять  все предосторожности, чтоб ничего этого не произошло.  Буш
смотрел за гарделями, Джерард на грот-стень-салинге -- за стропами. Гэлбрейт
стоял  на  бизань-руслене  с одной  стороны, Рейнер  -- с другой.  Боцман  и
плотник с тросами и толстыми палками приготовились у шпора мачты,  но только
капитан облокотившийся  на  шканцевый поручень, следил, чтобы все детали это
сложного механизма работали согласованно, и именно ему команда  поставила бы
в вину возможный неуспех.
     Он  это  знал.  Он  наблюдал  за  беспорядочными  движениями  судна, за
дрожащей  на  стропах мачтой,  слышал, как  скрежещет по палубе шпор,  ерзая
между  двумя  брусьями  принайтовленными  к   обломку   в  качестве  упоров.
Требовалось усилие, чтоб мыслить  ясно, и усилие  это давалось лишь  крайним
напряжением воли. Ему было худо, он устал и нервничал.
     Главное было, чтоб матросы у вант  и бакштагов  выбирали ровно  столько
слабины,  сколько высвобождали гардели, и не  натягивали тросов,  когда крен
судна  наклонял  мачту  на  них.  Но именно это  они  упорно  делали,  сводя
Хорнблауэра  с ума  --  так  прониклись  они  необходимостью  держать  тросы
натянутыми. Дважды  таким образом возникала опасность для  строп,  державших
верхушку мачты, и  Хорнблауэр  на несколько  секунд напрягался до последнего
предела, следя за бортовой качкой, чтоб выбрать в точности тот момент, когда
следующий крен судна устранит опасность. Он охрип от крика.
     Топ мачты медленно полз вверх. Хорнблауэр, просчитывая натяжение тросов
и  силу  противодействия,  понял,  что  приближается  критический момент  --
момент,  когда  гардели  не  смогут  больше  поднять  мачту,  и ее  придется
вытягивать бакштагами. Следующие несколько минут были самыми сложными: мачту
предстояло лишить поддержки строп. Гардели надо было отцепить  от брашпиля и
их  работу  довершить  бакштагами.  Наклонную временную мачту и вертикальный
обломок обкрутили  двумя канатами. Матросы готовы были по мере подъема мачты
шпилевыми  вымбовками   закручивать   их,   как  жгуты.   Но  пока  бакштаги
располагались под  механически невыгодным углом и, попытайся команда поднять
мачту  непосредственно  с   помощью  лебедки,   конечно,   не  выдержали  бы
приложенного к ним напряжения.
     Надо  было  воспользоваться  движениями  судна.  Хорнблауэр   тщательно
наблюдал эти  движения,  призывая  матросов  ждать,  пока  корабль прыгал  и
мотался из стороны в  сторону. И  вот, нос оторвался от пенного моря и начал
уверенно подниматься  к  небесам.  Теперь  надо  было заставить  матросов  у
брашпиля, у жгутов и строп враз начать и враз  остановиться, как  только нос
вновь пошел вниз и тросы опять напряглись. Дважды Хорнблауэру это удавалось,
потом удалось и на третий -- хотя на третий раз неожиданная волна приподняла
корму "Лидии" и чуть не погубила все дело.
     Четвертый раз решил все. Мачта стояла теперь почти вертикально, так что
натяжение вант и бакштагов было  приложено  под механически  выгодным углом.
Теперь  можно  было  их  выбирать, не  обращая  внимания  на движения судна.
Оставалось как следует закрепить ванты  и  бакштаги, временную мачту надежно
соединить  фишами  с обломком  --  самое  трудное  было позади.  Хорнблауэр,
изнемогая  от  усталости,  оперся  на  поручни,  дивясь,  как  его  железные
подчиненные находят силы кричать "ура", доканчивая работу.
     Он увидел рядом с собою Буша. У того голова была обмотана окровавленной
тряпкой -- мачта, падая, рассадила ему лоб.
     --  Позвольте сказать,  сэр, это было  сделано великолепно, -- произнес
Буш.
     Хорнблауэр  пристально посмотрел  на  него. Он  знал  свои  слабости  и
поздравления всегда выслушивал с опаской, словно ожидая подвоха. Но Буш, как
ни удивительно, был совершенно искренен.
     -- Спасибо, -- неохотно ответил Хорнблауэр.
     -- Поднять мне стеньгу и реи, сэр?
     Хорнблауэр  снова взглянул  на  горизонт. Шторм все  бушевал,  и только
серое  пятнышко  на  горизонте   указывало   положение  "Нативидада",   тоже
сражавшегося с ветром. Никакой  надежды прибавить парусов,  никакой  надежды
возобновить  бой,  пока  противник  не  очухался.  Эту  горькую пилюлю  надо
проглотить.  Легко вообразить, что скажут  во флотских кругах, когда прочтут
его  рапорт.  Фраза  "судно  получило сильные  повреждения  и ввиду сильного
шторма не могло возобновить преследование" вызовет снисходительные усмешки и
понимающие кивки.  Это  -- избитое оправдание, вроде неотмеченного  на карте
рифа,  на  который  списывают навигационные  огрехи.  Трусость, вот как  это
назовут  -- за десять тысяч миль отсюда никто не сможет оценить силу шторма.
Он  мог бы отчасти  снять  с  себя  ответственность,  если бы  попросил Буша
высказать  свое мнение  и  потрудиться письменно его  зафиксировать, но  это
значило бы обнаружить свою слабость перед подчиненным.
     --  Нет,  --  сказал  он  без  всякoгo выражения.  --  Пока  погода  не
улучшится, мы останемся в дрейфе.
     В  налитых  кровью  глазах  Буша  мелькнуло  восхищение. Буш был  прав,
восхищаясь капитаном, который  без долгих  слов  принял  решение, так близко
затрагивающее  его  доброе  имя.  Хорнблауэр  заметил  это,  но,  по  своему
проклятому складу характера, не смог правильно истолковать.
     --  Есть,  сэр, --  сказал Буш. Нахмуренный лоб капитана подсказал ему,
что не следует продолжать разговор. Однако он не удержался и добавил: -- Раз
так, сэр, почему бы вам не отдохнуть? Вы выглядите  смертельно усталым, сэр,
честное  слово.  Позвольте  мне  послать  матросов  -- пусть  отгородят  вам
занавеской место в кают-компании.
     У Буша дернулась рука -- он чуть было не совершил чудовищный  служебный
проступок, похлопав капитана по плечу, и еле-еле сдержался.
     -- Чушь собачья! -- буркнул Хорнблауэр. Как будто капитан фрегата может
прилюдно  сознаться,  что  устал!  А  Хорнблауэр  и  вовсе не позволял  себе
обнаружить малейшую  слабость  -- он отлично  помнил, как  в  начале карьеры
тогдашний первый лейтенант пользовался его промахами.
     --  Уж  скорее  вам нужно отдохнуть,  -- сказал он. -- Отпустите правую
вахту, идите вниз и поспите. Пусть сперва кто-нибудь перевяжет вам лоб. Пока
неприятеля видно, я останусь на палубе.
     Почти сразу Полвил явился досаждать  ему -- Хорнблауэр тщетно гадал, по
собственному почину, или его послал Буш.
     --  Мне пришлось  помочь  ейной милости,  -- сказал  Полвил; Хорнблауэр
только что пробовал  подступиться к проблеме, что делать с леди  Барбарой на
поврежденном  судне, подготовленном  к  бою.  --  Я им занавесками отгородил
чуток места в кубрике, сэр. Подвесил им койку -- забилась туда, как  птичка,
сэр. Они и покушали, сэр, --  что осталось от холодного цыпленка, и капельку
вина выпили. Они и не хотели, сэр, но я их убедил, значится.
     --  Очень хорошо,  Полвил, --  сказал он. Какое облегчение  узнать, что
хоть одна забота свалилась с его плеч!
     -- А теперь насчет вас, сэр, -- продолжал Полвил. -- Я вам сухую одежду
принес, из сундука  в вашей кладовой, сэр, -- боюсь, последний бортовой залп
все  в вашей каюте перепортил.  И еще я принес  вам плащ, сэр, все  сухое  и
теплое. Желаете переодеться здесь или внизу, сэр?
     Полвил  умел  многое  подать   как  непререкаемую  истину  и  вкрадчиво
добиваться  остального. Еще минуту назад Хорнблауэр опасался, что  всю  ночь
будет таскать  по шканцам усталое тело в тяжелой и мокрой одежде, а поискать
другой выход  ему  мешало нервное напряжение.  Откуда-то  возник парусиновый
стульчик   леди  Барбары,  Полвил   принайтовил  его   к  поручню,  уговорил
Хорнблауэра сесть и  поужинать  сухарями с  ромом. Полвил укутал его плащом,
полагая  решенным,  что  Хорнблауэр  будет  сидеть  здесь,  коли  уж  твердо
вознамерился не уходить вниз.
     Он сидел, брызги ударяли ему в лицо,  судно подпрыгивало и кренилось, и
вот,  чудесным образом,  голова его опустилась на грудь и он  уснул. Это был
дерганный, судорожный сон, но на удивление укрепляющий. Он просыпался каждые
несколько  минут. Дважды его будил звук собственного храпа. Несколько раз он
резко открывал глаза, смотрел, не улучшилась ли погода; иногда его  вырывали
из забытья  бегущие сквозь  сон  мысли  -- это случалось,  когда во  сне  он
приходил  к  очередному  пугающему заключению, как Англия  и команда "Лидии"
будут теперь его воспринимать.
     Вскоре   после   полуночи   моряцкое   чутье   окончательно   разбудило
Хорнблауэра. Что-то происходило с  погодой. Он тяжело встал. Корабль все так
же мотало,  но, понюхав  воздух, Хорнблауэр  понял --  погода улучшается. Он
подошел к нактоузу. Из темноты возник Буш.
     --  Ветер  отошел  к югу и слабеет, -- сказал Буш. Переменившийся ветер
вздыбил  атлантические  валы --  "Лидия"  дико  подпрыгивала  и  моталась из
стороны в сторону.
     --  Все равно черно, как в  ботфортах у  князя Тьмы, сэр,  -- проворчал
Буш, вглядываясь во мрак.
     Где-то -- может,  в двадцати милях от них,  может в  двухстах ярдах  --
"Нативидад" сражается с тем же штормовым ветром. Если луна  проглянет сквозь
бешено  несущиеся  облака,  схватка  возможна  в  любую  минуту,  но  сейчас
Хорнблауэр с Бушем едва различали со шканцев неясные очертания грот-марселя.
     -- Когда мы его последний раз  видели, его сносило ветром куда сильнее,
чем нас, -- задумчиво сказал Буш.
     -- Мне случилось заметить это самому, -- буркнул Хорнблауэр.
     В такой темноте, как бы ни слабел ветер, они ничего поделать не смогут.
Хорнблауэр  предвидел впереди столь частый в жизни флотского офицера  период
вынужденного безделья, когда все готово к бою  и остается только  ждать.  Он
знал, что будет беситься, если только  даст себе  волю, и понял -- ему вновь
представилась возможность показать себя человеком с железными нервами.
     --  Я,   пожалуй,  посплю,  --  произнес  он  безучастно.  --  Следите,
пожалуйста,  чтоб впередсмотрящие  не дремали, мистер  Буш. И прикажите меня
разбудить, как только станет светлее.
     -- Есть, сэр, -- сказал Буш, и Хорнблауэр вернулся к своим стульчику  и
плащу.
     Он просидел всю ночь, старательно не шевелясь, чтоб офицеры на  шканцах
считали его спящим и восхищались крепостью его нервов. Он напряженно  думал,
что же предпримет Креспо.
     "Нативидад" поврежден серьезно -- вряд ли Креспо сумеет  починить его в
море. Значит, ему выгоднее всего взять курс на  залив  Фонсека -- а  там уже
поставить  новые  фок-   мачту  и   грот-стеньгу.  Если  "Лидия"  попытается
схватиться с ним там, в замкнутых водах, все преимущества  будут  на стороне
более  мощного "Нативидада"; он сможет рассчитывать  на  поддержку береговых
лодок и  даже, возможно, береговых батарей. К тому  же  он свезет  на  берег
раненых и  восполнит потери --  даже  новички сгодятся, чтобы довершить бой.
Креспо  -- человек гибкого ума и не постыдится отступить, если это сулит ему
преимущества. Единственное сомнение  -- решится ли  он предстать  перед  Эль
Супремо после неудачной операции.
     Хорнблауэр сидел,  разбирая  эту  проблему,  взвешивая то,  что знал  о
характере  Креспо и  характере Эль Супремо. Он  помнил бойкую речь Креспо --
такой даже Эль Супремо сможет убедить, что вернулся, не добив  "Лидию", лишь
во   исполнение   хитроумного   плана,   призванного   наверняка  уничтожить
неприятеля. Конечно,  ему  лучше  всего  вернуться.  Это он  скорее  всего и
попытается сделать, а значит  --  попробует увернуться  от  "Лидии". В таком
случае  он...  --  Хорнблауэр  начал  лихорадочно   просчитывать  теперешнее
положение "Нативидада" и его вероятный  курс.  У него  большой корпус и  две
палубы -- за ночь  его должно было снести  гораздо сильнее,  чем "Лидию"  --
кстати, при  наступлении  темноты  он  и  был  гораздо  дальше  под  ветром.
Поскольку  ветер  меняет направление и стихает, Креспо скоро поднимет паруса
--  насколько это возможно на изувеченном  судне. Для  залива Фонсека  ветер
почти встречный. Приближаться к берегу будет, по  мнению Креспо, опасно, ибо
тогда "Лидия"  сможет отрезать его от моря и навязать бой. Скорее  всего, он
выйдет дальше в море, по возможности лавируя к югу, и длинным обходным путем
направится  к заливу  Фонсека,  держась  подальше  от берега. В таком случае
Хорнблауэр   может  вычислить,  каково  будет  его  положение  на  заре.  Он
погрузился в расчеты.
     Пробило восемь  склянок. Позвали  вахту. Хорнблауэр слышал, как Джерард
принял  палубу  у Буша. Ветер быстро  стихал, хотя  волнение на море пока не
ослабевало.  Он  посмотрел  наверх -- небо  заметно посветлело.  Кое-где меж
облаков проглядывали  звездочки. Сейчас Креспо поставит паруса. Пришло время
решаться. Хорнблауэр встал со стульчика и подошел к нактоузу.
     -- Пожалуйста, поставьте паруса, мистер Буш.
     -- Есть, сэр.
     Хорнблауэр задал  курс, точно зная, что  может попасть  пальцем в небо.
Что если он начисто просчитался? Тогда "Лидия" с  каждым ярдом  удаляется от
"Нативидада".  Возможно,  в  эту  самую минуту  Креспо позади  них  правит к
безопасности. Если "Нативидад" укроется в заливе Фонсека, Хорнблауэру вполне
вероятно, вообще  не удастся  его  уничтожить. Кое-кто  объяснит его  провал
недостатком  профессионализма,  а  другие  (и   их  будет  большинство)   --
трусостью.



     С мачты "Лидии"  ясным  днем в Тихом океане корабль можно  различить на
расстоянии около  двадцати миль. Таким образом,  под наблюдением  оказывался
круг  радиусом в  двадцать  миль.  Оставшиеся  до  рассвета  часы Хорнблауэр
напряженно считал -- прикидывал параметры  круга, внутри  которого  вероятно
обнаружить неприятеля. "Нативидад" может  быть  совсем  рядом,  а может -- в
пятидесяти или даже в ста  милях.  Это означает,  что  взаимное расположение
кораблей на заре определяется  чистой случайностью.  Почти пятьдесят  против
одного, что они "Нативидад" не увидят;  пятьдесят шансов против одного,  что
профессиональная репутация Хорнблауэра  безвозвратно погибнет,  и  лишь  его
профессиональные  способности  могут  изменить это  соотношение.  Оставалось
надеяться, что он угадал верно. Офицеры знали это не хуже него. Хорнблауэр в
темноте  чувствовал  на  себе  любопытные  взгляды  Джерарда и  потому стоял
неподвижно, а не ходил взад и вперед по палубе, хотя с приближением рассвета
сердце у него забилось сильнее.
     Чернота сменилась серостью.  Теперь  уже можно  было угадать  очертания
корабля, ясно  видны были  грот-  и  фор-марсели.  За кормой  на  сером небе
проступал слабый розоватый отсвет. Вот уже за бортом  бегут не только  белые
гребни,  во и сами волны. Впереди  погасли звезды. Привычный  глаз  мог  уже
видеть на милю  вокруг судна. И вот, когда "Лидия" приподнялась на волне, за
кормой  на  востоке  блеснуло над  горизонтом  золотистое зернышко, исчезло,
вновь появилось и  стало  расти. Вскоре  оно  превратилось в большой  ломоть
солнца и принялось впитывать слабую мглистую дымку над морем. Потом поднялся
весь диск, и чудо восхода завершилось.
     --  Вижу  парус! --  оглушительно  заорал  впередсмотрящий.  Хорнблауэр
угадал правильно.
     Прямо впереди,  милях  в  десяти  от  них, покачивался  "Нативидад", до
странности  непохожий на тот, что  они видели вчера утром.  Каким-то образом
там  установили временный рангоут. Там, где раньше стояла  фок-мачта, теперь
торчал  обломок  фор-стеньги,  неуклюже  наклоненный  к корме.  Грот-стеньгу
заменили  легким  рангоутным  деревом  --  вероятно,  бом-брам-стеньгой.  На
временных мачтах красовалось странное собрание  плохо прилаженных парусов --
кливеров,  блиндов  и стакселей,  призванных  уравновесить  действие  грота,
крюйселя,  контр-бизани и  удерживать корабль круто  к  ветру. "Мамаша Браун
развесила свою постирушку", -- заметил Буш.
     Завидев "Лидию", неприятель  положил руль на борт -- мачты слились -- и
двинулся прочь от фрегата.
     -- Будет кильватерная  погоня,  -- сказал Джерард, не  отрывая  от глаз
подзорную трубу. -- Полагаю, им хватило вчерашнего.
     Хорнблауэр слышал это замечание. Сам он лучше понимал Креспо. Если тому
выгодно оттянуть бой (а это несомненно так), он  вполне разумно будет тянуть
до последнего.  В  море  ничто нельзя  предсказать  наверняка. Что-то  может
помешать "Лидии"  вступить  в  бой  --  нежданно-негаданно  налетит шквал  и
сломает ей мачту,  внезапно упадет  туман, --  да мало ли  что случается  на
море!  Пока  остается  шанс  уйти  от  "Лидии", Креспо  постарается  его  не
упустить. Все это  было  логично, хотя и не очень  доблестно, вполне  в духе
Креспо.
     Долг  Хорнблауэра -- этого не допустить. Он внимательно посмотрел вслед
"Нативидаду", окинул взглядом паруса "Лидии", убедился, что все дают тягу, и
напомнил себе о людях.
     --   Пошлите   матросов   завтракать,  --  сказал  он.  Каждый  капитан
королевского судна старается, по возможности, вести матросов в бой сытыми.
     Сам он остался на палубе, и,  не в силах больше  стоять, заходил взад и
вперед по шканцам. Сейчас "Нативидад" ищет спасения в бегстве, но Хорнблауэр
знал,  что, настигнутый, он будет сражаться беззаветно. На хрупкую древесину
фрегата вновь посыплются  двадцатичетырехфунтовые  ядра. Они  вчера  нанесли
достаточный  урон  --  Хорнблауэр  слышал  скорбный  перестук помп,  которые
откачивали непрерывно  поступавшую в пробоины воду.  Этот перестук так и  не
смолкал со вчерашнего дня. С временной  мачтой, текущая, как сито,  несмотря
на  парус  под  днищем,  потерявшая  убитыми и  ранеными  шестьдесят  четыре
человека  из своей  и  так немногочисленной  команды,  "Лидия"  будет  не  в
состоянии  выдержать серьезный бой. Быть может, за этой полосой  синего моря
ее ждет поражение, а его -- гибель.
     Вдруг рядом появился Полвил. В руке он держал поднос.
     -- Завтрак, сэр, -- сказал он. -- А то ваше время обедать придет, когда
мы будем сражаться.
     Увидев  поднос,  Хорнблауэр  вдруг  осознал, как  страстно  желает  эту
дымящуюся чашку кофе. Он  жадно схватил ее, торопливо глотнул и тогда только
вспомнил,  что не  должен  показывать себя  перед слугой  простым  смертным,
способным испытывать голод или жажду.
     -- Спасибо, Полвил, -- сказал он, отпивая помаленьку.
     -- А  ейная милость шлют  вам свои  приветствия, сэр, и просят, чтоб им
разрешили остаться в кубрике, когда начнется бой.
     --  Кхе-хм,  --  сказал  Хорнблауэр,  уставясь  на Полвила. Неожиданная
просьба застигла его врасплох. Всю  ночь  он старался забыть о леди Барбаре,
как  иной старается  забыть про зубную боль.  В кубрике  леди  Барбара будет
отделена  от  раненых одной  лишь  тоненькой занавеской.  Это  не место  для
женщины. Но то же можно сказать о канатном ящике. Говоря по чести, на идущем
в бой фрегате женщине вообще не место.
     -- Отправьте ее куда хотите, лишь бы  подальше от  ядер,  --  сказал он
раздраженно.
     -- Есть, сэр. Еще ейная милость  велели сказать, что желают вам сегодня
всяческой  удачи, сэр,  и... и... не сомневаются, что  вы добьетесь  успеха,
которого... которого заслуживаете.
     Полвил произнес эту длинную речь с запинкой -- он явно выучил ее не так
хорошо, как желал бы.
     -- Спасибо, Полвил, --  мрачно сказал Хорнблауэр. Он вспомнил, как леди
Барбара  смотрела на  него  вчера  с  главной  палубы. Лицо  ее  было  четко
очерченное и  пронзительное, как пшага --  такое уж нелепое сравнение пришло
ему в голову.
     -- Кхе-хм, -- сказал он сердито. Он знал, что лицо его смягчилось -- не
хватало,  чтобы  Полвил заметил  и,  сопоставив  с  темой разговора,  угадал
причину. -- Идите вниз и позаботьтесь, чтоб ее милости было удобно.
     Матросы,  закончив  завтракать, вывалили  на  палубу,  помпы  застучали
повеселее -- уставшие работники сменились новыми. Орудийные расчеты встали у
пушек,  немногие  свободные от дел собрались  на  полубаке и рьяно обсуждали
продвижение судна.
     Буш явился на шканцы провозвестником беды.
     -- Как вы думаете, сэр, ветер подержится? -- спросил он. --  Что-то мне
кажется, солнце его глотает.
     Сомнений  быть не могло: по  мере того, как  солнце поднималось,  ветер
стихал.  Волны по-прежнему  были короткие и крутые, но "Лидия" двигалась  по
ним без былой легкости. Она неизящно дергалась и кренилась  с носа на корму,
лишенная  устойчивой тяги, которую давал бы хороший ветер. Небо над  головой
быстро приобретало голубоватый металлический оттенок.
     --  Мы их быстро нагоняем, -- сказал Хорнблауэр,  не отрываясь взглядом
от "Нативидада", чтоб не обращать внимания на предостережение стихий.
     --  Три часа,  и мы  их  догоним,  --  сказал  Буш. --  Лишь  бы  ветер
подержался.
     Становилось  жарко. Горячие солнечные  лучи казались еще горячее  после
относительной  прохлады  ушедшей  ночи.  Матросы  перебрались  в   тень  под
переходными мостиками  и  устало лежали там.  Мерный  перестук помп  теперь,
когда ветер ослаб, казалось,  стал громче. Хорнблауэр  вдруг понял, что если
хоть  на минуту  подумает об усталости, она  его одолеет. Он упрямо стоял на
шканцах, солнце пекло ему спину. Он ежеминутно  поднимал  подзорную трубу  и
смотрел  на "Нативидад". Буш суетился, разворачивал  паруса  -- ветер  часто
менял направление.
     -- Держи ровнее, черт тебя подери, -- рявкнул он рулевому, заметив, что
нос корабля отклонился в подошву волны.
     -- Не могу, сэр, прошу прощения, -- был ответ. -- Ветер слишком слабый.
     Это  было  верно. При  таком слабом ветре "Лидия"  не могла  делать два
узла, необходимых для управления рулем.
     --  Нам   придется  намочить  паруса.  Мистер   Буш,   займитесь  этим,
пожалуйста, -- сказал Хорнблауэр.
     На  это пришлось отрядить целый  дивизион. Мокрые паруса удержат ветер,
который не удержали бы сухие. Гордени  основали в блоки  на ноках реев,  ими
поднимали  в ведрах  морскую  воду и  лили ее на  полотно. Солнце  пекло так
сильно,  вода  испарялась   так  быстро,  что  ведра  спускали  и  поднимали
непрерывно. К стуку помп теперь  добавился скрип  шкивов  в  блоках. "Лидия"
ползла, бешено подпрыгивая между мятущимися волнами и сияющим небом.
     --  А он уже румбы считает, --  сказал Буш, указывая большим пальцем на
далекой  "Нативидад".  --  Где  ему  тягаться  с  этакой  красотищей.  Новый
горе-рангоут его не спасет.
     "Нативидад" бестолково вертелся на волнах, поворачиваясь  то бортом, то
кормой, не в силах удержать курс на слабом ветру. Буш торжествующе посмотрел
на свою  новую  бизань-  мачту,  на пирамиду  парусов, потом  на  вертящийся
"Нативидад" --  до него было уже меньше пяти миль.  Минуты тянулись, и  лишь
корабельные шумы  отмечали продвижение судна. Хорнблауэр стоял на изнуряющей
жаре, вертя в руках подзорную трубу.
     -- Вот  и ветер, клянусь Богом! --  вдруг  сказал Буш. Корабль  немного
накренился, такелаж тихонько запел. -- Стой тянуть ведра.
     "Лидия" упорно  ползла  вперед,  кренясь и опускаясь в  шумящие под  ее
носом волны. "Нативидад" заметно приближался.
     -- Он скоро и до них доберется. Ага? Что я говорил? Паруса "Нативидада"
наполнились. Он выпрямился на курсе.
     -- Им ветер не поможет так, как нам. Господи, лишь бы он подержался! --
сказал Буш.
     Ветер  на  секунду стих и  возобновился с  новой силой.  Теперь,  когда
"Нативидад" поднимался  на  волне, он был виден уже целиком. Еще час -- даже
меньше часа -- и они будут на расстоянии выстрела.
     -- Скоро мы сможем стрелять по нему с дальней дистанции.
     --  Мистер Буш, -- сказал  Хорнблауэр  язвительно. --  Я  могу  оценить
ситуацию без ваших глубокомысленных замечаний.
     -- Прошу прощения, сэр. -- Буш  был задет. Секунду он сердито наливался
краской, потом заметил озабоченность  в усталых глазах Хорнблауэра и затопал
к противоположному поручню, чтобы в одиночестве унять обиду.
     Тут, словно  желая вставить  свое  слово, оглушительно  хлопнул большой
грот.  Ветер  стих  так  же  беспричинно,  как  и  поднялся.  Там,  где  был
"Нативидад", он еще  дул,  и  "Нативидад",  подгоняемый  порывистым  ветром,
твердо шел вперед,  вновь отрываясь  от "Лидии". В Тихом океане, в тропиках,
один корабль  может лежать, застигнутый штилем, другой  -- идти  с  попутным
ветром, подобно тому  как крутые волны, на  которых они качались,  означали,
что  вчерашний  шторм  еще  продолжается  за  горизонтом, в  Тегуантепекском
заливе. Хорнблауэр неспокойно  переминался  под  палящим солнцем. Он боялся,
что "Нативидад" уйдет  прямо у него из-под носа. Ветер  совсем стих,  мочить
паруса было бессмысленно. "Лидия"  кренилась с боку на  бок и поворачивалась
по воле волн. Прошло десять секунд, прежде чем Хорнблауэр успокоился, увидев
подобное же поведение "Нативидада".
     Не  чувствовалось  ни  малейшего  дуновения  ветерка.  "Лидия"  яростно
качалась  с боку на бок  под  судорожный скрип древесины,  хлопанье парусов,
перестук  блоков. Лишь помпы не  прекращали работу, их  упорный  лязг плыл в
горячем воздухе. До  "Нативидада" оставалось четыре мили -- на полторы  мили
больше, чем покрывала любая из пушек "Лидии".
     -- Мистер Буш,  --  сказал Хорнблауэр.  -- Мы будем  буксировать  судно
шлюпками. Спустите тендер и барказ.
     В первую секунду Буш посмотрел с сомнением. Он  опасался, что противник
сделает  то  же. Однако он понял -- как Хорнблауэр понял  прежде него -- что
субтильную  "Лидию"   буксировать  будет   гораздо   легче,   чем  неуклюжий
"Нативидад", а глядишь  -- после вчерашнего боя у  противника могло вовсе не
остаться шлюпок, способных держаться на воде. Сблизиться с неприятелем любой
ценой -- в этом был долг Хорнблауэра.
     -- Спустить  шлюпки! -- заорал Гаррисон. -- Команду в тендер, команду в
барказ!
     Засвистели дудки.  Матросы  выстроились в  цепочки  у талей, шлюпки  по
очереди закачались в воздухе и опустились  на  воду. Их команда  подставляла
кранцы, отталкиваясь от нависающего борта "Лидии".
     Для матросов начался долгий,  выматывающий  труд.  Они  гребли,  шлюпки
прыгали  по  крутым  волнам,  и  вот  тросы натянулись, принимая напряжение.
Теперь матросы налегали, что есть мочи, но, казалось, не двигались  с места,
только без толку пенили веслами синюю воду. Потом "Лидия" соизволила немного
проползти, и  все повторилось снова. Мешали волны  --  иногда все матросы по
одному борту разом "ловили леща",  так что  шлюпка разворачивалась,  чуть не
врезаясь в другую. "Лидия", такая покладистая  и грациозная под парусами, на
буксире вела себя сущей стервой.
     Она  уклонялась от курса, она проваливалась в подошву волны и под плеск
весел тащила  шлюпки назад, к своему дрожащему  носу,  потом, передумав, так
быстро устремлялась  за двумя  натянутыми тросами, что гребцы, не  рассчитав
силы,  падали  навзничь,  рискуя  в  этот  момент  опасности  оказаться  под
кораблем.
     Они работали голыми.  По  лицам  и  туловищам  ручьями катился  пот.  В
отличие  от  своих  товарищей у  помп  они  не  могли  забыться в  одуряющей
монотонности --  от  них  постоянно требовалось  внимание. Сидящий  на корме
унтер-офицер время от времени раздавал дополнительные  порции воды, но их не
хватало,  чтобы  утолить  мучительную жажду. Матросы  гребли,  и  гребли, их
намозоленные годами морской службы руки трескались и шли пузырями,  так  что
нестерпимо было уже держать весла.
     Хорнблауэр  отлично знал, каким мучениям они подвергаются -- сам  он не
выдержал  бы  и получаса такой  работы.  Он приказал, чтобы гребцов  сменяли
каждые полчаса,  и всячески старался ободрить. Он глядел на них со смущенной
жалостью. Три четверти его матросов чуть больше полугода назад  не были и не
намеревались  быть моряками  --  их загребли  во  время  повальной вербовки.
Хорнблауэр  против воли испытывал то, чего, наверно,  никогда  не испытывали
его офицеры --  он видел в команде не марсовых или шкафутных, а тех, кем они
были до вербовки: грузчиков, паромщиков, носильщиков.
     Среди  них были даже возчики и гончары  -- даже два  приказчика  и один
наборщик. Этих  людей оторвали от семьи, от  привычной работы и принудили  к
тяжелому труду, негодной пище, ужасным условиям  жизни, страху перед кошками
и  ротанговой  тростью  Гаррисона,  а  вдобавок  --  опасности  утонуть  или
погибнуть в бою. Хорнблауэр, впечатлительный от  природы, остро сочувствовал
им,  даже сознавая всю недопустимость подобной жалости.  Мало  того,  он  (в
отличие от большинства других  либералов)  с годами  впадал во  все  больший
либерализм. Но все слабости  отступали перед жгучим беспокойством, толкавшим
его довершить начатое. Он видит "Нативидад", значит, не может отдыхать, пока
с ним не сразится, а раз  капитан не отдыхает, тем  более не  могут отдыхать
матросы -- разламывающиеся спины и кровоточащие ладони не в счет.
     Тщательно  измерив  секстаном  противолежащие  углы,  он  мог  уверенно
сказать,  что к  концу часа матросы своими  усилиями подтащили "Лидию"  чуть
ближе к  "Нативидаду". Буш -- он проделал те же  наблюдения -- был согласен.
Солнце поднималось выше, "Лидия" дюйм за дюймом ползла к неприятелю.
     -- "Нативидад" спустил шлюпку, сэр! -- крикнул Найвит с фор-салинга.
     -- Сколько весел?
     -- Думаю, двенадцать, сэр. Они берут корабль на буксир
     -- На здоровьице,  -- презрительно хмыкнул Буш. -- На двенадцати веслах
они эту лохань далеко не утянут.
     Хорнблауэр  сверкнул на него глазами, и Буш вновь  ретировался  на свою
сторону шканцев: он забыл, что капитан не в настроении беседовать. Нервы его
были напряжены до предела. Он стоял под палящим солнцем, жар  поднимался  от
палубы,  потная  рубашка натирала  тело. Он чувствовал себя запертым, словно
пойманный зверь, в клетке мелких практических деталей.  Бесконечный перестук
помп, качка,  дребезжание такелажа,  скрип  весел  в уключинах  --  все  это
сводило его с ума. Казалось, он заорет (или разрыдается) от любого пустяка.
     В полдень он поменял матросов на веслах и  у помп, потом послал команду
обедать --  и с горечью вспомнил, что они завтракали в ожидании скорого боя.
В  два  часа  он  начал подумывать,  не  подошли ли  они к  "Нативидаду"  на
расстояние очень дальнего выстрела, но сам факт этих раздумий подсказал ему,
что это не так.  Он слишком хорошо знал свой нетерпеливый характер и  потому
поборол искушение, не стал зря  тратить порох и ядра. И вот, в тысячный  раз
подняв подзорную трубу,  он увидел над кормой "Нативидада"  белый диск. Диск
распухал  и превратился в тонкое облачко.  Через  шесть секунд глухой  рокот
выстрела достиг их ушей. Креспо явно решил попытать счастье.
     -- У них на шканцах две длинных восемнадцатифунтовки, -- сказал Джерард
Бушу недалеко от Хорнблауэра. -- Тяжеловато для ретирадных орудий.
     Хорнблауэр  это знал. Почти час  он  должен будет сносить обстрел  этих
пушек, прежде чем сможет пустить в ход бронзовые девятифунтовки на  полубаке
"Лидии".  Еще  клуб  дыма  появился  над  кормой  "Нативидада".  В  этот раз
Хорнблауэр увидел всплеск на гребне волны  в  полумиле впереди. Но, учитывая
дистанцию и сильное волнение на море, это не значит, что  пушки "Нативидада"
не могут достать "Лидию". Хорнблауэр услышал свист  следующего ядра и увидел
фонтанчик брызг ярдах в пятидесяти от правой раковины.
     -- Мистер Джерард, -- сказал он, -- попросите мистера Марша посмотреть,
что можно сделать с длинными девятифунтовками на полуюте.
     Матросов  подбодрит,  если  "Лидия"  будет  время  от времени палить из
пушек, а  не  просто  безропотно сносить  обстрел. Марш  вразвалку вышел  из
темноты порохового погреба,  моргая от ослепительного солнечного света. Он с
сомнением потряс  головой, прикидывая расстояние  между кораблями, но  пушку
велел  выдвинуть и  своими руками любовно  зарядил. Он заложил  максимальный
заряд  и потратил  несколько  секунд,  выбирая из ящика самое  круглое ядро,
потом  тщательно  направил  пушку  и отошел,  держа  в  руке вытяжной  шнур.
Некоторое время он  наблюдал, как кренится "Лидия"  и как движется  ее  нос.
Десяток  подзорных труб устремился  на  "Нативидад": все ждали,  куда упадет
ядро.  Вдруг  Марш  дернул шнур. Пушка  явственно  громыхнула в  неподвижном
горячем воздухе.
     --  Два  кабельтовых  за  кормой!  --  крикнул  Найвит  с  фор-салинга.
Хорнблауэр не заметил всплеска, в чем усмотрел лишнее  доказательство  своей
профессиональной непригодности. Чтоб скрыть  это, он вновь  напустил на себя
непроницаемый вид.
     -- Попробуйте еще, мистер Марш, -- сказал он.
     "Нативидад" теперь стрелял из обоих ретирадных орудий.  Пока Хорнблауэр
говорил, впереди  раздался  треск. Одно из восемнадцатифунтовых ядер ударило
"Лидию" чуть ниже ватерлинии.  Хорнблауэр слышал,  как юный Сэвидж в барказе
разразился   звонкими   ругательствами,  понукая  гребцов  --  видимо,  ядро
пролетело  прямо  у  них  над  головой.  Марш  погладил  бороду  и  принялся
перезаряжать  длинную  девятифунтовку.  Хорнблауэр тем временем  просчитывал
шансы на благоприятный исход боя.
     Девятифунтовка, хоть и малокалиберная, била дальше, чем короткие  пушки
главной  палубы;  карронады  же, составляющие  половину  вооружения "Лидии",
годились  только для  стрельбы на близкое  расстояние. "Лидии"  придется еще
долго  ползти к "Нативидаду", прежде чем она  сможет  успешно  ему ответить.
Предстоит  пережить долгий и  опасный промежуток  времени, когда "Нативидад"
уже сможет  пустить  в  ход  пушки,  а  "Лидия" --  еще  нет. Будут убитые и
раненые, возможно --  поврежденные  пушки,  серьезные  поломки. Пока  мистер
Марш, сощурясь, смотрел в прицел девятифунтовки, Хорнблауэр пытался взвесить
все  "за"  и "против"  сближения  с врагом. Вдруг он  ухмыльнулся и перестал
тянуть себя за подбородок -- он определился окончательно. Он начал бой -- он
любой ценою доведет его до конца. Его гибкий ум застыл в упорной решимости.
     Как бы подкрепляя эту решимость, громыхнула девятифунтовка.
     -- Совсем рядом!-- победно завопил Найвит с фор-салинга.
     --  Прекрасно, мистер Марш, -- сказал Хорнблауэр. Марш довольно потянул
себя за бороду.
     "Нативидад"  теперь  стрелял  чаще. Трижды громкий  всплеск  возвещал о
попадании. Вдруг словно  какая-то невидимая рука  зашатала  Хорнблауэра, уши
его  наполнил душераздирающий грохот. У гакаборта  сидел  морской пехотинец,
тупо  созерцая  левую  ногу -- на ней не  было ступни.  Другой пехотинец  со
стуком выронил ружье и прижал руку к разорванному щепкой лицу. Между пальцев
его текла кровь.
     -- Вы ранены, сэр? -- воскликнул Буш,  одним  прыжком оказываясь  возле
Хорнблауэра.
     -- Нет.
     Хорнблауэр отвернулся и, пока раненых уносили, глядел в подзорную трубу
на "Нативидад".  Он видел, как рядом с  кораблем  появилось  длинное  пятно,
удлинилось  и  отошло  в  сторону.  Это -- шлюпка,  которой прежде  пытались
буксировать судно -- вероятно, Креспо  осознал бессмысленность  своей затеи.
Но  шлюпку все не поднимали. Секунду  Хорнблауэр  был  озадачен, но  тут все
объяснилось.  Видны  стали  короткие  временные  фок-  и грот-мачта:  шлюпка
усердно  разворачивала судно боком к англичанам. Скоро  не две,  а  двадцать
пять пушек откроют огонь по "Лидии".
     У Хорнблауэра участилось дыхание. Он сглотнул. Пульс тоже участился. Не
отрывая от глаза  подзорную трубу, он  удостоверился,  что  правильно  понял
маневр неприятеля, потом  лениво  прошел на  переходный мостик. Он принуждал
себя  изображать  веселость и  бесшабашность:  он знал,  что дураки-матросы,
которыми он командует, охотнее будет сражаться за такого капитана.
     --  Они нас ждут,  ребята,  --  сказал он. -- Скоро  у нас  над головой
пролетит несколько камушков. Покажите, что англичане видали и не такое.
     Он не  ошибся: матросы  отвечали бодрыми выкриками. Он  снова  поднял к
глазам подзорную трубу. "Нативидад" еще поворачивал. Долгое дело -- в полный
штиль  развернуть  неуклюжее  двухпалубное  судно.  Но  все  три  мачты  уже
разошлись, и Хорнблауэр угадывал белые полоски на бортах "Нативидада".
     -- Кхе-хм, -- сказал он.
     Он слышал, как  скрипят весла  -- гребцы все тащили  и тащили "Лидию" к
неприятелю. На  палубе несколько  офицеров -- в том  числе Буш и Кристэл  --
отвлеченно  обсуждали  возможный  процент  попаданий  при бортовом  залпе  с
испанского судна  на  расстоянии  мили. Они говорили  с хладнокровием  какое
Хорнблауэр и  не мечтал даже воспроизвести достоверно. Он меньше  -- гораздо
меньше -- боялся смерти,  чем поражения и  презрительной жалости  собратьев.
Сильнее всего страшило увечье. Когда бывший флотский офицер ковыляет на двух
деревяшках, его жалеют и называют героическим защитником Англии; но за глаза
высмеивают. Думать, что он  сделается посмешищем, было невыносимо.  Он может
лишиться носа  или щеки, получить  такое увечье, что на него  противно будет
смотреть.  Его  передернуло.  За  этими  жуткими  мыслями он не  вспомнил  о
сопутствующих деталях, о мучениях, которым подвергается в полутемном кокпите
под неумелыми руками Лаури.
     "Нативидад"  вдруг окутался  дымом. Через несколько минут воздух и вода
вокруг "Лидии", да и само судно, задрожали от ядер.
     -- Не больше двух попаданий, -- торжествующе сказал Буш.
     -- Как я и говорил, -- сказал Кристэл. -- Их капитану надо бы ходить от
пушки и каждую направлять самому.
     -- Почем вы знаете, может он так и делает? -- возразил Буш.
     В   их  беседу   вступил  еще  один  голос   --  вызывающе   громыхнула
девятифунтовка. Хорнблауэру почудилось, что он увидел полетевшие над палубой
щепки, хотя при таком расстоянии это было маловероятно.
     -- Отлично, мистер Марш! -- крикнул он. -- Прямое попадание!
     "Нативидад"  дал еще бортовой залп,  и еще один,  и  еще. Раз за  разом
через всю палубу "Лидии" проносились ядра. На палубе лежали убитые,  стонали
раненые. Раненых уносили вниз.
     --  Любому,  у  кого  есть  математический  склад ума, ясно,  -- сказал
Кристэл, --  что эти  пушки  наводили разные руки.  В противном случае бы не
было такого разброса ядер.
     --  Чепуха,  --  стоял на  своем  Буш. --  Посмотрите, сколько  времени
проходит между двумя бортовыми залпами. Достаточно, чтоб  один человек навел
все пушки. Иначе что бы они делали все это время?
     -- Даго... -- начал Кристэл, но неожиданный хлопок над головой заставил
его на время замолчать.
     --   Мистер  Гэлбрейт!   --   крикнул   Буш.  --  Прикажите   сплеснить
грот-брам-штаг. -- Потом торжествующе  обернулся к Кристэлу. -- Заметили вы,
--  спросил  он, -- что  все ядра  пролетели  высоко?  Как это объясняет ваш
математический ум?
     -- Они  стреляют, когда борт  поднялся  на волне,  мистеп Буш. Странно,
мистер Буш, как после Трафальгара вы...
     Хорнблауэр страстно  желал оборвать выматывающий его нервы спор, но был
неспособен на такое тиранство.
     В  недвижном  воздухе  пороховой  дым  окутал  "Нативидад" так, что тот
призрачно  маячил  в  облаке,   над  которым   возвышалась  только  одинокая
бизань-мачта.
     -- Мистер Буш,  -- спросил Хорнблауэр, -- как по-вашему, сколько сейчас
до него?
     -- Я бы сказал, три четверти мили, сэр.
     -- Скорее две трети, сэр, -- сказал Кристэл.
     --  Вашего   мнения  не  спрашивают,  мистер  Кристэл,  --   огрызнулся
Хорнблауэр.
     Три  четверти  мили,  даже  две трети --  слишком  много  для  карронад
"Лидии". Она должна идти вперед  под  обстрелом. Буш, судя по его следующему
приказу, был того же мнения.
     -- Пора сменить гребцов, -- сказал он и пошел на бак.
     Хорнблауэр  услышал, как он загоняет  в шлюпки  новых матросов  -- надо
было  поторапливаться,  пока  "Лидия"  не  потеряла  свою  и  так  небольшую
скорость.
     Было  нестерпимо  жарко, хотя солнце давно перевалило за полдень. Запах
крови  мешался  с  запахом  нагретых  палубных  пазов  и   запахом  дыма  от
девятифунтовок, из  которых Марш исправно  бомбардировал  врага. Хорнблауэру
было худо -- он всерьез опасался, что опозорит себя навеки, начав блевать на
виду  у  всей  команды. Он  настолько  ослабел от усталости и  тревоги,  что
мучительно ощущал качку.
     Матросы у  пушек замолчали  -- прежде они смеялись и шутили, но  теперь
сникли под обстрелом. Это дурной знак.
     --  Позовите  Салливана,  пусть   придет   со  скрипкой,  --   приказал
Хорнблауэр.
     Полоумный  ирландец вышел на корму  и козырнул, держа  скрипку и смычок
под мышкой.
     -- Сыграй нам, Салливан, -- приказал Хорнблауэр. -- Эй, ребята,  кто из
вас лучше всех танцует хорнпайп?
     По этому вопросу, очевидно, существовало разногласие.
     -- Бенскин, сэр, -- сказали несколько голосов.
     -- Хол, сэр, -- сказали другие.
     -- Нет, Макэвой, сэр.
     --  Тогда устроим  состязание, -- сказал  Хорнблауэр. --  Бенскин, Хол,
Макэвой. Гинея тому, кто спляшет лучше.
     В   последующие  годы  рассказывали   и   пересказывали,  как   "Лидию"
буксировали в бой, а  на главной палубе  отплясывали хорнпайп. Это приводили
как пример смелости и  выдержки капитана, и  только сам Хорнблауэр знал, как
мало правды  в этой похвале. Надо было подбодрить матросов -- вот почему  он
это  сделал.  Никто  не  знал,  что его  чуть  не  стошнило, когда в носовой
орудийный  порт  влетело ядро,  забрызгав  Хола  матросскими мозгами,  но не
заставив пропустить коленце.
     Позже спереди от судна послышался треск, крики и стоны.
     -- Барказ затонул,  сэр! -- крикнул Гэлбрейт с  полубака; но Хорнблауэр
был уже там.
     Ядро разбило барказ  чуть ли не на  отдельные доски. Уцелевшие  матросы
барахтались в воде, хватались за ватер-штаг  или карабкались в тендер -- все
боялись акул.
     -- Даго избавили нас от лишних хлопот --  не придется поднимать барказ,
-- сказал Хорнблауэр громко. -- Мы уже близко и можем показать зубы.
     Слышавшие его матросы закричали "ура!"
     --  Мистер  Хукер! -- крикнул  он  мичману в  тендере.  --  Когда  всех
подберете, будьте любезны, поверните руль направо. Мы откроем огонь.
     Он вернулся на шканцы.
     -- Руль  круто направо, --  скомандовал он рулевому. -- Мистер Джерард,
открывайте огонь, как только сможете навести пушки.
     "Лидия"   очень  медленно  развернулась.  Еще  один  бортовой  залп   с
"Нативидада" обрушился на нее, но Хорнблауэр попросту не заметил. Окончилось
вынужденное  бездействие.  Он  подвел  свой  корабль  на  четыреста ярдов  к
неприятелю, и  теперь его  единственная  обязанность  --  ходить по  палубе,
показывая матросам пример. Решений больше принимать не надо.
     -- Взвести затворы! -- кричал Джерард на шкафуте.
     -- Суши весла, мистер Хукер. Шабаш! -- кричал Хорнблауэр.
     "Лидия"  поворачивалась дюйм  за дюймом,  Джерард,  прищурясь,  смотрел
вдоль одной из пушек правого борта, выжидая время.
     -- Цельсь! -- крикнул он и отступил, оценивая бортовую качку. -- Пли!
     Прогремели выстрелы, заклубился дым, "Лидия" накренилась от отдачи.
     -- Давай еще, ребята! --  прокричал сквозь грохот Хорнблауэр. С началом
боя  его охватило  радостное  возбуждение.  Страх  перед  увечьем  прошел. В
тридцать секунд пушки перезарядили, выдвинули и  выстрелили. Снова, и снова,
и  снова.  Джерард наблюдал за  качкой  и  подавал  команду стрелять.  Позже
Хорнблауэр припоминал  пять  бортовых  залпов  с  "Лидии"  и  только  два  с
"Нативидада".  Такая  скорость стрельбы с  лихвой перекрывала  превосходящую
огневую  мощь  неприятеля.  На шестой  раз  одна  пушка выстрелила  секундой
раньше,  чем  Джерард отдал  команду. Хорнблауэр  бросился вперед,  отыскать
провинившийся  орудийный  расчет. Это было нетрудно  -- они прятали  глаза и
подозрительно суетились. Он погрозил им пальцем.
     -- Без спешки! -- приказал он. -- Следующего, кто выстрелит не вовремя,
выпорю.
     При такой дальности стрельбы важно все время держать матросов  в  руках
-- в пылу боя занятые перезарядкой и наводкой канониры могут  и не  уследить
за качкой.
     -- Да здравствует старик Хорни! -- выкрикнул неизвестный голос впереди.
Раздался   смех   и   одобрительные  выкрики.  Их  оборвал   Джерард,  вновь
скомандовав: "Пли!"
     Все  судно  окуталось  густым,  как лондонский туман, дымом.  Хотя  над
головой светило яркое солнце,  со шканцев невозможно было различить людей на
полубаке,  и в неестественной  темноте видны были  только оранжевые вспышки.
"Нативидад" виднелся  огромным облаком дыма, из  которого  торчала  одинокая
стеньга. Густой  смог,  плывший  над палубой серыми  клубами, щипал глаза  и
раздражал легкие. Кожа начала чесаться.
     Хорнблауэр увидел рядом с собой Буша.
     --  "Нативидад" почувствовал наш обстрел, сэр, -- прокричал  тот сквозь
грохот. -- Они стреляют как попало. Только посмотрите, сэр.
     Из последнего бортового  залпа в цель попали только два ядра. Полдюжины
зарылись в воду за кормой "Лидии", окатив шканцы водопадом брызг. Хорнблауэр
радостно кивнул. Значит, он был прав, рискнув  подойти  на такое расстояние.
Чтобы стрелять часто и целить метко в грохоте, дыму и смятении морского боя,
требовались  дисциплина  и  умение, какими, он знал, команда "Нативидада" не
обладает.
     Он посмотрел сквозь дым на главную палубу "Лидии". Человек посторонний,
наблюдая  суетливую  беготню  юнг  с  кокорами,  яростные  усилия  орудийных
расчетов,  слыша  грохот, видя  темноту,  убитых  и раненых, счел бы все это
полной  неразберихой.  Хорнблауэр  знал  лучше. Все, что  здесь происходило,
каждый шаг  каждого человека был частью схемы, разработанной им семь месяцев
назад  -- еще до выхода  в море  -- и  вбитой в  головы команды  посредством
долгой и  утомительной  муштры. Хорнблауэр видел Джерарда у грот-  мачты.  У
того было одухотворенное, как у святого, лицо --  пушки,  подобно  женщинам,
были страстью Джерарда. Хорнблауэр видел мичманов и других  уорент-офицеров.
Каждый стоял  у своего  суб-дивизиона,  каждый ловил крики  Джерарда следил,
чтоб  пушки   его  стреляли   ритмично.  Хорнблауэр   видел  прибойничьих  с
прибойниками, банителей с банниками, видел как канониры, подняв правую руку,
склоняются над казенными частями орудий.
     С  батареи левого борта сняли уже почти всех  матросов. У  каждой пушки
оставались всего  двое  на случай, если внезапный поворот  событий потребует
открыть огонь с этого  борта.  Остальных распределили по судну: они заменяли
убитых  и раненых на  правом  борту,  качали помпы,  чей  скорбный  перестук
неотступно  звучал  в  ужасающем  грохоте,  отдыхали  на  веслах  в тендере,
устраняли поломки  наверху.  Хорнблауэр  с  благодарностью  подумал  о  семи
месяцах, давших ему возможность так вышколить команду.
     Что-то  --  отдача  пушек, слабое  дуновение  ветра,  действие  волн --
разворачивало "Лидию". Хорнблауэр  заметил, что пушки приходится все сильнее
поворачивать вбок, и это замедляет стрельбу.
     Он бросился на полубак, пробежал по бушприту и  оказался  над тендером,
откуда Хукер с матросами наблюдали за боем.
     -- Мистер Хукер, разверните нос судна на два румба вправо.
     -- Есть, сэр.
     Матросы  согнулись   над  веслами,  распрямились,  согнулись  и   вновь
распрямились.  Шлюпка  двинулась  в  сторону  "Нативидада".  Буксирный  трос
натянулся. В эту минуту еще одно плохо нацеленное ядро вспенило воду у самой
шлюпки. Через несколько минут матросам удалось, налегая на весла, развернуть
судно. Хорнблауэр  оставил  их и  побежал обратно на шканцы. Здесь  его ждал
бледный от страха юнга.
     -- Меня послал мистер Хауэл, сэр. Кеттенс-помпа правого борта разбита в
щепки.
     -- Да? -- Хорнблауэр знал,  что корабельный плотник не послал  бы гонца
единственно чтоб передать этот крик отчаяния.
     -- Он вооружает новую, сэр, но она заработает не раньше, чем через час,
сэр. Он велел сказать вам, что вода понемногу прибывает, сэр.
     -- Кхе-хм, --  сказал  Хорнблауэр. Ребенок, преодолев первое потрясение
от  разговора  с  капитаном,  теперь смотрел  на него  круглыми  доверчивыми
глазами.
     -- У помпы разорвало в  клочья четырнадцать человек сэр. Просто ужасть,
сэр.
     -- Очень хорошо.  Беги к мистеру Хауэлу и скажи --  капитан уверен, что
он сумеет быстро вооружить помпу.
     -- Есть, сэр.
     Мальчик юркнул на главную палубу. Хорнблауэр видел как он бежит вперед,
увертываясь  от  спешащих  туда и  сюда  людей. Ему  пришлось объясниться  с
морским пехотинцем у люка  -- никто не  имел права спускаться вниз иначе как
по  делу.  Хорнблауэр  чувствовал, что сообщение Хауэла  не  имеет для  него
никакого значения. Оно не требует  от него  решений. Ему  оставалось  только
продолжать бой, пусть даже судно тонет у  него под ногами.  Было утешительно
не чувствовать никакой ответственности по этому поводу.
     -- Уже  полтора  часа, -- это сказал, появившись рядом, Буш. Он потирал
руки. -- Грандиозно, сэр. Грандиозно.
     Хорнблауэр сказал бы, что прошло не больше десяти минут. Но Бушу виднее
-- в его обязанности входило следить за песочными часами у нактоуза.
     -- Ни разу не видел, чтоб даго так стреляли из  пушек, -- заметил  Буш.
--  Они целят плохо, но залпы  дают все  той же частотой. А мне кажется,  мы
здорово их помяли.
     Буш  попытался взглянуть  на  неприятеля,  но мешал дым, и  он  комично
замахал руками, словно мог разогнать дымовую завесу. Жест  этот показал, что
он  совсем  не  так  спокоен,  как  представляется со  стороны,  и  доставил
Хорнблауэру абсурдное удовольствие. Тут появился Кристэл.
     -- Дым немного редеет, сэр. Мне кажется, задул слабый ветер.
     Он послюнявил палец.
     --  Точно, сэр. Легкий бриз  с левой  раковины. Ага! Пока  он  говорил,
налетел более сильный порыв. Дым сплошным облаком проплыл над правой скулой.
Сцена распахнулась, словно подняли театральный занавес. "Нативидад" выглядел
голым остовом. Временная  фок-мачта разделила судьбу своей  предшественницы,
за ней отправилась и грот-мачта. Бизань-мачта  дико раскачивалась, волоча за
собой огромный клубок тросов. Ниже фок- мачты три орудийных порта  слились в
одну большую дыру, как от выбитого зуба.
     -- Он сильно  осел, -- сказал Буш, но тут продырявленный борт  изрыгнул
новый  залп.  В  этот  раз  волею  случая все ядра  попали  в  "Лидию",  что
подтвердил громкий треск снизу. Дым  клубился вокруг "Нативидада".  Когда он
рассеялся,  наблюдатели увидели,  как  беспомощный  "Нативидад"  развернулся
носом к ветру. В то же время ощущения подсказывали Хорнблауэру, что  "Лидия"
уже набрала достаточную  для  управления  скорость. Рулевой  вертел рукоятки
штурвала,   удерживая  ее  прямо.  Хорнблауэр  сразу  увидел   открывающиеся
возможности.
     --  Один  румб вправо!  -- приказал  он.  -- Эй, на полубаке!  Отцепите
буксирный конец.
     "Лидия"  прошла мимо носа неприятеля,  в грохоте и  пламени поливая его
продольным огнем.
     -- Обстенить грот-марсель, -- приказал Хорнблауэр.  Сквозь грохот пушек
слышались  ликующие  крики  матросов.   За  кормой  в  золотисто-алой  славе
погружалось в воду багровое солнце. Скоро ночь.
     -- Пора им  сдаваться. Дьявол,  почему они не  сдаются? -- говорил Буш,
пока бортовые залпы  обрушивались  на  беспомощного  врага,  прочесывая  его
палубу с носа до  кормы. Хорнблауэр  знал ответ. Корабль  под  командованием
Креспо и флагом Эль Супремо не сдастся. Он видел, как  плещет в дыму золотая
звезда на синем поле.
     -- Задай им жару, ребята, задай им жару! -- кричал Джерард.
     Дистанция  сократилась,  и теперь  он  предоставил  канонирам  стрелять
независимо.  Каждый орудийный расчет заряжал и палил так быстро, как  только
мог. Пушки разогрелись и при каждом выстреле подпрыгивали на лафетах, мокрые
банники шипели в раскаленных жерлах, из них валил  пар. Темнело. Вновь стали
видны  вспышки пушек,  из жерл высовывались длинные оранжевые языки.  Высоко
над  быстро  бледнеющей полосой  заката  проступила и  ярко  засияла  первая
звезда.
     Бушприт  "Нативидада", сломанный,  повис  над нижней  частью форштевня.
Потом в  полумраке упала и бизань-мачта, сбитая пролетевшим сквозь все судно
ядром.
     -- Теперь-то они должны сдаться, клянусь Богом! -- сказал Буш.
     После Трафальгара Бушу пришлось командовать трофейным испанским судном,
и сейчас он вспоминал,  как выглядит изувеченный в  бою корабль -- сбитые  с
лафетов  пушки, груды убитых и раненых перекатываются по кренящейся  палубе,
повсюду горечь, боль и обреченность. Словно отвечая ему, с носа "Нативидада"
блеснула  вспышка и раздался грохот. Какие-то беззаветные  храбрецы талями и
правилами  развернули  пушку  так,  что  она  била  прямо по курсу, и теперь
стреляли по угадывающейся в темноте "Лидии".
     -- Всыпь им, ребята, всыпь! -- орал Джерард, осатаневший от усталости и
напряжения.
     Ветер нес "Лидию" на качающийся  остов.  С  каждой  секундой  дистанция
сокращалась.  Когда  их  не ослепляли вспышки, Хорнблауэр и Буш  различали в
темноте фигурки  людей на палубе "Нативидада". Теперь те стреляли  из ружей.
Вспышки  разрывали темноту,  и  Хорнблауэр  слышал,  как  пуля  ударилась  в
поручень рядом с ним. Ему было все равно. Он ощущал непомерную усталость.
     Ветер налетал резкими  порывами и все  время менял  направление. Трудно
было, особенно впотьмах, определить, насколько сблизились корабли.
     -- Чем ближе мы подойдем, тем скорее их прикончим, -- заметил Буш.
     -- Да, но так мы скоро на них налетим, -- сказал Хорнблауэр.
     Он принудил себя к новому усилию.
     -- Велите матросам приготовиться отражать абордаж, -- сказал он и пошел
туда, где гремели две шканцевые карронады правого  борта.  Орудийные расчеты
так  увлеклись, так  загипнотизированы были монотонностью  своей работы, что
Хорнблауэру не  сразу удалось привлечь их внимание. Он отдавал приказы,  они
стояли,   обливаясь  потом.  Карронаду  зарядили  картечью,  извлеченной  из
запасного   ящика  под  гакабортом.   Теперь  канонирам   оставалось  ждать,
склонившись  у  пушек,  пока  корабли  сойдутся еще ближе. Пушки  на главной
палубе "Лидии" по-прежнему извергали огонь. С "Нативидада"  неслись угрозы и
оскорбления. Ружейные вспышки освещали толпу людей на баке -- те ждали, пока
корабли сойдутся. И все  же  борта  столкнулись  неожиданно, когда внезапное
сочетание   ветра   и  волн  резко  бросило  один  корабль  на  другой.  Нос
"Нативидада"  с  душераздирающим  треском  ударил "Лидию" в  середину борта,
впереди  бизань-мачты. С адскими  воплями  команда "Нативидада"  бросилась к
фальшборту. Канониры у карронад схватились за вытяжные шнуры.
     -- Ждите! -- крикнул Хорнблауэр.
     Его мозг  работал, как счетная  машина, учитывая ветер,  волны, время и
расстояние. "Лидия" медленно поворачивалась.  Хорнблауэр  заставил орудийные
расчеты   правилами  вручную  развернуть  карронады.   Толпа  у   фальшборта
"Нативидада" ждала. Две карронады оказались прямо против нее.
     -- Пли!
     Карронады выплюнули тысячу ружейных пуль прямо  в  плотно  сгрудившихся
людей.  Минуту  стеяла  тишина,  потом на  "Лидии"  оглушительно прокатилось
"ура!". Когда ликование стихло, слышны стали стоны  раненых -- ружейные пули
прочесали полубак "Нативидада" от борта до борта.
     Какое-то  время два корабля оставались вплотную друг к ругу. На "Лидии"
еще больше  десятка пушек могли стрелять по "Нативидаду". Они  палили, почти
касаясь  жерлами его  носа.  Ветер и  волны вновь  развели  корабли.  Теперь
"Лидия"  была под ветром  и дрейфовала от качающегося остова.  На английском
судне стреляли все пушки, с  "Нативидада" не отвечала ни  одна. Смолкла даже
ружейная стрельба.
     Хорнблауэр вновь поборол усталость.
     -- Прекратите огонь, -- крикнул он Джерарду. Пушки замолчали.
     Хорнблауэр посмотрел  в  темноту, туда,  где  переваливался  на  волнах
громоздкий корпус "Нативидада".
     -- Сдавайтесь! -- крикнул он.
     -- Никогда!  --  донесся ответ.  Хорнблауэр мог бы  поклясться, что это
голос  Креспо -- высокий  и пронзительный. Креспо  добавил пару  нецензурных
оскорблений.
     На это Хорнблауэр мог с полным  правом улыбнуться. Он провел свой бой и
выиграл его.
     -- Вы сделали все,  что  требуется от храброго человека!  --  прокричал
Хорнблауэр.
     -- Еще не все, капитан,  -- слабо донеслось из  темноты. Тут Хорнблауэр
кое-что заметил -- дрожащий отсвет над громоздким носом "Нативидада".
     -- Креспо, дурак!  -- закричал он. --  Ваш  корабль горит!  Сдавайтесь,
пока не поздно!
     -- Никогда!
     Пушки "Лидии", почти прижатые к  борту "Нативидада",  забросили горящие
пыжи  в  разбитую  в щепки  древесину.  Сухое,  как  трут, деревянное  судно
воспламенилось, и огонь быстро разгорался. Он уже ярче,  чем несколько минут
назад:  скоро  весь корабль  охватят языки пламени. Хорнблауэр первым  делом
обязан позаботиться о своем судне, отвести его в безопасность -- когда огонь
доберется  до  картузов  на палубе  или до порохового  погреба,  "Нативидад"
взорвется вулканом горящих обломков.
     -- Мы  должны отойти  от него, мистер Буш. -- Хорнблауэр  говорил сухо,
чтоб скрыть дрожь в голосе. -- Эй, к брасам!
     "Лидия" развернулась и в бейдевинд пошла прочь от пылающего остова. Буш
и Хорнблауэр неотрывно  смотрели  на  него.  Они уже  видели  языки пламени,
вырывающиеся из разбитого  носа -- алый отблеск отражался в волнах. Внезапно
огонь  погас,  словно  задули свечу.  Ничего  не было видно в  темноте, лишь
бледные гребни волн. Море поглотило  "Нативидад" прежде,  чем  его уничтожил
огонь.
     -- Затонул, клянусь Богом! -- воскликнул Буш, перегибаясь через борт.
     Несколько секунд длилось  молчание. В  ушах Хорнблауэра все еще звучало
последнее "Никогда". И все  же  очнулся он,  вероятно,  первым. Он развернул
судно и вернулся к тому  месту, где затонул "Нативидад". Он послал Хукера на
тендере поискать уцелевших --  только тендер и остался из всех шлюпок. Гичка
и ялик были  разбиты в  щепки, доски от барказа плавали в пяти милях отсюда.
Подобрали несколько  человек:  двух  вытащили  матросы на  русленях "Лидии",
шестерых подобрал тендер -- и  все. Команда "Лидии" встретила их приветливо.
Они стояли в свете фонаря, вода ручьями текла  с лохмотьев  и тусклых черных
волос.  Они  испуганно  молчали;  один  даже попытался было  сопротивляться,
словно продолжая последний яростный бой "Нативидада".
     -- Ничего, мы  еще из них  сделаем марсовых,  --  с натужной веселостью
сказал Хорнблауэр.
     Усталость его достигла такой степени, что он говорил, как  во сне.  Все
окружающее -- корабль, пушки, мачты, паруса, крепкая фигура Буша -- все было
призрачным, реальной была лишь усталость, да  боль в затылке. Он слышал свой
голос как бы со стороны.
     -- Так точно, сэр, -- сказал боцман.
     Все перемелется, что попадет  на жернова  королевского  флота. Гаррисон
готов был делать матросов из любого  человеческого материала --  собственно,
этим он и занимался всю свою жизнь.
     --  Какой курс  мне  задать,  сэр?  -- спросил  Буш,  когда  Хорнблауэр
вернулся на шканцы.
     --  Курс?  -- отрешенно повторил Хорнблауэр. -- Курс? Не верилось,  что
бой  окончен, "Нативидад"  потоплен и на  тысячи миль вокруг нет  ни  одного
неприятельского судна. Трудно  было осознать и то, что  "Лидия"  в серьезной
опасности, что монотонно лязгающие  помпы не успевают откачивать проникающую
в пробоины  воду,  что под  днищем  все  еще протянут парус  и  судно крайне
нуждается в починке.
     Мало-помалу Хорнблауэр  понял, что  должен  открыть  новую  страницу  в
истории  "Лидии",  составить  новые планы.  Выстроилась  уже  целая очередь,
ожидающая его приказов -- Буш, боцман и плотник, артиллерист и болван Лаури.
Хорнблауэру   пришлось  вновь  напрячь   усталый  мозг.  Он  оценил  силу  и
направление  ветра,  так,  словно  решал  отвлеченную  нучную проблему, а не
занимался  делом,  за двадцать  лет в море ставшим его  второй  натурой.  Он
устало спустился  в каюту, посреди неимоверного  разрушения  нашел  разбитый
ящик с картами, и уставился в изорванный планшет.
     Надо как можно скорее  сообщить  об  одержанной победе в  Панаму -- это
очевидно. Может быть, там можно будет и починить судно. Впрочем,  Хорнблауэр
не  ждал многого от этого неприютного рейда, особенно  памятуя, что в городе
желтая лихорадка. Значит, надо вести потрепанное судно в Панаму. Он проложил
курс на мыс Мала, до предела напрягая мозг, сообразил, что ветер попутный, и
поднялся  наверх  с готовыми приказами. Тут  он обнаружил, что ожидавшая его
толпа  рассеялась,   словно  по  волшебству.   Буш  разогнал  всех  --  как,
неизвестно. Хорнблауэр сказал Бушу курс. Тут рядом материализовался Полвил с
плащом  и  стульчиком. Сил возражать  у Хорнблауэра не  было. Он покорно дал
закутать себя в плащ и почти без чувств рухнул на стульчик. Последний раз он
сидел двадцать один  час назад.  Полвил  принес и еду, но Хорнблауэр не стал
даже глядеть на нее. Он не хотел есть -- он хотел только спать.
     На какую-то  секунду  он  проснулся  --  он  вспомнил о  леди  Барбаре,
задраенной  вместе  с  ранеными  в темной  и душной утробе судна.  Но тут же
расслабился. Проклятая бабенка пусть сама о себе позаботится -- она вполне в
состоянии  это сделать. Теперь  ничто  не имело никакого значения.  Он снова
уронил голову на  грудь.  В  следующий раз его разбудил собственный храп, но
ненадолго.  Он спал и храпел, не слыша грохота, который  поднимала  команда,
силившаяся вновь сделать "Лидию" похожей на боевой корабль.



     Разбудило Хорнблауэра солнце -- оно встало над горизонтом и засияло ему
прямо в глаза. Он заерзал, заморгал и сперва попытался, как ребенок, закрыть
глаза рукой, чтобы снова уснуть. Он не знал, где он, и не хотел знать. Потом
он начал припоминать события вчерашнего дня, бросил старания уснуть и вместо
этого постарался проснуться. Как ни  странно, сперва он вспомнил подробности
сражения,  но  не мог вспомнить, что "Нативидад" затонул. Когда  эта картина
вспыхнула в его памяти, он проснулся окончательно.
     Он  встал  и  мучительно  потянулся  --  все  тело  ныло  от  вчерашней
усталости. Буш стоял подле штурвала. Его  серое, заострившееся лицо казалось
в ярком свете неестественно старым.  Хорнблауэр  кивнул ему,  Буш козырнул в
ответ.
     Голова  его  под  треуголкой  была  обмотана  грязной  белой  тряпицей.
Хорнблауэр  заговорил было с ним, но все его  внимание захватило  судно. Дул
хороший бриз -- ночью он наверно, поменял направление, поскольку "Лидия" шла
те перь в самый крутой бейдевинд.
     Были  подняты  все  обычные паруса. Бывалый  глаз Хорнблауэра  приметил
многочисленные сплесни как  на  бегучем так и на стоячем такелаже. Временная
бизань-мачта стояла вроде надежно, но в каждом из ее парусов было по меньшей
мере  по дыре  -- на  иных  и  все  десять.  От  этого  корабль  походил  на
оборванного  бродягу.  Сегодня  первым делом надо будет  заменить  паруса --
такелаж пока обождет.
     Лишь  потом,  разобравшись  с  погодой,  курсом  и  состоянием парусов,
Хорнблауэр  опытным  взглядом  окинул  палубу.  Со  стороны  бака  доносился
монотонный перестук  помп. Вода из них текла чистая, белая -- явный признак,
что  она  поступает  так  же  быстро,  как  ее откачивают.  На  подветренном
переходном мостике длинным-предлинным рядом лежали убитые, каждый завернут в
свою  койку.  Хорнблауэр.  вздрогнул,  когда  увидел,  как  длинен этот ряд.
Собравшись с силами, он пересчитал  трупы. Их  было  двадцать  четыре  --  и
четырнадцать похоронили вчера. Кто-то из этих мертвецов вчера мог быть -- да
и наверняка был  -- тяжелораненым, но если мертвецов тридцать восемь, значит
раненых  внизу не меньше семидесяти. Всего получалось больше трети  команды.
Он думал, кто они, чьи изуродованные лица скрываются под парусиной.
     Мертвых на  палубе  было больше, чем живых. Буш,  похоже,  отослал вниз
почти всю команду, десяток матросов управлялся с парусами и штурвалом. Очень
разумно; за вчерашние сутки все наверняка вымотались до предела, а ведь пока
не  найдут и не  заделают пробоины, каждому седьмому придется стоять у помп.
Матросы спали вповалку на главной палубе под переходными мостиками. Немногие
нашли  в  себе  силы натянуть койки (им еще  повезло, что их койки уцелели);
остальные лежали, где упали,  головами друг  на  друге или на менее  удобных
предметах, вроде рымболтов или задних пушечных осей.
     По-прежнему  виднелись  многочисленные  свидетельства  вчерашнего  боя,
кроме зашитых в койки трупов и плохо смытых темных пятен на белых досках. По
палубе в разных направлениях шли борозды и выбоины, там и сям торчали острые
щепки. В бортах были  дыры, кое-как завешенные парусиной, косяки портов были
черны  от пороха;  из  одного  торчало восемнадцатифунтовое ядро, наполовину
застрявшее  в дубовом брусе. Но  с другой  стороны,  проделана  титаническая
работа -- от уборки мертвых до крепления пушек. Если б команда не была такой
усталой, "Лидия" через две минуты могла бы снова принять бой.
     Хорнблауэру  стало стыдно,  что  все  это  сделали,  пока  он  дрых  на
стульчике.   Он   подавил  раздражение.  Похвалить  Буша   значит   признать
собственные упущения, но надо быть справедливым.
     --  Очень  хорошо,  мистер Буш,  очень, -- сказал он, подходя к первому
лейтенанту.  Природная  робость  вместе  со  стыдом  заставили  его говорить
высокопарно: -- Изумляюсь и радуюсь, какую огромную работу вы проделали.
     -- Сегодня  воскресенье,  сэр,  --  просто ответил  Буш. Действительно,
воскресенье  -- день  капитанского смотра. По  воскресеньям  капитан обходит
корабль, заглядывает повсюду, проверяет, в  надлежащем ли  порядке  содержит
судно первый  лейтенант. По воскресеньям  корабль метут и  украшают, ходовые
концы  тросов  складывают в  бухты,  матросы в  лучшей  одежде выстраиваются
по-дивизионно,  проходит   богослужение,   читают  "Свод   законов  военного
времени". По воскресеньям проверяется служебное соответствие каждого первого
лейтенанта на флоте Его Британского величества.
     Чистосердечное признание заставило Хорнблауэра улыбнуться.
     -- Воскресенье  или  нет,  -- сказал  он,  --  вы потрудились на славу,
мистер Буш.
     -- Спасибо, сэр.
     -- Я не премину отметить это в своем рапорте.
     -- Я не сомневался в этом, сэр.
     Усталое  лицо  Буша  осветилось. В  награду за  успешный одиночный  бой
первого  лейтенанта  обычно производили  в  капитан-лейтенанты;  для  такого
человека, как Буш, не имеющего ни связей,  ни влиятельных родственников, это
-- единственная надежда получить вожделенный чин. Однако слишком озабоченный
собственной славой капитан мог  представить в рапорте,  будто одержал победу
не столько благодаря, сколько вопреки первому лейтенанту -- прецеденты такие
были.
     --  Когда  об этом  услышат  в  Англии,  будет много  шуму,  --  сказал
Хорнблауэр.
     --  Еще  бы,  сэр.  Не каждый  день фрегату удается  потопить  линейный
корабль.
     Некоторое преувеличение -- назвать  "Нативидад"  линейным кораблем. Лет
шестьдесят назад, когда он строился, его еще могли  счесть годным  для боя в
кильватерном строю, но времена меняются. И все  равно, заслуга "Лидии" очень
велика. Только  сейчас Хорнблауэр  начал  осознавать, насколько  велика  эта
заслуга,  и соответственно воспрянул духом. Есть, однако, еще один критерий,
по  которому британская публика склонна оценивать  морские сражения,  и даже
Адмиралтейская коллегия нередко руководствуется им же.
     -- Сколько убитых и раненых?  --  жестко спросил Хорнблауэр, высказывая
то,  о  чем оба  сейчас подумали.  Он говорил  жестко, чтоб в  словах его не
прозвучала человеческая жалость.
     --  Тридцать  восемь  убитых, сэр, --  сказал Буш, вынимая  из  кармана
грязный клочок бумаги. -- Семьдесят пять раненых. Четверо пропавших. Пропали
Харпер, Даусон, Норт и негр Грэмп, сэр -- все они были в  барказе, когда тот
затонул. Клэй был убит в первый день...
     Хорнблауэр кивнул: он помнил безголовое тело на шканцах.
     -- ... Джон Саммерс, помощник штурмана, Генри Винсент и Джеймс Клифтон,
боцманматы, убиты вчера. Дональд Скотт Гэлбрейт, третий лейтенант, лейтенант
морской  пехоты  Сэмюэль  Симмондс,  мичман  Говард  Сэвидж  и   еще  четыре
уорент-офицера ранены вчера.
     --  Гэлбрейт? --  переспросил  Хорнблауэр.  Эта  новость  помешала  ему
задуматься, какая же  будет награда за список потерь  в сто семнадцать имен,
если  до  него  командовавших  фрегатами  капитанов  возводили  в  рыцарское
достоинство за восемьдесят убитых и раненых.
     --  Очень  плохо, сэр. Обе ноги оторваны выше  колен. Гэлбрейту  выпала
участь,   которой   Хорнблауэр  страшился  для   себя.   Потрясение  вернуло
Хорнблауэра к его обязанностям.
     -- Я немедленно спущусь к раненым, -- сказал он, но тут же одернул себя
и  внимательно  посмотрел  на первого лейтенанта. --  Как  вы  сами, Буш? Вы
выглядите неважно.
     -- Со мной все отлично, сэр, -- запротестовал Буш. -- Я  часок отдохну,
когда Джерард придет меня сменить.
     -- Ладно, как хотите.
     Под  палубой,  в   кубрике,  было  как  в  Дантовом  "Аду".  В  темноте
поблескивали  четыре  масляных  лампы,  красновато-желтый,   пробегавший  по
палубным  бимсам свет, казалось,  лишь сгущал тени. Было нестерпимо душно. К
обычным  запахам застоявшейся воды и корабельных припасов добавилась вонь от
тесно  лежащих раненых, от  коптящих ламп,  едкий пороховой  дым,  так  и не
выветрившийся со вчерашнего дня.
     Было  невыносимо  жарко: жар и  вонь ударили Хорнблауэру  в лицо. Через
пять минут он взмок, словно его окунули  в воду --  такой горячий и  влажный
был воздух.
     Таким  же плотным, как воздух, был шум. Слышны были обычные корабельные
звуки  --  скрип  и  стон древесины,  шептание такелажа, передаваемое  через
руслени, гул моря за бортом,  плеск  переливающейся в трюме воды, монотонное
лязганье помп, отдающееся в обшивке. Но все это звучало лишь аккомпаниментом
к  шумам кокпита, где семьдесят пять раненых стонали,  рыдали,  вскрикивали,
ругались и  блевали.  Вряд  ли  грешники  в аду находятся  в  условиях более
ужасающих или терпят большие муки.
     Хорнблауэр нашел Лаури. Тот стоял в темноте и ничего не делал.
     -- Славу Богу,  вы пришли,  сэр, -- сказал он. По голосу его было ясно,
что с этого момента он всю ответственность целиком и полностью перекладывает
на плечи капитана.
     --  Сделайте  обход  вместе со мной  и  доложите,  -- коротко  приказал
Хорнблауэр. Все это было глубоко ему неприятно, однако обратиться в бегство,
как  подсказывал инстинкт,  он  не  мог, хоть и был  на корабле  практически
всемогущ. Дело надо было делать,  и Хорнблауэр знал:  раз Лаури доказал свою
никчемность,  никто  лучше  него  самого дела этого не сделает. Он подошел к
ближайшему раненому и в изумлении отпрянул. Он увидел леди Барбару: дрожащий
свет фонаря освещал  ее  классические  черты. Она стояла на коленях  рядом с
раненым и губкой вытирала ему лицо.
     Хорнблауэр  был  изумлен,  шокирован.  Лишь  много  лет спустя  Флоренс
Найтингейл  доказала,  что женщины могут и должны ухаживать за ранеными. Для
человека  со  вкусом  невыносимо  было даже  помыслить,  что  женщина  может
работать  в больнице. "Сестры милосердия" трудились там ради спасения  души.
Вечно пьяные старухи помогали роженицам и иногда ухаживали за больными. Но с
ранеными дело имели  исключительно  мужчины -- мало того, мужчины, ни на что
иное не годные, которых принуждали  к  этому, как принуждали чистить уборные
--  ввиду  их  полной  никчемности  или  в  наказание.  Хорнблауэра едва  не
стошнило, когда  он увидел,  что леди  Барбара касается грязных  тел, крови,
гноя и блевотины.
     --  Не делайте этого! -- хрипло выговорил он. --  Уходите отсюда. Идите
на палубу.
     -- Я уже  начала, -- сказала леди Барбара безразлично.  --  И  не уйду,
пока не закончу.
     Ее  тон исключал всякие возражения. Точно так же она могла  бы сказать,
что у нее простуда, которую придется терпеть, пока она не кончится.
     -- Тот джентльмен, который здесь за  главного, -- продолжала она, -- не
знает своих обязанностей.
     Леди Барбара не  считала, что ухаживать за ранеными благородно. Для нее
это было занятие еще более  низменное чем штопка или готовка (и тем и другим
изредка,  по  необходимости,  утруждала  она  в  путешествиях  свои  длинные
пальцы).  Однако  она  нашла  дело  -- дело,  которое  исполняется недолжным
образом, дело, которое никто лучше нее  сделать не  может, при том,  что для
блага королевской службы надлежит его делать хорошо.  Она приступила к этому
делу с той  же  самоотверженностью, с тем же небрежением к своим удобствам и
вниманием к  мелочам, с  какими один ее  брат управлял  Индией, а другой  --
сражался с маратхи* [Народность в Индии. Генерал-майор Артур Велели  одержал
крупную  победу над объединенными силами  маратхи в битве при Ассайе в южной
Индии, вблизи Хидерабада].
     -- У этого человека, -- продолжала леди Барбара, -- щепка под кожей. Ее
надо немедленно извлечь.
     Она   указала  на  волосатую  и  татуированную  матросскую  грудь.  Под
татуировкой  был  огромный  черный синяк  от  грудины  до  правой  подмышки.
Подмышечные мускулы явственно выпирали под  кожей.  Леди Барбара положила на
них  пальцы,  матрос  застонал  и  задергался.  Когда сражаются  между собой
деревянные  суда, раны  от  щепок  составляют  значительную  часть  ранений.
Зазубренные  куски древесины  нельзя извлечь через  то  же  отверстие, через
которое они вошли.  В данном случае  щепка прошла  вдоль  ребер, разрывая  и
увеча мышцы, и в конце концов оказалась под мышкой.
     -- Вы готовы? -- спросила леди Барбара несчастного Лаури.
     -- Ну, мадам...
     -- Если вы этого не сделаете, сделаю я. Не глупите же.
     -- Я  прослежу за этим, леди Барбара, -- вмешался Хорнблауэр. Он  готов
был пообещать что угодно, лишь бы она ушла.
     -- Очень хорошо, капитан.
     Леди Барбара  встала с  колен,  но  явно  не  собиралась удалиться, как
пристало даме. Хорнблауэр и Лаури переглянулись.
     -- Ну, Лаури, -- хрипло сказал Хорнблауэр. -- Где ваши инструменты? Эй,
Вилкокс, Гудзон. Принесите ему  чарку. Ну, Вильямс, мы  сейчас вынем из тебя
эту щепку. Тебе будет больно.
     Хорнблауэр с  трудом сдерживал гримасу отвращения и  страха. Он говорил
отрывисто,  чтобы  скрыть  дрожь  в голосе. Все это было ему  отвратительно.
Вильяме хоть  и  крепился, но  корчился, пока ему  делали  надрез. Вилкокс и
Гудзон ухватили его за руки и придавили к палубе. Он протяжно  заорал, когда
из  него  вытаскивали  длинный черный  кусок дерева, потом  обмяк  и потерял
сознание, и уже не стонал, когда Лаури неумело сшивал иглой края надреза.
     Губы леди Барбары были плотно сжаты. Она следила, как Лаури  безуспешно
пытается  перевязать рану, потом  без единого слова  шагнула вперед  и взяла
тряпье из его рук. Мужчины зачарованно следили, как она,  одной рукой крепко
держа Вильямса  под спину, другой  обернула  бинт вокруг  его  тела и прочно
привязала к ране быстро краснеющую ветошь.
     -- С ним пока все, -- сказала леди Барбара,  вставая. Хорнблауэр провел
в  духоте  кокпита  два часа, обходя раненых вместе с Лаури и леди Барбарой,
однако часы эти были совсем не так мучительны, как могли бы быть. Едва ли не
сильнее всего  тяготился он собственной беспомощностью, и  вот,  неосознанно
переложил часть  ответственности  на  леди  Барбару. Она  продемонстрировала
такие несомненные  способности  и такое  бесстрашие, что явно  именно  ей, и
никому другому, следовало  поручить раненых. Когда Хорнблауэр обошел всех, и
пять только что умерших вынесли наружу, он посмотрел на нее в дрожащем свете
крайней в ряду лампы.
     -- Не знаю, как и благодарить вас, мэм, --  сказал он.  -- Я обязан вам
не меньше, чем любой из этих раненых.
     -- Не  стоит благодарностей, -- отвечала леди Барбара,  пожимая тонкими
плечами. -- Дело должно быть сделано.
     Много-много   лет   спустя   ее   брат-герцог    сказал:   "Королевское
правительство  будет  и дальше исполнять свои обязанности" в точности тем же
тоном. Ближайший к ним матрос махнул перевязанной рукой.
     -- Да здравствует ейная милость! -- прохрипел он. -- Гип-гип-ура!
     Кое-кто из страдальцев присоединился к нему -- печальный хор, слившийся
со стонами и хрипами остальных. Леди Барбара неодобрительно помахала рукой и
повернулась к капитану.
     -- Им нужен воздух, -- сказала  она. -- Можно это устроить? Помню, брат
говорил мне,  что  смертность в бомбейских  госпиталях снизилась,  когда там
стали  проветривать.  Быть  может,  тех,  кого  можно двигать,  перенести на
палубу?
     --  Я  это  устрою, мэм, --  сказал  Хорнблауэр.  Просьба леди  Барбары
подкреплялась  тем  контрастом  который   он   ощутил,   выйдя  на   палубу.
Тихоокеанский ветер несмотря на палящее солнце, после спертой духоты кубрика
освежал,   как  шампанское.  Хорнблауэр  велел   немедленно   спустить  вниз
парусиновые вентиляционные шланги, убранные на время боя.
     --  Кое-кого из раненых, мистер  Рейнер, -- сказал он  затем, --  лучше
вынести на палубу. Найдите леди Барбару Велели и спросите, кого именно.
     --  Леди  Барбару  Велели, сэр?  --  удивленно  и бестактно переспросил
Рейнер. Он был еще не в курсе последних событий.
     -- Вы меня слышали, -- буркнул Хорнблауэр.
     --  Есть, сэр,  --  поспешно отвечал  Рейнер  и нырнул вниз,  боясь еще
чем-нибудь разозлить капитана.
     Так что когда команда "Лидии" выстроилась по дивизионам, и  с некоторым
запозданием, после  погребения мертвых, прошло  воскресное  богослужение, по
обе   стороны  главной  палубы   раскачивались   койки  с  ранеными,   а  из
вентиляционных шлангов приглушенно доносились жуткие стоны.



     И вновь "Лидия" шла вдоль тихоокеанского побережья Центральной Америки.
Розовато-серые  вулканические  пики проплывали  на  востоке,  изредка  у  их
подножия  проглядывала сочная зеленая полоска. Море было  синее, и небо было
синее,  летучие  рыбки  шныряли  над  поверхностью  воды,  оставляя  на  ней
мимолетные  борозды.  Но  днем  и  ночью, не  переставая,  двадцать  человек
работали  на  помпах, удерживая  "Лидию"  на  плаву, а  остальные,  кто  мог
работать, все свободное от сна время занимались починкой.
     За две недели, прошедшие до того, как  они  обогнули мыс  Мала,  список
раненых  значительно  поредел. Некоторые уже  выздоравливали.  Многомесячный
тяжелый  труд  на  море закалил  их тела,  и  раны,  смертельные  для  людей
физически более  слабых,  исцелялись быстро.  Шок  и потеря  крови  избавили
корабль от других; теперь дело  довершала гангрена, грозная Немезида,  столь
часто  настигавшая  людей  с открытыми ранами в те, незнавшие  антисептиков,
времена.  Каждое утро у борта корабля  повторялась  одна и та  же церемония:
два,  три,  а  то  шесть парусиновых  кулей  сбрасывали  в синие воды Тихого
океана.
     Туда  же  отправился  и Гэлбрейт.  Он  пережил шок; пережил  истязания,
которым  подверг  его  Лаури, когда,  по  настоянию  леди  Барбары,  решился
обработать пилой  и ножом  клочья мяса и раздробленные кости, прежде  бывшие
ногами. Он лежал бледный, ослабевший, но, казалось,  быстро шел на поправку.
Лаури  уже похвалялся  успехами  в хирургии и  ловкостью, с  какой перетянул
артерии и обработал культи. Потом,  внезапно, проявились роковые  симптомы и
пять дней спустя, после счастливого забытья, Гэлбрейт умер.
     В  эти дни  Хорнблауэр и леди Барбара очень сблизились. Леди Барбара до
конца  безнадежно боролась за жизнь  Гэлбрейта,  боролась  яростно, не  щадя
себя, однако не проявляя внешне никаких чувств. Казалось, она просто  делает
неприятное,  но  нужное дело. Хорнблауэр тоже бы  так думал,  если  б как-то
случайно не  увидел ее лицо. Она сидела подле Гэлбрейта, а он держал ее руки
и говорил с ней, принимая за свою мать. Умирающий юноша лихорадочно бормотал
по-шотландски (он перешел на родной  язык, как только начал бредить), сжимал
ее руки, не отпускал, а она  говорила с ним  ласково, успокаивала. Так ровен
был ее голос, так естественна манера, что Хорнблауэр обманулся бы, если б не
видел муки на ее лице.
     Хорнблауэр  неожиданно  тяжело  перенес  смерть  Гэлбрейта.  Он  всегда
считал,  что  лишь  использует людей  и  счастливо избавлен от  человеческих
привязанностей.  Его удивили горечь и  жалость, вызванные смертью Гэлбрейта,
удивило,  что голос его дрожал  и  глаза наполнились слезами, когда он читал
заупокойную службу, и что его передернуло при мысли  о том, что творят акулы
с  телом  под   синей  поверхностью   Тихого   океана.  Он  ругал   себя  за
непростительную слабость, убеждал, что всего лишь жалеет об утрате толкового
подчиненного, но так  и не убедил.  В гневе на  себя он еще  жестче подгонял
матросов,  занятых  починкой,  однако  теперь,  на палубе  или за  обеденным
столом,  встречался глазами с леди Барбарой  без былого предубеждения. Между
ними возник намек на взаимопонимание.
     Хорнблауэр  видел леди Барбару редко. Иногда они обедали вместе, всегда
в присутствии одного-двух офицеров,  но он по большей части был занят своими
обязанностями, она -- уходом за ранеными. У обоих не было времени, а  у него
-- так и сил, чтобы любезничать,  как ни склоняли к этому теплые тропические
вечера. А  после того,  как они вошли в Панамский залив, у  Хорнблауэра  еще
прибавилось хлопот, начисто исключивших возможность каких-либо ухаживаний.
     Только слева по курсу  появились  Жемчужные острова, и "Лидия" в крутой
бейдевинд двинулась  к Панаме, до которой оставался всего день пути, как над
горизонтом  с  наветренной  стороны  возник  уже  знакомый  люггер.  Завидев
"Лидию", он изменил курс и направился к ней. Хорнблауэр курса не  менял. Его
окрыляла перспектива вскорости оказаться в порту,  пусть далеко не лучшем  и
охваченном  желтой лихорадкой.  На нем  уже начинало сказываться  постоянное
напряжение, требовавшееся, чтобы удержать "Лидию" на плаву.
     Люггер  лег  в дрейф в двух кабельтовых  от фрегата, и через  несколько
минут  подтянутый  офицер в  сверкающем мундире  вновь  поднялся  на  палубу
"Лидии".
     --  Доброе утро, капитан, -- сказал он с глубоким поклоном. -- Надеюсь,
Ваше Превосходительство в добром здравии?
     -- Спасибо, -- сказал Хорнблауэр.
     Испанский   офицер    с   любопытством    огляделся.   "Лидия"   являла
многочисленные следы недавнего  боя -- койки  с ранеными дополняли  картину.
Хорнблауэр заметил, что испанец явно настороже, будто  не желает говорить  о
чем-то, прежде чем не выяснит неких важных обстоятельств.
     -- Я вижу, -- сказал испанец, --  что ваше великолепное  судно  недавно
принимало   участие   в   сражении.   Надеюсь,   Вашему   Превосходительству
сопутствовала удача?
     -- Мы потопили "Нативидад", если вы об этом, -- рубанул Хорнблауэр.
     -- Потопили, капитан?
     -- Да.
     -- Он уничтожен?
     -- Да.
     Лицо испанца  ожесточилось. Хорнблауэр сперва  подумал, что сразил  его
вестью  о вторичном  поражении,  нанесенном английским кораблем  испанскому,
вдвое более мощному.
     -- В таком случае, -- сказал испанец, -- я должен передать вам письмо.
     Он  сунул руку в  нагрудный  карман,  но  как-то  неуверенно  --  позже
Хорнблауэр сообразил,  что у него было  два  письма, одно в  одном  кармане,
другое  в   другом,  разного  содержания.  Одно   надлежало   вручить,  если
"Нативидад" уничтожен, другое -- если он еще опасен. Письмо, которое испанец
наконец извлек на  свет,  было не то чтобы коротким, но очень сжатым, что по
контрасту с многословной вычурностью испанского  официального стиля означало
неприкрытую  грубость. Хорнблауэр  понял  это,  как только  сломал  печать и
прочел первые фразы.
     В письме  сообщалось, что вице-король Перу официально запрещает "Лидии"
бросать якорь или заходить в любой порт Испанской Америки,  вице-королевства
Перу, вице- королевства Мексики и провинции Новая Гранада.
     Хорнблауэр  перечел  письмо, и  тоскливый перестук помп напомнил ему об
остроте  навалившихся на него  проблем.  Он подумал  о  потрепанном, текущем
судне, о  больных и раненых,  об усталой  команде и быстро тающих запасах, о
мысе Горн  и четырех  тысячах миль,  которые предстоит  пройти по Атлантике.
Мало того,  он  вспомнил,  что Адмиралтейские  приказы помимо всего  прочего
предписывали  ему  открыть  Испанскую  Америку  для  британской  торговли  и
поискать водный путь через перешеек.
     -- Вам известно содержание письма, сударь?-- спросил он.
     -- Да, сударь.
     Испанец говорил надменно, даже заносчиво.
     -- Можете вы объяснить столь недружественное поведение вице-короля?
     -- Не имею полномочий, сударь, объяснять действия моего начальства.
     --  И вместе с тем, они крайне нуждаются  в объяснениях. Я  не понимаю,
как  цивилизованный  человек может  бросить  на  произвол  судьбы  союзника,
который сражался за него и единственно по этой причине нуждается в помощи.
     -- Вас никто не звал сюда,  сударь. Сражаться не пришлось бы, если б вы
оставались  во  владениях  своего   короля.  Южное   Море  принадлежит   Его
Католическому Величеству, и мы не потерпим здесь незванных гостей.
     -- Я понял, -- сказал Хорнблауэр.
     Он догадался, что испанское правительство,  узнав  о  проникшем в Тихий
океан британском фрегате, послало в Испанскую Америку новые приказы. Испанцы
во что бы  то ни  стало хотят сохранить монополию в Америке, ради этого  они
готовы  даже  оскорбить  союзника  в  разгар  борьбы  с самым могущественным
деспотом Европы.  Испанцам  в Мадриде за присутствием "Лидии" в Тихом океане
мерещится нашествие  британских торговцев, вслед за которым оскудеет  приток
золота  и  серебра, от которого испанское правительства всецело  зависит, и,
что  самое страшное  -- проникновение ереси  в  ту  часть мира,  которая  на
протяжении  веков  оставалась верной Папе.  Неважно,  что  Испанская Америка
бедна, измучена болезнями и плохим управлением, что весь прочий мир страдает
из-за ее  закрытости в  то время, как  вся  европейская  торговля  подорвана
континентальной  блокадой* [Континентальная  блокада -- введенный Наполеоном
запрет на  торговлю  с Англией,  вызвавший  экономический кризис не только в
Англии, но и на всем европейском континенте].
     В  минутном озарении  Хорнблауэр  предвидел, что мир не потерпит  этого
безграничного эгоизма, что вскоре, при всеобщем одобрении, Испанская Америка
сбросит испанское иго. Позже, если ни Испания, ни Новая  Гранада не прорежут
канал,  кто-нибудь  другой сделает это за них. Ему хотелось сказать  об этом
испанцу,  но помешала врожденная осторожность.  Как ни плохо с ним обошлись,
откровенная  грубость  ничего  ему  не  даст.  Куда  более сладкая  месть --
оставить свои мысли при себе.
     -- Очень хорошо, сударь, -- сказал он. --  Передайте  своему начальству
мои  приветствия.  Я  не  зайду  ни  в  один  порт  на  испанском  материке.
Пожалуйста, передайте Его Превосходительству мою самую горячую благодарность
за проявленную  им  любезность и  ту  радость, с  которой  я воспринял новое
свидетельство добрых отношений между  правительствами, подданными которых мы
имеем честь доводиться.
     Испанский офицер  пристально посмотрел  на него, но  лицо  Хорнблауэра,
когда тот склонился в любезном поклоне, было совершенно непроницаемо.
     --  А теперь, сударь, --  продолжал  Хорнблауэр  сухо, --  я должен,  к
своему величайшему сожалению, распрощаться с вами и пожелать вам счастливого
пути. У меня много дел.
     Испанцу  было обидно,  что его так бесцеремонно выпроваживают, но  ни к
чему,  из того  что  Хорнблауэр сказал,  придраться было нельзя.  Оставалось
только вернуть поклон и спуститься за борт. Как только он оказался в шлюпке,
Хорнблауэр повернулся к Бушу.
     -- Пока корабль пусть остается в дрейфе, мистер Буш, -- сказал он.
     "Лидия"  тяжело  переваливалась  с  боку  на  бок.  Капитан  возобновил
прерванную  прогулку.  Он расхаживал  взад  и  вперед  по  шканцам, а  те из
офицеров  и матросов, кто догадался, что в  письме были дурные вести, искоса
поглядывали на  него. Взад  и  вперед, взад и вперед ходил Хорнблауэр, между
платформами  карронад по одну  сторону и рымболтами по другую,  а плывущий в
нагретом воздухе перестук помп неотступно напоминал о  необходимости  срочно
принять решение.
     Прежде всего,  даже прежде,  чем  думать о  состоянии судна,  надо было
уяснить для себя,  как обстоят дела с  водой и  провиантом -- каждый капитан
обязан позаботиться об этом в первую очередь. Шесть недель назад он заполнил
кладовые  и  бочки,  но  с тех  пор он лишился  четверти  команды. В крайнем
случае, даже если чиниться придется долго, припасов хватит, чтоб дотянуть до
Англии, тем  более, что  огибать  мыс  Горн  с востока всегда  быстрее,  чем
запада.  К тому  же теперь не надо будет таиться, значит, можно зайти на Св.
Елену, Сьерра-Леоне или в Гибралтар.
     Это большое облегчение. Можно посвятить все мысли судну. Чиниться надо.
В таком состоянии "Лидия" не выдержит штормов у мыса Горн  -- она течет, как
сито, временная мачта, парус под днищем.  В море  этого не  поправить, порты
закрыты. Придется поступить, как старинные буканьеры -- как поступали Дрейк,
Энсон и  Дампир  в  этих  же  самых  водах  --  найти укромную  бухту  и там
кренговать судно. На материке, где испанцы освоили все пригодные для стоянки
бухты, это будет непросто. Значит, нужен остров.
     Жемчужные острова исключались -- Хорнблауэр  знал, что они  обитаемы  и
туда часто заходят корабли из Панамы.  Мало того, с  люггера все еще следили
за  его действиями. Хорнблауэр спустился  вниз  и  достал карту. Вот  остров
Койба,  мимо него "Лидия" проходила вчера. Карта  не сообщала  ничего, кроме
местоположения, но его явно надлежит обследовать первым. Хорнблауэр проложил
курс и снова вышел на палубу.
     -- Разверните судно оверштаг, пожалуйста, мистер Буш, -- сказал он.



     Дюйм  за дюймом  вползал  в  залив  Его  Британского Величества  фрегат
"Лидия".  Тендер  шел  впереди,  и  Рейнер  прилежно  замерял  глубину.  Под
последними порывами бриза, раздувавшими порванные паруса, "Лидия" с  опаской
двигалась по  извилистому фарватеру между двух мысов. Мысы эти были скалисты
и обрывисты. Один так заходил за  другой, что угадать за ними залив мог лишь
обостренный крайней  нуждой  глаз, да  и то  потому только,  что в последнее
время  сполна  использовал  возможность   изучить   особенности  прибрежного
ландшафта Испанской Америки.
     Хорнблауэр оторвал взгляд от фарватера и посмотрел на открывшуюся перед
ним бухту. Ее окружали горы, но с дальней стороны берег был не очень крутой,
а у  кромки воды,  над сочной зеленой растительностью угадывался  золотистый
песок. Значит, дно, какое нужно: пологое, без камней.
     -- Выглядит весьма подходяще, -- сказал Хорнблауэр Бушу.
     -- Так точно, сэр. Прямо как для нас сделано.
     -- Можете бросать якорь. Работу начнем немедленно. В маленькой  бухте у
острова Койба стояла ужасная жара.
     Невысокие горы заслоняли ветер и отражали солнечные лучи, фокусируя  их
в заливе. Только канат загромыхал  в  клюзе,  как  Хорнблауэра обдало жаром.
Даже неподвижно стоя на шканцах, он сразу  взмок. Он мечтал о душе и кратком
отдыхе, мечтал полежать  до  вечерней прохлады,  но такой роскоши  позволить
себе не  мог.  Время, как всегда, поджимало. Прежде, чем  испанцы  обнаружат
укрытие, надо обеспечить его безопасность.
     -- Прикажите тендеру вернуться, мистер Буш,-- сказал он.
     На берегу было еще жарче. Хорнблауэр лично отправился на песчаный пляж,
замеряя по пути  глубину  и изучая образцы грунта, прилипшие к салу на лоте.
Это был,  без сомнения, песок  -- здесь можно  безопасно вытащить "Лидию" на
берег.  Он  вступил  в  зеленые  джунгли.  Тут явно никто  не жил,  судя  по
отсутствию дорог в густой растительности.  Высокие деревья и подлесок, лианы
и ползучие побеги сплетались между собой в беззвучной  борьбе за  выживание.
Диковинные птицы странными голосами перекликались в сумраке ветвей; в ноздри
Хорнблауэру  ударил запах гниющей  листвы. В сопровождении потных матросов с
ружьями, он пробился сквозь  заросли и вышел туда, где растения уже не могли
цепляться корнями за крутые скалы, в залитое солнцем устье залива. Изнемогая
от жары и усталости, он вскарабкался по крутому склону. "Лидия" без движения
лежала на ослепительно-синей поверхности маленькой бухты. Мыс мрачно высился
с  противоположной стороны. Хорнблауэр в  подзорную трубу внимательно изучил
его отвесные склоны.
     Прежде, чем "Лидию" можно будет вытащить  на берег, прежде, чем плотник
и его  помощники приступят к починке  днища, ее  надо облегчить. Прежде, чем
положить  ее,  беззащитную,  на  бок,  надо  оградить  бухту  от  возможного
нападения.  Подготовка к  этому  уже  началась. Основали тали,  и двухтонные
восемнадцатифунтовки  по  очереди  закачались  в  воздухе.  Если  все  точно
рассчитать и  уравновесить,  тендер  как  раз выдерживал вес  одной из  этих
махин.  Одну за  другой  пушки перевезли на  берег, где  Рейнер и Джерард  с
матросами уже готовились их устанавливать. Матросы в поте  лица расчищали на
склонах дороги и,  едва покончили с этим, начали талями и тросами втаскивать
пушки. За пушками последовали порох и ядра,  затем -- провиант  и  вода  для
гарнизона. После  тридцати шести часов изматывающей работы "Лидия" полегчала
на  сто  тонн,  а  вход  в  залив  был  укреплен  так,  что  любой  корабль,
попытавшийся бы в него войти, оказался бы под навесным огнем двадцати пушек.
     Тем  временем  другие  матросы, как проклятые, вкалывали на берегу выше
пляжа.  Они  вырубили  часть  джунглей,  стащили поваленные стволы в  грубый
бруствер, так  что получился небольшой форт. Другой отряд затащил туда бочки
с  солониной,  мешки с  мукой,  запасной рангоут,  пушки,  ядра,  бочонки  с
порохом. Теперь "Лидия"  пустой скорлупкой качалась на легкой  зыби. Матросы
натянули себе парусиновые тенты от частых тропических ливней, срубили грубые
деревянные хижины для офицеров -- и одну для женщин.
     Отдавая этот приказ, Хорнблауэр первый и  единственный раз показал, что
помнит о существовании леди Барбары. В горячке работы, измотанный постоянной
непомерной  ответственностью, он  не  имел  ни  времени,  ни желания  с  ней
беседовать. Он устал, влажная жара  высосала все его силы,  но он,  как бы в
отместку, упрямо и неоправданно принуждал себя работать все больше и больше.
Дни проходили в кошмарной усталости, и минуты, проведенные с леди  Барбарой,
казались  внезапными  видениями  прекрасной  женщины  в  лихорадочном  бреду
больного.
     Он  заставлял  матросов  работать с рассвета  и  до  заката под палящей
жарой,  и  они с  горьким  восхищением  качали ему вслед  головами.  Они  не
сетовали  на усилия, которых он от них требовал, это было бы  невозможно для
британских матросов, руководимых человеком, который сам себя не щадит. Кроме
того, они обнаружили характерную  черту британских  моряков  -- работать тем
веселее, чем более необычна обстановка. Спать на песке  вместо гораздо более
удобных гамаков, работать на земле, а не  на палубе, в густых джунглях, а не
на морской шири -- все это бодрило их, поднимало их дух.
     Жуки-светляки  в  джунглях, диковинные  фрукты,  которые  приносили  им
завербованные пленники с  "Нативидада", даже надоедливые москиты  --  все их
веселило. Под обрывом рядом с батареей бил  родник,  так  что в кои-то  веки
матросы пили вволю.  Для  людей,  от  которых питьевую воду месяцами охранял
часовой, то была роскошь неописуемая.
     Вскоре на  песке, подальше от  пороховых бочонков, укрытых парусиной  и
охраняемых   часовыми,   разложили  костры  и   принялись   плавить   смолу.
Провинившихся не  хватало, чтоб нащипать нужное количество  пеньки. Пришлось
отрядить  на это  часть команды. "Лидию" положили на бок,  и  плотник  начал
приводить   в  порядок  ее  днище.  Пробоины   заделали,  разошедшиеся   швы
проконопатили  и просмолили, утраченные  листы меди  заменили  последними из
бывших в запасе. Четыре дня бухту оглашал стук молотков, запах горячей смолы
от котлов плыл над водной гладью.
     Наконец  плотник выразил свое  удовлетворение, и Хорнблауэр, придирчиво
осмотрев  каждый фут  корабельного  днища, вынужден  был с ним  согласиться.
"Лидию"  подняли и,  не загружая, отверповали к подножию уступа,  на котором
размещалась  батарея -- осадка  фрегата  была  так  мала,  что  его  удалось
подвести вплотную к откосу. Наверху, прямо над палубой "Лидии", Буш  укрепил
продольные брусья. После многократных мучительных попыток "Лидию" установили
на якоре  так,  чтобы обломок  бизань-мачты оказался точно под  вертикальным
тросом,  спущенным  Бушем с талей  высоко наверху. Тогда выбили удерживающие
обломок клинья и выдернули его из "Лидии", словно гнилой зуб.
     Это  было  просто   в  сравнении  с   тем,   что   последовало  дальше.
Семидесятипятифутовый  грота-рей  надо было поднять к  продольным  брусьям и
вертикально опустить вниз. Если б он сорвался, то исполинской стрелой пробил
бы днище и  наверняка  потопил судно.  Когда рей  отвесно встал  над степсом
бизань-мачты, его дюйм за  дюймом  начали спускать, пока  матросы не загнали
его  толстый шпор в главную палубу и дальше,  сквозь кубрик, где он  наконец
уперся в степс на кильсоне. Оставалось укрепить его клиньями, натянуть новые
ванты, и "Лидия" вновь обрела мачту, способную выдержать шторма у мыса Горн.
     "Лидию" вернули на прежнюю  стоянку,  загрузили  бочками с  солониной и
водой, пушками и ядрами,  кроме тех,  что еще  охраняли вход в залив. Теперь
она потяжелела и  стала устойчивей,  можно  было  поправить такелаж и заново
поднять  стеньги.  Каждый  трос  основали  заново, заново  натянули  стоячий
такелаж. Наконец "Лидия" стала таким же исправным судном, каким, только  что
снаряженная, покидала Портсмут.
     Только   тогда  Хорнблауэр  позволил  себе  перевести  дух  и   немного
расслабиться.  Капитан  корабля, который и  не корабль  вовсе,  а запертый в
бухте беспомощный остов,  не  знает  ни  минуты  душевного  покоя. Еретик  в
подвалах инквизиции -- счастливец по  сравнению с ним. Его окружает зловещая
суша,  беспрестанно  мучает сознание  своей  беспомощности, а по ночам будит
страх  перед  унизительной осадой.  Хорнблауэр,  стоя  на  палубе "Лидии"  и
довольным  взглядом  скользя  вверх  и  вниз  по  радующему  глаз  такелажу,
чувствовал себя так,  будто ему только  что отменили смертный приговор. Стук
помп,  отдававшийся в его ушах последние две  недели путешествия, совершенно
стих, и Хорнблауэр счастливо сознавал, что корабль вполне водонепроницаем, и
до самой Англии не надо планировать новых сражений.
     В этот самый  момент демонтировали  одну из батарей,  и пушки по  одной
перевозили  в  тендере.  Уже  сейчас  на  корабле было  довольно орудий  для
бортового залпа, кораблем можно было управлять -- теперь все испанцы в Тихом
океане ему нипочем. Сознавать это было неимоверно приятно. Хорнблауэр увидел
леди Барбару и радостно улыбнулся.
     -- Доброе утро, мэм, -- сказал он, -- надеюсь, вы  довольны вашей новой
каютой?
     Леди Барбара улыбнулась в ответ  -- почти рассмеялась -- столь забавный
был контраст между этим приветствием и тем оскалом, которым капитан встречал
ее в предыдущие дни.
     --  Спасибо,  капитан,  --  сказал  она.  -- Каюта замечательная.  Ваша
команда сотворила чудо -- столько сделала за такое короткое время.
     Безотчетно Хорнблауэр  шагнул к ней, взял ее за руки и замер,  улыбаясь
во  весь рот. Леди  Барбара почувствовала: одно  ее  слово, и он  пустится в
пляс.
     -- Мы войдем в море еще до темноты, -- упоенно сказал он.
     Она не могла быть  с ним горделивой, как не могла бы быть  горделивой с
ребенком.  Она достаточно знала  людей, чтоб не  обижаться  на  его  прежнее
небрежение, вызванное  грузом  забот. По  правде говоря, он даже нравился ей
таким.
     -- Вы  --  замечательный моряк, -- внезапно сказала она. -- Сомневаюсь,
что другой королевский офицер сделал бы то, что сделали вы в этом плаванье.
     -- Я рад, что вы так думаете, мэм, --  ответил Хорнблауэр, но чары были
разрушены. Ему  напомнили  о  нем самом,  и проклятая  стеснительность вновь
охватила его. Он  неловко  выпустил ее руки, и  на загорелых щеках проступил
легкий румянец.
     --  Я  только  исполнял  мои обязанности, --  пробормотал  он,  глядя в
сторону.
     -- Это  могут  многие, -- сказала  леди Барбара, -- но немногие  -- так
хорошо. Англия  у  вас  в долгу  -- я  искренно надеюсь,  что она  этого  не
забудет.
     Ее  слова  пробудили  в  мозгу  Хорнблауэра  мысли,   уже  нередко  его
посещавшие. Англия будет помнить  только, что поединок  с "Нативидадом"  был
ненужен. Более удачливый капитан узнал  бы о союзе между Англией  и Испанией
прежде,  чем передал  бы "Нативидад" мятежникам,  избежав таким образом всех
последующих сложностей, трений и потерь. Бой,  в котором  на фрегате погибло
сто человек, быть может  и славен,  но  ненужный бой, в котором погибло  сто
человек,  совершенно  бесславен.  Никто  и  на  секунду не  задумается,  что
причиной всему было дословное подчинение приказам и высокое профессиональное
мастерство. Его осудят за его же заслуги. Жизнь вновь показалась горькой.
     -- Извините, мэм, -- сказал он,  отвернулся от нее  и  пошел  на бак --
руководить  матросами,  которые  поднимали из  тендера  восемнадцатифунтовую
пушку.
     Леди Барбара посмотрела ему вслед.
     --  Дай  Бог  ему счастья, -- мягко  сказала она. -- Он  ненадолго стал
похож на человека.
     В своем вынужденном одиночестве леди Барбара  быстро приобрела привычку
разговаривать сама с собой, словно единственный житель необитаемого острова.
Поймав себя на этом, она тут же замолчала, пошла вниз и громко обрушилась на
Гебу,  которая  допустила  какую-то  пустяковую оплошность,  распаковывая ее
гардероб.



     Среди  команды пронесся  слух,  что "Лидия" наконец направляется домой.
Матросы  работали и сражались сперва на одной стороне, потом  на другой,  не
понимая  высокой  политики,  предписывавшей им,  за  кого  сражаться и  кому
помогать.  Испанцы  были  сперва  врагами, затем -- союзниками, затем заняли
почти  враждебный  нейтралитет -- все это едва ли  потревожило матросов.  Им
довольно  было,  не рассуждая, подчиняться приказам.  Однако  теперь "Лидия"
почти наверняка возвращается домой -- таков был упорный слух.  Эти  простаки
уже  мнили, что Англия -- прямо за горизонтом, словно  их не отделяли от нее
пять  тысяч  миль штормового  моря. Англия полностью завладела  их  мыслями.
Завербованные  думали  о  женах,  добровольцы  --  о  женщинах  в  портах  и
предстоящих радостях  списания на берег. Их светлый восторг не омрачала даже
тень сомнения. Они не думали, что их могут передать на другое судно  и вновь
отправить  в  противоположное  полушарие  раньше  даже,  чем  они  ступят на
английскую почву.
     Они  с  радостным рвением отверповали корабль из залива,  и ни  один не
обернулся с  сожалением на  временное убежище, сделавшее  возможным обратный
путь.  Взбегая наверх, чтоб  поставить  паруса, они болтали и  чудачили, как
стайка  обезьян.  Подвахтенные, разбившись на пары, плясали весь вечер, пока
"Лидия" с теплым  попутным ветром  быстро неслась по синему-пресинему Тихому
океану. Ночью по-тропически переменчивый ветер  сперва стих а  затем перешел
медленную череду  порывов, так  что паруса  хлопали и  трепыхались,  такелаж
скрипел, а команда неотлучно стояла у брасов, меняя разворот парусов.
     Хорнблауэр проснулся  еще до  зари.  Было прохладно  и темно. Указатель
компаса в  палубе  над  головой был  еще не  виден, но по медленной бортовой
качке и  прерывистым звукам наверху Хорнблауэр понял, что  их  застиг штиль.
Ему уже почти пора было  выходить на утреннюю прогулку, и он  ждал, блаженно
свободный  от всякой  ответственности, пока Полвил  принесет ему одежду.  Он
надевал штаны, когда сверху раздался крик впередсмотрящего:
     -- Вижу парус! Прямо на левом траверзе. Это опять тот же люггер, сэр.
     Беззаботная  радость  мигом улетучилась. Дважды  встречал  Хорнблауэр в
Панамском заливе этот зловещий люггер, и дважды получал с него дурные вести.
Теперь  он с  суеверной опаской ждал, что  же выйдет из третьей встречи.  Он
выхватил из рук Полвила сюртук и надел его, взбегая по трапу.
     -- Что-то меня смущает в оснастке этой посудины, -- проворчал Джерард.
     --  Обычный испанский guarda costa, -- возразил Кристэл. -- Я  их видел
десятки. Помню в Гаване...
     -- Кто их не видел? -- буркнул Джерард. -- Я  говорил...  Ага! Вот  они
спускают шлюпку.
     Он обернулся и увидел капитана.
     -- Люггер спустил шлюпку, сэр.
     Хорнблауэр всячески  старался  сохранить невозмутимый  вид. Он  говорил
себе, что, обладая самым быстроходным и мощным судном в Тихом океане,  может
ничего  и  никого  не опасаться. У  него  вдоволь  припасов, он может обойти
половину  земного   шара   и   сразиться   с   любым   кораблем  вплоть   до
пятидесятипушечного. Вид этого люггера  не  должен внушать ему  тревоги -- и
тем не менее внушал.
     Несколько  долгих  минут  они  ждали,  пока  шлюпка  двигалась  к  ним,
подпрыгивая  на мертвой зыби. Сперва это было  лишь черное пятнышко, изредка
возникающее на гребнях  волн. Потом можно стало различить вспышки солнца  на
лопастях весел, потом  сами весла. Шлюпка сделалась похожа на черного  жука,
ползущего  по  водной  поверхности,  и  в  третий  раз  испанский  офицер  в
сверкающем  мундире  поднялся   на  палубу  "Лидии"   и  ответил  на  поклон
Хорнблауэра.
     Он не пытался скрыть  восторженное изумление. Он  видел,  что временная
мачта  исчезла, и место ее заняла  новая, такая ладная,  будто ее ставили  в
доке, видел, что пробоины умело  заделаны, что помпы больше не стучат --  за
прошедшие  с  его  последнего  визита  шестнадцать  дней  корабль  полностью
обновился,  причем -- это  он знал точно  -- без всякой помощи с берега и не
заходя ни в одни порт, исключая разве что какую-нибудь необитаемую бухточку.
     -- Я удивлен, вновь встретив вас здесь, сударь, -- сказал он.
     -- Я же, -- с безупречной вежливостью отвечал Хорнблауэр,  -- не только
удивлен, но и обрадован.
     -- Я тоже  обрадован, -- поспешно сказал  испанец,  -- но думал, что вы
уже на пути к дому.
     --  Туда  я   и  направляюсь,  --  сказал  Хорнблауэр,   намеренный  по
возможности  избегать обид, -- но, как  вы видите, не успел уйти далеко. Как
бы  там  ни  было, я -- вы  вероятно  это заметили --  произвел  необходимый
ремонт, и теперь ничто не помешает мне со  всей поспешностью проследовать  в
Англию   --   если  конечно,  сударь,  не  вскрылись  новые  обстоятельства,
вынуждающие меня ради блага двух наших государств задержаться в этих водах.
     Хорнблауэр  произнес  последние  слова  осторожно,  ибо  про  себя  уже
продумывал, как освободиться от последствий  своего предложения,  ежели  его
ненароком примут. Но ответ испанца успокоил его.
     --  Спасибо,  сударь,  -- сказал тот,  --  но  у  нас нет необходимости
злоупотреблять вашей добротой. Владения Его Католического Величества в силах
сами постоять за себя. Я уверен, Его Британское Величество будет  обрадован,
когда столь прекрасный фрегат вернется, чтоб сражаться на его стороне.
     Обменявшись  любезностями,  оба  капитана низко  поклонились,  и только
потом испанец продолжил:
     -- Я подумал, сударь,  --  сказал он,  -- что вы могли  бы оказать  мне
большую честь, если бы, пользуясь штилем, посетили мое судно. В таком случае
я мог бы показать  Вашему Превосходительству  нечто занятное и  убедить вас,
что мы действительно способны продержаться без вашей любезной помощи.
     -- Что вы хотите мне показать? -- спросил Хорнблауэр с опаской.
     Испанец улыбнулся.
     -- Мне было бы приятно сделать вам сюрприз. Прошу вас,  сударь, окажите
мне такую любезность.
     Хорнблауэр машинально посмотрел на  горизонт, потом пристально взглянул
в лицо испанца. Тот -- не дурак,  а только дурак задумал  бы  предательство,
находясь  почти на  расстоянии  выстрела  от фрегата,  способнрго  первым же
бортовым залпом потопить его суденышко. Конечно, испанцы в большинстве своем
сумасшедшие,  но все-таки  не  настолько,  чтоб  попытаться силой  захватить
британского капитана. Кроме того, Хорнблауэр с удовольствием предвкушал, как
удивит офицеров, сообщив, что отправляется на люггер.
     -- Спасибо,  сударь, -- сказал  он. --  Для меня большой радостью будет
составить вам компанию.
     Испанец вновь поклонился. Хорнблауэр повернулся к первому лейтенанту.
     -- Я отправляюсь на люггер, мистер Буш, -- сказал он,  -- и пробуду там
недолго.  Спустите тендер  и пошлите его следом  за мной. Он  доставит  меня
обратно.
     Хорнблауэр насладился  явной  борьбой на лице Буша  -- тот  старательно
прятал ужас.
     -- Есть,  сэр, -- сказал Буш, потом  открыл рот, потом снова закрыл. Он
хотел  возразить, но так и не  решился, и  наконец слабо повторил: --  Есть,
сэр,
     Пока  шлюпка  на  веслах шла к люггеру, испанец был сама любезность. Он
вежливо поговорил о погоде, он упомянул последние новости о войне в Испании.
По его словам выходило, что французская армия сдалась  испанцам в Андалузии,
и соединенные  испано- британские силы  готовятся  к  походу  на Францию. Он
описал  ужасы желтой  лихорадки на берегу.  Тем  не менее, он  ни  словом не
намекнул, что же за сюрприз ожидает Хорнблауэра на борту люггера.
     Обоих капитанов приняли на шкафуте с пышными испанскими почестями. Было
много торжественной суеты, два барабана и два горна, жутко фальшивя, сыграли
громогласный марш.
     -- Все  на этом корабле ваше,  --  с кастильской  любезностью  произнес
испанец   и,  не  замечая   противоречия,  продолжил:   --  Желает  ли  Ваше
Превосходительство перекусить? Чашку шоколада?
     --  Спасибо,  --  отвечал  Хорнблауэр.  Он  не  собирался  ронять  свое
достоинство,  спрашивая,  что  же  за  неожиданность  ему уготована.  Он мог
подождать -- тем более, что видел тендер уже на полпути к люггеру.
     Испанец не торопился открывать секрет. Он явно наслаждался,  предвкушая
неизбежное  изумление  англичанина.  Он указал  на некоторые  особенности  в
оснастке  люггера; он представил  Хорнблауэру  своих  офицеров;  он  обсудил
достоинства команды -- почти вся  она,  как и на "Нативидаде",  состояла  из
индейцев. Наконец  Хорнблауэр  победил  --  испанец  не мог долее ждать  его
вопроса.
     --  Не  будете ли вы так  любезны пройти сюда, сударь? -- спросил он, и
повел Хорнблауэра на бак. Здесь, прикованный  цепями к рымболтам, в ручных и
ножных кандалах стоял Эль Супремо.
     Он был в лохмотьях, полуголый, борода и волосы всклокочены. Рядом с ним
на палубе лежали его испражнения.
     -- Насколько мне известно, -- сказал испанский капитан, -- вы уже имели
удовольствие  встречать Его Превосходительство дона Хулиана Мария де Езус де
Альварадо и Монтесума, именующего себя Всевышним?
     По Эль Супремо не заметно было, чтоб его смутила насмешка.
     -- Мне и впрямь  уже представляли капитана  Хорнблауэра, --  сказал  он
величественно. -- Он трудился для меня много и предано. Надеюсь, вы в добром
здравии, капитан?
     --  Спасибо,  сударь, -- ответил  Хорнблауэр. Даже в цепях Эль  Супремо
держался  с тем  же безупречным достоинством, изумлявшим  Хорнблауэра  много
недель назад.
     -- Я тоже, -- сказал он, -- так здоров, как только  могу  пожелать. Для
меня источник постоянного удовлетворения -- видеть, как успешно продвигаются
мои дела.
     На палубе появился чернокожий слуга с чашками на подносе, следом другой
с двумя  стульями.  Хорнблауэр, по  приглашению хозяина  сел, радуясь  такой
возможности, потому что ноги у  него подгибались.  Шоколада ему не хотелось.
Испанский  капитан шумно отхлебнул. Эль Супремо следил за ним, не отрываясь.
На лице его  промелькнуло голодное выражение, губы  увлажнились и зачмокали,
глаза  блеснули.  Он  протянул  руки,  но  в  следующую секунду  вновь  стал
спокойным и невозмутимым.
     -- Надеюсь,  шоколад пришелся вам по душе, господа, -- сказал он.  -- Я
заказал его специально для вас. Я сам давно утратил вкус к шоколаду.
     -- Оно  и к лучшему, -- сказал испанский капитан. Он громко захохотал и
снова отпил, причмокивая губами.
     Эль Супремо, не обращая на него внимания, повернулся к Хорнблауэру.
     -- Вы видите,  я ношу эти цепи, -- сказал  он, -- такова причуда, моя и
моих слуг. Надеюсь, вы согласны, что они мне весьма к лицу?
     -- Д-да, сударь, -- запинаясь, выговорил Хорнблауэр.
     -- Мы направляемся  в Панаму, где я взойду на трон  мира. Они говорят о
повешеньи; они  говорят,  что на бастионе  цитадели  меня  ожидает виселица.
Таково  будет  обрамление  моего золотого  трона. Золотым  будет этот  трон,
украшенный алмазными звездами  и большой бирюзовой луной. С него я явлю миру
дальнейшие свои повеления.
     Испанский  капитан  снова гоготнул.  Эль  Супремо стоял,  величественно
держа цепи, а солнце безжалостно пекло его всклокоченную голову.
     Испанец, загораживая рот рукой, сказал Хорнблауэру:
     --  Он  не долго пробудет  в этом  настроении.  Я  вижу признаки скорой
перемены.  Я чрезвычайно счастлив, что вам  представится возможность увидеть
его и в другом состоянии.
     -- Солнце с каждым днем становится все величественнее, -- продолжал Эль
Супремо.  --  Оно  прекрасно и  жестоко,  как я.  Оно убивает...  убивает...
убивает, как убивало  людей,  которых я  выставлял под его лучи -- когда это
было? И Монтесума умер,  умер сотни лет тому назад, и все  его потомки кроме
меня. Я остался один. Эрнандес умер, но  не  солнце убило его.  Они повесили
его, истекающего  кровью  от  ран.  Они  повесили  его  в  моем  городе  Сан
Сальвадор,  и когда его  вешали, он до конца призывал имя Эль  Супремо.  Они
вешали мужчин и  вешали женщин, длинными  рядами в Сан Сальвадоре. Лишь  Эль
Супремо остался, чтоб править миром со своего золотого трона!  Своего трона!
Своего трона!
     Теперь Эль Супремо озирался по сторонам. Он зазвенел цепями и уставился
на них. На лице его вдруг проступило смятение -- он что-то осознал.
     -- Цепи! Это цепи!
     Он  закричал и  завыл.  Он  дико  смеялся, потом плакал  и  ругался, он
бросился на палубу и зубами вцепился в цепи. Слов его было уже не разобрать.
Он корчился и истекал слюной.
     -- Занятно, не правда  ли? -- спросил испанский капитан. --  Иногда  он
кричит и бьется по двадцать четыре часа кряду.
     -- Нет!  -- Хорнблауэр вскочил, со стуком уронив  стул. Он  чувствовал,
что его сейчас стошнит. Испанец видел его бледное лицо и трясущиеся губы,  и
не пытался скрыть свое удовольствие.
     Но Хорнблауэр не мог дать волю  кипевшему  в  его  душе возмущению.  Он
понимал, что на таком суденышке сумасшедшего нельзя не приковать к палубе, а
совесть  напоминала  ему,  что  сам он  безропотно наблюдал, как Эль Супремо
мучает людей. Омерзительно, что испанцы выставили безумца на посмешище, но в
английской   истории  можно  найти  немало  подобных   примеров.  Одного  из
величайших английских  писателей  и видного  церковного деятеля  в  придачу,
показывали  за деньги,  когда тот  впал  в старческое  слабоумие. Хорнблауэр
видел лишь одно возможное возражение.
     -- Вы повесите сумасшедшего? --  спросил он.--  Не дав  ему возможности
примириться с Богом? Испанец пожал плечами.
     -- Мятежников вешают. Ваше Превосходительство знает это не хуже меня.
     Хорнблауэр это знал. Других доводов  у  него  не  было.  Он  сбился  на
невнятное бормотание, отчаянно  презирая себя за это. Он окончательно уронил
себя в  собственных глазах. Единственное,  что ему оставалось: хотя бы не до
конца уронить  себя в глазах зрителей.  Он  взял себя в руки, чувствуя,  что
фальшь в его голосе очевидна всем и каждому.
     --  Я должен  горячо  поблагодарить вас,  сударь,  -- сказал он,  -- за
возможность наблюдать  чрезвычайно занимательное зрелище. А теперь, еще  раз
вас благодарю,  но  боюсь, что мне  пора с сожалением откланяться.  Кажется,
задул легкий ветерок.
     С  усилием  расправив  плечи,  он  перелез  через  борт и  опустился на
кормовое сиденье тендера.  Лишь  с  большим усилием он приказал отваливать и
весь  обратный  путь  просидел  молчаливый и мрачный. Буш,  Джерард  и  леди
Барбара  смотрели, как  он  поднялся  на  палубу.  Лицо  у него было, как  у
покойника. Он посмотрел вокруг, ничего не видя и  не слыша, и поспешил вниз,
спрятать  свое отчаяние от посторонних глаз.  Он  даже всхлипнул,  зарывшись
лицом  в  койку, и только потом овладел собой и обозвал себя жалким глупцом.
Но прошли дни, прежде чем  он снова стал похож на живого человека, и все это
время он  одиноко  просидел в  каюте, не  в силах присоединиться к  веселому
сборищу на шканцах,  чья беспечная  болтовня доносилась  до него в  световой
люк.
     Он  жестоко ругал  себя  за  глупость,  корил, что  расклеился от  вида
преступного безумца, следующего навстречу вполне заслуженному наказанию.



     Теплым  лунным  вечером  лейтенант Буш  беседовал  с  леди  Барбарой  у
гакаборта.  Первый раз он оказался с ней тет-а-тет, да и то по  случайности.
Знай  он,  что  так получится,  постарался  бы  улизнуть,  но сейчас  беседа
доставляла ему такое  наслаждение, что он  не испытывал и тени смущения.  Он
сидел, обхватив колени, на груде набитых пенькой подушек, которые сделал для
леди  Барбары Гаррисон. Леди Барбара откинулась на стульчике.  "Лидия" мягко
вздымалась и падала  под  тихую музыку волн  и пение такелажа. Белые  паруся
поблескивали в лунном  свете, над головой на удивление ярко сверкали звезды.
Сидя под тропической луной рядом с молодой женщиной, всякий разумный человек
стал бы говорить о себе, но Буш говорил о другом.
     -- Да, мэм,  --  говорил  Буш. --  Он -- как  Нельсон.  Он нервный, как
Нельсон,  и по той же самой причине. Он все время думает -- вы бы удивились,
мэм, если б узнали, как много он думает.
     -- Мне кажется, я бы не удивилась, -- сказала леди Барбара.
     -- Это потому,  что вы тоже думаете, мэм. Это мы, тупицы, удивляемся. У
него больше  мозгов, чем у  нас  всех, вместе  взятых, исключая вас, мэм. Он
жутко умный, уверяю вас.
     -- Охотно вам верю.
     -- Из всех из нас он лучший моряк, мэм, а что до навигации -- Кристэл в
сравнении с ним просто дурак.
     -- Да?
     -- Конечно,  он  иногда со  мной резковат, да  и  с  другими  тоже,  но
поверьте, мэм,  это вполне естественно. Я знаю,  сколько у него  забот, а он
ведь слабый, как и Нельсон. Я иногда тревожусь за него.
     -- Вы в нем души не чаете.
     -- Души не чаю? -- Стойкая  английская натура Буша воспротивилась этому
сентиментальному выражению. Он рассмеялся  немного смущенно. -- Раз  вы  так
говорите, может и правда.  Никогда не думал, что я его люблю. Привязался я к
нему, это да.
     -- Это я и хотела сказать.
     --  Матросы его  боготворят. Они за него  в  огонь и  в воду,  что хошь
сделают. Посмотрите,  сколько он  совершил за  это плаванье, а порка даже не
каждую неделю, мэм. Этим-то он и похож на Нельсона. Они любят его не за  то,
что он говорит или делает, а просто за то, что он такой.
     -- Он  по-своему  красив, -- сказала леди  Барбара. Все-таки  она  была
женщина.
     -- Наверно, мэм, коли вы об этом заговорили.  Но  это  неважно: будь он
уродлив, как смертный грех, нам было бы все равно.
     -- Конечно.
     -- Но он робок, мэм. Он не догадывается, какой он УМНЫЙ. Вот что меня в
нем удивляет. Вы мне не поверите, мэм, но он верит в себя не больше, чем я в
себя. Даже меньше, мэм.
     -- Как странно! -- сказала леди Барбара. Она привыкла к самоуверенности
своих  братьев,  вождей  нелюбящих и  нелюбимых,  однако замечание  ее  было
продиктовано простой вежливостью -- это вовсе не было для нее странным.
     --   Посмотрите,  мэм,  --  вполголоса  сказал  Буш.  На  палубу  вышел
Хорнблауэр.  Они видели его лицо, бледное в лунном  свете. Он  посмотрел  по
сторонам, проверяя,  все ли в порядке  на судне, и они отчетливо читали муку
на его лице. Он выглядел совершенно потерянным.
     --  Хотел  бы я знать,  -- сказал Буш, после  того как Хорнблауэр вновь
удалился в одиночество своей каюты, --  что  эти черти на  люггере сделали с
ним или сказали ему. Хукер -- он был в тендере -- рассказывал, что на палубе
кто-то  выл, как  безумный. Черти  бездушные! Я думаю,  это еще  какое-то их
гнусное зверство. Вы сами видели, как это его расстроило.
     -- Да, -- мягко сказала леди Барбара.
     -- Я был бы вам так благодарен, мэм, если бы вы попробовали немного его
развеселить, прошу прощения, мэм. Думаю, его надо немного отвлечь. Думаю, вы
бы могли, уж извините меня, мэм.
     -- Я попытаюсь, -- сказала леди  Барбара, --  но я не  думаю, чтоб  мне
удалось то, что не  удалось вам.  Капитан Хорнблауэр  никогда не  обращал на
меня особого внимания, мистер Буш.
     Однако  приглашение  пообедать с  леди  Барбарой, которое Геба передала
через  Полвила,  подоспело  вовремя: Хорнблауэр  как  раз  пытался  побороть
приступ черной тоски. Он прочел записку так же внимательно, как леди Барбара
ее писала  -- а писала  она умно и  с  расчетом.  Сперва леди  Барбара  мило
извинялась, что посмела оторвать его от работы. Затем говорилось,  что  леди
Барбара узнала  от Буша, что  "Лидия" вскорости пересечет экватор. По мнению
леди  Барбары,  это событие  заслуживает  скромного  торжества. Если капитан
Хорнблауэр доставит леди Барбаре удовольствие, отобедав с ней и укажет, кого
еще  из  офицеров  пригласить,  леди Барбара  будет очень  рада.  Хорнблауэр
написал  в  ответ,  что  капитан Хорнблауэр  с  радостью  принимает любезное
приглашение леди Барбары  и  надеется, что леди Барбара сама пригласит, кого
пожелает.
     Но его  радость от возвращения в общество омрачалась. Хорнблауэр всегда
был беден, а в то  время,  когда снаряжал  "Лидию"  и вовсе ума приложить не
мог,  где   раздобыть   денег  --  надо   было  обеспечить   Марии   сносное
существование. В результате он  не смог  прилично обмундироваться,  а спустя
несколько месяцев одежда его  окончательно пришла в упадок. Все сюртуки были
латанные-перелатанные. Все  треуголки  пришли  в негодность. Латунный  блеск
эполетов выдавал  то обстоятельство, что при  рождении они были покрыты лишь
тонкой позолотой. У  него не  было ни бриджей, ни чулок, в которых не стыдно
показаться на людях; некогда белые шейные платки  заскорузли, и уже никто не
принял  бы  их за  шелковые.  Только  шпага "стоимостью  в  пятьдесят гиней"
сохраняла достойный вид, но ее-то никак нельзя было одеть на обед.
     Он сознавал, что его белые парусиновые штаны, пошитые на борту "Лидии",
мало походят на те модные наряды,  которые привыкла  видеть леди Барбара. Он
выглядел  оборванцем и  чувствовал себя оборванцем,  и,  разглядывая себя  в
крохотное зеркальце, не  сомневался, что  покажется леди  Барбаре смешным. В
каштановых кудрявых  волосах  мелькала  седина, и,  поправляя  пробор, он  с
ужасом  заметил  розовую  кожу  --  залысина  росла неимоверно  быстро. Он с
отвращением разглядывал себя,  в зеркало, чувствуя в то же время, что охотно
отдал бы  руку или оставшиеся волосы за орден и ленту, чтобы пустить  пыль в
глаза леди  Барбаре. Но  и это было  бы  тщетно --  леди  Барбара с  детства
вращалась среди кавалеров Чертополоха и Подвязки -- орденов, о которых он не
смел даже и мечтать.
     Он едва не послал леди Барбаре записку с отказом придти на обед, однако
тут же представил себе последствия: передумав  в  последний момент,  он даст
Полвилу понять, что сделал это, осознав свою  нищету, и Полвил посмеется над
ним (и его нищетой).  Он  пошел обедать, и  в отместку сидел во  главе стола
насупленный,  молчаливый,  отравляя всем  удовольствие и сводя на нет  любую
попытку  завести разговор. Так что  вся затея началась неудачно. Мщение было
довольно жалкое, но Хорнблауэр получал некоторое  удовлетворение, видя,  как
леди Барбара с  тревогой глядит на него через  стол. Под  конец его лишили и
этой радости. Леди Барбара вдруг  улыбнулась, заговорила легко и чарующе,  и
навела  Буша  на  разговор  о  Трафальгаре,  рассказ  о  котором  на  памяти
Хорнблауэра выслушивала по меньшей мере дважды.
     Разговор  сделался  общим, затем  оживленным.  Джерард  не стерпел, что
говорит  один  Буш, и  встрял  с  историей,  как  в  бытность  работорговцем
участвовал в стычке  с алжирским  корсаром у мыса  Спартель.  Этого  плоть и
кровь  Хорнблауэра вынести не смогли. Он  вступил  в  беседу, а  безыскусный
вопрос леди Барбары  о  сэре  Эдварде Пелью и  вовсе  развязал ему  язык  --
Хорнблауэр служил у Пелью мичманом и лейтенантом и  гордился этим.  Только к
концу обеда он взял  себя в руки и отклонил, после тоста за здоровье короля,
предложенный леди  Барбарой роббер.  Уж это-то, решил  он произведет на  нее
впечатление. Во всяком  случае, на офицеров это впечатление произвело -- Буш
и   Джерард   обменялись   изумленными  взглядами,  услышав,   что   капитан
отказывается сыграть в вист. Вернувшись в каюту, он  слышал сквозь переборку
отголоски  шумной игры в "двадцать одно",  которую леди  Барбара  предложила
взамен.  Он  почти  желал  быть  сейчас  вместе с ними,  хотя всегда почитал
"двадцать одно" игрой для умственно неполноценных.
     И все же обед достиг поставленной цели. Теперь Хорнблауэр мог на палубе
встречаться с леди Барбарой  глазами. Он даже мог говорить с  ней, обсуждать
состояние нескольких еще не выздоровевших  раненых, а после  первых утренних
бесед  ему  стало  легко  говорить  с  ней  душными  вечерами  и  волшебными
тропическими ночами, когда "Лидия" мягко скользила по спокойному  океану. Он
смирился со своими потрепанными сюртуками и бесформенными штанами, он забыл,
что  некогда лелеял постыдное  намерение  до  конца  плаванья  запереть леди
Барбару  в  каюте.  Теперь в его памяти  реже  вставали мучительные  картины
прошлого:   прикованный   к  палубе   Эль   Супремо,   умирающий   Гэлбрейт,
распростертое  на  окровавленных  досках маленькое  безголовое  тело Клэя. А
когда эти воспоминания поблекли, исчез и повод упрекать себя в трусости.
     То были и впрямь счастливые дни. Жизнь "Лидии" шла заведенным  чередом,
словно  часовой  механизм.  Почти постоянно  дул  свежий  ветер,  иногда  он
крепчал,  внося  в  их  жизнь  приятное  разнообразие. Бесконечная  вереница
золотых  дней  ни разу  не нарушалась штормом,  и казалось -- до  пятидесяти
градусов  южной  широты  еще  невероятно  далеко;  можно  было  наслаждаться
неувядающим   блаженством,   невзирая   на  предупреждения,   которые  несли
инструментальные  замеры:  каждый  полдень солнце оказывалось  все  ниже,  и
каждую полночь все выше вставал Южный Крест.
     Они  сдружились  в те  божественные вечера,  когда  кильватерная  струя
казалась  длинным огненным хвостом  на слабо светящемся  море. Они научились
говорить друг с другом  без  конца. Она рассказывала о легкомысленных нравах
вице-королевского  двора в Дублине,  об  интригах,  которые  плелись  вокруг
генерал-губернатора Индии, о том, как нищие французские  эмигранты ставят на
место  гордых своей мошной железных  магнатов с севера,  о чудачествах лорда
Байрона и  тупости  герцогов  крови;  а  Хорнблауэр  научился  слушать  и не
завидовать.
     Он,  в  свой черед,  рассказывал  о  месяцах  блокады,  о штормах  близ
неприютного бискайского  побережья, о  том,  как Пелью провел  свой фрегат в
самую полосу  прибоя  и потопил  "Друа-де-лем" с  двумя тысячами человек  на
борту,  тяготах,  жестокостях  и лишениях, об  однообразной  и  многотрудной
жизни, столь же диковинной для  нее, сколь диковинной была для него жизнь, о
которой рассказывала  она. Подавив  смущение и стыд, он  поведал  ей о своих
чаяниях,  которые,  он  знал,  покажутся ей  наивными, как детская  мечта  о
деревянной лошадке -- о  двух тысячах фунтов призовых денег, достаточных, он
считал,  чтоб просуществовать  на половинное  жалованье, о  нескольких акрах
земли, домике, полках и полках книг.
     И все же она слушала его без улыбки,  и даже легкая зависть читалась на
ее освещенном  луною лице:  ибо  ее чаяния были  куда  более  расплывчатые и
гораздо менее осуществимые. Она едва ли знала, чего хочет, но точно знала --
чего бы то ни  было  она  может добиться,  только заарканив  мужа.  То,  что
графская дочь завидует нищему капитану, трогало Хорнблауэра неимоверно;  это
льстило  ему,  и  в то  же  время  его  огорчало,  что леди  Барбара  должна
кому-нибудь в чем-нибудь завидовать.
     Они говорили о книгах и о поэзии. Хорнблауэр защищал честь классической
школы,  восходившей ко дням королевы Анны, от варваров, возглавивших мятеж и
с упоением крушивших все и всяческие устои. Она слушала его спокойно, даже с
одобрением,  когда  он говорил о Гиббоне (которым  искренно  восхищался),  о
Джонсоне  и  Свифте,  когда цитировал  Поупа  и  Грэя,  но  она  одобряла  и
разрушителей. Был  такой безумец, Вордсворт, о чьих революционных воззрениях
на литературу  Хорнблауэр не мог  слушать  без  содрогания; но леди  Барбара
что-то  в  нем находила.  Она легонько огорошила  Хорнблауэра,  объявив Грэя
провозвестником   этой  же   школы.   Она   цитировала  Кэмпбела   и   этого
средневекового новатора Скотта. Она добилась, что Хорнблауэр  нехотя одобрил
новомодную поэму  "Рассказ старого моряка",  хотя он  твердо стоял  на своем
убеждении, что единственное ее достоинство заключено в содержании, и Поуп бы
куда лучше изложил тот же сюжет героическими двустишиями -- особенно если  б
Поупу  помогал кто-нибудь, лучше знакомый с морской  практикой и навигацией,
чем этот хваленый Колдридж.
     Леди Барбара иногда дивилась, что флотский офицер проявляет такой живой
интерес к литературе, но она училась быстро. Не все капитаны  так одинаковы,
как это представляется со  стороны. От Буша, от Джерарда и Кристэла, да и от
самого Хорнблауэра она узнала о капитанах, которые писали  греческие элегии,
о капитанах, которые украшали свои каюты мраморными  статуями, вывезенными с
греческих островов, капитанах, которые классифицировали морских  моллюсков и
переписывались с  Кювье --  были  и такие.  Но  были  и  другие -- капитаны,
обожавшие  смотреть,  как  девятихвостая  кошка  спускает  с  человека кожу,
капитаны, которые  каждую ночь напивались до беспамятства и в припадке белой
горячки  устраивали  на  корабле  переполох,  капитаны, которые  морили свою
команду голодом, и  капитаны,  которые каждый час, днем и ночью, приказывали
свистать всех наверх. И  тем  не менее она была убеждена, что  Хорнблауэр --
выдающийся представитель сословия, малоуважаемого людьми сухопутными.
     Она  с  самого  прибытия   на  корабль  находила  общество  Хорнблауэра
приятным. Теперь они  пристрастились друг  к  другу,  как два наркомана,  и,
оказавшись   порознь,  испытывали  смутное  беспокойство.  Путешествие  было
однообразным,  и  привычки складывались  быстро. Так, у них вошло в привычку
обмениваться  улыбками,  встречаясь  утром  на   шканцах  --  и  улыбки  эти
освещались воспоминаниями  о памятной им одним беседе. У Хорнблауэра вошло в
привычку обсуждать с ней проделанный путь после полуденных замеров солнца, а
потом  вместе  пить  кофе  у  гакаборта.  Главным же  их  обыкновением  было
встречаться  на закате, никогда заранее  не  сговариваясь,  и  в  праздности
проводить  время  за  разговором,  который  возникал  как  бы  из  ничего  и
причудливо расцветал под волшебным светом звезд, пока с едва ли осознаваемой
неохотой они, далеко заполночь, не расходились по своим каютам.
     Иногда они сидели молча, без слов наблюдая, как кружат меж звезд мачты,
и мысли их  текли в одном русле,  так что заговоривший  первым вторил мыслям
собеседника. И рука леди Барбары,  как у всякой  здоровой  молодой  женщины,
лежала там, где  ее легко можно было  коснуться. Мужчины часто брали  ее  за
руку, когда  ей  этого  не хотелось,  на лондонских балах  и  на  приемах  у
генерал-губернатора,  но  сейчас, даже  сознавая, как  неосторожно  поощрять
малейшую физическую близость  в  плаванье, которое продлится еще месяц,  она
опрометчиво шла на риск, не  стараясь вникнуть в свои мотивы. Но Хорнблауэр,
казалось, не замечал ее руки. Она видела его бестревожное лицо, обращенное к
звездам, вспоминала тот вечер, когда,  разговаривая с Бушем, увидела муку на
этом  лице,  и радовалась, поздравляя себя с тем, что произвела в  нем такую
перемену.
     Эта счастливая пора длилась несколько недель. "Лидия" упорно неслась на
юг,  вечера стали прохладными, синее  небо посерело,  и  после многих  ясных
недель первый дождь  оросил  палубу "Лидии". Западный ветер  становился  все
более  пронизывающим,  так  что  леди   Барбаре,  чтобы  сидеть  на  палубе,
приходилось  кутаться в плащ. Вечера у гакаборта пришли к неминуемому концу.
"Лидия" неслась, подгоняемая свежим ветром, становилось все холоднее, хотя в
южном  полушарии  стояло  лето.  Впервые  в  жизни   леди  Барбара   увидела
Хорнблауэра в дождевике и  зюйдвестке, и подумала, что, как ни странно, этот
ужасный  наряд  ему  к  лицу.  Временами  он  неспешно  заходил  в  каюту --
раскрасневшийся от ветра, с блестящими глазами,  --  и  она чувствовала, что
пульс ее учащается.
     Она знала, что это глупо. Она говорила себе, что слабость ее объяснима:
Хорнблауэр  -- единственный  хоть сколько-нибудь  образованный и  начитанный
человек на борту "Лидии", а тесно общаясь на протяжении четырех месяцев, она
неизбежно  должна  была либо  полюбить,  либо  возненавидеть  его. Поскольку
ненависть  ей  чужда,  любовь  была неминуема.  Она говорила себе, что,  как
только вернется в цивилизованное общество  и  увидит Хорнблауэра в привычной
для себя обстановке, почти изгладившейся  из  памяти  за долгие  месяцы,  он
потеряет для нее всякую привлекательность.
     Она напоминала себе, что на корабле все видится в неверной перспективе.
Соленая свинина и соленая  говядина, хлеб  с жучками и сушеные бобы,  стакан
лимонного сока два раза в неделю -- томительное однообразие. При такой жизни
всякий пустяк раздувается до неимоверных размеров. Как зубная боль исчезает,
стоит  отвлечься на  что-нибудь серьезное,  так  и сердечная  боль  пройдет,
вытесненная другими заботами. Все это было очень разумно  и справедливо, но,
как ни странно, отнюдь не приносило облегчения.
     Они достигли области  западных  пассатов. С каждым днем ветер ревел все
яростнее,  с каждым  днем  волны вздымались все  выше. "Лидия"  неслась  все
быстрее; временами от полудня до полудня она делала по двести сорок  морских
миль. Случались  дни, когда леди Барбара лежала,  держась  за койку, а  Геба
(она так и  не научилась переносить качку), подвывала, лежа на палубе и даже
в одеяле стуча от  холода зубами.  Огонь не разводили, ничего не готовили, а
корабль стенал, словно церковный орган.
     В самой южной точке их путешествия  мыс Горн показал, что не зря слывет
непредсказуемым. Проснувшись однажды утром, леди  Барбара почувствовала, что
корабль опять качается более  или менее упорядоченно. Вскоре постучал Полвил
с  известием от капитана,  что сегодня  леди  Барбара  может,  если захочет,
воспользоваться  сносной  погодой  и выйти подышать  на  палубу. Она увидела
синее  и  ясное  небо.  Было  холодно, и  она  с удовольствием закуталась  в
предложенный  Джерардом шерстяной сюртук.  Штормовой  ветер  сменился свежим
бризом,  и  "Лидия", накренясь  под всеми парусами  до бом-брамселей, весело
бежала вперед.  Сияло  яркое солнце. Какой  радостью  было снова пройтись по
палубе! Если и  могла  быть радость большая, так  это  выпить чашку горячего
дымящегося кофе, который принес  на  шканцы улыбающийся Полвил. Была щемящая
радость  в том, чтобы  после зловонной  духоты каюты наполнить легкие свежим
воздухом.  Она  поймала  взгляд Хорнблауэра,  и  они  обменялись счастливыми
улыбками.  Развешанные на  просушку  матросские  рубахи  и  штаны, казалось,
жестикулировали, помахивая в  искрящемся воздухе  тысячами счастливых рук  и
ног.
     Мыс Горн  подарил  им  лишь  одно ясное  утро;  еще до  полудня  солнце
спряталось за  облако, ветер  снова  задул  сильнее, с  наветренной  стороны
наползли густые черные тучи и быстро заволокли небо.
     --   Уберите   бом-брамсели,  мистер   Буш,  --  прокричал  Хорнблауэр,
нахмурясь. -- Леди Барбара, боюсь, вам придется вернуться в вашу каюту.
     Шторм  с  яростным визгом налетел на них  еще до того, как леди Барбара
успела укрыться в каюте. До вечера  они неслись на фордевинд, а вечером леди
Барбара определила  по движениям судна (таким она стала заправским моряком),
что  Хорнблауэр  вынужден  был лечь  в  дрейф. Тридцать  шесть часов  лежала
"Лидия" в дрейфе, а небеса  вокруг нее рвались в клочья. Успокаивала  только
мысль, что дрейфуют они к востоку, в нужном направлении. Леди Барбаре трудно
было поверить, что кому-либо удавалось обогнуть мыс Горн с запада на восток.
Это помогло  ей согласиться с  Хорнблауэром,  что  в недалеком  будущем,  не
позднее как сразу по  заключении  общего мира,  все человечество  встанет  с
требованием прорыть канал через Панамский перешеек. Пока же оставалось ждать
счастливого дня, когда они достигнут  острова  Св.  Елены и отъедятся свежим
мясом, овощами и даже -- совсем уж невообразимо -- молоком и фруктами.



     Сразу за мысом Горн все переменилось. Леди Барбаре казалось, что только
вчера  они  неслись  по  серому  морю,  подгоняемые   попутным  юго-западным
штормовым  ветром, а  волны подымались до ноков реев, и вот сегодня  они уже
радуются синим небесам и  ласковому  юго-восточному  бризу. Им действительно
повезло --  шторм  вынес их  в область  южных  пассатов. Они оставили позади
осень южного  полушария, их поджидала весна северного.  Море вновь сделалось
синим -- прежним, каким всегда кажется синий цвет в контрасте с белой пеной.
Эмалевую поверхность  бороздили летучие рыбки.  Тяготы  мыса  Горн  остались
позади.
     Казалось самым что ни на есть естественным,  что леди Барбара оказалась
вечером у гакаборта, что  в  сумраке  рядом  возник Хорнблауэр и  принял  ее
неизменное  вежливое  предложение  сесть  рядом.  Вполне   естественно,  что
офицеров  это ничуть  не  удивило, и  что  вахтенный  офицер  ограничил свою
прогулку передней частью шканцев.  Когда  в  восемь склянок  Джерард  явился
сменить Рейнера, тот кивком подбородка и большим пальцем указал  Джерарду на
темную  парочку  у гакаборта. Джерард  ухмыльнулся,  в  свете звезд  на  его
смуглом лице блеснули белые зубы.
     Он покусился  на  добродетели  леди  давным-давно, раньше  чем  капитан
заметил ее существование. Он  не  думал, что  Хорнблауэр преуспеет  там, где
сплоховал  он. В  любом случае, Джерард гордился своим здравым  смыслом и не
намеревался соперничать с капитаном. На счету Джерарда  было довольно побед,
о  которых можно повспоминать во  время ночных вахт,  и он вполне философски
желал капитану удачи, стойко держась спиной к беседующей паре.
     Но для Хорнблауэра  -- и для  леди Барбары --  в  Атлантике все было не
так,  как  в  Тихом океане.  Хорнблауэр испытывал  напряжение,  которого  не
чувствовал прежде. Быть может, обогнув мыс Горн, он осознал, что даже  самое
долгое  путешествие когда-нибудь приходит  к концу, и  три  с лишним  тысячи
миль,  отделяющие их  от Портсмута, не бесконечны. В  Тихом  океане общество
леди Барбары  его успокаивало. В Атлантическом океане он чувствовал растущее
беспокойство,  подобно  барометру,  чья   стрелка  быстро  падает  в  разгар
вест-индского штиля.
     По какой-то причине -- может быть потому, что думал об Англии -- он все
чаще  представлял  себе  Марию.  Вот Мария,  коротенькая и  расплывшаяся,  с
любимой  черной шелковой  парасолькой,  или  Мария во фланелевой  рубашке  и
папильотках;  Мария  бранится  с квартирной  хозяйкой;  Мария  на борту  его
корабля  в  Портсмуте, пренебрежение к простым  морякам  явно написано на ее
лице. Предательством было думать о  Марии так: ему следовало бы вспомнить ее
той лихорадочной  ночью  в  Саутси, когда она,  удерживая  трясущиеся  губы,
опухшими от слез глазами смотрела на маленького Горацио, умиравшего у нее на
руках от оспы, а маленькая Мария, мертвая, лежала в соседней комнате.
     -- Кхе-хм, -- резко сказал Хорнблауэр и беспокойно заерзал.
     Леди Барбара посмотрела на его освещенное лунным  светом лицо и увидела
одинокое, тоскливое выражение которого так страшилась.
     -- Не могли бы вы  сказать мне,  в  чем дело, капитан? -- спросила  она
мягко.
     Хорнблауэр несколько секунд молчал, потом помотал головой. Нет, сказать
он не  мог.  Он  и сам не знал. Несмотря на всю склонность к самоанализу, он
даже  себе  признаться  не  смел, что сравнивает  двух  женщин: низенькую  и
коренастую  с высокой и  стройной,  ту,  у  которой  пухлые  красные  щеки с
обладательницей классического профиля.
     Хорнблауэр плохо спал в ту ночь, и утренняя его прогулка была посвящена
необычным мыслям. Он не мог сосредоточиться на провианте и воде, на том, как
занять команду, чтоб она не разболталась, на ветрах и курсе -- на том, о чем
думал каждое утро, чтобы днем предстать человеком быстрых решений. Временами
он  слишком  страдал,  чтобы  думать осмысленно, прочее же  время  мозг  его
занимали предположения столь чудовищные,  что они повергали его в  ужас.  Он
думал о том, чтобы подступиться к леди Барбаре; в этом,  по крайней мере, он
мог себе признаться.  Он  безумно желал этого. Грудь  его ныла от страстного
томления.
     Ужаснее всего было подозрение, что леди Барбара его  не  отвергнет. Это
казалось немыслимым и в то же время возможным, как в страшном сне. Он мог бы
даже  положить горячую руку  на ее  холодную грудь  --  при этой  мысли  его
передернуло от невыносимой муки. Он до боли желал обладать ею. Почти  год он
был заперт на "Лидии", а год неестественного  воздержания порождает странные
фантазии. Где-то, в темных тайниках его подсознания, шевелились фантазии еще
более страшные: темные призраки насилия и убийства.
     И  даже сейчас, охваченный безумием,  Хорнблауэр не  мог  отделаться от
привычки  просчитывать "за"  и "против". Оскорбит  ли  он  леди Барбару  или
соблазнит ее, в любом  случае он играет  с  огнем. Семья  Велели может одним
махом  стереть  его  в  порошок.  Им  ничего  не  стоит  отстранить  его  от
командования,  а  при достаточном  желании  -- отыскать в  его действиях  за
последний год повод для  трибунала. Трибунал  под  давлением Велели запросто
лишит  его чинов и  оставит бедняком, живущим  на  помощь  прихода.  Это  --
худшее, что может случиться (исключая  разве  что дуэль с фатальным для него
исходом),  но  и   лучшее   не  намного  привлекательнее.  Допустим,  Велели
переживут, что  их сестру соблазнили.  Допустим, поставленные перед  фактом,
они  решат загладить скандал.  Нет, это  тоже  немыслимо.  Он  должен  будет
добиться от Марии развода, а для этого нужен парламентский  акт и пять тысяч
фунтов.
     Связаться   с  леди   Барбарой  означало  рискнуть   полным  крахом  --
профессиональным, общественным и финансовым. И он знал: в том, что связано с
риском,  он  не  может  на  себя  полагаться.  Когда он приказал буксировать
"Лидию" к "Нативидаду",  когда сражался  с Креспо  пушка  к пушке,  риск был
такой  захватывающий,  что  и  сейчас,  при  воспоминании,  по  спине бежали
мурашки. Опасность  завораживала  его,  даже  когда  он  знал,  как глупо ей
подвергаться. Решив  действовать, не остановится ни перед каким риском. Даже
сейчас, размышляя хладнокровно, он чувствовал, как захватывающе-опасно  было
бы утереть нос всем Велели вместе взятым, а там -- гори оно синим огнем.
     А потом все эти хладнокровные рассуждения смыло горячей волной желания,
стоило ему вспомнить о ней: гибкой и  обворожительной, нежной и  понимающей.
Он дрожал от страсти, к щекам прихлынула горячая  кровь, в мозгу проносились
беспорядочные  видения. Он стоял у поручня,  невидящими  глазами уставясь  в
синее,   с   золотистыми  водорослями,  море,  не  чувствуя   ничего,  кроме
завладевшего телом и рассудком буйства. Когда сердцебиение наконец улеглось,
и он обернулся посмотреть на корабль, то увидел его неожиданно четко и ясно.
Он видел малейшие подробности сложного сплесня, который изготавливал один из
матросов  на  полубаке  в  ста  двадцати футах  от  него.  Тут  он  искренно
обрадовался,  что  восстановил  самообладание,  ибо  на  палубу  вышла  леди
Барбара. Она улыбалась  -- она всегда  улыбалась, выходя из каюты и  радуясь
солнцу. Она подошла и заговорила.
     -- Я всю ночь грезила, -- сказала она.
     -- Правда? -- неловко спросил Хорнблауэр. Он тоже грезил.
     -- Да,  -- сказала леди  Барбара.  --  По большей  части  я  грезила  о
яичнице.  О  яйцах  всмятку,  вкрутую  и  в  мешочек. О  белом хлебе,  густо
намазанном маслом. О кофе со сливками. О капусте -- обычной вареной капусте.
Мои  грезы не были столь причудливы,  чтоб  добраться до пюре из шпината, но
кажется,  мне  привиделась тарелка  с молодой  морковью.  И  вот, утром Геба
приносит мне черный кофе и маисовый хлеб с жучками, а Полвил посылает ко мне
спросить, желаю я на обед  соленой свинины  или соленой говядины.  Сегодня я
наверняка примусь  за седьмого братца того  хряка, которым  меня потчевали в
Панаме. Я близко познакомилась со всей его родней.
     Леди Барбара  засмеялась, показывая  белые  зубы, и  смех ее  ненадолго
утихомирил  бушевавшую в  Хорнблауэре страсть.  Он прекрасно ее  понимал  --
после многих месяцев на корабельном довольствии каждый грезил о свежей пище.
Ее непринужденность подействовала на смятенный рассудок Хорнблауэра так, как
если бы  кто-то открыл  в душной комнате  окно.  Этот разговор о еде оттянул
развязку  на  несколько  дней   --  на   несколько   золотых  деньков,  пока
юго-восточный пассат  дул с траверза "Лидии" и  нес ее по южной Атлантике  к
острову Св.Елены.
     Ветер  не  стихал  до того самого  вечера,  когда  с последними  лучами
садящегося в золотом ореоле солнца матрос с мачты взглянул вперед и в быстро
гаснущем  свете  приметил  горную  вершину.  Крик  "Вижу  землю!"  возвестил
Хорнблауэру, что он  вновь вывел судно в точности к намеченному  месту. Весь
этот день  ветер  постепенно слабел и  к закату стих  окончательно.  Подобно
Танталу, они были в нескольких часах пути от заветной цели, и не могли к ней
приблизиться. С палубы землю было еще не  разглядеть, и, как заметил Джерард
леди Барбаре, ей придется принять близость  земли на веру,  пока ветер вновь
не  снизойдет  до  них.  Ее  разочарование при вести, что  вожделенные  яйца
всмятку откладываются, было столь трогательно, что Кристэл поспешил воткнуть
в грот-мачту  свой складной нож. Он объявил,  что это  верный способ вызвать
ветер, а если и  это не сработает, он заставит всех корабельных юнг свистеть
в унисон и будет ждать бури, которую вызовет из пучины такая наглость.
     Может  быть, сама  эта задержка и подготовила развязку, ибо  Хорнблауэр
тревожился, как бы заход на Св. Елену не привел к нежелательным переменам на
борту  "Лидии".  С  другой стороны, это должно было случиться,  и  просто по
совпадению произошло именно в тот вечер. Совпадением было то, что Хорнблауэр
вошел в неосвещенную главную каюту, когда думал, что леди Барбара на палубе.
Совпадением было, что его рука задела ее  голую  руку. Они столкнулись между
столом и сундуком. Он извинился за вторжение. Она оказалась в его  объятиях.
Они поцеловались  раз, другой.  Она  положила руку ему на  плечо и коснулась
шеи.  Головы  у  них  закружились. Тут корабль накренился, и  она  упала  на
сундук.  Она  улыбнулась,  он  опустился рядом  с ней на  колени  и прижался
головой к ее груди. Они целовались, целовались, я не могли нацеловаться. Она
называла  его ласковыми словами, слышанными в детстве от няньки -- ей еще не
приходилось говорить ласковые слова.
     -- Дорогой мой, -- шептала она. -- Мой славный. Мой малыш.
     Так трудно было подобрать слова для своей любви.
     -- У тебя такие красивые руки, -- сказала она,  расправляя его руку  на
ладони и перебирая длинные тонкие пальцы. -- Я полюбила их с самой Панамы.
     Хорнблауэр  всегда считал, что руки у  него костлявые  и уродливые;  на
левом мизинце  у  него было  черное  пороховое  пятно  --  память о  захвате
"Кастильи".  Он посмотрел  на леди Барбару,  думая, что она  шутит,  а когда
понял, что нет,  смог только поцеловать  ее -- так ждали поцелуев  ее  губы.
Просто чудо, что она хочет его поцелуев. Их вновь охватила страсть.
     Вошла Геба.  Они отпрянули  друг от друга, вернее, Хорнблауэр вскочил и
замер, смущенный и натянутый, как струна. Геба лукаво улыбнулась. Хорнблауэр
был  в ужасе: капитана застали забавляющимся с женщиной  на боевом  корабле.
Это противоречит  Своду Законов Военного Времени -- хуже того, это постыдно,
опасно, подрывает дисциплину. Леди Барбара ничуть не смутилась.
     -- Выйди, Геба, -- сказала она спокойно. -- Ты мне пока не нужна.
     И  она  опять  повернулась  к  Хорнблауэру,  но  чары  были  разрушены.
Хорнблауэр  увидел себя в новом  свете:  он  исподтишка затаскивает  в койку
пассажирку. Он побагровел, злясь на себя, и уже гадал, что из их влюбленного
воркованья слышали вахтенный офицер и рулевой в открытый световой люк.
     -- Что нам делать? -- слабо спросил он.
     --  Делать?  -- повторила она. -- Мы любим друг друга. Весь мир -- наш.
Мы можем делать, что захотим.
     -- Но... -- сказал он снова, -- но...
     Он хотел бы в нескольких словах объяснить ей свое запутанное положение.
Он  хотел бы объяснить, как страшится плохо  скрываемой  насмешки Джерарда и
совершенно бестактной  тактичности  Буша,  и что  капитан  корабля вовсе  не
хозяин  себе,  как  это  представляется  ей.  Но  это  было  безнадежно.  Он
запинался,  отводя  глаза,  и слабо  сжимал  руки. Он забыл все практические
детали,  которые  продумывал в своих  безумных  грезах.  Она  взяла  его  за
подбородок и повернула лицом к себе.
     -- Милый, -- сказала она, -- что тебя тревожит? Скажи мне, милый.
     -- Я женат, -- он избрал самый трусливый путь к отступлению.
     -- Я знаю. Неужто это помешает... нам?
     -- Кроме того...  -- начал он и вновь  сжал  руки в безуспешной попытке
выразить  обуревавшие  его  сомнения.  Она  еще  немного  поступилась  своей
гордостью.
     --  Геба будет  молчать, --  сказала она мягко. -- Она меня боготворит.
Она не проболтается.
     Она увидела выражение его лица  и  резко  встала. Ее  аристократическая
гордость была  уязвлена.  Как  ни завуалировано было ее предложение  --  она
предложила и ее отвергли. Она испытывала холодную ярость.
     -- Будьте любезны, капитан, -- сказала она, -- откройте мне дверь.
     Она вышла  из  каюты  со всем достоинством графской дочери,  и  если  и
плакала в своей каюте,  Хорнблауэр об этом не узнал. Он вышагивал по палубе,
взад-вперед, взад-вперед, без конца.  Его сладким  грезам пришел  конец. Вот
как  он  показал себя человеком, для которого  риск и опасность делают затею
только более привлекательной. Тоже Дон-Жуан нашелся, неукротимый жеребец. Он
в приступе  стыда  ругал себя страшными  словами.  Он  издевался над  собой,
вспоминая как в воображении готов был встретить гнев могущественных  Велели,
а на деле испугался насмешки Джерарда.
     Все  еще  могло  кончиться  хорошо.  Если б  штиль постоял  еще  денька
два-три, леди  Барбара,  возможно, позабыла свой гнев, а Хорнблауэр --  свои
сомнения. В  великосветской  жизни мог  бы  произойти  шумный скандал. Но  в
полночь задул ветер  -- не иначе как его вызвал складной  нож Кристэла  -- и
Джерард  явился к  Хорнблауэру  за приказами.  И  вновь  Хорнблауэр не  смог
пренебречь  общественным  мнением. Он  не  вынес  мысли  о  перешептываниях,
которые вызвал  бы  приказ  несмотря  на  попутный  ветер развернуть судно и
двинуться прочь от острова Св. Елены.



     -- Чертова уйма кораблей, -- сказал Буш, не отнимая  от глаза подзорную
трубу. Это было на заре,  когда перед ними  открылся рейд. --  Чертова уйма.
Военные корабли, сэр.  Нет,  индийцы.  Военные  корабли  и индийцы, сэр. Вот
трехпалубный!  Да это  же  старина "Темерер"  под контр-адмиральским флагом,
сэр, или я немец. Видать здесь место встречи идущих домой кораблей, сэр.
     -- Позовите мистера Марша, -- сказал Хорнблауэр.
     Надо  будет  дать  салют,  нанести   визиты  --  Хорнблауэра   захватил
неумолимый поток флотской  рутины.  В ближайшие несколько часов он не успеет
перемолвиться  с леди Барбарой ни словом -- даже  если  она согласилась бы с
ним разговаривать. Он не знал, радоваться ему или печалиться.
     "Лидия"  подняла свои позывные, грохот салюта  прокатился над  заливом.
Хорнблауэр  был  в поношенной  парадной  форме  -- выцветший  синий сюртук с
бронзовыми эполетами, рваные белые чулки с  бесчисленными дорожками, которые
Полвил  кое-как стянул  на нитку. На борт поднялся  портовый  офицер, принял
сертификат  об  отсутствии  на корабле  заразных  заболеваний. Спустя минуту
загрохотал якорь.  Хорнблауэр  велел спустить  тендер, чтобы  отправиться  к
адмиралу. Он уже перелезал  через борт, когда на  палубу вышла леди Барбара.
Он увидел ее на  какую-то секунду -- она с удовольствием смотрела на зеленые
склоны  и  с любопытством -- на тесно  стоящие  корабли.  Он  страстно желал
поговорить  с  ней, и вновь его  остановила  боязнь уронить  приличествующее
капитану  достоинство. Не мог  он  и взять ее с собой -- неприлично капитану
отправляться с официальным визитом в сопровождении женщины, пусть даже потом
выяснится, что женщина эта -- Велели.
     Тендер направился прямо к "Темереру".
     -- "Лидия"! -- прокричал рулевой в  ответ  на окрик с  палубы  и поднял
четыре пальца. Это означало, что в  шлюпке капитан, которого  надо встречать
соответственно его званию.
     Сэр   Джеймс  Сомарец*  [Джеймс,  барон  де  Сомарец   (1757--1836)  --
английский капитан, прославившийся исключительным личным мужеством и богатым
эпистолярным  наследием]  принял  Хорнблауэра на кормовой  галерее.  Был  он
высок, худощав и казался юношей,  пока  не снял шляпу,  обнажив  белоснежную
шевелюру. Он любезно  выслушал краткие объяснения Хорнблауэра. Сорок лет  он
провел  в  море,  шестнадцать  из  них  --  военных,  и легко  мог домыслить
подробности, опущенные  Хорнблауэром в устном докладе. Смелые голубые  глаза
одобрительно  блеснули,  когда Хорнблауэр  сказал,  что  "Лидия"  потопила в
одиночном бою двухпалубный пятидесятипушечный корабль.
     -- Вы будете сопровождать меня  и  конвой, -- сказал он  наконец. --  У
меня всего два  линейных корабля и ни  одного фрегата,  а охранять надо весь
Вест-Индский  конвой.  Казалось  бы,  с  начала  войны в  девяносто  третьем
правительство могло бы сообразить, что нужны фрегаты, так ведь? Я пришлю вам
письменные распоряжения на сей счет. А сейчас, сэр, вы быть может  доставите
мне  удовольствие, разделив нашу трапезу?  Нынче утром я даю у себя на борту
завтрак.
     Хорнблауэр заметил, что должен нанести визит губернатору.
     -- Его Превосходительство завтракает у меня, -- сказал адмирал.
     Хорнблауэр  понимал,  как неуместно  на приглашение  адмирала выдвигать
одно возражение за другим, и тем не менее возразил снова.
     -- На борту "Лидии" есть леди, сэр, -- сказал он. Адмирал поднял брови.
Хорнблауэр поспешил объясниться. Адмирал присвистнул.
     -- Велели! --  сказал  он.  -- И  вы  везли ее  вокруг мыса Горн?  Надо
сказать об этом леди Манингтри.
     Уже не церемонясь, он повел Хорнблауэра  в адмиральскую каюту. Здесь на
длинном,  застланном ослепительно-белой скатертью столе блестело  серебро  и
хрусталь.  За  столом  оживленно  беседовали  нарядно  разодетые  мужчины  и
женщины.  Адмирал поспешил представить:  "Его Превосходительство губернатор,
Ее Превосходительство, граф и графиня Манингтри, сэр Чарльз и леди Уилер".
     Леди Манингтри была  маленькая  крепкая  старушка. Каждая  ее  черточка
лучилась добродушием. В ней не было  и тени высокопарной сдержанности, какую
можно было бы ожидать от жены экс-генерал-губернатора, возвращающегося домой
по окончании срока службы.
     -- Капитан Хорнблауэр привез из Дарьена леди Барбару Велели, --  сказал
сэр Джеймс  и  поспешно разъяснил  обстоятельства.  Леди Манингтри слушала в
полном ужасе.
     -- И  вы оставили ее там? На этом маленьком корабле? Бедная овечка! Она
не задержится там и на секунду! Я немедленно отправляюсь за ней! Сэр Джеймс,
вы  должны меня извинить. Я  не успокоюсь,  пока не устрою ее в  соседней со
мной каюте  на "Замке Хэнбери".  Сэр Джеймс,  не  будете  ли вы  так любезны
приказать, чтобы спустили шлюпку?
     Она вылетела  из  каюты,  трепеща  юбками  и рассыпаясь  в  извинениях,
объяснениях и упреках -- последние адресовались главным образом Хорнблауэру.
     -- Когда за дело берутся женщины, -- философски заметил сэр Джеймс,  --
мужчинам лучше не попадаться на дороге. Прошу садиться, капитан.
     Как  ни  странно, Хорнблауэр  почти  не  мог  есть,  хотя  завтрак  был
превосходный.   Подали   божественные   бараньи  котлеты.  Кофе  с  молоком.
Свежеиспеченный хлеб. Масло,  фрукты, овощи -- все, о чем Хорнблауэр мечтал,
когда мысли  не  были заняты леди Барбарой. Теперь же он едва  притронулся к
еде. К счастью, это осталось  не замеченным  за шквалом вопросов, на которые
он вынужден был отвечать -- о леди Барбаре, о приключениях в Тихом океане, о
мысе Горн и снова о леди Барбаре.
     -- Ее брат отличился в Испании, -- сказал сэр Джеймс. -- Не старший, не
маркиз, но Артур -- тот, что выиграл битву при Ассайе. Следственная комиссия
после Вильеро его оправдала. Теперь он выкинул Сульта из Португалии и, когда
я  покидал   Лиссабон,  шел  на  Мадрид.   После  гибели   Мура   это  самый
многообещающий военный.
     -- Хм, -- сказала леди Уилер. Имя Велели все еще было жупелом для части
англо- индийцев. -- Эта леди Барбара, насколько я знаю, гораздо младше него?
Я помню ее маленькой девочкой в Мадрасе.
     Все глаза устремились на Хорнблауэра, но добрый лорд Манингтри спас его
от смущения.
     -- Вовсе она не девочка, -- грубо сказал он. -- Очень одаренная молодая
особа.  Отказала десятку хороших женихов в Индии и еще  Бог весть скольким в
Англии.
     -- Хм, -- снова сказала леди Уилер.
     Завтрак  казался нескончаемым, и  Хорнблауэр  порадовался,  когда гости
собрались-таки  расходиться.  Губернатор  воспользовался  случаем  обсудить,
какие "Лидии" понадобятся припасы -- обыденная  флотская жизнь заявляла свои
права. Надо  было срочно возвращаться на судно. Хорнблауэр  извинился  перед
сэром Джеймсом и распрощался с остальными.
     Когда он вернулся на "Лидию", адмиральский катер еще  стоял у  русленя.
Команда катера была в малиновых куртках и обшитых золотым позументом шляпах.
Хорнблауэр знал, что иные капитаны фрегатов наряжают свою команду не хуже --
но  то богачи,  которым  везло  с призовыми деньгами, а не нищие  неудачники
вроде него.  Он  поднялся  на борт; багаж леди Барбары стоял  на  переходном
мостике, ожидая погрузки в катер. Из главной каюты доносился непрерывный гул
женских  голосов. Леди  Манингтри  и  леди Барбара  увлеклись разговором  --
видимо, они  столько должны  были сказать друг другу, что не могли подождать
до "Замка  Хэнбери". Одна тема цеплялась за  другу, столь захватывающую, что
они позабыли про катер, про багаж, даже про завтрак.
     Видимо,  пока  выносили  багаж,  леди  Барбара  воспользовалась случаем
распаковать наряды. На ней было платье, которого Хорнблауэр прежде не видел,
новый тюрбан и вуаль. Она выглядела гранд-дамой. Хорнблауэру в его  смятении
чувств казалось,  что  она  выросла на шесть дюймов. Его приход оборвал нить
разговора и послужил сигналом к отправлению.
     -- Леди  Барбара  рассказала  мне о вашем  плаванье,  --  сказала  леди
Манингтри, застегивая перчатки.  -- Я думаю вы заслуживаете благодарности за
все, что для нее сделали.
     Добрая  старушка была  из тех, кто  никогда не  заподозрит дурного. Она
оглядела уродливую тесную каютку.
     -- Тем  не  менее,  -- продолжала  она, --  думаю, ей  пора  устроиться
поудобнее, чем у вас.
     Хорнблауэр с трудом пробормотал, что суда Вест-Индской компании намного
комфортнее.
     --  Я  не  хотела сказать,  что это  ваша  вина, капитан,  --  поспешно
возразила  леди  Манингтри. -- Конечно, у  вас прекрасный  корабль. Ведь это
фрегат,  если я не  ошибаюсь? Но  фрегат --  не  место для  женщины, что тут
говорить.  Теперь  мы  должны распрощаться,  капитан. Надеюсь, мы еще  будем
иметь удовольствие принимать вас на "Замке  Хэнбери". Путь предстоит долгий,
и такая возможность, несомненно, представится. До свиданья, капитан.
     Хорнблауэр поклонился и пропустил ее вперед. Леди Барбара вышла следом.
     --  До  свиданья, --  сказала  она.  Хорнблауэр снова  поклонился.  Она
сделала реверанс. Он смотрел на нее, но лица не видел -- только белое пятно.
     -- Спасибо вам за вашу доброту, -- сказала леди Барбара.
     Катер отвалил от "Лидии" и двинулся прочь. Он тоже казался расплывчатым
малиново-золотым пятном. Хорнблауэр увидел рядом с собой Буша.
     -- Провиантский офицер сигналит, сэр, --  сказал тот. Надо возвращаться
к своим обязанностям.  Оторвавшись взглядом от  катера и уйдя  с  головой  в
дела,  Хорнблауэр вдруг поймал себя  на дурацкой мысли: через  два месяца он
снова увидит Марию.  Эта мысль  промелькнула в  его  мозгу, оставив по  себе
смутное  ощущение радости. Он знал, что будет счастлив с Марией. Над головой
ярко светило солнце,  впереди  круто вздымались зеленые  склоны  острова Св.
Елены.


Last-modified: Mon, 15 Nov 2004 08:08:06 GMT

Оцените этот текст: